Монте Верита

— Она знает, что я люблю ее. Я говорю ей об этом во всех моих письмах, но ты скажи еще раз. И подожди в лощине. Тебе, может быть, придется ждать часа два или три, а то и дольше. Затем ты вернись к стене и поищи ответ на каменной табличке. Она непременно будет там лежать.

Я дотронулся до его холодной руки и вышел в студеное предрассветное утро. Когда я поглядел на небо, сердце впервые сжалось от какого-то недоброго предчувствия — все вокруг было обложено облаками. Они были не только подо мной и скрывали дорогу, которой я поднимался из долины накануне вечером, они были прямо здесь, в тихой деревушке, окутывая туманом крыши хижин, они были и надо мной, там, где тропа вьется через кустарник и пропадает на склоне горы.

Тихо, нежно облака коснулись моего лица и проплыли мимо, так и не растаяв, не рассеявшись. Влага клеилась к волосам и рукам, я ощущал ее во рту. В этой полумгле я стоял, озираясь, всматривался то в одну сторону, то в другую, не зная, на что решиться. Привычный инстинкт самосохранения говорил, что я должен вернуться. По правилам горной науки, еще не полностью забытым, пускаться в путь в ненастную погоду, когда вокруг сплошной туман, было безумием. Но и остаться здесь, в деревне, и видеть глаза Виктора, полные терпеливого ожидания, было бы просто невыносимо. Он умирал, и мы оба это знали. А у меня в нагрудном кармане лежало его последнее письмо к жене.

Я повернулся лицом к югу, а облака все еще плыли мимо, медленно, упорно сползая вниз с вершины Монте Верита.

Я начал подниматься…

Виктор сказал, что я доберусь до вершины за два часа. А если встающее солнце будет у меня за спиной, времени понадобится даже меньше. С собой у меня был путеводитель — очень приблизительный набросок местности, сделанный накануне Виктором.

Не прошло и часа, как я понял, что совершил оплошность — в такую погоду мне вообще не следовало ориентироваться по солнцу. Облака неслись мимо, холодный туман лип к лицу. И они, эти облака и туман, скрыли от меня извилистое русло, по которому я шел еще каких-нибудь пять минут назад, а сейчас там повсюду уже забили горные ручьи, выворачивая со дна комья земли и камни.

Когда переменился абрис ландшафта, исчезли торчащие корни, кустарники, и ноги осторожно нащупывали путь среди голых скал, оказалось, что время перевалило за полдень. Значит, все усилия были впустую и произошло худшее — я сбился с дороги. Я повернул обратно, но не мог найти русла, которое завело меня так далеко. Я вышел к другому ложу ручья, но оно уходило на северо-восток и было уже размыто осенними дождями. Стремительный поток низвергался со склона горы. Одно неверное движение — и он бы смыл и унес меня, в клочья разодрав руки, судорожно цепляющиеся за выступы в камнях.

Куда ушла ликующая радость, владевшая мной накануне?! Я не был больше в плену горной лихорадки, и теперь меня сковало хорошо знакомое чувство страха. Случилось то, что не раз случалось прежде, — все вокруг заволокло облаком. Ничто не делает человека таким беспомощным в горах, как невозможность восстановить в памяти, дюйм за дюймом, весь пройденный путь и быть уверенным, что в любой момент ты можешь спуститься. Но в те далекие дни я был молод, тренирован, находился в отличной альпинистской форме, а сейчас, с грузом лет за плечами, городской житель, я очутился один на вершине, на которую никогда не поднимался до этого. И мною овладел страх.

Я устроился под защитой огромного валуна, подальше от медленно плывущего облака, доел завтрак — остатки бутербродов, упакованных в рюкзак в гостинице, — и стал ждать. Через какое-то время, все еще не переставая ждать, я встал и прошелся, притоптывая, чтобы немного согреться. Хотя воздух не был пронизывающим, холод доставал до костей, противный влажный холод, который всегда приносят с собой облака.

У меня была одна лишь надежда, что с наступлением темноты, когда понизится температура, облако поднимется. Я помнил, что вечером будет полная луна, весьма благоприятное для меня обстоятельство, так как облако редко надолго задерживается в это время, оно чаще всего раскалывается и рассеивается. Я поэтому обрадовался нагнетанию холода в атмосфере. Воздух становился все прозрачнее, и, поглядев на юг, откуда облако плыло целый день, я мог уже что-то различать на расстоянии десяти футов. Однако подо мной воздух был по-прежнему густой и плотный. Стена непроходимого тумана скрывала спуск. Я продолжал ждать. Надо мной, опять же к югу, видимость увеличилась сначала с двенадцати до пятнадцати футов, а затем и до двадцати. Облако не было больше облаком, оно превратилось в пар, сильно разреженный, тающий на глазах. И вдруг неожиданно проявился весь контур горы, пока еще не вершина, но огромный уступ, клонящийся к югу, и за ним первый проблеск неба.

Я снова взглянул на часы. Без четверти шесть. На Монте Верита опустилась ночь.

Снова появился туман и затемнился кусочек ясного неба, которое я видел, а потом туман уплыл, и небо опять открылось. Я покинул свое убежище, где провел весь день. Второй раз я стоял перед выбором — идти наверх или спуститься обратно. Путь надо мной был чист. Я видел уступ горы, который описал Виктор, видел даже хребет, идущий вдоль него на юг. Это был путь, которым я должен был двинуться двенадцать часов назад. Через два-три часа луна уже взойдет и принесет достаточно света, чтобы я мог добраться до скалы Монте Верита. Я поглядел на восток, где была тропа, ведущая вниз. Она все еще пряталась за стеной облаков. И пока облака не растают, я буду в том же положении, что и весь день, не зная, какое принять решение, теряясь от страха перед плохой видимостью — невозможностью разглядеть дорогу впереди на расстоянии больше чем три фута.

В конце концов я решил не отступать, дойти до вершины и передать послание Виктора.

Теперь, когда облако было подо мной, я воспрял духом. Я еще раз внимательно изучил черновой набросок карты, начерченной Виктором, и направился к южному уступу. Я был голоден и многое отдал бы за бутерброды, которые съел в полдень. Остался всего лишь один кусочек хлеба. И еще пачка сигарет. Курить на ветру было почти невозможно, но сигареты хотя бы перебивали чувство голода.

Впереди я уже видел два пика-близнеца, застывших на фоне чистого неба. Я почувствовал глубокое волнение, когда смотрел на них, так как знал, что, стоит мне обогнуть уступ и выйти к южному склону, настанет конец моего путешествия.

Я карабкался вверх и видел, как постепенно сужается кряж и становится все круче скала — она делалась все отвесней по мере того, как перед моим взором открывались южные отроги. Прямо у меня над плечом из туманного марева выплыл край огромного лика луны, обращенного на восток. Вид ее вызвал у меня новый отчаянный приступ одиночества. Мне казалось, я один шагаю по краю земли, а подо мной и надо мной Вселенная. И никто, кроме меня, не идет следом за этим пустым диском, который движется своим путем сквозь космос в конечную тьму.

И пока вставала луна, человек, поднимающийся в горы одновременно с ней, превращался в ничто. Он больше не ощущал себя как личность. Оболочка, в которой была заключена моя сущность, двигалась, лишенная всех чувств, влекомая на горную вершину какой-то безымянной силой, которая, очевидно, получала импульс от луны. Я был движим ею, подобно приливам и отливам в водном пространстве. Я не мог ослушаться закона, властно подчинившего меня себе, как не мог не дышать. И в крови у меня бушевала уже не горная лихорадка, а какая-то горная магия. Вверх влекла меня сейчас не нервная энергия, а притяжение полной луны.

Скала сузилась и сомкнулась над моей головой, образовав арку, так что я вынужден был пригнуться и идти ощупью, но скоро я вышел из темноты на свет, и теперь передо мной сияли два серебристо-белых пика и скала Монте Верита.

Впервые в жизни я созерцал такую совершенную красоту. Я забыл о своей миссии, о своей тревоге за Виктора, забыл об облаках, державших в страхе меня весь день. Это был поистине конец пути. Его завершение. Время потеряло значение, и я о нем больше не думал. Я стоял неподвижно, глядя на скалу, озаренную луной.

Не знаю, сколько я так простоял, не помню, когда вдруг на стенах появились фигуры, которых раньше не было. Они стояли одна за другой. И их силуэты четко вырисовывались на фоне неба. Их можно было принять за каменные изваяния, так неподвижно они застыли.

Я находился слишком далеко от них и не мог разглядеть лиц и даже очертаний. Одна из них стояла поодаль от остальных, в открытых дверях башни, и на ней одной было покрывало, окутывавшее ее с головы до ног. Мне неожиданно вспомнились древние предания о друидах, кровавых закланиях, жертвоприношениях. Эти люди поклоняются луне, а сегодня — полнолуние. Какую-то жертву сбросят вниз в пропасть, и я стану свидетелем этого ритуального убийства.

Не раз в жизни я знавал чувство страха, но ужаса я не испытывал никогда. А сейчас я был скован ужасом. Я опустился на колени в тени лощины из опасения, что они могли меня увидеть, пока я стоял там на лунной дорожке. Я видел, как они воздели руки, и до меня донеслось медленное бормотание, сначала глухое, невнятное, но постепенно оно ширилось, делалось все громче, взорвав дотоле казавшуюся вечной глубокую тишину. Звуки, подхваченные эхом со скалы, высоко воспарили, а потом, опустившись, рассыпались в воздухе, и я увидел, как фигуры на стенах, все как одна, повернулись, обратив лица навстречу полной луне. Жертвоприношений так и не было. Не было и ритуальных закланий. Был только хвалебный гимн луне.

Я по-прежнему таился в тени, терзаясь своим невежеством и мучимый стыдом, как человек, который вторгся в священное место чуждой ему религии, в которой он полный профан, а в ушах звучало пение, неземное, пугающее и вместе с тем какое-то невыносимо прекрасное.

Я стиснул руки над головой, закрыл глаза, сгибаясь все ниже и ниже, пока лоб не коснулся земли.

Медленно, очень медленно великий гимн начал стихать. Он перешел в бормотание, потом в едва слышный вздох, прошелестел и замер. Тишина снова вернулась на Монте Верита.

Но я все еще не смел пошевелиться. Мои руки были прижаты к голове, лицом я касался земли. Я не стыдился своего страха. Я был затерян меж двух миров — мой ушел, а к их миру я не принадлежал. И больше всего мне сейчас хотелось вновь укрыться под бегущими облаками.

Я ждал, так и не поднявшись с колен. Затем, боязливо прижимаясь к земле, я пополз и, откинув назад голову, поглядел на скалу. Стены и башня были пусты. Фигуры исчезли. Темное косматое облако скрыло луну.

Я ждал, пока облако не ушло, и только тогда, собрав все свое мужество, нащупал в кармане письма. Я не знаю, что было в послании Виктора, но в моем письме я писал:

Внизу, в конце страницы, я поставил свою подпись.

Затем я двинулся вдоль стены. Подойдя ближе, я увидел узкие щели окон, о которых когда-то рассказывал мне Виктор, и подумал, что, может быть, оттуда за мной следят чьи-то глаза и за каждой узкой прорезью притаилась белая фигура.

Я нагнулся и положил письма на землю возле стены. И в это мгновение стена внезапно закачалась и раздвинулась. Из зияющего пролома протянулись руки и схватили меня — я был брошен на землю, и чьи-то пальцы сдавили мне горло. Последнее, что я слышал, теряя сознание, был задиристый мальчишеский смех.

Я очнулся, как от удара, будто рывком меня выдернули из глубины сна в реальность, но почему-то осталось ощущение, что перед самым моим пробуждением я был не один. Кто-то стоял рядом на коленях, всматриваясь в мое спящее лицо.

Я сел и огляделся, от холода я весь закоченел. Находился я в келье длиной около десяти футов, и дневной свет, бледный, призрачный, просачивался сквозь узенький просвет в каменной стене. Я взглянул на часы. Стрелки показывали без четверти пять. Должно быть, я пролежал без сознания более четырех часов, а свет, пробивающийся сквозь щель, был неестественно мертвенным, какой бывает перед рассветом.

Первое, что я почувствовал, когда открыл глаза, была ярость. Меня просто одурачили. Люди из деревни у подножия Монте Верита мне лгали, и мне, и Виктору. И руки, грубо схватившие меня, и смех мальчишки, который я явственно слышал, принадлежали самим деревенским жителям. Этот человек, хозяин дома, и его сын опередили меня на горной тропе, а потом поджидали в засаде. Они знали секрет, как проникнуть за стены. Они много лет водили за нос Виктора и думали одурачить и меня тоже. Одному богу известно, какую они преследовали цель. Вряд ли грабеж. Ведь у нас ничего не было, кроме одежды. Келья, в которую они засунули меня, была абсолютно пустая. Никаких следов обитания, не было даже доски, на которой можно было бы лежать. Странно, что они не связали меня. Двери в келье не было. Проход был открыт — длинная щель, такая же, как окошко, но все же достаточная для того, чтобы сквозь нее мог протиснуться один человек.

Я сидел и ждал, пока станет светлее и успокоятся нервы — ноги и руки вновь обретут уверенность. Чувство осторожности говорило мне, что это самое мудрое решение. Если бы я все же попытался уйти из кельи через дверной проем, я мог бы споткнуться и упасть в полумраке и не найти выхода из запутанного лабиринта коридоров и лестниц.

Злость не прошла, даже еще усилилась, когда совсем рассвело, но вместе с ней росло и отчаяние. Как хотелось, чтобы в руки мне попалась эта тупая деревенщина и его сын — я бы их застращал до смерти и, если бы понадобилось, вступил с ними в драку, но уж второй раз не дал бы швырнуть себя на землю, как котенка. А что, если они ушли и бросили меня здесь без малейшей надежды выбраться отсюда? Допустим, это их отработанный трюк, который они проделывают с чужаками долгие, долгие годы, — и старик до них, и другие до него тоже заманивали женщин из долины и, как только их жертвы оказывались за этими стенами, бросали их умирать голодной смертью. Тревога, поднявшаяся в моей душе, грозила перейти в панику, если я не перестану думать об этом, и, чтобы успокоиться, я нащупал в кармане портсигар. Несколько затяжек привели меня в равновесие, запах и вкус табачного дыма — все это было из привычного мне мира.

И тут я увидел фрески. Их высветил постепенно набирающий яркость свет. Они покрывали все стены кельи и даже потолок. Это не была грубая примитивная мазня невежественных крестьян, но они не походили и на небрежно исполненные изображения святых, сделанные религиозными художниками. В этих фресках ощущались жизнь и энергия, яркость красок и глубина. Не знаю, был ли там в основе какой-либо определенный сюжет, но мотив повсюду был явно один — поклонение луне. Часть фигур была изображена коленопреклоненными, другие стояли, но все они простирали руки к полной луне, нарисованной на потолке. Каким-то непостижимым образом глаза их, выписанные с необыкновенным мастерством, смотрели вниз, на меня, а не на луну. Я докурил сигарету, стараясь не глядеть на фрески, но уже при ярком дневном освещении мне все равно было не скрыться от прикованных к моему лицу глаз, и мне казалось, что я снова стою снаружи перед стеной и сквозь просветы окон за мной следят молчаливые соглядатаи.

Я поднялся, затоптал ногой сигарету, чувствуя, что готов на что угодно, только бы не оставаться наедине с этими фигурами на разрисованных стенах. Я направился к дверному проему и в ту же минуту услышал смех, на сей раз не такой резкий, будто даже слегка приглушенный, но все такой же дерзкий и молодой. Проклятый мальчишка…

С криком и проклятиями я нырнул в проем. У мальчишки мог быть при себе нож, но мне было плевать. А вот и он, ждет меня, прижался к стене. Я видел, как заблестели у него глаза, и еще заметил, что он коротко острижен. Я хотел дать ему пощечину, но промахнулся. Я слышал его смех, когда он пригнулся, увернувшись от меня. Но теперь он не был в одиночестве. Кто-то стоял позади него, а за тем вторым еще третий. Они набросились на меня и повалили на землю, будто я был неживой предмет, неспособный дать им отпор. Первый придавил мне коленом грудь и стиснул руками горло, с улыбкой глядя в лицо.

Я начал задыхаться, и он расслабил пальцы на горле, при этом все трое не сводили с меня внимательных глаз и все время издевательски улыбались. Теперь я их разглядел — среди них не было ни мальчишки из деревни, ни его отца. Они не были похожи на местных жителей — у них были те же лица, что и на фресках.

Глаза с тяжелыми веками, раскосые, безжалостные, напоминали глаза, которые я когда-то видел на гробнице в Египте и на вазе, спрятанной и забытой под прахом и щебнем погребенного города. Все трое в туниках до колен, с обнаженными руками и ногами, коротко остриженные, они поразили меня своей странной, строгой красотой и дьявольской грацией. Я попытался подняться, но мой мучитель еще сильнее придавил меня к земле, и я понял, что тягаться с ними мне не под силу и, захоти они, им ничего не стоит сбросить меня со стены в пропасть под Монте Верита. Значит, это конец, и сейчас дело только во времени, и Виктор умрет без меня там, в хижине на склоне горы.

— Ну, давайте, кончайте со мной, — сказал я им, чувствуя, что больше не выдержу. Я ожидал снова услышать смех, звонкий, молодой, издевательский, ожидал, что они подхватят меня за руки и за ноги и в дикарском раже швырнут через узкий проем в темноту, прямо на смерть. Я закрыл глаза и, собрав все мужество, приготовился к самому страшному. Но ничего не произошло. Я почувствовал, как пальцы мальчика коснулись моих губ. Открыв глаза, я увидел его улыбающееся лицо. В руках он держал чашу с молоком и знаком предлагал мне его выпить. Однако при этом он не произнес ни слова. Я замотал головой, но его товарищи тут же подскочили ко мне, встали на колени и, взяв за плечи, слегка приподняли, и я начал пить, жадно, благодарно, как малый ребенок. И пока они держали меня таким образом, положив руки мне под спину, страх ушел, а с ним и кошмары, и мне почудилось, будто их сила передалась мне и теперь не только руки, а все тело исполнено этой силы.

Едва я кончил пить, как первый юнец забрал у меня чашу, поставил на землю и приложил обе ладони к моему сердцу, легко постукивая пальцами. Я никогда ничего подобного не испытывал. Словно божественный покой снизошел на меня, тихий и животворный, прикосновение пальцев сняло тревогу и страх, усталость и ужасы прошлой ночи. Воспоминания об облаке и тумане на вершине горы, о Викторе, умирающем в своей одинокой постели, неожиданно утратили смысл, сузились до бесконечной малости по сравнению с этим дивным ощущением силы и красоты, которое я испытывал. Если Виктор даже и умрет, это уже не имело значения: от тела его останется лишь оболочка, лежащая в крестьянской хижине, а сердце будет биться здесь, как бьется мое, а скоро и душа явится сюда к нам.

Я говорю «к нам» потому, что тогда, в той тесной келье, где я лежал на полу, мне казалось, что они меня приняли в свое братство. Теперь, приобщившись, я стал одним из них. Это ведь, думал я, все еще не веря, растерявшийся, счастливый, это и есть смерть, такая, какой, я всегда надеялся, она и должна быть, — утоление всех болей, всей печалей, и источник жизни истекает не из изнуренного мозга, а из самой середины сердца.

Мальчик убрал руки с моей груди, все продолжая улыбаться, однако ощущение силы, приливающей энергии осталось. Он поднялся на ноги. И я тоже встал и вслед за ним и двумя его товарищами направился к бреши в стене. Вопреки моим ожиданиям, за стеной кельи не оказалось ни лабиринта извилистых коридоров, ни темных монастырских помещений, и мы вышли в большой открытый двор, куда на три стороны выходили все кельи, а одна, четвертая сторона вела наверх к двум пикам Монте Верита, увенчанным снежными шапками, ослепительно красивым в розовых лучах встающего солнца. Ступени, прорубленные во льду, шли до самой вершины, и теперь я понял причину молчания за стенами обители и во внутреннем дворе — на ступенях, застыв неподвижно, цепочкой выстроились люди, одетые в те же туники, с обнаженными руками и ногами, опоясанные поясами из камешков и очень коротко остриженные.

Мы прошли через двор и поднялись по ступеням. Нигде не было слышно ни звука: никто не разговаривал ни со мной, ни друг с другом, только улыбались той же улыбкой, что и три моих первых знакомца, улыбкой, которую в нашем мире мы не назвали бы ни любезной, ни теплой. Это была странная, какая-то ликующая улыбка, словно в ней одновременно смешались мудрость, торжество и страстность. Трудно было угадать их пол или возраст, мужчины это или женщины, но красота их лиц, их тел поразила, пронзила меня до глубины души — я ничего подобного не видел за всю мою жизнь, и мне вдруг захотелось стать таким, как они, носить такую же одежду, любить, как они, должно быть, любили, вместе с ними смеяться, поклоняться солнцу и молчать.

Я поглядел на свою одежду — куртку, рубашку, бриджи для горного спорта, толстые носки, туристские ботинки — и вдруг почувствовал ненависть и презрение ко всей этой мрачной амуниции, годной разве что убрать покойника. Я стянул с себя все и, свернув вещи комом, швырнул через плечо вниз, во двор, чтобы поскорее от них избавиться. Я стоял обнаженный под лучами солнца и не испытывал неловкости или же стыда. Меня не заботило, как я выгляжу, мне это было безразлично. Я знал, что хочу покончить со всеми атрибутами мира, в котором до сих пор жил, а моя одежда, мне казалось, как бы символизирует мои прежние сущность и обличье.

Мы поднялись по ступеням до вершины, и теперь перед нами простирался весь мир: на небе не было ни облачка, ни тумана, белые низкие вершины гор растворялись где-то в бесконечности, а далеко внизу, уже вне поля нашего зрения, подернутые дымкой, лежали зеленые и безмолвные долины, и реки, и маленькие спящие города. Оторвав взгляд от мира внизу, я увидел, что пики-близнецы разделяет глубокая расселина, хотя и узкая, но непроходимая, и, глядя вниз отсюда с вершины, я с изумлением, но одновременно и с суеверным трепетом понял, что мои глаза не в состоянии проникнуть в глубину бездны. Стены голубого льда, гладкие и отвесные, без единой выбоины, спускались в бездонную пропасть, навеки скрытую в сердце горы. Солнце, поднимающееся в середине дня для того, чтобы искупать в своих лучах пики Монте Верита, никогда не достает до глубины расселины, как не доходит до нее и свет полной луны; мне вдруг подумалось, что эта расселина между двумя вершинами напоминает по форме чашу, лежащую на раскрытых ладонях.

Кто-то, закутанный с ног до головы в белое, стоял там, на самом краю пропасти. И хотя я не видел лица, так как его скрывал капюшон белого плаща, высокая прямая фигура с откинутой назад головой и простертыми навстречу мне руками заставила бешено забиться мое сердце.

Я знал, что это Анна. Никто, кроме нее, не мог стоять именно так, как она стояла. Я забыл о Викторе, забыл о своей миссии, забыл о времени, о том, где я нахожусь, и обо всем, что случилось за эти прошедшие годы. Помнил я только покой, нисходивший на меня всякий раз в ее присутствии, помнил, как тихий голос говорил мне: «Ведь в конце концов мы оба ищем одно и то же». Я знал, что любил ее всегда, и хотя она встретила Виктора раньше, остановила на нем свой выбор и вышла за него замуж, узы и священная церемония брака никогда ничего не значили для нас. Наши души встретились, соприкоснулись и почувствовали свое родство с первой минуты, когда Виктор познакомил нас в моем клубе, и этот странный необъяснимый союз сердец, ломающий любые барьеры, любые препятствия, навсегда сохранил нашу близость, несмотря на немоту, разлуку и долгие годы, проведенные врозь.

С самого начала я допустил ошибку, позволив ей отправиться одной искать свою гору. Если бы я пошел в поход с ними, с ней и с Виктором, когда они звали меня во время нашей последней встречи в картографическом магазине много лет назад, интуиция подсказала бы мне, что она задумала, и ее околдованность передалась бы и мне. Я не заснул бы крепко в ту ночь в хижине, как заснул Виктор, и пробудился бы на рассвете и ушел с ней, и годы, истраченные впустую, бесплодные и пропащие, были бы нашими общими годами, моими и Анны, и мы прожили бы их здесь, на горной вершине вдали от мира.

Я еще раз поглядел вокруг, взглянул на лица стоящих возле меня людей, и со смутным чувством, с ощущением неутолимого голода, граничащего с болью, я представил себе, что здесь они пережили высочайший экстаз любви, какой познать мне было не дано. Их молчание не было обетом, обрекающим их на жизнь в вечном мраке, это был мирный покой, который снисходит на души на этой вершине и настраивает их на единый лад. Речь не нужна, когда улыбка, взгляд передают сигнал, мысль, и в эту минуту смех, всегда ликующий, вырывается из самой глубины сердца, и никто никогда его не подавляет. Это не был закрытый монашеский орден, мрачный как могила, отрицающий все, что дает сердцу природный инстинкт. Здесь Жизнь была полной, яркой, интенсивной, и жар солнца просачивался в вены и, вливаясь в общий кровоток, становился частью живой плоти; и морозный воздух, мешаясь с прямыми солнечными лучами, очищал тело и легкие, заряжал их энергией и силой — энергией, которую я ощутил, когда пальцы мальчика коснулись моего сердца.

За ничтожно короткое время изменились все ценности, и сам я, совсем недавно взбиравшийся на эту гору в сплошном тумане, полный страха, беспокойства и даже злости, казалось, больше не существовал. У меня была седая голова, возраст перевалил за средний, и в глазах всего человечества, взгляни оно на меня сейчас, я, несомненно, был бы безумцем, посмешищем, да и просто дураком; и я стоял обнаженный со всеми прочими на Монте Верита, воздев руки к солнцу. Оно уже поднялось и теперь ярко сияло и обжигало кожу, от чего было и больно, но и радостно, так как жар проходил через сердце и легкие.

Я продолжал не отрываясь смотреть на Анну и любил ее так сильно, что сразу и не услышал, как громко повторяю ее имя: «Анна, Анна…» Она знала, что я здесь, она подняла руку, подав какой-то знак. Но никто не обратил на это внимания. Никому не было дела. Они смеялись вместе со мной, они поняли.

Затем из группы верующих, стоящих возле меня на ступенях, отделилась девушка в простом деревенском платье, в чулках и башмаках, с распущенными волосами. Поначалу я подумал, что она сложила руки для молитвы, но я ошибся. Она прижимала обе руки к сердцу, постукивая кончиками пальцев.

Она подошла к краю пропасти, где стояла Анна. Прошлой ночью при свете луны я бы, наверное, застыл от ужаса, но сейчас страха не было. Меня приняли в братство. Я был теперь одним из них. На мгновение, в своем временном пространстве над нами, солнечный луч коснулся выступа лощины, и голубой лед засверкал. Мы в едином порыве опустились на колени, обратив лица к солнцу, и я услыхал первые звуки хвалебного гимна.

Я подумал, что именно так люди всегда поклонялись встающему солнцу и так же его провожали. И здесь нет ни веры, ни Спасителя, ни божества. Только солнце, которое дает нам свет и жизнь. И так было всегда с незапамятных времен.

Солнечный луч поднялся вверх и скользнул мимо, и тогда девушка, встав с колен, сбросила чулки и туфли, а затем и платье, и Анна ножом обрезала ей волосы коротко, до ушей. Девушка стояла перед ней, прижимая руки к сердцу.

Теперь она свободна, подумал я, она больше не вернется в долину. Родители будут ее оплакивать, жених тоже, и они так никогда и не узнают, что же она нашла здесь, на Монте Верита. В долине ее ждали свадебное пиршество, поздравления, подарки, потом танцы, а после краткого мига радостных романтических треволнений рутина семейной жизни, забота о доме, детях, неприятности, болезни, горести и долгое унылое старение. Теперь она избавлена от всего этого. Здесь не теряется ни одно чувство. Любовь и красота не умирают и не меркнут. Жизнь жестока потому, что жестока Природа, и Природа не знает милосердия. Но об этой жизни она мечтала в долине, ради нее она пришла сюда. Здесь она узнает то, о чем никогда не слыхала прежде и чего так никогда бы и не открыла для себя, оставшись в том мире внизу. Страсть и радость, и ликующий смех, жар солнца и притяжение луны, любовь без эмоций, ночи без пробуждения от пугающих снов. Вот почему они так ненавидят монастырь там, в долине, вот почему они боятся Монте Верита. Потому что здесь, на вершине, есть то, чего нет у них и никогда не будет. И именно поэтому они злятся, завидуют и чувствуют себя обделенными.

Затем Анна повернулась и пошла. И девушка, отрешившаяся от своего пола, отбросившая его вместе с прошлой жизнью и деревенским платьем, последовала за ней, босая, с голыми руками, коротко остриженная, как все остальные. Она сияла от счастья, улыбалась, и я понимал, что прошлое для нее навсегда утратило свое значение.

Все спустились во двор, покинув меня одного на вершине, и я почувствовал себя отверженным перед захлопнувшимися вратами рая. Ощущение братства мелькнуло и исчезло. Они принадлежали этому миру, а я нет. Я был чужаком из мира внизу.

Я снова оделся, и это вернуло меня, вопреки желанию, почти к привычной благоразумности. Вспомнив про Виктора и про поручение, которое мне предстояло выполнить, я тоже спустился по ступеням во двор и, подняв голову, увидел, что Анна ждет меня наверху в башне.

Все стоявшие на лестнице в башне прижались к стене, чтобы я мог пройти; мне сразу бросилось в глаза то, что только на одной Анне был длинный белый плащ с капюшоном. Высокая башня, казалось, уходила прямо в небо, и Анна сидела на верхней ступеньке лестницы, высоко подняв колено и опершись о него локтем, и, что любопытно, в той самой позе — я хорошо это помнил, — в какой она обычно сидела на низком табурете перед камином в большом зале. Сегодня было вчера. Сегодня было двадцать шесть лет назад, и мы снова оказались вдвоем в шропширском поместье Виктора, и, как и тогда, в ее присутствии на меня снизошел умиротворяющий покой. Мне хотелось упасть перед ней на колени, дотронуться до ее руки. А вместо этого я подошел и встал у стены, скрестив на груди руки.

— Наконец-то ты нас нашел, — сказала она. — У тебя это заняло не много времени.

Голос был тихий, спокойный, совсем такой же, как прежде.

— Это ты привела меня сюда? — спросил я. — Ты позвала меня, когда самолет потерпел крушение?

Она засмеялась, и снова ушли все прожитые врозь годы. Время остановилось на Монте Верита.

— Мне так хотелось, чтобы ты пришел намного раньше, — сказала она. — Но ты закрыл от меня свою душу, будто зажал с одной стороны телефонную трубку. Для разговора по телефону всегда нужны двое. Это по-прежнему еще так?

— Да. В новых современных аппаратах для контакта требуются клапаны. Вовсе не души.

— Твоя душа много лет была как закрытая коробочка. Сколько всего мы с тобой могли бы разделить за эти годы. Виктор должен излагать в письмах то, о чем он думает, а нам с тобой этого бы не понадобилось.

Очевидно, именно в эту минуту блеснул для меня впервые лучик надежды. И я должен был очень осторожно пробить ему путь.

— Ты прочла его письмо? — спросил я. — И мое заодно? Ты знаешь, что он умирает?

— Да. Он болен уже много недель. Поэтому я и хотела, чтобы ты был здесь с ним, когда он умрет. И ему будет легче, если ты вернешься и расскажешь, что говорил со мной. Он будет счастлив.

— А почему бы не пойти тебе самой?

— Так будет лучше. Он тогда хотя бы сохранит свою мечту.

Мечту? Что она хочет этим сказать? Значит, они не всесильны здесь, на Монте Верита? И она понимает, какая им грозит опасность.

— Анна, я сделаю все, чего ты ждешь от меня, — сказал я. — Я вернусь к Виктору и буду с ним до конца. Но времени очень мало. И самое главное — то, что тебе и всем остальным грозит большая опасность. Завтра, даже, может быть, сегодня ночью, жители долины собираются подняться сюда, на Монте Верита, они ворвутся за эти стены и убьют вас. Вам необходимо уйти отсюда до их прихода. И если у тебя нет возможности спасти себя и остальных, разреши мне что-нибудь сделать, чтобы вам помочь. Мы находимся не так далеко от цивилизации, и поэтому все это осуществимо. Я мог бы спуститься в долину, найти телефон, связаться с полицией, армией, с какими-нибудь компетентными властями…

Слова оборвались и повисли в воздухе, потому что у меня в голове не было ясного плана, но мне хотелось, чтобы она доверилась мне, почувствовала, что может на меня положиться.

— Дело в том, что жизнь здесь, похоже, станет отныне невозможной. И если мне удастся предотвратить беду в этот раз, в чем я сомневаюсь, она случится на следующей неделе, через месяц. У вас остались считанные дни безопасного существования. Вы жили здесь так долго в изоляции и вряд ли понимаете, в каком состоянии сейчас находится мир. Даже эта страна раздираема надвое подозрительностью, и люди из долины совсем уже не те темные крестьяне, полные предрассудков; они вооружены современным оружием, и они ни перед чем не остановятся. И у тебя, как и у остальных тут, на Монте Верита, нет никакого шанса уцелеть.

Она не отвечала. Только слушала, сидя на ступеньке, молчаливая, далекая, в длинном белом одеянии с капюшоном.

— Анна, Виктор умирает, — сказал я. — Может быть, его уже и нет в живых. Когда вы покинете обитель, он не сможет вам помочь, но смогу я. Я всегда тебя любил. Нет нужды говорить тебе об этом, ты, должно быть, и сама догадалась. Ты разрушила жизни двух мужчин, когда ушла на Монте Верита двадцать шесть лет назад. Но сейчас все это не имеет значения. Я снова нашел тебя. И на свете далеко отсюда все еще есть уголки, недоступные цивилизации, где мы могли бы жить, ты и я… и остальные, которые тут с тобой, если они захотят поехать с нами. У меня достаточно денег, чтобы все это устроить, тебе не придется ни о чем беспокоиться.

Мысленным взором я уже видел, как обсуждаю практические вопросы в консульствах и посольствах, достаю паспорта, нужные бумаги, одежду.

И одновременно перед глазами у меня была карта мира. Я метался по ней с гор в Южной Америке до хребтов в Гималаях и в Африке. Почти совсем неисследованными остались широкие просторы в Северной Канаде, куски Гренландии. И были еще острова, бесчисленное, бесконечное множество островов, куда не ступала нога человека. Туда залетают лишь морские птицы, и волны омывают их одинокие берега. Мне было все равно, что это будет — гора или остров, поросшая кустарником пустошь или пустыня, непроходимая чащоба или арктические просторы, я слишком долго жил вдали от Анны, и теперь мне хотелось быть с ней вечно.

И сейчас это станет возможным, потому что Виктор, имеющий на нее законные права, умирает. Я говорил жестко, без прикрас, я говорил искренне, сказал ей все, ничего не утаив. И теперь ждал, что скажет она.

Она засмеялась тихим ласковым смехом, который я так любил и так хорошо помнил, и мне захотелось подойти и обнять ее — столько в этом смехе было жизни, радости и надежды.

— Ну так как? — спросил я.

Она поднялась, подошла и тихо встала возле меня.

— Жил на свете человек, — сказала она, — и однажды он отправился в кассу на вокзале Ватерлоо и дрожащим от волнения голосом попросил кассира продать ему билет в Рай. Только в один конец. Обратный билет не нужен. И когда кассир объяснил ему, что такого места на земле нет, он схватил чернильницу и швырнул ее кассиру в лицо. Вызвали полицию, буяна увезли и посадили в тюрьму. Тебе не кажется, то, что ты у меня сейчас просишь, — это билет в Рай? А здесь гора Истины, это совсем другое.

Я обиделся и даже рассердился. Она не приняла всерьез ни одного моего слова, а теперь еще и смеялась надо мной.

— А что тогда ты предлагаешь? — спросил я. — Сидеть здесь, за этими стенами, и ждать, когда придут люди из долины и их сломают?

— Не беспокойся за нас, — сказала она. — Мы знаем, что нам делать.

Она говорила так спокойно и равнодушно, будто все это не имело значения, и я с болью в душе видел, как наше с ней будущее, которое я пытался рисовать себе, ускользает от меня.

— Значит, вы владеете каким-то секретом? — сказал я слегка уязвленным тоном. — И ты можешь сотворить чудо и спасти себя и остальных? А я как же? Ты не возьмешь меня с собой?

— Ты сам не согласишься. — Она положила ладонь на мою руку. — Нужно время, чтобы создать Монте Верита. Это гораздо труднее, чем ходить без одежды и поклоняться солнцу.

— Я это сознаю. И готов начать все сначала, учиться понимать новые ценности, начать с азбуки. Я знаю, все, что я делал в этом мире, не стоит и гроша. Талант, изнурительная работа, успех — пустая суета. Но если бы я только мог быть с тобой…

— Но как? Как быть со мной? — спросила она.

Я растерялся и не знал, что ей ответить на этот неожиданный и откровенный вопрос. Но в глубине души я знал, мне хочется всего, что могут дать друг другу мужчина и женщина. Не сразу, конечно, но потом, когда мы найдем для себя другую гору, или пустошь, или любое другое место, где можно спрятаться от мира. Но не стоило распространяться об этом сейчас. Главное, что я готов был следовать за ней куда угодно, если бы она мне позволила.

— Я люблю тебя и всегда любил. Разве этого недостаточно? — спросил я.

— Нет, не на Монте Верита.

Она откинула капюшон, и я увидел ее лицо.

Я смотрел на нее, застыв от ужаса, не в силах пошевелиться, не в силах вымолвить ни слова. Словно меня вдруг парализовало и на сердце навалилась ледяная глыба, заморозив его… Одна сторона ее лица была полностью съедена, чудовищно обезображена. Болезнь не пощадила лоб, щеку, горло, покрыла желтыми пятнами и иссушила кожу. Глаза, которые я так любил, помутнели и глубоко запали в черных глазницах.

— Как видишь, это не Рай, — сказала она.

По-моему, я отвернулся. Не помню. Знаю только, что я прислонился к стене башни и поглядел в пропасть, но ничего не увидел, кроме огромной гряды облаков, застившей мир.

— Это случалось не раз и с другими, — сказала Анна, — но они умерли. Если я и пережила их, то только потому, что я крепче. Проказа может обрушиться на любого, даже на так называемых бессмертных на Монте Верита Но это не так уж важно для меня. Я ни о чем не жалею. Помнишь, я когда-то тебе сказала, что тот, кто решился идти в горы, должен отдать им всего себя до конца? Я отдала все. И я больше не страдаю, и потому не стоит страдать из-за меня.

Я ничего не ответил. Я чувствовал, как слезы катятся по щекам. И я не старался их утереть.

— На Монте Верита нет ни иллюзий, ни грез, — сказала она. — Они достояние другого мира, и сам ты тоже принадлежишь этому земному миру. Если я разрушила фантастический образ, который ты создал, прости меня. Ты потерял ту Анну, которую когда-то знал, но взамен нашел другую. И какую из них ты будешь дальше помнить, зависит от тебя. А теперь возвращайся в свой мир мужчин и женщин и построй себе новую Монте Верита.

Где-то внизу росли кустарники и трава, росли низкорослые деревья; где-то были земля и камни, журчала бегущая вода. Глубоко внизу, в долине, стояли дома, где мужчины жили со своими женами, поднимали детей. В каждом доме был очаг, колечки дыма над крышей и освещенные окна. А где-то далеко во все стороны расходились железные дороги, высились города. Великое множество городов, бесконечное множество улиц. И повсюду большие здания, переполненные людьми, ярко освещенные окна. Все это было далеко внизу, под облаками, под Монте Верита.

— Не волнуйся и не бойся за нас. Что касается людей из долины, они не причинят нам вреда. Только вот одно… — Она помедлила, и хотя я не смотрел на нее, мне показалось, что она улыбается. — Пусть Виктор сохранит свою мечту, — сказала она.

Потом она взяла меня за руку, и мы вместе спустились по лестнице, прошли через двор к стенам скалы. Обитатели Монте Верита в коротких туниках, с обнаженными руками и ногами, все коротко остриженные, внимательно следили за нами, и среди них я увидел девушку из деревни, новенькую, которая отринула мир и теперь стала одной из них. Я видел, как она обернулась и посмотрела на Анну, и я успел заметить выражение ее глаз — в них не было ни ужаса, ни страха, ни отвращения. Все они глядели на Анну с восхищением, они знали и понимали, каково ей. И я догадался, что они, зная, что ей пришлось пережить, сочувствуют ее страданиям и принимают с пониманием все как есть. А это значит, что она не одинока.

Они перевели глаза на меня, и выражение их лиц сразу же переменилось — вместо любви и понимания я прочел в их глазах сострадание.

Она ничего не сказала мне на прощание, только на мгновение положила руку мне на плечо. Стена отодвинулась, и она ушла. Солнце теперь не стояло над головой — оно уже начало свой ежевечерний путь на запад. Белая большая гряда облаков вынырнула откуда-то снизу и катилась наверх. Я повернулся спиной к Монте Верита.

Был вечер, когда я добрался до деревни. Луны еще не было. В течение двух часов, или даже раньше, она должна была взойти на восточный горизонт дальних гор и осветить все небо. Они чего-то ждали, люди из долины. Их собралось около трех сотен, а то и больше. Они группами стояли возле хижин. Все были вооружены, кто чем — у некоторых были ружья и гранаты, а у тех, кто попроще, — пики и топоры.

Они разожгли костры на деревенской улице между хижинами и вынесли приготовленные запасы провианта. Они стояли или же сидели перед кострами, ели, пили, курили и разговаривали. У некоторых были собаки на поводке.

Хозяин крайней хижины стоял у двери с сыном. У них тоже было при себе оружие. У мальчика из-за пояса торчали топор и нож. Хозяин, пока я шел к хижине, смотрел на меня как всегда с выражением тупой угрюмости.

— Твой друг умер, — сказал он. — Несколько часов назад.

Я бросился мимо него в дом. У постели Виктора горели свечи, одна в головах, другая в ногах. Я наклонился и пощупал его руку. Хозяин солгал мне. Виктор еще дышал. Он почувствовал мое прикосновение и открыл глаза.

— Ты видел ее? — спросил он.

— Да.

— Что-то говорило мне, что ты ее увидишь, — сказал он. — Я лежал здесь и чувствовал, что это случится. Она моя жена, и я любил ее все эти годы, но только тебе дано было свидеться с ней. Хотя теперь поздно ревновать, ты как считаешь?

Свечи горели тускло. Он не мог видеть тени за дверью, не мог слышать шорохов и перешептываний за окном.

— Ты отдал ей мое письмо? — спросил он.

— Она его прочла. И просила передать тебе, чтобы ты не беспокоился и не волновался. Она здорова. Все у нее хорошо.

Виктор улыбнулся и отпустил мою руку.

— Значит, все это правда, — сказал он. — Осуществились все мои мечты. Она счастлива и довольна, она никогда не состарится, никогда не утратит своей красоты. Скажи, волосы, глаза, улыбка у нее такие же, как и прежде?

— Точно такие же. Анна навсегда останется самой красивой женщиной из всех, кого я когда-либо знал.

Он не ответил. И, пока я сидел возле него, я услышал звук рога, ему начал вторить другой, потом еще один. Я слышал беспокойную возню, беготню — они вешали на себя оружие, гасили костры, готовясь к подъему на гору. Я слышал, как лаяли собаки, громко смеялись люди. Когда они ушли, я вышел на улицу и долго стоял один в опустевшей деревне, глядя, как полная луна выплывает из темной долины.