Мстящие бесстрастно

3. ИНУТ

Я ненавижу таргаринцев. Потому, что таргаринский корабль привез в Араугуд невольников. Не то, чтобы зрелище людского унижения так оскорбляло мои чувства — у меня у самой была невольница Оемаи, но этот корабль привез ту самую белокурую девушку, которая отняла у меня Кайаля.

Это было в начале сезона благоприятных ветров через год после того, как мы с Кайалем стали эсоахэ. Странный это был год. Вроде бы ничего не изменилось, но нам ни разу не давали поручений, ни разу не призывали в дом роана даже в дни праздников. Молчаливая опала. За что? Ведь мы были верны клану. Или прав был этот проклятый гиквах, когда говорил, что нас не моргнув глазом принесут в жертву, ежели это понадобится роану?

Да, мы были опасны. Мы знали дела сильных мира сего. Клан еще не отрекся от нас, но мы оба чувствовали, что это ненадолго. И кто придет к нам убивать? Аоллех? Или кто-то из Уллаэ? Или от хин-баринаха? Или от малых кланов? Или из наемных убийц? Хотя вряд ли. Эсо — добыча очень не легкая. У нас не было защиты. И не хотелось умирать. Уезжать тоже не хотелось. Да и куда уезжать…

Эта опасность сближала нас с Кайалем. И, как ни странно, с этим гиквахом Хорни. В нем была какая-то уверенность, которой так не хватало нам. Не знаю когда Кайаль стал от меня отдаляться. Может, после гибели Маххати. Во мне жил страшный бог, который мог поглотить Шахумай. И Кайаль страшился этого, страшился того существа, которое сломало шею Маххати — а ведь она была посильнее меня. Хорни говорил — мужчины любят слабых женщин. А я, похоже, разучилась быть слабой…

Я видела, что Кайаль изо всех сил старается уверить себя в том, что любит меня. Никогда он еще не был так ласков и нежен со мной, но этого было чересчур много, чтобы верить. Какая-то тоска была у него в глазах, какая-то страшная тоска, словно он навсегда что-то потерял. А оказалось — меня. И ничего я не могла поделать с этим. Это во власти всемогущей Барат-энэ, но во мне, в капле старой крови, жил другой бог. Я даже не знала какой. Может, неистовый Анхас-бари или его брат Рутхи-бари… А, может, кто-нибудь из забытых богов, побежденных еще тогда, когда не было людей, и когда даже дети богов еще не ступали на эту землю…

Я сидела и неотрывно смотрела на огонек бронзового светильника, наполненного ароматным маслом. Ночь только начиналась, и на улице слышались голоса и смех, где-то вдалеке играла музыка — харчевня заполнялась народом. А я сидела дома, а напротив, скрестив ноги, на циновке сидел гиквах Хорни и что-то наигрывал на своем странном северном тунге. Я прислушалась. Хорни что-то мычал себе под нос, перебирая слова, как низальщик ожерелий перебирает камни и жемчуг, чтобы собрать по-настоящему красивую вещь.

— Там, по дороге — пепел остывших костров… Древние боги помнят забытую кровь…

Мелодия была какой-то тоскливой и тревожной, вызывая воспоминания и хмуром сером небе и злом ветре, что бывает перед началом сезона дождей.

Забытая кровь… Не та ли, что по капле рассеяна среди простых людей, временами просыпаясь в них и пробуждая в них богов? А богом быть страшно. Или им тоже надо учиться быть? Или, становясь богом, забыть о том, что ты — человек?

— А тогда станешь зверем, — вдруг сказал Хорни.

— Ты мысли, что ли, читаешь? — невесело усмехнулась я.

— Бывает, — кивнул Хорни. — Особенно, когда что-нибудь сочиняется. Старая кровь.

Меня уже ничего не удивляло.

— Расскажи о себе, Хорни. Тебя на самом деле так зовут?

— Ну, не совсем. Но этого тебе хватит, Шахумай-эшхани. Мое имя не так легко произнести. В смысле, эшхаринамми.

— Расскажи о себе.

Он пожал плечами.

— Если ты так хочешь… Ничего особо любопытного тут нет. — Он подсел к столику, налил себе вина и отломил горячего еще хлеба.

— Ты ждешь Кайаля. Я ничем не могу помочь тебе. Я не знаю, придет ли он.

— Не надо. Расскажи о себе.

— Ну, что же… Я родом из Таргарина, как ты знаешь. У нас молодая глупая королева, при которой есть совет, именуемый Высокой Палатой. Наши короли — короли только по титулу. Может, это и хорошо. Мой отец сидит в Высокой Палате и решает дела Таргарина. Моя мать из семьи богатой и знатной, потому отец на ней и женился. Я старший сын в семье. И позор своей семьи, потому, что я не хочу заседать в Высокой Палате и решать дела государства. Потому, что мне хочется жить по своей воле. Стало быть, я бесполезен. Я пытался быть полезным. Я пытался стать богословом, но не смог. Слишком много вопросов, а богослов не должен задавать вопросы, он должен других отучать от вопросов. У вас с этим полегче, богов много, архушей до ужаса, в каждом монастыре свое обучение, своя вера, как вы говорите, свой путь. Мне это нравится. Ведь к одной и той же горе можно прийти разными дорогами. Главное не дорога, а цель, ведь верно? А у нас если свернешь с дороги, так потом так огребешь… — Он взял рыбы. — Значит, богослова из меня не вышло. Стихи я пишу, музыку сочиняю, но какую-то, видно, не ту. Потому, что за нее не очень-то платили. Что ж, пошел я в военные. Связи у отца были, меня сразу же назначили лейтенантом, дав под начало мне, сопляку, боевых опытных солдат. Они были простолюдинами, а я — знатным. Потому я имел право погнать их в бой и положить их там всех по моей же дурости. Так и вышло. После чего я плюнул на все и удалился от света в монастырь. Но и там мне долго задержаться не пришлось. Мне кажется, я рожден для того, чтобы быть просто собой и нигде не задерживаться. Я не знаю, чего я ищу и найду ли вообще. Может, судьба у меня такая — искать и не найти. Может, я просто ищу свою дорогу к вершине? Но если я туда приду, не захочется ли мне пойти дальше и выше? Вот и все, Шахумай-эшхани.

— Ты говорил о женщине, которая похожа на меня.

— А, да. Силь. Она тоже из тех, кто нигде не может остановиться надолго. Я встретил ее зимой, в дороге. У нас зима куда холоднее вашей, снегу по горло, реки замерзают… Красиво. Ты никогда не увидишь здесь такого морозного солнца, такого голубоватого перламутрового дня, когда дыхание вырывается изо рта белым облаком, а солнце красное по краям, слабое, мглистое, висит над землей низко-низко… Ладно, вернемся к Силь. Она вместе со своим не то опекуном, не то охранником — не знаю, как вернее определить — ездила от города к городу и торговала тем же, что и ты. Всякими снадобьями, которые, конечно же, ни от чего не помогали, не подумай только, что я хочу тебя обидеть. Ты-то свое дело знаешь. Амулетиками всякими, приворотными зельями, женскими штучками для красоты — сурьмой, притираниями, маслами ароматными, пудрой, румянами да белилами… Словом, всякой ерундой. Они с Ирмаром приютили меня, замерзшего, в своем фургончике. Странная она женщина, эта Силь. Вроде бы из самых низов, а нет-нет да и мелькнет что-то такое…

— Какое?

— Понимаешь, я подозреваю, что она не та, за кого себя выдает. Умна — ладно, но, по-моему, она очень даже образованна и знает гораздо больше меня… Словом, я в нее влюбился, — он отпил еще вина, помолчал, глядя на огонек светильника. — А она предпочла мне наемника, которого подобрала как и меня, на дороге. Он был здорово ранен, лицо изуродовано. Они с Ирмаром выходили его, и он остался с ними. Его Дин зовут. Рыжий Дин… Хороший парень. Грубоват немного, но хороший парень. Мы даже подружились… Я не знаю, что они сейчас, как они. Пять лет не виделись. Вот и все.

— Тебе не хочется домой?

— Хочется, — просто ответил Хорни. — Хочется и не хочется. Я все время иду домой, но какими-то кругами. Я боюсь вернуться, Шахумай-эшхани. Здесь, вдалеке, я придумываю себе тех, кого знал и прекрасно знаю, что вернусь и увижу их совсем не такими. Более того, даже не такими, какими их оставил. Я боюсь потерять то, что я выдумал, эшхани.

— Ты все равно вернешься.

— Да, — пожал он плечами. — Я все равно когда-нибудь вернусь. Это так же верно, как и то, что все мы умрем. Не знаем только когда. Вот и я не знаю, когда я вернусь.

— Тебе есть куда возвращаться.

— А тебе есть, куда уйти.

— Что? Почему уйти? Мне незачем уходить! Я не хочу!

— Шахумай-эсо, — на сей раз он не стал избегать моего прозвания, — милая женщина, гордая, умная женщина, разве ты сама не понимаешь, что тебе здесь скоро не станет места?

— Вон, — коротко ответила я. Хорни поднялся, пожал плечами и ушел. А я так и просидела до утра одна. На улице пели, орали пьяными голосами, потом кто-то долго кричал "убивают", потом все стихло. Начало светать. Я не плакала. Странное чувство разворачивалось у меня в груди, словно проснувшаяся змея. Мне казалось, что я слышу далекую музыку, что меня куда-то тянет, как в детстве, когда я еще ничем не была связана и передо мной были открыты все дороги. Это была неодолимая тоска — но не тяжкая, гнетущая, а какая-то летящая. Так бывает, когда отступает отчаяние после чьей-то смерти и понимаешь, что еще можно и есть ради чего жить. Странно, что это снизошло на меня именно сейчас. Ведь никто еще не умер. Ведь Кайаль еще ничего такого мне не сказал… Я нашла ему тысячу оправданий и убедила себя в том, что он еще придет, ну, днем придет, что все будет как прежде…

Я жила в доме моей матери, в квартале ткачей, над которым было простерто крыло Таруш. И на руке я носила серебряный браслет-змею женщин нашего клана. Но все чаще я оставалась в своей лавке близ рыночной площади, там, где была ничья власть. Где люди носили имена давно забытых кланов, а то и не имели клана вообще. От моей лавки до кузницы, которой владел Кайаль, было не так уж и далеко. И вот, оставив поутру дела Кхеву и Оемаи, я вымылась, натерлась ароматным маслом, подвела глаза, брови и губы, что на мой взгляд все равно не могло мне помочь — мне всегда не нравилось мое лицо — надела лучшие украшения и то самое платье из алого шелка, которое так любил Кайаль и, спрятав в волосах длинную граненую булавку-стилет, отправилась к своему другу, пока утро еще было нежным. С моря дул тугой веселый ветер. Цвели сады, и Араугуд пах не рыбой, кожей, дегтем и дымом, а тонким ароматом весны. Город был бел, как никогда, белый мой Араугуд. Я слышала грубовато-восхищенные возгласы мне вслед, видела слишком блестящие взгляды мужчин и завистливые — женщин, слышала ворчание старух и визгливую ругань торговок, но мне было все равно — я шла к Кайалю.

Он работал над серебряным браслетом, судя по узору, для какой-то женщины из клана Мархук. Длинные волосы перехвачены надо лбом и закинуты за уши, лицо сосредоточенное, даже язык высунул. Я подошла тихо, как кошка, и незаметно остановилась у него за спиной. Эсо тотчас же обернулся, учуяв меня. Оружия при нем не было, но я знала, что Кайаль сам был страшным, смертоносным оружием. Взгляд его заметался, но опустить глаза он не смог. Он не прятал свою вину.

— Я ждала, — тихо сказала я. — Что-то случилось?

Он, наконец, опустил голову. Потом снова посмотрел мне в лицо.

— Я не знаю, — почти прошептал он. — Шахумай, я больше не могу. Мне нужно некоторое время побыть без тебя. Я не знаю, что происходит.

У меня упало сердце.

— Ты хочешь сказать, что я не нужна тебе больше? — какой жалкий, какой чужой был у меня голос…

— Нет, не это. Но что-то изменилось. Я не знаю…

Я брела по улицам и не видела улиц. Все было где-то, все было чужое. Я оторвалась от жизни как лист от ветви. Я куда-то падаю…

А на другой день пришел невольничий корабль. Не бог весть какое событие. Но я никогда не забуду его. Кайаль тогда сам пришел ко мне, долго извинялся, сказал, что, может, нам наоборот надо больше бывать вместе, я обрадовалась. Мы пошли вместе к порту, смотреть на корабли как в детстве. С таргаринского корабля как раз перевозили на лодках товар — невольников. Их было около трех десятков молодых женщин и мужчин, все северяне. Наверное, эти люди были рождены свободными или в их краях не было рабов, потому, что у них были лица и глаза тех, кто либо не может смириться с неволей, либо совершенно отчаялся. Несмирившиеся были в цепях, остальные шли сами по себе и не пытались уже бежать. У всех их волосы были обрезаны. Я понимала их тоску только разумом, но не сердцем. У нас в Эшхарине невольники не были редкостью. Но это в основном были бедняки либо разорившиеся, лишенные клана люди, которые сами продавали себя в неволю или лишние дети из бедных семей. Через десять лет они вольны были уйти, но обычно оставались у хозяев до самой смерти, поскольку там был стол и кров. Моя Оемаи была мне как подруга, я никогда не помыкала ей и по глупости своей считала, что все хозяева такие. А этих невольников продавали навечно.

Лодки причаливали одна за другой, таргаринские моряки сгоняли их в кучу прежде, чем увести в дом купца, где их вымоют и приоденут, чтобы в лучшем виде завтра представить на рынке. Вот там-то Кайаль и увидел эту девушку. Она была совсем не похожа на меня — маленькая, крепкая, светловолосая, румяная даже после долгого и тяжелого путешествия в трюме корабля. Я заметила, как смотрел на нее Кайаль, но подумала тогда — вернее, убедила себя в том, что ему просто любопытно посмотреть. А назавтра я узнала, что он купил ее. Он пришел ко мне и сказал об этом так, как эсо объявляют об убийстве.

— Я прошу тебя, Шахумай, сестрица, не мсти ей. Я любил тебя, и ты все равно останешься первой. Требуй от меня что угодно, только не мсти. Сердце человеческое — во власти богов. Прошу тебя, будь сестрой мне, старшей сестрой, которая может приказать брату, но большего я тебе не смогу дать.

Он почти умолял меня. Унижался, как раб. И я поняла, что если Кайаль, эсо, унижается ради этой женщины так, то мне надежды вернуть его нет. Не знаю, как у меня хватило сил сказать хоть несколько слов, но я ответила:

— Я не буду мстить. Я не мщу женщинам. Я не мщу рабам.

Он вздрогнул, как от удара, но сдержался. Я нарочно оскорбила его — а разве я не имела на это права?

— Сестрица, — упорно продолжал он, — наверное, это смешно слышать от мужчины, но я хочу предложить тебе взамен свою дружбу и свою кровь — буду тебе братом.

Конечно, если мы смешаем кровь, то я не буду иметь права мстить ни ему, ни его женщине. Что же, я буду выше тебя, Кайаль. Это все было быстро, как-то наспех. Мы разрезали ладони и соединили руки. Все.

— Теперь уходи. Но не требуй от меня, чтобы я полюбила ее. Она не будет мне сестрой. И уходи. Уходи же!

Вот сколько на улицах красивых, молодых, сильных мужчин! А сколькие хотели купить тебя, Шахумай-эсо? Так что ты тоскуешь? Зачем тебе этот неблагодарный мерзавец, который предпочел тебя какой-то бледной бледноволосой… может, все из-за волос? Может, если перекрасить волосы, то он вернется… Я еще надеялась, что вернется. Еще надеялась. Я жила, ждала, считала в свое лавке серебро и медяки, а то и золото, смешивала лекарства и составляла ароматы, любезничала с покупателями, а внутри все как будто проваливалось в какую-то бездонную черную яму, из которой больно тянуло ледяным холодом… Мне иногда даже было больно дышать. Я забыла о страхе, который уже почти год мягкими неслышными шагами ходил вокруг нас и украдкой следил за нами изо всех темных углов и щелей. Я ждала. Но Кайаль не приходил ко мне. И постепенно отчаяние все больше и больше засасывало меня. Я не видела выхода. Я была как в медленно сжимающейся каменной гробнице. Мне нужен был хоть кто-то…

Хорни осторожно и медленно отвел мои руки.

— Не надо, — глухо проговорил он. — Нет смысла от отчаяния бросаться на шею первому встречному. Поверь мне, Кайаль от этого ничуть не загрустит. Как бы это кощунственно не звучало, Шахумай, все проходит и все раны заживают. Кроме смертельных, конечно.

Он усадил меня, тихонько обняв за плечи — вот кто относился ко мне как настоящий брат, поняла я.

— Если честно, то от любви можно умереть. Но ты сильная, Шахумай. Ты очень сильная… И поэтому тебе вряд ли будет легко найти мужчину… Мы любим слабых. Беззащитных. Даже самый жалкий сморчок хочет, чтобы его силой и мужественностью восхищались. А ты сама сильна, тебе не нужен защитник. Тебе нужен равный, который сумеет тебя оценить. А таких, боюсь, и не осталось.

— Но Кайаль любил меня, — прошептала я.

— Конечно. И никогда не забудет тебя. Но ведь он во многом сильнее тебя, так? Ты же сама говорила — он лучший среди вас боец. Ему не надо было доказывать превосходство или хотя бы равенство. А всем остальным это придется делать, Шахумай-эсо.

— Но почему он ушел, — я разрыдалась. Хорни гладил меня по голове, горько и задумчиво глядя в огонек светильника.

— Потому, что он боится тебя. Его милая, ласковая и опасная, как красивая змейка, Шахумай сломала шею Маххати, которая была сильнее ее. В ней появилось что-то непонятное, страшное, чужое. Это уже не та Шахумай…

— Но я та же! Та же!

— Это тебе только кажется. Твоя старая кровь очень сильна. Может, если бы тебя смогли научить владеть ее силой, не выпускать из души темного бога, то ты стала бы еще ближе ему… Не знаю. Старая кровь — странная штука. Тебя научили пользоваться ее силой только для одного — для убийства… Ты — страшное оружие, Шахумай-эсо. Но за это ты слишком многим заплатила и еще заплатишь.

— Если бы я могла… Я бы эту кровь до капли выпустила из себя…

— Увы. Мы такие, как есть.

— Что же мне делать теперь, Хорни-эмаэ…

— Подождем, подождем… Все раны заживают, милая женщина. Хочешь, спою тебе? Это ты навела меня на мысль, женщина-эсо. Можно считать, ты мне подсказала эту песню. Хотя, конечно, ее опять никто слушать не захочет. А ты — хочешь? Хочешь?

Я кивнула. Хорни взял свой странный северный тунг с двенадцатью струнами, на котором играют без смычка, и запел ту самую песню, которую сочинял тогда, две недели назад у меня дома. Когда Кайаль не пришел ко мне…

Степь под копыта

Бросит ковры ковыля.

Примет убитых

В добрые руки земля…

Там, по дороге

Пепел остывших костров.

Древние боги

Помнят забытую кровь.

Нам на ладони

Чертит грядущее рок-

Серые кони,

Серые вены дорог.

Там, за порогом,

Ветра нездешнего вихрь.

Древние боги

В нашей смеются крови.

Там, за закатом

Лица, года, города.

Счастье проклятых —

Путь, что зовется "всегда".

Привкус тревоги,

Знаки судьбы на крыле.

Древние боги

С нами бредут по земле.

Скрипнут колеса

Древней телеги времен.

Что-то вернется,

Что-то уйдет, словно сон.

Только немногим

Душу согреет звезда.

Древние боги

Были и будут всегда.

Степь под копыта

Бросит ковры ковыля.

Тех, что забыты,

Снова отпустит земля.

Древнего рога

Зовом поднимут нас вновь

Древние боги —

Вера, Надежда, Любовь…

Та самая мелодия, тревожная и сумрачная.

— Почему?

— Что почему?

— Почему именно эта песня?

— Да так. Иногда трудно понять, почему вдруг начинаешь думать о том либо другом. Я временами ловлю себя на том, что далеко ушел от первой мысли. Любопытно потом прослеживать что за что зацепилось. Такой клубок… Наверное, я просто думал о старой крови.

— А что ты, Хорни, гиквах, знаешь о нашей старой крови? — я говорила только потому, чтобы думать о чем-нибудь другом, не о своей беде.

— Вашей старой крови? — насмешливо спросил он, подняв свои и без того удивленные брови. — Не сказал бы, что она ваша.

— Да? Вы, гиквахи, которые не помнят своего прошлого, которые ищут его у нас, смеют заявлять о своей старой крови? — я начинала распаляться, мне надо было на ком-то или чем-то отыграться за свою боль. А этот разговор был более-менее безобиден.

— Но кровь-то все равно в нас течет, — усмехнулся Хорни. — И мы кое-что о ней знаем. Сама понимаешь, ее не вытравить и она сама по себе проявляется. В наших монастырях многое о ней знают и многое умеют. Правда, у нас это умение, как всегда, дозволено одним и не дозволено другим. У вас по-другому.

— У нас тоже не все и не всем открывается.

— Да уж конечно. И все же у вас позволено больше.

— А ты никогда не думал, что такое старая кровь?

— Думать-то думал, но для того, чтобы сделать вывод, у меня слишком мало сведений. Вот у вас что говорится о старой крови? Поправь, если ошибусь. Вы говорите, что сначала боги создали мир. Затем они поселили в нем старый народ — своих детей, прекрасных полубогов, бессмертных, нестареющих, всемогущих. И сказали — вот вам мир. В наших легендах говорится, что сначала они, боги, то есть, создали других людей, таких как мы, но сочли нас неудачным изделием. Однако, оставили жить — жалко, все-таки. А потом произошло то, что должно было произойти. Обиженные и обделенные решили взять свое. Старших не то уничтожили, не то они просто растворились в огромном числе пришельцев, но тех так или иначе не стало. Но их кровь в нас осталась. Ну, как? Верно?

— Ну, не совсем. Мы считаем, что у нас старшие очень долго были правителями, но, когда их кровь мешалась с нашей, они становились смертными и постепенно выродились. А с ними исчез и их язык, сохранившись только в священных книгах. Его знают только очень образованные люди и архуши. А еще говорят, что когда боги создавали людей, то каждый из богов капнул в Котел Рождения немного своей крови, но потом Шуммакаш решил, что если он даст крови столько же, сколько все прочие вместе, то люди будут принадлежать ему. Вот потому мы и такие. Может, во мне как раз тогда Шуммакаш и проснулся…

— Скорее, Анхас-бари, — хмыкнул Хорни. — Как бы то ни было, божественная кровь есть во всех нас.

— Да. Но боги не захотели, чтобы отродья Шуммакаша жили вечно и дали нам смерть. Но еще у нас есть воля. Так мы считаем. И каждый волен выбирать — божественная кровь или кровь Шуммакаша. Когда мы умрем, мы пойдем либо к богам, либо к диккахам. Все зависит от того, какой крови мы дадим в себе власть.

— Очень доходчиво излагаешь, эшхани, — кивнул Хорни. Я не понимала, смеется он или нет. — Очень. Но это вызывает еще такую кучу вопросов, что я даже говорить об этом не хочу. Наши легенды говорят о великих героях, которые возглавили поход на новые земли, где жили могучие колдуны, которых мы истребляли и забирали их женщин. И их нечестивые боги исчезли вместе с ними. А в Саллане говорят, что "люди богов" долго жили по соседству с их предками, но те, вроде бы, сами были какие-то особенные и соперничали с ними пред ликом богов. Ну, потом, как водится, они их, людей богов, то есть, изгнали куда-то, но вот куда — кто знает. Они и богов изгнали.

— Как же — без богов? — опешила я.

— А вот так, — Хорни стукнул по столу серебряным стаканом. — Я в Саллане не бывал, но хотелось бы. Только вот сейчас война…

— Как же — без богов? — повторила я. — Как же они живут?

— Да вот живут. Ничего, вот посмотришь на кранки, так поймешь. Они даже внешне на прочих людей не очень похожи. Вот они откуда взялись — вопрос.

— То есть? — я только потом поняла, что уже совсем не думала о Кайале.

— То есть… Если люди богов куда-то ушли, часть их куда-то ушла, то должно быть это "куда-то". Может, об этом знает наша старая кровь? Или мы помним из смутных, нелепых легенд? Об этой Багровой Мгле, эти таргерайнские байки о Вратах, все эти тоскливые песни о крае света и Блаженных Землях… Знаешь, эшхани, когда я иногда стою на берегу моря и смотрю на ветреный закат, мне становится невыносимо тоскливо, меня словно тянет куда-то, будто меня зовут… Это всегда бывает на грани дня и ночи, на грани времен года, когда между одним и другим образуется какой-то еле уловимый разрыв, трещинка толщиной в волос… И я слышу… ладно, эшхани, я не буду забивать тебе голову глупостями. Главное — все уляжется. Все еще будет хорошо.

Почему-то я верила ему. И верила тому, что я еще все увижу, узнаю сама. Я уже исподволь была готова покинуть Эшхарин.

Я не ожидала увидеть Кайаля. Он вошел в мою лавку, почти такой же, как и раньше, и сердце у меня болезненно-радостно запрыгало — может, все это было только сном и я сейчас проснулась?

— Здоровья и радости тебе, сестрица Шахумай, — как-то застенчиво поклонился он.

— Здоровья и радости тебе…, - ответила я, не зная еще, чего мне ждать.

— Вот, для твоих снадобий, — он протянул мне кожаный мешок с бронзовыми флакончиками.

— Да, благодарю тебя. А вот твои деньги, — я спокойно протянула ему серебряные монеты араугудской чеканки. Он кивнул и спрятал их в поясной кошель. Постоял еще немного. Кашлянул, переминаясь с ноги на ногу.

— Шахумай, я хотел попросить тебя…

— О чем? Брат, — добавила я.

— Я решил отречься, — тихо-тихо сказал он, чтобы не слышали четверо других посетителей, которых занимала Оемаи. Я взяла Кайаля под руку и повела в заднюю комнатку.

— А теперь говори.

— Сестрица, — он отвел взгляд при этом слове, — я больше не могу быть эсо. Понимаешь, я хочу жить для себя. Просто жить. Я смогу прокормить себя и Тайрис…

— Ее так зовут? — изобразила я вялое удивление.

— Да. Да, Шахумай, и я ее люблю. Я дал ей вольную и завтра мы поженимся. Законно, при свидетелях. При архуше храма Барат-энэ. Чтобы мои дети были в случае чего под защитой клана.

Тут я поняла, что все не так просто. Кайаль боялся. И я знала, чего он боится. Именно поэтому он и уходил из эсо.

— Я нынче иду к роану и хочу попросить тебя быть свидетельницей. Агвамма тоже будет. Я хочу быть просто человеком. Просто жить, растить детей как все остальные.

— Кайаль, ты что, не понимаешь? — встревожилась я. — Ведь ты не будешь эсо. За тебя не будут мстить — ты не я. Ты тоже не из самых простых, но за тебя в лучшем случае возьмут кувар, но ни мстить, ни защищать не станут!

— Я сам сумею защититься. А игрушкой роана больше я не буду. У меня есть теперь, ради чего жить…

— Значит, я была не в счет…

— Нет, что ты! Прости, я не то сказал!

— Пошел вон, — отрезала я. — Свидетелем я буду, но больше чтобы я никогда, никогда не видела тебя! Будь ты проклят!

Я была свидетельницей отречения своего брата. Отныне он был не эсо и должен был молчать обо всем, что знает. Я понимала, что он будет молчать — было ради кого. Он словно отрезал себя ото всех нас. А я отрезала его от себя. Все. Хватит. Шли дни, и я все больше и больше убеждала себя в том, что я переболела, что я забыла его, что мне все равно, но когда однажды ко мне прибежал Аоллех и сказал, что Кайаль убит, я почувствовала такую боль, что мне показалось — я сейчас умру. Из пяти нас теперь осталось двое. Мы пошли в дом Кайаля. Убили не только его, но и его женщину. По тому, как лежали трупы, было ясно, что Кайаль защищал ее, и что убийц было несколько. Они знали, кого идут убивать. Хорошо знали. Они убили моего Кайаля. Моего брата. У меня внутри было черно и холодно. С каким-то отстраненным любопытством я рассматривала трупы и отмечала мелкие подробности схватки, отпечатки которой оставались повсюду. Если бы не эта женщина, если бы Кайалю не нужно было ее защищать, он остался бы жив. А так он был вынужден следить и за ней, и за теми, что пришли его убивать. Он словно дрался со скованными руками. И все же он зацепил кое-кого — крови было слишком много для тех ран, которые были у Кайаля и его женщины. Я просто была уверена, что без его отметин ни один не ушел. А, может, это были и не просто отметины, и вскоре кое-кто из убийц останется калекой или вообще умрет от ран, нанесенных моим братом… Наверное, именно тогда на меня обрушилась эта мысль — я называю их убийцами. А ведь они наверняка эсо! Эсо, как и я! Они действуют по приказу роана, на благо клана, совершают благородное и почетное дело… И Кайаль тоже был таким же… И весь гнев мой только от того, что убили — убийцу, потому, что он был мне дорог. А те, кого убивали мы, тоже, наверное, хотели жить и их родичи проклинали нас. Эсо. Убийц. И хотели мести, но не смели, потому, что эсо не мстят. А клан Таруш слишком могуч даже для инут… Инут. Ладно, чтобы там ни было — они убили моего брата. Что же, я теперь обязана отомстить…

— Ты не должна ничего делать, Шахумай-эсо, — не глядя мне в глаза говорил Агвамма. — Это приказ роана. Ты эсо.

— Учитель, — я чувствовала себя такой усталой, такой измученной, — ты ведь знаешь, за что он убит? Так скажи. Иначе я сама открою, ты знаешь меня.

— Знаю. И не хочу, чтобы ты вмешивалась в это дело. Кайаль сам лишил себя покровительства клана.

— Он не отрекался от клана, учитель.

— Но он отрекся от эсо. А как не эсо он не ценен. И слишком много знал. Потому его не стали защищать, когда потребовали его крови. Это в интересах клана.

— Клана. Могучего клана Таруш, который держит в руках хин-баринаха! Чего же стоит наш клан, если он не может защитить того, кто находится под его крылом!

— За него возьмут кувар и заплатят его родным.

— Да ему-то что! Он мертв!

— Зато клан в безопасности. И ты тоже, пока ты под защитой. Запомни — если ты будешь мстить, на тебя объявят охоту. Свои же.

Агвамма говорил так, словно ему чрезвычайно тяжело и противно рассказывать об этом.

— Хорошо, — на удивление спокойно ответила я, — не буду. Но я все равно узнаю, кто это сделал. И устрою так, чтобы они за это заплатили.

— Можешь не искать, — вздохнул Агвамма. — Это наш роан. А убивали трое эсо из клана Мархук.

Несколько минут я вообще не могла говорить, просто пялилась на Агвамму и раскрывала рот, как выброшенная на берег рыба.

— Роан не мог убить своего эсо…

— Мог, — так же спокойно ответил Агвамма. — Мог и убил.

— Но зачем! Он же дал клятву молчания! Ведь не раз бывало, что из эсо уходили, и никого за это не убивали! — я чувствовала, как гнев пережимает мне горло. Что угодно, кто угодно, только не роан, только не тот, кому мы были с детства верны как отцу!

— Сейчас время, когда клятвам уже не верят, Шахумай. Роану не нужно, чтобы кто-то еще знал о том, что хин-баринах его игрушка. У роана большие планы. И ты будешь молчать. Ты ничего не будешь делать. Ты жива только потому, что у тебя сильная родня и потому, что я защищаю тебя. Правда, Кайалю мое заступничество не помогло… Учитель уже не в чести у роанов… Так что иди домой, девочка. Ты ничего не сможешь сделать. Лучше докажи бездействием верность клану, и тогда ты снова будешь в милости.

Я помолчала. Агвамма не сводил с меня взгляда. Казалось, он ждал чего-то от меня. Каких-то слов, какого-то действия, от словно подталкивал меня к чему-то такому, чего не мог сделать сам.

— Учитель, — сказал я, наконец, — как ты мог это допустить?

— Я служу клану. Я служу роану. Я — эсо, я только рука. Рука не думает. Я уже знаю, каково платить за роскошь рассуждать думать. Я не имею права судить роана, даже если он не прав. — Он мучительно покачал головой. — Я совершаю преступление, Шахумай. Куда ни кинь — везде моя вина. Сейчас я говорю тебе о том, о чем не должен. Я виновен в том, что позволил убить своего ученика. Я виновен в том, что продолжаю служить человеку недостойному.

— Но почему ты не отречешься, учитель! Почему ты не уйдешь в инут?!

— Думаешь, там по-другому? То же самое подчинение главным. Без рассуждения. Без оглядки… А вдруг мне придется убивать кого-нибудь из своих бывших учеников? Или родных? Нет, Шахумай. Я понимаю, что сейчас время на изломе, но я слишком стар, чтобы меняться. Это вам, молодым. А я уйду вместе с моим временем, когда клятвы были клятвами, когда было еще на что положиться и чему верить, и то, через что нельзя было переступить…

— И ты будешь воспитывать новых эсо для этого… для роана? Чтобы и их убили?

На дворе весело верещали дети, играя, как и мы когда-то. Все начиналось с игры…

— Учитель, разве это не бесчестье тебе?

— Я знаю, как уйти от бесчестья, — невесело усмехнулся он. — Никто не скажет дурного слова об Агвамме. Я уже давно решил, что совершу эшхи-арраш.

Я поняла, что разубеждать его бесполезно. Да и разве он был не прав? Разве я сама не собиралась совершить нечто подобное?

— Только сначала ты сделаешь то, что задумала, — он пристально посмотрел мне прямо в глаза. Он понял. — Ты должна жить. Сначала ты уедешь, потом и я… уйду. Я не вправе мстить роану за ученика. Ты тоже. Но ты это сделаешь, в отличие от меня. А я — нет.

Всего несколько минут назад он говорил мне, что я ничего не должна делать, что я должна молчать…

— Хайгуэ, учитель. Скажи мне только, как я могу найти инут махта?

Агвамма в упор посмотрел на меня, затем чуть улыбнулся.

— Верный ход, Шахумай-эсоахэ. Но помни — тебе придется бежать.

— Я уеду, учитель. Далеко.

— Через два дня я буду у тебя с инут-махта.

Значит, у меня есть еще целых два дня.

Через два дня уходили четыре корабля — два на запад, долгим путем в Таргарин, один — на восток, в Таргерайн, и один на юг, к островам Эку. Хорни нашел хозяина корабля, таргерайнского архуша и долго говорил с ним, окончательно заболтав его. У бедняги, по-моему, голова шла кругом от великомудрых разглагольствований эмаэ о старой крови и о его страстном желании повергнуть свои знания к стопам архуш-баринаха Таргерайна — его там зовут Святейшим. Архуш так растрогался, что взял эмаэ и его язычницу, желающую обращения — меня, то есть — под свое покровительство. Эмаэ плел что-то насчет того, как меня, злосчастную, преследуют за жажду узнать об истинной вере, о том, что я очень высокого рода и все такое прочее… Мне было все равно. Лишь бы уплыть отсюда.

Я тщательно обдумала все, что мне нужно сделать. Во-первых, я должна обезопасить своих родных. Значит, мне нужно отречься от семьи в присутствии свидетелей. Если я убью роана после этого, им ничто не будет грозить. Но роан не должен сразу узнать о моем отречении, иначе я не смогу его убить — он успеет расправиться со мной раньше. А родные будут вынуждены рассказать о моем отречении сразу же, согласно законам клана. И еще я должна буду уйти из эсо клана, иначе если я убью роана, это будет убийство, требующее мести всей нашей семье. Но если я стану инут, то семье мстить не станут… И все это нужно как-то разбросать на оставшиеся два дня, чтобы успеть отомстить и скрыться до того, как на мой след нападут. А что за мной следят, в этом я нисколько не сомневалась. Потому я делала все, чтобы вести себя как убитая горем женщина, которой нет дела ни до чего другого, кроме скорби по погибшему возлюбленному.

В тот же день я призвала махта и выправила вольную Оемаи, а также передала ей во владение свою лавку. Собрала деньги, кое-какие дорогие безделушки и любимые вещи, уложила в резной палисандровый ящичек самые ценные и самые необходимые снадобья и отправила все это на корабль. Когда Оемаи спросила меня, что я собираюсь делать, я ответила, что мне слишком тяжко оставаться здесь после его смерти, и что я намерена отправится в паломничество в обитель Хэмэка. Об этом я отправила покорнейшее прошение роану и вместе с ним — письмо настоятелю Хэмэку, дабы роан прочел его и подтвердил мое прошение своей подписью. С письмами я отправила Кхеву. А потом "приклеила ноготь". Такие слова есть у эсо нашего клана, которые означают подготовку к очень рискованному делу. Из смолы трех горных кустарников варится очень прочный и плохо растворимый клей. Его смешивают с ядом, вываренным из трех рыб кахин и загущенным выпариванием. Потом этим составом на один из ногтей приклеивается тонкая костяная пластинка искусственного ногтя. Если эсо схватывают и он опасается пытки, он просто кладет палец в рот, и ничтожного количества растворившегося яда хватает на то, чтобы сначала исчезла всякая восприимчивость к боли, а затем пришла смерть. Это секрет эсо нашего клана. У каждого клана свои хитрости.

Вечером первого из оставшихся мне дней я посетила свою мать. С начала опалы я почти не жила в ее доме, но сейчас я должна была увидеться с ней и обезопасить ее. Мы с матерью просидели всю ночь напролет, говорили и плакали. Только тогда я в полной мере поняла, что для меня моя мать. Моя гордая, моя самая любимая, самая ласковая на свете мать… Но я так и не рассказала ей, что именно намерена сделать.

Поутру роан призвал меня. Как я теперь понимаю, все это было не без помощи Агваммы. Похоже, он убедил роана в том, что я не опасна и что убивать меня прямо сейчас не стоит, потому, как это может вызвать всякие толки и сплетни, а еще хуже — смятение среди эсо, которые могут решить перебежать под защиту инут. Как и в тот день, когда отправил меня убить Харанхаша-хасэ, он был в синих одеждах печали. Как-будто его действительно огорчала смерть Кайаля…

— Ты скорбишь, Шахумай. Я понимаю тебя. Тяжко потерять того, кто был тебе братом.

— Больше, чем братом, господин мой.

Его глаза постоянно бегали, словно он выискивал какой-то подвох. За спиной у меня стоял его телохранитель, готовый в любой момент рассечь меня надвое. Я подумала — а если бы на его месте стоял Аоллех?

— Да, понимаю тебя… Поэтому ты и собираешься уехать в обитель?

— Да, господин мой. Душа моя в смятении. Ей нужен покой.

— Что же, отправляйся. — Он встал было, собираясь уходить.

— Постой, господин! — умоляюще воскликнула я, сложив руки. Я всегда умела хорошо притворяться. Это было моим оружием.

— Чего ты хочешь? — нахмурился он.

— Я хочу мести! — воскликнула я. Он вздрогнул и быстро глянул на телохранителя, но знака не подал. Я продолжала, не давая ему опомниться.

— Если кто-то осмелился убить человека нашего клана, бывшего эсо, то, значит, нашу власть, власть Таруш, больше не ценят как подобает. Я умоляю тебя, роан, позволь мне найти убийц! Я прошу у тебя позволения стать инут, но на самом деле я останусь верной клану! Я стану твоими очами, твоими ушами! Я все буду знать, а, стало быть, и ты! И инут сами того не зная, будут служить нашему клану! Господин мой, я думаю, клану Таруш пора стать тем же в Араугуде, чем в Таггване стали Карраш. И баринах будет вынужден назначить хин-баринаха из наших!

Я не помню, что я несла еще. Наверное, именно мои полусумасшедшие, глупые, горячечные речи убедили его в моей искренности, в том, что я ничего не подозреваю. В конце концов, он всегда мог убить меня. Под конец я упала на пол и разрыдалась, а он даже поднял меня и похлопал по плечу. Я еле сдержалась, чтобы не придушить его на месте. Бог уже начинал просыпаться во мне…

…А, может быть, он был настолько уверен в своей власти над нами, в том, что мы даже и помыслить не сможем нарушить веками освященные заветы и клятвы… Могу поручиться, что это было именно так. Сознание собственного величия ослепляет. "Тот, кто смотрит только вверх, часто спотыкается". Да, он был уверен в себе. Иначе не поступал бы так по-дурацки. Не рисковал бы так. Как же он нас, наверное, презирал! Нас, жалких своих подданных, своих бездумных рабов… Презирал и боялся. Все-таки боялся…

А потом настал тот самый день, когда Агвамма пришел ко мне домой и в присутствии трех свидетелей — от клана Таруш, от клана Уллаэ и от инут как эсоахэ махта клана вложил мою руку в руку инут махта. Теперь я была под защитой Ордена инут. Все. Мне оставалось только одно дело…

Это было в последний вечер. Вернее, уже ночью. Я пришла в дом матери и собрала родичей. Заспанные, недовольные, они сползались в большой зал и зевали, прикрывая руками рты. Но мать была женщиной волевой и истинной хозяйкой в своем доме, как роан — в клане. Они сидели на подушках, поглядывая на меня распухшими ото сна глазами. Я обводила взглядом собравшихся — мать. Брат. Еще брат. Замужние сестры — их мужей не позвали, потому, что они были из другого клана. Я смотрела — и понимала, что если я сейчас не уйду, то не уйду никогда. И тогда я выкрикнула:

— Я отрекаюсь от родства! Я отрекаюсь от крови! Я отрекаюсь от клана! Масиг-махта — ты слышал!

Я выбежала прочь. Теперь быстрее, пока брат не оправился от потрясения и не пошел к роану. Впрочем, на этот случай в переулке стоял Кхеву с хорошей дубинкой.

— Бей не сильно, — шепнула я, пролетая мимо. Мне нужно было оказаться в доме клана раньше брата.

— Сделаю, госпожа. Прощайте, — прошептал Кхеву.

Роан принял меня. Он не спал — еще бы, я бы тоже на его месте не спала. Я пришла к нему уже как инут. Инут он во встрече отказать не смел, да к тому же я сказала, что несу ему весть важную и срочную. Об отречении от семьи он еще не знал. Тем лучше — пусть считает, что я еще связана с кланом.

Меня, конечно же, обыскали и, конечно же, ничего не нашли. Однако, роан решил обезопаситься. За спиной у меня стоял эсо. Как будто человек что-то может сделать против бога… А бог во мне уже начал пробуждаться. Но пока я еще могла держать его внутри, он слушался меня. Он ждал. Он видел затаенный страх эсо и откровенный — роана, его сомнения — а вдруг я все же ничего не знаю?

Я поклонилась. А бог стоял рядом — незримый, насмешливый, страшный.

— Я должна говорить только с тобой. Эсо сейчас нельзя верить.

Роан вздрогнул. Я словно читала его мысли. Роан смотрел на меня. Он не верил мне — и верил. Он хотел бы верить, но боялся меня. Наконец, он решился и отослал эсо. Бог напрягся. Он был готов действовать. А Шахумай сидела перед роаном и пила одну чашку вина за другой, словно поскорее хотела напиться до безобразия. Роан смотрел, и думал — пусть поскорее опьянеет. Тогда она не сможет скрывать своих мыслей, не сможет как следует напасть. Он не знал о том, что я выпила совсем немного отвара горной травы ти, которую еще называют отравительницей возлияний…

Роан ждал. Когда он счел, что я достаточно опьянела, чтобы быть не опасной, он сказал:

— Говори.

Я неуклюже попыталась поставить тонкую фарфоровую чашку, но она выскользнула из дрожащих пьяных рук на пол и разбилась.

— Надо же, — всхлипнула и глупо усмехнулась Шахумай, — вот, разбила. Я подберу, сейчас подберу…

Шахумай наклонилась за осколками, чуть приблизившись к расслабившемуся роану, а когда подняла глаза, из них смотрел бог…

Он даже не закричал, когда я острым осколком быстро перерезала ему артерию — справа и слева. Никто даже и не заметил моего ухода, потому, что меня вел бог. На улице светало…

Корабль уходил на рассвете. Меня не искали в порту — я позаботилась о том, чтобы меня якобы увидели на дороге, уходящей к горам, к обители Хэмэка. Я не сомневалась в том, что слухи уже расползлись по городу. Вот и хорошо. Все будет ясно, и ясно сразу. Шахумай-эсо ушла из клана и убила своего бывшего роана, отомстив за побратима. Теперь пускай роаны отмываются. Теперь все будут знать, что они убивают своих эсо. Мне было все равно, что будет дальше. Мне было все равно. Мы стояли на носу таргерайнского корабля. За кормой в сумерках тонул Араугуд. Мой белый город. Никогда я не видела его с такого расстояния с моря. Никогда я не отрывалась от земли. И что-то все сильнее натягивалось в моем сердце, как будто меня связывала с берегом какая-то незримая нить. Все осталось там — мое детство, мои родные, мое счастье. А горе — его я увозила с собой. И когда, наконец, нить дрогнула и порвалась, я на миг ощутила в себе пустоту, в которую мне было страшно заглядывать. И тогда я расплакалась — впервые со дня смерти Кайаля. Хоть слезы пусть заполнят мою черную, холодную бездну…

Хорни обнял меня за плечи. Крепко, спокойно, как обнимает брат или друг. Мы плыли прямо к солнцу, уже показавшемуся над окоемом. Ветер дул прямо в лицо.

— Вот так и поплывем, — коротко, отрывисто рассмеялся Хорни. — Прямо в солнце. Может, так все-таки можно попасть Куда-то Не Здесь? Если захотеть и поверить? Вот так я всю жизнь и гоняюсь за Чем-то Не Таким и Где-то Не Здесь… Может, найду. Кто его знает? А твоя старая кровь ничего не говорит, а, Шахумай?

Мы плыли в рассвет. В солнце.