Молоко и печенье

Рождество — отстой.

Витрины с бархатными лентами и канителью, позванивающие колокольчики на каждом углу, снег, подарки, радостное, блин, настроение.

Отстой — он отстой и есть. Да, конечно, всего раз в году, но все равно на раз больше, чем нужно. Певцы, месячники рождественских песнопений, коробки леденцов, и Синди Лу Ху, прыгающая по тротуару.

Слишком много, слишком много, будь оно все проклято.

В семь лет я узнал, что Санты больше не будет. Мне было тринадцать, когда моя сестренка завела шарманку: «А Санта есть на самом деле?» и «А вот дети в школе говорят…» Все как у всех. А что ей было семь, столько же, сколько мне тогда, так от этого еще хуже.

Пришлось врать. Конечно же, Санта есть. И когда мне мама велела отвести ее в магазин показать Санту, я не очень ворчал. Они с папой должны были работать — оба много работают. Мы не бедные, но и не богатые — это точно. Папа хороший охотник, и еда у нас на столе есть, но за электричество и по закладной этим не заплатишь.

Ну, и я сам помнил, как это было, как знание лишило Рождество волшебства. Просто мне не хотелось этого признавать, выставлять себя слабаком. Не хотелось сознаваться даже себе, что и через шесть лет мне не хватает ожидания стука копыт по крыше, перезвона бубенчиков, глухих шагов тех же копыт по дну нашей большой старой печки.

Да, я не хотел этого в упор видеть, но правду не скроешь. Рождество теперь обычный день, как все прочие. Иисус там, церковь, ангелы — все это не про меня. Дают подарки — да, это клево, но вот тот ком ожидания и восторга в груди, когда тискаешь в руках одеяло, когда изо всех сил слушаешь ночь кануна Рождества — этого уже нет.

И не будет.

Скучать по этому глупо — слишком я уже взрослый для такой чепухи, хоть кого спросите. Узнали бы ребята в школе, животики бы надорвал весь класс. Узнали бы учителя — так не знали бы, что и думать. Послали бы, наверное, к консультанту послушать тихих слов, поглядеть на чернильные кляксы и отнести записку родителям. Но никто не знает, и мои учителя скажут все, как один: я никак не мечтатель. Ни в чем. Я больно умный, как они говорят. И отец так говорит, и директор, который больше читает мне нотаций, чем все учителя вместе взятые. Он мне говорил в тринадцать лет, что я слишком еще молод для таких нарушений дисциплины, слишком молод для такого цинизма, слишком молод для такой похабщины.

Он редко выходил из своего кабинета.

Больно умный похабник — он же не может, скажете вы, каждое Рождество грустить, но так это было. Каждый год. То, что случилось в то Рождество, когда мне было семь, в то Рождество, когда я утратил дух, никогда уже не восстановилось. Как я ни хотел и как ни старался.

Кретин, сказал я своему отражению в стекле витрины. Пережуй. Переживи. Тебе уже больше семи. Ты не младенец. В жизни ничего не бывает, как прежде.

Я распахнул дверь в универсальный магазин — единственный, который есть у нас в Коннорс-Вей. Городок такой маленький, что у нас всего два магазина, три ресторана и один светофор. С августа здесь мой дом. Из тех маленьких городков, где все друг друга знают и все знают, что ты когда сделал — если не соблюдать осторожность.

Мне было тринадцать лет… и много было такого, чего я не хотел бы, чтобы другие знали.

Тесса сунула ладошку мне в руку, и я скривился. Младшие сестры — тот еще геморрой. На меня глядели большие глаза, карие, как у меня, и улыбка, выражающая восхищение старшим братом и его обожание. Я вздохнул, взял ее ручку и повел Тессу дальше.

— Пошли, пока очередь не собралась большая.

Тесса — действительно геморрой, но мой и моей семьи, а только это и важно. Папа не устает это повторять: люди — людьми, а главное — семья.

Тесса вообще была на меня похожа, не только глазами. Слегка смуглая кожа, курчавые черные волосы. Наше родство несомненно, его за милю видно. Один к одному наш папа.

— А какое мне печенье сделать для Санты? — трещала Тесса. — Шоколадное? Или арахисовое? Ой, придумала! Смешные песочные, «сникердудли»! Их все любят, да? Ты любишь сникердудли?

Я закатил глаза к небу, благодаря бога, что очередь не слишком длинная. Санта оказался именно такой, как я и думал: жирный, аж черный пояс натянулся на пузе, с бородой такой фальшивой и кустистой, что там крысы могли бы гнездо свить. На кончике носа с красными прожилками сидели очки, а колени наглухо занял двухлетний вопящий, кричащий и хнычущий младенец с таким грузом в памперсе, что весил больше его самого.

— Фу! — сказала Тесса и потащила меня за руку прочь. — Я не хочу там сидеть!

— Тогда просто постой рядом и скажи ему, что ты хочешь на Рождество, — нетерпеливо ответил я. — Пусть у него яйца отдохнут.

Сотни детишек плюхаются на них день за днем. Ни за что не хотел бы на такую работу.

— Яйца? — Она наморщила лобик. — Яйца — это же на Пасху, а сейчас Рождество!

О господи. Еще немного — и не знаю, что бы я сделал.

— Твоя очередь, — сказал я с облегчением, выпуская ее руку и чуть подтолкнув в спину. — И смотри, стой спокойно, когда будут снимать, а то мама меня убьет.

Она встала рядом и приподнялась на цыпочки — прошептать ему в ухо. Сверкнула вспышка, хотя и чуть рановато, но сцена получилась трогательная. Потом Тесса отодвинулась и радостно запрыгала в кожаных туфельках, которые надеваются с ее лучшим красным бархатным платьем.

Липовый Санта заморгал, дернулся вымученной улыбкой и погнал Тессу прочь с леденцовой палочкой. Ожидая, пока выскочит ее фотография, я спросил:

— О чем ты его просила?

Она, снова беря меня за руку, ответила очень серьезно:

— Ты сам знаешь.

Все мы хотим чего-то, чего получить нам не суждено. В этом году пришла очередь Тессы разочароваться. В том единственном, что она хотела и том, что она никогда не получит. Чувствуя себя более виноватым, чем мне хотелось бы, я сказал:

— Хочешь перед уходом домой молочный коктейль?

Конечно, она хотела, и мы пошли в аптеку. Там у них старомодный молт-шоп — я не знаю, что это, да и знать не хочу — главное, что там подают молочные коктейли, а это все, что нужно. Я взял себе шоколадный, она — клубничный, и все было хорошо, пока не вошел Джед. Родители дали ему имя Джедедия, и он давал в морду каждому, кто так его назовет. Имя вроде как библейское, но ничего библейского в этом типе не было.

Я осторожно на него покосился. На меня в упор смотрели холодные синие глаза, потом он то ли оскалился, то ли улыбнулся ненавидящей улыбкой. Это был четырнадцатилетний здоровый хулиган. Рождество — отстой, да. Но школьные хулиганы — отстой вдвойне.

А Джед из худшей их породы. В нашей школе точно худший, без сомнений. Выбирает ребят помоложе себя и послабее, думает, что он страшный бандит. На самом деле он просто трус. Ко мне он еще не вязался, но это только вопрос времени. Я по росту к нему близок, но не настолько, чтобы он меня не трогал. Дюймов трех недостает — я для своего возраста крепкий, но низкорослый. Вот он ко мне и подбирается. Он трус, но он еще и дурак. И через некоторое время он перестанет остерегаться того, кто почти равного с ним веса, если не роста. В борьбе трусости с глупостью всегда побеждает глупость.

Мы с Тессой допили коктейли и ушли. Она пыталась двумя руками содрать пластиковую обертку с леденца.

— Ты умный, — объявила она.

— Вот как? С чего ты взяла?

Тротуар был полностью очищен от снега.

— Этот нехороший человек не стал к тебе приставать. Ты хит-ро-умен.

Она недавно выучила это слово, когда я писал упражнения, и очень любила его повторять, хотя не очень себе представляла, что оно значит.

Хитроумен? Да нет. Хитроумия во мне не больше, чем в плюшке с вареньем. Просто везение. А везение — оно что?

Правильно, оно вечным не бывает.

— Ники, ты слушаешь урок или напрашиваешься на дополнительное задание?

Я оторвался от учебника истории, который делал вид, что читаю. Я был голоден, а когда я есть хочу, мне трудно сосредоточиться. Живот недовольно буркнул, когда я с честными глазами ответил:

— Да, миссис Гиббс, я слушаю.

Она мне не поверила, но прозвонил звонок, выручив меня и мой желудок. Я прямиком бросился в столовую — сегодня был день бургеров. Ребятам в основном нравится день пиццы, но не мне. Я люблю бургеры, и заплатил за три порции, чтобы съесть три штуки. Отдавая мне деньги на ланч за неделю, мама взъерошила мне волосы и сказала, что я расту. Пусть я на три дюйма ниже Джеда, но два дюйма я за прошлый месяц прибавил. В нашей семье мальчики поздно пускаются в рост, но уж тогда растут от души.

Об этом я думал, когда он хлопнул свой поднос на столик напротив моего, и растрепанные серебристо-белые волосы нависали ему на глаза.

— Я слыхал, ты в «Русском клубе» состоишь, псих?

Не то чтобы мне это было надо, но папа настаивал. Наши деды с бабками были из России — корни и прочая чушь. Ники — сокращение от «Николай», и я уж постарался, чтобы про это в школе ни одна собака не знала.

— Состою, а что?

— Потому и псих. Лузер.

Светлые, как снежное небо, глаза, смотрели прямо на меня. Глаза пса-хаски, который живет сам по себе. Сам себе добывает пищу, убивает просто потому, что может убить. Джед в сердцевине был вывернутый, неправильный. Учителя этого не видели — они видели только родителей, которые не занимаются сыном, видели, быть может, проблемы с учебой. А кто он такой на самом деле — они не видели, потому что не хотели видеть. А я видел.

Он был монстр. Сейчас он еще мальчишка, но можно было ручаться, что сидит в нем серийный убийца и ждет, пока ему дадут вырасти. Но ведь это же куча бумажной работы для ведущего консультанта — так пусть себе идет из класса в класс. Главное — отфутболить проблему.

— А я психов не люблю. А лузеров так вообще на дух не выношу.

Он протянул руку, взял один из моих бургеров, вызывая меня отреагировать.

А я не отреагировал. Не здесь. Папа учил меня драться, потому что надо уметь за себя постоять. Но еще он меня учил никогда не делать этого на людях, чтобы не попасть в историю, и не бить первым — по крайней мере того, кто меньше тебя. Это нечестно и позорно. Мой отец верит в честь и в меня вколотил это понятие еще с тех пор, когда я только начал ползать. Можешь себя защищать, можешь драться — на том мир стоит, — но только с теми, кто больше тебя.

Эта вот честь иногда бывает геморроем, но Джед был больше меня. Я этого не забывал. Но остается еще одно: не попадать в истории.

Отобрать у этого гада бургер и дать ему по башке его же подносом — это был бы верный путь вляпаться в историю, поэтому я взялся за свой второй бургер, будто Джеда здесь и не было. Он тоже ничего не мог устроить — здесь, в школе. А я знал путь домой, на котором можно было уйти от Джеда. Отлично изучил тянущийся за школой лес, и меня не раз оставляли после уроков за прогулы, когда я его исследовал. Вообще-то наказание мне полагалось бы более строгое, но директор Джонсон ко мне относился снисходительно, что бы там ни думал о моем умничаний и похабщине.

Джед злобно на меня глядел, терзая мой бургер кривыми зубами — не человек, а просто мечта ортодонта. Тут для специалиста наверняка будет новый автомобиль, и еще на приватный стриптиз останется.

Откуда я знаю про приватные танцы? У меня есть на Востоке двоюродный брат, у него была подруга, и ей было что порассказать. Я как раз про один из этих рассказов думал и жалел, что мне пока что еще далеко до двадцати одного, когда Сэмми сделал очень неудачный выбор — сел рядом со мной. Не обратил внимания, значит, потому что никто не сядет за один стол с Джедом добровольно. Сэмми парень неплохой, хотя звезд с неба не хватает, а в школе его зовут Собачонком. У него дома живут четыре собаки — большие мохнатые дворняги, провожающие его в школу и домой. Я собак люблю, Джед их ненавидит — и пользуется взаимностью. Стоит им увидеть эти жутковатые светло-голубые глаза, как они заливаются лаем и пену роняют с морд, а потом поджимают хвосты и уносятся со всех ног.

Если тебя собаки не любят, то ты дерьмо, это точно. Я все надеялся, что какой-нибудь из псов трахнет его ногу или хотя бы ее обоссыт, но этого так и не случилось — может быть, и к лучшему. Даже думать мне не хотелось, что сделает Джед с таким псом, если поймает.

— Эй, Собачонок! — осклабился Джед. — Ты думаешь, я буду есть под твою вонь? От тебя несет, как от твоих ублюдков. Пошел вон!

Сэмми вытаращил глаза, поняв, с кем оказался за одним столом, и быстро-быстро, бочком, отсел. Поднос так дрожал у него в руках, что сок пролился. Ну, он действительно припахивал псиной, но ладно, у всех у нас что-то есть. В Джеде — от психа, а в Сэмми — от собачки. Я бы при любой погоде предпочел приставшую шерсть на джинсах сумасшествию, но сегодня оно не хотело оставлять меня в покое. Я начал второй бургер, и Джед не мог его цапнуть, но зато он забрал у меня варенье. Вишневое. Сожрал его с волчьей жадностью, и на зубах у него оно казалось свежей кровью. Прищурившись, он слизнул красную полоску с нижней губы.

— Ты меня не боишься разве, болван? — спросил он.

Я откусил еще кусок и стал жевать. Хулиганы слышат только то, что хотят слышать, и я не собирался зря время терять.

Он нагнулся ко мне, горячее дыхание пахло мясом и вишней.

— Так ты у меня будешь бояться. Понял? Ты будешь так бояться, что в штаны намочишь!

Схватив свой поднос, он ушел прочь.

Беда, беда. Ходячая беда. Первая, быть может, от которой мне не уклониться. Псих — он псих и есть, его ничему не научишь. Он будет напирать и напирать, пока не загонит меня в угол. А я не хочу ходить и поминутно оглядываться. Не хочу, чтобы он за мной следил.

Я ткнул вилкой в картошку. Мне придется что-то сделать. Что-то такое, что не дало бы Джеду избить меня до полусмерти, и при этом чтобы меня не взяли на цугундер.

А это не просто.

— Ники, ты что, с Челюстями водишься?

Айзек сидел напротив, положив подбородок на кулак. У Джеда зубы вполне подходили под такую кличку, но никто его так в лицо назвать не смел.

— Нет, просто дошла до меня очередь в его списке.

Айзек скривился. Его родители приехали из Мексики, и он уже от Джеда по списку получил.

— Черт, — сказал он кислым голосом. — И что же ты делать будешь?

— Не знаю пока. — Я бросил вилку на стол. — Подумаю еще. Буду пробираться домой лесом, пока он не допрет.

После последнего урока я рванул домой через лес. Он был густой и темный, весь зарос ядовитым плющом и кустами ежевики, которые могут разорвать в клочья при попытке через них пробиться. Я сумел. Царапины царапинами, а от Джеда я улизнул.

На этот раз.

На следующий день я стоял в магазине, выбирая подарок для Тессы, и кривился, глядя на торчащего у порога Санту с неумолчным колокольчиком. Еще одно напоминание. Ну куда ни посмотри, тощие или с бородами, в черных сапогах или красных линялых штанах. Фальшивки, и весь праздник из-за них кажется фальшивым.

Но до кануна Рождества оставалось всего два дня, и откладывать покупку было больше нельзя. То, что Тесса хочет, я ей никак не мог подарить, так что бродил по рядам с куклами. Они были потрясающие. Некоторые умели ходить и говорить, ползать и плакать, есть и какать в памперсы. Кому, интересно, нужна кукла, которую на тебя вырвет, пока ты будешь ей памперсы менять? Дурость какая-то. Но мама мне дала список, и там числилась вот такая вот противная штука. Я взял ту, что была ко мне поближе — эта умела только говорить и размахивать руками, без всякой рвоты. И то хорошо.

— В куколки играем, — мурлыкнул позади меня Джед. — И правильно. Бегаешь, как девчонка, отчего бы тебе в девчачьи игры не играть?

Он схватил меня за руку выше локтя, стиснул, передавил кровообращение. Пальцы закололо.

Вчера он бежал за мной по лесу, но не знал этого леса так, как знаю его я. Хотя ему удалось подобраться ближе, чем я рассчитывал. Ему просто плевать — боль для него ничего не значит: он прорывался сквозь ежевику, скатывался по склонам оврагов. Сейчас он представлял собой одну сплошную массу царапин и синяков — правда, не плохо? Пусть я стараюсь держаться от греха подальше, но сказать, что мне не было приятно, значило бы соврать.

Не ответив, я вывернулся из его хватки и понес куклу к кассе. Он не отставал от меня ни на шаг.

— Вечно же ты драпать не будешь, Ники, — шептал он. У меня волосы на затылке шевелились от его невозможно вонючего дыхания. — Никому еще не удавалось. А когда я с тобой закончу, и ты будешь прятаться каждый раз, как сучонка, вот тогда я займусь твоей сестрицей. И ее куколкой.

И это решило дело.

Я оттягивал и откладывал. Старался держаться от греха подальше. Не сердить маму и папу. Но нельзя давать мерзавцам побеждать — даже таким сумасшедшим, как Джед. Я сел у двери на пластиковый стул, опустив глаза к полу, и не поднимал головы, пока Джеду не надоело и он не ушел.

И я ему ни слова не сказал.

Есть много ребят, которые Джеда ненавидят. Очень много. Если бы я мог их всех собрать вместе и дать ему отпор, Джед оказался бы совсем не таким железным, каким себя считает. Я мог бы попытаться, но… битой собаке только плеть покажи. Я уже в четвертой школе учусь — из-за папиной работы нам приходится часто переезжать, и в каждой школе был свой хулиган. Иногда его ловили и наказывали, но толку в этом было мало. Через пару недель он брался за старое: детишки не могли за себя постоять и никому ничего не говорили — терпели, считая, что учителя им не помогут. И были правы. Если директор вышибет хулигана из школы, он будет просто ждать снаружи.

Папа говорит, что в этой жизни есть овцы и волки, и очень редко овца может превратиться в волка или волк в овцу.

Я вздохнул. Джед уж точно считал себя волком. Псих чистой воды. Он все время преследовал меня, шугал других, начал цеплять Тессу… Я завернул край пакета, в котором лежала кукла. Нет, вряд ли получится, сколько бы ни было ребят, имеющих на Джеда зуб, но я все-таки попробую. Должно же быть хоть несколько, которые сплотятся против Джеда. Блин, да в каждом кино так получается! Верно?

Неверно.

Айзек вытаращился на меня из-под черной челки:

— Да он же не человек, ты понимаешь? Он когда на тебя налетает, чувство такое, будто он никогда не остановится. Он мог бы завалить Франкенштейна, Мумию и Вервольфа, а потом пойти за пиццей.

Айзек жуткий фанат ужастиков. Он видел еще и те, что сняты до моего рождения — даже до рождения моих родителей. Дверца его шкафчика вся изнутри оклеена монстрами — рычащими, оскаленными, крадущимися, крылатыми, сосущими кровь. Ни одного квадратного дюйма не осталось пустого. Хороший парень Айзек, но с причудью.

— Да ну, брось! — Я презрительно фыркнул, стоя возле его шкафчика. — Он же не вот это все.

— Ники, он именно вот это все. Он меня поймал в лесу и руку мне сломал, да? И сказал, что, если хоть пикну, он мне сломает вторую, и я поверил, потому что он всерьез говорил. — Айзек захлопнул шкафчик. — Ни за что. И ты меня в это не втягивай. Он псих, и ты, если хоть немного соображаешь, поглядывай каждую минуту, что там у тебя за спиной.

И он поспешил по коридору прочь, к выходу.

Понимая, что с Айзеком толку не будет, я пошел к Собачонку — в смысле, к Сэмми. Успел сказать ему слов пять — и он смылся, опережая своих собак.

И так весь день, с каждым. Я понимал, что так будет, но все же надеялся.

Айзек сказал, что Джед его поймал в лесу — том же, где за мной гонялся. На школьной территории он драк не затевает. Его бы тогда выгнали из школы, и он это знает. Его бы выгнали, не меня. Не вызывает он у директора Джонсона той непобедимой симпатии, которую вызываю я. Добрый старый директор Джонсон, не самый большой светоч разума из тех, кто давится меловой пылью.

Итак, я перешел к плану «Б». В тот день, когда Джед, предсказуемый, как тройка по математике, сел напротив меня в столовой и взял мой кусок пиццы, я поднял поднос, свалил с него еду и как следует врезал этим подносом ему справа по голове.

Его чуть не сбросило с сиденья, но он успел ухватиться рукой за край стола. Глаза у него стали ледяными, зубы он оскалил, злоба шевелилась у него под кожей.

— И как? — спросил я спокойно. — Проглотишь и утрешься? Или встанешь и что-нибудь сделаешь?

Ему раньше хватало ума, хоть и впритык, не драться в школе, но тут дело было совсем другое.

И этот план, пусть и казался идиотским, на самом деле таким не был. К нам уже двигались учителя, и его от меня оттащили бы раньше, чем он меня сумел отделать всерьез. А потом его бы выставили. Может, просто дело перенеслось бы за пределы школы, но и это уже что-то.

Он весь трясся от черной злобы, но пусть он псих, настолько глупцом он не был. Меня, может, не выгнали бы из школы, но что выгонят его, он не сомневался. И было у меня чувство, что его папа был бы недоволен куда больше моего. Такое чувство, что Джед — щепка от старой колоды.

Он стоял и шипел:

— Убью, убью, убью…

Когда он вышел из столовой, я вздохнул. Еще один план развалился к чертям. Я мрачно сел на место и подождал, пока учитель оттащил меня к директору Джонсону за наказанием — еще пару недель после уроков.

Оказалось, что пару месяцев.

Директор долго дергал себя за черные волосы, зачесанные на лысину, объясняя, как он не может скрывать подобные вещи, вот не может, и все, после чего хода делу не дал, как я и предвидел. Я должен был позвонить маме и сказать, чтобы забрала Тессу на остановке школьного автобуса, и понимал, что рада она не будет, какова бы ни была причина. Понять-то поймет, но не обрадуется.

В тот же день, когда миновали два часа оставления после уроков, я нырнул в лес и услышал, как Джед ломится за мной. В этот раз я действительно слышал, как он воет от ярости на моем следу. Пусть я приземистый и низкорослый, зато скорость у меня хорошая, наработал в спортзале. Джед за мной угнаться не мог.

— Ах ты сука! Ах ты сука! Ты где? — орал он, а потом начались совершенно нечленораздельные крики, животные крики. Как будто это кричит монстр… ну, как минимум, киношный монстр.

Я нырнул под густой навес сухих плетей ежевики и подумал, что вот и вправду никак не улучшил положение. Не то чтобы не было приятно врезать ему подносом по голове, но это не выручило меня из беды так, как я думал.

Хотя и вправду было очень, очень приятно.

Наконец я залез на дерево, где моя коричневая куртка сливалась с корой, и застыл неподвижно, пока он рыскал внизу как бешеный доберман. Богом клянусь, у него изо рта пена капала, когда он вопил, призывая меня.

Вот так пропусти несколько приемов риталина, и жизнь разваливается к чертям.

Ага, будто такую психованность можно объяснить небольшой гиперактивностью.

Я прижался к дереву, положив на него голову, и так просидел час. Было холодно, но холод меня не волновал. И темно стало, но и темнота мне была до лампочки. А Джед, монстр он там или нет, ночным зрением не отличался, видимо, и ошиваться в лесу не стал. Я еще услышал его вой где-то так за полмили от меня, а потом все стихло.

Наконец я слез с дерева и пошел домой, где меня ждали два обстоятельства пострашнее Джеда: мама и папа. Отец стал выговаривать мне за полученное наказание. Нет, не важно, за что. Скоразы волну не гонят, на карандаш не попадают. Наши деды и их деды этому научились еще в России. Не высовывай башку, иначе без нее останешься.

Когда нотация закончилась, случилось худшее. Мама попросила меня помочь им с Тессой сделать для Санты рождественское печенье. Когда я вошел в кухню, Тесс возилась у себя в комнате над плакатом: «Санта, счастливого Рождества!» — тщательно, цветными мелками, язык высовывая. А мама припахала меня.

— Тебе понравится, Ники, — сказала она с улыбкой. Классная у меня мамочка, да и красивая тоже, даже с полосой муки на щеке. Светло-русая коса ниже плеч, фиалковые глаза, а шрам, пересекающий левую бровь, только придавал ей любопытствующий вид. Я маму люблю. Да, мне тринадцать уже, и надо бы такого не думать. Но уж что есть.

Но делать печенье для Санты?

— Мам, ты же знаешь, что Санты нет на свете, — буркнул я мрачно. — Вся эта кутерьма с Рождеством, — я открыл пакет шоколадных чипсов, — чистая потеря времени.

Меня шлепнули ложкой по руке.

— Дух празднества — в сердце твоем. Рождество — не подарки и не украшения, Рождество в тебе. — Она ткнула мне в грудь пальцем: — И Санта всюду, куда ни посмотри. Если ты только захочешь смотреть.

Она покачала головой, снова улыбнулась и мазнула меня по носу маслом от печенья. Я закатил глаза и стер его пальцем, а палец облизал.

— А теперь, — сказала она твердо, — доставь сестре удовольствие и помоги ей делать печенье. Она с минуты на минуту придет.

И ничего особо плохого не случилось. Я уже в это не верю, но мама и Тесс смеялись, потом пришел папа, и все закончилось шутливой дракой, когда все мазали друг друга маслом. Не настоящее, конечно, но так близко к нему, как только может быть.

И в тот момент этого было почти достаточно.

Следующий день как раз был перед кануном Рождества, наш последний учебный день перед каникулами. И последний день для меня — было у меня такое чувство, — чтобы разобраться с Джедом. Но сперва Мария-Франческа попыталась разобраться со мной.

Я ее довольно часто видал, Марию-Франческу, никогда просто Мэри или Фран — всегда Мария-Франческа. На некоторых уроках мы бывали в одной группе. Она симпатичная, веселая, волосы рыжие, падают курчавой массой ниже плеч, яркие веснушки, а голубые глаза еще ярче, и умная. Определенно умнее меня, у нее-то троек по математике не бывало.

Она прижала меня к стенке после английского, с улыбкой до ушей. Зубы у нее такие яркие, что я даже свое отражение видел, честно.

— Ник, привет!

— Привет, — отозвался я.

Вот так я умею разговаривать с симпатичными девчонками. Нет, ну правда, чего я ей скажу? А вот у нее с этим проблем не было.

— Я тут подумала… — Она придвинулась чуть ближе, я ощутил запах клубничного шампуня. — Я подумала, на рождественские танцы ты со мной не пошел бы?

Я ощутил сокрушительное разочарование и невозможное облегчение одновременно. С одной стороны, мне не придется беспокоиться насчет костюма, цветов, разговоров и танцев. Я видел по Эм-Ти-Ви, как они это делают. Попробуй я, так у меня встанет прямо посреди зала.

А с другой стороны, Мария-Франческа мне нравится.

Не то чтобы важно, что она веселая и умная и что от нее пахнет земляникой. Мои родители никогда на это не согласятся. Это еще с тех недоброй памяти дней, когда предубежденными были все. Нельзя доверять чужакам, тайная полиция за каждым углом, и ты никогда не знаешь, кто перед тобой. И этого урока никто в родне не забывал. Мы — православные до мозга костей, и с чужаками не водимся. При этом найти себе пару на выпускной очень, очень трудно. Нас полно в России, но здесь очень мало. Прискорбно, но таковы правила.

Я их прибавил к Рождеству и хулиганам — в категорию отстоя.

— Ты извини, мне жаль. — Я сдвинул рюкзак с боку на бок, и мне действительно было жаль. — Я же на два месяца после уроков сижу. И родители меня никуда не отпустят. Считай, что вечно теперь под домашним арестом.

Она разочарованно сморщилась — искренне, я снова подумал, что наши правила — отстой.

— Ладно, зато у меня вот что есть. — Она вздохнула, отколола от свитера значок и приколола на мой. — Может, на празднике весны тогда.

Она оглянулась по сторонам, потом наклонилась ко мне и поцеловала меня самым быстрым в мире поцелуем.

Я ошибся — не волосы у нее пахли земляникой, а блеск для губ. Я еще ощущал его вкус, когда она исчезла за поворотом коридора. Потом посмотрел на значок. Мне скалил зубы Санта, помахивая автоматической рукой в перчатке.

Хо, блин. Хо. Еще раз хо.

Каждый урок тянулся бесконечно. Никто на меня не таращился так, будто мне предстоит умереть, потому что никто не знал, что в этот день за мной придет Джед. Я один раз прошел мимо него в холле, и никогда у него глаза не были светлее, чем сегодня. Он не ухмылялся, не скалился. Он только смотрел, и хлопья слюнной пены висели у него в углах рта. Кто-нибудь из учителей заметил? Нет. Здоровые мужики в белых халатах потащили его в большой дом, где сидят пожиратели младенцев и убийцы почтальонов? Нет. Никому не надо было.

И теперь План «В» будет к месту. Очень к месту.

Джед меня на год старше, но он отстал. На математике он мне подставил ножку, когда я шел к доске, и почти белые глаза кричали, чтобы я как-то отреагировал. Я вышел к доске, решил пример и вернулся обратно, обогнув его.

За обедом он сидел за соседним столом и смотрел на меня. Наблюдал за каждым моим движением, провожал взглядом каждый глоток. У него капала изо рта полупережеванная еда, но он не замечал, а если замечал, то наплевать ему было. Я думал, что он вырастет в серийного убийцу, но ошибался. Он уже им был, а меня наметил как жертву номер один.

И что бы вы сделали? С воплем умчались прочь, спотыкаясь и подпрыгивая? А я нет. У меня этого никак в плане не было.

Очередной раз с ним разминувшись в коридоре, я бросил тихо:

— Завтра, северо-восточная опушка леса. У моста.

Ответа я ждать не стал: насколько я понимал, он уже язык сжевал от злости и не мог бы ничего сказать. Потом я пошел прямо в кабинет медсестры, изобразил колики в животе и небольшую отрыжку, и через двадцать минут мама за мной приехала.

На сегодня вопрос был решен — Джед не набросится на меня раньше времени. А завтра…

Что мужчина должен сделать — то должен.

Так однажды высказался один мужик в старом вестерне, и был прав. Я не взрослый мужчина, но ко мне тоже относится. И всю ночь я думал у себя в комнате. Дурацкий значок Марии-Франчески с этим Сантой я снял и едва не выбросил, но в последнюю минуту положил на стол. Перчатка махала и махала — интересно, насколько еще хватит у него батарейки.

Когда моя семья уже заснула, я вышел в гараж, потом вернулся и стал смотреть в окно на звезды и на серебряную луну. От холодного воздуха они казались ярче, ближе, и если всмотреться, виднелись зубы в хитрой улыбке луны и холодное терпение, горящее в глазах звезд.

Просидев так с час, я вернулся и уставился в свой шкаф. В нем и хранится мое последнее настоящее Рождество. И во мне от этого проснулась грусть, гордость и тоска по чему-то непонятному — все сразу. В конце концов я натянул трусы и футболку и лег спать. Снились мне печенья, подарки, тысячи иллюминированных елок, и за каждой елкой — Санта. Он смеялся, щеки красные, пузо прыгает. Тысяча Сант, куда ни посмотри.

И когда я утром проснулся, у меня случилось это… как его, блин? Откровение, вот. Большое слово, но и идея была не маленькая. Я знал что делать, знал как, и если я все сделаю правильно, то выйдет еще лучше, чем я думал. Не просто о’кей, а еще лучше. Обязательно.

Иначе не может быть.

Я пообедал с мамой, с папой и с Тесс. Пусть себе Джед себе задницу морозит в лесу, меня поджидая. Мне спешить некуда. Потом я взял куртку и рюкзак и сказал, что вернусь. Арест арестом, но отец считает, что бродить в лесу — детям на пользу. Они там многое узнают, да и крепче становятся. Во всех смыслах.

Я пустился в путь по гравийной дороге. Небо над головой меняло цвета: серый, белый, голубой. Может, снег пойдет, а может, прояснится еще. Вот чем зима интересна: никогда не знаешь, как будет дальше.

Я надел линялые джинсы и самые разбитые кроссовки. Никогда не знаешь, что с ними станется, особенно если имеешь дело с таким, как Джед. Мы их купили в Сан-Антонио, они тогда были оранжевые, с черным контуром койота, воющего на луну. На такую же луну, как вчера была — узкую и голодную.

Подхватив рюкзак, я постарался об этом не думать. Что я должен сделать, то должен, и думать о таких вещах — не полезно. Не полезно ни для плана, ни для Тесс, ни для меня.

Я шел вперед, и снег похрустывал под резиновыми подошвами. Много снега выпало последнее время, не меньше футов трех. Ручей Блу-Уотер-Крик вздулся и стал размером с небольшую речку. Брось туда ветку — и не успеешь уследить, как она скроется из виду.

Через полчаса я вышел к месту, где сказал Джеду меня ждать. Он там был — можно подумать, кто-то ожидал бы другого. Уж если у меня хватило дурости пойти прямо к нему, он не будет отказываться.

Джед поднял голову от извивающегося мехового комка, лежащего у его ног. Усмешка его была холоднее снега у меня под ногами.

— A y меня подарочек тебе есть, сопляк.

Он привязал к дереву собаку. Судя по запаху мокрой шерсти, облил ее растворителем для краски и сейчас пытался щелкнуть зажигалкой. Поджечь собаку. Поджечь, только чтобы позлить меня перед тем, как прикончить. Вот столько злобы в этом мешке дерьма.

— Собак я люблю, — сказал я спокойно. — Очень люблю. А ты мне совсем не нравишься.

Свой велик он поставил на берегу вздувшегося ручья. Я повернулся и ногой сбил его в воду — велик тут же унесло течением. Потому-то взрослые и требуют от нас, чтобы мы к ручью не ходили: он выплескивается из берегов, вода в нем ледяная, и утонешь в нем в момент.

— Опа! — сказал я жизнерадостно. — Ведь говорили тебе держаться от воды подальше.

— Ах ты проклятая сволочь! — заревел он. — Ты не знаешь, с кем связался, засранец! Ты у меня смерти будешь просить, мудак. И я тебе ее дам!

Светлые глаза пылали ненавистью. Он сунул зажигалку в карман, схватил бейсбольную биту, спрятанную в кустах, и бросился на меня, замахиваясь на ходу. Я перехватил биту до удара, выдернул у него из рук, развернулся в ударе, который посылает мяч на трибуны. Джед рухнул, как миз Финкельштейн под директором Джонсоном. Навзничь и сразу.

Я ж говорил, меня часто посылали к директору. А дверь он запирал не всегда — взрослые тоже бывают дураками. Почему, собственно, пропуски уроков и нулевая терпимость к насилию для меня ничего не значили. Директор Джонсон отлично умел придумывать оправдания для школьного совета, а миз Финкельштейн, его секретарша, пичкала меня сластями так, будто диабет хотела вызвать.

Я хотел есть, и хотел все сильнее и сильнее. Одного обеда мне всегда мало. У нас в семье… в общем, поесть мы любим. Я вытащил из кармана рулетик от миз Финкельштейн и стал его жевать, время от времени пошевеливая Джеда кроссовкой. Он еще дышал, и это было хорошо. Что-то залепетав, он начал дергаться, впиваясь пальцами в землю. Я снова стукнул его битой под основание черепа. На этот раз слегка, только чтобы хватило. Потом я отвязал собаку. На ней был жетончик — она жила у любящих хозяев всего в пяти кварталах от леса. Дорогу домой она знала.

Сперва собака плюхнулась на спину, подставив живот в жесте подчинения. Я ей почесал пузо, смыл, как мог, растворитель снегом, потом разрешил подняться. И с улыбкой смотрел ей вслед, когда она припустила домой. Я и вправду люблю собак — тявкающих, прыгающих, пытающихся ногу трахнуть. Без разницы. Мне все собаки хороши.

Джеда я связал клейкой лентой по рукам и по ногам, и рот ему заклеил, а потом, выждав достаточно долго после наступления темноты, понес его по лесу. Оставлять след волочения я не собирался, зато столько раз поворачивал и проходил по одному и тому же месту, что никто не разберет, где у следов конец, где начало. Джед был достаточно легок, чтобы его тащить, пусть он даже и больше меня весит. И правда легок. Дерьмо всплывает, и эти вот дерьмоголовые тоже, наверное.

Он снова очнулся. Я уже подошел близко к дому, так что снова вырубать его не стал. Он ворчал, стонал, пытался что-то орать из-под ленты. Вот тебе и Джед. Плакса, хоть сволочь и мерзавец.

И тупой, как ящик пробок. Я ему дал все шансы, и он ни одним не воспользовался.

Наш дом был всего в миле или в двух от леса, в конце нашей длинной гравийной дороги. До ближайшего соседа — полмили. Хорошо. Тихо. Уединенно.

Очень уединенно.

— Твой велик найдут в ручье, — сказал я дергающемуся Джеду. — Решат, что ты утонул. Подумают, что тело заклинило где-то на дне, или протащило до самой реки. Все притворятся, что опечалены. — Я оглянулся на него и улыбнулся: — А на самом деле — никто не будет.

Канун Рождества. Я втащил Джеда в дверь, в мигающий свет елочной гирлянды, чулки на каминной полке, молоко и печенье, тщательно выставленные на стол. Тесса уже третий год оставляет на столе молоко и печенье, а третий раз — волшебный.

Мама и папа сидели на диване, ожидая меня. Было уже почти одиннадцать — близко к Рождеству. Достаточно близко. Тесс давно должна была лечь спать.

— Вот где ты был.

Мама с укоризненной нежностью покачала головой. Мальчишки всегда будут мальчишками.

— Тебя кто-нибудь видел? — прямо спросил папа. — Шума не было?

— Да брось, па. Ты слишком хорошо меня выучил для этого.

Я сгрузил Джеда на дно камина и пошел к себе в комнату. Открыв шкаф, пошарил среди софтбольных перчаток, мячей, игрушек и игр, из которых я вырос, но выбрасывать не стал, и наконец нашел в углу то, что искал: полированный череп. Он когда-то был очень вонючим, но в нашем роду против такой вони не возражают. С черепа я снял красную шапку с помпоном, отряхнул ее от пыли, стараясь не чихать. Вот только эти вещи и остались, а вяленая оленина вся кончилась. Вокруг основания черепа шла скудная ленточка белых волос, когда-то мягких и курчавых, ныне жестких и редких. Но сойдет. Еще я прихватил красную куртку с белой оторочкой. На выходе взял еще клей у себя со стола и вернулся в гостиную.

— Ты хороший брат, — улыбнулась мне мама.

— Ага, ага. — Я кивнул головой, смутившись от похвалы, потом насадил на Джеда шапку Санта-Клауса, напялил на него красную куртку и приклеил ему волосы на подбородок и челюсти. Он не слишком мне помогал, мотая головой туда-сюда, но и помешал не особенно. Я даже приколол ему на грудь значок Марии-Франчески — завершающий штрих.

Ой как жрать хотелось. Но нет, это не мне. Я взял три печенья, сорвал у Джеда ленту со рта. И сунул туда печенья, не дав ему ни слова сказать, ни завопить. Он слегка посинел, давясь и кашляя. Я решил, что он теперь достаточно долго помолчит.

— Тесс! — громко крикнул я. — Иди сюда, быстрее! Он здесь!

Через секунду послышался топот детских ножек, и вылетела в пижамке Тесс, глаза у нее чуть не выскочили, когда она увидела Джеда.

— Санта, Санта! Я тебя просила, и ты пришел! Ты здесь!

Шесть лет тому назад я тоже видел Санту. Семь лет тому назад я убил свою первую дичь. И горько мне было с тех пор на Рождество, когда я понимал, что Санты больше не будет, ни одного. Не будет сюрпризов из трубы. Я это дело прикончил. Ребята, вы понятия не имеете, до чего бывает все непоправимо. Я потом сожалел, сожалел, что не дождался, пока подрастет сестренка, и мы бы радовались вместе с нею. Сожалел, что никогда не испытает она этого восторга.

У меня на глазах сестренка улыбнулась, все шире и шире, лопнула на ней пижамка, заплясала кожа, покрываясь мехом, переливающимся по всему дергающемуся, изменяющемуся телу, от морды до хвоста. Тыквенно-оранжевые глаза горели духом Рождества, а зубы вдруг заблестели чем-то новым, когда она впилась в свой рождественский подарок.

Значок Марии-Франчески улетел прочь. Волки — православные, и водимся мы только со своими. А жаль, она симпатичная.

На диване темно-желтая волчица ткнулась головой под челюсть большого черного волка. Глаза у них горели гордостью, нежностью, духом празднества. Первая добыча младенца — это особый день. Я положил морду на лапы, смотрел и чувствовал, как возвращается ко мне Рождество.

Мама говорила, что Рождество — не подарки и елка, не блеск и гирлянда. Рождество, говорила она, у тебя в сердце, и Санта там же, если ты хочешь, чтобы он был. И если я захочу по-настоящему, чтобы он там был, я его снова найду.

Мама права. Рождество действительно у тебя в сердце. А Санта — он повсюду, если только знаешь, где искать.