День, который должен был стать для Москвы последним, выдался ясный и солнечный, один из тех дней, которыми дарит иногда на прощанье уходящая осень, и внешне ничем не обещал стать историческим не только для Москвы, но и для всего мира.
Утренние газеты не сообщали ничего нового о войне, и Москва, мало беспокоясь от грохота пушек на Западе, спокойно провела этот трудовой день и к вечеру так же спокойно зажглась огнями цветных лампочек, кино, клубов, театров и световых реклам.
Первые признаки тревоги родились на углу Тверской и Газетного, в здании Центрального телеграфа, в том зале, где принимались комбинированные радиотелефонограммы Москва — Варшава.
В половине седьмого вечера этот аппарат, безостановочно строчивший ленту сообщений, вдруг запутался, вспыхнул огнем тревожного сигнала о поломке и замолк.
В таких случаях связь моментально налаживалась окольным путем, но теперь ни на один провод Варшава не отвечала.
После долгих вызовов, военное радио Варшавы известило, что поломка серьезная, исправлена будет не раньше утра.
Для всякого, немного знакомого с состоянием технических средств, такой ответ был явно неправдоподобен; языку дипломатии, а особенно польской, доверия мало.
Сразу затрещали звонки Наркоминдела и других органов, тесно связанных с Западом и следящих за делами «добрых соседей».
Припомнился перерыв 1926 года, вызванный переворотом Пилсудского.
Чуткая государственная машина тревожно насторожилась. Но пока, кроме догадок, определенною ничего не было.
Особая наблюдательная станция сразу с момента перерыва взяла на себя тщательное наблюдение за иностранным радио.
Усиленные наряды слухачей методически щупали воздух, чтобы ни одна волна не проскочила незаметно мимо слуха.
Сначала радио не давало ничего интересного. Много часов в напряженных ушах звучали шалые фокстроты, патриотические речи и писк «морзе», передававший движение цен на биржах старого и нового света.
Уже в самом конце дежурства молодой, безусый парнишка, посаженный больше для практики наблюдать волну, на которой работала только одна маленькая станция Варшавы, вдруг прислушался, оглядывая аппарат. Наблюдаемая станция как-то странно прервала работу. Он хотел проверить настройку и не успел, замерев с протянутой рукой. В монотонную иностранную речь ворвались взволнованные русские слова. Спешным движением слухач рванул рубильник, включавший рупор.
Москва услышала.
Далекий взволнованный голос, огромное волнение умирающего человека за тысячи километров передавалось в город, волной тревоги ударяя по нервам.
Сразу телефонные провода перекинули этот голос одновременно в комнаты Кремля, в стены ОГПУ, в управление РККА, везде одинаково зажигая тревогу.
Тишина неизвестности кончилась. События понеслись с катастрофической быстротой, расширяясь, как круги по воде…
Десять секунд спустя голос, замолкший в рупоре громкоговорителей, возродился в проводах тревожных сигнальных аппаратов.
Две минуты спустя трель телефонных звонков приняла язык сигналов. Захваченные звонками дома, в театрах, в гостях, на лекциях, люди срочно вызывались в Кремль на экстренное собрание.
В восемь минут темные окна Андреевского зала во дворце загорелись огнями, и Совнарком перенес туда свое заседание для совместного обсуждения мер вместе с военными и общественными организациями Москвы.
На одиннадцатой минуте штаб воздух-охраны сообщил Управлению воздухсил, что он высылает первый заградительный отряд в 30 машин и по мере сбора летчиков будет высылать все возможные силы.
Огромные казармы гудели, как потревоженные ульи, и из ворот одна за другой выезжали, громыхая, батареи за город, на позиции.
На далеких окраинах на аэродромах блестели огни, скрипели ролики раскатываемых дверей ангаров. Запасные дежурные мотористы выкатывали машины, грудью налегая на плоскости.
В ночной темноте, под лучами прожекторов, звучно гудели моторы, и пулеметчики на ходу грузили железные круги обойм в люки кабин.
А высоко в небе, на аэродромных маяках ярко горели красно-желтые сигналы, понятные для всех: «Тревога. Срочный сбор на аэродром…»
Первые машины дежурной эскадрильи уже давно ушли в воздух, а город все еще жил прежней жизнью, смутно только ощущая нарастающую тревогу. Скрыть жуткую правду было необходимо, чтобы выработать хоть какие-нибудь меры против паники, гибельной для большого города.
Даже стены Андреевского зала, перевидевшие бесчисленное количество разных собраний, первый раз, наверное, вмещали такую возбужденную массу.
Официальное сообщение о том, что польский флот уже перелетел границу и приближается к Москве, было так неожиданно, что ошеломило многих, даже прошедших суровую школу войны.
Истина, превосходящая все самые фантастические слухи, взвинтила напряжение до крайности.
Многие, считавшие себя в безопасности за полумиллионом штыков Красной армии, не могли поверить, что теперь им самим придется бороться, защищая жизнь.
Но было много людей, которые не потеряли головы, которые ставили общие интересы выше собственного спасения и готовы были жертвовать всем ради них. Они не дали панике захлестнуть собрание, внесли порядок в это последнее, быть может, для многих заседание. Выразителем их коллективной воли стал секретарь Московского комитета тов. Зверев.
Среди шума и ненужных вопросов, когда, казалось, ничто но могло создать делового настроения в этом растерявшемся перед лицом смерти собрании, призванном спасти город, он встал, такой обыденный, негеройский, в своем сером потертом пиджаке поверх косоворотки, и громко, но без волнения, спокойно объявил, от лица президиума и 300 000 членов московской организаций партии, что они Москвы не покинут.
Под потоком простых, ясных слов собрание начало затихать, прислушиваться, ища спасения в его спокойствии.
Зверев тихо и спокойно, с мягким юмором, заявил, что вопрос первый — о спасении собственной личности — разрешен: спасенья нет.
Зверев тихо и спокойно заявил, что спасенья нет.
А теперь, когда все осуждены погибнуть, снимем этот вопрос с повестки дня и перейдем ко второму вопросу — о спасении города.
Маневр был смелый. Масса сразу почувствовала вождя, спаялась в одно целое. Момент растерянности прошел.
Но от этого еще более выяснилась страшная своей безысходностью правда.
Неслыханное в истории войн предательство, нападение из-за угла, лишало возможности защищаться от занесенного удара…
Советский Союз всегда ждал нападения и готовился к нему. Москву защищают десятки батарей, все дома снабжены газоубежищами, огромные аэродромы наполнены машинами авиаэскадрилий, но неожиданность удара лишает возможности использовать все самые тщательные приготовления. Артиллеристы не успеют достигнуть батарей, население — подготовиться к защите, когда польский флот уже появится над городом.
Но опускать руки все же было нельзя. Надо было принять срочные меры, попытаться спасти население трехмиллионного города, который, ничего еще не подозревая, жил обычной беспечной жизнью там, за стенами Кремля.
Первым и самым страшным шагом было объявить о случившемся, правдиво рассказать все так, чтобы не вызвать гибельной паники, и потом уже готовить город к борьбе…
«Флот нашей соседки Польши, еще вчера уверявшей в своем миролюбии, сегодня в 7 часов перелетел границу и сейчас находится на пути в Москву. Рост революционного движения на Западе, вызванный разорительной войной, заставил Францию нажать на Польшу, вынудив ее на эту авантюру. Разгром Советского Союза — это разгром всего революционного движения…»
Эти простые слова воззвания к населению были приняты и поняты всеми, но они требовали решительных действий, которые надо было продумать и провести в жизнь за оставшиеся 3–4 часа.
Задача почти невыполнимая, как выяснялось с каждым мгновением.
Наш воздушный флот, главная надежда, расположенный в большинстве на западной границе, был на земле, когда поляки незаметно прошли над ним. Догнать их теперь почти невозможно. На одну же свою защиту Москва никогда не рассчитывала, и сил у нее слишком мало, чтобы удержать врага.
Вторая надежда — химическая оборона, оказалась не менее призрачна.
Начальник химобороны, торопясь и волнуясь, так обрисовал положение.
— Сделано все, что можно, оборудованы убежища, население снабжено противогазами, но при больших размерах бомбежки это бесполезно. Мы верили в наш флот, что он не допустит, что придется бороться со случайными, малыми количествами газа. При больших дозах затравливания стойкость газов длится днями. Тогда город обречен на гибель.
Осталась артиллерия, но начальник ГАУ разрушил и эту шаткую надежду. Из практики маневров он вычислил ничтожность потерь противника от огня зенитных батарей, когда враг подходит на высоте 800 метров, прикрытый ночной тьмой.
Напрасно билось совещание, пытаясь найти где-либо помощь.
Казалось, что только случай может спасти от неизбежной смерти в ущельях улиц, от участи затравленных в подполье крыс…
И вот в такую минуту, когда многие уже думали, что выхода нет, это «чудо» пришло. Вернее, надежда на чудо. Пришло незаметно, из задних рядов, белой запиской, поданной комендантом в руки председателя.
«Делегация рабочих Института химической обороны просит сообщить, когда точно можно ждать врага над городом!»
Зал насторожился. Всех остро мучил вопрос: как можно отсрочить ту минуту, когда легкие раздует фосген и желтые нарывы иприта покроют тело, мучительно вытравляя жизнь из ее оболочки. Но прибывших, очевидно, интересовало не это. Пропущенные в зал, они прошли прямо к трибуне, эти четверо: трое, видно, с работы, перемазанные углем и маслом, четвертый в кургузом пиджачке, видимо, инженер.
Первый, широкоплечий, в синей прозодежде, широкими лямками переброшенной через плечи, не стесняясь, вышел на трибуну, в то время как двое других остались внизу, точно сторожа маленького инженера.
— Товарищи, — громко и четко прозвучал сильный голос. — В нашем положении все должно быть двинуто на защиту. Мы знаем это и потому пришли сюда от наших товарищей, рабочих завода при Институте химобороны. Они просили сообщить, что в стенах завода уже давно разрабатывается изобретение инженера Корнева по противогазовой защите городов. Оно должно помочь нам в этот момент.
Рабочий умолк, набирая в легкие воздух, чтобы опять перекрыть до дальних уголков огромное пространство зала. Выплески возгласов прервали секундную паузу.
— В чем же дело? Пускайте его скорее! Чего вы ждете! Спасайте Москву, товарищи!!!
Говорящий с трибуны поднял руку, туша волну выкриков.
— А в том дело, товарищи, что инженер Корнев боится применить его. Он считает, что изобретение не прошло еще стадии нужных опытов и может не дать результата. Он не решается выступать с незаконченной работой, боясь провала. Мы, годы работавшие с ним вместе, понимаем все это, но в такую минуту борьбы, когда дорог каждый шанс, как назвать такую нерешительность?
— Трусость! — ответил один из стоявших около инженера.
— Да, товарищи, трусость. Кастовый эгоизм, — поддержал оратор. — У нас не было времени убеждать Корнева, и мы решили прямо из цеха взять его и привести сюда. Корнев здесь. Пусть он выйдет и скажет, что он намерен делать.
Оратор умолк. Звенящая тишина наступила в зале. Глаза всех устремились туда, где стояли пришедшие: двое в синих прозодеждах и между ними белый воротничок инженера.
— Слово инженеру Института химобороны, т. Корневу, — прозвучал над залом голос председателя.
Маленький человечек под трибуной вздрогнул, суетливо одернул пиджачок и, споткнувшись о ступеньку, поднялся на трибуну.
Тут многие в первый раз увидели эту коротенькую фигуру, круглое лицо с высоким лбом и выпуклые добрые глаза под круглыми черными очками.
Подслеповато мигая, он обвел выпуклыми очками ряды напряженно вытянувшихся к нему лиц, не спеша откашлялся, и, точно выступая на самом обычном деловом заседании, вежливо поправил:
Подслеповато мигая, он обвел выпуклыми очками ряды.
— Виноват. В данном случае не имею права выступать от имени института. Вы слышали, наши опыты далеко не закончены, и я беру весь риск на себя и на наш завод при Институте химической обороны.
Зал глухо заволновался.
— Что за чудак! Можно ли ему верить? Почему он так спокоен, будничен, говорит, точно не знает, что отнимает драгоценные минуты последних часов жизни…
Но маленький человечек так же спокойно повернул голову в сторону зала, блеснул огоньками люстр в выпуклых очках и коротко, просто сказал нечто немыслимое, невероятное, вновь зажегшее сердца угасшей надеждой, быть может, благодаря своей невероятности. Сказал просто и коротко:
— Задержите врага до трех часов, и я думаю, что спасу Москву.
И в доказательство, очевидно, правдивости своих слов добавил еще более невозможное, но так же просто, точно говорил об обыкновенном пироге с вареньем:
— Мы постараемся спрятать ее под колпак!
Военный летчик Гурьев последний раз пригладил щеткой непокорную прядь волос, осмотрел себя в зеркало и поправил воротник форменной рубашки.
Такая редкая тщательность туалета свидетельствовала о том, что он собирался в город.
Действительно, накануне была получка, и каждый истый летун считал для себя позорным, имея деньги, оставаться в свой выходной день в этой проклятой дыре, как не без желчи определяли они местопребывание эскадры — Вязьму. Тем более что авиэтки Автопромторга, приобретенные в кредит, давали заманчивую и легкую возможность быстро перенестись в Москву, где есть куда тратить деньги.
Эта приятная возможность и определила то, что весь состав эскадрильи уже с раннего утра запасся увольнительными записками «сроком на 16 часов, во все города республики», и теперь по всем комнатам общежития шли деятельная чистка и приготовления к вечеру.
Летчик Гурьев осмотрел себя в зеркало и поправил воротник форменной рубашки.
Не успел Гурьев поставить на место зеркало, и в комнату ввалился подведомственный ему экипаж: бортмеханик Звонарев и наблюдатель Ключенко.
Вся эта доблестная троица составляла команду линейного истребителя 2-го отряда эскадрильи имени водников «Подарок Каспия».
— Он еще прихорашивается! — возмутилась команда. — А мы-то его ждем, ждем, все жданки прошамали.
— Не спеши. Все равно себя не обгонишь, — охладил Гурьев. — Времени хватает, ветер в хвост, домчим стрелой.
— Так-то так, но только, паря, смываться отсюда не мешает, — зловеще наклоняясь, пробасил Ключенко. — Шел я мимо штаба, да слышал краем уха, что отпуска прекратили. Взбредет на ум начальству, и совсем отменят. А тогда крак… — он сделал выразительный жест пальцами, сгребая воздух, — тогда плакала наша оперетта.
— Не врешь? — насторожился Гурьев.
— Ей-ей, как пить дать. Разве не знаешь наших гадов? Всегда тревоги в наш выходной устраивают.
И точно в ответ на его слова в углу властно и резко затрещал телефон.
Уже по выражению лица дежурного приятели поняли, что ничего хорошего ждать нельзя.
Так и случилось. Едва успев повесить трубку, дежурный крикнул на все общежитие:
— Товарищи! Приказ из штаба! На аэродроме тревога. Срочно по своим частям!
— Ну, вот я говорил? Опоздали, — уныло глядя на свой новый френч, возмущался Ключенко. — Ах, гады! Я же чувствовал. В другой день тревоги не сделают. Вот марай хорошие костюмы.
Однако воркотня не помешала им быстро одеться и выбежать на улицу. Здесь за дверьми порывы ветра ясно доносили обрывки сирены, подгоняя спешить. Тревога распространялась. Из всех улиц, переулков выбегали люди, заполняя тротуары, в темноте спотыкаясь о тумбы, узнавая друг друга и перекидываясь на ходу словами.
Настроение бежавших было веселое.
— Мы, ребята, прямо из биллиардной. Сережка приготовился положить шар, а тут вестовой в дверь.
— А я в гостях был. Только на банку с вареньем нацелился…
— А мы с собрания. Не успели даже о тактике английских истребителей дослушать.
— Ничего, после тревоги дослушаете.
— Может, долго задержат?
— Да как всегда. Добежишь, посмотрят, во сколько секунд, и топай домой.
— А сирена надрывается. В городе не слышно. Ветер от нас.
— В такой ветер заставь на Польшу лететь. Как раки, хвостом поползем.
Переговариваясь, уже выбрались на шоссе, когда яркие огни встречных автомобилей ослепили передние ряды.
Встретили весело.
— Ребята! Машины ждут. Садись. Что там у вас? Пожар, что ли?
И тут впервые, с автомобилей, еще не совсем веря, услышали неясные, жуткие слухи: война.
Не поверили, но сразу точно холодом заморозило от этих слов.
Замолкли смех, шутки. Быстро в тишине наполнялись машины.
Напряженность сковала толпу. Даже веселый Ключенко, который категорически не верил, зябко ежился в машине.
Ветер бил в лицо; машины прыгали по камням, люди в темноте отчаянно цеплялись за борта, напряженно допытываясь друг у друга: правда ли, верить или нет… нет..
Полным ходом свернули с шоссе, проехали редкую елочную изгородь и выкатились на аэродром.
Теперь сомнений в том, что произошло что-то важное, не осталось.
Весь аэродром был по-жуткому нервно оживлен…
Двери ангаров были распахнуты. Аэродромные в брезентовых куртках суетились во всех концах, таща баки с бензином, запасные части, камеры, покрышки, меховые костюмы и обоймы патронов.
Все запасные прожектора шипели на вышкам, освещая дрожащим светом бегущих людей.
А там, в темноте, за стартовой чертой, далеко вытянулись ряды блестящих машин, по шести в ряд.
Красные хвосты 2-го отряда, как всегда, стояли справа, во второй линии.
Звонарев заметил первым.
— Наши, придержи, — дернул за плечо шофера.
Машина замедлила ход. Облеплявшие ее летчики кубарем скатывались вниз, разбегаясь по своим самолетам. Быстро бежали втроем мимо машин, к своему отряду.
Вот командирский «Рыбак-черноморец», в крыло ему «Ловец Байкала», третий «Работник Волги», все еще пустые, четвертый — их «Подарок Каспия».
С одного взгляда убедился, что все готово к полету.
Поперек гондолы меховые костюмы, у толстых колес обоймы патронов, ящик снарядов — для «Гочкиса».
Рядом — пустые бидоны от бензина, и моторист, стоя на колесе, завертывает крышку бака. Первый раз остановившись после стремительного бега, все трое накинулись на него:
— Ну, что Митька, как дела, что случилось?
Моторист помедлил, спрыгнул вниз, нервно облизнул губы и, точно боясь, тихо, растерянно повторил то, что они слышали:
— Не знаю. Говорят, война с поляками.
И снова от коротенького слова дунуло холодом, растаяла последняя беспечность. Вытянувшись, насторожились все.
Взгляды всех троих скрестились без слов.
— Так вот она, война, — вздохнул Гурьев. Точно не веря, оглянулся кругом.
И сразу до боли ясно почувствовал в себе что-то новое…
Аэродром, машины, знакомые лица механика, Ключенки стали не такими, — новыми, значительными, четкими.
Не спеша, размеренно, точно не сам, натягивал костюм.
Шутка ли — война? Сразу, без всякого подъема, порыва, вдруг идти убивать.
Пять минут назад сборы в театр, шутки, все такое обыденное, и сразу, без перехода, вой сирены, ветер, свет прожекторов, блеск машин и, может быть, смерть где-то здесь, близко.
Так быстро, неожиданно все свершилось, ломая все привычные представления, что не могло охватить сознание. Бестолково мотались люди, махая руками, сталкивались друг с другом, пытаясь сказать что-то важное.
Пробежал со свертком карт озабоченный командир отряда, на ходу отмахиваясь от вопросов. Выскочил откуда-то сбоку, в полузастегнутом шлеме, толстый Доброхотов, пилот «Ловца Байкала».
Путаясь в меховом костюме, говорил никому не нужное о том, как сидел дома, пил чай, вдруг жена говорит: «Петя, никак сирена».
Прибежали, запыхавшись, пилот и наблюдатель с «Работника Волги» и жадно набросились с вопросами. Но, кроме слова «война», никто ничего не знал. Люди быстро, механически делали привычное дело.
Гурьев, как все, попробовал мотор, Звонарев проверил все гайки, Ключенко пушку, спуски бомб, пулемет…
Стало хуже, когда окончилась работа. В меховых костюмах было жарко. Неизвестность томила.
А между тем рядом уже началась работа.
Стоявшая эскадрилья артиллерийских машин снялась, и отряд за отрядом ушла в воздух. Ушел за ними отряд тяжелых бомбовозов.
Дали старт 20 машинам газовой эскадрильи, и они, тяжело жужжа, рулили на линию, когда из дежурки вышли, наконец, начальники отрядов истребительной эскадрильи.
Зоркие глаза летчиков издали разглядели командира своего отряда.
Вытянувшись из кабин, напряженно смотрели, как он бежал, тяжело переваливаясь в полетном костюме, издали махая своим.
Не добежав шагов сто, задыхаясь, крикнул:
— Запускай моторы! Есть задание. Летчики отряда, ко мне!
Быстро из кабин выскакивали летчики. Плотным кольцом окружили командира.
Голос командира тихо звучал из середины, и напрасно прислушивались, вытягивая шеи, оставшиеся в самолетах механики.
Командир говорил коротко, дорожа каждой минутой.
— Товарищи, 35 минут назад, когда мы ничего не знали, польский флот прошел над нами на Москву. Московские эскадрильи выйдут ему навстречу и попытаются задержать. Мы должны поддержать их. Наша задача — догнать поляков. Три отряда эскадрильи, из которых наш — ведущий, идут на семь тысяч, охраняя эскадру от нападенья в пути. Тайна полная; до боя радио не пользоваться…
— А теперь, братва, — добавил он просто, — давай попрощаемся. Служили вместе и умрем вместе. Потому, скрывать не стану, гроб дело. На победу надежды нет. Велено только задержать, во что бы то ни стало…
На мачте стартера замелькали сигналы: «2-й истребительный отряд — на старт».
Быстро разбежались летчики. Загудели моторы.
— Ну что, брат? Куда? — набросился Звонарев, не успел Гурьев впрыгнуть в кабину.
— На Москву поляки прошли, — догонять.
— А, пся кревь. Насыпем панам, — фанфаронил Звонарев, возясь внизу у мотора. Молодецки налег плечом на винт, крикнув:
— Контакт!
Гурьев включил стартер. Мотор чихнул два раза, отдал обратно и громко запел, обдувая ветром, сразу отрезав их от земли.
Внимательно идя в хвост «Черноморцу», бороздящему костылем землю, Гурьев вывел машину на старт. Мигнул стартер сигналом. «Черноморец» окутался пылью, искрящейся в луче прожектора, тяжело побежал, поднял хвост и грузно оторвался от земли.
Сигнал мигнул второй раз.
Гурьев налег на штурвал. Самолет задрожал, рванулся, побежал, прыгая по кочкам, ударился раза два колесами и точно замер.
Далекий огонек сигнала проскочил внизу.
Громадные, обтянутые алюминием колеса, медленно затихая, вертелись уже в воздухе. Аэродром внизу провалился. На то место, где они только что были, в конусный свет прожекторов, выползали самолеты 3-го отряда, похожие сверху на огромных неуклюжих жуков.
Самолет шел выше. Огни внизу быстро расплывались в одно общее световое пятно.
На крыльях ведущего «Черноморца» зажегся сигнал. Гурьев прибавил скорость, вышел на свое место, справа выше ведущего и, убавив обороты мотора, огляделся.
Отряд строился. Справа от него, тяжело гудя, лез на свое место «Ловец Байкала». Влево от ведущего, на длинной стороне стайки, вытягивались три остальных машины.
Все отряды бригады, выстроившись трехъярусным амфитеатром, быстро шли вверх, с максимальным углом подъема.
Начало быстро холодеть. Сидевший в передней кабине Звонарев бросил возиться с пулеметом и застывшими непослушными пальцами застегивал петли шлема. Сидящий сзади Ключенко, прячась от ветра, опустил сиденье под козырек и копался в своей кабине.
Воздух был изумительно спокоен. Машина шла сама, почти не требуя управления. Гурьев проверил приборы.
Несмотря на набор высоты, скорость росла, увеличившись до 220 километров. Высота перешла за 4 000, что было самым выгодным для полета машин этого типа. Предугадывая сигнал, Гурьев вывел машину в горизонтальный полет. Скорость сразу возросла до 260.
Звонарев из передней кабины, обернувшись, махал руками, пытаясь привлечь вниманье. Гурьев взял телефон.
— Здорово жарим, паря! — закричала трубка. — Пора уж своих каракатиц нагнать. А там и панов нахлопаем. Всего на сорок минут ушли..
И точно. Новый сигнал приказал:
— На высоту 7 000.
Гурьев прищурился, вглядываясь, кивнул головой, вытащил из чехла кислородную маску и, прибавив газ, снова задрал нос машины. Холод стал еще невыносимее. Он уже пробирался сквозь мех, пощипывая пальцы, даже через электрические подогреватели костюма.
Теперь бригада поднялась выше всех, и далеко внизу поблескивали цветные огоньки остальных машин эскадры.
Сверху, близко, точно над самой головой, горели звезды, чистым белым светом, в десятки раз ярче, чем это видно с земли.
— Паря, не зацепи Венеру! — снова озорно закричал в трубку Звонарев, — холодно драться-то, спиртику не захватили; Москва скоро, а панов нет, зря небось шпилим, наверное давно винта нарезали.
Он не успел кончить. Далеко в темноте ярким голубым столбом вспыхнул прожектор и, перерезая тьму, повел по небу, выхватывая повисшие в воздухе машины.
В ту же минуту голос Ключенко громко, в телефонную трубку крикнул:
— Павел! Начальник по радио велит задержать ход и приготовиться. Неприятель открыт.
Неведомые люди обещали спрятать Москву в колпак. Проблема, в осуществлении которой усомнился бы даже сумасшедший.
Но стремление иметь в минуту опасности хоть надежду на спасение, авторитет Авиахима, от имени которого они выступали, были так сильны, что им поверили безоговорочно.
Уверенность, с которой говорил Корнев, директор большинству неведомого экспериментального химического завода, действовала больше, чем его слова.
План, который он развил, быстрый, короткий, пересыпанный массой имен и вереницей химических формул, собранию был мало понятен. Но в таком положении нельзя было отказываться от любой, самой фантастической, самой смелой попытки, дающей хотя бы надежду на спасение. Обсуждать и серьезно проверить предложенный план не было времени.
Потому с такой сказочной легкостью получил он возможность исполнить все свои требования.
Потому пять минут спустя делегация завода, вошедшая в Кремль пешком, уже выезжала оттуда на большой машине, снабженная чрезвычайными полномочиями, в сопровождении военных представителей, обязанных беспрекословно исполнить все приказания.
Всем было ясно, что надо действовать и действовать немедленно, так как дальнейшее сохранение тайны могло вызвать панику, гибельную для города. Слухи о событиях, пока еще сбивчивые, неясные, но уже начали просачиваться неведомыми путями за стены Кремля, находя благодарную почву в населении.
Издавняя любительница всяких сплетен и слухов, при первых признаках тревоги Москва жадно насторожилась и, еще ничего не зная достоверно, только чутьем угадывая нарастающие события, уже зашептала, заволновалась, подогревая сама себя и взвинчиваясь собственными слухами.
Откуда появились слухи, установить было трудно. Виновата была обстановка: ночью шедшие по улицам шоферы, всегда угадывающие тайны своих ответственных седоков, виновата была вся толпа, с любопытством отметившая необычайное оживление в Кремле.
Но так или иначе, Москва заговорила…
Сначала тихо, шепотом, по домам и квартирам, потом все громче и громче, уже в театрах, кафе, на бульварах…
И по мере распространения слухов они расползались все больше и больше, обрастали невероятными вымыслами, волновали своей невероятностью, становясь правдоподобными благодаря отсутствию других сведений.
Не в силах сидеть дома, люди выскакивали на улицу, заполняли тротуары, сбивались в кучи, окружали рупора радио в надежде узнать новости.
Самые нелепые, самые чудовищные слухи находили благодарных слушателей и разрастались с невероятной быстротой, взвинчивая нервы до последней крайности.
В такой обстановке молчать было нецелесообразно.
Заседание уже приняло планы и методы борьбы, и стало проводить их в жизнь. Путь был один.
Провести в три оставшихся часа эвакуацию было немыслимо…
Оставалось бороться. Бороться всеми мерами, от пулеметов на крышах до непонятных формул неведомого химика. Воззвание, с призывом к борьбе, не скрывающее всей опасности положения, было уже составлено и передано в редакции газет, конторы световых реклам, на станции радио-телефонов. Его нужно было объявить массам немедленно и решительно.
Заседавшие в Андреевском зале не боялись правды. Они сами были из той массы, к которой обращались, сами были тесно спаяны с ней, верили в нее и знали, какие слова нужны, чтобы Москва без паники встретила страшную весть.
В одиннадцатом часу ожидавшая на площадях толпа услышала треск из рупоров, ахнула, налегла, жадно насторожилась, ожидая услышать слова правды…
В то же время огни световых реклам, равнодушно возвещавшие «Хлородонт» и мыло «ТЭЖЭ», мигнули последний раз, погасли на секунду и четко, быстро стали набирать ряды новых, иных слов…
И сразу электрической искрой районы Москвы, из глоток громкоговорителей, со световых реклам, с экранов редакций, услышав только первые слова, уже закрутились, завихрились взволнованной толпой, забурлили, вихрем захваченные в события.
— Слушайте, слушайте, слушайте, — хрипло надрывались глотки рупоров…
— Слушайте, слушайте, — взвивались ярким огнем строчки реклам.
— Слушайте, — мигали экраны редакционных кино.
— Сообщение соединенного заседания при Совнаркоме СССР, — выкрикивали рупора…
— …при Совнаркоме СССР, — нервно мигали кино и лампочки.
— Флот нашей соседки, Польши, еще вчера уверявшей… сегодня, в 8 часов 30 минут… перелетел границу, направляясь к Москве… Наш доблестный Красный воздушный флот вылетел навстречу, чтобы задержать врага… Москва обеспечена средствами обороны… Однако, населению предлагается… — хрипели рупора, — принять меры защиты от случайных…
— Какие меры? Громче, не слышно! — кричали из задних рядов в нервном напряжении, забыв, что говорит машина.
— Молчите! Дайте слушать! — заволновались в толпе, вытягивая шеи, скривляя головы. Стоящие вдали жали вперед, грудью налегая на трамваи и авто, заглушая их шум, только чтобы слышать…
Но уже за первыми сообщениями шли другие, более подробные. Скоропечатные ротационные машины типографий уже выбросили воззвание в сотнях тысяч. Громадные грузовики «Известий», доверху наполненные первыми оттисками, выезжали из ворот, сразу облепляясь густой толпой. Люди на ходу прыгали на подножки, цепляясь за борта, жадно рвали пахнущие краской листы. Белыми птицами сыпались пачки с автомобилей. Протянутые руки остервенело цепляли, комкали, хватали крутящуюся над головой бумагу, рвали друг у друга из рук в жадной торопливости прочесть первыми.
Мальчишки, выскочившие с экстренным выпуском, были буквально сбиты с ног и раздавлены, оставшись в одну минуту без товара, расхватанного толпой.
Редкие счастливцы, захватившие номер, стиснутые окружающей толпой, сидя на ее плечах, при свете фонарей бесчисленный раз перечитывали скудные строчки, а прибывавший возбужденный народ требовал все новою и нового повторения.
Все были на улицах. В центре прекратилось всякое движение.
Стиснутые замерли трамваи и авто, не имея возможности пробраться через толпу, которая, подняв головы, жадно читала прыгающие через улицы призывы: «Только в городе спасешься от газов», «Ищи свой противогаз у себя в домоуправлении», «Главная опасность в собственной панике».
На окраинах тревожным хором заливались гудки, ночные смены рабочих, прервав работу, возбужденным потоком выливались на улицу. Громадные пожарные автомобили МКХ с отчаянным звоном, в трепетном свете факелов, носились по улице окраин, звонким сигналом труб вызывая жителей брать огнетушители от зажигательных бомб, а на восточных вокзалах, окруженных цепями усиленной охраны, спешно грузились экстренные поезда ценностями Госбанка, документами наркоматов, всем самым важным, что требовалось вывезти в первую очередь.
Через пятнадцать минут после начала тревоги уже ничто не напоминало той беспечности праздничного вечера, которой только что жила Москва. Город превратился в один сплошной кишащий муравейник. Везде бежали люди, кричали, тащили противогазы, сталкивались, ругались и снова бежали, занятые своим, не обращая внимания на то, что творилось кругом.
Но чувствовалось, что всей этой неразберихой кто-то уже овладел, направляя ее в определенное русло нужного дела. Деловито пробегали стрелковые группы снайперов, выбирая точки, удобные для пулеметов. Дружины Авиахима быстро приводили в порядок домовые газоубежища, выкидывая из них всякий хлам: дрова, пустые ящики, которыми забили их ретивые управдомы, используя «бесполезно» пустующую площадь.
Санитарные отряды чистили и мыли мобилизованные автомобили, оборудуя их под перевозку раненых.
На людных улицах уже цепочкой раскидывались дружины по борьбе с паникой, освобождая мостовые для движения машин, и зеленые автомобили ПВО ныряли по улицам, скидывая у домов на руки ожидающих жителей груды брезентовых мешков с противогазами.
Организация обороны охватывала город, и каждый вырванный из паники моментально погружался в работу, целиком отдаваясь ей. Поэтому гудящий кремлевский автомобиль с маленьким возбужденным седоком без фуражки с растрепанными волосами, в круглых очках, съехавших на нос, беспокойно метавшимся в машине, не привлек ничьего внимания.
Беспрерывно прыгая, волнуясь, оглядываясь кругом, пытаясь даже на ходу делать какие-то вычисления, он был совсем не похож на человека, в руках которого находится судьба многомиллионного города. Но тот неистощимый запас живой энергии, который чувствовался в нем, невольно передавался другим, захватывая его спутников. Уже в пути он горел работой. Распоряжения сыпались из его уст.
— Товарищи! Будьте добры, сойдите, позвоните по телефону. Справьтесь, высланы ли грузовики на завод. Потом напомните, чтобы все химические самолеты были готовы и вылетали, как получат груз. Кстати, позвоните еще раз на завод. Пусть вызовут все смены рабочих. Велите, не ожидая меня, развозить катапульты. Схема есть у них.
Очевидно, маленький инженер работал не только сам, но умел заставить работать и других.
Едва успела машина, проскочив заставу, выбраться на лакированный асфальт загородного шоссе, как шум моторов донесся из темноты.
Из мрака ночи, приближаясь, росли навстречу какие-то силуэты. Маленький гусеничный трактор, пыхтя, тащил большую черную машину, длинной трубой вытянувшейся в небо.
Маленький гусеничный трактор, пыхтя, тащил большую машину.
Быстро проехали они мимо целого транспорта таких машин.
— Шесть, — отметил военный и сразу услышал детский восторженный голос Корнева.
— Молодцы, работает. Уже выехали. Только бы не подкачали наши машинки. Ведь первый опыт.
Человек с наганом обернулся. Хотел расспросить подробнее, но не успел.
В темноте загорелись огни, машина въехала во двор. Прямо из темноты к подножке бросилась фигура.
— Иван Аркадьевич! Наконец-то! Я без вас все уже выполнил. Машины отправлены. Грузовики на аэродроме. Дал 50 тысяч килограмм последней марки С84. Сейчас отправляю машины в центр.
— Как атмосфера? — напряженно спросил Корнев.
— Сейчас метеорологическая станция сообщила. Влажность минимальная. Ветер стихает. На двухстах метрах 3 м/с, к 500 повышается до 4 метров.
— Хорошо бы удержалось так до утра. Пойдемте, поговорим.
Корнев слез с машины.
В маленькой тесной комнате конторы было жарко.
На большом чертежном столе лежала карта Москвы, размеченная точками и заштрихованная в разных направлениях.
— Вот наша дислокация, смотрите, — обернулся маленький химик и наклонился, поднимая на лоб круглые очки. — Мы ставим наши машины по кольцу Садовой на площадях. Шесть в центре. Район, который они захватывают, около 19 1/2 тысяч десятин. Больше взять невозможно. Остальное на обязанности аэропланов. Одну машину мы оставили здесь. На всякий случай, для заплат, так сказать…
Снова, прерывая, в углу затрещал телефон. Корнев, оторвавшись от карты, снял трубку:
— Алло! Алло! Химоборона? Говорит начштаба воздухфлота. Получено сообщение. Поляки, после полуторачасовой битвы, прорвались под Можайском. Наши части больше держаться не могут и отступают.
— Хорошо! — бросил Корнев. — А сколько еще могут задержать наши силы врага?
— Начальник сообщает, что положение тяжелое. Самое большое наши продержатся еще минут 30–40.
— Так, значит, через час ждать гостей здесь. Ладно.
Корнев повесил трубку. Глаза его заблестели. Голос зазвучал новыми нотками. Он несколько раз бросил бровями очки, привычным нервным жестом.
— Ну что ж. Выходит, одни мы остались. Давайте начинать.
Все трое снова вышли на двор.
Мимо темных корпусов, мимо складов, где копошились темные тени и фыркали моторы, вышли на заводской двор.
Посреди, на желтом песке, едва освещенная наспех проведенной лампой, стояла машина с поднятым жерлом, такая же, как встреченные на дороге. Около суетились темные фигуры рабочих, укрепляя последние гайки.
Корнев узнавал людей в темноте. Ласковым голосом окликал работающих…
— Ну что, Михеев, как дела?
— Все в порядке, — ответили из темноты.
— Придется наши штучки прямо без опытов в дело пускать.
— Ничего, не подгадят, — любовно ответил голос. — Хорошо, что на опыты, за город, как собирались, не увезли.
— Да, хорошо, — согласился Корнев, — испытаем в деле. У тебя все готово?
— Готово, — ответил невидимый Михеев. И вместе с ним из тьмы, но с другого конца, от конторы, другой голос крикнул:
— Тов. Корнев! Из районов звонят. Машины прибыли и начали действовать.
— Ну, все готово, — вздохнул маленький химик, в темноте бровями подкидывая очки, что, очевидно, служило у него признаком волнения.
— Давай пробный. На максимальную высоту.
Фигурка Михеева, наклонившись, потянула рычаг. Машина дернулась, лязгнула частями, что-то, рассекая воздух, со свистом метнулось вверх.
Прошло несколько секунд. В темноте неба сверкнул огонек, и слабый звук разрыва донесся на землю. И тотчас в этом месте начали гаснуть звезды, точно кто-то невидимый гасил их одну за другой, оставляя большую черную яму на фоне блестящею звездами неба.
— Хорошо работает, — вырвался общий вздох; и сразу за ним робкий, неуверенный голос управляющего спросил:
— Иван Аркадьевич, а что если мы неправильно вычислили площадь? Ошиблись в расчетах поглощения?
— Тогда конец. Удушат, — спокойно ответил из темноты голос Корнева.
— Давай пробный!
На темном небе вспыхивали, рассыпаясь, огненные клубки искр, извиваясь причудливым узором. За ревом моторов не было слышно других звуков, и казалось, что крутятся огни причудливого фейерверка, зажженного для чьей-то забавы.
Но опытному глазу эти прыгающие искры рассказывали многое.
Там, впереди, в темноте, в мертвой схватке, сплелись передовые машины эскадрильи, настигнув наконец врага.
С решимостью отчаянья, прямо в лоб атаковали противника, не давая ему перестроиться для встречи.
Это было заметно по тому, как огненная полоса беспорядочно росла, вглубь и вширь расползаясь по небу.
Эскадрилья, не уменьшая хода, летела наперерез этой огненной ленте.
— Паша, я думаю, что до них не более 15 километров, — взволнованно кричал в трубку Ключенко и странно непривычно было слышать Гурьеву его незнакомый вздрагивающий голос.
Вытянувшись из кабин, не замечая холодного режущего ветра, — все трое напряженно смотрели вперед, считая секунды, когда машины ввяжутся в бой.
Но ведущий «Рыбак-черноморец» спокойно шел впереди, не подавая сигналов, и Ключенко напрасно водил дуло своего Гочкиса, нервно щелкая затвором. Далеко не доходя до боя, «Черноморец» развернулся и пошел параллельно, набирая высоту. Бригада перестраивалась. В ночной темноте, при близком расстоянии машин — маневр очень серьезный.
Весь поглощенный машиной, Гурьев забыл обо всем.
Зато для остальной команды, сидевшей без дела, эта подготовка к бою была еще более мучительна и взвинчивала нервы.
Слева, под ними, арьергардные дирижабли польского флота, развернувшись двухъярусной висячей крепостью, с обоих бортов свинцом выметали небо, сосредоточив силу огня на том участке, где пытались прорваться атакующие самолеты.
Выше, тысячи на две метров над ними, тонкой цепочкой вытянулись легкие мягкие дирижабли, охраняя гигантов от нападения сверху.
В то время как внизу темные силуэты перекидывались бешено вихрящимся каскадом вспышек, здесь, наверху, был полный мрак, и скорее чутье, чем зрение, улавливало в темных точках контуры неприятельских дирижаблей.
— Погасить сигналы. Прикрыть свет приборов. Полный газ, — крикнул в телефон Ключенко, переводя ход радио.
Автоматически повинуясь, Гурьев выключил ветрянку динамо, надвинул зеленые козырьки на лампы контрольной доски и потянул до отказа ручку газа.
Мерный рокот мотора перескочил в ужасающий рев. Машина задрожала, вибрируя каждой стяжкой, рванулась вперед, толкнув спинкой сиденья своих пассажиров, и полетела, точно падая в пространство.
Теперь уже высунуться за козырек было совершенно невозможно. Ветер моментально сворачивал голову, рвал щеки, набивая воздухом грудь, точно песком бил в глаза.
Компрессоры, захлебываясь, с присвистом нагнетали воздух, зло подвывая.
— Павлик, мотор сожжешь, — слыша нездоровый звук и страдая за свое детище, крикнул Звонарев. Напрасно. Всегда внимательный Гурьев даже не ответил. Впереди на таких же бешеных оборотах уходил «Черноморец». Отставать было нельзя. Он уже ясно понял цель маневра. Бригада хотела обойти верхнюю линию врага и, пикируя сверху, атаковать главные силы противника с наиболее слабого места.
Но этого без борьбы противник не мог допустить. Тотчас же поняв маневр, черные точки развернулись и пошли параллельно бригаде, стараясь находиться напротив.
Началось напряженное соревнование на скорость. Обе линии шли параллельно одна другой, напрягая все силы, чтобы выиграть лишний десяток метров. Летя с огромной скоростью неизвестно куда в пространство, жадно наблюдали друг за другом, ища признаков расстройства.
Такого напряжения долго выдержать было нельзя.
Скоро за темными фигурами дирижаблей показались огненные язычки пламени, которые вытягивались, разрастаясь все больше и больше.
— А, гады! — радостно кричал в трубку Звонарев, забыв, что их собственные моторы задыхаются, надрываясь в непосильной работе, — перегрели моторы. Огонь из труб выкидывает. Сейчас — сядут.
Действительно, ровная линия противника растянулась, разорвалась. Часть машин осталась далеко позади, и весь состав противника перед бригадой сильно поредел, растрепавшись в пространстве.
— Готовь пулеметы! — приказал Гурьев, — сейчас, наверно атака.
И в ответ вдруг услышал успокоенный голос Ключенко:
— Не бузи, Пашка. Начальник велит сбавить ход, сигналить положение и строиться.
— Что они бухтят? Боятся, что ли? — недовольно рявкал Звонарев, — им все маневры, моторы гонят, — и, не успев кончить, сразу переходя на тонкий фальцет, крикнул:
— Смотри! Поляк горит…
Крик его заставил повернуть головы. Желтовато-красный факел, вспыхнув вправо от них, быстро расширился в гигантский воздушный костер, озаряя небо.
Точно наклеенные на красном фоне, четко замерли польские дирижабли и самолеты эскадрильи, сразу обрисовывая все положение.
С короткого взгляда было понятно, что атаковать нельзя. Все отряды разбились, потеряв всякий строй и связь. Из их отряда только они одни шли за «Черноморцем». Три левых машины сильно отстали, а «Байкал» и «Работник Волги» совершенно пропали, и за короткую вспышку их нельзя было отыскать в пространстве.
В следующую минуту свет стал меркнуть. На фоне горящего костра обрисовались черные переплеты каркаса и остов стал быстро падать, выбрасывая вверх длинные языки пламени.
Перегнувшись из кабины, Звонарев смотрел, пока последняя искра не исчезла в пространстве. Расстроенные отряды добирались, сигналили ведущим и снова строились.
Теперь главная схватка осталась далеко сзади. Дальше уходить было нельзя.
— Курс обратный на 160°. Максимальный набор высоты, — снова передал Ключенко.
Приказ понятный. Не победив на скорость, эскадрилья решила состязаться на высоту и перелететь через врага.
Гурьев дал время надеть новые кислородные маски, развернул самолет и снова дал полный газ. Но на этот раз машина уже не скакнула вперед. Она медленно, тяжело дрожа заиндевевшими стяжками, начала лезть вверх, беря метр за метром.
Высунувшийся снова справа «Байкал» быстро провалился вниз и точно стоял на месте с задранным кверху носом.
— Смотри, смотри. Проняло чертей, — тихо, чуть слышным голосом из-за недостатка воздуха, передавал Звонарев, — завозились.
Теперь отряд шел обратно под углом к прежней линии, и расстояние между ним и поляками медленно сокращалось.
Контуры росли и было видно, как из темных гондол летели какие-то предметы, быстро пропадая за бортом.
«Балласта нет. Вещи выкидывают», радостно подумал Гурьев.
Горизонт медленно серел. Справа внизу по черноте строчили огненные узоры, изредка меркнущие яркими большими метеорами, падающими вниз длиннохвостыми кометами.
Каждый раз, уловив такой метеор, глаза всех трех провожали его вниз, пытаясь уловить, чья еще жизнь закончилась огненной точкой: своя — товарища, или чужая — врага.
Но уже оглядываться вниз не хватало внимания. Здесь, наверху, тоже наступала решительная минута.
Напряжение борющихся достигло высшего предела. Казалось, еще минута — и люди не выдержат этого колоссального напряжения. Теперь расстояние сократилось до дистанции огня.
Машина задралась, замедлила ход, свист ветра сразу стих. Ползя брюхом вперед, машина стала оседать на хвост.
Звонарев, высунувшись за борт, спеша выкидывал жестянки с маслом, ключи. Сзади, качнув машину, рявкнула пушка. Это Ключенко, облегчая вес, выбросил в пространство 5 фунтов свинца. Самолет, точно под ударом хлыста, подался вперед. Черные силуэты сползли вниз под козырек. Уже безостановочно грохотала пушка Ключенко. И сразу в ответ на это резкий рокот прошелся по броневой обшивке кабины.
Звонарев резко рванулся и медленно опустился на сиденье.
— Сережка, Сережка! — тревожно закричал Гурьев, но телефон молчал.
Шедший впереди «Черноморец» лег на крыло и быстро скользнул вниз — вовремя! Небо в этом месте вспыхнуло, закипев клубком взрывов. Эскадрилья и дирижабли, столкнувшись искрили вспышками, точно два полюса мощной батареи.
Ррр… ррр… злобно трещало небо, покрывая рев моторов.
Здинь… пак… со звоном рвались пули, ударяя в алюминиевую обшивку.
Прожектор! Дуло Гочкиса два раза плюнуло свинцом навстречу голубому столбу. Третий раз Ключенко не успел. Под самым крылом с грохотом лопнуло небо. Точно из горна печи, обжигая замерзшее тело, дунул горячий воздух, перевернув тяжелую машину, как щепку.
Мелькнул сереющий горизонт. Грудные ремни больно впились.
Только на секунду растерялся Гурьев. Почувствовав знакомое положение ремней, центробежную силу верчения, он сообразил, что случилось. Штопор!
Раз! — замолчали выключенные моторы, два! — верчение прекратилось, засвистал, усиливаясь, ветер. Падали камнем, набирая скорость. Три! — точно пробка из воды, на секунду плотно прижав к сиденью, выскочила машина из бездны. 1 1/2 километра в 16 секунд. Сразу заметно потеплело кругом.
Исчезло ощущение боли в висках и рези в горле.
— Павел, управление не перебили? — первым тревожным вопросом закричал Ключенко.
— А как Звонарев? Убит? Может быть, ранен? Тогда спустимся, а то замерзнет?
— Пошли вперед, — вдруг тихо отозвалась трубка Звонарева, — я ранен, перебита рука, но с пулеметом справлюсь.
— Вызовем начальника, как прикажет, — заколебался Гурьев. — Подождем.
Аппарат Ключенко заработал, давая позывные «Черноморца».
Бой наверху продолжался. Уже три темных массы сбитых, изуродованных машин пронеслись мимо них, со свистом рассекая воздух.
— Павлик, пошли туда, не могу, — болезненно кричал Звонарев, — вон еще падает.
На этот раз не падал, а быстро спускался маленький дирижабль мягкого типа. Снаряд, очевидно, пробил несколько камер.
— А ну, посветим, будет работа, — резко крикнул в телефон Звонарев и включил ручной прожектор.
В мигающем свете на желтой оболочке заметались окоченевшие фигурки людей, цеплявшихся за тросы и петли.
— Крой, ребята! — диким, режущим голосом завопил Звонарев.
Бах, бах! — рычит Гочкис. Та-та-та-та! — трещит пулемет Звонарева.
Резкий поворот на месте, машина ложится почти на крыло и снова враг перед носом. Снова тявкает пушка и трещит пулемет. На этот раз удачнее. Пулемет срезает целую гирлянду людей, уцепившихся за тросы.
Огонь ручных пулеметиков и револьверов, которым хотят защититься обреченные, не страшен бронированному «Каспию».
Не третий, так четвертый разворот будет последним…
Ключенко опережает Звонарева.
Хлоп!
Зажигательный снаряд с треском разрывает оболочку дирижабля и разрывается внутри. Громадный столб пламени вырывается наружу, слизывая прижавшихся людей.
Гурьев смотрит на часы. 40 минут второго. Неужели всего 36 минут назад Ключенко крикнул: «Неприятель открыт!» Но долго думать не приходится.
— Павел! Пашка! — неистово кричал Ключенко, — направо в три гондолы флагман. Пикируй, подожжем.
Флагман польского флота, сам «Маршал Пилсудский» — находился под ними. Ошибки быть не может. Гурьев сразу узнал его по фотографиям.
Не принимая участия в битве, он висит в центре, защищенный цепью дирижаблей и отрядом самолетов сверху.
Камнем падая на «Пилсудского», повел машину Гурьев.
Снаряд Гочкиса пробивает стену средней моторной гондолы, огонь взрыва виден сквозь стекла. Моторы на полутакте обрывают работу.
Навстречу несутся потоки свинца. Весь правый борт «Пилсудского» замигал линиями вспышки.
«Каспий» еще раз проносится над чудовищем. Ключенко, наклонившись, выкидывает ему на спину 35 килограммов тротила в жестяной оболочке.
Попав в заднюю кабину, снаряд проходит насквозь, не взорвавшись, разметав в щепы динамо и электроприборы. Вся внутренность корабля моментально погружается в тьму.
— Пашка, верти! Верти! — исступленно кричит Ключенко, запихивая новый снаряд.
Нет, не слушается машина. Левый мотор неисправен. Стрелка счетчика оборотов поползла вверх, прыгая, как шальная. В чем дело? Температура воды поднялась до 150°. Гурьев вытянул радиатор под поток воздуха до конца, но температура не падает, зато быстро падает уровень воды в водомерном стекле. Идти в бой с неисправным мотором — верная гибель; через две минуты он станет.
— Звонарев! Радиатор пробит!
Раненый механик слышит. Значит, надо выйти на крыло, в темноте нащупать скобы, добраться до мотора и заделать пробоину.
Четыре машины наседают сзади. Обернув пулемет, строчит по наступающим Ключенко. Карманный фонарик Звонарева заблестел у мотора. В свете огня виден пар, струей бьющий из пробитого шланга.
— Сережа, туши, поляки близко, — крикнул, забыв ветер, Гурьев, но поздно… Резким грохотом разрывая мглу, взорвалась граната под крылом.
Потоком воздуха рвануло Звонарева с крыла. Балансируя на краю, он ухватился рукой за обледенелую скобку. Но в обескровленных отмороженных пальцах не было прежней силы, способной удержать тело.
Пальцы сорвались и Звонарев, взмахнув руками, вывалился вперед на злобно жужжащие винты.
Граната взорвалась под крылом.
Дирижабль «Маршал Пилсудский», на котором находился генерал Гель, руководивший польским флотом в этой исторической битве над Бородиным, пострадал незначительно.
Атака случайного бомбовоза с одной 40-миллиметровой пушкой была для этого гиганта так же мало опасна, как слону дробь. Но уже одно то, что какая-то шальная машина смело прорвалась к нему и обстреляла его, взбесило генерала Геля и лишило его обычного спокойствия.
Электричество не горело. Гель нервничал.
Он броским движением метнулся к доскам.
— Как сигналы, что сообщают отряды? — быстро, шепотом, точно враг был еще близок, забросал он вопросами.
Старший радиотехник крикнул, не отрываясь, без обычного почтения:
— Повреждены все четыре аппарата. Гердке убит, связи нет уже восемь минут..
Крышка генеральских часов сухо щелкает. Гель кладет часы на стол перед офицером и говорит четко и коротко:
— Если через пять минут аппараты не будут починены, я выкину вас за борт.
— Есть, — глотая сразу пересохшим горлом, шепчет радист. Гель не шутит. Подгоняемая ужасом, кипит работа в дрожащих руках.
Щелкает сигнал. Забыв чин и годы, генерал Гель прыжком подлетает к доске. Увы, это только внутренний телефон. Голос капитана хрипит в трубку:
— Ваше превосходительство. Есть сведения, сброшенные на вымпелах. Русские уходят из боя и отступают на север.
— Победа! — радостным воплем срывается с губ генерала, но, сразу овладев собой, строго спрашивает:
— Если у вас связь, собирайте флот, готовьте бомбежку… Определите точно наше местоположение.
— Я уже проверил, — быстро зарокотало в трубке, — с Бородина мы прошли с боем до километров на восток. Сейчас мы находимся у самой Москвы.
— Что? — недоверчиво крикнул Гель и, уставясь в доску, стал проверять контрольные приборы. Недоумение все шире разливалось в его глазах, Не поверив, нажал кнопку сбоку. Хлопнув, откинулась доска люка, выходящего на землю. Открывшийся черный квадрат не блеснул ни одной точкой. Бросив трубку, генерал сделал несколько шагов. Прильнул к иллюминатору. Такой же черный мрак колебался кругом, не давая увидеть даже признаков света.
Тогда, вновь взяв трубку, генерал зло и резко крикнул:
— Тут какая-то ошибка! Москвой и не пахнет! Проверьте приборы.
Но трубка, не дожидаясь конца, радостно и громко закричала снова:
— Я опять проверил, все в порядке. Нас еще не снесло ветром и сейчас мы находимся над самым центром города.
— Если так, дисциплине у них поучиться, — крикнул Гель в трубку. — Ни одного огня. Ну ничего, мы посветим, — и, кончив полуофициальную фразу, начальническим тоном приказал:
— По судам эскадры. Снижаться к затравливанию. Дивизион разведчиков на город, связь лично со мной, волна 123.
Едва успел кончить Гель команду, ожидавший сзади радист крикнул:
— Ваше превосходительство. Разведчики все сообщают, что над городом на 400 метров стоит облако, диаметр до 25 километров. Происхождение искусственное. Очевидно, русские применили дымовые машины неизвестной еще мощности.
— К черту облако! — крикнул Гель, — велите им идти через него. Противогазы у них прекрасные. Пусть определят наше место и сообщат мне. Срочно! Я жду!
Наступает мучительная минута. Все готово к игре. Гель проверяет последние мелочи. Все в порядке.
Газа более чем хватит.
Недаром в подготовке был учтен каждый лишний фунт. Бомбами, да и то легкими, вооружены только самолеты. У больших кораблей газ. Легкий, быстрый и надежный газ.
Внимание: каждый жест будет записан историей.
Гель встает, отбрасывая алюминиевое кресло, которое с легким стуком падает на мягкий ковер каюты. Внешне он совершенно спокоен. Подняв кверху глаза, он медленно осеняет себя четким двуперстным крестом и властно, как команду, шепчет: «Помози нам, Иезус».
— Помози, Иезус, — шелестом проносится по кабине… И когда последний телефонист еще торопливо крестится, Гель, отстраняя его, берет ключ и по судам эскадры звучит короткая и страшная команда «В.О.В.».
На фоне розовой полоски зари было видно, как длинные сигары оседают на корму, и из щупалец стометровых шлангов, шипя и волнуясь, выливается голубоватая струя газа, огромными конусами расплываясь вниз.
В четкой предутренней тишине замерли моторы, и сверлящее шипенье выпускаемого газа жутко звучит в воздухе.
Гель полной грудью облегченно вдыхает кристальный воздух высоты 2000 метров. Итак, его задача выполнена. Там, внизу, теперь в безумном ужасе, задыхаясь в спазме газов, умирает красная столица большевиков.
Тонкий настойчивый писк радио прерывает нить мыслей маршала. Знакомый голос командира разведчиков, искаженный таким волнением, которого Гель никогда не слышал, потрясающим сообщением заставляет генерала качнуться в кресле.
— Генерал! Страшная ошибка. Облако над городом не маскировка. Это гигантский противогаз, который впитывает ОВ как губка. Газ города не достигает. Нужно срочно принять меры.
И сразу, подхлестывая и подгоняя друг друга, во всех приемниках запищали позывные разведчиков.
— Облако впитывает газ! Усильте струю! В городе нет признаков отравления! Спускайте шланги ниже завесы! Дайте по городу бомбежку химическими бомбами!
С каждым сигналом радио, с каждым вызовом снизу лица офицеров штаба становятся серее воротников мундиров. Побелевшими губами они шепчут, точно оправдываясь перед кем-то.
Радиотрубки мелькают в руках Геля, как тарелки у жонглера. Снова пищат вызовы и каскадом сыплются огоньки сигналов.
— Где остались бомбы? В город! Пушки, пулеметы по облаку, по дыму. Прогнать… рассеять! — Борты польских кораблей вновь одеваются огненной лентой. Десять минут, десять драгоценных минут рвутся снаряды в гуще тяжелого дыма. Но напрасно. Вздыбливаемые взрывами фонтаны быстро оседают. Черное облако волнуется, переливается, но остается на месте…
Время шло и новый день наступал с неумолимой точностью, все ярче и ярче освещая огромные махины кораблей розовым предутренним светом.
Дальше оставаться было нельзя.
И капитан «Пилсудского» решился напомнить об этом.
Опустив глаза и запинаясь, с трудом, точно стыдясь своего малодушия, он обратился к генералу:
— Ваше превосходительство. Уже светло. Русские батареи за городом начинают пристрелку к нам. На «Кракове» пожар. Оставаться опасно. Прикажете набрать высоту?
Гель молчал. Никто не узнал бы теперь в нем властного адмирала, который был здесь полчаса назад. Старик буквально разваливался у всех на г азах.
Но стальная пружина Геля развернулась последний раз. С грохотом упало кресло. Сильные пальцы впились в плечо капитана:
— Отступать? Нет! Это вы приказывайте отступать, а я дрался и буду драться.
Отбросив капитана, оглянулся. Драться, но как? Ничего в руках, кроме револьвера. Пусть.
Сжав рукоятку, бросился из каюты, выбежал на площадку, навстречу ветру, на холод. Перегнулся через борт и с сухим треском выпустил вниз все 25 патронов своего «Борхарта».
Пусто. Перехватил револьвер за дуло и злобно швырнул его вниз. Посмотрел, как мелькнул в тумане.
Рывком выдался над перилами, перевалился головой и решительно, точно бросаясь в воду, сорвался вниз, навстречу «сизому облаку».
Капитан «Пилсудского», выбежав, уловил только оранжевые зайчики восходящего солнца, мелькнувшие в золоте адмиральских нашивок.
— По эскадре. Набор высоты максимальный! Курс на запад, Варшава!
Точно бросаясь в воду, Гель сорвался вниз.
В этот день утро так и не наступило. Густое черное облако низко нависло над Москвою, скупо пропуская сумеречный свет на переполненные народом улицы. Горели все фонари.
Где-то на окраинах еще догорали пожарища, и красные автомобили устало метались по городу, завывая охрипшими глотками.
У белых палаток с красным крестом, раскинутых на бульварах, толпились люди, обмотанные марлей, из числа легко пострадавших, которым помощь оказывалась тут же на месте.
На тех же местах, где и ночью, отделенные от тысячной толпы узенькой цепочкой красноармейцев, по-прежнему стояли таинственные длинножерлые машины и без устали продолжали свою ночную работу, с железным чавканьем выкидывая в небо свои снаряды.
Все уже знали этих железных спасителей. Каждый новый выстрел вызывал бурю восторгов, каждая заминка — волну сожалений и советов.
Юркие зеленые автомобили Химобороны легко резали расступавшуюся толпу, доставляя откуда-то с заводов все новые и новые порции снарядов прожорливым машинам.
Забыв вечерние страхи, москвичи метались по городу и заполняли улицы уже не от ужаса, а из любопытства, спеша все увидеть и осмотреть собственными глазами.
Но следов минувшей ночи было не так уж много. Наиболее населенный центр почти не пострадал. Только на Театральной площади, упершись одним концом в морды вздыбленных коней Большого театра, а другим в широкие окна Метрополя, догорал обуглившийся решетчатый каркас цеппелина.
Любители сенсаций разочарованно вздыхали. Приятноволнующее настроение жуткой тревоги быстро падало, сменяясь деловыми будничными мыслями. Многие, всю ночь не расстававшиеся с противогазами и ходившие похожими на одноглазых циклопов, снимали маски и прятали их в чехлы.
Белые полотнища плакатов, расклеенные на стенах, точно магнит, собирали вокруг себя бегущих людей.
«Граждане! Товарищи! — взывали черные буквы. — Нынче ночью Москва подверглась неожиданному нападению врага. Без объявления войны, без всякого повода, вооруженный до зубов польский флот пытался уничтожить город, пользуясь ночной темнотой и нашей доверчивостью… Только самопожертвование наших заграничных товарищей дало возможность узнать о готовящемся нападении за несколько часов, когда всякая защита казалась невозможной. Но трудящиеся Москвы показали, что нет еще силы, которая могла бы погубить рабочий класс».
И, отрываясь от плакатов, толпа взрывами рукоплесканий приветствовала проходящие мимо отряды рабочих, команды Авиахима и дегазаторов, которые четким строем в противогазах направлялись в зараженные случайными бомбами районы для ликвидации последних остатков газа.
Когда по городу пополз черный слух, что в облаке, висящем над головой, до сих пор находится 500 тонн удушливых газов, способных при неблагоприятном ветре опуститься и задушить все живое, паника уже не смогла захватить жителей.
— Корнева, Корнева! Он знает, пусть он скажет, что надо делать — требовали в городе.
Валящемуся от усталости маленькому химику, с криво съехавшими на нос очками, торопливые молодые люди прямо на завод притащили белый кубик микрофона.
— Товарищи рабочие, — говорил Корнев, застенчиво мигая подслеповатыми глазами, в микрофон.
Товарищи рабочие, — начал Корнев…
— Меня просят объяснить вам, угрожает ли нам опасность… В настоящий момент опасность нам не угрожает. Враг хотел нанести удар, не веря в возможность нашей защиты… Но мы защищаться смогли. Вам, товарищи, должно быть известно, что практика мировой войны давно дала нам средства борьбы с удушливыми газами. Это средство — противогаз, фильтрующий отравленный воздух через активированный уголь и другие составы. Облако над городом, так нервирующее ваше воображение, и есть этот гигантский противогаз, в котором задержались газы, предназначенные нашим легким. Опасность прошла. Но, товарищи, — звучал в трубку голос и странно было слышать, как в нем появлялись непривычные звенящие нотки, — вы знаете, что нам пришлось пускать наши машины в дело почти без опытов. Успех нашей защиты это скорее удача, чем результат подготовки. В деле обороны больших городов мы все еще слишком неподготовлены. И самый верный способ защиты — это не допускать врага на свою территорию.
Налет больших авиационных соединений на город ясно показал, что даже самая тщательная и хорошо организованная работа ПВО может быть действительна только в дневное время. Ночью же работа защиты чрезвычайно затруднительна.
При высоте свыше 2 000 м, потери нападающих настолько уменьшаются, что уже ни в коем случае нельзя парализовать нападения, а при высоте 3 000 и выше сводятся почти абсолютно к нулю.
Бомбежка же такой большой цели, как Лион, даже с такой высоты не представляла никаких затруднений и могла дать достаточную поражаемость…
— Стоп, стоп! — скажет здесь внимательный читатель. — Почему вдруг инженер Корнев, говоривший о защите Москвы, тут упоминает про город Лион, как известно, находящийся во Франции? Автор, очевидно, что-то напутал.
Нет, дорогие читатели. Автор здесь ничего не напутал. Просто в конце своей фантастической повести он вставил выдержку из официального документа.
Перед вами уже не фантазия, а подлинная выдержка из материалов о результатах маневров французского воздухофлота над Лионом в августе 1930 г.
Но, может быть, вам это не нравится, вы не понимаете, при чем здесь Лион; а вам хочется до конца узнать о судьбе Москвы после воздушного нападения. Тогда слушайте.
Клубы дыма столбом поднимаются к небу и закутывают горизонт.
Треск горящего дерева и грохот падающих зданий не может покрыть рокот моторов, доносящийся сверху.
Удачная бомба взрывается у подножья высокой башни. Рушатся ажурные надстройки, падает крыша. Черный дым, ползущий по стене, на минуту сдувается ветром и открывает за обломками крепостных зубцов белое здание, на куполе которого полощет обгорелое красное знамя. Да, красное, с серпом и молотом, потому что горит Кремль и рухнувшая башня — Спасская башня и обгорелое здание за зубцами стены — это — ВЦИК.
— Но, постойте, — скажете вы. — Налет Геля не удался. Кремль никогда не горел, об этом ничего нет в романе..
Нет, читатель, Кремль горел и горел даже не в фантазии автора, а в действительности, зажженный меткими попаданиями бомб, только не с польских, а с английских самолетов.
Горел, правда, не настоящий, а фанерный, построенный как бомбардировочная мишень, близ Хендонского аэродрома в Лондоне. Этот фанерный Кремль и был разгромлен бомбами на маневрах королевских воздушных сил, летом 1928 года, в присутствии высших сановников страны и самого принца Уэльского.
Да, читатель, — это было в действительности; я думаю, что теперь вы поняли, что фантастики, как таковой, вообще нет и не было на всех страницах этой правдивейшей повести.
Многомоторные самолеты, огромные цеппелины, сотни тонн газа, заливающие целые города, разве не над этим трудятся сейчас тысячи ученых Запада?
А защита Москвы, такая фантастическая, разве не может она завтра стать действительной явью? Возьмите один из последних номеров за 1923 год журнала «Наука и Техника» и вы прочтете там об опытах немецких химиков по созданию единого противогаза для защиты больших городов.
И если все это еще не произошло, то не значит ли это только то, что старички в министерских кабинетах еще не сторговались и многомоторные чудища еще ждут и готовятся, чтобы, покорные приказу, перелететь границу и попытаться задушить ненавистную им Страну Советов.
Но послезавтра, завтра, может быть, даже сегодня, они договорятся.
И послезавтра, завтра и даже сегодня мы должны быть готовы встретить у себя их наймитов.
Помните, что в этой борьбе мы никогда не будем одни. Когда бы ни началась неизбежная схватка, всегда в рядах врагов найдутся энтузиасты Рабине, простодушные Фуке, отуманенные патриотизмом Жервье, которые прозреют, объединятся и закричат так же громко, на весь мир, как наши друзья с антенн польской радиостанции, об опасности, грозящей Советскому Союзу.
И наш долг, чтобы их призыв мы встретили готовыми к защите как в воздухе, так и на земле.