Миры Филипа Фармера. Том 19. Ночь света. Отче звёздный. Мир наизнанку (Филип Хозе Фармер) читать бесплатно онлайн полную версию книги

ОТЧЕ ЗВЕЗДНЫЙ

НЕСКОЛЬКО МИЛЬ

A Few Miles

Братец Джон Кэрмоди нагнулся, вытянул морковку из унавоженной земли и услышал, как его окликают по имени.

Разогнувшись, он охнул, приложил руку к ноющей пояснице и стал ждать появления братца Фрэнсиса, ибо братец Фрэнсис не подозвал его, а всего лишь окликнул.

Братец Джон был невысок и крепко сбит, имел короткие иссиня-черные волосы, торчащие, как иглы дикобраза, и квадратную физиономию; одно веко было полуприкрыто. Братья-послушники ордена Святого Джейруса, к которому он принадлежал, не брили голов. На нем была длинная, до щиколоток, фибергласовая ряса каштанового цвета и такие же пластиковые сандалии. Выпирающий животик был обтянут широким поясом из пластикожи, с которого свисали крест и маленький молитвенник в темно-бордовой обложке.

Братец Фрэнсис, высокий и худой, с узким лицом, украшенным крупным горбатым носом, остановился рядом с толстячком и, показав на пучок морковки, который тот держал в руке, спросил:

— Что с ними случилось, братец?

— Кролики, — объяснил братец Джон, подняв на него глаза, и сделал возмущенный жест, хотя по ухмылке было ясно, что гнев его наигранный. — Кролики! Откуда они берутся? Мы живем в городе под куполом, обнесенным стенами, которые уходят глубоко в землю. Но кролики, крысы и мыши ухитряются подкапываться под них и разоряют наши сады и кладовые. По деревьям прыгают белки, а птицы, которые, должно быть, протискиваются сквозь молекулы крыши, гнездятся на каждой ветке. И насекомые, от которых не знаешь, как отделаться, разве что ловить и давить, тут как тут. — Он смахнул мошку и добавил: — Даже у меня на носу. Это исчадие ада целый час паслось на моем хоботе. Тем не менее я не притрагивался к нему, предполагая, что оно ниспослано мне, дабы ввести в грех гнева и насилия. И должен сказать, что оно почти преуспело в своих намерениях.

— Братец Джон, вы слишком многоречивы, — сказал братец Фрэнсис. — Даже чересчур. Однако я явился не упрекать вас…

— Хотя от упрека не удержались, — заметил братец Джон и тут же, покраснев, взорвался потоком слов, опередив братца Фрэнсиса: — Прошу простить мое последнее замечание. Как и предыдущее. Как вы заметили, я в самом деле слишком многоречив. Это очень серьезное прегрешение, а если и не прегрешение, то, по крайней мере, качество, достойное осуждения и…

— Братец Джон! — остановил его братец Фрэнсис. — Не соблаговолите ли вы помолчать, дабы я мог сообщить, что привело меня сюда? Как вы знаете, отнюдь не для того, чтобы удовлетворить свое любопытство.

— Прошу прощения, — сказал братец Джон. — Я весь внимание.

— Епископ изъявил желание увидеть вас. Немедленно, — торопливо выложил братец Фрэнсис, словно опасаясь, что братец Джон прервет его, пока он переводит дыхание между словами.

Повернувшись, братец Джон бросил траченные кроликами морковки в одну тележку, а хорошие — в другую. После чего направился к главному зданию — длинному низкому строению темно-коричневого цвета, сложенному из блоков прессованной земли. Его крутая крыша была взнесена над стенами на тонких шестах, а пустое пространство между кромкой крыши и стенами затягивала решетка темного металла. На входе дверей не было, ибо традиция ордена предписывала никогда не запирать дверь, тем более что здесь, в изолированном пространстве города, не приходилось опасаться перепадов погоды. Крыша лишь обеспечивала избавление от взглядов тех, кто пролетал над зданием.

Войдя в главное здание, братец Джон, даже не омыв грязные руки и лицо, направился прямиком в кабинет отца настоятеля. Когда тот призывает к себе, никто не должен медлить.

У помещений в здании были двери, но они не запирались. Поскольку дверь отца настоятеля была прикрыта, братец Джон постучал.

— Входите! — послышался голос, и братец Джон оказался в просторной треугольной комнате, где уже бывал не раз с того дня, как стал послушником.

Он стоял в основании треугольника, а отец настоятель восседал за обширным столом полупрозрачного материала, располагавшегося в вершине его. Столешница была завалена грудами кассет; здесь же стояли стенограф и видеотелефон. Тем не менее отец настоятель отнюдь не терялся среди этой груды предметов, ибо обладал весьма внушительным ростом.

Он был широколиц, с длинными волосами ржавого цвета и пышной бородой той же раскраски, носить которую в «гостинице» позволялось ему и только ему, и попыхивал толстой гаванской сигарой.

Братец Джон, который на месяц был отлучен от курения в наказание за один из его многочисленных грехов, жадно вдохнул аромат зеленоватого дымка.

Отец настоятель щелкнул клавишей стенографа, в который что-то диктовал.

— Доброе утро, братец Джон, — сказал он, держа в руке дискету, которую показал толстяку. — Только что космический корабль доставил мне указание. Вам надлежит немедля отправиться на планету Вайлденвули и явиться к епископу Брекнека. Нам будет не хватать вас, но да пребудет с вами наша любовь. И да ускорит ваш путь Господь и наше благословение.

Голубые глаза братца Джона чуть не вылезли из орбит. Он застыл на месте и в первый раз не нашелся что сказать.

Отец же настоятель, закрыв глаза, откинулся на спинку кресла и, попыхивая тлеющей сигарой, которую сдвинул в угол рта, другим углом губ продолжил диктовать в стенограф. Он был убежден, что дал все необходимые указания.

Братец Джон уставился на длинный столбик пепла на конце сигары отца настоятеля. Тот вот-вот должен был упасть, и братец Джон подумал, не осыплет ли пепел эту длинную рыжую бороду.

Однако отец настоятель успел, не открывая глаз, вынуть сигару изо рта и стряхнуть пепел на каменный пол.

Братец Джон пожал плечами и вышел, сохраняя на лице выражение крайнего удивления.

Покинув кабинет, он несколько минут пребывал в растерянности. Затем, вздохнув, вышел в сад и направился к братцу Фрэнсису.

— Братец Фрэнсис, могу ли поговорить с вами?

— Да, — ответил его худой собрат. — Но только если вы будете говорить о деле, а не воспользуетесь этим поводом, чтобы, как обычно, распустить язык.

— Где находится Вайлденвули? — спросил братец Джон едва ли не с трагическими нотками в голосе.

— Вайлденвули? Насколько я знаю, это четвертая планета в системе тау Кесарь. У нашего ордена там церковь и гостиница.

Братец Джон и не предполагал, что орден содержит на этой планете таверну. Орденские обители обычно назывались гостиницами, ибо так было предписано основателем организации Святым Джейрусом.

— Почему вы спрашиваете? — осведомился братец Фрэнсис.

— Только что отец настоятель приказал мне отправиться на Вайлденвули. — Он с надеждой посмотрел на собеседника.

— Значит, вы должны немедля отправляться туда. — Это было все, что он сказал. — И да придаст Господь вам ускорение, братец Джон. И да пребудет с вами моя любовь. Я не раз упрекал вас, но только для вашего же блага.

— Благодарю вас за ту любовь, которой вы удостоили меня, — сказал братец Джон. — Но я пребываю в растерянности.

— Почему?

— Почему? К кому мне обращаться за билетом на корабль? Кто даст распоряжение возместить дорожные расходы? Как насчет письма с рекомендацией к епископу Брекнека? Я даже не знаю, как его зовут. Мне даже неизвестно, когда улетает корабль на Вайлденвули, я не знаю, ни сколько мне придется ждать его, ни где. Да я даже не имею представления, где находится космопорт!

— Вы слишком много говорите, — заметил братец Фрэнсис. — Вам даны все необходимые указания. Что же до космопорта, то он всего лишь в нескольких милях от города. А гостиница на Вайлденвули — в нескольких милях от города Брекнек. При удачном стечении обстоятельств вы можете быть там уже к полудню.

— Это все, что вы можете мне сказать? — не веря своим ушам, переспросил братец Джон.

— Всего несколько миль, — повторил братец Фрэнсис. — И вы должны отправляться немедля. В соответствии с приказом, вы же понимаете.

Братец Джон мрачно уставился на братца Фрэнсиса. Показалось ли ему, или в самом деле по этому длинному неулыбчивому лицу скользнула усмешка? Нет, должно быть, он ошибся. Неподвижные черты лица братца Фрэнсиса хранили обычную мрачность.

— Не расстраивайтесь, — сказал братец Фрэнсис. — Как-то и я получил такой же приказ. Получали его и остальные.

Братец Джон прищурился:

— То есть это определенного рода испытание?

— Орден не стал бы посылать вас за сорок тысяч световых лет только ради испытания, — ответил братец Фрэнсис. — Вы нужны на Вайлденвули, и вас там ждут. Так что отправляйтесь.

Неторопливость не была свойственна братцу Джону Кэрмоди. Едва только приняв решение, что обычно не требовало у него много времени, он сразу же приступал к делу. Он тут же отправился в общую душевую, войдя в которую снял рясу, обнажив белое незагоревшее тело и черные до паха ноги. Бросив рясу в прямоугольное отверстие в стене, он направился в душ, где пробыл недолго, ибо, хотя душевая была полностью автоматизирована, существовало убеждение, что членам ордена полагается только холодная вода. Правда, раз в месяц позволялось пользоваться теплой.

Поеживаясь, он вышел из-под душа и обсох в струе такого же холодного воздуха, которая шла из вентиляционного отверстия в стене. Затем вытянул рясу из прямоугольной прорези под той, куда бросил грязное одеяние, и натянул ее, пробормотав несколько слов благодарности за то, что орден наконец установил стиральные машины. На такой захудалой планете, как Вайлденвули, стирать скорее всего придется руками. И, кроме того, учитывая его подчиненное положение, облачения других членов ордена тоже.

Одернув рясу, он направился в свою келью. Она представляла собой комнату шесть футов на семь, с люминесцентными стенами, на одной из которых висело распятие, с подвесной койкой, убиравшейся на день, с откидным столиком и нишей в стене, где Кэрмоди хранил все свое имущество: молитвенник, историю Церкви с 1 года нашей эры по 2260-й, латинскую грамматику и жизнеописание Святого Джейруса. Все это он сложил в болтавшийся за плечами ка-шошон, превратив его в подобие дорожного мешка, и, опустившись на колени перед распятием, произнес:

— Господь и Учитель, наставь меня на путь истинный. Аминь.

Встав, он направился к дверям кельи и, прежде чем переступить порог, на ходу снял со стены длинный пастушеский посох. Всем братьям предписывалось иметь при себе таковой, когда они выходили во внешний мир, если в изолированной капсуле Города Четвертого Июля существовало такое понятие.

Уже миновал полдень, и жаркое солнце аризонского лета клонилось к закату. Братец Джон счел, что было лишь чуть жарче, чем в стенах гостиницы. В данное время дня пластиковая крыша над городом тускнела, чтобы отражать большинство солнечных лучей. Но братец Джон уже предвкушал, как покинет пределы городских стен, пусть ему и предстояло окунуться в палящий жар Аризоны в середине лета. Он давно уже чувствовал себя как в клетке и хотя никогда вслух не сетовал на свое положение, давно испытывал к этому позыв. В чем следовало бы покаяться и получить заслуженное воздаяние.

На какое-то мгновение он помедлил. Он знал, что космопорт расположен рядом с Четвертым Июля, но не имел представления, в какой стороне. Поэтому он подошел к копу.

Коп был одним из новых типов, Марк LIV. Лицо и тело состояли из танталового сплава, но глаза представляли собой живую протоплазму, давным-давно изъятую у какого-то трупа и взращенную в лаборатории. Он обладал определенной свободой действий, ибо мозг его, скрытый в металлической брюшной полости, был отнюдь не механизмом, дистанционно управляемым из подземной штаб-квартиры, а серой белковой массой, как у человека, вдвое большим по размерам и обладавшим половинным, по сравнению с человеческим, интеллектом. Коп не мог вести вежливый светский разговор и тем более был не способен к оскорбительным высказываниям, но со своими обязанностями справлялся отменно, не говоря уж о том, что его невозможно было подкупить или переубедить. И не в пример своим предшественникам, он передвигался не на колесиках, а на ногах с плоскими ступнями.

Присмотревшись к жетону на его груди, братец Джон спросил:

— Офицер О’Мейли, где находится, космопорт?

— Что именно в космопорту? — осведомился полицейский.

Говорил он громко и без интонаций, и у братца Джона пошли мурашки по спине, словно он общался с человеком, у которого изъяли душу.

— Ах да, я и забыл, — спохватился братец Джон. — Я так давно уже не общался с полицейскими. Обычно они стреляли в меня. Я должен был спросить, как добраться до космопорта, n’est се pas?[1]

— N’est се pas? — повторил коп. — На каком языке вы говорите? Я свяжу вас с управлением. — Огромной кистью с серым чешуйчатым покрытием он уже взялся за микрофон, торчащий на голове сбоку.

— На американском, — торопливо остановил его братец Джон. — Я хотел бы узнать, как отсюда попасть в космопорт Четвертого Июля?

— По трубе, или у вас своя машина? — уточнил коп.

Сунув руки в объемистые карманы рясы, братец Джон вывернул их.

— Бреду посуху, — грустно сказал он.

— Вы сказали, что говорите по-американски. Пожалуйста, говорите по-американски.

— Я хочу сказать, что добираюсь до космопорта пешком, — сказал братец Джон. — Прогуливаюсь.

На несколько секунд коп погрузился в молчание. Его металлическая физиономия была совершенно бесстрастной, но обладающему живым воображением братцу Джону показалось, будто по ней скользнуло и тут же исчезло изумленное выражение.

— Я не могу проинформировать вас, как добраться до него пешком, — сказал коп. — Минутку. Я переадресую ваш вопрос управлению.

— В этом нет необходимости, — перебил его братец Джон.

Он уже предвидел долгие объяснения с управлением, когда придется растолковывать, почему он предпочитает идти пешком от города до столь отдаленного пункта. И, возможно, ему потребуется ждать появления копа-человека, который станет разбираться с ним на месте.

— Я могу до самого конца идти вдоль трубы, — сказал он, показывая на ряд высоких металлических стержней, каждый из которых поддерживал огромное металлическое кольцо. — Каким образом мне попасть к ближайшему входу в космопорт Четвертого Июля? — добавил он.

На этот раз коп молчал две секунды. После чего сказал:

— Вы не имеете в виду дату четвертого июля? Вы имеете в виду космопорт, именуемый «Четвертое Июля»? Верно?

— Верно, — подтвердил братец Джон.

— Городские службы рады услужить вам, — сказал коп.

Братец Джон тут же отошел от него. От взгляда живых глаз на мертвом лице он испытывал смущение. Но не мог отделаться от мысли, в самом ли деле эти полицейские такие уж неподкупные. Ах, если бы с этим копом общался давний Джон Кэрмоди, все было бы по-другому! Вопросы задавал бы не смиренный брат-послушник ордена Святого Джейруса, а самый продувной жулик во всей вселенной, и уж он-то доподлинно выяснил бы, в самом ли деле существует такой коп, которого невозможно ни подкупить, ни обмануть, ни уломать.

«Джон Кэрмоди, — сказал себе братец Джон, — ты еще очень далек от чистоты в мыслях. И страдать тебе неизбывно под грузом своих грехов. Да обережет тебя Господь! Не успел ты выйти за стены обители и едва столкнулся с внешним миром, как уже вспоминаешь прошлые деньки как доброе старое время. Ты же чудовище, Джон Кэрмоди, ужасающее чудовище, достойное подобающей кары. И нет в тебе ничего от раскаявшегося грешника, каковым ты себя представляешь».

Он пошел вдоль линии. Наверху сквозь кольцо на шесте со свистом пролетела капсула трубопоезда и, остановившись в сотне ярдов от него, высадила пассажиров. Иметь бы ему деци-кредитку, в просторечии называемую «десси», которой можно было расплатиться за проезд. Будь у него хоть одна, он бы в два счета миновал те десять миль от городских ворот до космопорта, которые сейчас ему предстояло «брести посуху».

— Джон, — со вздохом сказал он, — если бы твои мысли были горячими скакунами… — и хмыкнул, представив, как въезжает в этот город на коне.

Вот бы поднялась паника! Люди толпами сбегались бы поглазеть на сие чудовище, которое видели раньше только в три-ди или в зоопарке! А потом зеваки, взывая к полицейским, в ужасе улепетывали бы, к нему спешили бы блюстители закона, и он… оказался бы в тюрьме. И его признали бы виновным в преступлении не только светского порядка, но и церковного. Смиренный брат-послушник, в котором не должно быть ничего, кроме смирения, гордо гарцует на лошади… или это лошадь гарцует? Виновен в нарушении общественного порядка, в призыве к мятежу и Бог знает в чем еще.

Кэрмоди снова вздохнул, продолжая путь. К счастью, подумал он, человек в состоянии одолеть это расстояние, если будет держаться узкой тропки, проложенной вдоль столбов. Не в пример прошлым временам, когда существовали улицы для людей, город превратился в лабиринт тесных двориков и высоких заборов, за которыми на маленьких полосках травы стояли одинокие семейные домики; основные помещения располагались под землей. А еще ниже помещались заводы, фабрики и конторы, в которых люди зарабатывали себе на жизнь. Если вообще это существование можно назвать жизнью.

Он шел и шел, а над ним проносились горожане, восседавшие то в капсулах трубопровода, то в своих личных крылатых машинах (их можно было брать напрокат в своей компании). Как-то мимо него порхнула малиновка, и братец Джон сказал:

— Ах, Джон, если бы ты верил в эту пагубную доктрину о переселении душ, то предпочел бы начать новое существование в виде птицы. Но, конечно, тебе это не суждено, так стоит ли жалеть о восторге крылатого полета? Это боль в ногах наводит на столь опасные мысли. Иди же, Джон, иди! Волочи свою усталую задницу.

Он отшагал еще мили две, когда к своей радости увидел открытый вход в парк. Это был один из двух больших городских парков, в котором собирались обыватели, чтобы получить представление о внешнем мире. Здесь тянулись извилистые песчаные дорожки, груды валунов напоминали миниатюрные горы с пещерами; здесь высились деревья, населенные птицами и белками, и тянулись озерца с гусями, утками и лебедями, где порой на водной поверхности шла рябь от плещущихся рыб.

По сравнению с геометрической точностью посадок, которые он только что покинул, парк казался сущим раем. Но увы! В этом раю не было змей, но он кишел Адамами и Евами с маленькими Каинами и Авелями, что валялись на травке, пили, орали, храпели, занимались любовью, ссорились, смеялись или сидели с мрачным видом.

Поразившись, братец Джон остановился. Он так долго находился в стенах обители Девы Нашей Города Четвертого Июля, что и забыл, как выглядит скопище людей.

Топчась на месте, он услышал звук, от которого все вокруг смолкли. Где-то пронзительно выла сирена пожарной машины.

Повернувшись, он увидел, что от таверны на краю парка тянется дымок. И над верхушками деревьев, прорезая воздух, летела красная игла пожарной лестницы.

Братец Джон кинулся в сторону таверны. Она была одной из немногих закусочных в городе на поверхности земли и напоминала бревенчатый салун периода ранней Америки. Здесь любители пикников могли вкушать «атмосферу», забывая об обширных, убийственно чистых и светлых кафетериях своих компаний, в которых обычно питались.

Стоявший в дверях владелец «етова старова аризонского салуна» преградил вход братцу Джону.

— Никаких грабежей! — заорал он. — Пришибу первого, кто попытается войти! — В здоровых мясистых лапищах он держал здоровенный тесак.

Братец Джон остановился и, переводя дыхание, сказал:

— Я не собираюсь вас грабить, друг мой. Я прибежал посмотреть, не могу ли чем-нибудь помочь.

— Никакой помощи не нужно, — ответил владелец, продолжая угрожающе вздымать тесак. — Пару лет назад у меня тоже случился пожар, так вломилась толпа и до приезда полицейских утащила все, что только можно. И больше мне этого не надо.

Братца Джона стали подталкивать сзади. Он оглянулся и обнаружил, что за его спиной сгрудилась толпа мужчин и женщин, которые подпихивали его. Не подлежало сомнению, что до появления полиции они намеревались ворваться внутрь, утащить все, на что удастся наложить руки, и разгромить таверну. Таким привычным образом, когда в городе что-то случалось, они выражали свое неприятие замкнутого образа жизни и бездушия представителей городских властей.

Владелец надежно утвердился в дверном проеме и гаркнул:

— Я расколю череп первым же мужчине или женщине, которые попробуют войти сюда! И да поможет мне Бог!

Собравшиеся взревели от ярости и зарычали на человека, который осмелился не подпускать их к добыче. Выбрасывая этакие ложноножки, готовые к насилию, толпа двинулась вперед, и, подпираемый ею, братец Джон волей-неволей оказался во главе банды грабителей.

К счастью, в этот момент на толпу упала тень подъехавшей пожарной машины, которая тут же обдала злоумышленников струей пены. Все подались назад, судорожно хватая ртами воздух, ибо пенная масса перекрыла доступ кислорода в дыхательные пути. Братец Джон сам чуть не задохнулся, прежде чем смог выбраться из груды пены, облепившей его с головы до ног.

И тут же, истошно завывая сиреной, с неба свалился полицейский вертолет. Оттуда, блестя металлическими сочленениями ног и округлых грудных клеток, поблескивая живыми черными глазами, которые казались влажными на неподвижных танталовых лицах, высыпали копы и принялись окружать толпу. Их громовые голоса перекрывали всеобщий галдеж, и вскоре в парке воцарился порядок.

Пожарные вошли в таверну и через десять минут покинули ее. Большая часть из них погрузилась в пожарную машину, а несколько человек остались убирать пену. Еще один полицейский выслушал рассказ владельца таверны и тоже ушел.

Хозяином таверны был невысокий коренастый мужчина лет пятидесяти с густыми висячими черными усами. Раздувая их, он не менее пяти минут ругался по-американски, на лингво и на мексиканском диалекте. Затем стал закрывать двери заведения.

Братец Джон, который остался понаблюдать, чем все кончится, поинтересовался:

— Почему вы закрываетесь? Разве теперь у вас не все в порядке?

На самом деле почему его не очень интересовало; главным образом он надеялся как-то перекусить. Вот уже не менее получаса желудок урчал, как голодный пес.

— Все, — ответил хозяин. — Но вышел из строя автошеф-повар и задымился — потому-то я и вызвал пожарных.

— А вы сами не могли его отремонтировать?

— Нет, потому что я подписал новый контракт с союзом электриков-ремонтников, — пробурчал усатый хозяин. — И мне не позволено ничего ремонтировать. А они теперь бастуют, требуя повышения зарплаты. Черт бы их побрал! Скорее прикрою бизнес, чем впредь стану иметь с ними дело. Или придется ждать, пока из Мехико не приедет мой брат Хуан. Он сам технарь-электронщик и знает, как запустить автошефа. Но он прибудет только на следующей неделе. И когда он появится, мы этим ублюдкам покажем.

— Так уж получилось, — сглатывая слюну при мысли о яствах, кроющихся в этом заведении, улыбнулся братец Джон, — что, кроме всего прочего, я тоже специалист по электронике. И могу запустить вашего автошефа.

Трактирщик уставился на него из-под густых бровей:

— И что ты за это хочешь?

— Хороший обед, — ответил братец Джон. — И денег на такси и трубопоезд, чтобы добраться до космопорта.

Хозяин оглянулся:

— А тебя не беспокоят неприятности с профсоюзом? Они свалятся нам на голову, как автобус, у которого отказал антиграв.

Братец Джон задумался. Бурчание в животе уже было слышно невооруженным ухом.

— Не хотелось бы, чтобы меня сочли скэбом. Но если ваш брат в самом деле через несколько дней отремонтирует устройство, не вижу ничего страшного в том, чтобы заблаговременно привести его в порядок. Кроме того, я проголодался.

— О’кей, — сказал владелец. — Похороны за твой счет. Но должен предупредить тебя, что на кухне у меня имеется соглядатай. Наблюдатель.

— Он может прибегнуть к насилию? — спросил братец Джон.

Трактирщик извлек сигару изо рта и уставился на послушника:

— Где ты был всю жизнь?

— Я несколько лет отсутствовал на Земле, — объяснил братец Джон. — И все это время находился в достаточно уединенном заведении.

Он не счел нужным уточнять, что весь первый год провел в госпитале Джонса Хопкинса, где, после того как сдался полиции, прошел курс реабилитационной терапии.

Владелец пожал плечами и через обеденный зал провел братца Джона на кухню, где показал на большую картину на стене, «Утро на Антаресе II» работы Трюдо.

— Выглядит совсем как картина, — сказал он. — Вот это и есть «наблюдатель». Телепередатчик. Профсоюз следит за мной из своей штаб-квартиры. Стоит им увидеть, что ты ремонтируешь шеф-повара, они решат, что их обдурили, и примчатся сюда, как волки.

— Я не испытываю желания делать что-то незаконное или неэтичное, — сказал братец Джон. — Но что случится, если мы… то есть я… обесточу вашего «наблюдателя»?

— Ничего не получится, разве что расколотить его, — мрачно произнес хозяин. — Подача энергии осуществляется дистанционно из помещения профсоюза.

— А что, если его занавесить? — поинтересовался братец Джон.

— В профсоюзной штаб-квартире тут же раздастся сигнал тревоги, — ответил хозяин таверны. — И один из этих копов-зомби тут же отволочет меня в каталажку. С моей стороны противозаконно тем или иным образом мешать «наблюдателю» глазеть, что у меня тут делается. Я даже обязан круглые сутки жечь свет на кухне. И что хуже всего, именно я обязан оплачивать счета за электричество, а не этот гребаный профсоюз.

Сочное словцо не смутило братца Джона. Подобные выражения давно перестали считать вульгарными или неприличными; не имело никакого значения, выражался человек по-английски или прибегал к латинскому оригиналу, ссылка на телесные функции уже не воспринималась как оскорбление. Тем не менее культура двадцать третьего столетия имела другие табуизированные слова, и, пусти он их в ход, это могло бы оскорбить братца Джона.

Послушник попросил плоскогубцы, кусачки, отвертку и изолирующую ленту и засунул голову в дыру, образовавшуюся после того, как пожарные сняли стенную панель. Трактирщик принялся нервно ходить взад и вперед, отчаянно дымя сигарой, словно индеец, который с помощью дыма костра умоляет, чтобы ему скорее прислали денег из дому.

— Может, мне и не стоило подпускать тебя к этой работе, — сказал он. — Профсоюз натравит на нас банду своих головорезов. Может, они тут все разнесут. Может, потащат меня в суд. Ведь ты же не мой брат. Вот когда ремонтник является совладельцем заведения, они ничего не могут сделать.

Братец Джон не отказался бы поесть перед началом работы. Желудок у него бурчал все громче, а кишечник был готов совершить грех каннибализма.

— А почему бы вам не вызвать копов? — спросил он. — Они бы тут навели порядок.

— Ненавижу этих зомби с металлическими задницами, — ответил владелец. — Как и любой порядочный человек. Поэтому никто не обращается к полицейским, пока совсем уж не подопрет. Люди начинают брать наведение порядка в свои руки, потому что терпеть не могут иметь дело с копами. Я уж лучше предпочту, чтобы мне все тут разгромили, и заплачу за ремонт, чем попрошу о помощи этих проклятых зомби.

— Неподкупные и бесстрастные силы охраны закона всегда были недостижимым идеалом, — сказал братец Джон. — Наконец они у нас появились…

— Не будь ты духовным лицом, я бы сказал, куда ты можешь засунуть свои слова, — возразил трактирщик. — Но вот что я хочу узнать. Почему вы, монахи, называете друг друга «братец», а не «брат»?

— Потому что так выражался основатель нашего ордена, Святой Джейрус, — ответил братец Джон. — Он родился на планете Гаваики, которую колонизировала американская ветвь полинезийцев. А, вот оно в чем дело! Сгорел высоковольтный трансформатор. Повезло, что все на виду. Хотя о везении говорить рановато, если мы не сможем его сменить. У вас есть запасные части? Или, как я догадываюсь, их вам тоже поставляют ремонтники?

Владелец ухмыльнулся:

— Обычно так и бывает. Но брат позвонил мне и сказал, что именно надо закупить, прежде чем профсоюз узнает о его приезде. Понимаешь, как только они выяснят, что я использую его услуги, то потребуют от всех поставщиков ничего мне не продавать. О, какие ублюдки! Так или иначе, но они тебя придушат!

— Что ж, так они обеспечивают себе средства к существованию, — сказал братец Джон. — На встрече труда и капитала обеим сторонам будет что сказать друг другу.

— Черта с два! — рявкнул владелец, пережевывая сигару. — Кроме того, я не капитал. Я всего лишь владелец, которому приходится платить грабительские цены, чтобы моя электроника работала, вот и все.

— Покажите, где у вас лежат запасные части, — попросил братец Джон. И осекся. В кухню донесся громкий стук в двери таверны.

— Вот они и явились, — осклабившись, проговорил владелец трактира. — Но войти не смогут, потому что я запер двери. Или же им придется выламывать их.

Он кинулся в комнатку за кухней. Братец Джон последовал за ним. Когда он нашел нужный трансформатор и вернулся на кухню, в дверь колотили со всей силы.

— Вы собираетесь впустить их? — спросил братец Джон.

— В противном случае они сорвут дверь с петель, — ответил владелец. — И я, черт побери, ничего не могу сделать. По закону они имеют неоспоримое право проверять, чтобы никто, кроме хозяина, не имел дело с электронным оборудованием. И так же законно могут задержать любого, кто пытается это делать.

— Права и свободы человека уменьшаются буквально на глазах, — сказал братец Джон. — Увы, это правда. Во всяком случае, на Земле. Поэтому все нонконформисты и свободолюбивые личности массами покидают Землю, перебираясь на окраинные планеты. — Нахмурившись, он погрузился в глубокую задумчивость и наконец пробормотал: — Может, именно потому меня и посылают на Вайлденвули… Хотя, похоже, я туда не доберусь. — Он повернулся к открытой панели. — Постарайтесь, не прибегая к насилию, задержать их как можно дольше. Может, до того как они до меня доберутся, я успею покончить с ремонтом.

Это занятие не заняло много времени, потому что клеммы трансформатора удалось без хлопот подключить к сети и к терминалу. Братец Джон засмеялся. Все оказалось так просто, что владелец, будь у него время разобраться в ситуации, без труда и сам справился бы с ремонтом. Но, подобно многим, он считал электронику загадочной и мудреной наукой, заниматься которой могут только специалисты. И хотя в ней действительно было немало сложностей, над которыми и опытный мастер поломал бы голову, эта явно не относилась к ним.

Послушник наполовину вылез из проема в стене как раз в тот момент, когда четверо ремонтников вталкивали хозяина в кухню. Они были в пурпурных комбинезонах и ярко-синих шапочках, а на груди и спине носили профессиональные эмблемы: зигзаг молнии, перекрещенный отверткой.

Увидев братца Джона, они удивленно замерли: не подлежало сомнению, что его они не видели на экране монитора, а просто исполняли приказ явиться в таверну и остановить скэба.

Вперед вышел главный, громила не менее шести футов и шести дюймов роста, с кустистыми бровями и тяжелой челюстью борца.

— Не знаю, что ты здесь делаешь, брат, — сказал он. — Но лучше, чтобы причина у тебя оказалась убедительной.

— Может, святой отец не знает, что творит? — добавил другой ремонтник, пониже ростом, но пошире в плечах.

Главный резко повернулся к плечистому.

— Он не святой отец! — рявкнул он. — Будь ты нашей веры, сам бы понял. Он монах, или послушник, или что-то в этом роде. Но не священник.

— Я послушник ордена Святого Джейруса, — объяснил братец Джон. — И зовут меня братец Джон.

— Что ж, братец Джон, — сказал великан. — Может, ты так долго сидел в одних стенах, погруженный в молитвы и размышления, что и не понял: ты поганый скэб, который лишает нас куска хлеба.

— Я знал, что делаю, — ответил братец Джон. — Не возьмись я починить автошеф-повара, куска хлеба лишился бы вот этот человек… — он показал на владельца таверны. — Кроме того, много людей лишились бы возможности выбраться сюда из мрачных бездушных переполненных кафетериев.

— Все эти капиталисты должны платить нам, сколько мы потребуем, а он пусть кормит столько едоков, сколько получится! — гаркнул вожак.

— В таком случае, — сказал братец Джон, — у вас вечно будут причины для неприятностей.

Вожак побагровел и сжал кулаки.

— Позор вам, — сказал братец Джон. — Вы готовы наброситься и на единоверца, и на члена святого ордена к тому же. А вот этот человек, — показал он на широкоплечего, — хоть и другого вероисповедания, но готов проявить рассудительность.

— Он один из поклонников этого проклятого Всеобщего Света, — буркнул главный. — Всегда готов влезть в чужую шкуру, пусть даже сам от этого пострадает.

— Тем более вам должно быть стыдно, — сказал братец Джон.

— Я сюда явился не для того, чтобы меня стыдили! — заорал великан. — А для того, чтобы вышвырнуть гнусного маленького скэба, напялившего на себя рясу! И тут уж, будь уверен, позориться придется тебе!

— Так что же вы собираетесь делать? — осведомился братец Джон.

Его колотило с головы до ног, но не из-за страха перед побоями, а потому, что он мог потерять самообладание и врезать по этой роже. То есть предать свои принципы. Не говоря уж о принципах ордена, к которому принадлежал. А что, если там услышат об этой истории? Что ему скажут, что с ним сделают?

— Первым делом я собираюсь вышвырнуть тебя отсюда, — ответил громила. — А потом снять тот трансформатор, который ты только что поставил.

— Не имеете права! — завопил хозяин. — Что сделано, то сделано!

— Минутку, — остановил его братец Джон. — Не стоит так волноваться. Пусть снимают. Вы сможете сами поставить его обратно, и тут им уже ничего не сделать.

Великан снова побагровел, и его глаза чуть не выкатились из орбит.

— Черта с два он поставит! — рявкнул он. — Если «наблюдатель» засечет его за этим делом или даже при попытке, мы его так отделаем, что ему покажется, будто крыша города рухнула!

— А вот на это прав вы уже не имеете, — усмехнулся хозяин. — Валяйте. Снимайте трансформатор. А я буду стоять рядом и смотреть, как вы это делаете, чтобы знать, как ставить его обратно.

— Он прав, — сказал широкоплечий. — Поломка незначительная, и нам тут ничего не сделать.

— Слышь, ты вообще на чьей стороне? — заорал предводитель. — Ты что, за скэбов?

— Нет. Просто я хочу действовать по закону, — ответил широкоплечий. — Мы можем поставить людей надзирать за этим заведением.

— У тебя что, крыша поехала? — осведомился старший. — Ты знаешь, что профсоюз пикетчиков так взвинтил почасовую оплату, что мы никого не сможем нанять? А своего народа, чтобы все время торчать тут, не хватает. Кроме того, проклятые пикетчики пробили закон, по которому стоять в пикетах имеют право только члены их профсоюза. С ума сойдешь с этой публикой!

Расплывшись в улыбке, братец Джон покачал головой и сочувственно пощелкал языком.

— Я вас предупреждаю! — заорал вожак, потрясая кулаком перед братцем Джоном и хозяином таверны. — Если вы снова отремонтируете шеф-повара, от этого заведения камня на камне не останется!

И тут владелец, физиономия которого давно уже обрела пурпурный оттенок, кинулся на вожака и повалил его на пол. Они сцепились в яростной, пусть и не смертельной, схватке. Другой громила замахнулся дубинкой на братца Джона. Тот уклонился от удара и, не успев осознать, что к чему, отреагировал автоматически. Вскинув левую руку, он заблокировал нападение и, увидев, что противник открылся, с силой нанес удар правой прямой под ложечку.

Его охватило яростное возбуждение. И еще не осознавая, что надо делать, он поступил так, как не должен был. Блистательный знаток карате, дзюдо, сабате, акранте и виспексвуна, ветеран сотен драк в барах и на улицах, он вступил в бой, как взбесившаяся львица, решившая, что ее котятам угрожает опасность. Рубящий удар ребром ладони по шее, тычок жесткими вытянутыми пальцами в мягкое подбрюшье, безжалостный апперкот пяткой в подбородок, коленом в пах, а локтем по горлу — и все, кроме вожака, вышли из боя. Следуя библейскому принципу «да вознаграждены будут все по достоинству», братец Джон оторвал его от хозяина и вывел из строя, основательно обработав ладонями, пальцами, коленями, ступнями и локтями. И великан рухнул, словно дерево под натиском тысячи дятлов.

Хозяин с трудом поднялся на ноги и изумленно воззрился на братца Джона, который, опустившись на колени и закрыв глаза, молился.

— В чем дело? — спросил он. — Ты пострадал?

— Не физически, — ответил, вставая, братец Джон. Он сомневался, что в такой обстановке длинные молитвы могут принести пользу. — Я пострадал, потому что потерпел поражение.

— Поражение? — переспросил хозяин, обводя взглядом бесчувственные тела, которые могли лишь издавать слабые стоны. — Кто-то из них успел удрать?

— Нет, — сказал братец Джон. — Только лежать на полу должен был я, а не они. Я потерял самообладание и вместе с ним самоуважение. Я должен был позволить им поступить со мной, как заблагорассудится, и пальцем не шевельнуть в свою защиту.

— Черт возьми! — заорал трактирщик. — Посмотри с другой стороны! Ты спас их, не дав возможности стать убийцами! Можешь поверить, им пришлось бы убить меня, чтобы добраться до трансформатора! Нет, ты оказал и им, и мне огромную услугу. Хотя и представить не могу, чем все кончится, когда они доберутся до своей штаб-квартиры. Расплата может стать чертовски серьезной.

— Как обычно и бывает, — согласился братец Джон. — И что же вы собираетесь делать?

— Не хочется и думать, — сказал хозяин. — Еще недавно зайти сюда мог любой. Но вот что я тебе скажу. Я выволоку эту шпану — и тут я рассчитываю на твою помощь, — запру двери, а потом, хотя и подумать тошно, что придется иметь дело с этими железнопузыми, придется вызвать копов. Они могут установить тут полицейский пост, чтобы эти бандиты не взорвали или не разгромили заведение. Не могу не признать, что этих зомби ни запугать угрозами, ни надавить на них.

Братец Джон помог хозяину вытащить незадачливых налетчиков на улицу. Едва они уложили всю четверку рядком на тротуаре и заперли двери, как услышали сирену полицейской машины.

— Теперь я должен уходить, — сказал братец Джон. — Я не могу позволить, чтобы мое имя появилось в полицейских протоколах или в газетах. Мое начальство будет очень недовольно такой сомнительной известностью. Да и мне от нее пользы не будет, — добавил он, вспомнив себя до обращения к христианству. Не исключено, что его доставят обратно в больницу Джонса Хопкинса для дальнейшего наблюдения.

— Но что я скажу копам? — взвыл хозяин.

— Скажите правду, — посоветовал братец Джон. — Всегда говорите правду и только правду. Извините, что я так подвел вас. Мне еще многому надо учиться. И к тому же я все еще голоден, — сказал он, но хозяин вряд ли услышал последнюю фразу, ибо братец Джон, в своей бесформенной бурой рясе напоминающий испуганного медведя, со всех ног кинулся под укрытие деревьев парка.

Влетев в рощицу, он остановился. Не потому, что собрался прикинуть план дальнейших действий, а потому, что, перескакивая через одеяло, разложенное для пикника, попал ногой в миску с картофельным салатом. И, падая, угодил лицом в тарелку с икрой. Растерявшись, он так и остался лежать, смутно осознавая, что вокруг раздаются радостные вопли и взрывы смеха.

Когда он наконец сумел сесть и оглядеться, то обнаружил, что находится в окружении шести подростков обоего пола. К счастью, они пребывали в хорошем настроении, ибо в противном случае, могли изуродовать или даже убить его. На них была униформа «вонючек», как называли их другие да и они сами, — свитера в черно-белую полоску с туго прилегающими к голове капюшонами; ноги «вонючек» были разрисованы вертикальными черно-белыми полосами. Девушки щеголяли угольно-черными тенями, а у парней под глазами красовались черные полукружия.

— Колченогий первосвященник! — заорал кто-то из ребят, выкинув перед собой палец с красным ногтем. — Гляньте на его тряпье!

— Сделаем ему «бум-бум», — сказала одна из девчонок и, склонившись к братцу Джону, потянула завязку свитера. Из узкого лифчика вывалились груди, на месте сосков были намалеваны глаза с розовыми зрачками и красными веками.

Остальные, вопя от восторга, повалились на траву и стали кататься по земле.

Братец Джон отвел глаза. Он слышал о таких фокусах, их любили откалывать испорченные девчонки: искусственные груди, которые выскакивали навстречу испуганному прохожему, как чертик из коробочки. Но он сомневался, было ли искусственным то, что предстало его глазам.

Засунув свое имущество на место, девчонка улыбнулась братцу Джону, и тот увидел, что ее можно было бы назвать даже хорошенькой, если бы не столь дико размалеванная физиономия.

— Чего ты такой вздрюченный? — спросила она.

Братец Джон поднялся и, вытирая лицо носовым платком, извлеченным из кармана рясы, ответил:

— Удираю от копов.

Ничто иное не смогло бы вызвать у подростков столь внезапный прилив симпатии к нему.

— Нажрался наркоты? А чего эти тряпки напялил? Так ты священник? Поскреби хоть его, хоть какого монаха, ничего святого не отскребешь.

«Словно домой попал, — подумал братец Джон и тут же почувствовал отчаянное желание возразить. — Нет, ничего общего. Это мои братья и сестры, сыновья и дочери, пусть даже грешники, но не из моего дома. Я могу понять, как и почему они стали такими, но никогда не смогу быть таким, как они. Я не могу обдуманно причинить зло человеку».

— Греби сюда, — сказала девчонка, что вывалила перед ним груди, настоящие или искусственные. — Сунем тебя в какую-нибудь дырку.

Братец Джон истолковал эти слова как приглашение взять ее за руку, а она отведет его в какое-то убежище.

— Пойду разнюхаю, чем пахнет, — сказал парень, который отличался от остальных высоким ростом и близко посаженными черными глазами.

— Валяй, чеши, — согласилась девушка, давая понять, что согласна с ним.

Покинув рощицу, они двинулись к другой, где им пришлось переступать через парочки в самых разных темпераментных позах, после чего, поднявшись по склону искусственного холма и пройдя под искусственным же водопадом, снова очутились среди деревьев. Время от времени братец Джон оглядывался. Полицейская стрекоза все еще висела в воздухе, но, по всей видимости, пока беглеца не засекла. Внезапно девчонка втащила послушника в густые заросли кустарника и села на землю. Парень втиснулся между ней и братцем Джоном и стал хлебать пиво из ведерка, которое тащил с собой.

Девчонка протянула братцу Джону бутерброд, и послушник жадно вонзил зубы в угощение. Желудок у него заурчал, а рот наполнился слюной. Пока он ел, парень напился, и девчонка передала ведерко братцу Джону. Удовлетворенно припав к нему, тот сделал несколько больших глотков, но парень тут же вырвал у него сосуд.

— Не гони волну, — сказал он, что можно было понимать как угодно. — Не будь свиньей.

— Сам такой, — сказала девушка. — Так откуда чешешь?

Братец Джон истолковал ее слова как желание узнать, откуда он взялся и куда направляется. Он рассказал, что является братом-послушником ордена Святого Джейруса, одним из тех, кто еще не принес последнего обета. Строго говоря, через неделю кончается срок его годового послушания, и если он решит покинуть обитель, то имеет на это право. Он даже не должен ставить в известность свое начальство.

Он не стал говорить, что, по его мнению, приказ отправляться на Вайлденвули как раз к окончанию года послушания имел целью дать ему возможность решить, хочет ли он оставаться в рядах ордена Святого Джейруса.

Он рассказал, что может посвятить себя священнослужению, но не уверен, стоит ли это делать, — возможно, ему лучше оставаться простым членом ордена. Да, конечно, на этой ступени придется заниматься грязными работами, но, с другой стороны, на нем не будет лежать тяжелый груз ответственности, который должны брать на себя священники.

Кроме того, хотя на сей счет братец Джон не обмолвился ни словом, он не хотел сталкиваться с унижением в том случае, если ему откажут в намерении стать священнослужителем. Он и сам не был уверен, достоин ли этой чести.

Наступило молчание, нарушаемое только звучными глотками парня, который присосался к ведерку. Братец Джон глянул в проем между кустами и увидел изгородь. Сразу же за ней располагалась полоска земли, что шла вдоль глубокого рва. На другой его стороне высилась груда камней, скрывавших вход в пещеру. По всей видимости, в ней находилось логово какого-то зверя, для которого устроили естественную среду обитания.

Он попытался увидеть хозяина берлоги, но никого не заметил. Лишь увидел надпись на изгороди:

«ГОРОВИЦ.

Свирепая плотоядная гигантская птица с планеты Ферал.

Обладает высоким интеллектом.

Названа в честь первооткрывателя Александра Горовица.

Просьба не дразнить. Район просматривается».

Девушка протянула руку и погладила братца Джона по подбородку.

— Колючий, — сказала она.

Она повернулась к парню и ткнула его большим пальцем, явно давая понять, чтобы тот отваливал.

— Почему бы кому-то не испариться? — сказала она.

— Кто-то хочет стать трупом? — прищурившись, спросил парень.

— Такого траха у меня еще не было, — расхохоталась девчонка, глядя на братца Джона голубыми глазками, выражение которых было так хорошо ему знакомо по давним временам.

— Траха? — фыркнул парень, и тут братец Джон окончательно понял, что девчонка имела в виду.

«Трах», вспомнил он, считалось исключительно вульгарным словом, обозначавшим действие, на упоминание о котором в прошлом накладывалось табу.

— Трахалка хочет трахаться. А мы трахнем кого-то, если этот кто-то не поймет, что пора уносить ноги. — Он повернулся к братцу Джону: — Испарись, головожопый!

Внезапно в руке девушки мелькнул нож, и острие уперлось парню в горло.

— Я слышала, тут кто-то заикался о трупных пятнах, — проворковала она.

— Из-за этого? — изумился парень, тыкая пальцем в сторону братца Джона.

Девушка кивнула:

— Ага, из-за этого. Никогда не трахалась с таким затраханным монахом, comprendo?[2] Так что испарись — и чем скорее, тем лучше. Ты же не хочешь увидеть на себе трупные пятна, а?

Перебирая за спиной руками, парень попытался отползти от нее. Но она продолжала надвигаться, не отводя от его горла ножа.

В это мгновение взметнувшаяся рука братца Джона вышибла у нее нож. Все трое кинулись к оружию, столкнувшись головами. У братца Джона из глаз посыпались искры; когда он пришел в себя, парень держал его за горло, собираясь задушить. Братец Джон пресек попытку, ткнув парня железной пятерней в живот, тот выдохнул «Уф-ф!» и расслабил хватку. Девчонка, уже успевшая схватить нож, прыгнула на парня. Повернувшись, тот встретил ее ударом в челюсть, от которого она без сознания рухнула на землю. И не успел братец Джон приблизиться к нему, как тот схватил его за складки рясы и оторвал от земли. Далее братец Джон осознал, что переваливается через изгородь. Он шлепнулся о жесткую землю, перевернулся через голову, почувствовал, как мир вокруг завертелся, сообразил, что кувырком летит в ров, с силой врезался спиной в землю, а затем… услышал чей-то пронзительный голос:

— Эй, Джон, эй, Джон! Вот он я, Джон!

Придя в себя, он услышал тот же самый голос:

— Эй, Джон! Вот он я!

Братец Джон лежал плашмя на спине, вокруг него вздымались серые стенки рва, а высоко в небе висела крыша города, которая теперь потеряла свою прозрачность, позволявшую видеть синеву аризонского неба. За пределами купола спустилась ночь, а свод сиял как днем, отдавая с закатом всю накопленную энергию лучей солнца.

Застонав, братец Джон попытался присесть, дабы убедиться, все ли кости целы. Но не смог даже пошевелиться.

— Матерь Божья! — выдохнул он. — Я парализован! Спаси меня, Святой Джейрус!

Но обездвижен он оказался не полностью и мог шевелить руками и ногами. Но грудь была словно придавлена к земле каким-то огромным весом.

Он повернул голову и едва не потерял сознание от ужаса. Так вот что это был за вес, давивший на него. Огромная птица, куда крупнее человека…

Она взгромоздилась на послушника, утвердив на груди гигантские когтистые лапы и пришпилив его к земле. Увидев, что человек открыл глаза, она подняла одну ногу, продолжая придерживать его Другой.

— Эй, Джон! — завопила она. — Вот он я, Джон!

— Вот он ты, — сказал братец Джон. — Не хочешь ли отпустить меня?

Он не ждал от своих слов никаких результатов, ибо было ясно, что огромная птица — если это существо вообще считалось птицей — всего лишь повторяла слова, как попугай.

Он осторожно изменил положение рук, опасаясь обеспокоить горовица, что могло повлечь за собой неприятные последствия. Это существо могло в любой момент разорвать его на куски, пустив в ход ужасные трехпалые лапы или тяжелый, остроконечный, как у моа, клюв. Было ясно, что оно прыгнуло за ним в ров, но братец Джон не знал, с какой целью.

Согнув руки в локтях, он пустил в ход предплечья и стал ощупывать грудь. Он пытался понять, что же такое лежит у него на груди; та была голой, потому что огромная птица скорее всего разодрала ему рясу.

Его замутило. На груди у него лежало яйцо.

Оно было небольшим, размером примерно с куриное. Братец Джон не мог представить, почему столь огромное существо откладывает такие крохотные яйца и с какой стати именно на него. Но так случилось, и никуда от этого не деться.

Увидев, что рука человека коснулась яйца, горовиц протестующе завопил, и над лицом братца Джона навис огромный клюв. Послушник закрыл глаза, вдохнув зловонное дыхание плотоядного существа. Но клюв не коснулся его, и он снова открыл глаза. Клюв продолжал висеть в нескольких дюймах от его физиономии, готовый опуститься, если человек повредит яйцо.

Братец Джон вознес более длинную, чем обычно, молитву и попытался прикинуть, как выпутаться из этой ситуации.

И ничего не смог придумать. Попытка высвободиться силой была слишком рискованна, и он оказался в той редкой для себя ситуации, когда никого не мог уболтать. Повернув голову, он взглянул на край рва, откуда свалился, надеясь, что хоть какие-то посетители обратят на него внимание. Но там никого не оказалось. Братец Джон понял, в чем дело. Посетители парка скорее всего отправились домой на ужин или по делам, а вторая волна гуляющих еще не нахлынула. И, вполне возможно, что еще долго никто не появится. Не осмеливался он и звать на помощь из тех же опасений разозлить горовица.

Оставалось лишь неподвижно лежать на спине и ждать, когда огромная птица соблаговолит отпустить его. Но, похоже, делать этого она не собиралась. В силу какой-то причины она спрыгнула в ров, чтобы отложить на человеке яйцо. И выпрыгнуть обратно не могла. А это означало, что близится время, когда она проголодается.

— Кто мог подумать, что, когда я получал указание отправиться на Вайлденвули, мне уже суждено было погибнуть в городском зоопарке всего на полпути от города. Непостижимы пути твои, Господи, — пробормотал братец Джон.

Он продолжал лежать, глядя в мерцающую крышу над головой, на огромный клюв и черные, с розоватыми белками, глаза птицы и время от времени посматривая на край рва в надежде, что кто-то пройдет мимо.

По прошествии времени ему показалось, что место на груди, где лежало яйцо, начало зудеть. С каждой минутой зуд становился все сильнее, и он испытывал идиотское желание почесаться — идиотское потому, что это могло стоить ему жизни.

— Матерь Божья, — сказал он, — если ты решила помучить меня, дабы перед смертью я вспомнил все свои грехи, считай, что добилась успеха. Или близка к нему, не уделяй я столько внимания зуду. Я с трудом вспоминаю мои самые непростительные грехи, ибо меня раздирает проклятое желание почесаться. Я не могу сопротивляться! Я должен!

Тем не менее он не осмелился. Решиться — означало совершить самоубийство, то есть непростительный грех, поскольку в нем нельзя было покаяться, а это представлялось Кэрмоди немыслимым. Или, точнее, не немыслимым, ибо он таки думал об этом; наверное, правильнее было бы сказать — невозможным? Хотя это не имело значения. Если бы только он мог почесаться!

Ему показалось, что прошло несколько часов, хотя на самом деле миновало не больше пятнадцати минут, и наконец зуд стих. Жизнь опять стала если не приятной, то по крайней мере терпимой.

Как раз в эту минуту наверху возник парень, что скинул его в ров.

— Пошевеливайся! — заорал он. — Я кину тебе веревку!

Братец Джон наблюдал, как парень привязал один конец каната к изгороди, а другой скинул в ров. Интересно, он, наверное, думает, что можно ухватиться за канат и влезть наверх, совершенно не обращая внимания на огромную птицу. Он хотел было подозвать своего спасителя и сообщить, что не может даже сесть, но побоялся, что звук голоса разозлит существо.

Однако ему не пришлось ничего предпринимать. Едва веревка коснулась дна, горовиц выпустил человека и кинулся к ней. Ухватившись за канат двумя небольшими верхними конечностями, он уперся ногами в стенку рва и полез наверх.

— Эй! — вскочив, заорал братец Джон. — Сынок! Не позволяй ему вылезти отсюда! Он убьет тебя!

Парень, застыв на месте, смотрел на горовица, ползущего по канату. Но едва только макушка существа показалась над краем рва, он очнулся и, подскочив поближе, изо всех сил треснул по клювастой голове. Издав вопль, птица выпустила канат и полетела на дно. Свалившись на землю, горовиц откатился на несколько футов и замер, вытаращив остекленевшие глаза.

Братец Джон не стал медлить. Он подскочил к канату и, быстро перебирая руками, полез наверх. Но на полпути почувствовал, как канат натянулся, и, посмотрев вниз, увидел, что горовиц пришел в себя и, яростно кудахча, лезет следом.

— Эй, Джон! — время от времени вскрикивал он. — Я здесь, Джон!

Братец Джон подтянулся еще на несколько футов и, зависнув, лягнул украшенную хохолком голову. Удар оказался сильным — птица снова сорвалась и шлепнулась на землю, где, переводя дыхание, лежала так долго, что братец Джон успел подтянуть к себе канат.

— Необходимо сообщить персоналу зоосада, — сказал он. — В противном случае бедное создание может умереть с голоду. Кроме того, мне кажется, оно является собственностью заведения.

— Ты меня не колыхаешь, — ответил парень, и братец Джон истолковал эти слова как подтверждение тому, что выразился неясно. — Дум-дум — и на ком-то пошли трупные пятна.

— Птица всего лишь действует в соответствии со своей природой, — сказал братец Джон. — Не в пример мне или тебе, она не обладает свободой воли.

— Воли-неволи, — сказал парень. — Дай-ка набалдашник.

— Ты хочешь взглянуть на яйцо? — спросил братец Джон.

Он опустил голову и стал изучать странное яйцо. Когда он лез по канату, оно не упало, а, напротив, держалось на коже, как приклеенное. Он попытался оторвать его от груди, но вслед за яйцом потянулась и складка кожи.

— Чем дальше, тем интереснее, — сказал братец Джон. — Может, откладывая яйцо, птица выделила какой-то клейкий секрет. Но чего ради?

И тут он вспомнил, что не поблагодарил своего спасителя.

— Большое спасибо за помощь, — промолвил он. — Хотя должен признать, что удивлен… прости, что упоминаю об этом… ибо ты меня и скинул туда.

— Соскочил со сковородки, — ответил парень, имея в виду, что перестал соображать. — Как съехал на трах, так и слетел с катушек. Она совсем сдвинулась на трахании. Пришлось пройтись ей по клавишам.

— Выбил ей зубы? — догадался братец Джон.

— И списал ее, — уточнил парень. — Сказал ей: «Испарись!» Да она меня сколько раз доводила до ручки.

— То есть ты велел девушке оставить тебя в покое, потому что из-за нее ты постоянно попадаешь в неприятности?

— Оно. Кого-то охладил, и меня начнут поджаривать.

— То есть если ты кого-то убил, то тебя пошлют в заведение, где займутся корректировкой твоей личности? Возможно. Однако тот факт, что ты пришел ко мне на помощь, свидетельствует о том, что еще не все потеряно. Я хотел бы как-то помочь тебе, но пока мне нечего предложить. — Внезапно он начал яростно чесаться, продолжая: — Разве что кроме долбаных вшей, которыми эта птичка наградила меня. Могу я для тебя что-нибудь сделать?

Парень безнадежно пожал плечами:

— Что в лоб, что по лбу… На Вайлденвули отправляешься?

Братец Джон кивнул. Парень посмотрел на рдеющий купол неба над головой:

— Ну пока. Здесь, в этой муравьиной куче, только и остается, что лечь-встать. Там, в глубоком космосе, те же болваны, но все же немного другие.

— Да, если с Земли ты переберешься на приграничную планету, то станешь совершенно другим человеком, — сказал братец Джон. — К тому же получишь возможность освоить американский язык. Да благословит тебя Бог, мальчик мой. Я должен идти. А если тебя сподобит оказаться на Вайлденвули раньше меня, расскажи там, что я прилагаю все силы, дабы оказаться на месте. Матерь Богородица, братец Фрэнсис сказал, что надо пройти всего лишь несколько миль!

Он двинулся в путь. За его спиной раздался хриплый вопль:

— Эй, Джон! Я здесь, Джон! Твой старый приятель, Джон!

Передернувшись, братец Джон осенил себя крестным знамением и ускорил шаги. Но чудовища во рву он так и не мог забыть. Паразиты, которые теперь копошились под рясой, старательно вгрызаясь в кожу, не позволяли выкинуть его из памяти. Не говоря уж о яйце, примостившемся на груди.

Сочетание того и другого навело послушника на мысль, что неплохо бы найти уединенное место на берегу водоема и искупаться. Он испытывал надежду, что таким образом сможет избавиться от блох и растворить клейкий состав, который надежно держал яйцо на груди. Но отыскать место, где бы его никто не увидел, оказалось не так легко. Новая партия отдыхающих уже заполнила парк и нежилась на песчаных пляжах или купалась. Братец Джон старательно отводил глаза от обнаженных фигур. Но было просто невозможно не обращать внимания на женщин, которые лежали поодаль или проходили мимо. И он оставил свои старания.

Ведь до того как вступить в ряды ордена Святого Джейруса, он вдоволь нагляделся на обнаженных женщин на пляже и дома. И все страстные призывы Церкви, как и в предыдущие столетия, не могли заставить верующих отказаться от укоренившихся привычек окунаться в воду в более чем откровенных купальных костюмах. Церковь давно перестала выражать протесты по поводу нудистских купаний и возражала лишь против появления голых на улицах. Хотя невозможно предсказать, какой политики она станет придерживаться лет через двадцать. Случалось, что голый человек показывался на улице или в магазине, где его арестовывали за непозволительную обнаженность, точно так же, как женщин в шортах или купальниках, застигнутых вне пляжа, арестовывали в начале… кажется, двадцатого столетия? Миряне могли позволить себе обнажаться в местах публичного купания — но только не священнослужители. В сущности, им даже запрещалось находиться в таких местах. И братец Джон одним пребыванием здесь презрел обеты своего ордена, не говоря уж о Церкви в целом.

Но порой неожиданное развитие событий требовало нарушения правил, а блохи так свирепо грызли его, что он испытывал настоятельную потребность как можно скорее избавиться от них, прежде чем станет являть собой постыдное зрелище.

Братец Джон обогнул чуть ли не всю лагуну и наконец нашел то, что искал: высокий береговой откос, со всех сторон заплетенный кустами. Продираясь сквозь заросли, он чуть было не наступил на парочку, которая, должно быть, не сомневалась, что пребывает в блаженном одиночестве в садах Эдема. Миновав их, он стал ввинчиваться в гущу зарослей, покуда пара окончательно не исчезла из виду, но ему еще долго не давали покоя раздававшиеся из-за спины звуки.

Торопливо стянув рясу, Кэрмоди прыгнул с песчаного откоса в воду. Окунувшись в прохладные струи, он было поежился, но через мгновение почувствовал себя довольно комфортабельно и, вспомнив басню, как лиса избавлялась от блох, начал медленно погружаться в воду. Он надеялся, что насекомые вскарабкаются на макушку и, когда он окунется с головой, наконец исчезнут.

Он набрал в грудь воздуха и, опустив голову под воду, досчитал до ста восьмидесяти. Вынырнув, он не увидел, как предполагал, флотилию блох, отплывающих от пристани его носа. И все-таки они куда-то делись, поскольку больше его не мучили.

Затем, посчитав, что вода уже размягчила клей, он попытался избавиться от яйца. Но безуспешно.

— Не хватало еще, чтобы оно приросло ко мне, — пробормотал он и, побледнев, вытаращил глаза: — Спаси меня, Святой Джейрус! Вроде так оно и есть!

Он с трудом подавил приступ паники и постарался обрести если не спокойствие, то по крайней мере логичность. Может, у яйцекладущих горовицев те же привычки, что и у ос. Наверное, они привыкли откладывать яйца на трупы и даже на живые существа. А яйцо способно выпускать тонкие отростки, которые проникают в кроветок восприемника. С их помощью яйцо получает питание, необходимое для роста и формирования эмбриона. Горовицы, по всей видимости, сделали шаг в эволюции по сравнению с существами, у которых эмбрион питается через плаценту, суть которого состоит в том, что эмбрион развивается вне тела восприемника, а не внутри его.

Но братцу Джону как-то не хотелось вникать в биологические и зоологические тонкости. Эта штука, приросшая к его телу, была дьявольской пиявкой, которая сосала из него кровь.

Хотя положение, может, и не носит фатального характера. Если он раздавит яйцо, щупальца скорее всего оставят его в покое.

Но необходимо было принимать во внимание и этический аспект. Яйцо не являлось его собственностью, которой он мог распоряжаться, как заблагорассудится. Оно принадлежало зоосаду.

Братец Джон подавил желание вырвать из своего тела окровавленные щупальца и забросить их как можно дальше. Он должен вернуть яйцо властям зоопарка. Пусть даже это займет много времени, пока он изложит долгую и запутанную историю, как оказался в таком положении и каким образом к его телу приросло яйцо.

Он выкарабкался на берег и растерянно застыл на месте. Его ряса исчезла. По щекам у него потекли слезы.

— Все хуже и хуже! — простонал он. — Каждый шаг к Вайлденвули отбрасывает меня на два шага назад! Как мне выпутаться из этой неразберихи?

Братец Джон возвел глаза к небесам. Но таковых не было, над головой мерцал купол рукотворной крыши. Он видел свет, но не откровение.

Ему припомнился девиз ордена Святого Джейруса: «Поступай, как поступил бы он».

— Да, но он никогда не находился в таком положении! — сказал вслух братец Джон.

И все же, размышляя о жизни Святого Джейруса, он пришел к выводу, что тот всегда выбирал меньшее из двух зол, хотя такой подход, случалось, мог привести к, злу и большему, чем отвергнутое. В таком случае, имея возможность выбирать, святой предпочитал большее зло.

«Джон, — сказал он про себя, — ты не философ. Ты человек действия, хотя порой некому дать тебе дельный совет, как поступать. Ты вечно не умел выпутываться из неприятностей. Поэтому и вляпался в очередную передрягу. Но ты всегда полагался на мудрость своих чувств, которые и спасали тебя. Так что действуй!»

Первым делом необходимо было одеться. Обыскивая пляж в поисках того, кто стащил облачение, братец Джон еще мог себе позволить оставаться голым, но сомневался, что вор или шутник станет дожидаться его с доказательствами своих действий в руках. Ему нечем было даже прикрыть яйцо на груди. Следовательно, пока он не решит эту задачу, все будут откровенно глазеть на него, что может повлечь за собой очередные неприятности. Если он удалится от пляжа, могут вызвать копов, и он окажется за решеткой. И ему придется многословно объяснять, что случилось, — и не только светским властям, но и своему начальству.

Нет. Он обязан разыскать одежду. Затем необходимо раздобыть денег, чтобы позвонить руководству зоосада и избавиться от яйца. Далее каким-то образом нужно разжиться средствами на билет до Вайлденвули.

Братец Джон снова осторожно забрался в заросли кустарников. Пара лежала на прежнем месте, предавшись сну в объятиях друг друга. Беззвучно пробормотав: «Лишь в долг. При встрече верну», он дотянулся до кустов с развешанной мужской одеждой и стянул ее. Затем вернулся на берег и оделся.

Его поступок вызывал отвращение в силу нескольких причин. Во-первых, он предоставил полиции еще один повод искать его. Во-вторых, когда мужчина откроет глаза, то окажется в том же самом двусмысленном положении, в котором только что пребывал братец Джон, хотя, конечно, он сможет послать женщину за какой-нибудь одеждой. В-третьих, широкий килт, который он натянул на себя, был украшен кричащими горчично-желтыми кругами с розовыми точками, что само по себе являлось преступлением против хорошего вкуса, не говоря уж о том, что, в-четвертых, килт был грязным и зловонным. И, в-пятых, пластрон, которым послушник прикрыл грудь, был ядовито-синего цвета с блестками.

— Омерзительный вкус, — передернувшись, сказал братец Джон. Его беспокоило, что он превратился в довольно забавную фигуру. — Но это лучше, чем носить всем на обозрение болтающееся на груди яйцо, — добавил он и через парк направился в сторону города.

Он предполагал зайти в будку таксофона и отыскать адрес директора зоопарка. После чего отправиться к нему домой и рассказать о яйце. А дальше, сказал он себе, остается полагаться на Господа Бога и на смекалку (?) братца Джона. Кроме того, каким-то образом необходимо вернуть владельцу похищенную (одолженную) одежду вкупе с какой-нибудь компенсацией.

Братец Джон неторопливо добрался до границы парка. Теперь он уже не оглядывался на белокожие тела и на расписанные разными цветами ноги пляжной публики. Его охватило давно забытое ощущение знобящего страха и возбуждения, что в любой момент может раздаться крик «Держи вора!» И ему придется со всех ног удирать от преследователей.

Хотя такой исход вряд ли возможен. Уж очень крепко спал тот тип.

— Держи вора! — заорал кто-то.

Братец Джон автоматически ускорил шаг, но в бегство все же не обратился. А вместо этого драматическим жестом показал пальцем на человека, который по счастливому совпадению отпрыгнул от своего соседа.

— Держите его! — завопил он.

И толпа, миновав его, кинулась за несчастным, который со всех ног улепетывал от преследователей. К несчастью, люди, кинувшиеся за тем, на кого указал братец Джон, столкнулись с компанией, бежавшей за братцем Джоном, который щеголял в украденной одежде. Кто-то кого-то толкнул, и через пару секунд в этой части парка началась свалка. Раздались полицейские свистки, несколько человек навалились на копов, и металлические стражники порядка исчезли под грудой тел. Братец Джон решил, что сейчас самое время уносить ноги.

Добравшись до опушки парка, он побежал по узкой улочке между заборами, за которыми тянулись небольшие дворики частных домов. Эти проходы образовывали настоящий лабиринт, где было очень легко оторваться от любого преследования. Но к месту потасовки в парке уже спешил полицейский вертолет, и братцу Джону пришлось, подтянув животик, как дворовому коту, перевалиться через забор. Легко приземлившись, он прижался к ограде, чтобы его не заметили с воздуха.

Мимо забора пронесся и исчез в отдалении топот ног преследователей. Беглец расплылся в улыбке, но та замерла у него на губах, когда из-за спины раздалось грозное низкое рычанье.

Братец Джон медленно повернул голову. Он оказался во дворе типичного домика. Забор огораживал небольшой клочок травы, в центре которого тянулась крытая веранда. На ней стояли стол, несколько стульев и шезлонг; здесь же находился вход в подземные помещения дома. Поблизости не было видно ни одного человека, и пес явно чувствовал себя тут хозяином. Это был огромный доберман-пинчер, готовый кинуться на незнакомца.

Братец Джон так стремительно перемахнул обратно через забор, что собака лишь клацнула челюстями у подола его килта, и бросился бежать со всех ног.

Промчавшись ярдов сто, он оглянулся и, убедившись, что пес не перепрыгнул через ограду и не преследует его, сменил аллюр на быстрый шаг. Завидев впереди будку таксофона, он устремился к ней, но едва взялся за дверь, как какой-то человек ухватил его за локоть.

— Не поговорить ли нам? — сказал он. — Могу решить все твои проблемы, и очень выгодно.

Братец Джон уставился на него. Человечек с крысиной мордочкой был невысок и худ. Ноги его были исчерчены на манер столбов у парикмахерских красно-белыми полосками, на пластроне виднелась россыпь фальшивых алмазов, голову украшала треуголка с пышным плюмажем. Этого было достаточно, дабы понять, что он выходец из низших классов; в носовой перегородке торчала пластмассовая имитация кости, свидетельствующая о том, что перед Кэрмоди мелкий жулик.

— Имею информацию, — сказал он, склоняя тем временем голову набок, как воробей, опасающийся, не подкрадывается ли кошка. — Слышал, как быстро ты обернулся, когда у тебя свистнули облачение. Слышал и о яйце. Вот о нем и хотел бы потрепаться. Значица, так: ты продаешь мне яйцо, а я перепродаю его богатому отродью на Фениксе. Они все сдвинутые, слышал, небось? Жрут только редкие деликатесы и гоняют за ними свои ракеты. Давно ищут не вино, а хорошие яйца горовицев. Усек?

— Усек, — ответил братец Джон. — Ты хочешь сказать, что богатые люди на Фениксе платят хорошие деньги за редкие деликатесы, как древние китайцы платили за так называемые тысячелетние яйца?

— Сечешь. Знаю, тебе нужен билетик до Вайлденвули. Могу подкинуть.

— Я испытываю искушение, приятель, — сказал братец Джон. — Ты мог бы разрешить мои временные трудности.

— Да? Договорились. Только штука в том, что тебе самому надо смотаться на Феникс. Там яйцо срежут, всего-то делов. Так оно и не протухнет — не то что срезать с трупа.

— Приятель, ты меня искушаешь, — вздохнул братец Джон. — Но, к счастью, я вспомнил, что, связавшись с тобой, опять попаду в переделку. Кроме того, яйцо, которое так уютно устроилось у меня на груди, не является моей собственностью. Оно принадлежит зоосаду.

Человечек прищурился:

— Кончай трепаться. Тебе все равно никуда не деться.

Он извлек из кармана просторного килта свисток и дунул в него. Никаких звуков не послышалось, но из-за угла харчевни появились три человека, вооруженных воздушными пистолетами, острия стрел которых были смазаны парализующим составом.

Братец Джон взвился, как атакующая гремучая змея. «Крысиная мордочка» пискнула от страха и торопливо сунула руку в карман. Но братец Джон оглушительной оплеухой вышиб из человечка дух и загородился его телом. Две стрелы с чмоканьем воткнулись в обмякшую фигуру. Братец Джон, держа перед собой человечка, рванулся к стрелкам. Еще одна стрела чмокнула, поразив живой щит, — и послушник сцепился с бандитами. Или они с ним: в этой свалке трудно было разобраться; то он валял их, то они его. Шипели воздушные пистолеты, впустую тратя заряды; кто-то из нападавших вскрикнул, когда стрела поразила его; другой сложился вдвое, получив безжалостный тычок железными пальцами под ложечку. И тут на голову братца Джона обрушилась рукоятка оружия.

Россыпь звезд… и темнота.

Придя в себя, он обнаружил, что лежит на кровати в некоей странной комнате. И сверху вниз на него смотрит некий странный человек.

— Я протестую против сознательного унижения человеческой личности, — сказал братец Джон. — Если вы думаете, что вам это сойдет с рук, то глубоко ошибаетесь. В свое время я был известен под именем Джона Кэрмоди, единственного человека, который обставил знаменитого детектива Леопарди. Я найду вас и… и передам в руки властей, — смиренно закончил он.

— Я не тот, за кого вы меня принимаете, братец Джон, — улыбнулся человек. — Жулики, которые пытались обобрать вас, были схвачены полицейскими сразу же после того, как вы потеряли сознание. Им сделали инъекции, и они во всем сознались. Ввели препарат и вам. И теперь нам известна ваша история. Самая удивительная из всех, которые мне доводилось слышать.

Братец Джон сел и почувствовал приступ головокружения.

— Ни о чем не беспокойтесь, — сказал его собеседник. — Разрешите представиться. Я Джон Ричардс, директор зоологического сада.

Братец Джон прикоснулся к груди. Яйцо было на месте.

— Минутку, — сказал он. — Горовиц, как попугай, имеет способность к звукоподражанию. И вы, наверное, научили его обращаться к вам по имени? Джон. Усекли? То есть я прав?

— Правы, — согласился Джон Ричардс. — И если это улучшит ваше состояние, скажу, что берусь разрешить все ваши проблемы.

— В последний раз, когда я слышал эти слова, меня едва не похитили, — напомнил братец Джон. И улыбнулся. — Хорошо. Но каким образом вы собираетесь мне помочь?

— Достаточно просто. Мы давно ждали, когда горовиц соберется снести яйцо, и даже подготовили животное на роль восприемника.

Ваше появление расстроило наши планы. Но это не значит, что все пошло прахом. Если бы вы согласились подписать контракт и отправиться на Ферал, родную планету Горовицев, а там позволили бы изучать вас до полного созревания яйца, в таком случае…

— Вы вселяете в меня надежду, мистер Ричардс. Но что-то в вашем предложении мне не нравится. Каковы условия данного контракта? И главное, сколько времени это путешествие потребует?

— Мы, группа изучения Ферала, хотим, чтобы вы отправились на Ферал и жили бы там под видом горовица, пока…

— Под видом горовица? Как? Они же убьют меня!

— Ни в коем случае. Они не убивают животное-восприемника, пока… м-м-м… пока птенец не появится на свет. А как раз в тот момент мы и подключимся. Вы все время будете находиться под пристальным наблюдением. Не хочу обманывать вас, уверяя, что данное предприятие совершенно безопасно. Но если вы согласитесь, то окажете науке огромную услугу. Вы можете представить нам детальный, а главное, личностный рассказ о таких подробностях, которые мы никак не можем уловить при дистанционном наблюдении с помощью оптики. А по истечении срока контракта, братец Джон, мы обязуемся немедленно доставить вас на Вайлденву-ли. Вместе с существенным пожертвованием отделению вашего ордена там.

— Когда я могу попасть на Вайлденвули?

— Примерно через четыре месяца.

Братец Джон прикрыл глаза. Ричардс не мог понять, молится он или думает. Скорее всего, решил он, и то и другое.

Братец Джон открыл глаза и улыбнулся:

— На Земле мне пришлось бы вкалывать два года, чтобы оплатить проезд. Можно было бы выкрутиться как-то по-другому, но в данный момент мне даже не хочется об этом думать. В силу столь странного развития событий я склонен считать, что меня привело в ров, а потом — к вам. Во всяком случае мне хочется так думать.

Я проведу на Ферале четыре месяца. Самый верный путь не всегда самый прямой. За удачей приходится бегать по кругу.

Братец Джон сидел в зале ожидания космопорта, размышляя и благодаря Господа за то, что свободно ниспадающее облачение ордена позволяет надежно скрыть яйцо. Через несколько минут колокол возвестит, что пора подниматься на борт «Гончей».

Подошедший человек поставил на пол свой походный саквояж и сел рядом. То и дело поглядывая на братца Джона, он явно мялся. Поймав его взгляд, послушник улыбнулся, но ничего не сказал. Он уже усвоил, что молчание — золото. Наконец человек не выдержал:

— Отправляетесь на окраину, отче?

— Зовите меня братцем, — сказал братец Джон. — Я не священник, а простой брат-послушник. Да, я держу путь в пограничье. На Вайлденвули.

— На Вайлденвули? И я тоже! Слава Богу, наконец-то покину Землю! До чего унылое, ограниченное место! Тут не происходит ровно ничего волнующего. День за днем все то же: туда-сюда, вверх-вниз. Значит, вы на Вайлденвули! Вот место для свободолюбивого искателя приключений с красной кровью в жилах! Стоит там пройти несколько миль, и на вас свалится столько приключений, сколько вы за всю жизнь не встретите на этом сером шарике.

— Воистину, — промолвил братец Джон.

Глянув на него, человек отодвинулся. Он так и не смог понять, почему братец Джон побагровел и сделал рукой такое движение, словно хотел кому-то врезать в челюсть.

ПРОМЕТЕЙ

Prometheus

© перевод И. Полоцка

Из космического корабля вышел человек с яйцом, приросшим к груди.

В лучах рассвета вельд Ферала ничем не отличался от африканского буша, каким тот был до появления белого человека. Сколько видел глаз, простиралось пространство коричневатой травы в фут высотой. Тут и там, поодиночке или рощицами, включавшими в себя от пяти до тридцати экземпляров, стояли высокие деревья с толстыми мощными стволами. Всюду паслись стада животных. Часть из них щипала траву, а другие толпились у водоема в четверти мили отсюда. С этого расстояния некоторые напоминали антилоп гну, жирафов, свиней и слонов. Были и другие создания, выглядевшие так, словно явились из эпохи плиоцена Земли. Для остальных было невозможно подобрать земных сравнений.

— Млекопитающие отсутствуют, — сказал чей-то голос из-за спины человека с яйцом. — Это теплокровные потомки рептилий. Но не млекопитающие.

Говоривший подошел к Джону Кэрмоди. Это был доктор Холмъярд, исследователь разумных форм жизни, зоолог и глава экспедиции. Высокий человек лет шестидесяти, худой, с костистым лицом и каштановыми волосами, которые когда-то были ярко-рыжими.

— Две предыдущие экспедиции установили, что млекопитающих тут никогда не было или же они вымерли значительно раньше. Не подлежит сомнению, что рептилии и птицы получили преимущество в эволюционной гонке. Они заняли ту экологическую нишу, которая на Земле принадлежит млекопитающим.

Кэрмоди был невысоким кругленьким человечком с крупной головой и длинным остроконечным носом. Левое веко то и дело опускалось на глаз. Прежде чем покинуть корабль, он облачился в монашескую рясу.

Холмъярд показал на кущу деревьев, располагавшуюся строго на север в миле от них.

— Это ваш будущий дом, пока детеныш не вылупится, — сказал он. — А если вы решите остаться там и после сего события, мы будем весьма рады.

Он махнул двум своим спутникам, которые вслед за ним вышли из корабля, и те приблизились к Кэрмоди. Они сняли с него рясу и расстегнули ремень, опоясывавший выпуклый животик. Затем натянули на него облачение из потертых красных и белых перьев. На выбритую голову водрузили парик с высоким крестообразным хохолком из перьев того же цвета. Далее последовал фальшивый клюв с зубами, опорой для которого послужил нос. Рот, однако, остался свободным. Затем надежно затянули на поясе упряжь с кучей перьев, из которых торчал плюмаж красно-белого хвоста.

Холмъярд осмотрел Кэрмоди со всех сторон. Покачал головой:

— Этих пернатых — если они в самом деле птицы — не удастся обдурить, если они присмотрятся к вам повнимательнее. С другой стороны, в целом ваш силуэт достаточно убедителен, чтобы они подпустили вас довольно близко, не догадываясь об обмане. Кроме того, снедаемые любопытством, они могут позволить присоединиться к ним.

— А если они нападут? — спросил Кэрмоди. Несмотря на всю серьезность ситуации, которая ждала его, он улыбался. Он чувствовал себя сущим идиотом, как человек, отправляющийся на костюмированный бал в петушиных перьях.

— Мы уже имплантировали вам микрофон в голосовые связки, — сказал Холмъярд. — Плоский передатчик прилегает к черепу. Стоит вам попросить о помощи, мы тут же примчимся. Не забывайте выключать передатчик, когда вы им не пользуетесь. Батарейки рассчитаны на пятьдесят часов работы. Но вы сможете подзарядить их в тайнике.

— А вы разобьете лагерь в пяти милях к югу отсюда? — уточнил Кэрмоди. — После чего корабль снимется?

— Да. И помните еще вот о чем. Если… то есть после того как вы внедритесь, вернитесь к тайнику и возьмите камеры. Установите их в самых оптимальных местах, чтобы снять фильм о горовицах.

— Мне нравится это «если», — сказал Кэрмоди. Он кинул взгляд на место своего предназначения и обменялся со всеми рукопожатиями. — Да пребудет с вами Господь.

— И с вами тоже, — ответствовал Холмъярд, тепло пожимая ему руку. — Вы оказываете огромную услугу науке, Джон. А может, и всему человечеству. Не исключено, что и горовицам. Не забывайте моих слов.

— Среди моих многочисленных недостатков плохая память не числится, — сказал Джон Кэрмоди и, повернувшись, пошел в сторону вельда.

Через несколько минут огромный корабль бесшумно оторвался от земли футов на двадцать и, набирая скорость, стремительно ушел в южную сторону.

Одинокий маленький Джон Кэрмоди, забавный в своих накладных перьях, пробиравшийся сквозь заросли травы, напоминал сейчас не столько человека, сколько потрепанного в драке петуха, каковым себя и чувствовал в данный момент. На нем были прозрачные сандалии, так что камни, на которые он наступал, не резали ног.

Стадо лошадиноподобных созданий, перестав кормиться, уставилось на него и стало принюхиваться. Животные были размерами с зебру, но совершенно безволосые; их гладкие желтоватые шкуры были покрыты розовыми прямоугольными пятнами. Ввиду отсутствия хвостов они не могли обороняться от вьющихся вокруг насекомых, а длинными, но явно не змеиными языками слизывали оводов друг с друга. Фыркали и ржали они совершенно по-лошадиному. Понаблюдав за Кэрмоди секунд шестьдесят, они внезапно сорвались с места и отбежали ярдов на сто, где, сбившись в тесную кучку, опять уставились на незнакомца. Тот решил, что их, вероятно, обеспокоил исходящий от него странный запах. Оставалось надеяться, что горовицы не окажутся столь подозрительны.

В этот момент ему пришло в голову, что, должно быть, он сделал глупость, добровольно вызвавшись на это задание. Особенно когда огромное животное, которому для полного сходства со слоном не хватало только бивней, вскинув хобот, затрубило и двинулось в его сторону. Но тут же принялось стряхивать плоды с деревьев, не обращая на него никакого внимания.

Искоса поглядывая на зверя, дабы убедиться, что тот не испытывает к нему интереса, Кэрмоди двинулся дальше. Тем временем он снова обрел свойственный ему оптимизм и сказал себе, что очутился на этой планете, ведомый совершенно конкретной целью. Он не знал, в чем она заключалась. Но не сомневался, кто послал его.

Каждое звено в цепи событий, что привели его сюда, было слишком странным, чтобы их сочетание оказалось простым совпадением. Во всяком случае, Кэрмоди так считал. Всего месяц назад он чувствовал себя вполне счастливым, будучи простым послушником, работавшим в саду монастыря ордена Святого Джейруса в Городе Четвертого Июля, Аризона, Североамериканский департамент. Затем аббат сказал, что его переводят в приход на планете Вайлденвули. Тут-то его беды и начались.

Во-первых, выяснилось, что ему не полагается ни денег, чтобы приобрести билет на космический корабль, ни рекомендательных писем, ни удостоверения личности, ни даже подробных указаний. Ему просто велели отправляться. Он не мог даже купить билет на автобус, который доставил бы его в космопорт из города под куполом. Он пустился в путь пешком, и такова уж была его планида, что беды не заставили себя ждать. Он забрел в городской парк, где хулиганы кинули его в ров, огораживающий зоопарк. Самка горовица, огромная птица с планеты Ферал, прыгнула в ров и, придавив ногой, снесла ему на грудь яйцо. Когда Кэрмоди наконец выбрался на ровное место, то убедился, что яйцо, пустив мясистые отростки, надежно приросло к груди и стало неотъемлемой частью его тела.

Когда руководство зоосада обнаружило Кэрмоди, ему объяснили, что, поскольку самка горовица, подбирая существо, которое будет вынашивать ее яйцо, не в состоянии отличить мужскую особь от женской, она может отложить его на кого угодно. Кэрмоди исключительно не повезло — или, с точки зрения зоологов, исключительно повезло — стать таким существом. Повезло потому, что ученым представилась возможность наблюдать, как эмбрион развивается в яйце и питается соками своего восприемника. Более того — если Кэрмоди отправится на Ферал и попытается предстать в роли горовица, он может обогатить зоологию неоценимыми сведениями об этих пернатых. Зоологи считали горовицев самыми разумными существами в данной галактике из тех, что не обладали эмоциями. Существовали даже предположения, что они развиты настолько, что имеют язык общения. Согласен ли Кэрмоди поработать с зоологами, если по окончании полевых работ ему оплатят путешествие на Вайлденвули?

Вот почему одинокий человечек брел через вельд, неся на груди пушистое оперенное яйцо, питающееся его кровью. Он был полон опасений, что даже его молитвы мало что могут изменить.

Над головой пролетела стая из нескольких тысяч птиц. Огромные создания размерами со слона, но с длинными шеями и четырьмя узловатыми клыками на морде, снялись с лиственных крон. На человека они не обращали внимания, и Кэрмоди продолжал движение по прямой, пока не оказался в пятидесяти ярдах от них.

И тут из зарослей травы показалось животное, в котором он тут же опознал крупного хищника. Тот напоминал льва и размерами, и раскраской шкуры, да и формы его смахивали на львиные. Но он был совершенно безволосым. Его кошачья физиономия оскалилась в беззвучном рычании. Остановившись, Кэрмоди повернулся лицом к нему. Рука его скользнула под растрепанный хвост и сжала рукоятку спрятанного там пистолета.

Об этих плотоядных его предупреждали.

«Он может покуситься на вас, только если очень голоден или слишком стар, чтобы догонять дичь», — втолковывал Холмъярд.

Животное не казалось очень уж старым, и бока его лоснились. Но Кэрмоди пришло в голову, что если характер существа соответствует его кошачьему облику, то оно сможет напасть просто потому, что пришелец ему не нравится.

Леоноид моргнул, глядя на него, и зевнул. Кэрмоди осторожно перевел дыхание. Животное село на задние лапы и уставилось на него, явно видя в чужаке забавного, но слишком крупного котенка. Кэрмоди медленно сдвинулся в сторону.

Леоноид не изъявил желания преследовать его. И Кэрмоди мысленно поздравил себя, когда слева от него из густой травы выскочило какое-то существо.

Он разглядел лишь, что это был горовиц-подросток, на большее у него не хватило времени. Удивившись не меньше Кэрмоди, леоноид все же кинулся за ним в погоню. Горовиц в ужасе заорал. Леоноид заревел, набирая скорость.

Внезапно из тех же зарослей, откуда появился подросток, стрелой вылетела взрослая особь. В передних конечностях, напоминающих человеческие, она держала дубинку. Хотя для хищника та была не более чем спичкой, спаситель с воплями кинулся на врага.

Кэрмоди вытащил пистолет и выпустил очередь в леоноида. Одна, пуля взрыхлила почву в нескольких футах перед ним; остальные попали ему в бок. Зверь несколько раз крутанулся на месте и рухнул.

Взрослый горовиц бросил дубинку, подхватил дитя на руки и пустился бежать к роще в полумиле отсюда, где скорее всего находились гнездовья.

Кэрмоди пожал плечами, перезарядил пистолет и снова двинулся в путь.

— Может, этот инцидент пойдет мне на пользу, — стал он размышлять вслух. — Если им свойственно чувство благодарности, меня должны принять с распростертыми объятиями. С другой стороны, они могут настолько перепугаться, что кинутся на меня всем скопом. Что ж, посмотрим.

К тому времени как он приблизился к роще, ветви деревьев кишели самками и молодежью. Самцы расположились вне рощицы. Один из них, по всей видимости вождь, возглавлял группу, кэрмоди показалось, что именно он и спас ребенка.

Вождь был вооружен какой-то тростью. Неторопливо переступая прямыми ногами, он двинулся к гостю. Остановившись, Кэрмоди обратился к нему. Вождь тоже остановился и, птичьим жестом склонив голову набок, стал слушать. Он был неотличим от своих сородичей, разве что покрупнее, примерно семи футов ростом. Ступни кончались тремя когтистыми пальцами, ноги, которым приходилось держать на себе вес корпуса, были крупными и мускулистыми, а телом он напоминал страуса. Но крыльев, даже рудиментарных, зачаточных, у него не было и в помине. Хорошо развитые предплечья завершались пятипалой кистью, хотя пальцы были заметно длиннее, чем человеческие. На толстой шее держалась крупная голова с развитой черепной коробкой. Карие глаза располагались на передней части лица, как у человека; черный вороний клюв, усеянный острыми зубами, был невелик. Оперение отсутствовало, если не считать редких красно-белых перьев в области паха, на спине и голове. На голове щетинился высокий крестообразный перистый хохол, а за ушами топорщились жесткие перышки, как у совы.

С минуту Кэрмоди слушал звуки, которые издавали вождь и остальные, стоящие за ним. Они ничем не напоминали членораздельную речь: в ней не было ни четкого ритма, ни повторяющихся слов. Тем не менее отдельные слоги можно было выделить, и в лопотании горовицев слышалось что-то знакомое.

Еще через минуту Кэрмоди уловил сходство и удивился. Их речь напоминала лепет младенца. Порой они произносили отдельные фонемы, иногда повторяя их, но чаще этого не случалось.

Неторопливо, чтобы не напугать их резким движением, Кэрмоди поднес руку к голове и, чуть сдвинув шторку панели, включил передатчик, чтобы зоологи на базе могли слышать эти звуки. После чего заговорил тихим спокойным голосом, зная, что встроенный в гортань микрофон четко транслирует его голос. Описав ситуацию, он сказал:

— Я собираюсь направиться в их гнездовье. Если вы услышите громкий треск, то это значит, что дубинка расколола мне череп. Или наоборот.

Он снялся с места, двинувшись не прямо в сторону вождя, а пообок от него. Высокий горовиц развернулся, когда человек проходил мимо, но не сделал своим оружием никакого угрожающего жеста. Кэрмоди спокойно прошествовал мимо, хотя у него побежали мурашки по спине, когда вождь остался вне поля его зрения, и направился прямо в толпу, заметив, что все расступаются перед ним, склоняя головы набок, а из зубастых клювов слышится младенческий лепет.

Кэрмоди беспрепятственно прошел в рощу деревьев, напоминающих тутовник. Самцы, самки и молодежь разглядывали его сверху. Самки основательно напоминали самцов, но были поменьше, с коричневыми хохолками. Почти все они носили яйца на груди или держали на руках младенцев, с головы до ног покрытых золотисто-коричневым пушком. У подростков он уже сошел. Самки, как и самцы, были удивлены появлением незнакомца, а детишки, так же лепеча подобно младенцам, проявляли к нему лишь любопытство.

Наконец один подросток — судя по коричневому оперению, самка — спрыгнул с ветки и осторожно подошел к нему. Кэрмоди порылся в сумке под хвостом и извлек оттуда кусок сахара. Лизнув его, дабы показать, что угощение не отравлено, он протянул его на ладони, издав какой-то курлыкающий звук. Девочка — он уже воспринимал эти существа как людей — схватила подношение и кинулась обратно к дереву. Там она покрутила кусок сахара, ощупала, после чего осторожно лизнула кончиком широкого длинного языка.

На ее физиономии отразилось блаженство. Это удивило Кэрмоди, ибо ему не приходило в голову, как птичий облик может выразить столь человеческую эмоцию. Но плоская и широкая лицевая часть обладала хорошо развитой мускулатурой и, подобно человеческому лицу, могла выражать самые разные чувства.

Девчонка засунула кусок в клюв и пришла в экстаз. Повернувшись к большому горовицу, который приблизился к ней, она издала серию односложных восклицаний. В голосе ее явно чувствовался восторг.

— Доставьте в убежище запас сахара, — громко и четко, чтобы его хорошо слышали на базе, сказал Кэрмоди. — И еще соли. Не исключено, что эта публика нуждается и в соли.

— Публика! — взорвался у него в ухе чей-то бесплотный голос. — Кэрмоди, не совершайте антропоцентрических ошибок, имея дело с этими существами.

— Вы не встречались с ними, — отпарировал Кэрмоди. — Может, вы и способны оценивать их как зоолог. Но я не могу. Они люди и ведут себя по-людски.

— О’кей, Джон. Но, поставляя информацию, давайте лишь описание, а не вашу интерпретацию. Ведь я тоже человек и поддаюсь внушению.

— Ладно, — ухмыльнувшись, сказал Кэрмоди. — О, они начинают танцевать. Я не знаю, что означает этот танец — какие-то инстинктивные движения, или же они его выдумали.

Пока Кэрмоди разговаривал, самки и молодежь слезли с деревьев и, образовав полукруг, стали в такт хлопать в ладоши. Мужские особи, которые уже успели сгруппироваться, принялись подпрыгивать, кружиться, кланяться и, как утки, ковылять на полусогнутых ногах. Они издавали странные крики и порой, взмахивая руками, подскакивали, как бы изображая птичий полет. Минут через пять танец внезапно прекратился, и все горовицы выстроились в шеренгу. Вождь, занявший место во главе ее, направился к Кэрмоди.

— Ну и ну, — сказал Кэрмоди. — Похоже, мы видим первую в неписаной истории этих людей очередь за хлебом. Только им нужен не хлеб, а сахар.

— Сколько их там? — спросил Холмъярд.

— Примерно двадцать пять.

— Сахара хватит?

— Только если я расколю все куски и дам каждому лизнуть.

— Попробуйте, Джон. А пока мы успеем на джипе подкинуть вам сахар в убежище. После того как мы уедем, вы сможете отвести их туда.

— Может, я и так справлюсь. Пока меня беспокоит их реакция, если каждому не достанется по цельному куску.

Он принялся дробить сахарные кубики и всякий раз, протягивая на ладони каждому подходившему его порцию, повторял: «Сахар». Когда последняя в очереди — мать с пушистым младенцем на руках — протянула руку, у него оставался последний осколок.

— Просто чудо, — с облегчением вздохнул он. — Уложился. Они вернулись к тому, что я бы назвал их обычным времяпровождением. Кроме главы и нескольких детишек. Эти, как вы можете слышать, тараторят рядом со мной, как сумасшедшие.

— Мы записываем эти звуки, — сказал Холмъярд. — А позже попробуем проанализировать их и выяснить, являются ли они осмысленной речью.

— Я понимаю, что вам требуется научный подход, — ответил Кэрмоди. — Ноу меня очень восприимчивое ухо, как у всех людей, которым приходится много слушать, и могу заверить вас, что языка как такового у них нету. Во всяком случае, в нашем понятии.

Через пять минут он сказал:

— Вношу поправку. У них имеются по крайней мере начатки разговорного языка. Только что ко мне подошла одна из девчушек, протянула ручку и сказала: «Сахар». Доподлинное воспроизведение английского произношения, если не обращать внимания на тот факт, что звуки произнесены не человеческим ртом. Словно их повторил попугай или ворона.

— Я слышал! Это чертовски важно, Кэрмоди! Если она смогла так быстро сориентироваться, то должна обладать способностью к абстрактному мышлению. Конечно, если это не случайность, — более спокойным тоном добавил Холмъярд.

— Никаких случайностей. Вы слышите, как остальные малыши тоже просят сахару?

— Слабо. Общаясь с ними, попробуйте научить их еще нескольким словам.

Кэрмоди устроился в тени у основания толстого дерева, потому что солнце уже начало основательно припекать. У дерева была толстая ребристая кора, как у американского тополя, но на нем росли плоды, которые располагались высоко на ветках и снизу напоминали бананы. Девочка сорвала один из них и, протягивая его Кэрмоди, повторила: «Сахар?»

Кэрмоди собрался было попробовать плод, но подумал, что взять угощение, не отблагодарив дарительницу, было бы нечестно. Он отрицательно покачал головой, хотя усомнился, поймет ли она значение этого жеста. Девочка склонила голову набок, и на ее физиономии отразилось разочарование Тем не менее она не забрала свое подношение. Убедившись, что она уяснила тот факт, что сахара у него больше нет, Кэрмоди все же взял подарок. Скорлупу пришлось расколоть о ствол дерева, и, треснув, она распалась посередине. Он осторожно попробовал содержимое и сообщил Холмъярду, что оно напоминает смесь яблока и вишни.

— Но они кормятся не только этими плодами, — сказал он. — Еще они едят побеги растений, напоминающих бамбук. Кроме того, я видел, как одна особь поймала и съела небольшое животное типа грызуна, выскочившее из-под камня, который она перевернула. Они ищут друг на друге насекомых, которые так же идут в пищу, как и те жучки, что копошатся в траве. К тому же я заметил попытку поймать птицу, что клевала ростки бамбука… Вождь стал колотить дубинкой по земле. Все оставили свои занятия и столпились вокруг него. Похоже, они куда-то собрались. Самки и подростки сбились в кучку. Самцы, вооружившись дубинками, окружили их. Пожалуй, я присоединюсь к ним.

Как Кэрмоди выяснил, они направлялись к водопою, расположенному в полутора милях, который представлял собой впадину футов двадцати в диаметре, заполненную мутной водой. Вокруг нее толпились животные — создания, напоминающие газелей, огромные морские свинки в костистых, как у броненосцев, щитках, птицы, которые издалека на первый взгляд напоминали горовицев. Но, приблизившись, Кэрмоди увидел, что их рост не превышает двух с половиной футов, передние конечности куда длиннее, а лобные доли скошены назад. Скорее всего они занимали ту экологическую нишу, которая на Земле принадлежала обезьянам.

При появлении горовицев животные рассеялись. Те выставили охрану, по одному самцу с каждой стороны, а остальные принялись утолять жажду. Молодежь прыгала и плескалась в воде, визжа от удовольствия. Наконец, несмотря на все протесты, мамаши выгнали своих чад на берег. Стражники тоже напились, и группа стала собираться в обратный путь.

Кэрмоди испытывал жажду, но ему не нравился ни внешний вид, ни трупные запахи, исходящие от воды. Оглядевшись, он заметил, что деревья, растущие у водоема, принадлежали к другому виду. Их стройные пятидесятифутовые стволы с гладкой светло-коричневой корой имели лишь несколько веток на самой верхушке. У подножия деревьев лежали пустые оболочки тыкв. Подобрав одну, Кэрмоди продырявил конец поуже и наполнил ее водой. Затем бросил внутрь таблетку антибиотика, извлеченную из сумки под пушистым хвостом, и, сделав глоток, поморщился от вкуса воды. К нему подошла девочка, которая первая попросила сахар, и Кэрмоди показал ей, как пить из тыквы. Она засмеялась, совсем как человек, и втянула клювом воду.

Воспользовавшись тем, что и остальные заинтересовались их занятием, Кэрмоди показал, как наполнять водой оболочки тыкв, чтобы доставлять запас питья в рощу.

Так на Ферале появился — или был вручен — первый артефакт. За короткое время все обзавелись тыквами и принялись наполнять их. После чего компания, лепеча, отправилась домой.

— Не могу понять, есть ли у них интеллект для овладения языком, — сказал Холмъярду Кэрмоди. — Мне кажется, что, существуй у них таковой, они бы создали средство общения. Но они самые разумные создания из всех, что мне приходилось встречать. Куда умнее морских свинок и даже обезьян. Прекрасные способности к подражанию.

— Мы ввели образцы их речи в анализатор, — сообщил Холмъярд. — Пока нет оснований считать, что она носит организованный характер. Или содержит хотя бы начатки языка.

— Вот что я вам скажу, — ответил Кэрмоди. — По крайней мере, у них есть опознавательные звуки для каждого. Я заметил, что когда они хотят привлечь внимание вожака, то произносят «Ху-ут!», и тот откликается. Далее: девочка, что просила сахар, отзывается на обращение Туту. Так что я могу их различать.

Остаток дня Кэрмоди провел, наблюдая за Горовицами и докладывая об увиденном Холмъярду. Он сообщил, что в минуты опасности или при совместных действиях, таких, как, например, поход за водой, племя действует сообща. Но большую часть времени они проводят, разбившись на небольшие семейные группки. Средняя семья включает в себя самца, детей и от одной до трех самок. У большинства самок на груди или на животе яйца. Он поинтересовался, почему большинство самок откладывают яйца друг на друга, создавая тем самым приемные семьи, но порой сразу же после кладки позволяют яйцу укрепиться на своем теле. В вечерних сумерках он /видел, как самка снесла яйцо и тут же приложила его к груди другой самки. Через несколько минут из кожистой оболочки проклюнулись маленькие щупальца, которые тут же внедрились в кровеносную систему приемной матери.

— Таков, насколько я могу судить, — сказал Кэрмоди, — общепринятый способ действий. Но тут есть одна мужская особь, которая, подобно мне, тоже носит на себе яйцо. Не понимаю, почему он единственный оказался в таком положении. Но могу сказать, что, когда яйцо созрело для кладки, эта самка и ее приятель отделились от остальных. Так что выбор у нее был небольшой. Не спрашивайте меня, почему бы самке не носить яйцо на своем теле. Может быть, существуют какие-то химические факторы, препятствующие развитию яйца на теле матери. Может, образуются какие-то антитела. Не знаю. Но тому есть какие-то причины, известные в данный момент лишь создателю горовицев.

— Не все птицы на данной планете ведут себя подобным образом, — ответил Холмъярд. — Среди них есть и яйцекладущие, и живородящие, и сумчатые. Но тот отряд, к которым относятся горовицы, обладает самым высоким уровнем развития. Среди пернатых их можно считать приматами, к тому есть все основания. Но сверху донизу все они откладывают яйца, а потом находят им восприемников.

— Удивляюсь, почему эта линия развития не привела к живорождению? — сказал Кэрмоди. — Не подлежит сомнению, что таким образом лучше всего оберегать зародыша.

— Кто знает? — ответил Холмъярд, и Кэрмоди словно увидел, как тот пожимает плечами. — На этот вопрос нам удастся или не удастся ответить во время данного исследования. Ведь данная планета незнакома нам. И тщательного изучения ее не проводилось. Лишь по счастливой случайности Горовиц во время своего краткого пребывания здесь наткнулся на этих птиц. Таким же образом нам повезло, что мы сумели получить грант для исследований.

— Причиной внекорпорального развития, — сказал Кэрмоди, — может служить и то, что, если зародыш будет ранен или убит, его воспитательница не пострадает. Урон же, нанесенный зародышу живородящей матери, чаще всего ведет к гибели ее самой. Но, насколько мне кажется, в данном случае, хотя эмбрион и уязвим с точки зрения внешних травмирующих воздействий, его носительница в состоянии избежать ранений.

— Может, и так, — согласился Холмъярд. — Природа вечно экспериментирует. Возможно, на данной планете она решила испытать именно такой метод.

«Ты имеешь в виду Его», — подумал Кэрмоди, но ничего не сказал. Пол Создателя не имеет ровно никакого значения. И он, и зоолог имели в виду одно и то же высшее существо.

Кэрмоди продолжил излагать свои наблюдения. Матери кормили свое потомство, как и все птицы, пережеванной и отрыгнутой пищей.

— Звучит убедительно, — сказал Холмъярд. — От пресмыкающихся произошел класс теплокровных животных, но ни у кого из «их нет волосяного покрова или хотя бы зачатков молочных желез. Горовицы же, как я вам рассказывал, произошли от весьма примитивных пернатых, которые продолжали обитать на деревьях, когда их ближайшие родственники учились планировать. Складки кожи между руками и ребрами — напоминания о том кратком периоде, когда, начав планировать, они изменили свои намерения и стали лемуроидами. Во всяком случае, так нам кажется. У нас не так много остатков внезапных ископаемых, чтобы утверждать с уверенностью.

— Они издают определенные звуки, а другие могут их истолковывать. Такие, как, например, крик о помощи, просьба «вычеши мне насекомых», приглашение прогуляться и так далее. Но это все. Если не считать, что часть детишек знает сейчас такие слова, как «вода» и «сахар». И они отличают их. Можете ли вы сказать, что сделан первый шаг к созданию языка?

— Нет, не могу, — твердо сказал Холмъярд. — Но если вы научите их сочетанию отдельных слов, которые будут составлять осмысленную фразу, и они смогут самостоятельно подбирать такие слова в разных комбинациях и ситуациях, то я соглашусь, что они пребывают на определенной стадии овладения языком. Но возможности у вас очень неопределенные. Кроме того, они могут находиться на предъязыковой стадии, на грани, за которой последует усвоение абстрактных понятий. Но для этого может потребоваться еще десяток тысяч лет, а то и пятьдесят тысяч, прежде чем этот вид овладеет подобными способностями. Прежде чем он сделает шаг от животного к человеку.

— Но, может быть, я смогу их подтолкнуть, — сказал Кэрмоди. — Может быть…

— Что может быть? — переспросил Холмъярд, поскольку Кэрмоди на несколько минут погрузился в молчание.

— Я столкнулся с теологической проблемой, которую Церковь подняла за несколько веков до начала межзвездных полетов, — сказал Кэрмоди. — В какое мгновение обезьяна стала человеком? Когда она обрела душу и…

— Иисусе Христе! — воскликнул Холмъярд. — Я знаю, что вы монах, Кэрмоди. И совершенно естественно, что вас интересуют такие вопросы. Но молю вас, не начинайте, теряя представление о реальности, забивать себе голову такими вещами, как выяснение момента, когда животное обрело душу. Не позволяйте, чтобы такая чушь, как сколько-ангелов-уместится-на-кончике-иглы, мешала вашим отчетам. Прошу вас, старайтесь придерживаться строгой объективности и исходить из научной точки зрения. Просто описывайте только то, что видите — и ничего больше!

— Не волнуйтесь, док. Именно это я собираюсь делать. Но вы не можете упрекать меня в излишней заинтересованности. Тем не менее я не берусь решать такие вопросы. Предоставляю это своему начальству. Указание, полученное мною в обители Святого Джейруса, не имеет ничего общего с теологическими рассуждениями; первым делом мы должны действовать.

— О’кей, о’кей, — сказал Холмъярд. — Значит, мы поняли друг друга. Итак, сегодня вечером вы собираетесь познакомить Горовицев с огнем?

— Как только стемнеет.

Остаток дня Кэрмоди провел, обучая малышку Туту таким словам, как «дерево», «яйцо», «тыква», нескольким обозначениям действий, которые он ей продемонстрировал, и местоимениям. Усваивала она быстро. Кэрмоди не сомневался, что причина далеко не только в подражательной способности, как у попугаев. Чтобы убедиться в этом, он задал ей несколько вопросов.

— Ты видишь вот это дерево? — спросил он, показывая на большое фруктовое дерево, напоминающее сикомор.

Она кивнула — жест, который тоже был перенят от него, — и ответила своим странным птичьим голосом:

— Да. Туту видит это дерево. — И прежде чем Кэрмоди успел сформулировать следующий вопрос, спросила, показывая на учителя: — Ты видеть Хута? Туту видеть Хута. Он горовиц. Я горовиц. Ты…

На мгновение Кэрмоди потерял дар речи, слыша лишь, как взволнованно завопил Холмъярд:

— Джон, вы слышите ее? Она научилась говорить и понимать по-английски! И за столь короткое время! Мы дали им язык! Дали им язык!

Кэрмоди слышал тяжелое дыхание Холмъярда так отчетливо, словно тот стоял рядом.

— Успокойтесь, мой добрый друг. Хотя я не могу осуждать вас за то, что вы так взволнованны.

Туту склонила голову набок и спросила:

— Ты говорить с…

— Я человек, — ответил Кэрмоди на предыдущий вопрос. — Человек, человек. И я говорю с человеком… не с собой. Этот человек далеко. — Затем, осознав, что она не понимает смысла слова «далеко», взмахом руки показал куда-то вдаль и ткнул пальцем в пространство вельда.

— Ты говорить с… человек… далеко?

— Да, — сказал Кэрмоди, торопясь уйти от этой темы. Как бы он ни старался, Туту пока была не в состоянии воспринять объяснение, каким образом он может переговариваться с кем-то на столь большом расстоянии, и поэтому сказал: — Будет время, и я объясню тебе… — И снова осекся, ибо не мог подобрать слов, дабы дать ей представление о времени. Придется заняться этим позже. — Я делать огонь, — произнес он.

Туту удивленно посмотрела на него, словно поняла только первое слово фразы.

— Я показать тебе, — сказал Кэрмоди, собирая пучки длинной сухой травы и обломившиеся сухие ветки.

Сложив их шалашиком, он наломал тоненькие веточки и запихал в конус шалашика. К этому времени за спиной у него собралась ребятня, подошло несколько взрослых.

Из кошеля под хвостом он вытащил огниво и кресало. И то и другое Кэрмоди прихватил с корабля, ибо зоологи сообщили, что земля тут бедна минералами. Он показал их горовицам и с шестой попытки высек искру. Но трава не загорелась. Огонек затеплился лишь с третьей попытки и через несколько секунд занялся по-настоящему, так что пришлось подбрасывать в него ветки, а потом сучья.

Как только по хворосту заплясали первые язычки пламени, Горовицы, стоявшие неподалеку с вытаращенными глазами, одновременно вздохнули. Но не обратились в бегство, чего Кэрмоди боялся, а стали издавать звуки, которые привлекли остальных. Вскоре за его спиной собралось все племя.

Туту воскликнула: «О! О!» — Кэрмоди принял это за выражение изумления или восхищения красотой пламени — и протянула руку, чтобы коснуться его языков. Кэрмоди открыл было рот, чтобы сказать: «Нет! Огонь плохой!», но тут же сжал губы. Как объяснить ей, что одно и то же явление может быть очень опасным и в то же время приносить огромную пользу?

Оглядевшись, он заметил девочку, стоящую в задних рядах, которая держала в руках грызуна размерами с мышь. Она так восторженно глазела на пламя, что забыла даже сунуть зверька в клюв. Протолкавшись к ней, Кэрмоди подвел ее поближе к огню, где все могли ее видеть. Пустив в ход самые убедительные жесты, он преодолел недоверчивость подростка и убедил отдать ему добычу. Содрогаясь от отвращения, он прикончил животное, ударив головой о камень. После чего, вытащив нож, содрал шкурку, выпотрошил, обезглавил и, заострив прут, нанизал на него тушку. Затем ухватил Туту за худенький локоть и привлек поближе к огню. Почувствовав обжигающий жар, она отпрянула. Кэрмоди не стал мешать ей, сказав лишь: «Огонь горячий! Жжет! Жжет!»

Она уставилась на Кэрмоди широко открытыми глазами, а тот, улыбнувшись, потрепал ее за хохолок из перьев и продолжил обжаривать мышь. Затем разодрал ее на три части, остудил каждый кусок и дал один девочке, владелице добычи, другой Туту, а третий вручил вождю. Все трое с опаской попробовали угощение и в голос восторженно выдохнули: «Ах!»

Спать в эту ночь Кэрмоди почти не пришлось. Он поддерживал огонь, а все племя, рассевшись вокруг, восхищенно любовалось костром. Несколько раз какие-то крупные животные, привлеченные светом, останавливались неподалеку, и Кэрмоди видел блеск их глаз. Но никто из них не сделал попытки приблизиться.

Утром Кэрмоди связался с Холмъярдом.

— Как минимум пятеро детей практически не уступают Туту в изучении английского, — сказал он. — Но из взрослых никто не изъявил желания повторить хоть слово. Может, они не могут преодолеть привычек и не в состоянии обучаться. Не знаю. Сегодня попробую поработать с вождем и с другими. Да, кстати, когда повезете снаряжение в мое убежище, прихватите пояс с патронташем и кобуру для пистолета. Не думаю, что это их удивит. Ведь они знают, что я не настоящий горовиц. Но, похоже, для них это не имеет значения.

Сегодня я попробую убить антилопу и показать им, как обжаривать целую тушу. Но у них ничего не получится, пока они не найдут кремень, из сколов которого можно делать ножи. Думаю, что надо отвести их в такое место, где его можно обнаружить. У вас есть что-нибудь на примете?

— Поедем искать на джипе, — ответил Холмъярд. — Вы правы. Если даже они научатся делать инструменты и посуду, у них нет сырья.

— Но почему вы не выбрали группу, что располагается рядом с выходами кремня?

— Главным образом потому, что Горовиц нашел этих созданий именно здесь. Мы, ученые, как и прочие, привыкли двигаться по накатанной колее и не думаем о будущем. Кроме того, мы не имели представления, что эти животные… м-м-м, люди, если они заслуживают такого определения, — обладают такими способностями.

К Кэрмоди подошла Туту, держа в руке кузнечика размерами с полевую мышь.

— Это…

— Это кузнечик, — ответил Кэрмоди.

— Ты гореть… огонь.

— Да. Я разжигаю огонь. Но не горю. Я жарю на огне.

— Ты жарить на огне, — повторила она. — Ты давать мне. Я есть, ты есть.

— Она уже освоила два предлога… мне кажется, — произнес Кэрмоди.

— Джон, к чему этот пиджин-инглиш? — сказал Холмъярд. — Почему надо избегать временных категорий и падежей, сводить к минимуму личные местоимения?

— Потому что в этом нет необходимости, — ответил Кэрмоди. — Многие языки, как вы знаете, обходятся без настоящего времени. Более того, в современном английском прослеживается тенденция опускать его в разговоре, а я могу только предполагать, как развитие пойдет дальше.

Учу же я их языку низших классов, поскольку думаю, что речь неграмотных возобладает. Вы же знаете, с каким трудом преподаватели в наших школах устраняют из лексики учащихся жаргон лифтеров.

— Ладно, — сказал Холмъярд, — в общем-то это неважно. Насколько я понимаю, горовицы не имеют представления об отличиях. Слава Богу, что вы не обучаете их латыни!

— Слушайте! — воскликнул Кэрмоди. — Об этом я и не подумал! Почему бы и нет? Если горовицы когда-нибудь станут достаточно цивилизованными, чтобы совершать межзвездные путешествия, то, где бы они ни оказались, всегпа смогут общаться со священнослужителями.

— Кэрмоди!

Тот хмыкнул:

— Я вас просто поддразниваю, доктор. Но мне пришла в голову серьезная мысль. Если и остальные группы проявят такие же способности, почему бы не обучать каждую из них другому языку? Хотя бы в виде эксперимента? Эта группа будет представлять индоевропейскую ветвь, другая — китайско-тибетскую, кто-то освоит диалекты американских индейцев, а другие — наречия банту. И будет интересно проследить, как разовьется каждая из них в социальном, технологическом и философском смысле. Повторит ли земной путь развития своего прототипа? Повлияет ли определенный тип языка на восхождение его носителей к вершинам цивилизации?

— Заманчивая идея, — согласился Холмъярд. — Но я против. У разумных существ и без того достаточно барьеров на пути взаимопонимания, чтобы еще воздвигать искусственные в виде разных языков. Нет, я все же думаю, что всем им необходимо освоить английский. Единый язык будет хотя бы единственным общим элементом. Хотя одному Богу известно, как быстро он начнет распадаться на отдельные диалекты.

— Я научу их птичьему английскому, — сказал Кэрмоди.

В качестве одной из первых задач, которые он поставил перед собой, Кэрмоди решил внушить Туту обобщенное понятие «дерево». Она уже взялась обучать своих сверстников тому, что усвоила сама, и, ткнув пальцем в сторону тополя, сказала: «Дерево!» Но, показав на другой тополь, замолчала и удивленно уставилась на Кэрмоди. Тот понял, что, хотя в данный момент она воспринимает этот тополь тоже как дерево, для нее это понятие связано со строго определенным деревом. У нее не было родового понятия дерева.

Кэрмоди решил наглядно продемонстрировать его и, указав на второй тополь, сказал: «Дерево». Затем показал на одно из высоких тонких деревьев и повторил то же слово.

Туту с неприкрытым удивлением склонила голову набок.

Кэрмоди смутил ее еще больше, когда каждому из тополей дал имя. Затем без промедления окрестил высокие тонкоствольные деревья:

— Тумтум.

— Тумтум, — повторила Туту.

— Дерево тумтум, — сказал Кэрмоди и показал на тополь: — Дерево тополь. — Повернулся в сторону вельда: — Дерево с колючками. — Сделал обобщающий жест: — Все деревья.

Подростки, собравшиеся вокруг Туту, похоже, не поняли, что он имел в виду, но она засмеялась — точнее, каркнула — и сказала:

— Тумтум. Тополь. Колючки. Все деревья.

Кэрмоди не знал, уловила ли она смысл или просто бездумно повторяла его слова. Но тут она тихо сказала — может быть, поняв причину его раздражения:

— Дерево тумтум. Дерево тополь. Дерево колючка. — Она подняла три растопыренных пальца и махнула другой рукой. — Все деревья.

Кэрмоди был доволен. Теперь он убедился, что Туту воспринимает деревья не только по отдельности, но и как вид. Но он не знал, как растолковать ей, что последнее надо именовать не колючкой, а деревом с колючками. И решил, что это несущественно. Во всяком случае, сейчас. Когда придет время, он что-нибудь придумает. Не стоит слишком затруднять ребятишек.

— Похоже, поработали вы отменно, — раздался голос Холмъярда. — Что сейчас в повестке дня?

— Попробую незаметно добраться до убежища, взять боеприпасы и сахар, — объяснил Кэрмоди. — Успеете до моего появления закинуть туда грифельную доску, бумагу и карандаши?

— Вам не стоит делать записи, — сказал Холмъярд и нетерпеливо добавил: — Каждое ваше слово фиксируется, как я уже объяснял.

— Я не буду вести записи, — сказал Кэрмоди. — Я хочу научить их читать и писать.

Несколько секунд было тихо, и наконец послышалось:

— Что?

— А почему бы и нет? — осведомился Кэрмоди. — Даже сейчас я сомневаюсь, в самом ли деле они понимают меня. То есть я убежден на девяносто пять процентов. Но мне нужна стопроцентная уверенность. И если они смогут усвоить письменную речь, то не останется никаких сомнений. Да и кроме того, зачем тянуть? Не получится сейчас, попробуем позже. А если получится, значит, время ушло не впустую.

— Я должен принести вам свои извинения, — сказал Холмъярд. — У меня не хватило воображения. Я должен был подумать об этом шаге. Знаете, Джон, я без восторга отнесся к тому факту, что в силу чистой случайности для первой встречи с Горовицами были отобраны именно вы. Я считал, что контактером должен стать подготовленный ученый, скорее всего я сам. Но теперь я признаю, что выбор не был ошибкой. У вас есть те качества, которые мы, профессионалы, слишком часто и слишком быстро теряем: энтузиазм и восторженность любителя. Представляя себе все трудности или даже невозможность решения, мы становимся слишком осмотрительны.

— Ну-ну, — смутился Кэрмоди. — Прошу прощения, но, кажется, вождь собирает всех для какого-то большого перехода. Он бегает взад и вперед, выкрикивает непонятные односложные звуки и куда-то указывает. Кроме того, тыкает пальцем в сторону деревьев. О, я понимаю, что он имеет в виду. Почти все плоды съедены. И он хочет, чтобы мы последовали за ним.

— В каком направлении?

— На юг. В вашу сторону.

— Джон, примерно в тысяче миль к северу лежит прекрасная долина. Мы обнаружили ее во время последней экспедиции и обратили на нее внимание, потому что она расположена повыше, там прохладнее и имеются обильные источники воды. И там есть не только выходы кремня, но и залежи железной руды.

— Да, но вождь явно намерен вести нас в противоположном направлении.

Наступило молчание. Наконец Кэрмоди вздохнул:

— Я понял вашу мысль. Вы хотите, чтобы я повел их на север. Но вы же знаете, что это означает.

— Простите, Джон. Я понимаю, что это означает конфликт. И не могу приказать вам вступить в драку с вождем. Разве что иного выхода не окажется.

— Я склонен думать, что так и случится. Ничего хорошего в этом нет; я бы не назвал тутошнее место Эдемом, но по крайней мере эти создания пока не проливали крови. А теперь, поскольку мы хотим развить их способности, внушить им высокие понятия…

— Вы не обязаны это делать, Джон. И у меня не будет к вам никаких претензий, если вы просто последуете за ними и продолжите наблюдения, куда бы они ни двинулись. Ведь мы и так получили куда больше данных, чем я мог мечтать. Но…

— Но если я не попробую перехватить бразды правления, эти существа еще долго будут находиться на низком уровне развития. Кроме того, нам надо определить, способны ли они овладеть хоть какой-то технологией. Так что… словом, конец венчает дело. Впрочем, так, кажется, говорят иезуиты. Я не иезуит, но готов принять посылку, на которой базируется данный довод.

Больше Кэрмоди ничего не сказал Холмъярду.

Он подошел к голенастому вождю, остановился перед ним, яростно затряс головой и, указывая на север, заорал:

— Мы идти туда! Сюда мы не идти!

Вождь перестал курлыкать и, склонив голову набок, уставился на человека. Его физиономия, там, где ее не покрывали перья, побагровела. Кэрмоди, естественно, не мог определить, чем объясняется такая реакция: растерянностью или яростью. Насколько он мог понять, его положение в этом сообществе было весьма неопределенным — с точки зрения сообщества. Ему не потребовалось много времени, дабы уяснить, что в нем существует определенная иерархия.

Большой горовиц мог помыкать любым членом стаи. Самец, по неписаным правилам подчинявшийся ему, не мог — или не осмеливался — оспаривать его авторитет, но имел право колотить любого, кто стоял ниже его. И так далее. Любой самец, кроме самых слабых и затюканных, мог гонять самок. Среди последних тоже, как и у самцов, существовала своя система соподчинения, хотя более сложная. Главенствующая самка могла господствовать над всеми товарками, кроме одной, которая могла командовать как минимум половиной остальных самок. Были и другие сложности, разобраться в которых Кэрмоди был пока не в силах. Хотя он заметил, что к юному поколению все относились с нежностью и заботой. Может, потому, что понятия родства тут были перемешаны. Тем не менее у молодежи тоже существовала своя система, кто отдает приказы и кто получает их.

Пока Кэрмоди не обрел никакого положения на социальной шкале. Похоже, к нему относились как к чему-то отделенному от всех прочих, считая его гага avis[3] непонятного происхождения. Вождь не делал поползновений определить Кэрмоди какое-то место, соответственно остальные тоже не пытались. Может, вождь осторожничал, потому что видел, как Кэрмоди уложил леоноида.

Но теперь незнакомец стоял перед ним в такой позе, что требовалось или принимать бой, или отступать. Вождь слишком долго пребывал на вершине власти, чтобы принять такую мысль. Даже догадываясь, что Кэрмоди в принципе может уничтожить его, он не собирался сдаваться без боя.

Это Кэрмоди уяснил, глядя, как у горовица покраснела кожа на всем теле, как стала вздыматься грудь; на лбу у него вздулись вены, глаза засверкали — вскинув клюв, он сжал кулаки и тяжело задышал.

Хут, вожак, производил внушительное впечатление. Он был на полтора фута выше человека и обладал длинными мускулистыми руками и широкой грудью, а клюв с острыми зубами, которыми он раздирал мясо, и три острых когтя на пальцах ног давали понять, что он может вырвать у Кэрмоди сердце.

Но коротышка знал, что горовиц весит куда меньше человека его роста, ибо у него трубчатые птичьи кости. Более того, хотя вождь был, без сомнения, опытным и неустрашимым бойцом, да и сообразительным к тому же, он не имел представления о сложных боевых искусствах двенадцати планет. Кэрмоди же, как и любой человек, сумевший остаться в живых, умел наносить убийственные удары руками и ногами; много раз ему доводилось убивать или калечить противников.

Бой был ожесточенным, но коротким. Кэрмоди пустил в ход все свое искусство и очень быстро заставил вождя отступить; клюв его был окрашен кровью, а глаза остекленели. Кэрмоди нанес «удар милосердия» ребром ладони по толстой шее и, повергнув наземь бесчувственное тело Хута, встал над ним, тяжело дыша, покрытый кровью из трех ран, нанесенных острым клювом и зубами, страдая от удара кулаком по ребрам.

Он подождал, когда горовиц открыл глаза и, шатаясь, встал на ноги. И, показав на север, крикнул: «За мной!»

Через краткое время все шествовали за ним по направлению к рощице, расположенной примерно в двух милях. Хут, низко опустив голову, тащился в хвосте группы. Но по прошествии времени несколько воспрянул духом. И когда какой-то крупный самец попытался всучить ему тыквы с водой, Хут кинулся на него и сбил с ног.

Это позволило ему восстановить положение в группе. По рангу он был ниже Кэрмоди, но все же выше всех остальных.

Чему Кэрмоди остался рад, потому что малышка Туту была дочкой Хута. Он опасался, что из-за трепки, заданной отцу, она проникнется к учителю ненавистью. Однако смена власти никак не сказалась на ней, если не считать, что теперь она держалась еще ближе к пришельцу. Пока они шли бок о бок, Кэрмоди показывал на встречавшихся животных и деревья и называл их. Туту безукоризненно повторяла за ним слова. К тому же она восприняла его стиль разговора, его обороты речи, его манеру произносить «А?», когда ему в голову приходила мысль, его привычку разговаривать с самим собой.

И еще она подражала его смеху. Кэрмоди показал ей на маленькую растрепанную птичку, торчащие во все стороны перья которой напоминали живую швабру.

— Метла на ножках, — сказал он.

— Метла на ножках, — повторила девочка.

Внезапно Кэрмоди рассмеялся, и Туту стала вторить ему. Но он не мог объяснить ей причину своего веселья. Как рассказать ей об «Алисе в стране чудес»? Как поведать, что он попытался представить, о чем подумал бы Льюис Кэрролл, если бы воочию увидел эти фантастические создания, существующие на странной планете, что вращается вокруг странной звезды, столетия спустя после его смерти, и узнал бы, что его творение по-прежнему живо и приносит плоды, пусть даже и весьма странные? Может, Кэрроллу это и понравилось бы. Потому что он и сам был странным маленьким человечком — «Как Кэрмоди», — подумал Кэрмоди, — и счел бы наименование этой птицы совершенно естественным и определенным выводом из царящей вокруг полной неопределенности.

Тут он пришел в себя и собрался, потому что огромное животное, напоминающее зеленого носорога с тремя узловатыми рогами на морде, топоча, направилось к ним. Кэрмоди извлек из-под хвоста пистолет, мельком заметив, что Туту вытаращила глаза даже больше, чем при виде трехрогого чудовища. Но, остановившись в нескольких шагах от группы и понюхав воздух, оно неторопливо удалилось. Кэрмоди спрятал пистолет и связался с Холмъярдом.

— Забудьте предыдущее указание о складировании снаряжения, — сказал он. — Я веду их в дальний поход. Так сказать, Исход. Сегодня вечером я разведу костер, а вы держитесь за нами милях в пяти. Как я предполагаю, миновав рощицу, что стоит перед нами, мы двинемся к следующей. Я планирую каждый день покрывать две с половиной мили. Думаю, что больше у меня не получится. В долину молока и меда, которую вы описали, мы придем месяцев через девять. К тому времени мое дитя, — он погладил яйцо на груди, — должно вылупиться. И мой контракт с вами закончится.

Тревог у него оказалось куда меньше, чем он предполагал. Оказавшись в рощице, группа тут же рассеялась, но по его призыву все тут же собрались, оставив столь заманчивые свежие плоды и обилие грызунов, обитавших под камнями. Никто не роптал, преодолевая очередную милю до следующей рощи. Кэрмоди решил, что здесь они остановятся лагерем на остаток дня и на ночь.

После того как сгустились сумерки, он понаблюдал, как Туту разводит костер, и ускользнул в темноту. Не без опаски, ибо немало хищников предпочитали охотиться при свете двух небольших лун, а не днем. Однако он без приключений отшагал милю, на исходе которой встретил джип с ожидавшим его доктором Холмъярдом.

Получив от Холмъярда сигарету, он описал события дня более подробно, чем позволяли возможности передатчика. Холмъярд осторожно потискал яйцо на груди Кэрмоди.

— Каково чувствовать, что вы не только дадите жизнь горовицу, но и подарите им средство общения? Став, в определенном смысле, отцом всех горовицев?

— Чувствую я себя очень странно, — ответил Кэрмоди. — Беспокоит груз ответственности, который я взвалил на себя. Ведь то, чему я научу этих разумных существ, определит направление их развития на много тысячелетий. А может, и больше. С другой стороны, все мои старания могут и не дать результатов.

— Вам необходимо соблюдать осторожность. Да, кстати, вот то, что вы просили. Кобура с поясом. А в сумке патроны, фонарик, запас сахара и соли, перец, ручка, пинта виски.

— Вы же не предполагаете, что познакомлю их с огненной водой? — заметил Кэрмоди.

— Нет, — хмыкнул Холмъярд. — Эта бутылка лично для вас. Я думаю, порой вам не помешает сделать глоток-другой. Не исключено, что может возникнуть необходимость поднять бодрость духа, если вы долго не увидите никого из соплеменников.

— Я слишком занят, чтобы маяться одиночеством. Но девять месяцев — действительно долгий срок. Нет, я не считаю, что одиночество станет невыносимым. Это достаточно странная публика. Но уверен, что они, как и я, ждут развития событий.

Они пообщались еще немного, обговорив методику исследований на следующий год. Холмъярд сказал, что на всякий случай на корабле кто-то постоянно будет нести вахту у приемника. Правда, у всех дел по горло, потому что у экспедиции масса проектов, не терпящих отлагательств. Им придется отлавливать и препарировать разные виды живых существ, брать и анализировать пробы земли и воздуха, проводить геологическую съемку, заниматься розысками ископаемых останков и так далее. Довольно часто корабль будет перемещаться в другие районы планеты, даже в другое полушарие. Но в этом случае останутся два человека с джипом.

— Послушайте, док, — сказал Кэрмоди. — Не можете ли вы слетать в ту долину и обеспечить готовый запас кремня? Затем сложите его на видном месте, чтобы мы могли найти его. Идет? Если они научатся пользоваться оружием и инструментами, я бы хотел, чтобы сырье оказалось у меня тут же.

Холмъярд кивнул:

— Хорошая мысль. Сделаем. До конца недели мы подготовим вам запасы кремня.

Холмъярд пожал руку Кэрмоди, и маленький монах двинулся в обратный путь. Он освещал себе дорогу фонариком, предполагая, что, если свет и привлечет хищников, он же и отпугнет их.

Он преодолел больше сотни ярдов, когда ему показалось, что сзади кто-то идет. Он почувствовал себя сущим дураком, когда, прислушиваясь к подсознательным импульсам, понял, что причиной их оказалась маленькая фигурка Туту.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Кэрмоди.

Девочка осторожно приблизилась, словно опасаясь его, и он повторил вопрос. Она еще не знала массы слов, и в этой ситуации Кэрмоди не мог исчерпывающе объясниться с ней.

— Почему ты здесь?

Раньше он не использовал слова «почему», но подумал, что в данных обстоятельствах Туту должна его понять.

— Я… — Она жестом показала, как следовала за ним.

— Следить.

— Я следить… ты. Я нет… хотеть ты обидеть. Темно. Большой мясоед. Кусать, рвать, убить, есть тебя. Ты умирать. Я… как сказать?

Монах понял, что она имела в виду, потому что ее большие карие глаза были полны слез.

— Ты плачешь, — сказал он. — Ох, Туту, ты плачешь из-за меня. — Он был тронут.

— Я плакать, — сказала она дрожащим голосом, готовая разрыдаться. — Я…

— Расстроена. Переживаешь.

— После Джон умереть… я хочу умереть. Я…

Кэрмоди обратил внимание, что она только что использовала понятие будущего, но не стал растолковывать ей, что значит будущее время. А вместо этого обнял ее и привлек к себе. Она уткнулась в него головой, кольнув острым кончиком клюва между ребрами, и громко расплакалась.

— Не переживай, Туту, — сказал он, поглаживая султан на круглой головке. — Джон любит тебя. Понимаешь… я люблю тебя.

— Люблю. Люблю, — пробормотала она между всхлипываниями. — Люблю, люблю. Туту люблю тебя!

Внезапно она отпрянула, и Кэрмоди ее выпустил.

— Я люблю, — проговорила она, вытирая кулачками слезы. — Но… я бояться за Джона.

— Боишься? Почему ты боишься за Джона?

— Я видеть… ну… горовиц… с тобой. Ты как он, но ты не как он. Он… как сказать… странный. Это правильно, да? И он летать, как гриф, но нет крыльев… он… не могу сказать, как он летать. Очень… странно. Ты говорить с ним. Я понимать слова… не все.

Кэрмоди вздохнул:

— Сейчас я могу тебе сказать лишь то, что он не горовиц. Он человек. Человек. И пришел со звезд. — Он показал наверх.

Туту тоже подняла голову, потом снова посмотрела на него и сказала:

— Ты тоже приходить… со звезд?

— Ребенок, ты поняла это?

— Ты не горовиц. Ты надел клюв и перья. Но… я понимать, ты не горовиц.

— Я человек, — сказал он. — Но сейчас хватит об этом, дитя. Когда-нибудь… скоро… я расскажу тебе о звездах.

И, несмотря на ее непрестанные вопросы, он отказался хоть словом обмолвиться на эту тему.

Шли дни, которые складывались в недели и месяцы. Неизменно оставляя за собой от двух с половиной до трех миль в день, переходя от рощи к роще, стая вслед за Кэрмоди шла к северу.

Однажды они вышли к груде кремня, оставленного экипажем корабля. Кэрмоди показал им, как делать наконечники копий и стрел, скребки и ножи. Он сделал для них луки и научил стрелять. Через короткое время каждый горовиц, который умел работать руками, обзавелся собственными инструментами и оружием. Руки у них были в ссадинах и царапинах, а один самец потерял глаз, выбитый отскочившим осколком кремня. Но питание группы улучшилось; их стрелы настигали бегающих и прыгающих животных, да и вообще всех, кто подходил по размерам и выглядел съедобным. Мясо они жарили, и Кэрмоди показал, как вялить и коптить его. Они осмелели до бесшабашности, что и стало причиной несчастья с Хутом.

Как-то, будучи в компании двух соплеменников, он выпустил стрелу в леоноида, который не скрылся при их приближении. Рана только разъярила зверя, и он кинулся на горовицев. Хут не сдвинулся с места и успел выпустить в него еще две стрелы, а его спутники метнули копья. Но, умирая, животное дотянулось до Хута и разорвало ему грудную клетку.

Пока те двое добрались до Кэрмоди и он прибежал к Хуту, тот уже умер.

Это была первая смерть члена стаи после того, как Кэрмоди присоединился к ней. Теперь он убедился, что горовицы воспринимают смерть не с тупым равнодушием, как свойственно животным, а с плачем и криками протеста. Они стонали, рыдали, били себя в грудь и катались по земле.

Туту безутешно плакала, стоя у трупа отца. Кэрмоди подошел к ней и привлек к себе, дав ей излить горе. Подождав, пока она успокоится, он взялся организовывать похоронный обряд. Что было для него в новинку; у горовицев существовал обычай просто оставлять своих мертвых на земле. Но они поняли его и, выкопав заостренными палками яму в земле, погребли в ней Хута и завалили могилу грудой камней.

— Мой отец… — сказала Туту Кэрмоди после похорон. — Куда он ушел теперь?

На несколько секунд Кэрмоди потерял дар речи. На эту тему они никогда не говорили, но Туту сама догадалась о существовании загробной жизни. Хотя пока это было всего лишь предположение, ибо, возможно, он неправильно истолковал ее слова. Вряд ли она могла додуматься до мысли о конечности бытия тех, кого мы любим. Но нет, она знала, что такое смерть. Еще до того как Кэрмоди присоединился к стае, она видела гибель других ее членов, видела, как умирают крупные животные, не говоря уж о тех грызунах и насекомых, которых сама ловила и ела.

— Что думают остальные? — спросил он, кивая в сторону стаи.

Туту посмотрела на них:

— Взрослые не думать. Они не говорить. Они как животные. Я ребенок. Я думать. Ты учить меня думать. Я спросить тебя, куда Хут ушел, потому что ты понимать.

И как много раз при разговоре с ней Кэрмоди мог только вздохнуть. На нем лежала тяжелая и серьезная ответственность. Он не желал внушать ей ложные упования и в то же время не хотел лишать ее надежд — если таковые вообще у нее были, — что жизнь продолжается и после смерти. Он понятия не имел, обладал ли Хут душой, и если да, то какая ей уготована судьба. В этом смысле он ничего не знал и о Туту. Он считал, что разумные существа, способные осознавать себя в этом мире и пользоваться абстрактными понятиями, должны иметь душу. Однако уверенности в том у него не было.

Он не мог объяснить девочке, какая перед ним встала дилемма. Ее словарь, созданный всего лишь за шесть месяцев общения с человеком, не включал такого понятия, как бессмертие. И пусть даже в распоряжении Кэрмоди имелись усложненные языковые конструкции, они имели отношение не столько к реальности, сколько к расплывчатым абстракциям, которые трудно понять и осознать. У него была вера, и он старался претворить ее в конкретные дела. Больше он ничем не располагал.

— Ты понимаешь, — медленно подбирая слова, сказал он, — что тело Хута и тело льва станут землей?

— Да.

— И что из семян, упавших на землю, растут трава и деревья, кормясь землей, в которую превратились и Хут и лев?

Туту утвердительно качнула клювом:

— И птицы и шакалы будут есть льва. Они съесть Хута тоже, если стащить камни с него.

— Но в конце концов останки льва и Хута станут почвой. И трава, что произрастет из них, будет их частью. А траву, в свою очередь, съедят антилопы, и лев и Хут станут не только травой, но и плотью.

— А если мы есть антилопу, — возбужденно прервала его Туту с горящими карими глазами и клацая клювом, — то Хут станет часть меня. А я стать он.

Кэрмоди понял, что вступает на опасную почву теологических мудрствований.

— Я не имел в виду, что Хут станет жить в тебе, — сказал он. — Я имел в виду, что…

— Почему он не жить во мне? Он жить в антилопе, а она есть траву! А, понимаю! Потому что Хут разойтись на много кусочков! Он жить в разных созданиях. Это ты иметь в виду, Джон? — Она нахмурила бровки. — Но как он жить, если кусочки?.. Нет, он нет! Его тело идти во много мест. И я хотеть знать, Джон, куда Хут уходить? — Она с силой повторила: — Куда он уходить?

— Туда, куда ему определил Создатель, — с отчаянием ответил Кэрмоди.

— Соз-да-тель? — эхом по слогам повторила она.

— Да. Я учил тебя, что слово «создание» означает любое живое существо. Ну вот, а создания кто-то создает. И делает это Создатель. Создавать — значит давать жизнь. Появляется то, чего раньше не существовало.

— Мой мать — мой создатель?

Туту не упоминала отца, потому что, как другие дети, а возможно, и взрослые, не связывала спаривание с репродуктивной функцией. И Кэрмоди пока не мог объяснить ей эту связь в силу бедности ее словарного запаса.

— Чем дальше, тем хуже, — со вздохом пробормотал Кэрмоди. — Нет. Твоя мать не может считаться твоим создателем. Ее тело произвело яйцо и выкормило его. Но она не создала тебя. В начале всех начал…

Он осекся. Ему стоило бы стать священником и пройти специальное обучение. Но он всего лишь простой монах. Ну, не совсем простой, поскольку за плечами уже немало лет и он кое-что уже повидал в Галактике. Но он не готов иметь дело с такими проблемами. С одной стороны, он не может выложить Туту готовые к употреблению теологические тезисы. На данной планете теология только формируется, и о ней не стоит и говорить, пока Туту и ее сородичи в полной мере не овладеют речью.

— Потом я многое расскажу тебе, — вымолвил он. — После многих солнц. А пока придется удовлетвориться тем малым, что я могу объяснить тебе. О том, как… ну, словом, как Создатель сделал весь этот мир, звезды, небо, воду, животных и горовицев. Он создал твою мать и ее мать, и мать ее матери. Много солнц тому назад он сделал многих матерей…

— Он? Так ему имя? Он?

Кэрмоди понял, что совершил ошибку, употребив именительный падеж личного местоимения, но сказались старые привычки.

— Да. Можешь называть его Он.

— Он — мать первой матери? — спросила Туту. — Он мать всех созданий? Матерей?

— Слушай. Возьми-ка сахару. И беги играть. Говорить будем потом.

«После того, как у меня появится время подумать», — добавил он про себя.

Сделав вид, что чешет в затылке, Кэрмоди включил передатчик, прилегающий к черепу, и попросил дежурного оператора вызвать Холмъярда. Через минуту послышался голос доктора:

— В чем дело, Джон?

— Док, вроде через несколько дней должен сесть корабль и забрать ваши записи и образцы, не так ли? Можете ли вы передать послание на Землю? Сообщите моему начальству, аббату в Четвертом Июля, что я позарез нуждаюсь в мудром руководстве.

Кэрмоди передал свой разговор с Туту и ее вопросы, на которые у него не будет ответа даже в будущем.

— До отлета я должен был предупредить его, куда направляюсь. Но у меня сложилось впечатление, что я оказался предоставленным своей собственной судьбе. Тем не менее я оказался в ситуации, которая требует присутствия человека куда более мудрого и сведущего.

Холмъярд хмыкнул.

— Я перешлю ваше сообщение, Джон, — сказал он. — Хотя сомневаюсь, что вам нужна помощь. Вы справляетесь не хуже любого другого. То есть стараетесь быть объективным. Вы уверены, что ваше начальство будет способно на такой подход? Или что им не потребуется сто лет, дабы принять решение? Ваша просьба может привести к тому, что руководство Церкви проведет специальное совещание. Или дюжину их.

Кэрмоди застонал.

— Не знаю, — сказал он. — Думаю, что начну учить ребят письму, чтению и арифметике. По крайней мере, буду плавать в спокойных водах.

Отключив передатчик, он созвал Туту и других подростков, которые проявляли способность к обучению.

Дни шли за днями, и молодежь прогрессировала с необыкновенной быстротой — во всяком случае, так казалось Кэрмоди. Учеников можно было сравнить с богатой необработанной почвой, ждущей лишь прикосновения умелой руки. Без особых трудностей они уяснили разницу между словом написанным и произнесенным. Чтобы избавить их от лишних сложностей, Кэрмоди модернизировал земной алфавит, создав чисто фонетическую систему записи, в которой каждая фонема имела свое обозначение. Именно такую, к созданию которой двести лет призывали англоговорящие обитатели Земли, но которая так и не появилась. Орфография, хотя и несколько изменилась, все же заметно отличалась от устной речи, смущая, а то и буквально сводя с ума иностранцев, вознамерившихся выучить английский.

Но поскольку ученики быстро освоили искусство письма и чтения, Кэрмоди пришлось заняться преподаванием другого вида искусства — рисования. Туту без малейших понуканий с его стороны как-то начала рисовать его портрет. Ее успехи оставляли желать лучшего, на что учитель ей тут же указал. Но, если не считать, что потом он объяснил ей законы перспективы, Кэрмоди старался больше не вмешиваться. Он чувствовал, что, если она и другие, которые также начали рисовать, окажутся под сильным воздействием земных понятий, характерному искусству Ферала не суждено будет развиться. Эту его мысль поддержал Холмъярд.

— В основе мышления человека лежат представления, сформированные еще приматами. Его же, примата, взгляд на мир он и выражает через искусство. Но пока у нас нет искусства, выражающего — прошу прощения, Джон, — птичий взгляд на мир. Так что я согласен с вами, когда вы позволяете им рисовать и лепить на свой собственный манер. Не исключено, что когда-нибудь мир обогатится искусством, созданным пернатыми. Может, да, а может, и нет.

Кэрмоди был занят по горло все время — едва только открывал глаза с первыми лучами рассвета и вплоть до отхода ко сну, часа три спустя после наступления сумерек. Ему приходилось тратить много времени не только на преподавание, но и на роль судьи — точнее, диктатора — в спорах. Конфликты между взрослыми доставляли куда больше хлопот, потому что с молодежью ему было легче общаться.

Раскол между старшим и младшим поколениями был не столь разителен, как он предполагал. Взрослые оказались довольно сообразительными и, хотя не овладели речью, научились мастерить инструменты и оружие, умели стрелять из лука и метать копья. Они даже освоили искусство верховой езды.

На полпути к цели путешественники все чаще стали встречать табуны животных, сильно напоминавших безволосых лошадей. Кэрмоди поймал одну из них и в виде эксперимента объездил. Из плотной травы он сплел уздечку, а из костей сделал мундштук. На первых порах седла не было, и приходилось ездить без него. Потом, когда подростки постарше и взрослые тоже обзавелись лошадьми и начали ездить верхом, им пришлось освоить умение тачать седла и ладить стремена и уздечки из толстой кожи трехрогих носорогов.

Вскоре Кэрмоди столкнулся с первой попыткой сопротивления со стороны молодежи. Они разбили лагерь на берегу озера, в окружении густых деревьев, которые постоянно овевал ветерок с соседних холмов; тут была масса развлечений. Туту сказала, что ей и другим пришла в голову хорошая идея именно здесь возвести обнесенное стеной поселение, которое, как Кэрмоди рассказывал, придется выстроить в долине, куда они направляются.

— Тут вокруг жить много бессловесных, — объяснила она. — Мы сможем взять их молодыми и воспитать. Так мы стать сильнее. Почему путешествовать каждый день? Мы устать от дороги. Мозоли от пути, мозоли от седел. Мы сделать, как это… конюшни? — для лошадей тоже. Мы ловить других животных, растить их, мяса много, охотиться не надо. Мы суметь сажать семена, как ты учил нас, и растить урожай. Тут хорошее место. Такое же, как долина, что ты рассказывать. Может, лучше. Мы, дети, все обговорить и решить остаться здесь.

— Тут хорошие места, — сказал Кэрмоди. — Но не самые лучшие. Я-то знаю, что тут многого не хватает. Кремня, железа, которое куда лучше, здорового климата; там поменьше крупных хищников, богаче почва… и многое другое.

— Откуда ты знать о долине? — вопросила Туту. — Ты видать ее? Ты бывать там?

— Я знаю о ней по рассказам тех, кто бывал там, — ответил Кэрмоди.

— Кто рассказать тебе о долине? — продолжала настаивать Туту. — Не горовиц. Горовиц не иметь речи, пока ты не научил говорить. Кто рассказать?

— Человек, — ответил Кэрмоди. — Который бывал там.

— Человек, который приходить со звезд? Человек, я видеть, ты говорить с ним в ту ночь?

Кэрмоди кивнул.

— Он знать, куда мы ходить после смерти? — спросила Туту.

Застигнутый вопросом врасплох, несколько секунд он изумленно смотрел на нее с открытым ртом. Холмъярд был агностиком и отрицал наличие убедительных доказательств бессмертия. Кэрмоди, конечно, не спорил и не пытался втолковать ему, что не существует ни безупречных научных доказательств такового, ни неопровержимых фактов. Но имелось достаточное количество примет посмертного существования, во всяком случае, чтобы каждый непредубежденный агностик задумался о такой возможности. И конечно, Кэрмоди был убежден, что каждому верующему суждена вечная жизнь. Более того, в этом его убедил личный опыт. (Но это уже другая история.)

— Нет, этот человек не знает, куда мы уходим после смерти. Но сведения об этом имеются.

— Он человек, ты человек, — сказала Туту. — Если ты знать, почему он нет?

И снова Кэрмоди потерял дар речи.

— Откуда тебе-то известно, что я человек?

Туту пожала плечами:

— Первое, ты обманывать нас. Потом, все знать. Легко видеть, что ты надел клюв и перья.

Кэрмоди невольно поправил клюв, который много месяцев натирал ему кожу, раздражая его.

— Почему вы мне об этом не говорили? — сердито спросил он. — Хотели сделать из меня идиота?

Туту смутилась:

— Нет. Никто не хотеть делать из тебя идиота, Джон. Мы любить тебя. Просто мы думать, тебе нравится носить клюв и перья. Мы не знать почему, но если тебе нравится, мы о’кей, ладно. Но не уходить от наших слов. Ты говорить, что знаешь, куда уходят мертвые. Куда?

— Я не могу тебе рассказать куда. Во всяком случае, пока не могу. Позже.

— Ты не хотеть пугать нас? Наверное, там плохое место, и нам будет там плохо? Поэтому не хотеть говорить нам?

— Я сказал, потом. И вот почему, Туту. Когда я впервые пришел к вам и стал учить речи, то не мог научить вас всем словам. Чтобы вы могли понять их. Потом я стал учить вас словам посложнее. И сейчас учу. Но пока вы еще не можете понимать меня, пусть даже я и говорю их. Вы станете старше и умнее, будете знать больше слов. И тогда мы поговорим. Понимаешь?

Кивнув, Туту в знак согласия щелкнула клювом.

— Я рассказать другим, — сказала она. — Много раз, когда ты спать, мы говорить, куда мы уходить, когда умрем. Какой смысл жить так мало, если мы не жить дальше? Что хорошего в том? Одни говорить, толку нет, нам просто жить и умирать потом, вот и все. Ну и что? Но многие не уметь так думать. Стали бояться. И еще — нам это нет смысла. А все остальное в мире есть смысл. Или кажется, что есть. Но смерть смысла нет. Смерть навсегда. Может, мы умирать, чтобы дать место другим? Потому что если мы не умирать, если потомки наши не умирать, скоро мир такой переполненный, и все помирать от голоду. Ты говорить нам, что мир не плоский, а круглый, как шарик, и эта сила — как ты называть ее, тяготение? — не дает падать. Значит, скоро мы увидеть, что нет места, если мы не умирать. Но почему не ходить туда, где места много? Может, на звезды? Ты говорить нам, что между звезд много круглых миров, как этот. Почему нам не ходить туда?

— Потому что на них достаточно и своих обитателей, — ответил Кэрмоди.

— Горовицев?

— Нет. На некоторых живут люди, на других — существа, отличающиеся и от людей и от горовицев, как я отличаюсь от вас. Или непохожие ни на лошадей, ни на жуков.

— Надо много думать. Я рада, что сама не стала думать. Я ждать, пока ты сам все рассказать. И мне стало приятно думать об этом.

Кэрмоди посоветовался с другими подростками и в конечном итоге согласился с их желанием на какое-то время обосноваться здесь. Когда стали валить деревья для ограды и домов, он не сомневался, что скоро молодежь впадет в уныние, потому что каменные орудия затупятся, а запасы кремня подходили к концу. Не говоря уж о том, что его описания долины побудят самых непоседливых сняться с места.

А тем временем яйцо на груди увеличивалось в размерах и тяжелело; таскать этот растущий груз становилось все утомительнее.

— Я не отказываюсь от роли матери, — сказал он Холмъярду на очередном сеансе связи. — Да, я хотел бы быть Отцом — в религиозном смысле слова. Но от меня требуются чисто материнские качества. И должен признаться, что и физически и душевно стал уставать.

— При встрече мы сделаем еще одну соноскопию яйца, — ответил Холмъярд. — Кстати, подошло время получить очередные данные о развитии эмбриона. И всесторонне обследуем вас, дабы убедиться, что яйцо еще не высосало из вас все соки.

Кэрмоди встретился с Холмъярдом той же ночью, и в джипе они добрались до корабля, который теперь располагался не ближе чем в двадцати милях, потому что верхом горовицы могли покрывать солидные расстояния. В корабельной лаборатории у маленького монаха взяли массу анализов.

— Вы основательно похудели, Джон, — сказал Холмъярд. — Толстячком вас уже не назвать. Вы хорошо питаетесь?

— Лучше, чем когда-либо. Вы же понимаете, что мне приходится есть за двоих.

— Ну, мы не нашли в вашем состоянии ничего особо тревожного или опасного. Вы даже здоровее, чем раньше, потому что перестали таскать на себе жировые складки. А этот чертенок, что присосался к вам, раздается во все стороны. Из тех данных, что мы получили о горовицах, выяснилось, что яйцо растет, пока не достигает трех дюймов в диаметре и веса в четыре фунта.

Достоин восхищения биологический механизм, который позволяет яйцу питаться кровью своего приемного родителя, кем бы он ни был. Какие биологические структуры позволяют зародышу существовать подобным образом? Почему в нем не зарождаются антитела, которые должны убить его? Каким образом он извлекает питательные вещества из кроветока совершенно чуждого существа? Конечно, в какой-то мере ответ заключается в том, что размеры кровяных телец у него точно такие же, как и у человека; никаких отличий не удалось установить даже при микроскопическом исследовании. Примерно такое же и сочетание химических агентов. Но даже при этом… да, скорее всего нам удастся получить еще один грант для изучения этого механизма. И если нам удастся расшифровать его, польза для человечества будет неоценима.

— Надеюсь, что вы получите еще один грант, — сказал Кэрмоди. — К сожалению, дальше помогать вам я не смогу. Я должен предстать перед аббатом монастыря на Вайлденвули.

— Я не хотел говорить вам при встрече, — сказал Холмъярд. — Не хотел огорчать вас и усугублять ваше физическое состояние. Но вчера сел грузовой корабль. И доставил депешу для вас.

Он протянул Кэрмоди длинный конверт, усеянный множеством официальных печатей и штампов. Кэрмоди вскрыл его и прочел текст. Затем поднял глаза на Холмъярда.

— Судя по выражению вашего лица, новости, должно быть, не из лучших, — сказал тот.

— С одной стороны, нет. Меня информируют, что я до конца должен отбыть срок контракта, и не могу улетать, пока детеныш не вылупится. Но в день завершения контракта я обязан покинуть вас. Кроме того, я не имею права давать горовицам какие-либо религиозные установки. Они должны сами прийти к ним. Или, точнее, обязаны сами познать откровение — если оно вообще откроется им. По крайней мере, пока не соберется церковный собор и не придет к какому-то решению. Но к тому времени меня, конечно, тут уже не будет.

— А уж я позабочусь, чтобы ваш преемник не обладал такими религиозными установками, — сказал Холмъярд. — Прошу прощения, Джон, если я кажусь вам антиклерикалом. Но я убежден, что если горовицам и суждено обрести религию, то лишь свою собственную.

— Тогда почему же не свой язык и не свою технологию?

— Потому что и то и другое — суть орудия общения с окружающей средой. Рано или поздно они будут развиваться в точном соответствии с земными аналогами.

— Но разве им не нужна религия, которая подскажет, что они не заблуждаются в использовании и языка и орудий? Разве им не нужны этические представления?

Улыбнувшись, Холмъярд долго не отводил взгляда от Кэрмоди. Тот покраснел и замялся.

— Хорошо, — наконец сказал он. — Готов со всей убежденностью возразить вам. Нет необходимости перечислять историю возникновений всех религий Земли. Я убежден, что любое общество нуждается в действенном этическом кодексе, который даже без участия божественной силы будет карать нарушителей, обрекая их на вечные или временные страдания.

Кроме того, религиозные воззрения могут развиваться и совершенствоваться. Христианство двадцатого столетия заметно отличалось от взглядов двенадцатого столетия, и религиозный дух нашего времени во многих аспектах отличается от убеждений того же двенадцатого века. Кроме того, я не собираюсь обращать горовицев в свою веру. Моя Церковь запрещает мне подобные действия. Я могу лишь внушить им мысль о существовании Творца.

— Даже если они ее не понимают, — засмеялся Холмъярд. — Они слышат о Боге как о «Нем», но относятся к Нему как к женщине.

— Пол не имеет значения. Главное, что я в таком положении, когда не могу разуверять их в существовании бессмертия.

Холмъярд пожал плечами, давая понять, что не замечает разницы. Но сказал:

— Видя вас в таком расстроенном состоянии, я искренне сочувствую вам, потому что оно доставляет вам боль и страдания. Тем не менее помочь вам ничем не могу. И, кстати, ваша Церковь тоже.

— Я дал слово Туту, — сказал Кэрмоди, — и не хочу нарушать его. В таком случае она потеряет веру.

— Вы думаете, она считает вас Богом?

— Боже сохрани! Но должен признать, меня беспокоит, что такое может случиться. Правда, пока они никак не давали мне понять, что воспринимают меня в подобном качестве.

— Ну а когда вы покинете их? — спросил Холмъярд.

Кэрмоди так и не смог забыть прощальную реплику зоолога. В ту ночь уснул он сразу, как провалился, и в первый раз за все время жизни с горовицами позволил себе спать допоздна.

Когда он проснулся, солнце было уже на полпути к зениту. Он увидел, что в наполовину достроенном селении царит сумятица, которая не имела ничего общего с хаосом и представляла собой какие-то целенаправленные действия. Взрослые как-то растерянно озирались, а молодежь была очень занята. Сидя верхом, они остриями копий гнали перед собой группу незнакомых горовицев, среди которых было несколько взрослых, но большей частью подростки в возрасте от семи до двенадцати лет.

— Что вы тут устроили? — возмущенно спросил Кэрмоди у Туту.

Лицевые мышцы вокруг клюва растянулись в улыбке, и она рассмеялась:

— Тебя не было прошлая ночь, мы не смогли рассказать, что задумать делать. А все равно отличный сюрприз, да? Мы решать гонять диких горовицев, что живут рядом здесь. Мы застать их во сне. Прогнать взрослых. Часть убить пришлось, это плохо.

— Почему вы это сделали? — с трудом сдерживаясь, спросил Кэрмоди.

— Ты не понимать? Мы думать, ты все понимать.

— Я не Господь Бог, — сказал Кэрмоди. — О чем я тебе часто говорил.

— Я иногда забывать, — перестав улыбаться, сказала Туту. — Ты сердиться?

— Я не сержусь, пока ты не рассказала мне, зачем вы все это сделали.

— Зачем? Так наше племя станет больше. Мы научить малышей, как говорить. Если они не уметь, то вырастут взрослыми. А взрослые не уметь говорить. Они станут как животные. Ты же не хочешь так, конечно?

— Нет. Но вы убивали?

Туту пожала плечами:

— А что еще делать? Их взрослые хотеть убить нас; вместо того мы убить их. Немного. Больше убежать. Кроме того, ты сказать: о’кей, убивать животное можно. А взрослые как животные, потому что они не уметь говорить. Мы не убивать детей, потому что они учиться говорить. Мы… как ты говорить? — принимать… да, мы принимать их. Они стать наши братья и сестры. Ты говорить мне, что каждый горовиц мне брат или сестра, пусть я не видеть их. — Она снова улыбнулась и, склонившись к Кэрмоди, серьезно сказала: — Мы иметь хорошую мысль во время набега. Вместо того чтобы есть яйца… когда нет взрослого принять их, матери разбивать яйца… почему не давать яйца детям, лошадям и другим животным тоже? И племя будет расти быстрее. Скорее станет большим.

Так оно и получилось. Не прошло и месяца, как у каждого достаточно взрослого горовица, у всех лошадей на груди покачивались яйца.

Кэрмоди сообщил об этом Холмъярду.

— Теперь я вижу все преимущества внематочного развития плода. Если даже зародыш и не защищен от механических повреждений, это не влияет на увеличение количества новорожденных.

— А кто будет заботиться об этих младенцах? — осведомился Холмъярд. — Ведь потомство у горовицев беспомощно как цыплята, и они их выхаживают, как люди своих новорожденных.

— Да они вовсе не плодятся, как дикие свиньи. Количество будущих рождений строго регулируется. Туту четко просчитала, какое количество младенцев может выходить каждая мать. Если она не может отрыгивать достаточное количество полупереваренной пиши, они будут готовить цыплятам кашки из фруктов и мяса. Матерям не придется проводить добрую долю времени в поисках пропитания; теперь эта обязанность будет лежать на самцах.

— Это ваше сообщество развивается отнюдь не в соответствии с каменным веком Земли, — сказал Холмъярд. — Я вижу, что в будущем в нем могут возобладать коммунистические тенденции. Дети будут производиться en masse, воспитывать и учить их станут в коллективе. На этом этапе, когда они стараются обеспечить стабильный рост племени, с их стороны довольно рационально организовать что-то вроде конвейера. Но тут есть одна деталь, на которую вы не обратили внимания или сознательно умолчали о ней. Вы сказали, что взращивание яиц и соответственно количество будущих рождений строго регулируется. Означает ли это, что яйца, для которых не хватит пропитания, будут поедаться? В виде метода контроля за рождаемостью?

Помолчав, Кэрмоди ответил:

— Да.

— Ну и?

— Что «ну и»? Я готов признать, что идея мне не нравится. Но я не могу найти оснований, чтобы возражать горовицам. Вы же знаете, что у этой публики нет никаких библейских запретов. Во всяком случае, пока нет. В дальнейшем, при развитии этой системы, они появятся как средство выживания.

— Каннибализм и контроль рождаемости, — сказал Холмъярд. — Мне кажется, что вы будете рады избавиться от всего этого, Джон.

— Так кто теперь грешит антропоцентризмом? — возразил Кэрмоди.

Тем не менее он был обеспокоен. Он не мог объяснить горовицам, что нельзя есть яйца, потому что его просто не поняли бы. Добывать пропитание было трудно, и они не могли отказаться от его источника. И Кэрмоди не мог внушить им, что они совершают убийство. Убийство — это незаконное лишение жизни существа, обладающего душой. Обладали ли таковой горовицы? Он не знал. Земные законы утверждали, что противоправное лишение жизни любого существа, владеющего речью и способного к абстрактному мышлению, является убийством. Но сама Церковь, хотя и побуждала своих членов повиноваться законам под угрозой кары со стороны светского правительства, сомневалась, имеется ли под этим определением солидный теологический базис. Она все еще пыталась сформулировать правила, которые помогали бы выяснить, какие инопланетные существа обладают душой. И в то Же время не исключала возможность, что разумные создания с других планет не только не обладают душой, но и не испытывают в ней необходимости. Может, Создатель каким-то иным образом обеспечил им бессмертие — если о нем можно вести речь.

«Хорошо им сидеть за столом и обсуждать свои теории, — подумал Кэрмоди. — А я на месте действия; все законы приходится придумывать на глазок. И да поможет мне Господь, если глазок у меня косит!»

В течение следующего месяца он был по горло занят чисто практическими делами. Он попросил Холмъярда послать корабль в долину, откуда к окраине деревни было доставлено несколько тонн железной руды.

На следующее утро он повел детишек к этой груде. Те не могли сдержать восторженных воплей, которые усилились, когда он рассказал им, для чего предназначается руда.

— А откуда она появиться? — спросила Туту.

— Люди доставили ее из долины.

— На лошадях?

— Нет. Погрузили на корабль, который прилетел со звезд. Тот самый корабль, на котором со звезд прибыл и я.

— Мы увидеть его когда-нибудь?

— Нет. Вам запрещено. Не стоит вам смотреть на него.

Туту разочарованно наморщила брови и щелкнула клювом. Но говорить на эту тему больше не стала. Вместо этого она вместе с другими подростками и с помощью Кэрмоди, к которому присоединились несколько взрослых, стала строить печь для выплавки руды. Затем соорудили горн для обжига кокса, который добавлялся к железу, и у горовицев появилось оружие из стали, удила и упряжь, надежные инструменты. Потом они стали ладить металлические части для повозок: Кэрмоди решил, что пришла пора познакомить их с колесным транспортом.

— Просто здорово, — сказала Туту. — Но что нам делать, когда руда кончится, а железо проржавеет и рассыплется?

— В долине много руды, — ответил Кэрмоди. — И нам придется перебираться туда. Звездный корабль не будет больше доставлять ее нам.

Туту вскинула голову и рассмеялась:

— Ты умный человек, Джон. Ты знаешь, как заставить нас двинуться в долину.

— В таком случае нам придется поторопиться, — сказал Кэрмоди. — Мы должны прийти туда до наступления зимы и снегопадов.

— Нам трудно понять, что такое зима, — сказала она. — Ты говорить о том, что мы не можем представлять.

Туту понимала, о чем зайдет речь. И когда Кэрмоди созвал очередной совет и сообщил, что пора перебираться в долину, то наткнулся на сопротивление. Большинство не хотело никуда идти; им нравилось тут. И Кэрмоди убедился, что даже у молодых горовицев преобладали консервативные взгляды. Только Туту и еще несколько других поддержали монаха, но они были пионерами, первопроходцами, радикалами.

Кэрмоди не пытался диктовать им свою волю. Он знал, что пользуется огромным уважением. Фактически его воспринимали едва ли не как бога. Но даже богам могут возражать, когда те покушаются на покой и уют, и он не хотел подвергать свой авторитет такому испытанию. Если он потеряет его, то погибнет все. Кроме того, он понимал, что, если станет диктатором, это сообщество никогда не усвоит основы демократии. А ему казалось, что демократия, несмотря на все ошибки и пороки, была лучшей формой светского правительства. Мягкое убеждение было самым сильным оружием, которое он мог пустить в ход.

Во всяком случае, он так считал. Но когда в тщетных попытках заставить упрямцев сняться с места прошел еще месяц, он впал в отчаяние. Теперь ему пришлось выслушивать другие аргументы. Под руководством Кэрмоди горовицы вырастили из семян, по его же просьбе доставленных кораблем, огородные растения и злаки. Если они сейчас уйдут, то не смогут воспользоваться плодами нелегкого труда. Все старания уйдут впустую. Так зачем Кэрмоди заставлял их гнуть спины, возделывая почву, высаживая ростки и пропалывая, а потом поливая их, если теперь он хочет сорвать их с места?

— Потому что я хотел показать вам, как выращивать пищу из земли, — сказал он. — Я не собираюсь вечно жить с вами. Когда мы придем в долину, я покину вас.

— Не оставляй нас, возлюбленный Джон! — завопили они. — Ты нам нужен. Кроме того, вот и еще одна причина не идти в долину. Если мы не пойдем, ты не оставишь нас.

Джон не смог не улыбнуться, услышав этот детский довод, но тут же вновь посерьезнел.

— Пойдете вы или нет, но как только из этого яйца вылупится детеныш, я расстанусь с вами. Да мне и в любом случае надо уходить. Если вы не пойдете, я оставлю вас. И взываю ко всем, кто хочет следовать за мной.

Вокруг него собрались Туту, одиннадцать других подростков и пять взрослых самок с двадцатью детишками — плюс их лошади, повозки, оружие и инструменты, запасы пищи. Он надеялся, что вид сборов заставит остальных изменить точку зрения. Но хотя те плакали и молили не уходить, больше к нему никто не присоединился.

Вот тогда-то он потерял самообладание и заорал:

— Очень хорошо! Я знаю, что для вас лучше всего! И если вы не подчиняетесь мне, я уничтожу деревню! И тогда вам придется пойти со мной, потому что вам некуда будет деваться!

— Что ты имеешь в виду? — заволновались горовицы.

— Я имею в виду, что сегодня вечером явится чудовище со звезд и сожжет деревню. Вот увидите!

Он тут же переговорил с Холмъярдом.

— Вы слышали меня, док! Я вдруг понял, что обязан надавить на них! Это единственный способ, чтобы они стали шевелить задницами!

— Вам стоило бы сделать это давным-давно, — ответил Холмъярд. — Даже если вы будете двигаться без остановок, считайте, вам повезет, коли до зимы успеете добраться до долины.

Той же ночью, когда Кэрмоди и его спутники расположились на холме за оградой деревни, в тусклом свете двух лун внезапно появился космический корабль. Все обитатели селения, должно быть, ждали появления грозного чудища, ибо из сотен глоток вырвался общий вопль. Все в панике кинулись к узким воротам, и многие пострадали в давке. Не успели все дети и взрослые покинуть пределы деревни, как чудовище огненным языком лизнуло бревенчатую ограду. Та занялась с южной стороны, и пламя быстро распространилось.

Кэрмоди сбежал с холма и навел порядок среди растерявшихся горовицев. И только под угрозой смерти в случае неповиновения заставил их вернуться в ограду и вывести оттуда повозки с лошадьми и вытащить продовольствие и оружие. Горовицы припали к ногам Кэрмоди, моля о прощении и заверяя, что впредь никогда не пойдут против его воли.

Несмотря на то что Кэрмоди чувствовал угрызения совести за пережитый горовицами страх и был расстроен из-за гибели в панике нескольких из них, он постарался сохранить строгость. Он простил их, но напомнил, что мудрости у него больше, чем у всех прочих, и ему лучше знать, что пойдет им на пользу.

Отныне младшее поколение вело себя безукоризненно, беспрекословно подчиняясь ему. Но из их отношений ушла теплота и доверительность, даже у Туту. Они относились к нему с уважением, но в его присутствии чувствовали скованность. Ушли в прошлое шутки и улыбки, которыми они все время обменивались.

— Вы внушили им страх Божий, — сказал Холмъярд.

— Бросьте, док, — ответил Кэрмоди. — Вы же не считаете, что они воспринимают меня как Бога. И если бы я убедился в этом, то постарался бы разуверить их.

— Да, но они считают, что вы Его представитель. Может быть, полубог. И пока вы не изложите им с начала до конца всю последовательность событий, они и дальше будут так считать. Да и не думаю, что ваши объяснения чем-то помогут. Вам придется во всех подробностях описать наше общество, для чего у вас нет ни времени, ни способностей. И что бы вы ни излагали, они все равно поймут вас неправильно.

Кэрмоди попытался восстановить прежние сердечные взаимоотношения, но понял, что это невозможно. Поэтому он всецело посвятил себя лишь преподаванию того, что знал сам. Все свободное время он или записывал, или диктовал Туту и другим сведения о научных дисциплинах. Хотя в тех местах, по которым шли переселенцы, не было и следов залежей серы и селитры, Кэрмоди знал, что они есть в долине. Он написал инструкцию, как распознавать, разрабатывать и очищать ископаемые, а также как делать порох. Кроме того, он во всех подробностях изложил, как мастерить ружья, пистолеты и ртутные капсюли, как искать свинцовую руду и выплавлять из нее металл.

Это было лишь частью всех технологических процессов, о которых он оставил сведения. В дополнение он письменно изложил основные данные о химии, физике, биологии и электричестве. Более того — он начертил принципиальную схему электромобиля и машины с двигателем на водородном горючем. Затем последовало детальное объяснение процесса получения водорода в результате реакции сжатого перегретого пара в присутствии цинковых или железных катализаторов. Что, в свою очередь, потребовало рассказа о том, как искать и опознавать медную руду, как извлекать из нее металл и тянуть из него провода, как сделать магнето и пользоваться математическими формулами для ротора.

В процессе занятий он часто обращался за помощью к Холмъярду. Как-то тот ему сказал:

— Вы зашли слишком далеко, Джон. Вы доработались до того, что от вас осталась одна тень, вы вгоните себя в гроб. Вы пытаетесь сделать невозможное, втиснуть сто тысяч лет технического прогресса в один год. Человечеству потребовались для развития тысячелетия усилий, а вы преподносите горовицам их результаты на серебряном блюдечке. Перестаньте! Вы уже и так достаточно сделали для них, принеся им речь вместе с техникой обработки кремня и возделывания земли. Предоставьте им дальше идти своим путем. Кроме того, последующие экспедиции скорее всего установят с ними контакты и дополнят всю ту информацию, что вы пытаетесь впихнуть в них.

— Вероятно, вы правы, — простонал Кэрмоди. — Но, несмотря на все старания, больше всего меня беспокоит, что я учил их общению лишь с материальным миром. И почти ничего не сделал, дабы внушить им хотя бы начатки этики. Вот это и не может меня не волновать сильнее всего.

— Дайте им самим разработать ее.

— Мне бы этого не хотелось. Подумайте только о многочисленных путях порока и зла, которыми они могут пойти.

— В любом случае им этого не избежать.

— Да, но при желании они смогут выбрать и правильный путь.

— Так ради Бога, дайте им его! — вскричал Холмъярд. — Перестаньте терзаться до желудочных колик! Сделайте что-нибудь или перестаньте болтать!

— Скорее всего вы правы, — мрачно сказал Кэрмоди. — Во всяком случае, времени у меня осталось немного. Через месяц мне следует прибыть на Вайлденвули. И решить эту проблему я не успею.

В следующем месяце караван покинул теплые долины и двинулся по плоскогорьям и ущельям меж вершинами. Воздух стал холоднее, а растительность на удивление походила на траву и кустарник земных высокогорий. Ночи были холодные, и горовицы теснились поближе к пламени костров. Кэрмоди научил их дубить шкуры и сметывать себе одеяния, но не позволил им тратить время на охоту за животными, мех которых мог бы согревать их.

— Успеете заняться этим, когда мы придем в долину, — сказал он.

За две недели до выхода к перевалу, за которым лежала долина, Кэрмоди как-то проснулся ночью. Он уловил постукивание в скорлупу яйца на груди и понял, что острый клювик цыпленка пытается пробиться сквозь двойную кожистую оболочку. К утру в скорлупе появилось отверстие. Кэрмоди поступил так же, как все прочие матери, за которыми ему довелось наблюдать. Придержав яйцо с тыла, он ободрал с него оболочку. Яйцо так долго было частью его самого, что ему казалось, будто он сдирает кожу с самого себя.

Появился прекрасный здоровенький цыпленок, мальчик, покрытый золотистым пушком, и уставился на мир большими голубыми глазами, которые пока разъезжались в разные стороны.

Туту пришла в восторг:

— У всех нас карие глаза! А он первый горовиц с голубыми! Хотя мы слышали, что у диких горовицев в этих местах бывают голубые глаза. Но у него глаза точно как у тебя. Ты сделал ему голубые глаза, чтобы все мы знали — он твой сын, да?

— Ничего я не делал, — сказал Кэрмоди.

Он не стал упоминать, что цыпленок был мутантом или, иными словами, его генетический код содержал в себе рецессивные гены той линии предков, раса которых обладала голубыми глазами. Слишком долго пришлось бы объяснять. Но он в самом деле испытал смущение. Ну почему это случилось с цыпленком, которого именно он выносил?

К полудню щупальца, державшие яйцо на его коже, высохли, и пустая кожистая скорлупка, отвалившись, упала на землю. Еще через два дня многочисленные маленькие дырочки на груди затянулись, и кожа снова стала гладкой.

Он рвал связи с этим миром. К полудню на связь вышел Холмъярд и сообщил, что прошение Кэрмоди о продлении срока пребывавния на Ферале отклонено. И в день окончания контракта он должен отбыть с планеты.

— В соответствии с условиями нашего контракта мы должны обеспечить вас транспортом до Вайлденвули, — сказал Холмъярд. — Мы воспользуемся нашим собственным. И через несколько часов доставим вас к месту назначения.

В течение последующих двух недель Кэрмоди буквально гнал караван, уделяя сну не больше четырех часов и останавливаясь только тогда, когда надо было выпасти лошадей. К счастью, конское поголовье Ферала обладало немалой выносливостью, хотя и не такой быстротой, как их земные собратья.

Накануне дня отбытия Кэрмоди, вечером, отряд вышел к горному перевалу, за которым лежала долина обетованная. Разведя костры, путешественники пристроились к теплу.

С перевала дул холодный ветер, и Кэрмоди уснул не без труда. Но причиной бессонницы были не порывы зябкого ветра, а его мысли. Они ходили по кругу, как индейцы вокруг каравана фургонов, осыпающие его острыми стрелами. Он не мог отделаться от беспокойства, размышляя, что станет с его паствой, когда он покинет ее. Он не мог не сожалеть о том, что не обеспечил их духовным наставлением. «Завтра утром, — решил он. — Завтра утром мне представляется последняя возможность. Но в мыслях у меня нет ничего, ровно ничего, я отупел. Если бы мне было дано право решать самому, если бы начальство не принудило меня к молчанию… но ему виднее. Скорее всего я бы сделал что-то не то. Наверное, лучше всего отдать все на волю Божественного провидения. Но ведь Бог являет себя через деяния человека, а я человек…»

Должно быть, он все же задремал, потому что внезапно очнулся, почувствовав прижавшееся к нему маленькое тельце. Это была Туту, его любимица.

— Мне холодно, — сказала она. — Ия много раз, еще до пожара деревни, спала у тебя на руках. Почему ты не позвал меня сегодня вечером? Это твоя последняя ночь! — дрожащим голосом сказала она и заплакала.

Плечи ее затряслись, и она уткнулась клювом ему в бок, когда он прижал головку Туту к груди. И не в первый раз Кэрмоди пожалел, что у этих созданий такие твердые клювы. Им никогда не будет дано познать удовольствие от соприкосновения в поцелуе теплых нежных губ.

— Я люблю тебя, Джон, — сказала она. — Но после того как чудовище сожгло деревню, мы стали и бояться тебя. Но сегодня вечером я забыла, что боюсь тебя, и должна провести эту ночь в твоих руках, чтобы запомнить ее на всю жизнь.

Кэрмоди почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы, но постарался, чтобы голос звучал ровно и спокойно:

— Те, кто служат Создателю, сказали, что меня ждет работа в другом месте. Где-то среди звезд. И я должен отправляться, пусть даже мне не хочется. Мне грустно, как и тебе. Но, может быть, когда-нибудь я и вернусь. Не могу обещать. Но всегда буду надеяться.

— Ты не должен оставлять нас. Мы все еще твои дети, а нас ждет взрослая работа. Взрослые как дети, а мы как взрослые. Ты нам нужен.

— Я знаю, что ты права. Но я буду молиться Ему, чтобы Он не оставил вас своим вниманием и оберегал вас.

— Я надеюсь, что у Него больше мозгов, чем у моей матери. Я надеюсь, Он такой же умный, как ты.

Кэрмоди засмеялся:

— Он бесконечно умнее меня. Не беспокойся. Чему быть, того не миновать.

Он еще немного поговорил с ней, в основном давая советы, как лучше подготовиться к наступающей зиме, и заверяя, что, может быть, он еще вернется. Или, если не он, так другой человек. И наконец провалился в сон.

Его пробудил испуганный голос Туту, вскрикнувшей под ухом.

— Что с тобой, девочка? — сев, спросил Кэрмоди.

Она приникла к нему, и в ее больших глазах отразилось затухающее пламя костра.

— Пришел отец и разбудил меня! Он сказал: «Туту, ты интересовалась, куда уходят горовицы после смерти. Я знаю, потому что, умерев, сам ушел в эти земли. Это прекрасная страна, и не плачь из-за того, что Джон должен покинуть вас. Когда-нибудь ты с ним здесь встретишься. Мне было разрешено увидеться с тобой и рассказать об этом. А ты должна передать Джону, что мы, горовицы, — как люди. У нас есть души, и мы вовсе не превращаемся в прах, умирая, чтобы никогда больше не увидеть друг друга». Отец мне так сказал. И протянул руку, чтобы коснуться меня. Мне стало страшно, я заплакала и проснулась!

— Ну-ну, — сказал Кэрмоди, укачивая ее. — Тебе просто приснилось. Ты же знаешь, что твой отец не умел говорить при жизни. Так как же он может разговаривать сейчас? Тебе привиделось.

— Не приснилось, не приснилось! Он пришел ко мне не в голову, как во сне! Он стоял рядом, между огнем и мною! Он отбрасывал тень! А у сна нет теней! И почему он не умеет разговаривать? Если он может жить после смерти, то почему ему не говорить? Как ты сам сказал: «Почему полоски у жука и грива у лошади?»

— Устами младенца… — пробормотал Кэрмоди и до рассвета проговорил с Туту.

К полудню того же дня горовицы одолели высшую точку перевала. Внизу перед ними лежала долина, сияющая зелеными, золотыми, желтыми и красными красками осенней растительности. Еще через несколько дней яркие цвета пожухнут и порыжеют, но сегодня красота долины радовала глаз теми обещаниями, которые таились в ней.

— Через несколько минут, — сказал Кэрмоди, — с неба в звездном фургоне спустится человек. Не надо пугаться. Он не причинит вам вреда. Я же хочу сказать вам несколько слов, которые, надеюсь, ни вы, ни ваши потомки никогда не забудут.

Прошлой ночью Туту увидела своего покойного отца. Он поведал ей, что у всех горовицев есть душа, которая после смерти перебирается в другое место. Творец создал такое место и для вас — так рассказал Хут, — потому что вы Его дети. И Он никогда не оставит вас. А вы должны быть послушными Его детьми, потому что Он… — Тут он замялся, ибо у него чуть не вырвались слова «что Он — Отец ваш». Но помня, что в представлении горовицев существует только образ матери, продолжил: —..потому что Он — Матерь ваша.

Я излагал вам историю, как Творец создал мир из ничего. Сначала вселенную. Затем в космосе появились атомы. Потом они слились, создав бесформенную материю. Та преобразовалась в солнца, большие солнца, вокруг которых крутились солнца поменьше. Маленькие солнца остывали и становились планетами, как та, на которой вы сейчас живете. Появились вода и суша.

И Он создал живые существа в морях и океанах, столь мелкие, что их нельзя было увидеть глазом. Но Он все видел. И когда-нибудь вы тоже увидите. Из этих маленьких существ появились большие. Возникли рыбы. Одна из них выползла на берег, обрела ноги и стала дышать воздухом.

Некоторые животные залезли на деревья и стали там жить, после чего превратились в птиц. А другие начали ходить на двух ногах, а те конечности, которые могли бы стать крыльями, превратились в руки с пальцами. И эти существа стали вашими предками.

Вы знаете это, ибо я много раз рассказывал вам. Вы знаете, что у вас было в прошлом. А теперь я расскажу вам, что вы должны делать в будущем, если хотите стать Его хорошими детьми. Я оглашу вам законы горовицев.

Вот что Он хочет от вас каждый день вашей жизни.

Почитайте Создателя вашего пуще своих родителей.

Любите друг друга и даже ненавидящих вас.

Любите и животных. Можете убивать их для пропитания. Но не причиняйте им боли. Пусть животные работают на вас, но кормите их и давайте им отдыхать вволю.

Говорите правду. Кроме того, неотступно ищите истину.

Поступайте в соответствии с правилами общества. Пока оно не потребует от вас творить то, что Ему нежелательно. Тогда отриньте такое общество.

Убивайте только, чтобы не быть убитым. Создатель не любит убийц и тех, кто затевает войны без причины.

Не пытайтесь творить добро через зло.

Помните, что вы, горовицы, не одни в этом мире. Вселенная наполнена Его детьми. Они не горовицы, но любите и их.

Не бойтесь смерти, ибо жизнь вечна.

Замолчав, Кэрмоди бросил взгляд на слушателей, пытаясь представить себе, какое представление о добре и зле оставила у них его речь. Затем подошел к высокому валуну, на плоской вершине которого стояла чаша с водой и лежал ломоть хлеба, испеченный из желудевой муки.

— И ежедневно в полдень, когда солнце стоит в зените, пусть мужчина или женщина, избранные вами, сделает это перед вами и для вас. — Кэрмоди взял кусок хлеба, обмакнул в воду и, съев его, сказал: — И пусть избранный вами произнесет сии слова, чтобы они были услышаны всеми.

«Этой водой, из которой вышла первая жизнь, благодарю Создателя за данную им жизнь. И этим хлебом благодарю Создателя за благословение всему миру, и пусть даст Он мне силы противостоять злу бытия. Приношу Ему свою благодарность». — Он замолчал.

Лишь Туту не смотрела на Кэрмоди, ибо торопливо записывала услышанное. Затем она подняла на него глаза, словно спрашивая, собирается ли он продолжать. Но, заплакав, бросила карандаш с грифельной доской и, бросившись к монаху, обвила его руками.

— Звездный корабль летит! — зарыдала она. — Не уезжай!

Общий стон страха и изумления донесся из клювов толпы, когда все увидели, как из-за горного хребта появилось сияющее чудовище и направилось к ним.

Кэрмоди мягко высвободился из объятий Туту и отступил на шаг.

— Приходит время, когда родители должны расставаться с детьми, а дети — становиться взрослыми. Вот это время и наступило. Я должен покинуть вас, потому что меня ждут в другом месте.

Просто помни, что я люблю тебя, Туту. И всех вас люблю тоже. Но я не могу оставаться здесь. Но Он всегда будет с вами. Оставляю вас под Его опекой.

Стоя в пилотской рубке, Кэрмоди не отрывал взгляда от изображения Ферала на экране. Теперь размер планеты был не больше баскетбольного мяча. Он повернулся к Холмъярду:

— Наверное, мне придется отчитаться перед начальством за ту финальную сцену. Должно быть, мне дадут серьезный выговор и накажут. Не знаю. Но в тот момент я был убежден, что поступаю совершенно правильно.

— Вы не должны были говорить им, что у них есть душа, — заметил Холмъярд. — Меня лично эта проблема не волнует. Я считаю, что смешна сама идея души.

— Но у вас есть возможность думать о ней, — возразил Кэрмоди. — Пусть такое же право обретут и горовицы. Разве может существо, способное к осознанию понятия души, не обладать ею?

— Интересный вопрос. И не имеющий ответа. Скажите, вы серьезно верите, что та небольшая церемония, которую вы устроили, удержит их на узкой тропе праведности?

— Я не дурак, — сказал Кэрмоди. — Конечно, нет. Но в данном случае они получили правильные основные указания. И если они исказят их, что ж, я не виноват. Я сделал все, что мог.

— Неужто? — удивился Холмъярд. — Вы заложили основы мифологии, в которой предстанете Богом или сыном Божьим. Неужели вы не понимаете, что, когда по прошествии времени сотрется память о подлинных событиях, связанных с вами, когда поколение будет сменяться поколением, миф станет наслаиваться на миф, а искажение — накладываться на искажение, от правды ничего не останется?

Кэрмоди продолжал смотреть на расплывающиеся очертания шарика.

— Не знаю. Но я дал им нечто, что превратило их из животных в людей.

— Прометей! — выдохнул Холмъярд. И погрузился в долгое молчание.

ОТЕЦ

Father

© перевод А. Сверчкова

Первый помощник капитана «Чайки» оторвался от панели управления и взволнованно указал на информационный экран с мелькающими на нем цифрами:

— Если приборы не врут, мы в сотне тысяч километров от второй планеты. Их в этой системе всего десять. Но нам везет: одна из них пригодна к жизни. Вторая по счету.

Он замолчал. Капитан Ту с любопытством взглянул на помощника; тот был бледен, лишь в замечании о везении звучала ирония.

— Это Прорва, сэр.

Смуглая кожа капитана побледнела. Ругательство застыло у него на устах, правая рука дернулась, как будто он собирался вытереть пот со лба, но тут же вернулась на место.

— Что же, мистер Гивенс. Попробуем приземлиться. Для нас это единственный выход. Ждите дальнейших распоряжений.

Он резко отвернулся, чтобы никто не мог заметить выражения его лица.

— Прорва, Прорва, — пробормотал он. Облизнув пересохшие губы, капитан заложил руки за спину.

Послышались два коротких звонка. Мичман Нкрума коснулся выключателя интеркома и произнес:

— Мостик.

Ожил встроенный в стену экран, на котором показалось лицо стюарда.

— Сэр, доложите, пожалуйста, капитану о том, что в седьмой каюте его ожидают епископ Андре и отец Кэрмоди.

Капитан Ту, теребя маленькое распятие, висящее у него в правом ухе, взглянул на часы. Гивенс, Нкрума и Меркалов напряженно наблюдали за ним, хотя тут же отвели глаза, когда он повернулся в их сторону. Капитан Ту мрачно улыбнулся, заметив выражение их лиц, затем расправил плечи и приосанился. Казалось, команда очень нуждается в его спокойной уверенности, которая подтвердила бы способность капитана привести их в безопасную гавань. Поэтому он постоял, громоздкий и надежный в своей небесно-голубой форме, не изменившейся с XXI столетия. Все знали, что он чувствует себя в ней смешным, когда появляется в космопорту, но по кораблю он вышагивал в ней, словно рыцарь, закованный в броню. Хотя мундиры и брюки устарели и их можно было увидеть лишь на карнавалах и в исторических фильмах или на офицерах с инопланетных кораблей, но здесь они были вполне уместны. Форма подчеркивала статус капитана, придавала ему значительность, способствующую поддержанию дисциплины. В этот момент он как никогда нуждался в доверии и уважении. Поэтому-то поза его была вполне осознанной; перед командой стоял спокойный и знающий свое дело шкипер, настолько уверенный в себе, чтобы потратить время на общение с пассажирами.

— Сообщите епископу, что я скоро наведаюсь к нему, — приказал капитан Ту Нкруме.

Он покинул мостик, миновал несколько коридоров и вошел в небольшой зал. Помедлив в дверях, капитан обвел взглядом пассажиров. Все, кроме двух священников, были здесь. Никто из них еще не знал, что «Чайка» уже не перемещалась в гиперпространстве. Парочка влюбленных, Кейт Леджин и Пит Мастерс, сидели в углу на софе, держась за руки, перешептываясь и обмениваясь взглядами, полными еле сдерживаемой страсти. На другом конце комнаты миссис Рэкка вместе с судовым врачом Чандра Блейком раскладывала пасьянс. Она была крупной красивой блондинкой, однако ее портили двойной подбородок и темные круги под глазами. Полупустая бутылка бурбона на столе многое говорила о причинах увядания былой красы; те же, кто был ближе знаком с дамой, знали, что своим полетом на «Чайке» миссис Рэкка была также обязана бутылке. После развода с мужем на Вайлденвули она направлялась к родителям в мирок где-то на краю Галактики. Ей пришлось выбирать между мужем и бутылкой, и миссис Рэкка выбрала объект попроще в обращении и поудобнее при перевозке. Как она объясняла доктору, когда вошел капитан, выпивка никогда не будет критиковать или называть вас пьяной свиньей.

Чандра Блейк, невысокий темноволосый мужчина с выступающими скулами и большими карими глазами, слушал ее с натянутой улыбкой. Его явно весьма смущали громогласные разглагольствования миссис Рэкки, но вежливость не позволяла уйти.

Капитан откозырял, ответил улыбкой на приветствия пассажиров и, отклонив предложение миссис Рэкки подсесть к ним за столик, прошел в коридор, где и остановился перед дверью седьмой кабины.

Дверь отворилась, и он вошел. Высокий и подтянутый, капитан выглядел сделанным из какого-то темного негнущегося металла. Резко остановившись, он наклонился, чтобы поцеловать протянутую епископом руку, но проделал это настолько неуклюже и с таким очевидным нежеланием, что исчезла вся торжественность момента. Выпрямившись, капитан Ту, казалось, облегченно вздохнул: такие, как он, не любят перед кем бы то ни было склонять голову.

Он открыл рот, словно собираясь без отлагательств сообщить неприятное известие, но в этот момент отец Кэрмоди сунул ему в руку стакан.

— Тост, капитан, за наискорейшее прибытие на Иггдрасиль, — провозгласил отец Джон низким рокочущим голосом. — Нам очень нравится на корабле, но у нас есть веские причины желать побыстрее добраться до цели.

— Я с удовольствием выпью за ваше здоровье и за здоровье Его Преосвященства, — ответил Ту резким отрывистым голосом. — Что же касается наискорейшего прибытия, то за это нужно чуть-чуть помолиться. А может, и не чуть-чуть.

Отец Кэрмоди нахмурился и поднял необыкновенно широкие и мохнатые брови, но ничего не сказал. Это много говорило о его восприимчивости: он был человеком, который не в состоянии помолчать и минуту. Отец Кэрмоди был полный коротышка лет сорока с тяжелой нижней челюстью, копной иссиня-черных немного вьющихся волос и голубыми слегка выпученными глазами. Левое веко его всегда было немного опущено, большой рот с толстыми губами подчеркивал остроту длинного носа. Он все время находился в движении, не останавливаясь ни на миг. Казалось, если он остановится, то взорвется от переполняющей его энергии; поэтому он за все хватался, суетился, повсюду суя свой нос, смеялся и болтал, вибрировал как огромный камертон.

Епископ Андре, стоявший рядом с ним, был таким огромным и спокойным, что выглядел столетним дубом, вокруг которого мельтешит белка-Кэрмоди. Его широкие плечи, мощный корпус, подтянутый живот, икры с играющими под кожей мускулами говорили об огромной силе, достигнутой путем долгих тренировок. Лицо его соответствовало телосложению: широкие скулы и грива соломенных волос. Глаза его были приятного золотисто-зеленого цвета, нос классически правильной формы, хотя при более тщательном рассмотрении мог показаться слишком тонким, рот с пухлыми красными губами, приподнятыми в углах. Епископ, так же как и отец Джон, был любимцем дам в епархии на Вайлденвули, но по иной причине. С отцом Джоном было приятно иметь дело. Он всех веселил, развлекал, в его устах любая проблема оказывалась забавным пустяком. Епископ же одним своим взглядом приводил дам в трепет. Он относился к тем священникам, которые, приняв обет безбрачия, принесли разочарование не в одно женское сердце. Но хуже всего было то, что Его Преосвященство знал об этом своем качестве и ненавидел его. Временами он бывал довольно резким и всегда соблюдал дистанцию между собой и прихожанками. Но ни одна женщина не могла долго держать на него обиду. Более того, ходили слухи, что своей стремительной карьерой в церковной иерархии он обязан закулисным хлопотам своих поклонниц. Не то чтобы он был недостоин столь высокого сана, но он получил его несколько ранее, чем можно было ожидать.

Отец Джон налил себе вина, наполнив стаканы своих собеседников лимонадом.

— Я, пожалуй, глотну вина, — произнес он, — а вам, капитан, придется довольствоваться безалкогольным напитком, вы ведь на службе. Его Преосвященство отказывается пить горячительные напитки из принципа, я же немного выпью для улучшения пищеварения.

Он похлопал себя по выпирающей округлости живота:

— Так как мое пузо составляет большую часть моего тела, то, принося ему пользу, я приношу пользу всему своему существу. Таким образом, от этого выигрывают не только внутренности, но и все мое тело пышет здоровьем и радостью, а значит, требует еще тонизирующего. К сожалению, епископ подает мне невыносимо хороший пример, так что приходится ограничиваться одним стаканчиком. И это несмотря на то, что я страдаю от нестерпимой зубной боли, которую можно заглушить, лишь пропустив еще пару рюмашек.

Смеясь, он посмотрел через край стакана на Ту, который улыбался, несмотря на внутреннюю напряженность, и на епископа, который в этот момент сосредоточенным лицом и величественной осанкой напоминал льва, погруженного в думы.

— Простите меня, Ваше Преосвященство, — произнес отец Джон. — Я не могу избавиться от чувства, что, хотя, возможно, вы слишком усердствуете в воздержании, мне не следовало бы этого говорить. На самом деле ваш аскетизм — предмет восхищения для всех нас, даже если мы не имеем силы воли подражать вам.

— Вы прощены, Джон, — серьезно произнес епископ. — Но я предпочел бы, чтобы вы ограничили свое зубоскальство — а я не могу назвать это иначе — для разговора наедине. Иначе люди могут подумать, что иногда вы осуждаете своего епископа.

— Я не это имел в виду, да простит меня Бог, — вскричал Кэрмоди. — На самом деле я подтрунивал над собой. Я слишком люблю наслаждаться жизнью, и, вместо того чтобы набираться знаний и святости, я набираю лишь вес.

Капитан поморщился. Ему явно были не по душе разговоры о Боге вне церкви. Кроме того, у него совершенно не было времени на пустую болтовню.

— Выпьем за наше здоровье, — буркнул он, осушая стакан. Потом, поставив его на стол, явно не собираясь более пить, произнес: — У меня плохие новости. Около часа назад перестал работать наш гипертранслятор, выкинув нас в обычное пространство. Наш главный механик говорит, что он не видит никаких неисправностей, однако двигатель не работает. Неизвестно, как запустить его. Меркалов — весьма знающий человек, и если он сдается, то проблема действительно неразрешима.

На минуту в воздухе повисло молчание. Первым пришел в себя, отец Джон:

— И как далеко мы от ближайшей пригодной для обитания планеты?

— Приблизительно в сотне тысяч километров, — ответил Ту, теребя серьгу. Поймав себя на том, что проявляет нервозность, он опустил руку.

Падре пожал плечами:

— Мы не падаем, и с нашим межпланетным двигателем все в порядке. Почему бы не приземлиться, капитан?

— Мы попытаемся, но я отнюдь не уверен в успехе. Планета, о которой мы говорим, — Прорва.

Кэрмоди присвистнул и потер длинный нос. Бронзовое лицо Андре побелело. Маленький священник поставил свой стакан и озабоченно нахмурился.

— Это досадно. — Он вопросительно посмотрел на епископа. — Могу я сказать капитану, почему нам необходимо добраться до Иггдрасиля как можно скорее?

Андре кивнул, хотя по отсутствующему выражению его лица было заметно, что он размышляет о чем-то, совершенно не относящемся к разговору.

— Его Преосвященство, — сообщил Кэрмоди, — покинул Вайлденвули, так как есть подозрение, что он болен «отшельнической лихорадкой».

Капитан вздрогнул, но не попятился от епископа, рядом с которым стоял. Кэрмоди улыбнулся и произнес:

— Вы можете не бояться подхватить эту заразу. Епископ болен не ею. Некоторые признаки совпадают, это правда, но при обследовании микробы найдены не были. Кроме того, Его Преосвященство не проявляет типичных для этой болезни антиобщественных наклонностей. Все же доктора решили, что для него будет лучше пройти обследование на Иггдрасиле, где медицина находится на более высоком уровне. Кроме того, там живет доктор Руденбах, один из лучших специалистов по эпилептоидным болезням. Чем раньше он осмотрит его, тем лучше, так как в последнее время здоровье Его Преосвященства все ухудшается.

Ту поднял ладони, всем своим видом выражая беспомощность.

— Поверьте, Ваше Преосвященство, эта весть меня глубоко огорчает и делает еще более неприятным инцидент с транслятором. Но, к сожалению, я ничего…

Андре вышел из состояния прострации. Он улыбнулся присущей только ему мягкой и теплой улыбкой:

— Да разве мои проблемы сравнимы с вашими? На вас лежит ответственность за корабль и его драгоценный груз и, что самое важное, за жизнь двадцати пяти человек.

Он стал мерить шагами комнату, говоря своим звучным голосом:

— Мы все, конечно же, слышали о Прорве. Знаем мы и то, что может ожидать нас, если гипердвигатель не заработает. В этом случае нас может постигнуть участь всех тех, кто пытался приземлиться там прежде. Мы где-то в восьми световых годах от Иггдрасиля и в шести от Вайлденвули, из чего следует, что мы не сможем долететь ни до одной из этих планет на планетарном двигателе. Итак, либо мы все-таки запускаем гипердвигатель, либо садимся на Прорву. Либо до самой смерти скитаемся по космосу.

— Даже если нам будет позволено приземлиться, — заметил Ту, — может быть, нам все равно придется провести остаток жизни на Прорве.

Минутой позже он покинул отсек. Вслед за ним выскользнул Кэрмоди.

— Когда вы собираетесь оповестить остальных пассажиров?

Ту бросил взгляд на часы:

— Часа через два. К тому времени мы уже точно будем знать, примет ли нас Прорва. Дольше я тянуть не могу, иначе они догадаются, что что-то случилось. В данный момент по расписанию мы уже должны садиться на Иггдрасиль.

— Епископ молится за всех нас, — произнес Кэрмоди, — я же буду просить Господа послать инженеру прозрение. Оно ему понадобится.

— Дело в том, что транслятор совершенно исправен, — уныло произнес капитан, — если не считать того, что он не работает.

Кэрмоди насупил косматые брови и почесал кончик носа.

— Вы считаете, это не случайность, что транслятор отказал?

— Я бывал во многих передрягах, — ответил ему Ту, — и даже несколько раз впадал в панику. Да, я паниковал. Я не рассказывал об этом никому кроме вас и, может быть, еще одного священника, но трусить мне случалось. Я знаю, это моя слабость, может быть, даже и грех…

При этих словах Кэрмоди поднял брови с удивлением и даже почтением.

— …Но я никак не мог справиться со страхом, хотя и клялся больше никогда не позволять себе столь недостойных чувств и уж точно не позволял никому это заметить. Моя жена всегда говорила, что лучше бы я проявлял хоть небольшую слабость, хоть изредка… Быть может, это одна из причин, почему она покинула меня. Не знаю, хотя теперь это не имеет никакого значения…

Неожиданно осознав, что уклонился от темы, капитан смолк, взял себя в руки и сказал:

— В любом случае, отец, сегодня я напуган как никогда. Я даже точно не знаю, чего боюсь. Но у меня такое чувство, будто нечто вызвало отказ транслятора с определенной целью, которая нам определенно не понравится, когда мы о ней узнаем. Мои опасения связаны с тем, что произошло с тремя нашими предшественниками. Мы все про них читали. О том, как «Хойл» приземлился и словно в воду канул, как «Приам», расследующий его исчезновение, не мог подобраться к Прорве ближе чем на пятьдесят километров, потому что отказывали все планетарные двигатели, как крейсер «Токио» пытался прорваться, выключив двигатель, и спасся лишь благодаря тому, что по инерций вылетел из пятйдесятикилометровой зоны, да и то сильно обгорел, проходя через стратосферу планеты.

— Чего я не могу понять, — произнес Кэрмоди, — так это как кто-то смог достать нас в гиперпространстве. Теоретически нас даже не существовало в этот момент в нормальном мире.

Ту опять потеребил серьгу.

— Да, я знаю. Но мы здесь. Как бы это ни было проделано, здесь замешаны силы, неизвестные человечеству. Иначе было бы невозможно обнаружить нас как раз тогда, когда мы оказались поблизости от этой планеты.

Кэрмоди ободряюще улыбнулся:

— Тогда о чем волноваться? Если нечто смогло поймать нас, как рыбу сетью, то оно должно быть заинтересовано в удачной посадке. Таким образом, за приземление можно не беспокоиться.

Неожиданно он скривился от боли.

— Опять этот проклятый зуб. Я собирался удалить его и имплантировать зародыш нового зуба по прибытии на Иггдрасиль, — объяснил он. — Я поклялся перестать поглощать шоколад в таких количествах, ведь эта слабость уже стоила мне нескольких зубов. И вот пришло время опять расплачиваться за свои грехи: в спешке я не взял с собой ничего болеутоляющего, за исключением вина. Может, это фрейдистский трюк подсознания?

— Должно быть, у доктора Блейка есть то, что вам нужно.

— Разумеется, — засмеялся Кэрмоди. — Еще одно весьма своевременное проявление забывчивости. Я-то уже собирался прибегнуть к целебным свойствам виноградного сока и пренебречь безвкусными и противными продуктами фармакологии. Но слишком много людей заботятся о моем благополучии. Увы, такова цена популярности. — Он похлопал Ту по плечу. — Нас ждет приключение, Билл. Примем же вызов.

Капитан не обиделся на столь фамильярное обращение. Он явно знал Кэрмоди уже много лет.

— Мне бы хоть каплю вашего мужества, отец.

— Мужества! — фыркнул священник. — Да я сам трясусь как осиновый лист. Но мы должны принимать все испытания, посланные нам свыше. И, по-моему, легче преодолевать их с улыбкой.

Ту позволил себе улыбнуться:

— Вот за что я вас уважаю. Вы в состоянии говорить подобные вещи, не боясь показаться неискренним святошей. Я знаю, что именно так вы и думаете на самом деле.

— Тут вы чертовски правы, — ответил Кэрмоди. Затем, сменив тон с веселого на более серьезный, продолжил: — Если по правде, Билл, я очень надеюсь, что мы тут не застрянем. Дела епископа весьма плохи. Он выглядит здоровым, но приступ может случиться в любую секунду. Если это произойдет, я буду занят некоторое время, присматривая за ним. Я бы рассказал вам о его болезни и больше, но он запретил мне говорить о ней. Так же, как и вы, он не любит признаваться в своих слабостях. Скорее всего я еще получу от него нагоняй, когда вернусь в отсек. Епископ не простит мне упоминания о болезни при вас. Его скрытность — одна из причин, по которой он не поставил в известность доктора Блейка. Он никому не позволяет ухаживать за собой во время, гм… приступов, кроме меня, хотя ему претит даже столь ничтожная зависимость.

— Неужели дела епископа так плохи? В это трудно поверить. Он выглядит абсолютно здоровым. Лично мне и сейчас не хотелось бы схватиться с ним. Кроме того, он очень хороший человек. Праведник, если такие вообще бывают. Я припоминаю, как однажды посетил его проповедь в соборе Святого Пия, что на Ярмарке. Задал нам такого перца, что я вел праведную жизнь аж три недели. Святые, должно быть, не могли на меня нарадоваться, а потом…

Заметив выражение лица Кэрмоди, Ту замолчал, посмотрел на часы и сказал:

— Что ж, у меня было несколько свободных минут, и я провел их не самым лучшим образом. Только все мы так поступаем, а, отец? Не могли бы мы пройти в вашу каюту? Что произойдет с нами в ближайшие два часа, известно только Богу, и я должен быть готов ко всему.

— Разумеется. Следуй за мной, сын мой.

Через два часа капитан Ту рассказал команде и пассажирам о происшедшем по интеркому. Когда умолк его голос и мрачное лицо исчезло с экрана, зал погрузился в тишину. Все присутствующие, за исключением Кэрмоди, сидели не шевелясь, будто голос капитана пригвоздил их к креслам. Кэрмоди же стоял посередине зала — серая фигурка на фоне пестрых одежд пассажиров. Он не носил серьги, ноги его были покрыты скромной раскраской, пышные кюлоты почти без разрезов, а манишка и подвязки лишены золотых пряжек и драгоценных камней. Как и все члены ордена Святого Джейруса, он надевал свои брыжи лишь на планетах в память об основателе ордена и его странных, но вполне оправданных привычках.

Отец Кэрмоди обвел пассажиров внимательным взглядом, покачиваясь на каблуках и поглаживая нос указательным пальцем. Казалось, сообщение капитана его ни в коей мере не касается; он интересовался лишь впечатлением, которое оно произвело на пассажиров.

Миссис Рэкка продолжала заниматься своим пасьянсом и только все чаще прикладывалась к бутылке, в конце концов опрокинув ее. Звук падения заставил Блейка и влюбленную парочку подскочить. Женщина же не удосужилась даже встать, позволив виски медленно разливаться по полу, и вызвала стюарда. Может быть, смысл сказанного капитаном не дошел до ее затуманенного алкоголем мозга, а может, ей было на все наплевать.

Пит Мастерс и Кейт Леджин словно застыли. Они молча прижались друг к другу и еще крепче взялись за руки; их бледные лица напоминали два белых воздушных шарика, колышущихся на ветру. Накрашенные губы Кейт, выделявшиеся на лице, казались темной прорехой в этом воздушном шаре, и голова ее сохраняла форму лишь благодаря какому-то чуду, препятствующему утечке воздуха.

Кэрмоди посмотрел на парочку с сожалением, так как был знаком с их историей гораздо лучше, чем они могли предположить. Кейт была дочерью богатого скорняка на Вайлденвули. Пит же — сыном бедного «железного дровосека», одного из закованных в броню лесорубов, уходивших глубоко в леса, полные неизвестных опасностей, в поисках редко встречающегося «дерева желаний». После того как его отца уволок в свою подводную пещеру снолигатор, Питу пришлось наняться к Старику Леджину. Его храбрость была не раз проверена в деле, ибо необходимы стальные нервы, чтобы выманить пельтера — обладателя шикарного меха, но весьма кровожадной и непредсказуемой твари — из дупла. Животное, зачарованное звуками флейты, следовало за ловцом прямо в руки свежевальщиков. Готовность Пита идти на риск была доказана и еще одним: он немедленно влюбился в дочь хозяина, как и она в него.

Решившись попросить у Леджина руки девушки — Старик был не менее злобен и вспыльчив, чем предмет его промысла — пельтер, и к тому же не мог быть умиротворен звуками флейты — Пит оказался на улице, получив множество синяков, легкое сотрясение мозга и обещание, что он распрощается с жизнью, если еще раз появится около Кейт. Дальнейшее развитие событий можно было легко предугадать. Выписавшись из больницы, Пит начал обмениваться с Кейт записками, передаваемыми через ее вдовую тетю. Та не очень жаловала своего братца и, кроме того, была такой горячей поклонницей романтических сериалов, что делала все от нее зависящее для воссоединения любящих сердец.

Вот по какой причине прямо перед отправлением «Чайки» в космопорту сел вертолет, доставивший двух пассажиров. После идентификации и приобретения билетов — а этого было достаточно для посадки на корабль, ибо люди имели право на безвизовое перемещение в пределах Сообщества, — они заняли девятый отсек, по соседству с епископом, и находились там почти до того момента, как вышел из строя транслятор.

Тетя Кейт настолько гордилась своей ролью Купидона в этой истории, что не могла держать язык за зубами. Она растрепала об этом десятку своих подруг в Брейкнеке, взяв с них слово, что они будут молчать. В результате отец Кэрмоди узнал всю правду и услышал множество сплетен о романе Мастерса и Леджин. Кэрмоди знал, что может случиться, и ожидал увидеть разъяренного родителя с бандой дюжих подмастерьев, примчавшегося на космодром, чтобы разделаться с Питом. Но «Чайка» взлетела до того, и теперь было маловероятно, что на Иггдрасиль послали приказ о задержании влюбленных. А теперь им повезет, если они вообще туда доберутся. Кэрмоди подошел и остановился перед молодыми людьми.

— Не бойтесь, ребята, — проговорил он. — Капитан уверен, что у нас не будет проблем при посадке на Прорву.

Пит Мастерс был рыжим горбоносым парнем со впалыми щеками и чересчур массивным подбородком. Он обладал фигурой весьма впечатляющих размеров, несмотря на то что еще не нарастил настоящих мужских мускулов и не избавился от юношеской сутулости. Сжав пальцы Кейт, юноша гневно взглянул на священника:

— И, я думаю, передаст нас местным властям, как только мы приземлимся?

Кэрмоди вздрогнул от мощного голоса Пита и даже немного наклонился вперед, как человек, идущий против ветра.

— Едва ли, — мягко сказал он. — Если на Прорве и существуют власти, их еще никто не встречал. Впрочем, быть может, нам будет оказана такая честь.

Он сделал паузу и взглянул на Кейт. Это была хорошенькая миниатюрная девушка с длинными русыми волосами, собранными на затылке с помощью серебряной заколки, и большими голубыми глазами, в которых читалось простодушие; она смотрела на священника, как бы взывая о помощи.

— На самом деле, — проговорил Кэрмоди, — ваш отец ничего не может сделать — в рамках закона, конечно, — чтобы остановить вас, если вы не совершили преступления. Давайте посмотрим. Вам, Пит, девятнадцать, не так ли? А вам, Кейт, только семнадцать? Если я правильно помню Закон Свободной Воли, вы уже вышли из возраста, когда родители могут контролировать ваши перемещения. Вы уже достигли Возраста Свободного Передвижения. С другой стороны, вы еще не достигли брачного возраста. Я понимаю, биологически это не так, но мы живем в обществе и подчиняемся законам, созданным людьми. Вы не можете выйти замуж без разрешения отца. Он вправе на законных основаниях воспрепятствовать этому. И, без сомнения, так и сделает.

— Ничего он не сделает, — гневно ответил Пит. — Мы не собираемся жениться, пока Кейт не достигнет совершеннолетия.

Он с бешенством взглянул на священника из-под белобрысых бровей. Бледность Кейт сменилась краской стыда, она опустила глаза, уставившись на свои стройные ноги, выкрашенные в канареечно-желтый цвет с ярко-красными ногтями. Рука ее теребила ярко-зеленые кюлоты.

Кэрмоди продолжал улыбаться:

— Простите назойливого священника, который сует нос в ваши дела потому, что не хочет, чтобы вам причинили боль. Или чтобы вы причинили боль кому-либо. Я знаю вашего отца, Кейт. Он вполне может выполнить свою угрозу в отношении Пита. Неужели Вы хотите, чтобы его похитили, жестоко избили, может быть, даже убили?

Девушка подняла на него глаза, щеки ее все еще пылали. Она была очень красива, очень молода, решительна.

— Папа не осмелится, — тихо, но уверенно произнесла она. — Он знает, что, если что-нибудь случится с Питом, я убью себя. Так я ему и написала в записке, которую оставила у себя в комнате. Он знает, что я не менее упряма, чем он сам. Папа не тронет Пита, потому что он слишком сильно любит меня.

— Да не слушай ты его, дорогая, — процедил Пит. — Я сам разберусь с ним. Кэрмоди, нам не нужна ничья помощь. Единственное наше желание — чтобы нас оставили в покое.

— Не так уж многого вы хотите, — вздохнул отец Джон. — К сожалению, или к счастью, покой — одна из самых редких вещей во Вселенной, почти такая же редкость, как спокойствие духа или чистая любовь ко всему человечеству.

— Избавьте меня от ваших проповедей! — воскликнул Пит. — Приберегите их для церкви.

— Хм, да, я видел вас однажды в соборе Святой Марии, — ответил отец Джон, поглаживая нос. — Два года назад, в разгар эпидемии отшельнической лихорадки.

Кейт положила руку на запястье юноши:

— Пожалуйста, дорогой. Он желает нам добра. Кроме того, все, что он сказал, — правда.

— Спасибо, Кейт.

Кэрмоди недолго поколебался, затем, решившись, с грустным видом порылся по карманам, извлек на свет лист желтой бумаги и протянул его Кейт. Та взяла его дрожащей рукой.

— Это сообщение получено за секунду до старта, — объяснил он, — когда было поздно что-либо предпринимать; расписание отлетов не может быть нарушено, кроме как по причине жизненной важности.

Кейт прочитала сообщение и вновь побледнела. Пит, читавший бумажку, глядя ей через плечо, покраснел. Ноздри его раздулись. Вырвав у девушки бумагу, он вскочил.

— Если Старик Леджин собирается посадить меня за кражу его денег, то он сумасшедший, — прорычал он. — Он ничего не сможет доказать, потому что я не делал этого. Я невиновен и, чтобы это знали все, соглашусь принять чаларок или любую другую сыворотку правды. Тогда вы узнаете, кто из нас лгун.

Глаза Кэрмоди широко раскрылись.

— Тем временем вас задержат, и отец Кейт приложит все усилия, чтобы вернуть ее или, по крайней мере, отправить на другой конец Галактики. А теперь мне бы хотелось предложить…

— Плевать мне на ваши предложения, — рявкнул Пит. Он скомкал бумажку и бросил ее на пол. — Вставай, Кейт. Пошли в нашу каюту.

Она покорно встала, хотя и бросила на Пита взгляд, в котором светилось желание высказать свое мнение. Парень не обратил на это никакого внимания.

— Если хотите знать, — продолжил он, — я рад вынужденной посадке на Прорву. Я читал, что, по сведениям «Токио», эта планета пригодна для жизни, чуть ли не второй Эдем. Так что мы с Кейт сумеем там прожить. У меня в каюте лежит энергонабор. С его помощью мы сможем построить хижину, возделывать землю, охотиться, ловить рыбу и воспитать детей по нашему усмотрению. Там мы будем избавлены от любого вмешательства в нашу жизнь. Понимаете, от любого!

Отец Джон наклонил набок голову и прищурил левый глаз, как бы оценивая молодых людей.

— Адам и Ева, да? А вам не будет немного одиноко? Кроме того, разве вы знаете, какие опасности таит в себе природа Прорвы?

— Питеру и мне никто не нужен, — тихо ответила Кейт. — И ничье вмешательство тоже.

— Вмешательства вашего отца не избежать.

Но они уже уходили, взявшись за руки. Скорее всего они не слышали последних слов священника.

Тот кряхтя нагнулся, чтобы поднять бумагу. Вздохнув, выпрямился, разгладил лист и еще раз пробежал глазами написанное.

Доктор Блейк встал из-за стола и подошел к нему; его любезно улыбающееся лицо выражало, однако, и упрек.

— Не слишком ли вы назойливы?

Кэрмоди улыбнулся:

— Вы же давно меня знаете, Чандра. Вам известно, что мой длинный и острый нос абсолютно соответствует моему характеру, и я не стану отрицать, что люблю совать его в чужие дела. Но, как бы то ни было, у меня есть оправдание. Я священник, и это моя профессиональная обязанность. От этого никуда не денешься. Кроме того, я искренне интересуюсь этими детьми и хочу, чтобы из своих неприятностей они выбрались в целости и сохранности.

— В таком случае форма вашего носа может претерпеть изменения. По крайней мере Пит выглядит достаточно свирепым, чтобы хорошенько врезать вам.

Отец Джон потер кончик носа.

— Не он первый, не он и последний. Я, впрочем, сомневаюсь в том, что Пит сможет ударить меня. В этом преимущество священнослужителя. Даже самый драчливый человек призадумается, прежде чем ударить священника. Это все равно что ударить женщину. Ударить представителя Бога! И иногда мы трусливо пользуемся этим преимуществом.

— Трусливо? — фыркнул Блейк. — Кейт даже не вашего вероисповедания, отец, и Пит, возможно, тоже.

Кэрмоди пожал плечами и воздел руки, как будто показывая, что протянет руку помощи любому, кто в ней нуждается. Через несколько минут он уже стоял перед дверью епископа, нажимая на кнопку дверного звонка. Не услышав ответа из-за двери, он повернулся, собираясь уйти, но вдруг остановился, нахмурив брови. Резко, словно почуяв неладное, он толкнул дверь. Незапертая, она распахнулась настежь. На секунду застыв, Кэрмоди бросился в каюту.

Епископ лежал на спине посередине помещения, раскинув руки и ноги как на распятии, спина выгнулась как лук, открытые глаза уставились в потолок. Багровое лицо блестело от пота, вместо дыхания из груди вырывался хрип, струйка пены текла из приоткрытого рта. Это не было похоже на апоплексический удар, так как верхняя половина тела была совершенно неподвижной, будто сделанной из воска, поверхность которого немного подтаяла под воздействием внутреннего жара. Нижняя же часть тела неистово дергалась, ноги отбивали дробь по полу. Епископ выглядел так, будто его разрубили мечом надвое. При этом туловище, отсоединенное от ног, как бы говорило: «То, что вы делаете, ко мне никакого отношения не имеет».

Кэрмоди прикрыл дверь и поспешил оказать столь необходимую епископу помощь.

Для посадки «Чайки» было выбрано место посередине единственного на Прорве континента, по размерам сравнимого с общей площадью Азии и Африки, целиком расположенного в северном полушарии.

— Лучшая посадка в моей жизни, — сказал Ту первому помощнику. — Я провел ее, как робот, — и пробормотал в сторону: — Может, я приберег все свои навыки для этой, последней, посадки.

Кэрмоди не выходил из каюты епископа еще двадцать четыре часа. Сообщив доктору и капитану, что Андре отдыхает и не желает, чтобы его беспокоили, Кэрмоди поинтересовался, что нового случилось за последние сутки. Очевидно, все время, проведенное в каюте епископа, его снедало любопытство, и, выбравшись оттуда, он засыпал их вопросами.

Новостей было немного, хотя исследования проходили на обширной территории. Климат на планете напоминал западное побережье Северной Америки в мае. Растительная и животная жизнь развивалась здесь приблизительно так же, как на Земле, но, конечно, существовало множество отличий.

— Вот что странно, — произнес доктор Блейк. Он достал несколько тонких дисков — срезов стволов деревьев и показал их священнику. — Пит Мастерс срезал их с помощью своей пилы. Он искал наилучший сорт дерева для сооружения хижины — или, вернее сказать, усадьбы; у него свои грандиозные планы. Обратите внимание на форму среза и расстояние между кольцами. Совершенно правильная форма. И промежутки между кольцами тоже абсолютно одинаковы. Кроме того, никаких узлов или червоточин.

Пит указал на эти странности, и тогда мы повалили около сорока деревьев различных видов. Все эти признаки повторяются с завидным постоянством. Кроме того, число колец, а также фотостатическое определение возраста методом Мида показывают, что все деревья посажены в один год. Им всем по десять тысяч лет!

— Тут что ни скажи — все будет мало, — ответил Кэрмоди. — Равные промежутки между кольцами говорят о том, что времена года здесь следуют строго по расписанию, не бывает сезонов дождей и засух, лишь четкое чередование дождя и солнца. Но эти леса дики и неухожены. Как же объяснить отсутствие повреждений от паразитов? Может, их здесь просто нет.

— Понятия не имею. Кроме того, эти деревья просто ломятся от крупных и вкусных плодов. И все они выглядят как на выставке — тщательно выведенные сорта, хотя мы до сих пор не обнаружили следов цивилизации.

Глаза Блейка блестели, от возбуждения он размахивал руками.

— Мы позволили себе подстрелить нескольких животных для изучения. Я на скорую руку сделал вскрытие зеброподобного существа, волка с продолговатой мордой цвета меди, желтой вороны с красным гребешком и похожего на кенгуру животного, хотя и не сумчатого. Даже столь быстрое исследование дало совершенно потрясающие результаты, хотя одну вещь мог обнаружить любой наблюдатель.

Он сделал паузу, затем выпалил:

— Все они самки. И анализ костей показал, что их возраст совпадает с возрастом деревьев — десять тысяч лет. — Брови отца Джона полезли на лоб от изумления. В этот момент они напоминали крылья птицы, хлопающей ими в изумлении. — Да, среди миллионов зверей, которых мы видели, не было ни одного самца. Ни одного! Все, все только самки.

Он взял Кэрмоди за руку и повел к лесу.

— Возраст скелетов десять тысяч лет. Но это еще не все. Эти кости не носят и намека на эволюцию. Кэрмоди, я знаю, вы любитель-палеонтолог, и должны понимать всю уникальность этого факта. На любой планете, где проводилось сравнение окаменелостей и современных скелетов, были обнаружены элементы, которые выродились из-за потери функций. Вспомните палец собаки, копыто лошади. Собака со временем потеряла большой палец на задних лапах, на передних же его размер сильно сократился. Малые берцовые кости лошадей первоначально оканчивались двумя пальцами. Копыто — один из них, который затвердел, потому что у древней лошади на него приходилась максимальная нагрузка. Но на ногах здешних зебр нет никакого раздвоения кости, а у волка и в помине нет пальцев, потерявших свою функцию. То же и с другими животными, которых я исследовал. Они функционально совершенны.

— Но ведь, — возразил Кэрмоди, — вы знаете, что на других планетах эволюция может не следовать земному пути. Кроме того, внешнее сходство между земными и инопланетными животными могло ввести вас в заблуждение. Даже похожие черты и у земных видов бывают обманчивы. Смотрите, как в изолированной от остального мира Австралии сумчатые похожи на млекопитающих: сумчатый волк, сумчатая мышь, сумчатый медведь — все они ведь совсем не в родстве с волком, мышью, медведем, обитающими на других континентах.

— Это мне известно, — произнес Блейк с тенью обиды. — Я же не дилетант. Существуют и другие факторы, повлиявшие на мои выводы. К сожалению, вы так много говорите, что у меня не было возможности рассказать о них.

Кэрмоди пришлось рассмеяться:

— Я? Много говорю? Я только вставил парочку слов. Но ничего. Прошу прощения за излишнюю болтливость. Так о каких факторах вы говорите?

— Ну так вот, несколько членов экипажа сходили на разведку и принесли сотни различных насекомых, и, естественно, у меня не было времени ни на что, кроме беглого осмотра. Ни одно из этих насекомых не было личинкой, в земном понимании этого слова, только взрослые особи. Когда я это заметил, я осознал еще одну вещь, которую мы все видели, но не обращали на нее внимания; может, потому, что увиденное нами и так уже слишком сильно потрясло нас, а может, потому, что не хотели присматриваться. Мы не видели молодняка среди зверей.

— Это меня озадачивает, даже немного пугает, — произнес Кэрмоди. — Кстати, вы можете отпустить мой локоть, я с охотой последую за вами и без этого. Но куда же мы идем?

— Мы уже пришли.

Блейк остановился перед деревом с красной корой, высотой сотни в две футов. Он указал на большое дупло в стволе, на высоте около двух футов над землей.

— Это отверстие — не повреждение, нанесенное каким-то животным. Это явно особенность строения ствола.

Он посветил фонариком в дупло. Кэрмоди сунул голову внутрь. Увиденное заставило его призадуматься.

— Там, должно быть, тонн десять какого-то желеобразного вещества, — произнес он. — Ив нем груда костей.

— Куда бы вы ни пошли, всюду эти желейные деревья, как мы их теперь называем, — сообщил Блейк. — И в половине из них покоятся кости животных.

— Что они собой представляют? Разновидность венерианской мухоловки? — поинтересовался священник, непроизвольно отшатнувшись. — Нет-нет. Не может быть. Вы бы не позволили мне совать туда голову. Или это дерево, подобно многим, находит теологические предметы неудобоваримыми?

Блейк рассмеялся, но вскоре снова стал серьезным.

— Я не знаю, ни почему кости находятся в дереве, ни для чего служит желе, — сказал он. — Но я могу рассказать, как они оказываются там. Понимаете, во время полета с целью создания карты мы стали свидетелями охоты местных хищников. Увидев парочку таких созданий, мы обрадовались, что не пошли по земле, хотя у нас и были средства защиты. Один из них, размерами превосходящий бенгальского тигра, напоминал бы леопарда, если бы не большие круглые уши и пучки серой шерсти на лапах. Другой же — млекопитающее десяти футов росту с черной шерстью и головой медведя — был похож на тираннозавра. Оба они охотились на зебр,' многочисленных антилоп и оленей. Можно было бы предположить, что охота на столь быстроногую добычу должна развить в хищниках проворность и ловкость, но это не так. Эти хищники — самые ленивые и неповоротливые плотоядные, которых я когда-либо видел. Когда они атакуют, они не подкрадываются, чтобы потом совершить молниеносный смертельный прыжок. Они нагло подходят к стаду, рычат несколько раз и ждут, пока большая часть стада разбежится, затем выбирают одно из вялых животных, отказывающихся удирать, и убивают его. Те же, кого пощадили, все равно продолжают пастись. Они даже не испуганы видом того, как хищник пожирает их сестру. Нет, им лишь чуть-чуть не по себе.

Хотя это само по себе удивительно, продолжение поразит вас. Когда большой хищник насытится и убежит, собираются маленькие пожиратели падали — желтые вороны и пестрые лисицы. Кости начисто обгладываются. Но они не остаются белеть на солнце. Появляется черная обезьяна с мрачной физиономией, — мы назвали ее гробовщик, — забирает кости и запихивает их в ближайшее желейное дерево. Что вы на это скажете?

— Скажу, что, несмотря на теплый день, меня пробирает дрожь. Я… О, Его Преосвященство вышел из корабля. Извините.

Священник быстро пересек цветущую поляну, сжимая в руке черный футляр. Епископ, не дожидаясь его, вышел из тени, которую отбрасывал корабль. Хотя желтое солнце еще только поднялось из-за багровых гор на востоке, оно светило очень ярко. Казалось, епископа охватило пламя, когда лучи солнца коснулись его фигуры. Она как бы увеличилась, словно бог солнца передал ему часть своего великолепия. Иллюзия эта еще усиливалась из-за того, что епископ выглядел абсолютно здоровым. Лицо его сияло, и он быстро шел к группе людей, стоящих на опушке леса. Он расправил плечи, и грудь его вздымалась так, будто он хотел вдохнуть весь воздух этой планеты.

Кэрмоди, встретив его на полпути, произнес:

— Вы можете без опаски дышать этим превосходным воздухом, Ваше Преосвященство. Он действительно девственно свеж. Воздух, которым еще не дышал ни один человек.

Андре осмотрелся с медлительностью и величием льва, осматривающего новые охотничьи владения. Кэрмоди слабо улыбнулся. Хотя Андре был и так довольно видным мужчиной, в данный момент он слегка позировал, и только наметанный глаз Кэрмоди сразу различил это. Заметив ухмылку на лице у маленького священника, епископ нахмурился и поднял руки в знак протеста:

— Я знаю, о чем вы сейчас думаете.

Кэрмоди склонил голову и уставился на траву у своих ног. То ли он сделал это, признавая справедливость упрека, то ли пряча другие эмоции. Так или иначе, епископ не видел его глаз. Затем, как бы осознав, что нехорошо скрывать свои мысли, он поднял голову и посмотрел епископу прямо в глаза. Его движения напоминали движения Андре; в них было достоинство, но не было красоты, ибо Кэрмоди нельзя было назвать красивым, не принимая в расчет неуловимой внутренней красоты, отличающей честных людей.

— Я надеюсь, вы сможете простить меня, Ваше Преосвященство. Но привычка — вторая натура. Зубоскальство так долго было неотъемлемой частью моей жизни, до того как я принял сан — и в самом деле это было необходимо, чтобы выжить на Радости Данте, — что срослось с моей нервной системой. Я пытаюсь избавиться от этой привычки, но иногда, как и любой человек, поддаюсь слабости;

— Мы должны стремиться стать более чем просто людьми, — ответил Андре, махнув рукой. Хорошо его знавший Кэрмоди понял, что тот хочет сменить тему. Это не был приказ, ибо Андре всегда был вежлив и терпелив. Его время не принадлежало ему; оно принадлежало всем страждущим. Если бы Кэрмоди продолжил развивать затронутую тему, он бы поддержал разговор. Но священник согласился с решением епископа.

Он протянул Андре тонкий футляр черного цвета шести футов длиной:

— Я подумал, что Ваше Преосвященство может захотеть половить рыбу. Может, это и правда, что Вайлденвули известна на всю Галактику как лучшее место для рыбалки, но что-то говорит мне, что на Прорве мы найдем достаточно рыбы, чтобы разжечь азарт в наших сердцах, не говоря уже об аппетите в наших желудках. Вы бы не хотели попробовать? Это может развлечь Ваше Преосвященство.

Мягкая усмешка, появившаяся на лице Андре, медленно расплылась в широкую улыбку:

— Мне очень по душе ваша идея, Джон. Это лучшее, что вы могли предложить. — Он повернулся к Ту: — Как вам кажется, капитан?

— Я думаю, это будет безопасно. Мы разослали во все стороны патрульные вертолеты. Они засекли несколько крупных хищников, но поблизости их нет. Однако даже травоядные могут представлять опасность. Вспомните, и домашний бык может стать убийцей. Патрульные пытались разозлить самых крупных травоядных, но потерпели неудачу. Животные либо не обращали на них внимания, либо убегали прочь. Да, вы можете пойти порыбачить, хотя мне бы хотелось, чтобы озеро находилось поближе. Если хотите, вертолет может отвезти вас туда и забрать на обратном пути.

— Нет, спасибо, — ответил Андре. — Нельзя проникнуться духом планеты, летая над ней. Мы пойдем пешком.

Первый помощник капитана протянул им пистолеты:

— Возьмите, Преподобные. Это нечто новенькое. Ультразвуковое оружие. Выпускают луч ультразвука, который заставит запаниковать любое животное или человека. Ему захочется убраться ко всем чертям, простите за выражение, как можно быстрее.

— Прощаю. Но мы не можем принять их. По уставу ордена нам нельзя носить оружие.

— Я бы хотел, чтобы вы нарушили это правило, — возразил Ту. — Говорят, правила создаются, чтобы их нарушать; и хотя ни один капитан не согласится с этой пословицей, иногда стоит задуматься над ее смыслом.

— Вы не правы, — ответил епископ, пронзив взглядом Кэрмоди, который уже протянул руку за пистолетом.

Под его взглядом священник отдернул руку.

— Я лишь хотел осмотреть оружие, — произнес Кэрмоди. — Но я должен признаться, что никогда не задумывался над этим правилом. Правда, Джейрус обладал властью над дикими животными. Но, к сожалению, эта способность не передалась его последователям. Подумайте о том, что произошло на Джимденди лишь оттого, что Святой Виктор отказался взять ружье. Выстрели он тогда, было бы спасено более тысячи жизней.

Епископ закрыл глаза и прошептал, так тихо, что его мог слышать лишь Кэрмоди:

«И даже если я иду по темной дороге…»

В ответ Кэрмоди зашептал:

«Но и в ледяной тьме, где волосы на загривке встают дыбом от страха, меня согревает жгучий стыд…»

— Гм, говоря о стыде, Джон, вам всегда каким-то образом удается, осуждая себя, оставлять меня в дураках. Это талант, которым, возможно, должен обладать человек, чаще всего общающийся со мной, ибо он тем самым смиряет мою гордыню. С другой стороны…

Кэрмоди помахал футляром:

— С другой стороны, рыба может нас не дождаться.

Андре кивнул и пошел к лесу. Ту что-то сказал пилоту, тот догнал Кэрмоди и передал ему кораблеискатель — компас со стрелкой, всегда указывающей на корабль. В благодарность Кэрмоди одарил его улыбкой, затем, расправив плечи, поспешил за быстро удаляющимся епископом. Футляр за его спиной походил на антенну. При этом он насвистывал старую мелодию — «Мой дружок». Несмотря на кажущуюся беззаботность, глаза его внимательно изучали окрестности. Не укрылось от его взгляда и то, что неподалеку в противоположном направлении скрылись, держась за руки, Пит и Кейт. Он успел остановиться как раз вовремя, чтобы не врезаться в епископа, который развернулся и, нахмурив брови, смотрел в сторону «Чайки». Сначала Кэрмоди показалось, что тот также заметил молодую парочку, но вскоре понял, что Андре заинтересовался миссис Рэккой и первым помощником Гивенсом. Они стояли в сторонке и что-то оживленно обсуждали, затем медленно пересекли лужайку, отделяющую их от громады корабля. Андре, не двигаясь, наблюдал, как эти двое вошли в корабль и через несколько минут вышли из него. На этот раз у миссис Рэкки в руках была дамская сумочка, достаточно большая, но не скрывающая очертания бутылки. Все еще болтая, пара обошла корабль и вскоре снова оказалась в пределах видимости священников, оставаясь недосягаемой для взглядов капитана и команды.

— Должно быть, что-то в воздухе этой планеты… — пробормотал Кэрмоди.

— Что вы хотите этим сказать? — вымолвил епископ. Лицо его помрачнело, прищуренные глаза метали молнии.

— Если это второй рай, где лев и ягненок лежат рядом, то мужчина и женщина…

— Если Прорва свежа, чиста и невинна, — проворчал епископ, таковой она надолго не останется. До тех пор, пока не переведутся люди, способные гадить в собственное гнездо.

— Ну что ж, а мы тем временем порыбачим.

— Кэрмоди, не шутите такими вещами! Мне кажется, что вы благословляете этих людей, вместо того чтобы предать их проклятию!

Усмешка сползла с лица маленького священника.

— Едва ли. Я их ни благословляю, ни проклинаю. Я не могу судить заранее, ибо не знаю, что они задумали. Правда, во мне слишком сильно стремление к земному, почерпнутое, возможно, у Рабле. Я не поощряю их. Дело в том, что я слишком хорошо понимаю…

Не ответив, епископ в бешенстве развернулся и быстро зашагал в направлении озера. Кэрмоди, слегка подавленный, следовал за ним по пятам, хотя места было достаточно, чтобы идти бок о бок. Зная характер Андре, он понимал, что в данный момент лучше не попадаться тому на глаза. Пока же оставалось изучать окрестности.

Из донесений патрулей было известно, что между горами на востоке и океаном на западе местность в основном одинакова; волнистая, иногда даже холмистая прерия, перемежающаяся с лесами, которые здесь более походили на парки, чем на дикие заросли. Сочная трава служила идеальным кормом для травоядных; множество деревьев напоминало деревья средних широт Земли; только изредка попадались густые заросли, которые вполне заслуживали названия «дикие». Озеро, к которому направлялись священники, находилось в центре таких «джунглей». Редко растущие дубы, сосны, кипарисы, буки, платаны и кедры уступали место островку желейных деревьев. На самом деле они росли не так уж близко друг к другу; вид живой изгороди им придавали многочисленные лозы и лианы, переплетающие их ветви, и крошечные растения-паразиты, торчащие из всех трещин в стволах.

Под этим покровом из листьев было сумрачно, и лишь редкие косые лучи солнца проникали через него, сами напоминая наклонные колонны, отлитые из чистого золота. Лес был полон жизни. Мелькали и кричали пестрые птицы, по деревьям прыгали живущие в кроне животные. Некоторые из них походили на обезьян; когда они, прыгая с ветки на ветку, приближались, сходство становилось еще более удивительным. Было заметно, что они произошли не от древних приматов; должно быть, их предками были кошки, отрастившие пальцы вместо когтей и передвигающиеся в полувертикальном положении. Спины у них были темно-коричневого цвета, мех на груди и животе имел серый оттенок, серые цепкие хвосты заканчивались золотистыми кисточками. Морды их потеряли вытянутую звериную форму, стали похожими на плоские лица человекообразных обезьян, хотя по обе стороны тонких губ топорщились типичные кошачьи усы. Зубы у них были длинные и острые, хотя питались они крупными ягодами, растущими на лозах, по форме напоминающими сливу. Зрачки глаз у этих обезьян расширялись при передвижении в темноте и превращались в узкие щелочки на свету. Они болтали друг с другом и вели себя как обычные обезьяны, не считая того, что казались намного чистоплотнее.

— Может, их ближайшие родственники стали предками гуманоидов, — громко произнес Кэрмоди, отчасти потому, что имел привычку думать вслух, отчасти для того, чтобы узнать, не улучшилось ли настроение епископа.

— Что? — очнулся Андре, который также остановился и стал наблюдать за животными, которые отвечали ему столь же любопытными взорами. — Ах да, теория Необходимой Возможности Соколова. Каждый вид животного царства, известный нам на Земле, имеет возможность стать венцом эволюции — разумным существом, на какой-нибудь из планет Галактики. Лисолюди на Кубее, летуны на Альберо IV, китообразные на Океаносе, моллюски на Бодлере, гуингнгнимы на Где-То-Еще, так называемые жуки-ленивцы на Мюнхгаузене… я могу еще долго продолжать этот список. Почти на каждой планете земного типа мы обнаруживаем, что тот или иной вид не упустил шанса, данного ему Богом, и стал разумным. И все, за небольшим исключением, прошли через этап жизни на деревьях и лишь затем достигли высшего расцвета, став созданиями, похожими на человека.

— И все считают, что они созданы Богом по его образу и подобию, даже дельфиноиды с Океаноса и улитки с Бодлер, — добавил Кэрмоди. — Но хватит философствовать. Рыба есть рыба, на какой планете мы бы ни находились.

Они вышли из леса на берег озера. Перед ними расстилалась водная гладь около мили в ширину и двух миль в длину; на севере в нее впадал чистый ручей. Трава на берегу росла до самой кромки воды; при их приближении множество мелких лягушек попрыгали в воду. Кэрмоди достал две удочки и отключил реактивные механизмы, которые позволяли закидывать приманку на сколь угодно далекое расстояние.

— Это неспортивно, — сказал он. — Должны же мы дать этой инопланетной рыбешке хоть один шанс?

— Правильно, — улыбаясь, согласился епископ. — И если я ничего не поймаю своими собственными руками, то придется возвращаться с пустым садком.

— Кстати, о садке. Я его забыл, но, мне кажется, чтобы завернуть улов, вполне подойдут большие листья здешних лиан.

Через час они были вынуждены остановиться: за их спинами уже набралась порядочная куча крупных рыб. Мелочь они отпустили обратно в воду. Андре поймал самую большую — огромную форель, весом около тридцати фунтов. Для того чтобы вытащить ее на берег, ему понадобилось двадцать минут. После этого, обливаясь потом и тяжело дыша, но светясь от радости, он заявил:

— Что-то мне жарко. Как насчет купания, Джон?

Кэрмоди, которого тронуло обращение к нему по имени, улыбнулся и крикнул:

— Кто последний, тот эфиоп!

Через минуту оба разделись и одновременно прыгнули в прозрачную холодную воду. Когда они вынырнули, Кэрмоди, отфыркиваясь, произнес:

— Похоже, мы оба эфиопы, но вы выиграли, ибо я не так совершенен, как вы. Или из этого следует, что выиграл я?

Андре весело рассмеялся, затем быстрым кролем поплыл через озеро. Кэрмоди даже не пытался догнать его, лег на спину и закрыл глаза. Через некоторое время он поднял голову, чтобы узнать, как идут дела у епископа, но вскоре опять лег на спину, убедившись, что с Андре все в порядке. Тот доплыл до противоположного берега и уже возвращался, плывя медленно и без особых усилий. Вернувшись и немного отдохнув на берегу, он попросил:

— Джон, не можете ли вы вылезти из воды и засечь, сколько я буду под водой? Хочу узнать, сохраняю ли я форму. Здесь около семи футов, не очень глубоко.

Кэрмоди выбрался на траву, взял часы и подал сигнал. Андре нырнул. Вынырнув, он тут же поплыл к берегу.

— Ну и как? — спросил он, вылезая из воды. Капли на его великолепном теле отсвечивали золотом в лучах послеполуденного солнца.

— Четыре минуты и три секунды, — ответил Кэрмоди. — На сорок секунд хуже вашего личного рекорда, но, держу пари, лучше, чем у любого другого человека в Галактике. Вы все еще чемпион, Ваше Преосвященство.

Андре кивнул, слегка улыбнувшись:

— Двадцать лет прошло с тех пор, когда я поставил этот рекорд. Мне кажется, что, если я буду регулярно тренироваться, я смогу повторить и даже улучшить результат. С тех пор я узнал многое о контроле над телом и разумом. Ведь раньше я не мог полностью свыкнуться с давлением и мраком, окружающими тебя под водой. Мне это нравилось, но удовольствие было смешано со страхом. Это чувство сравнимо лишь с тем, которое испытываешь по отношению к Богу. Может быть, я даже слишком сближал их, как сказал мне один из моих прихожан. Мне кажется, он имел в виду, что я уделяю слишком много внимания вещам, которые должны быть лишь развлечением в редкие свободные минуты.

Он, конечно, был прав, хотя тогда его замечание меня обидело. Он не мог знать, какой это был вызов: нырнуть и плыть под водой в одиночестве. Держаться на одном уровне, будто покоиться в руках Великой Матери, хотя, может быть, эти руки сжимали меня слишком сильно. Мне приходилось бороться с потребностью немедленно вынырнуть из воды за глотком свежего воздуха, но я гордился тем, что поборол страх. Я всегда был в опасности, но эта опасность приводила меня на грань какого-то очень важного для меня открытия — какого именно, я так никогда и не узнал. Но мне всегда казалось, что, проведи я под водой достаточно долго, побори я страх перед мраком и потерей сознания, я бы открыл этот секрет.

Странные мысли, не правда ли? Именно они привели меня к изучению нео-йоги, которая давала возможность человеку приостановить всякую жизнедеятельность, возможность умереть, живя. На Ганди был один человек, который мог прожить три недели зарытым в землю, хотя я никак не решу для себя, мошенничал он или нет. В любом случае он помог мне. Он учил меня, что если мне удастся умереть здесь, — и Андре показал на левую часть груди, — затем здесь, — он коснулся своих чресел, — то я достигну покоя. Я должен стать эмбрионом, плавающим в амниотическом пузыре, живущим, но не нуждающимся в дыхании, не нуждающимся в кислороде, за исключением того, что дает тебе твое окружение. Абсурдная теория, если смотреть с научной точки зрения, хотя в некоторой степени она работает. В это трудно поверить, но теперь мне приходится заставлять себя всплывать: в глубине так тихо, безопасно и тепло, даже в том случае, когда вода очень холодная, как в этом озере.

Говоря это, он вытирался своей манишкой, повернувшись спиной к Кэрмоди. Священник знал, что Андре стесняется его. Сам он, хотя и понимал, что его тело выглядит безобразным и гротескным рядом с хорошо сложенным епископом, был совсем не стеснительным. Так же, как и многие люди его времени, он рос в мире, где нагота на пляже и у себя дома принималась обществом как должное, а в некоторых местах даже была обязательна. Андре, рожденному в семье священника, было дано весьма строгое воспитание. Его благочестивые родители настаивали на том, чтобы он следовал старым традициям, даже если это означало стать мишенью для насмешек.

Об этом он и заговорил, будто прочитав мысли Кэрмоди:

— Я ослушался отца всего лишь раз в жизни. Мне тогда было десять лет. По соседству с нами в основном жили агностики и почитатели Храма Мирового Света. Но у меня было несколько приятелей из местных сорванцов, и однажды они все-таки уговорили меня пойти купаться голышом. Конечно же, мой отец поймал меня; казалось, у него есть инстинкт, сообщающий ему, если кому-то из его семьи грозит опасность впасть в грех. Тогда он устроил мне порку, запомнившуюся на всю жизнь, упокой, Господи, его душу, — добавил он, не сознавая иронии, промелькнувшей в этих словах — «Кнут не мука, а вперед наука» — была его любимая поговорка, хотя ему пришлось высечь меня только раз в жизни. Или, вернее сказать, дважды, так как я вырвался от него, когда он начал пороть меня перед приятелями, нырнул в воду и находился там довольно долго, пытаясь испугать отца тем, что я утопился. В конце концов мне пришлось вынырнуть и вылезти на берег, где отец продолжил наказание. Во второй раз он бил не сильнее, чем в первый. Он ведь не хотел меня убивать, хотя был недалек от этого. Если бы современная наука не умела убирать шрамы, у меня до сих пор были бы исполосованы спина и ноги. Однако все рубцы остались здесь, — и он положил руку на сердце.

Епископ вытерся и поднял свои кюлоты.

— Это случилось тридцать пять лет назад и за сотни световых лет отсюда, но я продолжаю утверждать, что наказание принесло мне огромную пользу. — Он взглянул на безоблачное небо, обвел взглядом лес, вдохнул полную грудь воздуха и произнес: — Это чудесная, нетронутая планета, свидетельство Божьей любви к Его созданиям, Его великодушия — он заселил ими всю Вселенную, словно это была его обязанность! Здесь я чувствую, что есть Господь на небесах и мир совсем недалек от совершенства. Симметрия и изобилие плодов на деревьях, чистый воздух и вода, бесконечное разнообразие птичьих трелей, яркие цвета…

Он остановился, ибо внезапно ощутил то, что Кэрмоди заметил еще минуту назад. Не было слышно шумного, но мелодичного щебетания птиц, куда-то подевались обезьяны. Все затихло. Словно толстое одеяло мха, тишина повисла над лесом.

— Что-то напугало этих животных, — прошептал Кэрмоди. Он поежился, хотя заходящее солнце давало еще достаточно тепла, и огляделся. Рядом с ними, на длинной ветви, нависающей над озером, уселось несколько обезьян, появившихся неизвестно откуда. Все они были покрыты серым мехом, лишь на груди у каждой обезьяны было белое пятно в форме креста. На головах у них была довольно густая шерсть, спадавшая на лоб, образуя подобие монашеского капюшона. Лапы они держали у глаз в положении «не-вижу-зла». Но даже через пальцы было заметно, как блестели их глаза, и Кэрмоди, несмотря на беспокойство, охватившее его, улыбнулся и прошептал:

— Подглядывать нечестно.

Из леса донесся громкий кашель; монахи, как Кэрмоди окрестил обезьян, будто в страхе жались все ближе друг к другу.

— Что это может быть? — спросил епископ.

— Должно быть, большой зверь. Я слышал, как кашляют львы: очень похоже на этот звук.

Внезапно Андре протянул руку и своей огромной пятерней крепко сжал пухлую ладонь Кэрмоди.

Встревоженный видом епископа, Кэрмоди спросил:

— Что, начинается приступ?

Андре покачал головой. Глаза его остекленели.

— Нет. Забавно, но на секунду меня посетило то же чувство, как и тогда, когда меня поймал отец, — он отпустил руку Кэрмоди и глубоко вздохнул. — Со мной все в порядке.

Он поднял кюлоты и собрался надеть их. В этот момент Кэрмоди ахнул. Андре резко поднял голову и вскрикнул. Что-то белое вырисовывалось в тени деревьев, двигаясь медленно, но уверенно — причина и фокус той тишины, которая охватила весь лес. Затем пришелец стал казаться более темным, вступив в полосу солнечного света, и на секунду замер там, но не для того, чтобы привыкнуть к ослепительному сиянию, а чтобы глаза наблюдателей привыкли к его виду. Он был восьми футов росту и очень походил на человека, двигался он с таким достоинством и величием, что, казалось, земля почтительно расстилается перед ним. Это был обнаженный, очень крупный мужчина с длинной бородой. Глаза его, как у внезапно ожившей гранитной статуи бога, были настолько ужасны, что в их страшно было взглянуть.

Он заговорил. Теперь они знали происхождение кашля, порожденного в легких, глубоких, как колодец оракула. Голос его походил на рычание льва; он заставил двух пигмеев вновь схватиться за руки с чувством, будто их мышцы отказываются повиноваться. Они даже не задумались, почему он говорит на их родном языке.

— Приветствую вас, дети мои! — прогрохотал он.

Они склонили головы:

— Отец.

За час до заката Андре и Кэрмоди выбежали из леса. Они торопились, так как даже за милю от корабля был слышен страшный шум. Кричали мужчины, вопила женщина, громко рычал какой-то зверь. Они успели как раз вовремя, чтобы увидеть конец драмы. Два огромных зверя, двуногие создания с тяжелыми хвостами и мордами, похожими на медвежьи, преследовали Кейт Леджин и Пита Мастерса. Кейт и Пит неслись, держась за руки, он тащил ее так быстро, что, казалось, на каждом шагу она взлетает в воздух. В другой руке он сжимал энергопилу. У них не оказалось акустического пистолета, чтобы защитить себя, хотя капитан Ту приказал всем носить с собой оружие. Мгновение спустя стало понятно, что ультразвук был бы абсолютно бесполезен — несколько человек из команды разрядили свои пистолеты в хищников. Не обращая никакого внимания на ультразвук, монстры нагнали парочку посреди лужайки.

Несмотря на то что были безоружными, Андре и Кэрмоди кинулись туда, сжав кулаки. Пит умудрился извернуться в лапах зверя и полоснуть его по морде острым краем пилы. Кейт пронзительно вскрикнула, затем потеряла сознание. В следующий момент оба они лежали на траве: звери их бросили и не спеша направились в глубь леса. Было совершенно очевидно, что ни ультразвук, ни священники их не испугали. Они прошли через испускаемые пистолетами лучи ультразвука, не обращая на них никакого внимания, и если даже те хоть как-то повлияли на их нервную систему, то вида они не показали.

Кэрмоди взглянул на девушку и крикнул:

— Доктора Блейка! Позовите доктора Блейка!

Доктор Блейк появился, словно джинн из бутылки, как только упомянули его имя. В руках он держал маленький черный саквояж. Он тут же послал за носилками; стонавшую Кейт перенесли в медицинский отсек. Взбешенный Пит следовал за ней, пока Блейк не выгнал его из комнаты.

— Сейчас я возьму ружье и перестреляю этих тварей. Я выслежу их, даже если на это уйдет неделя. Или год! Я расставлю ловушки и…

Кэрмоди силой вывел юношу из каюты и заставил сесть. Трясущимися руками он зажег две сигареты.

— Убийство этих тварей тебе ничего не даст, — произнес он. — Они снова оживут через несколько дней. Кроме того, это лишь животные, подчиняющиеся командам хозяина.

Закурив, он закрыл электрозажигалку и спрятал ее в карман.

— Я так же потрясен, как и ты. События разворачиваются слишком невероятным образом и так быстро, что моя нервная система не в состоянии все это усвоить. Но на твоем месте я бы не беспокоился о Кейт. Я знаю, выглядит она не наилучшим образом, но я уверен, что она поправится в ближайшее время.

— Вы слепой оптимистичный осел! — выкрикнул Пит. — Вы ведь видели, что с ней произошло!

— Она страдает скорее от нервного шока, чем от физиологических последствий выкидыша, — спокойно ответил Кэрмоди. — Держу пари, через минуту, когда Блейк даст ей успокоительное, она выйдет оттуда такая же здоровая, какой была сегодня утром. Я уверен в этом. Понимаешь ли, сын мой, у меня был разговор с существом, которое не есть Бог, но которое является ближайшим эквивалентом.

— Что? — У Пита отвисла челюсть. — О чем это вы?

— Я знаю, это звучит абсурдно, но я повстречал владельца Прорвы. Вернее, он говорил со мной, и то, что он показал нам с епископом, по меньшей мере сногсшибательно. Нам необходимо о многом поведать тебе и всем остальным. Сейчас я могу лишь рассказать тебе о его могуществе. Он может почти все: от таких приятных мелочей, как лечение зубной боли одним прикосновением руки, до оживления костей, облекая их в новую плоть. Я видел, как мертвые животные оживали и убегали, хотя скорее всего для того, чтобы вновь быть съеденными. — Нахмурившись, он добавил: — Нам с епископом было позволено самим испытать — или, вернее, совершить? — воскрешение. Ощущение, вполне поддающееся описанию, но сейчас лучше о нем промолчать.

Пит поднялся, сжимая кулаки, и раздавил сигарету.

— Вы сошли с ума.

— Лучше бы это действительно было так; в этом случае я бы избавился от ужасной ответственности. Если бы за мной был выбор, я бы предпочел стать неизлечимо безумным. Но мне не удастся так легко отделаться.

Внезапно спокойствие улетучилось с лица отца Джона; казалось, что он недалек от того чтобы потерять самообладание. Ошеломленный Пит смотрел, как он закрыл лицо руками. Вдруг священник резко выпрямился, и перед миром опять предстало длинноносое круглое улыбающееся лицо Кэрмоди.

— К счастью, последнее слово не за мной, а за Его Преосвященством. И хотя это несколько трусливо — перекладывать свою ношу на плечи других — я должен признать, что рад. В этом случае он главный, и хотя власть приносит славу, у нее есть свои тяготы и печали. Не хотел бы я оказаться на месте епископа в данный момент.

Но Пит уже не слушал священника. Он уставился на открывающуюся дверь медицинского отсека. Оттуда вышла Кейт, немного бледная, но твердо стоящая на ногах. Пит подбежал к ней, и они заключили друг друга в объятия; затем девушка заплакала.

— С тобой все в порядке, дорогая? — заботливо повторял Пит снова и снова.

— Да, я чувствую себя прекрасно, — ответила она, все еще плача. — Не понимаю почему, но это правда. Я абсолютно здорова. Как будто кто-то провел надо мной рукой, и сила перешла ко мне из этой руки, и я выздоровела.

Блейк, появившийся за ее спиной, кивнул в знак согласия.

— Ах, Пит, — всхлипнула она. — Со мной все в порядке, но я потеряла ребенка! Это потому, что мы украли деньги у папы. Это наказание. Убегать из дома и так нехорошо, хотя мы были вынуждены так поступить во имя нашей любви. Но мы не должны были брать эти деньги!

— Тише, дорогая, ты слишком много болтаешь. Пойдем к себе в каюту; там ты сможешь отдохнуть.

Вызывающе взглянув на Кэрмоди, он повел Кейт по коридору.

— Ах, Пит, — причитала она, — все из-за тех денег, и вот мы на планете, где от них нет никакого толка. Лишнее бремя.

— Ты слишком много болтаешь, детка, — повторил он. Нежность в его голосе сменилась резкостью. Они исчезли за поворотом коридора. Кэрмоди ничего не сказал. Опустив глаза, он прошел в свою каюту и закрыл дверь.

Спустя полчаса он вышел оттуда и отправился разыскивать капитана. Узнав, что Ту снаружи, он вышел из «Чайки» и увидел группу людей, стоящих на другом конце поляны. Центром их внимания были миссис Рэкка и первый помощник.

— …Мы сидели под одним из больших желейных деревьев, по очереди прикладываясь к бутылке и болтая о всяких пустяках, — рассказывал Гивенс. — В основном о том, что будет, если мы застрянем здесь до конца жизни.

Кто-то хихикнул, Гивенс покраснел, но продолжил:

— Неожиданно миссис Рэкке и мне стало очень плохо. Нас сильно вырвало и бросило в холодный пот. К тому времени когда наши желудки опустели, мы подумали, что виски было отравлено. Нам Показалось, что мы умрем в этом лесу, возможно, нас так и не обнаружат, так как дело происходило довольно далеко от корабля в весьма уединенном месте.

Но слабость покинула нас так же внезапно, как и пришла. Мы чувствовали себя счастливыми и здоровыми. Единственное, что изменилось, так это то, что и миссис Рэкка, и я были абсолютно уверены в том, что больше не возьмем в рот ни капли виски.

— И любого другого алкогольного напитка, — добавила миссис Рэкка, содрогаясь.

Те, кто был осведомлен о ее слабости, с любопытством уставились на нее. В глазах некоторых читалось сомнение. Кэрмоди похлопал капитана по плечу и отвел в сторону.

— Работают ли сейчас радио и электроника? — спросил он.

— Они вновь заработали незадолго до того, как вы появились. Но транслятор до сих пор не подает признаков жизни. Я беспокоился за вас, так как не мог с вами связаться по рации. Я думал, что либо вас убил дикий зверь, либо вы утонули в озере. Я снарядил поисковую экспедицию, но не успели мы пройти и полмили, как стрелки наших кораблеискателей словно взбесились. Мы вернулись. Я не хотел затеряться в лесах, так как моя главная обязанность — забота о корабле. И я не мог послать вертолет, так как вся техника просто отказывалась работать, в том числе и вертолеты. Хотя теперь они снова работают. Что вы на это скажете?

— Я знаю, кто делает это. И зачем.

— Ради Бога, кто это?

— Я не знаю, ради Бога или ради дьявола… — Кэрмоди посмотрел на часы. — Идите за мной. Вы должны кое-кого увидеть.

— Куда мы идем?

— Просто следуйте за мной, и все. Он хочет поговорить с вами, так как вы — капитан «Чайки», и вы тоже должны решать. Кроме того, я хочу, чтобы вы знали, с чем мы встретились.

— Кто это — он? Абориген Прорвы?

— Не совсем так, но он живет здесь дольше, чем любое из существ этой планеты.

Ту поправил фуражку и стряхнул пылинки с мундира. Он шагал через заросли, словно деревья были солдатами на параде, а он инспектировал их.

— Если он пробыл здесь больше чем десять тысяч лет, — проговорил капитан, непроизвольно выделяя личное местоимение, как и Кэрмоди, — значит, он прибыл сюда задолго до того, как появился английский язык, не говоря уже о его преемнике — линго. В то время по-арийски говорило лишь одно племя дикарей в Европе. Как же мы будем с ним говорить? Телепатически?

— Нет. Он научился линго у человека, выжившего при аварии «Хойла», единственного корабля, которому он позволил приземлиться.

— И где же этот парень? — поинтересовался Ту, с раздражением бросая взгляд на завывающих обезьян, сидящих на ветке над ними.

— Не мужчина, а женщина, врач. Через год после аварии она покончила жизнь самоубийством. Соорудила огромный погребальный костер и сожгла себя. От нее осталась лишь кучка пепла.

— Почему?

— Мне кажется, что это был единственный способ избежать его власти. В противном случае он мог бы поместить ее кости в желейное дерево и оживить ее.

Ту остановился:

— Мой мозг понимает ваши слова, но разум отказывается им верить. Зачем ей было убивать себя, если перед ней была, по вашим словам, вечная жизнь или, по крайней мере, ее подобие?

— Он — Отец — говорит, что она не могла вынести мысли, что навсегда останется на Прорве в компании одного человека — или гуманоида. И я понимаю, что она имела в виду. Это все равно что жить на планете, где разговаривать можно только с Богом. Ее комплекс неполноценности и одиночество одержали верх.

Внезапно Кэрмоди остановился и погрузился в собственные раздумья, склонив набок голову и полуприкрыв левый глаз.

— Гм, это странно. Он сказал, что у нас может быть та же власть, что мы можем стать подобны ему. Почему же он не научил ее? Может, не хотел делиться властью? Над этим надо подумать. Ведь он не предлагает делить владения, но лишь ищет замену. Гм. Все или ничего. Или он, или… или что?

— Что за чушь вы несете? — раздраженно гаркнул Ту.

— Может быть, вы и правы, — задумчиво заметил Кэрмоди. — Вот желейное дерево. Я надеюсь, вы не против того, чтобы заглянуть внутрь. Правда, он запретил нам, как посетителям Прорвы, проявлять любопытство; правда, эта планета может оказаться вторым Эдемом и я, как истинный сын Адама, аминь, заново переживу изгнание из рая огненным мечом. Не исключено, что в меня попадет молния за святотатство по отношению к местному божеству. Тем не менее я думаю, что, если мы покопаемся в этом дупле, выгода будет больше, чем прибыль у дантиста с одного «дупла». Что скажете, капитан? Ведь последствия могут оказаться плачевными.

— Если вы имеете в виду, что я трушу, то могли бы и помолчать, — проворчал Ту. — Я никогда не позволю себе быть малодушнее священника. Вперед. Я поддержу вас в чем угодно.

— Ах, — вскричал Кэрмоди, решительно направляясь к красному дереву, — вы ведь еще не встречались с Отцом Прорвы. Дело не в том, чтобы поддерживать меня, вы мало что сможете сделать, если нас накроют. От вас мне нужна моральная поддержка; стыд перед вами не позволит мне бежать как кролику, если он поймает меня на месте преступления.

Одной рукой священник достал из кармана пузырек, а в другую взял фонарик, посветив им в темное дупло. Капитан заглядывал туда через его плечо.

— Оно трепещет, как живое, — тихо произнес капитан.

— А также тихонько жужжит. Если прикоснуться рукой к его поверхности, можно ощутить вибрацию.

— А что это белеет там, внутри? Кости?

— Да, заметьте, дупло очень глубокое. Должно быть, уходит под землю. Видите темный силуэт в углу? По-моему, какая-то антилопа. Мне кажется, что плоть как бы наращивается слоями, начиная с костей; наружный слой мускулов и шкура еще не восстановлены.

Священник наполнил пузырек желе и положил его обратно в карман. Не отходя от дупла, он продолжал водить лучом фонарика по поверхности желе.

— Это вещество заставляет сходить с ума счетчики Гейгера. Кроме того, оно излучает электромагнитные волны. Я думаю, волны от желе заглушили все наши передатчики, вывели из строя оружие и сыграли злую шутку с кораблеискателями. Да вы только посмотрите сюда! Видите, тело покрылось сетью белых нитей. Разве они не напоминают нервы?

Прежде чем Кэрмоди успел его остановить, капитан наклонился и зачерпнул пригоршню трепещущего желе.

— А знаете, где-то я это уже видел. Это вещество напоминает мне белковые транзисторы, используемые в трансляторе.

Кэрмоди нахмурился:

— Ведь они единственная органическая часть транслятора? Мне кажется, я где-то читал, что без этих транзисторов транслятор будет не в состоянии вывести корабль в гиперпространство.

— Механические транзисторы тоже способны на это, — поправил его Ту, — но они заняли бы столько же места, сколько и сам корабль. Белковые же транзисторы требуют куда меньше места: все транзисторы «Чайки» запросто может поднять один человек. На самом деле эта часть транслятора не только ряд транзисторов, но и банк памяти: в его функции входит «помнить» нормальное пространство. Оно должно сохранять представление о нормальном, так сказать, «горизонтальном» пространстве, чтобы отличить его от «перпендикулярного» гиперпространства. В то время как одна часть транслятора, как говорится, «перекидывает» нас, протеиновая память определяет структуру нормального пространства в точке назначения с точностью до электрона. Смахивает на магию, не правда ли? Создается изображение, и вскоре вы уже перелетаете из реальности в картинку.

— И что же произошло с банком памяти?

— Ничего, что удалось бы обнаружить: приборы говорят, что он работает нормально.

— Может, сигналы не проходят. Инженер проверял сигналы записи или лишь снял показания со всего банка в целом? Весь банк может быть в порядке, хотя передача информации перекрыта.

— Это уже хозяйство инженера. Я и не подумал бы лезть в его сферу, как и он не полез бы в мою.

Кэрмоди встал:

— Я бы хотел поговорить с инженером. У меня есть своя дилетантская теория. Как и все любители, я могу оказаться слишком смел в своих предположениях по причине незнания. Если не возражаете, я сейчас не стану углубляться в детали. Особенно здесь, где и у леса могут быть уши…

Хотя капитан не открывал рта, Кэрмоди приложил палец к губам. Кругом царила именно та тишина, к которой он призывал, в лесу все затихло, был слышен лишь шелест листьев на ветру.

— Он где-то здесь, — прошептал Кэрмоди. — Бросьте желе обратно в дупло, и поскорее пошли отсюда.

Ту поднял руку, чтобы выбросить желе. В этот момент поблизости послышался выстрел. Оба собеседника так и подпрыгнули.

— Боже, что за идиот там стреляет? — крикнул Ту. Он сказал что-то еще, но его голос потонул в поднявшемся гвалте — криках птиц, завываниях обезьян, мычании, ржании, реве тысяч других животных. Затем, так же внезапно, как началось, будто по сигналу, все стихло. Тишина повисла над лесом. Потом раздался крик. Крик человека.

— Это Мастерс, — простонал Кэрмоди.

Послышался рев, словно зарычал какой-то большой зверь. Одно из леопардоподобных созданий с круглыми ушами и серым мехом на лапах вылезло из кустов. В зубах оно несло обмякшее тело Пита Мастерса с той же легкостью, с какой кошка держит мышь. Не обращая внимания на двух человек, оно пробежало мимо них к подножию огромного дуба, где положило Мастерса к ногам появившегося из чащи существа.

Отец стоял без движения, словно превратившись в камень, одной рукой, лишенной ногтей, поглаживая огненно-рыжую бороду, глубоко посаженные глаза рассматривали тело, лежащее на траве. Отец оставался неподвижным до тех пор, пока Пит, выйдя из оцепенения не стал корчиться от боли и не попросил пощады. Лишь тогда он нагнулся и коснулся затылка юноши. Тот вскочил на ноги и, держась за голову и вопя, скрылся между деревьев. Леопард лежал не шевелясь, лишь медленно моргая, что делало его похожим на толстую и ленивую домашнюю кошку.

Отец что-то сказал зверю. Когда он спокойно зашагал в глубь леса, огромная кошка перевела свой взгляд на двух людей. Ни один из них не решился проверить, насколько хорошо она справляется с ролью сторожа.

Отец остановился под деревом, густо оплетенном лозами, с которых свисали тяжелые плоды, напоминающие белые гладкие кокосы. Хотя нижний из них находился на высоте около двенадцати футов, существу не представило труда достать плод и сжать в ладони. Тот раскололся с громким треском, из раздавленной скорлупы брызнула вода. Ту и Кэрмоди побледнели; капитан пробормотал:

— Я бы предпочел схватиться с этой большой кошкой, чем с ним.

Гигант развернулся, моя руки водой, и направился к ним.

— Ты хочешь так же сокрушать кокосы одной рукой, капитан? — прогрохотал он. — Это мелочи. Я покажу тебе, как это делается. Я могу с корнем вырвать этот бук, я могу сказать слово Зеде, и она будет следовать за мной по пятам, как собака. Это мелочи. Я могу дать тебе силу. Я слышу твой шепот за сто ярдов, как ты уже догадался. И я могу догнать тебя за десять секунд, даже если ты побежишь, когда я буду сидеть. Это мелочи. Я могу мгновенно определить, где находится каждая из моих дочерей, в каком она состоянии или когда она умерла. Это мелочи. Ты сможешь делать все это, если станешь таким же, как и священник, стоящий рядом. Ты даже сможешь оживлять мертвых, если у тебя хватит мужества уподобиться отцу Джону. Я могу взять тебя за руку и показать, как снова вдохнуть жизнь в мертвое тело, хотя мне не очень хочется прикасаться к тебе.

— Ради Бога, откажитесь, — выдохнул Кэрмоди. — Достаточно того, что мы с епископом подвергаемся этому соблазну.

Отец рассмеялся. Ту схватил Кэрмоди за руку. Он не смог бы ответить гиганту, даже если бы хотел. Подобно рыбе, вытащенной на берег, он открывал и закрывал рот, глаза его почти вылезли из орбит.

— Что-то в его голосе заставляет все внутри перевернуться, а колени дрожать, — сказал священник и замолчал. Отец возвышался над ними, вытирая руки о бороду. Все тело его, исключая великолепную растительность на лице и копну кудрей на голове, было лишено волос. Светло-красная безупречная кожа его позволяла различить под ее тонким покровом свободный ток крови по сосудам. Орлиный нос был начисто лишен перегородки, но единственная ноздря напоминала стрельчатую готическую арку. Во рту сверкали красные зубы; на секунду показался язык, покрытый синими венами; затем темно-красные губы сомкнулись. Все это было странно, но не настолько, чтобы космические странники почувствовали себя не в своей тарелке. Их ошеломляли голос и глаза, гром, заставляющий трястись поджилки, и черные глаза, испещренные серебряными жилками. Камень, превратившийся в живую плоть.

— Не беспокойся, Кэрмоди, я не покажу капитану, как оживлять мертвых. В любом случае на это окажетесь способны лишь вы с Андре. Это не будет доступно никому из экипажа, я наблюдал за ними и так решил. Но мне нужен ты, Ту. Я расскажу тебе зачем, и после этого ты поймешь, что у тебя нет другого выбора. Я воспользуюсь убеждением, а не силой. Я ненавижу насилие, и моя природа восстает против него. Если только применения силы не потребует ситуация.

И Отец стал говорить. Замолчал он лишь через час. Не дожидаясь, пока кто-нибудь из них вымолвит слово, даже будь они в силах говорить, он повернулся и зашагал прочь; леопард почтительно бежал следом. Лес вновь ожил, наполнился обычным шумом. Оба слушателя, будто очнувшись от чар, молча поплелись к кораблю. На опушке леса Кэрмоди произнес:

— У нас нет выбора. Придется созывать Судилище ордена Святого Джейруса. К счастью, вы годитесь на роль Арбитра, которым должен быть мирянин. Я спрошу у епископа, и уверен, что он согласится, так как это последнее, что мы еще в силах сделать. Мы не можем связаться с руководством ордена и передать вопрос на его рассмотрение. Вся ответственность ложится на нас.

— Это тяжкое бремя, — согласился капитан.

На корабле им сообщили, что епископ несколько минут назад пошел прогуляться в лес. Рация работала, но Андре не отзывался. Встревоженные Ту и Кэрмоди решили отправиться на поиски. Они шли по дороге к озеру; по пути капитан опрашивал команды вертолетов, патрулирующих окрестности. От них стало известно, что епископа не было на берегу озера, но Кэрмоди был уверен, что Андре скорее всего идет именно туда, или, может быть, просто где-нибудь медитирует.

Отойдя приблизительно на милю от «Чайки», они увидели епископа, лежащего под необыкновенно высоким желейным деревом. Ту внезапно остановился:

— У него приступ, отец Кэрмоди.

Кэрмоди развернулся и сел на траву, спиной к епископу. Он было зажег сигарету, но тут же потушил ее, втоптав каблуком в землю.

— Совсем забыл, он не хочет, чтобы мы курили в лесу. Нет, не из-за боязни пожара. Ему просто не нравится запах табака.

Ту стоял рядом со священником, не в силах оторвать взгляд от корчившейся под деревом фигуры.

— Разве вы не собираетесь помочь ему? Он может откусить себе язык или вывихнуть сустав.

Кэрмоди сгорбил плечи и покачал головой:

— Вы забываете, что он вылечил все наши болезни, чтобы продемонстрировать свое могущество. Мои гнилые зубы, алкоголизм миссис Рэкки, недуги Его Преосвященства.

— Но ведь…

— Его Преосвященство вошел в состояние так называемого приступа добровольно, так что его языку и суставам ничего не грозит. Если бы это был настоящий приступ, я бы знал, что делать. А пока поступите, как требуют приличия, — отвернитесь. Мне это зрелище было неприятно, когда я увидел его в первый раз, и противно до сих пор.

— Возможно, вы не считаете нужным оказывать помощь, но я, черт возьми, попытаюсь сделать это, — проговорил Ту. Он шагнул к епископу, но вдруг остановился, со свистом втягивая воздух.

Кэрмоди оглянулся, затем встал:

— Все в порядке. Не беспокойтесь.

Тело епископа последний раз содрогнулось, с огромной силой выгнулось, образовав дугу. В это же мгновение он издал громкий вопль, полный муки. Выпрямившись, он так и остался лежать без движения.

Но не на Андре теперь смотрел Ту, а на дупло желейного дерева за его спиной. Из него выползала огромная белая змея с черными треугольниками на спине. Голова ее была размером с арбуз, глаза отсвечивали изумрудно-зеленым, с чешуек тонкими нитями стекало желе.

— О Боже, — прошептал Ту, — скоро ли она кончится? Она все выползает и выползает. Да в ней уже сорок, а то и пятьдесят футов.

Рука его потянулась к карману, где лежал пистолет. Кэрмоди остановил его, покачав головой:

— Эта змея не причинит вреда. Наоборот, насколько я понимаю этих животных, она смутно осознает, что только что была оживлена, и испытывает нечто, похожее на благодарность. Может быть, он дал им знание того, что он возвращает их к жизни, чтобы греться в лучах поклонения. Но, естественно, он не вынес бы того, что сейчас делает это существо. Он, как вы уже могли заметить, не выносит прикосновения своего возрожденного потомства. Вы ведь видели, что он, прикоснувшись к Мастерсу, затем помыл руки «кокосовой» водой. Единственные вещи, к которым он прикасается без отвращения, — цветы и деревья.

Змея приблизила голову к голове епископа; раздвоенным языком она коснулась его лица. Андре застонал и открыл глаза. Увидев рептилию, содрогнулся от страха, затем успокоился и позволил змее ласкать себя. Убедившись, что змея абсолютно безвредна, он погладил ее.

— Ну, если епископ займет место Отца, то, по крайней мере, даст этим животным то, чего они всегда хотели, но никогда не получали от него, — ласку и заботу. Его Преосвященство не ненавидит всех этих самок. Пока. — Повысив голос, он добавил: — Но, я надеюсь, Бог не даст такому случиться.

Тревожно шипя, змея уползла в заросли травы. Андре сел, потряс головой, словно стряхивая оцепенение, затем встал и повернулся к ним. Лицо его больше не выражало ту нежность, с которой он поглаживал змею. Оно стало неожиданно суровым, голос его звучал вызывающе.

— Вам не кажется, что шпионить за мной — по меньшей мере нехорошо?

— Простите, Ваше Преосвященство, но мы не шпионили. Мы искали вас, так как решили, что ситуация требует созыва Судилища ордена.

— Кроме того, мы были озабочены тем, что у Вашего Преосвященства, кажется, снова был приступ, — добавил Ту.

— У меня? Приступ? Но я думал, что он вылечил… Я имею в виду…

Кэрмоди грустно кивнул:

— Он-то вылечил. Я думаю, Ваше Преосвященство простит меня, если я выскажу свою точку зрения. Я думаю, ваш «эпилептический припадок» не случайно совпал с оживлением змеи. Он был лишь имитацией прошлой болезни.

Я вижу, вы не понимаете. Тогда я изложу это по-другому. Врач на Вайлденвули думал, что ваша болезнь имеет психосоматическую основу, и направил вас на Иггдрасиль, где лечением могли заняться более знающие специалисты. Еще до отлета вы говорили мне, что, по его мнению, симптомы носят символический характер и указывают на причину болезни, подавленное…

— Я думаю, на этом вы можете остановиться, — холодно произнес епископ.

— А я и не собирался продолжать.

Они пошли обратно к кораблю. Священники отстали от капитана, который шагал вперед, глядя прямо перед собой.

Нерешительно епископ заметил:

— Вам тоже выпала честь — может, опасная, но тем не менее честь — оживлять мертвых. Я наблюдал за вами так же, как вы за мной. Вы не оставались безучастным. Правда, вы не падали на землю в полубессознательном состоянии, но дрожали и стонали в экстазе.

Он опустил глаза, затем, словно почувствовав стыд за свою нерешительность, поднял взгляд и, не мигая, посмотрел на Кэрмоди:

— До обращения, Джон, вы были светским человеком. Скажите, разве ощущения при воскрешении не напоминают близость с женщиной?

Кэрмоди отвел глаза.

— Скажите мне без жалости и отвращения, — настаивал Андре. — Скажите мне правду.

Кэрмоди глубоко вздохнул:

— Да, ощущения очень сходные. Но воскрешение — это нечто еще более личное, интимное, так как, начав процесс, ты полностью теряешь контроль над собой, ты уже не можешь остановиться, тело и душа сливаются и фокусируются на воскрешении. Чувство слияния — то, что мы всегда ищем, но не находим в сексе — здесь неизбежно. Ты чувствуешь, что ты созидатель и созидаемый. Кроме того, в тебе самом оживает часть животного — как вы, несомненно, почувствовали — ибо в мозгу твоем появляется маленькая искорка, часть его жизни, и когда она двигается, ты осознаешь, что животное, которое ты оживил, тоже двигается. Она живет в тебе. Когда искорка тускнеет, животное спит, когда разгорается — страдает или переживает бурные эмоции. И когда искра гаснет, ты понимаешь, что животное мертво.

Мозг Отца — созвездие таких искорок, миллиардов звезд, ярко показывающее жизненную силу их владельца. Ему известно, где находится каждое из животных на этой планете, ему известно, когда оно умерло и когда он сотворил его, он ждет, пока кости покроются плотью, и затем он созидает…

— «Он созидает красоту, что неизменна, хоть и тленна. Хвала ж ему!» — выкрикнул Андре.

Пораженный, Кэрмоди поднял глаза.

— Я думаю, Хопкинс сильно огорчился бы, узнав какой смысл вы вкладываете в его слова. Возможно, он ответил бы вам строками из другого своего стихотворения:

«Наш дух всегда отягощает плоть.

Ах, если бы освободил его Господь!

Ведь радуга горит, скажу без лести,

Отнюдь не ради горсточки ожившей персти».

— Эта цитата подтверждает процитированное мною. Ожившая персть — новая плоть. Что вам еще нужно?

— Но ведь свободный дух. Но какова же цена за экстаз? Да, этот мир прекрасен, но разве он не бесплоден, не бесперспективен? Ладно, оставим это. Я лишь хотел напомнить Вашему Преосвященству, что эти власть и слава зиждутся лишь на чувстве единства и контроля над зверьем. Этот мир — его ложе, но кто будет покоиться на нем до скончания веков? И почему он хочет покинуть его, если оно столь желанно? Во имя добра? Или во имя зла?

Час спустя три человека вошли в каюту епископа и заняли свои места за круглым столом. Кэрмоди нес маленький черный чемоданчик. Никому ничего не объясняя, он засунул его под стул. Все собравшиеся были в черных мантиях; когда Андре прочитал вступительную ритуальную молитву, они надели маски основателя ордена. На мгновение в комнате воцарилась тишина, пока они глядели друг на друга из-под одинаковых масок, обеспечивающих анонимность: темная кожа, курчавые волосы, плоский нос, толстые губы — сильное лицо жителя Западной Африки. Создатель маски умудрился придать ей легендарную мягкость и благородство души, присущие Джейрусу Кбвака.

Капитан Ту произнес сквозь неподвижные губы маски:

— Мы собрались здесь во имя Его любви, чтобы с помощью Его любви дать имя соблазну, перед лицом которого оказались, и предпринять действия, если таковые возможны, чтобы противостоять ему. Будем же говорить, как братья, и каждый раз, глядя на другую часть стола и видя лицо Основателя, вспоминать, что он ни разу не терял кротости, за исключением одного случая, ни разу не отказался от любви к ближнему, за одним исключением. Вспомним же его страдания, причиненные этим единственным случаем, и то, что он завещал нам, священникам и мирянам. Будем же достойны его духа в присутствии подобия его плоти.

— Я попрошу тебя говорить не так быстро, — заметил епископ. — Такая трескотня нарушает дух церемонии.

— Критика моего поведения вряд ли поможет делу.

— Правильный укор. Я прошу простить меня.

— Разумеется, — ответил Ту, слегка смутившись. — Разумеется. Но перейдем к делу.

— Я выступаю адвокатом Отца, — сказал епископ.

— Я выступаю обвинителем Отца, — сказал Кэрмоди.

— Слово адвокату Отца, — сказал Ту.

— Тезис: Отец представляет силы добра. Он предложил Церкви монополию на таинство воскрешения.

— Антитеза.

— Отец представляет собой силы зла, так как стремится распространить по Галактике могущество, которое уничтожит Церковь, если она попытается монополизировать его. Кроме того, даже если Церковь откажется иметь с ним дело, оно все равно уничтожит все человечество, и в том числе Церковь.

— Развитие тезиса.

— Все, что он делает, — во имя добра. Довод: он вылечил все наши болезни, большие и маленькие. Довод: он прекратил плотские отношения Леджин и Мастерса и, возможно, предотвратил такие же контакты между Рэккой и Гивенсом. Довод: он вынудил вышеупомянутых Леджин и Мастерса признаться в краже денег отца Леджин, и после этого Леджин посетила меня и попросила духовного совета. Она серьезно задумалась над моим предложением расстаться с Мастерсом, вернуться к отцу и ждать его согласия на брак. Довод: она изучает руководство, которое я ей дал, и может быть приобщена к Церкви. Это заслуга Отца, а не Мастерса, который пренебрегает Церковью, хотя и считается нашим прихожанином. Довод: Отец добр, ибо не позволил леопарду причинить Мастерсу вред даже после того, как юноша пытался убить его. Он также сказал, что капитан может освободить Мастерса, так как он ничего не боится, а уголовный кодекс вне его понимания. Он уверен, что Мастерс больше не захочет повторить попытку. Так почему бы не забыть кражу ружья и не оставить Мастерса на свободе? Мы используем насилие для наказания, что не обязательно, ибо, по законам психодинамики, которые он вывел за десять тысяч лет одиночества, человек, использующий насилие как средство для достижения своих целей, в конце концов наказывает себя, лишаясь части сил. Даже то, что он вынудил наш корабль сесть здесь, причинило ему столько страданий, что потребуется еще много времени, чтобы его психическая энергия восстановилась.

Я подошел к доводам за принятие его предложения. Из этого не может выйти вреда, ибо он хочет стать пассажиром «Чайки». Хотя, конечно, у меня нет собственных денег, я санкционирую оплату его билета орденом. И я займу его место на Прорве, в его отсутствие.

Помните также, что решение этого Совета не обязывает Церковь принимать его предложение. Мы лишь на время берем его под свое покровительство.

— Развитие антитезы.

— У меня есть общее соображение, которое отметет большинство доводов тезиса. Самое худшее зло — то зло, которое прячется под маской добра, так что необходимо очень внимательно вглядеться, дабы различить настоящее лицо под маской. Несомненно, от спасшейся с «Хойла» женщины Отец узнал основы нашего этического кодекса. Он также избегает близкого контакта с нами, чтобы у нас не было возможности подробнее изучить его поведение.

Как бы то ни было, это не более чем догадки. Одно не поддается сомнению: воскрешение — это наркотик, самый сильный и коварный, с которым сталкивалось человечество. Как только человек испытает экстаз, связанный с воскрешением, он захочет испытать его снова. А так как число воскрешений ограничено числом мертвецов, Некоторые захотят пополнить число последних, дабы насладиться большим числом воскрешений. Установления Отца в этом мире соединяют максимум искушений с максимумом возможностей. Стоит человеку отведать этой отравы, он серьезно задумается, не превратить ли его собственный мир во вторую Прорву.

Хотим ли мы этого? Я отвечаю: нет. Я предсказываю, что, если он покинет Прорву, такой поворот событий возможен. Не начнет ли любой человек, обретший такую власть, считать себя богом? Не будет ли, как Отец, неудовлетворен первоначальным — непокорным, грубым, хаотичным состоянием планеты? Не найдет ли он развитие и несовершенство живых существ отталкивающими и не переделает кости своих созданий, чтобы удалить все недостатки эволюции, создав совершенный скелет? Не решит ли он подавить размножение зверей, — а может быть, и людей — позволив самцам вымереть, не воскрешая их, оставив лишь покорных самок, так что уже не станет возможным появление молодняка? Не захочет ли он превратить свою планету в сад, в красивый, но бесплодный и застывший рай? Рассмотрите, для примера, метод охоты, который используют толстые и ленивые хищники Прорвы. Обдумайте его разрушительные последствия для эволюции. Сначала они убивают самых медленных и тупых из травоядных. Но делает ли это выживших быстрее или умнее? Совсем нет, потому что убитые оживают, попадаются и снова умирают. Поэтому когда леопард или волчица выходит на охоту, те, кого еще не убивали, убегают прочь, а уже бывшие убитыми ранее стоят, парализованные, и кротко позволяют умертвить себя. Не съеденные возвращаются и пасутся рядом с хищником, терзающим их сестру. Это лощеная планета, где каждый день жизнь течет по одному и тому же гладкому руслу.

Даже любителю совершенства, Отцу, наскучил этот мир, и он хочет найти нетронутую планету, где он сможет трудиться, пока не превратит ее в подобие Прорвы. Будет ли это продолжаться до тех пор, пока в Галактике не исчезнут различия между многообразными удивительно отличными одна от другой планетами и не станет скопищем Прорв, без единого отличия? Я предупреждаю вас, что такая угроза вполне реальна.

Частные доводы. Отец — убийца, так как стал причиной выкидыша у Кейт Леджин и…

— Контрдовод: он утверждает, что потеря ребенка была результатом несчастного случая; ибо он послал двух зверей, чтобы выгнать Кейт и Пита из леса за то, что они предавались там плотским утехам. Он не мог этого вынести. Довод: такое отношение говорит в его пользу и показывает, что он на стороне Церкви и Бога.

— Довод: он бы сделал это, даже если бы Кейт и Пит состояли в освященном Церковью браке. Ему претят плотские отношения per se[4]. Почему, я не знаю. Может быть, этот акт нарушает его прерогативы, ибо он — единственный источник жизни в этом мире.

Но я утверждаю, что его вмешательство обернулось злом, ибо оно привело к потере человеческой жизни, и он знал, что так будет…

— Довод, — перебил оппонента епископ, явно начиная горячиться. — На этой планете, насколько нам известно, не существует ни настоящей смерти, ни настоящих грехов. Мы привезли с собой этих двух монстров, а он не может вынести их присутствия.

— Довод: мы не просились на эту планету, но были вынуждены оказаться на ней.

— Соблюдайте порядок, — призвал Арбитр. — Сначала вопрос, затем формулировка, в чем состоит соблазн: так гласят правила. Если Совет решит «за» и Отец полетит с нами, то одному из нас придется остаться здесь и занять его место. В противном случае, но его словам, в его отсутствие этому миру грозит разорение и гибель.

После небольшой паузы Арбитр продолжал:

— По неизвестной нам причине вместо него может остаться лишь кто-то из вас двоих.

— Довод, — сказал епископ. — Мы единственные кандидаты по причине того, что приняли обет безбрачия и отвергли плотские отношения. Отцу, по-моему, кажется, что женщины — еще больший сосуд зла, чем мужчины. Он утверждает, что телесная связь влечет за собой утечку физической энергии, необходимой для воскрешения, кроме того, в ней присутствует нечто грязное — или, может, следует сказать, слишком телесное и животное. Я, конечно, не думаю, что такое его отношение полностью справедливо, также я не соглашаюсь с тем, что женщины стоят на одной ступени с животными. Но учтите, что он не видел женщин на протяжении десяти тысяч лет, и, может быть, женщина его расы вполне оправдывает такой взгляд на вещи. Из разговора с ним я узнал, что на его родной планете существует огромная пропасть между полами. Но, несмотря на это, он очень добр к нашим пассажиркам. Он не тронет их, ибо, по его словам, любой контакт с нами причиняет ему боль, ибо лишает его, как бы это сказать, частицы святости. С другой стороны, живя с одними цветами и деревьями…

— Довод: только что сказанное свидетельствует об его извращенной натуре.

— Довод, довод… Признайся, что ты не осмелился бы сказать ему это в лицо, ибо ты благоговеешь перед могуществом, исходящим от него. Довод: он ведет себя так, словно дал обет целомудрия; может, он так устроен, что слишком тесный контакт, образно говоря, пачкает его. Я считаю такое мировоззрение близким ко взглядам Церкви и поэтому говорящим в его пользу.

— Довод: дьявол тоже может быть целомудренным. Но потому ли это, что он любит Бога, или потому, что боится испачкаться?

— Регламент, — провозгласил Арбитр. — Настало время для смены сторон. Тезис и антитеза не изменили своего мнения по данной проблеме? Не бойтесь признать это. И да отступит гордость перед стремлением к правде.

— Не изменил, — уверенно ответил епископ. — И позвольте мне напомнить вам, что я не считаю Отца Богом. Однако его могущество сравнимо с могуществом Бога, и Церковь может использовать его.

Кэрмоди встал, стиснув край стола. Голову он агрессивно нагнул; его поза никак не вязалась с нежно меланхолическим выражением маски.

— Мнение антитезы также не изменилось. Ну что же. Тезис утверждает, что могущество Отца сравнимо с могуществом Бога. Я же утверждаю, что это справедливо и для человека, но в определенных пределах, определяющихся тем, что он может сделать с материей посредством материи. Я также утверждаю, что могущество Отца не выходит за эти пределы, ибо в его так называемых чудесах нет ничего сверхъестественного. На самом деле человек способен делать то же, что делает Отец, хотя на примитивном уровне.

Я использовал доводы духовности, надеясь поколебать ими тезис, прежде чем сообщу о моих открытиях. Мне этого не удалось. Ну что же. Теперь позвольте мне рассказать вам, что я узнал. Может, после этого тезис изменит свою позицию.

Сказав это, Кэрмоди вытащил чемоданчик и поставил его на стол. Начав говорить, он положил на него руку, как бы привлекая к нему всеобщее внимание.

— Могущество Отца, по-моему, это лишь продолжение человеческих возможностей. Оно кажется непостижимым, но лишь потому, что опирается на науку куда более древнюю, чем наша. В конце концов, мы уже умеем омолаживать старые тела, так что средняя продолжительность жизни обставляет около ста пятидесяти лет. Мы в состоянии создавать органы из искусственной плоти. Возможно оживлять мертвых, если прошло не слишком много времени и если удастся заморозить их сразу после смерти. Мы даже можем создать простейший органический мозг — где-то на уровне лягушки. А в чувствах страха и паники вообще нет ничего нового. У нас есть ультразвуковые пистолеты, создающие подобный эффект. Разве он не может пользоваться сходными методами?

Лишь потому, что он предстал перед нами в чем мать родила да с пустыми руками, мы заключили, что все его действия носят сверхъестественный характер. Мы не можем представить себе немашинной цивилизации. А что, если он достигает этого другим путем? Как насчет желейных деревьев, представляющих собой электромагнитный феномен? Как насчет жужжания, которое мы слышали?

Итак, я попросил у инженера микрофон и осциллоскоп, вооружился детектором шумов, засунул все в сумку и пошел в лес. Я видел, что Его Преосвященство тоже не терял времени перед Судилищем зря, опять разговаривая с ним. Во время этого разговора желейные деревья поблизости излучали ультразвук с частотами 4 и 13 герц. Вы знаете, что это значит. Первый массирует кишечник и вызывает перистальтику, второй внушает неопределенное чувствоугнетения. Были также и другие звуки инфра- и ультрадиапазонов.

Я отошел подальше от Отца, чтобы осмотреть лес в других местах. И заодно подумать. Я считаю весьма важным тот факт, что на этой планете у нас не было случая или, вернее, желания к медитации. С момента посадки Отец торопил нас, сбивая с толку. Очевидно, он хочет запудрить наши мозги слишком быстрой сменой событий.

Немного подумав, я пришел к выводу, что само по себе воскрешение не было инициировано Отцом. Отнюдь не он вдыхает жизнь в мертвые тела. Это происходит автоматически, сразу после того, кар вновь созданное тело готово к получению биоэлектрического разряда, испускаемого желе-протоплазмой.

Он лишь узнает, когда существо готово к воскрешению, и ловит мозговые волны новой жизни, питается ими. Как? Скорее всего существует двухсторонняя связь между его мозгом и желе. Мы знаем, что мыслим символами и что сами символы есть не что иное, как ложная комбинация мозговых импульсов, вызывающих череду образов в сознании. Он запускает уже отлаженный механизм своей мыслью, посылая определенный символ.

Далеко не все способны сделать это, потому что только мы, два священника, давшие обет безбрачия, оказались единственными людьми, способными уловить волны. Очевидно, требуется особое психосоматическое состояние. Почему? Я не знаю. Может, также процесс зависит от уровня духовности. Во всяком случае, отношения тело — разум еще недостаточно изучены. Я не могу решить этой задачи, я могу лишь гадать.

Его способность лечить на расстоянии объясняется взаимодействием с желейными деревьями, которые ставят диагноз и лечат болезни. Они принимают излучение всех плохо функционирующих и больных органов и посылают волны, которые подавляют или уничтожают недуг. В этом процессе нет ничего сверхъестественного. Он происходит в соответствии с законами материалистической науки.

Я предполагаю, что, когда Отец прилетел сюда, он отлично знал, что деревья приводят в экстаз, и он просто подстраивался под волны, испускаемые ими в момент оживления. Но после стольких лет одиночества, проведенных в состоянии почти не прекращающегося наркотического блаженства, он внушил себе, что это он вдыхает в животных новую жизнь.

Существует еще несколько вещей, которые стоит обдумать. Например, как он поймал наш корабль? Я не знаю. Может быть, он узнал о гипертрансляторах от спасшейся с «Хойла» женщины и таким образом смог настроить свои мозговые импульсы, чтобы воспрепятствовать работе белкового банка данных. Он мог усилить эти импульсы, заставив половину желейных деревьев планеты непрерывно работать в качестве источника силовых полей, создав ловушку, в которую обязательно попадет какой-либо проходящий мимо корабль.

— А что же случилось с его кораблем? — перебил Ту.

— Если мы оставим «Чайку» на десять тысяч лет под дождем и солнцем, что от нее останется?

— Кучка пыли. А может, и меньше.

— Правильно. Как я подозреваю, Отец прилетел сюда на корабле с отменной лабораторией. Его наука была в состоянии изменять гены, и он, используя свои инструменты, превратил деревья этой планеты в желейные. Это также объясняет, как ему удалось изменить генетический код животных, так чтобы убрать все следы эволюции, сделав их абсолютно совершенными созданиями.

Низенький человек в маске сел. Поднялся епископ. Задыхаясь, он произнес:

— Признавая ценность твоих исследований и догадок, доказывающих, что могущество Отца не опирается на духовность, — и, по справедливости нужно сказать, что ты, похоже, прав — я все еще считаю необходимым принять предложение Отца.

Маска Кэрмоди съехала влево.

— Что?

— Да. Мы должны передать Церкви этот чудесный инструмент, который, как и все в этом мире, может служить как добру, так и злу. Совершенно необходимо, чтобы именно Церковь обрела контроль над ним, ибо тогда она удержит тех, кто захочет злоупотребить могуществом, станет сильнее и привлечет больше людей в свое лоно. Или ты думаешь, что вечная жизнь не окажется неотразимой приманкой?

Ты только что сказал, что Отец обманул нас. Я же говорю, что нет. Он ни разу не говорил нам, что его могущество чисто духовное. Может, будучи представителем чуждой нам расы, он не знал, насколько мы непонятливы; может, он был уверен, что мы поймем, как он действует.

Как бы то ни было, это не есть суть моего тезиса. Суть в том, что мы должны взять Отца с собой и передать его Церкви, которая решит, принимать его или нет. В этом нет никакого риска, ибо он будет один среди миллиардов. Но если мы оставим его здесь, нас упрекнут или даже накажут за то, что мы были настолько трусливы, что отвергли его дар.

Я останусь здесь, даже если мотивы моих поступков будут подвергнуты сомнению теми, у кого нет ни малейшего права судить меня. Я — инструмент в руках Господа, такой же, как и Отец; будет правильно, если мы оба будем использовать все свои возможности; Отец же, будучи изолированным здесь, не приносит никакой пользы ни Церкви, ни человечеству; я же поборю свой страх перед одиночеством, оставшись здесь, и буду ждать вашего возвращения с мыслью, что я подобен слуге — находящему радость в исполнении долга.

— Радость! — вскричал Кэрмоди. — Нет. Я требую, чтобы мы отказали Отцу раз и навсегда. Но я очень сомневаюсь, что он даст нам покинуть планету; он будет рассчитывать, что, побоявшись остаться здесь до конца жизни, а затем умереть — ибо он не воскресит нас, если мы не ответим «да», — мы согласимся взять его на борт. И он позаботится, чтобы мы оказались запертыми на корабле: иначе нам будет угрожать вызывающее панику излучение или нападение его зверей. Но поживем — увидим. Вот что я хочу узнать у тезиса: почему мы не можем просто отказать ему и предоставить решение проблемы какому-нибудь другому кораблю? Ведь с помощью своей ловушки он может легко поймать еще один. Или, возможно, когда мы вернемся домой, сюда на разведку отправится правительственный корабль.

— Отец объяснил мне, что мы — его единственный реальный шанс. Ему может понадобиться еще десяток тысяч лет, чтобы снова поймать корабль. Или целая вечность. Вы знаете, что перемещение корабля из одной точки нормального пространства в другую, с точки зрения стороннего наблюдателя, происходит мгновенно. Теоретически происходит вращение плоскости координат пространства вокруг особой оси, и корабль, не затрачивая времени, перемещается из пункта отправления в пункт назначения. Как бы то ни было, имеет место эффект распространения комплекса электромагнитных полей, соответствующих кораблю, проявляющихся в шести точках, начиная со стартовой, которые располагаются на прямой, перпендикулярной к траектории, со все увеличивающимися расстояниями. Эти проявления называют «призраками». Они не видны глазу, ни один человеческий инструмент не может их зафиксировать существование этих «призраков» вытекает из уравнений Гизо, которые объясняют, каким образом электромагнитные волны могут распространяться быстрее скорости света, хотя еще Аушвейг доказал, что Эйнштейн ошибался, считая скорость света предельной.

Если мы проведем прямую линию между Вайлденвули и Иггдрасилем, мы заметим, что Прорва не лежит на ней, что она находится в стороне. Но поскольку она лежит на перпендикуляре к ней, здесь как раз проявляется один из «призраков». Электромагнитная сеть, запущенная деревьями, поймала его и «заморозила». В результате «Чайку» буквально притянуло к Прорве вместо Иггдрасиля. На какую-то долю миллисекунды мы, вероятно, показались в пункте назначения, а затем были переброшены сюда. Конечно же, мы этого не заметили, так же как никто на Иггдрасиле не заметил нас.

Рейсы между Иггдрасилем и Вайлденвули нерегулярны, кроме того, «призрак» должен точно совпасть с фазами поля, иначе он проскочит между импульсами. По этим причинам его шансы поймать еще один корабль весьма невелики.

— Да, и именно по этой причине он не отпустит нас. Если мы улетим без него, то сюда пришлют крейсер с защитным полем, способным нейтрализовать действие деревьев. Итак, мы — его единственная надежда. И все же я говорю «нет», даже если нам придется навсегда застрять на этой планете.

Беседа в таком духе продолжалась еще часа два, пока Ту не потребовал окончательного решения.

— Итак. Мы выслушали мнения обеих сторон. Антитезис указал на опасность превращения человечества в кучку бесплодных псевдобогов, подверженных анархии.

Тезис утверждает, что опасность состоит в отказе от подарка, который может сделать Церковь всеохватывающей и всемогущей, ибо в ее руках в буквальном смысле слова будут ключи от жизни и смерти.

Тезис, ваше окончательное решение.

— Я настаиваю на принятии предложения Отца.

— Антитеза.

— Нет. Отказать.

Ту положил свои большие костлявые руки на стол.

— Как Арбитр и судья я согласен с антитезой.

Он снял маску. Остальные, словно нехотя расставаясь с анонимностью и возможностью не брать на себя ответственность, медленно последовали его примеру. Злобно глядя друг на друга, они не обращали внимания на громкое покашливание капитана. Вместе с масками с их лиц исчезло выражение братской любви.

— По справедливости я должен подчеркнуть одну вещь, — сказал Ту. — Как мирянин и последователь Церкви я должен согласиться с решением Совета и отказать Отцу в месте на корабле. Но как капитан корабля Компании Саксвелла, во время непредвиденных посадок я обязан принимать на борт всех жителей планет, пожелавших уехать, при услоЕ-ии, что они заплатят за билет и на корабле окажется для них место. Таков закон Сообщества.

— Я не думаю, что нужно беспокоиться о том, не оплатит ли кто-нибудь его проезд, — проговорил падре. — Не сейчас. Однако, окажись у него деньги, вы бы оказались перед хорошенькой дилеммой.

— Да, не правда ли? Мне, естественно, придется доложить о своем отказе. Я предстану перед судом и могу потерять место капитана и даже, возможно, буду лишен права межпланетных перелетов. Даже сама мысль об этом мне невыносима.

Андре встал:

— Все это довольно утомительно. Я думаю пойти прогуляться по лесу. Если я встречу Отца, я сообщу ему наше решение.

Ту тоже поднялся:

— Чем быстрее, тем лучше. Попросите его восстановить работу транслятора. Мы даже не будем пытаться улететь отсюда на обычных двигателях. Сразу же уйдем в гиперпространство, а потом уже определим свои координаты. Лишь бы побыстрее отсюда убраться.

Кэрмоди пошарил по карманам в поисках сигареты.

— Я думаю, надо поговорить с Питом Мастерсом. Может, удастся вбить ему в голову хоть каплю здравого смысла. А потом, мне тоже необходимо прогуляться. Здесь можно узнать так много интересного.

Он проводил удаляющегося епископа взглядом и мрачно покачал головой.

— Трудно было противоречить начальству, — обратился он к Ту. — Но хотя Его Преосвященство и великий человек, ему недостает понимания, которое приходит лишь после того, как сам согрешишь.

Он похлопал себя по животу и улыбнулся, словно ничего не случилось, хотя и не очень убедительно.

— Под поясом у меня не только жир. Опыт, накопленный за годы жизни на дне, тоже покоится там. Ведь я выжил на Радости Данте. Я пропитался злом до самых печенок. Теперь, при малейшем намеке на привкус зла, я извергаю его из себя. Говорю вам, капитан, что Отец — кусок падали, в десять тысяч лет.

— Вы говорите так, словно не очень в этом уверены.

— А кто и в чем может быть уверен в этом мире, где все переменчиво, а самопознание дается с таким трудом?

Мастерс был отпущен сразу после того, как он пообещал Ту не доставлять более неприятностей. Кэрмоди, не обнаружив юношу на корабле, вышел наружу и попытался вызвать его по рации. Безуспешно.

Все еще неся свой черный чемоданчик, Кэрмоди быстрым шагом направился к лесу. Он напевал, пробираясь под сенью огромных деревьев, он свистел, перекликаясь с птицами у себя над головой, и раз остановился, чтобы отвесить важный поклон высокой, похожей на цаплю птице с глазами, словно обведенными темно-фиолетовой краской Кэрмоди затрясся от смеха, когда она ответила ему криком, похожим на звук, который издает вода в канализационной трубе. В конце концов он сел на траву под буком, вытирая платком пот с лица.

— Господи! Господи, как много всего в этой Вселенной… наверняка у Тебя есть чувство юмора, — громко вслух сказал он. — Но, наделяя Тебя чисто человеческими чертами, я впадаю в антропоморфизм.

Он помолчал, потом продолжил, понизив голос, словно не желая, чтобы кто-то его услышал:

— А почему бы и нет? Не мы ли венец творения, созданные по образу Создателя? Конечно же, Ему тоже необходим отдых, и Он находит его в смехе. Может быть, Его смех — это не просто бессмысленный шум, а нечто гораздо более продуктивное? И возможно, вместо того чтобы посмеяться, Он создает еще одну галактику. Или вместо смешка тычками подгоняет приматов вверх по лестнице Иакова, чтобы стали более похожи на людей.

Или, как ни устарело это звучит, предается вящей радости сотворения чудес, показывая Его детям, что созданная им Галактика работает отнюдь не как часы. Чудеса — вот смех Господень. Гм, звучит не так уж и плохо. Куда же я подевал записную книжку? А, знаю. Я оставил ее в каюте. Это будет хорошей закваской для проповеди. Ну ничего. Позже я восстановлю ход моих мыслей, а если не смогу — невелика потеря. Хотя потомки лишатся кое-чего, и…

Кэрмоди умолк, заметив невдалеке Мастерса и Леджин, потом поднялся и пошел к ним, громко крича, чтобы не быть обвиненным в подслушивании.

Они стояли лицом друг к другу, их разделяла огромная поганка с бахромчатой шляпкой. Кейт замолчала, а Пит, покраснев настолько, что его лицо по цвету не отличалось от волос, продолжал свою гневную тираду, словно не замечая присутствия священника. Он яростно потрясал кулаком одной руки, сжимая в другой рукоять энергопилы.

— Хватит! Мы не собираемся возвращаться на Вайлденвули. Только не думай, что я боюсь твоего отца, так как я вообще никого не боюсь. Конечно, он не станет выдвигать против нас обвинение. Он может позволить себе быть благородным. Сообщество накажет нас и без него. Ты что, настолько тупа, что не помнишь, что гласит закон? Напомню. Министерство Здоровья должно задерживать всех, кто подозревается в нездоровых привычках. Твой отец наверняка уже сообщил на Иггдрасиль. Нас схватят, как только мы сойдем с корабля. Затем отправят в лечебницу. Нас даже не отправят в одно и то же заведение. Они никогда не посылают «партнеров по недугу» на один и тот же курорт. И откуда мне знать, не потеряю ли я тебя навсегда? Эти оздоровительные учреждения воистину меняют людей, меняют их взгляды. Ты можешь разлюбить меня. Они этому только порадуются, скажут, что излечилась, раз готова меня бросить.

Кейт посмотрела на него своими большими голубыми глазами:

— Пит, такого никогда не случится. Не говори так. Папа не станет сообщать о нас. Зная, что в таком случае меня надолго увезут, он не смирится с этим. Он не сообщит правительству, он пошлет за нами своих людей.

— Да? А как насчет телеграммы, пришедшей на «Чайку» перед самым отлетом?

— Папа не упомянул о деньгах. Нас арестуют лишь за сожительство до совершеннолетия.

— Ну ясное дело. А потом его головорезы изобьют меня и бросят в твогиевых лесах. Как тебе такая перспектива?

Глаза Кейт были полны слез.

— Пожалуйста, Пит, не надо. Ты знаешь, что я люблю тебя больше всех на свете.

— Что же, может, так, а может, и нет. Но ты забыла про этого священника. Он знает о деньгах, и его долг — заложить нас.

— Может, я и священник, — вмешался Кэрмоди, — но это еще не делает меня бесчеловечным. Мне бы и в голову не пришло закладывать вас. Да, я слишком любопытен, но я не злобный склочник. Я очень хочу помочь вам выбраться из этой передряги, и даже готов подавить желание врезать тебе по носу за то, как ты разговариваешь с Кейт. Но дело не в этом. Важно то, что я не обязан ни о чем сообщать властям, хотя я узнал о краже денег не из исповеди.

Но я надеюсь, что ты последуешь совету Кейт и вернешься с ней к ее отцу, признаешься во всем и попытаешься уговорить его. Может, он и согласится на вашу свадьбу, если ты пообещаешь ему подождать, пока сможешь содержать Кейт. И докажешь, что твоя любовь к Кейт заключается не только в животном влечении. Войди в его положение. Он заинтересован в счастье Кейт не меньше, чем ты. И даже больше, ибо он знает ее гораздо дольше и гораздо сильнее любит ее.

— Идите к черту! И вы, и твой отец, и ты! — заорал Пит. Он побрел прочь и уселся под деревом в двадцати ярдах от них. Кейт тихонько плакала. Кэрмоди передал ей носовой платок со словами:

— Немного грязный, зато пропитанный моей святостью.

Он улыбнулся своей шутке с такой детской радостью и одновременно насмешкой над собой, что Кейт не могла сдержать улыбки. Вытирая слезы одной рукой, другую она протянула священнику.

— Ты мила и терпелива, Кейт, и очень сильно влюблена в человека, обладающего, боюсь, вспыльчивым и жестоким характером. А теперь скажи мне, разве у твоего отца не такой же нрав? Не затем ли ты сбежала с Питом, чтобы убраться от требовательного, ревнивого, вспыльчивого отца? Не находишь ли ты, что Пит весьма похож на него? Не попала ли ты из огня да в полымя?

— Вы весьма проницательны. Но ведь я люблю Пита.

— Тем не менее тебе следует вернуться домой. Пит, если он действительно тебя любит, последует за тобой и попытается вступить в честный и открытый диалог с твоим отцом. Кроме того, ты должна признать, что вы поступили дурно, взяв деньги.

— Да, — проговорила она, снова начиная всхлипывать, — это было неправильно. Я не хочу быть малодушной и перекладывать вину на Пита, так как я все-таки согласилась взять деньги, хотя это и была его идея. Я сделала это в минуту слабости. И с тех пор этот проступок не дает мне покоя. Даже когда мы с ним были в каюте и я, казалось бы, должна была быть вне себя от счастья, мысль о деньгах терзала меня.

Мастерс вскочил и направился к ним, размахивая энергопилой. Это был довольно устрашающий инструмент с широким тонким лезвием, торчащим из рукояти наподобие лопасти вентилятора. Пит сжимал пилу как пистолет, держа палец на выключателе.

— Убери от нее свои лапы! — проревел он.

Кейт отняла руку от ладоней Кэрмоди и с вызовом ответила юноше:

— Он не причиняет мне боли. Он дарит мне тепло и понимание, стараясь помочь.

— Знаю я этих старых святош. Он только и ищет шанса, чтобы ущипнуть и полапать тебя…

— Старых? — взорвался Кэрмоди. — Послушай, Мастерс, мне только сорок… — Он рассмеялся. — Хочешь разозлить меня, так? — Он опять повернулся к Кейт. — Если нам удастся выбраться с Прорвы, возвращайся к отцу. Я на время останусь в Брейкнеке. Ты можешь приходить ко мне, когда захочешь, и я постараюсь помочь тебе, чем только смогу. И хотя я предвижу несколько мучительных для тебя лет, когда ты окажешься меж двух огней — Питом и отцом, — тебя нелегко сломать.

Его глаза сверкнули, и он добавил:

— Даже если ты выглядишь очень хрупкой, очень красивой и подходящей для того, чтобы ущипнуть и полапать.

В этот момент на маленькую поляну выбежала олениха. Она была ржаво-рыжего цвета с маленькими белыми пятнышками, в черных глазах ее не было страха. Танцуя, она приблизилась к Кейт и доверчиво ткнулась в нее носом. По всей видимости, она чувствовала, что Кейт — единственная среди присутствующих женщина.

— Очевидно, это одно из тех неприспособленных к жизни животных, убиваемых хищниками, — заметил Кэрмоди. — Иди сюда, моя красавица. Очень рад, что захватил с собой сахар как раз для: такого случая. Как мне называть тебя? Алиса? В этой компании все сумасшедшие, хотя у нас нет чая.

Кейт радостно вскрикнула и погладила самку по влажному черному носу. Та лизнула ей руку. Пит с отвращением фыркнул:

— Ты еще поцелуйся с ней.

— А почему бы и нет? — Она наклонила голову к морде животного.

Лицо Пита стало еще краснее. Сморщившись, он поднес пилу к шее самки и нажал на выключатель. Животное упало, увлекая за собой Кейт, не успевшую убрать руки с ее шеи. Кровь хлынула на пилу, на Пита, на руки Кейт. Лезвие пилы, испускающее ультразвуковые волны, способные разрушить гранит, вошло в тело животного, как нож в масло.

Мастерс окаменел; лицо его стало мертвенно-бледным.

— Я только коснулся ее. Я совсем не хотел нажимать на выключатель. Я, должно быть, перерезал ей яремную вену. Кровь, везде кровь…

Кэрмоди тоже побледнел, голос его дрожал:

— К счастью, олениха недолго будет мертва. Но я надеюсь, что ты надолго запомнишь эту кровь, и пусть она появляется перед твоими глазами каждый раз, когда ты почувствуешь ярость. Ты ведь понимаешь, что на месте животного легко мог оказаться человек.

Он замолчал и прислушался. Звуки леса замерли, подавленные тишиной, как солнце, заслоненное тучей. Затем тяжелая поступь и каменный взгляд Отца.

Его голос грохотал вокруг них, словно они стояли под гигантским водопадом:

— Ярость и смерть витают в воздухе! Нечто подобное я ощущаю, когда голодны мои хищники. Я поспешил сюда, так как узнал, что убийца — не мое создание. Также у меня была еще одна цель. Кэрмоди, от епископа я узнал о твоих исследованиях и ложных выводах и, как следствие, о твоем решении, навязанном епископу и капитану. Я пришел доказать тебе, как ты обманывался, и внушить тебе смирение перед теми, кто выше тебя.

Мастерс издал сдавленный крик, обхватил руку Кейт своей окровавленной ладонью и полу-побежал, полу-заковылял прочь, таща ее за собой. Кэрмоди, хотя и дрожал, не сдвинулся с места.

— Прекрати свои шуточки. Я знаю, каким образом ты пытаешься вселить в меня благоговение и панику.

— У тебя с собой это устройство. Используй его. Посмотри, излучают ли что-нибудь деревья?

Падре послушно нащупал замок чемоданчика и, после двух попыток, открыл его. Глаза его расширились, когда он взглянул на прибор.

— Убедился? На этом уровне никаких звуков, не так ли? А теперь следи за моими действиями и смотри на осциллоскоп.

Отец зачерпнул большую пригоршню желе из дупла ближайшего желейного дерева и замазал им кровавую рану на шее животного.

— Это «жидкое мясо» для начала затянет порез, так как он не очень велик, а затем восстановит поврежденные ткани. Желе посылает волны, которыми как бы ощупывает края раны, идентифицирует их структуру, определяя строение отсутствующих или поврежденных тканей, и начинает воспроизводить их. Но я управляю этой процедурой. Хотя могу, в случае необходимости, сделать это и без желе. Мне оно не нужно, ибо мои силы дарованы мне Богом. Тебе следует провести десять тысяч лет в одиночестве, не разговаривая ни с кем, кроме Бога. Тогда ты поймешь, что я не могу творить ничего, кроме добра, что я проникаю в мистическое сердце вещей, ощущаю его пульсацию так же, как биение собственного сердца.

Он возложил руки на остекленевшие глаза оленихи. Когда он отвел их, черные глаза уже светились жизнью, бока подымались и опадали. Встав на ноги, она хотела ткнуться носом в Отца, который остановил ее, подняв руку. Олениха развернулась и ускакала прочь.

— Может, ты захочешь созвать еще одно Судилище, — прогремел Отец. — Я понимаю, что новое положение вещей допускает это. Разве я мог догадаться, что тебя распирает от обезьяньего любопытства? И что твои умозаключения окажутся тоже вроде обезьяньих? Тогда я сам показал бы тебе все, на что я способен.

Гигант зашагал прочь. Кэрмоди проводил его взглядом. Потрясенный, он заговорил сам с собой:

— Не прав? Не прав? Неужели я действительно был недостаточно смиренен, слишком презрительно отнесясь к дальновидности Его Преосвященства лишь потому, что у него не было моего опыта… Не слишком ли много значения придавал я его болезни, ошибаясь в ее первопричине?

Он тяжело вздохнул:

— Хорошо, если я не прав, я признаю это. Признаю публично. Пусть это принизит меня в глазах людей. Пигмей, снующий под ногами у гигантов, пытающийся повалить их и тем самым доказать, что он выше.

Погруженный в свои мысли, он побрел обратно. Увидев дерево с огромными плодами, похожими на яблоки, он попробовал один из них.

— Гм. Восхитительно. В этом мире очень легко прожить. Никто здесь не умрет с голоду. Здесь можно стать толстым и ленивым, чувствовать себя как на Сионе, переживать экстаз воскрешения Это то, что всегда хочет часть твоей души, не правда ли? Лишь Богу известно, как приходится напрягаться такому толстяку, как мне, чтобы производить впечатление энергичного человека, вечно думающего только о работе. Ты должен забыть про усталость и вовсю проявлять служебное рвение. И твои прихожане, и твои начальники, которым следовало бы быть умнее, считают твои труды само собой разумеющимся и даже никогда не задаются вопросом: а не устал ли ты, не пал ли духом, не мучаешься ли сомнениями? Такого ведь вовсе не должно быть.

Отбросив наполовину съеденное яблоко, Кэрмоди попробовал темно-красные ягоды на кусте. Насупившись и ворча, он поедал их, не спуская глаз с удалявшейся фигуры Отца, с его широких плеч и буйной золотисто-красной гривы.

— И все же?..

Он рассмеялся:

— На самом деле это парадокс, Джон И. Кэрмоди, что ты снова выдвинешь на обсуждение проблему искушения, от которого ты уже избавил капитана и епископа. Это будет для тебя хорошим уроком — из которого, я надеюсь, ты почерпнешь немало пользы, — если сейчас уговоришь себя передумать. Может, тебе это было необходимо, потому что ты не подумал о том, как велико искушение, которое испытывает епископ, потому что ты испытывал — о, только слегка, но все же испытывал — презрение к нему за то, что он так быстро сдался, когда ты с легкостью устоял.

Ха, ты считал себя настолько сильным, под твоим поясом покоилось столько опыта! Это жир и одышка распирали тебя изнутри, Кэрмоди. Ты вынашивал в себе невежество и гордыню. А в итоге ты разродился унижением. Нет, смирением, ибо существует огромная разница между этими словами. Именно чтобы ты обрел смирение, Бог наделил тебя проницательностью.

Признай это, Кэрмоди, признай. Даже будучи в шоке от убийства оленихи, ты почувствовал радость, ибо ты хотел воскресить ее и вновь пережить тот экстаз воскрешения, который, конечно же, был запретен, ибо это наркотик, уносящий твой разум от проблем, связанных с твоей профессией. И хотя ты говорил себе, что не будешь воскрешать, голос твой был слаб, в нем отсутствовала убежденность.

С другой стороны, разве Бог не чувствует экстаза, когда создает, будучи Творцом? Разве экстаз не неотъемлем от созидания? Почему бы нам не ощущать его? Но, когда мы ощутим его, не заставит ли это нас возомнить себя Его подобиями? Отец уверен, что знает, откуда взялось его могущество. Но если он держится в стороне, как noli me tangere[5], его извиняет то, что он провел десять тысяч лет в одиночестве. Что же, некоторые святые были настолько эксцентричны, что пали жертвами Церкви, которая позже их же и канонизировала.

Но ведь это наркотик, это воскрешение. Если так, то ты прав, а епископ ошибается. Хотя и алкоголь, и пища, и чтение книг, и множество других вещей могут стать наркотиком. Но стремление к ним контролируемо, и ты сам можешь воздержаться от них. Но не так же ли случится и с воскрешением после того, как минует первый порыв увлечения? Почему нет?

Он выбросил ягоды и сорвал фрукт, похожий на банан, покрытый светло-коричневой скорлупой вместо мягкой кожуры.

— Хм. Да у него здесь прекрасная кухня. Напоминает ростбиф с подливкой и поджаренным луком. Держу пари, набит белками. Ничего удивительного, что Отец стал таким здоровым и даже потрясающим мужиком, полным энергии, при этом оставаясь убежденным вегетарианцем.

Но ты слишком много разговариваешь сам с собой. Дурная привычка, приобретенная на Радости Данте, от которой весьма трудно отвыкнуть, даже после той ночи, когда тебя обратили. Какое ужасное было время, Кэрмоди, и только по милости… А почему бы тебе не заткнуться, Кэрмоди?

Внезапно он спрятался за кустом. Отец взошел на большой холм, который возвышался над лесом и отличался почти полным отсутствием растительности. Исключение составляло огромное дерево, венчавшее его. Громадное дупло у основания дерева указывало на его природу, но в то время как все желейные деревья имели красные стволы и ярко-зеленую листву, у этого был ослепительно белый ствол и настолько темно-зеленые листья, что они могли показаться черными. Вокруг его огромных белых корней, торчащих из земли, собралось множество животных. Львицы, леопарды, волчицы, казуары, большая черная корова, самка-носорог, горилла с красной мордой, слониха, птица, похожая на моа, которая могла бы клювом выпотрошить любого слона, зеленая ящерица с хохолком размером с человека и множество других. И все они сбились в кучу, все время двигаясь, но не обращая друг на друга никакого внимания и не издавая никаких звуков.

Увидев Отца, они одновременно глухо взвыли. Звук походил на глубокое горловое рычание. Раздвинувшись, они образовали коридор, по которому он прошел.

У Кэрмоди захватило дух. То, что он сначала ошибочно принял за корни дерева, оказалось кучами костей, курганом из скелетов.

Отец остановился перед ним, повернулся и обратился к зверям, напевно говоря что-то на неизвестном языке, жестикулируя, словно изображая сцепленные шестерни. Потом он нагнулся и стал один за другим поднимать черепа, целуя их в оскаленные зубы и бережно кладя на место. Звери застыли, словно понимали, что он говорит и делает. Возможно, по-своему они действительно понимали это, так как дрожь волнения прокатывалась по спинам животных.

Падре присмотрелся и пробормотал:

— Черепа гуманоидов и такого же размера, как его собственный. Неужели он прилетел не один и они умерли? Или он убил их? Если так, то зачем же такая демонстрация любви, такая нежность?

Отец положил на место последний череп, поднял руки и развел их над головой, словно принимая небо в объятия, затем скрестил их на плечах.

— Он сошел с небес? Или он хочет сказать, что равняет себя с небом, может, со всей Вселенной? Пантеизм? Или что?

Отец закричал так громко, что Кэрмоди чуть было не выпрыгнул из кустов, выдав себя. В ответ звери зарычали. Кэрмоди сжал кулаки и поднял голову, глаза его свирепо горели. Казалось, им овладела злость. Он выглядел как хищник; его лицо походило на морды собравшихся вокруг Отца зверей. Они тоже были охвачены яростью. Большие кошки выли. Слоны трубили. Коровы мычали. Горилла била себя в грудь. Ящерица шипела, как паровой двигатель.

Отец вновь закричал. Заклятье, удерживающее зверей, исчезло. En masse[6] звери бросились на гиганта. Без сопротивления он был погребен под вздымающимся морем мохнатых спин. Один раз над ними поднялась рука, но тут же, сделав круговое, словно ритуальное движение, исчезла в пасти львицы, а ее обрубок пропал из виду.

Кэрмоди катался по земле, хватаясь за траву, с трудом удерживаясь от того, чтобы присоединиться к убийцам. Когда он увидел, как зверь отгрыз руку Отца, он встал, но выражение его лица изменилось. Теперь на нем читались страх и отвращение. Он побежал прочь, пригибаясь, чтобы кусты скрыли его от случайных взглядов животных. За первым же деревом он остановился, и его стошнило. Немного придя в себя, он побежал дальше.

За ним раздавался рев обезумевших от крови убийц.

Огромная полосатая дыня луны поднялась над лесом вскоре после наступления сумерек. Ее яркие лучи отразились от полусферы «Чайки» и осветили бледные лица людей, собравшихся на поляне. Отец Джон вышел из мрака леса. Он остановился и крикнул:

— Что случилось?

От группы жавшихся друг к другу людей отделился Ту. Он указал на открытый шлюз главного входа, из которого лился свет.

— Он? Уже? — задохнулся Кэрмоди.

Величественная фигура неподвижно застыла на ступенях трапа. Отец терпеливо ждал, словно мог простоять так еще десять тысяч лет.

Голос Ту, несмотря на гнев, звучал как-то неуверенно:

— Епископ предал нас! Он рассказал ему о законе, по которому мы обязаны взять его на борт, и дал ему денег на билет!

— И какое же решение вы намерены принять? — спросил Кэрмоди. Хриплый голос его казался более резким, чем обычно.

— Решение? А что я еще могу сделать, кроме как взять его на борт? Так гласит устав. Если я откажусь, я потеряю место капитана. И вы это знаете. Единственное, что я могу сделать для вас, так это отложить отлет до утра. К тому времени епископ может изменить свое мнение.

— А где Его Преосвященство?

— Не называйте так этого предателя! Он ушел в лес и стал новым Отцом.

— Мы должны найти его и спасти от самого себя! — вскричал Кэрмоди.

— Я пойду с вами, — отозвался Ту. — Я бы позволил ему убраться ко всем чертям, если бы не враги нашей Церкви, которые делают из нее посмешище. Боже мой, он же епископ!

Через несколько минут два человека, вооруженные фонариками, кораблеискателями и ультразвуковыми пистолетами, углубились в лес. Ту, кроме всего, захватил с собой револьвер. Они пошли одни, ибо Кэрмоди не хотел пугать епископа видом группы разъяренных людей, ищущих его. К тому же он был уверен, что у двоих людей, хорошо знающих епископа, будет гораздо больше шансов уговорить его вернуться.

— Где, черт побери, мы можем найти его? — простонал капитан. — Боже, как здесь темно. Вы только посмотрите на эти глаза. Их здесь сотни.

— Звери понимают, что творится что-то странное. Прислушайтесь, проснулся весь лес.

— Отмечают смену власти. Король умер, да здравствует король. Но где он может быть?

— Возможно, на озере. Он обожает это место.

— Что же вы раньше молчали! Мы могли бы добраться туда на вертолете за две минуты.

— Боюсь, этой ночью от вертолетов толк небольшой.

Отец Джон посветил на кораблеискатель.

— Гляди, как вертится стрелка. Готов поспорить, наши рации мертвы.

— Прием, «Чайка»! «Чайка», ответь, ответь… Да, вы правы. Не работает. Боже, как горят эти глаза, так и кажется, что эти деревья приближаются с ними. Пистолеты, естественно, тоже не работают. Но почему же не погасли наши фонарики?

— Я думаю, потому, что он знает: они помогают его зверям быстрее найти нас. Попробуйте свой револьвер. Он ведь питается от электричества?

— Не работает, — простонал Ту. — Черт побери эту рухлядь!

— Вы еще можете вернуться, — произнес Кэрмоди. — Возможно, мы не выйдем из леса живыми, если все-таки найдем епископа.

— Да что с вами? Считаете меня трусом? Я никому, ни священнику, ни мирянину, не позволю называть меня так.

— Я совсем не это имел в виду. Но ведь ваша главная обязанность — отвечать за сохранность корабля, не правда ли?

— Да. И его пассажиров. Пошли.

— Мне показалось, что я ошибался. Я уже почти переменил мнение об Отце, — начал священник. — Возможно, он использовал свои силы, не зависящие от материальных источников, во имя добра. Но я не был уверен. Я проследил за ним, и затем, когда увидел его смерть, то понял, что был прав и что из любой попытки использовать его силы не получится ничего, кроме зла.

— Его смерть? Но он же был на «Чайке» минуту назад.

Кэрмоди торопливо рассказал капитану все, что он видел.

— Но ведь… Я не понимаю. Отец не может переносить прикосновения его собственных созданий, но тем не менее обладает полным контролем над ними. Как они могли восстать? И как он мог так быстро вернуться к жизни, если был разорван на куски? Может; есть еще один Отец, близнец нашего, который сыграл с нами злую шутку? Или, может быть, у него контроль лишь над частью зверей. Может, он удачливый укротитель, использующий своих ручных животных при-общении с нами. А сегодня он попался в лапы зверям, с которыми не мог справиться?

— Вы отчасти правы. Во-первых, если это был мятеж, то он сам вызвал его, ибо это был ритуал. Я воспринимал его телепатические команды; я сам еле удержался, чтобы не прыгнуть и не впиться в него зубами. Во-вторых, мне кажется, он ожил столь быстро потому, что белое дерево — самое могучее и быстродействующее из всех желейных деревьев. В-третьих, он обманывал нас, но не так, как вы думаете.

Кэрмоди замедлил шаг, отдуваясь и тяжело дыша.

— Пришло время расплаты за мои грехи. И да поможет мне Бог, сажусь на диету. И еще я начну делать зарядку, как только мы выберемся из этой передряги. Ненавижу свой жир. Но как же я могу, голодая, усидеть за столом, полным всяческих яств, созданных для того, чтобы наслаждаться их вкусом? Как быть?

— Я могу вам сказать как быть, но у нас нет времени на подобные разговоры. Ближе к теме, — прорычал Ту. Он был известен своим презрением к чревоугодникам.

— Ну да ладно. Как я уже говорил, это было ритуалом самопожертвования. Именно из-за этого я дотемна бегал по лесу в поисках епископа. Я хотел сообщить ему, что Отец только отчасти лгал нам, когда утверждал, что он получил свою силу от Бога и поклоняется ему.

Это так. Но его бог — это он сам! В своем безграничном эгоизме он походит на старые языческие божества Земли, которые должны были убить себя, дабы совершить ритуальное жертвоприношение, и лишь затем воскреснуть. Например, Один, который подвесил себя на дереве.

— Но он ведь о них даже не слышал. Зачем ему подражать им?

— Он не мог знать мифы Земли. Но ведь существуют религиозные обряды и символы, которые универсальны, которые возникли одновременно на сотнях различных планет. Жертвоприношение Богу, причастие, церемонии сева и жатвы, понятие избранности людей; символ — круг и крест. Отец мог почерпнуть такую идею в собственном мире. Или мог сам выдумать, что это самое высшее, на что он способен. У человека должна быть религия, даже если она состоит в поклонении себе.

Кроме того, не забывайте, что этот ритуал, как и многие другие, преследовал также и практические цели. Ему десять тысяч лет, и он сохраняет свою долговечность, время от времени «посещая» желейное дерево. Он думал, что поедет с нами, и ведь пройдет немало времени, пока он сумеет вырастить желейное дерево в чужом мире. Кальций накапливается в сосудистой системе, жир — в клетках мозга, есть и другие отработанные вещества, которые старят тело. Но они исчезают в процессе возрождения. Ты выходишь из дерева свежим и молодым.

— А черепа?

— Весь скелет совершенно не обязателен для воскрешения, хотя класть его в дупло стало обычаем. Осколка кости уже достаточно, ибо каждая клетка содержит весь генетический набор. Я, знаете ли кое-что просмотрел. Проблема состоит вот в чем: как в травоядных животных сохраняется инстинкт готовности умирать от зубов хищников? Если их плоть восстанавливается вокруг костей лишь в соответствии с генетическим кодом, то она оживает без памяти о прошлой жизни. Следовательно, у нее не должно быть условных рефлексов. А они есть. Значит, желе должно восстанавливать еще и прежнее состояние нервной системы. Как? Я предполагаю, что в момент смерти ближайшее скопление желе записывает волны, исходящие от клеток, включая клетки, ответственные за память. А потом воспроизводит их.

Итак, черепа Отца остаются снаружи, и когда он оживает, они встречают его. Это придает ему еще больше сил. Помнишь, он целовал их во время ритуала. Этим он выражал любовь к самому себе. Жизнь, целующая смерть, зная, что он покорил смерть.

— Брр!

— Да, и это то, что ожидает Галактику, в случае если Отец улетит отсюда. Анархия, кровавая битва до тех пор, пока в живых не останется лишь по одному человеку на каждой планете, застой, конец цивилизации в нашем понятии этого слова, никаких целей… Смотрите, показалось озеро!

Кэрмоди остановился за деревом. Андре стоял на берегу, спиной к ним. Голова его была опущена, будто он молился или медитировал. Или был очень опечален.

— Ваше Преосвященство, — мягко позвал Кэрмоди, выходя из-за дерева.

Андре вздрогнул. Он вскинул руки, до этого сложенные на груди. Но не повернулся. Сделав глубокий вдох, он согнул колени и нырнул в озеро.

Кэрмоди крикнул:

— Нет! — и бросился вслед за епископом, глубоко нырнув. Ту уже хотел последовать за ним, но остановился у самой кромки воды. Он притаился там, пока волны от прыжков его предшественников не утихли, превратившись в мелкую рябь. В темной глади зеркала озера тускло отражался лунный свет. Капитан снял мундир и ботинки, но все еще медлил с прыжком. В этот момент водную гладь разорвала чья-то голова и донесся звук глубокого вдоха.

— Кэрмоди? Епископ? — позвал Ту.

Человек снова нырнул. Ту прыгнул в воду. Прошла минута. Затем одновременно из воды появились три головы. Капитан и священник вынырнули рядом с обмякшим телом Андре.

— Сопротивлялся, — хрипло пояснил Кэрмоди, грудь его быстро вздымалась и опадала. — Пытался отбиться. Ну… нащупал большими пальцами точки за ушами… где челюсть соединяется;., нажал… обмяк, но я не знаю, наглотался ли он воды… или потерял сознание… или и то и другое… но сейчас нет времени для болтовни…

Священник положил епископа на землю, лицом вниз, повернул голову набок и встал на колени, как бы оседлав его спину. Положив ладони пониже плеч Андре, он начал ритмично давить на них, надеясь выгнать воду из легких и впустить туда воздух.

— Но как он мог? — простонал Ту. — Как он мог, рожденный и взращенный в вере, посвященный и уважаемый епископ, как он мог предать нас? Знаете, сколько он сделал для Церкви на Ярмарке? Он был великий человек. Но как он мог, зная, на что идет, покончить с жизнью?

— Заткните свою чертову пасть, — Кэрмоди жестко оборвал его причитания. — Вы хоть раз подвергались его искушениям? Да что вы знаете об его страданиях? Не смейте судить его! Лучше сделайте что-нибудь полезное. Задавайте мне ритм по своим часам. Ну, начали. Раз… два… три…

Пятьдесят минут спустя епископ уже был в состоянии сидеть, поддерживая голову руками. Ту отошел и стоял невдалеке, повернувшись спиной к священникам. Кэрмоди опустился перед епископом на колени и спросил:

— Ваше Преосвященство, вы можете идти? Мы должны как можно скорее выбраться из этого леса. Опасность витает в воздухе.

— Это более чем опасность. Это проклятие, — еле прошептал епископ.

Он встал, чуть опять не упав, но Кэрмоди поддержал его.

— Спасибо. Пошли. Ах, мой друг, зачем вы не дали мне утонуть и лежать на дне, где он никогда не нашел бы моих костей, и никто из людей не узнал бы о моем позоре?

— Еще не все потеряно, Ваше Преосвященство. Сам факт того, что вы сожалеете о своем решении и ведомы раскаянием…

— Поторопимся на корабль, пока еще не слишком поздно. Ах, я чувствую искру новой жизни. Вам ведь знакомо, это ощущение, Джон. Она все растет и растет, разрастаясь, до тех пор, пока не заполнит все тело; ты готов взорваться огнем и светом. Это, должно быть, большое животное. Оно наверняка находится в ближайшем дереве. Держите меня, Джон. Если у меня снова начнется припадок, тащите меня, даже если я буду сопротивляться.

Вы ведь тоже это чувствуете, но у вас хватает силы бороться, я же боролся с чем-то похожим всю свою жизнь. Я никому об этом не говорил, в молитвах я даже все отрицал — худшее, что только было можно сделать, — пока слишком долго истязаемое тело не одержало верх и не разразилось болезнью. А сейчас я чувствую, что… Торопись, торопись!

Ту схватил епископа под локоть и помог Кэрмоди тащить его сквозь темноту леса, разрезаемую лишь фонариком священника. Над ними нависал сплошной потолок сплетенных ветвей.

Что-то кашлянуло. Они остановились, обмерев.

— Отец? — прошептал Ту.

— Нет, боюсь, лишь его представитель.

В двадцати ярдах от них, преграждая дорогу, притаился леопард. Живые пятьсот фунтов, покрытые пятнистой шерстью и готовые к прыжку. Зеленые глаза мерцали, отражая свет фонарика. Круглые уши были насторожены. Внезапно самка поднялась и медленно направилась к группе. В ее движении забавно сочетались врожденная грация кошки и переваливающаяся походка толстяка. При других обстоятельствах люди вдоволь бы посмеялись над этим созданием, над жиром, покрывающим стальные мускулы, и над свисающим пухлым животом. Но не сейчас, когда она могла — и наверно собиралась это сделать — разорвать их на мелкие кусочки.

Неожиданно хвост, до того слегка извивавшийся вправо-влево, вытянулся. Самка издала рев и кинулась на отца Джона, который шел впереди Ту и Андре.

Отец Джон закричал. Его фонарик взлетел в воздух и, погаснув, упал в кусты. Огромная кошка взвыла и скрылась из виду. Были слышны лишь звуки тела, продиравшегося сквозь заросли, и горячая ругань Кэрмоди, который не богохульствовал, а лишь выражал свои чувства.

— Что случилось? — поинтересовался Ту. — И что вы тут делаете, стоя на коленях?

— Я не молюсь. Это я приберег на потом. Проклятый фонарик погас, и я никак не могу найти его. Помогите мне, сделайте хоть что-то полезное. Не бойтесь один раз запачкать руки; вы не на своей проклятой ракете.

— Но что произошло?

— Как загнанная в угол крыса, — простонал Кэрмоди, — я начал драться. Отчаявшись, я принялся махать кулаками и случайно заехал ей по носу. Лучше не придумаешь. Эти хищники толсты, ленивы и трусливы, десять тысяч лет живя и питаясь животными, созданными быть жертвами. Они слабаки. Любое сопротивление пугает их. Она бы не напала, если бы ей не приказал Отец. Не так ли, Ваше Преосвященство?

— Да. Он показывал мне, как контролировать любое животное Прорвы. Я еще не настолько поднаторел, чтобы опознать животное, не видя его, и телепатически передать команду, но я способен на это на близких расстояниях.

— Вот, я нашел этот треклятый фонарик.

Кэрмоди включил его и встал.

— Значит, я ошибался, когда думал, будто кулак отпугнул этого монстра? Это вы ввергли его в панику?

— Нет. Я лишь отменил приказ Отца и предоставил кошке решать за себя. Конечно, уже было слишком поздно — коли она начала атаку, инстинкт довершит дело. Ее бегством мы обязаны лишь вашему мужеству.

— Если бы мое сердце колотилось чуть послабее, я бы поверил в это. Ну ладно, пошли. Ваше Преосвященство, вам уже лучше?

— Я не отстану, как бы быстро вы ни шли. И оставьте в покое титулы. Мое непослушание решению Судилища автоматически подразумевает отставку. И вы знаете это.

— Я знаю только то, что рассказал мне Ту со слов Отца.

Они пошли дальше. Время от времени Кэрмоди освещал фонариком уже пройденный путь. Он делал это, так как заметил, что леопард или одна из ее сестер следует где-то в сорока ярдах за ними.

— Мы не одни, — произнес он. Андре ничего не сказал. Ту, неправильно истолковав его слова, начал молиться весьма низким голосом. Кэрмоди не стал ничего объяснять и лишь ускорил шаг.

Неожиданно мрак леса отступил перед ярким сиянием луны. На поляне все еще толпились люди, но на сей раз они уже стояли не на опушке, а под корпусом корабля. Отца не было видно.

— Где же он? — крикнул Кэрмоди. С другой стороны поляны ему ответило эхо; в этот же момент фигура гиганта появилась в освещенном проеме главного шлюза. Нагнувшись, Отец прошел через него и спустился по ступенькам трапа, чтобы продолжить внизу свою безмолвную вахту.

— Господи, дай мне силы, — пробормотал Андре.

— Вы должны сделать выбор, — обратился Кэрмоди к капитану. — Сделайте то, что вам подсказывают вера и разум. Или подчинитесь уставу Саксвелла и Сообщества. Что же вы выбираете?

Ту стоял в напряженном молчании; погруженный в свои мысли, он казался отлитым из бронзы. Не дожидаясь его ответа, Кэрмоди направился к кораблю. Посередине поляны он остановился, потряс сжатыми кулаками и крикнул:

— Нет смысла пытаться вселить в наши души панику, Отец. Зная, что ты делаешь и как, мы в состоянии противостоять этому, ибо мы — люди!

Его слова не долетели до людей, толпящихся вокруг корабля. Они кричали друг на друга и боролись за место на ступеньках, чтобы побыстрее попасть внутрь. Отец, должно быть, собрал все деревья в округе в единую батарею, испускающую устрашающие волны, самую могучую из созданных им. Волна походила на прилив, унося всех с собой. Всех, за исключением Кэрмоди и Андре. Даже Ту не выдержал и побежал к «Чайке».

— Джон, — простонал епископ. — Простите меня. Но я не в силах этого вынести. Я не про ультразвук. Нет. Я про предательство. Призрак того, против чего я боролся еще с юности. Это неправда, что, когда ты видишь лицо неизвестного врага, ты уже наполовину победил. Я не могу этого вынести. Меня неодолимо тянет стать этим проклятым Отцом… Мне очень жаль, поверьте. Но я должен…

Он повернулся и побежал в лес. Кэрмоди было погнался за ним, крича, но очень скоро отстал. Вдруг впереди него, в темноте, раздался рев. Затем крик. И тишина.

Не колеблясь ни секунды, священник бросился вперед, держа фонарик в вытянутой руке. Когда он увидел большую кошку над скрюченным телом, серой мохнатой лапой разрывающую живот жертвы, он снова закричал и пошел в атаку. Огромная кошка зарычала, выгнув спину; казалось, она вот-вот поднимется на задние лапы и раздерет смельчака окровавленными когтями. Но она лишь зарычала, повернулась и скачками унеслась прочь.

Но было уже слишком поздно. На этот раз ничто не вернет епископа к жизни. Разве что…

Кэрмоди содрогнулся и поднял бездыханное тело. Пошатываясь, он пошел к кораблю. На поляне его ждал Отец.

— Отдай мне тело, — прогремел голос.

— Нет! Ты не поместишь его в желейное дерево. Я забираю его на корабль. Когда мы вернемся домой, мы устроим ему достойные похороны. Ты можешь прекратить наводить панику. Я разъярен, а не напуган. Мы улетаем и, несмотря ни на что, не берем тебя. Будь проклят и делай что хочешь.

Голос Отца смягчился. Теперь он звучал печально и задумчиво:

— Ты не понимаешь, человек. Я забрался к вам в ракету, вошел в каюту епископа и попытался сесть в кресло, которое оказалось слишком мало для меня. Мне пришлось устроиться на холодном жестком полу; сидя, я размышлял о новом путешествии в огромном межзвездном пространстве, о многих чужих, неуютных и тошнотворно низкоразвитых мирах. Мне показалось, что стены начали двигаться и смыкаться надо мной. Они хотели сокрушить меня. Неожиданно я осознал, что не смогу выдержать пребывания в четырех стенах ни минуты, и, хотя наше путешествие закончилось бы очень скоро, я бы опять оказался в замкнутом пространстве. Там будет множество пигмеев, кишащих вокруг меня, сокрушающих друг друга и, возможно, меня в попытке поглазеть на чудо, прикоснуться ко мне. Их будут миллионы, и все захотят потрогать меня своими грязными волосатыми маленькими лапами. Я подумал о планетах, кишащих нечистоплотными женщинами, готовыми рожать, и обо всем, сопутствующем их греховности. Подумал о мужчинах, обезумевших от желания населить их детьми. Подумал о безобразных городах, воняющих мусором. Подумал о пустынях, которые захлестывают эти неряшливые миры, о беспорядках, о хаосе, о несовершенстве.

Мне пришлось выйти наружу, чтобы вдохнуть чистый и надежный воздух Прорвы. Это было тогда, когда появился епископ.

— Тебя ужаснула сама мысль о перемене. Я пожалел бы тебя, если бы не то, что ты сделал с ним, — процедил Кэрмоди, кивнув на свою окровавленную ношу.

— Мне не нужна твоя жалость. Ведь я Отец. А ты лишь человек, которому суждено навсегда обратиться в прах. Но не вини меня. Он мертв по собственной вине, а не по моей. Спроси у его кровного отца, почему он получал не любовь, но лишь удары, почему его стыдили, даже не говоря за что, почему его учили прощать других, а не себя.

Достаточно. Отдай мне тело. Он мне нравился, я почти мог переносить его прикосновение. Даже мне необходим кто-нибудь, с кем можно поговорить, кто понимает меня.

— С дороги! — потребовал Кэрмоди. — Андре сделал свой выбор. Он завещал мне позаботиться о нем. Я любил его, несмотря на то что не всегда одобрял его мысли и поступки. Он был великим человеком, несмотря на все его недостатки. Никто не мог сравниться с ним. С дороги, иначе мне придется применить насилие, которого ты так боишься, хотя это не мешает тебе посылать в качестве исполнителей диких зверей. С дороги!

— Ты опять не понимаешь, — прошептал гигант, одной рукой вцепившись в бороду. Черные подернутые серебром глаза смотрели на Кэрмоди. Через минуту священник затащил свою ношу в «Чайку». Мягко, но неумолимо закрылась за ним дверь шлюза.

Некоторое время спустя капитан Ту, сделав все необходимое для подготовки к гипертрансляции, зашел в каюту епископа. Кэрмоди был там, стоя на коленях перед кроватью, на которой лежало тело.

— Я немного задержался из-за того, что мне пришлось забрать у миссис Рэкки бутылку и ненадолго запереть ее, — объяснил капитан. Немного помолчав, он продолжил: — Только не думайте, что я ненавидел покойного. Но правда есть правда. Епископ совершил самоубийство и недостоин чести быть похороненным в освященной земле.

— Откуда вы можете это знать? — возразил Кэрмоди, не поднимая головы; губы его продолжали беззвучно шевелиться.

— Не сочтите это за неуважение к покойному, но у епископа была власть над животными. Он приказал зверю убить его. Это было самоубийство.

— Но вы забываете, что волны паники, использованные Отцом, для того чтобы побыстрее загнать нас на корабль, действовали и на животных. Зверь мог убить епископа лишь потому, что он оказался у него на пути. Как мы теперь сможем узнать правду?

Кроме того, Ту, не забывайте о том, что епископ, может быть, даже мученик. Он знал, что единственным средством вынудить Отца остаться на Прорве была его смерть. Отец не смог бы выдержать мысли, что его планета останется без присмотра. Андре был единственным из нас, кто мог занять место Отца в его отсутствие. В этот момент он, конечно же, не знал, что Отец переменил свое решение из-за неожиданного приступа клаустрофобии.

Все, что епископ знал в этот момент, так это то, что его смерть прикует Отца к Прорве и освободит нас. И если он преднамеренно убил себя при помощи хищницы, то разве при этом он перестает быть мучеником? Женщины предпочитали смерть бесчестью и были канонизированы.

Мы никогда не узнаем истинной причины смерти епископа. Что же, пусть это знает только Бог.

Что же касается владельца Прорвы, мое предчувствие оправдалось. Ни одно слово его не было правдой, и он был так же труслив, как и его жирные и ленивые звери. Он не был богом. Он был Отцом… Лжи.

ОТНОШЕНИЯ

Attitudes

Роджер Тандем, как щитом, прикрылся веером карт. Взгляд его с увертливостью ласки скользил по лицам других игроков в пинокль, сидящих вокруг стола в кают-компании межзвездного корабля «Леди Удача».

— Отец Джон, — сказал он. — Я прекрасно понимаю, к чему вы клоните. Вы будете очень мило относиться ко мне, отпускать шутки и играть со мной в пинокль, хотя, конечно, не на деньги. Вы даже будете пить со мной пиво. И после того как я приду к выводу, что вы действительно прекрасный человек, вы подведете меня к этим темам. Вы раскроете их под определенным углом, тактично уходя в сторону, если они будут меня утомлять или тревожить, но не перестанете ходить вокруг и около. И внезапно, когда я потеряю бдительность, вы приподнимете крышку адского котла и пригласите заглянуть в него. И вы считаете, я настолько перепугаюсь, что стремглав кинусь под крыло Матери Церкви.

Отец Джон, не торопясь, поднял от карт светло-голубые глаза и мягко сказал:

— Вторая половина вашей последней фразы полностью соответствует истине. Что же до остального… то кто знает?

— Что касается религии, вы очень умны, отче. Но со мной у вас ничего не получится. И знаете почему? Потому что у вас нет правильного отношения.

Остальные пять игроков изумленно вскинули брови, которые так и застыли в положении крайнего удивления. Роудс, капитан «Леди Удачи», отчаянно раскашлялся и наконец, вытерев побагровевшее лицо платком, сказал:

— Черт побери, Тандем, что… м-м-м… что вы имеете в виду, говоря… м-м-м… что у него нет правильного отношения?

Тандем улыбнулся как человек, бесконечно уверенный в себе:

— Я знаю, вы подумали, что я явно перегнул палку, употребив это выражение. Роджер Тандем, профессиональный игрок, коллекционер и продавец objets d’art, осмелился упрекнуть падре. Но мне нечего добавить к своим словам. Я считаю, что не только у отца Джона нет правильного отношения. Никто из вас, джентльмены, не обладает им.

Все промолчали. Тандем скривил губы в ухмылке, но его партнеры не заметили ее, потому что он прикрывал рот картами.

— Всем вам в той или иной мере свойственно ханжество, — сказал он. — И знаете почему? Потому что вы боитесь воспользоваться теми возможностями, что у вас есть, вот почему. Вы говорите себе, что не знаете, есть ли жизнь после этого существования, но, может, и есть. А потому вы решаете, что на всякий случай безопаснее уцепиться за какую-нибудь религию. У всех вас, джентльмены, разное вероисповедание, но всем вам свойственно нечто общее. Вы считаете, что ничего не потеряете, если станете возносить того или иного бога. С другой стороны, если вы будете отрицать его существование, не исключено, что окажетесь в проигрыше. Так почему бы не поклоняться кому-то? Это безопаснее. — Он положил карты, закурил и торопливо выпустил клуб дыма, который вуалью повис у него перед лицом. — А вот я не боюсь пользоваться тем, что у меня есть сейчас. Я играю на большие ставки. Ставлю мою так называемую вечную душу против убеждения, что есть жизнь и после смерти. Чего ради я вечно должен избегать делать то, что мне хочется, занимаясь гнусным лицемерием, когда могу доставить себе удовольствие?

— Вот тут-то, — сказал отец Джон Кэрмоди, — вы и готовы впасть в заблуждение. Я считаю, что как раз вы придерживаетесь неправильных взглядов. Все мы в той или иной мере участвуем в игре, где выиграть можно только одним способом. Обратившись к вере. Но ваш метод повышать ставки, с моей точки зрения, довольно бессмыслен. Пусть даже вам повезет, знать об этом не дано. Как вы получите свой выигрыш?

— Пока я живу, отче, — сказал Тандем. — Этого мне достаточно. А когда я отдам концы, меня не будут волновать упреки, что, мол, я скрылся, не расплатившись с долгами. И кстати, должен сказать, отче, что верой вы оперируете куда лучше, чем картами. Вам же известно, что игрок вы слабоватый.

Священник улыбнулся. Его круглое пухлощекое лицо не отличалось правильностью черт, но добродушное выражение придавало ему своеобразное обаяние. Нельзя было отделаться от ощущения, что в нем звучит некий камертон, излучая радость, которую священник приглашает разделить с ним.

Тандему нравилось его общество, если не считать, что он терпеть не мог быть объектом юмора. Он снова скривил губы выражением, которое ему столь часто приходилось прятать за веером карт.

В это мгновение громогласно ожил интерком, а над входом в кают-компанию замигала желтая лампочка.

— Прошу прощения, джентльмены. — Капитан Роудс поднялся. — Мне необходимо… м-м-м… вернуться в пилотскую кабину. Мы вот-вот будем завершать Переход. И не забывайте, что как только над входом загорится красный сигнал, мы очутимся в… м-м-м… свободном падении.

Партия так и осталась неоконченной. Карты были убраны в коробку, магнитные присоски которой надежно держали ее на металлической пластинке стола. Игроки, откинувшись на спинки кресел, стали ждать, когда «Леди Удача», выйдя из Перехода, минут на десять окажется в состоянии невесомости, пока компьютеры автоматически не возобновят ее вращение.

Если им удастся выйти в намеченной точке, то дальше они продолжат полет с нормальной для космоса скоростью.

Тандем обвел взглядом кают-компанию и вздохнул. На поживу в этом рейсе рассчитывать не приходится. Большую часть времени он провел, играя на интерес с отцом Джоном, капитаном Роудсов миссионером церкви Всеобщего Света и двумя профессорами социологии. Как ни печально, но у его напарников не было денег и они считали себя джентльменами. Играй они по-серьезному, то скорее всего оскорбились бы, предложи кто-нибудь установить над карточным столом индикатор психокинеза или экстрасенсорного восприятия. А Тандем, не задумываясь, пустил бы в ход любой из своих талантов. Он считал, что судьба не случайно наделила его ими. Размышления же, кто конкретно одарил его этими способностями, не отягощали его.

Какие-то деньги он сделал во время прыжка от беты Парусов до игрека Скорпиона, когда ему повезло завязать знакомство с богатым молодым любителем игры в кости, который просто оскорбился бы, предложи вы такие меры предосторожности. Вот уж кто был настоящий игрок. То есть он понимал, что психокинетик может засечь поток запрещенной во время игры энергии, которую партнер пускает в ход. Но, с другой стороны, он испытывал тягу к восхитительному риску, когда играешь с партнером, который не уступает тебе в силе. Или даже превосходит тебя.

В любом случае, когда двое таких «талантов» садились играть с компанией игроков, не обладающих психокинезом, никто из них не намекал, что второй — жулик. Они вели дуэль между собой, считая себя «аристократами» от игры. Плебс оставался безжалостно обобран, и к концу игры у него не оставалось ни денег, ни сообразительности.

Тандем уверенно обставлял состоятельного молодого человека. Но едва только он вывел его на большие ставки, «Леди Удача» (просто издевательское название для корабля!) вынырнула из Перехода у места назначения, игра закончилась, и вскоре сосунок покинул борт лайнера.

И теперь Тандем был не только на грани срыва, но и, что хуже всего, чувствовал усталость и скуку. Даже долгий спор с отцом Джоном — если можно считать таковым столь мягкий обмен любезностями — не смог завести его. И, может быть, именно неудача попытки почувствовать возбуждение и смутное ощущение, что падре все же одержал верх над ним, подвигнули его на этот поступок.

Когда стал мигать красный свет и голос из интеркома призвал пассажиров к осторожности, Тандем расстегнул страховочный ремень кресла и, легко оттолкнувшись от пола, воспарил к потолку. Плавая там, он молитвенным жестом сложил руки, поднеся их к лицу, и принял выражение, в котором удивительным образом сочетались тупость и благолепие.

— Эй, отец Джон! — крикнул он. — Смотрите! Иосиф Купертинский!

Обитатели кают-компании, смущенно взглянув на него, позволили себе несколько нервных смешков. Даже поборник церкви Всеобщего Света, для которого падре был соперником и конкурентом, нахмурился при этой демонстрации исключительно плохого вкуса, подумав, что определенным образом она оскорбляет и его верования.

— Неправильное отношение, — пробормотал он, — решительно неправильное.

Отец Джон лишь моргнул, увидев, как Тандем издевается над теми трудностями, которые испытывал знаменитый средневековый святой, обладавший способностью к непроизвольной левитации. Однако ему и в голову не пришло оскорбиться. Он спокойно извлек из кармана блокнот и стал писать. Что бы вокруг ни происходило, он старался извлечь пользу из всего сущего. Явись перед ним даже дьявол, он бы и его поблагодарил за возможность такого знакомства. Шутовские ужимки Тандема навели его на-мысль о статье. Если он успеет кончить ее и отправить с судовой почтой, материал может выйти в следующем номере периодического издания ордена.

Ее можно назвать «Человек в свободном падении: вверх или вниз?».

Тандем испытал краткое искушение сойти с корабля на следующей остановке, на Вайлденвули. Это была девственная невозделанная планета, которая требовала от поселенцев тяжелого труда и не предоставляла практически никаких развлечений. Одним из немногих являлись азартные игры. Но беда заключалась в том, что на Вайлденвули жило не так много людей с хорошими деньгами, и, кроме того, ее обитатели обладали болезненной особенностью бросаться с места в карьер. Неизменная удачливость Тандема вызовет у них подозрительность, и имей они в своем распоряжении индикатор, то, конечно же, пустят его в ход. На способности Тандема прибор не повлияет, но результат его применения может оказаться столь же печален, как внезапная полоса неудач.

В какой-то мере все обладали психокинезом. Индикаторы обычно устанавливали на такой высоте, что те не фиксировали средний энергетический уровень. Тандем же и другие, подобные ему, играя с нормальными людьми, должны были жестко контролировать свои способности. Но почти всегда в ходе игры они заводились, не могли справиться с искушением и пускали в ход свои экстраординарные таланты. Исход зависел от выдержки. Чтобы избегать таких двусмысленных ситуаций, им приходилось полностью подавлять свои способности. А поскольку обитателям Вайлденвули вряд ли удалось бы доказать факт шулерства, они могли прибегнуть к старой привычке брать дело отправления закона в свои руки.

А так как Тандем не испытывал желания оказаться побитым или вывезенным из города на шесте — омерзительное воскрешение давнего американского обычая, — то он решил остаться на борту «Леди Удачи» до посадки на По Чу-И. Планета была населена «небожителями», чьи карманы топорщились от пачек кредитов Федерации, а глаза горели древним огнем предвкушения встречи с Дамой Фортуной.

По пути к По Чу-И лайнер сделал остановку на Вейцмане и взял на борт еще одного богатого молодого человека. Тандем потер руки и выдал сосунку все, на что был способен. Век техники обладает неоспоримыми достоинствами. Но каких бы высот ни достигла наука, всегда можно найти тот самый извечный тип человека, который буквально просит, чтобы его обобрали. Обеспеченный юноша сам нашел несколько партнеров, которые сели играть с ним, постоянно повышая ставки. Тандем, водружая вокруг себя горы фишек, откровенно игнорировал тех, с кем играл раньше — капитана, профессоров и двух достопочтенных священнослужителей. К сожалению, едва лишь корабль снялся с По Чу-И, молодой человек помрачнел, заспорил с Тандемом относительно того, что игра его чем-то не устраивает, и в конце концов поставил ему синяк под глазом.

Тандем не полез в драку. Но сказал юному богачу, что подаст против него иск в земной суд за то, что тот нарушил его свободу воли. Он никому не давал права бить себя. Более того, он готов добровольно подвергнуться инъекции телола. И когда его допросят под воздействием препарата, станет совершенно ясно, что он не жульничал.

В силу какой-то причины, которую он так и не понял, никто, кроме отца Джона, до конца путешествия не вступал с ним в разговоры. Но и сам Тандем не утруждал себя общением с падре. Он поклялся, что на следующей же стоянке покинет корабль, в каком бы мире тот ни опустился.

Но «Леди Удача» нарушила его планы, совершив посадку на планете, которая для землян была терра инкогнита. Никаких земных поселений тут не существовало. Единственной причиной посадки была необходимость залить водой резервуары.

Капитан Роудс сообщил команде и пассажирам, что можно выйти на поверхность Кубейи и размять ноги, но забредать на другую сторону озера не рекомендовал.

— М-м-м… леди и джентльмены… м-м-м… так уж вышло, что агенты социологической федерации заключили… м-м-м… заключили с аборигенами соглашение относительно нашего пребывания в данном месте. Мы никоим образом не должны входить в какие-либо отношения с… м-м-м… самими кубейянцами. Местное население имеет специфические обычаи, которые мы… м-м-м… то есть земляне, можем оскорбить — если вы простите такое выражение — своим невежеством. Кроме того, некоторые их привычки и правила лосят… м-м-м… если я могу так выразиться, несколько животный характер. Думаю, что умным этого… м-м-м… достаточно.

Тандем выяснил, что для заправки кораблю потребуется не меньше четырех часов. Иными словами, прикинул он, для совершения небольшой прогулки с целью исследования окрестностей времени более чем достаточно. Он хотел составить хоть беглое представление о Кубейе, чему, однако, препятствовало место посадки в небольшой лесистой долине. Но если подняться на холм, а там взобраться на дерево, то можно рассмотреть туземное поселение, белые здания которого блеснули в иллюминаторе, когда корабль Спускался на инопланетную почву. Откровенно говоря, если бы не предупреждение капитана, городок бы его не заинтересовал. Но для Тандема указание капитана прозвучало прямым запрещением. А еще в детстве он испытывал особое наслаждение, когда не слушался отца. И, став взрослым, никогда не поклонялся авторитетам.

Задумчиво склонив голову и прикрывая рукой рот и подбородок, Тандем неторопливо обошел гигантский корабль, не встретив никого, кто мог бы приказать ему вернуться. Он ускорил шаги. И тут же услышал чей-то голос:

— Подождите меня! Я пройдусь с вами!

Он повернулся. Это был отец Джон.

Тандем напрягся. Священник улыбался, сияя светло-голубыми глазами. Это-то его и смущало. Тандем не доверял этому человеку, потому что тот был непредсказуем. Невозможно было представить, что он сделает в следующий момент. То он был мягок, как банановая кожура, а через минуту становился колюч, как трехдневная щетина.

Игрок опустил руку, чтобы стала видна его полуулыбка-полу-ухмылка.

— Если я попрошу вас пройтись со мной милю, отче, то, в соответствии с вашими верованиями, вы должны преодолеть со мной, самое малое, две мили.

— С удовольствием, сын мой, если не считать, что капитан запретил подобные прогулки. И как я предполагаю, не без оснований.

— Послушайте, отче, что случится, если мы немного осмотримся вокруг? Для туземцев эти места табу. То есть они нас не тронут. Так почему бы не прогуляться?

— Нет никаких оснований пренебрегать распоряжениями капитана. В данный момент он полновластный хозяин корабля, это его маленький мир, подлежащий его юрисдикции. Он знает свое дело, и я уважаю его приказы.

— О’кей, отче, можете и дальше прятаться под покровами смиренности. Хоть в них и спокойно, но вы никогда не испытаете радость знакомства с другим миром. Я же воспользуюсь возможностью. Пусть даже она мне ничего и не даст.

— Надеюсь, что вы правы.

— Послушайте, отче, да избавьтесь вы от этого скорбного выражения на физиономии. Я просто поднимусь на соседнюю горку и влезу на дерево. И тут же вернусь. Что в этом плохого?

— Вам лучше знать.

— Конечно, — сказал Тандем, снова прикрывая рукой рот. — Все зависит от вашего отношения, отче. Идти вперед, никого не бояться, не прятаться ни от кого и ни от чего — и вы в конечном итоге расстанетесь с жизнью столь же легко и свободно, как и пришли в нее.

— Я согласен, что в конце концов вы покинете эту жизнь так же, как и пришли в нее. Но что касается первой части вашего утверждения, то тут я готов поспорить. В ваших действиях нет смелости. Вы боитесь. Вы прячетесь.

Тандем уже было тронулся с места, но, остановившись, повернулся:

— Что вы имеете в виду?

— Я хочу сказать, что вам все время приходится скрываться от чего-то или от кого-то. Иначе зачем вы все время прикрываете рот рукой или веером карт? А когда вы открываете лицо, его выражение говорит, с каким презрением вы относитесь ко всему миру. Почему?

— Начинается психиатрия! — фыркнул Тандем. — Оставайтесь здесь, отче, и прогуливайтесь по своей тропочке. А я отправлюсь взглянуть, что может нам предложить Кубейя.

— Только не забывайте, что через четыре часа мы улетаем.

— У меня есть часы, — сказал Тандем и, засмеявшись, добавил: — Они будут исполнять роль моей совести.

— Часы могут отказать.

— Как и совесть, отче.

Продолжая посмеиваться, Тандем двинулся в путь. На середине подъема он остановился и обернулся. Отец Джон продолжал стоять на месте, глядя ему вслед — одинокая маленькая черная фигурка. Должно быть, он немного сменил положение, потому что луч солнца, упавший на полукружие белого воротника, ударил Тандему в глаза. Прищурившись, он выругался, закурил сигарету и почувствовал себя куда лучше в облачке синеватого дыма. Чтобы расслабиться и успокоиться, нет ничего лучше хорошей затяжки.

О Тандеме можно было сказать, что он всю жизнь искал паршивых овец, которых можно стричь. И стоит отметить, что находил без особого труда.

С наблюдательной вышки на вершине высокого дерева перед ним открылась соседняя долина. Там он и увидел «паршивых овец». Они водились даже на Кубейе.

У подножия холма двумя концентрическими кругами располагалась толпа аборигенов, и ошибиться относительно цели их занятий было просто невозможно. В малом, внутреннем, кругу все стояли на коленях, внимательно наблюдая за неким предметом в центре окружности, все остальные сгрудились, вокруг, столь же пристально наблюдая за предметом, который напоминал флюгер. Но, естественно, таковым не был. Судя по поведению собравшихся, Тандем догадывался о его предназначении. Сердце у него радостно подпрыгнуло. Ошибки тут быть не могло. Запах азартной игры он чувствовал за милю. Эта несколько отличалась от ее земных разновидностей, но суть была той же самой.

Он торопливо спустился с дерева и стал пробираться меж древесными стволами на склоне холма. Глянув на часы, он убедился, что в его распоряжении еще три с половиной часа. К тому же вряд ли капитан Роудс мог улететь без одного из пассажиров. А Тандем просто обязан ознакомиться с возможностями кубейянской игры. Он, конечно, не станет участвовать в ней, потому что не знает правил, да и местной валюты, которая дала бы ему право участия, у него нет. Он просто понаблюдает за игрой и двинется в обратный путь.

У Тандема гулко колотилось сердце, а ладони повлажнели. Ради этих эмоций он и жил — напряжение, неопределенность и, наконец, восторг. Все поставить на карту. Выиграть или проиграть. Давайте же, кости, катитесь, принесите папочке удачу!

Он невольно усмехнулся. О чем он себе думает? Ему не суждено испытать этих радостей. Вполне возможно, кубейянцев так потрясет появление землянина, что игре придет конец. Хотя это вряд ли. Игроки полностью отдаются азарту. И пока на кону есть деньги, которые можно выиграть, ничто, кроме разве землетрясения или полиции, не способно оторвать их от игры.

Не обнаруживая своего присутствия, Тандем присмотрелся к игрокам. Гуманоиды с коричневой кожей, круглые головы покрыты короткой щетиной жестких, выгоревших волос, треугольные лица без следов растительности, если не считать шести хрящеватых отростков на длинной верхней губе, черные одутловатые носы, напоминающие формой боксерскую перчатку, черные кожистые губы, острые, как у плотоядных хищников, зубы и массивные подбородки. Вокруг шеи у каждого топорщился гребень выгоревших волос.

На всех были длинные черные рубашки и белые бриджи до колен. Шляпу носил лишь один из игроков. Этот туземец, похоже, был кем-то вроде хозяина манежа или, точнее, «крупье», как прикинул Тандем. Он был выше и стройнее остальных и носил высокую, типа митры, шляпу с большим зеленым козырьком. Он стоял неподвижно, разрешая споры относительно ставок и давая сигнал к началу очередного кона. Именно этот «крупье», понял Тандем, сможет смирить возбуждение толпы при виде новичка.

Он перевел дыхание, набрал в грудь воздуха, привычно скривил губы и вышел из-за кустов.

Тандем не ошибался, предполагая, как кубейянцы отнесутся к незнакомцу. Те, что составляли внешний круг, оглянулись, вытаращили раз и навсегда прищуренные глаза и насторожили острые, как у лис, уши… Но, убедившись, что пришелец не представляет опасности, вернулись к игре. То ли их культуре был присущ обычай изображать равнодушие, то ли их в самом деле было трудно удивить. Но в любом случае Тандем решил воспользоваться выпавшей ему на долю удачей.

Он попытался осторожно протиснуться среди зрителей и убедился, что они охотно уступают дорогу. Чтобы оказаться в первом ряду, много времени не потребовалось. Он в упор уставился на «крупье», который ответил ему загадочным, но явно заинтересованным взглядом, после чего вскинул над головой обе руки, скрестив по два из четырех пальцев на каждой кисти. Толпа, дружно повторив этот жест, ответила ему хриплым вскриком. Затем «крупье» опустил руки, и игра продолжилась, словно землянин присутствовал здесь всегда. Внимательно присмотревшись к ней в течение нескольких минут, Тандем пришел к убеждению, что понял ее суть, которая в принципе была не чем иным, как усовершенствованной версией земной «бутылочки».

В центре внимания находилось шестифутовое изображение кубейянца. Раскинув руки под прямым углом и сомкнув ноги, он лицом вниз вращался на штыре, один конец которого упирался ему в пупок, а второй был надежно укреплен в массивной мраморной плите.

Голова фигуры была выкрашена в белый цвет, ноги — в черный. Одна рука была красной, а другая зеленой. Все тело было серовато-стального цвета.

Сердце Тандема быстро забилось. Фигура, судя по всему, платиновая.

Он продолжал наблюдать за игрой. Игрок ухватился за руку статуи и на своем экзотическом языке затянул речитатив, интонации которого на удивление походили на те моления, которые возносит игрок на Земле, прежде чем бросить кости. Затем по сигналу «крупье» он с силой раскрутил статую. Та стала вращаться на штыре, отбрасывая красные, зеленые, черные, белые и серебристые отблески. Когда вращение замедлилось, игрок, затаив дыхание, сел на корточки и в ожидании удачи протянул к ней руки, безмолвно взывая к судьбе, что во всей Галактике выглядело одинаково, на каком бы языке ни возносились моления.

А тем временем игроки и зрители делали ставки. Каждый имел при себе одну или несколько уменьшенных копий статуи. Пока та вращалась, все оживленно жестикулировали, переговариваясь друг с другом, и подбрасывали свои фигурки, заставляя их кувыркаться в воздухе. Тандем был уверен, что и они из платины.

Вращение центральной фигуры прекратилось. Зеленая рука указывала на одного из игроков. Толпа взревела. Многие, проталкиваясь вперед, складывали свои фигурки у ног счастливца. Тот снова толкнул «вертушку», как Тандем окрестил изображение.

Теперь землянину предстояло проанализировать правила и ход игры. Итак, ты берешь одну из своих маленьких фигурок и кидаешь в воздух. Если она втыкается головой или одной из конечностей в землю, а остановившаяся «вертушка» указывает на тебя рукой или ногами того же цвета, тебе достаются все статуэтки, что легли по другую сторону или пришлись не тем цветом.

Если же «вертушка» указывает на тебя, но твоя «ставка» воткнулась в землю не тем цветом, ты остаешься при своих интересах и получаешь право еще на одну попытку. Затем испытывает удачу следующий за тобой.

Мысленно потерев руки, Тандем протянул соседу часы и дал понять, что хотел бы обменять их на фигурку. Увидев величественный кивок «крупье», наивный туземец согласился на обмен и, похоже, остался весьма доволен.

Пока еще не выделяясь из толпы, Тандем сделал несколько ставок и выиграл. Обзаведясь фигурками, он смело протолкался во внутренний круг и, утвердившись там, спокойно пустил в ход свою психокинетику, заставив «вертушку» замедлить вращение и остановиться в нужном месте и на нужном цвете. Он был достаточно умен, чтобы не останавливать ее перед собой несколько раз подряд; большую часть своего стремительно растущего богатства он собрал за счет случайных ставок, находясь в толпе зрителей. Порой он проигрывал сознательно, порой случайно. Он не сомневался, что многие аборигены обладают подсознательными психокинетическими способностями, которые, стоит им сосредоточиться на каком-то цвете, могут принести удачу. Тандем то и дело ощущал легкие энергетические всплески, но не мог четко определить их местонахождение. Они терялись в общей сумятице.

Впрочем, это неважно. Туземцы не обладали его отточенным и отшлифованным талантом.

Забыв обо всем, Тандем предался созерцанию толпы. Он был в одиночестве среди инопланетян и замечал, как те мрачнели, когда он начинал стабильно выигрывать. Чтобы они успокоились, он был готов начать проигрывать или же, если это не поможет, обратиться в бегство. Только он никак не мог сообразить, каким образом удастся удрать, таща с собой столь увесистый выигрыш. Но не сомневался, что как-нибудь выкрутится.

Но ничего из того, чего он с такой тревогой ждал, не произошло. Туземцы перестали хищно щериться, и в их налитых кровью глазах появилось даже дружелюбное выражение. Когда он выигрывал, его по-приятельски хлопали по спине. Кое-кто помогал складывать кучу статуэток. Тандем поглядывал на играющих краем глаза, дабы никому из туземцев не пришло в голову сунуть часть его выигрыша под длинную черную ворсистую рубаху, напоминающую земной стихарь. Но никто не предпринимал таких попыток.

День тянулся и блестел переливами красного и зеленого, белого, серебряного и тускло-черного цветов. Постепенно груда фигурок у ног Тандема превратилась в небольшую горку.

Сохраняя внешнее спокойствие, в глубине души он чувствовал восхитительное опьянение. Но он был не настолько поглощен азартом, чтобы время от времени не посматривать на часы, красовавшиеся на волосатой кисти одного из туземцев, которому он их сторговал. И неизменна убеждался, что остается время сыграть еще кон.

При всей своей поглощенности игрой он успел заметить, что толпа зрителей растет. Игра походила на все азартные игры, где бы они ни происходили. Стоит кому-то завестись, и каким-то тайным психологическим образом, недоступным для понимания, все вокруг впадают в это же состояние. Туземцы узкими тропками пробирались в эту небольшую долину, протискивались среди зрителей поближе к игрокам, громко болтали, свистели, аплодировали, издавая странные каркающие звуки, и от сгрудившихся под жарким солнцем потных волосатых тел шли густые ароматы. Блестели щелочки глаз с красноватыми белками; настороженно дергались остроконечные уши, топорщились гривы выгоревших волос на шеях; длинные красные языки с зеленоватыми утолщениями на концах облизывали тонкие черные губы; то и дело к небу характерным жестом вздымались руки с перекрещенными двумя из четырех пальцев.

Тандем ни на что не обращал внимания. Он лишь слышал — и обонял — толпу как нечто неизменное. Выигрывая, он был преисполнен буйной радости.

Пусть «вертушка» крутится и дальше! Пусть порхают в воздухе статуэтки! Пусть растет у его ног груда добра! Вот она, жизнь. Никакая выпивка, никакие женщины не могут сравниться с этим ощущением!

Настал момент, когда перед ним осталось лишь четверо аборигенов, у которых еще имелись статуэтки. Настал черед Тандема раскручивать «вертушку». Он подбросил свою фигурку высоко в воздух, отметил, что она воткнулась в мягкий песок черными ногами, и сделал шаг вперед, чтобы придать вращение основной фигуре. Искоса глянув на «крупье», он увидел, что покрасневшие белки его глаз заплыли слезами…

Тандем удивился, но даже не сделал попытки понять, что стало причиной столь странных эмоций. Он хотел лишь играть, чтобы окончательно разделаться с оставшимися туземцами, и ждал лишь сигнала к началу кона.

Но едва он коснулся жесткой зеленой руки изображения, как услышал отчаянный крик, который перекрыл гул толпы, так. поразив его, что он замер на месте.

То был голос отца Джона.

— Остановитесь, Тандем! — надрываясь, кричал священник, — Ради любви к Господу Богу, остановитесь!

— Какого черта вам тут надо? — рявкнул Тандем. — Хотите мне все испортить?

— Ради вас я одолел вторую милю, — сказал отец Джон. — Что может пойти вам только на пользу. Еще секунда — и с вами было бы покончено.

Струйки пота текли у него по широким скулам, пятная некогда белый воротничок, который сейчас стал серым от пыли и испарины. На щеках проступили гусиные лапки покрасневших вен.

Выражение голубых глаз напоминало о неизменномкамертоне, звук которого как бы излучало полное тело отца Джона, но на сей раз его тональность была далека от благодушия.

— Отойдите, Кзрмоди, — сказал Тандем. — Это в последний раз. Затем я возвращаюсь. Богачом!

— Нет, вы этого не сделаете. Послушайте, Тандем, у нас мало времени.

— Прочь с дороги! Эта публика может воспользоваться вашим вмешательством и прекратить игру!

Отец Джон в отчаянии устремил взор к небу. «Крупье» покинул место, с которого не сходил всю игру, и с распростертыми руками направился к падре. Выражение отчаяния на лице отца Джона уступило место надежде. Обратившись к «крупье», он с полной серьезностью произвел несколько жестов.

При всем раздражении Тандему не оставалось ничего иного, как лишь наблюдать за происходящим, надеясь, что занудный священник получит приказ убираться отсюда. Он настолько вышел из себя, что был готов разрыдаться от отчаяния, когда окончательная победа, которая, можно сказать, находилась у него в руках, ускользала по милости этого длинноносого ханжи и пуританина.

Отец Джон не обращал внимания на Тандема. Не отрываясь от влажных красноватых глаз «крупье», он показал на себя, на Тандема и обвел рукой круг, включающий в себя их обоих. Выражение лица «крупье» не изменилось. Не смущаясь его бесстрастностью, отец Джон показал пальцем на туземцев и обвел окружность вокруг них. Этот жест он повторил дважды. Щелки глаз его собеседника внезапно расширились, блеснув розоватыми белками. Абориген слегка покрутил головой, что, по всей видимости, должно было означать утвердительный кивок. Он явно понял, что старался внушить ему падре: оба человека относились к другому классу существ, нежели кубейянцы.

Затем Отец Джон ткнул указательным пальцем в «вертушку» и переместил его в сторону «крупье». Снова был описан круг, который на сей раз недвусмысленно включил в себя туземцев и установленную лицом вниз фигуру. Очередная окружность опять содержала в себе землян. После чего отец Джон предъявил всеобщему обозрению висящее у него на шее распятие.

Толпа издала единодушный вопль. Но почему-то полный разочарования, а не удивления. Туземцы подались вперед, но «крупье» рявкнул, и все сдали назад. Сам же он подошел к отцу Джону и внимательно рассмотрел символическое изображение. Закончив изучение, он посмотрел на отца Джона, ожидая дальнейших знаков. Из глаз его текли слезы.

— Что вы делаете, Кэрмоди? — хрипло спросил Тандем. — Вас что, оскорбит, если я выиграю что-нибудь ценное?

— Помолчите, человече. Я почти достучался до них. Скорее всего нам удастся унести ноги. Хотя не уверен… вы завязли в игре по уши.

— Когда я доберусь до Земли иди ближайшего крупного порта, то подам на вас в суд за то, что вы ограничиваете мою свободу волеизъявления!

Тандем знал, что обещание было пустопорожним, ибо к данным случаям закон был неприменим. Но, высказав угрозу, он почувствовал себя как-то лучше.

Однако отец Джон не услышал его. Теперь он самозабвенно изображал процедуру распятия на кресте — руки раскинуты, ноги сведены, лицо искажено судорогой мучительного страдания. Убедившись, что «крупье» закрутил головой в знак понимания, падре снова показал на Тандема. «Крупье» удивленно воззрился на него; черная вислая груша его носа дернулась, выражая некое непонятное чувство. Он типичным галльским жестом пожал плечами и вскинул руки ладонями наружу.

Отец Джон расплылся в улыбке; все его тело, казалось, завибрировало в унисон с невидимым камертоном. На этот раз его звучание было преисполнено блаженства.

— Вам повезло, сын мой, — сказал он Тандему, — что вскоре после вашего ухода я вспомнил одну статью, которую прочел в «Межпланетном журнале сравнительных религий». Ее написал антрополог, который провел некоторое время на Кубейе, и…

«Крупье» прервал священника серией решительных жестов, давая понять, что отец Джон неправильно истолковал суть их общения.

Лицо священника осунулось.

— Оказывается, этот парень тоже слышал о свободе волеизъявления, — простонал он. — И требует, чтобы вы сами решили, хотите ли и дальше…

Тандем не стал дожидаться окончания фразы и издал торжествующий вопль:

— Джентльмены, продолжаем игру!

Он не услышал протестующего вскрика падре, когда, схватившись за зеленую руку «вертушки», крутанул ее и та стала стремительно вращаться на штыре, упирающемся ей в пупок. Он вообще забыл о существовании отца Джона, поглощенный ожиданием того момента, когда вращение начнет замедляться и он серией осторожных подталкиваний подведет фигуру к той точке, в которой черные сомкнутые ноги укажут точно на него.

Фигура «вертушки» описывала круг за кругом, и, пока она вращалась, взлетающие статуэтки игроков поблескивали на солнце. То ли фортуна была на стороне туземцев, то ли отвернулась от них. Тандем застыл, полуприсев, полный уверенности, что проиграть не может. Все четверо, которые противостояли ему, ни в малой доле не обладали его способностями. Вот! Теперь «вертушка» еле ползла, все медленнее и медленнее описывая последний круг. Мимо проплыла зеленая рука, затем скользнули ноги. Легкий, еле заметный толчок заставит их продолжить вращение, затем останется их чуть-чуть подтянуть, совсем немного, потом последует лишь намек на стопор, чтобы вращение окончательно замерло.

Так и надо действовать. Вот они приближаются, длинные черные конечности с изуродованными ступнями, вытянутыми в одной плоскости с голенями. Они подходят, подходят, спокойнее, так, так, мягче, мягче… а-а-ах!

Ха!

Толпа, затаившая дыхание, единым мощным порывом перевела дух, разразившись криками удивления и разочарования.

Тандем так и застыл, полуприсев, не в силах поверить своим глазам. Волосы на затылке стали дыбом, когда он вдруг почувствовал неодолимую силу, которая, появившись непонятно откуда, продолжала раскручивать фигуру, пока ее ноги не миновали его, а зеленая рука не указала на одного из соперников.

Очнулся он лишь тогда, когда отец Джон встряхнул его и сказал:

— Уходим, человече. Вас выпотрошили.

Онемев, Тандем увидел, как обливающийся слезами «крупье» подал знак туземцам, и те, набросившись на груду фигурок, стали перетаскивать их по другую сторону круга к ногам победителя. Теперь, хотя Тандем этого еще не осознал, правила поменялись. Победитель получал все.

Прежде чем земляне двинулись в обратную дорогу, «крупье» подошел к падре и протянул ему одну из фигурок. Помедлив, отец Джон снял с шеи цепочку и вручил туземцу распятие.

— Чего ради?

— Профессиональная вежливость, — объяснил падре, ухватив Тандема за локоть и таща его сквозь толпу завывающих и прыгающих кубейянцев. — Он хороший человек. И отнюдь не ревнив.

Тандем даже не сделал попытки понять собеседника. Его гнев, придавленный было грузом поражения, от которого игрок онемел, прорвался наружу:

— Черт побери, эти дикари скрывали силу своей психокинетики! Но даже в этом случае они не вывели бы меня из равновесия, не останови вы игру в самый неподходящий момент, что дало им возможность собраться с силами и навалиться на меня всем скопом! Лишь по чистой случайности они стали действовать воедино! И не будь вы такой пуританской собакой на сене, я бы точно выиграл! И стал бы богатым! Богатым!

— Принимаю на себя всю ответственность. Тем не менее разрешите мне об… осторожнее!

Тандем споткнулся и шлепнулся бы ничком, не подхвати его отец Джон. Вырвавшись, Тандем еще больше разозлился. Он не хотел быть обязанным падре абсолютно ничем.

В молчании они миновали густые заросли, пока не вышли на опушку. И тут, повинуясь отцу Джону, мягко придержавшему спутника за локоть, Тандем повернулся. Сквозь узкую просеку между деревьями перед ним открывался прекрасный вид на долину.

— Так вот, Роджер Тандем, я прочитал ту статью в журнале. Она была озаглавлена «Позиции», и, к счастью для вас, наш предыдущий разговор на эту тему вызвал ее у меня в памяти. И в тот же момент я решил — если вы простите некоторое самовозвеличивание данного утверждения — «пройти вторую милю». И даже третью в случае необходимости.

Понимаете ли, Роджер Тандем, увидев эту публику, вы истолковали открывшуюся перед вами сцену в привычных для вас знаках и понятиях. Вы увидели туземцев, собравшихся вокруг устройства, явно предназначенного для азартных игр. Что подтверждали и все остальные доказательства: стоящие на коленям люди, отчаянные пари, внимание, устремленное к вращению фигуры, вы слышали мольбы и возгласы, устремленные к Даме Фортуне, стоны разочарования и крики восторга, сетования проигравших. Вы видели перед собой церемониймейстера, главного игрока, хозяина казино.

Но вот чего вы не поняли: существует определенное сходство между звуками и жестами, принятыми в азартных играх, и теми, что характерны для собраний адептов некоторых фанатичных религиозных сект, где бы во вселенной они ни проходили. Они очень напоминают друг друга. Понаблюдайте за жестами игроков, охваченных, азартом, и сравните их с ужимками сектантов, участвующих в первобытном праздновании возрождения. Большая ли в них разница?

— Что вы имеете в виду?

Отец Джон указал в проем просеки.

— Вы чуть было не стали новообращенным.

Победитель гордо высился над грудой статуэток, сваленных у его ног. Чувствовалось, что все его существо до мозга костей преисполнено восторгом по случаю победы, ибо он застыл в благоговейной неподвижности, опустив руки. Но длилось это недолго. Сзади к нему подошли несколько крепких коренастых игроков. Его распростертые в стороны руки привязали в деревянному брусу. Еще один такой же брус, под прямым углом к первому, пришелся под спину победителя. Ему надежно привязали голову, кисти и лодыжки. Потом распятие подняли и понесли.

В то же время «вертушку» сняли со штыря.

Даже сейчас Тандем не осознавал, какой участи избежал, — пока туземцы не перевернули распятого лицом вниз и не насадили пупком на острый конец штыря. Когда тот пронзил тело насквозь, войдя в деревянный брус за спиной, распятый стал вращаться под речитатив толпы.

Отец Джон молился вполголоса:

— Если я вмешался, то лишь из-за любви к этому человеческому созданию и потому, что не мог не подчиниться зову сердца. Я знал, Отче, что один из них должен умереть, но сомневался, что человек готов к такому исходу. Может, и создание этого мира тоже не было готово, но сие мне знать не дано. Он вступил в игру, прекрасно понимая, на что обречен в случае выигрыша, а этот человек, Тандем, пребывал в неведении. Но Тандем создан по нашему образу и подобию, Отче, и поскольку я не получал никаких ясных знамений, свидетельствующих об обратном, то не мог поступить иначе ради его спасения, дабы пришел день, когда он сам спасется. Если же я впал в заблуждение, то лишь в силу невежества и чрезмерной любви.

Закончив молитву, отец Джон повел бледного Тандема, которого продолжала колотить дрожь по склону холма.

— Банк всегда выигрывает, — сказал отец Джон, лицо которого тоже было покрыто легкой бледностью. — Тот, кого вы приняли за «крупье», был их верховным жрецом. Слезы, что бы сначала увидели на его глазах, были вызваны радостью от возможности заполучить новообращенного, а потом он заплакал от разочарования; когда вы проиграли. Он страстно хотел, чтобы вы одержали победу в этом тысячелетнем ритуале. В случае выигрыша вы стали бы первым землянином, представляющим их божество, которого необходимо принести в жертву таким достаточно болезненным образом. И весь ваш выигрыш был бы погребен вместе с вами как подношение божеству, чьим живым воплощением вы стали.

Но, как я сказал, банк никогда не остается внакладе. Попозже первосвященник выкопал бы его и присоединил к другим сокровищам церкви.

— Вы считаете, что жесты, которые вы делали перед кру… перед жрецом — убедили его, что я…

— Да. Что вы поклоняетесь богу Вертикального Креста. А не Горизонтального. И я почти убедил его, что он обязан принять во внимание мысль о свободе волеизъявления и дать вам возможность самому вступить в его секту. А я, как вы успели заметить, не очень стесняюсь, когда необходимо, вмешаться.

Тандем остановился и закурил сигарету. Руки у него еще дрожали, но, сделав несколько затяжек и окутавшись синеватым дымком, он почувствовал себя лучше.

Расправив плечи и вздернув подбородок, он сказал:

— Послушайте, отец Джон, если вы считаете, будто эта история настолько напугала меня, что я вприпрыжку кинусь под крыло матери Церкви, то ошибаетесь. Значит, я сделал ошибку? Но заблуждение было лишь частичным, потому что они в самом деле играли. Да тут любой оказался бы в дураках. Во всяком случае, в вашей помощи я не нуждался.

— В самом деле?

— Ну, не могу отрицать, что, появившись, вы сделали благое дело… Хотя нет. Я проиграл. Да и не мог выиграть, когда эта четверка сплотилась против меня. Так что я потерял? Я хорошо провел время и благополучно унес ноги.

— Вы потеряли свои часы.

Похоже, отец Джон так и не оправился от печали, которая пала на него, когда он увел Тандема из долины. Тональность его камертона была мрачна и окутана тьмой.

— Слушайте, отче, — сказал Тандем, — давайте оставим все эти рассуждения о морали и символах. Ладно? Между моими часами и моральным обликом нет ничего общего, и не надо их сравнивать. Вы же знаете, что склонны придавать таким вещам непомерно большое значение.

Увидев перед собой обводы гигантского корпуса корабля, он ускорил шаг, чтобы оставить священника за спиной. Но, оторвавшись от него, остановился. Мысль, которая смутно копошилась в глубинах памяти, внезапно прояснилась. Развернувшись, он пошел обратно.

— Скажите, отче, как относительно тех четверых, что остались? Готов поклясться, что и все вкупе они не обладали…

Тандем запнулся. Отец Джон стоял спиной к нему ярдах в двадцати пяти. Плечи его поникли, и что-то в осанке дало понять, что камертон начал вибрировать на более высокой ноте.

Тандем лишь смутно осознавал, что происходит. Все его внимание было приковано к отцу Джону и его действиям.

Священник подбросил статуэтку в воздух и проводил ее глазами, пока та не воткнулась в землю черными ногами. Он повторил бросок четырежды. И каждый раз статуэтка приходила ногами к земле.

Даже на таком расстоянии Тандем чувствовал мощь той силы, которая управляла ею.