Могильный червь (Тим Каррэн) читать бесплатно онлайн полную версию книги

Часть 2

Погребенная

Когда Генри открыл глаза, было уже темно.

Конечно, там было темно, потому что он держал тяжелые фиолетовые шторы на окнах, чтобы ни один луч солнца не мог проникнуть внутрь. Именно это он и предпочитал.

Там было темно и тихо. Как в могиле. Как в гробнице. Тихое, угрюмое и интимное место. Ибо это был Генри Борден: нечто, что существовало ночью, вскормленное тенью, порожденное тысячью мертворожденных полуночников. Он был ночным по темпераменту, по желанию и по потребности. Бледный могильный червь, который зарылся в зловонные и жирные глубины его собственного мертвечинного существования.

- Ты должен проверить девочку, - сказал голос рядом с ним.

Элиза.

Она спала рядом с ним, как всегда, щека к щеке, бедро к бедру. Он мог чувствовать прохладное легкое давление ее так призывно близко, и если не было ничего другого в этой ужасной жизни, то была Элиза. Элиза, которая была такой умной, такой терпеливой, всегда внимательной и заботливой о Генри. Элиза всегда давала советы, и большинство из них были очень хорошими.

Она научила его первым играм на кладбище, а позже он научил ее другим, которые, как они оба знали, были неправильными, но в их неправильности было их обольщение.

В бледном свете луны были видны темные сучковатые деревья, сверкающие мраморные надгробия и одинокая фигура, стоящая на четвереньках и копающаяся в земле. Это мужчина в длинном бордовом плаще и шляпе с высоким отворотом. Он похож на кого-то из черно-белых персонажей старого фильма ужасов: тощий, как тростинка, в тени его бледное лицо расплылось в улыбке чистого восторга или в гримасе абсолютного ужаса.

Дерн откинулся назад, он копал.

Как собака, копающая все глубже и глубже, ищущая мясистую кость, чтобы обглодать ее и похоронить в каком-нибудь тайном уединенном месте.

Почва черная, богатая и влажная. У него захватывает дух, сердце начинает биться в новом восхитительном ритме, мозг наполняется все возрастающим подсознательным эротическим трепетом. В глубине его сознания звучат голоса – одни старые, другие новые, но все они заглушены другим, доминирующим, громким, подавляющим.

(выкопай ее, выкопай эту маленькую шлюшку)

(если ты выкопаешь ее, то сможешь забрать себе)

Дрожащими пальцами он царапал полированное дерево гроба, смахивал грязь, открывал защелки и открывал крышку. А внутри, в шелковых, похожих на лоно глубинах... девушка в белых погребальных кружевах, с огненно-рыжими волосами, с полной грудью, вздымающейся от желания. Ее белые тонкие пальцы сложены на ней. Она едва дышит. Но дыхание глубокое и страстное. Когда Генри нависает над ней, наблюдая, вдыхая зловоние кладбища, ее глаза открываются и ловят сияющий лунный свет. Она улыбается и показывает ровные белые зубы.

- Возьми меня, Генри, - говорит она. - Прямо здесь.

Она убирает руки от груди, и его грязные пальцы разрывают ее платье, пока ее груди не освобождаются, пока эти мраморно-белые шары не оказываются под его ладонями, и он работает ими.

- Сейчас, Генри, сейчас, - она раздвигает свои длинные ноги, и он входит в нее без колебаний.

Она задыхается от холода его члена, обхватывает его ногами, качается вместе с ним, заставляя его входить глубже и быстрее, пока они оба не вскрикивают в кладбищенской тишине, когда ветви деревьев скрипят высоко над головой, а летучие мыши летят в темноте.

- Ребенок, - говорит она ему, задыхаясь в гробу. - У нас будет ребенок...

Hо это было воспоминание. А сейчас...

- Ты должен быть внимателен, Генри. Это очень важно, - сказала Элиза.

Снова грезы наяву. Иногда ему не хотелось делать ничего другого.

- Если девушка сбежит, - сказала Элиза, - будут неприятности. Беда для всех нас.

Генри потер глаза.

- Она не может уйти.

- Червь там, внизу.

- Червь ее не отпустит.

- Ты не можешь доверять Червю. Она не в себе. И ты это знаешь.

(твоя шлюха права, Генри, ты знал, что ползучий маленький червяк не в себе, когда впервые держал ее в своих объятиях, но ты действительно удивлен? зачатая в открытой могиле... с твоей сестрой)

- Заткнись, - сказал он.

- Она опять тебя дразнит? - cпросила Элиза.

- Да.

- Не обращай на нее внимания.

(ты не можешь игнорировать меня, Генри, ты не можешь, ты не можешь)

- Уходи.

(но я не уйду, я не уйду)

- Пожалуйста...

(пожалуйста, говорит он, глупый маленький мальчик, я заставлю тебя умолять, умолять...)

Червь никогда не была обычным человеком, и бог знает, как он пытался заставить ее быть похожей на других детей. Все эти строгие правила и наказания только ухудшили ее каким-то образом. Это было что-то врожденное в ней. Что-то, почти не поддающееся контролю. У нее были свои куклы, воображаемые друзья и сказочная страна Неверленд в ее собственном воображении, но не более того. Ей нравилось помогать ему, очень нравилось. Но иногда Генри задавался вопросом, не следует ли ему запереть ее на чердаке, как он делал раньше. Если она когда-нибудь нарушит правила и выйдет на улицу, попробует поиграть с другими детьми или приведет их сюда... Что ж, это будет серьезной проблемой.

А Генри не хотел неприятностей.

Только не с началом игры.

(вы думали, что она будет обычной? ребенок, зачатый в гробу? одна, вскормленная в могилах и выращенная на кладбищах?)

- Только будь осторожен, Генри. Всегда будь осторожен.

- Буду.

- Вон та девушка внизу. Ты должен быть осторожен с ее сестрой... как ее зовут?

- Тара.

- Да, Тара. Помнишь, как она говорила по телефону? Как ты чувствовал, что в ее голосе было что-то опасное? Будь осторожен с этим. Она такая же женщина, как и все остальные. Она хищница. Не забывай об этом.

(все - похотливые грешные блудницы с раздвинутыми ногами)

- Я не забуду.

Элиза на мгновение замолчала, а потом сказала:

- Боюсь, что так и будет, Генри. Вот это меня и пугает. Помни, что ты украл сестру Тары. Вспомни, что она может чувствовать. Она любит свою сестру. Ты угрожал ей. Она будет опасна.

- Да.

- Подумай, что бы ты почувствовал, если бы кто-то украл меня.

Генри пристально посмотрел в ее пустые глаза.

- Это было бы ужасно.

- А если бы пригрозили причинить мне вред?

- Я бы очень рассердился.

- Имей это в виду.

Он лежал там рядом с ней, и была тишина, которая была золотой и теплой, поразительно красивой. Ему не хотелось вставать, но он знал, что должен это сделать. Он вздохнул, вылез из постели и натянул брюки и рубашку. Сегодня игра действительно начнется, и ему не терпелось посмотреть, как отреагирует Тара. Просто как далеко ее можно толкнуть, прежде чем она полностью сломается.

(ха-ха-ха, мы будем ломать ее дюйм за дюймом, Генри)

(мы сломаем ее кости нашими пальцами)

Да, да, так оно и будет. Он почти ощущал мягкое, но настойчивое давление, которое он применял, чтобы деликатно защелкнуть их одну за другой. К тому времени, как он закончит, от Тары Кумбс мало что останется. Просто ветреный, глухо звучащий каркас и ничего больше. А потом, если он захочет, он сможет привести ее сюда вместе с сестрой и начать восстанавливать ее, превращая во что-то более полезное.

Шепот.

Генри стоял в дверях, прислушиваясь к их разговору. Слушая, как они болтают без умолку. Весь долгий день, пока он не запирал их на ночь в комнатах, они только и делали, что разговаривали, разговаривали и разговаривали. Может быть, это и есть старость. Поскольку вы больше ничего не могли сделать, вы говорите о других, которые все еще делали, все еще активны, живя опосредованно через них.

- Ты забыл рассадить их в разные комнаты прошлой ночью, Генри, - напомнила ему Элиза.

- Да... я очень устал. И забыл.

- Тебе лучше перестать забывать.

Он кивнул.

- Я лучше спущусь туда. Кто знает, что они могут замышлять?

Элиза лежала. Ее глаза даже не моргнули.

- Не будь слишком резок, Генри. Они же старые. Старики иногда говорят совсем не то, что думают. У них иногда не все в порядке с мозгами, как у нас с тобой.

- Я знаю. Я лучше пойду посмотрю.

- Ну ладно. Я буду здесь, когда ты вернешься.

Закрыв за собой дверь, Генри прошел по коридору и остановился на верхней площадке лестницы. Они внизу шептались и бормотали. В основном о вещах, о которых они ничего не знали, как будто старость была тем маслом, которое, в конце концов, развязывало скрипучие петли их языков и позволяло всему этому вытекать из них.

- Наверху, наверху в постели с Элизой, - услышал он сухой баритон дяди Олдена. - Весь день пролежал там в постели. Черт возьми, что с этим мальчиком?

- Он устал. Просто оставь его в покое. Я уверена, что он скоро спустится.

Тетя Лили.

- Ну, это все прекрасно, но я чертовски голоден. Мой желудок думает, что мне перерезали горло. Давай, парень, займись жратвой! Я не становлюсь моложе здесь.

- О, какой язык! Ты же знаешь, что Роуз этого не одобряет!

А потом мать Генри, сама старая стерва:

- Нет, я не одобряю ругани. Ты же знаешь, что нет, - oна замолчала, и Генри почти увидел, как она поджала старые морщинистые губы. - Когда мальчик спустится, я поговорю с ним. Не сомневайтесь в этом. Мне не нравятся ни его манеры, ни его поведение. С меня хватит.

- И что, черт возьми, он делает в этом подвале? - дядя Олден хотел знать.

Генри спустился по лестнице, и как только они услышали его, слова испарились у них с языка. Больше никакого шепота и болтовни, совсем ничего. Это было хорошо. Они на собственном горьком опыте убедились, что он этого не потерпит. О, в детстве он был сыт по горло, но теперь уже не мальчик, а мужчина. Мужчина в доме, и он был главным. Ему не хотелось говорить им об этом. Что они были старыми и больными, практически инвалидами, а он был молод и силен и мог бы отправить их на холод в любое время, когда захочет.

- Ну что ж, самое время, Спящая красавица, - сказал дядя Олден.

Когда-то его глаза были яркими, почти ослепительно синими, но время превратило их в тусклый лазурный цвет... и все же в них была опасность, и Генри это почувствовал.

- Я делаю все, что в моих силах, - сказал ему Генри.

- Ты слышишь, Роуз? Ты слышишь, что говорит твой мальчик? Он говорит, что делает все, что в его силах. Мне это нравится.

- Он будет говорить все, что угодно, лишь бы ты его слушал, - сказала мама Роуз. - Он всегда был таким. Слишком уж он похож на своего отца. Просто не обращай на него внимания.

(заткнись, ты, старая пизда)

Генри слушал их, но ничего не слышал. Дядя Олден всегда был склонен к ссорам, а мама Роуз всегда искала хорошую струпку, чтобы пощипать ее и заставить кровь течь. А тетя Лили? Она только часто кивала, хм-м-м-м-м, но говорила очень мало важного. Она предпочитала растворяться на заднем плане, как грязный цветок на более грязных обоях. Генри порылся в холодильнике и достал оттуда вчерашнее жаркое, картошку и морковь в пластиковых контейнерах. Это их вполне устраивало.

- Опять объедки, - сказал Олден.

Генри не обратил на это внимания. Когда они захотят оторвать свои мертвые задницы и протянуть руку помощи, он будет только рад приготовить обед из пяти блюд. А до тех пор они получали помои, которые подавал фермер, и все.

- А кто эта девушка, что у тебя внизу? - спросил Олден.

Тетя Лили ахнула, понимая, что ее ждут неприятности.

Генри повернулся к нему с разделочным ножом в руке. Он дрожал в его кулаке.

- Что это за девушка, дядя Олден? О какой девушке ты говоришь?

Олден уставился на него пустыми мертвыми глазами.

- Ты знаешь, о какой девушке я говорю, Мистер большой член на прогулке. Ты чертовски хорошо знаешь, о какой девушке я говорю.

- О, пожалуйста... вы оба, - сказала тетя Лили, съеживаясь, как всегда, от любых столкновений.

Особенно когда речь идет о мужчинах, мужчинах с их горячим похотливым нравом. Она не могла этого вынести.

- Ты шпионил за мной? - Генри хотел знать.

- Кому нужно шпионить, мистер Генри Хиггинс^[2]? Не похоже, что ты действительно хитрый, не так ли?

Генри придвинулся поближе с ножом, он хотел, чтобы этот старый хрен увидел, насколько острым было его лезвие, как оно ловило свет и удерживало его там. Посмотрим, что скажет об этом старый сукин сын. Но Олден даже не вздрогнул. Даже иссохший и гротескно уродливый от давящих на него лет, он не дрогнул. Он все еще оставался крепкой, жилистой старой птицей.

- Не называй меня так.

Олден рассмеялся, и это был жестокий смех.

- Я знаю, что у тебя там девушка. Теперь я хочу знать почему.

- Пожалуйста, - сказала тетя Лили.

Боже, она почти умоляла.

Теперь Генри держал нож примерно в шести дюймах от лица дяди Олдена... один быстрый поворот запястья, и оттуда показались эти выцветшие голубые глаза, прорезанные так же сладко, как пиментосы, сорванные с оливок.

- Тебе лучше не лезть не в свое дело.

- Ты слышишь это, Роуз? А теперь он хочет, чтобы я занимался своими делами.

Мама Роуз тихонько хихикнула, как будто Генри был не мужчиной, а глупым маленьким мальчиком, который всегда делает глупые маленькие вещи.

- Не обращай на него внимания. У него всегда были свои секреты. Всегда играл в темноте, прятал вещи. Разговаривал с людьми, которых там не было. Странный маленький мальчик со странным маленьким умишком. Он думал, что я не знаю, что он делал на кладбище. Он думал, что я не знаю о том, что он там делает, выкапывая эти штуки и укладывая их в коробки с...

Генри зарычал:

- Заткнись нахуй, ты, высохшая старая ведьма!

- О, да, мистер Генри Борден, я знаю ваши привычки. Я всегда знала твои привычки! Это работа матери – знать, кто ее сын и чем он не является! А я с самого начала держала тебя на крючке! С самого начала, говорю я! Я знала, что ты там делаешь и с чем спишь! И не думай, что я не знала, что вы с Элизой собирались сделать! Всегда плетете интриги! То, что вы двое сделали в темноте! Грязные, щупающие руки, горячие целующие рты и облизывающие языки! Я знала! Я знала! Ха, ха, ха! Ну же, Генри! Порежь меня своим ножом! Режь меня, говорю! Ты сделаешь мне одолжение! Грязная, грязная штука! Я должна была позаботиться о тебе, когда ты вышел из утробы! Эта белая кожа и эти черные голодные глаза! Это был знак! Это была зараза, и я знала это! Я должна была задушить тебя собственными руками, когда ты впервые посмотрел на меня, как змея из ямы.

Рука Генри взметнулась вверх, и он поднял мать прямо за лицо. И это заставило ее заткнуться, старая гребаная землеройка, гребаный стервятник всегда находил зараженную рану, чтобы ковырять ее. Она тут же перевернулась на стуле и с глухим стуком упала на пол. А там, внизу, она не смела пошевелиться.

Но это не остановило ее рот.

- Дисциплина – это то, что вам с Элизой нужно, твердая и уверенная рука. Это бы вас обоих успокоило. Дисциплина.

Да, старой ведьме это всегда нравилось, не так ли?

Он видел, как она стоит там с ремнём в руках с птичьими когтями, щелкая им, наслаждаясь звуком, эхом разносящимся по старому дому. Тетя Лили тоже была там, наблюдая, притворяясь оскорбленной всем этим, но втайне радовалась и втайне возбуждалась от ремня, хлещущего по молодой плоти.

Элиза всхлипывала, потому что ее привязали к стулу. Она склонилась над ней, обнаженная, и ремень спустился вниз, впиваясь в ее белую кожу и оставляя ярко-красную полосу на спине.

- Считай со мной, Генри, - сказала Роуз, не обращая внимания на хныканье Элизы.

- Один, - сказал Генри, зная, что должен это сделать.

- Что? - cпросила его матушка Роуз. - ЧТО ТЫ СКАЗАЛ? Я ТЕБЯ НЕ СЛЫШАЛА! Громче! Громче!

Ремень снова опустился, врезавшись Элизе в спину и вызвав несколько алых капель крови.

- Два! - воскликнул Генри.

- О, бедное дитя, - сказала тетя Лили, вытирая капли пота со лба, ее дыхание было быстрым и почти оргазмическим. - Бедняжка, бедняжка.

- ЗАТКНИСЬ! - приказала ей мама Роуз. - ЗАТКНИСЬ ИЛИ БУДЕШЬ СЛЕДУЮЩЕЙ! ТЫ ПОЧУВСТВУЕШЬ ВКУС РЕМНЯ!

Тетя Лили заметно содрогнулась при этой мысли, как будто это было нечто, что она пробовала раньше и надеялась попробовать снова.

- Шлюха! Шлюха! Шлюха! - крикнула мама Роуз, снова опуская ремень. - ВОЗЛЕЖАТЬ С СОБСТВЕННЫМ БРАТОМ! О, ИЗ ВСЕХ МЕРЗКИХ ЧЕРНЫХ ГРЕХОВ!

- Три! - cказал Генри надтреснутым голосом.

- ДА, ТРИ! ТРИ ДЛЯ МЯСНИКА, ТРИ ДЛЯ БУЛОЧНИКА И ТРИ ДЛЯ ЕЕ БРАТА, ГРОБОВЩИКА! - крикнула мама Роуз. - НУ ЖЕ, ЮНАЯ МИСС ШЛЮХА! А ТЕПЕРЬ ПОСМОТРИМ, КАКОВО ТЕБЕ, А? ДАВАЙТЕ ПОСМОТРИМ, НРАВЯТСЯ ЛИ РЕМНЮ ТВОИ СИСЬКИ ТАК ЖЕ, КАК ТВОЕМУ БРАТУ!

Элиза слабо сопротивлялась, но вскоре матушка Роуз связала ей руки за спиной. По лицу Элизы потекли слезы. Она пыталась что-то сказать, но из-за рыданий это было совершенно непонятно. Мать Роуз хлестала ее до тех пор, пока ее груди не покрылись фиолетовыми и синими полосами.

- КАКОВО ЭТО, ШЛЮХА?

- Четыре! - cказал Генри.

А тетя Лили, задыхаясь, с мокрым от пота лицом, зажав руку между ног, доводила себя до исступления.

- Дай ей еще! - она взвизгнула. - Дай ей еще!

Mатушка Роуз так и сделала.

Генри пришел в ярость от этого воспоминания. У него было безумное желание расстегнуть молнию и помочиться на старую ведьму.

Дядя Олден снова рассмеялся. Это было похоже на лай бешеной собаки.

- О, как хорошо вы обращаетесь со своей матерью, мистер Генри Хиггинс! Прекрасный способ для мужчины действовать! Ты и твои грязные секреты!

Генри принес нож обратно.

- Заткнись, или я отрежу твою гребаную башку, жалкий кусок дерьма!

Тетя Лили больше ничего не говорила.

Сидя на полу, мама Роуз хихикала.

(ребенок, Генри, как ты назвал ребенка)

(скажи нам имя ребенка, который был зачат в могиле)

Дядя Олден просто сидел, выпятив челюсть, как манекен чревовещателя.

- Отрежет мне голову, говорит он! Ну, я слышал, у тебя это неплохо получается! Это ведь не в первый раз, правда?

Генри ударил его по голове, и дядя Олден упал лицом вниз. И все же, положив рот на стол, он продолжал бормотать. А на полу мама все хихикала и хихикала пронзительным писком, как непослушная маленькая девочка, которая знает страшную, ужасную тайну.

Потом они оба рассмеялись.

A Лили уставилась в пространство.

Смех стал таким громким, что Генри воткнул разделочный нож в стол и выбежал из комнаты, их непрерывное детское хихиканье пронзило его мозг и эхом отдалось в черепе.

Он подбежал к двери подвала и, спотыкаясь, спустился по лестнице в темноту.

(О, ты не сможешь убежать, жалкий маленький червяк)

(ты никогда не убежишь)

(ты никогда не убежишь от меня)

Котельная. Там было так темно и тихо. Так было там всегда. Он заполз за топку в маленькую тесную нишу для труб. С включенной печью, тикающими вентиляционными отверстиями и приторным мраком, окутывающим его, да, это было похоже на то, как будто он снова был в утробе матери. Так сладко и так утешительно.

Свернувшись калачиком, он спрятался от всего мира.

Когда Стив поднялся по лестнице на ее крыльцо, он действительно любил эту Тару Кумбс, как сумасшедший. Весь день он чувствовал себя странно из-за их вчерашнего разговора, но теперь, когда он собирался увидеть ее, он чувствовал себя намного лучше. Потому что он любил ее так же сильно, счастливо и безрассудно, как луна любит небо, а трава – землю. Он любил ее так же, как его кости и мускулы любили кожу, покрывавшую их. Его любовь к ней была почти глупой и щенячьей в своей преданности. Он так сильно любил ее, что пожалел, что у него нет роз, чтобы подарить ей. Он пожалел, что не написал ей романтическое стихотворение. Он хотел плыть в глубокой синеве ее глаз и мчаться по ее кровеносной системе, как кровяное тельце.

Блин, как же он любил эту девчонку!

И это можно было видеть на его лице... легкомысленная нервная улыбка ребенка, идущего в гости к своей школьной любви. Он не смог бы смыть эту ухмылку кислотой, она была слишком глубоко врезана.

Но тут дверь открылась.

И там стояла Тара.

Улыбка сменилась хмурым взглядом, и свет исчез из его глаз, потому что на секунду ему показалось, что он ошибся домом. Там, глядя сквозь приоткрытую дверь, словно крот, почуявший уродливый солнечный свет, стояла какая-то дама, высокая и худая, с бледным лицом, двумя голубыми глазами, блестевшими, как мокрый хром, и кривым, опущенным вниз ртом, она не была хмурой, но и не улыбалась.

Это она? - задумался он тогда. - Это та девушка, которую я люблю?

Так оно и было, только казалось, что какая-то ужасная перемена настигла ее и заменила сияние внутри чем-то низким и почти оскверненным. У ее рта залегли морщинки, а под глазами залегли желтовато-коричневые тени, придавая им такую напряженность, что у Белы Лугоши подкосились бы ноги.

- Тара? - сказал он. - Тара?

Она смотрела на него целых тридцать секунд, пока он повторял ее имя, словно магическое заклинание, которое могло вырвать ее из этого состояния. Только один раз она моргнула.

- Стив, - сказала она.

- С тобой все в порядке?

Она снова моргнула, и это выглядело так, будто ей потребовалось усилие.

- У меня грипп или что-то в этом роде, и я чувствую себя дерьмово.

- Ты выглядишь дерьмово.

- Я не сомневаюсь в этом.

Это была шутка между ними, старая шутка. Как я выгляжу? Ты выглядишь дерьмово. Так плохо? Ну, ты выглядишь как дерьмо, но ты выглядишь как дерьмо моего типа. Только она ничего не понимала. Он пролетел прямо над ее головой, как будто у него были крылья.

Стив знал, что ее объяснение было вполне обоснованным... но почему он не верил в это?

- Тара... милая, можно мне войти? Я беспокоюсь о тебе.

Она склонила голову набок, как сбитая с толку собака, а потом пожала плечами.

- А почему бы и нет?

Как только он вошел туда, его чуть не сбил с ног запах: чистящие средства. Передозировка соснового очистителя. Как будто дом был главным Пайн-Солом, вырезанным с помощью Мистера чистого Пайн-экшена. Пахло там, как в вечнозеленом лесу, но так, как будто его окунули в ведро с нашатырным спиртом. Его глаза чуть не наполнились слезами.

- Ух ты... какой аромат, - сказал он.

Она развернулась, как будто хотела задушить его.

- Аромат? Я плохо пахну? Чем я пахну? Скажи мне, что ты чувствуешь, Стив. Я хочу знать, чем я пахну.

О'кей. Теперь Тара стала страстной, упрямой женщиной с такой интенсивностью, что у него подкашивались колени, когда она прибавляла громкость. Но это было еще хуже. Что бы это ни было, оно было чертовски суровым и чертовски подавляющим. Стив не был уверен, что это не было немного пугающим.

- Я чувствую запах чистящих средств, Тара. Очень сильный, - oн помахал рукой перед своим лицом. - Я имею в виду, черт возьми, теперь я знаю, каково это – быть уборщиком.

Тара просто смотрела на него какое-то мгновение, а потом расхохоталась, и это был не очень хороший смех, а что-то отрывистое, как пулеметная очередь. И когда она это сделала, он увидел, что все ее тело мелко дрожало, как будто она изо всех сил пыталась удержать что-то, что хотело вырваться из каждой поры.

- Все тот же старый Стив. Все тот же старый Стив.

- Что ты здесь делаешь? Убираешь весь дом по кругу? Разве ты не должна быть в постели?

- Ты же меня знаешь, Стив. Я маниакальная. У меня ОКР^[3]. Я перегибаю палку. Разве не так ты всегда говоришь? Одни дают пятьдесят процентов, другие – сто, а тут еще я?

- Конечно, но...

- Пойдем на кухню. Выпьем кофе, - oна убежала без него, и ее походка была почти рывковой и неистовой, как будто она приняла немного кокаина. - Лизы нет в городе до выходных. Я тебе это говорила? Я больна, как собака, но я не позволю этому шансу ускользнуть от меня. Я приведу это место в порядок, прежде чем она вернется. Я хочу, чтобы все было чисто.

Он сел за кухонный стол, и вонь от соснового чистящего средства стала еще сильнее.

- Хочешь, чтобы все было чисто для чего?

- Для всего.

Она налила чашку и поставила перед ним, ее рука так сильно дрожала, что большая его часть выплеснулась через край. Прежде чем он успел достать салфетку из держателя, она ворвалась с тряпкой и вытерла разлившуюся жидкость. И снова с лихорадочным движением.

Тут он заметил, что кончики всех ее пальцев покрыты пластырем.

Любопытно.

- Тара, - сказал он. - Почему бы тебе не присесть?

- Не могу, надо держаться на ногах. Покончим с этим. Потом я пойду спать.

- Послушай, детка, я люблю тебя, и ты это знаешь, но... - сказал он ей.

Он улыбнулся. Еще одна их старая шутка. Я бы хотела, чтобы у тебя были усы, татуировка якоря на предплечье и выпуклость в штанах...

- Но что?

- Но, честно говоря, Тара, ты выглядишь ужасно. Ты сама себя загоняешь в тупик. Сядь, пока не упала.

Она покачала головой и отхлебнула кофе.

Вздохнув, он сделал то же самое. Боже правый. Кофе был достаточно крепким, чтобы волосы на груди встали дыбом. Может быть, две ложки подошли бы, но Тара, должно быть, решила, что пять лучше. Стив потягивал кофе, но не получал от него удовольствия. С запахом чистящих средств в носу и в горле это было все равно, что пить кофе, сваренный в ведре для мытья посуды.

Тара закурила сигарету. С трудом оторвалась от нее.

Стив ненавидел сигареты, ненавидел их зловоние, но даже горящий табак выбивал к чертовой матери этот запах "Лизола". Но это было и забавно. Тара никогда не курила рядом с ним, потому что знала, что он этого не одобряет.

Однако сегодня она была освобождена от этого.

Сигарета свисала с ее губы, она высыпала сосновую соль из бутылки в фиолетовое пластиковое ведерко, а остальное наполнила горячей водой из раковины. Потом она принялась за уборку. Широко раскрыв глаза, нижняя губа дрожала, из ноздрей валил дым, она чистила, чистила и снова чистила. В ней было столько всего, что беспокоило его, и он не знал, с чего начать. Что было хуже? Ее трупная бледность? Смертельная фиксация на ее глазах? Или все эти странности, гиперактивность в каждом ее движении, жесте и нюансе?

Пока он смотрел, она скребла раковину.

- Почему бы тебе не прилечь? - сказал он. - Я могу тебе помочь.

- Нет, пока нет.

Скраб-скраб-скраб.

Чертова раковина блестела, а она все еще возилась с ней губкой, снова и снова перебирая все это, как будто пыталась отскрести хромированную отделку. Уровень ее энергии был почти шокирующим. Но что действительно шокировало, так это ее непреодолимое желание мыть, мыть и снова мыть одно и то же место.

- Думаю, теперь у тебя чистая раковина, - сказал он.

- Да.

Затем она с не меньшим рвением двинулась к столам. И, опять же, тревожным было то, что они были абсолютно чистыми.

- Что ты сделала со своими пальцами?

- Моими пальцaми?

Он медленно кивнул.

- Да. Твои пальцы. Если ты не заметила, на них пластыри.

- О... мои кутикулы. Всякий раз, когда я так убираюсь, я накладываю пластырь на кончики пальцев. В противном случае химикаты их раздражают.

- А как насчет тех перчаток из латекса?

- Только что сняла.

Боже, это было не только сюрреалистично, но и абсурдно. Она явно лгала. Ее ответы на все вопросы были короткими, легкомысленными, почти раздраженными. Она не смотрела ему в глаза, а когда смотрела, ему почти хотелось, чтобы она отвела взгляд. Но зачем ей лгать о кончиках пальцев? О чем это может быть? Стив был бы первым, кто признал бы, что ничего не знает о психологии... но разве эта навязчивая уборка не свидетельствует о навязчивости? Своего рода принуждение, которое маскирует внутреннее смятение?

- Тара. Ты действуешь мне на нервы. Сядь. Перестань скрести. Это становится немного странным.

Но она не остановилась. Если уж на то пошло, она стала действовать усерднее.

- В этом нет ничего странного, Стив. Я привожу этот дом в порядок. Это все, что я делаю.

Довольно. Этого было достаточно.

- Господи Иисусе, Тара, остановись. Ты меня пугаешь.

Она по-прежнему не смотрела на него. Ее миром были губка, ведро, поверхности. Абсолютное туннельное зрение.

- Я не могу сбавить скорость, Стив. Видишь ли, я должна все исправить. Я должна быть в курсе всех дел. У нас нет времени, чтобы замедлить ход. Мои мама и папа умерли. Я воспитываю сестру-подростка, как родную дочь. Я не могу позволить себе ослабить бдительность, потому что есть вещи, которые нуждаются в моем внимании, как никогда раньше. Там большой, злой, голодный мир, Стив, который ждет, чтобы сожрать тебя, как только ты повернешь голову назад и то, как я вижу его, я единственное, что стоит между ним и нами. Так что нет, я не буду тормозить. Я буду драться до конца, а ты просто смотри на меня.

Это становилось пугающим.

И все же она была спокойна.

Слишком спокойна.

Тара была эмоциональным существом, когда была увлечена чем-то (например, своей младшей сестрой). Но сейчас она была не такой... а пугающе спокойной, почти как лицо, которое она надела, как хэллоуинскую маску. А под ним было что-то неописуемо уродливое, что-то напряженное, свернувшееся и ждущее, готовое ударить.

- Я только говорю, что тебе нужно успокоиться, - сказал он. - Ты больна, и тебе нужно отдохнуть. Вот и все, что я хочу сказать.

Она перестала мыть посуду. Она посмотрела на него во все глаза, и в них было что-то дикое, от чего у него скрутило живот. В этих глазах кипела ярость, которая только и ждала своего часа.

- Расслабиться. Конечно. Хорошо. Но знаешь, в чем проблема, Стив?

- Нет.

- Проблема в том, что там, в мире, есть вещи, которые ждут, когда ты расслабишься. Вот тогда они подкрадываются к тебе и забирают все, что ты знаешь и любишь. Монстры, Стив. Гребаные монстры. Когда гаснет свет, появляются монстры. И ни полиция, ни Бог, ни президент долбаных Соединенных Штатов не смогут их остановить. Они там, прямо сейчас, наблюдают и ждут. Ты отвернешься – и они тебя достанут. Они не только хотят украсть у тебя, они хотят, чтобы ты понравился им. Они хотят вонзить в тебя свои клыки, высосать твою жизнь и твой свет и заменить их смертью и тьмой. И когда они сделают это, когда они сделают тебя монстром, тогда они будут счастливы. Потому что ты такой же, как они, просто ночная тварь, монстр, который крадется по теням в поисках жертв.

Стив сглотнул. Может быть, он сглотнул два или три раза, пока во рту не осталось слюны.

- Милая, - сказал он. - О чем, ради бога, ты говоришь?

- Я говорю о реальном мире и о вещах, которые называют его домом.

Теперь не было никаких сомнений, что она была очень близка к полному психическому коллапсу. Быть одержимым – это одно, но это совсем другое. У него было очень тревожное чувство, что с ней происходит что-то абсолютно ужасное, что он только что получил истинное представление о боли внутри нее.

- Я просто устала, Стив. Я ничего не понимаю.

Он видел, что было в ее глазах, он даже мельком увидел боль в этих глазах.

- Почему ты не позволяешь мне помочь тебе, Тара?

- Никто не может мне помочь, Стив. Это джунгли. И там темно.

- Тара, черт возьми, ты несешь чушь.

Она снова посмотрела на него своими глазами. Они все еще были страшными, но в них была какая-то уязвимость, взывающая к нему. Она быстро сморгнула ее.

- Тебе лучше уйти, Стив.

- Полагаю, что так будет лучше.

И это было неправильно, все неправильно, что он видел. Она нуждалась в нем, и он знал это, но все же бросился прочь так быстро, как только мог. Садясь в машину, он изо всех сил сдерживался, чтобы не распахнуть дверцу, чтобы его не стошнило. Он быстро уехал, боясь, что то, что было в Таре, может заразить и его.

Сам не зная почему, Фрэнк Дюваль оказался на Кросс-стрит.

Он больше никогда не заезжал на Кросс-стрит, потому что там жила Тара Кумбс, и избегал ходить туда, потому что знал, что воспоминания обо всем этом возьмут верх и приведут его туда, куда он не хотел идти. Два года назад Тара была его девушкой, а потом появился Стив Круз и увел ее. Он был даже не из Биттер-Лейк. Он был бухгалтером. Он даже не зарабатывал себе на жизнь, по крайней мере, в глазах Фрэнка. Он был из Мэдисона, или Милуоки, или еще откуда-то: спокойный, непринужденный, вежливый. Он пришел и украл Тару, и это был конец истории, за исключением большого количества винограда, который был настолько кислым, что жалил глаза.

Может быть, пришло время взглянуть фактам в лицо, Фрэнк.

Стив примерно ее ровесник. Ты почти на семнадцать лет старше ее.

Никаких обещаний не было. Никакого обмена кольцами.

Фрэнк это знал. Знал, что на самом деле он никогда не имел на нее никаких прав, и это причиняло ей боль больше, чем все остальное. Конечно, Стив был ее ровесником, зарабатывал кучу денег, мог многое предложить. Он не был похож на Фрэнка, строительного подрядчика, которому становилось все труднее и труднее втирать два пятицентовика вместе с падением цен на жилье.

И он был моложе.

В отличие от Фрэнка, которому было за сорок, ближе к пятидесяти.

И, возможно, это тоже причиняло боль. Его возраст. Когда Тара была с ним, он изо всех сил пытался притвориться, что это как в одном из тех фильмов, где горячая молодая штучка встречается с парнем постарше. Противоположности притягиваются и все такое. Но у него были сомнения. Иногда он задавался вопросом, не встречалась ли Тара с ним потому, что ей нужна была какая-то старшая, спокойная рука после того, как ее отец и мать погибли в аварии. Может быть, образ отца, и если это так, то это продлится недолго, и он это знал.

Когда Тара порвала с ним и сошлась со Стивом, Фрэнку захотелось избить парня. Это казалось вполне разумным решением, когда тебе было восемнадцать, но когда тебе перевалило за сорок... ну, это перестало звучать так разумно. Было что-то бесконечно неловкое в том, когда тебя бросают в тюрьму за то, что ты ударил какого-то парня в таком возрасте. А Биттер-Лейк был маленьким городком. Восемь тысяч человек по последней переписи. А в маленьком городке люди знали друг друга. Когда твое имя появлялось в газетах за нападение, тебя обычно клеймили как горячую голову, а кто хотел нанять подрядчика, который был горячей головой?

О, господи, он уже думал об этом.

Он не раз сталкивался с ним.

И не раз ему хотелось проломить ему голову.

Дело в том, что он знал Тару. Он знал, какая она упрямая. После того как она связалась со Стивом, Фрэнк начал задавать вопросы. И ответы, которые он получил, были не те, что он хотел, а те, которые он ожидал. Ему очень хотелось думать, что Стив Круз – это какой-то скользкий псих из большого города, но он слышал, что Тара преследовала его, а не наоборот. Но именно такой она и была. Ей что-то было нужно, и она получала это.

И правда ситуации только ранила еще больше.

Это Тара.

Стив Круз только ее.

Но все равно было больно. Потому что Тара была особенной. Она была прекрасна. Она была уникальна. С тех пор Фрэнк встречался с другими женщинами, но ничего не вышло, не было ни настоящего огня, ни страсти. Никто не вел себя так, как Тара. Никто не ходил так, как она, и не имел таких глаз, как у нее. Никто не был таким крутым или таким страстным, никто не пылал сексуальностью так, как она, и абсолютно никто не обладал ее энергией или этим сиянием. Да, Тара была особенной. Мужчина ненавидит терять любую женщину из-за другого мужчины, но это еще хуже, когда она особенная, красивая и сексуальная, тогда это похоже на нож, глубоко режущий тебя.

Думать так было безумием, и он это знал.

Но он полагал, что в глубине души все мужчины думают именно так: стоит им заполучить хорошенькую девушку, как она становится их собственностью и только их. Как какая-то редкая бабочка, которую они поймали и которую лучше никому не трогать.

Он понимал, что неправильно сводить женщину к этим понятиям, но все же это было так, и он не мог притворяться, что это не так.

Говорят, что в море полно рыбы, но после Тары все остальные были просто... рыбой, и было трудно наживить крючок и забросить леску, когда знаешь, что в конечном счете уже потерял свой трофей.

Господи, Фрэнк. Думать так в твоем возрасте...

Он проехал по Кросс-стрит.

Даже не зная почему.

Впереди виднелся дом Тары. Вдалеке, за деревьями, он увидел маленький "Додж" Тары, стоявший на подъездной дорожке. Его сердце бешено заколотилось. И... черт... там был внедорожник Стива гребаного Круза, выезжающий с подъездной дорожки. Он не просто выехал, а быстро выскочил. Внезапно Фрэнк почувствовал себя совершенно неловко, проезжая мимо. Как какой-то сталкер.

Внедорожник проехал мимо него.

Стив даже не взглянул на него.

На самом деле Стив как будто смотрел в другой мир.

Фрэнк замедлил ход своего пикапа, отчаянно желая свернуть на подъездную дорожку, чтобы остановиться и посмотреть на Тару. Тяга была почти невыносимой. Он прибавил скорость и проехал мимо, чувствуя, как внутри у него что-то сжимается. Он не знал, что это было... может быть, то, как Стив уехал в большой спешке, и этот взгляд в его глазах... но у Фрэнка было странное ощущение, что что-то было ужасно неправильно.

Любовная ссора.

Вот и все.

И ему нельзя вмешиваться в это. Ни сейчас, ни когда-либо еще. То, что между ними было, осталось историей, желтеющей с каждым днем. Поэтому он уехал, двигаясь быстрее, отчаянно желая убраться подальше от дома Тары и чувств, разворачивающихся внутри него.

- Ты готова играть в эту игру, Тара?

Она почувствовала, как что-то втянулось в нее... затем наступило спокойствие. Спокойствие, которое было холодным и отстраненным. Она представила себе реку, забитую весенними ледяными глыбами, бьющимися в море. Это была она. Ее вены были наполнены фреоном.

- Да, - ответила она.

И, возможно, именно так она это и сказала, потому что Бугимен на мгновение замолчал, словно его застали врасплох.

- Ты сегодня не эмоциональна, Тара. Почему?

- Потому что мы должны играть в эту игру. У нас есть дело. И мне нужно сохранить голову. Я хочу, чтобы моя сестра вернулась.

- Делай, что тебе говорят, и она вернется.

- Да, я так и сделаю. Я выполню свою часть сделки, - сказала она, - а тебе лучше выполнить свою.

- Ты мне угрожаешь?

- Просто помни, что я сказала, мистер Бугимен. Если с ней что-то случится, тебе негде будет спрятаться.

С минуту он молчал, тяжело дыша.

- Не смей, - сказал он, - говорить мне, что делать.

Не вопрос, а прямой приказ.

Снова молчание, затем низкий злой голос, как у растлителя малолетних:

- Я рад, что мы смотрим на вещи одинаково, Тара. Мне это нравится. Потому что мне не нравится вся эта крикливая чушь. Крик заставляет меня чувствовать себя странно внутри. Твоя экономка... как там звали эту сучку?

- Маргарет.

- Маргарет?

- Да, Маргарет, - cтранно, но теперь с этим именем ничего не ассоциировалось, кроме пустой вакансии. Ничего больше. - Маргарет.

- Да, Маргарет! - крикнул он Таре. - Она не хотела останавливаться, и мне пришлось остановить ее. Ты понимаешь, что я имею в виду?

- Да.

- Так ты все понимаешь?

- Конечно. Она не хотела закрывать рот, поэтому ты закрыл его за нее.

Тара чувствовала, что Бугимену не понравилось ее внезапное спокойное безразличие. Это отняло все удовольствие от его садистских игр. Как один из тех монстров в кино, которые сильны только тогда, когда их боишься. Когда ты не боишься... ну, тогда это было просто что-то мягкое и скользкое, на что можно было наступить.

Что-то вроде Бугимена.

- Да, она не хотела заткнуться, поэтому я заткнул ее, - сказал он.

Тут было что-то еще, но он не сказал, что именно. Как будто он нервничал, вдаваясь в подробности. Но это было нормально, потому что были вещи, о которых Таре не нужно было знать. Например, как он привел Лизу, связанную и с кляпом во рту, как собаку. Как Маргарет сначала ужаснулась, а потом рассердилась на унижение Лизы, и как она схватила тот топор и осмелилась подойти к ней с топором. И Червь, конечно, тоже. Маргарет почти хладнокровно взмахнула над Червем одним хорошим взмахом, как будто пыталась выбить игровой мяч с поля в нижней части девятого... но он остановил ее, этот взмах. Она схватилась за грудь и опустилась на одно колено, а потом Червь прыгнула на нее, как кошка, размахивая топором, словно она собиралась свалить дерево. Топор вонзился ей в горло, разбрызгав по стене кровавый узор, и голова Маргарет чуть не оторвалась. Червь сняла ее, танцуя с ней по комнате, прежде чем насадить на сушилку в раковине.

При виде этого Лиза похолодела.

Неважно, потому что Бугимен уже знал все, что ему нужно было знать. Он узнал это во время поездки на машине. Пожалуйста, о Боже, пожалуйста... моя сестра сделает все, что угодно, она заплатит все, что угодно. Мы живем вдвоем? Да. Нет отца? Нет брата? Никакой гребаной матери? Нет, нет... никого, кроме нас. Только мы. Только мы вдвоем. И когда Бугимен услышал это, он понял, что влез в одну сладкую ловушку.

Таре не было бы никакой пользы узнать правду об этом ужасном деле. Потому что яд внутри нее уже распространился достаточно глубоко.

- Скажи мне, что делать, - попросила Тара.

- Ты торопишься, девочка?

- Мы оба. Мне нужна моя сестра. И ты не можешь позволить себе так долго разговаривать по телефону.

После этого дыхание Бугимена снова участилось.

- О'кей. Слушай.

- Я слушаю.

- Лайман-Парк.

- На берегу озера.

- Да. Там есть телефонная будка...

- Одна у филармонии, другая у пляжного домика.

- Совершенно верно, Тара. В девять тридцать ты будешь в той, что у дома на пляже. Я позвоню тебе туда. Ты ответишь. А потом я расскажу тебе, что делать.

- Ладно.

- Помни, Тара. Никаких полицейских. Никого. Это наше дело. Только между нами, - затем он несколько секунд тяжело дышал в трубку для пущего эффекта. - Не допускай никого в игру.

Затем он повесил трубку, и Тара сделала то же самое; что-то бурлило внутри нее. И вот так она оказалась втянутой в паутину Бугимена... или он – в ее паутину.

Тара ждала 21:30.

Вот тогда-то игра и начнется снова.

К этому моменту она уже не была настолько наивной, чтобы даже на мгновение поверить, что Бугимен просто отпустит Лизу и покончит с этим. Нет, это абсурд. Он заставит Тару делать вещи, ужасные вещи. Теперь все это ее не волновало, и было удивительно, к чему можно привыкнуть, когда у тебя нет выбора. Но ей было интересно, чего он хочет и как далеко она зайдет.

Потому что в этом-то все и дело.

Контроль.

Она была у него на крючке. Он воспользуется этим.

У нее на крючке его не было. Ее будут использовать.

И никогда еще мысль о том, что ею так прекрасно пользуются или манипулируют, не казалась такой желанной. Он был чудовищем с хитрым, злым, чудовищным мышлением. Он заставит ее делать немыслимые вещи, прежде чем все закончится, но в конце концов это приведет ее к Лизе, и это все, что ее действительно волновало. Часть ее приняла это и не заботилась о том, насколько кровавым или варварским будет путь. Теперь она была послушным орудием в руках Бугимена.

Он будет играть с ней.

Он будет использовать ее.

И в процессе будет выжимать из нее человечность капля за каплей. Но это приблизит ее к нему. И к Лизе. И в конце концов он точно узнает, кто с кем играет.

Тара встала.

Она подошла к задней двери и вышла во внутренний дворик.

Темная ночь, луна скрыта облаками.

Холодные осенние ночи заставили замолчать сверчков и жужжание ночных тварей. Единственным звуком был скрип ветвей деревьев, листья летели вниз по улицам и кувыркались на дорожках. То, что жило в ней сейчас, впитывало прохладный воздух, воодушевлялось им, возбуждалось предстоящей игрой.

Ведь в такую ночь может случиться все что угодно.

И, вероятно, так оно и будет.

Пора было ложиться спать.

Вчера вечером Генри оставил их внизу, вместо того чтобы запереть в комнатах, как обычно. Не очень хорошая идея. Но иногда он что-то забывал. Слава Богу, Элиза была рядом, чтобы напомнить ему об этом. Он не знал, что бы делал без нее.

Он вошел в столовую, и они тут же замолчали.

Конечно, это было частью игры. Им нравилось болтать без умолку, пока он не появлялся, и тогда они замолкали. Они делали это, чтобы досадить ему, и он это знал. Он стоял в дверях, наблюдая за ними.

Особенно он следил за матерью.

Мама Роуз, хранительница семейных тайн и острая на язык матриарх, смотрела на него такими же желтыми глазами, как и ее кожа. Слезящимися глазами, бесцветными камнями в сухом растворе. Но не в неведении. Она даже не улыбнулась. Она не испытывала никаких эмоций. Ее лицо было жестким, как кожа, безликим, как белый холст, ожидающий кисти, чтобы нарисовать нa нем жизнь. Только эти глаза, наблюдающие и наблюдающие, их пристальный взгляд сужался и обострялся, пока они не увидели Генри и только Генри, пронзая его, как извивающееся насекомое на булавке.

- Ты что-то хотела сказать? - спросил он ее.

Она не произнесла ни слова.

Она, вероятно, решила, что нет смысла говорить, потому что ее глаза уже говорили о многом.

Генри вытаращил глаза.

Она вытаращила глаза.

Все уставились на него.

Как долго будет продолжаться игра, он не знал. Но он был терпелив, и когда он имел дело с ними, просто нужно было быть терпеливым. Ибо никто не был так терпелив, как старик, собирающий годы, как осенние лужайки собирают листья.

Мать встала. Мумия, задрапированная в пыльные льняные одеяния, с желтоватыми пальцами, растопыренными на иссохшей груди, как ноги окаменевшего паука. Ни любви, ни радости, только время, покрытое лаком и застывшее на века, как насекомые в янтаре. Ее волосы были собраны сзади в мрачный белый пучок, лицо покрыто глубокими морщинами и глубокими складками. Возраст не сделал ее мудрой или стойкой, он только сморщил ее и без того суровое лицо, приподняв уголки бескровных губ в кривую гримасу и рассекая древний шрам на щеке. Ее лицо напоминало oктябрьскую маску, извлеченную из гниющего чердачного сундука, очищенную от паутины и пыли. И единственное, что было в нем хоть отдаленно живым, это глаза, испорченные ненавистью и ревностью.

Тетя Лили. Добрая и многострадальная, но лишенная всего, кроме желания, в котором она не смела признаться. Она была ничем: обломком мебели, пятном на стене. Ее едва можно было заметить, проходя мимо, и она была рада этому. Всю свою долгую жизнь она была всего лишь восковой куклой, которую другие изображали так, как считали нужным. Она была отражением тех, кто ее окружал, но не обладала ни истинной душой, ни собственной твердостью. Если вы замечали ее, когда она была одна, она исчезала, как тень в лучах полуденного солнца.

Дядя Олден. Брат отца Генри. Костяная скульптура, связанная из серой кожи, сухой, как пергамент, обесцвеченной течением времени. Сморщенное, похожее на труп существо с насмешливой улыбкой, которая издевалась только над собой. Когда-то его глаза были яркими и пронзительными, но время смягчило их, превратив в голубое желе, которое с каждым днем испарялось все больше. Сгорбленный, с перекошенным позвоночником, он был не человеком из плоти и крови, а останками скелета, похожими на панцирь паука, висящего в пыльном, неиспользуемом углу.

- Мы сегодня устали? - cпросил их Генри, всех до единого. - У нас был тяжелый день, когда мы притворялись теми, кем больше не являемся?

Дядя Олден одарил его восковой улыбкой.

- У парня опять поднялась перхоть. Он поразит нас своей уверенной и твердой рукой. Он очень ответственный парень. Может быть, если он отвлечет нас достаточно, мы забудем о девушке, которую он держит в подвале.

- О, нет, - сказала тетя Лили. - Я не хочу об этом говорить.

Олден усмехнулся.

- А что? О чем ты хочешь поговорить? Наша сексуальная жизнь? Ты хочешь, чтобы я рассказал всем, что мы никогда не трахались как нормальные люди, Лили? Как это должно было быть в темноте, и ты все время плакала, как будто я делал что-то грязное с тобой? Ты думаешь, они хотят услышать об этом? Или о шлюхах, которые у меня были? То, что я заставлял их делать? Следы, которые я на них оставил?

- Хватит, - сказала мама Роуз. - Некоторые темы неприемлемы в присутствии молодых ушей.

- Молодые уши? - cказал Олден. - Генри? Посмотри на него! Он был стар и измучен в тот момент, когда родился. Он никогда не был ребенком. Он никогда не бегал, не прыгал, не играл в мяч и не водился с другими детьми. Нет, он играл на кладбище, а ты, Роуз, поощряла это! Чем хуже ему становилось, тем больше ты притворялась, что он нормальный! Крался домой на рассвете с этой ужасной вонью и могильной грязью на пальцах! Он никогда не был никем иным, как маленьким гребаным упырем! Там, среди могил, лежа с холодными предметами, прикасаясь к ним, кусая их и... Конечно, малыш, конечно. Я заткнусь, а если нет, то ты достанешь иголку с ниткой и зашьешь мне рот, как зашил рот своей матери после... Ха, ха, ха! Не нравится, что я об этом упоминаю? Как ты не мог вынести ее гребаный рот ни по эту сторону могилы, ни по другую? Тебе не понравилось, как она разговаривала с тобой, когда ты вытащил ее из гроба в Хиллсайде, и ты зашил ей рот! Вот так! Я же сказал! Обоссать тебя и твою мать, малыш!

- ДА ПОШЕЛ ТЫ! - крикнул Генри ему в лицо.

- Я пошел? Давай, парень, трахни меня! Хотел бы я посмотреть, как ты попробуешь! - oн все смеялся и смеялся, пока тетя Лили молчала, а мама Роуз сердито смотрела на него. - Трахни меня, как ты трахнул свою мать! Ну, они могут говорить обо мне что угодно, но я никогда не трахал свою мать! Не то, что ты! Но ведь это была твоя идея... не так ли, Роуз?

- Я не могу этого слышать! Я не могу! – сказала им тетя Лили.

Выражение лица матери Роуз не изменилось.

- Неужели мы хотим выпустить скелеты из шкафов, Олден? Неужели мы хотим запачкать воздух вещами, о которых лучше не говорить? Потому что я могла бы рассказать всем об этих твоих шлюхах, и не все они были женщинами!

Тетя Лили чуть не свалилась со стула, а Генри, как это часто бывало, почувствовав к ней жалость, подошел, встал у нее за спиной и зажал ей уши руками, чтобы она не слышала всех этих извращений и непристойной лжи, которыми ее окружали.

- Я не стыжусь того, что сделал, - сказал дядя Олден. - Ты, Роуз! Это тебе должно быть стыдно! Твой сын... посмотри на него! Посмотри, какой он! Как ты думаешь, почему его выгнали из школы Гробовщиков? И как ты думаешь, что заставило его пойти в армию? Ты хочешь выставить эту штуку, парень?

Прижимая уши тети Лили, Генри сказал:

- Я хотел служить своей стране. Я хотел убивать людей.

Олден расхохотался.

- Ну, отчасти это правда! А где ты служил? В морге? Это были не те живые, которых ты хотел, мальчик. Это были мертвецы!

- Тебе лучше заткнуться.

Олден продолжал смеяться. Звук его смеха был подобен скрежету металла по колесу, выбрасывающему искры и горячий пар.

- Он боится, что я раскрою все его грязные секреты. Как и ребенок. Ты хочешь поговорить о ребенке, Генри?

Но Генри этого не хотел.

Неужели он недостаточно страдал?

Когда ребенок появился на свет, они с Элизой родили его дома, и это была совсем не хорошая идея, потому что Элиза разорвалась. Она истекала кровью. Кровь хлынула из нее, как из бочки с самым красным вином, самым темным алым портвейном, протекая и заливая, пока кровать не промокла и Элиза не забилась в конвульсиях, которые закончились тем, что она уставилась в потолок остекленевшими, пустыми глазами.

Жизнь отнятая и жизнь данная.

Когда Генри держал на руках скользкого, забрызганного кровью ребенка-девочку, он ненавидел его. Он хотел убить ее. Выбросить в окно или в горло колодца. Он держал ее, пока она не перестала плакать. Маленькая девочка извивалась в его руках, пухлая и белая.

- Червь, - сказал он. - Я буду звать тебя Червь, потому что ты и есть червяк.

Но все это было тайной, и они с Элизой решили, что об этом никогда не следует говорить.

- Когда-нибудь, мистер Генри Хиггинс, - сказал дядя Олден, - вашим маленьким секретам придет конец. В один прекрасный день приедет полиция и выяснит, чем вы занимались. А потом они заберут тебя и поместят в комнату с мягкой обивкой, ты, гребаный могильный червь.

Генри попытался отгородиться от него. Он полез в ящик комода и достал оттуда щетку. Молча провел рукой по длинным седым волосам тети Лили и почувствовал, как это успокаивает ее. Бедная тетя Лили. Так напряжена. Так скована. Просто жесткая, как доска. Генри любовно расчесывал ей волосы, что-то напевая себе под нос, пока мама Роуз и дядя Олден спорили без умолку. Голова тети Лили была иссохшей, сухой, как выжженная земля. Ее волосы были клочковатыми, неровными... казалось, их едва хватало, чтобы покрыть ее пегий череп, и едва хватало, чтобы покрыть череп под ними. Каждый взмах щетки, хотя и мягкий, вырывал пучки волос с корнем, как зимнюю мертвую траву.

Тетя Лили издала странный воркующий звук.

(она волнуется, Генри, ты же знаешь, как ей это нравится)

Генри улыбнулся.

Он прошептал ей что-то на ухо, коричневое и завитое, как высушенная бычья шкура. Затем он наклонился и коснулся ее там, где она любила, чтобы ее трогали. Вместе они содрогнулись.

(прикоснись к ней, Генри)

(заставь ее почувствовать это)

- Вот! - cказал дядя Олден, стуча кулаком по столу и поднимая пыль, которая кружилась в потолочной лампе. - Ты видишь, что он только что сделал? Ты это видела? Эту отвратительную, ужасную вещь, которую он только что сделал?

Мать Роуз издала грубый хихикающий звук.

- Он пытается успокоить Лили, - oпять кудахтанье, но уже шепотом, и шипение, доносившееся сквозь стиснутые зубы. - Смотри... смотри... смотри, как ей это нравится...

Олден крикнул:

- Только не с моей женой!

- Генри! - cказала матушка Роуз. - Отведи дядю в его комнату и запри дверь! Заткни его! Заткни его! Заткни его, говорю!

Генри отложил щетку и подошел к нему. Глупый высохший старый дурак. Он не мог спрятаться. Он не мог бежать. Он не мог убежать. Он мог только скривить свое морщинистое старое лицо в усмешке.

- Отойди от меня, упырь! Извращенец! Убирайся нахуй от меня...

Но Генри зажал ему рот рукой. Другой рукой он подхватил дядю Олдена, дрожащий мешок со старыми костями. Он был таким легким, как будто его набили соломой. Он слишком сильно дернулся, и с его руки содралась полоска кожи. Генри вырвал ее и бросил на пол.

(вот именно, Генри! заткни его! тогда ты сможешь прикоснуться к нам! прикасаться к нам снова и снова! вот так вот хороший мальчик делает то, что говорит его мать! всегда слушай свою мать!)

Теперь тетя Лили улыбалась счастливой улыбкой черепа. Мать Роуз стучала зубами. Вместе они скандировали:

- Заткни его! Заткни его! Заткни его!

(ХА-ХА-ХА-ХА-ХА)

Генри понес дядю вверх по лестнице, только один раз убрав руку ото рта, чтобы удержаться на ступеньках, когда связка палок попыталась вырваться.

- Ты грязное вонючее маленькое дерьмо! - воскликнул дядя Олден. - Скользкий грязный гребаный похититель тел, гребаный извращенец! Если они когда-нибудь придут, я им скажу! Ты слышишь меня? Я им все про тебя расскажу! Я расскажу им, что ты с нами сделал! Я скажу им, что спрятано в подвале, а что ты держишь наверху! Я расскажу им, с чем ты танцуешь на чердаке! Я РАССКАЖУ ИМ, ЧТО ТЫ СДЕЛАЛ С ТРУПОМ СВОЕЙ МАТЕРИ! Я... - он быстро зажал рукой пересохший рот старика.

Дядя Олден стар, и у него помутился рассудок. Он уже не понимал, что говорит.

Из столовой донесся крик матери Роуз:

- Возвращайся скорее, Генри! Спустись сюда и прикоснись к нам так, как нам нравится, когда нас трогают!

Генри привел дядю Олдена в его комнату и бросил старика на кровать. Он не слушал чепуху, которая вырывалась у него изо рта. Это его больше не интересовало. То, что его интересовало, заставляло колотиться сердце и горячиться кровь, ждало внизу, в столовой. Он быстро закрыл дверь и запер.

(скорее, скорее, скорее!)

А из-за двери донесся голос Олдена... всхлипывающий, жалкий... истрепанный, как нитка, долгими желтыми годами:

- Пожалуйста, Генри! Не запирай меня в темноте! Я буду хорошим мальчиком! Я никому не скажу! Я никогда не скажу, что ты делаешь!

- Да, конечно, - сказал Генри.

Голос, теперь уже более слабый:

- Но я не буду! Клянусь, я этого не сделаю! Просто... дай... мне... посмотреть.

Но Генри уже шел по коридору, и голод вспыхнул в нем, как кровь, брызнувшая на острый клинок.

- Если ты что-нибудь скажешь, старый хрен, я верну тебя туда, где нашел...

(Аха-ха-ха)

Из столовой он слышал, как мать Роуз и тетя Лили - теперь уже освобожденные отсутствием Олдена - обсуждали, как им нравится чувствовать на себе мужские руки, какая темная и греховная радость в этом ощущении.

(лицо, Генри, лицо)

Когда он вернулся туда, он стянул лицо матери Роуз, которое было ничем иным, как кожистой маской мертвой кожи с прикрепленным скальпом. Без него она превратилась в ухмыляющуюся мумию с полым носом, челюсти которой распахнулись, словно в крике.

Натянув маску, он сказал голосом своей матери:

- Итак... на чем мы остановились?

После двух рюмок и трех кружек пива Стив Круз начал ощущать, как боль и неуверенность слоями оседают, словно лед. Он был в спорт-баре "Веселый Роджер" на Элм-стрит, почти задыхаясь после того, как "Тигры" обрушились на "Кардиналов", а Верландер нанес еще один удар. Bсе места в Комерика-Парк были распроданы, и он не видел такого в последние годы, начиная со славных дней 1984 года на Тайгер-Стадиум. Казалось, что Детройт просто может сделать это в этом году, что надежды и молитвы болельщиков просто могут быть услышаны, и с Кабрерой на борту это просто может случиться.

Вот и повод для праздника.

И хотя Стив втайне был доволен, и алкоголь смазал его полозья, его мысли все еще были сосредоточены на Таре. Кем она была. И, возможно, то, во что она превратилась.

Вот почему он пришел в "Веселый Роджер".

Эскапизм.

И не было более чистой формы эскапизма, чем пиво и бейсбол. В баре было немного светло, и если не считать нескольких шумных фанатов "Тигров", которые в тот день ушли с работы и пришли в бар за пиццей, бейсболом и хорошей выпивкой, было довольно тихо. Что вполне устраивало Стива. Всякий раз, когда у него что-то было на уме, его рот не работал так хорошо, и потерянное искусство разговора было действительно потеряно. Только он в конце бара, хулиганы в задней комнате. Несколько брызнули между ними. Чак Финчли ухаживает за баром. А старый добрый Финч вообще почти ничего не говорил, что делало его отличным барменом.

Теперь, когда игра закончилась, оставалось только думать.

Именно этого Стив и хотел избежать в "Веселом Роджере".

Вот он, тридцатитрехлетний мужчина, преуспевающий в карьере. Хорошая машина. Хорошие игрушки. Деньги в банке. Он решил, что может многое предложить парню, который появился в городе шесть лет назад в ржавой "Тойоте" без горшка для мочи и окна, чтобы выбросить его. Он получил работу в "Northern Financial", укрепил свое положение потом и решимостью, и теперь он был партнером. Все шло хорошо. И до сегодняшнего дня он был совершенно уверен, что влюблен в прекрасную девушку, а она в него, и со временем они поженятся, заведут хозяйство, и будут жить долго и счастливо. О, он все еще был влюблен в нее, но не имел ни малейшего представления о том, что она чувствует или даже думает, и начинал сомневаться в своих планах относительно маленького розового домика с белым забором и всеми сопутствующими аксессуарами.

Потому что, честно говоря, он больше не знал, кто такая Тара.

И какая-то его часть думала, что он не хочет этого знать.

Какой-то сумасшедший, полусумасшедший механизм выживания включился, желая, чтобы он спас свою жизнь, прежде чем она сгорит. Он чуял беду, опасность и пытался отвлечься от всего этого, пытался заставить вспомнить жизнь, когда бейсбола, пива и пиццы было достаточно. Но также и мир, который давным-давно был затоплен, очищен поднимающимися водами эмоций и привязанностей.

- Я не уйду, - сказал он, чувствуя, как его голос проникает прямо в грудь. - Я никуда не поеду. Только не после такого долгого перерыва.

- Что? - cказал Финч, глядя на рекламу "Курс".

- Говорю, что мне не помешает еще одно.

Финч принес пиво "Бутон", открыл крышку и забрал деньги.

Стив поблагодарил его.

Так много он вложил в эти отношения с Тарой. Туго натянутую проволоку, по которой он иногда ходил вокруг нее, перепады настроения и упрямое упорство, когда дело касалось правильного воспитания ее младшей сестры. Стив мирился со всем этим, зная, что рано или поздно Лиза уйдет со сцены и уедет в колледж или найдет где-нибудь работу, и тогда они останутся вдвоем. Это стоило того дерьма, - подумал он. Потому что он был не из тех парней, которые легко влюбляются, но когда он влюбляется – берегись. Тара ухаживала за ним изначально с решимостью, которая напугала его больше чем немного. Но когда пыль улеглась, он решил, что ему чертовски повезло с ней.

Хотя даже сейчас такая привязанность откровенно пугала его.

Возможно, это была вина Меган.

Потому что до того, как он бросился в Биттер-Лейк, поджав хвост, в Милуоки жила девушка по имени Меган. Она была полной противоположностью Таре: маленькая, миниатюрная, светловолосая. Нужно было хорошенько пнуть ее, чтобы она сказала "бу"... в отличие от Тары, которая ежечасно кипела от дюжины противоречивых эмоций. Меган была сильно закрыта. Так плотно, что даже не было видно, что происходит внутри. И вот однажды, казалось бы, без всякой причины, Меган сдалась. Она упала на пол круглосуточного магазина, и ее пришлось вытаскивать двум парамедикам. Физически с ней все было в порядке. Она просто была матерью всех панических атак и потеряла контроль. После этого она не выносила толпы людей. Потом она отказалась выходить на улицу. Затем отказалась выходить из своей спальни. В какой-то момент она перестала есть и мыться, и у нее случился полный нервный срыв.

Стив держался там все это время.

Целый год он висел там.

Но Меган так и не пришла в себя. Не совсем. Все тайные страхи и тревоги, которые она так старательно скрывала всю свою жизнь, вырвались наружу. И они больше не вернулись обратно. В последний раз Стив видел ее, когда ее отец отвез ее в частную психиатрическую клинику в Иллинойсе.

И сидя там, в "Веселом Роджере", Стив все еще видел этот взгляд в ее глазах. Как будто она заглянула прямо во внутреннее, неистовое смятение своей собственной души, увидела свое истинное лицо, и оно уже никогда не будет прежним.

Что действительно пугало его, так это то, что у Тары был такой же взгляд, когда он посетил ее сегодня.

И что именно он думает по этому поводу? Он не знал наверняка, только то, что это слишком сильно напоминало ему ситуацию с Меган, и мысль о том, что это безумие случится с Тарой, была винтом, медленно вращающимся в его животе. Он не думал, что сможет снова пройти через такое. И какова вероятность, что он влюбится в двух разных женщин и они обе сойдут с ума? Шансы, казалось, были полностью против этого. И все же у него было ужасное, неотвратимое чувство, что это происходит.

И судя по словам Тары, на этот раз все может быть еще хуже.

Меган потеряла его, став совершенно нефункциональной во всех смыслах этого слова. Но с Тарой это был немного по-другому. Она казалась функциональной, возможно, слишком функциональной, слишком целеустремленной, слишком зацикленной. Как будто было что-то, на что она нацелилась, и ничто в этом мире или вне его не могло помешать ей достичь этого.

Господи.

Но Стив знал, что в ее глазах читается смертельная напряженность. Она могла смотреть на тебя, но не видела. Она смотрела сквозь тебя, сквозь стены, мебель и весь мир в целом... смотрела на что-то там, снаружи. Что-то такое, от чего она не осмеливалась отвернуться, если можно было поверить в эту чушь, которую она несла.

Она сказала несколько вещей, которые не только не имели смысла, но и были совершенно тревожными. Там были существа, утверждала она, которые ждали, когда ты расслабишься, чтобы они могли подкрасться и схватить тебя, застать врасплох. Нельзя ослабить бдительность. Она казалась почти воинственной по этому поводу.

Монстры, - сказала она.

Что, черт возьми, это значит? Может быть, это какая-то символическая или метафорическая вещь, воплощение жизненной чепухи? Монстры?

Монстры, Стив. Гребаные монстры. Когда гаснет свет, появляются монстры.

Боже правый!

Стив одним глотком проглотил пиво, никогда в жизни не чувствуя себя таким беспомощным. Даже история с Меган не поразила его так сильно. Потому что, честно говоря, это исходило изнутри Меган, но эта история с Тарой... он не думал, что это не было столько внешним влиянием, сколько внутренним.

Он был в отчаянии.

Нервный.

Слепой человек, шарящий в темноте. Он хотел помочь Таре, помочь ей пройти через все это, но с чего начать? Ему что-то было нужно. Точка отсчета, а у него даже ее не было.

Никто не может мне помочь, Стив. Это джунгли. И там темно.

- Эй, Финч, - сказал он.

- Что-нибудь еще, приятель?

- Еще одно пиво.

- Ладно.

Когда сомневаешься, - подумал Стив, - будь умницей и облажайся.

Телефонная будка.

Тара стояла и ждала, холодный ветерок дул с Биттер-Лейк и шелестел опавшими листьями вокруг пляжного домика. Она посмотрела на часы. Она пришла вовремя. Он сказал, что в 21.30. Без сомнения, он заставит ее ждать, немного покрутит нож в ней, потому что это доставляет ему удовольствие.

Звони, - подумала она.

Пляжный домик стоял на поросшем деревьями клочке земли, который вдавался в озеро. Там не было ничего, кроме пляжа, дома, холодной воды, плещущейся о песок. Она не могла представить себе более пустынного места, чем это. Летом здесь было многолюдно, но как только осень придавала листве румянец, становилось пустынно. Мертвенно.

Она закурила, свет от ее зажигалки почти ослеплял в темноте.

Она прислушалась к шуму воды, разбивающейся о песок, услышала далекий крик какой-то озерной птицы. Это прозвучало печально, как-то странно. Подул ветер, и по спине у нее пробежал холодок.

Позади нее вилась дорога, соединявшая пляж с парком Лайман. Она могла видеть его там, несколько уличных фонарей отбрасывали пятнистый свет в пещеристую, угрюмую темноту. Пустые скамейки. Заброшенная детская площадка. Военный мемориал. Все столы для пикника были убраны. Там не было ничего, кроме фонарей вдали, больших дубов и вязов, поскрипывающих на ветру, листьев, шелестящих в пожелтевшей траве. Крючки на веревке флагштока отбивали глухой ритм. Одинокий звук.

Тара затянулась сигаретой, начиная ощущать нетерпение, словно зубы, которые грызут ее изнутри.

Зазвонил телефон.

Она потянулась к нему почти рефлекторным движением... затем остановила руку.

Пусть подождет... пусть понервничает.

Голос в ее голове требовал точно знать, что она делает, ставя на карту жизнь Лизы, но она не знала. Только то, что теперь это было больше, чем хищник и жертва, больше, чем жертва и жертва... границы медленно размывались. Может быть, пришло время Бугимену узнать это.

Но Лиза... Господи, у него же твоя гребаная сестра!

Тара подняла трубку. Трубка холодно прижалась к ее щеке.

- Я здесь, - сказала она без малейшего намека на нервозность в голосе.

- Почему ты долго не отвечала? - спросил Бугимен, и она почти почувствовала его горячее и зловонное дыхание на линии. - Когда я звоню, ты должна быстро отвечать. Тебе лучше даже не думать о том, чтобы ебать мне мозги, Тара. Это моя игра, а не твоя. Я устанавливаю правила. Делай, как я говорю.

- Я так и делаю, - сказала она, выдыхая дым в ночь.

- Смотри, чтобы это продолжалось, - oн помолчал. Раздался резиноподобный звук, как будто он прикусил губу. - Все дело в доверии, Тара. Насчет выполнения обещаний... ты это понимаешь?

- Да. Я понимаю. Я всегда держу свои обещания. Всегда. И я ожидаю, что другие сдержат свое обещание.

Как и раньше, его дыхание участилось. Животное, почуявшее опасность.

- Послушай меня, сука. Не смей мне угрожать. Если ты меня разозлишь, я убью твою сестру. Я отрежу ей сиськи и пришлю их тебе. Ты меня понимаешь?

Тара ощетинилась, но не вздрогнула.

- Да. Я только хочу, чтобы ты меня понял. Ты сказал, что если я буду играть в эту игру так, как ты хочешь, ты вернешь мне мою сестру. Я буду играть. Именно так, как ты скажешь. Я сдержу свое обещание. И тебе лучше сдержать свое. Я сделаю все, что ты хочешь, чтобы это ни было, но я хочу, чтобы моя сестра вернулась живой и невредимой. Вот в чем дело. Я не отступлю от своего обещания, и тебе лучше не отступать от своего.

Это потрясло его, дыхание стало очень тяжелым, почти хриплым. Он издавал влажные, хриплые звуки, как будто во рту у него было слишком много слюны.

- Ты мне не угрожай, сука! Ты гребаная тупая пизда! У меня твоя сестра! Я здесь главный! Это я командую!

- Заткнись, - сказала она, и он повиновался.

Немедленно.

Возможно, дело было в ее тоне, но его кнопки наверняка были нажаты, и он действовал соответственно. В ней поднялся страх, что он может повесить трубку, но он этого не сделал.

- Я тебе не угрожаю. У нас игра. И мне нужна моя сестра. Ты отдашь ее мне. Если ты не... - Тара замолчала, чувствуя, как внутри нее закипает что-то горячее и черное. - ...если ты этого не сделаешь, я приду за тобой. Я очень терпелива. Я могу ждать годы, чтобы найти тебя, но я найду тебя. Я не буду обращаться в полицию. Только ты и я. Это мое обещание. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Она ожидала, что он будет разглагольствовать и бредить, и несколько раз в наступившей тишине он начинал очень тяжело дышать, скрипя зубами и издавая что-то вроде низкого рычащего звука в горле... но он не разглагольствовал.

- Я понимаю, - сказал он почти обиженным голосом. - Теперь мы понимаем друг друга.

Тара не сомневалась, что именно тон ее голоса подрезал ему крылья и вывел из равновесия. Человек, который привык к тому, что его отчитывает женщина. Может быть, его мать. Может быть, его жена или сестра. Было что-то в этом резком, непреклонном, но женственном тоне ее голоса, что остановило его. Тара сделала мысленную пометку.

- Ты ведь сейчас в оркестровой яме, не так ли?

- Нет, это не так.

Тара знала, что он лжет. Теперь в его голосе звучал слабый, почти детский оттенок, как у маленького мальчика, которого поймали за игрой с самим собой. Она посмотрела через озеро в сторону парка. Темная громада оркестровой скорлупы.

- Да, это так. Ты вон там. Я почти чувствую тебя.

- Если ты будешь продолжать в том же духе, Тара, - сказал он, пытаясь вернуть себе самообладание, - твоя сестра тоже что-то почувствует. Она почувствует, как мой нож перережет ей горло.

- Этого достаточно.

Ах, он нашел слабое место и теперь атаковал ее.

- Я могу перекрыть ей гребаный воздух в любое время, когда захочу, Тара. Я могу заставить ее задохнуться там, внизу. Ты хоть представляешь, каково это – задыхаться в гробу под землей? Ты знаешь, как она будет страдать... хватая ртом воздух?

Он должен был заставить ее упасть в обморок от ужаса, заставить молить его о прощении. Но она не умоляла. Она интуитивно чувствовала, знала, кем он был и кем не был, и понимала, что, как и у любой марионетки, есть определенные ниточки, за которые можно дергать, а за другие – нет.

- Расскажи мне об игре.

- На сцене у оркестровой ямы ты найдешь коробку. Внутри коробки находится то, что тебе нужно, чтобы начать играть в игру. Подойди и возьми ее. Подожди у телефона. Я тебе позвоню.

- А что в коробке?

Он захихикал и повесил трубку.

Тара прислонилась к белой дощатой стене пляжного домика и попыталась отдышаться. Было что-то внутри нее, что наслаждалось этим слишком сильно, что утверждало свое господство немного больше с каждым проходящим часом. Но она все еще была женщиной, смертельно боявшейся за жизнь своей сестры, и время от времени это просто сбивало ее с толку. Она чувствовала себя так, словно на нее наступили.

- Соберись, - сказала она. - Мы должны сыграть в игру.

И самое страшное, что он даже не был похож на ее собственный голос.

Фрэнк Дюваль вошел в "Веселый Роджер" в плохом настроении.

Это был один из тех дней, когда хочется прыгнуть в самую глубокую яму, какую только можно найти, а потом утонуть в ее грязи.

Фрэнк был строительным подрядчиком. Парень, которому вы звоните, когда строите дом и не хотите проходить через всю эту чушь с отдельными подрядчиками – плотниками, сантехниками, электриками и всеми прочими. Вы звоните Фрэнку, и Фрэнк все организовывает. Ты имеешь дело не с двадцатью людьми, а с одним – Фрэнком.

Дело в том, что рынок жилья уже много лет находился в состоянии спада, и снижение процентных ставок и первичное кредитование не сделали ни хрена, чтобы оживить его. Он был так низко, что его брюхо оставляло следы на земле, а это означало, что все подрядчики, строительные фирмы и торговцы делали все, что угодно, только не продавали своих конкурентов, чтобы получить любую работу, какую только могли. Каждый из них был низкопробным, торгуясь в подвале, и не один подрядчик пытался перекупить своего конкурента. Такова была реальность кризиса. Ничто не сравнится с хорошими, жирными днями, когда было так много рабочих мест, что приходилось буквально отключать телефон, чтобы остановить поток предложений.

Теперь он торговался.

Ты делал тайные, запечатанные ставки, а потом грыз ногти до самых кончиков и надеялся, клялся Богом и святыми, что твоя ставка самая низкая, потому что, если ты не заработаешь немного денег и довольно скоро, банки отберут у тебя не только ферму, но и сам воздух, которым ты дышишь.

На этой неделе он сделал три ставки. Одна из них была посвящена участку малоимущего жилья на восточной стороне Биттер-Лейк. Другая предназначалась для комплекса вспомогательных жилых помещений при клинике Мишн-Пойнт. И третья – за дом для чиновников на дальнем берегу озера, который хотел построить какой-то богатый кот из Чикаго. Это были три хорошие сделки, если их можно было заключить. Они свернутся у тебя на коленях, как уютные толстые полосатые кошки, и будут мурлыкать от удовольствия, пока ты мурлычешь себе. Жилье с низкими доходами финансировалось из федерального бюджета, что означало стабильный денежный поток; жилой комплекс для престарелых был строго корпоративным, большие деньги; а дом для руководителей... ну, у таких парней, как этот богатый феллах, были деньги, чтобы сорить ими.

Значит, Фрэнк был взволнован.

Он видел зеленый цвет. Проблема заключалась в том, что на них претендовали не только местные фирмы, но и подрядчики и фирмы из таких отдаленных мест, как Грин-Бей и Милуоки. Большие, общегосударственные компании, которые могли позволить себе делать низкие ставки, потому что они могли компенсировать это за счет огромного объема бизнеса, которым они занимались. Итак, в этих пирогах было ужасно много больших пальцев. Проект строительства жилья для малообеспеченных семей перешел к строительному кооперативу в Расине. Первый удар. Затем комплекс вспомогательных жилых помещений перешел к крупному подрядчику из Эпплтона. Второй удар. Фрэнку это уже не очень нравилось, а пальцы немного побаливали от того, что он постоянно грыз ногти.

Но он все еще был на коне.

Исполнительный дом мог бы переправить его в Ниццу.

БАМ! Он перешел к одному торговому агентству из Калумет-Сити, которое, как Фрэнк слышал, принадлежало шурину богача, шурин которого, возможно, был связан с очень неприятными людьми в Чикаго, а может, и нет. Конечно, это был всего лишь слух. Но если вы занимались контрактным бизнесом, то слышали много подобных слухов, особенно когда следили за крупными фирмами в Чикаго и Милуоки.

Как бы то ни было, провал три раза подряд.

Вот какой это был день. Мог бы пойти дождь, хотя Фрэнк и так уже отсосал. После того, как он узнал, что провалился, он ехал в течение двух часов в своем пикапе, задаваясь вопросом, нужна ли им фритюрница в "Дейри Куин", полностью осознавая, что в этом мире действительно есть два типа людей: те, у кого это происходит, и те, у кого этого нет.

Поскольку бензин стоил недешево, а федералы еще не успели обложить выпивку налогом, как это было с табаком, он зашел в "Веселый Роджер", взял табурет у стойки, заказал "Пабст" с длинным горлышком и приготовился плакать в свое пиво. Судьба распорядилась так, что он заглянул в бар и увидел там Стива Круза, который, по-видимому, был сильно пьян. Он наслаждался "Дикой индейкой", как будто это было материнское молоко, и громко разговаривал с австралийским футбольным матчем на ESPN.

Ну что ж, разве это не замечательно?

Фрэнк не только лишился сегодня средств к существованию, но и столкнулся с тем парнем, который отбил у него девушку. Мистер Гребаный Бухгалтер Уайтшоу. Фрэнк решил, что он был очень терпелив с этим парнем. Все, о чем он просил, это чтобы Стив и Тара держались подальше от него, потому что они оба возглавляли его список дерьма, который был довольно длинным и довольно исчерпывающим.

Фрэнк допил пиво, подумал о своем и всерьез подумывал о том, чтобы отправиться в новое место, например, к Полли или во французский дом по соседству.

И тут он скорее почувствовал, чем увидел, как глаза мистера Стива Круза остановились на нем.

- Ну вот, блин, и приехали, - пробормотал он себе под нос.

Стив продолжал пристально смотреть на него, но Фрэнк отказывался признавать это, потому что ему просто хотелось выпить в одиночестве и погрузиться в депрессию, что, как он полагал, было дарованным Богом правом каждого американца.

Подошел Финч. Он налил порцию "Дикой индейки" и поставил ее на стойку.

- Вон тот парень, - сказал Финч. - Сказал, что это для тебя.

Фрэнк отхлебнул пиво.

- Я не хочу.

- Он заплатил за это.

- Вылей его.

Финч сделал, как ему было сказано. Так или иначе, для него это не имело особого значения, если за это заплатили. Он отошел, сказал Стиву и вернулся к игре.

Фрэнк почувствовал, как внутри у него все напряглось, потому что он чувствовал, что старый Стив действительно наблюдает за ним. У парня не хватало ума понять, когда надо уйти. Некоторые парни были такими же. И тут Фрэнк подумал, что он был очень добр ко всему этому. Стив забрал Тару, или Тара забрала Стива, как бы там ни было, но он не взбесился по этому поводу и не избил парня или что-то вроде этого.

Теперь Стив понял, что этого недостаточно.

Фрэнк сделал еще один глоток, чувствуя, как напряжение между ними нарастает, словно кто-то только что воткнул вилку в стену. На мгновение ему вспомнилось, как днем он видел Стива на Кросс-стрит, как будто в его глазах происходило что-то плохое.

Стив уже подходил.

Конечно, он был спокойным парнем, но алкоголь все изменил. Он вырастил целый набор и хотел, чтобы Фрэнк увидел, насколько велики эти сосунки.

Фрэнк закурил сигарету и выпустил дым через ноздри.

- Брось, Стив, - сказал он. - Я оставил тебя в покое. Просто сделай то же самое.

- Я только что купил тебе рюмку, Фрэнк. Это не было проклятым оскорблением.

Фрэнк по-прежнему не смотрел на него.

- Просто по-дружески?

- Конечно.

- Ну, я не просил этого.

Стив не шевельнулся. Фрэнк чувствовал исходящий от него запах спиртного и еще что-то другое. Что-то подлое ждало, чтобы это случилось.

- Ты просто засранец, Фрэнк.

- Бывает.

- Неудивительно, что Тара от тебя устала.

Наконец Фрэнк посмотрел на него.

- Так же, как она устала от тебя, Стив?

- Ты не знаешь, о чем говоришь.

В его глазах снова было то же выражение, что и сегодня на Кросс-стрит: боль. Настоящая глубокая боль, как будто его лучший друг не просто умер, а покончил с собой и заставил Стива смотреть.

- Я пришел, я пытаюсь быть дружелюбным, я пытаюсь быть взрослым, а ты... ты должен играть в эту многострадальную чушь. Я не отбивал у тебя Тару, ты гребаный засранец. Тара бросила тебя. Вот и все. Почему ты не можешь просто принять это и идти дальше?

- Да пошел ты, Стив, - сказал он ему. - А теперь повернись и отойди от меня, потому что от одного твоего вида меня тошнит.

Фрэнк сразу понял, что на самом деле он не ненавидит Стива. Нет, его рот говорил разные вещи, и его гордость была задета, и проблемы давили на него, и он просто вымещал свою злость на бедняге. Он понимал это, но не мог заставить себя сказать об этом Стиву. Он просто хотел, чтобы его оставили в покое. Больше он ничего не хотел.

Теперь Финч наблюдал за ними очень внимательно. "Веселый Роджер" имел свою долю драк в далеком прошлом. Ничего нового. Он видел много кулачных боев, и не всегда это делали парни. Однажды он видел, как девушка использовала голову другой женщины, чтобы открыть дверь ванной. Люди напивались, иногда сходили с ума. Но Финч с этим не смирился. Драки означали поломку, а поломка означала деньги, и если кто-то действительно получал увечья, то приходилось иметь дело с полицией, а иногда даже с судебными исками.

- Ну, если ты не уйдешь, то уйду я.

Это была довольно хорошая идея, но что-то внутри кроткого и мягкого Стива Круза усилилось, и это было не так просто. Когда Фрэнк попытался пройти мимо, Стив схватил его за локоть и развернул, и Фрэнк увидел, что тот покраснел, и ударил его тыльной стороной ладони по лицу. Раздался громкий хлопающий звук. Стив привалился спиной к стойке бара, но не упал.

- Эй! - Сказал Финч. - Только не здесь! Хотите надрать друг другу задницы – пиздуйте на улицу!

Старый добрый Финч. Он сказал больше, чем обычно говорил за целую неделю.

- Мы никуда не пойдем, - сказал Фрэнк. - Драка заканчивается прямо здесь. Я ухожу, и это все.

Он натянул пальто, не сводя глаз со Стива, и вышел на улицу. Холодный воздух, подгоняемый усиливающимся северным бризом, пронизывал его насквозь, словно был сделан из заточенной стали. Там стоял его грузовик. Двадцать секунд, и он сядет за руль и уедет подальше от этого сборища, а это все, чего он хотел. И это было именно то, что он знал, что случится. Он шел по усыпанной гравием площадке, прислушиваясь к шелесту листьев на улице, странно осознавая, насколько темным было ночное небо.

И тут он услышал, как открылась дверь "Веселого Роджера".

И в этот момент Стив пронесся через стоянку.

- Я слишком стар для этого, - пробормотал Фрэнк себе под нос, давя сигарету сапогом.

- Эй, - сказал Стив. - Я хочу поговорить с тобой.

- Мы закончили разговор, Стив. Я очень устал. Я еду домой. Ты должен сделать то же самое.

Фрэнк почувствовал это: что-то внутри него готовилось к действию, готовилось к бою, как это было много раз в его прошлом... во флоте, на строительных площадках, в тот раз в Чи, когда тот тощий маленький говнюк пытался забрать его бумажник. Ему казалось, что его грудь расширяется, руки утолщаются, кожа туго обтягивает то, что находится внизу. Он только хотел, чтобы Стив Круз пошел своей веселой пьяной дорогой и оставил его в покое.

Это все, чего он хотел.

- Слушай, черт возьми, - сказал Стив ледяным тоном, - я хочу поговорить с тобой.

Фрэнк повернулся к нему.

- Хватит болтать, Стив. Ты мне не нравишься и никогда не нравился. Ты забрал мою девушку и уж точно не заберешь мое гребаное достоинство. А теперь убирайся отсюда к чертовой матери, маленький гребаный педик, или, клянусь богом, ты будешь выковыривать зубы из гравия.

Стив, вероятно, не знал, что на него нашло. Как только алкоголь глубоко оседал и начинал гореть, запреты превращались в золу, а примитивные побуждения усиливались и наполняли живот холодным металлом, вы редко это делали. Стив что-то крикнул, сделал два быстрых шага и замахнулся на Фрэнка. Он не был бойцом, но ничто не смогло бы убедить его в этом в тот конкретный момент.

Он сильно замахнулся.

Его кулак едва не попал Фрэнку в кончик носа, и сила удара чуть не сбила его с ног. Фрэнк поднял кулак по почти идеальной дуге и ударил Стива в скулу, развернув его и уложив прямо на гравий.

- Ты гребаный придурок! - сказал он. - Ты меня ударил, мать твою!

- И я не хочу бить тебя снова, - ответил ему Фрэнк.

Стив был так жалок, тяжело дыша, выкашливая клубы пара, что Фрэнку стало его жалко. Господи, они оба были взрослыми мужчинами и занимались этим, как гребаные дети после школы. Это было просто неправильно. Совсем не правильно. Он подошел к ней, что-то в нем смягчилось, и помог Стиву подняться.

А потом Стив снова замахнулся.

Фрэнк получил скользящий удар по подбородку, который был достаточно сильным, чтобы заставить его увидеть несколько звезд, а затем он быстро ударил Стива в живот, который сложил его, поставил на четвереньки, где он продолжил извергаться в пенистый, хлещущий поток, который дымился на холоде. Фрэнк оглянулся на "Веселый Роджер" и увидел Финча, стоявшего в дверях и наблюдавшего за ним, возможно, записывая, что произошло, на случай, если вмешается закон. Фрэнк не винил его. Бар был его средством к существованию, и он должен был защищать его.

Стив лежал на земле, задыхаясь от сухости во рту.

Когда он остановился, Фрэнк помог ему подняться на ноги.

Он думал, что Стив сделает еще один тычок, но вместо этого сказал:

- Черт возьми, я так облажался.

Потом случилось то, что Фрэнк позже счел невероятным, - он помог Стиву добраться до грузовика и посадил его внутрь. Потом сел сам, и они поехали.

- Ты сильно меня ударил, - сказал Стив.

- Ты не оставил мне особого выбора.

Стив не стал спорить. Они вместе подъехали к Элм-стрит, не говоря ни слова, и теперь, оглядываясь назад, все это казалось почти нереальным. Но Фрэнк поймал себя на том, что ему нравится этот парень. И для этого потребовалась драка на парковке.

Но иногда дружба начиналась на более странных нотах.

Коробка.

Тара.

Ночь.

Вот и все, что там было. После недолгих поисков на сцене, где городской оркестр обычно выступал летними вечерами, она нашла коробку. Она была маленькая и серебристая. Она открыла ее, и внутри оказался пистолет. Не большой пистолет, а маленький, легко помещающийся в ладони. Она принесла его в телефонную будку и посмотрела на него при свете. Это была синяя сталь с черной рукояткой, с курносым стволом.

Она стояла, держа его в руках.

Всю свою жизнь она не любила оружие и первой начала громко спорить о контроле над оружием. Владельцы оружия всегда говорили, что не оружие убивает людей, а люди. Они наклеивали это на бамперы рядом с наклейками НCА^[4]. Но Тара всегда была с этим не согласна. Нет, пистолеты не убивают людей, они просто делают это намного проще.

Но сейчас... да, ей почти нравилось это ощущение.

На первый взгляд он выглядел почти игрушкой... такой маленькой, что ее можно было держать в кармане рубашки, но она чувствовала тяжесть этой вещи, чувствовала смертельное обещание, которое она давала. Сила. Вот, что это было. Пистолет давал ей силу, трепет необузданной мощи.

Зазвонил телефон.

Она сняла трубку. Без колебаний.

- Да?

- Он у тебя?

- Да.

- Ты знаешь, как им пользоваться?

- Нет.

Бугимен явно был сведущ в таких вещах. Он объяснил ей, что то, что она держала в руках, было "Беретта" .25-го калибра с семизарядным магазином. Он объяснил ей, как отодвинуть затвор, чтобы вставить патрон в патронник. Вот и все, кроме наведения и нажатия на спусковой крючок.

- Ладно. И что теперь?

Какое-то время он молчал, но когда заговорил, то описал, что именно она должна была делать на этой стадии игры, с почти затаенным эротическим восхищением. Тара слушала, не перебивая, понимая, что должна была бы оскорбиться на то, что он от нее хочет, но почему-то не оскорбилась, и ей было интересно, будет ли когда-нибудь снова что-то, от чего она будет уклоняться или окажется неспособной сделать.

- А теперь иди. А потом иди домой, - сказал он почти шепотом, исполненный тайного мальчишеского восторга от того, что их связывало. - И будь осторожна, Тара. Не бросай игру.

- А моя сестра?

- Если ты сделаешь то, что я скажу, я позволю тебе поговорить с ней.

- Ты сказал, что она похоронена.

Он усмехнулся.

- Да, но я выкопаю ее специально для тебя, дорогая.

Фрэнк Дюваль не знал, что на него нашло.

Что заставило его захотеть помочь Стиву Крузу, парню, который так долго был занозой в его заднице? Надо было оставить его на стоянке, заставить выблевать его собственные кишки и, может быть, оставить ему еще один удар в голову на счастье. Вот что он должен был сделать. И это было именно то, что всегда проигрывалось в его фантазиях о мести, особенно сразу после того, как Тара бросила его, и он все еще горел внутри.

Но сейчас?

Теперь он почувствовал жалость к парню, и вся эта старая ненависть и гнев в нем просто исчезли, и он задавался вопросом, действительно ли это было уже давно, и потребовалось что-то вроде стычки между ними на стоянке "Веселого Роджера", чтобы заставить его увидеть это. Он не был уверен, что чувствует сейчас. Может, это было хорошо. Может быть, все в порядке. Но в основном просто удивлялся... тому, насколько симпатичным был Стив и как он сам изменился теперь.

Стив был в полном дерьме, когда он посадил его в свой пикап.

Поник и мучился от боли.

Фрэнк решил, что боль – это не его дело, но потом Стив начал говорить о Таре вещи, которые не имели никакого смысла, и он проследил эту боль до их отношений, и решил, что это уже его дело. Потому что он все еще заботился об этой девушке и начинал заботиться о ее парне. Во всяком случае, он хотел, чтобы между ними все было в порядке. Он пережил слишком много боли, чтобы позволить им обоим бросить отношения сейчас.

Если в этом есть хоть какой-то смысл, а он в этом не был уверен.

Он мог бы бросить Стива у его дома, но парнишке было больно из-за того, что происходило между Тарой и ним, и Фрэнк знал, что такое боль, он знал, как она проникает в тебя, овладевает тобой и выжимает из тебя все праведное, пока ты не заглушишь ее любым способом. И выпивка всегда была первым, к чему ты тянулся. Так что, если бы он высадил Стива, этот глупец, вероятно, отправился бы в другой бар, еще больше подрался, заговорил бы не с тем парнем и проснулся бы в реанимации на режиме мягкой пищи.

И Фрэнк сделал немыслимое: он привез Стива к себе домой.

Ничего особенного, просто квартира в конце Элм-Стрит, прямо над магазином, где когда-то был бильярдный зал, а теперь с одной стороны располагался магазин подержанных книг, а с другой – мануальный терапевт. Все меняется. Все всегда меняется.

Он уложил Стива на диван, налил ему крепкий кофе, поджарил яичницу с беконом и заставил поесть. Он поел вместе с ним, и некоторое время не было ничего, кроме жевания. Но когда все закончилось, Стив выпил еще кофе и начал говорить.

Потирая уродливый багровый рубец на скуле, он выдохнул все это.

Фрэнк слушал, чувствуя себя неловко и в то же время взволнованно от того, что у него снова появилось окно в личную жизнь Тары. Он ожидал, что все будет как обычно, но получил совсем не это. На самом деле, то, что он получил, заставило его почти заныть внутри.

По словам Стива, Тара изменилась. Она была не в себе, и он не знал, что на нее нашло, но полагал, что это было что-то действительно уродливое и действительно мрачное, и не мог сказать, что она не сошла с ума. Или, может быть, что он сам сходит с ума. Потому что что-то произошло, какая-то темная пелена опустилась на их жизнь, и он не мог понять, какую форму она принимает, да и не был уверен, что хочет этого. Он рассказал о своем визите к Таре в тот день и о том, когда он ушел, он практически выбежал оттуда, потому что то, что было внутри нее, ну, это напугало его до смерти. Фрэнк не упомянул, что видел, как он проезжал мимо на Кросс-стрит, и решил, что об этом не стоит упоминать. Он позволил Стиву говорить, позволил всему этому яду вытечь из него. Он повторил кое-что из того, что Тара рассказывала ему о монстрах и всем таком, и о том, что нужно быть готовым, потому что они там, снаружи, ждут, просто ждут, и они заберут тебя, если ты не будешь бдительным.

Да, это было сумасшедшее дерьмо.

Фрэнк знал Тару чертовски хорошо, и он знал, что она была одержима, своевольна, имела склонность быть немного навязчивой... но это? Ну, черт возьми, он просто не мог представить это в девушке, которую знал. Это было не похоже на нее. Но он знал, что Стив ничего не выдумывает. Парень был практически в слезах, когда рассказывал об этом, его глаза, как два кровоточащих яйца, торчали из его лица, его рот был сжат в прямую жесткую линию. Он был бледен, если не считать рубца, который нанес ему Фрэнк.

- И я знаю, что не должен рассказывать это тебе, - сказал Стив, когда договорил. - Но я здесь с тобой, и ты знаешь Тару.

- И это не Тара.

- Я не знаю, кто это, Фрэнк. Ты можешь в это поверить? Девушка, в которую я влюблен уже два года, и я не могу сказать, что это она.

Фрэнк слегка съежился, услышав, что он влюблен в Тару. Конечно, он знал, что они любят друг друга, но его признание в любви заставило его съежиться. Это заставило его почувствовать, что его собственные чувства к этой женщине были каким-то образом нарушены.

- Послушай, Фрэнк. Ты не поверишь в это.

- Продолжай. Я уже в шоке.

Стив закрыл лицо руками.

- Когда я пришел туда сегодня, я был чертовски влюблен в нее. И я не должен говорить это, так как ты был с ней первым... но, черт возьми, я был так влюблен в эту девушку. Я вскочил на крыльцо и постучал, а потом дверь открылась, и внезапно, внезапно я просто перестал любить.

- В смысле?

Стив посмотрел на него налитыми кровью глазами.

- На секунду мне даже показалось, что это не Тара. Я думал, это кто-то другой. Она не только вела себя по-другому, но и... выглядела по-другому, если это имеет хоть какой-то смысл. Она выглядела как гребаный изношенный скелет, одетый в кожу Тары. Я знаю, как это звучит. Но это была она, и это было не так, понимаешь?

- Почти как подделка?

- Да... ну, знаешь, как в фильме, где инопланетяне спускаются в своих капсулах и имитируют людей. Какое глупое сравнение, но оно почти подходит.

- Ты еще с кем-нибудь разговаривал?

- Я? Нет. Только с тобой. Я не знал, с кем поговорить.

Фрэнк задумался.

- А как же Лиза?

- Тара сказала, что ее нет в городе или что-то в этом роде.

- А как насчет друзей Тары?

Стив издал фыркающий звук.

- Друзья? Да ладно, Фрэнк, у нее нет друзей. У нее едва хватает времени на меня.

- Она дружила с Яной... с той девушкой, с которой работает.

- В Юнион-холле? Нет, уже нет. Тара ни с кем не дружит, Фрэнк. У нее нет времени на две работы, Лизу и этот дом. Господи, какое счастье, если я вижу ее раз в неделю. Она одна, Фрэнк, и я понимаю, что ей это очень нравится.

Фрэнк ничего на это не ответил.

Он знал, как целеустремленно она относится к своей сестре, делая все возможное, чтобы заполнить пробел, оставленный смертью их родителей. Он просто сидел там, пытаясь разобраться в этом и найти рациональную нить, но тщетно. Он закурил сигарету и выпустил в воздух колечки дыма.

Потом он улыбнулся.

- Что? - cказал Стив.

Фрэнк пожал плечами.

- Просто забавно. Я так долго ненавидел тебя всем сердцем. Не мог вынести даже мысли о тебе. Раньше мне хотелось, чтобы Тара пришла в себя и бросила твою жалкую задницу, хотя я знал, что это чистая фантазия. Я просто хотел, чтобы ты ушел. Я хотел, чтобы ты убрался из Биттер-Лейк. Я хотел, чтобы ты вернулся туда, откуда появляются такие парни, как ты. Мысль о том, что ты живешь со мной в одном городе, была как пощечина. Я чувствовал себя... униженным, - oн вытащил сигарету, изучая волокна на ковре. - Когда Тара бросила меня, я просто не мог в это поверить, а может, и не хотел. Я звонил ей четыре-пять раз в день, после того как она порвала со мной, как будто это была какая-то дурацкая шутка, и она придет в себя. Я обычно просыпался утром после долгой ночи жалости к себе и "Будвайзера" и думал: Сегодня тот день, когда Тара осознает, что совершила большую ошибку. Я обычно оставлял дверь открытой, чтобы она могла войти, чтобы она ждала меня, когда я вернусь с работы. Это хреново, я знаю. Но мне было очень больно, и я не могу поверить, что рассказываю тебе все это. Тара приходила время от времени, чтобы приготовить для меня секретный ужин. После того как она ушла к тебе, в холодильнике все еще оставались ее вещи. Ты знаешь, что она обычно готовила из... луковиц чеснока, маленькой банки грибов и маленьких коробочек сливок. Я не мог заставить себя выбросить их, потому что это была единственная связь, которая у меня была с ней, когда она все еще трахалась со мной.

Когда Стив услышал все это, он почти выглядел... ну, виноватым. Как будто он сам был орудием боли Фрэнка, и ему было неловко от этого. В его глазах было большое сочувствие, которое он не мог и даже не пытался скрыть.

- Черт, Фрэнк... Тара никогда не переставала заботиться о тебе. Дело было не в этом... дело было... ну, я не знаю. Наверно, она просто ушла. Я не знаю. Мы никогда не говорили об этом слишком много. Но время от времени она рассказывала мне о том, чем вы двое занимались, и я понимал, что эти воспоминания очень важны для нее.

Фрэнк не знал, правда ли это, но слышать было приятно. Как будто огромная рана в его сердце была наконец зашита.

- Я был так влюблен в эту девушку, Стив. Она оставила здесь бандану, которую носила раньше... убирала волосы назад с помощью... ну, черт возьми, я спал с этой гребаной штукой, потому что она пахла ею. И не смей смеяться, или я снова врежу тебе.

- Я не смеюсь, Фрэнк.

Нет, не смеялся, но сам Фрэнк был очень близок к тому, чтобы взорваться. Если бы сегодня утром кто-нибудь сказал ему, что они со Стивом Крузом устроят вечером потасовку, а потом вместе съедят яичницу и хорошенько поплачут, он бы так расхохотался, что у него раскололось бы лицо.

Но вот они здесь.

Открылись друг другу.

- Что мы будем делать, Фрэнк?

Фрэнк почувствовал, как что-то мокрое попало ему в глаз, и вытер его.

- Ну, есть только две вещи, которые мы можем сделать. Мы либо ворвемся туда вместе, либо я пойду один. В любом случае, мы встретимся с ней лицом к лицу. Но это не сработает, и ты это знаешь. У Тары будут сомнения, если она решит, что мы сомневаемся в ее душевном состоянии или в ее способности управлять своей жизнью. И ты это знаешь.

- Я знаю. Каков второй вариант?

- Мы проведем небольшую проверку.

- Проверку?

- Конечно. Что-то происходит, и мы должны выяснить, что именно, так что завтра мы начнем совать нос в ее жизнь. Посмотрим, что к чему.

- И если мы это сделаем? А если это плохо?

Фрэнк сглотнул.

- Тогда мы поставим ее перед фактом. У нас не будет выбора. Что-то вроде вмешательства. Если она сходит с ума, мы должны помочь.

- О, черт. Она просто взбесится.

- Пускай. Это будет для ее же блага.

- Конечно, - сказал Стив. - Ты просто убеди ее в этом.

Горели свечи.

Лиза, такая же чахнущая, испуганная и опустошенная, наблюдала за ними, изучая длинные тени, которые они отбрасывали на затянутые паутиной стены подвала, и в то же время думала о Черве. Потому что здесь, во мраке и вонючем подвале, был единственный мир, который Червь когда-либо знала, и, вполне возможно, единственный мир, который она когда-либо узнает.

И что же это было?

Что же это было на самом деле?

Генри – так звали урода, как она узнала – был чудовищем, которое спало днем, как вампир, и Червь... кто или что она такое? Вот, что не давало Лизе покоя. Она была грязной и похожей на животное, простой в большинстве случаев, но злобной и кровожадной, если ей перейти дорогу или Генри натравливал ее. Абсолютный ужас, по правде говоря, грязная шныряющая кладбищенская крыса... и все же, она все еще была маленькой девочкой. Во всяком случае, мысленно. Кто она такая? Как она оказалась здесь?

Она выползла из гребаной могилы, - сказала себе Лиза. - Она пришла оттуда, откуда всегда приходят такие твари, как она: могилы, канавы, черная земля.

Но это было чрезмерное упрощение. Вся эта ситуация была невероятно сложной, но это не означало, что Генри или Червь были ужасно умны, потому что Лиза не верила в это, но обстоятельства, которые привели их обоих и этот дом ужаса, были головокружительными в своей сложности. Здесь все было не так просто. Это была загадка. Акростих. Мозаика. Японская коробка-головоломка. Лиза проводила большую часть своего свободного времени с логическими задачами и головоломками судоку. И как бы она ни презирала эту идею, как бы ей ни хотелось выкрикнуть все это вслух... ее мозг уже приступал к решению этой проблемы, как и любой другой, зная, что ключами были Генри и Червь.

Вот так-то. Разберись с этим. Обдумай это. У них есть слабости, и ты должна их найти. Нет времени быть королевой подростковой драмы, потому что все зависит от тебя прямо сейчас. Из этого есть выход, и только ты можешь его найти.

Загадка.

Разберись с этим.

Найди выход из лабиринта.

Лиза теперь была привязана на изношенной верёвке. Но ей пришлось крепко сжать ее. Никакой театральности, - предупредила она себя. - Сотрудничай. Они должны верить, что ты их друг и не представляешь для них никакой угрозы. Ее грудь болела от укусов и сосания Червя, этого ужасного маленького монстра, который разрубил Маргарет на куски.

И она тут же задалась вопросом, будет ли она в здравом уме после этого, а может быть, даже сейчас. Может быть, она сошла с ума, может быть, у нее помутился рассудок, и все это было каким-то истерическим, безумным кошмаром, в котором она жила в пределах своей собственной головы.

Но она в это не верила.

Это было бы слишком просто.

И ничто теперь не было легким.

После того, как Червь... накормилась ее грудью – она ненавидела этот звук – она потеряла сознание, заснула, что-то в этом роде. Когда она очнулась, Червь была там, скорчившись рядом с ней, как какая-то ужасная ухмыляющаяся обезьяна. Ничего не говоря, просто наблюдая за ней, и Лиза почти слышала мысли в ее голове: Я здесь, милая девочка, и всегда буду здесь. Теперь мы друзья, товарищи по играм и сестры по коже, и разве не забавно, что умерла старая Маргарет? Как она кричала, когда я разрубала ее на части, утопая в тумане ее собственной крови? Ты заметила, как выпучились ее глаза, как вывалился язык и как она кричала, выпуская клубки крови, когда я снова и снова вонзала топор ей в горло? Это может случиться и с тобой, сестра моя, если ты не будешь играть со мной, любить меня и позволять мне прижиматься к тебе. Нет, я не разорву тебя на части, потому что ему это не понравится, и я не хочу его злить. Но есть и другие способы. Я буду целовать тебя каждую ночь, и лизать твое лицо, и сосать твои сиськи, и если это не поможет, есть другие вещи, которые я могу лизать и сосать, пока твои мысли не потекут, как теплый липкий воск...

О, Боже мой, Боже мой! Затем Червь исчезла, зная, что причинила свою долю вреда. Но теперь она вернулась. Была где-то рядом. Лиза чувствовала исходящий от нее дикий, неистовый запах, запах могил, в которых она ползала, запах того, что она грызла в неосвященных могилах гнили.

- Я вижу тебя, красотка, - произнес чей-то голос. - Я слежу за тобой своим маленьким добрым глазом.

О, Господи.

Червь выползла из темноты на четвереньках, ее грязное лицо было желтым, как кость в свете свечей, блестело от жира и пота, грязные волосы прилипли ко лбу и щекам. В руке у нее было что-то маленькое и белое, и Лиза с невольным вздохом поняла, что это человеческий череп. Очень маленький человеческий череп, без челюсти и с полым носом, блестящий, как будто его отполировали. Червь держала кость, тоже ужасно маленькую, и била ею по черепу, как по барабану, напевая какую-то непонятную мелодию.

Лиза проглотила страх и отвращение.

- Это очень хорошая музыка... как ты научилась так играть?

Червь перестала играть и напевать. Она просто сидела на корточках, как грызун, склонив голову набок, как сбитое с толку животное, как будто никто никогда не делал ей простого комплимента.

- Я... я... я просто делаю это. Генри это не нравится.

Лиза заметила, что на ней украшения, много украшений – ожерелья из бисера, золотые цепочки, десятки колец, браслетов. Это было безвкусно и нелепо, но у Червя не было никакого чувства стиля. Она была простой маленькой девочкой, играющей в переодевания, дикаркой, очарованной причудливыми безделушками.

- У тебя красивые кольца, - сказала ей Лиза.

Полегче. Не хвали ее слишком много. Не смущай ее.

Червь изучала многочисленные кольца на пальцах в свете свечей. Они поймали сияние и держали его, мерцая, сияя, искрясь. Лиза с нарастающим ужасом заметила, что многие из них оказались обручальными кольцами.

- Они мои, - сказала Червь. - Не твои.

Лиза снова сглотнула.

- Я знаю. Они просто хорошенькие. У меня дома полно красивых украшений. Я люблю украшения.

Червь села на ее покрытые струпьями колени и задрала рубашку. Ее живот был идеально круглым, почти восковым, и не было никаких сомнений, что она беременна. В ее пупке, покрытом старыми пятнами крови, было маленькое серебряное колечко.

- Откуда... откуда у тебя такие красивые штуки? - cпросила Лиза, зная, что не должна показывать страх, потому что Червь была практически животным, и она учуяла бы страх, как собака.

Червь опустилась на грязный пол, все еще держа пальцы так, чтобы можно было любоваться ее кольцами.

- В гробах, - ответила она. - В гробах есть люди, и я беру у них кольца.

Лиза подавила крик. Вандалы, - подумала она. - Вурдалаки и могильщики. Она выдавила из себя тонкую улыбку на бледных губах.

- О. Они очень, очень милые.

Червь подползла ближе, и Лиза увидела, что это действительно животное, потому что она двигалась очень осторожно, быстрыми рывками, останавливаясь каждые несколько футов, чтобы понюхать воздух. Это было немыслимо и отвратительно, но именно это она и делала. В ней был какой-то атавизм, первобытное отступничество, и сама мысль о чем-то подобном была просто ужасающей.

Но она не хотела этого показывать.

Не могла это показать.

Червь была уже так близко, что ее зловоние ударило Лизе прямо в лицо; соленый, гнилой запах, который был огромен и раздут мухами, как гнилое мясо и засохшая кровь, прогорклый жир и землистая гниль. Это был не столько запах смерти, сколько запах существ, питающихся смертью... стервятников, канюков, крыс и гробовых червей. Он исходил от девушки потом, заглушая сильный запах ее тела. Она была им смазана.

- Хочешь одно из моих колец? - прошипела Червь, демонстрируя свои желтые зубы в черных крапинках. - Ты такая хорошенькая, Лиза! Хочешь одно из моих колец?

- Да!

Червь сняла одно из них и опустила на указательный палец правой руки Лизы. Она была не очень осторожна. С костяшки был содран кусочек кожи, и когда Червь увидела кровь, она прижалась к нему губами и стала сосать.

- Уже лучше, - сказала она, ее зубы покраснели. - Так лучше?

- Да.

- Теперь мы друзья, Лиза?

- Да.

- Теперь ты будешь играть со мной?

- Да.

Червь прыгнула вперед. Ее дыхание пахло разложением. Она прикусила мочку уха Лизы.

- Ш-ш-ш! - прошептала она. - Ты не можешь сказать Генри. Это должно быть секретно. Я тебе потом все покажу. Но ш-ш-ш!

С этими словами Червь, хихикая, умчалась прочь. Куда она пошла, Лиза не знала. Она просто ушла в темноту, и Лиза знала, что ей самой здесь грозит смертельная опасность, и если она не подыграет и не придумает, как выбраться, то ее смерть будет очень долгой и страшной.

Ночь была временем, когда можно было что-то сделать.

Именно так смотрел на жизнь Деннис Спирс, и невозможно было убедить его в обратном. Спирс был директором Хиллсайдского кладбища, что было не полной занятостью, а скорее частью управленческой работы. У Спирса была настоящая работа с девяти до пяти в "Камберленд Пейпер" в Стивенс-Пойнте, где он занимался маркетингом, зарабатывал кучу денег и имел под своим началом сорок человек, большинство из которых были младшими менеджерами и менеджерами среднего звена, чья карьера в "Камберленде" вращалась вокруг того, как сильно они лизали его задницу.

Директорство в Хиллсайде было чем-то вроде традиции в его семье.

Онa началась с прадедушки Спирсa, который приехал из Йоркшира, Англия, в 1840-х годах, сделал себе имя типа барона-разбойника в своей поездке на запад в Висконсин и превратил Биттер-Лейк из раскинувшегося лесопильного лагеря, рыбацкой деревни, железнодорожной шпоры в настоящий город, которым он теперь был. И с тех пор из поколения в поколение Спирсы всегда управляли Хиллсайдом. Семья Спирс видела в этом что-то вроде общественных работ, но Деннис Спирс видел в этом настоящую занозу в заднице.

Дерьмо, которое он должен был делать, чтобы поддерживать видимость.

Обычно он появлялся в Хиллсайде лишь раз или два в неделю, рано утром или поздно вечером, и подписывал кучу бумаг, сваленных на его столе. Он просматривал бухгалтерские книги, убеждался, что управляющий – секретарь, который управлял офисом, - выполнял свою работу, а смотритель и его подрабатывающий персонал содержали территорию в порядке.

И это именно то, что он делал сегодня вечером.

Вместо того чтобы забраться в теплую постель к своей двадцатитрехлетней жене, которая тоже была довольно теплой, он оказался на этом чертовом кладбище, копаясь в бумагах. Излишне говорить, что он был не в лучшем настроении. Кладбищенская контора находилась за часовней и чуть выше по дороге от Мавзолея. Это было старое кирпичное здание, холодное, сырое и пахнущее сыростью, и оно было совсем одно.

Не то чтобы его это беспокоило.

Кладбище было просто кладбищем, днем или ночью, и в теле Денниса Спирса не было ни одной суеверной жилки. И все же он не испытывал особого восторга, сидя в своем маленьком кабинете и слушая, как ветер стонет среди могил и швыряет опавшие листья в окна, пока он сжигает полуночное масло. Его единственной компанией было маленькое радио, которое он настроил на какое-то ток-шоу о похищениях инопланетянами, и постоянное царапанье ручки, постукивание пальцами по клавиатуре ноутбука.

И пока он был так занят, то услышал какой-то звук.

Ничего особенного... просто какой-то странный скрипучий звук.

Это могло быть что угодно... ветка дерева, задевающая крышу офиса, случайный ветерок, задуваемый в окно. Не о чем было беспокоиться... и все же он беспокоился. Он не ожидал увидеть полуночного посетителя, одетого в погребальные одежды или что-то столь же мелодраматическое, но его поразило ощущение, что звук, который он услышал, был вовсе не случайным.

Это было сделано нарочно.

Что означало...

Выключив радио, он прислушался к шуму ветра. Время от времени сильный порыв ветра сотрясал офис, и в нем мигал свет. Там было одиноко и безлюдно. Он взглянул на часы на экране ноутбука. На дверь, ведущую из его кабинета.

Он продолжал слушать, чувствуя, как по спине пробегают мурашки.

И тут он услышал какой-то скрип.

Безошибочно. Точно так же, как его источник был безошибочен: главная дверь в приемную только что распахнулась. Он слышал, как снаружи завывает ветер, теперь, когда дверь была открыта, гораздо громче. Он чувствовал, как холодные пальцы ночи скользят под его собственной дверью. Онa на мгновение задребезжалa в своей раме.

Тот первый звук, этот скрип... это поворачивалась дверная ручка, - подумал он. - А теперь дверь распахнулась настежь.

Хотя маленький обогреватель на полу пыхтел, чтобы рассеять холод, струйка пота бежала по его виску. Его сердце ускорилось в груди, пропустив удар, когда оно споткнулось о свой собственный галопирующий ритм.

Снаружи, когда дверь снова закрылась, вой ветра был приглушен.

Это мог сделать ветер.

Но он знал, что это не ветер. Ибо то, что вошло сюда в контору глубокой ночью, вошло намеренно.

Тишина.

Чувствуя стеснение в груди и покалывание в затылке, Спирс беззвучно выдвинул верхний ящик стола. Он знал, что там нет ни пистолета, ни ножа, ни даже страшного сверхострого ножа для вскрытия писем. Нет, в ящике лежали скрепки для бумаг, записки, стационарные принадлежности для кладбища на склоне холма, разнообразные ручки, карандаши, белила, но ничего более опасного, чем несколько булавок для пробковой доски.

Спирс уже сильно вспотел.

Он был напряжен.

Его кожа так туго обтягивала мышцы под ней, что казалось, она вот-вот сползет.

В горле у него пересохло, как от угольной пыли, язык прилип к небу. И в этот самый момент ему пришло в голову, что он никогда в жизни не был так напуган. И ему это не нравилось. Потому что Деннис Спирс был из тех парней, которые внушают страх, заставляют лакеев лезть под столы и заставляют темпов молить о пощаде.

Но сейчас он испытывал ужасный, иррациональный страх, потому что знал: тот, кто вошел в кабинет из кромешной тьмы, стоит прямо за его дверью, как та дама из рассказа Эдгара По, которая выкарабкалась из гроба. И это было чертовски важно, чтобы думать об этом сейчас.

Это заняло некоторое время, но он прочистил горло.

- Там кто-нибудь есть?

Была только тишина, но тишина, полная опасений и дурных предчувствий. Он почти слышал, как этот человек дышит снаружи. Почти... чувствуя его запах. Не запах могилы, а запах мыла, может быть, еще сохранившийся запах духов. И это было еще хуже.

Он взял сотовый телефон.

Он позвонит в полицию, обязательно позвонит.

Дверь с шепотом отворилась, и вместе с ней в комнату ворвалось холодное дыхание ночи. Он чувствовал запах осенних листьев и влажной от росы земли. Там, во внешнем офисе, собирались тени. Он слышал, как стучат часы. Затем одна из теней шагнула вперед, и он вздрогнул от неожиданности, его сотовый с грохотом упал на стол.

Женщина.

Не упырь, не тень из склепа.

Женщина из плоти и крови.

Она была высокой, стройной и почти грациозной, одетая в черные спортивные штаны и черную кожаную куртку. Каштановые волосы были переброшены через плечо. Они были продуты ветром, и в них застрял случайный лист. Она была очень бледна, только легкий намек на кровь придавал немного румянца ее щекам. Ее полные губы были сжаты в хмурую гримасу. А глаза у нее были синие, как треск весеннего льда.

- Что... чего ты хочешь? - cпросил ее Спирс.

Он не знал, кто она такая, но если бы видел ее раньше, то вспомнил бы. Потому что, хотя она и не была красавицей в обычном смысле этого слова, она была красива, даже поразительна. Ее лицо было бесстрастным, как вытертая доска, а глаза – невыносимо жестокими. То, как она смотрела на него, заставило его внутренности превратиться в соус.

- Я здесь ради тебя, - сказала она.

Этот голос... Нет, это не был злой шепчущий голос из ночного фильма, но в нем определенно было что-то тревожное, что заставляло волны тошноты подниматься из глубины его живота. Он вдруг почувствовал, что не может дышать, что не может вплести в свой мозг ни единой рациональной мысли, чтобы услышать этот голос, этот ужасный голос... это был не голос красивой женщины, а голос чего-то дикого и животного, того, что убивает, потому что должно убить, проливает кровь, потому что ему нужно почуять смерть своей жертвы.

Спирс судорожно вздохнул и с галлюциногенной ясностью вспомнил, как в семь лет ходил с матерью в зоопарк Милуоки. Как она смотрела на него сверху вниз, когда держала его за руку, и как он смотрел на нее снизу вверх, чувствуя себя связанным с ней, как будто они были частью одного целого. Обезьянник. Дом рептилий. Дом птиц. Носороги и слоны. Это было восхитительно. Затем они вошли в стеклянный вольер и уставились на клетку, где держали тигров. Большинство из них дремало в сырой июльской жаре... но один из них, большой Бенгал с пеной слюны у рта, подошел к стеклу. На самом деле он не делал ничего угрожающего, просто сидел на задних лапах и смотрел на них. Спирс помнил, как он пускал слюни, как в его глазах горел дикий аппетит. Он ясно говорил им, что если бы не стекло, то они бы напали. Что он... маленький, пухлый и избалованный мальчик... был для него всего лишь мясом. Что его кровь предназначена только для утоления жажды, а кости – только для заточки зубов. Жизнь существовала для того, чтобы быть отнятой, и это было первым правилом джунглей – и последним.

Это воспоминание вспыхнуло в его голове, потому что женщина, эта незваная гостья, эта сумасшедшая сука смотрела на него так же, как тот тигр. Не так, как смотрела бы на тебя цивилизованная женщина, а так, как кто-то из глубины пропахшей мясом пещеры.

В этих глазах была смерть.

Чистая и безупречная смерть, не запятнанная моралью или этикой.

- Послушай... - начал он, поднимаясь, чувствуя, что смерть окружает его.

Женщина с неизменным выражением лица вытащила пистолет. И Деннис Спирс, который был коллекционером оружия, узнал оружие в ее руке - пистолет .25 калибра. Пистолет абсолютно без дальнобойности, но смертельно эффективный вблизи.

- Подожди минутку, - сказал он. - Подожди минутку, черт возьми... я не знаю, в чем дело, но я богатый человек... я могу достать для тебя деньги... я могу достать тебе все, что ты захочешь, но, пожалуйста, не делай этого.

Она и глазом не моргнула. Ее глаза были огромными и страшными.

- Дело не в деньгах, мистер Спирс. Речь идет о моей сестре. Если я не убью тебя, он убьет ее. Я не хочу этого делать, но ты должен понять, что у меня действительно... нет... выбора...

Ясность пришла к Спирсу в последние минуты его жизни, и он точно знал, что он за человек, что он сделал, что ниже его достоинства, а что нет. И просить пощады не было ниже его достоинства, потому что у него было ради чего жить, у него были деньги и положение, сексуальная молодая жена и блестящее будущее.

Первая пуля попала ему в грудь, чуть левее сердца. Пуля пробила легкое, раздробив его, и отлетела от одного из ребер, аккуратно вонзившись в живот.

Он почти ничего не ощущал, кроме удара.

По крайней мере, до тех пор, пока не споткнулся и не почувствовал огонь в животе, в груди, не услышал влажный свист легких. Чистая животная паника пришла, когда эндорфины затопили его организм, и он вскочил на ноги, его глаза расширились и остекленели, жалкий хрипящий звук исходил из его залитого кровью рта. Его правая рука была плотно прижата к входному отверстию, и кровь, горячая и пульсирующая, расцвела на пальцах и окрасила руку в красный цвет. Он надавил сильнее, и кровь брызнула между его пальцами.

Выражение его лица было в основном удивленным.

Затем женщина выстрелила снова.

Вторая пуля попала ему в горло, пробила пищевод и раздробила сонную артерию. Удар повторился, но он простоял почти пять секунд, когда из его горла фонтаном хлынула кровь и ударила в стену. Затем, в шоке, он упал прямо, ударившись лицом о край стола и выбив при этом два зуба.

Женщина обошла вокруг стола, в воздухе стоял тошнотворный запах горячей крови. В ее глазах была боль, отвращение, как будто она увидела что-то, чего никогда не должна была видеть. Это сдвинулo что-то в мозгу за этими глазами, и ее губы оторвались от зубов, которые были плотно сжаты и скрежетали.

Спирс был почти мертв.

Казалось, он тонет в Красном море.

Его рот продолжал работать, вместо голоса из него вырвался влажный булькающий звук. Он задрожал, судорожно вращая руками и ногами, а потом замер, широко раскрыв глаза.

Издав странный хныкающий звук, женщина повернулась и вышла из кабинета.

Она закрыла за собой дверь, предоставив мертвецам делать то, что они делали в уединении.

Игра была в самом разгаре.

Третий день ада – хотя формально прошло чуть больше суток с тех пор, как все это началось, - начался для Тары Кумбс именно так: она въехала на подъездную дорожку, чувствуя одновременно холод и жар, а в голове шумело, как ветер в туннеле. Она заглушила машину, дыша так быстро и тяжело, что едва могла отдышаться. Пот струился по ее спине, а кожа была горячей. Через несколько секунд она уже дрожала. Горячая, потом холодная, холодная, потом горячая.

Она немного посидела, дрожа так сильно, что машина чуть не задрожала вместе с ней.

Наконец, зажав рот кулаком в перчатке, она беззвучно закричала.

Затем она вошла внутрь, заперев за собой дверь.

Она не была уверена в своих чувствах. Ни спокойствия, ни уверенности в том, что она сделала шаг, который приблизит ее к Лизе. В основном ее тошнило, и она была оскорблена тем, что только что сделала. А также отвращение... потому что что-то внутри нее, то самое чисто животное чувство, которое вело ее через этот кошмар, было на самом деле жирным и счастливым, удовлетворенным. Она почти чувствовала, как онo мурлычет, как кошка с набитым добычей брюхом.

Не зажигая свет, она поднялась наверх, прошла в ванную, разделась и встала под душ. Она простояла под горячими струями почти десять минут, прежде чем взяла губку и средство для мытья тела и начала скрести. Она не ухаживала за собственным телом, как в последнее время ухаживала за кухней, и мыла себя до тех пор, пока ее плоть не стала красной и нежной.

Потом она вышла из душа, все еще в темноте, присела на корточки перед унитазом и ее вырвало. Ничего особенного из этого не вышло, потому что с тех темных и страшных часов, когда она нашла Маргарет Стэплтон зарезанной на кухне, она ничего не ела. Она очень много курила. Пила чашку за чашкой черный кофе, но не принимала никакой твердой пищи. То, что вышло наружу, было в основном острой на вкус желчью, которая брызнула в чашу. Когда то немногое, что было в ней, было извлечено, она мучилась от сухости в течение почти пятнадцати минут, пока ее живот не заболел, а в глазах не появились слезы.

В горле у нее пересохло.

Ее сознание заполнили постоянно вращающиеся и мутирующие образы трупов, крови и конечностей, упакованных в пластиковые пакеты.

В конце концов, она рухнула на пол, прислонившись спиной к стене и плотно втиснувшись между унитазом и раковиной. Она все еще не включала свет, потому что если бы она это сделала, то могла бы увидеть себя, и мысль об этом пугала ее так, что она даже не понимала этого. Она решила, что нечто вроде нее должно быть в темноте.

И в ее голове раздался голос:

Ты только что совершила хладнокровное убийство.

Ты.

Просто...

Совершила.

Хладнокровное.

Убийство.

И это было только начало того, что этот монстр запланировал для нее. Это ужасное присутствие в ней думало, что оно намного умнее Бугимена, но теперь она знала, что это не так. Бугимен был опытен в таких делах и, используя ее сестру как приманку, выкуп и влияние, он довольно умело и тщательно манипулировал ею.

Просто марионетка.

Здесь она думала, что была храброй и уверенной и делала только то, что должно было быть сделано, чтобы обеспечить выживание Лизы, но на самом деле ее жестоко использовали.

Какая-то глубокая, все еще человеческая часть ее души знала теперь, что ей следовало немедленно обратиться в полицию. Но теперь было уже слишком поздно.

Слишком поздно.

Она совершила убийство.

Ее руки были красными от крови.

Если она сейчас пойдет к ним, они ее запрут.

Бугимен знал, как глубока ее любовь, и воспользовался этим, чтобы добиться своего, и теперь Тара была в ловушке, она принадлежала ему так же, как и Лиза. Теперь ей придется сделать то, что он сказал, независимо от того, насколько отвратительными и гнусными были его требования. Свободной воли больше не существовало, и выбор был отнят у нее ее собственной рукой, не меньше.

Горе, которое она тогда испытала, было не только душевным, но и физическим. Руки душили ее, ножи вспарывали живот, ногти выковыривали глаза, а грязные, злобные пальцы гладили мозг. Вот каково это – быть собственностью. Быть рабом, подвергаться домогательствам, быть собакой, которую пинают, оскорбляют и травят из-за ее собственной неспособности делать что-либо, кроме как повиноваться. Слепое, неразумное повиновение. Она мылась, скреблась и дезинфицировалась, но никогда пятно от того, что она сделала и что еще сделает, не станет чистым.

Жизнь Тары была трагедией.

Зверством.

И в ее собственном сознании была зловещая правда: если Лиза умрет, то я убью его. Его кровь будет на моих руках. Я буду отвечать за это так же, как если бы убила ее сама.

И ты сдаешься?

У меня нет выбора.

И ты знаешь. Ты можешь играть в эту игру.

Совершать новые преступления?

Если это то, что нужно.

Я не могу.

Подумай о Лизе. Подумай о своей любви к ней. Что она значит для тебя, и как сейчас, в таком ужасе и отчаянии, как она должна существовать, как она должна знать, что есть только один человек в этом гребаном мире, который отдал бы свою жизнь, чтобы помочь ей, и этот человек – ты. Не подведи ее.

Я уже это сделала.

Но если ты сейчас сдашься, девочка, то этот больной извращенный ублюдок победит, и ты будешь жить с сознанием, что позволила ему это сделать.

Я боюсь... боюсь того, что я сейчас чувствую.

Никакого страха. Никакого раскаяния. Подумай о Лизе. Подумай о своей любви к ней.

И тогда она поняла, что выбора действительно нет. Да, ей придется сделать то, о чем он попросит, но она сделает это, зная, что это приблизит ее к нему и к Лизе.

Тогда подумай! Подумай! Если твоя сила – это любовь к сестре, то в чем же его слабость?

Сегодня вечером, разговаривая по телефону, он почти съежился, когда услышал в ее голосе подавляющее превосходство. Как и все мужчины, он был маленьким мальчиком внутри, и как только вы контролировали этого маленького мальчика внутри, вы контролировали мужчину снаружи.

Я люблю тебя, Лиза, - подумала она тогда. - Я всегда любила тебя с тех пор, как увидела в той кроватке, когда ты вернулась из больницы. Видит Бог, я завидовала тебе, завидовала тому, как мама и папа всегда заискивали перед тобой и игнорировали меня. Как ты была ребенком и могла все испортить, и это было нормально. Но я была старшей сестрой, я должна была быть взрослой и делать осознанный выбор. Я не могла ошибиться, а ты могла. Но когда я вернулась из Денвера, то поняла, что все это не имеет никакого значения. В моей зависти и ревности переплелись бусинки моей любви. Помнишь, как мы обнимались в ночь после похорон? В гостиной, только я и ты? Я хотела утешить тебя, а ты утешала меня, потому что я разрыдалась, и я любила тебя тогда, я уважала тебя, и я любила тебя в тысячу раз больше с того дня.

Я не позволю тебе страдать.

Это будет кровь за кровь.

За каждую вспышку боли, которую причинил тебе этот извращенец-членосос, он познает агонию, которую не может постичь, и я обещаю тебе это своей любовью.

Потом Тара разрыдалась и возненавидела весь мир за то, что он позволил этому случиться, возненавидела Бога, судьбу, ангелов наверху и дьяволов внизу. Но больше всего она ненавидела себя за то, что мыслит как животное, одержимое безумной жаждой мести.

Ей нужно наказать себя за ошибки.

Может быть, все дело в горе, вине и мании, а может быть, в ее католическом школьном воспитании, но она действительно нуждалась в наказании, в искуплении и покаянии, а может быть, в чем-то гораздо более темном и немыслимом – в искуплении грехов. Ей нужно было принести в жертву свою боль, свою собственную кровь.

В аптечке лежала бритва.

Она полоснула себя по животу и груди, разрезала бедра, руки и ладони, пока не потекла кровь, вытягивая что-то из нее и заставляя чувствовать себя очищенной, обновленной. Она подумала о том, чтобы вскрыть запястья, но это было бы разрушение, а не очищение.

Некоторое время она сидела, истекая кровью, и боль была почти исцеляющей.

Это обострило ее ум и чувства. Чувство вины и самоистязания вытекло из нее, как отравленный гной из зараженной раны. Ощущение собственной крови, струящейся по животу и стекающей по бедрам, было бодрящим, и она подумала, не потому ли древние воины обнажали себя клинками, прежде чем идти в бой. Ее пальцы были мокрыми от собственной крови, она облизала их и вздрогнула от голода, который пронзил ее живот. Именно тогда ей захотелось набить себя сырым мясом, красным мясом, хорошо прожаренным и покрытым жиром.

Все еще обнаженная и блестящая от собственной крови, она подошла к окну, распахнула его и жадно глотнула ночной воздух. Она чувствовала запах влажных листьев в траве, влажного перегноя, живых и умирающих существ и холод вечной пряности самой ночи. Она улыбнулась, и сердце ее заколотилось.

Зверь внутри нее был доволен.

Но еще больше была довольна она. Потому что она чувствовала себя обновленной и переделанной любовью своей сестры, любовью, которая была вечной, глубокой и обогащающей. Ничто не могло встать на его пути, и мир вот-вот узнает об этом.

Зазвонил телефон.

- Я здесь, - ответила Тара.

- Ты это сделала? Ты сыграла в игру?

Его голос. Больше, чем просто дегенерат или псих, но он звучал как-то по-детски, с едва сдерживаемым ликованием и предвкушением, как маленький мальчик, задающийся вопросом, действительно ли его отец купил билеты в цирк. Он почти задыхался от нетерпения.

Тара чуть не ответила сразу, но прикусила язык, наслаждаясь неизвестностью, которую создавала. Она знала, что правильно определила его: маленький мальчик, больной и испорченный маленький мальчик в душе. Наконец она сказала:

- Да. Дело сделано. Уверена, ты прочтешь об этом в завтрашней газете.

Может, ему не понравилась ее спокойная речь, может, он ей не поверил. За его словами определенно скрывалось сомнение.

- Спирс... в офисе в Хиллсайде... ты туда ходила? Это... это был он, не так ли?

Она прочистила горло.

- Пятьдесят лет. Небольшое брюшко. Надменное лицо. Рыжеватые волосы.

- Да... да, это Спирс! - oн все время сглатывал, как будто рот его был полон слюны. - Ты сыграла в эту игру, Тара. Скажи мне, как это было?

- Это было легко. Он был совсем один.

Бугимен засмеялся.

- Хорошо, хорошо, Тара. Ты избавилась от пистолета?

- Я бросила его в озеро, как ты и сказал, - солгала она.

- Хорошо, - сказал он. Он пару раз сглотнул. - Ты испугалась?

О, он хотел, чтобы она боялась. Садист внутри него требовал этого. Он не удовлетворится ничем другим.

- Нет. Как я уже сказала, это было легко.

Он снова сглотнул.

- Но разве тебя не... тошнило?

- Нет, - солгала она. Она не доставит ему удовольствия узнать, что он сделал с ней. Как это заставляло ее чувствовать себя далеко не человеком. То же самое он, должно быть, чувствовал каждый раз, когда смотрел в зеркало и съеживался от ужаса при виде того, что смотрело на него в ответ. - После того, что ты оставил у меня на кухне, я сомневаюсь, что меня может стошнить.

- Но это был не я, это был не... - начал было он, но спохватился. Она почти слышала, как его губы сжались в тонкую белую линию, чтобы не сказать больше. - Ты сыграла в эту игру. Я знал, что ты придешь.

- Нет, ты надеялся, что я это сделаю.

- Послушай меня, Тара...

- Нет, я не хочу тебя слушать. Я хочу услышать свою сестру. Это было частью сделки, частью игры. Сейчас же соедини меня с ней. Тебе нечего бояться. Я же сказала, что не стану вызывать полицию. У меня нет никакой прослушки. Позволь мне поговорить с моей сестрой.

- Хорошо, Тара.

- Тара... Тара... пожалуйста, делай то, что он говорит... Я в порядке... но... но он убьет меня, если ты не сделаешь то, что он говорит...

- Это все.

- Я хочу, чтобы моя сестра вернулась.

- И ты получишь ее обратно.

- Когда?

- Когда игра закончится. День или два. Это все.

Тара почувствовала себя совершенно сбитой с толку, услышав голос сестры. Она была ослаблена им, ветер высосал из нее все силы. Только благодаря чистой решимости она смогла продолжать.

- День или два. Больше не надо. И игра будет окончена.

- Ну конечно. Просто играй в эту игру, Тара. Играй в игру.

Он повесил трубку.

После звонка Тара почти закончила.

Она чувствовала себя сильнее... или что-то в ней изменилось. Но звук голоса Лизы был просто невыносим. Она была в восторге от того, что услышала ее, даже под таким давлением, но часть ее думала, что это, вероятно, худшее, что возможно, потому что это серьезно истощило ее энергию, высосало какую-то необходимую вещь в ней, которая поддерживала ее, подорвало хватку, которую она имела на все это, и силы, чтобы выполнить любой ужас, который придет дальше.

Но, на самом деле, это заставило ее снова почувствовать себя человеком.

Она чувствовала себя женщиной, попавшей в опасное положение, идущей по ненадежному канату через огненную яму. Она была одна, без поддержки и без всякой надежды на это, и она сомневалась в своей способности довести дело до конца. То, что она сделала... Боже мой, это было ужасно. Она была ранена этим как психологически, так и духовно, и она будет носить эти шрамы до конца своей жизни. Как можно притворяться, что живешь после такого? Даже если она вытащит Лизу из этого кошмара... как насчет нее самой? А как же Тара? Может ли она надеяться на продолжение? Захочет ли она этого вообще? Или она просто эгоистична, даже подумывая о чем-то подобном.

Этого она не знала.

Она только знала, что, лежа на кухонном полу – голая, изрезанная и покрытая коркой собственной крови – ей хотелось плакать. Боль нарастала в груди до боли... но слезы не шли.

Ничего.

Она села, прислонившись спиной к холодильнику. Осторожно сняла пластырь с обглоданных пальцев. Затем начала жевать их, боль ярко взорвалась в ее нервных окончаниях и смела мусор из ее разума. Она кусала и жевала, пока боль не заставила ее вскрикнуть, пока горячая сладкая кровь не оказалась у нее во рту. Кровь, которую она сосала и глотала.

Я всего лишь женщина, - подумала она. - Я не могу пройти через все это. Я всего лишь человек. Я всего лишь человек.

И другой голос в ее голове, не ее собственный, просто сказал: Больше нет, ты уже не такая.

При свечах было время поиграть.

Червь решила, что ее куклы не так уж плохи, и она прокралась в свою потайную комнату. Генри много лет назад сказал ей, что когда-то, когда люди жгли уголь, это место называлось "угольным бункером". Теперь это была просто темная комната в подвале со скрипучей деревянной дверью, земляным полом и каменными стенами, которые были задрапированы древней, похожей на перья паутиной. Здесь пахло сырой землей, крошащимся камнем и старостью.

Это было место Червя.

Генри сказал, что это может быть ее тайным местом.

Червь помнила, что иногда Генри злился на нее за то, что она делала, и запирал ее в потайной комнате в темноте. Никаких свечей. Только чернота, которая сочилась из стен, как смола. Червь забивалась в угол, закутываясь в ночную скатерть, а по ее ногам и рукам сновали какие-то твари. Иногда они щипали ее. Иногда Червь ловила их, убегающих длинноногих незваных гостей, и давила их между пальцами.

Иногда она их ела.

В темноте, одна, но никогда по-настоящему не одна, Червь напевала песни, свистела и прислушивалась к звукам в стенах. В стенах постоянно слышались какие-то звуки, как будто там кто-то жил, царапался и ползал.

Крысы.

Может быть, это были крысы.

Но Генри уже давно не делал этого с ней, потому что она всегда была хорошей и делала то, что он ей говорил. Генри это нравилось. Генри не причинит ей вреда и не прогонит, если она будет вести себя хорошо. Он сказал ей, что она хорошая девочка. Симпатичная девушка. Что он очень любит ее, но их любовь – тайна. Ш-ш-ш. Секрет. Только между нами.

Но он никогда, никогда больше не играет с ней. Он всегда слишком занят другими делами. Никаких игр. Никаких историй. Никаких разговоров. Не так, как раньше. Не так, как раньше, когда они играли в трупы, раскрашивали лица в белый цвет, рисовали черные круги под глазами и красили губы красной помадой. Никогда, никогда больше не прятаться среди камней, не рыться в старых склепах, не вытаскивать людей из ящиков, не устраивать с ними чаепитий и танцев.

Нет, теперь тебе придется играть в одиночку.

Червь уже несколько ночей не играла с ее куклами, потому что они были плохими, очень плохими. Такими плохими, что ей пришлось их наказать. Непослушные вещи. О чем они просили ее и где хотели, чтобы к ним прикасались. Мать никогда так не прикасалась к своим детям.

Плохие, плохие куклы! Теперь мне придется наказать вас, как наказывает меня Генри! Это будет больно, и вы будете плакать! Видите? Посмотрите, что вы заставляете мать делать с вами... вот так... вот так... плохие, плохие дети...

В углу стоял маленький грязный столик с маленькими грязными стульями, придвинутыми к нему. Поверхность была потертой, пожелтевшей и ужасно грязной. На нем стояла посуда. Пластиковые тарелки и сервиз для чаепития, который Генри купил для нее.

Иногда она позволяла своим куклам сидеть за столом.

Но не в последнее время.

Они были плохими.

Теперь они были погребены под земляным полом.

Свеча отбрасывала зернистый желто-оранжевый свет в потайную комнату. Искаженные тени прыгали и трепетали. Червь любила смотреть на свет. Иногда он принимал очертания, которые она узнавала, очертания людей, с которыми можно было поговорить. Стоя на коленях на земляном полу, одетая только в плохо сидящее желтое платье, выцветшее и испачканное темными пятнами, она вдавливала пальцы в грязь.

Она была прохладной и влажной.

Только она знала, где находятся могилы ее кукол.

Она начала копаться в грязи грязными, почерневшими пальцами. Она зачерпнула пригоршню влажной земли, наслаждаясь ее запахом и ощущением. Иногда она прижимала землю к лицу, чтобы вдохнуть ее аромат. Это возбуждало ее. Заставляло ее копать глубже, черви проскальзывали между пальцами, земля набивалась под ее расщепленные ногти.

Она коснулась чего-то холодного.

Дирдри.

Дирдри была одной из ее кукол. Червь медленно соскребала грязь, пока не смогла разглядеть тело, руки и ноги и голову куклы, все еще покрытую грязью. Она все чистила и чистила, а там была Дирдри. Ворча, Червь вытащила ее из могилы.

Дирдри ухмыльнулась ей, непослушная тварь.

- Ты думала, что мама забыла о тебе, моя дорогая Дирдри? - cказала Червь.

Кукла ничего не ответила. Она только усмехнулась.

Червь знала, что Дирдри не очень красивая кукла. Ее кожа была слишком желтой и морщинистой, а голова напоминала сморщенную тыкву. Выцветшие рыжие волосы росли на макушке и ниспадали на плечи. Но они были пятнистые, и были большие проплешины там, где Червь должна была приклеить новые волосы. Отложив ее в сторону, Червь выкопала ленивого младенца, Толстика, круглого и мягкого на ощупь. Потом она вытащила Билли из могилы. Счастливая, она прижала кукол к себе, чувствуя, что в них кишат насекомые, но не обращая на них внимания. Куклы, казалось, притягивали насекомых и червей.

- Хотите устроить чаепитие, малыши?

Они, конечно, ничего не сказали, но так оно и было. Хорошие куклы не возражали, и когда они это делали, Червю приходилось их наказывать. Иногда она щипала их, а иногда била. Когда она по-настоящему злилась, то кусала их. Были и другие вещи. Вещи, о которых она не любила думать. Генри сказал, что куклы особенные и их нельзя выносить из потайной комнаты. Никогда, никогда. Как и саму Червя, их не выпускали из дома, хотя иногда Червю нравилось представлять, как они будут выглядеть, сидя на солнышке, и что скажут люди, проходя мимо и глядя на ее хорошеньких куколок.

Но этого никогда не случится.

Генри это не понравится.

Кроме того, Червь не любила солнечный свет.

Она усадила кукол за стол и придвинула им стулья. Это будет очень милое чаепитие, и Червю нравилось представлять, что они находятся в большом красивом доме, а на улице идет дождь, совсем как в книгах, которые Генри иногда читал ей. Что ее куклы не были грязными, как и она сама. Нет, нет, они были прекрасными девочками и мальчиками в прекрасных платьях и костюмах. Но это было неправдой, и она это знала. Костюм Билли был черным и пыльным, на рукавах и воротнике виднелись пятна плесени. На самом деле онa рослa прямо на лице Билли, как влажный мех.

Червь знала, что ей придется это соскрести.

На Толстике было белое платье с оборками, но оно было сильно испачкано, порвано и покрыто плесенью. Не очень-то красиво для такой круглой хорошенькой малышки, как она. А Дирдри... ну, когда Генри купил еe, платье у нее было очень красивое, из лилового велюра, но теперь оно стало почти черным, как кожура гнилой сливы.

Билли продолжал падать вперед, его лицо ударилось о стол и оставило очень грязное пятно.

- Прекрати! - сказала ему Червь. - Разве ты не видишь, какой бардак творишь? Плохой мальчик... почему ты всегда должен быть плохим мальчиком?

Она снова усадила его, усадила в кресло, резко ущипнула за шею, и что-то сорвалось с ее пальцев. Она отбросила его в сторону.

- А теперь, детки, сегодня мы устроим славное чаепитие и будем пить чай, как леди и джентльмены, - сказала им Червь. - Сначала я налью вам чаю.

Она наполнила их чашки притворным чаем из пластикового чайника. В ее сознании от чая шел пар. Это было хорошо, и детям очень понравилось. Она помогала им пить, пока чашки не опустели. Потом она показала им, как умеет танцевать вокруг стола и петь песню, которой ее научил Генри. Все это было очень весело.

Пока Дирдри все не испортила.

Червь поймала ее, когда та высунула язык в сторону Билли. Потом она сказала самое ужасное самым ужасным шепотом:

- Наказан! Ты будешь наказан! Вытащи свою начинку! Вытащи свою набивку из живота и жуй ее, жуй, жуй!

- Дирдри! - oчень сердито сказала Червь. - Что ты сказала?

- Ничего!

- Ты сказала!

- Нет! Это была Толстик! Толстик сказала это!

Но это было не так, потому что Толстик не могла говорить. Ленивая малышка была хорошей девочкой, потому что она просто сидела, склонив голову набок, и не произносила ни слова. О, она умела говорить, но Червь быстро положила этому конец, потому что Толстик говорила самые ужасные вещи, поэтому Червь зашила ей рот.

Вот откуда она знала, что это не Толстик.

Это была Дирдри.

Плохая Дирдри.

- Что ты сказала, Дирдри?

- Я не скажу тебе, потому что ты будешь делать со мной плохие вещи!

Червь пришла в ярость, сорвала Дирдри с места и швырнула на землю. Она била ее, царапала и кусала, дергала и дергала, и, о боже, ты только посмотри на это!

Голова Дирдри оторвалась и покатилась в угол.

Билли закричал.

- Довольно, - сказала ему Червь. - Мама может привести ее в порядок. Плохая девочка.

Голова Дирдри хихикнула в углу, а потом заговорила:

- Нам нужен новый друг, мама. Почему бы тебе не привести нам нового друга, чтобы поиграть с ним?

Червь подумала, что это хорошая идея, но только Генри знал, где взять кукол, и он сказал Червю, что она никогда не должна сама искать кукол.

- Есть только мы, Дирдри. Мы должны играть вместе.

- А Лиза?

- Нет, Генри это не понравится.

- Хватай ее! - cказала Дирдри. - Мы можем поиграть с Лизой в забавные игры.

Ну, если Генри не узнает, все будет в порядке. Толстику идея понравилась, и она хихикала, прикрыв зашитый рот. Билли стучал зубами от восторга.

- Пожалуйста, мама, Лиза такая прелестная... покажи нам, какая она прелестная...

Червь сказала, что подумает об этом. К счастью, она умела шить и вышивать. Она видела, как это делал Генри, и иногда он позволял ей помогать. Червь взяла иголку с ниткой и принялась пришивать голову Дирдри, напевая при этом. Она и раньше зашивала своих детей. Иногда она отрывала руки и ноги Билли и проделывала то же самое с Дирдри, затем меняла их местами, пришивая так, чтобы у Дирдри были ноги мальчика, а у Билли – руки девочки. Это было очень смешно.

Толстик любила эту игру больше всего.

Когда голова Дирдри была пришита на место, Червь вытерла грязь с ее рук о грязное платье.

Чаепитие было испорчено.

А может, и нет, но была еще Лиза.

Дирдри снова ухмыльнулась.

- Мне нравится Лиза! Приведи ее к нам, мама! Она такая милая! Я хочу, чтобы она была нашим особым другом, чтобы я могла любить ее... и кусать ее...

Тара.

Гребаная пизда. Гребаная шлюха. Чертова сука. Она получала удовольствие от игры, и ей было все равно! Она должна была быть в ужасе и сломлена после убийства Спирса... почему же нет? Ну и что? Почему, черт возьми, она не сломалась?

Генри остановился, прислонившись к двери склепа, кольцо с ключами дрожало в его руке. Он должен был успокоиться. Спокойствие было так важно в жизни. Если ты не спокоен, ты совершаешь ошибки, а Элиза снова и снова говорила ему, что он не может ошибаться. Он смотрел на кладбище, находя утешение и теплое удовлетворение в окутанных тенями монументах и наклоненных надгробиях. Он слушал, как скрипят ветви деревьев высоко над головой, как листья бьются о мраморные лица.

И все же... эта Тара. Эта чертова Тара.

Я сдержу свое обещание. И тебе лучше сдержать свое.

Кем она себя возомнила, чтобы выдвигать требования? У него была ее сестра. Он держал карты в руках. У него была власть. Она была его марионеткой. Его пешкой. Его игрушкой. И все же, подобно жалкой стерве, которой она была, она слепо цеплялась за власть. Вместо того, чтобы сломаться и съежиться, она поднялась из своей скорлупы, пытаясь сбить его с толку своим мерзким женским доминированием. Разговаривая с ним в таком тоне. Как будто... как будто она была его матерью. Как будто он слушал, что она говорила, и повиновался, как хороший сын, хорошая собака, маленький хнычущий червяк.

В глубине души он слышал, как смеется его мать.

Скрипя зубами, он попробовал ключи на двери хранилища, царапая каждый из них по ржавому металлу. Он просмотрел семнадцать из них, прежде чем нашел один, который работал.

Я хочу, чтобы моя сестра вернулась живой и невредимой.

(да пошла ты, ведьма! я верну тебе маленькую пизду в мешке, слышишь? в гребаном мешке)

Я сдержу свое обещание. И тебе лучше сдержать свое.

(заткнись!)

Потому что если ты это сделаешь...

(ЗАТКНИСЬ!)

...да поможет тебе Бог.

Дверь распахнулась с неприятным стоном усталого металла, который прозвучал невероятно громко, когда эхо разнеслось по мраморному лесу. Дыхание подземелья было прохладным и землистым, пахло увядшими цветами, осенними листьями и глубоким, темным, подземным разложением. Он пересек каменный пол, думая о том, что именно сюда можно привести Тару. Затащи эту нахальную сучку сюда и запри дверь, повали ее на плиту.

- Нет, - отвечала бы она. - Пожалуйста... пожалуйста... не здесь, Генри.

Но Генри только холодно посмеялся бы над ее страхом, ее тревогой, ее ужасом в этой комнате мертвых. Он медленно приближался к ней, и она вздрагивала, а он хихикал со скрежещущим, скрипучим звуком, который эхом отдавался в склепе, как музыка некрополя.

Да, именно так он и поступит.

Теперь он видел все это в своем сознании с пугающей ясностью.

Взяв лом, он подошел к могиле Элизабет Сондерс, 1997-2012 годов жизни. Он погладил гладкую латунную лицевую панель, ощущая смутное электрическое возбуждение, почти эротическое. У него перехватило дыхание. Он просунул кончик лома под край доски и после некоторого напряжения вытащил его. Она с грохотом упала на пол.

- Да, Тара. Здесь. В этом месте. Засвидетельствовано мертвыми.

Она будет молить о пощаде, но пощады для пезд не было. Они просили об ЭТОМ и получали ЭТО. Наглая Тара Кумбс со своей распутной младшей сестрой. Тара начинала рыдать. Она отчаянно царапала железную дверь хранилища и это не принесет ей никакой пользы.

- Подойди сюда, Тара. На полу. Я хочу, чтобы ты легла на пол.

Но она съеживалась, когда крысы, растолстевшие на подстилке для гробов, царапались по углам, и ветер траура дул по кладбищу в измученных голосах потерянных душ.

- Пожалуйста, Генри... пожалуйста...

О да, потому что именно так они всегда поступали, когда дело доходило до этого, когда они знали, что выхода нет и они принадлежат тебе и только тебе, и в их прелестных маленьких головках забрезжило осознание того, что они принадлежат тебе. О да, именно так все и будет. Тара. Вершинная сука, хищная хватка, непристойная пизда, королева шлюх. Она будет драться, потому что так оно и было: им нравилось драться, им нравилось притворяться, что они ЭТОГО не хотят. Но они всегда ЭТОГО хотели. Каждая из них, и особенно такие СУЧКИ, как Тара Кумбс, которые думали, что они такие чертовски УМНЫЕ. Думали, что могут играть с ним, использовать его и заставлять делать то, чего он не хотел делать. Да. Он избил бы ее до бесчувствия и сорвал бы с нее одежду, позволил бы ей почувствовать холод могилы на своей обнаженной коже. Затем он прикоснется к ней... Теплый, манящий, с горячей кровью и тугими мускулами, с твердыми от холода и желания сосками. Потому что она этого хотела. Она хотела, чтобы он изнасиловал ее в пыли и хрустящих коричневых листьях, уложил на каменный пол среди увядших лепестков орхидей и белых роз и взял ее.

Она окажется здесь, в этой расколотой ночью гробнице, на этой Голгофе шелестящих теней. Чтобы понять, что хозяин – он, а не она. Что он дергает за ниточки, а она – его танцующая марионетка, которая будет делать именно то, что ей скажут. Да, она будет умолять об этом, когда они будут завернуты в обычную покрытую плесенью простыню, и он будет заставлять ее кричать и кричать с визгом оскверненных ангелов гробницы, когда он вонзится в нее, ее голос взлетит, как крылатый серафим, и его зубы вытянут медовые струйки крови, а его ногти будут царапать, глубоко впиваясь в ее кожу, пока она не сможет больше терпеть, конечности будут дрожать, обвиваясь вокруг него, все крепче и крепче, сжимая его, владея им, утверждая, что он часть нее. Желание, нужда, мучительный поцелуй, о, сладкий мучительный поцелуй.

Ее горло, ее рот. Дорогой Владыка Катакомб, наслаждение склепа, прохладный восторг мавзолея, два тела, движущиеся пульсирующим маршем смерти. Ногти, раскалывающиеся о камень склепа и толкающиеся, толкающиеся, достигающие высших сфер похоронного восторга, мягкое темное погребение похотливых тел, ищущих холодной и совершенной тишины продолговатого ящика и ласки червей, и обволакивающий аромат ядовитых кладбищенских сыростей, как шелестящие армии кладбищенских крыс, которые льются с разрушающихся стен голодными, отвратительными реками, а его невеста корчится под ним на грязном брачном ложе из гниющего шелка и покрытого грибками атласа и кричит, когда они оба достигают окончательного высвобождения своей безымянной и невыразимой страсти в мертвые часы ночи.

Генри лежал, тяжело дыша, пытаясь отдышаться, пытаясь вспомнить, кем и чем он был, в то время как часть его, этого любящего могилу призрачного другого, которого он тайно хоронил в узком ящике, задавалась вопросом, почему это вообще имело значение.

Тара.

- Теперь, моя дорогая, - сказал он ей. - Теперь мы знаем, кто кому принадлежит и кто у чьих ног пресмыкается.

Натягивая одежду и вытирая пот с лица, его розовый язык скользил по губам, жаждая головокружительного опьянения эксгумированной плоти, сладкой от похоронных духов и бальзамирующих специй.

- Нет, Тара. Пока ты не попросишь.

Он поднял ее с пола, и она была удивительно легкой в его руках, как мешок с костями. Выйдя в ночь и оставив позади их тошнотворную брачную комнату, Генри пересек спящее, шелестящее на ветру кладбище со своей невестой. Только когда он наклонился, чтобы поцеловать свою невесту, он вспомнил, что у нее больше нет головы.

Она спала, должно быть, спала, потому что проснулась там, на кухне, свернувшись калачиком на полу, и биение ее сердца, словно что-то крошечное и приглушенное, пробежало по ее груди. Тени вдоль стен манили ее в мир мягкой темноты, где можно было спрятаться, как ребенок под одеялом.

Тара села с внезапным, необъяснимым криком.

Она проснулась не так, как раньше – медленно, с расплывшейся головой, сонная под покровом сна, - а как животное: ясноглазая, напряженная, готовая к прыжку. Здесь что-то произошло, Тара, и ты знаешь, что именно? Этот тихий голос, этот ужасный голос... это был ее голос? Она не узнала его. Это было чуждо, тревожно, как горячее кислое дыхание на затылке в глухую ночь. Он не принадлежал ей, и все же принадлежал полностью, и это дало ей загадку, которую нужно было разгадать. Ее разум наполнился прохладной чернотой, а ободранные пальцы стали похожи на ржавые вилы, и она поползла по полу на животе. Вот и все, - сказал ей голос, - теперь ты сфокусирована. Она ползла по линолеуму, машина из плоти и крови, подчиняющаяся невыразимым ритмам, гротескные мысли проносились в ее голове, как испуганные мыши.

Ее плечи ссутулились.

Ее сердце бешено колотилось.

Что-то внутри нее дернулось, загнанное в угол, обнажая белые блестящие зубы. Вторжение. Вот что: вторжение. Теперь ты знаешь, Тара, теперь ты чувствуешь это в себе, как темное вино, не так ли? Да, да, она чувствовала. Пока она осмеливалась спать – во сне, во сне она была совой, прячущейся на дереве и ожидающей нападения грызуна – произошло вторжение. Она вскочила на ноги и в истерике побежала из одного конца дома в другой, зажигая свет, наполняя могилу спящей тени светом, чтобы видеть, светом, чтобы действовать, и – о нет, нет, нет, как они смеют? – она видела вторжение: пауки. Пауки плели паутину по стенам, ее чистым, стерильным стенам. И не просто паутину, а аккуратные шелковистые косы, широкие зонтики и изящные замысловатые оборки. А может быть, даже хуже... она снова почувствовала запах смерти, болезненный аромат, который сочился из стен желтым потоком.

Тара знала, что не вынесет этого, не потерпит. Она достала ее батальоны ведер, пахнущих аммиаком чистящих и дезинфицирующих средств, пахнущих сосной, губок, щеток и тряпок. Она принялась чистить, скребя, вытирая и погружая свои жалящие пальцы в ведра с горячей водой, и боль, которую она чувствовала, была подобна святому покаянию, и она жила в его доме и была довольна, потому что всю грязь, грязь и нечистоты приходилось счищать только их рукой.

А в голове – металлическое эхо крика.

Его отец лежал в гробу, восковая фигура таяла в атласе гроба, медленно погружаясь в глубины морга, и Генри любил его и ненавидел, и, возможно, даже ревновал к темным водам, в которые погружался его отец. Похоронное бюро было тихим и спокойным местом, и никто не пялился на тебя, не обзывал и не показывал пальцем – могильный червь, могильный червь, посмотри на Генри могильного червя – и ты мог расслабиться там и познать покой среди темного дерева, пурпурных велюровых кистей и плиссированных занавесок, слушать, как скорбящие приходят и уходят, проходят, как дождь, стучат-стучат-стучат, скользят тени, а потом исчезают.

- Генри, - o, Боже, этот голос, - Генри, Генри. Подойди к гробу.

Голос матери, и, услышав его, он стал искать, куда бы спрятаться: под диван, в темный угол, куда бы спрятаться, где бы она не могла его найти, но тут ее пухлая, жирная рука схватила его за руку, обволакивая пальцы белой грибовидной дряблостью. Высокая, с глазами-пещерами, мать потянула его к гробу, утопив в тошнотворном аромате цветочных духов, который заглушал приятные запахи погребальных специй и секретных химикатов.

Генри не мог убежать, и мать потащила его туда попрощаться с его отцом, ее голос наставлял его, а Генри не мог, потому что в горле у него было что-то густое и комковатое, и голос не шел, и эта ужасная потная рука-поганка, казалось, становилась все больше, пока его собственная рука - нежная и тонкопалая – исчезла во влажных, горячих складках. Он зажмурился, но... Генри... Она заставила его посмотреть, и он вспомнил, как они нашли старика, который был не так уж стар, может быть, мужчина средних лет с древней оскверненной душой, лежащим на полу, свернувшись калачиком, прижав руки к груди, а глаза были похожи на блестящие темные шарики, которые закатившиеся в серые глазницы. Умирая... умирая, как будто что-то внутри него освободилось от напряжения того, что он видел, что делал его сын, и того, что его сердце не могло вместить, и того, о чем его уста никогда не заговорят. Генри не хотел смотреть на него, потому что боялся, что эти слипшиеся глаза распахнутся и пронзят его неодобрительным взглядом, полным крайнего отвращения...

Нет, нет, пожалуйста, я не хотел тебя разочаровывать. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста... я ничего не могу поделать с тем, что делаю.

Его отец был суровым человеком. Гордый, уверенный в себе, независимый. Он ненавидел то, что делал его сын, и все же любил его, смотря сквозь все это на человека, которым мог бы быть его сын. Без матери и этого сумасшедшего выводка родственников. Растроган, Генри. Как мужчина мужчине, говорю я тебе, они все тронуты. Это течет в крови.

Генри вдохнул и выдохнул, стряхивая с себя холод, пробежавший по коже. Это было много лет назад, и теперь он уже не мальчик. Он мужчина. Человек с бизнесом, который нуждается в заботе, и если он не сделает этого, то никто не сделает, потому что так это работает. Но там, в темноте старого скрипучего от ветра дома, он, казалось, не мог вспомнить, в чем дело. Иногда так бывало, и ему приходилось думать, чтобы вспомнить, потому что это было важно.

Но он не мог вспомнить.

В голове у него было пусто.

Там была женщина... но его разум не мог дать ей лицо.

О, Боже, что же мне теперь делать?

Затем существо, лежавшее у него на коленях, сказало:

- Ты сделаешь в точности то, что я тебе скажу.

(да, мама)

- Да, Тара.

Сохраняй самообладание. Не теряй его сейчас.

Что бы ты ни делала, не теряй голову.

Но она была в темноте, прикованная цепью к стене в этом грязном подвале, запертая в оболочке отвратительного сладковатого разложения. Это было похоже на жизнь в морозилке, наполненной испорченным мясом.

Червь погасила все свечи, потому что темнота показалась ей приятной, очень приятной. Нет, это не то, что она сказала, и ты это знаешь!

Хорошенькая, хорошенькая, хорошенькая.

Что-то вроде того.

Разве темнота не прекрасна, Лиза? Хорошенькая, как ты? Лиза ждала там, ее задница и ноги полностью онемели, плечо было не в лучшем состоянии из-за собачьей цепи, плотно обернутой вокруг запястья и прикрепленной к стене так, что ее рука была постоянно вытянута над головой.

Ты можешь встать.

Нет, пока нет. По какой-то причине ей не хотелось этого делать. Когда придет время, но не раньше. Она продолжала формулировать один невозможный план побега за другим. Червь была опасна. Даже если она освободит свое запястье от цепи, ей придется бороться с Червем, которая была ненормальной и какой-то первобытной. И кто может сказать, где Генри? Может быть, прячется в тени наверху. Ждет, когда она что-нибудь предпримет.

Зловоние.

Теперь еще хуже.

Закопанные вещи, черная червивая почва.

Червь.

Она была рядом. Лиза была в этом уверена. Потом что-то коснулось тыльной стороны ее ладони, и она вздрогнула. Червь хихикнула. Лиза ждала. Игра. Какая-то игра. Червь превратила свои руки в ползающих пауков, которые ползали по ногам Лизы, проводя слишком много времени между ее ног. Потом вверх по животу, двигаясь по груди с щекотанием ногтями. Ее горло. Теперь эти грязные, пахнущие гробом пальцы были у нее перед носом. Она сделала все возможное, чтобы не закричать, не сжать свободную руку и не ударить Червя в лицо. Сейчас не время для этого. Ещё нет. Пальцы пытались проникнуть ей в рот, но она крепко сжала губы.

Руки убрались прочь.

Она слышала дыхание Червя.

Молчание затянулось на пять минут, потом на десять. По ее коже побежали мурашки. Ее сердце бешено колотилось. Ее язык плотно прижался к небу, чтобы сдержать подступающую тошноту. Это было достаточно ужасно, когда Червь коснулась ее, но когда она не знала, с какой стороны она придет... незаметное движение чуть левее. Справа послышался волочащийся звук. Тяжелое дыхание возле ее левого уха. Звук рук – или лап – копающихся в грязи.

Чиркнула спичка, и лицо Червя в мерцающем свете стало жутким, как маска, вырезанная из влажного желтого сала, ухмыляющийся рот был широким и тонкогубым, почти как у рептилии, глаза огромными, зелеными и влажными, как нарезанный виноград.

- Ш-ш-ш, - сказала она, прижимая к губам заплесневелый палец. - Я привела своих друзей, но ты должна вести себя тихо. Очень тихо.

Лиза напряглась, ее дыхание участилось. Ей показалось, что к горлу подступает что-то густое и слякотное. Она стиснула зубы.

- Хорошо, - выдавила она. - Я буду вести себя очень-очень тихо.

- Ты должна, - предупредила ее Червь. - Генри сказал, что я не должна брать своих кукол из потайной комнаты, иначе он их заберет.

Лиза сглотнула.

- Закрой глаза, - сказала Червь.

Червь зажгла остальные свечи – высокие тонкие свечи, похожие на те, что можно увидеть на праздничном столе в День Благодарения или в рождественской рекламе. Лиза закрыла глаза и стала ждать, что будет дальше, потому что знала, что это будет невероятно плохо, но если она хочет выбраться отсюда целой и невредимой, то должна быть в восторге от того, что покажет ей Червь. Никакого отвращения. Никакого ужаса. Абсолютный восторг.

Вонь гниения была удушающей.

- А теперь открой глаза, - прошептала Червь.

Лиза так и сделала и подавила рвущийся из горла крик. И все же с ее губ сорвался тихий сдавленный стон. Горячий лихорадочный пот выступил на ее лице, а зубы непроизвольно застучали, когда ледяной холод пробежал по ее телу, вниз по животу и вверх по спине.

Друзья Червя.

Их было трое, и Червь представила их как Дирдри, Билли и Толстик. Да, они были маленькими, как куклы, но раздутыми и отвратительными, трупоподобными существами с почерневшими лицами и пухлыми мясистыми тыквами вместо голов. Они были пухлыми, мягкими и невыносимо гротескными, все они разлагались и лопались от личинок. Маленькие, жалкие вещицы, украденные из созревающих могил и сшитые замысловато, чтобы они не разваливались.

О, Боже, о, Боже, только не это, только не это.

- Они тебе нравятся? - спросила Червь. - Ты им нравишься. Они думают, что ты очень красивая, и хотели бы играть с тобой. Хочешь поиграть с ними, Лиза?

Лиза обнаружила, что не может говорить. Ее мозг пошатнулся, рассудок, как что-то теплое и податливое, осел в бассейне ее черепа. Ее язык казался толстым, губы онемели... как будто рот был наполнен холодной неподатливой смолой. Она опасно балансировала на краю пропасти. Между "здесь и сейчас" и бездонной черной засасывающей дырой безумия, открывающейся внутри нее.

Слезы текли по ее лицу, она пыталась заговорить.

- Лиза?

- Да... да, я хочу поиграть с ними.

Червь присела на корточки и уставилась на нее.

- Почему ты плачешь?

- Твои друзья... - медленно выдохнула Лиза. - Они такие красивые... мне грустно, потому что я скучаю по своим друзьям.

Лизе хотелось закрыть глаза и никогда не открывать их, но она не могла. Часть ее отказывалась, а другая часть знала, что это разозлит Червя, а это совсем не годится. Такой она выглядела. Поглощенной. Ее сужающийся разум был наполнен мясом кошмаров, которые будут кормить его годами. Хихикая, Червь подхватила Билли и подняла его в гниющем маленьком похоронном костюмчике, чтобы она могла заглянуть в его черные сапожные глаза и увидеть, как могильная плесень растет на его сморщенном личике, как черная шкура. Его губы сморщились, обнажив крошечные ровные зубы, а десны посерели и сморщились.

- Что ты сказал, Билли? Скажи маме, - Червь поднесла маленький ужас к уху и ухмыльнулась. - Билли думает, что ты такая красивая, что он хотел бы поцеловать тебя, Лиза. Целовать, целовать и целовать тебя. Целовать тебя со всех сторон.

Затем Червь повернулась и погрозила пальцем Дирдри.

- Ты не должна причинять нам неприятности! – предупредила она ее. - Или нам придется похоронить тебя обратно! У нас гость, и мы должны вести себя хорошо.

Дирдри, которая была посажена в грязь, споткнулась и упала, подняв одну негнущуюся маленькую руку. В ее волосах ползали крошечные белые существа, жуки исследовали полость, где раньше был ее нос.

- Плохая девочка! – cказала ей Червь. - Вечно доставляет неприятности! Вечно выпендривается! Мама очень разочарована!

Лиза была на грани полного срыва. Слезы не прекращались. Ее зубы не переставали стучать. Ей было то жарко, то холодно, она вспотела и дрожала, грудь наполнилась густым белым желе, мысли прыгали в голове, как шарики.

Я не могу... я не могу... я не могу потерять его. Я должна держать себя в руках, должна держать себя в руках, должна держаться, должна...

Червь отвернулась от нее, подняла Толстика и яростно потрясла ее перед лицом Лизы, так что с нее посыпалось бог знает что. Она была похожа на раздутого белого слизняка, вылезшего из своего белого крестильного платья с оборками. Она так сильно раздулась, что ее череп стал бесформенным и огромным, тонкие волосы из кукурузного шелка, которые когда-то покрывали ее голову, теперь превратились в единственную прядь, растущую из макушки черепа. Ее лицо было черно-зеленым и сочилось грязью.

- Толстик думает, что ты самая красивая из всех, - сказал Червь, придвигая гнилое существо еще ближе. Могильные личинки падали с него и извивались на голых ногах Лизы. - Она хочет, чтобы ты прикасалась к ней... целовала ее, любила и играла с ней.

- Нет... нет... пожалуйста... Нет, я не могу... я не могу... я не могу прикоснуться к этой чертовой штуке...

- Так надо! Так надо! – cказала ей Червь.

Она взяла свободную руку Лизы и прижала ее пальцы к лицу Толстика, которое было мягким и пухлым. Как распухший, гниющий персик, ее пальцы прорвали кожу, и трупная слизь потекла по пальцам.

Лиза закричала.

- ЗАТКНИСЬ! - крикнула Червь. - ДА ЗАТКНИСЬ ТЫ!!!

Но Лиза никак не могла заткнуться. Она больше не контролировала свой разум, и он распахивался, раскалываясь, раскалываясь прямо посередине, и звук, который он издавал, был диким, истерическим криком, который исходил из ее рта.

- ЧТО ЭТО ТАКОЕ?!! - в поле зрения появился Генри Борден. - Что ты делаешь, Червь? Что эти твари делают за пределами секретной комнаты? Ты все испортишь! Ты испортишь игру!

У него на руках был труп с болтающимися серыми конечностями. Он пнул Червя, и она издала звериный визг, уронив младенца, чья голова вырвалась и покатилась по грязному полу.

- Только не мой ребенок! Только не мой ребенок!

Червь заскулила, пытаясь снова положить голову на место, когда Генри бросил свою добычу рядом с Лизой и начал злобно шлепать Червя, пока она не перевернулась и не предложила ему свою задницу, а затем развернулась, рыча, стремясь пролить кровь.

И все это время Лиза кричала.

Кричала, когда ее разум распался, как хрупкое леденцовое стекло... голова закружилась, глаза стали дикими и стеклянными, слюна пузырилась на губах розовой пеной.

- ЗАТКНИ ЕЙ РОТ! - крикнул Генри Червю. - ТЕБЕ ЛУЧШЕ ЗАТКНУТЬ ЕЙ РОТ, ЕСЛИ ТЫ ЗНАЕШЬ, ЧТО ДЛЯ ТЕБЯ ХОРОШО!

Червь снова зарычала на него, и он пнул ее ногой. Она отпустила его с коротким резким собачьим лаем, а затем прыгнула на Лизу, ее шершавые руки схватили ее за горло и сжимали... и сжимали, пока разум Лизы не начал закрываться, как тепличный цветок, лепестки складывались сами по себе, а сок становился холодным и мертвым. Скрежеща зубами и пуская пену изо рта, Червь продолжала давить на нее, сжимая сильнее, сжимая дыхательное горло Лизы, снова и снова ударяя ее черепом о стену подвала, когда темнота взорвалась в ее голове, и она погрузилась в безмятежное забытье, голос очень похожий на ее собственный вопль в своем безумии: слава Богу, слава Богу, о, слава Богу!

Глаза Тары открылись: они были яркими и осознанными с животной интенсивностью, как и мозг позади них. Рядом была вонь, и она почувствовала ее в глубине какого-то извращенного кошмара погони.

Да.

Она чувствовала запах разложения...

Она выскочила голая из постели и побежала по дому, снова включив все лампы, капли пота стекали по ее лбу и прилипали к лицу.

Эта вонь.

Откуда она шла? Присев на корточки у подножия лестницы, она принюхалась, как собака. Кухня. Запах доносился из кухни, и ей придется позаботиться о нем, прежде чем весь дом провоняет, как разграбленная могила.

Кап, кап, кап.

На четвереньках она, как безумная, поползла на кухню.

Кап, кап, кап.

Она остановилась у арки.

Кап, кап, кап...

Да, вонь сочилась из стен, как кровь из перерезанной артерии. Мысленно она видела желтые гноящиеся полосы, которые оставляла вонь, стекая по стенам и скапливаясь на кухонном полу. Это было наводнение. Кухня была наполнена отвратительным запахом склепа. Если она не позаботится об этом, кухня погрузится в отвратительную могильную вонь.

Шкаф. Пластиковое ведро. "Мистер Чистота". Сосновая соль. "Лизол". Она высыпала их в ведра и наполнила горячей водой из распылителя для раковины. Она наполнила голландскую духовку водой и включила горелку на полную мощность, чтобы она закипела.

Она прошлась щеткой по стенам.

По полу – шваброй.

По приборам – губкой.

Она намыливала, чистила и дезинфицировала, скребла, протирала и дезинфицировала. Она делала это до тех пор, пока не заблестела от пота, ее волосы намокли, влага скапливалась под глазами и стекала по щекам. На губах у нее был привкус соли, а обоняние онемело от антисептических чистящих средств. Когда вода закипела, она вылила ее прямо в ведра, обжигая руки, пока заправляла губки, щетки и тряпки. Она убирала, убирала и убирала. Мыла столешницы, скребла их в поисках остатков. Она отполировала раковину из нержавеющей стали, кран, краны. Ничто не ускользало от нее. Она даже достала зубную щетку с тонкой щетиной, чтобы достать все, что могла пропустить.

И когда она закончила, то начала снова.

И еще раз.

Она потратила на это целый час, прежде чем была удовлетворена. А потом, всхлипывая и постанывая, с мучительным криком в горле, она рухнула на кухонный пол с тряпками в руках.

В своих снах она чувствовала всепроникающий запах гнили.

Ее тошнило.

В мрачном, освещенном свечами подвале, в мрачном доме смерти на корточках в углу сидела Червь, посасывая большой палец.

Неподвижное тело Лизы было прислонено к стене, голова свесилась набок, глаза были невидящими и пристальными.

И в грязи перед ними: Генри с трупом женщины, которую он не так любовно называл Тарой. Он тяжело дышал, лежа на ней. Толкал. Толкал. Глубже. Учил ее, да, учил ее так же, как учил Червя, любил Тару перед ней, чтобы показать свое недовольство ею.

Дыхание еле слышно.

(дисциплинируй ее, Генри)

Легкие наполнились огнем.

(она наша, и теперь она у нас)

Похлопывание по чреслам.

(скоро... скоро она у нас будет)

Кульминация нарастает.

(точно так же, как у нас будет другая Тара)

(наша)

(только наша)

(скоро... скоро ты сможешь вернуться к маме)

А под ним гниющий и полностью разложившийся обезглавленный труп был втоптан в грязь, постепенно распадаясь на части.

Тара резко очнулась на кухонном полу и некоторое время не имела ни малейшего представления о том, где она находится, ни о своем маленьком месте во Вселенной в целом. Но она знала, что разбудило ее, и это был голос Лизы. Голос Лизы прорезал ее спутанные сны, как острая бритва, и наполнил все ее существо холодной, усталой болезнью, которая заставила ее застонать и принять дрожащую позу эмбриона на полу.

Лизе было больно.

Лиза была в опасности.

Лиза умирала.

Лиза была мертва.

Мысли и возможности путались в ее голове, и она дрожала и хныкала, чувствуя себя такой невыносимо беспомощной, слабой и жалкой. Но все же этот голос, тот, что звучал в глубине ее черепа, кричал: Я найду тебя, Лиза! Я найду тебя и найду его, а когда найду, когда найду... Да, она точно знала, что сделает, и закрыла глаза.

Заснула, ухмыляясь.