Миротворец

Нэнси Кресс [1] Миротворец

На закате обваливается задняя стена спальни. Только что здесь была потрескавшаяся голубая древесная плита, усеянная блестящими шляпками гвоздей, а в следующее мгновение передо мной уже дыра два на четыре метра и забор из разнокалиберных реек высотой до талии; края его зазубрены и покрыты каким-то мхом, словно посыпаны пудрой. Сквозь дыру я вижу хилое деревце, пытающееся протиснуться в узкую щель между задней стеной нашего барака и бараком блока Е. Я хочу встать, чтобы взглянуть на дерево поближе, но артрит сегодня разошелся — именно поэтому я лежу в кровати. В комнату врывается Рэчел.

— Что случилось, бабушка? С тобой все в порядке?

Я киваю и указываю на дыру. Рэчел наклоняется к пролому, и волосы ее в лучах заходящего солнца светятся вокруг головы, словно аура. Я делю спальню с Рэчел; ее матрас сложен под моей старомодной кроватью с пологом.

— Термиты! Проклятие. Я и не знала, что они у нас завелись. С тобой точно все в порядке?

— Все нормально. Я могу передвигаться по комнате, дорогая. Я в порядке.

— Ну что ж… Придется попросить маму, пусть как-нибудь уладит это.

Я ничего не отвечаю. Рэчел выпрямляется, бросает на меня быстрый взгляд, отводит глаза. Я по-прежнему ничего не говорю насчет Мэйми. В свете внезапно ярко вспыхнувшей масляной лампы я смотрю прямо на Рэчел, просто потому, что мне на нее приятно смотреть. Она не красавица даже по местным меркам, хотя болезнь затронула пока только левую сторону ее лица. Участок вздувшейся, липкой кожи, грубой, как старый пеньковый мешок, совершенно не заметен, если смотреть на девушку справа. Но у нее слишком большой нос, густые низкие брови и костлявый выпирающий подбородок. Точнее, прямой нос, выразительные брови, открытые серые глаза, подбородок, выступающий вперед, когда она запрокидывает голову, внимательно слушая собеседника. По моему мнению, на Рэчел приятно смотреть. Там, Снаружи, они так не думают. Но они ошибаются.

Рэчел говорит:

— Может быть, мне удастся выменять панель и гвозди на лотерейный билет, и я приделаю ее сама.

— Но термиты останутся.

— Ну да, однако нужно же что-то сделать, — Я не противоречу ей. Ей шестнадцать лет. — Чувствуешь, как оттуда дует? Сейчас холодно, ночью ты замерзнешь. Это ужасно подействует на твой артрит. А сейчас пойдем на кухню, бабушка, я развела огонь.

Она помогает мне дойти до кухни; от раскаленной докрасна металлической печи, в которой пылают дрова, исходит приятное тепло, согревающее мои суставы. Печь была пожертвована колонии год назад каким-то благотворительным обществом или группой по интересам, и я думаю, они получили налоговую льготу, предусмотренную при подобных сделках. Если, конечно, налоговые льготы еще существуют. Рэчел говорит мне, что к нам еще приходят газеты, и пару раз мне приходилось заворачивать овощи с нашего огородика в довольно новые с виду выпуски. Она утверждает даже, что молодой Стивенсон с помощью подаренного колонии компьютера организовал в общем зале блока J новостную сеть. Но я больше не ориентируюсь в налогообложении, действующем Снаружи. Я также не спрашиваю Мэйми, почему именно она получила дровяную печь, хотя в тот месяц мы не участвовали в лотерее.

Свет, исходящий от печи, ярче, чем свет масляной лампы в спальне; я замечаю, что, несмотря на озабоченность гибелью нашей спальни, Рэчел раскраснелась от возбуждения. Не юная кожа пылает от интеллигентного подбородка до границы пораженного участка, который, разумеется, не меняет цвета. Я улыбаюсь ей. В шестнадцать лет все вызывает волнение. Новая лента для волос из хранилища пожертвований; взгляд какого-нибудь юноши; секрет, поведанный кузиной Дженни.

— Бабушка, — произносит девушка, опускаясь на колени около моего кресла; пальцы ее бегают но потертой деревянной ручке. — Бабушка, у нас посетитель. Он приехал Снаружи. Дженни видела его.

Я продолжаю улыбаться. Рэчел — да и Дженни тоже — не помнит тех времен, когда в колонию приезжало множество посетителей. Сначала — громоздкие фигуры в защитной одежде, затем, несколько лет спустя, более изящные, в санитарных костюмах, занявших место тяжелых скафандров. Снаружи сюда поступали люди, и многие годы на контрольно-пропускном пункте движение происходило в обе стороны. Но, разумеется, Рэчел не может этого помнить; тогда она еще не родилась. Мэйми было всего двенадцать лет, когда нас поместили сюда. Для Рэчел посетитель, должно быть, великое событие. Я протягиваю руку и глажу ее по волосам.

— Дженни сказала, что он хочет поговорить со старейшими жителями колонии, с теми, кто поступил сюда в начале распространения болезни. Это рассказал ей Хэл Стивенсон.

— Правда, милая?

Волосы Рэчел мягкие и шелковистые на ощупь. У Мэйми в ее возрасте были такие же.

— Он, возможно, захочет поговорить с тобой!

— Ну что ж, я к его услугам.

— Но разве это не удивительно? Как ты думаешь, что ему нужно?

Я избавлена от необходимости отвечать ей — в этот момент входит Мэйми, за ней следует ее бойфренд Питер Мэлони с сеткой, набитой продуктами из хранилища.

Услышав звук поворачивающейся дверной ручки, Рэчел встает, отходит от моего кресла и начинает ворошить угли в печке. С лица ее исчезает всякое выражение, но я знаю, что это притворство. Мэйми восклицает:

— Мама, дорогая, как ты себя чувствуешь? И Рэчел! Ты не поверишь — у Пита оказался лишний талон на питание, и он раздобыл нам цыпленка! Я сделаю тушеную курицу!

— Задняя стена спальни обвалилась, — без выражения произносит Рэчел.

Она не смотрит на Питера с цыпленком в сетке, а я смотрю. Он ухмыляется своей терпеливой, волчьей усмешкой. Думаю, талон на питание он выиграл в покер. У него под ногтями грязь. Цыпленок завернут в газету, и я могу прочесть часть заголовка: "ЕЗИДЕНТ КОНФИСКУЕТ С".

Мэйми удивляется:

— Что значит — обвалилась?

— Просто взяла и обвалилась. Термиты, — пожимает плечами Рэчел.

Мэйми беспомощно смотрит на Питера, его усмешка становится еще шире. Теперь я словно вижу, что произойдет дальше. Спектакль состоится позднее, он будет устроен не совсем ради нас, хотя действо будет разворачиваться на кухне, у нас на виду. Мэйми начнет вежливо упрашивать Питера починить стену. Он, ухмыляясь, откажется. Она с глупой улыбкой намекнет на то, что сделает в обмен на починку стены, и каждый последующий намек будет откровеннее предыдущего. В конце концов Питер согласится. Поскольку другого теплого помещения, помимо кухни, у нас нет, нам с Рэчел придется смотреть в огонь, на пол или на свои туфли, ожидая, пока Мэйми и Питер демонстративно удалятся в свою комнату. Нас смущает именно это показное уединение. Но Мэйми нужны свидетели, которые бы подтвердили, что она еще привлекательна.

Питер, однако, смотрит не на Мэйми, а на Рэчел.

— Это цыпленок не Снаружи, Рэчел. Он с птичьего двора в блоке В. Я слышала, ты говорила, что у них там очень чисто.

— Ага, — коротко, почти грубо отвечает Рэчел.

Мэйми вращает глазами.

— Скажи "спасибо", дорогая. Питу пришлось немало потрудиться, чтобы раздобыть этого цыпленка.

— Спасибо.

— Ты можешь сказать так, чтобы это звучало искренне? — Голос Мэйми становится резким.

— Спасибо, — повторяет Рэчел.

Она направляется в сторону нашей спальни с тремя стенами. Питер, все еще не сводя с нее взгляда, перекладывает сумку из одной руки в другую. Сетка сдавливает курицу, и на ее желтоватой коже появляются полосы.

— Рэчел Энн Уилсон…

— Оставь ее в покое, — негромко произносит Питер.

— Нет, — говорит Мэйми. Под пятью шрамами, пересекающими крест-накрест ее лицо, появляется недоброе выражение. — Ей не мешает хоть немного научиться себя вести. К тому же я хочу, чтобы она услышала наше сообщение! Рэчел, выходи сию же минуту!

Рэчел возвращается. Я не могу припомнить, чтобы она хоть раз ослушалась мать. Она останавливается в дверях спальни и ждет. Два пустых подсвечника, почерневших от копоти, обрамляют ее лицо. В последний раз мы зажигали свечи прошлой зимой. Мэйми, лоб которой пересекают раздраженные складки, радостно улыбается.

— Это особый обед для всех нас. Пит и я хотим сделать объявление. Мы собираемся пожениться.

— Точно, — говорит Питер. — Поздравьте нас.

Рэчел, и без того неподвижная, казалось, становится каменной. Питер пристально смотрит на нее. Мэйми, покраснев, опускает глаза, и меня охватывают одновременно жалость и раздражение при виде ребячества дочери, которая в свои тридцать пять ищет поддержку у такого ненадежного типа, как Питер Мэлони. Я пристально смотрю на него. Если он только посмеет коснуться Рэчел… Но на самом деле я не верю, что это произойдет. Подобные вещи больше не случаются. Во всяком случае не здесь.

— Поздравляю, — бормочет Рэчел.

Она пересекает комнату и обнимает мать, которая сжимает ее в объятиях с показной горячностью. Еще минута, и Мэйми разразится слезами. Через ее плечо я мельком вижу лицо Рэчел, на нем отражаются любовь и печаль, и я опускаю взгляд.

— Ну что! За это нужно выпить! — весело восклицает Мэйми.

Она подмигивает, проделывает неуклюжий пируэт и вытаскивает какую-то бутылку с дальней полки буфета, доставшегося Рэчел на последнем розыгрыше пожертвований. Этот буфет странно смотрится на нашей кухне: он сверкает белым лаком, в нем есть что-то восточное, и он явно не на своем месте среди шатающихся стульев и изрезанного стола со сломанным ящиком, починить который ни у кого не находится времени. Мэйми триумфально размахивает бутылкой; я и не знала, что у нее там спрятано. Это действительно шампанское.

О чем они думают, эти люди Снаружи, когда жертвуют шампанское колонии неизлечимо больных? Пусть даже у этих несчастных и нет поводов для праздника… Или они вообще не представляют, что им делать с этой бутылкой… Все равно, пусть она достанется им — но при условии, что они будут жить подальше от меня, за колючей проволокой… Но на самом деле это не имеет значения.

— Я просто обожаю шампанское! — пылко восклицает Мэйми; по-моему, она пила его один раз в жизни. — О, смотрите, а вот к нам и гости, как раз вовремя! Заходи, Дженни, заходи, выпьем шампанского!

Дженни входит, улыбаясь. Я вижу на лице ее то же оживление, что и у Рэчел перед тем, как ее мать объявила о помолвке. Лицо Дженни сияет от радости; она прекрасна. На руках и лице ее не видно признаков болезни. Пораженные места должны быть, ведь она родилась Внутри, но никто не спрашивает, где именно находятся болячки. Возможно, Рэчел знает. Две девушки неразлучны. Дженни, племянница покойного мужа Мэйми, — двоюродная сестра Рэчел, и по закону Мэйми — ее опекунша. Но на такие вещи никто больше не обращает внимания, и Дженни живет с какими-то людьми в бараках в соседнем блоке, хотя Рэчел и я просили ее переехать к нам. Она качает головой, и прекрасные волосы, такие светлые, что кажутся почти белыми, рассыпаются по ее плечам, она краснеет от смущения, стараясь не смотреть на Мэйми.

— Я выхожу замуж, Дженни, — сообщает Мэйми, снова скромно опуская глаза.

Я гадаю, что и с кем ей пришлось проделать, чтобы получить шампанское.

— Поздравляю! — горячо восклицает Дженни. — И тебя тоже, Питер.

— Называй меня Пит, — говорит он уже не в первый раз.

Я перехватываю его жадный взгляд, брошенный на Дженни. Та ничего не замечает, но какое-то шестое чувство — оно действует даже здесь, Внутри — заставляет ее немного отступить. Я знаю, что она будет продолжать называть его "Питер".

Мэйми обращается к племяннице:

— Давай еще выпьем. Оставайся на ужин.

Дженни оценивает количество оставшегося в бутылке вина и размер цыпленка, медленно истекающего кровью на столе. Оценка ее скромна, и затем, разумеется, она лжет:

— Прости, но я сегодня уже ужинала. Я просто зашла спросить, бабушка, можно ли мне попозже привести к тебе одного человека, он хочет видеть тебя. Это посетитель. — Голос ее опускается до шепота, и румянец возвращается на щеки. — Снаружи.

Я смотрю в ее блестящие голубые глаза, на лицо Рэчел, и у меня не хватает духу отказать им. Несмотря на то что я, в отличие от девочек, знаю, как пройдет этот визит. Я никакая не бабка для Дженни, но она называет меня так с тех пор, как ей исполнилось три года.

— Хорошо.

— О, спасибо! — радуется Дженни, и они с Рэчел обмениваются восторженными взглядами. — Я так рада, что ты согласилась, иначе нам вообще никогда не удалось бы близко увидеть посетителя!

— Не за что, — отвечаю я.

Они так молоды. Мэйми явно недовольна; её помолвка отошла на второй план. Питер наблюдает за Дженни, которая импульсивно бросается на шею Рэчел. Внезапно я понимаю, что его тоже интересует, где именно на теле Дженни находится пораженный участок кожи и насколько он велик. Питер встречается со мной взглядом, затем смотрит в пол, прикрыв темные глаза, на лице его появляется слегка пристыженное выражение. Но тут же исчезает. В печи трещит полено, и на миг пламя вспыхивает ярче.

На следующий день Дженни приводит посетителя. Он сразу же удивляет меня: на нем нет защитного костюма, и он не социолог.

В первые годы после основания колоний нас посещало множество людей. Во-первых, врачи, не оставлявшие надежду избавить больных от толстых серых пятен на коже, медленно распространявшихся по всему телу. В некоторых случаях пятна не увеличивались в размерах, и никто не понимал причины этого явления. Болезнь обезображивала. Вероятно, она была смертельной. И очень заразной. В этом было все дело: она была заразна. Так что доктора в защитных костюмах приходили изучать больных и испытывать лекарства. Журналисты в скафандрах приходили в поисках материала на целый разворот в четыре цвета. Члены парламентских комиссий по борьбе с правонарушениями пытались искать правонарушения, но крайней мере до тех пор, пока Конгресс под давлением налогоплательщиков не отнял у жителей колоний право голоса. Люди, сами находившиеся под растущим давлением, воспротивились тому, что зависимые от них больные тоже голосуют. И целыми толпами приходили социологи с микрокамерами, готовые зафиксировать крах плохо организованных колоний зараженных, превращение их в бандитские шайки, живущие по волчьим законам, и наступление анархии.

Позднее, когда краха не произошло, пришли другие социологи, в защитных костюмах последней модели, чтобы выяснить, почему колонии не рухнули в положенное время. Все эти люди ушли неудовлетворенными. Они не нашли способов лечения, не выяснили происхождения болезни, не обнаружили ни сенсационных историй для газет, ни зрелища гибели, ни причин выживания.

Социологи продержались дольше остальных. Журналистам необходимы свежие, интересные сюжеты, а социологам просто нужно публиковаться. А кроме того, все культурные традиции говорили, что Внутри рано или поздно образуется несколько враждующих группировок. Лишите людей электричества (оно подорожало), муниципальной полиции (полицейские отказались жить Внутри), свободы покидать колонию, политического влияния, работы, скоростных автострад, кинотеатров, федеральных судей и государственных начальных школ, считали они — и получите беспредел, насилие и борьбу за выживание. Вся культура говорила в пользу этого. Взрывы бомб в бедных кварталах. "Повелитель Мух". Кабрини-Грин. [2] Вестерны. Воспоминания бывших заключенных. Бронкс. [3] Восточный Лос-Анджелес. [4] Томас Гоббс. Социологи знали, что будет.

Только ничего этого не произошло.

Социологи ждали. А мы здесь, Внутри, учились выращивать овощи и разводить кур, которые, как мы узнали, едят все подряд. Те из нас, кто умел обращаться с компьютерами, некоторое время, по-моему, лет десять, работали на настоящей работе в Интернете, пока оборудование, которое никто не заменял, окончательно не устарело. Бывшие учителя организовали занятия для детей, хотя программа, как мне кажется, с каждым годом становится все примитивнее: Рэчел и Дженни не блещут знаниями в области истории и естественных наук. Врачи лечили людей с помощью лекарств, пожертвованных корпорациями в обмен на налоговые льготы, и примерно лет через десять начали обучать желающих медицине. Какое-то время — вообще-то довольно долгое время — мы слушали радио и смотрели телевизор. Возможно, кто-то и сейчас его смотрит, если Снаружи нам жертвуют новые телевизоры.

В конце концов социологи вспомнили более старые модели существования в условиях лишений, дискриминации и изоляции от внешнего мира: еврейские гетто, общины французских гугенотов, фермы амишей. [5] Самодостаточные модели, инертные, но способные к выживанию. И пока ученые вспоминали, мы проводили розыгрыши товаров, обучали молодежь, распределяли еду из хранилищ среди тех, кто в ней нуждался, заменяли ломаную мебель другой ломаной мебелью, женились и рожали детей. Мы не платили налогов, не воевали, не обладали правом голоса, словом, не представляли собой ничего интересного. И спустя некоторое время — долгое время — посетители перестали навещать нас. Даже социологи.

Но вот передо мной молодой человек без санитарного костюма, карие глаза улыбаются из-под копны густых темных волос; он протягивает мне руку. Он не морщится, дотрагиваясь до клейкой кожи. И, кажется, не рассматривает кухонную мебель, чтобы потом описать ее: три стула, один — из пожертвований, имитация эпохи королевы Анны, один — сделанный Внутри, подлинный Джо Кляйншмидт; стол; дровяная печь; сверкающий новый буфет в восточном стиле; пластиковая раковина с ручным насосом, соединенная с трубой, по которой вода поступает Снаружи, из резервуара; деревянный ящик с пожертвованными дровами; на кусках прессованного дерева — клеймо "Дар Boise-Cascade"; [6] две восторженные, умные и любящие юные девушки, к которым лучше не пытаться относиться снисходительно, как к больным уродцам. Такое случалось — давно, но я это помню.

— Здравствуйте, миссис Пратт. Меня зовут Том Мак-Хейб. Спасибо за то, что согласились побеседовать со мной.

Я киваю:

— О чем же вы хотите поговорить, мистер Мак-Хейб? Вы журналист?

— Нет. Я врач.

Этого я не ожидала. Я также не ожидала увидеть внезапную судорогу, пробежавшую у него по лицу, прежде чем на нем снова возникла улыбка. Хотя напряжение и боль вполне естественны: войдя Внутрь, человек не может отсюда выйти. Интересно, где он мог подхватить болезнь. Насколько я могу припомнить, в нашу колонию давно не поступало новых зараженных. Может быть, по каким-то политическим соображениям власти отправляют их в другие колонии?

Мак-Хейб отвечает на мой взгляд:

— Я не болен, миссис Пратт.

— Тогда зачем же…

— Я пишу статью о течении болезни у тех, кто давно живет в колонии. Разумеется, для этого необходимо побывать Внутри, — объясняет он, и я сразу понимаю, что он лжет.

Рэчел и Дженни, разумеется, этого не понять. Они сидят справа и слева от него, словно беспокойные птички, и слушают.

— И как вы собираетесь опубликовать свою статью, когда она будет написана? — спрашиваю я.

— Я передам текст по радио, на коротких волнах, моим коллегам. — При этих словах он отводит взгляд.

— И эта статья стоит того, чтобы оказаться заключенным здесь навсегда?

— Как прогрессирует ваше заболевание? — начинает он, игнорируя мой вопрос. Он осматривает мое лицо, ладони, руки — пристальным профессиональным взглядом, который убеждает меня, что по крайней мере часть его истории — правда. Он врач. — Вы испытываете боль в пораженных участках?

— Нет.

— Наблюдаются ли функциональные нарушения или снижение активности, связанные с болезнью?

Рэчел и Дженни выглядят слегка озадаченными; он проверяет меня, хочет узнать, понимаю ли я терминологию. Нет.

— Не произошло ли за несколько последних лет каких-либо внешних изменений на старых пораженных участках кожи? Изменился ли цвет, плотность тканей, размер утолщенных краев?

— Нет.

— Не наблюдали ли вы каких-нибудь других симптомов, о которых я забыл упомянуть?

— Нет.

Мак-Хейб кивает и раскачивается на каблуках. Он хладнокровен для человека, которому вскоре суждено гораздо ближе познакомиться с этой болезнью. Я жду, что он скажет, зачем он здесь на самом деле. Молчание затягивается. Наконец Мак-Хейб произносит:

— Вы были независимым аудитором.

Одновременно с ним Рэчел спрашивает:

— Никто не хочет лимонада?

Мак-Хейб с радостью соглашается. Девушки, с облегчением поднявшись, наливают из-под крана холодную воду, открывают банку консервированных персиков и смешивают лимонад в коричневом пластиковом кувшине с глубокой вмятиной с одной стороны, там, где кувшин когда-то коснулся раскаленной печи.

— Да, — отвечаю я Мак-Хейбу. — Я была аудитором. И что?

— Теперь они не имеют права заниматься ревизиями.

— Аудиторы? Почему? Надежные столпы режима, — говорю я и понимаю, что прошло очень много времени с тех пор, как я употребляла подобные слова. Они имеют металлический привкус, как старая консервная банка.

— Больше нет. Теперь все расчеты налогов проводит Внутренняя налоговая служба, она же посылает в каждый дом особый счет. Процедура, по которой вычисляется ваш персональный налог, засекречена. Чтобы враги не узнали величину государственного дохода и, соответственно, количество денег, идущее на оборону.

— Вот как.

— Мой дядя тоже был аудитором.

— А кем он теперь работает?

— Не аудитором, — серьезно говорит Мак-Хейб.

Дженни протягивает стакан лимонада сначала мне, затем Мак-Хейбу, и гость улыбается. Дженни опускает ресницы, и щеки ее едва заметно розовеют. Что-то мелькает в глазах Мак-Хейба. Но не то, что я видела у Питера; совсем не то.

Я быстро смотрю на Рэчел. Кажется, она ничего не заметила. Она не ревнует, не взволнована, не уязвлена. Я испытываю облегчение.

Мак-Хейб обращается ко мне:

— Вы также опубликовали несколько статей в журналах, популяризирующих историю.

— Откуда вы это знаете?

И он снова не отвечает.

— Необычное сочетание интересов — бухгалтерское дело и написание исторических статей.

— Возможно, — говорю я безразлично. Это было так давно.

Рэчел спрашивает у Мак-Хейба:

— Можно задать вам вопрос?

— Конечно.

— У вас там, Снаружи, нет средства, чтобы вылечить дерево от термитов?

Ее лицо абсолютно серьезно. Мак-Хейб не улыбается, и я признаю — неохотно, — что он привлекателен. Он вежливо объясняет ей:

— Мы не лечим дерево, мы не допускаем проникновения термитов. Лучше всего строить из бревен, пропитанных креозотом, это химическое вещество, которое термиты не любят, так что они не забираются в стены. Но должны существовать препараты, которые убивают насекомых, уже расплодившихся в дереве. Я поспрашиваю и постараюсь привезти вам что-нибудь в следующий раз, когда окажусь Внутри.

В следующий раз, когда он окажется Внутри. Он бросает эту бомбу, словно беспрепятственные поездки Наружу и Внутрь — общеизвестный факт. Рэчел и Дженни распахивают глаза; обе смотрят на меня. Мак-Хейб тоже смотрит мне в лицо; взгляд его холоден и испытующ, он оценивает мою реакцию. Он ждет, что я начну расспрашивать о деталях или даже — я так давно не мыслила этими категориями, что это для меня усилие, — что я рассержусь на него за ложь. Но я не знаю, лжет он или нет, да и какое это имеет значение? Несколько людей Снаружи придет в колонию — как это может повлиять на нашу жизнь? Существенной иммиграции не будет, а эмиграции не будет вообще.

Я спокойно спрашиваю:

— Зачем вы здесь на самом деле, доктор Мак-Хейб?

— Я уже сказал вам, миссис Пратт. Чтобы изучить развитие болезни.

Я молчу. Он добавляет:

— Может быть, вы хотите больше узнать о том, какова сейчас жизнь Снаружи?

— Не особенно.

— Почему же?

Я пожимаю плечами:

— Они бросили нас на произвол судьбы.

Он пристально смотрит на меня.

Дженни робко произносит:

— Я бы хотела узнать побольше о том, как живут Снаружи.

Прежде чем Рэчел успевает добавить: "Я тоже", дверь резко распахивается и в комнату, пятясь, входит Мэйми, крича кому-то в коридоре:

— И не смей больше приходить сюда! Если ты думаешь, что я позволю тебе прикоснуться ко мне после того, как ты трахался с этой… этой… Надеюсь, у нее болячка между ног, и она пристанет к твоему…

Она замечает Мак-Хейба и замолкает, все тело ее трясется от ярости. Негромкие слова, слышные из коридора, смысл которых я не могу разобрать из своего кресла, заставляют ее задохнуться и покраснеть еще сильнее. Она с силой хлопает дверью, разражается слезами и убегает в свою комнату, в очередной раз с грохотом закрыв дверь.

Рэчел поднимается.

— Лучше я, детка, — говорю я, но, прежде чем я успеваю подняться — артрит сегодня почти оставил меня в покое, — Рэчел исчезает в комнате матери. На кухне звенит смущенная тишина.

Том Мак-Хейб встает, собираясь уходить.

— Сядьте, доктор, — прошу его я, надеясь, что, если он останется, Мэйми удержится от истерики — возможно — и Рэчел быстрее покинет спальню матери.

На лице Мак-Хейба появляется нерешительное выражение. Дженни присоединяется ко мне:

— Да, пожалуйста, останьтесь. Не расскажете ли вы нам… — я вижу ее неловкость, страх показаться дурочкой, — о том, как живут Снаружи?

Он рассказывает. Глядя на Дженни, но обращаясь ко мне, он говорит о недавно введенном военном положении, о том, что Национальной гвардии не удалось сдержать участников акции протеста против войны в Южной Америке и те добрались до забора из колючей проволоки, окружающего Белый дом; о растущем влиянии фундаменталистского подполья, которое другие подполья — он использует множественное число — называют "банда Господня". Он рассказывает нам о том, как приходит в упадок американская промышленность, уступая место корейским и китайским конкурентам, о резком росте безработицы, этнических беспорядках, горящих городах. Майами. Нью-Йорк. Лос-Анджелес — там годами бушевали восстания. Теперь — Портленд, Сент-Луис, Атланта, Финикс, Гранд-Рапидс в огне. Это трудно представить себе.

Я замечаю:

— Насколько мне известно, количество пожертвований в колонию не сократилось.

Гость снова смотрит на меня тем же проницательным, изучающим взглядом, оценивая что-то недоступное мне, затем касается ботинком края печи. Ботинок, замечаю я, такой же старый и изношенный, как те, что носим мы.

— Эта печь из Кореи. Сейчас почти все пожертвования делаются из Азии. Это реклама. Множество конгрессменов, даже те, кто выступал за военное положение, имеют больных родственников, но не желают в этом признаваться. Азиаты заключают такие сделки, чтобы избежать полного протекционизма, хотя ваши пожертвования, разумеется, лишь часть их политики. Но почти все, что вы, Внутри, получаете, сделали китаезы и прочие узкоглазые. — Он употребляет эти слова неумышленно, этот вежливый молодой человек, сообщающий мне новости с либеральной точки зрения, но это говорит мне о жизни Снаружи больше, чем все его рассказы.

Дженни неуверенно произносит:

— Я видела… наверное, это был азиат. Вчера.

— Где? — резко спрашиваю я.

Американцы азиатского происхождения очень редко заражаются болезнью; это еще одна вещь, которой никто не понимает. В нашей колонии их нет.

— На Границе. Один из охранников. Два других солдата пинали его ногами и обзывали — мы не могли разобрать, как именно, связь плохо работает.

— Мы? Ты и Рэчел? Что вы делали у Границы? — восклицаю я и сама замечаю свой тон.

Граница, широкая пустая полоса земли, огорожена колючей проволокой и заминирована, чтобы мы, носители заразы, не могли пробраться Наружу. Граница окружена милями земли, отравленной химикалиями, на которой уничтожены всякая растительность и живые существа. Кроме того, ее патрулируют солдаты, доставленные сюда против воли, они общаются с нами через интеркомы, установленные по обе стороны колючей проволоки через каждые пол мили. Давно, когда в колонии происходили драки, изнасилования или — такое случилось всего один раз, много лет назад — убийство, это происходило именно на Границе. Люди, полные ненависти, приходили, чтобы причинить нам боль, потому что за электрической оградой и колючей проволокой мы были беззащитны, и никакая полиция не последовала бы за ними сюда. Солдаты, а иногда и наши мужчины останавливали их на Границе. Наши мертвые были похоронены на Границе. И Рэчел с Дженни, о боги, они были там…

— Мы хотели спросить охранников по интеркому, не знают ли они, как остановить термитов, — резонно отвечает Дженни. — В конце концов, это их работа — останавливать всех, микробов и тому подобное. Мы решили, что они, может быть, подскажут нам, как вывести термитов.

Открывается дверь спальни, выходит Рэчел; ее юное лицо искажено. Мак-Хейб улыбается ей, затем снова смотрит на Дженни.

— Не думаю, что солдаты обучены выводить термитов, но я обещаю вам, что обязательно привезу вам какое-нибудь средство против вредителей в следующий раз, когда попаду Внутрь.

Снова он об этом. Но Рэчел лишь радуется:

— О, как здорово. Я сегодня поспрашивала насчет панели, но даже если мне удастся раздобыть ее, то же произойдет снова, если мы не выведем термитов.

Мак-Хейб говорит:

— А вы знаете, что термиты выбирают себе королеву? У них имеется тщательно контролируемая система баллотировки. Это факт.

Рэчел улыбается, хотя я не думаю, что она вполне понимает его слова.

— А муравьи могут свалить каучуковое дерево. [7]

Он начинает петь. Это старая песня из моего детства. "Большие надежды". Фрэнк Синатра на стереомагнитоле — это было еще до компакт-дисков, до появления множества вещей; чай со льдом и кока-кола в высоких стаканах воскресным вечером, тети и дяди, собирающиеся на кухне, футбол по телевизору в гостиной. На столе в вазе из искусственного хрусталя — последние пурпурные хризантемы из сада. Запах воскресного вечера, острый, но едва заметный. Последний уик-энд. В понедельник утром нас заберет желтый школьный автобус.

Дженни и Рэчел, разумеется, ничего этого не видят. Они слышат беззаботные слова, произносимые хорошим баритоном, простую мелодию, которую они могут запомнить, чувствуют надежду и бесстрашие в этих глупых виршах. Они в восторге. Мак-Хейб повторяет песню несколько раз, и девочки начинают петь хором, затем поют три песенки, популярные на танцульках в бараках, делают гостю еще лимонада и начинают расспрашивать его о жизни Снаружи. Они задают простые вопросы: Что там едят? Где берут еду? Что носят? Они втроем все еще сидят на кухне, когда я отправляюсь спать, — мой артрит в конце концов дает о себе знать. Я смотрю на закрытую дверь спальни Мэйми с печалью, которой я не ожидала и причину которой не могу назвать.

— Этому сукину сыну лучше не подходить ко мне, — говорит Мэйми на следующее утро.

День выдался солнечный, и я сижу у окна, вяжу одеяло, чтобы разработать пальцы, и размышляю, от какой овцы эта шерсть — корейской или китайской. Рэчел и Дженни ушли на трудовой вызов, углублять колодец в блоке Е; об этом говорили уже несколько недель, и, очевидно, у кого-то наконец нашлось время организовать работу. Мэйми неуклюже шлепается на стул, глаза ее покраснели от слез.

— Я застукала его, когда он трахался с Мэри Делбартон. — Язык у нее заплетается, как у двухлетнего ребенка. — Мама, он трахался с Мэри Делбартон.

— Оставь его в покое, Мэйми.

— Я опять буду одна. — Она произносит это с каким-то величием, но его хватает ненадолго. — Этот сукин сын ложится со шлюхой на следующий день после нашей помолвки, и я снова одна!

Я молчу; сказать тут нечего. Муж Мэйми умер, когда Рэчел было всего пять лет, после испытания лекарства, которое проводили посланные правительством врачи. Колонии представляли собой источник подопытных животных. Семнадцать человек из четырех колоний погибли, прежде чем правительство прекратило финансировать подобные эксперименты и законодательно запретило посещать колонии. Слишком велик риск заражения, говорили они. Ради защиты здоровых граждан страны.

— Я не позволю ему прикоснуться ко мне! — всхлипывает Мэйми, на ресницах ее дрожат слезы. Одна слеза падает, оставляет дорожку длиной в дюйм и натыкается на болячку, затем стекает вбок, ко рту. Я протягиваю руку и смахиваю слезу. — Черт побери, проклятый сукин сын!

Вечером они с Питером держатся за руки. Они сидят рядом, и он шарит у нее под юбкой, думая, что из-за стола ничего не видно. Мэйми засовывает руку ему в штаны. Рэчел и Дженни отводят глаза, Дженни слегка краснеет. В мозгу у меня мелькает обрывок воспоминаний, из тех, которые годами не всплывали на поверхность: мне около восемнадцати, я первокурсница Йельского университета, лежу на огромной железной кровати, покрытой одеялом с современным геометрическим рисунком, рядом со мной рыжеволосый мужчина, с которым я познакомилась три часа назад. Но здесь, Внутри… Здесь сексом, как и всем остальным, занимаются после долгих раздумий, осторожно, скрытно. Слишком долго люди боялись, что эта болезнь, как и та, что свирепствовала ранее, может передаваться половым путем. И еще люди стыдились своего уродливого тела, исчерченного шрамами, оставленными болезнью. Я не уверена, что Рэчел когда-либо видела обнаженного мужчину.

Я говорю, просто чтобы что-нибудь сказать:

— В среду танцы.

— В блоке В, — подхватывает Дженни. Ее голубые глаза блестят. — Там будет группа, которая играла прошлым летом для блока Е.

— Гитары?

— О нет! У них труба и скрипка, — сообщает Рэчел, на которую оркестр явно производит впечатление. — Ты должна послушать, как они звучат вместе, бабушка, это совсем не то, что гитары. Пойдем на танцы!

— Вряд ли я пойду, милая. А доктор Мак-Хейб там будет?

По лицам девушек я понимаю, что моя догадка верна.

Дженни нерешительно произносит:

— Он хочет поговорить с тобой перед танцами, несколько минут. Если можно.

— Зачем?

— Я не… не уверена, не могу сказать.

Она не смотрит мне в глаза: она не хочет говорить, но и лгать тоже не хочет. Мне впервые приходит в голову мысль, что среди нашей молодежи очень мало лжецов. И испорченных детей. Им можно доверять, но с ними нужно поступать честно.

— Ты встретишься с ним? — энергично спрашивает Рэчел.

— Да.

Мэйми, которая уже некоторое время не смотрит на Питера, резко произносит:

— Если дело касается тебя или Дженни, он должен говорить со мной, мисс, а не с твоей бабкой. Я твоя мать и опекунша Дженни и прошу не забывать об этом.

— Дело не в этом, мама, — возражает Рэчел.

— Мне не нравится ваш тон, мисс!

— Извини, — отвечает Рэчел тем же голосом.

Дженни, смущенная, смотрит в пол. Но прежде чем Мэйми доводит себя до настоящего приступа материнского негодования, Питер шепчет ей что-то на ухо, и она хихикает, прикрыв рот ладонью.

Позднее, когда мы остаемся на кухне вдвоем, я тихо говорю Рэчел:

— Постарайся не огорчать свою мать, милая моя. Она ничего не может с собой поделать.

— Хорошо, бабушка, — покорно соглашается Рэчел.

Но я слышу недоверие в ее голосе, недоверие, заглушаемое любовью ко мне и к матери, но все же — недоверие.

Рэчел не верит, что Мэйми не может совладать с собой. Рэчел, рожденная Внутри, не понимает, почему ее мать гак боится потерять Питера Мэлони.

Во время второго визита ко мне, шесть дней спустя, как раз перед танцами в бараке, Том Мак-Хейб выглядит иначе. Я уже успела забыть, что бывают люди, излучающие такую энергию и целеустремленность, что сам воздух вокруг них, казалось, звенит. Он стоит, слегка расставив ноги, справа и слева от него — Рэчел и Дженни, обе одетые в парадные юбки ради танцев. Дженни вплела в свои белокурые волосы алую ленту; лента горит, словно цветок. Мак-Хейб слегка дотрагивается до плеча девушки, и по ее ответному взгляду я понимаю, что между ними что-то происходит. У меня сжимается сердце.

— Я хочу быть откровенным с вами, миссис Пратт. Я говорил с Джеком Стивенсоном, Мэри Крамер и еще кое с кем из блоков С и Е и теперь понимаю, как вы здесь живете. По крайней мере немного. Я собираюсь сказать мистеру Стивенсону и миссис Крамер то же, что и вам, но я хотел, чтобы вы первая услышали это.

— Почему? — спрашиваю я более жестко, чем намеревалась. А может быть, и не намеревалась.

Он не обращает внимания на мой тон.

— Потому, что вы одна из первых выживших жертв болезни. Потому, что вы получили хорошее образование Снаружи. Потому, что муж вашей дочери умер от аксопиридина.

В эту минуту я понимаю, что собирается сообщить мне мистер Мак-Хейб, я также понимаю, что Рэчел и Дженни это уже слышали. Они внимательно слушают его, слегка приоткрыв рот, словно дети, которым рассказывают чудесную, но уже знакомую сказку. Но понимают ли они ее? Рэчел не видела, как умирал ее отец, хватая ртом воздух, который не принимали его легкие.

Мак-Хейб, наблюдая за мной, продолжает:

— Со времени этих смертей проведено множество исследований вашей болезни, миссис Пратт.

— Нет. Ничего не было. Это слишком рискованно, так утверждает ваше правительство.

Я вижу, что он понял намек.

— Испытание на людях любых лекарств запрещено, это правда. Чтобы снизить число контактов с зараженными.

— Тогда каким же образом возможно было проведение этих исследований?

— Их осуществляли врачи, которые добровольно приходили Внутрь и не возвращались обратно. Данные передавались наружу с помощью лазера. В закодированном виде.

— Какой же нормальный врач согласится прийти сюда, чтобы никогда не возвращаться обратно?

Мак-Хейб улыбается; и снова меня поражает эта клокочущая в нем энергия.

— О, вы будете удивлены. Трое жили в Пенсильванской колонии. Один уже миновал пенсионный возраст. Второй, истый католик, посвятил свои исследования Богу. Третьего никто не мог вычислить, это был непреклонный, целеустремленный человек, блестящий ученый.

Был.

— И вы?

— Нет, — спокойно возражает Мак-Хейб. — Я могу входить сюда и возвращаться.

— А что произошло с остальными?

— Они умерли. — Он делает правой рукой едва заметное, тут же подавляемое движение, и я догадываюсь, что он курильщик или был им. Сколько лет прошло с тех пор, как я сама перестала вот так же тянуться за несуществующей сигаретой? Почти два десятилетия. Сигареты — неподходящая вещь для пожертвования; они слишком дорого стоят. Но я все еще помню этот жест. — Двое из троих врачей заразились болезнью. Они проводили опыты на себе, а также на добровольцах. Затем в один прекрасный день правительство перехватило передачу, солдаты пришли и все уничтожили.

— Зачем? — спрашивает Дженни.

— Исследования, касающиеся этой болезни, запрещены законом. Люди Снаружи боятся утечки заразы: вирусов, каким-то образом попадающих наружу с комарами, птицами, даже в виде спор.

— Но за эти годы ничего не попало наружу, — возражает Рэчел.

— Верно. Однако правительство опасается, что, если ученые начнут сращивать и перекрещивать гены, вирус станет более устойчивым. Ты не понимаешь психологию людей, живущих Снаружи, Рэчел. Там все запрещено. Это самый темный период в американской истории. Все чего-то боятся.

— Но вы же не боитесь, — тихо говорит Дженни.

Я едва слышу ее. Мак-Хейб улыбается ей так, что у меня становится нехорошо на душе.

— Мы не желаем сдаваться. Исследования продолжаются. Но все происходит подпольно. И мы многого достигли. Мы узнали, что вирус затрагивает не только кожу. Существуют…

— Молчите, — прерываю его я, понимая, что сейчас он скажет нечто важное. — Подождите минуту. Дайте мне подумать.

Мак-Хейб ждет. Дженни и Рэчел смотрят на меня, и я вижу на их лицах с трудом подавляемое возбуждение. В конце концов я нахожу слова:

— Вам что-то нужно, доктор Мак-Хейб. Всем этим исследователям что-то от нас нужно, помимо чистой радости познания. Если дела Снаружи идут так плохо, как вы описываете, то там, должно быть, свирепствует множество болезней, которые можно лечить, не жертвуя собой. Многие из ваших сограждан нуждаются в вас, — он кивает, и глаза его светятся, — но вы пришли сюда. Зачем? У нас не возникает никаких новых симптомов, мы едва выживаем, а людям Снаружи давным-давно безразлично, что с нами происходит. У нас ничего нет. Так зачем вы здесь?

— Вы ошибаетесь, миссис Пратт. Напротив, у вас здесь происходит кое-что весьма интересное. Вы выжили. Ваше общество несколько деградировало, но не рухнуло. А ведь вы существуете в условиях, при которых существовать невозможно.

Снова эта чепуха. Я поднимаю брови. Он не отводит глаз от огня и негромко продолжает:

— Сказать, что в Вашингтоне беспорядки, — значит не сказать ничего. Вы не видели, как двенадцатилетний мальчишка швыряет самодельную бомбу, не видели человека, которому вспороли живот только потому, что у него была работа, а у его соседа — нет, не видели трехлетнюю девочку, умирающую от голода, потому что родители выбросили ее, словно ненужного котенка… Вы ничего не знаете. Такого не происходит Внутри.

— Мы лучше, чем они, — говорит Рэчел.

Я смотрю на свою внучку. Она произносит это просто, без чувства превосходства, но с некоторым удивлением. В свете горящих поленьев утолщенные серые участки кожи на ее щеке кажутся темно-малиновыми.

Мак-Хейб соглашается:

— Можно сказать и так. Как я уже начал говорить, мы выяснили, что вирус воздействует не только на кожу. Он также изменяет структуру нервных рецепторов, расположенных в мозгу. Этот процесс происходит довольно медленно, вот почему в суматохе ранних исследований его не заметили. Но он происходит реально, он так же реален, как стремительное увеличение емкости рецепторов, вызываемое, скажем, кокаином. Вы следите за моей мыслью, миссис Пратт?

Я киваю. Дженни и Рэчел тоже как будто понимают его, хотя они не разбираются во всей этой терминологии, и я догадываюсь, что Мак-Хейб, должно быть, объяснил им все это другими словами.

— По мере того как вирус воздействует на мозг, рецепторы, получающие импульсы возбуждения, постепенно становятся труднодоступными, а рецепторы, получающие сигналы торможения, работают быстрее.

— Вы хотите сказать, что мы тупеем.

— О нет! Интеллект совершенно не затрагивается. Происходят изменения в эмоциональной сфере и поведении, но не в интеллекте. Вы — все вы — становитесь спокойнее. Вы менее склонны к действию, к чему-то новому. Вы испытываете легкую, едва заметную депрессию.

Огонь угасает. Я беру кочергу, слегка погнутую — кто-то пытался воспользоваться ею в качестве лома, — и переворачиваю полено, прессованное синтетическое полено идеальной формы, со штампом "Дар "Weyerhaeuser-Seyyed"". [8]

— Я не испытываю депрессии, молодой человек.

— Это подавленное состояние нервной системы, но эта депрессия нового типа, не сопровождающаяся безнадежностью, обычно сопутствующей клинической форме болезни.

— Я вам не верю.

Правда? При всем уважении к вам, могу я спросить, когда в последний раз вы — или кто-нибудь еще из старожилов — пытались что-то существенно изменить в жизни Внутри?

— Здесь никакие конструктивные изменения невозможны. Вещи можно только принять. Это не химия, это реальность.

— Но Снаружи реальность не такова, — мрачно возражает Мак-Хейб. — Снаружи люди тоже не производят конструктивных изменений, но и не принимают действительность такой, как она есть. Они становятся жестокими. У вас, Внутри, почти не наблюдалось проявлений жестокости, за исключением нескольких первых лет, даже притом, что жить становится все тяжелее. Когда вы в последний раз ели сливочное масло, миссис Пратт, или курили сигарету, или надевали новые джинсы? Вы не знаете, что происходит Снаружи, когда товары первой необходимости становятся недоступными, а поблизости нет полиции. А здесь, Внутри, вы просто распределяете все, что у вас есть, как можно справедливее или обходитесь без каких-то вещей. Никаких грабежей, никаких бунтов, никакой разъедающей зависти. И никто Снаружи не понимает почему. А теперь мы поняли.

— Мы испытываем зависть.

— Но она не переходит в гнев.

Каждый раз, когда кто-то из нас заговаривает, Дженни и Рэчел поворачивают головы, глядя говорящему в лицо, как зрители, напряженно следящие за игрой в теннис, которой они никогда не видели. Кожа Дженни светится жемчужным светом.

— Наши молодые люди не подвержены приступам жестокости, но болезнь не успела сильно затронуть их.

— Они учатся тому, как вести себя, от старших — как и все дети.

— Я не ощущаю депрессии.

— Значит, вы полны энергии?

— У меня артрит.

— Я не это имею в виду.

— Тогда что же вы имеете в виду, доктор?

И снова это беспокойное движение украдкой за несуществующей сигаретой. Но голос его спокоен.

— Сколько времени прошло, прежде чем вы собрались воспользоваться инсектицидом против термитов, который я привез Рэчел? Она сказала мне, что вы запретили ей самой делать это, и были правы; это ядовитая штука. Сколько дней прошло, прежде чем вы или ваша дочь разбрызгали его?

— Отрава все еще в банке.

— Вы сейчас чувствуете гнев, миссис Пратт? — продолжает он. — Я думаю, что мы понимаем друг друга, вы и я, и теперь вы догадываетесь, зачем я здесь. Но вы не кричите на меня, не приказываете мне убираться прочь, даже не говорите, что вы обо мне думаете. Вы слушаете, и слушаете спокойно, и вы принимаете все, о чем я вам говорю, хотя понимаете, что мне от вас нужно…

Открывается дверь, и Мак-Хейб замолкает. В комнату врывается Мэйми, за ней — Питер. Моя дочь хмурится и топает ногой.

— Где ты ходишь, Рэчел? Мы уже десять минут стоим на улице и ждем вас всех! Танцы начались!

Еще несколько минут, мама. Мы разговариваем.

— Разговариваете? О чем? Что происходит?

— Ничего особенного, — успокаивает ее Мак-Хейб. — Я просто задал вашей матери несколько вопросов о жизни Внутри. Простите, что задержал вас.

— А меня вы никогда не расспрашиваете о жизни Внутри. И кроме того, я хочу танцевать!

Мак-Хейб предлагает:

— Если вы и Питер хотите пойти, идите, я приведу Рэчел и Дженни.

Мэйми прикусывает нижнюю губу. Я вдруг понимаю, что ей нужно пройтись по улице до танцплощадки между Питером и Мак-Хейбом, держа их под руки, и чтобы девушки шли следом. Мак-Хейб твердо смотрит ей в глаза.

— Ну ладно, как хотите, — с обидой в голосе отвечает она. — Пошли, Пит!

Она сильно хлопает дверью.

Я смотрю на Мак-Хейба, не желая задавать свой вопрос при Рэчел и надеясь, что он догадается, какое возражение я собираюсь привести. Он понимает.

— Всегда существует небольшой процент больных, у которых болезнь проявляется не в пассивности, а в раздражительности. Возможно, так происходит и здесь. Мы не знаем.

— Бабушка, — перебивает его Рэчел, которая явно не в силах больше сдерживаться. — У него есть лекарство.

— Оно избавляет только от накожных проявлений, — быстро говорит Мак-Хейб, и я вижу, что он не хотел бы выпаливать новость таким образом. — Но воздействие на мозг остается.

Я невольно спрашиваю:

— Как можно избавиться от одного, не затронув другое?

Он проводит рукой по волосам. У него густые каштановые волосы. Я вижу, как Дженни смотрит на его руку.

— Ткани, образующие кожный покров и мозг, различаются, миссис Пратт. Вирус достигает кожи и мозга в одно и то же время, но изменения в мозговой ткани, которая имеет более сложную структуру, гораздо труднее заметить. И их нельзя устранить — нервные клетки не восстанавливаются. Если вы порежете кончик пальца, то поврежденный кусок кожи отвалится и на этом месте вырастут новые клетки. Черт возьми, если вы достаточно молоды, у вас вырастет новый кончик пальца. Мы считаем, что наш препарат стимулирует клетки кожи и с пораженными участками произойдет то же самое. Но если вы повредите кору головного мозга, то новых клеток на этом месте не вырастет. И если другой участок коры не компенсирует работу погибшего, поведение, за которое отвечали умершие клетки, исчезнет навсегда.

— Исчезнет и сменится депрессивным, вы хотите сказать.

— Спокойным. Человек будет воздерживаться от активных действий… Страна нуждается в спокойствии, миссис Пратт.

— И поэтому вы хотите забрать кого-то из нас Наружу, вылечить накожные болячки и позволить распространиться "депрессии", "воздержанию", "нежеланию действовать"…

— У нас там слишком много действия. И никто не в состоянии его контролировать — это действие, приносящее вред. Мы хотим немного замедлить все происходящее — пока еще есть что замедлять.

— Вы собираетесь заразить все население Земли…

— Постепенно. Осторожно. Для их же блага…

— Разве вы имеете право решать, что является благом?

— Если вспомнить альтернативу, да. Потому что это работает. Колонии существуют, несмотря на все лишения. И они существуют благодаря болезни!

— Каждый заразившийся будет страдать от кожных проявлений…

— Которые мы вылечим.

— А ваше лекарство подействует? Отец Рэчел умер от подобного препарата!

— Вы неправы, — возражает он, и в его голосе чувствуется абсолютная убежденность молодости. Убежденность энергичного человека, который живет Снаружи. — Мы разработали препарат совершенно нового типа. Он обязательно подействует.

— И вы хотите испытать этот совершенно новый препарат на мне, как на морской свинке?

На мгновение повисает напряженная тишина. Мы обменивается взглядами серых, голубых, карих глаз. Прежде чем Рэчел успевает подняться с табурета, прежде чем Мак-Хейб успевает сказать: "Мы считаем, что лучший способ избежать появления шрамов — испытать лекарство на молодых людях с небольшими пораженными участками", — я все понимаю. Рэчел обнимает меня. А Дженни — Дженни, с алой лентой в волосах, сидящая на ломаном табурете, как на троне, Дженни, никогда не слышавшая о нейромедиаторах, медленных вирусах или рисках, просто говорит: "Это буду я" — и смотрит на Мак-Хейба глазами, в которых сияет любовь.

Я говорю "нет". Я отсылаю Мак-Хейба прочь и говорю ему "нет". Я спорю с девушками и говорю "нет". Они с несчастным видом смотрят друг на друга, и я размышляю, сколько времени пройдет, прежде чем они поймут, что могут действовать самостоятельно, не спрашивая ни у кого разрешения. Но вряд ли такое время когда-нибудь наступит.

Мы спорим почти час, а затем я настаиваю, чтобы они шли танцевать, и иду с ними. Ночь холодна. Дженни натягивает свитер, тяжелое бесформенное одеяние домашней вязки, закрывающее ее от шеи до коленей. Рэчел надевает черное синтетическое пальто, полученное в качестве пожертвования, вытертое на запястьях и подоле. Когда мы выходим из дому, Рэчел останавливает меня, положив руку мне на локоть.

— Бабушка, почему ты запретила нам?

— Почему? Дорогая, я целый час говорила тебе почему. Риск, опасность…

— Только поэтому? Или… — хотя в прихожей темно, я словно вижу, как она собирается с силами, — или из-за того — не сердись на меня, бабушка, прошу, не сердись на меня, — потому что лекарство — нечто новое, что принесет перемены? Нечто… новое, чего ты не хочешь, потому, что это интересно? Как сказал Том?

— Нет, не поэтому, — отвечаю я и чувствую, что она напряжена, и в первый раз за всю ее жизнь я не могу понять причину этого напряжения.

Мы идем по улице, направляясь к блоку В. На небе сияют луна и звезды, крошечные, бесконечно далекие булавочные головки, излучающие холодный свет. Блок В празднично освещен керосиновыми лампами и факелами, воткнутыми в землю перед обшарпанными бараками, которые образуют унылую четырехугольную площадь. Или она просто кажется мне унылой из-за того, что сказал Мак-Хейб? Может быть, мы могли бы жить лучше, чем живем сейчас, в этом бесцветном утилитаризме, среди этих приглушенных, тусклых красок, среди этого серого мира?

До сегодняшнего вечера мне не приходили в голову подобные мысли.

Я стою в темноте в начале улицы, как раз рядом с площадью, с Рэчел и Дженни. Напротив меня играет оркестр — скрипка, гитара и труба, у которой западает один клапан. Люди, одетые в лучшие наряды, наполняют площадь, собираются в группы вокруг факелов, говорят приглушенными голосами. Шесть или семь пар медленно танцуют посредине, на клочке голой земли, едва держась друг за друга и двигаясь под заунывное исполнение песни "Звездолеты и розы". Эта песня была хитом в тот год, когда я заразилась, а еще через десять лег ее снова вспомнили. В тот год, когда впервые отправились на Марс. Предполагалось, что астронавты учредят там колонию.

Интересно, они еще там?

Мы не пишем новых песен.

Питер и Мэйми кружатся среди других пар. "Звездолеты и розы" заканчиваются, музыканты начинают играть "Вчера". На мгновение в ярком свете факелов передо мной мелькает лицо Мэйми: оно напряжено, челюсти стиснуты, на щеках — следы слез.

— Тебе лучше сесть, бабушка, — говорит Рэчел.

Она заговаривает со мной в первый раз с той минуты, как мы покинули свой барак. Голос ее звучит глухо, но не сердито, и я вижу, что Дженни тоже не сердится, когда она раскладывает трехногий табурет, принесенный для меня. Они никогда не сердятся по-настоящему.

Табурет проседает под моим весом, ножки его неровно уходят в землю. Мальчишка двенадцати-тринадцати лет подходит к Дженни и молча протягивает ей руку. Они присоединяются к танцующим. Джек Стивенсон, страдающий от артрита гораздо сильнее, чем я, ковыляет ко мне со своим внуком Хэлом.

— Привет, Сара. Давненько не виделись.

— Привет, Джек.

Толстые полосы обезображенной кожи пересекают его щеки, уродуют нос. Когда-то, много лет назад, в Йеле, мы были любовниками.

— Хэл, иди потанцуй с Рэчел, — говорит Джек. — По сначала дай мне табурет. — Хэл послушно обменивает табурет на Рэчел, и Джек опускается рядом со мной. — Большие дела творятся, Сара.

— Я слышала.

— Мак-Хейб рассказывал тебе? Все? Он говорил, что, перед тем как зайти ко мне, побывал у тебя.

— Рассказывал.

— И что ты об этом думаешь?

— Не знаю.

— Он хочет испытать лекарство на Хэле.

Хэл. Я не подумала об этом. Лицо мальчика чистое и гладкое, единственный видимый признак болезни — на правой ладони. Я отвечаю:

— Он предлагал это и Дженни.

Джек кивает, он не удивлен.

— Хэл отказался.

— Вот как?

— Ты хочешь сказать, что Дженни согласилась? — Он изумленно смотрит на меня. — Она согласилась на такое опасное дело, как испытание нового лекарства? Я уж не говорю о предполагаемом бегстве Наружу.

Я не отвечаю. Питер и Мэйми появляются из-за спин танцующих, снова исчезают. Песня, под которую они танцуют, медленная, печальная и очень старая.

— Джек, а можем ли мы жить лучше? Здесь, в колонии?

Джек наблюдает за танцующими. Наконец он произносит:

— Мы не убиваем друг друга. Мы не сжигаем дома. Мы не воруем, или, по крайней мере, воруем мало. Мы не утаиваем продукты. Мне кажется, мы живем лучше, чем кто-нибудь когда-нибудь надеялся жить. Включая нас самих. — Он шарит глазами среди танцующих, ища Хэла. — Он самое лучшее, что есть в моей жизни, этот мальчик.

Еще одно мимолетное воспоминание: Джек выступает в Йеле на диспуте по какой-то давным-давно забытой политологической дисциплине; он молод, полон энергии. Он стоит, слегка раскачиваясь на каблуках, наклонившись вперед, словно фехтовальщик или танцор, его черные волосы блестят в свете электрических ламп. Девушки не сводят с него глаз, сложив руки на открытых учебниках. Он выступает в диспуте "за". Итог: разжигание превентивных войн в странах третьего мира — эффективный метод избежать ядерного конфликта между сверхдержавами.

Неожиданно музыка смолкает. Стоящие посреди площади Питер и Мэйми кричат друг на друга:

— …видела, как ты трогал ее! Подонок, бабник бесстыжий!

— Ради бога, Мэйми, только не здесь!

— А почему не здесь? Ты не против был танцевать с ней здесь, здесь лапал ее за спину, за задницу, за… за…

Она плачет. Люди смущенно отводят глаза. Какая-то женщина выступает вперед и нерешительно прикасается к плечу Мэйми. Та стряхивает руку, закрывает лицо и убегает прочь. Питер какое-то мгновение оцепенело стоит посреди площади, затем произносит, ни к кому не обращаясь:

— Мне очень жаль. Танцуйте, пожалуйста.

Он пробирается к оркестру, который начинает нестройно наигрывать "Didn't We Almost Have It All". [9] Этой песне двадцать пять лет. Джек Стивенсон говорит:

— Может, тебе чем-нибудь помочь, Сара? С твоей дочкой?

— Чем?

— Ну, не знаю, — отвечает он.

Разумеется, он не знает. Он предлагает помощь просто из сочувствия, понимая, что безобразная сценка на танцплощадке расстроила меня.

Мы все можем вот так легко заметить у другого человека депрессию.

Рэчел танцует с каким-то незнакомцем, это мужчина старше ее, с безмятежным лицом. Она бросает озабоченный взгляд через плечо: Дженни теперь танцует с Питером. Я не вижу его лица. Но вижу лицо Дженни. Она ни на кого конкретно не смотрит, но это и не нужно. Я ясно понимаю, что она хочет сказать своим поступком: я запретила ей приходить на танцы с Мак-Хейбом, но не запрещала танцевать с Питером, и вот она танцует, хотя ей этого совершенно не хочется, и по лицу ее видно, что она сама испугалась своего неповиновения. Питер прижимает ее к себе, она с вымученной улыбкой отстраняется.

Ко мне подходят Кара Десмонд и Роб Котрелл, закрывая от меня танцующих. Они живут здесь столько же, сколько и я. У Кары есть новорожденный правнук, один из редких детей, рожденных со следами болезни на теле. Платье Кары, надетое для тепла поверх джинсов, порвано на подоле; голос ее звучит тихо:

— Сара. Как я рада видеть тебя.

Роб ничего не говорит. За те несколько лет, что я его не видела, он располнел. В мигающем свете факелов его лицо, украшенное двойным подбородком, излучает безмятежность; он похож на больного Будду.

Только через два танца я замечаю, что Дженни исчезла.

Я оглядываюсь вокруг в поисках Рэчел. Она наливает музыкантам травяного чая. Питер танцует с какой-то женщиной, у которой под платьем нет брюк, она дрожит и улыбается. Значит, Дженни ушла не с Питером…

— Роб, ты не проводишь меня до дома? Вдруг я споткнусь.

Холод пробирает меня до костей.

Роб без удивления кивает. Кара говорит: "Я тоже пойду", и мы оставляем Джека Стивенсона на его табурете ждать, когда ему принесут горячего чая. Мы идем по улице так быстро, как только я могу, хотя мне хотелось бы идти быстрее, и Кара беззаботно болтает по дороге. Луна зашла. Земля неровная, на улице темно, видны лишь звезды и редкие огни в бараках. Это свечи и масляные лампы. Один раз я замечаю мощный свет, исходящий, очевидно, от фонаря на солнечных батареях — я давно таких не видела.

Корейский, как сказал Том.

— Ты дрожишь, — замечает Кара. — Вот, возьми мое пальто.

Я качаю головой.

Я уговариваю их не провожать меня в дом, и они уходят, не задавая вопросов. Я бесшумно открываю дверь в темную кухню. Печь погасла. Дверь в спальню полуоткрыта, из темноты доносятся голоса. Я снова содрогаюсь, но пальто Кары сейчас не смогло бы мне помочь.

К счастью, я ошибаюсь. Голоса не принадлежат Дженни и Питеру.

— …не хочу об этом сейчас говорить, — произносит Мэйми.

— А я хочу поговорить именно об этом.

— Правда?

— Да.

Я стою, прислушиваюсь к голосам, которые звучат то громче, то тише, прислушиваюсь к раздраженному топу Мэйми и решительному голосу Мак-Хейба.

Дженни — ваша подопечная, гак?

— Ах, Дженни. Да. Еще год.

— Тогда она подчинится вам, даже если ваша мать… решать вам. И ей.

— Думаю, да. Но мне нужно подумать об этом. Мне нужна информация.

— Я отвечу на все ваши вопросы.

— Значит, ответите? Вы женаты, доктор Томас Мак-Хейб?

Тишина. Затем его голос, он уже звучит по-другому:

— Не надо.

— Вы уверены? Вы точно уверены?

— Уверен.

— Совершенно, совершенно уверены? Вы хотите, чтобы я остановилась?

Я пересекаю кухню, ударяюсь коленом о незамеченный в темноте стул. Через открытую дверь спальни я вижу проделанную термитами дыру и усыпанное звездами небо.

— О!

— Я сказал, перестаньте, миссис Уилсон. А теперь, пожалуйста, подумайте о том, что я сказал насчет Дженни. Я вернусь завтра утром, и вы сможете…

— Убирайся ты к дьяволу! — вопит Мэйми. И затем, другим голосом, странно спокойным, спрашивает: — Это потому, что я больна? А ты нет? И Дженни — нет?

— Нет. Клянусь, не потому. Я пришел сюда не за этим.

— Нет, — произносит Мэйми ледяным тоном, я никогда не слышала, чтобы она говорила так, — вы пришли помочь нам. Принести нам исцеление. Дать нам возможность выйти отсюда. Но не всем. А только тем немногим, у кого болезнь еще не зашла далеко, кто еще не слишком изуродован, — тем, кого вы можете использовать.

— Все не так…

— Немногим, кого вы можете спасти. И оставите всех прочих гнить здесь, как мы гнили все эти годы.

— Со временем исследования…

— Время! А что для нас здесь, Внутри, значит время? Здесь время — это дерьмо! Время имеет значение, только когда Снаружи приходит кто-нибудь вроде вас, выставляя напоказ здоровую кожу, и нам становится еще хуже, когда мы глядим на вашу новую одежду, на ваши новые часы, на ваши блестящие волосы, ваши… ваши…

Она разражается рыданиями. Я вхожу в комнату.

— Успокойся, Мэйми. Успокойся.

Никто из них не показывает, что замечает меня. Мак-Хейб стоит на месте; наконец я машу рукой в сторону двери, и он уходит, не сказав ни слова. Я обнимаю Мэйми, она прижимается ко мне и рыдает. Моя дочь. Даже сквозь пальто я чувствую толстые пласты обезображенной кожи на ее щеке, которая прижимается ко мне, и в голове у меня кружится единственная мысль: а я и не заметила, что у Мак-Хейба есть часы.

Позднее, ночью, после того как Мэйми, отупев от слез, впала в забытье, а я несколько часов провалялась на кровати без сна, в нашу комнату прокралась Рэчел и сообщила мне, что Дженни и Хэл Стивенсон получили инъекции экспериментального препарата Тома Мак-Хейба. Она дрожит от холода, но держится дерзко, хотя сама пугается своей дерзости. Я держу ее в объятиях, пока она, в свою очередь, не засыпает, и я вспоминаю Джека Стивенсона в молодости, вспоминаю, как блестели его волосы в свете ламп, когда он воодушевленно доказывал необходимость пожертвовать одной цивилизацией ради другой.

На следующее утро Мэйми уходит из барака рано. Веки ее припухли и покраснели. Я думаю, что она уходит искать Питера, и ничего не говорю. Мы сидим за столом, Рэчел и я, едим свою овсянку и не смотрим друг другу в глаза. Поднять ложку ко рту стоит неимоверных усилий. Мэйми все нет и нет.

Позднее я представила себе, как это было. Сейчас, после того, как Дженни, Хэл и Мак-Хейб пришли и ушли, я не могу избавиться от этой картины: Мэйми идет с распухшими глазами по грязным улицам, мимо бараков, по немощеным площадям, в уголках которых разбиты крошечные огородики с шаткими подпорками для бобов и желто-зеленой морковной ботвой. Мимо хранилищ с китайской, корейской и японской шерстью, дровяными печами, никем не охраняемыми товарами и медикаментами. Мимо птичников и загонов для коз. Мимо Центральной администрации, пыльного здания из шлакоблоков, где уже лет десять назад перестали вести записи актов гражданского состояния — кому вам доказывать, что вы родились или переехали в другой барак? Мимо последнего общественного колодца, соединенного с общим водным горизонтом. Мэйми идет, пока не достигает Границы, ее останавливают, и она рассказывает то, что хотела рассказать.

Они приходят несколько часов спустя, в полных защитных костюмах, вооруженные автоматическим оружием, на вид иностранного производства. Я вижу их лица сквозь противоударные пластиковые шлемы. Трое солдат открыто смотрят мне в лицо, на Рэчел, на руки Хэла Стивенсона. Двое отводят глаза, стараясь не смотреть на нас, словно вирус может передаваться через взгляд.

Они хватают Тома Мак-Хейба, сидящего за столом на кухне, тащат его с такой силой, что он спотыкается, и швыряют к стене. С Рэчел и Хэлом они обращаются мягче. Один из них с любопытством разглядывает Дженни, которая замерла у противоположного края стола. Они не дают Мак-Хейбу начать одно из страстных оправданий, с помощью которых он пытался убедить меня. Когда он пытается что-то сказать, главный ударяет его по лицу.

Рэчел — Рэчел! — бросается на этого человека. Она хватает его сзади своими молодыми, сильными руками и ногами и кричит:

— Прекратите! Прекратите!

Солдат стряхивает ее движением плеч, словно муху. Другой солдат силой усаживает ее на стул. Когда взгляд его падает на её лицо, он содрогается всем телом. Рэчел продолжает кричать, она просто кричит, не произнося никаких слов.

Дженни не кричит. Она ныряет под стол и прижимается к плечу Мак-Хейба, и лицо ее скрыто волнами золотистых волос.

— Вас, проклятых докторов, надо запереть здесь раз и навсегда! — рычит главный охранник, перекрывая вопли Рэчел. Слова доносятся сквозь шлем так четко, словно на солдате ничего не надето. — Думаешь, тебе позволено шастать туда-сюда, заражать нас всех?

— Я… — начинает Мак-Хейб.

— Пошел ты! — говорит охранник и стреляет в него.

Мак-Хейб сползает по стене. Дженни подхватывает его, отчаянно пытаясь поднять обмякшее тело. Солдат стреляет снова. Пуля задевает запястье Дженни, дробит кость. Третий выстрел — и Мак-Хейб падает на пол.

Солдаты уходят. Крови совсем мало, только две небольшие дырочки в тех местах, где пули вошли в тело. Мы здесь, Внутри, не знали, что теперь у них такое оружие. Мы не знали, что пули могут так убивать. Мы ничего не знали.

— Ты это сделала, — говорит Рэчел.

— Я сделала это ради вас, — отвечает Мэйми. — Ради вас!

Они стоят в противоположных концах кухни, Мэйми прижимается спиной к двери, которую она только что закрыла за собой, вернувшись наконец домой, Рэчел стоит у той стены, у которой умер Том. Дженни, напичканная снотворным, лежит в спальне. Хэл, юное лицо которого искажено яростью оттого, что он не смог противостоять пятерым вооруженным охранникам, сбегал за врачом, живущим в блоке J, и застал его перевязывающим ногу козе.

— Ты это сделала. Ты. — Она говорит с трудом, глухим голосом.

Кричи, хочется мне сказать. Рэчел, кричи.

— Я сделала это, чтобы спасти вас!

— Ты сделала это, чтобы я навсегда осталась в этой тюрьме. Как ты.

— Ты никогда не считала это место тюрьмой! — кричит Мэйми. — Ты же была счастлива здесь!

— А ты никогда не будешь счастлива. Никогда. Ни здесь, ни где-либо еще.

Я закрываю глаза, чтобы не видеть этого ужасного, взрослого выражения на лице моей Рэчел. Но в следующее мгновение она снова становится ребенком, бежит мимо меня в спальню, содрогаясь от рыданий, и хлопает дверью.

Я смотрю Мэйми в лицо.

— Зачем?

Но она не отвечает. И я понимаю, что это не имеет значения; я не поверила бы ей, что бы она ни сказала. Она не отвечает за свои действия. Она больна, она в депрессии. Теперь мне приходится поверить в это. Она моя дочь, и ее мозг пострадал так же, как и ее кожа, изуродованная страшными болячками. Она жертва болезни, и никакие ее слова не смогут ничего изменить.

Скоро утро. Рэчел стоит в узком проходе между кроватью и стеной, складывая свою одежду. На покрывале сохранился отпечаток тела Дженни, которая здесь спала; саму Дженни Хэл Стивенсон отвел в ее барак, где ей, проснувшись, не придется видеть Мэйми. На грубо сколоченной полке рядом с Рэчел горит масляная лампа, отбрасывая тени на новую стену, от которой исходит запах средства против термитов.

Одежды у Рэчел немного. Синие колготки, старые, неумело заштопанные; свитер с торчащими нитками; две пары носков; юбка, которую она надевала на танцы. Все остальное — на ней.

— Рэчел, — говорю я.

Она не отвечает, но я понимаю, чего ей стоит это молчание. Даже такое небольшое неповиновение, даже сейчас. И все же она уходит. Используя связи Мак-Хейба, она уходит Наружу, уходит, чтобы найти подпольную лабораторию по производству лекарства. Если его коллеги разработали следующее поколение препарата, она возьмет его с собой. И даже если лекарства нет, она все равно пойдет. И по пути постарается заразить своей болезнью как можно больше людей, заразить депрессией и отвращением к насилию.

Она считает, что это ее долг. Из-за Дженни, из-за Мэйми, из-за Мак-Хейба. Ей шестнадцать лет, и она верит — несмотря на то что она выросла Внутри, она верит, — что должна что-то предпринять. Даже если это окажется ошибкой. Лучше сделать ошибку, решила она, чем вообще ничего не сделать.

Она понятия не имеет о жизни Снаружи. Она никогда не смотрела телевизор, никогда не стояла в очередях за хлебом, никогда не видела "домов крэка" и кровавых фильмов. Она не знает, что такое напалм, пытка, нейтронная бомба, групповое изнасилование. Для нее Мэйми, с ее смятением и эгоистическими страхами, воплощает высшую степень жестокости и предательства; неуклюжие, робкие домогательства Питера — самую страшную опасность; кража цыпленка — преступление, перед которым меркнет все остальное. Она никогда не слышала об Освенциме, Канпуре, [10] инквизиции, боях гладиаторов, Нате Тернере, [11] Пол Поте, Сталинграде, Теде Банди, [12] Хиросиме, Ми-Лаи, [13] ручье Вундед-Ни, [14] Бабьем Яре, Кровавом воскресенье, Дрездене [15] и Дахау. Выросшая в атмосфере вялости и инертности, она ничего не знает о ярости, вызываемой депрессией, об эпидемии разрушения, развязанной нашей цивилизацией, которую так же сложно остановить, как заразную болезнь.

Я не думаю, что она сумеет найти подпольных ученых, что бы там ни рассказывал ей Мак-Хейб. Не думаю, что, выйдя Наружу, она сможет заразить сколько-нибудь значительное число людей. Не думаю, что она пройдет большое расстояние, прежде чем ее схватят, вернут сюда или убьют. Она не может изменить мир. Он слишком старый, слишком устойчивый, слишком злой. У нее ничего не получится. Нет на свете силы мощнее разрушения.

Я собираю вещи, чтобы идти с ней.

Nancy Kress, "Inertia", 1990

Антология "Апокалипсис". СПб.: "Азбука-классика", 2009

Перевод Ольги Ратниковой