Млечный путь № 2 2017

Анатолий БЕЛИЛОВСКИЙ
НЕ ВЛАСТНЫ ГОДЫ

Старые люди двигаются не спеша. Коленный сустав может замечательно работать сегодня, а завтра выйти из строя. Легкий поворот может превратить колено в сплошной клубок жуткой боли.

Пожилым людям необходимо помнить о таких вещах.

– Выглядишь отлично, – сказал Боб, не поднимая глаз и пережевывая что-то зубными протезами.

В свое время Боб был хорошим нападающим, но так и не научился обманывать вратарей. Он всегда смотрел туда, куда собирался бить. Так что в итоге я перешел в профи, а Боб занялся страховым бизнесом.

– Честное слово, отлично, – добавил Боб. Смесь блюд, украшавшая его галстук, ни в чем не уступала смеси чувств, отражавшихся на его лице: скованная виноватая улыбка, жалость в наклоне головы, слабая тень злорадства в птичьих лапках морщин вокруг глаз.

Я знал, что выгляжу ужасно: опущенные плечи, шаркающая походка, потертый пиджак, замызганные брюки.

– Спасибо, – прошептал я. – Ты только представь. Шестидесятая годовщина нашего выпуска. Кто бы мог подумать, что мы протянем так долго, да, приятель?

Боб поднял глаза, сейчас он улыбался искренне.

– Спортсмены стареют медленно, – сказал он. – Я до сих пор каждую неделю играю в гольф и прохожу девять лунок. Как часы. Это спасает от старости.

Я кивнул.

– Это помогает, – прошептал я. – Ты не изменился ни на йоту.

Боб издал отрывистый лающий смешок:

– Ты прав. Ни на йоту.

Откинувшись назад, он медленно чуть-чуть повернул голову и перевел взгляд на дальнюю сторону университетского двора.

– Зато Принстон изменился, – продолжил Боб, – Помнишь, где раньше были футбольные поля? Где мы с тобой играли? Там теперь общежития. Общежития, в которых все живут вперемешку! Не просто мужские и женские комнаты под одной крышей. Нет, теперь студенты живут вперемешку. Это что-то! – Он хлопнул по колену и слегка поморщился.

Я снова кивнул.

– Проблемы с голосом? – спросил Боб.

– В каком-то роде, – прошептал я.

Боб вздохнул:

– У Джоан был инсульт, и она потеряла дар речи. А Тодд умер в прошлом году от рака гортани. У него стояла трахеостома. Чтобы что-то сказать, он затыкал дырку в шее.

Я тоже вздохнул и опустил глаза. Мы с Джоан жили вместе на втором курсе. Она всегда могла раскусить любую мою хитрость всего за минуту.

– Я работал, сколько мог. Ушел на пенсию только после шунтирования, – сказал Боб. На его лице вновь отразилась все та же гамма чувств: чувство вины, жалость и капелька злорадства. Когда я рассказывал ему, что Джоан от меня ушла, Боб выглядел абсолютно так же. За исключением зубных протезов и дрожащих рук.

– Сиделка с Джоан 24 часа в сутки. Государство оплачивает все. Не хотел бы я стареть в стране, где за медицину ты платишь из своего кармана.

Джоан переехала к нему неделей позже. Может быть именно поэтому я отправился за океан. Чтобы никогда больше не видеть таких выражений, ни на его лице, ни на ее.

Боб коснулся моего плеча, его пальцы дрожали как будто он скатывал невидимые сигареты. Внутри я боролся с желанием уйти как можно скорей.

– Я слышал, ты живешь в стране, где очень дорогое здравоохранение, – сказал он. Я кивнул энергичнее, чем ожидал.

Боб резко поднял голову.

Я поморщился и долей секунды позже потер шею. Боб наклонился еще ближе ко мне. Сияющие искусственные зубы контрастировали с приоткрытыми слюнявыми губами, выцветшими, когда-то карими, глазами и пожелтевшими склерами.

– Можешь вернуть себе гражданство, если хочешь, – сказал он, еле шевеля губами: – Мой внук – чертовски хороший юрист по иммиграционным вопросам.

Я пожал плечами.

– Подумай об этом, – сказал Боб.

– Подумаю, – ответил я, – Но сейчас мне надо идти. Не хотелось бы опоздать на рейс.

– Останься у меня, – сказал Боб быстро, – У нас есть комнаты для гостей. А завтра сможем сходить к Джоане.

Я сосчитал до пяти и задержал дыхание: старый актерский прием.

– Нет, – ответил я.

Отказ прозвучал, так как мне хотелось: с тоской. С неохотой. С сожалением.

Боб пожал руку и похромал прочь со всей возможной скоростью.

Я промчался через терминал на полной скорости, чтобы не опоздать на посадку. Люди глазели. Морщины ужасно чесались, и мне пришлось забежать в туалет, смыть старческий грим. Служащий ТранСек рассматривал меня, подозрительно прищурившись.

Я позвонил на Ферму прямо из самолета, пока мы дожидались взлета. Ответила Гульнара.

– Ну здравствуй, чужестранец, – промурлыкала она. – У нас свидание?

– Конечно же, – ответил я. – Когда ты можешь принять меня?

– Вы хотите по-минимуму, – спросила она: – или чтобы все было в полном абажуре?

– Ажуре, – поправил я. По-английски Гульнара говорила превосходно, но со сленгом случались затыки. – Я хочу, чтобы все было в ажуре. Уже давненько не проходил полный курс.

– Так, сейчас посмотрю, – повисла пауза, а я слышал, как она стучит по клавиатуре. – Со среды никого нет. Нормально?

– Конечно же, – ответил я. – До начала тренировок целых две недели.

И снова перестук клавиш.

– Превосходно. Полное омоложение, пятидневный курс, начало в среду. Заплатите прямо сейчас?

– Вперед. Прошло?

– С вашим кредитным рейтингом? – спросила она. – Конечно же, платеж прошел.

Пауза.

– Я так рада, что вы не ушли на пенсию. Как вы играете! Это никогда не устареет. Как будто вы играете не просто в футбол, а одновременно еще в покер и шахматы. Терять это – никакого смысла.

– Дорогуша, – сказал я, – Я не могу позволить себе уйти на пенсию.

Ее ответ потонул в реве турбин. Я прекратил звонок, откинулся и повернулся к иллюминатору. Самолет набирал высоту и сделал круг над центральным Джерси перед тем, как повернуть к Атлантике. Где-то внизу остался потертый замусоренный Принстон, изнывающий от жары, и Боб, ковыляющий с тросточкой к поезду, который унесет его обратно в дом престарелых.

Бедный, бедный Боб.

Перевод с английского: Илья Суханов

Алекс ШВАРЦМАН
ПАДЕНИЯ ИКАРА

Мой мир – пара фотографий в прозрачных акриловых рамках, стоящих на тумбочке у кровати.

С одной из них улыбается молодая женщина в оранжевом комбинезоне. На груди женщины бейдж с именем. Я не могу прочесть, что на нем написано, сколько бы ни прищуривалась. Но я уверенa, что она – это я.

Оставшаяся часть комнаты безлика и неинтересна, в точности как больничная еда. Я безуспешно пытаюсь разогнать туман в голове. Но плотный и тяжелый, как хмурое утро в Бостонской гавани, он по-прежнему висит там. Я изучаю дешевые принты с цветами на стенах и скудную утилитарную обстановку комнаты. Я тщательно исследую комнату, отыскивая какие-то подсказки, что-то, что помогло бы мне вспомнить, но глазу не за что зацепиться.

На другой фотографии женщина средних лет, заплетенные волосы, добрые глаза. Я сосредотачиваюсь на ее лице, пытаясь разогнать туман в голове, но нет, он непроницаем. Моя память покидает меня, безжалостно и бесповоротно, все, что я могу, это держаться за самое важное. Это моя дочь, Кейт.

– Кейт, Кейт, – повторяю и повторяю шепотом, пока туман снова не накрывает меня.

Я слышу, как Кейт разговаривает с медсестрой в коридоре.

– Чертовы репортеры по-прежнему дежурят перед зданием, – говорит она. – Как бы я хотела, чтобы они оставили нас наконец в покое.

Я знаю, кто такая медсестра и кто такие репортеры. Общие понятия – это легко. Я помню наизусть таблицу периодических элементов и могу назвать все года, когда Ред Сокс выигрывали Мировую серию в XX веке. Какие-то бесполезные пустяки я вспоминаю с легкостью. Но у меня нет ни малейшего понятия, почему у здания репортеры. И я не помню свою жизнь.

Кейт входит в комнату и улыбается.

– Сегодня «хороший» день? – спрашивает она.

Туман рассеивается, немного, но достаточно, чтобы я вспомнила, что это наш ритуал. Врач говорил, что у меня впереди много «плохих» дней, но будут случаться и «хорошие». Я помню только это и ничего больше. Качаю головой.

Кейт хмурится и садится рядом на кровать. Она берет мою руку в свои. Я спрашиваю ее о бейдже на фотографии.

– Это ты, мама, прямо перед Икарусом, в тот день, когда вы улетали. На бейдже написано: «Анна Фримен, капитан».

Кейт открывает ящик и достает дипломат, от времени eго коричневая кожа задубела и кое-где уже потрескалась. Кейт роется внутри и достает небольшой пластиковый диск, размером с картонную подставку для пивной кружки. Кладет его на тумбочку и нажимает маленькую кнопку сбоку. Оживает голограмма космического корабля, который движется через космос. Космолет выглядит как капля ртути.

– Это Икар, – говорит Кейт. – Ты была членом команды, которая разрабатывала его, а потом стала его пилотом.

Туман окутывает мои мысли как никогда. Я не помню ничего из этого, но знаю, что Икар – это из греческих мифов.

– Зачем называть корабль в честь человека, который разбился?

– Потому что он летел к Солнцу. Смотри.

На голограмме корабль летит прямо к Солнцу. Когда он подлетает достаточно близко и гигантский огненный шар застилает все небо, корабль выпускает красные мерцающие крылья. Они как будто распускаются, вырастая во много раз больше, чем сам корабль.

– Нанофиламенты, – говорит Кейт – Они улавливают тепло; накапливают энергию которой достаточно для прыжка между звездами. Твоя команда в Массачусетском технологическом институте разработала его примерно в то время, когда я появилась на свет.

В молчании мы смотрим, как эфирные крылья из красных становятся ярко-оранжевыми и начинают разваливаться, пока капля ртути продолжает тянуться к Солнцу. Затем перед кораблем открывается идеально-круглая черная дыра. Она закрывает маленькую часть бушующего огненного ада, как будто происходит миниатюрное солнечное затмение. Корабль падает в дыру и исчезает, а следом схлопывается и отверстие в пространстве.

– Это запись первого полета Икара. На Земле нет ни одного человека, которой бы не знал, что ты совершила.

На самом деле есть как минимум один, который не знает. Но гордость, которая звучит в голосе Кейт, заставляет меня не произносить это вслух.

Сегодня – «хороший» день. Туман не такой плотный, как обычно. Пока жду Кейт, я дотягиваюсь до ящика и достаю дипломат.

Это мой сундучок с воспоминаниями. Здесь разные мелочи, которые я накопила за жизнь. Кейт говорит, что мне очень важно каждый день перебирать их. Предполагают, что они позволят мне чуть дольше сохранять связь с реальностью.

Касаюсь жемчужно-розового камешка, тысячи лет в воде сгладили его грани. Я нашла его на пляже на Арктуре VI. Моя рука трясется, когда я прикасаюсь к другим экзотически выглядящим камешкам. В чемоданчике целая россыпь, по камню с каждой из планет, на которых я была.

Внутри есть и другие сокровища. Отпечаток крошечной ноги, сделанный в день, когда родилась Кейт. Красный диплом колледжа. Пожелтевший листок из пьесы, которую я написала в старшей школе. Часы с Микки Маусом, которые родители подарили мне на восьмилетие.

Туман скрыл исходные воспоминания об этих вещах. Все, что я помню, это то, что Кейт каждый день рассказывала о каждой из них по очереди.

Внутри дипломата есть и другие вещи, сувениры и безделушки, о которых я не помню ничего. Воспоминания о них также далеко, как верхушки небоскребов, теряющиеся в тумане.

Задумываюсь, почему там нет обручального кольца или какого-то другого напоминания об отце Кейт. Но я не ищу его, вместо этого беру круглое зеркальце, подарок моей лучшей подруги в первом классе. В зеркале отражение изможденного морщинистого лица, нечесаные лохмы редких седых волос спадают на плечи. Нет, это не лицо молодой искательницы приключений со снимка, не то лицо, которое я пытаюсь запомнить.

Откладываю зеркало и жду, когда придет Кейт. Я должна сказать ей, что сегодня – «хороший» день.

Я проснулась, как от толчка, и мой мозг заполнили воспоминания. Ошеломляющее чувство, как будто пустыня, которая раньше была океаном, оказывается вновь заполнена водой. Мне требуется время, чтобы привыкнуть к этому ощущению. В мыслях порядок и ясность, нет никаких следов тумана. Я чувствую себя почти счастливой до мгновения, пока не начинаю перебирать воспоминания.

Звук выскочившей пробки из-под шампанского на кафедре теоретической физики в Массачусетском технологическом институте в день, когда мы праздновали прорыв, который приведет нас к звездам. Прикончив бутылку, мы направляемся продолжать праздновать в ближайший бар. Спустя много рюмок текилы я остаюсь наедине с Брюсом, рабочим-строителем.

Молчание на том конце линии длится слишком долго.

– Ты должна сделать аборт, – наконец говорит Брюс. – Я заплачу половину суммы.

Когда Кейт появляется на свет, я жду, что Брюс придет или хотя бы позвонит. Но нет.

Через год я узнаю, что Брюс разбился в автокатастрофе. На похороны я не иду.

Кейт становится старше и спрашивает об отце. Я рассказываю, что Брюс был морским биологом, утонувшим, когда спасал коллег. На пятый день рождения я дарю ей старый дипломат, который купила на гаражной распродаже. Я рассказываю ей, что это сундучок с воспоминаниями ее отца. «Что такое сундучок с воспоминаниями?» – спрашивает Кейт. «Это место, чтобы хранить особенные вещи, которые напоминают тебе о чем-то, что ты никогда не захочешь забывать». Я открываю чемоданчик, внутри лежит горсть разноцветных камушков, которые я собрала во время каникул в колледже. «Это воспоминания твоего папы». Я придумала историю для каждого из камушков, рассказы о захватывающих приключениях, которые пережил ее отец во всех уголках мира.

Умопомрачительное счастье от новости, что меня выбрали пилотировать Икар и пришедшее позже понимание, что до этого у меня был еще более радостный день. Несколько месяцев я волнуюсь за Кейт, как она будет без меня. Но это проходит, как можно устоять перед шансом полететь к звездам? Кто сможет отказаться стать рядом с Гагариным и Армстронгом?

Разочарование, когда я впервые узнаю, что я буду в криогенном сне во время полета. «Как вы можете требовать от меня спать в такой момент?» Мне читают лекцию о том, как трудно сделать маленький и легкий космический корабль, способный совершить прыжок. «Это всего несколько недель. Люди проводят месяцы и годы на МКС». Они говорят, что я проснусь ненадолго на той стороне, чтобы подготовиться к обратному прыжку. Что же, хотя бы я увижу Арктур.

Фото-сессия перед Икаром. Карусель интервью и церемоний. Слава... беспокойная соседка.

В ночь перед стартом я прощаюсь с Кейт, крепко обнимаю ее напоследок. Она просит меня привезти камешек с Арктура, добавить к тем, которые, как она думает, достались ей от отца. Я объясняю, что корабль не будет садиться на планету в этот раз, но может быть в следующий. Она пожимает плечами и вместо камешка сует в сундучок с воспоминаниями одну из моих фотографий для автографов.

На борту Икара я забираюсь в криогенную установку. Крышка закрывается, и я чувствую укол иглы.

Когда я просыпаюсь, все кажется неправильным. Мое тело, комната, где я нахожусь, озабоченность на лицах врачей, которых я не узнаю. «Вы проспали сорок лет», – говорит один из них. Но для меня прошло несколько мгновений. «Что-то пошло не так. Икар совершил удачный прыжок, но криокамера не разбудила вас. Мне очень жаль». Я смотрю на свои руки. Они маленькие и сморщенные.

На больничной койке я догоняю сорок лет, которые прошли. Кто-то другой первый ступил на другую планету. Кто-то другой привез сувенир с другого мира, чтобы поделиться им с дочкой или сыном. Я спала, я старилась, пока они не озаботились тем, чтобы по просьбе Смитсоновского института найти и привезти Икар. Для них стало шоком, когда оказалось, что я все еще жива.

Я обнимала незнакомку, которая оказалась моей дочкой. Она выросла сиротой. Ее поддерживали только воспоминания об отце, которые, как она вскоре обнаружила, были выдумкой, и память о матери, оказавшейся достаточно глупой, чтобы бросить дочь. Но так или иначе она умудряется до сих пор любить меня.

Я чувствую, как сознание рушится по кускам, словно песочный замок во время прилива. Врачи говорят, что длительное пребывание в криогенной капсуле повредило мозг. За считанные недели мои воспоминания исчезнут. Вселенная, которая изо всех сил пыталась убить мое тело, наконец-то возьмет реванш и уничтожит вместо этого мое сознание.

Скоро, слишком скоро, я начинаю забывать больше, чем вспоминать. Тогда Кейт начинает кормить меня выдумками. Она описывает планeты, которые я никогда не исследовала, сочиняет подробную историю о радостях и чудесах жизни, которой я никогда не жила. Она придумывает новые планеты, новые истории для каждого из камешков в чемоданчике.

Я сижу в кресле у кровати, с дипломатoм на коленях, когда входит Кейт.

– Сегодня – очень «хороший» день, – говорю я вместо «привет».

Она бросает нервный взгляд на камешки, но выражение моего лица ничего не выдает.

Все помнят, что Икар разбился, но все забывают, что он летaл, что он достиг высоты, до которой никто прежде него не добирался. Все забывают, что Дедал тоже летал, и что его крылья работали, и что он благополучно приземлился. Что же, может я и не ступила первой на поверхность другого мира, может не прожила увлекательную жизнь, которую придумала моя дочь, но я все-таки первый человек, долетевший до звезд, и этого более чем достаточно.

– Садись рядом. Я расскажу кое-что о твоем отце.

Моя малышка Кейт, которую сейчас зовут Кейт Тербанов и у которой есть муж и собственные дети, берет стул, и я отдаю ей единственный подарок, который могу предложить: воспоминания о ее отце. И, черт побери, какая разница, правда это или выдумка? Я начинаю сплетать историю о Брюсе, его характере и привычках, нашем романе. Кейт уже не сможет проверить эти вещи, а я стараюсь придумать историю, которая оказалась бы для взрослой Кейт такой же привлекательной, как вымышленные приключения отца-супергероя для нее же, когда она была ребенком.

Я чувствую, как туман снова наползает, медленно оккупируя мой разум. Может быть, сегодня был последний «хороший» день. И мы с Кейт провели его превосходно, строя воспоминания из камешков, дипломатов и надежды.

Перевод с английского: Илья Суханов

Рафаил НУДЕЛЬМАН СТАНИСЛАВ ЛЕМ – В ПИСЬМАХ (часть 3)

20 октября 1974 года, Краков.

Дорогой Пан,

доктор Роттенштайнер, с которым я виделся несколько дней назад на Франкфуртской Книжной Ярмарке, показал мне письмо, которое Вы ему написали, и попросил его перевести, так как он не знает русского языка. Из этого письма я волей-неволей узнал, что Вы обдумываете дальнейший разбор моих сочинений. Наверное, я не должен напоминать, как это меня занимает. Мой американский переводчик, доктор Майкл Кандель^{1}, славист (русицист и полонист) намеревается в будущем году написать обо мне книгу, а потому собирает различные материалы, а нужно сказать, что они изрядно рассеяны по всему миру, например, в последнее время мною занялись в Австралии! Я подумал, что доктору Канделю также было бы интересно ознакомиться со статьей, над которой Вы работаете, тем более что он может все читать по-русски (он писал докторскую работу по теории перевода и о переводах Пушкина на польский язык). Поэтому на всякий случай сообщаю Вам его адрес: Dr Michael Kandel, New York. Он Вас знает, то есть слышал о Вас и читал Ваши вещи, в последнее время то, что доктор Роттенштайнер опубликовал в книжечке, изданной в издательстве Insel Verlag («Разговор в купе»), – конечно, в переводе на немецкий язык. Ужас, как все это усложняется из-за всех этих переводов!

Не знаю, заметили ли Вы мою последнюю вещь, рассказ «Маска», который вышел в двух очередных номерах варшавской «Культуры» в сентябре. К сожалению, у меня уже нет экземпляров этой «Культуры», иначе я бы Вам ее сразу послал. Эта новелла представляется мне весьма существенной, потому что в ней еще раз рассматривается мотив из «Солярис» – «сотворенного» существа, которое постепенно доходит до того, что было «сконструировано», и пытается отвоевать себе свободу поступков, вопреки любому «программированию». Сам не имею понятия, почему именно этот лейтмотив так за мной ходит.

Я сейчас собрал разбросанные по журналам из разных лет эссе и издам их в будущем году отдельным томом. Пани Ариадна прислала мне пару недель назад телеграмму с просьбой, чтобы я ей позвонил, так как ей не удалось до меня дозвониться. Но я, к сожалению, вынужден был ей ответить лишь телеграммой, чтобы она написала мне письмо, поскольку моя глухота прогрессирует и я практически не все или вообще ничего уже не слышу по телефону, особенно при плохом качестве связи, а она такая и есть, как правило, на линии Краков – Москва. Но п. Ариадна так и не написала мне письмо. А я опять же, как человек, чудовищно заваленный неисчислимым количеством дел, так до сих пор и не сочинил ей письма. И в результате понятия не имею, что ей было нужно.

Я очень не хотел бы, чтобы прервались наши контакты, для этого и пишу, главным образом. Признаюсь, грешен, я так и не оформил Вам подписку на «Тексты», но это потому, что и себе ее не оформил еще, и все это из-за суеты, отсутствия времени, от работы в «пожарном» режиме, – делаю что-то, когда уже «горит», работать в спокойном темпе попросту не могу себе позволить. Нагрузка растет пропорционально росту популярности. А еще хлопоты с отсутствием по-настоящему компетентных переводчиков. Через несколько дней выходит новое, третье издание «Суммы технологии», которое я тоже хотел бы Вам послать, хотя сам этот том изменениям не подвергся (кроме небольших сокращений), зато я снабдил его обширным новым «футурологическим» введением, в котором, впрочем, весьма беспощадно расправился с так называемой футурологией.

Ну и заканчиваю. Думаю, что доктор Роттенштайнер сам ответит на Ваше письмо, поэтому не буду здесь вмешиваться в Вашу с ним переписку, желаю удовлетворения и успехов в умственной работе и сердечно Вас приветствую.

Ваш

Ст. Л.

P. S. Если будет желание, прошу писать Канделю, это на самом деле безумно культурный, милый и интеллигентный человек. В прошлом году он был у меня и был также в СССР, потому что оттуда берет свое начало часть его семьи, – кажется, из Минска.

21 ноября 1974, Краков

Дорогой Пан,

письмо Ваше чрезвычайно интересно. Нет, я вообще не думал о возможности использования «Маски», resp.^{2} ее начальной концепции в качестве ключа ко всем или почти ко всем моим книгам. Прошу принять во внимание то, что автор вынужден вести себя по отношению к собственным текстам всегда примерно так же, как человек по отношению к собственному глазу, – глаз не может сам себя увидеть! Я долго не хотел писать «Маску», потому что сразу же, как мне пришла в голову эта мысль, я осознал подобие лейтмотива мотиву Хари. А как Вы знаете, я не выношу возвращения к давним вещам. Мой краковский издатель, для которого я редактирую серию SF, утверждает, что в последних номерах ленинградской «Авроры» за этот год есть новая повесть Стругацких, что, естественно, меня чрезвычайно занимает в связи с этой моей серией. Это правда? Вы это читали?

«Тексты». Позволю себе выслать Вам очередной номер. Признаюсь, что я еще не оформил Вам подписку, но это лишь по причине чудовищной нехватки времени и суеты, но я помню об этом и постараюсь исправиться, а в наихудшем случае я буду и дальше посылать Вам «Тексты», тем более, что это не так страшно, все-таки это ежеквартальник^{3}, к тому же выходит с ужасным опозданием. Мне нелегко определить свое отношение к Вашему «концептуальному ключу» к Лему, который был бы чем-то вроде универсального классификационного ключа, какой, например, используют в ботанике. Ибо я считаю, что любой достаточно изощренный ключ (а тот, который приготовили Вы, наверняка будет весьма изощренным) МОЖЕТ подходить к замкам-текстам. То, в какой мере он подходит «на самом деле», а в какой – немного «через силу», просто не удастся решить раз и навсегда, универсально для всех книг! (Моих книг.) Во всяком случае, я слышал уже много раз от людей, чье мнение уважаю, что я как бы пишу одну и ту же вещь всю свою жизнь, что повторяю вариации единственной концептуальной темы, – так что существование Ключа к Лему представляется мне действительно и разумным, и возможным. Но является ли ЭТОТ НАИЛУЧШИМ? Ха! Этого я попросту не знаю... Было бы очень хорошо, если бы Вы пожелали поделиться своими концепциями на тему моего творчества с М. Канделем. В его порядочности, то есть конкретно в том, что он останется лояльным в отношении Вашей интеллектуальной собственности как критика и что не присвоит себе ничего из Ваших гипотез, я спокойно могу поручиться.

Если взяться искать так называемую объективную обусловленность всех моих сочинений – в понимании социального контекста, – наверное, проблему «маски» как исходного ключа-концепции удалось бы изложить довольно легко! Другое дело, что было бы это как тривиально, так и не слишком приятно для меня. Конечно, было бы упрощением считать, что также и мои мысли онтологического измерения, касающиеся раскладывания человеческого существования в этом мире – в бытовом смысле, – что эти мысли также обусловлены критически-социальными размышлениями, – это уже было бы, я думаю, большим и обидным для меня преувеличением. Тем не менее что-то в этом наверняка есть. Поэтому я горячо хотел бы, чтобы Вы продолжили начатые рассуждения – с использованием ключа – «Маски». Лишь когда обрастет аргументационным материалом, вывод сможет представить свою полную обоснованность, пока же это является, конечно, необычайно очаровательным, – замыслом, наброском.

Сувин, критика, теория литературы, фантастики etc. Дорогой мой, если бы существовала теория фантастики и вообще – литературного произведения, хоть немного удовлетворяющая требуемую потребность, я наверняка не писал бы такие молохи, как «Философия случая», как «Фант[астика] и футурология». Как я не раз уже говорил, я писал эти книги в условиях Робинзона Крузо, в пустыне и пуще, сам выстругивал себе, как умел, интеллектуальные инструменты, которых негде было взять. Сувин в самом деле очень добросовестно работает, но он немного схоластически страстен и, что хуже, – живя в среде этих различных авторитетов SF, не хочет портить с ними отношений. Я хорошо помню, как, в частности, пани Ариадна сердилась на меня за львиную часть, если не целиком, – «Фант[астики] и футурологии», поскольку я так безжалостно сокрушительно обрушился на американскую SF. Но я не могу, не мог выбросить ни слова, – интеллектуальная пустота всех этих экскурсий в Космосы попросту является позором человеческого разума... Одновременно следует уяснить себе относительность мер на поле литературного восприятия. Американская среда привыкла к СВОЕЙ SF, считает ее нормой. Мои книги именно потому, я думаю, имея не наихудшую репутацию в Европе, встречают наибольшее – читательское, критическое! – сопротивление в Америке, поскольку, за исключением буквально нескольких там людей, все в этих моих книгах тамошнего читателя отталкивает, раздражает, приводит в ярость, злит: ибо возник канон, согласно которому никакая глубина не смеет участвовать в показах космических авантюр... и с этим ничего не поделаешь.

Разумеется: ТАКОЕ использование понятия «структура», которое Вы предлагаете в письме, представляется мне во всех отношениях дельным и обещающим. Я предложил бы Вам еще следующее. Можно взять произведение, такое как «Маска», и не столько извлечь из него достойный на первый взгляд «голый концептуальный ключ», сколько само произведение рассмотреть как элемент группы преобразований, включающей в качестве элементов иные произведения. В предложенном Вами подходе мы сначала исходим из отношений, связывающих некие абстрактные понятия (маска – то, что замаскировано); то есть при таком подходе мы сначала исходим из РЕЗУЛЬТАТА какой-то, еще неизвестной заранее трансформации. Отправная точка направления исследования звучит так: быть может, речь идет о различных трансформациях одной и той же или аналогичной высшей связи. По крайней мере, можно до некоторого уровня, идучи так, проверять обоснованность этой структурально узловой отдельной концепции (связи). Ведь если мы скажем себе, что имеем дело с группой преобразований какой-то исходно единой связи, то нам не придется начинать искать эту связь в чистом состоянии, очищенном от конкретных употреблений каждой трансформанты. Собственно, действительно точным методом (в математическом смысле), конечно, не удастся сделать это двумя совершенно независимыми друг от друга способами, но, возможно, принятие таких предпосылок облегчит самоконтроль (то есть не НАВЯЗЫВАЕМ ли мы текстам слишком произвольно абстрактную предварительную аксиоматику). Впрочем, не исключаю даже и того, что я тут мелю вздор.

Маска: то, что замаскировано. Кандель заметил, что в «Маске» женщина сначала была чисто внешностью – то есть именно маской, – а в конце оказывается, что под маской скрывается женщина (ведь несчастный богомол не меньше, а может быть, еще больше является женщиной, нежели первоначальное создание). То есть я думаю, особое обстоятельство, данное композиционной конкретностью, и требует чисто ЛОКАЛЬНОГО обдумывания, которое вовсе не обязательно должно найти свои гомеоморфизмы в других произведениях. Впрочем, – не знаю.

Маска: замаскировано, в более общем случае – шифр – то, что зашифровано. В самом деле, – в «Рукописи, найденной в ванне» это, главным образом, шифр, и в «Гласе Господа» также. А кроме того, – моя концепция (из «Суммы технологии») «Фантоматики» – иллюзии, неотличимой от реальности, – тоже, конечно, относится к делу «маскирования», на этот раз дискурсивно. Ультимативно, мир как Маска Бога... ибо и так можно.

Во Франкфурте мне пришлось переводить Ваше письмо Роттенштайнеру, потому что он не знает русского языка, отсюда, думаю, и задержка с его ответом. Но у Канделя, поскольку он русист, не будет с этим никаких проблем.

Не прочитав Нортропа Фрая^{4}, Вы не много потеряли, а может, и вообще ничего. Я тоже, собственно, почти ничего о нем не знаю, – это очень почтенная фигура, но и слишком старосветский способ мышления. В гуманитарный науках, дорогой Пан, будущее принадлежит другим умам: точным. Образованным математически. Так я, по крайней мере, считаю. В ближайший вторник я начинаю в Крак[овском] университете лекции на Факультете Философии – «Теоретико-познавательные основы будущих исследований». Впрочем, – масса работы. А если Вы сможете что-нибудь узнать об этой возможной новой повести Стругацких – буду благодарен за известие.

Очень сердечно

Станислав Лем

2 января 1975, Краков

Дорогой Пан,

хоть я и писал Вам всего лишь 3 дня назад, пишу снова, так как забыл в том письме попросить Вас ответить на вопрос, касающийся «Пикника» Стругацких.

В одном из своих предыдущих писем Вы заметили, что Стр. склоняются к серьезному поиску в своих произведениях «рецепта избавления», и что такой рецепт, в частности, можно найти в окончании «Пикника». Я не обратил тогда внимания на этот фрагмент Вашего письма и снова вернулся к нему только сейчас, когда переписывался через океан с проф. Сувиным по теме всего творчества Стругацких. Так что я и повесть перечитал в последнее время, изданную теперь на польском языке, но, как и при чтении русского оригинала, я ни на секунду не в состоянии серьезно принять то, что роится в голове героя, того «сталкера», о «Золотом Шаре», а именно то, будто бы этот шар на самом деле «может исполнять любые желания». Я совершенно непроизвольно посчитал это очень жестокой насмешкой, вытекающей из непонимания людьми (всеми вообще) натуры объектов, оставленных в «Зоне» неведомыми «пришельцами». Неужели это было моей ошибкой, то есть – неужели настоящим намерением Струг. было желание серьезного отношения к «Золотому Шару» как к «аппарату, исполняющему желания»? Если посмотреть с такой точки зрения, то вся повесть меняет смысл и структуру и превращается в научно-фантастическую версию очень старого мотива народных сказок, в котором герой resp. герои разыскивают некий объект, наделяющий чрезвычайной властью (например, – исполнением желаний), но по дороге к этой находке они должны преодолеть серию сложных препятствий. При таком «сказочно-структурном» подходе все, что оставили в «зонах» космические пришельцы, оказывается попросту системой таких барьеров, препятствий (воистину смертельно опасных), которые нужно осилить, иначе говоря, прохождение людей к «Золотому Шару», как к исполняющему желания «аппарату», они усложнили серией испытаний, которые люди прежде должны пройти. Однако повесть, если ее ТАК понимать, естественно, утрачивает познавательные ценности натуралистического типа (в понимании философии натурализма) и становится всего лишь сказочным произведением с неким аллегорическим содержанием.

Конечно, не важно, как именно Я прочитал эту повесть. Важным мне представляется то, что намеревались сделать авторы, и что Вы, бывая с ними в контакте, можете сказать на эту тему. Я слышал раньше от Вас, что первоначально, то есть в неопубликованной версии, окончание «Пикника» было совершенно ДРУГИМ, нежели теперешнее. А Вы не могли бы сказать, каким было это окончание? В конце концов, та версия, к которой подталкивает Ваше мимолетное замечание в вышеупомянутом письме (о том, что финал «Пикника» ТАКЖЕ является попыткой показать «рецепт избавления»), попросту не умещается у меня в голове как версия, которую хоть на мгновение можно было бы принять всерьез. Этим я хочу сказать, что подобное замысловатое несходство того, что люди думают о «контакте с иной цивилизацией», и того, что этот контакт представляет собой de facto, – представляется мне допустимой гипотезой на внелитературном пространстве (то есть, что на самом деле если не дословный ход событий «Пикника», то ТИП отношений между «пришельцами» и людьми, показанный в этом произведении, мог бы осуществиться в реальном мире). ЗАТО совершенно невозможной, то есть выходящей за пределы окончательного правдоподобия в гипотетических размышлениях о «контакте» мне представляется концепция «устройства для исполнения желаний», поскольку НИ В ОДНОЙ натуралистической версии мира эту концепцию разместить нельзя. Ведь это замаскированный «фантастической научностью» переход от гипотез, хотя микроскопически правдоподобных, к мышлению типично мифически-сказочному!

Буду весьма Вам обязан за рассеяние этих моих сомнений!

С сердечными новогодними поздравлениями

Станислав Лем

10 января 1985, Вена

Дорогой Рафаил^{5},

мы только что вернулись из Польши, и отвечаю на Ваше письмо с благодарностью за присланный номер журнала «22» с окончанием «Провокации». Перевод показался мне безупречным, и именно потому я ничего о нем не написал. А вот статья Майи Каганской^{6} вызвала у меня весьма принципиальные сомнения, поскольку это, в значительной части, анаграммно-лексиграфический анализ, из которого вовсе не вытекает, якобы обсуждаемое творчество содержит какую-то скрытую и заслуживающую внимания проблематику, зато вытекает, что – в соответствии с намерениями, но кто знает, может, и без сознательных намерений авторов, – некоторые фамилии, явления и обороты как бы содержат скрытый указатель, знаменующий их «еврейскость» (например, что-то происходит от «Шма» как в «Шма Исраэль» и т. п.).

Стругацкие пишут сейчас продолжение гигантского романа об «Экселенце», о «Странниках» и т. п., который печатается с продолжением в «Знание – сила», – мой австрийский агент достал пару номеров, и мне это показалось малостоящим. Конечно, с такими обесценивающими суждениями следует всегда быть осторожным, но мне это чрезвычайно не понравилось. В частности, это не вызвало ни такого интереса, ни таких эмоций, как «Пикник на обочине». «Пикник», на мой взгляд, это все-таки их лучший роман. Если же куда-то пакуется так называемая «еврейская проблематика» как в «Гадких лебедях», то это, скорее, лишь ухудшает произведение. А если вставляются какие-то исковерканные отдельные слова, свидетельствующие о некосмических вопросах (потому что я не считаю семитско-антисемитскую проблему Космической), то вытаскивание таких вещей представляется мне ловлей блох. Ну что, собственно, вытекает из этого в художественном, или мировоззренческом, или идеологическом отношении? Я знаю, что писатели иногда имеют склонность именно к такой «зашифрованной» упаковке каких-нибудь комплексов или ненавистных особ, их фамилий, в пишущиеся книги, и иногда критике удается такие шифры взломать. Однако для творческо-художественного веса произведений такие вкрапления не имеют, как правило, никакого значения, я пишу об этом, потому что сам сделал нечто подобное в «Гласе Господа», но тот, чью «англифицированную» фамилию я туда вставил, уже умер, и вопрос исчерпан как бы совершенно окончательно. Мне кажется, что Каганская в состоянии писать ГОРАЗДО более важные в проблемном отношении тексты.

Впрочем, может, я что-то не разглядел, потому что читал второпях.

Ситуация Вашей группы воистину трагическая, и я, как мало кто другой, могу понять эту ситуацию. В настоящее время в Польше происходит тихое бескровное избиение литературы, лишенное всяческих идеологических установок, как никогда, – речь идет попросту о том, кто готов вступить в новый Союз Литераторов, а кто не хочет, – это единственный критерий. Я принадлежу к исключению по причине мировой известности. Но в принципе эти «новые» – это подонки, импотенты и всякого рода мерзавцы; у издателей возникают проблемы, потому что эти разрекламированные идиоты не в состоянии написать даже самые убогие книги так, чтобы заполнить издательские планы, поэтому выпускают больше переводов и классики. Нужно было основать специальный фонд материальной помощи для большинства наилучших авторов, поскольку им не на что жить, так как их не издают, но не так, как при Сталине, НИКОМУ не говорят, что его НЕ будут печатать, а всегда официально речь идет об «отсутствии бумаги» и других «объективных трудностях». Если смотреть на полки в книжных магазинах и ярмарках, создается впечатление, что 70% литературы вымерло: как видим, теперь не нужны газовые камеры, чтобы прикончить культуру, а в ней литературу (так как под репрессии попали не только беллетристы, конечно, обильные потери наблюдаются и в науке, в гуманитарных областях и т. п.).

И в любом случае удивительна явная деидеологизация. Литературный журнал «Pismo», основанный нами вместе с «Солидарностью», «позаимствовала» банда продажных газетчиков, которые, растеряв всех стоящих авторов, издали для привлечения читателей ПОРНОГРАФИЧЕСКИЙ номер, собрав из мировой литературы, что попадется (начиная с Генри Миллера^{7}). Так что он якобы стал специализироваться на «эсхатологических ситуациях культуры». А вот Ваш журнал приносит множество бесценных материалов, и жаль только, что тезисы Гитлера и прочих антисемитов о существовании великого могущества «международного еврейства» являются чистым вымыслом, так как если бы в них была хоть капля правды, на Вас проливался бы долларовый дождь и ездили бы Вы только на «Мерседесах»…

Я попрошу моего агента, чтобы он выслал Вам мое «Фиаско», последний роман, но это произойдет не скоро, так что попрошу набраться терпения. Мне сообщили, что мой «Насморк» печатается сейчас в Москве (отдельной книгой он еще по-русски не выходил). Буду благодарен за каждый номер «22». Мы задержимся в Австрии еще года на полтора, пока сын окончит школу, если позволят условия, потом собираемся вернуться в Польшу, но неизвестно, как сложатся дела в большой политике, от которой будут зависеть и наши судьбы.

Ваши слова о НОСТАЛЬГИИ, обращенной ко времени, а не к пространству, я прекрасно понимаю, – они тем более мне близки, что я и сам чувствую то же самое.

С наилучшими сердечными пожеланиями Вам и Вашим близким

Ст. Л.

7 октября 1985 года, Вена

Дорогой Рафаил,

благодарю Вас за три очередных номера «22» и за Ваше письмо. Журнал чрезвычайно интересен, в отличие от хорошо известной мне польской прессы и от прессы русской, которую я знаю уже не так хорошо, но достаточно, чтобы видеть, сколько энергии там бесполезно тратится во внутренних спорах, взаимных оскорблениях, ну и в глупом утопическом мышлении без реальных оснований. Я был бы очень рад, если бы Вы могли мне присылать «22», и не только номера с моей «Провокацией», но я не знаю, можете ли Вы себе позволить бесплатную пересылку журнала, когда у Вас так тяжко с финансами. Я живу здесь с польским паспортом с семьей, и поэтому Вы можете печатать меня, «Провокацию» для начала, но Вы не можете опубликовать в журнале мое согласие на эту публикацию, а потому лишь прошу печатать без каких-либо объяснений и комментариев. Если «кто-то» вдруг ко мне придерется, скажу, что я не знал об этой публикации, поскольку я буду продолжать сохранять польское гражданство так долго, как смогу, учитывая мои семейные обстоятельства и мое нежелание стать эмигрантом. Сейчас Варшава терпит мой статус польского гражданина, которому захотелось жить в Австрии, но мы с женой и сыном каждый год ездим в наш краковский дом летом. Это деликатное положение, сложное, я в Польше «без профессии», так как не вступил в новый Союз Литераторов и вообще никуда, и в Польше продолжают издавать мои книги, но я не намерен ничего публиковать там ни в каких журналах, ни в официальных, ни в Самиздате. Благодаря этому мои книги продолжают выходить по-польски, так же, как в ГДР, в ЧССР, в Болгарии и даже, хоть и не по-русски, в некоторых республиках СССР, например, в Литовской и в Молдавской…

Что касается людей, с которыми я сблизился в России, то, наверное, это не чистая случайность, что и бедняга Тарковский стал эмигрантом, и даже Горенштейн^{8}, это было для меня неожиданностью, может быть, Вы знаете, что я скорее был сердит на него за сценарий по «Солярис», потому что считал этот сценарий плохим. О судьбе Ариадны Громовой я узнал уже давно. Впрочем, другие тоже… Галич умер в Париже, Высоцкий – в Москве… Тем не менее на мой краковский адрес все еще приходят письма читателей из СССР, не имеющих понятия, что меня там нет, а письма эти присылают мне родственники в Вену: я не отвечаю, во-первых, нет времени, а во-вторых, если напишу им из Австрии, это может оказаться вредно для авторов писем. Да, разметало нас по всему миру и под землей тоже…

Что касается двух моих новых романов, то ситуация выглядит следующим образом. Оба существуют пока исключительно в виде машинописи. На оба я заключил договора с краковским Литературным издательством, они там выйдут, но не раньше, чем через год (в чем тоже нельзя быть уверенным), по чисто внеполитическим причинам: полиграфические и бумажные трудности… Вероятнее всего, сначала эти романы выйдут по-немецки в ФРГ, а также в ГДР, и там, и там договора уже заключены, первый роман уже перевели на немецкий язык в ГДР, а второй сейчас переводят. Кроме того, переводят с ксерокопий на французский и шведский языки, будет и американское издание. Дело в том, что размножали эти романы мои агенты, а расходы покрыли заключением договоров на западные издания. Романы эти напрямую не имеют отношения к политике, но их аллегорический смысл вряд ли можно назвать «просоветским», и поэтому желание, которое выразило издательство из ГДР, чтобы их издать, было для меня (приятной) неожиданностью. Захотят ли что-нибудь издавать в СССР, не знаю и не берусь предугадать. Сомневаюсь, что захотят печатать первый, «Мир на Земле», а вот второй («Фиаско») – не исключено, поскольку он показывает фатальные результаты вооружения, проводимого в космическом масштабе. (На вымышленном примере неземной цивилизации, с которой сталкивается земной корабль.) А на борту этого корабля есть нунций Ватикана, так что не знаю, понравится ли в СССР то, что понравилось в ГДР. Поэтому предлагаю немного подождать, пока все выяснится, хотя ждать придется минимум год. В ГДР весьма спокойно отнеслись к тому, что эти книги еще не вышли в ПНР: а в Москве таких «вольнодумных либералов» найти будет труднее.

Лев Ройтман^{9} очень хотел, чтобы я издал что-нибудь у него, но я не могу по двум причинам: потому что это издательство эмигранта из СССР и – что, может быть, важнее, – потому что «Фиаско» будет издано в Fischer Verlag (финансовое предложение этого издателя было очень выгодное), и это очень разозлило другого моего постоянного издателя (Insel – Suhrkamp Verlag) – доктора Унзельда^{10}.

Вероятно, в этом году я получу австрийскую государственную литературную премию, жюри единогласно проголосовало за меня, только теперь министр культуры должен это решение утвердить, а потому попрошу Вас месяц-другой эту новость не распространять. Это, конечно, весьма полезно для меня, поскольку в финансовом отношении у меня не все так прекрасно, как выглядит издалека, потому что Австрия – страна дорогая, налоги составляют до 62% от доходов, а продажа моих книг в последние 2 года имеет медленную тенденцию снижаться, а тут еще возникают проблемы с переводом, поскольку по-настоящему хороших переводчиков мало и трудно их найти. Правда, общий тираж в двух немецких государствах превысил 5 миллионов, но с того, что БЫЛО, невозможно жить в будущем.

Мы живем здесь в полном незнании относительно того, какая судьба нас ждет, то есть, не произойдут ли в Польше изменения в еще худшую сторону (мне кажется, что под Горбачевым ничего хорошего не стоит ожидать, хотя вчера я услышал, что Щаранского и Сахарова могут выпустить на Запад, – шаг, который бы очень мало стоил Москве de facto и имел бы огромное пропагандистское значение).

Из «22», из этих трех номеров, узнал много вещей, о которых не имел и понятия, хоть я и прилежный читатель, и не только книг Зиновьева^{11}, у которого, по-моему, мания величия и ностальгия по Великому Гению Человечества Сталину. Поистине удивительна и прекрасна та интеллектуальная бескорыстность, которую проявляют Ваши авторы, пишущие, в конце концов, для скромного количества людей. И весьма огорчительна бесплодность большинства эмигрантских публикаций, настойчивость, с которой авторы исполняют роли скорбных плакальщиц над гробом Польской Отчизны, так как из этого плача и этой скорби ничего не следует, кроме депрессии.

Я теперь после окончания «Фиаско» с весны 1985 года ничего нового не пишу. Тут состоялся двухдневный симпозиум по моему творчеству в австрийском литературном обществе. Кроме того, за время пребывания в Австрии я перенес 3 серьезных операции и не могу похвастать здоровьем, хотя и смерть мне как бы еще не угрожает. Ваше письмо я читал с большим волнением – last but not least и потому, что оно написано искренне и по-русски: я давно уже не держал в руках русского текста. Мой Боже, уже и Шкловского нет! Судьба покровительствует исключительно прохвостам, с политиками во главе.

Я желаю Вам в наибольшей степени личного удовлетворения от работы и жизни, и в надежде, что установленные контакты не прервутся, шлю Вам от всех нас самые сердечные пожелания благополучия,

преданный

Ст. Лем

7 ноября 1985 года, Вена

Дорогой Рафаил, благодарю Вас за письмо и за «22». При чтении этого необычайно интересного номера мне пришло в голову, что вещи, содержащиеся в «22», заслуживают – в большей части – публикации за пределами Израиля.

У меня есть некоторые контакты с эмигрантскими польскими издательствами, и поэтому я хочу спросить Вас, возможна ли бесплатная перепечатка переводов? Сейчас, когда я это пишу, я не представляю никого, кроме себя, я даже не знаю, пойдет ли на это кто-нибудь. Но думаю, что пойдут, поскольку речь идет о делах чрезвычайной важности в области, запущенной и окровавленной как мало какая другая: польско-еврейских отношений. Я считаю в особенности, что польский читатель заслуживает получать информацию, содержащуюся в «22», поскольку сознаю, до какой степени в этих делах я сам – полный невежда. (Особняком стоит вопрос о переводах, когда вы публикуете тексты, например, о терроризме, которые уже переведены с других языков, так как непонятно, у кого на них авторские права, но, может быть, Вы можете это прояснить.) Сразу же хочу также сказать Вам, что «расшифровка» произведений Стругацких, когда они сидят в СССР и не пользуются чрезмерной милостью властей, представляется мне весьма неуместным делом. Это иначе выглядит, когда речь идет об умерших авторах, как Адамов^{12}, например, так как даже КГБ не сможет сделать ничего плохого покойникам, но поиск даже малейшего «аллюзионизма» у братьев Стругацких, это больше смахивает на донос! Я сейчас начал читать их новый роман в «Знание – сила», который является продолжением «Жука в муравейнике». Хотя он меня особенно не восхищает, я считаю, что не следует выявлять, «о чем авторы пишут на самом деле», даже когда аллюзии относительно невинные. Это очень деликатный вопрос. Я сам, когда писал о Стругацких, вполне намеренно сдерживался, например, в послесловии к «Пикнику на обочине», и старался в переписке отговорить одного американского профессора от публикации его исследования о Стругацких, поскольку это может им навредить. Но профессор этот, хотя по происхождению и венгр, родители которого были эмигрантами, уже настолько американизировался, что моим уговорам не поддался. Может, что-то там и вычеркнул, но работу свою планирует поместить, как мне сдается, в SFS.

Австрийскую награду я уже официально получил, об этом вчера было на здешнем ТВ. Что же касается каких-либо других наград и моих чествований, то я придерживаюсь неизменного принципа не говорить ни ДА, ни НЕТ, попросту считаю, что не могу выступать о собственных книгах, тем более, с собственными интересами, а поскольку мои произведения являются публичной собственностью, каждый может о них говорить так, как ему нравится (кстати, до сих пор удивляюсь жгучей неприязни, которая является моим уделом в США; частично это наверняка ксенофобия, – что пишет поляк; а частично раздражает американцев то, что я считаю главным и ценным, то есть интеллектуальное философское содержание, – «Глас Господа» уже принижали и оплевывали в SF-журналах в США как нудный, глупый и т. п.). Это тем более удивительно, что в отчизне SF лучше всего обо мне отзываются в кругах ученых, а наихудший прием – в массе читателей…

Даже учитывая все, что я написал, я не думаю, что получу Нобелевскую премию, хоть бы этого требовала сама английская королева, поскольку для присуждения этой награды – как часто и для иных – важно, кто ее получал в последнее время из той или иной национальности, и после Милоша^{13} должно пройти, я думаю, по крайней мере, лет 15, прежде чем ее вообще получит какой-нибудь поляк. Что касается моих книг, прошу мне сообщить, есть ли у Вас мой последний опубликованный в Польше роман «Осмотр на месте». Он есть у меня здесь, и, если Вы его не читали, я могу без проблем его немедленно прислать. Из двух новейших неопубликованных вещей, думаю, самым интересным был бы роман «Фиаско», и я уже говорил об этом с моим венским агентом, который выразил готовность ксерокопировать и выслать его Вам; это не должно стоить дорого (думаю, каких-нибудь 8 – 10 долларов, так как он не собирается на этом зарабатывать). Добродетель – сама себе награда, как говорил не один мыслитель, и это касается Вас, сплотившихся вокруг «22». Если Вы будете мне писать, прошу помнить: a) об ответе на мой вопрос про возможные переводы; b) откуда взялось название журнала «22»???

Не может быть, чтобы Вы ничего не знали о судьбах «22»: Вы ведь знаете величину тиража, количество возвратов, можете также провести анкетирование, обратившись к читателям. Я думаю, что в одном отношении Вы правы: вряд ли журнал сможет существовать десятки лет в будущем, по чисто биологическим причинам: следующее поколение в Израиле уже вообще не будет знать русского языка. Однако то, что Вы делаете, необычайно важно, и содержимое журнала заслуживает максимального расширения. Жаль, что миф, распространяемый антисемитами о существовании могущественного «международного еврейства», является чистой выдумкой, иначе на Вас сейчас поплыли бы миллионы долларов поддержки…

Nota bene: Вы печатаете «Провокацию» без соответствующего подзаголовка (или пояснения, что это вымышленная рецензия на несуществующую книгу вымышленного Асперникуса) и это МОЖЕТ ввести читателей в заблуждение. Несмотря на то, что в Польше я выдал фиктивный титул этой книги, нашлись люди, и среди них профессиональные историки, которые решили, что я написал рецензию на реальное произведение и даже пытались заказать его в Германии… Я думаю, что объяснение характера «Провокации» имеет определенное значение; само название означает именно провокацию, так как я написал то, что ДОЛЖЕН был написать какой-нибудь немец…

Лейтмотив Вашего письма печален, но ценности, которые несет «22», являются важным доводом в пользу продолжения его существования. Благодарю за все Ваши добрые слова и жду ответа.

Преданный

Ст. Л.

7 ноября 1986 года, Вена

Дорогой Рафаил, вчера я получил Ваше письмо, вложенное в один из двух номеров Вашего журнала, и был очень этому рад. Просто мы были в Польше 3 месяца, а я, как Вы понимаете, не хотел Вам писать оттуда, поскольку не мог бы написать все, что хочу. Оба номера я смог посмотреть только сейчас и сразу же скажу Вам, какое общее впечатление о них сложилось, хотя, возможно, это и ошибочное впечатление, тем более что я никаких других русских эмиграционных журналов не знаю. Да и не могу, впрочем, потому что мне приходится читать массу мировой прессы и различные научные новости. Так вот, мне показалось, хоть и повторяю, что это может быть мое ошибочное впечатление, что журнал понемногу попадает в эмиграционную обособленность, сужающую взгляд на весь мир, как в культуре, так и в политике. Подгорец^{14}, прекрасно, Кундера^{15}, и я понимаю также, что из МОРАЛЬНЫХ соображений Вы печатаете различные очень большие письма-опровержения, но это начинает напоминать какие-то семейные споры, кто на кого донес, что сказал, кого обвинил и какую кару ему за это следует назначить (напр., остракизм). Впрочем, я понимаю человеческую потребность в таких исповедях или защитительных заявлениях, но если откроете однажды ворота таким рассуждениям, то конца этому не будет и наступит полное затмение для общих вопросов. А таких общих в давних номерах (которые Вы мне присылали) было больше. Безмерно ценны также воспоминания документального характера (напр., о том, как проходили показы «искусства и музыки» для вождей времен сталинизма). Этот фрагмент романа о будущей Москве 2042 года весьма злобный, но его оценку во внеполитических выражениях я мог бы сделать, лишь познакомившись с ним целиком.

Я теперь уже не так способен к долговременной работе, как раньше, после всех этих болезней и операций. В СССР сейчас выйдут (но только по-украински) «Солярис» и «Эдем», а «Насморк» должен выйти в Москве. Зато «центр свободы слова» переместился в ГДР, и там УЖЕ вышли «Провокация» и «Осмотр на месте». Очень прошу сообщить мне: Вы получили от меня польское издание «Осмотра на месте»? Если нет, сразу же вышлю. Кроме того, написал «Мир на земле» и «Фиаско», но «Мир» вышел пока лишь в ФРГ, в ГДР и в Швеции, в США еще не вышел, а во Франции – в печати, а «Фиаско» вышло лишь в ФРГ и в ГДР. Оба романа выйдут по-польски в Кракове скорее всего в конце 1987 года, но и в этом нельзя быть уверенным (чисто по полиграфическим причинам). К сожалению, у моего агента не осталось даже оригинала машинописи, так как когда копии (обеих вещей) получило краковское Литературное издательство, он решил, что может послать оригинал в Испанию (коль скоро один экземпляр текста наверняка имеется в Кракове). Впрочем, важнейшей из этих позиций я считаю «Осмотр на месте». Кроме того, у меня есть изданная в США «One Human Minute» и, к сожалению, я могу выслать по Вашему желанию сразу же только эту американскую версию, а польскую не смогу, хотя она и вышла, у меня есть лишь 1 экземпляр, поскольку агент разослал все остальные по миру, а я в Кракове летом не смог получить ни одного дополнительного экземпляра! Этих новых авторов SF, о которых Вы пишете, я не знаю, и очень прошу Вас сообщить их фамилии и названия на английском языке, потому что по русскому написанию я не смогу ничего заказать в книжном магазине, а издателей я тоже не знаю! Кажется, Тарковский должен был быть в Вене, но не знаю, так ли это. Я видел по ТВ фрагменты его последнего фильма, и они мне сильно не понравились. Роман Стругацких «о зародышах, Каммерере» и т. п. я читал в отрывках в «Знание – сила», и он показался мне совершенно типичной SF (что я воспринимаю чисто неодобрительно, так как ни о чем реальном в них речи нет), но поскольку я читал лишь 2 (больших) фрагмента, может быть, я ошибаюсь. Сын наш заканчивает американскую школу, и мы очень озабочены, так как он должен ехать после этого сам в США поступать в университет, а мы с женой боимся этого расставания. Прошу писать, шлю сердечные пожелания, благодарю за «22»,

как всегда, преданный Вам

Ст. Лем

7 декабря 1986 года, Вена

[Дорогой Рафаил,]^{16}

благодарю Вас за письмо, за книгу и за «22». Журнал по-прежнему прекрасен, но я никогда не умел делать комплименты. Скорее я замечаю пятна на солнцах.

Однако следует сказать, какие гигантские разочарования ожидают человека с Восхода на Западе! Лишь недавно я понял, что если бы жил на Западе, то не написал бы половины из того, что я написал в ПНР. Прежде всего мне не на что было бы жить, чтобы писать такие книги, как «Сумма технологии», «Философия случая», «Фантастика и футурология» и «Диалоги». А также «Абсолютная пустота», «Голем», «Осмотр на месте». Моя жена, у которой гораздо более трезвый взгляд на мир, тоже придерживается этого моего мнения. И это свидетельствует не столько хорошо о меценатстве Востока, сколько о полной культурной девальвации на Западе. Недавно я держал в руках «Контакт» Карла Сагана^{17}, того астрофизика, который вместе со Шкловским организовывал сотрудничество США и СССР по вопросам CETI^{18}. За этот «Контакт» Саган получил 2 миллиона долларов авансом, а ведь это не имеет никакой ценности ни как Литература, ни как Собрание Гипотез (о других цивилизациях). Дешевый кич и клише: героиня-ученый, потому что Women Liberation^{19}. Контакт с Чужими – это контакт со Сверхъестественным миром (там живут умершие). И полным-полно пустословия. А это написал известный астрофизик! Что тогда говорить об уровне «обычных» бестселлеров.

Я благодарю Вас за чересчур добрые и хвалебные слова в мой адрес. Что правда, то правда – это факт, что бестселлеры я писать не смогу. Австрийский критик сравнил мой «Глас Господа» с книгой Сагана, чтобы сказать, насколько моя книга лучше на интеллектуальном уровне; но Саган пошел в сотнях тысяч экземпляров, а «Глас Господа» – парой тысяч (в США, конечно).

В романе, который Вы мне прислали, оригинальной и увлекательной мне показалась ТОЛЬКО сама идея, концепция. А вот направление этой идеи так, что она привела к катастрофе человечества, это совершенно не показалось мне разумным. А кроме того, как читатель я по крайней мере чувствовал, что материала хватало лишь на short story^{20}, а он все это размазал и раскатал в роман. Нет, я все-таки не вижу настоящих писателей в SF. А братья Стругацкие ударились в чудачества, в эти разные зародыши и т. п. Не понимаю, зачем?

Я много болел и по-прежнему не чувствую себя хорошо, но мне кажется, что даже если бы я был здоров, все равно не писал бы. Потому что Запад отбирает у меня всякое желание (нынешняя ситуация в Польше – тоже, но это уже отдельный вопрос). Я думаю, что Вы должны чувствовать себя как на тающей льдине – горстка людей, для которых русский язык и русская культура являются воздухом для легких и мозга, горстка, которая может лишь убывать.

Числа в «Одной минуте человечества» – это явная ошибка, в малой степени – моя, хотя и я виноват, а в большей – издательская, поскольку, имея мой исправленный текст, непонятно почему напечатали по неисправленному… «Насморк» уже продан Москве, он должен выйти на русском в будущем году, так что я не думаю, что Вам стоит его переводить (договор я заключил с советским агентством в прошлом году; то есть, в том, который кончается, в 1986). Фрагмент в «Библиотеке XXI века» обо мне – это цитата из книги Ежи Яжембского^{21}. Сейчас она вышла лишь на немецком языке в ФРГ, в издательстве Suhrkamp в 1986, «Случай и порядок» (Ordnung und Zufall), а «О творчестве С. Лема» – должна выйти и на польском, но не знаю, когда, и думаю, что будет вмешательство цензуры, потому что Яжембский, хоть и краковский полонист в Ягеллонском университете, но пишет так, как если бы жил в СВОБОДНОЙ стране.

Ничего важного в литературе, которая мне тут доступна, я не вижу. Появляется, впрочем, огромное количество книг, но те, которые я знаю или в которые хотя бы заглядывал, как в «Парфюмер» Зюскинда^{22}, который уже является мировым бестселлером, меня отталкивают. Столько грязи и глупостей в такие необыкновенные времена – и столько наихудшего барахла. Само КОЛИЧЕСТВО печатного слова становится убийственным для мысли.

Правда, Вы можете перевести «Мир как Холокост», но только так, словно это «пиратская» публикация: то есть, Вы нигде не будете упоминать о согласии автора. Может быть, если Вы это переведете и напечатаете в «22», Москва уже не захочет это печатать, но это несчастье я смогу пережить, хотя и уважаю моих читателей, по-прежнему пребывающих в России (и даже продолжаю получать от них письма). Так, как в Советах, уже почти НИГДЕ в мире не ЧИТАЮТ.

Книги SF, которые Вы мне назвали, я попробую раздобыть. Другое дело, что мои требования как читателя, все возрастают…

Последний, 49-й номер «22», очень хороший. Ценен Ваш разговор со Щаранским. Необычайно важное – письмо Синявского^{23}. Ну, а этот яростно ядовитый роман Войновича^{24}, завершенный, – он, собственно, выходит за пределы чисто литературных канонов и критериев, уж слишком он издевательский и жесткий. Не представляю, как это будут читать на Западе. Я думаю, что необыкновенное брюзжание Зиновьева, то, что он стал писать с тех пор, как оказался на Западе («Homo Sovieticus», например), что это возникло в большей мере из ДВУХ побуждений: из ностальгии, ведь тоскуют по любой утраченной отчизне, и по советской – здесь: по российской, – тоже, и из ощущения интеллигентного человека, что если он сам не выделится среди эмигрантов и не обособится, и не разрекламирует сам себя как следует, то утонет в эмигрантском гетто. Потому он и шел на скандал, – а если я ошибаюсь, и он ВЕРИТ во все эти возражения на тему Советов, которые вышли из-под его пера, то он просто самонадеянный осел…

Мы пока не знаем, поедет ли наш сын в 1987 году в США. Леса там, может, и замечательные, но университеты массовые, студенты живут в казармах, нет и следа типичного европейского индивидуализма, поэтому он, может быть, поступит здесь в Вене в филиал Вебстерского университета США (в Сент-Луисе), чтобы получить магистра по компьютерам, а только потом на докторат – на 3 года – в Штаты. Но наверняка пока ничего еще не знаем. В любом случае, хотя мы и остаемся польскими гражданами и ежегодно ездим в Краков, в наш новый большой дом в большом саду, – пока нам не хватает ни отваги, ни сил осесть там на постоянное жительство. Все надежды на изменения, на «что-нибудь лучше» сгорели, остался пепел, горечь разочарования, приходящая в упадок экономика, отравленная среда, а то, что Я – имея порядочно долларов – мог бы хорошо жить с семьей, – этого мне недостаточно…

Благодарю Вас за столь содержательное, такое доброе письмо – на этом венском ПУСТЫРЕ это была большая радость.

P.S. Вы не знаете, от чего умер этот бедняга И. Шкловский?

Ст. Лем

2 июня 1987 года, Вена

Дорогой Рафаил, я кажется забыл дописать эти два первых слова по-русски. Благодарю за присланные номера «22», а то я уже думал, что журнал закончил существование. Тем временем много важного происходит в СССР, и я это ощущаю на себе. Я был вынужден, так меня торопили, дать телеграфное согласие на печать перевода «Футурологического конгресса» журналу «Иностранная литература», а неделей раньше некий Душенко^{25} звонил сюда из Москвы, чтобы получить разрешение на печать моего «Vernichtungprinzip»^{26} – это одна из трех рецензий выдуманных книг XXI века – в «Природе». Но что еще важнее, два дня назад я получил письмо инициативной группы писателей, фамилии класса Айтматова^{27}, которые хотят основать первое частное – кооперативное – издательство; поскольку у них нет денег, особенно на пересылку за границу, просят меня о бесплатном разрешении! И что же, едва я написал им, что согласен, только, наверное, нужно будет формально оформить это через ВААП^{28}, как получаю письмо от Виргилиуса Чепайтиса^{29} из Вильнюса, Вы должны его знать, о том, что переиздают «Солярис», «Непобедимого», что хотят издать «Фиаско», хотя польского издания еще и нет, должно выйти в августе.

Вы понимаете, какая ситуация: меня не интересуют рубли, а интересует меня то, чтобы эти писатели могли основать это свое издательство, и поэтому я отдаю им первое место в этой неожиданно возникшей ко мне «очереди» из Советов. Поэтому я хотел бы, пока эта инициативная группа не получит прав на издательство (или пока не получит ОТКАЗА, что представляется мне все же более вероятным в Москве…), ничего Вам не давать, но это только до конца августа. Кроме того, одновременно с этим мне написал главный редактор издаваемого в Мюнхене эмиграционного русского журнала «Страна и мир». Он прислал мне полугодовой блок номеров за вторую половину 1986 года: я считаю, что журнал вполне приличный (там перепечатали в трех номерах статью Майи Каганской о советской фантастике), но Ваш все же лучше.

Этим эмигрантам я тем более был вынужден отказать в сотрудничестве, которое мне предлагают, поскольку это могло бы в некоторой степени скомпрометировать тех авторов, которые пытаются создать небывалый в Советах прецедент. И поэтому я отвечаю Вам в первую очередь, «Страна и мир» должен будет подождать, тем более, что я давал недавно 2 интервью для «NY Times», для «Int. Herald Tribune», а еще нужно выступить для «American Broadcasting Corp.». Ну, безумно оживленная деятельность, а эта статья Вайскопфа^{30} о религиозном мистицизме Горбачева представляется мне НАИскорейшей вещью в плане ситуационного анализа из всего, что до сих пор писали о Горбачеве. Из Москвы постоянно просят меня прислать фотографии, предисловия, послесловия, статьи и т. п. Забавно, потому что в нашей польской отчизне среди милостиво царствующих над нами паразитов ширится страх и фальшивое поддакивание страшным ересям Горбачева, а во вчерашнем (католическом) еженедельнике «Tygodnik Powszechny» в статье о новейшей сов. драматургии цензура (польская!) сняла несколько предложений (у нас согласно закону о прессе редакция имеет право писать «подвергнуто цензуре согласно закону от 21 июля…» и т. п.).

Но я думаю: что отсрочено, то не сбежит, и думаю также, что Вы тоже желаете успеха этим писателям в Москве, а еще переводчики (Сушниковы^{31}) решили бесплатно Лема перевести, чтобы было справедливо…

Думаю, в конце концов я наверняка попаду на Ваши страницы, но не сейчас: впрочем, как я уже говорил, «Фиаско» должно выйти лишь в конце августа.

Шлю Вам самые сердечные слова дружбы

Ст. Лем

P.S. А номер 50 я не получил!

А «Мир Как Катастрофа» + изъятые цензурой фрагменты «Солярис» прошу печатать «без разрешения автора».

6 марта 1988 года, Вена

Дорогой Пан, из России приходят ко мне известия, касающиеся моих книг, в общем, хорошие, хотя и несколько раздражающие, например, что многое там печатают без получения прав через ВААП, к примеру, якобы «Смена» печатает сейчас «Рукопись, найденную в ванне», но подробностей я даже не знаю и журнала не видел^{32}. Благодарю за новый номер «22», а о рецензии на «Солярис» напишу в конце этого письма. Мне самому, как Вы понимаете, очень трудно определить свое отношение к делу жизни, а ведь об этом идет речь, в конце концов? Конечно, лейтмотивы повторялись, и общая мировоззренческая позиция повторялась, а разве может быть иначе? Например, у Томаса Манна^{33} мы имеем и «Волшебную гору», и «Будденброков», и «Доктора Фаустуса», и рассказы, и «Избранника», и везде можно найти главные лейтмотивы или оппозиции («здоровье – болезнь», «бездумная мещанская жизнь – искусство», и т. п.), и даже в «Признаниях авантюриста Феликса Круля» скрыт АРТИСТ, который ИГРАЕТ роль, а болезнь Королевского Высочества делает героя одухотворенным избранником. Ну, и «Лотта в Веймаре» – это лишь попытка уплаты долга, «взятого взаймы» у Гете!

Я очень неровно оцениваю свои книги. Наверное, «Фиаско» ЯВЛЯЕТСЯ каким-то возвращением к «Магелланову Облаку», но думаю, единственно дозволенной в искусстве формой возвращения: сделать лучше то, что поначалу было сделано скверно. Я не могу не принимать во внимание мои дискурсивные книги, такие, как «Сумма технологии», «Философия случая», «Диалоги», «Фантастика и футурология». Есть также «промежуточные» между ними и литературой (например, «Провокация», «Библиотека XXI века»). «Сумма» вышла именно сейчас на литовском языке, и прошу назвать мне хоть ОДНУ футурологическую книгу, которую МОЖНО печатать сейчас, через 28 лет после ее написания, чтобы она не вызывала смех и пожимание плечами. Ведь целая гора футурологии породила мышь!

«Фиаско» не очень мне нравится, я считаю, что вторая часть «Мира на земле» тоже «не вышла», – я был тогда очень болен, писал между очередными операциями, боясь, что умру, не закончив, а это для писателя является кошмаром: это Ничего НЕ оправдывает, нет в литературе никаких оправданий, но это объясняет обстоятельства возникновения книги. Последней лучшей своей вещью я считаю «Осмотр на месте», потому что там представлена совокупность нашей цивилизации, земной, с философией, религией, иронически показанная в кривом зеркале «Энции», там также показано отношение «open society» к «closed society» К. Поппера^{34}. Кстати, в «Литературке» был фрагмент «Мира на земле», описывающий микроминиатюризацию оружия. С внелитературной точки зрения, то есть чисто прогностическим, удивительным моим «достижением» была «навязчивая идея» того, что Вы назвали «Микробизацией», а в «Осмотре» показана война с использованием вирусов как смертоносных генов, и доктор Кох^{35}, мой шведский друг, сейчас работающий экспертом по СПИД в Баварии, заметил однажды, что я – это очень удивительно – как бы предвидел вторжение вируса в цивилизацию!

Так или нет, это в любом случае не является литературной заслугой. Лейтмотивы, о которых Вы писали, разумеется, у меня есть, а их ограничения вызваны, МОЖЕТ БЫТЬ, отчасти тем, что я все сильнее «наступал на горло собственной песне» (Маяковский), – поскольку воображение вступало в противоречие с моими убеждениями о том, что выдумка должна быть РЕАЛЬНО ВОЗМОЖНА, а это такой критерий, который РОВНЫМ СЧЕТОМ НИЧЕГО НЕ ЗНАЧИТ для «Sfикционеров»: для них важны исключительно хорошие продажи…

СОЛЯРИС. Вы знаете, было уже много очень противоречащих друг другу интерпретаций. Эта^{36} наиболее радикально ТЕОЛОГИЧЕСКАЯ, нежели какая-либо из известных мне, но Я – это единственный пункт, в котором я имею ПРАВО не согласиться с автором, – действительно атеист. Я не верю в Бога Шестова^{37}, в Бога немилосердного, который стоит над добром и злом, поскольку такое воображение ОБИЖАЕТ меня лично и если бы, как говорится в шутке, Бог был, и к тому же еще такой, то «упаси Бог», ибо «Бога нет, слава Богу»! Само толкование я не могу ни одобрять, ни порицать, потому что стоял и стою на позиции, согласно которой автор книги не может говорить, что некоторая интерпретация «правильная» или «окончательная», независимо от того, положительная она или отрицательная. Может, это и есть какая-то «теология космодромии», – не могу сказать. Когда я написал, что и сам хорошо не понимаю «Солярис», это было правдой, это означает, что эта книга сама написалась, вышла ИЗ МЕНЯ, и я на самом деле не знал, что я пишу, о чем и каким должен быть конец. Не знал и не знаю, ибо интерпретация ведь не является тем же самым, что дефинитивно замкнутое, определенное ЗНАНИЕ. От своего имени я могу сказать, почему гипотеза «Богоискательства» в «Солярис» меня не удовлетворяет. По этой же самой причине я старался интерпретировать «Пикник на обочине» как Sfiction, а не как СКАЗКУ (как писал об этом Чичери-Ронай^{38}). Когда мы имеем сказку или квазимифологическую притчу о Господе Боге, мы находимся за пределами натурального порядка вещей, и хотя действие может происходить в Космосе, «на самом деле» оно происходит в Трансценденции, потому что, как правильно заметил мой критик, в действительности умерших нет, умерших можно встретить ТОЛЬКО на «Том» свете. Меня же совершенно не интересует никакой «Тот свет», интересует только исключительно этот! И поскольку я знаю, что человек не пишет «Солярис» самой рациональностью своего разума, а как бы всем собой, я могу лишь заявить, что я, пока жив, не верю ни в Бога какой-либо религии, ни в какой Hereafter^{39}. А вот в критическом отношении работа этого лингвиста безупречна! Это для меня важно еще и потому, что не могу пожаловаться на избыток разумной критики. Ужасную чушь пишут обо мне американцы! Впрочем, любопытно: кажется, Ротфорк^{40} писал, якобы я размещал в своих книгах множество буддийских или производных дзен-восточных элементов, что хотя бы потому наверняка исключено, поскольку я ничего такого вообще никогда не читал, так что в лучшем случае речь может идти о случайных (рандомизационных) совпадениях: как в этой рецензии история с моими «лютеранскими» или resp.^{41} «протестанскими взглядами». Я даже Фому Аквинского^{42} НИКОГДА не читал и знаю о нем лишь то, что написал профессор Татаркевич^{43} в «Истории философии», а о философии resp. о теологии протестантизма у него нет ни одного слова! Ну, еще я читал, например, «A History of Western Phylosophy»^{44} Бертрана Рассела, но там тоже о протестантизме почти ничего нет (а если было, то я это пропускал, потому что меня теология вообще как словесность с интеллектуальными притязаниями НЕ удовлетворяет). Кстати, мне очень не нравится в Израиле ТЕОКРАТИЧЕСКАЯ тенденция, потому что она означает нетолерантность, в иудаизме еще более ХУДШУЮ, нежели в христианстве.

К сожалению, в мире нет НИ ОДНОЙ монографии, посвященной моему ОПУСУ, поскольку НИКТО не способен это сделать, из тех, кто разбирается в ЛИТЕРАтуре, а те, кто от науки, тоже имели с моими книгами большие трудности, хотя и диаметрально противоположные…

Я сказал бы так: С годами я чувствовал растущую обязанность придерживаться рационального порядка, естественного, не писать утопии, трактовать слова SCIENCE Fiction БУКВАЛЬНО.

Упреки, касающиеся недостатка индивидуальной психологии и (особенно в США) в том, что у меня НЕТ ЖЕНЩИН, я всегда считал колоссальным недоразумением. При чтении, например, о путешествии Андре^{45} к полюсу или «Шестой лагерь» Смита^{46} – о неудачном восхождении на Эверест, – или о докторе Ливингстоне^{47}, или о Манхэттенском проекте, или о гитлеровской идеологии, или о сталинской, вопросы личностей и их приватных свойств всегда остаются позади, или о них вообще нет речи. Об Эйнштейне я читал очень интересные вещи как о ЧЕЛОВЕКЕ, но НЕ там, где пишут о деле его жизни, а он сам в своей автобиографии описал теорию относительности, а не матримониальные перипетии, так как это было сущностью его жизни, а сущностью жизни моих героев часто являются дела, которые не имеют ничего общего, например, с СЕКСОМ. Может быть, это плохо: не могу категорически спорить с этим! Но плохо это или нет, – я писал ТО, что меня интересовало, а не то, что ищут так называемые антисексисты. В «Робинзоне Крузо», в «Путешествиях Гулливера» нет никаких «эротических штучек», но наверняка сейчас найдутся желающие, чтобы Робинзон спал с Пятницей! Это дух времени, а я ВСЕГДА с духом времени был не в ладах.

КСТАТИ: Где-то в октябре текущего года мы возвращаемся в Польшу на постоянное жительство, только наш Томек останется в Австрии, так как изучает здесь физику, и, может, будем к нему приезжать на каникулы. Здесь царит интеллектуальная пустота, а кроме того, налоговая реформа в этом году направлена на тех, кто зарабатывает индивидуально, и больше всего теряют журналисты, литераторы, актеры.

Я получил, видимо, по ОШИБКЕ, ДВА раза номер 55, а вот тот, со статьей о «Солярис», 56, только один. Прошу поблагодарить Критика – пана Бар-Селлу! Суждения, выведенные из «Солярис», могут НЕ совпадать (и думаю, что НЕ совпадают) с моими личными суждениями – но кого это может интересовать? ГОЛЕМ выражает мои настоящие суждения…

Сердечные пожелания Вам и Вашим близким, Ваш

Ст. Лем

Перевод с польского: Владимир Борисов