Мистер Стейнвей

Впервые увидев Лео, я решила, что вижу мертвеца.

Волосы его были чернее черного, кожа — белее белого; ни у кого не видела я таких тонких и бледных рук. Скрещенные, они лежали на вздымающейся груди. Было в облике Лео что-то отталкивающее: тощий, безмолвный, и на лице — тень небытия. Словно посмертная маска, снятая с некоторым опозданием — когда последние черты живой личности бесследно истаяли. Я вгляделась в это лицо, содрогнулась и отвела взгляд.

А потом Лео открыл глаза, и я влюбилась в него без памяти.

Он сел, спустив ноги с чудовищных размеров дивана, улыбнулся мне и затем поднялся. По крайней мере, я полагаю, что проделал он именно это. Ибо увидела я тогда лишь глубину его темно-карих глаз и исходящее из них горячее неизбывное желание — желание, которое находило утоление где-то в глубине моего сердца.

Понимаю, какое у вас создается впечатление. Но я не школьница, дневника не веду, и прошло уже много лет с тех пор, как я теряла голову от безумной страсти. С некоторого времени я абсолютно уверена в своем душевном здоровье.

Но он открыл глаза, и я полюбила его с первого взгляда.

Затем Гарри меня представил.

— Дороти Эндикотт. На прошлой неделе она слышала в Детройте вашу игру и теперь мечтает с вами познакомиться. Дороти, это Лео Уинстон.

Лео слегка поклонился с высоты своего роста — точнее, склонил голову, не сводя с меня глаз. Не помню, что именно он сказал. «Очаровательно», «очень приятно» или «весьма рад познакомиться» — не важно. Он смотрел на меня.

Я повела себя глупо донельзя. Покраснела. Хихикнула. Ляпнула какую-то чушь насчет того, как восхитило меня его исполнение, затем повторила то же самое еще и еще раз.

Но одно я делала правильно. Смотрела на него и ответ. А Гарри объяснял, что мы случайно задержались допоздна и вовсе не собирались его беспокоить, просто дверь была открыта, и потому мы позволили себе войти. Кроме того, он хотел бы напомнить Лео об инструменте для завтрашнего концерта и о том, что продажа билетов, судя по последнему полуденному отчету, идет недурно. Ну а теперь ему пора бежать и позаботиться о хвалебных отзывах в завтрашних газетах, так что…

— Но вам-то некуда торопиться, верно, мисс Эндикотт?

Верно, согласилась я, совсем некуда. И вот Гарри удалился, словно добрый самаритянин, а я осталась побеседовать с Лео Уинстоном.

Не помню, о чем мы говорили. Это только в книгах люди могут воспроизвести продолжительную беседу verbatim.[1] (Да и была ли эта долгая беседа verbatim? Ведь только в книгах люди старательно соблюдают правила грамматики.)

И всё же я узнала, что раньше его звали, Лео Вайнштейн… что ему тридцать один год… не женат, любит сиамских кошечек… как-то сломал ногу, катаясь на лыжах в Саранаке… любит также коктейль «Манхэттен» из сухого вермута.

И буквально через секунду после того, как я рассказала ему всё о себе (то есть ничего не добавила к тому, что он прочел в моих глазах), он спросил, не желаю ли я познакомиться с мистером Стейнвеем.

Разумеется, сказала я, да, желаю, и мы прошли через раздвижные двери в другую комнату. Там и восседал мистер Стейнвей, весь черный, идеально отполированный и дружелюбно ухмыляющийся во все свои восемьдесят восемь зубов.

— Может, хотите послушать, как мистер Стейнвей сыграет что-нибудь для вас? — спросил Лео.

Я кивнула, ощущая тепло, далеко превосходящее воздействие двух «манхэттенов», принятых для храбрости, — тепло, вызванное его словами. Такого я не испытывала лет с тринадцати — с тех пор, как Билл Прентис, в которого я была влюблена, предложил мне посмотреть, как он прыгнет солдатиком с трамплина.

Тогда Лео сел на скамеечку и погладил мистера Стейнвея по ноге — совсем как я иногда поглаживаю Энгкор, мою сиамскую кошечку. И они мне играли. Сыграли «Аппассионату», berceuse[2]из «Жар-птицы», что-то очень странное из Прокофьева и несколько вещиц Сирила Скотта[3] Думаю, Лео хотелось показать свою разносторонность, но, возможно, идея принадлежала мистеру Стейнвею. Так или иначе, мне всё понравилось, и я это особо подчеркнула.

— Рад, что вы высоко оценили мистера Стейнвея, — сказал Лео. — Вам следует знать, что он весьма чувствителен, как и все в моей семье. Он со мной уже давно — почти одиннадцать лет. Когда я дебютировал в Карнеги-холле, мать сделала мне приятный сюрприз.

Лео встал. Он был совсем близко, так как перед berceuse я села на скамеечку рядом с ним, и теперь мне не составляло труда увидеть его глаза, когда черная верхняя губа закрыла зубы мистера Стейнвея.

— Отдохни немного, перед тем как тебя заберут, — сказал ему Лео.

— В чем дело? — спросила я. — Разве мистер Стейнвей болен?

— О нет, отнюдь, по-моему, он в прекрасной форме и звучит с воодушевлением. — Лео усмехнулся (как я могла принять его за мертвеца при таком накале жизненной энергии?) и повернулся ко мне лицом. — Вечером он едет в концертный зал, завтра нам с ним предстоит играть. Кстати, чуть не забыл… Мы будете там?

«Глупый мальчик», вот и всё, что я могла бы на это ответить, но удержалась. Хотя рядом с Лео сдерживать себя было нелегко. Особенно когда он вот так смотрел на меня. Глаза его излучали то же странное желание, а длинные изящные пальцы ласкали черную панель, как недавно ласкали клавиши и как могли бы легонько ласкать…

Надеюсь, я достаточно ясно выразилась?

Разумеется, следующим вечером я полностью раскрылась. После концерта мы вышли вчетвером Гарри с женой, Лео и я. А потом остались только мы с Лео — в его квартире, в полумраке свечей, в большой комнате, которая казалась голой и пустой без мистера Стейнвея, не сидящего на корточках на своем месте. Мы смотрели на звезды над Центральным Парком, затем смотрели на собственные отражения в зрачках друг друга, а что мы при этом говорили и делали — обсуждению не подлежит.

На следующий день, просмотрев рецензии, мы отправились в Парк на прогулку. Лео надо было ждать, пока мистера Стейнвея перевезут назад в квартиру, а в Парке было, как всегда, чудесно. Как, наверное, было для миллионов людей, которые хранят в своей памяти те мгновения, когда они майским днем гуляли в Центральном Парке и чувствовали, что он целиком принадлежит им — со всеми его деревьями, солнечным светом, отдаленным смехом, возникающим и пропадающим так же неуловимо, как ускоряется биение сердца в момент экстаза. Но…

— Я думаю, они уже едут, — произнес Лео, взглянув на часы, и поднялся со скамьи. — Мне нужно быть там, когда его привезут. У мистера Стейнвея габариты внушительные, но на самом деле он нежный и хрупкий.

— Тогда пойдем, — сказала я, взяв Лео за руку. Он нахмурился. Я еще не видела Лео хмурым, и мне казалось, что ему это не свойственно. — Пожалуй, тебе лучше не ходить, Дороти. Я хочу сказать, что сначала его медленно поднимут по ступенькам, а потом мне надо будет поработать. Не забудь, что у меня зарезервирован билет до Бостона на следующую пятницу, а это значит, что в течение всей недели нам с мистером Стейнвеем придется по четыре часа в день шлифовать программу. Мы будем исполнять фортепьянный концерт Равеля для левой руки с оркестром[4] а мистер Стейнвей от Равеля не в восторге. И кроме того, он уезжает в среду утром, так что у нас и в самом деле не слишком много времени.

— Неужели ты возьмешь этот рояль с собой в турне?

— Конечно. Куда я, туда и мистер Стейнвей. Я не пользуюсь другим инструментом с тех пор, как мама подарила мне этот. Иначе я чувствовал бы себя не в своей тарелке и уверен, что это разбило бы сердце мистера Стейнвея.

Сердце мистера Стейнвея.

Вот, значит, кто мой соперник. Я посмеялась, затем посмеялись мы оба, и Лео отправился работать, а я вернулась в свою квартиру, намереваясь поспать, а может, и помечтать…

Около пяти я ему позвонила. Никто не ответил. Я подождала полчаса, а потом схватила подвернувшийся под руку легкий розовый шарф и понеслась к его дому, словно летела на облаке.

Дверь, как обычно — поскольку на Мысе Доброй Надежды у матери Лео был в буквальном смысле «открытый дом», и Лео к этому привык, — не была заперта. И, естественно, я воспользовалась этим, что бы на цыпочках прокрасться внутрь и сделать Лео сюрприз. Он представлялся мне всецело поглощенным работой, оттачивающим исполнение. Но мистер Стейнвей молчал, и раздвижные двери в его комнату были закрыты. А в передней меня ждал сюрприз. Лео опять казался мертвецом. Он лежал на здоровенной кушетке, и в сгустившихся сумерках от него исходило бледное — осмелюсь сказать, фосфоресцирующее — сияние. Глаза его были закрыты, уши не слышали, лицо казалось мертвым и застывшим, пока я не наклонилась и не почувствовала на своих губах тепло его губ.

— Дороти!

— Спящая Красавица наоборот! — торжествующе воскликнула я, взъерошив ему волосы. В чем дело, дорогой? Устал после репетиции? конечно, тебя не виню, учитывая… — Разглядеть, что он хмурится, мне света хватило. — Я тебя… напугала? — Это была фраза из фильма категории «Б», но она подходила к ситуации, словно взятой из второсортного фильма. Блестящий молодой пианист разрывается между любовью и карьерой, а миленькая юная особа препятствует поискам совершенства в искусстве. Он хмурится, поднимается, берет ее за плечи — камера в это время приближается вплотную — и произносит:

— Дороти, нам с тобой нужно серьезно поговорить.

Я была права. Ну вот, сказала я себе. Сейчас последует лекция о том, что искусство, прежде всего и что любовь и работу — даже после вчерашней ночи — не следует смешивать. Мне полагалось надуть губки. Иногда у меня это здорово получается. Но я предпочла подождать и приготовилась выслушать Лео.

— Дороти, что ты знаешь о Солнечном Даре Познания?

— Никогда о таком не слышала.

— Что ж, не удивительно. Эта наука не слишком популярна. Ни одна область парапсихологии не получила широкого признания. Но она действует, понимаешь? Действует. Наверное, мне лучше объяснить с самого начала, чтобы тебе было понятнее.

И он объяснил с самого начала, а я изо всех сил старалась понять. Говорил он, должно быть, больше часа, но уловила я не так уж много.

Солнечным Даром Познания поначалу заинтересовалась его мать. Судя по всему, основная концепция учения мало чем отличалась от йоги и некоторых других новых систем духовного оздоровления. Мать Лео экспериментировала почти весь последний год перед смертью — и вот уже четыре года, как Лео занимался этим самостоятельно. Транс являлся частью системы. Короче, насколько мне удаюсь понять, суть заключалась в концентрации — «но в концентрации естественной и не требующей усилий, вот что важно» — на своем внутреннем «я», для того, чтобы полностью «овладеть самосознанием». Следуя этой науке Солнечного Дара, можно было полностью и окончательно осознать собственное бытие, что позволяло наладить связь с внутренними органами, клетками и даже выйти на уровень молекулярной и атомной структуры. Ибо всё, вплоть до молекул, имеет определенную частоту колебаний и, следовательно, является живым. А личность — как сложное единство — достигает внутренней гармонии лишь тогда, когда поддерживает связь со всеми своими составляющими.

Четыре часа в сутки Лео работал с мистером Стейнвеем. И по крайней мере, два часа в сутки посвящал Солнечному Дару вкупе с «самоосознанием». Метод чудесным образом воздействовал на Лео и чудодейственно влиял на его исполнительское мастерство. Он был идеальным средством снятия напряжения, восстановления сил и обретения душевного покоя. И он вел к расширению границ познания. Но об этом нам предстояло поговорить в другой раз.

И как же я к этому отнеслась?

Честно говоря, не помню. Как и все прочие, я очень много слышала, но очень мало знала о телепатии, экстрасенсорной перцепции, телекинезе и тому подобных явлениях. У меня они всегда ассоциировались с образами из комедийных лент, где действуют ученые, психологи, бессовестные шарлатаны и легковерные старые девы, с длиннющими низками деревянных четок, которые они нервно перебирают во время сеансов.

Но когда об этом говорил Лео, я слушала совсем по-другому, я чувствовала глубину его убеждении, когда он — с искренней верой и горячностью утверждал, что лишь благодаря этим медитациям он сумел сохранить рассудок в первые годы после смерти матери.

И я сказала, что всё понимаю, что никогда не стану вмешиваться в распорядок его жизни и что единственное мое желание — жить для него и быть рядом с ним, когда бы он ни пожелал и где бы ни было мое место. В тот момент я и сама в это верила.

Верила, хотя до Бостонского концерта проводила с ним не более часа в день. На неделе мне предстояло прослушивание на телевидении — Гарри давно договорился о пробах, но заказчик отложил их до начала месяца — и это помогло скоротать время.

А потом я слетала в Бостон на концерт, и Лео был великолепен, и вернулись мы вместе, и ни словом не обмолвились о Солнечном Даре Познания — говорили только о нас двоих.

Но в воскресенье утром нас снова стало трое. Прибыл мистер Стейнвей.

Я сбегала к себе на квартиру и после обеда помчалась обратно. Центральный Парк мягко светился в лучах солнца, и мне казалось, что я сияю вместе с ним.

Войдя в квартиру, я услышала мистера Стейнвея — он урчал, рокотал, мурлыкал, скрипел, кашлял, — я бросилась к Лео, и рояль умолк.

Лео нахмурился. Похоже, у меня открылся настоящий талант появляться в самый неподходящий момент.

— Я не ждал тебя так рано, — сказал Лео. — Я, видишь ли, репетирую кое-что новенькое.

— Да, я слышала. Что это было?

— Не важно. Хочешь пойти куда-нибудь вечером? — Он говорил, словно не замечая, что на мне новые туфли, новый костюм и шляпка от «Мистера Джона», купленная, чтобы произвести впечатление на Лео.

— Нет. Честное слово, милый, я и не думала тебя отвлекать. Продолжай, играй, — Лео покачал головой. Он глядел вниз, на мистера Стейнвея.

— Неужели тебе мешает мое присутствие на репетиции?

Лео не поднял глаз.

— Я ухожу.

— Извини, — произнес Лео, — Дело не во мне. Просто я боюсь, что мистер Стейнвей… неверно тебя поймет.

Это меня взорвало. Разнесло в клочья.

— Погоди-ка, — сказала я холодно (если только белое каление может быть холодным). — Это что, сценка из «Харви»[5]? Или дальнейшее расширение Солнечного Дара Познания, из чего я должна заключить, что мистер Стейнвей — живое существо? Готова признать, что я не слишком умна, недостаточно восприимчива и не способна чувствовать так же тонко, как ты. Потому мне как-то не посчастливилось заметить, чтобы мистер Стейнвей жил собственной жизнью. По мне, так это всего лишь обычный рояль. И его ножки с моими не сравнить.

— Но позволь, Дороти…

— Дороти ничего не позволит! Дороти ни слова не произнесет перед этим твоим… твоим… инкубом, или кто он там для тебя! Ничего себе! Мистер Стейнвей неверно меня поймет, как вам это нравится? Ну так передай своему мистеру Стейнвею, пусть катимся прямиком в..

Каким-то образом он вывел меня из квартиры, и я оказалась в Парке, под солнцем, у Лео в объятьях. И мне было покойно и уютно, и голос его стал ласковым, а птицы вдалеке завели песню, от которой у меня перехватило горло.

… Ты не так уж далека от истины, дорогая, говорил Лео. — Я знаю, в это трудно поверить любому, кто не изучал науку Солнечного Дара или ультракинетические феномены. Но мистер Стейнвей в каком-то смысле действительно живое существо. Я общаюсь с ним, а он общается со мной.

— Ты говоришь с ним? А он… оно говорит с тобой?

Лео рассмеялся, и мне отчаянно захотелось, чтобы он немедленно успокоил все мои страхи.

— Разумеется, нет. Я толкую о коммуникации на частотно-колебательном уровне. И только так на это нужно смотреть, дорогая. Мне не хочется впадать в менторский тон, но это наука, а не пустые фантазии. Ты когда-нибудь задумывалась над тем, что такое рояль? Это необычайно сложное сочетание различных веществ и материалов — чтобы создать по-настоящему хороший инструмент, требуются тысячи мельчайших, тщательно рассчитанных операций. И результат в какой-то мере сравним с созданием искусственного существа — музыкального робота, так сказать. Начать с того, что здесь используется дюжина различных пород дерева самого разного возраста и качества. Есть части, отполированные особыми способами, есть фетр, есть внутренние органы, струны, вещества животного происхождения, лак, металл, слоновая кость — комбинации элементов бесконечно сложны. И у каждого элемента собственный уровень вибрации, который, в свою очередь, оказывает влияние на общий частотно-колебательный уровень всей конструкции. Эти вибрации можно почувствовать, ощутить и понять.

Я слушала, потому что хотела найти во всем этом здравое зерно. И хотела верить, потому что это говорил Лео.

— И еще одно, самое главное. Когда возникают вибрации — а это свойственно всему сущему, — то электронная структура нарушается. Выполняется последовательность действий, и запись этой последовательности осуществляется на уровне клеточной структуры. Так вот, если записать множество сигналов на одном отрезке ленты, но с разной скоростью, то для понимания всего послания целиком потребуется воспроизвести их последовательно — каждый с определенной скоростью. Расшифровке сигналов препятствует как раз то, что такой возможности у нас нет. Именно это обыкновенно ограничивает нашу способность к общению с нечеловеческими формами жизни и создает впечатление, что у них нет ни разума, ни чувств. С тех пор, как люди стали использовать в качестве критерия разума развитие собственного головного мозга, они потеряли представление о разуме иных форм жизни. Мы не знаем, насколько они разумны, ибо мы — большинство из нас — просто не понимаем, что любой камень, дерево и всё прочее в нашей материальной вселенной способно «мыслить», хранить информацию и «общаться» на своем собственном уровне. Именно это и дала мне наука Солнечного Дара, она открыла мне способ проникновения на уровни общения подобных форм. Само собой, это совсем не просто. Но с помощью самоосознания я постепенно продвинулся к более общему осмыслению вибрационных уровней. И вполне естественно, что мистер Стейнвей стал частью моей жизни, частью меня самого — стал логическим субъектом коммуникационного эксперимента. Я поставил этот эксперимент и добился успеха — по крайней мере, частичного. Я могу общаться с мистером Стейнвеем, и, уверяю тебя, это не только одностороннее общение. Помнишь, что говорится в Библии о проповеди камням? Так вот, это истинная правда.

Конечно, об одном говорил он более подробно, о другом — менее, а о третьем — иными словами. Но идею я уловила. Я уловила ее даже слишком хорошо. Психически Лео был не совсем здоров.

— Это вполне реально функционирующий организм, — говорил он. — Мистер Стейнвей обладает индивидуальностью и только ему присущими личностными качествами. И он развивается благодаря тому, что я, в свою очередь, способен с ним общаться. Когда репетирую я — репетирует и мистер Стейнвей. Играю я — играет и мистер Стейнвей. В каком-то смысле мистер Стейнвей — истинный исполнитель, а я только механизм, который запускает процесс исполнения. Тебе это покажется невероятным, Дороти, но я совершенно серьезно заверяю тебя, что есть вещи, которые мистер Стейнвей играть отказывается. Есть концертные залы, которые ему не нравятся, есть кое-какие работы по настройке, на которые он не желает откликаться и не поддается регулировке. Он капризен, как всякий артист, поверь мне, но он велик! И я с уважением отношусь к его индивидуальности и к его таланту. Позволь мне, дорогая… позволь общаться с ним до тех пор, пока он не поймет, кто ты и какое место должна занять в нашей с ним жизни. Он не будет ревновать, я сумею его убедить. Ведь вполне естественно, что он ревнует. Позволь настроить наши вибрации в унисон, чтобы он почувствовал действенность твоего присутствия так, как чувствую ее я. Пожалуйста, не считай меня безумцем. Это не галлюцинация. Поверь.

Я встала.

— Хорошо, Лео. Я верю тебе. Но остальное зависит только от тебя. Я не буду видеться с тобой до тех пор, покаты… не предпримешь соответствующие меры.

Цок-цок — цокали мои высокие каблучки по дороге. Он не пытался догнать меня. Облако, закрывшее солнце, походило на тряпье — рваное и грязное. Рваное и грязное….

Разумеется, я пошла к Гарри. Как-никак, он агент Лео, и ему всё известно. Но он не знал ничего. Я поняла это сразу же и прикусила язык, прежде чем успела выложить слишком много. В том, что касалось Гарри, Лео был абсолютно нормален. За исключением того, конечно, что связано с его матерью, как нетрудно догадаться. Смерть старушки была для него тяжелым ударом, сама знаешь, каковы эти мамаши при детках в шоу-бизнесе. Она годами устраивала все его дела, всем руководила, и когда вдруг откинула сандалии, то у сыночка малость ум зашел за разум. Но сейчас он в полном порядке. Славный парень Лео. Перспективный. Надо подумать об объявлении европейских гастролей в следующем сезоне — там, видать, лучшим из исполнителей почитают Соломона. Подожди, пока они услышат Лео.

Вот с этим я и вышла от Гарри — не так уж много, надо признать. Или все-таки много?

Достаточно, чтобы поразмышлять по дороге домой, чтобы настроить себя на мысли о маленьком Лео Вайнштейне, высокоодаренном ребенке, и его любящей мамочке. Она присматривала за ним, оберегала его, следила за тем, как он занимается и репетирует, упорядочила его жизнь вплоть до малейших деталей — и Лео целиком и полностью зависел от нее. Затем, когда он, как положено хорошему мальчику, впервые выступил на сцене, она подарила ему мистера Стейнвея.

Когда она умерла, Лео слегка тронулся. Вполне могу это представить. И был не в себе, пока не обратился за поддержкой к материнскому подарку. Мистер Стейнвей получил власть. Конечно, он представлял из себя нечто большее, нежели обычный рояль, но не в том смысле, о котором говорил Лео. По сути, мистер Стейнвей стал для него суррогатом матери. Расширение Эдипова комплекса — так, кажется, это сейчас называют.

В эту схему укладывалось всё. Лео, лежащий на кушетке, словно покойник, — грезы о возвращении обратно в утробу. Лео, посредством вибраций беседующий с неодушевленными объектами, — попытка поддерживать контакт с матерью, пребывающей в потустороннем мире. Да, наверняка так всё и было, и в сложившейся ситуации я не представляла, как с этим бороться. Серебряная пуповина[6]или серебряная струна — и то и другое сплеталось в Гордиев узел, против которого у меня не было оружия.

Я вошла в свою квартиру, и одновременно с этим пришло решение. Лео был вычеркнут из моей жизни. Однако…

Он ждал меня в холле.

О да, легко быть логичной, холодно всё продумывать и выбирать разумный образ действий. Но лишь до той поры, когда он примет тебя в свои объятия, когда ты почувствуешь, что принадлежишь ему, а он пообещает, что отныне всё изменится, так как понимает, что не сможет без тебя жить. Лео сказал все важные и верные фразы, все нужные и верные фразы, все натужные и верные фразы. И случилось это, прежде чем поблекли и растаяли краски дня, и вышли звезды, и развернули свой покров… Теперь мне надо быть как можно точнее. Очень важно быть точной. Я собираюсь рассказать о том, что произошло на следующий день, когда я пришла в квартиру Лео.

Дверь была открыта, я вошла, и всё было так, словно я вернулась домой. Но потом я увидела, что раздвижные двери в другую комнату закрыты, бросилась к ним и услышала музыку. Лео — и мистер Стейнвей — снова играли вместе.

Я употребила слово «музыка», но это походило на музыку не более, чем внезапный мученический вопль, вырвавшийся из человеческой глотки, походит на нормальную беседу. Могу лишь сказать, что рояль играл, а я воспринимала вибрацию звуков и впервые поняла, что имел в виду Лео.

Я слышала — и понимала, что слышу — пронзительный трубный рев слонов, тяжкие стоны сучьев под напором ночного ветра, треск падающих стволов, низкое гудение руды в топке, мерзкое шипение расплавленного металла, скрежет стали, предсмертный скулеж наждачной бумаги и болезненное бренчание клубка спутанных струн. Голоса нечленораздельно голосили, неодушевленное одушевлялось, и мистер Стейнвей был полон жизни.

Когда я раздвинула двери, звуки резко оборвались, и я увидела, что мистер Стейнвей сидит в одиночестве.

Да, он был один, и я видела его так же ясно, как Лео, обмякшего в кресле в противоположном углу комнаты с печатью смерти на лице. За столь короткий промежуток времени он не мог пробежать через всю комнату до кресла, равно как не мог сочинить это атональное allegro, которое исполнял мистер Стейнвей.

Затем я растолкала Лео, и он вновь вернулся к жизни; я плакала в его объятиях, рассказывала о том, что слышала, и слушала его слова.

— Свершилось, и ты сама это видела, верно? Мистер Стейнвей существует, он способен к непосредственному общению, и теперь он цельная личность. Общение, наконец, стало двусторонним. Он берет энергию у меня, вытягивает из меня всё, что нужно ему для жизнедеятельности. И если я позволю, он обретет власть надо мной. Ты понимаешь?

Я понимала. И, заговорив с ним, запретила голосу дрожать и постаралась, чтобы в глазах не было никаких признаков страха.

— Идем в другую комнату, Лео, — сказала я. — Немедленно. Сейчас же. И ни о чем не спрашивай.

Я не хотела расспросов, так как не желала сообщать, что боюсь говорить в присутствии мистера Стейнвея. Поскольку мистер Стейнвей обрел способность слышать и был ревнив.

Я не хотела, чтобы мистер Стейнвей слышал то, что я скажу Лео.

— Надо от него избавиться. Может, он и впрямь живой, а может, мы оба спятили — мне плевать. Сейчас важно от него избавиться. Мы от него сбежим. Вместе.

Он кивнул, но мне было этого мало.

— Послушай, Лео! Я спрошу только раз, и у тебя будет только одна возможность ответить. Ты уйдешь со мной сегодня, сейчас? Если да — собирай чемодан. Встречаемся через полчаса в моей квартире. Я позвоню Гарри, скажу ему что-нибудь, придумаю. На всё остальное у нас нет времени. Я чувствую, что у нас нет времени.

Лео смотрел на меня, и его лицо начало превращаться в посмертную маску. Я сделала глубокий вдох, ожидая, что из глубины комнаты опять раздадутся те звуки, но взгляд Лео встретился с моим, а затем на его лице появились краски жизни, и он улыбнулся мне — вместе со мной.

— Я приду через двадцать минут, — сказал он. — С чемоданами.

Я стремительно неслась вниз по лестнице, зная, что теперь у меня всё в полном порядке. И на улице тоже всё было в порядке, пока я не услышала вибрации своих высоких каблучков. И шепот покрышек на асфальте, и пение телефонных проводов на ветру, и визг сигналов светофора, и скрип какого-то навеса — а вслед за этим пришло ощущение звуков за этими звуками, и я услышала голос города. Агонию асфальта и вялую меланхолию бетона, муки дерева при расщеплении, вибрацию куска ткани, который сплетается из погребальной песни нитей и в ужасе дрожит перед превращением в одежду. И всюду вокруг себя я чувствовала волны, бесконечное биение жизненных волн, везде лилась и пульсировала жизнь.

Всё было прежним, и всё изменилось. Весь мир ожил. Впервые весь мир стал живым, и всюду я ощущала борьбу за выживание. Ступеньки в прихожей были живыми, перила вытянулись длинными бурыми змеями, ключу было больно поворачиваться в замке, кровать выгнулась, когда я швырнула на нее чемодан, и заныли пружины, когда я грубо впихнула в его чрево протестующую одежду.

В зеркале страдало серебряное покрытие, помаду саднило от моих губ, и я совсем, совсем не могла есть.

Но я совершила все необходимые действия и посмотрела на часы, стараясь слышать только тиканье, а не крики шестеренок и стон металла, стараясь увидеть время, а не стрелки, движущиеся в непрестанной мольбе.

Двадцать минут.

Однако прошло уже сорок. Сорок минут, а я даже не позвонила Гарри (черный зев, израненная пластмасса, провода, распятые на перекрестьях телеграфных столбов) и не могла позвонить, потому что Лео не было.

Снова выходить на улицу — этого моя плоть не могла вынести, но потребность выйти оказалась сильнее страданий плоти. И я вышла в кипящую симфонию вибрирующих звуков, где в каждой вибрации бурлила жизнь, и пришла в квартиру Лео, где царила тьма.

Тьма была всюду, но зубы мистера Стейнвея сверкали, как слоновьи бивни в лесу черного дерева и тика. Не мог Лео выкатить мистера Стейнвея из внутренней комнаты во внешнюю. И он ненавидел Шопена. Не стал бы он сидеть в темноте и играть «Похоронный марш». На сияющих зубах мистера Стейнвея блестели мелкие капельки. А толстые ноги мистера Стейнвея были влажными. Они чуть не переехали меня, поскольку мистер Стейнвей с грохотом катился ко мне через комнату и играл, играл, требуя, чтобы я смотрела, смотрела, смотрела на пол, где лежал мертвый Лео — воистину мертвый — и у мистера Стейнвея теперь была вся власть — власть играть, власть жить, власть убивать…

Да, это правда. Я нашарила коробку, вытащила спичку, нащупала серу, чиркнула, зажгла огонь и позволила ему рычать, сметая вибрации и заглушая голос мистера Стейнвея, который визжал и скрежетал во все свои восемьдесят восемь зубов. Я устроила пожар. Признаю. Я убила мистера Стейнвея. Признаю.

Но я не убивала Лео.

Почему вы не спрашиваете у них? Они сгорели, но они знают. Спросите кушетку. Спросите коврик. Спросите картины на стенах. Они всё видели. Они знают, что я невиновна.

Это не так уж трудно. Нужно только научиться общаться посредством вибраций. Как я это сейчас делаю. Видите? Я слышу всё, что говорится в этой комнате. Я понимаю койку, стены, дверь, решетку…

Больше мне нечего сказать. А если вы мне не верите и не хотите помочь, тогда убирайтесь. Дайте мне спокойно посидеть и послушать. Послушать решетку…