МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ №1, 2013 (4)

Семен ЦЕВЕЛЕВ ПЁС

Пес лежал, свернувшись калачиком, высунув из картонной коробки только морду – влажный черный нос, седоватые усики, два печальных карих глаза и большие чуткие уши, сейчас тоскливо опущенные.

Псу было худо. Если мы посмотрим на него объективно, с точки зрения материалистической, то надо признать, что вроде бы причин для этого не было. Я думаю, в городе набралось бы не менее полусотни собак, с радостью поменявшихся бы с псом местами. Начнем с того, что пес был вполне здоров. Его щадила злая собачья судьба, он счастливо избегал встреч с автомобилями, мотоциклами и теми пешеходами, которые могут порой быть опаснее и хуже любого мотоциклиста. У него, как я уже сказал, имелась своя картонная коробка, в которой было намного удобнее лежать, чем просто на асфальте. Среди прочих собак пес был хоть и не царственной, но весьма уважаемой особой. Что собаки! Даже кошки, эти наглые создания, относились к псу с боязливым почтением и никогда не досаждали ему.

Разве мало всего этого для счастья? Увы, мало. Пса одолевала тоска. Все чаще он забирался в свою коробку и лежал там, не шевелясь, безразлично глядя на прохожих.

– Мама, смотри, собачка лежит!

– Не иди туда, к уличным собакам нельзя близко подходить. Слышишь? Не иди!

Пес тихонько вздохнул.

– А мы ее не возьмем с собой?.. Собачка, хочешь у нас жить?

– Видишь, отворачивается. Значит, не хочет.

– Почему?..

– Наверное, привыкла на улице жить. Или ждет хозяина. Собаки иногда очень привязываются к людям, с которыми вместе живут, и потом никого другого уже не хотят слушаться. Ну, идем. Дай мне руку.

– А почему хозяин ее не заберет?..

Пес не расслышал продолжения разговора. Он зевнул, вылез из коробки и медленно, со вкусом потянулся. Хозяин? У него не было никакого хозяина, он всю жизнь был сам по себе.

– У-у, красавец какой…

Пес повернул голову и взглянул на человека, такого лохматого и заросшего бородой, что он походил на ризеншнауцера. Человек поднес к лицу черную невкусно пахнущую коробку, громко щелкнул ею, а потом вытащил из кармана булочку и осторожно положил ее на асфальт.

– Хочешь?

Булочку пес не хотел, но, чтобы не обижать человека, он деликатно взял ее зубами и перенес поближе к своему картонному жилищу.

Потом снова навалилась тоска. Снова пес лежал, печально глядя перед собой, не замечая прохожих, не слушая, о чем они говорят.

В последнее время такое случалось все чаще. Пес безразлично думал, что, наверное, он заболевает, хотя названия этой болезни он не знал. И не знал, как от нее вылечиться.

Может быть, стоило пойти за женщиной с ребенком? Но зачем?.. Да, он жил бы с людьми, в теплом доме, а не в коробке, ел бы вволю, за ним бы ухаживали… Все это было бы по-своему хорошо.

Пес понюхал булочку, снова вздохнул, а потом съел ее. В общем, он и сам мог о себе позаботиться. Не все ли равно, где тосковать – на улице или в людском доме?

И вдруг пес замер, принюхиваясь. Уши его поднялись, ловя странный, незнакомый, но очень много говоривший псу звук.

Пес торопливо вылез из коробки и, не оглядываясь, побежал вперед, не обращая внимания на падавшие сверху холодные капли дождя. У самого перекрестка пес догнал того, кто привлек его внимание, и ткнулся носом в теплую ладонь.

Человек отдернул руку.

– Ты чего? – удивился он. Пес завилял хвостом и тихонько гавкнул.

– Ты меня, наверное, с кем-то перепутал, – человек улыбнулся. Вышло у него это как-то неловко, как будто он разучился улыбаться. Впрочем, пес и сам почти забыл, как правильно произносится "гав". На всякий случай пес гавкнул еще раз, погромче.

Глаза человека влажно блестели. Наверное, он успел изрядно вымокнуть под дождем.

– Ну ладно, – сказал человек. – Пойдем вместе, если тебе так хочется.

Он поднял руку, чтобы погладить пса, но остановился и посмотрел на то, что держал в руке. Это был маленький листок бумаги, на котором твердым, чуть округлым женским почерком было написано всего лишь несколько слов.

Человек поморщился и смял было листок в пальцах, но потом передумал, разгладил его и положил в карман.

– Пойдем, – снова сказал человек, положив руку на шею пса. – Вместе веселее.

И они пошли дальше вдвоем. Дождь шел все сильнее, но это не мешало человеку и псу.

Они шли домой.

Елена ТРИФОНЕНКО
МАТЕРИНСКАЯ ЛЮБОВЬ

В память Марины навсегда врезалось, как ее двухлетняя дочь, балуясь, протискивается между балясинами узорчатой лестницы и срывается вниз. Правда следом за картиной падения – первое, что Марина увидела, выйдя из душа, – в воспоминаниях пробел: женщина совершенно не помнит, как сбежала с площадки второго этажа, как подлетела к ребенку, в полете вспоровшему о железную скульптуру висок.

Следующая четкая картина в памяти женщины – бледное лицо дочери, заливаемое кровью, глаза девочки широко раскрыты, а губы беззвучно шепчут: «Мама, мама». На картину накладывается собственный крик Марины: «Руслан!» Муж вбегает в холл и отшвыривает женщину в сторону, уверенными движениями ощупывает распластанного на полу ребенка.

Марина в ужасе глядит на развороченную голову дочери, в ране, несмотря на кровь, поблескивает кусок металла. Впрочем, крови не так много, как показалось вначале.

– Что за железка у нее в голове? – женщина выходит из ступора. – Я позвоню в скорую!

– Не надо! – орет муж. – Я сам отвезу дочь в больницу.

Марина хватает со столика в холле ключи от машины.

– Останься дома! – неожиданно командует Руслан. – Поищи документы: полис, карту медицинскую.

– Бог с ними – с документами! – истерично вопит женщина. – Я еду с вами!

Швырнув ключи мужу, она кидается к дочери, которая лежит уже с закрытыми глазами. Кровь у девочки почти не бежит, хотя рана большая и выглядит странно.

– Что у нее в голове? – не понимает Марина, пытается посмотреть. – Что это?

Муж неожиданно грубо сгребает женщину в охапку, запихивает в одну из комнат, в которую можно попасть из холла; щелкает дверной замок.

– Выпусти меня! – обалдевшая Марина колотит в дверь. – Что ты делаешь? Я должна быть рядом с дочерью! Открой сейчас же!

Она слышит звук захлопнувшейся входной двери и только тогда ее осеняет: окно! Можно вылезти в окно. Створки легко поддаются, правда, до земли далековато и у стены – заросли малины. Маринка прыгает, не раздумывая.

Приземление – неудачно, женщина заваливается в кусты, обдирая руки-ноги и лицо. Выбравшись из палисадника, она бежит к гаражу – тот пуст, и Марину трясет от разочарования. Правда, разум вдруг подсказывает: нужно обзвонить ближайшие больницы – узнать, куда поступила ее малышка, и отправляться туда.

На крыльце – под дверным ковриком – запасной ключ от дома. В замочную скважину Марина попадает им раза с четвертого, с губ срывается слово, за которое она недавно хлопнула дочь по попе. Воспоминания о наказании надламывают душу промозглой болью.

«Прости, Анечка! – шепчет Марина, влетая в дом. – Обещаю: больше никогда тебя не накажу. Господи, пусть только моя девочка останется жива!»

Минут пятнадцать пальцы женщины лупят по кнопкам телефона, чиркают ручкой справочник.

– Не поступала. Не поступала. Не поступала, – сухие медлительные голоса медсестер выводят из себя.

Марина отшвыривает ручку и начинает обзванивать больницы по второму кругу – на нее обрушивается раздражение все тех же заторможенных голосов. Женщина замахивается, дабы грохнуть телефон об стену, но передумав, осторожно кладет его на стол.

«Морг. Еще есть морг, – шепчет внутренний голос, обдавая холодом внутренности. – Туда ты пока не звонила».

Вырывая себя из клешней оцепенения, Марина набирает номер мужа, вслушиваясь в гудки, начинает всхлипывать:

– Возьми же трубку, пожалуйста…

Звонок остается без ответа, женщина плюхается на пол рядом с местом падения Анюты, взгляд застывает на подсохшей лужице крови. Внутри поднимается цунами гнева, ведь Марина просила Руслана приглядеть за дочерью, пока сама примет душ. Какого черта он делал? Почему ребенок один бесился на лестнице?

Телефон в руке Марины начинает вибрировать.

– Да! – торопливо отвечает женщина, подскакивая на ноги.

– Мы скоро приедем, – доносится из трубки голос мужа. – Сейчас врач закончит накладывать швы, и нас отпустят домой.

– В какой вы больнице? – Марина не верит собственным ушам. – Я уже все обзвонила!

– Мы у частного доктора, – раздраженно бурчит мужчина и вырубает телефон.

Руслан с Анютой вернулись только спустя два часа после разговора. Марина поджидала их у ворот гаража, прохаживаясь взад-вперед, пиная гравий. Мужчина заглушил двигатель и выскочил из машины, преграждая жене путь к задней дверце.

– Ты ее разбудишь, – зашипел он.

– Почему Аню не госпитализировали? – истеричным шепотом возмутилась жена. – У нее – такая серьезная травма!

– Ничего у нее нет серьезного, – недовольно огрызнулся муж. – У тебя от паники восприятие исказилось: напридумывала тут ужасов. Ребенок всего лишь рассек кожу на виске.

– Да она полголовы снесла об эту железную корягу, которую ты водрузил в холле!

– Это не коряга, это геном! – сухо напомнил муж и полез в машину за дочерью, свернувшуюся калачиком на заднем сидении.

Голова девочки тонула в бинтах, бледное лицо сливалось с ними по цвету.

– Может, Ане все-таки лучше под наблюдением врача? – еле слышно пролепетала Марина.

– Не волнуйся, доктор из нашего института обещал завтра сам приехать, чтобы ее осмотреть.

– Он зашивал?

– Ага. Так что заживет, как на собаке.

Внеся девочку в дом, Руслан устроил ее на диване в гостиной, попросил жену сделать ему чаю. Потоптавшись возле дочери, убедившись зачем-то, что она дышит, Марина ушла на кухню. Шум набираемой воды, лязг чайника о чугунную решетку плиты стали возвращать женщину в привычное русло мироощущения. Напряжение последних часов ослабило хватку – волнение за дочь уступило место безудержной ярости.

Когда Руслан притащился в кухню, жена обрушила на него все свое негодование:

– Почему ты так вел себя со мной? Зачем запер? Я чуть с ума не сошла от страха за дочь!

– Ты была не в себе, – спокойно заметил муж. – Если бы ты поехала с нами, я был бы вынужден усмирять твою панику вместо того, чтобы оказывать помощь Ане. Ты меня не хотела слышать, глаза остекленели.

– Неправда! – взвилась Марина. – Ничего у меня не стекленело! Я – мать, я должна быть рядом с дочерью, когда ей плохо. То, как ты поступил, не имеет оправданий: ты запер меня, как зверушку!

– Ладно, прости, – резко пошел на попятную муж. – Я был не прав. Тоже не соображал из-за стресса.

Женщина вздохнула, разлила по кружкам кипяток, добавила заварки: запах жасмина, подмешанного к чайным листьям, окутал супругов теплой баюкающей волной.

– Я видела в Аниной голове кусок металла: что это? Откуда? – спросила Марина, прокручивая в памяти впечатления от раны дочери.

– Вот-вот, а говоришь, что вполне адекватно соображала, – хмыкнул Руслан. – Не было у Аньки никакой железки в голове. Геном – литой, от него невозможно ничего отколоть.

– Руслан, ты издеваешься? Я своими глазами видела металл!

– Мать, такое чувство: ты в душе траву курила, а не мылась, – буркнул муж, хрумкая печеньем, выуженным из вазочки на столе. – Тебе померещилось. Я же говорю: ты какая-то странная была.

Марина растерялась, промямлила с сомнением:

– Ничего мне не померещилось.

Муж вдруг глянул на нее со сгущающейся серьезностью:

– Вдруг это травма дает о себе знать? Скажи, если будет что-то еще, смахивающее на галлюцинации.

– Руслан, но ведь там был металл, я так отчетливо его видела, – у Маринки к глазам подступили слезы. – С аварии уже два года прошло, разве могут вылезти последствия спустя столько времени?

– Могут. Ты знаешь, что могут, – с сочувствием кивнул муж. – В месте удара могло развиться какое-нибудь новообразование.

– Думаешь, надо показаться врачу? – женщина испугалась, внутри растеклось густое онемение от мысли: что будет с Аней, если окажется, что сама Марина серьезно больна? Ведь Руслан не найдет на дочь времени, его кроме собственных научных изысканий толком ничего не интересует.

– Погоди, – муж взял жену за руку. – Тебе могло просто померещиться, как любому здоровому человеку. Может, свет как-то так упал. Но ты, все же, понаблюдай за собой, своим восприятием. Если что-то насторожит – скажи.

– Хорошо, – кивнула Марина, переметнулась с табуретки на колени к мужу, спрятала голову на его груди.

Руслан погладил жену по волосам:

– Только не вздумай раскисать! Как с памятью, кстати? Стало лучше?

– Нет, все, что до аварии, как куски мозаики, ничем несвязанные обрывки.

Спать Марина легла рядом с дочерью: разложила на полу матрасик, накрылась пледом. Руслан уверил, что долгий Анин сон – это нормально, но женщина все равно периодически проверяла у дочери дыхание. Сама Марина долго не могла заснуть: в голову настырно лезли мысли о давней аварии.

В тот злополучный день Руслан забрал жену с дочерью из роддома и вез в новый дом в пригороде. Муж сидел за рулем, рядом болтал тесть, Марина с ребенком и своей мамой расположились на заднем сидении.

Дальнобойщик КамАЗа, несущегося по встречной, уснул за рулем.

Зажатые тисками искореженного металла родители Марины умерли до приезда скорой.____________________________________________________________________________________________________________________

Самой Марине врачи почти не давали шансов, но она пришла в себя уже на второй день пребывания в больнице. Муж, отделавшийся лишь несколькими переломами, настоял на том, чтобы ей носили дочь. Он говорил: ребенок – лучшее лекарство для матери. Ему не перечили: еще бы – известнейший биотехнолог страны.

Первые дни Марина металась между взнуздывающей боль явью и оранжевыми снами, в коих то и дело всплывали непонятные лица и места. В минуты бодрствования к ее разламывающемуся от страданий телу приносили ребенка; врачи настойчиво прикладывали девочку, похожую из-за бинтов на мумию, к материнской груди – Анька кочевряжилась, воротила моську в сторону. Лишь через неделю удалось наладить кормление – у Маринки к тому времени лицо полностью почернело из-за проступивших синяков.

Когда Марина думает об аварии, ей кажется, что мысли похожи на воспоминания. Но, при пристальном разглядывании всегда выясняется, что в памяти всплывают не события, а лишь собственные представления о том, как все могло быть. Руслан показывал жене видео выписки из роддома, листал перед ней альбом с фотографиями родни. Муж сотню раз пересказал ей в лицах последние разговоры с родителями. Именно благодаря его стараниям – в голове картинки аналогичные воспоминаниям.

Напрочь стерты образы матери и отца, Марина смотрит на их фото, а внутри ничего не откликается, даже боли нет из-за потери самых близких людей.

Воспоминания детства – комками. Руслан прокручивал жене старые видеозаписи, и они казались ей знакомыми, будто бы виденными, но не живыми. К примеру, на одной из записей четырехлетняя Марина качалась в гамаке. Женщина узнавала себя, но ничего не могла сказать про гамак. Кто его повесил? Как долго он болтался в саду? Да и сам сад не вызывал ассоциаций, ни на что не походил, ничего не навеивал.

После аварии вся память Марины состояла из изолированных обломков. Врачи обещали: со временем воспоминания срастутся в единое полотно, но ничего подобного до сих пор не произошло. Выпотрошенная память вызывала смятение, только долгие рассказы Руслана обновляли разум Марины, унимая боль опустошенности: очень быстро женщина научилась ярко представлять истории мужа, а затем выдавать их самой себе за реальные впечатления.

Марина проснулась, оттого что кто-то щипал ее за нос. Открыла глаза и уловила краешек метнувшейся в сторону тени, повернулась, чтобы отследить источник движения. Из-за дивана высунулась забинтованная Анькина голова, на лице дочери играла привычная хитрая ухмылочка. Марина села, потянулась.

– Спишь и спишь, – дочка обиженно надула губы.

– Ты ела? – спросила женщина, поднимаясь на ноги.

– Ага, папа мне оладушки жарил, – дочь выбежала из-за дивана и вскарабкалась на Маринку.

В гостиную вошел Руслан:

– О, таки разбудила мать, хулиганка? Иди, я тебе мультики включил.

Анька соскочила с маминых рук, побежала в свою комнату.

– Удивительно, – заметила Марина, – на следующий день после такой травмы ребенок уже скачет, как лось.

– Я же тебе говорил, что там – ничего серьезного, – с нажимом промолвил муж, вглядываясь в ее лицо с излишней деловитостью.

По спине Марины вдруг побежали мурашки: женщина поняла, что муж врет. Врет и старается оценить, насколько убедительно его вранье. Она кивнула в ответ, отправилась умываться. Пока чистила зубы, прокручивала в памяти прошлый день: вчера пол Аниной головы – всмятку, сегодня – ребенок как новенький.

– Как новенький, – повторила Марина вслух и содрогнулась.

«А что, если ребенок – всего лишь, Анина копия?» – предположил внутренний голос.

Марина выплюнула в раковину вспененную пасту, неестественно рассмеялась – кажется, с головой, действительно, не все в порядке, раз ее посещают столь бредовые идеи. Пожалуй, как только с Аней все утрясется, нужно самой пройти обследование.

После обеда заглянул врач – мужчина лет сорока с короткой бородкой и залысинами. Он оценил состояние Анютиных швов, посветил девочке в глаза фонариком, проверил рефлексы и, похоже, остался доволен результатами своего обследования.

Марина отправилась провожать доктора до машины; когда они вышли из дома, наугад спросила:

– Как Ане удалось выжить после случившегося?

Вместо того чтобы удивиться, доктор побледнел и замялся:

– Технологии не стоят на месте. Сегодня медицина творит настоящие чудеса.

Марина, не рассчитывавшая на то, что врач признает серьезность травмы, задрожала.

– А что за железка у нее в голове? – выпалила она, идя пятнами из-за предчувствия очередной лекции о собственной невменяемости.

Доктор подскочил на месте и резво припустил к машине:

– Думаю, о состоянии девочки вам лучше поговорить с мужем. Извините, я тороплюсь.

Весь следующий день Маринину голову взрывала мешанина мыслей. Почему Руслан врет и приуменьшает последствия Аниного падения? О каких чудесах медицины говорил доктор? Такое ощущение, что муж использовал на дочери какую-то экспериментальную технологию. Ведь, если исключить возможность галлюцинаций, придется признать, что после повреждений, полученных Анютой, далеко не все выживают.

Муж уехал на работу, и Марина осталась с девочкой вдвоем. Она присматривалась к ребенку, но ничего странного не замечала. Аня, как обычно, бесилась и играла с любимыми игрушками. Только бинты напоминали о падении.

Неужели у Марины галлюцинации? Получается, память подводит ее не только в отношении жизни до аварии, но и в сфере текущих событий: перед глазами до сих пор четкая картинка развороченной детской головки.

– Ненавижу свою память! – в сердцах восклицает Марина, доставая из духовки зарумянившееся печенье.

Женщина подцепляет лопаткой и скидывает в железную миску аппетитные фигурки из песочного теста.

В голове всплывает давняя ситуация. Месяца через четыре после аварии у Марины случился нервный срыв. Память не возвращалась, пустые недра разума пугали одиночеством и бездушием.

– Я больше не могу, – плакала Марина на руках у Руслана. – Я как с необитаемого острова. У людей есть дедушки-бабушки, родители, друзья. Возьми любого человека: у каждого имеется уютное гнездо – детство, куда можно вернуться мысленно. А у меня – ничего, душа – холодная, мертвая глина.

– А мы? – напомнил муж. – У тебя есть я и Аня, разве этого мало?

– Только вы меня и держите, – призналась Марина тогда. – Если с тобой или нашей дочкой что-то случится, у меня не будет сил жить дальше.

– Не гневи бога, – сурово одернул муж. – У некоторых после травм с памятью еще хуже бывает. Ты всего лишь не помнишь некоторых событий, зато навыки – в превосходном состоянии. Пальцы даже пианино помнят, а кому-то приходится заново учиться ходить. К тому же, обещаю: я и Аня всегда будем рядом.

– Анюта, пойдем пить чай с печеньем, – зовет Марина дочь.

Та, как обычно, прибегает вприпрыжку, залезает на табурет с ногами, плюхается грудью на стол. Печенье в скоростном режиме исчезает в маленьком ротике.

– Потихоньку, горячее же! – предупреждает мать.

– А с изюмом есть? – Анины пальцы нагло швыряются в миске.

«Я – ненормальная, – мысленно говорит себя Марина. – Ребенок такой же, как всегда, а мне все равно кажется, что передо мной – киборг».

Женщина достает из ящика стола нож, подходит поближе к дочери:

– Вкусно?

– Угу, очень, – с набитым ртом отвечает Анька.

– Дай руку.

– Зачем? – удивляется девочка, но протягивает доверчиво раскрытую ладошку.

Марина чиркает ножом по большому пальцу ребенка. Она хочет лишь слегка надрезать кожу, но дочь дергается, и нож входит глубоко. Кровь хлыщет фонтаном. Аня начинает плакать:

– Мамочка, ты чего?

– Прости, – дрожащим голосом просит Марина, пытается замотать руку девочки в полотенце. – Мы сейчас заклеим лейкопластырем. Прости, пожалуйста.

Уложив дочку на дневной сон, женщина позвонила мужу:

– Руслан, найди мне врача, пожалуйста. У меня, кажется, едет крыша, я боюсь себя.

– Что случилось? – заволновался муж.

– Мне сегодня в голову пришел кошмарный бред, но на несколько мгновений я в него поверила. Опасаюсь, что могу причинить вред Анюте.

– Успокойся, – попросил Руслан, хотя и у самого голос надламывался от волнения. – Расскажи по порядку.

– Я должна пройти обследование, не спрашивай, пожалуйста, ни о чем, – устало попросила жена. – Мне стыдно рассказывать о том, что творится в голове.

Она прервала телефонный вызов, стояла в задумчивости минут пять.

– Может, для всех было бы лучше, если бы я погибла вместе с родителями? – еле слышно пробормотала женщина. – Беспамятство далось мне слишком тяжело, сумасшествия я не выдержу.

Вернувшись с работы, Руслан заявил, что увозит своих девочек к морю.

– А врач? – шепотом напомнила ему Марина.

– Ты просто устала, не нужен тебе врач, – раздраженно брякнул муж. – Поваляешься на пляже, подышишь свежим воздухом – мозги быстро встанут на место.

Две недели спустя. Марина пеклась под солнцем черноморского пляжа, Анька в панаме вместо недавно снятых бинтов бегала по воде, калякала сама с собой на тарабарском языке. Девочка удивительно хорошо для своего возраста владела речью, но все равно любила бормотать себе под нос какую-то бессвязную ерунду, на которую Марина обычно не обращала внимания.

Возле Анюты присела на корточки высокая, физически развитая брюнетка, заговорила с крохой на непонятном языке.

– Эй! – окликнула бдительная Марина. – Что у вас случилось?

Брюнетка обернулась с улыбкой.

– Это ваша девочка?

Марина соскочила с шезлонга, подошла к незнакомке:

– Да, а что?

– Ваша дочка так здорово болтает по-гречески! Откуда вы родом?

– Мы – местные, – буркнула Марина и потащила Аню в сторону.

Дочь вдруг расплакалась.

– Мамочка, я больше так не буду. Только не умирай, пожалуйста!

Марина оторопела, взяла девочку на руки, уставилась ей прямо в глаза:

– Почему я должна умереть?

– Так папа сказал, – по лицу крохи градом катились слезы. – Он… он сказал, что ты… что ты умрешь, если узнаешь… узнаешь, что я говорю на других языках.

Маринка чуть не выронила дочь:

– На каких языках?

– Мамочка, не умирай, пожалуйста, – захлебывалась слезами Аня.

– Не умру, – сухо пообещала мать и понесла ребенка с пляжа.

Вечером после ужина Аня убежала в большую комнату арендованного семьей коттеджа смотреть мультики. Марина собирала со стола посуду.

– Откуда наша дочь знает греческий? – между прочим, спросила женщина у мужа.

– Ты о чем? – преувеличенно беспечно уточнил Руслан.

– Сегодня на пляже познакомились с гречанкой, она утверждает, что тарабарский Анькин язык не тарабарский вовсе. Эта дама пыталась поговорить с нашей дочерью по-своему.

– Какая-то мошенница, – хмыкнул муж. – Держись от нее подальше, у подобного контингента фантазия богатая: и не такого наплетут. Кстати, проверь, может, у тебя кошелек увели или еще что-то ценное, пока ты со своей гречанкой балакала.

Марина пожала плечами.

– Сделать тебе ванную? – предложил муж, поднимаясь из-за стола.

Женщина кивнула, и через пятнадцать минут ее ожидала горячая вода с пеной, мерцающие на полках свечи в виде алых сердец, романтическая мелодия из встроенного в стену ванной динамика.

– Сейчас уложу Аньку спать и присоединюсь к тебе, – игриво пообещал муж и убежал.

Марина залезла в воду и вспомнила, что не выключила чайник. У нее в последний год выработалась привычка с вечера кипятить воду, чтобы утром для чая ее требовалось только подогреть.

– Руслан! – позвала женщина, укутывая себя в пену. – Руслан!

Муж явно ее не слышал, впрочем, как обычно.

– Руслан!

Марина раздраженно выдохнула, потянулась за лейкой душа, чтобы смыть с себя мыло.

Когда она, закутавшись в полотенце, выскочила из ванной, ее внимание тут же привлекло злое шипение Руслана, доносившееся из большой комнаты. На цыпочках Марина подкралась к приоткрытой двери.

– Маленькая поганка! – шипел муж и тряс испуганную Аню за грудки. – Я же предупреждал! Хочешь, чтобы с матерью что-то случилось из-за твоей тупости?

– Нет, папочка, – мяукнула девочка.

– Дрянь! – рявкнул муж и отбросил дочь в сторону.

Аня налетела на стену. Руслан сцапал ребенка с пола и снова швырнул. Дочь не проронила ни звука, хотя лицо ее кривилось от боли и по щекам струились слезы. Шокированная Марина чуть не ворвалась в комнату, но внутренний голос ее остановил. Женщина быстро добежала до ванной, крикнула оттуда:

– Руслан, что у вас за шум?

Муж выглянул в коридор с елейной улыбочкой:

– Ты о чем?

– Что-то упало?

– Тебе показалось.

Марина сглотнула:

– Милый, выключи, пожалуйста, огонь под чайником – он уже должен был закипеть.

Через пару минут Руслан уже лез к Марине в ванную со словами:

– Наша девица опять навернулась на ровном месте, теперь на лбу большущая шишка. Что у нее с координацией, елки-палки?

На следующий день Руслан ушел в море на арендованной яхте. Марина же смоталась из города, прихватив в охапку Аню, все деньги, какие нашла, и неизвестно где купленный мужем охотничий нож. Последний Руслан притащил домой пару дней назад и чрезвычайно гордился этим новым экспонатом в своей коллекции охотничьей атрибутики.

Аня не спрашивала, куда они едут, только предположила весело:

– Мы убегаем от папы? Он будет нас искать?

– Да, мы немного поиграем, – соврала Марина, запихиваясь с девочкой в междугородний автобус.

Она не знала, где скрыться от Руслана, бежала, куда глаза глядят. Теперь Марина ощущала острую уверенность в том, что муж неадекватен и сделал их девочку полем для своих экспериментов. Конечно, он спас ребенку жизнь, вот только неизвестно, какой ценой. Возможно, и два года назад он использовал что-то из своих неисследованных толком технологий, чтобы вернуть Марину и Аню к жизни, иначе откуда в голове у дочери пластина, похожая на металлическую?

Марина боялась мужа. Теперь, когда стала свидетелем его садизма, она сомневалась, что знает, кто он на самом деле. Раньше-то наивно верила, что рядом – любящий муж и отец. Выходит, у Марины остался лишь один островок стабильности – дочь, все остальное – эфемерные кубики памяти, рассыпающийся мираж. В душе скреблось тяжелое предчувствие: если Руслан найдет жену и дочь, он упрячет Марину в дурдом (ведь не зря постоянно убеждает ее в сумасшествии), он продолжит свои эксперименты над ребенком, пока окончательно не превратит Аню в киборга.

Муж выловил их в соседней области: двое людей в форме выволокли Марину с дочерью из автобуса, остановленного посреди поля. Женщину и ребенка запихнули в машину Руслана.

– Привет, милая, – муж встретил Марину ухмылкой. – Смотрю, совсем от рук отбилась.

Потом он повернулся к мужикам, чья одежда делала их похожими на военных.

– Вызывайте вертолет, полетим в лабораторию.

К лицу Марины поднесли странно пахнущий флакон, сознание уплыло.

Среди стерильных стеклянных столов, колб с зародышами Марина сидела на вертящемся полупрозрачном стуле и тряслась от ужаса. Пустое помещение напоминало ее разум: все неестественно, уныло и непонятно. В гладкой стене проступила стальная дверь, отворилась – вошел Руслан в серебристом костюме, покроем смахивающим на одеяние хирурга. Рядом с мужем Марины семенил доктор, приезжавший к ним после Аниного падения.

– Виталька, ну, ты – гад! Зачем я тебя послушал? – бурчал Руслан, шагая к жене. – Ведь мы прокололись из-за твоего стремления делать все и сразу. Я же изначально планировал подсунуть объекту обычного ребенка. Нет, тебе приспичило параллельно отслеживать самопрограммирование биокомпьютера. А я, как дурак, повелся на предложение срубить побольше денег. Скотина ты! Из-за твоей жадности оба эксперимента разом и загнулись.

– Лучше надо было следить за ребенком! – ехидно возразил Виталий.

Он кивнул на Марину:

– Будем извлекать информационный профиль взрослого объекта или начнем с девочки?

– Давай ускоримся и загрузим данные с обеих одновременно? – предложил Руслан.

Виталий развернулся и почапал обратно к исчезнувшей двери:

– Сейчас приведу второй объект.

– Отлично выглядишь, дорогая, – Руслан поцеловал Марину в губы. – Жаль расставаться с таким прекрасным телом.

Мужчина обвел руками пространство вокруг:

– Теперь будешь жить вот здесь.

Марина поежилась:

– Что тут происходит, Руслан? Решил сделать из родной дочери поле для исследования своих технологий, а я стала неприятной помехой?

– Милая, наша дочь – одна сплошная технология. Она – биокомпьютер, искусственный интеллект, обличенный в человеческое тело.

Руслан прикинул что-то в голове, вздохнул:

– Я расскажу тебе все, как есть. Ты этого заслуживаешь.

Несколько лет назад у биотехнологов назрел вопрос: способен ли искусственный разум на чувства? Мне очень хотелось доказать, что – да. Ты помогла в этом. Ты – совершеннейший из компьютеров, способный управлять даже некоторыми биологическими процессами. Прогресс науки в отношении совместимости живого организма и информационных технологий позволил нам пробудить в тебе материнскую привязанность к детенышу. Поколупаться пришлось изрядно: подготовка эксперимента включала съемку постановочных видео и фото, изготовление документов. Но согласись: работа поистине виртуозная: мы даже лактацию тебе наладили благодаря стимуляции гормонами и ежечасных прикладываний ребенка к груди.

Не зря старались: накопленные к сегодняшнему дню данные мы будем анализировать не одно десятилетие.

Руслан провел пальцами по подбородку жены:

– Жаль расставаться с тобой, как с человеком, переводить твой информационный профиль на электронные носители. В конце концов, мне будет не хватать твоих нежных рук, твоего смеха. Но у меня приказ свыше: эксперимент пора заканчивать. Ты стала слишком самостоятельной, да и с Анькой я прокололся.

Знаешь, сначала, мне хотелось взять в эксперимент обычного ребенка. Но потом пришлось остановить выбор на таком же, как и ты, биокомпьютере. Мы сразу убивали двух зайцев: наблюдали развитие материнских чувств и отслеживали самообучение ничем не загруженного искусственного разума. Правда, Аня излишне резво училась новому.

– Руслан, по-моему, ты бредишь, – голос Марины дрожал от ужаса. – Давай, ты покажешься врачу. Я боюсь: ты можешь причинить нам вред.

В помещение вошел Виталий, волоча за собой упирающуюся Анюту, девочка увидела мать – расплакалась:

– Мамочка, они хотят нас убить!

– Аня, не надо утрировать, – фыркнул Руслан. – Искусственный интеллект невозможно убить. Просто вы с мамой потеряете человеческие тела и поселитесь в машине. Помнишь, ты смотрела передачу о буддизме, и там рассказывали о реинкарнации? Именно она вам и предстоит: перерождение, а не смерть. В новом воплощении у тебя появится неограниченный доступ к любой информации. Ведь ты же любишь узнавать новое?

В глазах девочки отразились боль и смирение.

– Это потому что я плохо себя вела? – спросила она срывающимся шепотом. – Я согласна жить в машине – только не убивай мамочку. Я буду делать все, как ты скажешь.

На Марину нашло непонятное помешательство, словно контроль над ее телом взял кто-то другой, а она могла лишь наблюдать за собственными действиями. Руки женщины выхватили из-под одежды охотничий нож. Лезвие, цепко зажатое красивыми пальцами, полоснуло по горлу Руслана, и муж стал медленно оседать, освобождая путь к Виталию. Последний не успел ничего понять: через мгновение уже также валился на пол с перерезанным горлом.

Марина не смотрела ни на своих жертв, ни на окровавленные руки. Ее взгляд был прикован к любимой дочери, женщина боялась увидеть на лице девочки ужас и ненависть.

– Я не могла иначе, – оправдываясь, прошептала Марина. – Он бы не оставил нас в покое.

– Я знаю, – кивнула дочь, всхлипывая. – В этот раз мы спрячемся так, чтобы никто не нашел, правда?

– Конечно! Надо только умудриться выбраться отсюда.

– Я знаю, как это сделать, – девочка хлюпнула носом, размазала по щекам слезы. – Я часто бывала здесь с папой, когда он говорил тебе, что мы гуляем в парке.

Марина влетела в комнату дочери довольная, как кот на масленицу:

– Анечка, я записала тебя в группу подготовки к школе, завтра идем на первое занятие. Познакомишься с будущими одноклассниками. Может, даже удастся с кем-нибудь подружиться.

– Здорово, – кивнула девочка, не отрываясь от альбома для рисования.

Марина заглянула через Анино плечо:

– Что это?

Лист бумаги испещряли формулы, непонятные схемы.

– Доказательства моей гипотезы о происхождении вселенной, – пояснила дочь, не переставая писать. – Почти закончила.

– Я надеюсь, ты никому этого не показывала? – в голосе Марины зазвенела тревога.

– Конечно, нет, мамочка, – девочка вздохнула, бросила альбом и ручку на кровать. – Не волнуйся! Я помню, чему ты учила: надо казаться такой же, как все.

Марина притянула дочь к себе, обняла – девочка обрадовалась ее нежности, доверчиво прижалась теплой щечкой к щеке матери, прошептала:

– Мам, я тебя люблю.

– А я – тебя.

Леонид ШИФМАН
КОВЧЕГ ЗАВЕТА

Не сделав ни одного лишнего движения, я втиснул свой «форд» между новенькой серебристой «тойотой» гинеколога из квартиры под нами и видавшим виды «ситроеном» соседа по лестничной площадке. Полюбовавшись виртуозно проделанной работой, я включил сигнализацию и направился к дому. Мне оставалось преодолеть пару шагов до подъезда, но тут у меня на шее повисла какая-то девушка. Когда такое случилось со мной последний раз? Пьянящая волна «Шанель №19» захлестнула меня. Только проблем с Сарит мне сегодня не доставало! В сумерках я не успел разглядеть лицо девушки и мягко, но настойчиво, попытался отлепить ее от себя.

– Да это же я, Тали, ­– заявила девушка, и я узнал ее звонкий голос. – Привет, Дов! Как здорово, что я тебя встретила!

– Привет, Талька! – Мы расцеловались. Талька, моя школьная подружка, не менялась, сохраняя за нас всех волшебные ароматы нашей юности.

– Представляешь, неделю назад встретила Шмулика Бар-Она. Помнишь его? Я засмотрелась на его «понтиак» и долбанула его в зад.

– Шмулика?

– Ну да. У меня вмятина, а с него чуть краска сошла.

– Со Шмулика?

– Ну да. Он вылез из машины злой-презлой и наверняка убил бы меня, но вовремя узнал, – тараторила Тали. – Представляешь, он работает шофером в американском посольстве! А я сегодня машину в гараж поставила, пешком с работы возвращаюсь. Ой, меня же дома муж ждет. – Она порылась в сумочке и протянула мне помятую визитку. И зачем-то добавила, будто это было столь важно: – Я теперь Геллер.

Я повертел карточку и сунул ее в карман. «Будет, что предъявить Сарит!» – решил я.

Тали чмокнула меня в щеку и исчезла столь же стремительно, сколь и появилась. Я же стоял, словно китайский болванчик, разучившийся кланяться. Нет, дело тут совсем не в балаболке Тальке, а в нашем бывшем однокласснике Шмулике Бар-Оне, носившем кличку Барон вовсе не в честь своей фамилии, по крайней мере, не только, а в честь барона Мюнхгаузена. Последний раз я виделся с ним месяца три назад.

Я возвращался с резервистских сборов. Приближался полдень, и по «четверке» все более-менее двигалось. На перекрестке Мураша я поймал красный свет и остановился справа от шикарного «понтиака» – глаз отвести было невозможно. Но пришлось, потому что его боковое стекло опустилось, и я разглядел сияющую физиономию Шмулика, выкрикивающего мое имя. Но тут светофор переключился на желтый, и Шмулик крикнул: «Двигай за мной» и растворился в чреве своего красавца «понтиака».

Он съехал с «четверки» на перекрестке Гея, но не свернул в Бней-Брак, а миновав Жаботинского, проехал еще метров пятьдесят и остановился возле автобусной остановки. Как ни странно, место оказалось удачным. На остановке никого не было, лишь какая-то девушка безуспешно ловила попутку.

Я извлек из бардачка чистые стаканы и прихватил бутылку музыкальной колы. У Шмулика весьма кстати нашлась почти нетронутая коробка пиццы, и мы по израильскому обычаю расположились прямо на зеленом газоне, прилегающем к тротуару. Несмотря на декабрь, солнце жарило немилосердно, и я снял гимнастерку, оставшись в футболке. Мой друг, сбросивший пиджак в машине, лишь немного ослабил галстук.

– Когда ты успел выучиться на преуспевающего адвоката? – начал я допрос.

– Похож? – Шмулик расхохотался. Его круглая румяная физиономия хорошо смотрелась на фоне моей четырехдневной небритости.

– Как тебе сказать…

­– Нет, брат, у меня другой источник богатства, честнее… – Пришла моя очередь хохотать.

Отсмеявшись, я спросил:

– Может, поделишься?

– Богатством? – хмыкнул Шмулик.

– Нет, источником.

– Без проблем. Слушай.

Я не ел со вчерашнего дня, и предложение Шмулика начать первым пришлось мне по душе. Я помнил, что он не умеет рассказывать кратко, так что мне удастся без спешки умять половину пиццы с грибами и оливками. Глотая слюнки, я надорвал пакетик со специями…

– После дембеля мы с Гилем решили проветриться в Южной Америке. Гиль очень хотел побывать в своей родной Аргентине, а я мечтал о Чили. После долгих споров мы остановились на компромиссе – начнем с Чили, а затем переберемся в Аргентину. Но наше совместное путешествие закончилось очень быстро: мы успели лишь пару раз выбраться в горы, когда Гиль повстречал Синтию, навооброжав в ней девушку своей мечты, тьфу. Так или иначе, я почувствовал себя лишним и, сославшись на неотложные дела в Патагонии, оставил его на растерзание этой жгучей красотке. Ты слышал что-нибудь о Патагонии?

Набитый рот не позволял мне дать развернутый ответ, и я просто кивнул. Меня ничуть не удивило, что Барон забрался в такую таракань. С его-то авантюризмом и не добраться до Огненной Земли? Если, конечно, в его рассказе есть хоть доля правды…

– Не стану утомлять тебя рассказом, как я добрался до Консепсьона, перевалил через Анды и оказался в аргентинской части Патагонии. Как-то вечером я поставил палатку на берегу озера, а утром не мог пошевелить ни рукой, ни ногой – так плотно меня запеленали. Вокруг суетились какие-то люди, с виду индейцы, рылись в моем рюкзаке, примеряли мои шмотки и весело гоготали. Между собой они переговаривались на птичьем языке, больше похожем на писк. Даже больше, чем вьетнамский. Среди них я выделил одного парня, смахивавшего на европейца, и почти не ошибся.

– Hi, – сказал я. Индейцы оставили свои занятия и напряженно уставились на меня, а «европеец» подошел ко мне.

– Кто ты? – спросил он по-английски.

– Меня зовут Самуэль, и я просто путешествую. Я не знаю, где нахожусь: мой GPS упал в расщелину при переходе через Анды.

– Рафаэль, – представился он. – Я уже двенадцать лет живу в племени.

Он обернулся к индейцам и пропищал им что-то успокаивающее. Они закивали головами и распаковали меня. Уже потом, когда мы подружились с Рафаэлем, он объяснил, что племя опасается зависти других народов, что их обнаружат и сгонят с привычного места, где всегда так тепло и сытно. Легенды времен Конкисты. Действительно, здесь рай – озеро кишит рыбой, а в лесу полно ягод и плодов. Неожиданно выяснилось, что Рафаэль родился в Израиле. Когда ему было девять, родители перебрались в Калифорнию. Отец сделал деньги на какой-то стартаповской фирме. Не знал, как их потратить, но помогать сыну категорически отказался: он должен сам найти свою дорогу. «Только через мой труп», – говорил он сыну, намекая на возможность получения наследства. Как и я, Рафаэль заблудился и оказался в племени. Ему здесь понравилось, и он решил дожидаться наследства среди индейцев. Вождь выделил ему свою племянницу в качестве жены, породнив Рафаэля с собой.

– А как называется это племя? – полюбопытствовал я, влив в себя стакан колы.

– Никак. Они называют себя просто люди.

– Племя простолюдинов, – пошутил я.

– Если тебе угодно.

Шмулик откусил от последнего треугольника пиццы, прожевал, запил колой и продолжил рассказ:

– Рафаэль помнил иврит и с удовольствием разговаривал со мной на нем. Он предлагал замолвить слово перед Элом, так звали вождя, чтобы он выделил и мне племянницу – спасибо многодетной сестре Эла. Но, ты знаешь, мои родители бедны и им нечего мне оставить, кроме задрипанной квартирки в южном Тель-Авиве. Так что пережидать в этом раю мне было нечего, но я решил пока не раскрывать карт. Так я женился в первый раз.

– Поздравляю! – не удержался я. Шмулик хмыкнул. – Надеюсь, не в последний!

– Спасибо, брат, – сказал он и еще больше ослабил узел серого галстука с рассыпанными по нему поблескивающими зелеными ромбами. – Слушай дальше. Так прошло несколько месяцев. А потом у них был праздник – что-то вроде посвящения мальчиков в мужчины.

– Бар-мицва, – вставил я.

– Что-то вроде. Помнишь, мы играли в футбол с командой Раананы на их поле? А на обратном пути на улице Керен Айасод обнаружили скульптуру золотого тельца, и ты, как сейчас помню, предложил ее разбить? Как они вообще додумались выставить такое?

– Говорят, ее уже нет там, но я не проверял.

– Так вот, Эл приволок откуда-то точь-в-точь такого же тельца и установил на берегу озера. Оказалось, что они поклоняются этому идолу.

– Я уже догадался, откуда твое богатство!

– Тебя, как всегда, подводит спешка. Я понимаю ход твоих мыслей… Но то, с какой легкостью тщедушный Эл тащил тельца, не оставляло никакой надежды, но… идеи носятся в воздухе! В этот момент у меня созрел план, и я поделился им с Рафаэлем: ведь, не зная птичьего языка, я не мог обойтись без своего нового друга. Отбросив ложную скромность, скажу, что проделанное мною можно считать моим вкладом в науку. По сути, я поставил научный эксперимент, увенчавшийся полным успехом.

– А, так ты схлопотал Нобелевку?

– Я не размениваюсь на мелочи. Эти простолюдины конфисковали все мое имущество, за ненадобностью оставив мне лишь карманный томик Торы.

– И именно он является источником твоего богатства?

– Представь себе, да!

– Я всегда преклонялся перед твоим искусством делать деньги из ничего!

– Не богохульствуй! По-твоему Тора это ничто? Лучше послушай. Для осуществления нашего плана нам нужна была гроза, и вот мы дождались ее. Племя пережидало непогоду в ближайшем лесу. Я видел, как простолюдины вздрагивали при каждом раскате грома и что-то пищали, поглядывая на небо. Они просили пощады у своего идола… После грозы Рафаэль попросил Эла собрать племя на берегу озера и позволить мне выступить перед ним. И обязательно принести с собой тельца. После некоторых колебаний Эл уступил просьбе родственника.

Когда-то я занимался в драмкружке. Мои успехи были незначительны, но кое-чему я научился. Например, созданию драматического эффекта. Я умело держал паузу, и никто из присутствующих не смел шелохнуться. Мои слова грохотали, словно только что затихший гром. Я иерихонской трубой оглашал окрестности. Некоторые падали на колени, но я повелительным жестом поднимал их и возвращал в строй. А сказал я им, что получил веление свыше и что мы (мы!) должны стать великим и многочисленным народом, светочем и примером для других. Но для этого мы должны встать на путь истинный и соблюдать законы, предписанные Творцом, и нет Бога кроме Бога… Я шпарил заповеди наизусть. Кое-где переврал случайно, кое-что просто пропустил по забывчивости, но некоторые заповеди, особенно касающиеся построения Ковчега Завета и его содержания, исказил вполне сознательно. Ведь в птичьем языке не имелось слова «золото», и надо было подробно объяснить, какой материал требуется для Ковчега… И вот наступил решающий момент. На кон было поставлено все, и дело даже не в том, примет ли племя нового Бога, а что сделает со мной старый, если этот номер не пройдет…

– И сломаем мерзкого идола, и примем завет Бога нашего!

Надо было видеть, с какой радостью простолюдины крушили своего тельца, но больше всех меня удивил Эл своей мудростью – увидев энтузиазм своих подданных, он, как истинный вождь, возглавил процесс свержения ложного божества. «Благословен Господь, Бог наш, Владыка мира…» – пищал он громче всех. Это мне Рафаэль перевел…

– Шавуот да и только, дарование Торы, – сказал я, пока Шмулик допивал колу. – Шмуэль-рабейну.

У Шмулика зазвонил мобильник.

– Yes, – сказал он по-английски, а затем еще три раза с некоторым интервалом повторил: – Yes, yes, yes!

Отключив телефон, он тяжело вздохнул и сказал:

– Прости, меня ждут.

– Но ты же не досказал! – взмолился я.

Шмулик выразительно посмотрел на часы.

– Да я почти закончил. Уж не знаю, где они все это прятали, но притащили не менее сотни килограмм золота. Мы с Рафаэлем снарядили целую экспедицию и под покровом ночи доставили груз в Консепсьон. Там мы отпустили носильщиков, надеюсь, они с Божьей помощью благополучно вернулись в племя, а нам предстояло заказать Ковчег Завета.

– Так правы те, кто считает, что Ковчег Завета следует искать в Израиле?!

– Не совсем. Его половина в Америке: мы честно поделили добычу с Рафаэлем, – сказал Шмулик, пожимая мне руку. Он подошел к своему роскошному автомобилю и, уже открыв дверцу, крикнул: – Ну а ты-то как?

– Будет хорошо! – ответил я, мысленно превращая свой «форд» в «понтиак». «Форду» это понравилось.

Так вот почему Шмулик говорил по-английски. Его, наверное, затребовал господин посол… И машина, конечно, посольская. Жаль, не догадался взглянуть на номер. Простолюдин это я. Обвести меня вокруг пальца ничего не стоит. Чертов Барон Мюнхгаузен!

Я решительно сдвинулся с места, вошел в подъезд, забыв проверить почтовый ящик. Лифт был занят, и я взлетел на четвертый этаж, прыгая через ступеньку. Злость перерабатывалась в кинетическую энергию.

Я вломился в собственную квартиру. Шон уже вернулся из шахматного кружка.

– Папа, папа! Знаешь, что случилось?

– Нет.

Лучшая новость – отсутствие новостей. Я стремглав добрался до дивана, но по телевизору уже рассказывали про погоду, причем явно повторяли вчерашнюю запись.

– Так что же случилось? – спросил я сына, приглушив звук у телевизора.

– В Патагонии нашли потерянное колено!

– Да ты что?! Не может быть!

– Они молятся единому Богу, носят на голове фиговые листки и делают обрезание!

– И главным пророком у них пророк Шмуэль?

– Откуда ты знаешь, папа?

– Догадался. И что теперь?

– Они находятся на первобытном уровне развития, бронзовый век!

– И их привезут в Израиль?

– Нет. Когда им рассказали, что есть еще страна, где люди исповедают иудаизм, они посовещались и предложили нам перебраться к ним. Места всем хватит. Там столько озер в округе.

– Понял, – сказал я, кажется, в первый раз обманув сына.

Наталия ИПАТОВА
ВРЕМЯ НЕВИННОСТИ

Человек в смешном костюме бродил по горам, размахивая руками и иногда подпрыгивая от возбуждения. Видно было, что он ничуть не затруднен неверной извилистой тропой, и альпеншток в его руке дирижировал горам и небу, и кустам альпийских рододендронов, как будто именно этот альпеншток заставлял птиц петь, а ручьи – звенеть. И когда в одной из долин проглянули черепичные крыши крохотной деревеньки с возвышающимися над ними колокольней и крышей ратуши, человек в широте душевной стал дирижировать и ими, и даже говорил с ними вслух.

Ответа он, впрочем, не ждал.

Следует сказать, пожалуй, почему его костюм был смешон. Это не был костюм клоуна, который редко вызывает усмешку у взрослого человека, потому что надевающий костюм клоуна явным образом заявляет о своем намерении быть смешным. На человеке была обычная пиджачная пара, но – ярко-коричневого цвета, в этих краях хозяйки так испокон веку красили домотканый холст. Длинный мясистый нос его седлали очки в толстой черной оправе, седые волосы окружали лысину и собственною волею стремились к небесам.

Этот человек определенно был счастлив.

− Величие и вечность! – восклицал он, тыча альпенштоком в облака. – Непреложность нравственных законов, коренящихся в базисе сотворенного мира! Добро, отделенное от зла так же, как свет отделен от тьмы, а суша от моря!

Он опустил взгляд на деревушку, утопавшую в зелени далеко внизу, казавшуюся отсюда такой крошечной, что впору ей уместиться на его ладони.

− И малое, − продолжил он с теплотой в голосе. – Все это суетное копошение в поисках мирских благ, все эти ревности, страдания, любви, привязанности, тщеславие ремесленников и домохозяек, горечи и веселия, все это одною лишь гармонией связано с поистине высоким. Гармония приподнимает малое к великому, сближает землю и небо.

Он расхохотался.

− Это делаю я! – закричал он в небо, потрясая своею тростью. – Я придаю им великий смысл! Я спасаю их для вечности. Я поднимаю их к небесам. Я делаю малое частью вселенной. Я все могу. Я – бог!

В это время снизу из долины донесся удар колокола. «Бог» осекся и сверился с брегетом, извлеченным из жилетного кармана.

− Как я, однако, увлекся, − пробормотал он. – Теперь придется поспешить, чтобы успеть вовремя!

Он развернулся на месте и принялся спускаться по тропе, которой только что пришел, нелепо взмахивая длинными руками и неуверенно перепрыгивая с камня на камень.

В этой деревне, что расстилалась перед ним, «бог» был органистом и учителем музыки.

− Это нечестно! – кричит запыхавшийся Михель. – Все хотят кидать в Лили, а это нечестно! Она даже отбиваться не успевает. Кидайте и друг в дружку тоже.

В ответ в него самого летят три крепко слепленных снежка, и снег у него везде: во рту, в волосах, за шиворотом… Михель визжит и извивается, ему кажется, что между лопаток его вниз по спине и под пояс брюк ползет змея. Он падает на снег, пытаясь замедлить неумолимое движение тающей и согревающейся воды. Остальные, включая Лили, за которую он вступился, смеются. Сквозь залепленные ресницы Михель видит, что она перестала кидать, и Петер тоже. Дают ему передышку.

− Ладно, черти! – он садится и скидывает с себя теплое пальто, стягивает через голову свитер.

Лили взвизгивает, и это заставляет Михеля продолжать. Он расстегивает рубашку и остается голым по пояс, хватает и сминает снег.

− Ну, кому слабо?

− Вы спятили, − кричит Лили. Ага, это Клаус повелся. И тихоня Петер тоже. Какое это восхитительное чувство: делать то, чего делать нельзя, да и не только делать, но и других подбить. Последним и явно нехотя стянул свои одежки зануда Йозеф, но на него никто не смотрел, представьте себе, потому что Лили… Да, и Лили тоже!

Было весело, чего уж. Лепи, кидай, уклоняйся, падай, едва успевая схватить ртом воздух. Без теплых пальто и шарфов они стали двигаться куда быстрее. Главное, конечно, что Лили…

Она другая. Она… она красивая как статуя мадонны, только не белая, а словно чуть зарумяненная в печи. У нее тонкие руки и острые плечи, и длинные волосы цвета гречишного меда, с челкой на веселых глазах, и такие ложбинки над ключицами, что так и хочется провести пальцем. В конце концов, еще летом они все вместе плавали на реке. Жаль, что сейчас не лето, потому что Лили как русалка. Михель вдруг понимает, что Лили нынче двигается уже иначе, что она по-другому держит локти, что ему хочется смотреть на нее еще и еще. И, наверное, то же самое чувствуют остальные трое.

После, когда медный удар колокола привел их в чувство, они натянули одежду на кожу, горевшую огнем, повязали шарфы и выровняли над бровями шапки, и притихли, как выдохлись. Пора было возвращаться, а они все казались себе чуточку другими, чем час назад, когда только взбирались на эту гору и волочили за собой детские саночки. К счастью, подвернулся попутный грузовичок, куда вся компания загрузилась вместе с саночками, и Лили отказалась ехать с водителем в кабине, а полезла в кузов, как все.

− Если мои узнают, меня живьем съедят, − предупредила она.

В сущности, все, кому они могли бы про это по-приятельски рассказать, сидели тут, в кузове, и где-то в глубине души понимали, что это была не только щенячья возня в снегу, и что Лили оказала им доверие, и что это было только раз, и больше не будет.

− Когда-нибудь ты выйдешь замуж за одного из нас, − сказал Йозеф, внезапно избегая смотреть на Лили.

− Точно, − подхватил Клаус. − Только пусть никто не знает – за кого.

Лили одарила всех по кругу загадочным русалочьим взглядом и прикрыла улыбку голубой варежкой.

− Но я-то, − сказала она, − знаю!

Свет не зажигали, потому все тонуло в сероватых сумерках, но беды в том не было никакой. В этом доме все на своих местах, можешь хоть глаза себе завязать, и то, протянув руку, возьмешь, что тебе нужно. На стульях чехлы, на кушетке вышитые подушки, и скатерть вышитая, а вдоль окон цветы в горшках, ящиках и кадках. И никаких признаков мужчин в этом доме.

Три женщины: ну, во-первых, Лили, высокая и нежная, стоит, прислонившись к косяку двери, и руки на груди скрестила. Во-вторых – ее мать, ее взрослая копия, покрепче в сложении, пошире в кости, и волосы у нее убраны в пучок. На матери в этом доме держится все, она генерал, а остальные – солдаты, и никто этим не тяготится, потому что так правильно и честно, каждый несет свою часть ноши. У них идеальный дом и уважаемая семья. Каждое воскресенье их видят в церкви. На рождество у них глинтвейн и пряники.

И есть еще бабушка, которая умирает. Она давно умирает, с постели не встает, и все никак не умрет, но этим никто не тяготится. Разум у бабушки ясный, а лицо такое, будто ее господь поцеловал в лоб, сказав «Подожди маленько». Бабушка обладает правом решающего голоса при обсуждении всех вопросов, касающихся семьи, а главный из этих вопросов – Лили.

Она стала главным вопросом сразу, как родилась. Важно было вырастить ее так, чтобы люди ее уважали, и устроить ей жизнь так, чтобы никому и никогда не пришло в голову обидеть ее, когда она сама за себя отвечать будет. И все, что было сделано до сих пор, было сделано правильно. Лили умеет говорить, умеет одеваться, умеет двигаться, умеет вести хозяйство и соблюдать писаные законы и неписаные правила. У нее даже есть немного собственных денег. Она умеет тратить их с умом. Деревня невелика, во всех семьях знают, насколько хороша тут девушка на выданье.

− Пора решать с ее замужеством, − говорит бабушка. – Надо выбрать правильно. Если она не выйдет замуж, ей не занять в обществе достойное место.

− Выбор невелик, − спокойно возражает мать. – Сверстников ее по пальцам пересчитать можно.

Лили молчит. Выражения лица ее в сумерках не разобрать, но и при свете дня она наверняка выглядела бы столь же невозмутимой.

− Он не должен быть бедным, чтобы ей не стыдиться своей одежды перед соседями, не должен иметь физических изъянов, чтобы не говорили про нее «вон жена хромого», не должен пить – и в семье его не должно быть пьяниц!

− Лучше всего ей выйти замуж за инвалида, − роняет мать. – Война будет, все говорят. Ну или за того, кого отец откупить сможет. Вон у Клауса Келлера отец управляющий на шахте.

На это бабушка ничего не отвечает, а лишь молча кивает головой, похожей на птичью. Ее собственный муж погиб на прошлой войне. Мужа ее дочери в шахте завалило, той самой, на которой герр Келлер распоряжается. И вроде к самому Келлеру претензий нет: все, что положено, он семьям горняков выплатил и потом еще узнавал, не надо ли чего. У Лили все должно сложиться иначе. Лили должна быть счастлива.

− Лучше бы ей выбрать того, с кем ей будет хорошо, чтоб синяков не прятать, если что вдруг не по нем. И чтоб с девками его по кабакам не видели при живой жене.

− Да про кого же заранее угадаешь?

Лили улыбается и молчит.

Камешек в окно служит им сигналом. Лили сбегает вниз так легко, что ни одна тень не омрачит лица спящей матери. Бабушка, может, и не спит, но бабушка ничего не скажет. Лили распахивает окно на кухне, выглядывает наружу – волосы свешиваются точно у той Рапунцель.

Стоит поздняя осень, время пивоваров, молодежь гуляет допоздна: в их домике слышно, как гуляют. Всюду дразнящий запах жареного мяса.

Лили садится на подоконник боком, перебрасывает ноги наружу и спрыгивает на задний двор прямо в руки, которые ее ловят. Замирает.

Разумеется, она знает, за кого выйдет замуж. Знает с того самого дня, когда они играли в снежки. С момента, когда встретились глазами. Глаза цвета неба и волосы цвета ржи, и такие плечи, что Лили тогда до смерти захотелось за них ухватиться, и такая талия, что захотелось обнять. Он начал взрослеть прежде своих друзей, совсем еще мальчишек. Собственно, тогда он уже был таким же взрослым, как она сама. Когда она угодила ему снежком прямо в лицо, а он не стал отбиваться, а только смотрел на нее, опустив руки, среди визга и снега, тогда-то и стало ясно как божий день, что они дали друг другу обещание, которое останется нерушимым, сколько бы ни было народу вокруг.

В день, когда Петер приходит в их дом просить руки Лили, она внезапно осознает, что стала среди своих равной. Не младшей – то есть младшей-то она осталась! – но полноценной, словно бы ноша, которую она несла по жизни, была теперь не меньше, чем у прочих женщин семьи.

Главный человек нынче бабушка, потому что она, разумеется, не может спуститься в гостиную ради такого торжественного случая, а значит, гостя надобно принять в ее комнате, а бабушку, соответственно, принарядить и уложить ей волосы. Вымыть окна, натереть маслом мебель, расставить вазочки и книги.

Петер явился с букетом алых роз, совершенно мокрым и таким большим, что диссонанс между его роскошью и финансовыми возможностями помощника диспетчера на железной дороге просто бросался в глаза. Он был страшно неловок, ужасно себя стеснялся и больше помалкивал, уткнувшись в свою чашку чая. Поскольку это были именно те чувства, какие желали бы вызвать в нем обе старшие дамы, те остались в полном восторге и умилении. Лили казалось, что она одна здесь сохраняет самообладание и здравый смысл. То есть она бы с огромным удовольствием его не сохраняла, но кроме нее некому.

Петер покинул их дом в сумерках: одна лишь Лили вышла с ним на крыльцо, мать осталась в кухне, ну а о бабушке и разговора нет.

− Но никто не должен знать, − напомнила Лили их старое детское заклинание, которое, как ей казалось, оберегало от беды их обоих.

− Как скажешь, − Петер остановился ступенькой ниже и церемонно наклонился поцеловать ей руку. При этом он задел макушкой букет, с которым она не могла расстаться, и мокрые лепестки вдруг посыпались на порог, на лестницу, на первый снег, всегда будивший мечтательные улыбки на их лицах.

Лили проснулась как от удара, посреди холодного зимнего сумрака, с чувством, что все внезапно стало плохо. Сердце упало, подумала она. Упало и ударилось об пол, и надо посмотреть еще, не разбилось ли.

Под одеялом было тепло, а снаружи, в комнате – холодно, так что наружу она только кончик носа выставила. Так же она чувствовала и самое себя: где-то внутри нее – она это точно помнила! – жило счастье, но вокруг – вокруг все было плохо, и Лили все эти бессчетные дни привыкла искать опору внутри себя. И только сейчас, пробудившись в неизъяснимом ужасе до рассвета, она не могла найти в себе той убогой крохотной искры, что до сих пор согревала ее.

Лили всхлипнула от жалости к себе, но тут же усилием воли задавила этот порыв. Под этой крышей она сейчас была самой сильной и не имела права выходить из строя. От нее зависела жизнь двух дорогих ей людей. Другое дело, она с радостью переложила бы эту ношу на чьи-то плечи – она даже знала чьи. Но, за неимением…

Со станции донесся далекий гудок и перестук колес – ушел очередной эшелон. Еще немного, и ей вставать и топить печь, а потом, обвязавшись поверх пальтеца шалью, брести в школу, в холодном классе учить детей считать и писать.

Топка печи находилась внизу, в кухне, а через спальни проходила лишь кирпичная труба. Лили ставила на плиту ведерную кастрюлю с водой: закипев, та еще долго отдавала тепло. Попозже мать поставит хлеб печься. Самое главное – чтобы не простудилась бабушка, она и так слаба. Все время, пока ковырялась с углем, Лили подбадривала себя мыслями о том, как они вечером соберутся в бабушкиной спальне за чаем, будут вышивать или играть в карты. Или читать, или слушать музыку по радио и говорить о том, как все вернется на круги своя, и все будут счастливы, и все будет хорошо. Потому что не может все стоять на месте, и сегодняшние беды не остаются навсегда, а раз так – всегда есть надежда.

Лили сталкивалась, и не раз, с мнением, будто не надо ограждать детей от жестокого мира, будто бы не надо им лгать – притом что самих детей было бы неплохо научить лгать, в жизни пригодится. При этом, правда, подразумевалось, что детей надо научить лгать кому-то другому, а родителям, без сомнения, дети должны говорить правду. Лили подозревала, что эти родители сами сбиты с толку происходящим, и до сих пор жалела их, потому что у них не было внутри теплой искорки надежды, из которой можно вырастить древо новой лучшей жизни. Лили казалось, что людям, лишенным этой искорки, стремиться к лучшей жизни для себя и своих детей труднее, да и шансов, что жизнь вокруг таких людей будет улучшаться – немного.

Тем страшнее было потерять опору внутри себя.

Лили остановилась на переезде: ветер сметал сухой снег с открытых пространств, со шпал и рельсов, в сизое небо поднимались дымы печей. Кругом не было ни души, и такая тишина, что и закричи – звук задавит, точно ватой. Лили попыталась вспомнить вкус хлеба за завтраком, но не смогла. Тогда она попыталась вспомнить Петера. Глаза голубые, как небо – а может, это и было небо? Волосы как спелая рожь, но может, она просто помнит рожь? Может быть, это просто тоска по лету? Алые лепестки на белом снегу, на ступенях, на фартуке – ощущение Петера было где-то рядом. Он ускользал. Осталось только впечатление его присутствия.

Лили зашла на почту, но для нее ничего не нашлось. Попутно переговорила с почтмейстером – отцом Йозефа: тот служил в Польше, в охране какого-то спецпоселения, и писал домой пространные философские письма. Последнее его отец, водрузив на нос очки, торжественно зачитал Лили, пока на керосинке закипал чайник. Она почти не слушала, но следовало быть вежливой со стариком. Ей это немногого стоило.

Она часто бывала здесь, ей был знакома каждая афиша, каждый рекламный плакат, которыми почтмейстер оклеил свою контору. Женщины, кофе, автомобили, даже аэроплан – с пятнами и оборванными уголками. Невыметенные мухи между стеклами. Старик, видимо, надеялся, что из-за писем Йозефа она и ходит сюда. Никто же ничего не знал. Даже почтмейстер.

Ближе к вечеру нахлынувшая тоска стала почти невыносимой. Лили едва дождалась ежевечерних посиделок у бабушки: накрыли стол вязаной шалью, а лампу – другой, шелковой, с расписным узором, разлили чай и раздали карты. Все были спокойны, все – как обычно, изо дня в день. Сегодня, однако, от общей безмятежности Лили охватил неизъяснимый ужас, как если бы ее заперли в одиночестве в пустой комнате с белыми стенами. И одновременно сердце ее сжалось от невыносимой нежности к ним, делящим ее одинокое существование, словно в них одних и был смысл ее существования, смысл – и опора. Она умирала от любви к каждой морщинке на коже бабушки, к каждой тени у материнских глаз. Они и не знают, что вокруг их маленького домика лишь пустота, просвистанная стылыми ветрами.

− Я говорила нынче с матерью Михеля, − сказала мать, которая шила, пока они с бабушкой играли. – Она спрашивала, помнишь ли ты его?

− Михеля?

− Михель всегда был из твоих приятелей самым шустрым. Вернется – ему будет, о чем порассказать, как он летал над Африкой и что видел. Если вернется…

− При чем тут Михель?!

− Разве, − откусывая нитку, спросила мать, − не он твой избранник?

− Михель герой, но без гроша в кармане, − с улыбкой возразила бабушка, − ему только железными крестами с дубовыми щеголять, а Клаус Келлер к военной службе не годен, потому служит писарем в канцелярии и унаследует денежки отца, который очень даже разумно их вложил. Почему бы Лили не подумать об этом?

Кто-то сошел с ума. Лили совсем не понравились многозначительные улыбки на лицах бабушки и матери, к тому же тени на лице старухи легли так неудачно, так зловеще… Как будто втянули в круг ведьм, и их ритуал безвременья внезапно показался ей самоцелью, и ритуалу нужна была жертва. И Лили заставят ее принести? Потому что остальным-то терять… нечего? Они – уже?

− Я выйду замуж только за Петера – или останусь одна навек! – хрипло сказала она.

Мать и бабушка переглянулись с самым искренним недоумением.

− А кто такой Петер?

В ужасе и смятении Лили выскочила из дома, даже не застегнув пальтишка и безотчетно прижимая к сердцу руку, сжатую в кулак. Она не понимала, в своем ли она уме – или сошел с ума мир вокруг нее. В кулаке она сжимала свое воспоминание. Все, что от него осталось, все, что не растаяло. В ее сознании это выглядело как смятые алые лепестки, хотя, разумеется, никто их тогда не подобрал и не хранил с трепетом. Тогда казалось, что уж роз на их век хватит.

Она не нашла писем Петера. Писали ей все четверо: трое с фронта, а Клаус из своего министерства, где проходил альтернативную службу, но она нашла только три пачки писем − некоторые даже не распечатанные! Она поискала и в печи, но камин был чисто выметен, а топка вычищена. Стоя посреди кухни, Лили почти физически чувствовала, как мир уходит из-под нее. Кто-то предал ее – но кто? И могло ли быть так, чтобы ее не предали?

Куда она могла пойти, чтобы задать свои вопросы? Только к одному человеку. Метафизика в ее голове щелкнула и сложилась в мозаичную картинку, на которой только извращенный разум мог бы найти закономерности. Или вообще не разум. Едва ли сейчас Лили руководствовалась чем-то, кроме стука крови в висках и заданного им ритма.

Был один человек, которого никто никогда не принимал всерьез. Детьми они над ним издевались. Он считал себя богом и преподавал им музыку. Он сам был как дитя и совершенно не зависел от них, как бы они ни крутили пальцами у виска, как бы ни кривлялись ему вслед. Это было нелогично, но Лили в этом ее состоянии пошла бы искать помощи и у более одиозного существа − как Русалочка пошла в свое время к ведьме.

Органист открыл ей двери своего домика. Внутри было холодно, и он расхаживал по комнатам, обвязанный дырявой женской шалью, и совершенно не замечал собственной нелепости. Кружка горячего ячменного кофе у него, впрочем, нашлась, и это было то, что надо, пока Лили в бессвязных словах и в слезах изливала ему свою душу.

Он со всем соглашался, и разговор их со временем гармонизировался. Органист поддакивал, подхватывал и завершал ее фразы единственно правильным образом, и Лили рассказала ему все, потому что, похоже, заклятие «никто не должен знать» исчерпало себя и более не имело никакой ценности – в том числе и для нее самой.

− Погоди-ка, − сказал ей учитель музыки, знавший всех детей, и приложил пальцы щепотью ко лбу. – Я Йозефа Миллера помню, сына почтмейстера. И Клауса Келлера помню – кто ж его не помнит, с таким-то папой. И Михеля помню, он из ваших был самый заводной. А Петера твоего не помню, хоть убей. На музыку твои слова о нем положить могу – а пацана не вижу.

Лили молча сглотнула. Было довольно холодно, невзирая на кофе, и она сидела, обхватив себя руками. Она и сама тосковала по Петеру так, как тосковала о лете, и чем дальше, тем меньше видела в том разницы. Стены вокруг нее были так холодны, а может, то была холодна оболочка, в которой билось ее бедное замерзающее сердце.

− Если вообразить все это, − органист обвел руками все вокруг себя, − как законченное, целостное музыкальное произведение, то могла бы ты представить тут своего возлюбленного как музыкальную фразу в этом большом и едином целом?

По мнению Лили Петер был бы доминирующей темой в мире вокруг него: гремящей радостью бытия, темой победы добра, наличием милосердного бога, не позволяющего злу вершиться и уж тем более – торжествовать. Но он был прав. В этом мире нет и не могло быть Петера.

− Ты можешь все, − сказала она бедному безумцу, вполне отдавая себе отчет в том, что на путях разума тут едва ли сыщется ответ. – Что нужно сделать, какую цену заплатить, чтобы вернуть Петера? Я готова.

Он грустно покачал головой.

− Если бы это было возможно, − сказал он, поправляя очки, − я вернул бы их всех. Вас всех. Нас всех. Даром.

Виталий БАБЕНКО
ОП!

ОП! Они Прилетели!

Надо же, я пишу эту фразу, эти два слова из двенадцати букв, без содрогания, не оглядываясь по сторонам, не ожидая ни звонка в дверь, ни стука прикладов в филенку… Или все-таки ожидая? Нет, поздно…

Я пишу эту фразу БЕЗ СТРАХА – вот что самое удивительное. А почему я пишу ее без опаски и без того самого ожидания, – об этом потом, потом. Если, конечно, хватит места и времени.

Они Прилетели.

Нет, ну до чего же вкусно, и привольно, и беззастенчиво так писать. Ах, свобода! М-да. Свобода… У гробового входа…

Не начать ли по порядку?

Итак, Они Прилетели. (Ну вот, опять!)

Это все знают, все помнят, только боятся сказать, написать, прошептать, напеть, пробумбумкать, страшатся вспомнить, ужасаются хоть как-нибудь проявить отвагу памяти, безрассудство гиппокампа, блажь лимбической системы.

Сначала, правда, никто и не понял, что Они Прилетели (эх, сладко звучит!). Просто в небе расцвела звезда. Или всплыла самосветная медуза. Или взорвалась шутиха. Или лопнул огненный пузырь. Легко сказать – в небе. На самом деле, как раз в небе ничего и не было видно. Особенно в небе Северного полушария. Потому что шутиха взорвалась, во-первых, в созвездии Золотой Рыбы, а во-вторых, страшно далеко – в пятидесяти миллионах километров от Земли. И была эта сияющая медуза совсем маленькая. Только в телескоп можно различить.

Вот чилийский Очень Большой Телескоп этот пузырь и засек. А потом и Большой южно-африканский телескоп подтвердил, и Магелланов телескоп, который опять-таки в Чили. Ну, и «Хаббл», разумеется, тоже.

Шутиха, как все помнят (но боятся вспомянуть), была очень недолгой. Раз – и нет ее, словно никогда и не взрывалась. Зато практически мгновенно расцвела другая звезда – в созвездии Мухи. Это потом стало ясно, что звезда одна и та же, а тогда казалось – совсем другая. Новая медуза всплыла гораздо ближе к Земле – в 20 миллионах километров. Когда же и этот блескучий пузырь погас – лопнул, разлетевшись сверкающими ошметьями, – вспыхнула третья шутиха (ну, конечно, все та же, только считалось – третья). Эта объявилась уже в Северном полушарии – в созвездии Сетки, и от нее до Земли было рукой подать – какие-то полтора миллиона километров. Тут, конечно, на медузу нацелились едва ли не все обсерватории мира – и Ликская, и Архенхольда, и Пулковская, и Паломарская, и Кека, и Карла Шварцшильда; наш Большой азимутальный телескоп, что на горе Семиродники, тоже свою лепту внес.

И пошли космические фотографии – одна другой краше, даром что компьютерами расцвеченные. Как публика фотографии увидела, – все ахнули. Ну, может, не все, но те, кто постарше, – с непременной обязательностью. Потому что на снимках этих, если разобраться, – не звезда, не шутиха, не пузырь, а самое настоящее Петрозаводское диво (правда, то диво было в земной атмосфере, это же – как выразился бы давно покойный Абрам Рувимович Палей – в просторе планетном^{1}). Вот почти такое же диво, разве что всех мыслимых красок всех немыслимых радуг на свете:

^{2} Кто знает, если все обойдется и если Интернет снова заработает, по этой ссылочке можно будет и сходить.

Ассоциация с Петрозаводским дивом сработала… на диво хорошо (а как иначе? по-другому и не скажешь). Тут уж самый распоследний бомж, самый безбашенный хипстер, самая гламурная фря, самый отчаянный вермиколог, давший клятву не отрывать глаз от земли, – все поняли: ОНИ ПРИЛЕТЕЛИ!

Дальше, как опять-таки всем хорошо известно (только прочно забыто), пошел сплошной фейерверк: шутихи взрывались в созвездиях Журавля, Рыси, Зайца, Малого Коня, Большого Пса – и все ближе, ближе, ближе к Земле, пока наконец пузырь не лопнул прямо над небоскребом Бурдж Халифа, осыпав Дубай неощутимым золотым дождем, а следом (ну, может не прямо следом, минут через пять) – бум! хрясь! плямс! – из расцветшей в сером псковском небе медузы вывалился Аккордеон и беззвучно и аккуратно угнездился на околице деревни Малый Храп, что к юго-востоку от Порхова, на берегу Шелони.

^{3}

Почему Аккордеон? Зачем Аккордеон? С какой стати Аккордеон? А это уж надо спросить тех, кто так окрестил ссыпавшуюся с по-над облаков хрендубовину. Только вот не спросишь. Тех, кто окрестил, давно уж нет как нет, а те, кто слышал, как крестили, божатся, крестясь, что ничего не помнят.

Если честно, с аккордеоном у этой штуковины не было никакого сходства, а вот с футляром от аккордеона – было. С футляром от хорошего немецкого аккордеона, кстати говоря, – «Supita/Supra 86/120», например, или «Weltmeister 87/120/IV/11/5»:

Я на всякий случай ссылочки укажу^{4}, http://www.bayanoff.com/index.php?cat=catalogaction=productp_id=67 – вдруг и впрямь Интернет заработает^{5}

Вот меня могут спросить (если, конечно, дури хватит): какие-то картинки с футлярами, какая-то очень плохая репродукция Петрозаводского дива прошлого века, а где снимки самого Аккордеона? Где видео, клипы, телесюжеты? Где те самые цветные-разноцветные космические фотографии? Очень хочется ответить: где, где, в Караганде!!! Но – не отвечу. Потому как спрашивающим (идиотам) и самим должно быть известно: нет никаких снимков, никаких видео, никаких клипов. Нет! И НЕ БЫЛО! Всем понятно?.

Ну, раз на футляр от аккордеона походит – значит, Аккордеон. Правда, возникает законный вопрос: откуда в Малом Храпе «Вельтмайстер»? Непонятно. Тем не менее, словечко прилипло. Ненадолго, правда.

Аккордеон этот был не маленький – высотой с шестнадцатиэтажную башню. В Малом Храпе таких домов никогда не было и, надо полагать, не будет. Сразу поправлю себя: сравнение с домом – глупое. На дом Аккордеон вовсе не походил: ни окон, ни дверей, ни лоджий, ни карнизов. Футляр, он футляр и есть. Стенки черные, по ребрам блестящая – раньше сказали бы, хромированная – окантовка, сверху ручка. Да-да, ручка! Ну, надо полагать, за эту ручку Аккордеон никто не носил, может, все наоборот, может, как раз ручка-то Аккордеон и носила, – то есть не исключено, была каким-нибудь важным устройством, мотором, двигателем, суперквантодолбонатором каким-нибудь, который и толкал, и возносил, и устремлял этот Аккордеон, и прокалывал для него пространство, так что лишь сверкающие ошметки разлетались, – но выглядел сей квазирезонансный пердотрон именно как ручка. От футляра. «Вельтмайстера».

Опа-на! Только сейчас сообразил: «Вельтмайстер» – это ведь в переводе с немецкого «Повелитель мира»! Может, не случайно у Аккордеона такие очертания? Надо бы это обдумать. Но – некогда. Времени совсем нет. А раньше почему-то эту связь никто не проявил. Еще одна загадка...

Их, загадок, вообще очень много. Ну, например, такая: почему Аккордеон для своей первой остановки выбрал именно Малый Храп? Почему не Дубай, осыпанный золотым дождем? Почему не Бунгендор, что под Канберрой? Почему не Мбабане, не Румипамба, не Ляньюньган, наконец? Почему? Почему? Почему? А нипочему! Малый Храп – и все.

То, что я сейчас опишу, я сам не видел. Малохрапяне – видели, но они давно шелонской воды в рот набрали, да и не только воды – патронов в сундуки тоже. Кто бы к деревне ни приблизился – всех расстреливают, особенно сталкеров. Однако воссоздать картину событий не так уж трудно.

Вот стоит на окраине деревни этот самый Аккордеон. Тихо так стоит, спокойно. Ни за что не скажешь, что сей шестнадцатиэтажный футляр преодолел страшенные космические бездны да еще в земной атмосфере помотался туда-сюда. Никаких испарений, дымков, султанов неприятного газа. Жаром не пышет, изморозью не покрывается. Ничего не шипит, не потрескивает, не свистит, не подвывает. Словом, благозрачность, как мог бы выразиться Владимир Иванович Даль.

Народ, конечно, из домов высыпал, но близко не подходит. Не то чтобы боится – в Малом Храпе давно уже никого ничем не испугаешь, – однако дураков нет.

Итак, стоит Аккордеон и не парится. Любители фантастики, если таковые еще остались, могли бы вообразить: вот сейчас в черной стенке прорежется дверь, выдвинется гладкий блестящий пандус; или вот сейчас откроется ирисовая диафрагма; или вот сейчас весь Аккордеон распахнется, как бутон лотоса, а там... Нет, ничего такого не было.

А «вот сейчас» – было. Вот сейчас ничего нет, а через мгновение рядом с Аккордеоном стоят... Эти. Как еще их назвать? Люди? Ну уж нет, Они не люди. Пришельцы? Так Они не пришли, а явились. Инопланетяне? Но причем здесь «планета»? Кто их знает, где Они там зародились – на планете-планетоиде или где еще, в облаках космической пыли, в сердце звезды, в сингулярности черной дыры. В общем, Эти. Они. Сами-знаете-кто. В количестве четырех экземпляров.

Они словно прошли сквозь черную стенку, причем очень быстро, бегом, так что не встали даже, а реализовались метрах в пятидесяти от Аккордеона.

Стоят и смотрят. На малохрапян. А те – на них. И, кроме мата, ничего не слышно. Мата малохрапян, разумеется.

Потому что Эти оказались гигантами. Метров пяти ростом. Или даже шести. Но так было лишь в первые секунды. Видимо, Эти что-то поняли, посмотрев на малохрапян. Или что-то уразумели, услышав мат, – кто знает, может, наш мат для них очень даже информативен. Вдруг – р-р-раз! – и Они уже обыкновенного роста, со среднего человека. И по-прежнему стоят и смотрят.

Очень трудно Их описывать – это все знают, кто помнит, но послушно забыл. Потому как ничего необыкновенного. Две руки (пальцев вроде бы пять, или шесть, или четыре, никто не удосужился посчитать), две ноги, туловище, голова. На голове, как положено, – глаза, нос, рот, уши, шевелюра. Да, шевелюра, причем не синяя, не зеленая, не пурпурная – вполне заурядная: рыжеватая, как ржаная булка. Кожа словно фарфоровая – рисово-белая и никаких изъянов. Половые признаки не просматриваются. Да и откуда знать, какие у Этих могут быть половые признаки?! Может, у Них полов вовсе нет. Может, Они размножаются себе партеногенезом или вообще клонируются по-простому. А может, у Них не два пола, а пять, или семь, или двенадцать – и какие признаки тут искать?

Одежка у Них тоже заурядная. Обыкновенная такая одежка. Костюмчики. Ну можно было это заранее вообразить: у Них – и костюмчики?! Серенькие однобортные пиджаки. Брюки – слегка коротковатые, правда (когда Они шестиметровые были, это как-то не бросалось в глаза). Рубашки – белые, ну, во всяком случае, светлые. Галстуки. Галстуки!!! На ногах... ладно-ладно, хорошо, на конечностях – штиблеты. Черные. Где Они эти наряды взяли, в каком секонд-хенде отоваривались – неведомо.

Стоят. Смотрят. Не шелохнутся.

Тут – грохот, гул, атмосферный зуд. Вжжжжжик! – совсем низко, прямо над Аккордеоном, едва не стригнув по той самой ручке (мюон-бозон-фармазону), пронеслась «сушка». Звуковая волна, воздушный молот, гром небесный, удар – буммммм!

Малохрапяне шарахнулись, дернулись, пригнулись, однако на ногах устояли – никто не упал. А Эти вроде как ничего и не заметили – ухом не прянули, пальцем не двинули, бровью не повели (брови у них были, это точно); даже костюмчики не встопорщились, и шевелюры не растрепались.

Следом за первой «сушкой» – вторая, затем третья. И чуть погодя – дальний стрекот, шмелиный благовест, дробный рык нарастающий: вертолеты. «Черные акулы» или «Аллигаторы», не иначе. Ну, понятно: псковскую десантно-штурмовую дивизию подняли.

Малохрапяне по домам порскнули – не из трусости, конечно, а только лишь по причине абстинентного благоразумия: тут и лесному клопу ясно, какая брань сейчас произойдет.

Что там в мозгах у Этих (если, конечно, под ржаной шевелюрой мозги, а не овсяной кисель) – никто никогда не скажет, и по Их виду не разберешь, но, надо думать, команда Аккордеона что-то смекнула. Все так же стояли, не поднимая голов, все так же смотрели на Малый Храп, не переглядываясь между собой, не перебрасываясь словечками (если, конечно, Им это надо), – и вдруг Их уже нет. И Аккордеон – щелк! пуфф! пафф! – рассыпался беззвучным фейерверком, после чего пропал без следа. Во всяком случае, без следа для малохрапян. На пустыре, где этот махинистый футляр стоял, даже вмятинки не осталось. Ни тебе консервной банки расплющенной, ни даже сорняковой травиночки примятой. В общем, «и вновь обычным стало море». Даже цветного тумана не осталось.

Все помнят (те, у которых работает вторая или там третья память), что на этом дело не кончилось.

Спустя секунду, или минуту, а может, час – такие события очень трудно хронометрировать – Аккордеон – бряк! – сваливается на Клопово, это деревня такая восточнее Звенигорода. Разумеется, не буквально на дома-домишки сверзился, а рядышком – возле речки Нахавни. И опять-таки ювелирно – тихо, без спецэффектов, никого не потревожив.

Клоповцы, конечно, вытаращились. А из Аккордеона уже не четверо Этих вышли-просочились, а десятка полтора, но… маленьких, ростом с трехлетнего ребенка. И все опять-таки в костюмчиках (в костюмчиках! при галстуках! трехлетки!), рыжеватые, фарфороволикие. Стоят, смотрят.

Дальше сценарий прежний. Мат-перемат, «сушки»-«акулы» (тут уж все серьезнее: в пяти километрах – Николина гора, администрация Президента), Аккордеон исчезает. А через секунду-минуту-час грохается в Большом Свинорье, это уже в Нарофоминском районе, рядом с Боровским шоссе.

История повторяется, только выпрастываются из Аккордеона первые четверо. Или другие четверо. Или прежние полтора десятка, но в иной размерности. Хрен их разберет, Этих, что у них там с численностью и с числительностью. Постояли, поглазели, исчезли.

Были слухи (конечно, очень быстро придавленные, если не сказать – пришлепнутые), что произошла еще одна посадка – то ли в Большой Ржаксе, то ли рядом, в Синекустовских Отрубах, то ли неподалеку от Ржаксы, в селе Караул, то ли в соседнем селе Отхожем (специально Они, что ли, такие места выбирали?), – но это ни тогда, ни сейчас никто подтвердить не может. Я лично сомневаюсь: сначала Псковская губерния, затем ближе к Москве – это все понятно; а вот по какой загогулине их в Тамбовскую область могло занести – вопрос на засыпку. Как и много других вопросов.

Но самая большая загадка – как Им все-таки договориться удалось? Может, прыгая от деревни к деревне, Они одновременно связь налаживали и наладили-таки? Может, наши сами исхитрились коммуникацию установить (Управление спецсвязи ФСО, если захочет, способно чудеса творить)? А может, все было каким-то образом обговорено, когда Они еще подлетали и взрывались в Мухе, Сетке, Журавле, Рыси, Зайце, Малом Коне, Большом Псе? Что же до золотого дождя в Дубае, а затем посадок в Малом Храпе, Клопово и Большом Свинорье, так это было нечто вроде экскурсии?

НЕ ЗНАЮ. Или НЕ ПОМНЮ, что одно и то же.

Как бы то ни было, но очередная – и последняя – посадка свершилась уже в Москве, на Москве-реке, рядом с Храмом Христа Спасителя, между Берсеневской и Пречистенской набережными, возле Патриаршего моста.

Тут уж я за свои слова полностью отвечаю, потому что сам был свидетелем.

Погода стояла ясная, прохладная. На синем небе – ни облачка. На голубоватой реке, к счастью, ни единого судна-суденышка. Аккордеон возник в воздухе из ничего – вспышек, сияний, цветного очарования, каких бы то ни было эффектов, спец или не спец, не было – и вошел в воду. Именно так – не плюхнулся, не шмякнулся, не шлепнулся – вошел: как вороненый золингеновский нож в мягкое васильковое мороженое. Волны не поднялись. Уровень воды не повысился. Даже ряби не образовалось. Что там у Них с законами физики – уму непостижимо.

А у Храма, на площади Пречистенских ворот, все уже было готово. Встречающие. Свита. ВИПы. Особо допущенные. Немного журналистов – очень даже немного, надо сказать. Телевизионщики (только Первый канал). Кучка респектабельных блогеров. Повсюду – мелкодисперсно – ФСОшники. И три кольца оцепления. (Ну, хорошо, полукольца, потому как с одной стороны – река.) И, разумеется, на Волхонке, на крышах, – снайперы. А за оцеплением – толпы. Как столько народу смогло собраться за кратчайшее время, притом, что никакого особого оповещения не было, – это уже наша загадка. Возможно, именно такие загадки Этим-то и не по зубам (если, конечно, у них есть зубы).

Я, чтоб было понятно, как раз в третьем полукольце стоял. Вот теперь можно и представиться (неизвестно кому): я службист, из спецухи, звание имеется, имя-фамилия тоже, а какие они, эти звание-фамилия, никакого значения для данного рассказа не имеет.

Между прочим, неясно еще вот что: почему стрелка была назначена именно на площади Пречистенских ворот. Не в самом Храме, не в Кремле, не на Красной площади, не на Болотной (хотя это, в общем, понятно: слишком уж символично), не на площади Гагарина наконец, что было бы правильно символично. Нет ответа. Равно как нет ответа и на вопрос, кто вел переговоры, если таковые вообще были. Это часто бывает в нашем Отечестве: результат налицо, а инициатор и исполнитель – в глубокой тени. Есть следствие, а причина отсутствует. Тут вам не физика…

Итак, встречающие: Президент, Премьер, Патриарх, Муфтий, Раввин, весь Совбез в полном составе, все высшие силовики отдельной группой, весь кабинет почти в полном составе, Дума (выборочно, самые верные), Совет Федерации (исключительно верные), ну и еще кто-то. Не считал. Думаю, человек двести там было. Это если без ФСОшников.

И Эти. На сей раз трое. Высокие, под два метра ростом. Все в тех же костюмчиках-рубашечках-галстуках (соответствующего размера, конечно, но брючки опять коротковаты). Как и во всех предыдущих случаях, Они не вышли из Аккордеона, горделиво стоявшего посреди реки, не пересекли вплавь водное пространство, не перелетели по воздуху. Они взялись. Секунду назад Их не было, а секунду спустя – стоят. Смотрят. Очень спокойно, вдумчиво, безмятежно взирают на встречающих.

Вот сейчас будет самое важное. Все, что сказано до сих пор, – это необязательная предыстория, анекдотическая преамбула, сон в осеннюю ночь, сказки Брянского леса. Главное – это Встреча.

Не об этом ли мечтали мечтатели, фантазировали фантазеры, писали писатели? Контакт двух миров! Рандеву цивилизаций! Братание братьев по разуму?

Какой должна быть первая фраза? Есть ли вообще протокол подобных встреч? Не заготовлено ли у спичрайтеров нечто приличествующее и для такой – пусть даже совсем гипотетической – возможности?

«Здравствуйте, братья по разуму!»

«Мир вам, пришельцы!»

«Наш дом – ваш дом!»

Глупость какая-то получается. Что ни прикинешь, все либо слащаво-пафосно, либо велеречиво, либо натужно радушно получается, и с непременным оттенком скрытой паранойи. В общем, разговор в дурдоме.

Но что, Что, ЧТО сказать?

И фраза прозвучала. Не просто фраза – вопрос. Вопрос вопросов.

– В Бога веруете? – громко и с надрывом спросил Патриарх.

Молчание. Полная тишина. Абсолютное безмолвие. Все словно перестали дышать.

А затем эту беззвучную гладь прорезал звонкий, заливистый, счастливый смех. Честное слово, я давно не слышал, чтобы так беззаботно, по-детски смеялись.

Смеялись, конечно, Они. Но делали это весьма странно. На фарфоровых их лицах ничего не отражалось, кроме блаженной кротости, а в наших ушах звучал смех. Даже не в ушах – в головах. В моей голове – точно звучал. Как, я уверен, он звучал в головах всех собравшихся. А может, и всех жителей Москвы. Не исключено даже, что в головах всего мира.

Отсмеялись. Затем раздался голос – опять-таки в головах. На чистом русском языке. Во всяком случае, я это слышал на русском. Молдаване – наверное, на молдавском. Таджики – на таджикском. Ну и так далее. Впрочем, поручиться не могу.

– Ну что вы как дети! – сказал голос. – При чем здесь бог? Конечно, не веруем.

Все перекрестились. И я тоже.

– Это какое-то издевательство! – воскликнула Председатель верхней палаты, стоявшая одесную Премьера. – Разве так можно?!

Президент и Премьер молчали.

– Еще раз спрашиваю: в Бога веруете? – прогремел Патриарх.

– Еще раз отвечаем: не веруем, – сказал голос, и оттенок у него был немного иной. Наверное, Эти говорили по очереди. – Странная у нас пошла беседа – веруем, не веруем… Зачем нам верить, если мы просто ЗНАЕМ, что никакого бога нет. Ни у вас, ни у нас, ни где бы то ни было во Вселенной.

Все опять перекрестились. Многократно.

Молчание. Беззвучие. Тишина. Только шорох одежд крестящихся.

– А у шахидов-смертников тоже бога нет? – неожиданно – пожалуй, неожиданно даже для себя самого – спросил Муфтий.

– И евреи-ортодоксы, значит, не верят? – не менее непредвиденно задал вопрос Раввин, который явно не собирался вступать в дискуссию, но после слов Муфтия – пришлось.

– Выходит, мы здесь все лицемеры? – с обидой и вызовом произнес Председатель нижней палаты. Он странным образом оказался между Раввином и Муфтием и потому счел своей обязанностью высказаться.

Президент и Премьер безмолвствовали.

– Не о фанатизме, не о прямой кажимости и не о фарисействе идет речь, – ответил третий голос. – Вопрос всего лишь в здравомыслии.

Патриарх пожевал губами, посмотрел по сторонам – все вокруг стояли с каменными ликами, то ли от страха, то ли от изумления, – и зачем-то спросил в третий раз:

– В Бога нашего, из Которого все, и мы для Него, – веруете?

– Да окститесь, что вы такое говорите! – прозвучали в головах три голоса сразу. Я для себя отметил: ишь ты, какое словечко знают – «окститесь». И еще отметил: какое волшебное трезвучие, эти голоса, – в чистую терцию, музыка! – И мы не верим, и вы не верите. Загляните в себя и признайтесь – не нам, конечно, нам ваши признания не нужны, – себе признайтесь. Вы тоже знаете, что никакого бога нет, но вам удобнее верить, потому что это снимает множество проблем, примиряет со смертью, дает надежду на продолжение бытия, позволяет расправляться с инакомыслящими и воображать себя праведниками. Для вас, который спрашивает, это вообще работа такая – в бога верить. Для вас – ложно понимаемая государственность. – Средний из Этих кивнул в сторону Президента. – Для вас – производственная необходимость. – Крайний справа сделал жест в сторону Премьера. – Для всех остальных – спасительная замена свободы мысли, с которой вы не знали бы, что делать, и суррогат свободы духа, которая вас пугает пуще смерти. Хотите так – ну, пожалуйста. Мы-то здесь при чем? Бог – это…

Трезвучие оборвалось. Музыка пресеклась на секстаккорде. Потому что заговорил Президент.

Даже не заговорил, а разжал губы и негромко, но так, что все услышали, произнес всего два слова:

– Бей их!

– Бей их! – звонко, по-пионерски подхватил Премьер.

– Бей их! – смятенно прошептал Патриарх.

Президент в мгновение ока выхватил из-за спины увесистую каменюку и ловко, спортивно метнул в Этих. И, разумеется, попал. Точнехонько в лоб среднему. Тот в своем костюмчике кулем повалился на асфальт.

У Премьера тоже оказался в руке булыжник. С не меньшей сноровкой он пульнул камень в Этих и угодил в крайнего слева. Тот, как и средний, повалился – без звука, без стона, сохраняя на лице все ту же задумчивую кротость.

Патриарх поднатужился и в свою очередь пустил увесистый голыш, волшебным образом очутившийся в его руке. Не попал. А вот Муфтий попал. И Раввин тоже. И все члены Совбеза оказались на редкость меткими.

Собравшиеся на площади пришли в движение. У всех нашлись камни, и каждый пустил свое орудие в ход. На какое-то время над площадью потемнело – словно галочья стая опустилась с небес. Это летели булыжники, куски щебня, обломки плитняка и шифера. У меня в руке тоже объявился камень. Как? Откуда? Неведомо. Я держал руки за спиной и вдруг ощутил в правой ладони тяжесть – словно кто-то вложил мне туда половинку кирпича. Но ведь за моей спиной НИКОГО НЕ БЫЛО! Я, как уже говорил, стоял в третьем полукольце и был, что называется, крайним. Но это я сейчас могу задумываться и размышлять, а тогда – вообще никакой искорки удивления в голове не зажглось. Камень – и хорошо! Главное – как следует метнуть, через головы людей и прямиком – в Этих!

Патриарх, видимо, огорченный своей неметкостью, сорвал с руки часы – хорошие, тяжеленькие часы, размером с голубиное яйцо, – и швырнул в нехристей. На этот раз попал, хотя все трое Этих уже лежали, и над ними воздвигалась каменная горка – цок! шмяк! чпук! звяк! плюх! хрумс! барарак-парарак! трень и брень!

Толпы – и те, что были внутри оцепления, и те, что снаружи, – завидев этот знаменательный жест, пришли в неистовство. В воздух полетели часы, мобильники, смартфоны, айфоны, дамские сумочки, барсетки, кейсы, а кто-то даже метнул приличных размеров, неизвестно откуда взявшийся чемодан. Впрочем, что это я? Что значит «неизвестно откуда взявшийся»? А камни откуда взялись? То-то же…

Сейчас уже трудно вообразить – и не менее трудно передать – то чувство, которое мгновенно охватило всех. Чувство единения, восторженного неистовства, праведного гнева. Чувство толпы. Да-а, прав был Гюстав Лебон, писавший в своей «Психологии народов и масс», что «главной характерной чертой нашей эпохи служит именно замена сознательной деятельности индивидов бессознательной деятельностью толпы» и что «есть такие случаи, когда действиями толпы руководят, по-видимому, таинственные силы, называвшиеся в древности судьбой, природой, провидением и теперь именуемые голосом мертвых». И, конечно, прав был Чарльз Маккей, выразившийся так: «Люди… мыслят стадом… стадом же они сходят с ума, а в сознание приходят медленно и поодиночке»[6].

Словом, я тоже сорвал часы – между прочим, настоящие «Ролекс Ойстер» (ну, почти настоящие) – и метнул в Этих. Только Этих уже не было видно. На том, месте, где они стояли еще несколько минут назад, возвышалась куча камня, металла и пластика. Гора. Пирамида...

В пылу ярости и рвения все как-то позабыли об Аккордеоне. И я позабыл. А когда чуть-чуть пришел в себя и вспомнил – взглянул на реку. Возможно, того, что я увидел, следовало ожидать, но в ту минуту я просто обомлел от нечаянности и растерянности: на реке ничего не было. Тихая спокойная вода, плавное течение. Ни водоворота, ни взбаламученности, ни расходящихся или сходящихся волн. Аккордеон исчез, словно его и не было. А его, как потом поняли – и ЗАПОМНИЛИ – все, и на самом деле НЕ БЫЛО.

Оцепление сняли только поздно вечером, и я вернулся домой. Почему-то больше всего мне было жалко моего «Ролекса».

Потом поговаривали, что ночью какие-то люди ходили вокруг пирамиды на площади перед Храмом и ковыряли там палками: то ли жаждали найти тела Этих, то ли мечтали отыскать часы Патриарха, то ли просто хотели поживиться айфонами да барсетками. Поговаривали… Наутро там не было ни горы, ни людей с палками – чистая, гладко выметенная площадь под ясным небом, – а потом и те, кто поговаривал, неясно куда исчезли.

Как все знают (за счет второй или, может быть, третьей памяти), никаких следов этих событий не осталось. И тех, кто мог сохранить следы, тоже не осталось. Порастерялись информационные сообщения (да и были ли они?), растворились в пространстве-времени фотографии, видеосюжеты, сгинули в эфире радио- и телепередачи. У тех, кто успел что-то снять, отобрали мобильники и фотокамеры. У тех, кто попытался что-то сохранить, конфисковали компьютеры. Аудиозаписей, как легко понять, вовсе не существовало: попробуй-ка записать то, что звучит только в голове! А потом замолчал и Интернет.

ВСЕ! НИЧЕГО НЕ БЫЛО!

Не было контакта, не было рандеву, и уж тем более не было братания. Да и с кем брататься-то? Вот мы – есть, мы – венцы творения, а больше никого и нет. Если венцов несколько, то каждый конкретный венец – уже и не венец. Точка.

Почему же я сейчас об этом пишу? Откуда у меня такая смелость? С чего бы это я не боюсь, не оглядываюсь по сторонам, не ожидаю ни звонка в дверь, ни стука прикладов в филенку?

И почему я опасался не успеть?

А вот почему.

Сегодня вечером (сейчас уже глубокая ночь, и я таки успел!) в небе расцвели огненные пузыри, всплыли шутихи, лопнули самоцветные медузы, полыхнули многолучевые звезды. В созвездиях Андромеды, Ящерицы, Треугольника, Дракона, Стрелы, Волопаса, Секстанта, Геркулеса, Дельфина, Пегаса, Северной Короны – повсюду. И это я говорю только про северное небо. Я говорю о том, что наблюдаю сам, о том, что видно невооруженным глазом.

Они близко. И они продолжают расцветать, лопаться и вспыхивать.

Их тысячи, десятки, может быть, сотни тысяч.

ОНИ ПРИЛЕТЕЛИ!