Мунатас

Сообщение удалено.

«Привет, Федя! Это я. Извини за мой весёлый голос, понимаю, что не к месту и не ко времени, но не могу остановиться. Смеюсь уже минут десять. Извини также за предыдущее удалённое сообщение. Короче. Я начал тебе записывать на новоберберском, который перед поездкой стал учить в шутку, а сейчас активно вынужден продолжать. Понимаешь, да? Начал проверять обратным переводом, что я там тебе переслал и получился очень возвышенный стиль. Знаешь, такое, э-э, достопочтенный Феофил приветствую тебя, разреши изложить суть обстоятельств. Примерно так, Федя, у меня вышло на этом языке. В общем хихикаю до сих пор. Достопочтенный Феофил Федя, хе-хе. Нет, ну как можно тут остановиться и начать с нуля записывать человеческие голосовые? Умора, не могу. Сейчас удалю это сообщения, снова извини, начну запись на русском, но уже конкретно и по делу. Пока можешь на меня не обращать внимания, уважаемый Феофил-Федя, хе-хе. Хе-хе».

Сообщение удалено.

Сообщение удалено.

«Я смотрю на океан, Федя, всегда любил смотреть, гляжу и сегодня с удовольствием. Часть его, крохотная только часть морщинится, привстаёт и налетает затем рукавами на огромный изогнутый волнорез. В каждый отдельный момент наблюдения океан как пустыня с застывшими дюнами-гигантами. Серо-лиловыми с молочными барашками на вершинах. Но в следующий миг, вот только моргнёшь, это уже другая пустыня. Словно на одно моргание пришлась тысяча лет и песок пустыни успел встать, лечь и снова встать иначе. Вода ударяясь даёт жуткий шум. Криков чаек не слышно, хотя они наверняка орут как полоумные. Ударяется о волнорез, вот снова. По нему проложена совсем нестаринная бетонная дорога для редких мотороллеров и велосипедов, что привозят сюда рыбаков с шестиметровыми спиннингами. Что они там ловят в этой бурной воде-угрозе? Закидывают, конечно, не на левую кипящую в барашках часть, а направо. Туда, где волнорез формирует гавань встречаясь со своим собратом на дальнем узком конце. Они обнимают большую округлую бухту и пляж. Если шум бьющихся волн мешает слушать, извини, я отошёл достаточно далеко, стою на песке. На плоском, не поверишь, как стекло пляже, в мокром песке которого отражается небо. Скоро солнце поднимется и испарит воду. Но сейчас, рано утром, я стою словно на зеркале, отражающем облака. Слушаю волны, немного тону сандалиями с этом коричневом песке, немного отражаюсь в нём. Разумеется, со здешними делами, я похудел, но вес тянет меня вниз. Тону в зеркале. Пляж такой плоский, что волна катится по нему целых метров сто. Клянусь. Я видел уже такое в Гааге, где линия прибоя даже в самый спокойный маловетренный день имеет огромную ширину. Там, напротив знаменитого «Кюрхауса», такой же пляж. Представляешь, я там, в этом отеле, ночевал несколько раз. Были времена роскоши. Там такая же петрушка на пляже, что и здесь. Вода, тихонько гонимая инерцией океана и ветром, стелется по плотному песку и бегает туда-сюда на огромную ширину, ну, метров двести. Вот сейчас дошла до моих ног и чуть замочила мою джеллабу. Или нет. Нет, только сандалии. Носков у меня давно уже нет. Давно. Не помню, когда выкинул последние порвавшиеся. Зашить нечем, я бы зашил. Но за моей спиной не «Кюрхаус», где, как я полагаю, горничная может выдать нитку с иголкой. Да что там выдать, сама может зашить. И носки там, должно быть продаются на первом этаже в бутиках. Не помню, когда жил там, не смотрел носки. Старался больше времени проводить в городе, Дворец Правосудия искал, такое прочее. А вот сейчас за моей спиной не отель и не Голландия. Касба полная Переживших. На ночь ворота закрывают чтобы местные не отобрали жильё. Жилья, знаешь, теперь меньше. Не такая пустота как у тебя там, наверное, я-то не знаю, как у тебя там, но, скажем так, помимо хижин и башен в касбе, остатков медины, особенно-то и негде голову спрятать от солнца. Слышишь, как волна налетела сейчас? Большая волна была, такая двойная. Сначала бах о волнорез, ту сторону которая от пляжа, а потом через секунду второй рукав – ба-бац! Я постою ещё, посмотрю, послушаю, пройдусь до рыбаков по молу. Думаю, что смогу выменять у них сардин. Я тебе море, звук моря, то есть, тьфу, океана, сейчас запищу. Пошёл. Жди, скоро отправлю».

Звук бьющихся о волнорез волн в течение тридцати секунд.

«Федя. Как тебя здесь в общем не хватает. На днях меня задержала королевская полиция и я с большим трудом откупился от них одноразовыми бритвами. А вместе мы могли и отпор им дать. Сейчас это не возбраняется. Все понимают, что полиция – это те же бандиты, а бандиты – те же Пережившие. Вот ещё на рынке слышал от продавца артишоков, что будет рейд полиции на Переживших в касбу. Хотят вытеснить их и вернуть дома жителям. Будет жёстко. И те, и другие очень озлоблены. Особенно когда выяснилось, что французы помогать не будут. Понимаешь почему, да? Такая злая шутка, конечно. Французы. Нет никакой Франции больше. Но французов здесь не любят, как и раньше. Они так и остались богатыми и жадными. Те из Европы, что здесь вокруг меня маскируются под местных ни во что лезть не станут. Федя, здесь народ в целом мелкий. Кричит громко, но в бой не идёт. Так что эта новость про штурм касбы… Мне как-то не по себе. Наши-то просто так из крепости не уйдут. А у полиции оружия больше. Не знаю, что мне делать. Для Переживших я чужой, с чего вдруг идти им помогать. Для полиции я чужой тем более. Ладно, расскажу, чем кончится дело, пойду подберу овощей, сейчас закат, ларьки закрывают, что-то мне перепадёт, если ослы не придут».

«Я, Федя, вчера знатно покушал. Помидоры, лук, артишок, картошка эта их сладкая, апельсины. Отогнал осла, а может мула от магазина, не разобрал в сумерках и наугад в мешок накидал всего с оставленного на ночь прилавка. А может и бросили перед штурмом. Тут до касбы меньше километра. В общем нагрёб всего, думал, гнилое конечно, выброшу, ну, а вдруг не гнилое? Прихожу к себе в каморку над риадом, открываю мешок, а там… Не поверишь, все фрукты и овощи отменные, ничего гнилого и надкусанного. Я ел до полуночи и уснул как после свадьбы лучшего друга. Лестницу наверх забыл убрать. Утром глаза открыл, думаю, всё, украли или вообще связанный лежу. Ан нет. Всё в порядке, да ещё и апельсины остались. Лестницу всё же поднял, но идти никуда не хочется, спущусь позже зарядить аккумуляторы, а вечером снова к рынку. Или постираюсь. Или коробки пособираю. Не решил ещё. Вкусные апельсины здесь, приезжай, Федя. Да, штурма не было, всё врут. В касбе дискотека, Пережившие врубили «Ласковый май».

Какая-то слабо различимая песня на русском языке в течении пятнадцати секунд.

«Я поддался невидимо летающей в воздухе ностальгии и устроил себе рок-концерт. Федя, иду сегодня на концерт. Как мы с тобой ходили. Поставил телефон на деревянный ящик, он сработает как усилитель звука. Ем апельсины, прям кусаю и балдею. Хоть я все песни наизусть уже выучил, новых накачать же не могу, всё равно кайф. Вот это – Колет, вам ещё так мало лет, меньше, чем моих сигарет, скушанных за сутки и нет… Когда улетал, это новинка была, с нового альбома. У вас вообще поют ещё? Есть кто-то из знаменитых? Живых. Косточек почти нет, хорошие апельсины. Знаешь, а я тебя тоже приглашаю на мой рок-концерт. Будешь такой мой невидимый друг. Будем вместе музыку слушать. Тебе, кажется, всегда нравилось то, что я слушаю. Знай, Федя, ты сейчас со мной в первом ряду».

«Сегодня меня долго преследовал какой-то бербер, увязался у рынка и постоянно окликал. Я прятался в джеллабу, из капюшона торчал только нос и борода, не отзывался. Да и что я ему мог ответить? Так он и шёл за мной несколько улиц пока не начался разрушенный квартал, близко от бывшего ЖД вокзала. Там бербер отстал или не захотел выходить на солнце из тени медины. Мне же пришлось. Пятку поранил пока лазал по развалинам. Но нет худа без добра. У одной большой воронки нашёл отличную палку. Лёгкую и длинную как посох. Думаю, надо намотать на её конец проволоки, вбить пару гвоздей, чтобы можно было отбиваться. Сейчас сижу на остатке банка, прямо на разбитом банкомате. Горячий от солнца, зараза, и осматриваюсь, нет ли преследующего. С океана, до волнореза тут минут двадцать, ветер долетает и гоняет по солнечной пустой улице бумажные деньги. Прямо как листья у нас по осени. Помнишь, Федя, как мы снимали на камеру листоворот? Там ещё в круговерть кленовых листьев залетел целлофановый пакет и получилось такая фантасмагория, хоть на конкурс авторского кино посылай. Кажется, от сгоревшего поезда кто-то идёт. Там уже воровать нечего. Местные там не ходят, боятся радиации, им в школе ОБЖ не преподавали. Прикинь, Федя, у местных полная стерильность в голове, они не были готовы к такому. Какая радиация? Откуда они это взяли? Но кто-то всё-таки идёт. Один. Тащит похоже большое целое стекло от окна вагона или стеклянную дверь. Тогда это не страшно, просто человек. О, он меня заметил и остановился. Что-то кричит мне. Свернул. Подожди, я потом тебе дорасскажу».

Звуки громкого дыхания и частого переступания ног по асфальту в течение минуты.

«Ух, Федя, что было. За тем местным со стеклом шёл полицейский, не королевский, а дорожный. Он был то ли ранен, то ли больной. Еле ковылял, но пытался догнать мужика со стеклом. В итоге начал стрелять из пистолета и убил. Представляешь! Пуля прошла через мужика насквозь со спины и разбила стекло, что он тащил перед собой. Стекло вертикально треснуло и сложилось как ставни прямо тому по лицу. Хотя ему конечно было уже всё равно. Я убежал, но пришлось сидеть до темноты под столом в бывшей пиццерии у вокзала. Туда-сюда ходила полиция и даже была у них целая заправленная машина, такая «Дача», типа реновского «Дастера». Завод у них был по сборке в Танжере, ну, ты знаешь. Они мне перегородили путь возвращения на мой чердак в риаде, смог только с луной обойти их. А самое обидное, что пришлось оставить палку. Она длинная, цеплялась за асфальт пока я на карачках обходил посты. Шумела. Сейчас я уже в риаде, дома, то есть, на террасе, смотрю на огни касбы. Всё позади. Давно так не нервничал. Ветер стих и с горящего в Сале дома дым поднимается почти вертикально, точно, как у нас бывает в мороз. Дым белый, густой, всё ещё различим, хотя уже ночь. Очень тихо как со стороны медины, так и от пляжа. Необычно. А вот на кладбище у стен касбы какое-то движение. Там брать нечего кроме камней, не понимаю».

«Штурм начался перед рассветом. Я проснулся от выстрелов и последовавшего эха. Тут же на кривой улице под моим секретным гнездом забегал местный народец, закричали ослы. Полицейские подошли сразу к нескольким воротам касбы, стреляя из пистолетов. Одни ворота протаранили грузовиком, остальные разбивали кувалдами или цепляли к мопедам что-то из мусора, которым Пережившие завалили проход и так оттаскивали. Я как-то сразу увидел пару трупов. Наших. То есть Переживших. Так-то, Федя. Кричали по-русски изо всех башен, но стреляли мало. Мне видна только низкая часть касбы, что выходит на кладбище и медину, поэтому, когда вся полиция вошла внутрь, дальше ориентировался по звукам. Со стороны океана, конечно, никто штурмовать не хотел. Но от бухты или от сгоревших кораблей-ресторанов наверняка тоже шли. Когда солнце уже поднялось, загорелась пара домов в центре крепости, выстрелов стало меньше. Грузовик выехал через старые ворота и умчал куда-то налево в сторону трассы на Касабланку. Я собираю вещи, Федя, не верю я что Пережившие победят королевскую полицию. Местные хоть и трусы, но против пистолетов много не покричишь и кулаками не помашешь. На рынке говорили, что из Танжера едут танки, не так всё плохо у местных с армией. Закончилась самодеятельность. Завершается республика Переживших. А они для меня были не только источником обмена, но и соотечественники как никак. Хоть эти уроды меня и не приняли, говорили-таки со мной, шутили. Что мне теперь делать в Рабате? Я, Федя, буду ночью уходить. Попробую пристроится к фермерам, что идут до Феса. Уйду с побережья. Там, в провинции, сытнее и нет такого разнообразия группировок. Говорят, что король именно там сидит, еду подвозят с юга. Говорят, что там и все французы оставшиеся. Типа, очаг цивилизации. Не знаю, правильно ли поступаю уходя от порта и колонии Переживших. Что думаешь, Федя? Напиши, скажи. О, кого-то сбросили с башни. Наверняка сейчас где-то кричат – сдавайтесь, а им как в кино в ответ – русские не сдаются! Грустно, Федя, смотреть на этот вялый бой, вернее догадываться, что там за спинами стен и башен. Чувствую, испачкали уже кровью красивый розовый бастион с пушечками и сторожевой игрушечной башенкой, тот, на углу с видом на Сале. Вечно он был для туристов закрыт».

Звуки трёх выстрелов, пауза, звук большого взрыва, пауза, выстрел, затем кто-то говорит: «Такие дела, Федя». Всего три минуты четыре секунды.

Сообщение удалено.

«Не выходил на связь пока шли в Фес. Шли больше ночью, отдыхали днём, как древние погонщики караванов. Только вот состав каравана нашего был странным. Почти никто ни с кем не разговаривал. Это потому что под шум боя из Рабата улизнула масса уязвимого люда. Вокруг меня было несколько Переживших из касбы, один раненый, пара пожилых французов, немец с парнем бербером, целая толпа женщин с полностью закрытым авратом, лошади, собаки и куры, единственные кто всю дорогу ехали в повозке. Я старался больше бороды из капюшона не высовывать. Если позволяли проехаться на осле, благодарил, не разрешали, шёл тихо. Телефон не доставал, фонариком не светил. Спал около французов. Однажды дали мне хаша, видать совсем дела плохи, раз незнакомцам хаш дают. Взять я взять, но не курил. По выходу из города сразу нашёл себе отличный посох и с ним периодически прикидывался хромым. Лицо моё такое чёрное и старое от ветра и золы, что похоже, меня считают бербером. Халат и молчание очень подходят. Подслушал, что Переживших многих убили, кого пьяным нашли – утопили, несколько человек выбросились из высоких риадов на улицу. Убили какого-то знатного полицейского. Но всё обрывками, всё сплетнями. Брели мы так с видимостью общего дела две ночи вполне спокойно. Пока на третью ночь один из французов не сошёл с ума. Он стал бегать по дороге и кричать, рвал одежду на себе, а когда стали его ловить, сильно ударил одного. Связали и положили в повозку. Но хозяин повозки, седой араб, отказался бесплатно везти. Торговались с другими французами, все были недовольны. А связанный тем временем умер. Его компаньоны оказались как варёные, копать не могли, похоронить не решили как. Тупари. В общем, Федя, заложили его камнями плотно, на перекрёстке, и смастерили знак распятого бога из куска крыла ракеты. Каждый, включая тёток в чёрных балахонах с прорезями для глаз положили по камню сверху тела. Всё равно животные растащат. Копать надо. Эх, французы. Кстати, когда клали камни, а их тут вдоволь, ходить никуда не надо, по рукам арабских женщин я понял, что некоторые – это спрятавшиеся под платьями мужчины. Даже чёрные перчатки, что у всех обычно, не укрыли от меня несколько широких ладоней с костяшками. Явно мужских. Так что все хороши, каждый в нашем караване с секретом, не только я. На другой день порвалась обувь у меня. Пришлось буквально на ходу чинить. В дырку вставил, сложил вчетверо, какую-то плотную бумагу. Когда менял её, оказалось это письмо на французском. Из Марракеша в Марсель. Просто так на дороге валялось. Почта. Когда это всё было? Когда письма разносили, помнишь? Тайна. Как весь наш караван. И никто не заинтересован в огласке и снятии масок. Так, Федя, доковыляли мы до Феса, где обоз наш моментально растворился. Будто не знали мы друг друга. Разбежались ещё до первого поста у двойных, обложенных плиткой, ворот. По старой привычке я осел на краю медины, ближе к воротам, на последнем этаже с виду заброшенного риада. Пост не проходил, пролез в щель крепостной стены. Может быть выбрал жильё неудачно, уж больно богато выглядели первые этажи и вещи растащили слабо. Даже мебель и унитазы целы. Может хозяин ещё здесь. Я запер посохом дверь в самом узком месте между третьим и четвёртым ярусом и пользуясь тем, что моя терраса выше соседних стал вычислять, где жилое, где нет и насколько разрушен в общем город. Приятной неожиданностью стало наличие воды в трубах и электричества в сети. Из занавесок я сделал себе простынь. На ресепшн вынул из кресла мягкую часть сидения и забрал как подушку. Если бы не урчащий живот, то могу сказать, Федя, что я попал в пятизвёздочный рай. Пусть мне сегодня приснятся семьдесят две тарелки кус-куса».