Мост над Прорвой

— Ух, ты, — заворожено произнёс Нарти. — Я и не знал, что здесь такое бывает.

Клах ничего не ответил, продолжая мерно шагать, подозрительно поглядывая на приближающийся холм.

— Костёр разведём, — вслух мечтал Нарти, — обсушимся, согреемся по-человечески, горячего поедим…

— Обогреться ты и здесь можешь, — подал голос Клах. — Всякая пакость тоже на холм тянется, таких как ты поджидает.

Нарти не возразил, хотя, какая пакость может водиться в Прорве? Кроме моховых тараканов здесь никто не выживет.

Поднялись на сухое. Деревья на холме стояли огромные, вдвое против тех, что в родных лесах.

— На той стороне, за ветром, — бормотал Нарти скорей самому себе, чем напарнику, — костерочек…

— Кх-х… — охотничьим шепотом прервал горячечные мечты Клах, и Нарти замер, не смея даже моргнуть. Не та вещь охотничий язык, чтобы в бездельную минуту перебрасываться на нём незначащими фразами.

Клах опустился на колени, прижал ухо к плотной, усыпанной опавшей хвоёй земле.

— Слышишь?

— Э… — выдохнул Нарти знак несогласия.

— Гулко…

— Плотная земля всегда гулкая.

— Это не земля. Уходим. Только тихо.

Видно было, что Нарти не хочется покидать уютное место, но возражать старшему он не смел. Лишь когда холм, такой с виду удобный и подходящий для ночёвки, остался далеко позади, Нарти спросил:

— Что там было? Я ничего особого не увидал.

— И не увидишь. Оно внутри. Что — не спрашивай, сам не знаю, но скоро этот нарыв прорвётся, и оно наружу вылезет.

— Так, может, ещё не сейчас?

— Ты за это дело не беспокойся. Само по себе оно, может, ещё погодит, а как развели бы мы костёр, тут бы оно от жара и доспело. А без костра — какой толк на ветру сидеть?

— А!..

— То-то и оно. Ты такие вещи примечай. Я своё отходил, а тебе на будущий год по этим местам молодых водить.

— Я, вот думаю, а если мужчины на этом холме на ночёвку остановятся?

— Не остановятся. Они ходом пойдут. За один день всю Прорву. Сам, что ли не знаешь?

Клах остановился на ровном месте, подальше от кочкарника и возможных ямин, вытащил охотничий нож и, вонзив его по самую рукоять, с натугой повёл, вспарывая моховину. Нарти принялся помогать, и вскоре толстый пласт был выворочен и загнут белыми корневищами вверх. В яму медленно натекала жёлтая вода.

По углам и центру поставили стойки, сверху наложили лаги. Всё это добро Нарти тащил на спине. Вес немалый, но без него на Прорве никак. Нарти улёгся на спину, прямо в воду, выставил руки, готовясь принять тяжесть. Клах, как можно осторожнее опустил поднятый пласт на прежнее место. Совсем ровно моховина не легла, получился бугор, но если со стороны смотреть, не очень и заметно. Клах притоптал моховину с краёв и пролез в укрывище сквозь оставшееся отверстие.

Воды натекло в самый раз, чтобы накрыть лежащие тела. Мешки пристроили у выхода, где было посуше. Нарти уже достал головеху, обмакнул её в воду, и головеха тут же засветилась неживым голубоватым светом. Клах вытащил хлеб и тонкие полоски вяленого мяса, которые тоже тащил Нарти.

— Ешь.

— Мне не хочется.

— Всё равно ешь. Это в тебе мужская дурь бунтует. Мужчины, когда через Прорву бегут, не едят ничего. А нам — надо. Меня так с души воротит, глаза бы на этот хлеб не смотрели. Но ведь ем. Иначе не дойдём: сам видишь, какая дорога.

— Я что хочу спросить, — проговорил Нарти, старательно разжёвывая жёсткие волокна мяса, — вот ты говоришь, мужчины Прорву за день перейдут. И все это знают, даже малыши. А я теперь думаю — сказки это. Мы уже два дня идём, а Прорве конца-краю не видать.

— Видать. Завтра дойдём.

— Три дня, а им надо за один. Пусть даже они налегке побегут, всё равно половина не добежит.

— И что? Лучшие добегут. А что много людей гибнет, так ещё никто не отказывался бежать через Прорву. На тот край можно ведь и окольной тропой добраться. На юге есть безопасные проходы, но там люди не ходят. Прежде, говорят, там стада гоняли, а теперь и этого нет. Конечно, некоторые гона не выдержат, но по большому счёту, если бежать через Прорву, крови получается меньше. Пусть, лучше, слабые во время гона погибнут, чем их свои убьют.

— Не понимаю! Зачем кого-то убивать?

— Ты ещё молодой. А потом увидишь, что во время гона делается, и поймёшь. А если я тебе сейчас всё расскажу, ты не поверишь. Просто не сможешь поверить, как бы ни старался. Вот скажи, ты помнишь своё детство?

Лицо Нарти скривилось.

— Немножко помню, — прошептал он. — Маму помню. Чашку молока… оно такое белое, а какое на вкус — не вспомнить.

— А как тебя выгнали и за что — помнишь?

— Н-не помню… — губы у Нарти тряслись, казалось, молодой охотник сейчас заплачет. — Наверное, я самый плохой.

— Оставь… Этак каждый будет самым плохим. О таких вещах не принято разговаривать, просто потому, что почти никто не помнит своего детства. Вспоминается кое-что по мелочам. А я так и вовсе ничего не помню.

— Тебя разве тоже выгнали?

— Тоже, Нарти, тоже. И всех остальных. Молодые парни об этом не говорят, но все мы оттуда, с того края Прорвы. Это общая боль живущих в селении.

— А теперь мы идём просить прощения за всех, чтобы нас назад приняли? А они захотят? У них же там хорошие остались, зачем им ещё плохие?

— Тут не всё так просто. Но совсем всё я тебе потом расскажу, когда назад пойдём. Я и сейчас с тобой говорю только потому, что Агик и Вал погибли, нас всего двое осталось. А на будущий год ты пойдёшь через Прорву разом с тремя новичками. Старшим пойдёшь, хотя тебе ещё самому бы пару лет поучиться. А ты за всё будешь отвечать. И главное, чтобы люди друг друга бить не стали. Мы же тут собрались самые плохие, у нас это просто, а человеческая кровь зря проливаться не должна.

Нарти слушал и ничего не понимал. Он знал, что каждый год из селения в Прорву уходят мужчины. Мужчина — это не обычный человек. Звание это даётся самым сильным землепашцам, самым ловким охотникам, самым неутомимым пастухам. Никто из ушедших не возвращался назад, и что с ними сталось, знали только проводники. Проводников в селении должно быть четверо. Они ходили в Прорву, разведать дорогу, потому что старые тропы редко бывают доступны два года подряд. Потом старший из проводников уводил мужчин и тоже больше не возвращался. А на следующий год среди молодых парней выбирался новый проводник.

В этом году жребий пал на Нарти. Первый раз он вышел в Прорву, как и полагается, вместе с тремя старшими товарищами. Главным был Клах, которому через неделю предстояло уводить мужчин, затем Агик, ходивший по Прорве уже два года, и Вал, бывший новичком год назад. Но на второй день их похода случилась беда. Агик провалился в липкую промоину, и Вал полез ему помогать, хотя делать этого не следовало. А в промоине оказалось гнездо моховых тараканов. Сама по себе промоина для бывалого человека не опасна; если провалился, пусть даже и с головой, не суетись и выползай медленно и аккуратно. Резких движений промоина не любит и затягивает вглубь. Моховые тараканы тоже не страшны тому, кто может от них убежать. Тут всё решает скорость ног. А вот попавшего в промоину тараканы съедят прежде, чем он успеет освободиться из липкой ямы.

Вал ничем не помог товарищу и погиб зря. Клах волочил упирающегося Нарти, а тот рвался к промоине, где бились облепленные насекомыми Вал и Агик. Охотничий закон требовал спасать напарника пусть даже ценой своей жизни. Но здесь не лес, это Прорва, простые человеческие законы тут не действуют.

Дальше они шли вдвоём, и Клах не уставал внушать Нарти, что скоро он останется единственным проводником и, значит, рисковать не имеет права. Он обязан выжить, а на следующий год идти на разведку с тремя новичками, и должен успеть обучить их всему, хотя и сам ещё ничего толком не знает.

Вода в норе под толстым слоем моховины была тёплой, и воздух тоже тёплый и парной. Головеха ещё светила, но ничего рассмотреть уже не удавалось. Можно, конечно, оживить головеху, обмакнув в воду ещё раз, но слишком часто разжигать её не следует, от этого она портится.

Под моховиной всегда тепло и даже жарко, мягкая тяжесть наваливается сверху, воздух спёртый, насыщенный прелыми запахами. Недаром в селении говорят, что от проводников непременно пахнет гнилью. Дно под моховиной гладкое и податливое — бесконечный слой слежавшегося ила. Сознание плывёт, Нарти чувствовал, что стремительно засыпает, хотя можно ли спать, когда старший говорит? Последнее, что коснулось сознания, фраза, сказанная Клахом:

— Завтра ты должен проснуться сам. Очень важно уметь просыпаться, когда спишь в укрывище. Иначе, можно уснуть навсегда.

Нарти проснулся оттого, что вспомнил: надо вставать. Драгоценное чувство охотника, не позволяющее проспать ни минуты лишку. В тепле, на мягком ложе, в усыпляющей духоте внутренний голос сказал: «пора» — и Нарти открыл глаза, вглядываясь во тьму укрывища. Протянул руку вперёд, та наткнулась на ледяную пробку, намёрзшую около выхода.

И впрямь — пора, вон, какая дура образовалась. Этак из укрывища не вылезти будет, придётся моховину поверху распарывать. А значит, на этом месте почти наверняка образуется липкая промоина. Конечно, Прорва большая, но чем меньше в ней промоин, тем спокойней людям.

Нарти напрягся, пытаясь выдавить пробку наружу. Одновременно почувствовал, как напряглось тело лежащего Клаха. Значит, не спал старший, ждал, проснётся Нарти или проспит всё на свете.

С тихим треском лопнули промёрзшие стебельки, в укрывище проник ледяной, одуряющее свежий утренний воздух.

Вдвоём проводники отогнули пласт, укрывавший их ночью. Над водой немедленно поднялся столб пара. Нарти увязал стойки и лаги. Подтянули мешки, проверили оружие. В Прорве оружие, вроде бы, и без надобности, не на мохового же таракана с рогатиной идти, но раз взято оружие — значит, надо.

Утром охотники не едят, с утра есть — только желудок мучить. Сразу взяли хороший темп, благо, что по подмёрзшей моховине идти легко, ноги не проваливаются. Сейчас нетрудно было бы и пробежаться, но делать этого нельзя. Через Прорву бегут мужчины, а не проводники. Их дело разведать дорогу, а не гонять без толку, словно бык по весне.

Уходя, Нарти оглянулся. Холм, чуть видный на горизонте, стоял, как и прежде. Получается, можно было бы переночевать на сухом. Хотя, старший верно сказал: развели бы костёр, тут бы нарыв от огня и лопнул. В таком деле наверняка знать невозможно. Опять же, вон какой кусок за вчерашний день дополнительно отмахали, так что, сегодня полегче будет.

Есть у людей правило: никогда не жалеть о том, что не случилось. Иначе рыбак, вместо того, чтобы идти на лов, будет вечно сокрушаться о той рыбине, что сорвалась с крючка, а земледелец, увидав потраву, начнёт не спасать оставшееся, а рыдать по погубленному. Переночевали в моховом укрывище, утро встретили живыми и здоровыми — что ещё? Не вздыхай о вчерашнем, думай о сегодняшнем.

Мокрая одежда сразу задубела на морозе, лёгкий ветерок проскваживал насквозь. Спасало только быстрое движение да тяжесть мешка на спине, под которым сохранялось воспоминание о сонном тепле укрывища. Нарти то и дело поглядывал на восток: скоро ли покажется солнце. Тогда станет тепло. Моховина, правда, тоже оттает, но тут уж выбирай что-то одно: или холодно, или вязко. Хотя, по сути дела, выбирать нечего: солнце встаёт, не спросясь путников.

Предутренний ветерок стих, солнышко пригрело Прорву, идущие замедлили шаг. К полудню остановились ненадолго, Нарти развязал мешок, вытащил два пласта сушёного мяса, и дальше они шли, жуя на ходу. Нарти размышлял, сколько времени им ещё идти, и что может быть в мешке у Клаха. Мешок здоровенный, а за всё время ни разу не развязывался. Всё, что нужно для путешествия, тащит Нарти. А ведь Агик и Вал тоже волокли немалую ношу. Но, что бы ни лежало в их мешках, оно досталось болотным тараканам.

В следующую секунду Нарти резко остановился, выдохнув по-охотничьи. Ноздрей коснулось сладкое трупное зловоние. Клах, идущий сзади, тоже замер. Неважно, что сигнал опасности подал младший, кто первый учуял, тот и командует.

Нарти сделал осторожный шаг, затем второй. Перед ним, наполовину погрузившись в раздавшийся мох, лежал труп. Мальчишка, лет десяти, может быть, двенадцати. Он лежал, скорчившись, поджав колени к животу. Рядом не было никакой ноши, вообще ничего. Разложение сильно затронуло умершего, так что выражения лица было не разобрать.

— Что с ним? — Нарти говорил шёпотом, словно громкий звук мог нарушить хрупкое равновесие происходящего.

— Он умер, — произнёс Клах очевидное.

— Но кто его убил? Моховые тараканы обглодали бы скелет начисто, а других хищников здесь нет.

— Он умер сам. Его выгнали в Прорву, но он не пошел на ту сторону, а лёг в мох и умер. Умер от горя.

— Он был плохой?

— Он был такой же, как ты или я. Все мы к определённому возрасту становимся несносными мальчишками, так что матерям не остаётся ничего, кроме того, как выгнать нас из дома. Выгнать в Прорву. Некоторые изгои приходят на нашу сторону, ты знаешь, это не так трудно, но часть остаётся здесь и умирает. Их убивает сознание, что они теперь совсем одни и никому не нужны.

— А теперь мы идём просить прощения хотя бы для некоторых, которые не самые плохие?

Клах усмехнулся и положил руку на плечо Нарти.

— Идём. Тут уже близко. Лучше ты сам увидишь. А рассказывать… ты всё равно не сможешь поверить словам. Ведь недаром те, кто остался жив, почти ничего не помнят о своём детстве и совсем ничего о том, как их выгоняли. А если кто и помнит, то молчит.

Край Прорвы надвигался, обозначая себя лесистыми островками и сплошной стеной кустов. Солнце жарило по-летнему, и не верилось, что утром пал такой мороз, что в укрывище образовалась ледяная пробка. Одежда на идущих давно просохла, и даже пот высыхал быстрее, чем выступал.

Потом край Прорвы, к которому они так долго шагали, неожиданно оказался рядом, Клах и Нарти ступили на сухое и, продираясь сквозь кусты, двинулись в гору. Нарти не мог бы сказать, что именно он ожидал увидеть здесь, но уж никак не берег, точно такой же, что и возле селения. Хотя был он такой же, да не такой. Спокойно воспринимать происходящее не давало сознание, что это ТОТ берег, о жизни на котором не сохранилось никакой памяти, кроме тянущей боли в груди. И ведь никого не обвинишь, сам виноват, что был не такой, как надо.

Ещё с моховины, когда до берега оставалось полчаса хода, Клах показал приметный изгиб холмов, куда следует выходить проводникам. Нарти не очень понял, то ли это место, где их будут ждать, то ли там просто разрешено появляться чужакам, но место запомнил, чтобы на будущий год выйти туда, не блуждая лишку.

За полосой кустов начинался склон холма, пологий и совершенно голый, так что пасущееся животное проводники заметили одновременно. Больше всего оно напоминало обыкновенного домашнего быка, но не надо быть, ни охотником, ни пастухом, чтобы увидеть отличия.

— Ы?.. — выдохнул Нарти на охотничьем.

— Бык, — Клах говорил негромко, но вполне внятно.

— Какой же это бык? — выговорил Нарти, опустив ухваченную было рогатину.

Бык скотина домашняя, охотники на него не ходят, да и нет в лесах дикого быка. Кладеные быки называются волами. На волах люди пашут и возят всякие тяжести. При нужде волов забивают на мясо, и этим тоже занимаются пастухи, а не охотники. Клах говорил, что в проводники попал из пастухов, так что ему виднее, какие быки бывают, но всё одно — странно.

— Что это у него между ног, — спросил Нарти, — там, где ятра должны быть?

— Это вымя, — непонятно ответил Клах. — Дело в том, что это не совсем бык, а бычья мать. Называется — корова.

Вот оно как! Нарти знал, что по весне пастухи пригоняют откуда-то молодняк, но почему-то не думал, что это связано с путешествием через Прорву. Даже сказанная вчера фраза, что есть обход мимо Прорвы, и прежде там гоняли скот, не навела на верную мысль. Правильно сказал Клах: пока сам не увидишь, не поймёшь и не поверишь.

Корова была привязана к колу, глубоко вбитому в землю. При виде незнакомых людей, она забеспокоилась и попыталась отойти, насколько позволяла верёвка.

— Костёр разводи, — бросил Клах, и принялся, наконец, развязывать свой мешок.

На самом краю поляны стоял небольшой, срубленный из потемневших брёвен балаган. В первую минуту Нарти даже не обратил на него внимания, поскольку точно такое же строение имелось и на своём краю Прорвы. На своём балагане не было даже дверей, но никому в голову не приходило зайти внутрь. Все знали, что там хранятся вещи проводников. Перед походом Нарти первый раз заглянул в запретный дом, но ничего особого там не обнаружил. Несколько больших и малых горшков, мочальная кисть на длинной ручке, ещё какие-то мелочи. О назначении всего этого добра он не расспрашивал, справедливо полагая, что за три года успеет узнать. Теперь предстояло всё узнать за оставшиеся три дня.

В этом балагане тоже были горшки и инструменты. Разве что кисти не нашлось. Зато неподалёку громоздилась куча хвороста, стащенная как специально для будущего костра. Огонь ещё не разгорелся как следует, когда Клах позвал:

— Иди сюда и смотри.

На траве были разложены предметы, очевидно потребные для предстоящего действа. Кое-что Клах принёс из балагана, часть достал из своего мешка. Корова, устав бояться, спокойно щипала траву.

Клах поднял короткую дубинку со вделанным в конец тяжёлым чёрным камнем. Нарти уже видел такие у пастухов; этими дубинками забивают кастрированных бычков, когда охотники не приносят в селение мяса.

Клах резко взмахнул дубиной, чёрный камень ударил корову в лоб, чуть ниже подпиленных рогов. Хрустнула кость, ноги коровы подломились, и она ткнулась слюнявой мордой в траву. Ножом, тем самым, которым вспарывал моховину, Клах перерезал корове горло, безошибочно найдя яремную вену. Придерживая ещё бьющуюся тушу, подставил глиняную мису, чтобы кровь впустую не лилась на землю.

Нарти стоял замерев. Ему приходилось видеть, как пастухи режут кладеных бычков, так что ничего нового он не обнаружил. Но ведь это был не бык! Это была корова-мать! Среди диких зверей, на которых приходилось охотиться Нарти, встречались самцы и самки. Когда речь шла о самках, всегда добавлялось слово «мать», и ни у кого из охотников на мать рука не поднималась, даже если то была птица, каких в лесу полным-полно.

А это было не просто животное. Корова принадлежала живущим по эту сторону Прорвы, принадлежала матерям, к которым Клах и Нарти шли просить прощения от имени всех изгнанников.

Ничего не скажешь, они прекрасно начали свою миссию!

— Что стоишь? — крикнул Клах. — Костёр горит? Давай сигнальный дым, а потом помогай тушу свежевать!

Сигналы дымом подавать умеет любой охотник, равно как, и управляться с тушей заполёванного зверя. Простые, знакомые дела малость успокоили Нарти.

Султан дыма рассеялся над лесом, посудина с кровью была поставлена на угли. Нарти накрошил в кровь остатки зачерствевшего хлеба и время от времени помешивал палочкой быстро густеющую жидкость. Клах возился с коровьими потрохами, совершенно не думая, что в первую очередь следовало бы снять шкуру. Если её не снять сразу, то потом уже как следует не сдерёшь, кожа задубеет и будет испорчена.

— Смотри! — позвал Клах напарника. — Видишь эти желёзки? Так у быка их нет. Запомни хорошенько, на будущий год тебе эту работу выполнять. Понюхай, тогда уж точно ни с чем не перепутаешь…

Запах был сильный и неприятный, чем-то напоминавший трупный. Нарти следил, как Клах отделяет желёзки от плёнок, затем он осторожно опустил их в две широкогорлых фляги, в которых, судя по запаху, налита была крепкая медовуха.

— Вот так. За этим запахом наши быки, те, что не кастрированы, побегут хоть через Прорву, хоть куда угодно. Понял теперь? Ты примечай, вторую корову ради тебя никто бить не станет.

Нарти кивнул согласно.

Свежевать большого зверя — занятие долгое и кровавое. Хорошо, что рядом протекал ручей, где можно было и самому сполоснуться и коровьи потроха помыть. Работали так, чтобы ничто не пропало: целебную желчь собрали в маленькую долблёнку, рубец Нарти как следует вымыл и выскоблил на совесть… Рубец хорош на пироги, хотя, кому здесь пироги печь? Клах сказал, что по эту сторону Прорвы хлеба не сеют — пахать некому, да и не на чем.

Явившихся гостей, а вернее — хозяев, первым заметил Нарти. Всё-таки, он охотник, а Клах был из пастухов, хотя за четыре года бродяжничества многому научился.

Из леса на голый склон вышла ещё одна корова — теперь Нарти с полувзгляда определил, что это корова, а не бык и не вол. На спине животного были навьючены большие кожаные мешки. Свои точно так же возили поклажу на волах. А рядом шёл… шла… — наверное, всё-таки, шло человеческое существо. Худая фигура, морщинистое лицо, волосы седые, но такие длинные, что даже у молодых людей встречаются очень редко.

Нарти судорожно глотнул. Вот оно, то, ради чего они шли.

— Здравствуй, мать, — сказал Клах, склонив в поклоне голову.

Старуха окинула проводников цепким взглядом.

— Почему вас всего двое?

— Второй и третий проводники погибли в Прорве, — ответил Клах. — На будущий год вот он, — Клах кивнул в сторону Нарти, — придёт сразу с тремя новичками. Будет трудно, но я верю — он справится.

— Как знаете… — старуха недовольно поджала губы. — Со стадом тоже вдвоём управитесь?

— Для этого дела хотелось бы получить помощника.

— Этого добра сколько угодно. Хоть десять штук.

— Один нужен. От десятерых не помощь получится, а только вред.

— Один — так один, — согласилась старуха. — К утру будет. Сама отберу, какой с телятами управляться умеет.

Клах повернулся к своему мешку, вытащил увесистый рогожный сверток. В таких рогожах люди хранили муку и немолотое зерно, идущие не на семена, а в еду.

Старая мать распустила тесьму, которой была перетянута рогожа. Внутри действительно оказалась мука. Теперь Нарти стало ясно, почему во время ночёвок в укрывище, где всё залито водой, Клах так заботился, чтобы не подмочить свой мешок.

— Простите, что мало в этом году, — произнёс Клах. — Не донесли.

— Я бы удивилась, будь у вас всё в порядке, — ворчливо сказала старуха. — Нате-ка и вам гостинца. Не знаю, как и стащите вдвоём.

— Что не стащим, то здесь съедим, — в тон ответил Клах, принимая одну за другой тяжеловесные головки сыра. Уж сыр-то Нарти сразу узнал. Каждый год, по весне, на следующий день после того, как мужчины уходили из селения, старики выдавали тем, кто остался, по ломтику сыра. Ни в какой другой день сыра попробовать не удавалось, и откуда он берётся, не знал никто, кроме посвящённых. А это оказывается гостинец от непреклонных матерей непутёвым сыновьям.

— Мать, — сказал Клах, — пообедай с нами. Жарево как раз готово.

— Отведай кровушки от своей коровушки… Эх, племя негодящее, любите вы не своё дарить, чужим угощать. А вот, погоди, я вас угощу.

Старуха выбрала среди стащенной к костру посуды здоровенную корчагу и пошла к вьючной корове, что преспокойно паслась в стороне от кровавого места. Опустившись возле коровы на колени, старуха ухватила за опухоль, что была у коровы там, где у некладеного быка свисают ятра. Нарти деликатно отвернулся. Это явно материнское ремесло, а на чужую работу можно смотреть, только если тебя приглашают. Охотнику не полагается глядеть, как лепят горшки, огороднику — как скопят быков. Понадобится — его позовут. А зря глазеть — нечего.

Слуха касались звуки самые простые: корова меланхолично валяла во рту жвачку, чуть в стороне исходил на песню травяной сверчок, и в тон ему дзенькали, разбиваясь о дно корчаги, струйки чего-то жидкого.

— В заимке среди посуды чашки должны быть, — не оборачиваясь, произнесла мать. — Сполосни от пыли, да к костру принеси.

Нарти бегом кинулся исполнять приказание. Принёс две чашки, поставил на траву.

— Тс-э… — прошелестел на охотничьем Клах, и Нарти, кляня себя за недогадливость, помчался за третьей.

Подошла старуха, наклонила корчагу, и в мытую чашу полилось густое, белое, белое…

— Чего смотришь? Пей.

Ноздрей коснулся тёплый, давно забытый и такой знакомый запах.

— Мама… — прошептал Нарти.

— Что, бедолага, мамку вспомнил? — неожиданно смягчившись, произнесла суровая старуха. — Ты пей, на том берегу, небось, молочка не дадут. Нельзя вашему брату молоко, ну да раз в год вреда не будет, особенно проводникам. Вы народ особый, на людей похожи, так к вам и отношение особое.

Потом они ели жареную кровь с хлебом. И по тому, как гостья выбирала распаренные корки, можно было видеть, что хлеб для неё в диковину.

Наконец она поднялась, уложила подарки и часть мяса в перемётные сумки и угнала свою корову, сказав на прощание, что завтра пригонит стадо и пришлёт помощника.

Утром поднялись до света. Прибрались на поляне, перемыли глиняную посуду и убрали в балаган. Клах сказал, что там она будет стоять целый год, до тех пор, пока Нарти не приведёт новых проводников. Остатки мяса, что целую ночь коптились над костром, оставили висеть на перекладинах, себе взяли самую малость, только на обратный путь.

— А это куда? — спросил Нарти, кивнув на остальное.

— Матери заберут, когда мы уйдём. У них охотников нет, а корову так просто резать нельзя. Так что с мясом у них туго.

— Зато у них молоко… — протянул Нарти.

— Да, молока у них много, и сыр они из молока делают. А нам нельзя молоко. От него люди беситься начинают.

— А мы, почему пили?

— Мы проводники, — строго сказал Клах. — С нас спрос другой.

За лесом послышалось разноголосое мычание, дробный топот, затем на поляне появилось стадо. Больше сотни молодых бычков и две коровы. Судя по костистым бокам, это были очень старые коровы, да и тех, как сказал Клах, в Прорву не отпустят, уведут домой. Гнали стадо четыре матери, явно из самых пожилых. Молодых не показывали даже проводникам.

На спине одной из коров был приторочен большой рогожный мешок. Когда его стали ворочать, в мешке кто-то забился, закричал сорванным голосом.

Старшая из матерей распустила на горловине конопляную верёвку, и на свет появилась встрёпанная мальчишеская голова с безумно вытаращенными глазами.

— Каков красавец, а? — сказала старуха. — Вчетвером еле скрутили. Вы его, как, вместе с мешком заберете, или своим ходом пойдёт?

— Своим, — протянул Клах. — Поначалу на верёвочке, а там, глядишь, впереди нас побежит, не догонишь.

— А работать его сможете заставить?

— Сможем. У нас способ есть, как раз для таких молодцов подходящий.

— Не хочу!.. — просипел мальчишка.

Нарти смотрел, и словно прикипевшая заслонка открылась в голове, позволив вспомнить давно забытое. Как мама говорила ещё совсем маленькому Нарти: «Смотри, будешь баловать, придёт злой старик с мешком, я тебя ему отдам!» Вот оно и сбылось. Конечно, ни Нарти, ни даже Клах на стариков не слишком похожи, а всё остальное, как и было обещано — даже мешок на месте.

Старшие матери передали Клаху две небольшие долблёнки, тщательно укупоренные и залитые воском. Одну долблёнку Клах упрятал в свой сидор, вторую передал Нарти.

— Береги пуще всего на свете. Это самое главное, за чем мы шли.

Нарти кивнул и накрепко затянул горловину заплечной сумы.

Мальчишке развязали ноги и пинком заставили встать. Конец верёвки, на которой ему предстояло бежать первое время, Клах вручил Нарти. Сам вооружился длинным пастушьим кнутом. Повернулся к молча стоящим старухам.

— Что ж, матери, вроде всё справили как следует. Через четыре дня ждите гостей.

— Удачи вам, родненькие, — проговорила старшая, и Нарти до самого сердца пробило впервые услышанное из женских уст ласковое слово.

Бычки, подгоняемые резкими хлопками кнута, бодро трусили по моховине. Порой кто-то из них пытался остановиться, поискать среди мха настоящей травы, но, ничего не найдя, трусил дальше. Здесь не болото, здесь Прорва, сюда даже стрекозы не залетают. А прокормиться в этих краях могут одни только моховые тараканы, которые жрут всё.

Мальчишка со связанными руками брёл на верёвке. Несколько раз он порывался сесть в мох и никуда не идти. Нарти поднимал его за шиворот и, дав лёгкого тычка, заставлял двигаться дальше. По тому, как Клах заворачивал стадо вправо, Нарти понял, куда они идут, и до поры с парнем не заговаривал.

Клах вышел на нужное место безошибочно. Следом подошёл Нарти с вяло упирающимся мальчишкой.

— Смотри, — сказал Клах. — Хорошо смотри.

При виде непохороненного трупа мальчишка замер.

— Убивать будете? — хрипло спросил он.

— Вот ещё… Мы тебя сейчас и вовсе развяжем, а дальше ты сам пойдёшь. Сюда тебя привели, чтобы ты убедился — назад тебе дороги нет. Это ведь из ваших кто-то?

— Из наших. Тилка это, гад проклятый. Он меня старше на год и бил всегда. И девчонкам прохода не давал, и даже с матерями дрался. Не слушал никого, думал, он самый умный. Вот его и выгнали, давно уже.

— Понятно. А ты, значит, паинька, весь из себя хороший. Ни с кем никогда не дрался…

— А чего они…

— Тихо, тихо… Тебе слова не давали, и верёвки покуда не развязали. Я тебя прежде не видел, а всё про тебя знаю. У матерей еду воровал?

— Так ведь жрать охота.

— Жрать ты мастер, это верно. Такого как ты, легче убить, чем прокормить. Девчонок бил?

— Это, чтобы не зазнавались…

— Ври кому другому, а мне не смей. Матери грубил, не слушался?

— А чего она командует, словно маленьким?

— Это ты правильно сказал. Ты теперь большой, вот и живи сам, как знаешь. Никто тобой не командует, никому ты не нужен. Хочешь, ложись тут рядом с Тилкой и помирай. Хочешь — что хочешь делай. Матери тебя выгнали, им до тебя больше дела нет. Да и нам ты не больно нужен; верёвку только заберу, и ступай себе к моховым тараканам.

Верёвку Клах распутывал тщательно, не торопясь, хотя мог и просто перерезать. Но не резал, показывая, что верёвка — вещь нужная и зря её портить не следует. А связанный может и подождать.

Мальчишка стоял смирно, только лицо кривилось в безнадёжных попытках сдержать слёзы. Потом он, так и не дождавшись, пока Клах распутает узы, опустился в мох и заплакал.

— Чего ревёшь? — спросил Клах. — Раньше надо было думать. Вёл бы себя как следует, никто бы тебя не выгнал.

— Вы меня теперь тоже прогоните?..

— А это мы поглядим… — Клах, наконец, распустил неподатливый узел и принялся сматывать верёвку. — Нам с товарищем подпасок нужен. Видишь, телят сколько? Вдвоём умаешься бегать. Работать станешь — возьмём к себе.

— Я… Я стану! Я умею с телятами!

— Раз умеешь, то гуртуй их плотней и пошли во-он туда! Видишь, где сопочка виднеется.

— Так это же от берега, это же в Прорву!

— Мы тебя не спрашивать взяли, а дело выполнять. Сказано в Прорву гнать, вот и гони. На верёвку твою заместо кнута.

Мальчишка споро смотал лишек верёвки и щёлкнул оставшимся концом так, что и у Клаха такого хлопка не получалось.

— Эй, шалые, пошли-пошли! Неча прохлажаться!

Телята, расползшиеся кто куда, сразу сгруппировались и дружно принялись месить копытами мох.

Дорога была только что разведана, и потому шли ходом, не опасаясь ни промоин, ни тараканьих гнёзд, ни просто топкого места, так что к полудню на горизонте чётко обозначился лесистый остров. Вот только лесистым его назвать язык не поворачивался. Деревья там если и оставались, то поваленные и изломанные словно растопочная щепа. Нутро холма разверзлось, мутно-жёлтое облако колыхалось над вершиной. Утренний ветер давно стих, но можно было представить, как неведомая напасть плывёт в сторону селения, чтобы рухнуть на головы людей.

— Что это? — тихо спросил Нарти. — Почему-то он не хотел, чтобы мальчишка слышал его вопрос, видел, что один из проводников столкнулся с чем-то небывалым и не понимает происходящего.

— Не знаю, — спокойно отвечал Клах. — Тут много всяких диковинных вещей, а у нас слишком мало времени и сил, чтобы впустую совать нос в опасные места. Обходить будем с наветренной стороны. А в остальном… ты же знаешь, что иногда из Прорвы приносит насекомую падень, иногда — вонючие тучи. Быть может, так они и образуются. Вернёмся домой, расскажешь об этом старикам и новым проводникам, конечно…

— Эй! — крикнул Нарти мальчишке. — Забирай правее! Видишь, там папуха какая? Обходить будем.

— Шевелись, негоды! — заорал мальчишка, щёлкая кнутом, который уступил ему Клах. — Тряси боками!

Телята перешли на судорожный галоп.

— Куда, тварь шатущая? Не отставать!

И когда только парню голос вернулся? Ведь утром сипел сорвавши.

— Ловко ты их, — похвалил Нарти.

— А с ними иначе нельзя. Это ж гады страшенные. Недоглядишь — удрать норовят, меж собой дерутся, а ежели к тёлкам пролезут, так форменный разбой начинается. Хорошо, рогов толковых у них не выросло, а то бы и сами перекалечились, и других перебодали. А ежели их кнутом промеж ног ожечь, чтобы по яйцам, так они посмирнее становятся.

— Тебя бы в своё время кнутом промеж ног ожечь, — сказал Нарти и не договорил фразу, ошарашенный простой мыслью: ведь стадо, идущее на тот берег Прорвы, это сплошь молодые бычки, которых тоже выгнали из женского селения.

Шли до самой темноты, до той поры, пока усталые бычки не начали ложиться прямо в мох, не обращая внимания на крики и удары бича. Укрывища делать не стали: и некогда, да и незачем постороннему знать, как проводники согреваются, когда идут через Прорву. Опять же, уляжется какое-нибудь теля поздоровее прямо на головы спящим в укрывище, — что тогда? На ночлег устроились просто: влезли в самую середину стада и улеглись, плотно прижавшись к теплому бычиному боку. Ледяными ночами на дальних выпасах пастушата именно так спасались от холода.

Мальчишку Нарти уложил рядом с собой. Была в душе опаска, что тот убредёт ночью незнамо куда. Покуда парню не дали нового имени, от него всего можно ожидать.

Проснулся оттого, что почувствовал, как сжавшийся в комок мальчишка молча плачет.

— Что нюни распустил?

— К маме хочу, — сквозь всхлип ответил мальчишка.

— Забудь! — шепотом прикрикнул Нарти. — Там ты отрезанный ломоть. Если и было там что, то всё равно, что и не было. Теперь думай, как дальше жить.

— В Прорве?

— Нет. На том берегу.

— Там плохие люди живут, это все знают.

— Зато ты хороший, приятно посмотреть. Хороших из дома не выгоняют. А не хочешь к нам — к тараканам иди или в дымную папуху.

— Там, что, действительно гриб растёт?

— Где? — не понял Нарти.

— Папуха это же гриб такой. Его ногой поддашь, из него жёлтый дым поднимается.

— Во-во! Тут тоже дым жёлтый. Потому я и сказал, что папуха. А что там на самом деле, люди не знают. Никто там не был, а если и ходил кто, то назад не вернулся и ничего не рассказал. А ты, коли охота, сбегай, погляди. У нас свобода…

— Я не хочу.

— Тогда — спи. Завтра день трудный, поблажек не жди.

День действительно выдался тяжёлый, хотя и однообразный до крайности. Шли и шли, остановившись лишь один раз у чистой промоины, чтобы напоить бычков. Парень носился как угорелый, стараясь заработать одобрительный взгляд проводников. Нарти и Клах, переложив на подпаска основную работу, даже находили время перекинуться парой фраз:

— Ничего парнишка-то. Я думал, нам малолетнее чудовище дадут.

— А он и есть — ничего. Ему здесь выкобениваться не перед кем, вот он и успокоился. А то бы выдал пенок, да таких, что ты его первый выгнал бы куда подальше. Они в этом возрасте все такие. Матерям с ними не управиться, вот и гонят с глаз долой — кого на смерть, кого — к нам, в мужской посёлок.

— Я правильно понял, что бычков они тоже выгнали?

— Правильно. Ты представь, что произойдёт, когда этакое стадо беситься начнёт…

— А у нас, что же они не бесятся?

Клах усмехнулся.

— Вот мы их сейчас пригоним, и пастухи почти всех бычков под нож пустят. Два десятка быками оставят, а остальных кастрируют. И станут вместо быков тихие и спокойные волы. А те, у которых естество сохранится, от сверстников будут отдельно; их в стадо к старым волам определят. У них не побалуешь.

— А что ж матери сами подросших бычков не скопят?.. — начал было Нарти и удивился, видя, как Клах замахал руками.

— Об этом и думать забудь! И чтобы ни полусловом, ни намёком не подсказал матерям такую мысль. Сам думай, начнут они бычков скопить, будут всё стадо оставлять себе. У них будет много мяса, у нас только, что охотники добудут. Это ещё не беда — проживём. А вот то, что нам пахать будет не на чем, ведь волы у матерей останутся. А раз волы там, то и пахота там. Только старухам землю орать несподручно — сила не берёт. Значит, займутся этим молодые женщины, те, которых даже от проводников прячут. Но такая работа всё равно не для женских рук, и будут у молодых матерей вместо детишек выкидыши и пупочная грыжа.

Клах прервал рассказ, заорал на отстающего бычка и удачно саданул ему верёвкой по тем органам, которые бычку вскоре предстоит потерять.

Родной берег был уже виден и ощутимо приближался, когда Клах скомандовал становиться на ночёвку. И тут же, не дожидаясь расспросов, пояснил:

— Домой надо возвращаться рано утром, потому что мужчины захотят немедленно бежать на женскую сторону. И удержать их будет невозможно. А на ночь глядя, куда они побегут? Пропадут все — и дело с концом. Да и я устал, надо напоследок отдохнуть.

Какой уж отдых в Прорве, но всё-таки лучше, чем ничего.

Убегавшийся мальчишка повалился в мох и немедля уснул, так что Нарти пришлось на руках переносить его под бок лежащему бычку, где парнишке не страшен будет утренний мороз.

Сами проводники на этот раз устроились подальше от мальчишки, чтобы поговорить без помех. Если подпасок сбежит в эту ночь, то сам же будет виноват. А со стадом в последний день двое проводников как-нибудь справятся; свой берег уже видать.

— Всё запомнил, что я рассказал? — спросил Клах, — когда они устроились между мерно дышащими бычками.

— Запомнил.

— А понял всё?

— Старался понять.

— Теперь слушай остальное. Если таких мальчишек, как наш пастух, в женском селении оставлять, они беситься начинают. Не потому, что они плохие, а из-за женского запаха. Он им головы мутит. У зверей такое тоже есть, ты должен знать.

— Я знаю. Я и волчью свадьбу видел, и глухариный ток, и олений гон… Самцы за звериных матерей бьются, иной раз смертным боем.

— Вот именно. Только у диких зверей гон раз в году бывает, а у людей он всегда. Если не развести мужчин и женщин по разные стороны Прорвы, то мужчины всех перебьют, а в первую очередь — себя самих. А так — женского запаха нет, значит, жить можно. Ну а материнское селение раз в год нашествие женихов выдержит.

— Погоди… Ведь мужчинами становятся не все, их по жребию выбирают. Остальные в селении остаются, старятся понемногу.

— Про жребий — забудь. Нет никакого жребия. Выдумки всё это. Заранее известно, кому быть мужчиной, кому — стариком. Как начнут выжившие мальчишки с того берега на наш выбираться, и те, кто своим ходом дойдут, и те, кого ты приведёшь, когда будешь новых проводников натаскивать, то здесь их для начала обедом накормят. Парни-то голодные, всё смолотят, ещё ни один не отказывался. А еда выходит с подвохом. Знаешь, в лесу гриб растёт, папухой называется…

— Если его ногой пнуть, дым жёлтый идёт, — тихо произнёс Нарти.

— Он самый и есть. Только брать его надо, пока он молоденький, белейшего цвета и дыма не пускает. Вот этим грибом новичков и окармливают. Сварят и в кашу замешают или ещё куда. Одни от такого угощения засыпают и спят без просыпу двое суток. Как оклемаются, их снова кормят — и так целый месяц. После этого люди становятся тихими, спокойными, а всякое мужское начало в них угасает. Почти как у кладеных быков, только без ножа люди обходятся. Заодно окормленные забывают, что с ними было в детстве. Оно и понятно, зачем помнить то, что плохо кончилось. Есть папуху старики продолжают и потом, особенно весной. Специально для этого по осени, когда папухи много, её заготавливают, сушат. А некоторым этот гриб впрок не идёт. Рвать их начинает и корёжит так, что умереть можно. Вот из этих, на которых гриб не действует, и получаются мужчины. Их друг от дружки разводят — кого в огородники, кого в пастухи; чтобы они встречались пореже, не дрались, не покалечили друг друга ненароком. А с окормленными им драться неинтересно, настоящей ярости против окормленных нет. Кроме того, мужчины помнят кое-что о своём детстве, хотя говорить об этом не принято.

— Я почти ничего не помню, — вставил Нарти. — Меня тоже окормили папухой?

— Ты папухи даже не пробовал. Ты проводник, старики знали об этом с самого начала, едва ты появился на нашем берегу.

— А как же… — начал Нарти, но Клах жёстко перебил:

— Остальное завтра. Чего сам не увидишь, я доскажу, хотя времени будет мало. Опять же, стариков спрашивай, они тоже кое-что знают. А пока — спать надо. Вот ведь странно — завтра умирать, кажется, будет время отоспаться, а меня сейчас в сон бросает. Хотя, и в этом смысл есть. Сегодня не высплюсь, завтра не добегу…

Последние слова Клах уже не говорил, а бормотал сквозь сон. Через минуту он уже безмятежно спал, а Нарти лежал без сна, стараясь понять, как услышанное согласуется с прежними представлениями о жизни. Дело не в том, что нет никакого жребия, а всё изначально предопределено. Дело даже не в грибах, хотя услышать о них было очень неприятно. Но почему Клах сказал, что завтра его последний день? Мужчины догонят и убьют? Вот уж во что Нарти поверить не мог, так это в подобный исход. Будь ты трижды мужчиной, но с Нарти тебе не справиться. Или, может быть, проводника убьют женщины? Убьют также спокойно и деловито, как когда-то выгнали в Прорву? В такой исход тоже не верилось. Но ведь куда-то мужчины деваются, и каждый год куда-то девается старший из проводников.

Потом мысли вновь возвращались к грибам, дымным папухам, которые так славно было топтать в осеннем лесу.

Утром вновь поднялись до света, с трудом растолкали мальчишку и поставили на ноги голодных измученных бычков. Ещё день-другой и в стаде начнётся падёж. По счастью, Прорва, разделяющая людей, не так велика и по разведанной дороге её можно пройти за два дня.

Берег приблизился вплотную, стадо, хватая на ходу зелень, полезло сквозь кусты. Под ноги Нарти, как назло, попалась здоровенная, с кулак, снежно-белая папуха. Нарти в сердцах саданул ногой, хотя охотнику так себя вести не полагается. Никакого дыма, конечно, не получилось, гриб был ещё молодой, в самый раз для окормления. Он разлетелся в клочья, перепачкав ногу белой мякотью.

Нарти бегом догнал Клаха и, задыхаясь, спросил:

— Почему в том селении матери, вместо того, чтобы выгонять мальчишек, не окармливают их папухой? Всем стало бы хорошо и спокойно…

— Додумался… — протянул Клах. — А я уж боялся, мне самому придётся об этом разговор заводить. Так вот, окормленные они, конечно, ведут себя спокойно… до поры. На самом деле, что-то в них мужское брезжит, так что от женского запаха они становятся слегка на мужчин похожи. Упрямыми становятся, злыми… Только детей от них не родится или родятся уроды. Но даже не это самое скверное. Здесь эти люди живут, не зная, что они потеряли. И кто скажет, есть ли в том потеря? Они старейшины, в селении нет никого главнее их. А там они за людей считаться не будут. Станут наравне с кладеными волами. И они найдут способ отомстить всему миру за свою убогость. У матерей есть поговорка: «Лучше жить без хлеба, чем с нелюдью», — не помнишь такой?

— Нет.

— Не важно… По счастью, у нас есть Прорва, которая позволила развести тех, кому нельзя быть вместе. Но друг без друга мы тоже пропадём, поэтому, кроме Прорвы есть ещё проводники.

Клах оглянулся и увидел мальчишку, стоящего с разинутым ртом.

— А ты что здесь делаешь? Смотри, стадо уже на пастьбу устроилось. Гони их вверх по склону, там на лугу люди дожидаются. Будешь старикам помогать, они телят в загон поведут. Старикам скажешь, что я тебя в селение взял. Пусть накормят, как следует, и покажут, где ты жить будешь. А станешь соваться, куда не просят, и подслушивать, я тебе уши оборву и съесть заставлю. У нас с этим быстро!

Мальчишка побледнел и помчался выполнять приказание. Бычки медленно полезли в гору.

Выйдя на давно знакомый склон, Нарти увидал спешащих навстречу людей. Несколько стариков, тех, что провожали их в путь; Теперь они встречали не столько проводников, сколько стадо. Но впереди торопились, почти бежали люди, которых Нарти не мог сразу узнать.

Первым к проводникам подскочил голый до пояса, страшно худой человек. Спутанные волосы, горящие глаза, порывистые, нелепые движения. Потребовалось немалое усилие, чтобы признать в этом задёрганном существе Лакса — охотника, с которым Нарти не раз ходил в дальние походы. Лакс и прежде был резковат в словах и движениях, но сейчас казался не человеком, а шутовской издёвкой над самим собой.

— Ну, где же вы? — закричал он издали. — Сколько можно ждать?

— Всё в порядке, — спокойно ответствовал Клах. — Вернулись, как и обещали, на седьмой день утром.

— А где ещё двое? Агик и Вал где? Там остались, да? А нас тут кинули?.. Где, я спрашиваю?!

— Агик и Вал погибли. Глаза разуй — нешто не видите, что ветром с Прорвы несёт? Там сейчас такая дрянь кипит… не знаю, как и пройдём.

— Пройдём! Подумаешь, дрянь… что мы дряни не видали?!

Подбежавшие окружили проводников плотным кольцом. Каждый кричал что-то, размахивая руками, и подпрыгивая от усердия. Многие были раздеты до пояса, а то и вовсе донага. И все без исключения до жути худы. Даже недельная голодовка не могла сделать с людьми такого.

— Тихо! — выкрикнул Клах, подняв руку, и подобие тишины всё-таки наступило. — Все здесь, никто не проспал?

— Все! — единодушно ответили мужчины, хотя никто и не пытался пересчитывать собравшихся.

— Тогда через час выходим. Дорога разведана, путь открыт.

— Сейчас выходим!.. — крикнул было кто-то, но продолжать ему не дали.

— Пока старики стадо угоняют, — приказывал Клах, — из балагана корчаги принести, воды натаскать, костёр разжечь. Сами знаете, так просто вас на той стороне не примут.

Нарти понимал, что мужчины «знают» что-то рассказанное им, а сколько правды в этих рассказах, уже не так и важно. Ведь едва ли не все недавние представления Нарти о жизни тоже оказались сказками, не имеющими к истине никакого отношения.

Мгновенно всё потребное было принесено, костёр заполыхал.

Клах развязал свой мешок, и Нарти, подчиняясь молчаливому знаку, сделал то же самое.

— Коровью долблёнку давай.

Вонючая жидкость, в которой плавали вырезанные у забитой коровы железы, была вылита в большую корчагу. Мочальной кистью Клах перемешивал раствор.

— Становись в круг!

Мужчины безропотно выполнили команду.

Нарти понимающе кивнул: в ряд одуревших мужчин построить не удалось бы, каждый захотел бы встать первым. А в круг — построились.

Клах щедро кропил раствором стоящих, стараясь, чтобы побольше пахучего снадобья попало на волосы, где запах будет держаться прочней. Мужчины морщились, но ни один не пытался уклониться. Вряд ли кто из них понимал, что происходит, знали только, что это необходимая часть обряда для желающих попасть на тот берег.

— Быки в загоне? — ни к кому в отдельности не обращаясь, вопросил Клах.

— В загоне! — ответил разноголосый хор.

— Сейчас вы пойдёте и выпустите их. Предупреждаю, быки станут бросаться на вас и стараться убить. Слабые и неловкие погибнут под копытами. Те, кто достоин звания мужчины, завлекут быков сюда. Я буду ждать вас здесь и поведу через Прорву. Быки будут бежать следом и добивать отставших. Только лучшие достигнут того края. Вам всё понятно?

— Да-а!!!

— Если кто-то боится или не хочет, он может уйти сейчас!

— Не-е!.. — ревела толпа.

— Тогда — вперёд! Жду вас с быками!

Топот босых ног заглушил последние слова. Склон опустел.

Клах быстро скинул одежду, подошёл ко второй корчаге и принялся мыться. Судя по резкому запаху, в корчаге был уксус.

— Не слышу вопросов! — громко сказал Клах.

— Быки действительно будут убивать мужчин? — спросил Нарти.

— Они попытаются это сделать, но ловкий человек всегда увернётся от быка. К тому же, рога у быков подпилены. Конечно, если кто-то ненароком сломает ногу или совсем одуреет, то он обречён. Но такой мужчина гибнет в любом случае.

Клах ополоснулся чистой водой и принялся разминать на ладони комок смолы. Разделил смолу на две части, половину протянул Нарти.

— Залепи ноздри как следует и доставай вторую долблёнку. Только аккуратно, тебе не нужно прежде времени знать этот запах.

— Там запах женщины? — гундосо спросил Нарти, жмурясь от бальзамического аромата смолы.

— Да.

— В том селении, чтобы добыть этот запах, убили мать?

— Ты с ума сошёл! Его добывают иначе. Ты знаешь, что бывает по весне с дикими зверями. У самцов начинается гон, у матерей течка. У человеческих матерей сейчас тоже наступает течка. Молодые матери, вернее, те, кому только предстоит матерью стать, по каплям собрали свой запах, а мы принесли его в долблёнках сюда, чтобы мужчины знали: их ждут.

Клах осторожно вылил на ладонь несколько капель жидкости, провёл по волосам. Ещё несколько капель растёр по груди, по рукам…

— Сейчас мужчины появятся здесь. Они учуют запах — самый желанный в мире — и забудут о быках, о самих себе, обо всём на свете. Они ринутся на меня, за мной, а я побегу через Прорву, туда, где ждут настоящие, живые женщины. Сначала там будет загон, где старухи отсекут от людей быков и направят их к коровам-матерям. Потом… потом я не знаю, что будет. Возможно, меня догонят и убьют, возможно, мне удастся убежать и, всё-таки, увидеть настоящую женщину. Очень не хочется, чтобы убили…

Клах говорил, задыхаясь, лицо его закаменело, руки дрожали. Казалось, сейчас он начнёт подпрыгивать, как только что подпрыгивал охотник Лакс.

— Будь осторожен. Когда появятся мужчины и быки — прячься в балаган. А на будущий год не мажься раньше времени. Эта штука, кажется, действует через кожу или дыхание… Ну, где же эти черепахи? — пару быков пригнать не могут!

— Клах, — почему-то шёпотом произнёс Нарти. — Неужели всё так просто, по-звериному? Гон у одних, течка у других… Зачем тогда мы? Чтобы сводить самцов и самок?

— Ты сначала выслушай, что тебе нужно делать, а потом, если останется время, я скажу, кто мы такие и зачем. Мою одежду, кисти, долбленки — всё сожжёшь. На будущий год понадобятся новые. Посуду перемоешь с уксусом и сам тоже вымоешься уксусом, как это делал я. Новых проводников тебе дадут старики. Двоих сейчас, ещё одного в конце года, когда пойдёте за женским запахом. Не полагается сейчас проводников назначать, но придётся. Будешь этих двоих водить по Прорве, натаскивать. Если выгнанные мальчишки станут попадаться, веди в селение. Этих смирять не надо, они уже в Прорве хлебнули лиха. А месяца через четыре пойдёте втроём на ту сторону Прорвы. Коровы там не будет. Сигнальный огонь разведёте, дождетесь старух. Гостинца им снести не забудьте, мучицы пару мешков. А они вам мальчишек дадут, тоже в мешках. Ну ты знаешь, видал… Этих смирять придётся, тоже знаешь как. Их надо живыми довести. Вырастут — проводниками станут. Будущих проводников по двое приводят, так что сходить придётся дважды, а если год удачный, то и три раза. Старухи скажут.

— Так что, будущих проводников матери выбирают?

— Проводники выбирают себя сами! — отрезал Клах. — Помнишь, я спрашивал, за что тебя выгнали? И ты сказал, что был самым плохим. Так это неправда! Ты был самым хорошим. Но ты был нужен здесь, поэтому матери завиноватили тебя и отдали злому дядьке с мешком. Знаешь, в чём разница между проводниками и всеми остальными людьми? На нас точно так же действует сладкий запах женщины, но, даже потеряв голову, мы остаёмся людьми. Век мужчины недолог, великая страсть сжигает тех, в ком властвует мужское начало. Ты только что видел мужчин. Две недели назад это были сильные, умные люди, а сейчас, что от них осталось? И сколько они проживут, сгорая в этом огне? Вряд ли их сил хватит больше, чем на неделю. Страсть дарует жизнь, но она же убивает. А мне иногда снится кто-то ещё не встреченный, и вместо страсти — нежность, огромная, как мост над Прорвой.

— Мне тоже, — сказал Нарти то, в чём прежде никому не признался бы.

Вдалеке послышался рёв разъярённых быков и крики, в которых тоже было немного человеческого.

— В балаган! — крикнул Клах. — Гон начался! Пожелай мне удачи! Пожелай удачи нам всем.

Первые мужчины появились на голом склоне.

— Эй, лентяи! — заорал Клах, выдирая из ноздрей спасительную смолу и полной грудью вдыхая исполненную страсти отраву. — Сколько вас ждать? За мной, кто хочет быть мужчиной!

Казалось бы, легчайший, незаметный запах, но какие чудеса он может совершать.

Бегущие ещё не достигли того места, где только что стоял Клах, но аромат, смертельный и живительный, уже коснулся ноздрей. Вопль вырвался из полусотни глоток, быки были забыты, мужчины устремились сквозь кусты к болотистому краю Прорвы, где мелькала обнажённая фигура Клаха.

Один из женихов выскочил прямиком на то место, где Клах готовил себя к гону, где на траву пролились капли женского секрета. С невнятным рычанием мужчина принялся кататься по траве. Сзади налетел бык, о котором обезумевший охотник попросту забыл. Роняя с губ клочья пены, бык ударил пеньками обкорнанных рогов, затем копытом — раз и другой. Всхрапнул, вращая кровавым глазом, и помчался вслед за всеми. Искалеченное тело осталось возле догорающего костра.

Нарти вышел из балагана. Собственно говоря, прятаться было не обязательно, никто не обратил бы внимания на человека, не отмеченного пахучей меткой.

С высокого склона Нарти хорошо был виден начавшийся гон: фигурка проводника, и плотная группа преследователей, а следом — быки, недвусмысленно указывающие, какая судьба ждёт отставших.

Гон уходил вдаль, обходя промоины и гнёзда моховых тараканов, огибая скрытую за горизонтом вонючую сопку. За один день бегущие преодолеют Прорву и достигнут того берега. Что их там ждёт? И что ждёт проводника, мечтающего, что когда-то края Прорвы соединит огромный, как нежность мост.

И что ждёт Нарти? Гон и течка или, всё-таки, любовь?

Через год он это узнает.