Молот ведьм

Молот ведьм

Меня пригласили на повешение, и было не отказаться, хотя, как понимаете, вашего нижайшего слугу не слишком веселят подобные развлечения. Такое зрелище годится для городской черни, но не для людей моего склада – тех, кто в муках ближнего своего видит лишь путь ко спасению, а не грешное развлеченье. Но бургграф Линде очень радовался новому эшафоту и новой виселице, и, кроме того, после должен был состояться пир. А еще я слышал, что обещали присутствие палача из Альтенбурга, златорукого таланта, который-де умел столь хитро завязать петлю на шее осужденного, что тот дергался в конвульсиях еще несколько часов.

– Устрашающий пример, мастер, – бургграф Линде вознес толстый палец с кольцом. – Я всегда говорил: нет ничего лучше устрашающего примера. Только это может научить голытьбу уважать закон.

– Наверняка вы правы, ваша милость, – ответил я вежливо и угостился напитком, который бургграф великодушно плеснул в мой бокал. – И какова же вина обреченного, если мне позволено будет полюбопытствовать?

Бургграф застыл с пальцем у щеки, а потом повернулся к своему помощнику, высокому дворянину с орлиным носом и лицом, напоминавшим лезвие топора.

– Шпрингер, а за что мы его, собственно, вешаем?

– Три изнасилования и убийства девиц из достойных семей, – подсказал дворянин.

– О, точно, – хлопнул в ладоши бургграф. – Насильники и убийцы нам не нужны. Хотя насчет девства тех изнасилованных я бы не поручился, – засмеялся он.

– Чем дольше живу, тем слабее моя память, – признался я смиренно. – Но разве наказание за изнасилование и убийство – не кастрация и четвертование, каковое из милости может быть заменено на ломание коленей?

– Вообще-то – да, – ответил Линде. – И я с удовлетворением отмечаю, дорогой мастер, что память у вас крепка, как и прежде. Но если бы мы его покалечили, как тогда палач продемонстрировал бы нам свой талант вздергивать на виселице?

– Несколько часов конвульсий – такого я не видел, – покачал головой Шпрингер. – Мне и верить неохота, что это возможно. А вы как полагаете, мастер?

Глядеть на конвульсии обреченного не казалось мне чрезвычайно интересным развлечением, но я понимал, что в провинции даже люди благородного происхождения и облеченные властью жаждут зрелищ.

– Полагаю, все дело в соответствующей подготовке, веревочном узле и в том, чтобы крайне аккуратно убрать подпорку. Если бы ваша милость, – обратился я к бургграфу, – приказали обустроить на эшафоте люк, даже самый умелый палач ничего не смог бы сделать, ибо падение с высоты мгновенно влечет за собой перелом шеи.

– Вот поэтому у нас и нет люка, – с удовлетворением засмеялся Линде, и его обвисшие щеки заколыхались.

Бургграфа Линде я знал уже много лет. А с тех пор, как я спас его родственницу от костра (притом – совершенно справедливо и в соответствии с законом, ибо была она облыжно обвинена соседями), – с тех пор бургграф одарял меня особой симпатией и, когда мне приходилось проезжать через Биарритц, которым он издавна правил, всегда тепло меня принимал. Линде был честным, искренним человеком с грубоватыми манерами и простыми вкусами. Но его туша и широкая усмешка на толстых губах обманули не одного человека. Бургграф правил Биарритцем железной рукою, а преступники здесь быстро заканчивали жизнь на виселице, эшафоте или гнили в глубоких подвалах под замком. Гнили, кстати, тоже недолго, ибо бургграф никогда не скрывал, что траты на содержание заключенных он полагает неправомерно расточительной графой в расходах городской казны.

«Никто никого не заставляет нарушать закон», – повторял он, и трудно было отказать ему в справедливости этих слов.

– До самого конца, сукин сын, не признавался, – просопел Шпрингер из-за спины бургграфа. – А потом палач взял и разложил инструменты…

– Признание, признание, – Линде взмахнул рукою. – Мастер Маддердин и сам знает, насколько слаб этот довод.

– Правда, – согласился я и отпил из бокала. Вино, на мой вкус, было несколько сладковатым. – Куда большее значение имеют показания свидетелей и вещественные доказательства, ибо, если допрашивающий захочет, пытаемый признается даже в том, что он – зеленый осел в оранжевую крапинку.

– Вот-вот! – Бургграф снова плеснул в ладони – но осторожно, поскольку ему мешали перстни. – Святая правда, мастер Маддердин. «Зеленый осел», – фыркнул он. – Уж вы как скажете…

Бургграф тяжело поднялся с кресла, ухватившись за обтянутый бархатом поручень.

– Эх, молодежь, – сказал, – хорошо вам. А мне бы немного поспать перед нынешним праздничком, ибо после обеда на меня всегда нападает охота вздремнуть.

– И это куда как хорошо для здоровья, – поддержал я его.

– Может, и хорошо, Мордимер, может, и хорошо, – вздохнул бургграф. – Но раньше я мог три дня пить, на четвертый ехал охотиться и возвращался со знатной добычей. А теперь? Бокал-другой винца – и меня тянет на боковую. – Он помахал нам рукою на прощание и колыхающейся утиной походочкой направился к дверям.

Я заметил, что на сиденье осталось мокрое пятно. Что же он, непроизвольно обмочился? Если да, то и вправду с ним не все ладно.

Шпрингер заметил мой взгляд.

– Болеет, – пояснил негромко, – а врачей считает карой Божьей. Может, хоть вы его переубедите, мастер? Даже пиявок не дает себе поставить, а ведь пиявки вытягивают дурную кровь.

Распространенное мнение о действенности лечения пиявками было изрядно преувеличенным, однако мне не приходилось слышать, чтобы таковое лечение хоть кому-то навредило. Понятное дело, если прибегать к нему с умом. Поэтому я лишь кивнул и пообещал:

– Постараюсь.

Шпрингер уселся на сухую часть кресла, покинутого бургграфом, и засмотрелся на дерево, что росло за каменной балюстрадой.

– Вы слыхали, что есть те, кто говорит, будто никто и ни при каких обстоятельствах не должен убивать другого человека? Верите, что когда-либо, через много-много веков, никого не будут казнить?

– Верю, – ответил я после короткого раздумья. – Но только в исключительных обстоятельствах, когда в крае или провинции будет не хватать работников. Некогда я путешествовал по имперскому пограничью, там местные судьи никого не приговаривают к смерти, только к рабству. Жизнь и труд людей в тех краях слишком ценны, чтобы бессмысленно их расточать. Но мы, – усмехнулся я, – пока можем себе это позволить. Таких вот людишек у нас еще предостаточно.

– Верно, предостаточно. Даже я бы сказал: изрядный урожай. Пригодилась бы, что ли, какая-никакая война или что…

– И вырезать их к песьей бабушке, – бросил я полушутя-полусерьезно и сплюнул за балюстраду.

– Говорят, император поведет армию на Палатинат, – сказал он. – Полагаете, это правда?

Ваш нижайший слуга не плавал в столь глубоких водах политики, но трудно было не знать, что молодой, едва-едва коронованный властитель грезит военной славой. А война с еретическим Палатинатом была чрезвычайно притягательна, поскольку, во-первых, принятая там вера была отвратительна, во-вторых, в тамошних богатых городах ожидала изрядная добыча. Но палатин Дюваррье не был ни глупцом, ни трусом: он превратил свои земли в одну большую крепость, вооружил и обучил городскую милицию… Пожалуй, только наши феодалы все еще не верили, что городская голытьба сумеет противостоять тяжеловооруженному рыцарству. Я же позволял себе иметь несколько отличное мнение по этому вопросу, но не спешил делиться им с окружающими.

– Кто знает? – ответил я. – Может, и вправду пришло время нести пламень истинной, святой веры…

– Ну-у… – произнес Шпрингер, и трудно было не услышать сомнение в его голосе.

Я мысленно усмехнулся. Советник Линде был рассудительным и опытным человеком. Ему было доподлинно известно, что пламень веры всегда связан с неудобствами и опасностью лишиться жизни. Особенно когда речь о том, чтобы поджечь тем пламенем владения кого-то вроде Дюваррье, не склонного к шуткам и слишком серьезно относящегося к еретической своей вере. В общем-то, в Палатинате тоже сжигали еретиков и ведьм, точно так же, как и у нас, только этим занимались не выученные инквизиторы, но ловцы ведьм. И сообщество сие, говоря откровенно, было чрезвычайно подлое.

– Если позволите, пойду подремлю часок, – сказал я, поднимаясь. – А то ведь, зная господина бургграфа, стоит поберечь силы для вечера.

Шпрингер лукаво рассмеялся.

– О, да. Будут сражения борцов и травля медведя псами. А еще нам споет сама Златовласая Рита – она как раз путешествует в Хез и задержалась в Биарритце на несколько ночей…

– Просветите меня, пожалуйста, – прервал я его.

– Златовласая Рита, – повторил он удивленно. – Вы не слышали, мастер? Баллады о прекрасной Изольде? Это ведь она – автор!

– Саму балладу я слышал. Но имя автора как-то выпало из памяти.

– Ну так будет повод с ней познакомиться, – подморгнул он заговорщицки. – А там есть на чем отдохнуть глазу. Да сами увидите.

Толпа собралась на площади еще с полудня, а городская стража охраняла подступы к эшафоту и виселице. Все больше жаждущих зрелища горожан приходилось отгонять палками, но толпа не была агрессивной – лишь преисполненной энтузиазма, подкрепленного немалым количеством вина и пива.

Шпрингер не погрешил против истины: Рита и вправду была прекрасна. И неудивительно, что прозывалась Златовласой: ее светлые густые косы, сейчас умело уложенные, спадали почти до пояса. Одета она была в зеленое шелковое платье с высоким воротом, а в ложбинке меж высокими грудьми блестел скромный кулон с небольшим рубином. Рита была очень высока, почти с меня ростом, но – вот странно – производила впечатление хрупкой и изящной. На алебастрово-светлом лице – глаза цвета хмурого неба. Смотрели они умно и внимательно. Наверняка Рита была шпионкой, и, принимая во внимание ее красоту, шпионкой умелой. Мне вот только было интересно, задержалась ли она в Биарритце случайно или исполняла здесь некую миссию. Впрочем, скорее – первое, поскольку непросто было вообразить, что сей город для кого-то столь важен, чтобы посылать сюда эту сияющую красу. А кому служила? Бог мой, да наверняка любому, кто мог хорошо заплатить.

Бургграф лично выложил для нее сиденье шелковыми подушками и придержал под локоток, когда усаживалась. Рита лучисто усмехнулась ему. И нужно признать, улыбка ее была прекрасной, под стать ей самой, зубы же – белыми и ровнехонькими.

– Начинаем, – хлопнул в ладони Линде и подал знак трубачам.

Тревожный звук труб заставил толпу притихнуть. Помощник палача сорвал темную ткань, что до поры скрывала осужденного. Чернь завыла, а стражники у помоста сомкнули ряды.

Преступник поднялся с досок эшафота. Был он высоким плечистым мужчиной со смуглым лицом и седоватыми длинными волосами. Сейчас из одежды на нем оставался лишь серый покаянный мешок с отверстиями для рук и головы.

– Достойный бургграф и вы, благородные горожане, – громко произнес преступник, поскольку имел право последнего слова. – Я весьма сожалею вместе со всеми вами о смерти трех женщин из Биарритца…

Его прервал неблагосклонный вой толпы, а рядом с виском пролетел камень. Но от следующего преступник не сумел уклониться, получил удар в лоб и пал на колени, протягивая руки к людям, словно моля о милостыне. Один из солдат тотчас подскочил и заслонил его щитом. Стражники начали проталкиваться к негодяю, кинувшему камень. Часть людей кричала, чтобы убегал, кое-кто пытался его схватить, а все вместе это вызвало замешательство и суматоху.

Бургграф фыркнул, в раздражении разводя руки:

– Вот всегда так, – пожаловался. – И не лучше ли было сделать все в спокойствии, смирно и с уважением? Как думаете, мастер?

– Наверняка лучше, – засмеялся я. – Но толпа – лишь толпа. Сейчас успокоится.

Ведь люди дожидались зрелища, а всякое замешательство оттягивало финальное развлечение.

– «Мастер»? – переспросила Рита, склоняясь ко мне. – А можно ль спросить, отчего уважаемый бургграф вас так называет?

Вопрос был по существу, ибо в Биарритце я не носил официальной одежды – черного кафтана с вышитым на нем серебряным сломанным распятием, – но одевался как обычный мещанин.

– Так ведь Мордимер суть мастер веры и справедливости, знаток человеческих сомнений, – ответил вместо меня бургграф с избыточным, как на мой вкус, пафосом.

Я склонил голову:

– Всего лишь покорный слуга Господа.

– Ин-кви-зи-тор, – догадалась Рита. – Но ведь вы в Биарритце не по службе, верно?

– Боже упаси, – снова отозвался бургграф. – Он мой друг и милый сердцу гость.

Я снова склонил голову и ответил:

– Это честь для меня, ваша милость.

Тем временем толпа уже успокоилась, а негодяя, который кидал камни, схватили и оттащили в сторону. Насколько я знал бургграфа, будет он столь сурово наказан, что после дважды подумает, прежде чем снова нарушать порядок.

Осужденный поднялся с колен. Лицо его было в крови – он пытался стереть ее рукою, но кровь все текла из рассеченного лба.

– Бог свидетель, я не виновен в тех преступлениях, – крикнул он. – Смилуйтесь, господин бургграф, во имя Божье. Смилуйтесь! – протянул руки к ложе, в которой мы сидели.

Бургграф оперся о поручни кресла и с трудом поднялся на ноги.

– Верши свою повинность, пыточный мастер, – произнес он установленную формулу, будто и не слышал мольбы осужденного.

Обрадованная толпа завыла, а осужденный снова пал на колени и спрятал лицо в ладонях. Меж пальцев текли ручейки крови. Помощники палача взяли его под руки и подвели к самой петле. Да только на помосте все еще не было палача!

– Теперь смотрите, – сказал бургграф довольным тоном.

Снова зазвучали трубы, доски эшафота раздвинулись, и наверх выехал палач в кроваво-красной рубахе. Толпа, ошеломленная, удивленная и обрадованная неожиданным явлением, завыла во все горло. Раздались стук каблуков и свист.

– Поздравляю, бургграф, – сказал я. – Чрезвычайно достойный эффект.

Линде аж засветился и глянул на Риту, проверяя, благосклонно ли та отнеслась к действу, но прекрасная певица сидела с милой, отрешенной улыбкой.

Палач из Альтенбурга не был – что еще сильнее удивило присутствующих – в капюшоне, закрывавшем лицо. Видно, мало заботился об анонимности, а может, любил, когда дивились его красоте. Ибо, хоть ваш нижайший слуга и не знаток мужских статей, но подозревал, что палач по нраву женской половине общества. Его светлые волосы развевались на ветру, а на лице застыло выражение воодушевления. Полагаю, он мог бы добиться успеха как модель для скульптора или художника, но выбрал иной путь. И казалось мне, что не слишком долго будет по нему идти, ведь анонимность палачей не чья-то прихоть, но – защита от мести семей и друзей пытаемых да казненных.

Палач подошел к преступнику, положил руку ему на плечо и что-то прошептал в самое ухо. Скорее всего, просил о прощении, как и следует, согласно обычаю, но осужденный лишь тряхнул головой в немом протесте. Возмущенная толпа враждебно загудела. Палач развел руками и усмехнулся. Это несколько испортило эффект, поскольку даже с такого расстояния я заметил, что зубы у него неровные и почерневшие, с дырой на месте левого верхнего резца.

На эшафот взобрался худой монах с выбритой тонзурой и оперся на плечи осужденного. Я видел, что молится, поскольку губы его беззвучно шевелились. Потом монах перекрестил преступника и сошел с помоста.

Помощники связали осужденному руки за спиной, после чего приволокли к петле низкий широкий табурет и помогли преступнику на него встать. Тот, казалось, окончательно смирился с судьбой, но помощники палача были явно начеку. По прежнему опыту наверняка знали, что человек перед лицом смерти способен проявить неожиданное и сильное сопротивление. А кажущаяся пассивность – превратиться в отчаянную, безумную ярость.

Однако сейчас ничего не сулило сложностей. Осужденный позволил накинуть себе на шею петлю (палач скрупулезно изучил веревку, едва ли не с лаской дотрагиваясь до каждого волоконца) – и стоял теперь, готовый ко всему, с головой, откинутой назад.

– Готов поспорить, что он умрет до заката, – сказал Шпрингер.

– Принимаю, – сразу отозвался полноватый мужчина в вышитом золотом кафтане, который сидел за нашими спинами. – Тридцать крон?

– Да пусть будет пятьдесят, – ответил Шпрингер.

– Тогда и я войду на пятьдесят, – тихо сказал высокий дворянин, сидевший за два кресла от прекрасной Риты. – Я видел этого палача в Альтенбурге, господин Шпрингер, и могу поручиться: вы только что потеряли деньги.

– Всяко случается, – глубокомысленно изрек советник бургграфа. – И не всегда, как хочется.

– А вы, мастер, – спросила меня Рита. – Не воспользуетесь вашим богатым профессиональным опытом, чтобы сказать нам о способностях коллеги? Умело его повесит или нет? Осужденный будет дрыгать ногами до заката или испустит дух раньше?

Очевидно, сравнением с палачом она хотела меня оскорбить, но ваш нижайший слуга и не такое о себе слыхал – и не из таких уст. Вокруг нас установилось смущенное молчание, но я лишь усмехнулся снисходительно.

– Судьба этого человека – в руках Господа, – ответил я. – А сколь долго будет умирать, никакого значения не имеет, коль сравнить со временем адских мук, которые претерпит – как и всякий грешник, что осмелился нарушать земные или небесные законы.

У бургграфа внезапно случился приступ кашля, и Шпрингер похлопал его по спине.

– Хорошо сказано, мастер Маддердин, – сказал Линде, успокоившись.

– Полагаю, вы просто не знаете, – снисходительно сказала певица и отвернулась в сторону высокого шляхтича, что глядел на нее, приоткрыв рот.

Я же внимательно следил за золотыми руками альтенбургского самородка. Полагаю, у него была специально выделанная веревка, однако ее одной не хватило бы для удивительного повешения, которое было нам обещано. А значит, почти наверняка он постарался бы, чтобы петля не затянулась на шее осужденного, но захлестнула его подбородок.

Трубы взревели снова, а палач с размаха вышиб табурет из-под ног преступника. Но одновременно и придержал того под локоть, чтобы не слишком резко повис в петле – иначе сломал бы себе шею и тем самым лишил всех зрелища. Движение палача было молниеносным, столь же быстро он и отдернул ладонь, но я ясно видел его жест.

В этом и заключался очередной трюк. Преступник хрипел, багровел лицом, дрыгал ногами, слюна стекала у него из уголков рта. Обмочился – публика ответила ревом, полным восхищения.

– Правда ли, что мужское естество твердеет во время повешения, а из семени, если оно падает на землю, вырастает магический корень мандрагоры? – поинтересовалась Рита.

Я заметил, что она вглядывается в конвульсии осужденного с нездоровым любопытством: глаза ее расширились. Некогда мы с братьями-инквизиторами задумывались, отчего среди палачей нет женщин, и решили, что по двум причинам. Во-первых, большинство из них не сумели бы мучить и умерщвлять своих близких. Но вторая причина куда интересней. Мы знали, что оставшееся меньшинство – из тех, кто справился бы с этим заданием, – открыло бы для себя в пытках отвратительное наслаждение, граничащее с сексуальным экстазом. А это плохо сказалось бы на деле, которым следует заниматься с отстраненным профессионализмом.

– Если хотите убедиться, наш уважаемый хозяин позволит вам проверить, куда подевалось семя этого человека, – сказал я.

Сидевший подле певицы дворянин подскочил как ошпаренный.

– Не забывайтесь! – рявкнул обвиняющим тоном. – Будьте-ка повежливее с дамой!

– Я не слишком вежливый человек, – ответил я, глядя ему в глаза, и он отвел взгляд, будто обжегся.

Рита уже открыла рот, чтобы ответить на мой выпад (и слова ее наверняка меня бы не порадовали), как вдруг случилось нечто – и это позволило нам надолго забыть о недостойной внимания дискуссии. Ибо стряслось то, что не часто случается во время экзекуций и вообще не должно бы происходить, если за дело берется человек столь опытный, как палач из Альтенбурга. Веревка порвалась, и осужденный с грохотом рухнул на доски эшафота. Кланявшийся публике палач замер, а потом обернулся к виселице с выражением почти комичного недоверия на лице. И оное недоверие не давало повода подозревать его в специально подрезанной веревке. Слишком уж ценил он свое доброе имя и слишком был честолюбив, чтобы даже щедрая награда могла склонить его к обману.

– Ну и дела, – произнес бесцветным голосом Шпрингер, но его слова, пожалуй, услыхал лишь я, поскольку крики толпы заглушили все остальное.

Тем не менее трудно было не согласиться с этим предельно лапидарным описанием ситуации. Бургграф раскашлялся и покраснел так, будто его вот-вот хватит апоплексический удар, а Рита хлопнула в ладоши.

– Невиновен! – крикнули из толпы. – Он невиновен!

– Такова воля Божья! – проорал кто-то еще.

В чем именно состоит воля Божья – о том судить не народу, и все же ситуация была очень интересной. Бургграф наконец откашлялся и теперь большими глотками пил вино, а красная жидкость стекала ему на подбородок. Отдав бокал своему слуге, он повернулся к вашему покорному.

– И что мне делать?

Я только развел руками, поскольку это было не мое дело.

– Пусть вешают снова! – радостно воскликнула Рита, а Шпрингер, услышав ее слова, зашипел.

– Так нельзя, – сказал он негромко.

Толпа явно разделилась во мнениях. Одни жаждали продолжения экзекуции, другие кричали, что осужденный, очевидно, невиновен или же Бог простил ему грехи. Слышал я и насмешливые выкрики в адрес палача. Златорукий самородок тоже их услышал, и лицо его покрыл румянец. Понятное дело: произошедшее было для него будто пощечина. Он принялся оживленно дискутировать с помощниками и на одного даже замахнулся, но, услыхав смех черни, отдернул ладонь. Встал на краю эшафота, глядя в нашу сторону.

Как и все, знал, что теперь все зависит от бургграфа.

– Но я ведь не могу отпустить преступника, Мордимер, – шепнул Линде, а потом встал с кресла. Поднял ладонь в знак того, что хочет говорить.

Толпа стихла, все в напряжении ожидали слов бургграфа.

– Уважаемые мещане! – крикнул Линде. – Нам повезло, поскольку с нами здесь присутствует знаток законов и обычаев, достойный мастер Инквизиториума в Хез-хезроне, лицензированный инквизитор Его Преосвященства епископа. Он скажет нам, как следует поступить, чтобы остаться в согласии с законом и обычаем.

Я был взбешен. Нечеловечески взбешен выходкой Линде, который пытался втянуть меня во весь этот цирк. Но, поскольку бургграф указывал на меня, встал; я видел злобную усмешку на губах Риты.

– Закон и обычай – святы, – сказал я громко. – А в этом случае обычай недвусмысленно заявляет: осужденный может быть освобожден, если судья, который его осудил, возьмет назад свое обвинение. Если же, напротив, будет требовать смерти, экзекуцию следует повторить. И вспомните, о чем говорит Писание: «Ибо мы не сильны против истины, но сильны за истину»[7].

После чего я снова сел.

– Весьма благодарен вам, мастер, – сказал с чувством бургграф, – за ясное и простое изложение сути закона.

Мне тоже показалось, что все изложено просто и ясно, но теперь снова наступило время Линде. Неужто он и вправду был настолько глуп, чтобы предположить, будто я окажусь идиотом и подставлюсь вместо него? В наши времена никто и не взглянет на девиц, бросающих преступникам на эшафоте белые платки[8] (ведь оную девицу за пару монет можно нанять в любом борделе), но порвавшаяся веревка – совсем другое дело. Редчайший случай, который всегда вызывает пересуды о чуде и о знаке Божьей воли. Хотя, как полагал ваш нижайший слуга, даже если бы половина случаев, кои плебс именовал чудесами, были таковыми на самом деле, Господь Бог наш Всемогущий не успевал бы заниматься ничем, кроме как сотворением оных чудес.

– Может, это чудо? – спросил Шпрингер, будто подслушав мои мысли.

– Чудо – то, что солнце встает утром и заходит вечером. Чудо случается ежедневно во время святой мессы, – ответил я. – Но не спешите называть чудом нечто, что может оказаться лишь случайностью.

– А разве не Господь управляет случайностями? – быстро спросила Рита.

– Господь управляет всем, – ответил я, склонившись к ней. – Но подумайте: даже если Он приказал веревке оборваться, то этому может быть много объяснений. Скажем, это случилось, чтобы мы, вопреки всему, покорно исполняли закон, согласно с Писанием: «Любите справедливость, судьи земли»[9]. Разве сие Божье повеление не важнее достойного сожаления случая с оборванной веревкой? Разве нельзя предположить, что Господь именно так проверяет нашу веру в справедливость и следит за тем, сумеем ли мы ее защитить?

– Значит, повесить его? – спросил понуро бургграф.

– А если, – ответил я, – Бог дает знак: «Сей человек невиновен»? Или даже так: «Сей человек виновен, однако же Я предназначил его для высшей цели и хочу, чтобы жил он во Славу Мою»?

– Вы, мастер, меня удивляете, – сказал бургграф, минуту помолчав.

Я даже не улыбнулся. Он почувствовал лишь привкус того, с чем нам, инквизиторам, приходится иметь дело ежедневно. Притом – чрезвычайно ясно понимая, что никогда не угадаем мы Божьих помыслов. Ну что же, мой Ангел когда-то сказал: все мы виновны, и вопрос лишь во времени наказания и в его величине. И я истово надеялся, что мое время наступит не скоро, а наказание окажется не столь уж суровым. Но помните, что вину можно отыскать в любой мысли, в любом поступке, в любом начинании.

– Выходит, один к двум, что выбор будет верен? – спросил Шпрингер.

«А если один к одному, что – окажется плох?» – хотел я сказать ему, но сдержался. Не был склонен вести теологические споры, сознавая к тому же, что Господь сотворил меня не в качестве мозга, но лишь орудия. Я только осмеливался питать надежду, что сим послужу его планам.

– Вешайте! – крикнула пискляво Рита, и бургграф вздрогнул, будто в него воткнули иглу.

Встал, поднял руку, и на площади снова воцарилась тишина.

– Уважаемые горожане, – сказал. – Прозрите умом и сердцем: сумел бы я объяснить такое вот семьям погибших? Чем бы оправдал свою милость перед отцами, братьями и матерями тех несчастных девиц? Что сказали бы они, увидав, как преступник свободно разгуливает под солнцем? Так пусть же свершится закон, – возвысил он голос. – Вешайте!

Златорукий альтенбургский самородок просиял. Он получил возможность исправить впечатление от неудавшейся экзекуции и надеялся, что ошибку ему простят. Кивнул помощникам: те подхватили осужденного под руки. Конечно, пришлось сменить веревку, и это заняло некоторое время. Палач проверил ее с еще большим тщанием, чем в прошлый раз. Каждое волоконце осматривал столь внимательно и столь истово, будто ласкал любимую.

И все же – вы ведь уже не удивитесь, милые мои? – веревка оборвалась снова. Еще быстрее, чем в прошлый раз. Палач, пораженный, так и сел на эшафоте и спрятал лицо в ладонях, а по площади разлилась испуганная тишина, которую нарушали лишь хрип и кашель лежавшего навзничь несостоявшегося висельника.

– Опаньки, – сказал Шпрингер и, кажется, испугался собственного голоса, потому как быстро опустил голову.

Слова эти очень точно описывали случившееся. Мне хотелось смеяться, и вместе с тем я был удивлен, ибо впервые стал свидетелем столь необычного происшествия во время казни. Не было и следа обмана. Преступник из Биарритца обладал проклятущим, огромным, небывалым везением. Или же здесь случилось чудо.

Только, видите ли, нужно было еще разобраться, кто подавал сей чудесный знак. А все могло оказаться не таким уж простым: известно ведь, сколь велика сила Зла и к каким изобретательным коварствам прибегает Сатана, чтобы смутить сердца набожных агнцев.

– Сие Перст Божий![10] – выкрикнул кто-то из толпы слова Писания.

Несколько человек, главным образом из тех, что стояли перед эшафотом, пали на колени и принялись молиться вслух. Бабища в цветном платке пищала тонким отчаянным голосом, воздев руки. Некий старец громко клялся более не грешить. Учитывая возраст и внешний вид клянущегося, не думаю, что обещание было бы трудно сдержать. Между тем дело принимало скверный оборот. Мне была хорошо видна группка людей, ошеломленных и стоявших в понуром молчании. Я догадывался, что это – семьи убитых девушек. Среди них – несколько крепких мужчин, и я был уверен, что все они вооружены. На площади теперь запросто могло дойти до кровопролития, и тогда ничто не удержало бы мещан от попытки устроить в городе беспорядки.

«Вот же зрелище организовал себе бургграф», – подумал я злорадно, но при этом и обеспокоенно. Особенно учитывая, что Шпрингер наконец опомнился и нервно подозвал офицеров стражи. Я также заметил, что арбалетчики на стенах теперь целились в толпу. Нужно было что-то предпринять, ибо бездействие властей могло подтолкнуть людей к бунту. Но Линде лишь глупо пялился на происходившее, и я не думал, будто он способен что-либо предпринять. Поэтому вашему покорному слуге пришлось взять дело в свои руки. Вопреки сильнейшему желанию оставаться в тени и обойтись без участия в достойном сожаления балагане – я встал.

Но не успел даже рта раскрыть, как раздался крик Риты:

– Здесь Зло! – завопила она пронзительным голосом, от которого и зеркало бы треснуло. – Не дайте ему победить, честной народ! Глядите! – подняла руку, и закатное солнце засияло меж ее белыми пальцами. – Дьявол сошел меж нас и оборвал когтями веревку. Не чуете разве смрада серы?!

Толпа неуверенно загудела, а некоторые из коленопреклоненных даже поднялись на ноги, нервно оглядываясь, словно дьявол мог в любой миг предстать пред ними в столпе серного дыма.

– Видел дьявола! – рыкнул мужчина, что стоял подле группки хмурых горожан. – Оборвал веревку и улетел в небо!

– И я видел! – быстро смекнул, что к чему, его товарищ.

– Молитесь! – Я скривился, поскольку Рита стояла недалеко от меня: думал, что моя барабанная перепонка попросту лопнет. –Отче наш, сущий на небесах…

И, о чудо, толпа сперва неохотно, но подхватила молитву. В голосе певицы было нечто захватывающее, а ее высокая, светлая фигурка, перегнувшаяся через балюстраду ложи, не могла не впечатлить толпу. Группка хмурых мужчин громко и с чувством повторяла слова молитвы вслед за Ритой. Особенно же громко они вопили: «..и дай нам силу не простить обидчиков наших».

Судьба осужденного с этого мига была предрешена, а я присмотрелся к Златовласой с интересом, не лишенным уважения.

Прием был шумным, еда и питье – превосходными. Как можете догадаться, милые мои, главной темой разговоров стал невероятный случай двукратного обрыва веревки на виселице. Бургграф справедливо решил не платить палачу ни грошика, а златорукий талант из Альтенбурга (хотя не знаю, будут ли его звать так после посещения Биарритца) о гонораре – куда как предусмотрительно! – даже не заикнулся. В конце концов, подвалы замка Линде были глубоки, а сам Линде – наверняка не расположен к шуткам и не спустил бы подобного неуважения.

Златовласая Рита получила от бургграфа корзину лучших роз из садов Биарритца и была поселена в покоях, достойных королевы. И я был уверен, что этими авансами бургграф не ограничится, а певица покинет город с ценными подарками. Которые, скажем честно, заработала, ибо все верили, что именно она предотвратила бунт.

Ваш нижайший слуга тоже был ей благодарен, поскольку в ином случае, чтобы успокоить толпу, пришлось бы мне брать на себя власть от имени Инквизиториума. А мы, люди смиренного сердца, предпочитаем оставаться в тени.

Третья попытка казни прошла намного удачней. Палач не стал развлекаться утонченными играми, он сильно дернул осужденного за ноги, ломая ему шею. Я даже думать не хотел, что случилось бы, оборвись веревка в третий раз, но Божья милость не оставила Биарритц.

Обрадованный бургграф приказал выпустить из подземелий нескольких преступников, оставив их даже без вразумляющего знакомства с плетью, но мне было интересно другое: отчего Рита решила настроить толпу против осужденного? Отчего кричала о присутствии Зла, хотя могла спасти преступнику жизнь, крикнув, что видит Ангела?

Впрочем, с точки зрения чистоты веры и то и другое было куда как подозрительным, и будь я бездушным служакою, мог бы уже сейчас вести официальное расследование. И был уверен, что многие братья-инквизиторы не преминули бы воспользоваться такой оказией.

– Благодарю вас, – сказал я, когда во время приема оказался поблизости от певицы. – Достойные удивления самообладание, ясность ума и необычная сила голоса. – Я уважительно приподнял бокал.

Она слегка усмехнулась. Глаза ее блестели, а щеки раскраснелись от вина.

– И слабая женщина может для чего-то пригодиться, мастер Маддердин.

– Как видно, не столь уж слабая – ибо кто еще сможет сказать о себе, что сохранил мир в целом городе и сберег множество человеческих жизней? – спросил я вежливо.

Она улыбнулась шире, чрезвычайно довольная собою. Как видно, потешить ее тщеславие было легко.

Подошла ближе, и я ощутил тяжелый запах ее духов.

– Я заметила, что вы тоже поднялись тогда, мастер. Не будет ли невежливым спросить вас, что собирались предпринять?

Она стояла ко мне боком, и я видел ее прелестное личико и смелый абрис груди. Но ваш нижайший слуга обучен открывать скрытое и добираться до сути, не позволяя смутить себя фальшивой видимостью. Поэтому я мысленно усмехнулся, размышляя над тщеславием женщин, вслух же сказал:

– Я собирался принять власть в городе от имени Святого Официума.

– Вы обладаете таким правом? – Ее глаза блеснули.

– Не осмелился бы никогда прибегнуть к нему без весомой причины, – ответил я ей серьезно.

– Вы один, без стражи, без войска… – она явно не могла поверить.

– Такова уж сила Господа, которую обрел Он, сходя с Распятия Своей муки и неся врагам пламя и железо, – сказал я и, по крайней мере, не согрешил против истины, поскольку уже само именование «инквизитор» для многих звучало словно тревожный набат.

Разговор наш прервал молодой, захмелевший дворянчик, который бесцеремонно отодвинул меня и начал славить красоту и мудрость Риты.

– Позвольте представить вам, – ласково прервала она его, – мастера Мордимера Маддердина, инквизитора из Хеза.

Молодой дворянчик побледнел, пробормотал извинения и постарался быстро затеряться в толпе. Я усмехнулся, а певица пренебрежительно надула губки.

– Что за трус, – сказала она.

– А позволите ль задать вам вопрос?

Она смотрела на меня некоторое время, а потом кивнула проходившему мимо юноше.

– Не наполните мой бокал? – попросила с чарующей улыбкой.

Юноша покраснел, словно девица, и почти вырвал бокал из рук Риты.

– Может быть, – ответила мне. – Все будет зависеть от вопроса.

– Зачем вы обрекли его на смерть? Столь же легко вы могли бы спасти ему жизнь.

Она рассмеялась.

– А я уже думала, мастер, что вы пожелаете выпытать у меня мои сладчайшие секреты и мрачнейшие тайны, – сказала, обмахиваясь шелковым платочком. – Я в вас ошиблась!

– Прошу прощения, – склонил я голову.

– Благородная госпожа, – юноша с бокалом появился подле Риты. – Позвольте…

Она приняла бокал из его рук и вновь одарила усмешкой.

– Когда начнутся танцы, не пожелаете ль вы… – начал юноша, пламенея румянцем.

– Простите, – прервала его Рита вежливо, но твердо. – Я сейчас говорю о весьма важных делах с уважаемым мастером Инквизиториума.

Юноша глянул на меня скорее с завистью, чем со страхом, потом глубоко поклонился Рите и отошел не разгибаясь, спиной вперед.

– Позволю, однако, надеяться… – пробормотал на прощание.

Она кивнула, а затем снова повернулась ко мне.

– Даже странно, что вы не додумались до этого сами. Я сделала это по крайней мере по трем причинам.

– Благодарность бургграфа, ибо освобождение осужденного, было ли чудом или нет, серьезно повредило бы его престижу. Благодарность родственников убитых, а значит – жителей Биарритца, – сказал я. – Но третьей причины я не знаю.

– Благодарность. Хорошее слово, – Рита улыбнулась обезоруживающе. – Подумайте, что бы я получила, спаси его жизнь? Гнев одних, проблемы для других, конфликты и даже, как знать, кровопролитие? А был он человеком, никому не известным. Приблудой.

– Осталась третья причина, – сказал я, лениво размышляя, во сколько звонких крон была оценена благодарность родственников убитых девушек.

– Пусть останется моей сладкой тайной. Без обид, мастер.

– Конечно, без обид. Каждый имеет право на тайны.

– Именно, – вежливо кивнула она мне и умело смешалась с толпой.

Тотчас вокруг нее выстроились обожатели, а мужские взгляды только что не срывали с нее платье, непрестанно ловя малейшее движение выдающегося бюста Риты. Я усмехнулся собственным мыслям и протолкался к Шпрингеру, который как раз давал некие поручения мажордому.

– Сейчас начнутся бои, – сказал он мне. – Будете ставить, мастер Маддердин?

Я пожал плечами.

– Даже не видел бойцов. Но как знать…

– Искренне советую ставить на Руфуса, – он понизил голос. – У этого человека копыто вместо кулака.

В пиршественном зале уже подготовили арену, на которой должны были выступать бойцы. Большую, шагов в пятнадцать шириной, а это значило, что бойцы смогут проявить несколько больше умений и мастерства, чем если бы просто принялись охаживать друг друга кулаками до тех пор, пока один из бойцов не упадет.

Бургграф Линде сидел неподалеку от арены в высоком кресле и поглощал жирного каплуна. Заметил мой взгляд и помахал рукою. Я же вежливо поклонился, но не стал подходить. И так вокруг крутилось слишком много народу, а Линде больше внимания посвящал некоей черноволосой красотке в кармазиновом платье, очарование которой едва не затмевало неотразимость Риты.

– Идут! – крикнули рядом.

Отворились двери, и в комнату вошел мощный рыжеволосый и рыжебородый мужчина с татуированным, блестящим от масел телом.

– Аааарггх! – заревел он басом, вскидывая над головой руки. – И где же, о бургграф, тот, кого я нынче убью?

Линде широко усмехнулся и помахал, давая великану знак выйти на арену.

– Руфус, – пояснил Шпрингер с уважением в голосе. – Мощный бугай, а?

И точно. В бойце было где-то семь стоп роста, тело же его казалось узлом мышц. Предплечья толщиной с мою ногу. Но, видите ли, милые мои, ваш нижайший слуга справлялся и не с такими великанами. Ибо в драке двух людей не все зависит от веса, роста или силы, многое – от быстроты и ловкости. Ну и разного рода специальных умений – например, знания, куда бить, чтобы противник потерял сознание, дыхание или – чтобы причинить ему сильнейшую боль. Не говоря уже о том, что во время простой драки нет никакой необходимости соблюдать правила и можно, например, сыпануть противнику в глаза шерскеном. А человек, с которым поступили таким вот образом, думает лишь о том, чтобы тереть, тереть и тереть ужасно горящие глаза. Вот только, если вотрет себе шерскен под веки, последнее, что увидит, будут собственные пальцы.

Руфус встал на арене и напрягся, красуясь своей мускулатурой перед толпящимися вокруг гостями бургграфа. Однако миг спустя вниманием людей завладел человек, который вошел в комнату вторым. Этот тоже был полуобнажен и тоже умащен маслами, но мощью и фигурой не мог сравниться с Руфусом. Были у него черные, коротко подстриженные волосы и отвратительный шрам от правого глаза до левого уголка рта. Правда, не настолько отвратительный, как у моего приятеля Курноса, – но все равно впечатление производил.

– Финнеас. Опасный человек, – покачал головой Шпрингер.

– Опасным был тот, кто так его разукрасил, – сказал я.

Когда второй из бойцов шел к арене, я решил, что исход этого боя не настолько предсказуем, как могло бы показаться. Руфус, конечно, намного сильнее, но у Финнеаса легкая походка и внимательный взгляд. И сразу видно, что он – не любитель. Мускулы не настолько поразительны, как у Руфуса, но я был уверен: оказаться в объятиях этого человека столь же приятно, как и в тисках.

– И что же? Ставите? – спросил Шпрингер.

– Сто на Финнеаса?

– Принимаю с величайшей охотой, – засмеялся Шпрингер. – И, похоже, нынче – мой счастливый день.

Бойцы встали в противоположных углах арены, а человек из дворовых бургграфа начал возвышенное и неимоверно нудное представление. Все для того, чтобы гости успели сделать ставки.

Потом на арену выскочил судья и заявил:

– Нельзя кусаться. Нельзя выдавливать глаза. Кто попросит о милости, тот должен ее получить, но проиграет бой.

– Аааргх! – снова прорычал Руфус, что, вероятно, означало: «О милости просить не стану».

– Начинаем, во имя Господа, – сказал судья и быстро соскочил с арены, поскольку едва успел проговорить он это свое «Господа», как кулак Финнеаса молниеносно ударил и Руфус получил прямо в нос.

Руфус отступил на шаг, потряхивая головой, словно удивлялся, – благодаря чему Финнеас успел еще дважды его достать, сломав при этом нос. Руфус кинулся вперед всем телом и провел удар, после которого голова противника наверняка слетела бы с плеч. Если бы, понятное дело, удар достиг цели. А он не достиг, поскольку Финнеас плавно отскочил и с полуоборота ударил Руфуса ногой под колено. Удар был настолько сильным, что обычный человек тотчас оказался бы со сломанной ногой, но, как видно, Руфус не был обычным человеком.

Собравшиеся в зале гости орали и давали советы обоим противникам, а самые увлеченные даже размахивали руками, изображая удары. Впрочем, сам бой ничем не отличался от обычных. Ну, разве что классом противников. Из общего шума выделялся громкий голос бургграфа, который рычал с покрасневшим лицом: «Сделай его! Сделай!» – но мне было трудно уразуметь, за кого он болеет (и на кого поставил деньги).

Тем временем Финнеас недостаточно быстро уклонился от удара Руфуса, и тот наконец-то попал, превратив нос противника в красное месиво. Что хуже, удар настолько помутил сознание Финнеаса, что тот не сумел уйти от мощного крюка в левое ухо. Отлетел назад, и тогда Руфус с разбега, всем телом, прыгнул и свалил его на землю. Финнеас ударился головой о доски арены – и бой на этом закончился.

– Ха! Я ведь говорил, что нынче мой счастливый день! – радостно прокричал мне Шпрингер.

Я повернулся к бургграфу…

И сказал:

– Видимо, нет.

Конечно, вызвали медиков, но пока те вбежали в зал, Линде уже был мертв. Лежал с красным, потным, набрякшим лицом, раскинув руки, а вокруг него толпились гости. Что ж, наверняка им будет о чем рассказать. Необычная казнь, интересный, пусть и быстро завершившийся бой, а потом смерть хозяина вечера… О, да, здесь хватит разговоров на долгие зимние вечера.

Я стоял у стены, рядом с мраморным портиком, и не собирался смешиваться с толпой. Линде уже не помочь, а глазеть на труп было без толку, особенно учитывая, что я повидал их больше, чем хотел, – по крайней мере, побольше, чем все в комнате, вместе взятые.

Конечно, я жалел о том, что случилось с Линде, потому что тот был честным человеком, но трудно было не увидеть связи между его внезапной смертью и нездоровым образом жизни.

– Диета и прогулки на свежем воздухе, вот что нужно человеку, – пробормотал я сам себе и отпил глоток вина, которое, о чудо, ринувшаяся к мертвому бургграфу толпа ухитрилась не разлить.

– Вы что-то сказали, мастер? – спросила Рита.

Ха! Я даже не заметил, как она подошла, а это означало, что смерть Линде все же вывела меня из равновесия сильнее, чем я полагал.

– Я молился, – объяснил я совершенно серьезно. – Чтобы Господь на небесах принял бургграфа в Свою Славу.

– Я так и подумала… – (Что это, ирония?) – Не удивительно ли наблюдать за столь необычной метаморфозой? – Рита быстро глянула на меня, словно проверяя, понял ли я последнее слово. – Той, что превращает чувствующее и мыслящее существо в кусок холодного, бездушного мяса, в котором жизни не больше, чем в камнях, на которых он лежит, – добавила Рита, и если этим словам суждено было стать эпитафией для бургграфа, то она не показалась мне достойной его.

– Естественный порядок вещей, – ответил я, слегка пожав плечами. –Ибо прах ты и в прах возвратишься[11].

И когда произнес эти слова, я услышал звон стекла. Изукрашенный витраж лопнул и разлетелся на десятки осколков, а по полу комнаты покатился завернутый в бурую тряпку камень. Десятки глаз всматривались в камень так, словно он мог снова взлететь и наброситься на них.

Наконец некий дворянин подошел и осторожно взял его. На тряпице было что-то накорябано красными чернилами или кровью, однако с такого расстояния я не мог различить ни буквы. Пошел к дворянину, но тот уже успел зачесть вслух с удивлением в голосе.

– «Этот был первым». – Он обвел взглядом толпу. – «Этот был первым», – повторил громче.

– Осторожно, сейчас может влететь еще один! – крикнул кто-то, и гости бургграфа начали пятиться от окна.

– Этот камень был первым? – спросила Рита, снова стоявшая рядом со мной. – Об этом речь, да?

Я рассмеялся.

– Бургграф, – пояснил ласково. – Первым был бургграф Линде. А теперь наступило время для остальных виновных в смерти нашего преступника.

Я искоса глядел на Риту и заметил, как ее светлое лицо стало мертвенно-бледным.

– Нет, – сказала она ошеломленно. – Не думаю, что и вправду… Это ведь… нонсенс.

– Увидим. Если будут следующие жертвы, окажется, что я прав.

Я слегка поклонился ей и пошел взглянуть на камень с запиской. Рита осталась там, где стояла, словно ноги ее вросли в пол.

Не стану скрывать, милые мои, это было довольно забавно. Хотя, с другой стороны, ваш нижайший слуга вполне отдавал себе отчет, что мог столкнуться здесь с серьезными проблемами, требующими искренней веры и горячего сердца. Ну а этого-то у меня было вдоволь.

– Сделайте что-нибудь! – Рита почти визжала, а ее искаженное гневом и страхом лицо стало едва ли не отталкивающим. – Вы ведь инквизитор!

Мы сидели в комнате Шпрингера втроем, и хотя на столе стоял кувшин прекрасного винца, моим собеседником было явно не до него. Я же – напротив – с удовольствием пил винцо и закусывал медовыми пряничками.

– Из замковой пекарни? – спросил Шпрингера.

Тот глянул на меня, словно не понимал, о чем речь, а потом его взгляд задержался на прянике в моей руке.

– Из замковой, – бормотнул он. – Но, Бога ради, какое нам дело до пряников, скажите лучше, что тут происходит! Неужели кто-то действительно убил Линде?

– Не прикажете ль пекарю, чтобы приготовил мне корзинку такого добра на ночь? И вправду очень вкусно… Надо бы узнать, в каких пропорциях там мед и тесто. А что до вашего вопроса… Это моя единственная версия, – сказал я ему. – Абсолютно, говоря откровенно, не опирающаяся на рациональные доводы. Но даже если я и прав, то не стоит бояться. Следующим на очереди будет палач.

– Проклятые духи, – почти плакала Рита. – Я знала, что они бывают, но чтобы убивали людей…

– Духи? – засмеялся я. – Духи не бросают камни в окна и не пишут предупреждений кровью на грязных тряпках.

– Тогда кто, дьявол его задери? – рявкнул Шпрингер.

Я не хотел делиться своими подозрениями. Пока – нет.

Медики как раз исследовали тело бургграфа, но я – прежде чем передать труп в их руки – внимательно его осмотрел. Линде не подавился костью и не был отравлен. Я был в этом почти уверен, а уж поверьте, у меня имеется опыт в такого рода делах. Не выглядело это и так, будто его хватил удар. Факт, что Линде был больным, имел проблемы со здоровьем – и все посчитали бы его смерть лишь трагической случайностью, когда бы не тот злополучный камень.

К тому же, милые мои, я тщательно обследовал площадку перед окнами пиршественного зала. Возможность, что некто мог попасть сюда, не привлекая внимания стражи, была исчезающее мала. Поэтому камень должен был метнуть издалека человек, умевший обращаться с пращей.

Либо же тот оказался здесь другим образом, и это означало, что вашему покорному слуге предстоит работа, в которой молитва сыграет роль куда большую, нежели сила мышц или легкость мышления.

– А кто после палача? – Рита сплела пальцы рук так сильно, что побелели косточки.

– Вы, – ответил я откровенно. – А кто же еще?

– Я… не хочу… – Ее нижняя губа дрожала так, словно у певицы случился приступ лихорадки.

– А кто бы захотел? – пожал я плечами. – Но не забивайте этим свою прекрасную головку, поскольку, возможно, это инквизиторское обучение слишком возбудило мою достойную сожаления подозрительность.

– Вы доводите меня до сумасшествия! – взорвалась она и в гневе нравилась мне куда сильнее, чем в отчаянии.

– А я? – глухо спросил Шпренгер.

– Не думаю, – ответил я ему.

– Вы тоже могли его спасти! – воскликнула она, пристально на меня глядя. – Могли сказать, что обычай требует отпустить осужденного на свободу…

– Но я сказал правду, – оборвал я ее. – И не я заказывал у нашего альтенбургского умельца веревку, которая приносит счастье.

Рита вцепилась в подлокотники:

– Вы знаете…

– Знаю. И знаю также про третью причину. Жизнь человека в обмен на кусок веревки с его виселицы – это забавная причина. Признаюсь, в сердце вашем могло быть и чуть побольше милосердия.

– И это в-в-вы, – она даже стала заикаться, – вы говорите о милосердии. Инквизитор! – выплюнула последнее слово, будто оно было проклятием. – Покину этот проклятый город! – ударила ладонью о стол так, что кувшин с вином опасно задрожал.

– Не советую, – сказал я. – Будете здесь или в ста милях отсюда – это не поможет. Но все так, как я и говорил: даже если мои подозрения подтвердятся, у вас есть время. Как минимум шесть дней.

– Почему именно шесть? – спросил удивленный Шпрингер.

Я встал.

– О пряничках не забудьте, – попросил. – А вам, – повернулся к Рите, – советую найти священника и исповедоваться. Прочесть перед сном молитву. Допускаю, что поможет лишь слегка, но все-таки… Извините, пойду поговорю с медиками.

Останки Линде перевезли в один из винных погребов, и именно там собрались трое медиков, чтобы завершить обследование. Уж не знаю, отчего они выбрали для себя именно погреб, ведь было там темно, холодно и влажно. Что ж, холод и влага еще никому не мешали, но вот темнота затрудняла осмотр. Поэтому прежде всего я приказал принести сколько удастся ламп и поставить рядом с телом, лежавшим на большом дубовом столе.

– Могу я попросить вас о личной беседе, мастер? – тихо спросил один из медиков, когда слуги принесли лампы.

– Да, – ответил я и отошел с ним в сторону.

– Не знаю, как и сказать… – Медик сжимал руки в заметном волнении. – Я могу предполагать…

– Говорите смело. Любая гипотеза подойдет.

– Вот только это, похоже, мистика… – Он поднял на меня взгляд. Я улыбнулся. – Ну, да, я знаю, что вы поближе к таким делам, но ведь медицина – это наука…

– Мой дорогой доктор, – произнес я тихо, но решительно. – Мы не станем спорить по поводу медицины, мистики или науки. Я просто хочу услышать о ваших подозрениях.

– Я заметил на шее следы, – прошептал он. – Едва заметное посинение. Как если бы кто-то его душил, мастер. Но человеческие пальцы таких следов не оставляют. Это не отпечатки, а будто их…

– Тень, – договорил я за него и кивнул. – Мы называем это ведьмовским прикосновением, доктор.

Тот задрожал и принялся дергать себя за седую козлиную бородку.

– Знаю, – прошептал еще тише. – Я слыхал о таком. Но ведь здесь речь не о научном методе…

– Спасибо, – кивнул я ему.

Подошел к телу, чтобы поглядеть на шею Линде. Ранее я не заметил следов, о которых говорил доктор, но в этом не было ничего странного. Ведьмовское прикосновение проявляется лишь через несколько часов после смерти. Однако я был доволен, что мои неясные подозрения получили столь явное подтверждение. Что вовсе не означало, будто я рад необходимости начинать дознание и поиск колдуна или ведьмы, которые воспользовались магией, чтобы убить Линде.

Когда я подошел к останкам, два других медика посторонились, освобождая место. Я взял лампу и, подсвечивая себе, тщательно осмотрел тело. Я не намеревался ограничиваться шеей и внимательно обследовал труп от ногтей ног до кожи на затылке.

Осмотр занял немало времени, однако, кроме этих вот следов на шее, напоминавших тени или едва заметные мазки сажи, я ничего не нашел. Конечно, тело Линде было в состоянии, достойном сожаления, но лишь из-за старости и нездорового образа жизни, а не каких-либо внешних причин. Морщинистая желтая кожа на животе, обвисшие вялые грудные мышцы, хрупкие, ломающиеся ногти, испорченные зубы, изогнутые артритом ноги, желтые, с кровавыми нитями белки глаз… Да-а-а, Линде без бархата и шелков выглядел словно вздувшаяся мертвая рыба.

– Апоплексия, – произнес авторитетным тоном один из медиков. – Точно говорю: апоплексия.

– Именно так, уважаемый коллега, – повторил второй медик. – Апоплексия, – возвел очи горе, а в нашем случае – к низкому каменному потолку. – Быстрая смерть.

– Так и запишем в протокол, – кивнул я. – Поскольку ни одна причина, кроме той, на которую указываете вы, ученые мужи, не приходит мне в голову.

Я вежливо попрощался с ними и подмигнул третьему из медиков. Был уверен, что он не станет тревожить коллег или кого-либо еще своими подозрениями о ведьмовском прикосновении, ведь это могло бросить тень на его репутацию.

Мне же лишь оставалось удивляться, что некоторые, веря в силу Сатаны, в то же время не верят, что Зло обладает физической манифестацией. И особенно часто подобная точка зрения распространена бывает среди людей науки – тех, кто забывает, что, кроме телесного, существует еще и духовное. И что, кроме материального, есть еще и нематериальное.

А вот бургграф Линде уже об этом узнал.

– Колдун? Здесь? В Биарритце? – Шпрингер не хотел верить собственным ушам.

– А чем этот город отличается от других? Его оберегают исключительно сильные реликвии? Или, может, истовая вера мещан? – позволил я себе поиронизировать.

– У нас есть реликвии, – сказал обиженным тоном Шпрингер. – Терние из Тернового Венца Господня и обломок Распятия.

– Когда б собрать все части Распятия, которые как реликвии хранятся в городах, оказалось бы, что Господа распинали на деревянном исполине. А Распятие было невысоким, господин Шпрингер. Писание ясно говорит, что Иисус, дабы покарать грешников, сошел с Распятия. Не спрыгнул, а сошел. Впрочем, – взмахнул я рукою, – это не важно. Даже если бы святыми реликвиями были вымощены ваши улицы, это не слишком бы вам помогло.

– Странные слова для мастера Инквизиториума, – заметил советник бургграфа.

– Трезвые, холодные и разумные, – ответил я. – Ибо верю: вы хотите знать правду, а не успокаивать себя красивыми сказочками.

Он прохрипел что-то невнятное, а потом отер ладонью лоб.

– Извините, мастер. Сам уже не знаю, что делать. Отослал гонцов с письмом к господину прево, сообщили ему о несчастном случае, а пока что я, согласно закону, исполняю здесь… – внезапно он прервал себя. – Разве что вы захотите…

– О, нет! – Я поднял руку. – Я не стану требовать права Инквизиториума, господин Шпрингер, поскольку, во-первых, тогда должен буду объясняться с епископом, а во-вторых, мне совершенно этого не хочется. Но обещаю вам: мы схватим колдуна или ведьму, кем бы те ни были. И сделаем это быстро, чтобы дело не получило огласки. По крайней мере – пока не добьемся успеха.

(Ведьме после первого убийства нужны хотя бы три дня отдыха. Поэтому я и сказал Рите, что у нее будет, если считать палача следующей возможной жертвой, шесть дней жизни).

Шпрингер покивал.

– Ах, да! – Он хлопнул себя по лбу. – Искренне надеюсь, что вы сумеете сдержать зло, мастер.

– Но я должен знать, кем был осужденный. Кто его друзья? Семья? Знакомые?

Шпрингер к этому разговору был готов, поскольку имел при себе несколько листов с протоколами допроса насильника и убийцы.

– Угольд Плеснявый, так его называли, – он поднял на меня взгляд, слегка двинув плечами, словно сам удивлялся этому прозвищу. – Сезонный работник. Нанимался на работы в полях, кузне, складах… Куда удавалось.

– Вагабонд, бродяга.

– Но трудолюбивый. Купец, у которого он работал в последний раз, не мог на него нахвалиться…

– И что за купец?

– Эрнест Шульмайстер. – Чтобы вспомнить, Шпрингеру пришлось заглянуть в документы. – Владеет лесопилками и дровяными складами здесь, в Биарритце, и на околицах. Богатый, – прищелкнул он языком.

– Ну что ж, придется его проведать.

– Как думаете? – На этот раз Шпрингер отвел глаза. – Мы ошиблись? Этот Плеснявый был невиновен?

– А какое мне дело до этого? – пожал я плечами. – Некто совершил насилие и убийство, подозреваемый схвачен, осужден и казнен. Закон восторжествовал. Я тут – чтобы найти колдуна, господин Шпрингер, а не чтобы решать: не совершил ли городской суд во главе с господином бургграфом ошибку, поскольку все хотели, во-первых, как можно быстрее похвастаться поимкой сеющего страх убийцы, а во-вторых, полюбоваться умением знаменитого палача из Альтенбурга…

– Это не так, – тихо прервал меня Шпрингер. – Люди видели его ночью…

– Что именно вы не поняли в словах «какое мне дело до этого»? – спросил я саркастически. – Бургграф уже объясняется перед лицом нашего Высшего Судии, а вы станете отчитываться перед собственной совестью. Но не вмешивайте в это меня. Лучше скажите, где обитает Шульмайстер.

Дом купца Шульмайстера был двухэтажным каменным зданием на меже Биарритца, недалеко от городских стен. Окружали его немалых размеров сад и солидная ограда, ощетинившаяся железными остриями. За оградой бесновались несколько псов, и лай их приветствовал меня, едва я приблизился к воротам. За спиной моей заходило солнце, поэтому охранник или, скорее, слуга, вооруженный окованной железом палицей, чтобы приглядеться ко мне, приставил козырьком ладонь.

– Чего вам? – спросил не слишком-то вежливо. – Господин, – добавил, видимо, рассмотрев мою одежду.

Конечно, я до сих пор был не в служебной, однако Шпрингер одолжил мне плащ, не только удобный, но и богато выглядевший.

– Хочу видеть господина Шульмайстера, – сказал я. – По поручению господина Шпрингера.

– Господин Шульмайстер не принимает, – проговорил слуга. – Приходите в другой раз или оставляйте известие в конторе.

– Известие это не предназначено для чужих ушей и притом чрезвычайно важно, – сказал я чуть тише и приветливей. – Понятное дело, если вы доверенное лицо господина Шульмайстера, могу передать сообщение вам, а уж вы решите, как поступать…

Ему крайне польстила мысль, будто он может быть доверенным лицом своего принципала, к тому же любой слуга рад сунуть нос в тайны патрона. В общем, он приблизился к решетке, тем самым подтверждая, что простодушие всегда берет верх над разумом.

Я ухватил его за воротник так, что слуге пришлось вжаться лицом в решетку. Пальцами левой руки я ткнул ему в глаза. Он завыл, но не мог и шелохнуться. Псы за оградой обезумели, лезли на забор, но не могли меня достать.

– Слушай, скотина, – сказал я. – Или сей же час отворишь ворота, или продолжим разговор, когда у тебя будет на один глаз меньше. Выбирай.

– П-п-пусти, – прохрипел он.

Уж не знаю, думал ли, что я шучу, или, скорее, по ошибке воспринял мои слова как пустую угрозу. Я нажал посильней, и он взвыл, едва не заглушив псов.

– Открою! – прорыдал.

Я несколько уменьшил нажим и убрал палец с глаза. Минуту он моргал, а из-под век катились слезы. На лице у него замерло исключительно глупое выражение, но глаза-то остались целы. А вот опоздай он на пару секунд, выражение лица имел бы еще более глупое, глаз же – всего один.

– А собаки? – простонал он снова.

Было мило, что этот человек так беспокоился о безопасности вашего нижайшего слуги, но псов я не боялся. Вытянул губы и свистнул. Это был очень специальный свист, мои милые, и чтобы выучить его, мне потребовалось немало времени. Но я еще не встречал собаку, которая, услышав этот пронзительный свист, не поджала бы хвост и не сбежала туда, куда и Макарий телят не гонял.

То же случилось и с волкодавами, что охраняли дом Шульмайстера. Через миг, уже издалека, из-за кустов, доносился лишь их плаксивый скулеж.

После нескольких попыток привратнику удалось наконец вставить ключ в замок и провернуть. Отворил ворота, а я скользнул внутрь, все время придерживая слугу за воротник. Но тот вел себя спокойно: у него теперь были проблемы со зрением, зато он ясно видел, как легко невежливое поведение приводит к утрате глаза.

– Ну а теперь веди к своему хозяину.

Он прохныкал что-то не совсем внятное, но я понял, что слуга не против провести меня к Шульмайстеру. Мы пошли гравиевой дорожкой, и я лишь покрепче взял его под руку, чтобы не вздумал дурить. Собак я, как уже сказано, не боялся, но зачем мне явившееся защищать своего господина стадо слуг, вооруженных вилами, ножами, топорами и лопатами? Конечно, ваш нижайший слуга не боялся челяди, но хотелось избежать любого шума и бардака.

До Шульмайстера мы добрались без лишних затруднений, ибо вынужденный мой проводник был крайне вежлив и явно хотел побыстрее избавиться от моей компании. Хозяина я застал на кухне, за дубовым столом: он угощался жирной рулькой и прихлебывал пиво из большого кувшина. Рядом крутилась пара поварих, но ему это явно не мешало. Хотел даже ущипнуть одну за задок, но увидел, что я стою на пороге, – и сдержался.

– И кто, дьявол вас побери, вы такой? – спросил, и самый тон его вопроса был настолько же груб, как и слова.

– Я пришел от господина Шпрингера, – ответил я. – И мне кажется, что будет лучше сообщить, кто я такой, когда мы останемся наедине.

Шульмайстер оценивающе изучал меня из-под сросшихся бровей, наконец махнул рукой.

– Прочь, – приказал поварихам, мне же указал на кресло напротив себя. – Садитесь. Хотя сами знаете, что непрошеный гость хуже чумы.

Я уселся и подождал, пока служанки выйдут, прикрыв за собой дверь.

– Мое имя – Мордимер Маддердин, и я лицензированный инквизитор Его Преосвященства епископа Хез-хезрона, – сказал я тихо, поскольку почти не сомневался, что женщины подслушивают.

С удовлетворением отметил, как этот уверенный в себе краснолицый мужчина сразу подрастерял гонор, а со щек его сошел румянец. Шульмайстер встал, с шумом отодвинув кресло, и рванул двери.

– Вон! – гаркнул на кого-то, мне не видимого. – Еще раз здесь увижу – ноги из жоп повыдергаю!

Вернулся, яростно сопя, и снова уселся за стол. Спросил: «Может, пива, мастер?» – но я покачал головой.

– Вы ведь знаете, о чем – или, вернее, о ком – я хотел бы говорить, верно? О вашем работнике, Угольде, – том, кого вчера повесили.

Он всадил нож в исключительно жирный шмат мяса и отрезал солидный кусок. Если бы я сказал, милые мои, что заметил облегчение на его лице, то погрешил бы против истины. Лицо это осталось хмурым и мрачным, но по едва заметному подергиванию лицевых мышц я понял, что он ожидал чего-то куда более худшего, а мои слова застали его врасплох, но в то же время успокоили.

Я не слишком доверяю собственным умениям и вдобавок считаю недостойным самолюбованием полагать себя знатоком человеческих нравов. Но все же я был уверен, что в доме этом случилось или все еще происходило нечто, чего инквизитор не должен увидеть. И теперь я хотел узнать, что же это такое. Однако пока мне была необходима информация об Угольде Плеснявом.

– Я его защищал, – пробормотал купец. – Говорите что угодно – не поверю, будто он убил тех девиц.

– Что же, был он добрым человеком?

– Добрым, недобрым, – пожал плечами Шульмайстер. – Кто его знает? Работал за двоих. При этом можно было положить возле него кошель с деньгами – и не тронул бы. Я ему доверял. В прошлом месяце хотел даже сделать главным на одной из моих лесопилок. Знаете, кроме прочего, он умел читать и писать…

– Была у него семья? Друзья?

Шульмайстер снова пожал плечами.

– Один как перст. Ни с кем не подружился. Даже не спал в челядной, попросил место в сарае, где я раньше держал всякие инструменты. Обустроился там. Был чистюлей. Честным был. И ни одной мессы не пропускал.

– Что ж, получается, лучше вас его никто и не знал, да?

– Меня? Чего это – меня? – купец встрепенулся. – Да чего я там мог знать?

– Но все же вы хотели поставить его главным на лесопилке. Всегда настолько доверяете незнакомым и не известным вам людям?

Он отпил из кружки с пивом – явно чтобы потянуть время.

– Ишь ты, чуть что – так доверие, – сказал, отирая пену с седоватых усов. – Он нравился мне, потому что был трудолюбивым. Всегда нужна свежая кровь, вот что. Всегда новая метла лучше метет, верно?

– Не слишком-то вы мне помогаете, – заметил я. – Что ж, возможно, от вашей семьи или слуг будет больше толку.

– Только не вмешивайте сюда мою семью! – (Ого, похоже, я попал в больное место). – Если на то ваша воля, – добавил он, опомнившись. – Кроме того, я знаю свои права, – закончил чуть настойчивей.

– Это хорошо вас характеризует, – сказал я снисходительно. – Но нынче я вас проведал как друг господина Шпрингера, желающий ему и вам помочь в трудной ситуации. А вы хотите оттолкнуть руку помощи расположенного к вам человека?

Мне не было нужды насмехаться, иронизировать или прибегать к угрозам. Я произнес все это совершенно спокойным тихим голосом, а Шульмайстер побледнел. Ха, странно, но слово «побледнел» частенько появляется, когда я думаю о реакции говорящих со мной! В любом случае купцу пришлось учитывать, что нынче-то я у него нахожусь приватно, исполняя миссию доброй воли, однако завтра… Кто знает?

– И как я могу вам помочь? – почти простонал он. – Не хочу, чтобы у вас сложилось ложное впечатление… Я всегда ценил хорошее отношение доброго господина Шпрингера, но действительно не знаю…

– Послушайте, Шульмайстер, – принял я более резкий тон, ибо этот человек уже потек в моих руках, будто воск. – Раньше или позже, но правда выяснится. Пока что я не хочу вмешивать сюда Инквизиториум, но, если потребуется, вызову на допрос всех ваших домашних. На официальный допрос, Шульмайстер. А вы ведь понимаете, что люди, которых допрашивают инквизиторы, быстро приобретают невероятное желание исповедаться. В грехах своих, чужих и даже в тех, которые еще не были совершены. Вы меня хорошо понимаете?

Он отчаянно закивал. Перспектива официального дознания в его доме и допроса его обитателей должна была напугать. И неудивительно – это пугает любого.

– Я сделаю все, что пожелаете, – сказал он, опуская голову. – Но поверьте: ничего не знаю. Конечно, если хотите, можете проверить коморку Угольда.

К словам «ничего не знал» или «ничего не знаю» я уже привык за время моей инквизиторской карьеры. Не поверите, сколь часто люди пользуются этими избитыми фразами, хотя должен признать и то, что порой говорят они искренне.

Мы вышли черным ходом, и купец провел меня в сарайчик, притулившийся к северной стене. Слово «коморка» оказалось не совсем точным, поскольку пристройка на вид была вместительной, а щели между досками – умело забиты соломенной паклей. Шульмайстер осмотрелся, потом вытащил из кармана ключ и открыл замок. Толкнул дверь. Мы ступили во тьму, и купец негромко выругался, ибо обо что-то споткнулся, – затем высек огонь и зажег лампу.

Внутри коморка разделялась на два небольших помещения. В первом стоял кривоногий стол с почерневшей и до крайней степени изрезанной столешницей, во второй же – набитый соломой матрас и сундучок – тоже из потемневшего дерева. В углу находился крохотный очаг с дымоходом, выведенным наружу.

– Мы ничего здесь не трогали, – сказал Шульмайстер.

Я поднял оторванный клочок ткани, что валялся подле постели. Внимательно пригляделся к нему, а потом вынул из-за пазухи кусок материи, в который завернули камень, влетевший в пиршественный зал во время званого ужина, данного бургграфом. Было сложно не заметить, что оба куска идеально подходили друг к другу.

– Ха, – удивился я.

Подошел к сундуку (отметил, что замок выломан) и откинул крышку. Вытряхнул его содержимое на пол. Нашел старый кафтан, шерстяной плащ со штопаным подолом, складной нож с деревянной рукоятью, медную серьгу и цветной платок.

– Носил серьгу и цветные платки на голове? – спросил я. – Интересно…

Купец почесал голову:

– Вот уж не знаю.

– Значит, сюда приходила женщина, – сказал я. – Может, кто из служанок? А может, он приводил кого-то, кого вы не знаете?

– А вдруг это – на память? Или подарок, который он не успел вручить?

– Особенно – единственная сережка.

Шульмайстер глянул на меня, словно не уловил иронии, и снова почесал голову. Вши? Или почесывание помогало ему думать? Уж не знаю отчего, но жест меня нервировал.

– Ну ладно, – вздохнул я. – Рад, что вы показали мне все это, господин Шульмайстер. Полагаю, что кто-то – скорее всего, женщина, – поспешно покинул это место…

– Кая, – прошептал он.

– Что-что?

– Горничная. Конечно, это наверняка горничная! Пропала за день до казни, но я думал, она сбежала, потому что… – он глянул на меня и махнул рукою. – Ну, знаете, мужские дела.

– Что-то забрала?

– Я не заметил. – Шульмайстер нахмурился. – В таком доме, как мой, не сразу понимаешь, пропало ли что-то.

– Я знаю одного истинного кудесника в рисовании вывесок. Пришлю его к вам, а вы опишете ему девушку столь подробно, сколь сумеете.

Рисунки и портреты разыскиваемых не раз и не два пригождались нам во время следствия. Каждое отделение Инквизиториума имело картотеку подозреваемых или явных преступников. Не только для того, чтобы их распознавали сами инквизиторы, но и чтобы показывать тем, кого мы допрашиваем по совершенно другим делам. И часто это помогает. Хотя, разумеется, мы старались задействовать известных художников, а не мазил, умеющих лишь малевать вывески. Но на безрыбье – и рак рыба.

Мы вышли из каморки, и Шульмайстер закрыл дверь.

– Человек не ведает ни часа, ни дня, – сказал он.

– Святая правда, – ответил я.

Он проводил меня к самым воротам и на прощание крепко пожал руку.

– Ах, еще одно, – вспомнил я в последний момент. – Можете ли посоветовать мне хорошего доктора? Медики святой памяти бургграфа не слишком пришлись мне по вкусу, а нужно бы посоветоваться с доктором о неких деликатных материях.

– Ну, я знаю… – снова почесал в голове и задумался на миг Шульмайстер. – Кроме тех, придворных, обратитесь к доктору Корнвалису. Или к Теофилу Кузену. Или еще к Ремигию Хазельбандту. Никто другой мне в голову не приходит.

– Сердечно вас благодарю, – вежливо кивнул я ему и ушел.

Спиной ощущал его внимательный взгляд и задумался, чувствует ли Шульмайстер ловушку, что вот-вот захлопнется? Но я также знал, что все это может быть лишь плодом воображения вашего нижайшего слуги, который слишком часто грешил недостатком доверия к ближним своим.

– Господин Шпрингер, – сказал я. – Если бы вы хотели порекомендовать мне умелого медика, но не из тех трех, которые осматривали господина бургграфа, – кого бы выбрали?

– Медика? – спросил он несколько подозрительно и нахмурился. – Вы плохо себя чувст-вуете?

– Да бог с ним, с моим самочувствием, – ответил я легкомысленно. – Ну так что?

– Доктор Корнвалис, – сказал он, подергивая губу. – Хазельбандт Ремигий, Кузен Теофил, – прервался на миг. – Ну а лучше всего Гвидо Паллак. О, да, – усмехнулся, – уж этот – знатный медик. Только теперь редко практикует.

– Лечит горожан?

– Лечит? Мастер Маддердин, они бы его замучили, когда б только позволил. Прославился несколькими чудесными исцелениями…

– Дорого берет?

– На удивление мало. По крайней мере, с бедняков, а вот с богачей, насколько знаю, дерет втридорога.

– Честный человек, – отметил я.

– Таких уже мало осталось, – согласился Шпрингер. – Прикажу слуге, чтобы проводил вас к дому доктора, если захотите…

– Буду благодарен.

Гвидо Паллак обитал в крепком каменном доме неподалеку от рынка. Чтобы попасть к нему, следовало пройти через аптеку на первом этаже. Аптекарь, правда, пытался объяснять, что доктор никого не принимает, но я поднялся по ступенькам, не обращая на него внимания. Стукнул дверным молотком. Раз, второй и третий. Вздохнул и пнул дверь носком сапога. Загудела – и лишь это принесло какой-то эффект. Сперва я услышал шорох шагов, а затем – старческий дискант:

– Что там? Не принимаю! Подите прочь!

– Хочу увидеть доктора Поллака, – сказал я в закрытую дверь.

– Что-что? Кого хотите увидеть?

Ох ты, меч Господень! Уважаемый доктор еще и глуховат. Я заметил, что из темноты, от подножия лестницы, на меня с интересом поглядывает аптекарский слуга.

– Хочу увидеть доктора Поллака!!! – едва не проорал я, надеясь, что на этот раз глухой старик по ту сторону двери меня услышит.

– Ступайте прочь! – донеслось через минуту тишины, после чего – опять шорох шагов. На этот раз удаляющихся.

Я ухнул плечом в дверь так, что грохот пошел по всему коридору. Шаги снова прошуршали, приближаясь.

– Я вызову стражников, – пригрозил старик.

– Что дадите, если расскажу, как к нему войти? – шепнул из темноты аптекарский слуга.

Я полез в карман, нащупал трехгрошик и бросил ему. Он поймал монету на лету, дохнул на нее и спрятал за пазуху.

– Скажите, что у вас есть известия о Елене, – засмеялся он и исчез.

Что же, следовало попытаться, и я лишь надеялся, что не стал жертвой детского озорства.

– Елена! – рявкнул я в дверь. – Хотите о ней что-нибудь узнать?

– Елена? – заскрипел старик. – Говорите же!

Я молчал.

– Вы там? Ладно, я открываю. – Щелкнул отодвигаемый засов.

Когда дверь отворилась, в свете, что лился из глубины прихожей, я рассмотрел высокого худого старика. В белых одеждах до самой земли, ночном колпаке, кончик которого свисал ему на плечо, и в сапогах с загнутыми носками.

– Доктор Паллак? – спросил я и протиснулся внутрь.

Здесь пахло лекарствами и старой мочой.

– Что вы знаете о Елене? – спросил он подозрительно.

Я закрыл дверь и задвинул засов.

– Может, войдем внутрь?

Он окинул меня оценивающим взглядом и неохотно кивнул. Пошел к комнате, из которой в прихожую проникал свет лампы. Рухнул на скомканную постель и указал мне на расшатанный стул, под одну из ножек которого для устойчивости был подложен кирпич. Я поискал другое место, чтобы присесть, а когда ничего не нашел, оперся о стену.

Жилье медика состояло из одной комнаты: за кроватью видна была закрытая дверь, но туда приглашать старик не собирался. В спальне же царил полный бардак. На кровати – серые от грязи простыни и одеяло, из которого торчали перья, под деревянной рамой – объемный оловянный ночной горшок (и, судя по запаху, не порожний), а на полу валялись давленые остатки еды, куски угля, ржавый дуршлаг и миска с красной жидкостью, в которой плавали тушки крупных мух.

– Говорите, ну, – простонал старик и помассировал локоть. – Проклятая подагра.

– Я не знаю вашей Елены и даже не знаю, кто она такая, – ответил я откровенно. – Прибыл по другому делу. – Его лицо исказила гримаса то ли разочарования, то ли злости. – Хочу знать: лечили вы кого-нибудь в доме купца Шульмайстера?

– А вам что до этого? – рявкнул он. – Заявились среди ночи, едва дверь не вышибли…

– Меня прислал господин Шпрингер из замка, – сказал я. – И отвечайте, прошу, потому что иначе вызову вас на официальный допрос.

– А кто вы такой, что…

– Мое имя Мордимер Маддердин, – сказал я твердо. – И я лицензированный инквизитор Его Преосвященства епископа Хез-хезрона. Может, вы все еще хотите позвать стражников?

Он смотрел на меня некоторое время, прищурившись, а потом его лицо задрожало. Он фыркнул, выплевывая фонтан слюны, и захихикал с раззявленным ртом.

– Инквизитор, – проговорил он. – Ну ладно, пусть так.

Вообще-то люди никогда не встречают мои визиты смехом – разве что смехом нервным, полным озабоченности, либо таким, что скрывает их истинные чувства. Но старик хихикал совершенно искренне.

– Я рад, что сумел вас насмешить, – сказал я ему сердечным тоном.

– Не относите на свой счет, – взмахнул он рукой. – Может… – поглядел по сторонам, словно раздумывая над тем, что мне предложить, но так ни на что не решился и махнул рукою снова.

– Итак? – напомнил я ему. – Шульмайстер?

– Бывал, бывал. – Он откинулся поудобней на подушки и выставил вперед худые, перевитые голубыми венами ноги. – Стяните мне сапоги, будьте добреньки, – и добавил: – А то тяжело мне наклоняться.

Я вздохнул и выполнил его просьбу. Старик пошевелил растопыренными пальцами.

– Сразу полегчало, – пробормотал старик. – У Шульмайстера болела дочка. Но порой даже медицинский гений не в силах помочь. Потому как, видите ли, медицина… – Он поднял вверх палец и явно готов был начать некую лекцию.

– Чем болела? – прервал я его.

Он недовольно фыркнул и уставился куда-то мимо меня.

– Обмороки. Общее ослабление организма, отсутствие аппетита. Иногда впадала в сон, напоминавший летаргию. Тогда даже с кровати не вставала. Жаль девочку, она у него единственная, старик хотел ее выдать за хорошего человека.

Он закашлялся, отхаркнул и сплюнул, метя в ночной горшок. Не попал, и желто-бурая флегма приклеилась к металлическому уху.

– Вы поставили диагноз? – спросил я.

– Хех, даже много диагнозов! – вскрикнул он шутливо. – Жаль только, что не было среди них верного. Ну я и перестал ее лечить, понял, что не по мне дело.

– Что, не чувствуете ответственности врача за пациента?

– Да какая там ответственность? – возмутился он. – Кроме, ясное дело, моральной. Только неуки и профаны хотят иметь право нас, профессиональных докторов, обвинять в недостаточных умениях. Операция либо удается, либо нет, а людям не следует гадать, «что было бы, если». Уж поверьте мне на слово, – погрозил он пальцем, – даже через сотни лет ничего не изменится. Ибо доктор – владыка жизни и смерти, и руки прочь от его суждений.

– Лишь Господь Всемогущий – владыка жизни и смерти, – сказал я негромко. – Не забывайте об этом, прошу.

Его убеждения вызывали у меня отвращение, и я мог лишь радоваться, что они вызывали отвращение также и у сильных мира сего. Не раз и не два я слыхал о медиках, выпоротых, а то и повешенных своими пациентами, и нужно признать, что такое поведение остальную банду лекарей приводило к некоторой трезвости взглядов. Ибо в отношении лекарей нужно использовать исключительно кнут – а то и что покруче. Лишь тогда их можно вынудить, чтобы ставили верные диагнозы и проводили лишь необходимые операции. Конечно же, бывают исключения, однако…

– Да-да-да, – проговорил он скороговоркой. – Конечно, я никак не хотел принизить религию…

– Если бы хотели, то уже принизили бы, – сказал я ласково. – Ибо в этом случае намерение и поступок суть одно и то же. Но вернемся к девушке…

– Хорошо, господин Маддердин. Но, может, вы все же сядете?

Паллак каким-то странным образом сделался куда более покорным, но я лишь отрицательно покачал головой, поскольку не намеревался проверять устойчивость того стула.

– Я лишь хотел сказать, – произнес он через миг, – что современная медицина была бессильна перед болезнью девочки. Никакие микстуры, порошки, припарки, мази или таблетки не помогали. А уж поверьте мне, что перепробовал я их порядком.

– Уж представляю, – кивнул я, сочувствуя бедной девочке, которая стала объектом медицинских экспериментов. – И сколько ей было, когда все началось?

Он начал что-то подсчитывать, помогая себе пальцами. Беззвучно шевелил губами, шептал, потом произнес громко:

– Тринадцать.

Я покивал, поскольку все сходилось. В возрасте двенадцати, тринадцати или четырнадцати лет большинство девочек входит в возраст женщин со всеми физическими проявлениями этого изменения. Именно тогда у некоторых из них появляются определенные способности. А говоря коротко, некое проклятие, от которого нет эффективного лекарства. Кроме того, что предлагает наиболее радикальный выход.

– Спасибо, – кивнул я ему.

– Надеюсь, что помог! – крикнул он, когда я выходил.

Я кивнул снова – теперь уже сам себе – и вышел за дверь. Подробности теперь были мне известны, и требовалось лишь непосредственное и явственное их подтверждение.

К дому Шульмайстера я выбрался только на третий день после смерти господина бургграфа. Если я не ошибся, дочка купца как раз должна была лежать в постели без сознания, в спячке, близкой к летаргии.

Теперь страж у ворот (а волею судеб был это тот самый человек, что и в прошлый раз) принялся поспешно отворять их, едва лишь меня углядел. Я улыбнулся ему и одарил трехгрошем, каковой он принял с глубоким поклоном.

– Сейчас проведу вашу милость. Сейчас-сейчас, бегу-бегу…

Владельца лесопилок и дровяных складов на этот раз я нашел не на кухне, а в богато обставленных покоях на первом этаже дома. Он сидел за огромным дубовым письменным столом и что-то писал на пергаменте. Перед ним лежали счетные книги. Увидев меня – нахмурился.

– Приветствую, – сказал крайне сдержанным тоном. – Прошу меня простить, но сейчас я очень занят.

Я же придвинул стул, поскольку, раз уж он не был столь вежлив, чтобы предложить мне сесть, приходилось все делать самому. Уселся напротив него.

– Не страшно, – сказал я. – Счета подождут.

– Ну, раз вы так говорите… – Он тяжело осел в кресле, не сводя с меня взгляда. – Чем могу служить?

– Дорогой господин Шульмайстер, если я могу так к вам обращаться. Я преисполнен восхищением пред вашей хитростью.

– Что такое? – снова нахмурил он густые брови. На этот раз так сильно, что они срослись в толстую литеру V над переносицей.

Я развел руками:

– Вам почти удалось меня обмануть. Те следы женщины, не слишком бросающиеся в глаза, но настолько явственные, стоило лишь на них наткнуться… Наткнуться – и начать искать ветер в поле. Ну и сказочка о бегстве горничной. Что вы с ней сделали? Куда-то услали? Убили и спрятали? Утопили в реке? Я и вправду чрезвычайно восхищен.

– Я все еще не понимаю, что вы имеете в виду, – сгорбился он и положил руки на стол. У него даже пальцы не дрожали.

– Я уже не удивляюсь, что вы – один из крупнейших местных владельцев лесопилок и дровяных складов. Даже жалею, что вы не попытались сделать карьеру в Хезе.

– Уж как-то справляюсь. И мне неплохо там, где я есть.

– Вы совершили всего одну ошибку. Но прежде чем к ней перейдем, расскажу вам сказочку. Вы любите сказочки, Шульмайстер?

Он смотрел на меня сычом и даже не думал отвечать.

– Итак, в небольшом городке из церкви украли золотую дароносицу. Виновного не могли найти, пока не прибыл некий скромный, однако весьма сообразительный человек. Служителя церкви, подозреваемого в краже, попросили рассказать о городе и показать ему дома и улицы.

Шульмайстер слушал меня с непроницаемым лицом.

– Во время этой приятнейшей прогулки и последовавших за нею расспросов остальных жителей пришлец понял, что служитель не водил его лишь на одну-единственную улицу. На улицу, где обитала его кузина. В доме которой, после внимательного обыска, нашли – что бы вы думали? – золотую дароносицу, украденную из церкви. Злодеям отрубили святотатственные руки и повесили на городской стене, так что все закончилось счастливо. Вы ведь уже знаете, зачем я все это говорю, верно? Когда я спросил о хороших докторах, вам нужно было назвать имя Гвидо Паллака, который частенько посещал ваш дом… А вы назвали всех, кроме него. Да-а, я же тем временем провел милейшую беседу со старым доктором…

Вот теперь пальцы купца отчетливо задрожали, а лицо исказила гримаса страха.

– Кому же вы оставите наследство? – спросил я вежливо. – Если, конечно, мы предположим, что инквизиционный суд будет столь мил и не реквизирует его? Разумеется, не дочке – в силу очевидных причин…

Я знал, что в молодости Шульмайстер был лесорубом. До сих пор имел широкую спину, а кулаки – словно буханки хлеба (я знаю, что преувеличиваю, однако «кулаки – словно большие булки» звучит как-то смешно). Но неужто и вправду он полагал, что престарелый купец сможет представлять угрозу для обученного инквизитора?

Прежде чем он бросился на меня, я схватил левой рукою лежавший за моей спиной хлебный нож и приколол ладонь Шульмайстера к столу. Он вскрикнул и ухватил рукоять ножа правой рукой, я же ударил ладонью в основание его носа. Глаза закатились – и купец упал на пол. Острие ножа раскроило ему руку так, что теперь кисть была разделена едва ли не напополам между указательным и средним пальцами.

Я подошел к нему, несколькими пинками перевернул на живот и связал руки за спиной.

Не думал, чтобы хоть кто-то слышал крик и шум от падающего тела, ведь, когда я входил в комнату, слуг поблизости не видел. Знал, что после удара в основание носа Шульмайстер придет в себя нескоро, но на всякий случай отыскал тряпки и воткнул ему в рот, крепко перевязав этот импровизированный кляп. Надеялся лишь, что у него нет насморка и сумеет дышать носом, ведь я искренне желал, чтобы он попал на судебный процесс.

Не говоря уж о том, что, если б я таким вот образом его убил, после ругал бы себя за непрофессионализм.

Я поразмыслил над тем, мог ли замысел Шульмайстера удаться. Наверняка – если бы речь шла о городской страже. Те бы скоренько отправились в погоню за горничной Каей, которой наверняка уже обедали угри. Но хотя купцу хватило ума не подставляться, я должен был искать другие объяснения. А ведь он буквально наталкивал меня на мысль о том, что именно горничная наложила чары и отомстила за несправедливую смерть ее любимого.

При этом, между нами говоря, если кто-нибудь из его слуг занимался темным искусством, самому Шульмастеру наказание не грозило. Давно прошли те времена, когда инквизиторы в данном вопросе были предельно суровы, – и вряд ли Шульмайстеру светило бы что-то большее, чем церковное покаяние за бездействие, сделавшее возможными столь отвратительные дела в его доме.

А теперь мне предстоял визит в спальню хворой дочки Шульмайстера. Я уже знал, что за болезнь с ней приключилась, и намеревался помочь ей с эффективным и окончательным преодолением этого недуга.

Путь мне заступил не кто иной, как боец Финнеас. Он охранял дверь в спальню и, едва лишь услышал шаги, поднялся, готовый к драке. На этот раз Финнеас был не полуголый и натертый маслом, но – в простом рабочем кафтане. На запястьях – кожаные ленты, усаженные железными шипами. Отвратительно усмехался, а его шрам, бежавший от уха к губам, едва ли не шевелился.

– И что, красавчик? – спросил я. – Думаешь меня задержать?

Он усмехнулся еще шире, но ничего не ответил.

– Я милосердный человек, – сказал я ему. – Люблю совершать добрые поступки. Поэтому позволю тебе свободно уйти, хотя ты и совершил ошибку, проявив легкомыслие и встав у меня на пути.

Он все так же молча шагнул ко мне. Ну что же, я понял, что он отказывается от предложения, поэтому метнул в него нож, спрятанный в рукаве плаща. Финнеас с грохотом упал на пол. На лице – глуповатое выражение, из открытого рта стекает струйка крови. Я подошел и вытащил клинок из его шеи, а потом вытер о его же кафтан. Я любил этот нож, был он удобным, и я не собирался с ним расставаться. Финнеас все еще жил, но тщетно силился вдохнуть – только смотрел на меня вытаращенными глазами, а пальцами царапал доски пола. Я знал, что он уже готовится к переходу в мир иной, поэтому оставил его в покое и нажал на ручку двери, что вела в спальню дочки Шульмайстера.

Я мог и не убивать Финнеаса. Мог оглушить или ранить. Но, во-первых, не люблю оставлять за своей спиной людей, которые способны прийти в себя и объявиться в самый неожиданный момент. Особенно когда знаю, что вскоре стану беспомощным, будто новорожденный котенок. Во-вторых, я лояльно и великодушно предупредил Финнеаса, дав ему шанс, чтобы ушел с дороги, но тот предпочел драку. И, наконец, в-третьих, я не забыл, что проиграл из-за него сто крон в споре со Шпрингером. Может, это и не была вина только лишь бойца, но я не мог противиться своего рода подспудной, пусть и достойной сожаления злости.

Я вошел в комнатенку, где на кровати лежала девушка лет шестнадцати, с худым телом и реденькими волосами. Я уселся в кресле напротив и взглянул на бледное изможденное лицо. Желтоватые волосики слиплись в сосульки, а кости скул, казалось, готовы проткнуть пергаментную кожу. Узенькие ладошки лежали поверх покрывала, словно крылья мертвой птицы.

Любой человек, даже если спит самым спокойным, а то и мертвецким сном, все равно совершает разнообразные движения. Порой дернется у него веко, задрожит уголок рта, он причмокнет или оближется, захрапит, глубже вздохнет, пошевелит пальцами. Но эта девушка производила впечатление мертвой. Хотя точно не была таковой.

Я приставил к ее губам отполированный серебряный кубок и увидел, как поверхность покрывается туманом. Она была жива и дышала, пусть даже ее дыхание оставалось едва заметным.

– Ну что же, маленькая, – сказал я, скорее для самого себя. – Ты странствуешь, и я сделаю все, чтобы ты уже никогда не вернулась.

Конечно, она лежала передо мной совершенно беззащитная, я мог убить ее тело, сжечь, уничтожить любым способом. Но это бы ничего не решило. Странствующий дух маленькой Шульмайстер тотчас понял бы, что тело, в которое он должен возвратиться, находится в опасности. Наверняка ее дух не смог бы вернуться и защищаться, но попытался бы войти в другого человека. В слабого, больного или пьяного. В кого-то, кто окажется не в силах сопротивляться. И дух овладел бы таким телом, уничтожая дух жертвы. А я не мог этого допустить.

Оставался один-единственный путь. Если дух девушки, вернувшись, не обнаружит ее тела, он будет странствовать, неприкаянный, все более слабея и все более отчаиваясь, пока не ослабнет окончательно и не канет где-то во мрачной пустоте, став пищей для других, более сильных существ. В любом случае он не решится кем-либо овладеть, пока у него останется хотя бы крошечная надежда на то, что отыщет собственное тело.

Сам способ обхождения с, как мы их называли, «странствующими ведьмами» известен издавна. Но применяли его неохотно. Обычно инквизиторы предпочитали уничтожить тело ведьмы, уповая на то, что она не сумеет захватить другое тело либо что таковое овладение выйдет боком ей самой. Конечно, дух мог попытаться напасть на инквизитора, но мы отыскали способ защиты от «ведьмовского прикосновения», поэтому особо его не боялись.

Однако сложно было не заметить, что это полумера. Уничтожение внешней оболочки не уничтожает самого зла, которое находится в душе, а не в теле. И поэтому я решил придерживаться дороги более трудной. И, скажем честно, милые мои, более болезненной для вашего нижайшего слуги.

Я отодвинул кресло и встал на колени перед кроватью. Молитвенно сложил руки и поглубже вздохнул.

– Отче наш, сущий на Небесах, –начал я, – да святится имя Твое, да пребудет Царствие Твое, да будет воля Твоя, как на земле, так и на небесах.

Прикрыл глаза и ощутил, как снисходит на меня Сила. Несмотря на сильно, до боли, смеженные веки, я начал видеть. Стены комнаты налились краснотой. Она вытекала из меня, окутывала, словно огненным саваном, тело лежавшей девушки.

–Хлеб наш насущный дай нам днесь и дай нам силу не простить обидчикам нашим[12].

Я уже не видел белого девичьего тела на постели. В брызгах красноты, словно сквозь туман, проступала реющая мрачная фигура. Весь образ мигал, трясся и плыл, но я знал, что должен выдержать. Несмотря на то, что – как обычно – появилась сестра молитвы: боль. Как всегда, пришла она в самый неожиданный момент. Как всегда – когда появилась надежда, что на этот раз боль меня минует. Как всегда, вплыла в меня, будто галера с багряными парусами. Была столь сильна, что я почти потерял сознание и едва не оборвал молитву. Казалось, добиралась она до каждого уголка моего тела и рвала его в клочья. Тошнота ударяла волнами, что поднимались от каждого нового извержения боли.

–И позволь нам противостоять искушению, а зло пусть пресмыкается у ног наших. Аминь, – прохрипел я.

Боль уже не плескалась волнами. Она росла и усиливалась. В каждый конкретный миг мне казалось, что боль уже не станет сильней, но она – вопреки ожиданиям – все увеличивалась. Кровать, на которой лежала девушка, теперь окружена была яростной огненной завесой. Рядом, надо мной и подле меня появились странные образы. Я старался не смотреть на них. Знал наверняка, что если буду всматриваться в некий элемент, фрагмент этой реальности-нереальности, то чем сильнее захочу его увидеть, тем быстрее он расплывется и исчезнет. Образы проплывали мимо меня, я же продолжал молиться и видел время от времени себя самого: словно глядел сверху на темную, коленопреклоненную фигуру, пульсирующую алой болью.

–Отче наш… – начал снова, хотя молитва не приносила успокоения, а лишь увеличивала рвущую боль.

Я потерялся в боли. Как всегда. В определенный миг, слава Богу, боль перестала расти, и это, казалось, принесло некоторое облегчение, хотя сила ее оставалась неописуемой и непредставимой.

Мне пришлось трижды повторить молитву, пока я не увидел, что пламенное озеро, окружавшее кровать, загустевает в нечто наподобие сверкающего, ядовито-красного камня. Теперь ведьма была окружена святой аурой, которая не позволила бы ее духу ни увидеть, ни добраться до оставленного тела. Также я приметил пульсирующую золотую ниточку, что вела от губ девушки куда-то во внешнюю тьму. Я направил мысль и взгляд вслед за нитью и внезапно, словно выброшенный гигантской рукой, оказался над Биарритцем, глядя на темную, будто сотканную из густого дыма форму, от которой исходили чистые зло и ненависть. Кончик желтой нити терялся именно в этих мрачных испарениях.

Но следовало возвращаться. Я зашел слишком далеко и знал, что не надо бы мне смотреть на кружащих в воздухе существ, которых не описать словами. Эти создания, без отчетливых форм и окраски, лениво парили над землей. Любой, даже самый мимолетный взгляд в их сторону пробуждал страх, превозмочь который можно было лишь молитвой. Я молился, и мне казалось, что весь уже состою из одной только боли. Но если бы прервал литанию, то – кто знает, не оказался бы сей же час в поле зрения этих бесформенных созданий? А сама мысль, что кто-то из них мог взглянуть в мою сторону, вызывала пароксизмы ужаса.

Мне хватило самого лишь желания вернуться – и я снова оказался в комнате девушки. Багряная аура вокруг ее постели сияла столь мощно, что я решил: можно прерывать молитву.

– Аминь, – сказал, открывая глаза.

Я снова видел только бледную, худую девушку на белых простынях. Призраки, кошмары и цвета исчезли. Исчезла и боль. Осталась только нечеловеческая усталость, настолько большая, что я не в силах был подняться с колен, а потому упал, ударившись головой о деревянный пол. Сблевал на себя. Раз, второй и третий. Меня тошнило так долго, что изо рта начала выходить лишь желчь, оставляя горький привкус на языке.

А потом у меня не было даже сил двигаться: я свернулся в клубок в собственной блевотине. Обнял колени и, несмотря на отчаянный холод, уснул.

Мы сидели в комнатке Шпрингера, я рассказал, что сделал, и объяснил, чего требует от меня долг инквизитора.

– Мордимер, вы же знаете, что произойдет… – тихо сказал Шпрингер.

– Восторжествуют закон и справедливость. Исполнится воля Божия.

– И какой ценой? – горько спросил он. – Вы ведь рассудительный человек и понимаете: когда Инквизиториум доберется до Биарритца, от нас мало что останется.

Он преувеличивал. Но обычные люди всегда преувеличивают, когда разговор идет о Святом Официуме и его тяжкой повинности. Конечно, допросы, следствие, дознания суть дело крайне досадное, особенно учитывая, что не все братья склонны отделять зерна от плевел. Но мы ведь уже далеко ушли от эпохи ошибок и перегибов, после которых целые города выжигало пламя инквизиторских костров.

– Я вас люблю, господин Шпрингер, – сказал я. – Правда. Так что – ничего личного. Это всего лишь служебная повинность. Неужели вы желаете, чтобы я скрыл тот факт, что дочь одного из наиболее богатых купцов города оказалась ведьмой? Задайте себе вопрос: кто научил ее темному искусству? Кто ей помогал? Кто ее охранял? Кто согрешил действием, а кто – бездействием? Не думаете ли, что обязанностью всякого человека, любящего Господа, остается найти эти ответы?

Он низко опустил голову, а руки его, когда положил их на стол, дрожали.

– А если никто? Сами ведь говорили, что эта способность может быть врожденной…

– Может, так, а может, и нет, – прервал я его. – И именно это нужно выяснить.

– Вы ведь знаете, что себя мне не в чем упрекнуть, – сказал он. – Но мне жаль город. Когда процесс закончится, здесь все навсегда изменится.

– Это верно.

– Обыватели Биарритца… – он все время смотрел на собственные руки. – …Наверняка очень щедро отблагодарили бы за то, что их не настигнет беда.

– И насколько щедро? – спросил я, ибо мне был интересен уровень благосостояния честных мещан.

– Полагаю, человек, который сумел бы остановить катастрофу, мог бы рассчитывать на многое. – Он поднял голову и посмотрел на меня. – Может, даже на двадцать тысяч крон?

Я покивал. Это была огромная сумма. Почти невообразимая для вашего нижайшего слуги. Особенно учитывая то, что, торгуясь, ее можно было по крайней мере удвоить. Этой суммы хватило бы на дом в Хезе и солидных размеров сельское поместье.

Но идеи нельзя купить за деньги. Ваш нижайший слуга всегда был лишь простодушным наивным человеком, который не мог справиться с проблемами повседневной жизни. Даже когда весь оркестр фальшивил, я старался играть чисто – так, как эту чистоту понимал слабым своим разумом.

– Я не слышал этих слов, господин Шпрингер. Не ухудшайте своей ситуации, делая неприемлемые предложения. Беда пришла в этот город, когда некто начал забавляться здесь черной магией. Теперь для вас наступает время очищения. Возможно, болезненного, но спасительного. Когда-нибудь вы поймете. И уже не станете путать лекарство с болезнью.

Он кивнул, не переубежденный, а потом встал. Сгорбленный, с искривленными печалью губами.

– Я знал вас столько лет и полагал, будто вы хороший человек, хоть и инквизитор.

– Я – не хороший человек. Я – слуга Божий, молот ведьм и меч в руке Ангелов. Вам следует об этом помнить, Шпрингер. Всегда помнить об этом.

Некоторое время он смотрел на меня, а потом повернулся и вышел из комнаты, тихонько прикрывая за собой дверь. Я же взял кубок с вином и приблизился к окну. Со второго этажа был виден весь Биарритц: дома, улицы, сады. Я смотрел на все это с печалью, хотя, в отличие от Шпрингера, надеялся, что не многое здесь изменится, даже когда прибудет инквизиция.

Я был более чем уверен, что дочка Шульмайстера имела врожденный талант, силу которого она и сама до конца не представляла. Но также не подлежало сомнению, что купец знал о ее выходках и, несмотря на это, не решил дело так, как следовало благочестивому христианину. А ведь Писание говорит вполне ясно: «Если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя»[13]. Маленькая Шульмайстер убила Линде, используя темное искусство. Почему? Что же, выясним сие во время следствия. Может, любила Угольда Плеснявого? Может, протянулась между теми людьми – мужчиной и слабой болезненной девочкой – нить понимания? Может, у девочки даже были доказательства его невиновности и она не хотела мириться с несправедливым приговором? И кто теперь это знает? И кому в действительности есть до всего этого дело?

В ответ на собственные мысли я вздохнул, потом допил вино и прочитал короткую молитву к Господу, благодаря Его, что в своей бессмертной любви вновь дал мне шанс служить добру и закону, совершая верный выбор.

Мне осталось закончить только одно дело. Ничего, кроме мелкого злорадства, вероятно, недостойного моей профессии, но я не мог его сдержать.

Днем ранее я приказал вызвать некоего человека, о котором точно знал, что он находится в Биарритце. Был это мужчина, отличавшийся резким и злым чувством юмора и острым языком, я же некогда этот язык ему сохранил. С тех пор оставался за ним должок, и теперь я решил оный должок взыскать. Кроме того, я не сомневался: этот человек поможет мне добровольно, а не по принуждению, и вдобавок будет восхищен выходкой, которую мы с ним провернем.

Вечером я ждал в своей комнате Риту и лениво попивал чересчур сладкое винцо из запасов бургграфа. Услышал стук и задул свечи, оставив лишь тройной подсвечник на столе у зеркала. Открыл дверь.

– Я пришла поблагодарить тебя, Мордимер, – Рита встала на пороге, а в голосе ее я отчетливо различил страстную нотку. – Ты все же спас мне жизнь.

Я отступил в комнату и пригласил гостью войти, после закрыл дверь и предложил сесть на софу. Рита была действительно красива, алое же платье эту красоту удачно подчеркивало.

Что ж, насколько я знал своих братьев-инквизиторов, алый вскоре станет в Биарритце модным цветом. И всему виной – похоть и жажда женщины испытать новые чувства, женщины, полагавшей, будто талант, красота и слава ставят ее выше остальных смертных. Но, может, было это правдой? К тому же, если бы Рита спасла осужденного, не скоро узнали бы, что в Биарритце действует адепт темного искусства.

Да-да, всемогущий Господь в силах перековать зло в добро и заставить даже подлейшее существо служить Его целям.

– Кто знает? – ответил я. – Быть может, на тебя бы и не обрушилась…

– Налей вина, пожалуйста, – прервала она меня. – Мы ведь оба знаем, что бы случилось.

Я взял стройный хрустальный бокал и наполнил его. Подал.

Она попробовала и усмехнулась:

– Люблю сладкие вина. А ты?

– Я пил слишком много плохих, чтобы критиковать те, которые хранятся в погребах знати.

– Может, оно покажется слаще, если выпьешь из моих уст?

Я склонился над ней. Губы ее были мягкими и влажными, а волосы пахли тяжелыми духами, словно она была окутана дымом восточных благовоний. Почувствовал ее ладонь на затылке. Она притянула меня поближе, и мы оба упали на софу. Я сильно обнял ее и, целуя, дотронулся рукой до ее груди. Рита придержала мою руку.

– Только не разочаруйся, Мордимер, – прошептала мне прямо в губы. – То, что ты видел, – лишь маленькие женские хитрости. Простая видимость.

– Знаю. Но какое значение это имеет при твоей необычайной красоте?

Я целовал ее в губы и шею, губы мои добрались до выреза платья, а руки в это время распускали корсет. Она дышала тяжело, ногти левой руки воткнула мне в затылок, а правой управлялась с пряжкой пояса. Наконец я содрал с нее платье. Теперь я не удивлялся, что она набивает лиф: груди ее были всего лишь розовыми торчащими сосками.

– Любимая, – сказал, поднимаясь. – Жаль, но я не могу…

– Что случилось? Как – не можешь? Мордимер, но я ведь чувствую, что можешь – и можешь куда как хорошо, – засмеялась она и наклонилась, чтобы снова увлечь меня на софу.

– Твои груди, малышка, – покачал я головой. – Ты права, что набиваешь корсет, поскольку мужчины любят пышные формы. Но когда я с тобой голой, такое ощущение, что я тискаю мальчика. От одной этой мысли тянет блевать.

Минуту она смотрела, будто не понимала, о чем говорю, потом все же поняла – и лицо ее запылало. Скривилась, лицо застыло в гримасе чистой ненависти.

– Я этого не забуду, – прошипела и так резко натянула платье, что с громким треском лопнул рукав. – Ты, ты… – она не смогла найти подходящего слова.

– Да иди уже, – махнул я рукою и скривился, услышав грохот захлопнувшейся двери.

Из-за портьеры выскользнул Педро Златоуст. Усмехнулся радостно.

– Превосходная сцена, мастер Мордимер. Но скажите, будьте добры, зачем вы это сделали? Вы ведь знаете, мое уважение к вам настолько велико, что я и так написал бы, что бы вы ни пожелали…

– Педро, – прервал я его. – Ты ведь художник. Мастер. И должен знать, что ложь рано или поздно становится явной. А ты напишешь издевательскую песенку, которая будет правдой от первого до последнего слова. Разве это не забавно, что простой инквизитор отринул ласки величайшей певицы мира, поскольку у той были махонькие сиськи? Ты видел это собственными глазами и засвидетельствуешь это своим талантом и своей честью…

– Величайшей? – скривился Педро. – Готов поспорить, мастер: вскоре люди будут помнить не о ее пении, а лишь о том, что инквизитор вышвырнул ее из постели. Готов также поручиться, что Рита Златовласая будет теперь частенько называться Рита Безгрудая.

– Уважаю свободу певца, – со вздохом сказал я. – И буду последним, кому достанет дерзости ограничивать творческий порыв великого поэта.