Могила Густава Эрикссона

Хотелось в рай, да чтоб без сдачи,

А вышло – мордой в окоём.

Сыграй нам, сёгу, на сякухачи,

А мы с братками подпоём.

Б.Г.

ГЛАВА 1. ВМЕСТО ВСТУПЛЕНИЯ.

Принято у теперешних модных писателей начинать свои новые творения хлёстко и агрессивно. Так, чтобы с первых слов завладеть вниманием читателя и заявить со всей прямотой – это не просто новая книга, это новое слово в отечественной словесности. Да что там новое слово, нет – новая концепция. Ну, например, «Народ в уральской деревне, где я родился, был настолько суров, что первые нематерные слова я услышал в армии от нашего прапорщика». И ты захвачен. И ты с самого начала и до самого конца неотступно следишь за повествованием о человеке героической судьбы. А может быть и совсем не героической судьбы, а какого-нибудь сентиментального чмо, прекрасно осознающего весь ужас происходящих в мире перемен и ту фатальность, которую эту перемены несут ему. И вот он осознаёт весь этот ужас и всю эту фатальность, но поделать с этим ничего не может, а предпочитает детей воспитывать посредством походов по горным рекам и пения Визбора у костра. И уже потерпев полное жизненное крушение он остаётся самим собой и, тем самым, одерживает великую моральную победу сразу над всем. Но дело даже не в победе, а в том, чтобы хлёстко и агрессивно начать и захватить.

Вот и я хотел начать так же. И даже начало придумал.

– Самуил Яковлевич, ви можете сказать за свою жизнь в двух словах?

– Могу, Фима, могу…

– Таки и?

– За чито?!

Но, поскольку я не имею никакого отношения к великому народу и к его не менее великому юмору, да и вообще с юмором у меня дела обстоят неважнецки, то придётся начать моё повествование буднично и прозаично, тем более что речь идёт о банальной жизни обычного человека.

Чем мне только не приходилось зарабатывать на жизнь, когда я вышел на пенсию. А на пенсию я засобирался на шестом году моей славной работы в качестве начальника оперативно-розыскной части окружного управления, после того как меня тряханул инсульт, и ровно через год после моего знакомства с микроинфартом. А надо сказать, что микроинфарта я в 14-м году совсем не почувствовал, а инсульт в 15-м был неизбежен, как крушение мирового империализма, при том, чем занималась моя ОРЧ. Организованные разбои, уличные грабежи, квартирные кражи, кражи автомашин, мошенничества в области приватизации недвижимости и ещё всякая более мелкая фигня далее по списку… Короче, что бы не случалось на территории моего богоспасаемого округа, – всё доставалось мне, а у меня под рукой было всего пять отделений и четыре непосредственных начальника, трое из которых – законченные подонки. Поэтому спал я часа по четыре в день, а выходных у меня просто не было. И инсульт мне тот светил, как торжественная клятва пионера у портрета дедушки Ленина.

И хотя человек я самый что ни наесть заурядный, всё то у меня не как у людей. И этот инсульт тоже. Обычно люди моего возраста после таких штук либо превращаются в полуовощей, либо становятся постинсультниками, которые всю свою оставшуюся жизнь делятся секретами своего чудесного выздоровления и ведут здоровый образ жизни. Когда же меня увезли в наш госпиталь на Войковской, я лежал и наслаждался тишиной и тем, что не надо ничего раскрывать, решать проблемы, разруливать ЧП по личному составу, что-то кому-то докладывать. А главный кайф был в том, что мой телефон заткнулся и я мог спокойно засыпать.

И ещё мне свезло с лечащим врачом. Мною занялся заведующий отделением, мужик приблизительно моего возраста и сильно пьющий. Не знаю, чем он там меня колол и пичкал, но уже через неделю я перестал мычать и у меня закончились провалы в памяти, а через две недели мы с ним по вечерам распивали коньячок в его кабинете, и он втирал мне:

– Давид Маркович, – говорил он мне своим тяжёлым баском, а я совсем-таки никогда не был похож на Гоцмана, ну может быть только внутренне и чуть-чуть, – Давид Маркович, тебе курить то бросать нельзя совсем! Как бросишь – так тебе хана. Ты только постарайся, голубчик, вместо двух то пачек выкуривать одну. Хотя, что я говорю при твоей работе.

Потом он смачно выпивал стаканчик коньяку и, затянувшись, продолжал:

– А работу ты свою, мил человек, бросай. Если между нами, Юрок, всё – кранты! Ресурсик то уже выработан. И главное вот что – ходи.

Врач мне сказал ходить, я и ходю, как говорил тот самый Давид Маркович. А дело было в конце сентября. Осень в том году выдалась лучезарная. Госпиталь граничил с Тимирязевским парком, и я уже через две недели каждый день добредал вдоль Жабенки до Большого Садового пруда, поглядывая на полуразрушенный грот, в котором нечаевцы убили бедного студента Петровской академии Ивана Иванова, подарив отличный сюжет Фёдору Михайловичу Достоевскому.

Я бродил по Тимирязевскому парку и смотрел на переливающийся под солнцем яркий пёстрый ковёр из опавших листьев. И думал о своих жизненных силах, которые на излёте, об осени моей жизни и о том, что яркое и солнечное бабье лето скоро сменится холодными и промозглыми октябрьскими дождями. А потом ноябрь, небо цвета дождя, эмалированный бак с манной кашей, перевернувшийся над головой, и… И всё. А ещё думал, что ждёт меня дома по возвращению из госпиталя. Дома меня ждали жена и сын.

Жена у меня женщина редкостной красоты и необыкновенная умница, совершившая в своей жизни одну единственную глупость, когда вышла за меня замуж. Вот уж года как четыре мы жили с ней в абсолютно разных плоскостях. Я так озверел от недосыпа, отсутствия отдыха и постоянного страха (а надо вам сказать, работёнка у меня была и правда страшноватенькая), что хотелось превратиться в ребёнка, и чтоб тебя жалели и укрывали тебя от невзгод, как Богородица своим покровом. А ей было нужно, чтобы рядом был мужчина, а не подполковник полиции, который бы уделял внимание, восторгался бы, решал бы проблемы, да просто зарабатывал бы деньги и достойно содержал семью.

Я хоть и получал по тарифной сетке тысячи на полторы больше, чем начальник розыска округа, но содержать на мою зарплату семью, да ещё достойно? Не делайте мне смешно… Не верите? Пойдите поработайте в полицию. Нет, до 12-го года всё было относительно неплохо. Но дальше государство решило с учётом общественного мнения, что вся коррупция у нас окопалась в органах внутренних дел, и решили сделать из милиционеров полиционеров. При этом доходчиво объяснили, что полиционер – это не оборотень в погонах, это такое существо с нимбом и крылышками, которое, по крайней мере, в Москве живёт на одну зарплату. Кто не понял, а таких было довольно-таки много, тому объяснили повторно и дали время на осмысление: кому пять лет, кому восемь, а кому и все двенадцать.

Я всегда был мальчик умный, мне ничего по два раза объяснять было не нужно. Из окна моего кабинета и так всегда хорошо был виден Нижний Тагил.

ГЛАВА 2. ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ.

А ведь так всё красиво начиналось! Женился я поздно, мне тогда уже 36 было. К тому времени тот, кто писал сценарий моей хромой судьбы, вдарился в жесточайший творческий кризис и дал мне два года передышки. Я работал тогда в окружном отделе по борьбе с организованной преступностью, числился заместителем начальника одной из оперативно-розыскных частей, а фактически был начальником штаба этой серьёзной организации. Подразделения по борьбе с организованной преступностью находились на отшибе криминальной милиции, там было много свободы, но была и совершенно конкретная задача, поставленная государством. Государство недвусмысленно заявило, что ОПГ у нас в стране только одна, а все остальные организованные преступные группировки, которые в неё не вписываются, потихоньку-полегоньку должны отходить в прошлое. Над чем, собственно, БОПы и работали. А при такой узкой специфике отдельный штаб был, конечно, нужен. Вот я и штабовал. И вы не представляете себе, с каким наслаждением после долгого ужаса работы на земле я сочинял протоколы оперативных совещаний с решениями, рисовал таблицы с графиками и проверял дела оперативного учёта. А поскольку всё это было весьма необременительно, у меня оставалась уйма времени для каких-то своих тем, которые совесть вовсе не отягощали, но позволяли жить на вполне достойном уровне. Да, главное забыл сказать. Сценарист моей хромой судьбы тогда так раскис и расслабился, что мне и с руководством крайне повезло. Начальник нашего отдела Виктор Палыч был настолько на своём месте, что мог позволить себе быть самим собой, что в нашей системе большая редкость. А сам по себе он был реальным человечищем. Именно о таких сказано: «Полковник наш рождён был хватом». Его заместитель Сергей Борисович, хоть в генералы и не метил, зато был эрудирован и умён, чёрт, до такой степени, что как-то умудрялся при нашей работе обходиться без цинизма.

Короче, я блаженствовал. Именно тогда я и встретил свою Лануську. Как мне показалось – совершенно случайно. У Сергея Борисовича был День Рождения. Собрали с руководителями деньги на подарок, и Виктор Палыч принял решение, над которым потом все втайне похихикивали.

– А давайте подарим ему что-то такое, чтобы ему надолго запомнилось, – предложил он. – О! Знаю! Давайте ему купим хорошую картину.

Руководители отдела начали закрывать рот и лица вообще и прилагали все усилия, чтобы не съехать от смеха под стол. Что не говори, подарить старому оперу на ДР картину, да ещё хорошую… Ну это по крайней мере оригинально, точно надолго запомнится. Не обращая внимания на общую резвость и оживление, как будто ничего и не происходило, Виктор Палыч продолжил:

– Вот только жалко, что вы, бакланы, в живописи ничего не смыслите. Пожалуй, кроме Юрий Владимирыча (Юрий Владимирыч – это я). Юрок, – он поглядел на меня взглядом, не подразумевающим возражений, – я тебе покажу магазинчик на Вернисаже, там действительно хорошие картины продаются. А ты уж, как человек с тонким художественным вкусом, сформировавшимся после третьей ходки, и большой ценитель антиквариата (кстати, ещё раз услышу о твоих гешефтах на Вернисаже, поедешь стране спички заготавливать) подбери что-нибудь подходящее и достойное.

На следующий день наш полковник показал мне этот магазин на Вернисаже, и я пошёл выбирать подарок Борисычу. Первое, что мне бросилось в глаза, это то, что живопись там продавалась действительно профессиональная. Хозяйка была весьма обходительной дамой лет пятидесяти с серьёзными остатками былой красоты. А потом мне стало не до живописи, и не до хозяйки, и, как не стыдно признаться, не до Борисыча тоже. В углу магазина я увидел молоденькую девушку, корпевшую над какими-то бухгалтерскими документами. Помню только, что спросил у неё что-то, а она встала из-за стола и стала мне показывать какие-то картины. Когда она встала, я страшно расстроился, – она была выше меня на целую голову. «Во, жирафа», – подумал я. А дальше ничего не помню. Обнаружил я себя в своём кабинете, горестно стряхивающим пепел за окно. На столе у меня стояла неизвестно откуда взявшаяся и наполовину початая бутылка коньяка, а в углу стояла купленная Борисычу в подарок от друзей и соратников картина. Я ещё подивился, как я в таком состоянии умудрился выбрать такой симпатичный и правильно написанный городской пейзаж с видами Монмартра.

Как в своё время метко заметил Николай Васильевич – «И пропал казак». Две недели я мрачнел, зеленел и покрывался фиолетовыми пятнами, что было вполне нормально для закоренелого старого холостяка. Потом плюнул на всё и, в соответствии со статьёй 285 УК РФ, решил злоупотребить служебным положением. Всю ночь писал письмо, потом созвонился и встретился с хозяйкой магазина. Дама, конечно, отметила лёгкий флёр пизданутости, витающий над моей персоной, но письмо передала. А на следующий день мне позвонила Лануська и согласилась встретится со мной в воскресенье.

Я тогда, что называется слегка приподнялся с трамвая, поэтому повёл мою девочку в очень хорошую итальянскую кафешку на «Третьяковской». Мы целый вечер говорили о живописи. С тех пор я точно знаю, что живопись до добра не доводит и очень сочувствую всяким там Гогенам, Левитанам и прочим Врубелям. А уже на третьем свидании, ещё не перейдя на «ты», мы вовсю целовались. Недель через пять я сказал ей: «А выходи за меня замуж, давай жить вместе». Лануська воодушевлённо ответила, растягивая гласные: «А давай!»

Тогда мне казалось, что всё произошло само по себе, случайно, по воле провидения. Теперь, по прошествии стольких лет, мне понятно, что провидение действительно при делах. Именно оно послало мне начальником отдела доброго и небезразличного к чужой судьбе человека, что в формате нашей системы равносильно выигрышу в лотерею. Виктор Палычу нравилось, что у него начальник штаба старый боевой опер, к тому же умник. И очень не нравилось, что этот умник – человек неприкаянный и одинокий, как перст, который может просто от скуки надраться до положения риз и накуролесить такого, что не в сказке сказать, не бульдозером убрать.

Два года всё было, как в сказке со счастливым концом. В 2008-м родился Тимошка. А незадолго до этого в октябре нас с Лануськой занесло в зоопарк. Было уже холодновато, но зверюшки всё ещё бродили в вольерах. У Лануськи уже был такой хорошенький животик. И её напугал жираф: когда мы стояли у его вольеры, он подошёл к ограде, перегнул шею и наклонил свою огромную морду почти к её голове. «Не бойся, моя маленькая жирафа, – успокоил я. – Это он просто увидел себе подобного, присмотрелся и заявил – это наша девочка».

Сказки сказками, но

Если все черпают счастье полной миской,

Если каждый жизнерадостен и весел,

Тётя Песя остаётся пессимисткой,

Потому что есть ума у тёти Песи.*1

Подул ветер перемен и потихоньку начал сбивать с ног.

Все мы в отделе были уверены, что в очень скором времени наш Виктор Палыч сделается начальником криминальной округа, а там, глядишь, и генералом. И век свободы не видать, не было бы генерала заслуженней, компетентней и авторитетней. Да только забыли пацаны, в какой стране они живут. Если и вы запамятовали, – напомню: в постсоветской России. Поэтому Виктор Палыч наш генералом не стал, а в результате безобразной интриги был вынужден уйти с должности и вообще из округа. В другом округе он прослужил недолго и ушёл на пенсию. А начальником криминальной у нас стал тупенький, нагленький, не очень профпригодный, зато прущий к карьерным высотам, как танк прорыва, человечишка, который потом очень быстро добрался до генеральских высот. Пидорасом его не назову. Я, конечно, гомосексуалистов как-то не очень… Но и оскорблять их такими сравнениями, думаю, лишнее.

Я, когда узнал, что Палыч ушёл на пенсию, окончательно понял, что высоких карьерных вершин в нашей системе мне не достичь. Профессионализм, честь и совесть – непреодолимые преграды на пути к ним. И ещё одно случилось у меня огорчение. Вместе с Палычем в другой округ ушёл Борисыч. Серёжка и Витька вместе прослужили двадцать с лишним лет, ещё с простых оперов на земле, и решили эту добрую традицию не нарушать. А мы с Борисычем постоянно вместе курили, пили кофе, говорили за жизнь. В общем, цену другу понимаешь только тогда, когда жизнь вас разводит.

На место Виктор Палыча в наш отдел пришёл новый начальник, молодой, энергичный и подающий надежды. Будучи парнем весьма прагматичным, он сразу впарил мне в виде лёгкой нагрузки к штабу отделение по противодействию и пресечению криминальной деятельности лиц категории «воры в законе». Я не спрашиваю, знаете ли вы что это за зверь и с чем его едят, и не хочу уточнять, представляете ли вы воров в законе по дебильным сериалам о ментах и бандитах или действительно что-либо знаете о криминальной России. Просто секите пафос. В то время у отделов по борьбе с организованной было всего три показателя, которые надо было выполнять, как торжественное обещание на могиле Падлика Морозова: за год надо было направить в суд одну 209-ю, одну 210-ю и отправить на кичу двух лиц категории «воры в законе», зарегистрированных или проживающих на территории оперативного обслуживания, то бишь по одному за полгода. Бесполезно объяснять, что это за линия работы. Просто сказочку вам расскажу. Представьте себе, что вы охотитесь на призрака, которого никто не знает и никто никогда не видел. Но если вы начнёте этому призраку докучать, он может вас раздавить, как какую-нибудь надоедливую мошку. В общем, как я убедился на практике, охотится на призрака можно только с помощью других призраков.

Ох и намучился я за те два года, пока этим занимался! Но скажу вам в оправданье: из всех московских окружных отделов по борьбе с организованной преступностью план по ворам в законе выполнял только мой. И довольно об этом.

А потом пришёл 10-й год, государство решило, что задача по устранению конкурентов решена, и стали расформировывать подразделения по борьбе с организованной преступностью. Я не стал дожидаться окончания этого увлекательного процесса и стал заведовать в окружном отделе уголовного розыска той самой оперативно-розыскной частью, которая занималась разбоями, грабежами, квартирными кражами, кражами автомобилей, мошенничествами общеуголовного характера и прочей хернёй. В округе у меня сложилась репутация человека с отвратительным характером и совершенно неформатируемого, но профессионала крепкого. Должность была не политическая, желающих везти весь этот воз на себе не находилось. Поэтому на протяжении нескольких лет начальнику полиции округа Сергею Ивановичу (на самом деле очень душевному и доброму русскому мужику), а мы сидели с ним на одном этаже, приходилось мириться с тяжёлым табачным дымом из моего кабинета. А также с моим не совсем русским происхождением, в результате которого по утрам из моего кабинета бравурно играл «Ди Фане Хох», а в минуты тихой грусти – «Лили Марлен», сопровождаемая коньячным перегаром.

Огорчало и то Сергея Ивановича, что вместо портрета нашего Президента, который должен висеть в кабинете каждого уважающего себя руководителя, в моём кабинете висел прекрасно написанный портрет молодого БГ, подаренный мне хозяйкой магазина, в котором я познакомился со своей Лануськой. Правда этот портрет всё-таки пришлось снять по указанию нашего генерала, о котором я писал выше. Но после того, как на место Гребенщикова я повесил маршала Щёлокова, генерал стал побаиваться заходить в мой кабинет.

А больше всего огорчало Сергея Ивановича, когда заходили к нему его заместитель по оперативной работе и начальник отдела уголовного розыска и спокойно и аргументированно объясняли ему, что они не могут работать с человеком, который не просто считает их подонками и пидорасами, но ещё и не считает нужным особо своё мнение скрывать. Вот тут Сергей Иванович начинал орать, а он был очень вспыльчив. Минут пятнадцать он, обычно, ревел раненным зубром, постепенно выходя на запроектированную мощность. А потом неожиданно успокаивался и соглашался с тем, что, таки да, Ершова надо убирать. И неожиданно спрашивал у своих зам по опер и начальника розыска, кто из них будет делать первое место по городу по разбоям, грабежам, а также по линиям министерского контроля – по квартирным кражам и кражам авто. После этого зам по опер и начальник розыска уходили грустно и его не беспокоили этим актуальным вопросом по полгода, а то и больше.

А я всё работал, работал и работал. Всё раскрывал, раскрывал и раскрывал. И решал проблемы, и разруливал ЧП по личному составу. Воспитывал и обучал личный состав. И раздавал по утрам этому личному составу оплеухи, подзатыльники и зуботычины, когда у меня переставало укладываться в голове, как в уголовном розыске округа могут работать такие дебилы, олигофрены, бездельники и мажоры. И орал матом на русском, немецком и латышском доводя себя до полного исступления. Думаю, если бы Адик Шикльгрубер услышал некоторые концовки моих выступлений на утренних оперативках, он бы нервно закурил в сторонке и так бы и остался неудачливым художником, пишущим пейзажи, на которых нет людей. Но Адик моих выступлений не слышал, зато частенько их слышал Сергей Иванович, прибегал ко мне в кабинет, что было весьма не просто при его комплекции, разгонял всех на хер, давал подзатыльник уже мне, после чего долго отпаивал меня коньяком. Я успокаивался и, оставшись в кабинете один, долго смотрел за окно.

Окно моего кабинета выходило во внутренний двор управления, и не было в этом дворе ничего примечательного, кроме огромной старой китайской яблони. Яблоки на ней каждый год были разного цвета, то красные, то жёлтые, то невероятно кремового цвета, и висели до самой поздней осени, а то и до середины января. И я смотрел на эту яблоню и размышлял о жизни представителей романтических профессий. Люди, которым постоянно не хватает адреналина, полагают, что их жизнь безумно увлекательна и расцвечена яркими красками. А на самом деле, когда у тебя не жизнь, а сплошная романтика, года через полтора, ну максимум через три, вся эта романтика превращается в сплошную рутину. И поверьте мне, нет ничего скучней и заскорузлей романтической рутины. Это как не прекращающаяся зубная боль.

А ещё года два перед тем, как меня тряханул инсульт, я ловил себя на мысли, что я живу чужую жизнь. Как актёр, который играет роль, а своей-то жизни у него нет совсем. Что бы было, если бы Высоцкий просто играл Жеглова и всё? А у меня получалось именно так. Жизни не было. Был только вопрос «когда всё это закончится» и небо с овчинку.

С домом было ещё хуже. Туда я приходил только побриться, переодеться и поспать, хотя поспать удавалось редко – минимум три дня в неделю ночью я уезжал на место происшествия. А главное, зачем я приходил домой, – повыть. Не как волки воют, а как воет несчастная старая собака, которая уже не может охранять двор, и поэтому злой хозяин прогнал её со двора подыхать. И мне очень нужна была Пресвятая Богородица с её покровом.

А моей Лануське нужен был муж. И не её вина, что она не Пресвятая Богородица. Она везла на себе дом, семью, ребёнка, а муж её был женат на своей работе. Пока были деньги, всё ещё было как-то ничего. Но после реформы органов внутренних дел в 12-м году, когда государство укрепило наше благосостояние, и денег совсем не стало, всё пришло к весьма хреновому положению. Раза четыре мы заговаривали о разводе. Но всё-таки пришли к тому, что Тимка должен расти в полной семье, потому что дети из неполных семей очень несчастливы. Тимку мы оба любили, на том и сошлись.

Любить то я сына любил, но я его почти не видел. Когда я уходил на работу, он ещё спал. Когда приходил с работы, он уже спал. В те редкие выходные, которые у меня выдавались, мы, конечно, гуляли вместе. Но это был как какой-то сон, идущий в разрез с моей ролью легендарного сыщика.

Вот с такими невесёлыми мыслями возвращался я из госпиталя домой.

ГЛАВА 3. ЛИРИЧЕСКОЕ НАСТУПЛЕНИЕ.

После выписки из госпиталя мне дали две недели на полное восстановление. Всё-таки инсульт – это вам не хухры-мухры. Откуда появилась эта идея поехать в Смоленск – убей Бог, не вспомню. Не то, чтобы мне не приходилось путешествовать по России. Очень даже приходилось, когда я ездил в командировки, работая опером и начальником розыска на земле. Только, поверьте мне, когда охотишься на человека, а это самое опасное порождение фауны, тебе уж точно не до красот, не до истории и не до архитектуры. Когда мне разрешали уйти в отпуск, мы сразу с Лануськой ехали заграницу. Не потому, что мы заграницу так любим, а по банальной причине. Несколько раз я на собственной шкуре убеждался, если ты не улетел куда-нибудь подальше, на третий день тебя вытащат на работу, и там ты свой отпуск и проведёшь.

Заграницей у меня тоже всё было не как у нормальных людей. Море я люблю, но без фанатизма, поэтому целыми днями жариться на пляже не готов. Надираться до животного состояния на халяву и пугать представителей народов, которым это не вполне свойственно, – это точно не моё. Халяву не люблю от слова «совсем», а надираться ненавижу. Вы спросите, а как же коньяк? А коньяк – это лекарство от аллергии на работу. Набирать на шведских столах по семь тарелок и потом с трудом, давясь, запихивать всё это в себя, утверждая в сердобольных немцах стойкое убеждение, что в России до сих пор голод? Как-то я равнодушен к еде. Моя замечательная служба приучила меня к тому, что есть надо только тогда, когда очень хочется, а когда я работал на земле это «очень хочется» наступало на вторые-третьи сутки. И с языками у меня всё не так, как у моих нормальных соотечественников, которые очень гордятся, выучив выражение «уан бир». Немецкий у меня второй родной, английский знаю, хорошую спецшколу заканчивал. Вот турецкий знаю плохо, но тоже вполне достаточно, чтобы разговаривать с местными жителями в Турции или на Северном Кипре. Лучше всего я, конечно, ботаю по фене, но заграницей это мне не пригождается.

В общем весь наш отдых заграницей с Лануськой сводился к тому, что мы смотрели всякие древние города, замки, крепости, соборы, храмы и монастыри. Причём делали это, в основном, своим ходом, параллельно общаясь с местными жителями, и я всегда был счастлив, что ей это тоже нравилось.

А вот о России я понятия не имел. То есть, конечно, знал, что здесь история великая, древностей столько, как ни в одной другой стране, красоты неописуемые, но ничего этого не видел. Поэтому не всё ли равно, почему я решил поехать в Смоленск. Вот захотелось. А может быть это была судьба.

Была вторая половина октября и ещё довольно тепло. Постоянно накрапывал мелкий дождичек. Косой осенний дождь мне смоет боль сердечную… Ну, эка меня понесло! В общем, поздно вечером на площади Белорусского вокзала я сел на автобус в Смоленск, я почему-то очень люблю междугородние автобусы. Всю ночь я то дремал, то смотрел первый сезон «Улиц разбитых фонарей», который крутили по автобусному телевизору. «Во попал, опять менты!» – думал я, глядя на Ларина, с которым мы даже внешне похожи. Ладно, и на том спасибо, Кивинов – единственный писатель, сумевший описать нашу работу почти правдиво.

В Смоленске я был в половине седьмого утра. На Привокзальной площади было совсем темно. Только-только начинались предрассветные сумерки, погода была пасмурная. Я стал переходить железнодорожный мост через пригородные пути. Народа не было совсем, и я, будучи по натуре человеком суеверным и трусливым, опасался встречи с вампирами средней полосы. Но вампиров я не встретил, а попался мне на глаза местный синюшный упырь бомжового вида, который справлял под мостом нужду. «Жесть, – подумал я. – Стоило ехать семь часов, чтобы тебя так приветствовали».

И тут я забыл обо всём. С высоты моста я увидел церковь Петра и Павла на Городянке, которую выстроил в своей охотничьей резиденции «Тетеревиные садки» внук Мономаха Ростислав Мстиславович Смоленский почти девять веков назад. Крестово-купольный храм строгих пропорций был подсвечен со всех сторон. Я представил его посреди дремучего леса, росшего здесь в XII веке на противоположной древнему Смоленску стороне Днепра. А в первой половине XVII века, когда Смоленск был литвинским, храм стал главным собором католического монастыря и в нём висели подлинники Рубенса, Тинторетто и Гвидо Рени. Потом я представил, как в начале 60-х уже совсем старенький Барановский возвращает этот храм к жизни. Дух у меня перехватило, и я подумал, что этот храм и всякие там синюшные упыри находятся в разных реальностях.

Я не спеша перешёл мост через Днепр и первый раз увидел стены и башни Смоленской крепости. Светало. Я пошёл по набережной к руинам моста, по которому русская армия в 1812 году переправлялась за Днепр и оставляла Смоленск. Что же это за человек такой был, Фёдор Конь, который мог построить крепость больше и красивей, чем фряжский Московский Кремль. И какая же жалость, что не сохранился ни его Белый город в Москве, ни Борисов городок под Можайском.

Дойдя до руин старого моста, я представил себе Дмитрия Дохтурова, смотрящего, как поредевшие батальоны дивизии Коновницына последними оставляют Смоленск в ночь на 18-е августа. А на противоположной стороне Днепра, озарённая чудовищным пожаром большого города, светилась своей барочной красотой Нижне-Никольская церковь.

Я словно провалился в прошлое. Вынырнуть из него мне помогло рассветное солнце, с трудом пробившееся из-за туч и вырвавшее из мрака золотые маковки кафедрального собора, словно парящего над городом. И я полез на Соборную гору. А чего? Врач мне сказал ходить, я и ходю.

Карабкаться в гору мне пришлось минут пятнадцать, что в свете последних событий было утомительно. Но, наконец, я оказался на Соборной площади и долго бродил вокруг Успенского собора, осознавая, что такой красоты мне ни в Германии, ни в Италии видеть не доводилось. Русские зодчие отличались от европейских прежде всего выбором места для своих творений, храм ставили не где попало, а так, чтобы человек часами мог смотреть на него, как заворожённый. И не зря этот храм строили почти сто лет, а Наполеон, захватив Смоленск, выделил целый батальон вюртембергской линейной пехоты для его охраны. А ещё привиделось мне, как в 1611 году последние защитники Смоленска во главе с архиепископом Сергием и князем Петром Горчаковым, не желая сдавать польским варварам свою святыню, подрывают пороховые склады и взлетает на воздух древнее Успенье, построенное ещё Владимиром Мономахом на своём княжеском дворе.

Я зашёл внутрь церкви и был поражён красотой пятиярусного иконостаса, созданного всего за 10 лет великими украинскими мастерами со смешными фамилиями Трусицкий и Дурницкий. Помолился у одной из главных святынь Успенского собор – над латами Святого Меркурия. Если всего один смоленский витязь, с ног до головы закованный в броню мог покромсать столько могучих и достойных батыров хана Бату, – всё происшедшее под Танненбергом становится понятным. Когда под мрачным напором Орденских хоругвей польские рыцари и литвины, в свойственной им героической манере, говно роняя, поскакали с поля боя в соплемённые им леса, не побежали только три небольших смоленских полка пеших латников. И сошлись на Зелёных Лугах под Танненбергом две истинные доблести: немцы защищали свой дом, смоляне защищали честь червлёных знамён Руси. И полегли на Зелёных Лугах почти все потомки Святого Меркурия, но поле боя осталось за сыном Ульяны Александровны Тверской, к чему возглавляемые им поляки имеют очень сомнительное отношение.

От Соборной горы я дошёл до Вознесенского монастыря, в котором несколько лет воспитывалась дочь смоленского стрелецкого головы, ставшая царицей всея Руси. Но Нарышкиных я, мягко выражаясь, люблю ещё меньше, чем гомосексуалистов, особенно их Петрушу Бесноватого, который относится и к тем, и к этим. Мне как-то больше нравятся Милославские. Поэтому там я не задержался и бодро зашагал под горку через Лютеранское кладбище на Варяжки.

Добравшись до Варяжек, я присел передохнуть на лавочку напротив древней Иоанно-Богословской церкви. Ни одному древнерусскому городу, наверное, так не везло с князем, как повезло смолянам с Романом Ростиславовичем, построившим этот храм рядом со своим княжеским дворцом. Роман войну не любил и был не по меркам того времени человеком порядочным, человеколюбцем и бессеребренником. Поэтому и терял всё время Великое Киевское княжение, положенное ему по праву. Ну не смог он выдать Андрею Боголюбскому на верную расправу всех киевских бояр с семьями после убийства младшего брата Андрея Глеба Юрьевича. И вернулся к себе в Смоленск, где всю свою казну и гривны, занятые у киевских жидов, истратил на открытие школ, в которых учились все горожане, вне зависимости от происхождения. А при своём соборе Иоанна Богослова открыл первый на Руси прообраз университета. Уровень культуры и образования в Смоленске при Романе Ростиславовиче был самым высоким на Руси, даже выше, чем в Новгороде. А когда князь умер, оказалось, что казна его пуста и хоронить его не на что. Смоляне сошлись на вече, собрали деньги и похоронили своего любимого князя с немыслимыми почестями в подаренном им городу Иоанно-Богословском храме. Интересно, почему Андрей Боголюбский – Святой и Благоверный, а Роман Смоленский к лику Святых не причислен? Наверное, он не любил что-либо получать по блату. В любом случае, отдохнуть в компании такого милого и славного человека было чрезвычайно приятно.

Дальше мне предстоял неблизкий переход от Варяжек до Смядыни. Выглянуло солнышко, листопад в том году был поздний. Прекрасная погода для прогулки. К тому же приехать в Смоленск и не побывать на месте, где происходили события, лёгшие в основу одной из главных легенд Древней Руси, – невозможно. Через сорок минут, ничуть не устав и любуясь запоздалой золотой осенью, я добрёл до каменного креста, на месте которого Горясер приказал Торчину заколоть Святого Страстотерпца князя Глеба. Жигимонтова пустошь вся пестрела под солнечными лучами, потеплело, будто вернулось бабье лето. Я долго и с интересом лазил по следам археологических раскопок древнего Борисоглебского монастыря.

А мой путь лежал к главной точке моего маршрута. Ещё издалека я увидел устремившуюся в небо на Свирской горе церковь Михаила Архангела – самый немыслимый и пронзительный храм Домонгольской Руси. Построил её Давид Ростиславович, тот самый «Буй Давид» из «Слова о Полку Игореве», младший брат Романа, занявший Смоленский стол после его смерти. Полная противоположность брату. Этакий корсар средневековья. Всю жизнь носился по Юго-Западной Руси, постоянно воюя со всеми соседями, с половцами, домогаясь Киевского стола, который в отличие от брата так никогда и не получил. Смоляне его ненавидели, вече два раза объявляло ему войну, а он эти восстания жестоко и кроваво подавлял. Ну, в общем, персонаж сугубо отрицательный, можно бы написать прогон и объявить его блядью, если бы не одно «но».

Именно этому человеку мы обязаны тем, что в Домонгольской Руси расцвёл редкостный по красоте цветок под названием «Смоленско-Полоцкая архитектура». «Буй Давид» несколько раз овладевал Полоцком и перевёл оттуда в свою вотчину артель каменных дел мастеров. Каменных дел мастера тогда были на вес золота. А цену этой артели золотом и не измерить. Помимо Свирской церкви рядом с дворцом Давида Ростиславовича они построили князю Троицкий собор на Кловке, Спасский собор в Чернушках и ещё четыре церкви в Смоленске. Они же, уже после смерти Давида, строили церковь Параскевы Пятницы на Торгу в Новгороде, Троицкий собор во Пскове, церковь на Вознесенском спуске в Киеве и две церкви в Старой Рязани. Говорят, что Смоленско-Полоцкая архитектура – это аналог западноевропейской готики. Но это не так. События действительно одного времени. Но события абсолютно разные. И то и другое очень красиво. Готики осталось много. Развитие же Смоленско-Полоцкой архитектуры было остановлено губительным монгольским нашествием, и из всех перечисленных храмов сохранились только два: Параскева Пятница на Торгу в Новгороде, но она подвергалась перестройкам в более поздние эпохи, и Свирская церковь, дошедшая до нас в первозданном виде. Так вот если хотите моё субъективное мнение – нет ничего более величественного и нет ничего более устремлённого в небеса, чем церковь Михаила Архангела на Свири.

После чуда на Свирской горе у меня началась эйфория. Красота, безусловно, спасёт мир, если не подразумевать под ней публичный дом. Сюрреалистичное осеннее солнце окончательно очистило позднеоктябрьское небо от туч, оставив на нём только лёгкие белые облачка, и расцветило окрестности во все оттенки золотого и багряного. Усталости я не чувствовал и совсем забыл, что последний раз ел вчера вечером. Меня словно подхватил солнечный ветер. В голове вертелся любимый бобовский «Навигатор», и вот так

С арбалетом в метро, с самурайским мечом меж зубами,

В виртуальной броне, но чаще, как правило, без *2

я и оказался на Королевском бастионе. Удивительная у нас земля. Неисповедимым путём Господним очень многое разрушившееся и исчезнувшее в других краях у нас сохраняется. В том числе – и построенное руками человеческими. Итальянцам для изучения генуэзской архитектуры приходится приезжать в Судак и Балаклаву. А голландцам, чтобы увидеть единственный сохранившийся в Европе нидерландский пятиугольный бастионный форт, а именно такие крепости считались в 1-й половине XVII века высшим достижением фортификационной мысли, – дорога в Смоленск. А обязаны мы этой редкой диковинке нашему царю Владиславу Жигимонтовичу. «Какому такому Владиславу Жигимонтовичу?» – спросите вы, – «Не слышали за такого». Отвечу. Он более известен под погоняловом Владислав IV Ваза, король Польский и Великий князь Литовский и Русский. А в 1610 году Семибоярщина раскороновала Васю Шуйского и избрала Владислава на Московский престол, на котором он вполне легитимно и значился до октября 1612 года. В Москве он, правд, никогда не бывал, всё недосуг, знаете ли. Московскую же корону Владислав любил на себя надевать аж до 1634 года, до Деулинского перемирия, и титулом Московского царя хлестался направо и налево, пока в 1632 году боярин Михаил Борисович Шеин не сделал ему серьёзную предъяву.

Как раз в таком угаре, мол «я царь Московский, мне мороз нипочём, я выжил там, где мамонты замёрзли, в своём Смоленске что хочу, то и верчу» и начал Владислав Жигимонтович в 1626 году строить Королевский бастион.

Что только не повидала на своём веку эта суровая цитадель. Именно под ней в 1654 году впервые вышла на арену истории блестящая русская армия европейского типа. Её начал строить Патриарх Филарет для своего сыночка Мишеньки, давая приют и службу на Москве несчастным французским кальвинистам, немцам всех вероисповеданий, потерявшим человечий облик от Тридцателетней религиозной войны и от прелестей службы в Речи Посполитой, шотландцам, не могшим смириться с тем, что их Родины больше нет, и фламандцам, которых не слишком радовала испанская инквизиция. Все эти люди были до чрезвычайности удивлены двумя несуразностями Московии. Во-первых, удивило их в московитах то, что в отличие от поляков, у них не принято было иноземных наёмников засовывать

в самую мясорубку, чтобы потом денег не платить, а воевали они плечом к плечу с ними, да ещё пытались чему-то научиться. Во-вторых, и немцы, и французы, и шотландцы, и прочие с удивлением узнали на Московии, что христианство – это вовсе не руководство, кого надо резать и жечь и по каким признакам, а, оказывается, вероучение о любви к ближнему своему.

Столкнувшись с этим абсурдом, вновь прибывшие вначале слегка ошалели, но уже в Первую Смоленскую войну воевали крепко, если не сказать героически. И очень жаль, что забыты у нас имена таких русских героев, как полковник Юрген Матейсон, который лёг со всеми своими рейтарами на Покровской горе, прикрывая отход русских войск Михаила Шеина. И как можно было забыть подвиг кирасир полковника Томаса Сандерсона, фламандской пехоты полковника Тобиаса Унзена и шотландской пехоты полковника Александра Лесли, которые спасли русскую армию под Жаворонковой горой от истребления и опрокинули хвалёных крылатых гусар?

Вволю повоевав за Московию, пришельцы врастали в эту землю костями и кровью и уже во втором-третьем поколении становились русскими православными людьми. И не случайно февральский стрелецкий бунт 1697 года против идиотских реформ Петра и засилья немцев с Кукуя возглавил бородатый стрелецкий полковник Иван Елисеевич с такой русской фамилией Цыклер.

Начал собирать русскую регулярную армию для своего сыночка Патриарх Филарет. Сыночек, к сожалению, править был не капобель. И продолжал это дело уже внук Патриарха Алёшенька. Тот был поспособней. И для поляков было страшным сном, когда в 1654 году явилась пред Королевским бастионом в Смоленске армия, которая по своим боевым качествам не уступала ни шведам, ни испанцам, ни голландцам. И были в этой армии и кирасиры, и рейтары, и драгуны, и пехота, очень похожая на испанскую, лучшую пехоту того времени. Были в ней генералы, полковники, майоры и капитаны. Причём к тому времени это были уже совсем не только иноземцы. Достаточно вспомнить, что в солдатском полку полковника фон Гутцена одной из рот командовал капитан Иван Петрович Савёлов, тот самый Савёлов, который в 1674 году станет одним из самых значимых Московских Патриархов – Патриархом Иоакимом.

А что поляки? А поляки просто доблестно сдались после первого же приступа. И это была далеко не самая славная победа новой русской армии, которую практически полностью уничтожил своими потешными, в прямом и переносном смысле, реформами Петруша Бесноватый. Об этой армии не знает обыватель, её славные победы не помнят иногда даже историки. Но даже самые скромные победы этой армии, такие, как победа под Смоленском в 1654 году, вряд ли стоит сравнивать с победой под Полтавой, когда измотанные двухмесячными переходами и не жравшие ничего четыре дня шведы, у которых боеприпасы были только для двух орудий, и которые в ходе этой фееричной войны стали догадываться, что фамилия их короля не Пфальц-Цвайбрюккен, а Ебанько, сдались Петруше в плен.

Кстати, незадолго до Полтавской битвы, в мае 1708 года, в казематах Королевского бастиона томился генеральный судья Войска Запорожского Василий Леонтьевич Кочубей. Да, да, тот самый «богат и славен Кочубей». И тут не могу удержаться от воздушного лобызания моему любимому Петруше Великому. Василий Леонтьевич был казаком очень влиятельным и представлял ту часть старшины, которая хотела быть «русскими», а не «руськимы». Узнав о готовящейся измене Мазепы, Кочубей известил об этом Петра. Но, как известно, пидорас пидорасу друг, товарищ и… и всё такое. Поэтому Петруша гнусному навету не поверил и благоволил себе подобному Мазепе до самого конца. А Василия Леонтьевича в Королевском бастионе жестоко пытали Гаврила Головкин и Петя Шафиров. Конечно, после пыток Кочубей признал, что был не прав. Тогда Головкин с Шафировым сказали ему «ты больше не вор». Шучу. Времена тогда были попроще. Поэтому отвезли Кочубея в Белую Церковь и там отрубили голову.

А ещё на Королевском бастионе в августе 1812 года обрели вечный покой два генерала – доблестный командир Сибирской драгунской бригады, коренной сибиряк, уроженец Бийского острога, генерал-майор Антон Антонович де Скалон и не менее доблестный командир 3-й пехотной дивизии 1-го корпуса Великой Армии дивизионный генерал Сезар-Шарль-Этьен Гюден, о котором Наполеон сказал: «Гюден давно бы уже получил жезл маршала, если бы можно было раздавать эти жезлы всем, кто их заслужил». Вечная память героям!

Я поднялся на пятый равелин, откуда солдаты обескровленных дивизий Паскевича и Капцевича три дня выбивали штыками наступавшую со стороны Красного отборную французскую пехоту маршала Нея. Высоко над равелином распростёр крылья бронзовый орёл, венчающий обелиск Софийского пехотного полка. А напротив него высоко в нереально ярком небе кружил огромный сокол и его перья переливались на солнце.

У меня оставалось ещё два с половиной часа до сумерек, и я пошагал по внешней стороне южных и восточных стен Смоленской крепости. По странному стечению обстоятельств, лучше всего стены и башни сохранились с восточной стороны, и именно там можно в полной мере оценить всю красоту «каменного ожерелья России». С холмов, на которых Фёдор Конь возводил своё детище, за счёт огромного перепада высот открываются фантастические по красоте виды на Восточное предместье. Надо отдать должное полякам, которые на протяжение двухсот лет предпочитали штурмовать Смоленск со стороны Восточного предместья. Вояки они, конечно, ещё те, за исключением солдат Понятовского, заваливших в августе 1812 года все эти холмы и овраги своими телами, но чувство прекрасного у них, безусловно, было развито.

Когда я переходил через Днепр, солнце уже садилось, и в его лучах Никольская часовня была похожа на сказочный пряничный домик.

Уже в темноте я добрёл до Привокзальной площади и взял билет на ночной автобус до Москвы. До автобуса оставался час, и я уныло курил возле вокзала, а внутри нарастало ощущение – праздник окончен. Меньше, чем через неделю мне надо было выходить на работу, с работы мне звонили всё чаще и чаще, и состояние моего здоровья звонящих уже совершенно не интересовало.

Я чувствовал себя, как сын кухарки, которому позволили вместе с барскими детьми посмотреть на Рождественскую ёлку. Вот она огромная и высокая стоит в бальной зале, усыпанная гирляндами, игрушками и огнями. Под ней лежат диковинные рождественские подарки, о которых кухаркин сын не может и мечтать. А теперь ему придётся вернуться на грязную кухню, и завтра будет Рождество и мать подарит ему калачик.

Мне стало нестерпимо грустно, я купил на вокзале бутылку «Старого Кёнигсберга», открыл её и сделал большой глоток.

ГЛАВА 4. ПУТЬ ДОМОЙ.

С местом в автобусе мне повезло. Я сел с правой стороны у окна и наивно понадеялся, что удастся задремать. Не тут-то было. На место слева от меня весело плюхнулась деваха, с первого взгляда напомнившая мне Оксану Пушкину. Такое же кукольное и хищное личико, намазанное толстым слоем тонального крема. А уже поверх этого тонального крема шли слои штукатурки. Волосы, изуродованные химикатами до такой степени, что стали как у куклы Барби. При том, что нам уже было хорошо к сорока пяти, прикид на нас был, как на девочке, наконец-то вырвавшейся из-под строгого отцовского контроля. А ещё от неё безбожно воняло очень дорогим по меркам Смоленска парфюмом, а у меня от этого начинается астма – не астма, боль в щитовидке – не боль, а так, что-то среднее.

А надо вам сказать, что касается женщин, – я очень похож на старого Зебба Стампа из «Всадника без головы». Ну, помните: «Терпеть не могу лошадей, конечно, кроме моей Старушки».

Неестественным тоном, то специально понижая, то повышая голос, киборг, усевшийся слева от меня, произнёс:

– Ой, здравствуйте, интересный мужчина! А Вы в Москву едете?

Мне очень хотелось ответить: «Нет, в Усть-Перепиздюйск». Но я сдержался и усталым тоном, не подразумевающим продолжения диалога, ответил:

– В Москву.

Киборг не успокоился:

– А Вы в Москву по делу или к любимой?

Ну, тут уж я понял, что попал, и терять мне было уже нечего.

– По делу, к любимой. Изменяет мне, падла. Вот вальнуть её хочу.

– Как страшно! Ой, какой Вы интересный мужчина-а!

Я очень не люблю, когда растягивают гласные. Это привилегия только моей Лануськи. К тому же мне совсем не хотелось быть интересным мужчиной, а хотелось допить коньяк и заснуть. И чтобы мои впечатления о Смоленске никто не мутил своим нечистым рылом. Поэтому меньше всего мне хотелось говорить.

– Слушайте, а у меня любимый тоже – така-а-я дря-а-нь! Может Вы мне что-то посоветуете?

Я умоляюще посмотрел на свою собеседницу, достал из внутреннего кармана куртки заветную бутылку, открыл её и протянул ей.

– Выпьешь?

Это было похоже с моей стороны на просьбу пощадить. Но киборг всё понял по-другому.

– Ой, а мы что, будем пить коньяк прямо в автобусе?

На третий ответ у меня сил уже не было. Я сделал хороший глоток и, в свойственной мне куртуазной манере сказал:

– Ты рот закрой, красючка.

В этой фразе не было ничего злобного или обидного. В переводе на русский литературной она звучала бы примерно так: «Не пой, красавица, при мне ты песен Грузии печальных…» Но неожиданно именно эта фраза меня и спасла.

– Ой, какой же Вы хам, мужчина!

С этими словами киборг, слава Богу, отсел от меня и исчез в глубине автобуса.

И я остался один на один с темнотой за окном и своими мыслями, уже чётко понимая, что мне не уснуть. Настроение было изрядно подпорчено, коньяк его не исправлял. Мы уже проезжали Ярцево. За окном автобуса мелькнула освещённая вывеска «Аптека». В голове бомбой разорвалось

Ночь, улица, фонарь, аптека,

Бессмысленный и тусклый свет.

Живи ещё хоть четверть века –

Всё будет так. Исхода нет. *3

Ну, четверть века мне точно не грозила. И мой новый приятель, заведующий отделением, об этом упоминал. А, главное, перед глазами был пример моего лучшего друга, Витьки Булынина, умершего в июле прошлого года и не дотянувшего до пятидесяти четырёх. Витька ушёл на пенсию из другого округа приблизительно с такой же должности, как у меня, и установил абсолютный рекорд среди коллег: умер на третий день по выходу в отставку.

Да и что ждёт меня до того момента, как ребята из трупоперевозки выволокут то, что от меня останется, из прокуренного кабинета, в котором, кстати, пытался застрелиться мой предшественник, Коля Осипов? Роскошная жизнь. Каждую осень наблюдать за цветом яблок на моей любимой яблоне. Каждый день слушать немецкие марши, потом – письма с границы между светом и тенью, потом – слезливые песенки Круга, а уж под конец, как знак победы настоящего солдата над смертью, «Лили Марлен». И ведь понимаю я, что молодые опера из моей ОРЧ просто уссываются над этой эклектикой. Сергей Иванович всё это терпит вовсе не из-за первых мест по городу по линиям министерского контроля, а потому что жаль ему меня. И не дурак он совсем, видит – человек чужую роль играет, а своей-то жизни нет у него. В общем,

Пролетает бездарно беспутная жизнь,

Не живу я на свете, а маюсь. *4

И никакая я не легенда, чем всегда себя утешал. Забудут эту вонючую легенду сразу после того, как зароют. И семьи у меня уже, считай, нет. Просто жена у меня необыкновенно порядочный человек, и её моральные принципы не позволяют ей бросить законченного неудачника.

А такого Смоленска, как сегодня, где я летал на волнах солнечного ветра, дивился чудесам, беседовал с добрым и мудрым князем Романом Ростиславовичем, с гениальными резчиками и иконописцами Трусицким и Дурницким, с очень простым и самоотверженным генералом Дохтуровым и со всеми остальными людьми, которые действительно были легендами и наполнили эту землю глубоким смыслом, так вот такого Смоленска, или Пскова, или Изборска у меня больше не будет. Потому что мой замечательный образ жизни такие странствия делает невозможными. Точка.

Господи, что же я за человек такой, во что же я превратился?! И мудрые наставники ответили мне:

– Что ты за человек такой? Ты небритый, истеричный, вечно пьяный мужчина, которого в то же время нельзя не любить, перед которым преклоняешься, полагаешь за честь пожать его руку, потому что он прошёл через такой ад, что и подумать страшно, а человеком всё-таки остался.

– А зачем мне было проходить через этот ад? И зачем мне было оставаться человеком, если я давно уже не человек? Отвечайте, твари!

В ночном автобусе стояла гробовая тишина.

– Эй! Ну не обижайтесь! И что,

И начальник заставы поймёт меня,

И беспечный рыбак простит? *5

Но наставники куда-то исчезли и вопросы остались без ответов. Были только ночная чернота за окном, автобус, летящий со скоростью сто километров в час, страшное желание курить и раз и навсегда принятое решение.

ГЛАВА 5. ЖУРАВЛИ.

На работу я вышел, как до придела сжатая пружина. Уж что-что, а собраться и подать себя в нужном свете я умел всегда. Поэтому ни на утреннем совещании руководителей отдела уголовного розыска у Сергея Ивановича, ни на оперативках моих пяти отделений никто даже поверить не мог, что у меня был инсульт. Своих оболтусов я развёл предельно лаконично, чётко, не повышая голос и абсолютно не реагируя на чудовищный снежный ком проблем и задач, накопившихся в моё отсутствие. После оперативок я совершенно без эмоций и правильно расставив приоритеты запустил механизм решения всей этой байды. А в 12 часов спустился в кадры и выяснил, что выслуга лет у меня – 8-го января 2016 года. Уже через пятнадцать минут с рапортом на пенсию я был на третьем этаже, где располагались кабинеты наших начальника отдела уголовного розыска и заместителя начальника полиции округа по оперативной работе.

Надо отдать должное этим ребятам, разговор у нас был предельно корректный и короткий, рапорт они завизировали. И я их отлично понимаю. Это действительно чертовски неприятно, когда ты хороший профессионал, а кто-то из подчинённых считает тебя подонком, да к тому же ещё и пидорасом. Кто это дал ему такое право, даже если некоторые его считают легендой? Где работа и где человеческие качества? И где между ними связь? Так что не надо путать член с гусиной шеей. К тому же, если у тебя на голове вырастает корона, естественно, что ты считаешь себя самым правильным и самым достойным.

После этого я поднялся к себе на этаж и пошёл к начальнику полиции округа. Сергей Иванович решил, что я пришёл к нему пообщаться после долгого отсутствия. По нему было видно, что он без притворства очень рад меня видеть, что моего возвращения дожидался. Он обстоятельно и участливо полчаса расспрашивал меня, как я этот инсульт словил, да как из него выкарабкивался, почему я так бодро и залихватски выгляжу, да как дела в семье. При этом он сбрасывал вызовы мобильного, звонившего каждые две минуты. Наконец, выполнив по полной программу доброго и заботящегося о своих подчинённых отца-командира, он посмотрел на перевёрнутый лист бумаги, который я всю беседу держал в руках:

– Тебе подписать чего-то надо? Давай, всё что надо подпишу!

Я протянул ему свой рапорт. Что меня всегда восхищало в Сергей Иваныче, так это его способность от спокойного и благодушного состояния резко переходить к нечеловеческому ору. Он глянул мой рапорт, лицо у него побагровело.

– Ты о-ху-ел! – рёв был похож на взлетающий гиперзвуковой истребитель.

Но это была только увертюра к симфонии. Сама же симфония длилась не менее десяти минут и сопровождалась угрожающими пробежками по кабинету. Во время исполнения этого произведения я должен был уяснить всё о себе и обо всех своих родственниках и соплеменниках. Поскольку в молодости Сергей Иванович серьёзно занимался вольной борьбой и самбо, а к пятидесяти пяти годам так же серьёзно растолстел, подобные выступления производили неизгладимое впечатление на оперов и даже на их начальников, тех кто помоложе и хлюпиков. Я же сидел себе спокойненько и ждал, когда этот великолепный концерт, подразумевающий только сольное исполнение, закончится.

Я не раз и не два объяснял своим ребятам, что это огромное везение, что нам достался такой мезозойской эры начальник, который орёт тираннозавром, как мамонт бегает по кабинету, да ещё и подзатыльник может влепить. Зато никогда не сделает подлостей из-под тишка. И с такой же энергией, как орёт, будет выруливать не свои косяки, а то, что ты, между прочим, накосячил. А когда увидит, что на почве хронической переработки ты на грани срыва, сам лично отправит тебя отдыхать, да ещё и побеспокоится потом, пришёл ли ты в себя. А сам не отдыхает вообще уже много лет.

Затихал Сергей Иванович так же неожиданно, как взрывался. Вот так и сейчас он неожиданно застыл посреди кабинета. Я встал и подошёл к нему.

– Товарищ полковник, ну сколько раз Вам можно говорить, ну нельзя так себя изводить, – удар же хватит.

Он был похож на несчастного обиженного ребёнка, который вот-вот разревётся.

– Уже хватил! Ты во всём виноват, – и помолчав полминуты, – Юр, ну что же ты делаешь, на тебе же 80 процентов ОУРа, ты хоть сам это понимаешь?

– Понимаю, поэтому и ухожу.

– Ну ладно был бы ты какой-нибудь хлюпик или пьянь гидролизная. Ты же сыщик от Бога. Шестой год работаешь, и пять лет у нас одни первые места. И всё у тебя получается, за что ты не возьмёшься. Вон Колька Осипов на твоём месте чуть не того… а потом полгода в дурке провалялся. А Ванька Маснев через полтора года сбежал отсюда, как чёрт от ладана. Ну а ты чего?

– Всё хорошее рано или поздно заканчивается, Сергей Иванович, – ответил я, выдержав паузу.

– Ну ты горячку-то не пори. Я понимаю, инсульт – это не дай Бог. Попробуй, поработай, может втянешься, может опять всё хорошо будет?

– Опять всё хорошо? – я не удержался и лошадисто заржал.

Сергей Иванович реально огорчился моему смеху.

– Всё, иди! Рапорт будет у меня. Не подпишу.

– Как угодно, товарищ полковник. Только не вздумайте отправить его генералу Корзинкину, а то Вы меня знаете.

– Это ты мне угрожаешь?

– Ни в коем случае, просто предупреждаю, – и я вышел из кабинета начальника полиции округа.

Я вернулся к себе и до вечера разгребал тот снежный ком, о котором рассказал выше. Или, если вам так удобно, назовите это большой кучей дерьма. Я понятия не имел о том, что после моего визита Сергей Иванович вызывал к себе своего зам по опер и начальника розыска. Девчонки из отделения ИАЗОР, кабинет которых находился рядом с кабинетом начальника полиции, рассказывали потом, что ругань и крики там стояли такие, что в определённый момент они испугались, как бы высшее руководство округа не перебило друг друга.

Сам по себе день прошёл без серьёзных происшествий, и в семь часов я собрал всех своих на подведение неутешительных итогов. Разбойников, автомобилистов и мошенников, у которых на выход ничего не было, я, к их удивлению, отправил по домам. Грабители и квартирники на вечер планировали реализацию и поехали на территорию.

Я остался на этаже в гордом одиночестве, не считая начальника полиции. Достал из сейфа бутылку «Старого Кенигсберга» и закурил. Слушать свой обычный репертуар мне сегодня не хотелось. Я глотнул коньяку из горла, нашёл в интернете лещинковских «Журавлей» и поставил песню на цикл.

Здесь под небом чужим я как гость нежеланный,

Слышу крик журавлей, улетающих вдаль.

Сердцу больно в груди видеть птиц караваны.

Перестаньте рыдать надо мной, журавли! *6

Интуиция меня давно уже не подводила. Шансы на реализацию у грабителей и квартирников были приблизительно одинаковые. Но почему-то я точно знал, что гопникам ничего не грозит, а вот из скокарей сегодня кто-нибудь присядет. И в том, что мои ребята-квартирники сработают нормально, я не сомневался. А вот с закреплением и с раскруткой на эпизоды у них всегда был затык. И придётся мне промозглой ноябрьской ночью пиздовать по ветерку в какой-то из отделов Преображенского куста и там эту ночь коротать в милой кампании людей предположительно абхазской наружности. А уж это, честное слово, лучше делать из своего кабинета, а не из дома, в котором я сегодня до боли хотел оказаться. Не судьба.

Дождик, холод, туман, непогода и слякоть,

Вид унылых людей, вид угрюмой земли.

Сердцу больно в груди, и так хочется плакать.

Перестаньте рыдать надо мной, журавли! *6

Да, день сегодня, мягко выражаясь, не сложился. Я хотел сходу моё решение сделать реальностью, а вечером поиграть с сыном. А вместо этого, как порекомендовал мой добрый Сергей Иванович, пробую работать, может ещё и втянусь, может опять всё будет хорошо. Вот только коньяк сегодня какой-то до невозможности жёсткий и курю я сигарету за сигаретой.

Вот всё ближе они, и всё громче рыданья,

Будто скорбную весть они мне принесли.

И откуда же вы, из какого же края

Прилетели сюда на ночлег, журавли? *6

Я лежал в своём кресле спиной к двери, положив ноги на стол. Мне было глубоко индифферентно, что происходит вокруг меня. Я слушал «Журавлей», но эмоций не было совсем, как будто внутри мне всё выжгли. Когда я слегка обернулся, чтобы отхлебнуть из бутылки, я увидел Сергея Ивановича, молча стоявшего в дверях моего кабинета. Он, видно, пошёл домой, да услышал игравшую на полную катушку музыку и решил заглянуть. Был он в своём смешном кожаном пальто, сидевшем на нём, как на бочке. Глаза у него почему-то были мокрые. Он совершенно не собирался спрашивать меня, что это я не иду домой. Знал отлично, змей, что настоящая работа начинается у меня после девяти вечера.

– Ну что ты, падла, себя изводишь?! Изводи, вопросов нет. Хоть сдохни здесь под Лещенко! А меня изводишь чего? Декадент ты хуев!

Я снял ноги со стола. Услышать от Сергея Ивановича слово «декадент» даже в сопровождении такого привычного и родного эпитета «хуев» было забавно и неожиданно.

– Да никого я не извожу, Сергей Иванович. Просто, я так живу.

– Выключай на хер свою шарманку и налей мне грамм сто. Я сейчас приду.

Куда это он пошёл? Вроде домой уже собрался. Посрать, что ли? Я выключил музыку, достал из того же сейфа стаканы, налил ему сто грамм и себе грамм пятьдесят. Потом подумал и налил поровну. Он вернулся через две минуты.

– На тебе твой рапорт. Я подписал. Давай выпьем.

– Прозит, Сергей Иванович.

– Вот ты немчура проклятая, даже выпить по человечески не можешь, за что тебя ребята с третьего этажа и ненавидят.

– Ребята с третьего этажа вообще не пьют. Они считают, что это идёт в разрез с интересами службы и подрывает авторитет руководителя.

– А что такое «прозит»?

– Ну, это что-то вроде «будем здоровы».

– Ну давай, будем здоровы!

Мы выпили и помолчали. Похоже, с Петей Лещенко я переборщил. Совсем довёл старика.

– А не жалко тебе твоих ребят? Что с ними будет?

– А что с ними будет? Чай не дети, все взрослые. Каждый пойдёт своей дорогой, а года через два никто из них обо мне не вспомнит, даже на День Розыска.

– Ну да, ты прав. Но я-то не то имел ввиду. Они же у тебя работают, как часовой механизм, и результат дают.

– Да ну?! А Вы не знаете, что это я тут в девятом часу сижу и «Журавлей» слушаю?

– Что, сегодня реализация будет?

– Будет. У квартирников. Вы что, думали весь этот часовой механизм даёт по четыре задержания в неделю, а потом эти задержания обрастают эпизодами, и всё это само по себе происходит?

– Да ты меня за дурака-то не считай, всё я понимаю. Иначе кто бы тебя такого Ерша здесь терпел? Тебя же и генерал и ребята с третьего этажа порвать готовы. Кстати, когда там всё будет ясно, сколько эпизодов, позвони мне.

– Обязательно позвоню. Тем более, что будет ясно часам к пяти утра.

– А ты не бойся. Думаешь ты один меня ночью будишь? У меня кроме тебя одних начальников райотделов шестнадцать человек. Давай наливай ещё.

Я налил ещё. Мы выпили. Сергей Иванович достал у меня сигарету из пачки и закурил. Видать реально я огорчил старика своим рапортом, курит он в исключительных случаях.

– А я знал, что ты уйдёшь. Ну кто такой кошмар шесть лет выдержит.

– Не шесть лет, Сергей Иванович. Пять лет и два месяца.

– Что будешь делать на пенсии?

– Странствовать.

– Это что, путешествовать что ли?

– Нет, это совсем другое. Буду ходить смотреть на нашу Россию.

– Вот ты, немчура, насмешил меня! Распяли твою Россию, потом убили, потом продали, а теперь заканчивают растаскивать. А людей превратили в блядей.

– Но это моя Родина. Я не хочу сдохнуть, не узнав её.

– Знаешь, Юр, странный ты человек, не могу я тебя понять.

– А я всю жизнь сам себя понять не могу, так что всё нормально. А странник – это странный человек, не похожий на других.

– Ну давай выпьем ещё за тебя, чтобы у тебя всё сложилось.

Мы выпили и помолчали. Я чётко понимал, что Сергей Иванович что-то хочет сказать, но не решается. Наконец, он плюнул на свой авторитет и спросил:

– А меня тебе не жалко? Ведь эти же два пидораса приведут на твоё место третьего и тогда уж точно меня сожрут.

Вот тут Иваныч душой нисколько не кривил. И его зам по опер, и начальник розыска были не его креатурами, а генерала. И свою ближайшую перспективу после моего ухода он описал довольно-таки точно. Как в воду глядел, через полтора года всё так и вышло. Успокаивать мне его было нечего, на такие вопросы надо отвечать честно.

– Да, они Вас сожрут и выкинут на пенсию. И Вы уедете к себе в Курскую область. И проживёте лет на десять дольше, чем если бы продолжали работать. А жалеть? Как можно жалеть старого 55-тилетнего мужика, полковника? Нет, я Вас совсем не жалею. Люблю, – да, а жалею, – нет.

– А ну тя на хер! Декадент ты, декадент! – видать понравилось ему это слово, – Хороший ты человек, Ершов, только выглядишь неважно, заездили тебя совсем. Ладно, я пошёл. Как будет ясно с эпизодами, звони мне.

И он побрёл к лестнице грузными и усталыми шагами.

Я убрал рапорт, как немыслимую драгоценность, в самую глубину сейфа и снова включил «Журавлей». Но не успел Лещенко пропеть первый куплет, как мой мобильный ожил. Звонил мой Татарин, начальник отделения по раскрытию квартирных краж. Абхазов задержали с поличным на территории Богородки. Я поднял трубку селектора и набрал в дежурку.

– Костя, – сказал я начальнику дежурной смены, – Мне бы машинку до Богородки доскочить.

Костик при всей своей простоте был майор правильный и очень меня уважал.

– Сейчас Владимирыч, всё будет. Спускайся минут через пять.

И я поехал в Богородку.

ГЛАВА 6. НА СВОБОДУ – С ЧИСТОЙ СОВЕСТЬЮ.

Мой приятель-доктор, к сожалению, оказался не только прекрасным специалистом, поставившим меня на ноги, но и ясновидящим. Финишировать действительно было необходимо. «Ресурсик», как он выразился, оказался выработанным полностью. Мне очень не хотелось уходить на пенсию, как какая-нибудь чмордосина. Хотелось решить все скопившиеся, пока я валялся в госпитале, проблемы, нараскрывать побольше, ведь ноябрь и декабрь самое подходящее для этого время. А главное, – закрыть год так, чтобы помнили и не смогли повторить, то есть загнать в суд все уголовные дела, которые можно было загнать.

И вроде бы собрался я не по-детски, выходя на работу, сжал себя в такую пружину и так вытанцовывал в ритме танго… Да только все сжатые пружины рано или поздно ломаются. Организм меня слушаться перестал совсем. Я, как обычно, вставал пол шестого, поспав при хорошем раскладе пять часов, а в семь отправлялся на работу. Но был я похож при этом на живого мертвеца, потому что реально просыпался только к одиннадцати. Мотивировать своих охламонов ором и собственной харизмой тоже получалось плохо, потому что когда я выходил на запроектированную мощность, давленьице у меня скакало до 180-ти. И приходилось резко сбрасывать обороты. Кофе перестало бодрить, а коньяк вдруг превратился в воду, которой много не выпьешь.

Но кое-как до конца я дотянул. Да нет, конечно, не кое-как, а как положено таким героическим парням, как ваш покорный слуга. Знаете, есть такой оперской анекдот, очень короткий и хлёсткий, про недоумков типа меня: «Когда я пришёл работать в уголовный розыск, у меня не было ничего. Теперь, когда я ухожу на пенсию, у меня ничего нет и дёргается глаз». Сергей Иванович, отлично видя моё состояние, даже слова мне не сказал о закрытии года, хотя всех остальных руководителей отдела уголовного розыска сношал так, что было реально страшно. Он знал, толстый хитрый змей, что я всё сделаю сам. Я мог бы уйти в предпенсионный отпуск прямо перед Новым Годом, а пошёл с 14-го января, добив себя окончательно, но загнав в суд всё, что было можно и всё, что нельзя. Проценты раскрываемости по линиям были такие, что после моего ухода никто не только не смог их повторить, но даже не смог к этим процентам приблизиться. Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?

15-го января я проснулся без будильника, как обычно, пол шестого. И почапал на тёмную кухню варить себе кофе. И только сварив кофе, я понял, что идти мне никуда не надо, и ВСЁ ЭТО ЗАКОНЧИЛОСЬ. И заплакал. Нет, не пустил скупую мужскую слезу. А заплакал громко и по-бабьи, с причитаниями и завываниями, доведя себя до полной истерики. При этом я разбудил и вусмерть перепугал жену с сыном, а также, подозреваю, соседей сверху и снизу. Покликушествовав минут десять, я свалился спать и проснулся следующий раз уже 16-го января около двух часов дня.

А 18-го января исполнялось восемь лет моему Тимошке. И я сделал сыну оригинальный подарок. Много лет я представлял себе, как пойду на пенсию и буду сидеть в кресле, а на коленях у меня будет мурлыкать котище. Кошек я люблю до придыхания, но разве мог я себе позволить завести кота при моей работе? Ему бы тогда пришлось жить у меня в кабинете и вряд ли бы он там чему хорошему научился. Кошек я больше всего люблю сиамских, бирманских или тайских – они самые маленькие и самые ласковые. И вот к Тимошке на День Рождения приехал месячный тайский котёнок с тигрино раскрашенной мордочкой, который тогда умещался на ладони. Оказавшись на середине комнаты, маленький зверёк сначала не по-детски, утробно и угрожающе, зарычал, потом выгнул спину дугой и боком поскакал на Тимошку. Но, видимо, прикинул шансы и благоразумно решил ретироваться за диван. Ланка полезла его доставать, но он тяпнул её за палец, за что был окрещён Кусь-Кусь. Из-за дивана доносилось угрожающее рычание. Казалось, там спрятался настоящий тигр. Я за шкирку вытащил маленький шерстяной комочек и посадил себе на плечо. Зверёк успокоился и заурчал. Причём надежды мои не были обмануты – урчал он громко, как трактор. И вдруг он вцепился мне в мочку левого уха и стал его сосать, урча и причмокивая.

– Всё, меня не трогать, – заявил я, – Я теперь кормящая кошка-мать.

Всё было очень неплохо в том январе. За исключением одного немаловажного момента. Я совершенно не представлял – а что дальше? За последнее время я доработался до такого состояния, что думать о чём-нибудь активном было органически невозможно. Ещё года два назад я решил для себя, что по накатанной колее, по которой можно идти с зашоренными глазами, я не пойду. О чём всегда мечтают руководители среднего звена подразделений уголовного розыска, выходя на пенсию? Всеми правдами и неправдами, через вторые-третьи, да хоть десятые знакомства получить должность директора или заместителя директора службы безопасности на какой-нибудь не очень маленькой фирме. А что потом? Ну, первые полгода ты Юрий Владимирович, вторые полгода ты Юра, потом ты Юрка, а потом… Все мои знакомцы минимум раз в два года долго и мучительно искали новую работу. Находили не все. Некоторые, кого жизнь ничему не учила, и кто уж очень хотел угодить работодателю, заезжали на длительное государственное содержание. Кто-то, оставшись без работы, деградировал и спивался. Да и в реалиях нового времени, чтобы стать начальником службы безопасности надо было быть пенсионером из всеми уважаемой организации, фээсбешником, а не ментом поганым. И представители уважаемой организации потихоньку закрывали все поляны, хотя у многих из них извилина была всего одна, – она разделяла жопу на две части. Такие перспективы поиска работы меня совсем не устраивали, тем более что к барыгам и коммерсам я всегда относился в соответствии с воровскими понятиями и за людей их не считал.

Появилась у меня, пока я лежал в госпитале, задумка открыть небольшое своё дело. Когда я рассказывал о ней близким, люди от хохота впадали в истерику. А те из них, кому я был небезразличен, объясняли мне, что так бывает, что люди, которым выпали тяжёлые испытания часто становятся неадекватными, их мир состоит из иллюзий, но надо взять себя в руки, посмотреть на всё трезво и пробовать жить дальше.

В конце января я стал перечитывать «Братьев Карамазовых», и, поскольку никакой уверенности в завтрашнем дне не было, то представлял себя отставным штабс-капитаном Снегирёвым, то ставил на место Илюшечки своего Тимошку. Думаю, все те, кто знал меня несгибаемым и железным, хотя и слегка заржавелым от коньяка, сильно бы удивились, узнав, что я – плакса.

А ровно за месяц до окончания моего предпенсионного отпуска, 7-го февраля, случилась беда бедучая. Утром мне позвонила Танюшка из отдела кадров и, тысячу раз извиняясь, сообщила мне радостную весть. Оказалось, выслугу лет они мне посчитали правильно, но изменились правила подсчёта БОПовских коэффициентов и коэффициентов, которые шли у меня за командировку в Гудермес. Объяснять долго, но выслуга сдвинулась с 8-го января на 30-е апреля. Подумаешь, ерунда. Ну, выйдете из отпуска 7-го марта, ну, посидите полтора месяца у себя в кабинете, Вы у нас заслуженный старый руководитель, никто Вам и слова не скажет. Ах, право же, пустяки. Так за что же Вы его утюгом по голове? Как то, знаете ли, веера под рукой не случилось.

Я прикинул, что теперь мне от выхода из отпуска до дембеля на недельку меньше, чем от выхода из госпиталя до 8-го января. Да, опять по пятницам пойдут свидания и слёзы горькие моей родни. Если уж вечно сжатая пружина сломалась, о какой, к чёрту, стрессоустойчивости можно говорить. Жена была на работе, сын в школе. Котёнок мирно курлыкал в своей колыбельке и на моё «А мне-то каково?!» только пискнул и лизнул меня в нос своим шершавым язычком. Погода была морозная, но солнечная, и я решил пойти слегка пройтись. Недалеко от моего дома находится Преображенское кладбище. Я зашёл к Святому Николе, поставил свечку и помолился на тему «Если только можно, Авве Отче, чашу эту мимо пронеси». *7

Я люблю твой замысел упрямый

И играть согласен эту роль.

Но сейчас идёт другая драма,

И на этот раз меня уволь. *7

Потом сообразил, что поздняк метаться, и долго бродил по кладбищу, осматривая заснеженные старообрядческие могилы и присматривая местечко для себя. Не сказать, что домой я вернулся умиротворённым, но успокоиться мне удалось. Жизнь прожить – не поле перейти.

Я сел в своё любимое кресло, взял «Братьев Карамазовых» – я подходил к кульминации романа – и открыл бутылку «Старого Кенигсберга». С самого начала отпуска я к коньяку не прикладывался, но сегодня повод был. Но «Великого Инквизитора» мне дочитать не дали, раздался звонок в дверь. Чудно! Вроде на сегодня аудиенций не планировалось. Кого это чёрт принёс?

Чёрт принёс Сергея Ивановича. Он держал в руках два пакета, в одном угадывались фрукты, а в другом позвякивали две бутылки коньяка. Учитывая, что никогда в жизни он у меня дома не был, да и кто я такой, чтобы в мою скорбную обитель заруливал лично начальник полиции округа, цель его визита читалась русским по белому. Всё на этом свете объяснимо и прогнозируемо, нужно только уметь анализировать события. Впрочем, я ничуть не расстроился, даже наоборот – уж больно мне хотелось растворить мою бедучую беду в разговоре.

– Можно к тебе в гости?

– Не можно, Сергей Иванович, а нужно! Прошу.

Я прикинул, что Иваныч с его фигурой вряд ли развернётся на моей семиметровой кухне, и расставил фрукты, коньяк и стаканы на журнальном столике в большой комнате. Усадил начальника полиции в кресло, сел напротив и разлил коньяк по стаканам. По логике событий разговор должен был начинать он. А он молчал. Я отметил, что мне редко приходилось наблюдать его таким усталым: лицо было осунувшимся, под глазами – сине-зелёные пятна. Наконец, он сказал:

– Рад тебя видеть, Ёрш! Как ты там говоришь, «прозит»?

– Прозит, Сергей Иванович.

– Я тебе благодарен, что ты так год закрыл. Были у меня сомнения, сдюжишь – нет.

Издалека начинает. Интересно. Раньше он всегда начинал с главного, а сейчас вон как заходит. Видать, дела хреново обстоят.

– Ты в себя то пришёл? Как себя чувствуешь?

– Да, так себе. Между нами, до конца дотянул на честном слове и на одном крыле.

– Понятное дело. Я, видишь, коньяка натащил, а тебе пить то не вредно?

– Сегодня можно, – ответил я, чтобы помочь ему добраться до предмета беседы. Но он мой намёк словно не заметил.

– Жаль, что супруга твоя на работе. По управлению ходят слухи, что ты женат на первой красавице в Москве.

Я достал из шкафа несколько фото Лануськи и протянул Иванычу.

– Да это же Мила Йовович! Ай да ухарь! Ай да хват! Где ж ты такую нашёл?!

– Никак нет, Мила Йовович отдыхает и нервно курит в сторонке. А где нашёл – там таких больше нет.

– Ну давай за твою супругу, слухи то, оказывается, не преувеличены.

Разговор обещал быть долгим.

– А наши Оксанка с Танькой в него, гада, влюбились, как кошки, только что на крыше не орут!

Оксанка – это майор Изюмова, начальник отделения по мошенничествам в моей ОРЧ, а Танька – это подполковник Строганова, начальник отделения ИАЗОР.

– Наговариваете Вы, Сергей Иванович, на достойных женщин, сдалось им старое говно!

– Влюбились, влюбились! Да только, вижу я, дело их без шансов.

– Точно, шансов получить в мужья старого алкоголика и неудачника, который за всю свою жизнь ничего не заработал, кроме инсульта, у них нет.

– Ну ты это как-то уж очень мрачно о себе…

Тут от наших криков у себя в колыбельке проснулся Кусь-Кусь и, решив поучаствовать в беседе, мякнул.

– Ой, а это кто?

– А это у меня жена недавно окотилась. Вот сыночек маленький. Правда, на меня похож?

Сергей Иванович подошёл к кошачьей колыбельке, где в это время Кусь-Кусь исполнял потягушки, и осторожно погладил его своим большим толстым пальцем по головке.

– Хороший, – он вернулся в кресло, и мы выпили ещё, – А вот ты – плохой руководитель!

Ну, слава Богу! Настоящий разговор начинался.

– Во-первых, это в прошлом. А во-вторых, Вы совершенно правы: руководитель я совсем никудышный. Ребята с третьего этажа ещё добавили бы: своим стилем руководства и вечным пьянством подрывает авторитет руководителя вообще. Ретроград, отрицающий прогрессивные методы работы, зато имеющий обширные связи в уголовной среде. А как человек – мерзавец и негодяй.

– Хватит ёрничать! Ты мне лучше объясни, почему они без тебя раскрывать перестали? Да они без тебя на третий этаж поссать сходить не могут!

Тут надо уточнить, что мужской туалет у нас был расположен на том же этаже, на котором работали два былинных богатыря – наш зам по опер и начальник розыска.

– А что? Очень дисциплинированные ребята. Я всегда им говорил, что на третий этаж – насрать. А вот про поссать на третьем этаже я ничего не говорил.

– Ну что ты за человек?! С тобою же нормальному человеку говорить невозможно!

Я разлил коньяк по стаканам.

– Вот и давайте поговорим, как нормальные люди. Про мой передвинутый дембель Вы, конечно, знаете?

– Конечно. Сочувствую, дурацкая ситуация.

– Да, дурацкая. У дурака и ситуация дурацкая. Теперь вопрос, Сергей Иванович. Что, по моим линиям действительно всё плохо?

– Так плохо, что такого не припомню. Районные отделы встали сразу после Нового Года. Дают одну ерунду, я даже уже орать перестал на селекторах. Твои ничего не раскрывают уже недели три. По первому кварталу будем в глубокой жопе. Так что, считай, год уже провалили. Татарин твой рапорт на пенсию написал. Андрюха Чугунов тоже.

Андрюха Чугунов – это начальник моих грабителей.

– А Андрюха-то куда? Ему же рано, вроде, на пенсию?

– Ты знаешь, оказывается, если вместе с вышкой брать, – у него выслуга уже есть. Да он в бухгалтерию сходил, ему пенсию посчитали – он, видать, такого не ожидал. Сейчас в Восточное Измайлово начальником отдела пытается перейти. Отпустить мне его?

Я представил себе Чугуна, которому насчитали пенсию тысяч семнадцать и мне стало его по-настоящему жалко. От хорошей жизни начальником в Восточное Измайлово, а это был самый разваленный отдел в округе, в котором уже давно не было начальника, не пойдёшь.

– Отпустите, Сергей Иванович. Вы же понимаете, что после моего ухода друзья с третьего этажа его до дурки доведут. А он умница и трудяга. Помните, как он с переломанными рёбрами и со сломанной рукой не на больничном сидел, а своими грабежами руководил. А это Вам ежеминутная работа, это не убойка, где можно месяц сопли жевать, потом в конце месяца раскрыл что-нибудь и – я герой.

– Да, Чугун твой – достойный пассажир, отпущу. Давай за него, – мы выпили.

– Юр, ты же понимаешь, – я не просто так приехал, – Сергей Иванович как-то непозволительно для его статуса быстро захмелел. – Я хотел тебя попросить…

– А давайте я Вам всё сам скажу, – перебил я его. – Вы хотите мне сказать, что до 30-го апреля всё равно придётся дорабатывать. А дела обстоят – швах. Так почему бы мне не выйти из отпуска и не сделать по нескольку эпизодников по моим линиям?

– Ты пойми, это я не приказываю, а прошу, – дело дошло до второй бутылки коньяка. – Причём прошу даже не как друга, а как правильного человека.

– Тогда у меня три условия.

– Какие?

– Первое. Сегодня у нас среда. Выйду я в понедельник. Сами поймите, мне эту отсрочку дембеля надо переварить.

– Понимаю. Дальше?

– Второе. В Главк на совещания три раза в неделю пусть Ваш племянничек ездит, и Вы сами ему это объясните, – двоюродный племянник Сергея Ивановича, Сашка, работал моим замом и начальником отделения по разбоям.

– Не вопрос.

– И третье. Моим друзьям с третьего этажа объясните, что пока я пытаюсь что-то сделать, – пусть они в мои отделения не лезут.

– Это я обещаю. Теперь давай на посошок и я поехал. Знаешь, поеду-ка я домой, имею я право отдохнуть или нет?

Мы выпили на посошок, я проводил до лифта Сергея Ивановича. Сомнений не было, этот человек, если что-то пообещал, свои обещания сдержит. А я?

ГЛАВА 7. ПРОЩАНИЕ С МАТЁРОЙ.

Не подумай чего лишнего, дорогой читатель. Прощание с Матёрой – это от слова «Матёра», а не от погонялова «Матёрая». Ты то, поди, уже представил себе женщину-вамп, красу, грозу и гордость уголовного мира, по кличке «Матёрая», которая сбрасывается с лоджии своего шикарного офиса на 116-м этаже, не в силах пережить расставания со своим любимым подполковником Ершовым, уходящим на покой. А речь то идёт всего лишь о деревне Матёра на одноимённом острове посреди Ангары, которая была затоплена в результате строительства Братской ГЭС. А писатель-«деревенщик» Валентин Распутин в 76-м году написал об этом замечательную повесть.

Вытащив себя невероятными усилиями в понедельник на работу, я обнаружил такое… В общем, Сергей Иванович, многое не договаривал. Положение по моим линиям вовсе не было плохим. Оно было катастрофическим. Я посмотрел статистику и сравнил её с показателями прошлого года, когда мы ещё с начала января рванули с места в карьер. Стало понятно, что таких минусов по итогам 1-го квартала мне бы в обычное время никто не простил. Это было не самое плохое. Сыщики и руководители в моей оперативно-розыскной части готовили полный расход по мастям. После того, как стало ясно, что я действительно ухожу, это было вполне объяснимо. Им предстояли нехилые перемены, а нормальные люди перемен не любят.

Весь мой запал кончился уже в четверг. Я впал в странное полубессознательное состояние. Со стороны я напоминал старуху Дарью Пинигину, главную героиню повести Валентина Распутина. До затопления Матёры остаётся неделя, но в город к сыну старуха Дарья не собирается, а усердно белит свою избу, которую через несколько дней предаст огню санитарная бригада.

Именно в таком состоянии, похожем на затянувшийся тяжёлый сон, я сумел подвигнуть своих разбойников на приём двух вполне нормальных и профессиональных бригад, сам организовал приём четырёх групп скокарей, две из которых оказались эпизодными. А мои любимые автомобилисты, видимо решив сделать мне прощальный подарок, три раза задерживали серьёзных угонщиков. Задержания получились не слишком эпизодные, но резонансные. Вот только от мошенников мне ничего не удалось добиться: из старой гвардии времён 11-го года там почти никого не осталось, а с майором Изюмовой, их начальницей, у меня с декабря отношения совсем разладились. То по нескольку раз в день кофе меня поила со всякими вкусняшками, а теперь мне только хамила и самое ласковое, что от неё можно было услышать, звучало так: «Сам пойди и сделай». Орать на женщин я не умею, бить тоже. Хотя даже если бы и умел, в данном случае это было бы лишним, и я махнул рукой.

Человеческая память обладает одним очень милосердным свойством. Когда всё совсем тяжко и хреново, воспоминания об этом быстро стираются. Вот и я совершенно не могу вспомнить вторую половину февраля того года, март и апрель. Вместо этого в моей памяти всплывают финальные эпизоды моего любимого фильма о Войне «Железный крест». И представляю я себя не мудрым и человечным фельдфебелем Рольфом Штайнером. Все мои последние месяцы работы слились в один эпизод. 43-й год. Таманская катастрофа достигла своего апогея. Связи с батальонами больше нет. И старенький полковник Брандт, не торопясь, снимает со стены пистолет-пулемёт, надевает каску и выходит из блиндажа. Там он поднимает руку и кричит бегущим мимо него солдатам: «Хальт! Ир вердет мит мир кампфен! (Стойте! Будете сражаться вместе со мной!)» А через три секунды получает свою пулю. В общем,

Не радуйтесь его поражению, люди!

Ибо, хотя весь мир встал и остановил ублюдка,

У суки, его породившей, снова течка. *8

И вот наступило то самое 30-е апреля. Морда у меня осунулась, глаза ввалились и смотрели всегда куда-то мимо собеседника. Давно нестриженные виски окончательно побелели, а упрямо выдвинутый вперёд подбородок зарос жёсткой многодневной щетиной. С физиономии не сползала какая-то мёртвая и застывшая усмешка.

В два часа дня я зашёл к начальнику розыска и сдал ему тубус с ключами от сейфа и кабинета. На вопрос, можно ли ребята-убойщики заберут мой диван, я ответил в свойственной мне доброжелательной интеллигентной манере: «После шести часов хоть друг друга на нём ебите». И в последний раз поднялся к себе. Забирать домой я ничего не собирался. Право же, на кой мне дома маршал Щёлоков? Но вот оставлять врагу мои запасы «Старого Кенигсберга»?! Капитулирен – нихт! Поэтому ещё вчера я пригласил проститься со мной всех моих приятелей-руководителей. Но всем ребятам с третьего этажа было разъяснено: приняв участие в этой безобразной акции, они навсегда станут для своих начальников-соседей по этажу Филиппами Киркоровыми. И в моём кабинете меня ждали пять начальников отделений моей ОРЧ, столько же бутылок коньяка на столе и шесть стограммовых стаканов. Единственное, чего мне по-настоящему хотелось сейчас, – надраться до полного бесчувствия.

– Так, мальчики и девочки! Пьём по полному стакану, за исключением госпожи майорши.

– А чего это я не по полному? – сварливо отозвалась Оксанка. – Я что, не такой же мужик, как вы?

Эта девка пришла ко мне почти два года назад, когда прошлый начальник отделения по мошенничествам и по совместительству мой хороший приятель, Андрюха Румянцев, честно сказал мне: «Всё, Юр, больше не могу – достало выше горла». Оксанка была родом из какого-то посёлка в Орловской области. Работала сначала следователем, потом начальником дознания в районных отделах. По молодости вышла замуж за обычного кобеля и пьянь из нашей системы, родила от него совершенно больного ребёнка, а он её в скором времени бросил. С этим несчастным мальчиком сидела её мать, а Оксанка всё время работала. И ладно бы мужика себе нормального на работе искала. Нет. Работала она, действительно, как каторжная, и толк в своём деле знала. Честно говоря, когда она сменила Румяного, мне даже стало полегче. Ну а от кофе три раза в день со вкусняшками – кто откажется? Была у неё интересная особенность. Сама по себе – она девочка тихая и негрубая. А вот её подопечные, вне зависимости от пола, самый хабалистый народ в криминальном мире. Такова уж особенность мошенников, отжимающих квартиры. Но когда они натыкались на нашу Оксану Владимировну, тут они бледнели и замолкали. Когда Изюмова священнодействовала, становилось понятно – другой такой хабалки нет на свете. Свой материнский инстинкт, придя в ОУР, она пыталась реализовывать на мне. Всё ей казалось, что я несчастный, неухоженный и спивающийся ребёнок. Лютой ненавистью она ненавидела Таньку Строганову, начальника ИАЗОР, которая придерживалась обо мне того же мнения, только ребёнком меня не считала.

Я посмотрел на Изюмову оценивающе и налил ей тоже полный стакан. Больше всех переживал по поводу моего ухода мой первый заместитель и начальник разбойного отделения, Сашка.

– Владимирыч, ну на хер ты так сделал! Ну зачем тебе на пенсию? Ты же на пенсии через полгода сдохнешь! Что тебе плохо, что ли, с нами было?! Выжал нас всех, как лимон, и сам теперь на пенсию, подыхать! К чёрту тебя, я к тебе даже на похороны не приду! Ты хоть представляешь, что тут теперь третий этаж исполнит?!

Я решил, что этот поток сознания надо прервать:

– О! Отличный тост, Санёк! За похороны!

Сашка был единственным человеком из пяти, которого не я взял, а мне впарили. Он работал тогда начальником розыска в Перово, а у меня уже давно не было начальника разбойного отделения, и я задолбался работать за себя и за того парня. А Сашка был двоюродным племянником Сергея Ивановича, и однажды начальник полиции заявил, что нашёл мне зама. Поскольку кандидатура была не вполне однозначная, он попросил меня:

– Возьми его и научи всему тому, что сам умеешь.

Отказать единственному из четырёх начальников, с которым у меня нормальные отношения, было неудобно. Я правда предупредил, что учитель я – тот ещё. Но Сашку взял. Кстати, как свободный художник, раскрывающий сложные разбои с использованием всяких передовых методик, он меня вполне устраивал. А вот как начальник он был… Нового типа, что ли. Заносчивый и со всеми признаками будущего большого самодура. Я ему при близком общении сразу не понравился. Не было во мне, по его мнению, всего того, что должно быть в начальнике. Наверное, я ему представлялся этаким фельдфебелем Штайнером, которого по недоразумению произвели в гауптманы.

Отношения, мягко говоря, не сложились, и он с милой непосредственностью, столь приветствуемой в нашей системе, стал бегать стучать на меня на третий этаж. Но пацаны с третьего этажа были хорошими операми, они и без Сашки знали, что я мразь, пьянь, вообще не наш человек, панибратски и слишком лояльно общаюсь с личным составом и поддерживаю отношении со всякими ворами. А вот замышляю ли я что-то против них или нет, – этого они от Сашки добиться не могли. Постепенно у них возникло подозрение, а не засланный ли казачок? И перестали они привечать Сашку.

Ещё смешнее закончилась Сашкина попытка стучать на меня Сергею Ивановичу. Однажды он зашёл к дядюшке и сообщил ему, что работать со мной невозможно, потому что я всё время пью и допился уже до того, что при этом не пьянею. Сергей Иванович в тот день находился в благодушном настроении, поэтому ответил племянничку тягуче и даже с юмором:

– А ты попробуй, повези на себе пять основных линий – все насильственные преступления имущественной направленности, все ненасильственные преступления имущественной направленности – в общем, почти весь отдел уголовного розыска на себе повези. Да держи по всем этим пяти линиям первые места по городу много лет. Да живи на работе и домой никогда не ходи. А я на тебя погляжу, запьёшь ты, али нет? Ты научись так работать, а потом ходи жаловаться на человека, который тебя учит.

Но Сашка не унимался:

– А чему он меня учит? Панибратству с операми? Он то с ними лается до хрипа, то проповеди им читает, как батюшка, то обнимается с ними, то оплеухи им раздаёт, то упрашивает их, чтобы они раскрывали. Мне что, этому позорищу учиться?

Благодушное настроение Сергея Ивановича улетучивалось на глазах, но он всё-таки счёл нужным поучить родственничка уму-разуму.

– У него оперов тридцать пять человек и вас, руководителей-долбоёбов, – пятеро. И нужно всех заставить работать. Знаешь, что я тебе за Ерша скажу? Он к любому из вас находит личный подход. А как он это делает, меня не интересует. Для меня важно только то, что люди у него работают на износ, сутками, и результат дают. Результат, за который потом мне не стыдно отчитываться. А вот жаловаться на него, что ко мне, что на третий этаж, они что-то не бегают. Вот за тебя, Сань, я волнуюсь. Ты или меняйся давай, или со своими на шибко опасные операции не ходи, – с твоими способностями и пулю в спину схлопотать можно.

И тут Сашка, который поначалу очень хотел занять моё место, полагая что именно туда стекаются сокровища Эльдорадо, решил пойти с козырей:

– А тебя, дядь, он при операх называет тупой жирной жабой…

То ли Сергею Ивановичу не понравился образ, то ли понимал он прекрасно, что это не моя реплика, а может быть просто лучше меня знал цену своему племянничку… Но кончился стук-стук для Сашки пренеприятнейшим образом: Иваныч с размаху съездил ему с правой по физии. Когда я увидел своего первого зама, шкандыбающего от кабинета начальника полиции с разбитой рожей, я реально всполошился:

– Сань, что случилось?!

– Не знаю, Владимирыч, как ты с ним столько лет работаешь! Сказал, что если до следующего месяца мы не раскроем нападение на банк на 1-й Парковой, он меня вообще убьёт.

– Во беда-то, Сань! Придётся раскрывать!

Вот так мы и работали с моим первым заместителем душа в душу. Но вернёмся к моим проводам. После того, как мы выпили за мои похороны, я решил Сашке сделать алаверды:

– Сань, ты знаешь, я лицемерить не люблю. И не авторитет я для тебя. И всё же я тебе пожелаю – будь человеком. Задатки к этому у каждого из нас есть, главное их не похоронить. И вот ещё что, и это запомни. Я ухожу, и старик твой один остаётся. Ты береги Сергея Ивановича и стань ему хоть какой-то поддержкой.

Тут в разговор неожиданно вклинился Чугун:

– Прикольный ты пассажир, Владимирыч. Вон как о нашем Сергее Ивановиче заботишься, всё жалеешь его. Он то тебя что-то не очень сильно пожалел, когда ты после инсульта вышел, а мы год закрывали. Я всё тогда со своими пацанами спорил, долбанёт тебя второй раз или нет.

– И на кого ты ставил?

– Честно? На тебя, ты же у нас и не в таких портах грузился.

– И каковы были ставки?

– Один к семи, так что я на тебе приподнялся. И после того, как эта блуда с коэффициентами случилась, не очень-то он тебя пожалел. Зато у него теперь показатели туда-сюда. А у тебя видок под дембель классный, – в гроб краше кладут.

Любил Чугун рубить правду-матку. И не было у него сдерживающих моментов, политесов и представлений о том, что повредит карьере, а что не повредит. Ещё он любил свою работу и гордился, что он начальник отделения по борьбе с грабежами. Плевать ему было, что это, пожалуй, самая муторная и тяжёлая линия, а ребята с третьего этажа считают, что он как руководитель не состоялся. Тут у них была полная взаимность – он тоже считал, что они как руководители окружного уголовного розыска не состоялись.

Был он помладше меня лет на семь, хорошо владел новыми методиками, всеми этими биллингами-шмиллингами, умел грамотно отсмотреть камеры, но больше склонялся к тем способам, которыми работали сыщики моего поколения. А ещё он был фанатом и было у него чувство долга, что для ребят его поколения – скорее исключение из правил. И задержания возглавлял со сломанными рёбрами, и ответственность за свои косяки никогда и ни на кого не перекладывал. А вот что больше всего меня в нём поразило ещё в первый год нашей совместной работы. Жизнь он вёл трудную, на грани нервного истощения и срыва. Но при этом умел понимать, что у кого-то она может быть ещё труднее и сложнее. И свою работу на меня никогда не перекладывал, даже скорее, наоборот, пытался меня разгрузить. Мы никогда не вели с ним задушевных разговоров за жизнь, но именно этот худощавый парнишка с постоянно воспалёнными от недосыпа глазами реально был мне третьим плечом. И хотя были мы с ним до невозможности непохожи, подозреваю, что на третьем этаже его сильно не любили потому, что лет через пять из него должен был вырасти второй Ершов.

– Знаешь, Андрюх, всё ты, конечно, правильно говоришь, – ответил я. – И в гроб краше кладут, и никто меня никогда особенно не жалел. Может, потому что я об этом особо не просил? А потом, если бы жалели меня, мне бы тогда пришлось жалеть вас. А у меня ведь принцип какой? Когда эти подчинённые передохнут, мы на их место наберём новых.

Шутка явно не удалась. Мои орлы возмутились, а на лице Татарина читалось аж благородное негодование. Одна только орлица ни на что не реагировала и молча цедила коньяк.

– Дурак ты, боцман, и шутки у тебя дурацкие! – решил разрядить напряжение Володька, мой любимый второй зам.

– Спасибо, Вовка, как всегда – всё разложил по полкам! А по поводу жалости и по поводу Сергея Ивановича, я тебе вот что скажу Андрюха. Был такой великий немецкий писатель – Эрих Мария Ремарк. Он всё о себе писал, о Первой Мировой, о друзьях своих, о любви, о природе нацизма, о борьбе с ним…

– Я, кстати, после церковно-приходской школы ещё чуть-чуть учился, Владимирыч, – смешно отпарировал Чугун. – Кто такой Ремарк, знаю. «Три товарища» и «На Западном фронте без перемен» читал.

– Так вот, однажды тот самый Эрих Мария сказал: «Возлюби ближнего своего».

– Владимирыч, это не Ремарк сказал, – перебил меня Татарин, вот взял моду постоянно меня перебивать. – Это Господь наш Спаситель сказал.

– Понимаешь, Татарин, Господь наш Спаситель сказал это две тысячи лет назад. Он не только это сказал, а вообще много всего. Ему две тысячи лет назад такие вещи просто было говорить. А вот Ремарку повторить эти слова в середине XX века было ох, как непросто! Да и нам времена не самые хорошие достались. Поэтому я и предпочитаю цитировать Ремарка.

– Ты сначала святотатствуешь, а потом спрашиваешь, за что это тебя Бог так наказывает, – Татарина не просто было сбить. – Вот ты советуешь Чугуну возлюбить ближнего своего, а чего ж ты ребят с третьего этажа не возлюбил?

– Я пытался. Честно пытался. Но… Пацан не смог. Ладно, хватит философии! Давайте выпьем ещё!

В последнее время спорить с Татарином я не мог. Сдружились мы давно, ещё с тех времён, когда я работал в окружном БОПе, а он вечно временно исполнял обязанности начальника розыска в Метрогородке. Сблизило нас, пожалуй, то, что у обоих судьба была не хромая, а как-то замысловато изломанная. Началось у Татарина это ещё во время срочки в армии, когда он по полной хлебнул с дагами и чехами, которых в его части было слишком много. Не знаю, чем им так не нравился московский единоверец, но кончилось всё тем, что Татарин пошёл и принял православие. И стал неофитом. И, как все неофиты, был он в вере крепок, если не сказать фанатичен. Естественно, когда об этом узнали его родители, нормальные и добрые московские татары, они, мягко выражаясь, были не вполне довольны.

Ещё в первые годы работы в ментовской произошёл у Татарина эпизод, здорово искалечивший его психику. Был он по молодости назначен в конвой, а арестованный попался слишком шустрый и попытался бежать. Причём на полном серьёзе, отправив Татарина в нокдаун. Тот выстрелил, как и было положено. Попал и убил. Прокуратура признала применение оружия правомерным. Вот только сам Татарин так от этого никогда и не оправился. Убийство – это как навык езды на велосипеде. Один раз получилось – всю жизнь умеешь. У Татарина всё было не так. Я к нему в душу не лез, но, когда он раскрывался, – было страшно. Во всяком случае, все его религиозные сентенции не имели ничего общего ни с ханжеством, ни с фарисейством, ни с лицемерием.

По сути, всю свою жизнь он занимался богоискательством и покаянием. Впрочем, иногда естество человека находится в непримиримом конфликте с окружающей его реальностью. Поэтому богоискательство и покаяние частенько не мешало Татарину мутить стрёмные темы на грани блуды.

А ещё он всегда искал свою идеальную женщину. Ему это было несложно – парень он видный, девки падали направо и налево штабелями. Жаль только, что идеал по определению недостижим. И семейная жизнь у Татарина не складывалась. Было у него две бывших жены, утративших статус идеала, и двое замечательных мальчишек, оставшихся в этих распавшихся семьях.

Когда я перетаскивал Татарина к себе, отдел собственной безопасности округа в лице своего начальника дал короткий вердикт: «Через мой труп». Я поскакал в окружной ОСБ и часа полтора демонстрировал свои недюжинные дипломатические способности. До этого случая мне казалось, что я могу уговорить даже Дьявола отпустить адвокатов в рай. Но тут потерпел полное фиаско. И пошёл ва-банк. Раз имеется формулировка «через мой труп», так я готов доказать, что труп – это не самое страшное. Начальник ОСБ был старым опером с трезвой самооценкой и, в отличие от моих друзей с третьего этажа, без мании величия. Кто я такой, он представлял хорошо. Поэтому предпочёл перевод Татарина согласовать.

Многолетний кошмар на земле вряд ли пошёл Татарину на пользу, и сильной прыти от него ожидать уже было нельзя. Но дело своё он знал добре, а главное понимал, что квартирные кражи – это моя любимая вотчина и рулить я там никому не дам. И всё бы у нас было прекрасно, как в доме Облонских, если бы не случилась досадная непонятка за год до моего финиша. Все сыщики, от молодого опера на земле и до начальника полиции города, иногда косячут. Я это прекрасно понимал и, хотя и орал страшно, а кого-нибудь из молодёжи мог наградить подзатыльником, был лоялен к этому, как к чему-то неизбежному в такой работе. Но вот косяк, случившийся тогда у Татарина, здорово испортил наши дружеские отношения. Во-первых, он сильно ударил по моей репутации, а её, бедную, для третьего этажа и так уже трудно было чем-либо испортить. Во-вторых, этот косяк создавал идеальную вербовочную ситуацию для тех же самых моих друзей с того же самого этажа. И это было самое паскудное. Тут пытливый читатель скажет: «Да разве может быть такое? Чтобы близкий друг предал и стал стучать? Да тебе, дорогой автор, лечиться надо, у тебя же ярко выраженная мания преследования!» На что я отвечу: «Уважаемый, а Вам приходилось жить в аду? Нет? Так оставьте тогда Ваши суждения при себе!»

В общем, последний год доверия у меня к Татарину не было, и он это прекрасно понимал. А поскольку я уверен, что человек он всё же благородный и достойный, было ему это крайне огорчительно. И все наши внеслужебные отношения теперь сводились к досадным богословским пикировкам.

Мы выпили ещё по стакану, и я спросил Татарина:

– Ну а ты что собираешься делать на пенсии?

– А я, Владимирыч, наверно в монастырь уйду.

Такая новость у всех присутствующих вызвала оживление. Встрепенулась даже уже основательно набравшаяся орлица:

– О! Кажись у нас второй Невменько нарисовался! – кто был Невменько-первый было понятно без лишних пояснений.

– Не обращай ты на них внимание, Татарин. Достойное решение. Как повелось испокон ратную службу несут всяк на своём рубеже инок, воин, да шут.

Слава Богу, после отставки ни в какой монастырь Татарин не ушёл. Женился в третий раз и родил третьего сынишку.

– Ну а ты что всё молчишь, мальчик мой тихий? – обратился я к своему любимому второму заму. Вовка и правда сидел что-то совсем пригорюнившись и почти не принимал участия в разговоре.

– А чего говорить-то, Владимирыч? Грустно мне.

– Это чегой-то?

– Видал я оперов и посильнее тебя. Да и вообще, давай скажем честно, отходит потихоньку твоё поколение – вы уже вчерашний день. Но вот что печально: такого доброго и хорошего начальника, как ты, у меня не было, да и, пожалуй, уже не будет.

Этого Вовку хрен поймёшь. Говорил он всегда мало, фразы у него всё какие-то шаблонные и литературные, по фене никогда ничего не скажет, а когда ругается на своих автомобилистов – вообще и смех, и грех, – прям институт благородных девиц.

Я слегка покривил душой, когда сказал, что Сашка – единственный из руководителей в моём славном подразделении, которого мне впарили. Вовку то мне впарили тоже, причём мои друзья с третьего этажа. Они его перетащили из другого округа, но решили соблюсти тогда приличия и предложили нам пообщаться, а решение, яко бы, оставалось на моё усмотрение. «А вот вам во мху енота!» – решил я тогда. Взять человека от них, да ещё на такую важную позицию?! Для соблюдения политеса позвонил своим знакомцам из того округа, откуда Володька переводился, справки навёл. И получил неожиданный результат. Отзывы были не то, что хвалебные, а прямо-таки восторженные: и специалист по линии «номер один» и человек без страха и упрёка. «Да нет, так не бывает», – подумал я. Личная встреча меня ещё больше озадачила. С одной стороны – полный мажор. Что тоже, кстати, не так уж и плохо, потому что человек воспитанный, интеллигентный и обеспеченный. При этом предпочитает не папины деньги с девками по ночным клубам просаживать, а служит в угро, причём занимается линией краж автомашин, самой сложной из всех линий. А раз человек обеспеченный, значит не будет торговать ментовской ксивой направо и налево, что очень часто исполняют ребята, на этой линии работающие, прикрываясь избитым объяснением: «Ну, нам же нужно как-то информацию получать». С другой стороны, побеседовав с Вовкой, я понял, – самые громкие задержания и разработки последних двух лет в Москве – это его, а вовсе не ребят из городского Главка, которые всегда вовремя на хвост присядут и все заслуги себе припишут.

Наши зам по опер и начальник розыска были удивлены до крайности, когда услышали от меня по поводу Вовки: «Беру. Категорически и бесповоротно». И никто о приходе в наш округ этого парня не пожалел никогда, прежде всего я. Во-первых, теперь я мог забыть о том, что у меня есть эта самая гнусная из всех линия «борьба с кражами транспортных средств». Володя всё взвалил на себя, а мне только отчитывался. Ни разу не нарушил субординацию – сначала докладывал мне, потом на третий этаж. Во-вторых, было чертовски интересно наблюдать за его творчеством. Вот именно творчеством: в своём деле он был художником. Работать по этой линии от информации просто глупо – всё время будешь отставать от профессиональных угонщиков на десять шагов. И Вовка мой придумывал всё новые и новые комбинации и методики с использованием технических новинок. Ребята по ту сторону баррикад были крайне огорчены его выдумками и с завидной регулярностью заезжали к нам в гости с хорошей доказухой на себя. И отделение своё мой второй зам выстроил – любо дорого посмотреть. Набрал молодых талантливых ребят на вакансии, на которые никто из-за сложности не хотел идти. Стариков, у которых уже был выработан ресурс, раскочегарил и заставил работать. При этом никого не оскорблял и не унижал. Как он это делал без ругани и без ора? Я смотрел на всё это раскрыв рот и гордился, что такой парень работает у меня, и даже можно слегка погреть старые косточки в лучах его славы. Тяжело было только, когда он в отпуск уходил. Я всегда встречал его после этого вместе с Умой Турман:

Вот такая ботва, прикинь, бывает не до смеха.

В общем, было трудно без тебя, Вован, хорошо, что приехал! *9

Отношения с моими друзьями с третьего этажа у Володьки были отличные, что вовсе не помешало ему выстроить по-настоящему дружеские отношения со мной. И вовсе не по принципу «ласковый телок двух маток сосёт». Просто был он, без всякой иронии, талантище, умница и образцовый офицер. А я уж со своей стороны всячески пиарил его перед Сергеем Ивановичем, чтобы у того не возникало мысли замахиваться на курицу, несущую золотые яйца. Очень я любил этого парня и был он в моём представлении этаким современным и рано облысевшим Дон Кихотом с «Харлеем» вместо Росинанта.

Естественно, после Вовкиного прогона про доброго начальника, я расчувствовался, пустил скупую мужскую слезу и полез его обнимать. Потом пафосно сказал:

– Вовка, братское сердце, спасибо тебе за всё, век не забуду! Горжусь, что довелось с тобой работать. И знаешь, ты единственный человек, за которого я, уходя, не переживаю. Давай за тебя, за профессионала с большой буквы и человека!

Мы выпили за Володьку, и тут случилась штука не то, чтобы скандальная, а как-то мною непредвиденная. Наша орлица, здорово окуклившаяся от выпитого коньяка, хватанув ещё стакан, заголосила во всю мощь деревенской орловской бабы:

– Лапочка мой маленький! Котик ты мой ненаглядный! Ну куда же ты идёшь! Какая тебе пенсия! Ты же погибнешь, сопьёшься совсем, сгинешь где-нибудь под забором без меня! Жена тебя из дома выгонит! Не нужен ты ей совсем, вечно голодный, вечно не глаженый, неухоженный! Мне, мне, только мне ты нужен!

Оксанка с грацией сломанной деревянной куклы рухнула мне в ноги и уже навзрыд завыла:

– Прошу тебя! Не уходи-и-и!

Я подхватил её на руки. Было это непросто – килограммов десять ей не мешало бы сбросить. И понёс в кабинет к мошенникам, где все её подчинённые от такой картины маслом слегка … ну, в общем, были ошарашены. Я опустил впавшую в коматоз Изюмку на диван и обратился к Кольке Качинкину, последнему из старой гвардии, оставшемуся в этом отделении:

– Колюх, последняя моя просьба тебе: берёшь свою начальницу, сажаешь в машину, привозишь домой. И проследи, чтобы спать легла.

Колька удивительным образом всегда сочетал в себе необыкновенное добродушие с такой же необыкновенной ворчливостью. И сейчас он решил ни на йоту не отступать от правил:

– Владимирыч, ну почему всегда я?! Мне ещё завтра по двум материалам срок закрывать, а у меня конь не валялся! Почему я должен эту скотобазу домой везти, да ещё спать укладывать?!

– Потому что мы мужики и, если нас Бог наказывает, значит ему виднее – за что. А она – девочка и не должна бы мучиться, как мы. Смотрите, если узнаю, что вы её без меня обижаете, с того света приду и пасть порву. Так что, повезёшь или нет?

– Ты чего, Владимирыч, конечно, повезу, раз ты попросил!

Передав Изюмку в надёжные руки, я в последний раз вернулся в свой кабинет.

– Ну что, братва! Кто-нибудь ещё собирается на коленях просить, чтоб я остался? Нет? Ну, тогда – на посошок, и я ухожу! Слышите, пацаны, я иду в новую счастливую жизнь!

– Владимирыч, – перепугался Татарин, – куда ты в таком состоянии один?! Давай я тебя до дома довезу.

– Нет, брат, человек рождается один и умирает один. Поэтому я сегодня пешочком и в гордом одиночестве. Не огорчайся.

Я прихватил с собой недопитую бутылку, а выйдя из Управления поймал себя на том, что это уродливое старое здание смахивает на чешский танк t-38(t), а я в таком раздрае – на одного из матросиков, которыми в конце ноября 41-го затыкали немецкий прорыв на Перемиловских высотах под Дмитровым. А командовал этими матросиками, кстати, капитан-лейтенант Георгий Лермонтов. Ох, и живучи же эти шотландцы, потомки поручика Джорджа Лермонта, обосновавшегося в 1619 году в Галицком уезде под Костромой! Ничем их не укокошишь, ни Байроном, ни дуэлями, ни революциями, ни немецкими танками, позаимствованными у чехов.

И так мне захотелось метнуть бутылку в этот танк! Ой, то есть в наше славное Управление, конечно. Но сдержался. А зря.

Так вот что нам делать с пьяным матросом,

Укрепить его якорным тросом

И одеть его Хьюго Боссом,

Ой, не голоси!

И как верёвочке не виться,

Знать, душа устанет томиться.

Он восстанет и преобразится.

Господи, спаси! *10

И с этой залихватской песней я побрёл по зигзагу домой одному Богу известным маршрутом. Помню, на Измайловской площади подошли ко мне три гопника, которых я отправил лет одиннадцать назад в командировку годков на шесть. Мой бравый вид явно поверг их в глубокие непонятки:

– Владимирыч, чего случилось то? Ну ты гляди-ка! Ментовку что ли расформировали?

Я не удостоил их ответа и оставил в полной растерянности. Потом, помню, долго бродил по острову на Серебряно-Виноградном пруде. А когда уже совсем стемнело, оказался у церкви Рождества Христова в Измайлове. Было уже совсем поздно, вход на церковную территорию и прилегающее к нему кладбище был закрыт. Я легко перемахнул через забор.

Рождественская церковь знаменита своим участием в февральском стрелецком бунте 1697 года. Возглавлял этот бунт против идиотских реформ Петруши Бесноватого и засилья немцев с Кукуя стрелецкий полковник Иван Елисеевич Цыклер, о котором я уже рассказывал тебе, читатель, описывая поездку в Смоленск. А идейным вдохновителем бунта был настоятель этой церкви отец Ферапонт, который не принимал ни Петрушиных новшеств, ни Никоновых заветов, а строго соблюдал в чистоте Святыми Отцами заповеданное православие. И был отец Феропонт страстным и сильным проповедником, послушать его стекались не только крестьяне из царской вотчины Измайлово и стрельцы из Москвы, приходил православный люд и издалёка.