Мир выживших

Спиральный разум

Когда человек постигает величие Космоса, созерцает бесконечную череду Галактик, в каждой из которых миллионы солнц и еще больше миллионов миров, вращающихся вокруг этих солнц — тогда просто невозможно представить разнообразие форм жизни, которые могут развиться во Вселенной. Изображение таких форм жизни и ситуаций, связанных с ними, требует от писателя не только воображения; оно требует истинного дара слов и чувств. Вряд ли какой-то другой писатель-фантаст настолько чувствителен и способен так глубоко постичь иной разум, как автор этого прекрасного рассказа.

Дональд Брюстер был одинок. От опаленных обломков космического корабля до листвы осеннего леса над головой — все, казалось, вступили в сговор против него, вокруг звучал протестующий шепот. Так может шептаться только лес, когда нарушается его вековое спокойствие.

Лес был огромной изумрудной тюрьмой, ароматной, полной резкими криками белоснежных хохлатых птиц. Это была тюрьма без решеток, красивая, странная и пугающая. Это был рай для натуралиста. Но разве может быть боль сильнее, чем боль одиночества за сотни световых лет от Земли? Разве есть агония разочарования страшнее, чем та, которая рождается в душе человека, когда его сердце подсказывает: он больше никогда не увидит Землю. Никогда не увидит красноватого золота осеннего пейзажа и блеска солнечного света на энакомых лугах. Никогда больше не совершит путешествия по морю, никогда больше не испытает счастья с нежной женщиной. Мало кто станет отрицать, что самая печальная судьба, которая может коснуться человека — это судьба отшельника. Ночью и днем пребывать в окружении неизвестного и непостижимого, кричать и не слышать ответного голоса, позабыть навсегда о человеческом сочувствии — разве следует осуждать человека, если он предпочтет смерть такой судьбе?

И все же Брюстер не хотел умирать; когда первое потрясение от печального открытия прошло, он с благодарностью принял тот факт, что он был еще жив и в полной мере владеет своими силами. Что бы ни случилось, он будет бороться, он постарается остаться в живых, пока у него есть силы. Он осмотрел внимательно припасы, которые вытащил из горящего корабля, и проверил их по списку. Горький опыт научил его, что незнакомые плоды и ягоды — главная опасность, которой нужно обязательно избегать, пока голод не заставит его позабыть об осторожности.

Ему придется рискнуть и попробовать опасную пишу, если не удастся добиться успеха на охоте. Но он отказывался верить в то, что потерпит провал, а пока, если он будет тщательно экономить, то сможет растянуть запас продуктов по крайней мере на неделю. Он вытащил из кармана флягу и сделал большой глоток. Затем он похлопал по ней, плотно закупорил и снова положил на место.

— Первый урок выживания, — пробормотал он, стоя в тени джунглей. — Лучший друг человека — первый, последний и навсегда.

Пять минут спустя он пробирался сквозь лес в поисках места для лагеря. Звезда, светившая над этим миром, была куда ярче Солнца, она следила за ним, как зловещий раскаленный глаз, и от этого Брюстер испытывал страх и неуверенность в себе.

Ему пришлось признать, что планета, отмеченная на картах, считалась незаселенным миром. Здесь было много животных, но не имелось никаких шансов на то, что ему предоставят еду и убежище дружелюбные местные жители.

Он утешал себя мыслью, что человекоподобные существа нередко бывали недружелюбными. Увидеть достаточно умное существо, способное освоить огонь, не всегда приятно, если человек не вооружен…

Брюстер застыл. Он стоял совершенно неподвижно, отказываясь верить в реальность увиденного, убеждая себя неожиданным, огромным напряжением мышц и нервов, что он совсем недавно избежал смерти и не может снова столкнуться с ней в такой ужасной форме. Это было нарушением всех законов логики, жестокой иронией судьбы, с которой невозможно смириться. Прямо на его пути появилась ящерица. Он вышел из туннеля темной растительности; и меньше чем в семидесяти футах впереди стоял и смотрел на него чешуйчатый ярко-красный хохлатый монстр с огромными шипами по всей длине позвоночника.

Там, где стояло существо, была тень, солнечный свет и тьма смешивались, и ящерица казалась еще крупнее, чем на самом деле. Мерцающий свет скользнул по оскаленной пасти; существо посмотрело на него со злобной яростью плотоядного зверя, осознающего свою силу и ловкость, зверя, внезапно обнаружившего добычу, которая не могла убежать.

Брюстер все еще продолжал отчаянно повторять себе, что это иллюзия — и тут совсем рядом раздался выстрел.

Рев был оглушительным, но его эхо почти мгновенно заглушил пронзительный крик ящерицы; едва монстр бросился обратно в кусты, его тело рассекло надвое.

Мгновенно наступило молчание, абсолютное, поражающее. В этот момент из подлеска вышел высокий мужчина с дымящимся пистолетом; он скорбно глядел в тень, как будто чувствовал жалость к зверю, которого вынужден убить. Удивительно, но он был одет в форму, которую Брюстер мигом узнал — в форму, которую он не рассчитывал больше никогда увидеть. У мужчины были серо-стальные глаза, выпуклые скулы, острый, костлявый нос с горбинкой.

Побледневший, трясущийся Брюстер переминался с ноги на ногу. Он ждал, когда незнакомец с ним заговорит, но высокий мужчина, казалось, не спешил. Он на мгновение остановился, кивнув Брюстеру, будто дав человеку, чью жизнь он спас, возможность успокоиться.

Затем его подвижное красивое лицо расплылось в улыбке.

— Уродливые твари эти ящерицы. Судя по всему, что мне известно, они могут быть безобидными. Но, похоже, возможен и другой вариант.

— Безобидные…

Высокий мужчина усмехнулся:

— Ну, на меня никогда ни одна не нападала. Я позаботился о том, чтобы наши пути не пересекались. На расстоянии в пятьдесят футов любая неверная догадка может оказаться последней. Вот почему я выстрелил, когда увидел, как близко вы подошли.

Брюстер вздрогнул:

— Я рад, что вы не стали тратить время на размышления!

— Я тоже, — незнакомец оживился, веселые огоньки засверкали в его глазах. — Полагаю, мне следует представиться. Я капитан Джеймс Эмери, межзвездные силы США. Мы потерпели крушение два месяца назад и до сих пор жили, пробавляясь, чем могли.

— Так вы здесь не в одиночестве?

Брюстер до сих пор еще так дрожал, что подумать о чем-либо другом у него не хватало смелости. Но Эмери ответил на этот вопрос тоном, в котором не звучало ни малейшего намека на презрение, только теплота и дружелюбие.

— Нет, моя жена была рядом и заботилась обо мне. Она тоже офицер нашей службы, но сейчас мы впервые исследовали новую планету вместе. Путешествие должно было стать для нас чем-то вроде второго медового месяца, — кивнул он. — Знаете, это забавно. Когда вы выходите из гиперпространства в десятках тысяч световых лет от Земли, то возникает ощущение обновления и возрождения. Там, где все ярко и ново, нет никаких тягостных воспоминаний. — Его взгляд стал мечтательным. — Психологи, возможно, сумеют объяснить это. В одной из пьес Шекспира был персонаж, который легко рассказал о своем преступлении, заявив, что это произошло давно и в другой стране. Можно считать такой поступок забавным или циничным. Но я всегда чувствовал, что в шекспировском негодяе отразилось глубокое знание человеческой натуры. Время и расстояние многое меняют, даже если вы не подлец.

— Вот об этом у меня не было времени подумать, — сказал Брюстер. — Мой корабль потерпел крушение и загорелся. Я искал место посуше, когда появилась та самая ящерица, о которой я подумал, что это оживший кошмар.

— Они довольно-таки живые, — признал Эмери. — Вот вы их видите, и вдруг — уже нет.

Брюстер не улыбнулся. Он уставился на офицера, как будто пораженный поворотом судьбы.

— Знаете, меня бы вообще здесь не было, если бы мои чувствительные приборы не проанализировали каждую унцию металла в вашем корабле, когда я находился далеко в космосе, — сказал он. — Я никак не мог подумать, что металл содержался в остатках корабля. Я подумал, что там была богатая жила в природном состоянии. Вот почему я направился прямо туда и, вероятно, потерпел крушение в результате каких-то мерзких погодных условий, из-за которых пострадали и вы.

Эмери кивнул и указал в гущу леса; на лице его отразилось грубоватое сочувствие.

— Это вполне возможно, — согласился он. — Даже деревья не дают надежного укрытия, когда стихии разгуляются вовсю. Но по крайней мере мы нашли место для лагеря. Добро пожаловать к нам, если вы не против разделить трапезу с человеком, основное занятие которого — охота на животных. Без своих инструментов я просто веселый парень, потерпевший кораблекрушение без компаса и путеводной звезды.

— Вообще-то я не против, — сказал Брюстер.

— Здорово! Я забыл спросить ваше имя.

— Дональд Брюстер, искатель редких металлов. Полагаю, вы и сами догадались!

— Добро пожаловать на третью планету от звезды Регул, сэр. Добро пожаловать в наш кемпинг, который можно назвать невероятным.

Казалось, его позабавило недоумение Брюстера.

— Верите или нет, мы разбили лагерь в известняковой башне восемидесяти футов в высоту. И это не какие-нибудь развалины. Больше похоже на большую морскую раковину, поднимающуюся над лесом, вымытую и блестящую снаружи и внутри.

— Вы хотите сказать, что это действительно раковина?

Эмери тряхнул головой.

— Я бы не стал ее так называть. Только очень разумное существо могло построить подобное. Отдельные блоки известняка идеально выровнены, а конструкция слишком сложна, чтобы возникнуть в результате случайного совпадения. Это сооружение могло возвести только существо, умеющее ценить красоту.

Он дружелюбно положил руку на плечо Брюстера.

— Идемте. Вы все увидите сами, — сказал он. — Это меньше, чем в десяти минутах ходьбы, если мы двинемся в том направлении.

Прогулка была невероятной. Бабочки, огромные, как обеденные тарелки, ярко-алые и аквамариновые, облаками вились перед ними, наполовину ослепляя людей трепетанием своих крыльев. Маленькие пушистые существа с огромными ушами выглядывали из просветов в листве, а затем вскрикивали и исчезали, как испуганные эльфы, оставляя после себя слабый запах мускуса.

Тут офицер схватил Брюстера за руку и резко потащил в сторону. У них на пути поднялась десятифутовая змея, похожая па гадюку; ее голова светилась, словно натертая фосфором. Путешественники обнаружили, что в одном месте дорогу преградило отвратительное скопище кроваво-красных червей, а в другом — задумчивая птица с радужными перьями и огромным горловым мешком.

Птица отказалась сдвинуться с места, пока Эмери не прижал ее и не дал ей пинка. Потом существо разогнулось и, крича, удалилось через лес, оставив два голубых яйца, которые Эмери с благодарностью положил себе в карман.

Направление движения изменилось, и большие деревья немного поредели.

Проход они увидели издалека: мерцающий овал в густой листве джунглей с каждым шагом становился все ярче.

Первым выбрался Эмери. Он повернулся и стал наблюдать, как его напарник прорывался на открытое пространство. Он очень хотел увидеть выражение лица Брюстера в тот момент, когда гость впервые увидит башню.

Любопытство офицера было удовлетворено почти мгновенно и самым решительным образом. Брюстер знал, чего ему следовало ожидать, но его вид не оставил сомнений: вновь прибывший потрясен. Красота и гармония постройки были достойны высочайшей оценки.

«Башня» напоминала гигантскую морскую раковину, но ее плавные узоры и извилины наглядно свидетельствовали о том, что здесь потрудился настоящий художник.

В основании сооружения было круглое отверстие, ясно видное издалека; в проходе стояла женщина, лицо и фигуру которой, раз увидев, вряд ли удалось бы позабыть.

Хелен Эмери, должно быть, слышала, как приближался ее муж; она подошла к выходу, чтобы встретить его. Брюстер мог ясно разглядеть ее улыбку, в которой обнажились зубы цвета слоновой кости. Солнце отбрасывало легкие блики на ее волосы, а ее темные глаза блестели, в них застыл вопрос.

Через миг двое мужчин стояли па пороге, и Хелен Эмери поприветствовала своего мужа. Брюстер сразу заметил, что она по-настоящему любит его — сильно и в то же время просто. Это было заметно по нежным прикосновениям пальцев, по нежности, отразившейся на лице, по тому, как Хелен держалась, когда целовала мужа. Поцелуй казался чем-то самодостаточным, как будто он мог продлиться всю жизнь. Затем она быстро повернулась к Брюстеру, широко раскрыв глаза в безмолвном недоумении. Эмери что-то быстро сказал ей, немного повысив голос, чтобы Брюстер мог все расслышать. Когда он закончил, женщина подошла и взяла Брюстера за руку.

— Добро пожаловать в Ридл Мэнор, Дональд Брюстер, — сказала она. Возможно, пройдет много времени, прежде чем мы снова увидим Землю. Я очень рада, что мы не одни, как поначалу боялись.

— Я тоже рад, — ответил Брюстер.

— Откуда вы, Дональд? — спросила Хелен.

— Нью Йорк, — откликнулся он.

В этот миг ему показалось, что в уши ударил знакомый шум. Он увидел яркий солнечный свет, отражающийся от гигантских металлических зданий, услышал гул реактивных самолетов, низкий, непрекращающийся шум метро.

Он увидел яркие воды гавани Нью-Йорка, запутанный лабиринт судоходных каналов и космодром у берега внешней бухты. Он моргнул, и яркое, величественное видение пропало.

— Я из Бостона, — сказала Хелен Эмер. — Чарльз-стрит, должно быть, сейчас очень красива. Осенью, когда листья начинают падать и можно увидеть золотой купол Капитолия…

Эмери обнял жену за плечи, и они вместе вошли в башню. Брюстер последовал за ними — и резко остановился. С удивлением, почти заставившим его усомниться в собственном здравомыслии, он посмотрел на ряд платформ, уходящий к крыше.

Лестница — будто это была лестница — возносилась ввысь, как взорванная неведомой силой и застывшая материя; венчал ее белоснежный диск, отдельные площадки сочетались друг с другом до странности симметрично.

Эмери с женой остановились на третьей платформе, и Брюстер увидел две грубые кушетки из сучьев, ящик с припасами, пистолет, ствол которого блестел в тени сине-черным цветом. Повсюду были разбросаны и другие принадлежности — крошечная магнитная плита, металлические столовые приборы и даже обугленная и слегка покореженная камера. Хелен повернулась и окинула взглядом площадку.

— Это все, что мы смогли спасти после катастрофы, — сказала она, скривившись. — К счастью, мы неплохо поохотились. Я решила, что Джим лучший стрелок в наших войсках, за исключением какого-то седоусого старого полковника, которого я даже никогда не встречала.

Эмери засмеялся.

— Из меня стрелок не лучше, чем из нее повар, Дональд. — Он похлопал жену по плечу. — Она приготовит ужин, прежде чем это место действительно тебя напугает.

Дональд навсегда запомнил свой первый ужин в башне. Трапеза была поистине невероятной, еда была столь же великолепна, как гостеприимство Джима и Хелен — совершенно новых друзей. Во время ужина они беседовали.

— Каково это — быть искателем редких металлов, Дональд?

Говоря с ними, он умалчивал о многих вещах, но хотел набраться сил и хотя бы раз в жизни рассказать все как есть. Он говорил об узких лестницах, об одиночестве внегалактических планет и мгновениях дикой радости и торжества, когда в разрушенном городе гуманоидов или в пустынном кратере обнаруживались минералы, неизвестные на Земле.

Он обменивался чудесными историями с Эмери; огненная гора за огненную гору, странный зверь — за другого зверя, утренний туман — за великолепный закат. Но он забыл рассказать о том, как он обманывал и лгал на пути к богатству, как он выигрывал, проигрывал и вновь выигрывал в кости. Он промолчал о неверности и предательствах, о намеренно уничтоженных кораблях.

Наконец вечерние тени закрались в башню, и заходящее солнце окрасилось в красный цвет — тогда они поняли, что пора заканчивать разговор.

Брюстер встал.

— Ночи здесь прохладные? — спросил он.

— Достаточно, — сказал Эмери. — А в чем дело, Дональд?

— Я думал, что это может быть неплохой идеей — поставить койку наверху. Если вы не возражаете, я поднимусь и посмотрю.

— Конечно, пойдем, — сказал Эмери. — Хелен и я выбрали тарелку наугад. — Он улыбнулся. — Мы стали называть эти платформы «тарелками». Только представь, как хорошо было бы поставить перед собой такую тарелку со стейком под грибным соусом. — Его улыбка стала шире. — Не могу вам обещать, что летучая мышь не пролетит и вас не разбудит. Но там прохладно и во всех отношениях удобно. Если вас беспокоит уединение — за этими приподнятыми краями «тарелок» оно обеспечено.

Хелен улыбнулась:

— Если вы будете прямо над нами — то нас точно не увидите. Мы хотели спрятаться в собственном раю среди джунглей.

— Это трудно для одинокого холостяка, — пожаловался Брюстер. Он сделал глубокий вдох, и поднял ящик с провизией. Затем он повернулся и посмотрел наверх. — Я все равно постараюсь забраться на вершину. Если мне там не понравится, спущусь на несколько «тарелок».

Эмери усмехнулся:

— Хотите быть повелителем, сидящим на вершине, а?

Брюстер внимательно посмотрел на офицера. Он сразу понял, что в его шутке не было никакого скрытого смысла и, чтобы скрыть свое смущение, быстро двинулся вверх.

Он обернулся только для того, чтобы сказать:

— Этот обед был действительно особенным! Еще раз спасибо.

— Мы рады, что вам понравилось! — крикнул Эмери. — Увидимся за завтраком.

Брюстеру потребовалось больше минуты, чтобы подняться наверх. Верхняя платформа оказалась огромной, ее края были загнуты вверх. Тяжело дыша, он сел на каменный выступ и выронил свой ящик.

Он выглядел испуганным. Любопытно, но, как ни странно, древние канавки и углубления в стенах башни заставили его вспомнить давние детские сказки. Он как будто даже припомнил несколько слов, но не был уверен в их точном смысле.

И он спал во всех трех кроватях и ел из всех трех тарелок. Первая кровать была очень маленькой, а вторая небольшой. Но третья была огромной.

Брюстер расшнуровал сапоги и откинулся на спину, устало вздохнув. Тени сгустились; они, казалось, хотели вытянуть тепло из его тела и разума. Солнце уже не заливало крышу башни розовым светом.

Он закрыл глаза и полностью расслабился.

Существует промежуток между сном и бодрствованием, который может показаться сновидцу долгой, бесконечной ночью. Но Брюстер не сумел вспомнить, как отяжелели веки — как правило, это предупреждало его о наступлении сна. Он не почувствовал ни долгой ночи, ни удивительного выхода из пограничного состояния полусна, в котором четкие черты реальности оставались неуловимыми.

Был ли тот сон кошмарным? Или он просыпался в тисках какой-то странной силы, какого-то инопланетного разума, который захватил контроль над его разумом?

Лишь одно было ясно. Он находился в другом мире. Это был мир огромных контрастов, мир морей и джунглей, мир дождя и палящего солнечного света. Он, казалось, шел по нему, но медленнее, чем ходил до этого. Он, казалось, почти скользил, полз по земле.

Это был мир грома и шума. Можно стоять у моря и смотреть со скалистого мыса на многие мили бьющихся волн. Можно, покачиваясь, скользить под водой вдоль линий белоснежных кораллов…

Но во внутреннем мире не было ни гроз, ни шума. Если внимательно прислушаться, можно было уловить незаметные движения маленьких животных, жужжание и гул невидимых насекомых. Но не настолько хорошо зная природный мир, можно было вообразить, что находишься в волшебном саду, где все плодовые деревья и сине-алые цветы созданы только для того, чтобы дарить наслаждение.

Космический корабль был крошечной точкой в глубинах неба. Но он стремительно становился все больше. Он сделал несколько кругов и понесся вниз, солнечный свет блестел на его цилиндрической оболочке. В это время в саду все замерло, а потом дикая природа, казалось, начал протестовать против вторжения. Морские птицы вскрикнули и закружились в воздухе, возмущенные ящерицы зашипели и заскользили в свои норки у подножия морской стены.

Корабль внезапно вспыхнул.

Он видел пожар, видел, как огромные языки огня устремлялось в небо. Он просто смотрел, спокойный и в то же время потрясенный; он двигался к кораблю очень медленно — так медленно передвигаются в кошмарах смертельно напуганные люди.

Тем не менее он чувствовал себя бодрым и свежим. Это ощущение сохранилось, когда огромные белые здания и сверкающие сложные инструменты пришли на смену морским картинам; в его голове шептали чьи-то голоса.

— Я знал, что мы можем исцелить. Но они были так близки к смерти, когда мы вытащили их из-под обломков, что я боялся: наша задача окажется трудноисполнимой.

— Даже если бы они умерли — мы смогли бы исцелить их, — сказал второй голос. — Любой фрагмент живой ткани хранит в себе соматическую картину всего организма. Мы могли бы восстановить и оживить их тела и сознания, если бы получили хоть одну живую клетку.

Голос замолчал, затем продолжил.

— Соматическая смерть никогда не бывает мгновенной. Мозг умирает медленнее тела, а энергетический тест показал, что всегда есть несколько клеток, которые сохраняются на протяжении невероятных промежутков времени. Даже без помощи питательной жидкости мы могли бы сохранить несколько клеток.

— Это верно, — согласился первый голос. — Если бы они умерли, подавляющая часть мозга продолжала бы жить в зачаточной форме в одном нервном окончании. На основе крошечного фрагмента поврежденной ткани головного мозга, полного нейрограмм — основных схем памяти и генетики — мы могли реконструировать все утраченные схемы и связать с цепочками памяти, являющимися истоками воображения и желаний. Жизнь вернется во всем своем величественном блеске, жизнь разума, похожая на бескрайнее неспокойное море беспокойностью. Может показаться, что она погибла навсегда, но малейший всплеск возродит ее. Нельзя ограничить жизнь одной планетой или одной звездой; когда она погибает, то на ее бурных вершинах загорается новый факел, который слепит другие миры своими мечтами о выживании. К счастью, эти двое не умерли, хотя их травмы привели бы к смерти, если бы мы не исцелили их с помощью комбинированного применения хирургических методов и соматических лучей. Все подобные победы над смертью являются важными вехами на пути научного прогресса; такие исследования укрепляют власть науки над слепыми силами природы. Мы создали могущественную и стабильную цивилизацию, придерживаясь одной из задач — покорение природы с помощью непрекращающихся исследований. Но мы не должны забывать, что наши величайшие победы — еще впереди.

Вспыхнул водоворот света, и Брюстер понял, что он находился внутри одного из зданий и смотрит на движущиеся полупрозрачные фигуры, вырисовывающиеся в темноте. Рядом с высокой стеной лаборатории, покрытой научными инструментами, которых он никогда раньше не видел, лежали две белые известняковые плиты, на каждой из которых распростерлась неподвижная человеческая фигура. За плитами возвышались блестящие металлические и стеклянные объекты; что-то круглое, похожее на зеркало, отражало свет, лучи падали в нижнюю часть помещение, на гладкое лицо мужчины и растрепанные темные волосы женщины.

Мужчина и женщина были голыми. На мгновение лучи застыли, нисходящими линиями рассекая неподвижные тени. Затем огненные нити обвились вокруг голов мужчины и женщины и пламенные круги очертили их тела.

Свет медленно двигался вперед и назад, и в рассеченной огнями темноте из-за «зеркала» выступило какое-то существо. Оно было огромным и белым, с выпученными глазами и рожками, выступающими над головой.

К этому существу быстро присоединилось другое.

Лежавшая на платформе Хелен Эмери потерла и открыла глаза.

Затем вновь вспыхнул яркий свет, и сцена переменилась. По всему небу плыли темные облака, скрывавшие силуэты белых зданий. Ударила молния, ослепительное сияние залило небо.

Могло сияние исходить от самих зданий? Брюстер не знал; он погрузился в глубокий сон и не просыпался, пока не начался рассвет.

Проснувшись, он на мгновение испытал чувство нереальности происходящего; он заподозрил причину — и в висках у него запульсировало. Заволновавшись, Брюстер встал в тревоге и посмотрел на ужасную спираль, которая разворачивалась вниз.

Холодный серый рассвет. Казалось, его можно принять за «кошмар фантастического безумия». Как его сознание могло вместить мысли, рожденные нечеловеческим разумом? Как он мог увидеть картины и услышать голоса, которых память никогда не могла запечатлеть?

Неужели в башне обитало что-то, способное физически переноситься в другие места — в озеро, окрашенное красным цветом заката, или в джунгли, в тени которых прячутся опасные хищники? Сейчас все было тихо. Все было абсолютно спокойно. Теперь все, что он видел и чувствовал, не могло быть сном.

Он знал, что психологам известно о природе снов. Особенность снов заключена в том, что внутренние переживания выражаются, когда ум освобождается от необходимости переживаний, от беспокойства, связанного с другими. Это уже проверено. Проводились испытания, после которых никаких сомнений не осталось. И события, пережитые во сне, подчинялись особой логике, которую редко удавалось объяснить после пробуждения.

Но теперь — могла ли логика объяснить то, что он увидел и услышал? Может ли чужая наука обмануть смерть на планете далекой звезды, за множество световых лет от Земли, на ином витке Вселенной? Может ли великая наука излечить смертельно раненых?

Они узнают, подумал он. Если их корабль проносился над морской стеной, они вспомнят. Я попрошу Джима и Хелен отвести меня к обломкам.

Он поднял глаза и увидел рассвет, теплые лучи которого пробивались через высокие окна башни. Небо было светлым, как рассветное небо на Земле; в глубине леса пели птицы.

Они узнают. Они скажут мне.

Хелен Эмери склонилась над крошечной плитой, ее волосы сияли в лучах утреннего света. Она тотчас разогнулась, услышав, как спускается Брюстер.

— Это ты, Дональд? — спросила она. — Рано встал, верно?

Брюстер быстро подошел к ней, его лицо исказилось.

— Я почти не спал, — соврал он. — Слишком устал, полагаю. Потрясение оказалось сильнее, чем я думал. Где Джим?

— Утреннее купание, — ответила она, отбрасывая со лба непослушные волосы.

Казалось, она смутилась и быстро добавила:

— Всего лишь десятиминутная прогулка вдоль дамбы, жаль, что мне не так нравится купаться в озере, как Джиму. Я родилась далеко от моря, на ферме, и никогда не видела моря до восемнадцати лет.

Дамба!

Брюстер не помнил, как убедил ее отвести его к обломкам.

Услышанное шокировало его; воспоминания спутались. Кажется, Брюстер смог придумать логичную и внятную причину для такой прогулки. В память врезалось лишь то, что Хелен кивнула в знак согласия.

Путешествие оказалось легким, поскольку тропу заранее расчистили. Тишину нарушал лишь редкий хруст веток под ногами. Они не видели ни птиц, ни рептилий, лишь один раз крошечное существо скользнуло по тропе и исчезло и кустах с жутким визгом.

Несколько минут спустя они услышали рев и грохот моря. Растительность поредела и исчезла, и они вышли на открытое пространство.

С губ Хелен Эмери сорвался крик удивлении. Она стояла, широко раскрыв глаза и недоверчиво глядя вперед; кровь отхлынула от ее лица.

Внезапно она побежала — побежала прямо к яркому новенькому кораблю, стоившему у дамбы.

— Это наш корабль! — крикнула она. — Дональд, это корабль, на котором мы прилетели сюда! Что могло случиться? Как он мог восстановиться?

Брюстер посмотрел на Хелен; она все еще бежала и на бегу задавала вопросы. Не отвечая, ошеломленный и испуганный, он присоединился к ней возле корабля. Он протянул руку и коснулся прохладного блестящего металла.

Страх пришел и встал рядом с ним, и на мгновение перед его мысленным взором возникла дамба, а потом он заглянул в тень…

Миг озарения. Озарение вошло в его сознание, отступило и вернулось вновь. Интеллект настолько мощный, что он может силой мысли восстановить разрушенный космический корабль, даже если корабль полностью уничтожен огнем. Интеллект такой силы, оснащенный научными инструментами, мог бы сделать… почти все, что хотел.

Брюстера била дрожь, и он вряд ли мог поверить тому, что сам себе говорил. Корабль восстановили с какой-то целью. С какой именно? Чтобы изучить его конструкцию, как ученые изучали бы странное судно, разбившееся на Земле.

Ему нужно остаться одному. Подумать — и принять решение. Представилась возможность, которая открывает ему варианты выбора. Теперь он может выбирать — и выбор не следовало откладывать, ведь другой возможности может не представиться.

Он пытался говорить спокойно, старался, чтобы голос не выдавал его.

— Пойдем отыщем Джима, — сказал он. — Джим должен был к этому моменту вернуться. Он узнает, действительно ли это ваш корабль.

— Я отыщу его как можно быстрее, — пообещала она. — Но я уверена, что это наш корабль.

Хелен очень долго и пристально разглядывала Брюстера, как будто пытаясь прочитать его мысли.

— Я не успокоюсь, пока Джим тоже не поймет, — сказал он. — Значит, на этой планете есть разумная жизнь. Выходит, мы не одни, как думали прежде. За нами следили, нас изучали.

Ее глаза расширились от внезапного приступа тревоги.

— Ты действительно так думаешь?

— А какое может быть другое объяснение? Какое другое объяснение ты можешь найти?

— Я пойду к Джиму, — сказала Хелен.

Она развернулась и ушла.

Брюстер недолго постоял, слушая, как стихает звук ее шагов. Затем он повернулся к кораблю. Во рту у него пересохло.

Он вошел в корабль через открытую дверь и огляделся по сторонам. Все казалось невероятно новым — новым, ярким и блестящим. Он увидел двойное кресло для пилотов, стоявшее перед рычагами управления. Он подошел к приборной панели, взглянул на датчики и посмотрел из иллюминатора на зеленый необъятный лес.

В маленькой компактной рубке управления была та безопасность, которой не найти ни в лесу, ни на берегу. Лес может убить тысячей разных способов. И в море таились тени, которые могли бы угрожать человеческому здравомыслию.

В лесу человек мог погибнуть ужасной смертью, и его выбеленные кости останутся лежать под холодными звездами. На корабле было два кресла для пилотов, но пилотировать его мог и один человек. Кабина рассчитана на двоих — но не на троих. Корабль не мог доставить двоих мужчин и одну женщину обратно на Землю.

Джунгли были зелеными и таили угрозу. Джунгли шептали: «Не будь дураком! Это твой шанс! Скорее действуй!»

Брюстер сел в одно из пилотских кресел.

Он взглянул на зеленые джунгли. Но никаких джунглей он не увидел. Он увидел Нью-Йорк.

Он вернется в этот огромный город, где вечерами из окон домов льется свет, который ему так нравился; крыши ярко светились, озаряя ночные небеса.

Он вернется в Нью-Йорк с кучей денег. Он сможет зайти в любимый ресторан и сесть за любимый столик. Снаружи темно, он увидит звезды, сияющие в зимнем небе. Вино быстро нальют в бокал, и по стеклу поднимутся пузырьки.

Напротив будет сидеть женщина. Ее имя не имеет значения. Он знал только, что это женщина, нежная и очень красивая, а если он потеряет ее, то его всегда будет ждать другая.

Он закрыл глаза, и женщина оказалась в его объятиях. Ее губы горели, и слова, которые она говорила, мешали ему отправиться на поиски другой. Он был очень рад этому. Ему не о чем беспокоиться.

Брюстер поднялся с кресла пилота и вышел из корабля, чтобы подождать Джима и Хелен.

Джунгли кричали ему: «Ты просто сумасшедший! У тебя был шанс! Почему ты не хочешь воспользоваться им?»

Он не мог дать джунглям никакого ответа. Он никак не мог сфокусироваться на своих мыслях. Двое незнакомцев приняли его как друга, полностью доверились ему. Но это не было надлежащим ответом. Это и в самом деле ничем нельзя было объяснить.

Он увидел, как они шли по тропе, и выпрямился, охваченный внезапным беспокойством. Ему следовало быть рядом с Джимом. Нельзя просто сказать офицеру исследовательской службы: «Твой корабль потерпел крушение, и вы были на грани смерти. Но интеллект, существование которого я не могу даже доказать, исцелил вас. Забирайся и взлетай. Торопись, Джим! Пока они не попытались остановить тебя. Если бы они могли читать твои мысли, они бы сейчас были здесь и остановили бы тебя. Должно быть, твое сознание заблокировано звуком. Воспользуйся этим преимуществом, Джим! Только не стой здесь, глядя на меня!»

Для офицера-исследователя было характерно совершенно иное отношение к миру: он никогда не отступит так быстро. Сначала он должен во всем убедиться, а это потребует времени.

— Дональд, когда Хелен сказала мне, я не мог в это поверить. Я подумал, что это своего рода заглушка. Я… я сел.

Брюстер приподнял взгляд на стоящего перед ним Джима.

Эмери сел на пень и уставился на корабль.

— Как он здесь оказался? — спросил он.

— Мы нашли его здесь, — сказал Брюстер.

— Это наш корабль, — проговорила Хелен. — У тебя есть какие-то сомнения на этот счет, Джим?

— Я все пойму, когда взгляну на приборную панель.

Эмери встал и вошел в корабль. Брюстер и жена Джима последовали за ним. Джим медленно бродил по рубке управления, его губы вытянулись, глаза странно сияли.

Эмери обошел корабль, как человек, находящийся под гипнозом, его взгляд скользил по панелям и циферблатам, показывавшим достаточный запас топлива и оптимальное механическое и электронное состояние всего необходимого оборудования.

— Господи! — пробормотал он. — Только не это. Это противоречит здравому смыслу!

Брюстер знал, что придется делать. Он не был героем. В его прошлом осталось немало вещей, которые он хотел забыть — и еще один грязный эпизод не мог ничего изменить. Однако он впервые мог назвать себя порядочным человеком. Это было новое впечатление. Приходит время, когда человеку приходится отдавать все, что можно.

— Джим! — воскликнул он.

Он подождал, пока Эмери не повернулся к нему лицом.

— У меня никогда не было друзей лучше, чем ты и Хелен, — сказал он.

Потом Брюстер ударил кулаком по челюсти Эмери. Это был тяжелый, быстрый удар, и он свалил Эмери на палубу. Хелен закричала в ужасе.

Брюстер развернулся и взял ее за плечо. Она пыталась высвободиться, ее глаза были дикими, но он не выпустил ее.

— Послушай меня, — взмолился Брюстер. — Джим сказал мне, что ты тоже офицер-исследователь. Ты знаешь, как управлять этим кораблем.

— Ты ударил его без всякой причины!

Брюстер помотал головой.

— У меня была причина. Мы подвергались очень большой опасности, но я не смог бы убедить его. Он не стал бы слушать. Но он твой муж, и сейчас беспомощен. Ты меня послушаешь. Он твой мужчина, и влюбленная женщина всегда слушается в таких ситуациях.

— Не стал бы слушать чего? — зло спросила она.

— Я собираюсь остаться и спасти вас от опасности. Я собираюсь сам стать мишенью. Но не думай, что я жертвую собой. Если ты в качестве мишени выберешь Джима, у меня все равно шансов не будет.

Он встряхнул ее, немного грубо, стараясь разозлить.

— Ты понимаешь? Мне придется остаться здесь в любом случае. Но ты можешь спасти Джима. И ты можешь спасти Джима, если положишься на здравый смысл.

Внезапно она перестала сопротивляться. Она взглянула на него, ее губы побелели.

— Ты действительно так думаешь?

— Конечно, я так думаю. Я собираюсь остаться снаружи. Говорю как можно честнее — я хочу, чтобы вы улетели. Только дай мне тридцать секунд, чтобы прояснить ситуацию.

Он не стал прощаться. Он пересек рубку управления тремя быстрыми шагами и одним движением закрыл за собой дверь шлюза.

Он был в семидесяти футах от корабля, когда тот взлетел с оглушительным ревом.

Брюстер пошел медленно через лес, придерживаясь направления, которое, казалось, теперь отчего-то оставалось его последней связью с Землей. На него снизошло чувство почти подавляющего одиночества, когда он увидел башню, окруженную несметными деревьями, вершины которых сияли в солнечном свете. Он долго шел по поляне, опустив плечи.

Внезапно башня показалась ему драгоценной. В башне он насладился удивительным гостеприимством. Он впервые в жизни встретил человека, способного на дружбу, теплую, глубокую и надежную.

Восходящие платформы казались ему теперь безумно пустынными и печальными. Все тени, казалось, издевались над ним, увеличивая его чувство потери, подчеркивая одиночество, которое обволакивало его, подобно какой-то дьявольской мантии, намертво враставшей в его плоть.

Он поднимался выше и выше.

В верхней части винтовой лестницы он остановился, чтобы взглянуть вниз.

И внезапно он понял секрет башни. Башня была его домом.

На Земле дом не считался домом, пока в него не вселялись жильцы. Когда дом становился жилым, он изменялся. Люди, которые в нем жили, изменяли его.

Если бы стены могли говорить и открывать свои секреты…

Но стены говорили. Как еще объяснить видения, как объяснить голоса? Некий величественный, могучий интеллект создал этот дом, который теперь стал жилищем.

И почему стены не могут быть чувствительными к волнам мысли так же, как фотоэлементы чувствительны к удаленному воздействию физического тела. Наука, которая может излечить смертельную рану, легко справится и с этими трудностями. Брюстер присел на край верхней платформы и уставился на винтовую лестницу, вспоминая видения огромных ярких планет, морей и небес, бескрайних вод и первобытных джунглей. На берегах земных морей жили огромные моллюски. Они казались огромными на Земле, но здесь, в джунглях, он встретил ящерицу в двадцать футов длиной.

Улитка не должны постоянно цепляться за свои дома. На Земле были моллюски, способные покидать раковины, когда у них возникало такое желание.

Морские приливы и отливы, бесконечные течения в великом море… Неужели интеллект, зародившийся в воде, предпочел бы бродить, присоединяя себя к этой волне, чтобы вернуться домой через некоторое время.

Как было легко представить себе существо, уставшее в конце концов от блужданий, поднимающееся на морской берег в своем яром стремлении вернуться домой.

Странные канавки и впадины…

В раковине моллюска были такие же канавки и впадины, потому что моллюск должен строить для себя в форме спирали, должен занимать каждую впадину и выступ в своем доме.

Брюстер все еще сидел, не зная, из-за чего были напряжены его нервы.

На Земле у моллюсков были большие ороговевшие конечности, которые могли входить в пазы, подобные тем, какие Брюстер видел здесь, на расположенной под ним огромной спирали.

Брюстер думал, что научному интеллекту может недоставать сострадания. Возможно, что он спас своих друзей от участи худшей, чем смерть — потому что многие подопытные кролики несчастны. Но в то же время вполне возможно, что этот интеллект мог руководствоваться альтруистическими побуждениями. Чтобы восстановить инопланетную форму жизни и корабль, который привез эту форму в чужой мир, нужно проявить доброту и щедрость. В таком случае Джим и Хелен Эмери должны находиться вне опасности, и их отлет — часть плана чужого разума. Но если разуму чужды подобные альтруистические представления — не решит ли он, что ему помешали, и не попытается ли выместить свою ярость на ком-то?

Что ж, если он был подоопытной свинкой…

Сначала шум был едва слышен; он так легко, почти незаметно коснулся слуха Брюстера — как будто легкое дуновение морского ветра, шелест сухих лесных листьев.

Когда Брюстер это услышал, он понял: нет никакой надежды спастись отсюда. Он оставался неподвижным, слушая, как звук становился громче, слушая, ожидая, тщетно борясь со своим страхом. Звук становился громче и громче, и вдруг к основанию спирали упала тень, которую могло отбросить только непрерывно движущееся существо, перемещающееся с неодолимой медлительностью морского прилива.

Вверх по спирали полз хозяин дома, его тень скрывала «тарелки», канавки и впадины. Он постепенно принимал форму раковины, словно эта спираль была частью его разума и плоти. Он полностью занял свой дом, подняв большую, рогатую голову и обратив на Брюстера взгляд, который, казалось, пронзил душу человека.

Внезапно, из расщелины в бугристом известняке возник плавающий, дископодобный объект, он был так ослепительно ярок, что Брюстер прикрыл глаза.

Диск казался невероятно сложным по своей конструкции, его многочисленные ручки и слабо светящиеся трубки показывали, что перед ним научный прибор, служащий некой неведомой цели.

Об этой цели Брюстер начал догадываться еще до того, как трубки присоединились к его лбу. Стены могли говорить, и это был их голос — инструмент для легкого общения, отвечавший на каждый мысленный импульс, созданный владельцем дома.

И гостями дома? А почему нет? Автоматический сторож, возможно, принимающий сообщения в отсутствие хозяина и повторяющий их по его возвращении. Поглощающий впечатления каждой части дома, миллионов крошечных механизмов, фотоэлементов, встроенных в каждый ярус. Прикрепляющийся и к другу, и к врагу…

Как только трубки на висках осветили лицо Брюстера, он понял, что странность и тайна навсегда останутся с ним. Но он также понял, что вопросы, которые никогда не перестанет задавать сам себе, менее важны, чем простой факт: хозяин дома теперь использовал устройство, чтобы общаться с ним напрямую.

— Для тебя, — прошептал голос глубоко в его сознании. — Мы создали это для тебя, Дональд Брюстер! — Казалось, большое лицо, увенчанное рогами, улыбнулось. — Он вернет тебя на родную планету!

Затем Брюстер увидел корабль, стоявший у дамбы в блеске солнечного света. Это была воплощенная красота — самый красивый корабль, который он когда-либо видел.

Он моргнул и прищурился. Он хотел встать на ноги и крикнуть слова благодарности. Но его удивление и восторг были слишком велики; все, что он мог сделать — просто стоять и смотреть.

Человек с тысячей ног

Кто-то громко постучал в дверь моей спальни. Было уже за полночь, но я не мог заснуть и ответил.

— Кто там? — спросил я.

— Молодой человек, который настаивает на том, чтобы вы его приняли, сэр, — раздался хриплый голос моей экономки. — Молодой человек — очень худой и бледный — говорит, что у него есть дело, которое не может ждать. Я ответила, что вы спите, но после он сказал, что вы единственный доктор, который может ему сейчас помочь. Он говорит, что не спал или не ел в течение недели, и это совсем как молодой парень, сэр!

— Скажите ему, пусть войдет, — ответил я, когда надел халат и потянулся за сигарой.

Дверь отворилась, и в лучах света я увидел молодого человека, невероятно изможденного — настолько, что я посмотрел на него с ужасом. Он был шести футов ростом и чрезвычайно плечист, но не думаю, что он весил сто фунтов. Когда он подошел ко мне, то пошатнулся и прислонился к стене, чтобы не упасть. Его глаза сверкали. Было очевидно, что он одержим некой потрясающей идеей. Я любезно указал на кресло, и он рухнул в него.

Через мгновение он выпрямился и посмотрел на меня. Когда я предложил гостю сигару, он отмахнулся с презрением.

— Зачем мне травить свое тело такими вещами? — рявкнул он. — Табак для слабаков и детей.

Я изучал его с любопытством. Это был, по-видимому, необыкновенный молодой человек. Его лоб был высок и широк, нос изогнут, как ятаган, а губы так плотно сжаты, что казались всего лишь тонкой линией на лице. Я ждал, когда он заговорит, но тишина окутала его, как паутина.

— Мне придется каким-нибудь образом разбить лед, — ответил я. — Вы можете что-нибудь сказать мне — признаться…

Мой вопрос пробудил его. Его плечи дернулись, и он наклонился вперед, сжав обеими руками спинку стула.

— У меня украли то, что принадлежало мне по праву, — сказал он. — Я гений, и однажды, на короткое время, обрел огромную силу. Однажды я спроецировал свою личность перед огромными толпами людей, и каждое слово, которое я произносил, увеличивало мою известность и льстило моему самолюбию.

Он дрожал и трясся с такой силой, что я вынужден был встать и положить свою руку ему на плечо.

— Иллюзии превосходства… — пробормотал я. — Без сомнения, усиленные тяжелым комплексом неполноценности.

— Совсем не то, — рявкнул он. — Я поэт, художник, и внутри меня огромная сила, которая увеличивается. Мир не дает мне самовыражаться как следует и теперь я вправе ненавидеть мир. Пусть люди остерегаются!

Он запрокинул голову и засмеялся. Его смех, казалось, усилил напряжение, которое каким-то образом проникло в комнату.

— Назови меня сумасшедшим, если пожелаешь, — крикнул он. — Но я жажду власти. Я не успокоюсь, пока мое имя не будет на устах миллионов.

— Традиционный курс лечения… — начал я.

— Я не желаю лечиться! — крикнул он, и затем, чуть менее взволнованным голосом, добавил: — Возможно, вы будете удивлены, если я назову свое имя.

— Как вас зовут? — спросил я.

— Артур Сент-Аман! — ответил он и встал.

Я был так поражен, что выронил свою сигару. Могу даже сказать, что на миг почувствовал благоговение. Артур Сент-Аман!

— Артур Сент-Аман, — повторил он. — Вы, естественно, удивлены, узнав, что бледного, зажатого и наполовину обезумевшего юношу, который сейчас перед вами, называли когда-то ровней Ньютону и Леонардо да Винчи. Вы удивлены, поняв, что голодающий паренек с комплексом неполноценности когда-то был признан. Это все так удивительно и так смешно, но трагедия остается. Подобно доктору Фаусту, я однажды посмотрел в лицо Бога, а сейчас я значу не больше, чем любой школьник.

— Вы все еще очень молоды! — ахнул я. — Вам не может быть больше двадцати четырех.

— Мне двадцать три, — сказал он. — Ровно три года назад я опубликовал свою брошюру по эфирным вибрациям. Шесть месяцев я жил в сиянии славы. Я был вундеркиндом научного мира, а затем тот француз выдвинул свою теорию.

— Полагаю, вы имеете в виду мсье Поля Ронделли, — перебил я. — Я помню его поразительное опровержение, сделанное в то время. Он полностью затмил вас в сознании людей, а затем научный мир объявил вас мошенником. Звезда погасла очень неожиданно…

— Но она взойдет снова, — выкрикнул мой юный пациент. — Мир заговорит обо мне, и на этот раз обо мне не забудут. Я должен доказать свою теорию. Я должен доказать, что влияние эфирной вибрации на одиночные клетки заключается в переключении — переключении… — он смутился, а затем внезапно воскликнул: — Но нет, я не скажу вам. Я никому не скажу. Я пришел сегодня вечером, чтобы облегчить перед вами душу. Сначала я хотел пойти к священнику. Мне было необходимо высказаться перед кем-нибудь. Когда мои мысли вырываются из-под контроля, они превращаются в монстров. У меня активный и ужасный мозг, и я должен иногда выговариваться. Я выбрал вас, потому вы человек разумный и проницательный и уже слышали много признаний. Но я не стану обсуждать с вами эфирные вибрации. Когда вы это увидите, то все сразу поймете.

Он резко повернулся и вышел из моей комнаты и из моего дома, ни разу не оглянувшись. Я больше никогда его не видел.

21 июля. Сегодня мой четвертый день на пляже. Я уже набрал три фунта и так обгорел на солнце, что напугал маленькую девочку, когда шел плавать этим утром. Она строила замок из песка, а когда меня увидела, то уронила лопатку и визгом побежала к своей маме.

— Ужасный черный человек! — крикнула она.

Полагаю, она подумала, что я Джинн из «Аладдина». Это мило — я почти ощутил дурной вкус Нью-Йорка. Элси приедет на уик-энд.

22 июля. Маленькая девочка, которую я вчера напугал, исчезла. Ее искала полиция; вероятнее всего, ее похитили. Этот случай угнетал всех на пляже. Все купальни опустели, и даже дети сидели подавленные и печальные. Никаких следов не нашли на песке в том месте, где в последний раз видели ребенка.

23 июля. Пропал другой ребенок, и на этот раз похититель оставил улику. Возле места жестокой борьбы были найдены трость и шляпа. Песок на несколько ярдов вокруг запачкан кровью. Несколько матерей с детьми выехали из гостиницы в Нью-Бич сегодня утром.

24 июля. Элси приехала утром. Новое преступление совершилось в самый момент ее прибытия, и я едва ли смог объяснить ей всю ситуацию. Моя бледность сильно напугала ее.

— В чем дело? — спросила она. — Ты выглядишь больным.

— Я болен, — ответил я. — Я увидел нечто ужасное на пляже утром.

— О Боже! — вскрикнула она. — Они похитили одного из детей?

Для меня стало немалым облегчением то, что она прочитала о детях в нью-йоркских газетах.

— Нет, — сказал я. — Детей не нашли, но нашли тело человека — в нем не осталось ни капли крови. Он весь выгорел. И по всему телу исследователи обнаружили маленькие волдыри желтоватой слизи. Когда солнечный свет осветил их, они заблестели.

— Их изучили под микроскопом? — спросила Элси.

— Их сейчас изучают, — объяснил я. — Мы узнаем результаты к вечеру.

— Помоги нам Бог, — сказала Эльси; она пошатнулась и чуть не упала. Я был вынужден поддержать ее, когда мы вошли в гостиницу.

25 июля. Два любопытных события. Химик, который исследовал вещество в медузе, найденной около тела на пляже, заявил, что это живая протоплазма, и он отправил ее на экспертизу в Департамент здравоохранения одному из биологов. И глубокий бассейн около восьми ярдов в диаметре был обнаружен в скалистой трещине примерно в миле от отеля «Нью-Бич»; там, очевидно, находилось несколько странных обитателей. Вода в этом бассейне была черная, как чернила, и очень соленая. Бассейн находился в восьми или десяти футах от океана, это зависело от приливов и отливов, которые происходили каждую ночь и утро. Сегодня утром одна из постоялиц отеля, молодая леди по имени Клара Филипс, оказалась у бассейна совершенно случайно, и будучи зачарованной его зловещим обликом, решила зарисовать его. Она уселась на краю каменистой трещины и взялась за карандаш, когда что-то под ней издало странный звук. «Галп», — сказало оно, — «Галп!» Мисс Филипс испугалась и тут же вскочила, чтобы сбежать от длинного золотого щупальца, которое проскользнуло к ней через скалы. Щупальце появилось из самого центра бассейна, из черной воды, и его вид вызвал у девушки невыразимое отвращение. Она быстро шагнула вперед и растоптала его, и ее нападение было настолько внезапным, что щупальце не смогло увернуться от нее и уйти обратно в воду. Мисс Филипс оказалась удивительно сильной молодой девушкой. Она превратила своим каблуком кончик щупальца в кровавое месиво. Затем развернулась и убежала. Она бежала так, как никогда не бегала со времен подготовительной школы. Но когда она мчалась по мягкому пляжу, ей казалось, что до нее доносились звуки — нечто чудовищное преследовало ее. Надо отдать должное мисс Филипс: она не оглядывалась назад.

А вот история маленького Харри Доти. Я предложил ему красивую монету в десять центов, но он сказал мне, что это бесплатно. Ловлю его на слове.

— Да, сэр, я всегда знал про этот бассейн. Бывало, я здесь ловил крабов, морские огурцы и большие, фиолетовые анемоны, сэр. Один или два раза я поймал что-то необычное, наподобие зубчатой ракушки или безголового червя с зелеными присосками на хвосте и похожим на дьявола с воскресного пикника, или на блестящего ската, сэр. Я никогда не видел подобной вещи, сэр. Я взял его за голову, таких глаз, настолько похожих на человеческие, я еще никогда не видел. Они были синими и бездушными, сэр. Оно плюнуло на меня, и я пошатнулся и ударил его. Я ударил его, сэр. А затем я услышал за спиной на пляже какой-то грохот. Это был забавный звук, как будто что-то отбивалось.

26 Июля. Элси и я завтра уезжаем. Я на грани смертельного ужаса. Элси заикается всякий раз, когда пытается заговорить. Я не виню ее за это, но не могу понять, почему она хочет вообще говорить после того, что мы видели… Есть вещи, которые можно выразить только молчанием.

Местный химик получил заключение сегодня утром из Совета здравоохранения. Совет постановил, что на пляже был найден объект, состоящий из сотен клеток, очень похожих на клетки человеческого тела. Но они все-таки не являются человеческими. Биологи были полностью озадачены — одна часть находки в настоящее время на пути в Вашингтон, а другая — направлена в Американский музей естественной истории.

Этим летом местные власти исследовали любопытный бассейн в скалах. Элси, я и большинство отдыхающих следили за операцией. Томас Уилшир, полицейский из Нью-Джерси, бросил веревку в бассейн, и мы жадно следили за этим. «Сто футов», — прошептала Элси, когда полицейские смотрели друг на друга в изумлении.

— Оно, скорее всего, ушло в море, — крикнул кто-то. — Я не думаю, что сам бассейн глубокий.

Томас Уилшир покачал головой.

— В этом бассейне что-то странное, — сказал он. — Мне не нравится его вид.

Ныряльщик был шумливым, храбрым маленьким человеком с каким-то непонятным нервным недугом, который заставлял его яростно вздрагивать.

— Вы должны спуститься туда когда-то, — сказал Уилшир.

Дайвер покачал головой и потоптался на месте.

— Наденьте на него костюм, ребята! — приказал Уилшир, и бедняга превратился в отвратительного глазастого монстра.

Через миг он подошел к бассейну и исчез в его зловещих черных глубинах. Двое мужчин усердно работали насосами, в то время как Уилшир сонно кивал и чесал подбородок.

— Интересно, что он найдет… — пробормотал он. — Лично я не думаю, что у него много шансов выбраться обратно. Я не хотел бы оказаться на его месте за все доллары США.

Через несколько минут резиновые трубки начали сильно дергаться.

— Бедный парень! — шептал Уилшир. — Я знал, что у него нет ни единого шанса. Тяните, ребята, тяните!

Трубы начали быстро вытаскивать. К ним ничего не прилипло, но нижняя часть была покрыта сверкающей золотой слизью. Уилшир схватил отрезанный конец и вскользь его осмотрел.

— Аккуратно обрезано, — сказал он. — Бедняга!

Часть из нас взглянула на другую трубку в ужасе. Элси настолько побледнела, что я подумал: она вот-вот упадет в обморок. Уилшир заговорил снова:

— Мы сделали одно знаменательное открытие. — Мы замерли в ожидании. Уилшир помолчал долю секунды, и слабая улыбка искривила его губы. — В этом бассейне что-то есть, — закончил он. — Жизнь нашего друга была отдана не напрасно.

У меня возникло абсурдное желание ударить его прямо в жирное, торжествующее лицо, и я сделал бы это, но крики других зрителей подавили этот импульс.

— Взгляни! — простонала Элси.

Она показала на черную поверхность бассейна. Вода поменяла цвет. Медленно она стала красноватого оттенка; а затем что-то ужасное выскочило на поверхность.

— Человеческая рука! — крикнула Элси и закрыла лицо руками.

Уилшир присвистнул. Еще два объекта присоединились к первому, Элси смотрела туда, полуприкрыв глаза пальцами.

— Уходим! — скомандовал я. — Уходим сейчас же.

Я схватил ее за руку и силой увел ее от края того ужасного склепа, когда был остановлен криком Уилшира.

— Взгляни на это! Взгляни на это! — закричал он. — Это ужасная вещь. Господи, это не человек!

Вдвоем мы обернулись и стали смотреть. Есть такие богохульные создания, которые невозможно описать. Я смутно помню, что в ночном кошмаре у Тартара были золотые руки, которые сияли и искрились на солнце, и над чудовищно изогнутым клювом были глаза, в которых не осталось ничего, кроме невыразимой злобы.

Мысль о том, чтобы стоять на месте и наблюдать за останками тела бедного маленького водолаза, казалась мне невыносимой, и, несмотря на громкие протесты Уилшира, которые, полагаю, хотел нас заставить это сделать, я повернулся и побежал, буквально волоча Элси за собой. Это было, как оказалось, самое мудрое, что я мог сделать, потому что позже существо вышло из бассейна и практически схватило несколько отдыхающих. Уилшир выстрелил в него два раза из пистолета, но существо плюхнулось обратно в воду, по-видимому, целым и невредимым и триумфально скрылось под водой.

Обычно я закрывал аптеку в 10 часов. Но тем вечером, незадолго до времени закрытия, я склонился над прилавком, читая историю о привидениях, и она была настолько интересной, что я не мог оторваться. Мой нос оказался у самой страницы, и я не замечал ничего, что происходило вокруг меня; а когда я случайно посмотрел вверх, там стоял он и наблюдал за мной.

В свое время я видел немало бледных людей (большинство людей, приходивших с рецептами, были бледны) и я видел несколько тощих людей, но никогда не видел такого тощего и бледного молодого человека, как тот, который стоял передо мной.

— О Небеса! — сказал я и закрыл книгу.

Губы молодого человека скривились в болезненной улыбке.

— Извините, что беспокою вас, — сказал он. — Но мне плохо. Мне срочно нужна медицинская помощь!

— Чем могу помочь? — спросил я.

Он посмотрел на меня очень торжественно, как будто раздумывая, может ли он доверять мне.

— Это действительно случай для врача… — сказал он.

— К нам не обращаются с подобными случаями, — сказал я ему.

Внезапно он вытащил свою руку. Я ахнул. Пальцы были разбиты в кровавое месиво, и кровь стекала по запястью.

— Вы должны остановить кровотечение, — сказал он. — Я обращусь к врачу позже.

Что ж, я взял немного марли и перебинтовал ему руку как можно туже.

— Немедленно обратитесь к врачу, — сказал я ему. — Кровотечение возобновится, если вы не будете осторожны. К счастью, ни одна из костей не повреждена.

Он кивнул, и на мгновение его глаза вспыхнули.

— Черт побери эту женщину! — пробормотал он. — Черт побери ее!

— В чем дело? — спросил я, но он собрался с силами и просто улыбнулся.

— Я очень расстроен… — сказал он. — Не понимаю, что я наговорил — вы должны простить меня. Кстати, у меня есть неглубокая рана на коже головы, которую вы могли бы осмотреть.

Он снял шапку, и я заметил, что его волосы мокрые. Он раздвинул их рукой и показал мерзкую ссадину шириной около дюйма. Я внимательно ее осмотрел.

— Ваш друг не был очень осторожен, когда он бросил этот крючок, — сказал я наконец. — Никогда не верил в хорошую рыбалку, если в лодке двое. Мой друг таким образом потерял глаз.

— Это из-за рыболовного крючка, — признался он. — Вы кто-то вроде Шерлока Холмса, не так ли?

Я отмахнулся от его комплимента небрежным жестом и повернулся к бутылке с карболовой кислотой, которая стояла на полке позади меня. Именно тогда я услышал нечто среднее между рычанием и стоном.

Я резко повернулся и схватил молодого человека в тот момент, когда он бросался на меня, с пеной у рта и выпученными глазами. Я потянулся вперед и схватил его за плечи, и через секунду мы стали отчаянно бороться на полу. Он укусил и пнул меня; и я был вынужден заткнуть его ударом в лицо. В тот момент я учуял в комнате своеобразный рыбный запах, как через открытую дверь донесенный порывом ветра с моря.

Несколько мгновений я боролся с немалым напряжением, а потом мне показалось: что-то вдруг зашевелилось подо мной. Молодой человек выскользнул из моих рук и направился к двери. Я пытался следовать за ним, но я споткнулся обо что-то скользкое и упал лицом вниз.

Когда я встал, молодой человек ушел, а в руке я держал что-то настолько странное, что едва смог поверить, что это было реально; потом я отбросил это с криком отвращения. Это был красноватый, будто резиновый объект около пяти дюймов в длину, по краям усаженный маленькими золотыми присосками, которые открывались и закрывались, когда я смотрел на них.

Я все еще пытался справиться с ужасным волнением, когда Гарри Мортон вошел в комнату. Он дрожал, и я заметил, что он с опаской озирался по сторонам, когда подходил к конторке.

— Что у вас есть самое лучшее от нервов? — спросил он.

— Бромиды, — сказал я. — Я могу для вас смешать несколько. Но что ужасного произошло с вашими нервами, Гарри?

— Галлюцинации… — простонал он. — И еще другое…

— Расскажите мне, — попросил я.

— Я слонялся по улице, — заговорил он, — и увидел что-то большое, желтоватое, шумно передвигающееся существо, похожее на человека. Это было неестественно, Генри. Я не суеверен, но это выглядело неестественно. И потом оно спустилось в канаву и побежало с быстротой молнии. Еще оно забавно зашумело. Сказало «Галп».

Я смешал бромиды и подал ему стакан.

— Понимаю, Гарри, — сказал я. — Но забудь. Никто тебе не поверит.

Я сидела на крыльце и вязала, когда молодой человек с мешком остановился перед домом и посмотрел на меня.

— Доброе утро, мадам, — сказал он. — У вас есть комната с ванной?

— Посмотрите на вывеску, молодой человек, — говорю я ему. — У меня есть симпатичная светлая комната на втором этаже, которая должна подойти вам.

Он подошел и улыбнулся мне. Но как только я увидела его близко, то сразу невзлюбила. Он был таким ужасно исхудалым, и его рука была забинтована, и выглядел он так, будто явился с поля боя.

— Сколько вы хотите за комнату? — спросил он.

— Двенадцать долларов, — сказала я ему.

Я хотела избавиться от него и думала, что высокая цена его отпугнет, но он сунул руку в карман, вытащил пачку банкнот и начал их считать. Я тотчас встала, вежливо ему поклонилась, схватила его и повела в холл. Я не хотела упускать подобную возможность. У кузена Хирама есть игра, в которую он играет с ракушками, и я поняла, что молодой человек станет устрицей для кузена Хирама.

Я потащила его наверх и показала комнату, которая, казалось, его устроила. Но когда он увидел ванну, то начал прыгать, как школьник, захлопал в ладоши и начал вести себя так странно, что я начала подозревать, будто он сходит с ума.

— Это самый подходящий размер! — крикнул он. — Надеюсь, вы не против, если она будет наполнена целый день. Я принимаю ванну достаточно часто. Но я должен положить в нее немного соли. Я не могу купаться в пресной воде!

«Он, конечно, странный… — подумала я. — Но я не против. Такой шанс выпадает нечасто».

Наконец он успокоился и вытолкнул меня из комнаты.

— Все в порядке, — сказал он. — Но я не хочу, чтобы меня беспокоили. Когда принесете соль, спуститесь в зал и закройте дверь. Ни под каким предлогом никто не должен заходить в эту комнату.

Он закрыл дверь перед моим носом, и я услышала звук ключа в замке. Мне это не нравилось, и мне не понравились звуки, которые начали издаваться из-под двери. Сперва я услышал громкий вздох, как будто что-то неприятное лезло из его груди, а потом я услышала забавный глотательный звук, который мне не понравился. Он не терял времени. И я услышала громкий плеск и глоток, а затем, примерно через пятнадцать минут, все стало тихо, как смерть.

Больше мы не слышали о нем ничего до вечера, когда я послала Лиззи за солью. Сначала она попыталась открыть дверь, но та была заперта, и Лиззи пришлось положить сумку в холле. Но она не ушла. Она прижалась к стене и стала ждать. Примерно десять минут спустя дверь открылась, и длинная, тонкая рука протянулась и взяла сумку. Лиззи сказала, что рука была желтая, мокрая и самая тонкая, которую она когда-либо видела.

— Но он худенький молодой человек, Лиззи, — объясняла я ей.

— Возможно, — сказала она. — Но я никогда прежде не видела человеческое существо с подобными руками!

Позже, в районе 10 часов, должна сказать, я сидела в зале с шитьем, когда почувствовала что-то влажное на своей руке. Я взглянула наверх и обнаружила, что с потолка капает красное. Я видела именно то, о чем говорю. Потолок был весь влажный, и с него капало красное.

Я вскочила и побежала в зал. Я хотела кричать, но кусала губы, пока кровь не начала стекать на мой подбородок, что заставило меня прийти в себя и стать решительной.

— Скорее всего, это тот молодой человек, — сказала я сама себе.

Я вскарабкалась по лестнице, мрачная как смерть, и постучала в его дверь.

— Я буду стоять здесь, пока ты не выйдешь! — крикнула я. — Открой немедленно!

Я услышала, как что-то шлепало за дверью.

«— Оно ненасытно. Подлый, голодный зверь! Почему оно не думает ни о чем, кроме своего желудка? Я не хотел, чтобы оно выходило. Но ему сейчас не нужен свет. Когда его аппетит пробуждается, он меняется без облучения. Господи, но я с трудом забрал его снова. С каждым разом все труднее и труднее!»

Внезапно он, кажется, услышал стук в дверь. Его чудаковатая болтовня закончилась, и я услышала, как ключ повернулся в замке. Дверь приоткрылась, и он взглянул на меня. На него было страшно смотреть. Щеки впали, и под глазами были ужасные большие круги. На голове виднелась повязка.

— Я хочу, чтобы ты ушел сейчас же, — сказала я. — Здесь творятся странные вещи, и я не могу их вынести. Тебе придется уйти.

Он вздохнул и кивнул.

— Возможно, что так, — сказал он. — Я хотел уйти в любом случае. Здесь есть крысы.

— Крысы! — я ахнула, но не очень удивилась. Я знала, что в доме есть крысы. Они превратили мою жизнь в кошмар. Я никогда не могла избавиться от них. Даже кошки боялись их.

— Я не переношу крыс, — продолжил он. — Я собираюсь и ухожу.

Он закрыл дверь передо мной, и я услышала, как он стал бросать свои вещи в сумку. Дверь открылась снова, и он вышел на лестничную площадку. Он был ужасно бледен и облокотился о стену, чтобы удержаться, а затем он начал спускаться по лестнице.

Я смотрела, как он спускался, и когда он ступил на первую ступеньку, то пошатнулся и прислонился к стене. Потом он, кажется, стал ниже, и пошел вниз по последнему пролету, переступая через три ступеньки разом. Затем он совершил прыжок по направлению к двери. Я никогда не видела, чтобы кто-нибудь подходил к двери так быстро, и я начала подозревать: он что-то сделал, из-за чего ему теперь стыдно.

Итак, я развернулась и пошла в комнату. Когда я взглянула на дверь, то чуть не упала в обморок. Она вся была скользкой и мокрой, и семь мертвых крыс лежали на спинах в центре комнаты. И они были такие бледные, каких я никогда не видела. Их носы и хвосты были абсолютно белыми, и они выглядели так, как будто в них не было ни капли крови. А затем я вошла в альков и взглянула на ванну. Я не расскажу вам, что я там увидела. Но помните, я говорила вам о потолке внизу? Я говорила, что с него капало красное, и альков от него не отличался.

Я выбежала из комнаты настолько быстро, насколько могла, и закрыла и заперла дверь, а затем спустилась и позвонила кузену Хираму.

— Приезжай срочно, Хирам, — сказала я. — Здесь произошло что-то ужасное!

До этого дела шли довольно хорошо. Я весь день полировал лампы, и у меня появились на руках большие мозоли, размером практически с куриное яйцо. Я пошел в башню, заперся внутри и достал книгу, которую читал в течение недели. Это был перевод «Арабских ночей», сделанный юношей по имени Лэнг. Какое это великое утешение для парня, когда он сам закрылся от всех у края мира. А я всегда любил читать о молодом короле Черных островов. Я читал первую главу о короле Черных островов и дошел до предложения «И тогда юноша снял свою мантию, и султан с ужасом осознал, что он был человеком только по пояс, а нижняя часть его тела обратилась в мрамор». И тогда я случайно посмотрел в окно.

Ледяной южный ветер яростно стучал дождем по стеклу, и сначала я не видел ничего, кроме прозрачного блеска на мокром стекле и неясную сияющую линию темных, огромных волн. Тогда поразительный и неописуемый предмет прижался к окну и заслонил черное море и небо. Я ахнул и вскочил.

— Чудовищный кальмар! — пробормотал я. — Должно быть, на берегу разыгрался шторм. Это щупальце разобьет стекло, если я не сделаю что-нибудь…

Я пошел за плащом и шляпой, и через миг я спускался по винтовой лестнице, переступая три ступени враз. Еще до начала шторма я вооружился револьвером и бокалом крепкого ямайского рома.

У выхода я на мгновение остановился и осмотрелся. Но оттуда, где я стоял, я не смог увидеть ничего, кроме высоких серых валунов, окаймлявших южную оконечность острова, и поверхности поднимающейся и бушующей воды. Дождь бил мне в лицо и практически ослеплял меня, и низкий ропот доносился от могучих волн. Передо мной простирался лишь необъятный яростный океан; за моей спиной — тепло и безопасность моего миниатюрного убежища, свежая курительная трубка и книга с чудесными историями; но я не мог позабыть о той угрожающей гадкой фигуре, которая прижалась к стеклу. Я опустился по трем ступеням на скалу и быстро направился к задней части маяка. Капли дождя, более едкие, чем слезы, текли по моим щекам, попадали в рот и стекали с уголков усов. Всепоглощающая темнота цеплялась, как пиявка, к моей одежде. Я не прошел и двадцати шагов, как наткнулся на неподвижную фигуру.

Сначала я ничего не увидел, кроме головы и плеч хорошо сложенного мужчины; но как только я подошел чуть ближе, то столкнулся с чем-то, что заставило меня закричать от ужаса. Отвратительное щупальце выбросилось и обвилось вокруг моей ноги. С испуганным криком я отвернулся и попытался бежать. Но из темноты выскочило еще одно щупальце, и еще одно. Мои пальцы сжали револьвер в кармане. Я вынул его и открыл огонь по корчащейся твари.

Выстрел из моего оружия отозвался эхом от соседних валунов. Внезапный, пронзительный крик агонии разорвал тишину. Затем послышалась страстная мольба.

— Не стреляйте больше! Пожалуйста! Я устал. Я устал, когда пришел сюда, и я хотел помочь! Я не хотел причинять вам вреда. Клянусь Богом, я не думал, что они нападут на вас. Но я не мог их сейчас контролировать. Их очень много. Это слишком много для меня. Пожалейте меня!

На мгновение я был слишком потрясен, чтобы думать. Я тупо уставился на дымящий револьвер в своей руке, а затем моим глазам вновь открылся бурный океан. Вид огромных волн успокоили меня. Я медленно обратил свой взгляд к невообразимому существу, которое находилось передо мной.

Но даже когда я просто посмотрел на него, мой разум снова помрачился, и к горлу подступила тошнота. «И тогда юноша снял свою мантию, и султан с ужасом осознал, что он был человеком только по пояс…»

В нескольких футах от места, где я стоял, ужасная желеобразная масса гадко растекалась по мокрым камням, и от этой испещренной прожилками центральной массы расходилась тысяча щупалец, извивающихся, подобно змеям на голове Медузы Горгоны. И посреди этой непристойности виднелись торс и голова обнаженного молодого человека. Его волосы были спутаны и покрыты водорослями; и на его высоком белом лбу были пятна крови. Его нос казался настолько острым, что он мне напомнил меч, и я на мгновение подумал, что он заблестит в тусклом, таинственном свете. Его зубы стучали так громко, что я мог слышать их стук там, где стоял; и, пока я смотрел и смотрел на него, он сильно кашлял; в углах рта выступила пена.

— Виски! — пробормотал он. — Я устал! Я столкнулся с кораблем…

Я не мог говорить, но полагаю, что из моего горла донеслись какие-то странные звуки. Молодой человек истерично кивнул.

— Я знал, что вы меня поймете, — пробормотал он. — Мне с этим не справиться, но я знал, что вы мне поможете. Бокал виски…

— Как с тобой могло такое случиться? — выпалил я. Я наконец справился со своим голосом, и теперь был полон решимости вернуть себе спасительное здравомыслие. — Как это существо намоталось на тебя?

— Оно не намоталось на меня, — простонал парень. — Я — это оно…

— Ты это что?

— Часть этого… — ответил молодой человек.

— Разве оно не поглотило тебя? — закричал я ему. — Ты не собираешься сейчас стать его пищей?

Молодой человек грустно покачал головой.

— Это часть меня, — повторил он снова, а затем добавил: — Мне нужно что-то, что поддержит меня. Мне конец. Я плавал, подошел корабль и отрезал мне шесть ног. Я ослаб из-за потери крови, и я не могу стоять.

Длинная рука поднялась и коснулась воды.

— Некоторые из них еще живы, — сказал он, — но я не могу их контролировать. Одни действуют, но другие — уже нет. Я не могу ходить на них.

Собрав всю отвагу, какую я смог в себе найти, я поднял револьвер и двинулся в сторону существа.

— Не знаю, о чем ты говоришь, — крикнул я. — Но я расщеплю этого монстра на атомы.

— Ряди Бога, не делай этого! — взвизгнул он. — Это можно назвать убийством. А мы человеческие существа.

Вспышка алого огня ответила ему. Почти бессознательно я нажал на спусковой крючок, и теперь мое оружие заговорило снова.

— Я разорву его в клочья! — пробормотал я сквозь зубы. — Подлый ползучий черт!

— Не делай этого! Не делай этого! — взвизгнул юноша, а потом неземной вопль разорвал покров ночи. Я видел, как существо затряслось всеми своими складками, а потом вдруг встало и нависло надо мной. Кровь брызнула из его огромного, раздутого тела, и малиновый душ окатил меня. Высоко над собой, в ста футах в вышине, я увидел бледное, измученное лицо молодого человека. Он выкрикивал проклятия. Казалось, он шел на ходулях.

— Ты не можешь убить меня! — закричал он. — Я сильнее, чем думал. Я еще одержу победу!

Я снова достал револьвер, чтобы открыть огонь. Но прежде чем я смог прицелиться, существо погрозило мне и погрузилось в море. Возможно, для меня великое счастье, что я не погнался за ним. Мои колени подогнулись под меня, и я упал. Когда я собрался с силами и смог заговорить — я лежал на чистых белых простынях и смотрел в голубые глаза удивленного правительственного инспектора.

— С тобой стряслась беда, парень, — сказал он. — Пришлось дать тебе транквилизаторы. У тебя шок был?

— В каком-то смысле да, — ответил я. — Но все началось с «Арабских ночей»…

Я был вундеркиндом. Мой гений поразил мир. Великолепный ум, грандиозная судьба! Мои враги… объединяются, чтобы уничтожить меня. Проколотый воздушный шар…

Маленькая коробка, и я положил под нее собаку. Она изменилась… желе! Эфирные колебания, генерируемые любопытными изменениями в живых клетках… Процесс начался, и ничто его не остановит. Рост! Огромный рост! Из побега образовались ноги! руки! Удивительный рост! Человеческое существо рядом. Положите маленькую девочку под это. Она изменится. Красивая медуза! Она становилась все больше. Я покормил ее мышами. Потом ее уничтожил.

Так, интересно. Нужно попробовать это на себе. Я знаю, как вернуться. Сила воли. Воля ребенка слишком слаба, но мужчина может возвратиться. В содержании клеток нет фактических изменений.

Огромный опыт! Я выбрал глубокий бассейн, где я мог спрятаться. Голод. Видел человека на пляже.

Подозрение полиции. Я должен быть более осмотрительным. Почему я не взял тело в море?

Ужасный инцидент. Девушка — художник. Я почти поймал ее, но она наступила на ногу. Раздавила ее. Ужасная боль. Я, конечно, должен быть более осторожным.

Великое унижение. Маленький мальчик подцепил меня. Но я напугаю его. Шалун! Я смотрел и смотрел на него. Я попытался поймать его, но он бежал слишком быстро. Я хотел съесть его. У него были очень красные щеки. Я ненавидел женщин и детей.

Конечно, они подозревали. Маленькие мальчики всегда болтали. Я хотел съесть его. Но я хорошо их напугал, и я получил мужчину. Он спустился за мной в костюме водолаза. Но я схватил его. Я разорвал его на куски. Я имею в виду буквально — на куски. Затем я позволил фрагментам всплыть. Я хотел напугать их. Я думаю, что мне это удалось. Они побежали, чтобы спасти свою жизнь. Власти — дураки.

Я пошел назад. Но это было нелегко. Существо боролось и боролось. «Я хозяин!», — сказал я, и оно сглотнуло.

Оно глотало, глотало и глотало, а затем я вернулся. Но моя рука была придавлена и истекала кровью!

Этот дурак клерк! Почему он так долго? Но он не догадывался, какой сильный голод пробудило во мне его красное лицо. Я стоял перед прилавком, и он вернулся. Я бросился на него. Мне повезло, я увернулся.

Ужасная проблема. Я не могу превратиться обратно. Я проснулся ночью и обнаружил, что оно разлагается и на кровати, и на полу. Его руки корчились и извивались. И оно ненасытно. Во время бодрствования оно непрерывно требует пищи. Иногда оно полностью поглощает меня. Но теперь, когда я пишу, верхняя часть моего тела — человеческая.

Сегодня днем я въехал в меблированные комнаты недалеко от пляжа. Соленая вода стала необходимостью. Изменения сейчас происходят быстрее. Я не могу сдержать это. Моя воля бессильна. Я наполнил ванну водой и добавил немного соли. Затем залез в нее. Великолепное ощущение. Чудесное расслабление. Голод. Страшный, ненасытный голод.

Я — все звери, все животные. Крысы. Я поймал шесть крыс. Очень вкусно. Великолепное ощущение. Но я испортил комнату. Что делать, если у старой идиотки снизу возникнет подозрение?

У нее возникнет подозрение. Она хочет меня выгнать. Я уйду. Сейчас для меня есть только одно убежище. Море. Я пойду к морю. Я не могу больше притворяться, что я человек. Я — все звери, все животные. Какой шок я должен вызвать у старой ведьмы. Я слышал, как ее зубы стучали, как она шла вверх по лестнице. Все, что я мог сделать, это удержаться и не прыгнуть на нее. В конце концов в море. Великое расслабление, великое наслаждение. Свобода наконец.

Корабль. Я побежал к нему. Шесть рук побежало. Страшная агония. Я страдал в течение нескольких часов. Земля. Я карабкался по скалам и сорвался. Потом я решил вернуться.

Часть меня пошла назад. Я звал на помощь. Сумасшедший дурак вышел из маяка и уставился на меня. Пять из моих щупалец прыгнули на него. Я не мог их контролировать. Они обвили его ногу. Он потерял голову. Достал револьвер и стрельнул по ним.

Я получил контроль над ними. Огромные усилия. Умолял его, пытался ему все объяснить. Он не желал слушать. Выстрелы — много выстрелов. Белый горячий огонь в моем теле — в моих руках и ногах. Сила вернулась ко мне. Я встал и вернулся в море. Я ненавижу человеческие существа. Я становлюсь больше, и заставлю мир узнать обо мне.

Нас было пятеро в лодке: Джимми Симмс, Том Снодграсс, Гарри О' Брайен, Билл Сампсон и я.

— Джимми, — сказал я, — мы можем начать обедать. Я не особенно голоден, но все лососи спрятали свои носы в грязи!

— Они, конечно, не берут приманку, — сказал Джимми. — Я никогда не видел, чтобы дрянные твари так медленно плавали.

— Прекрати жаловаться, — промычал Гарри. — Мы здесь всего пять часов.

Мы дрейфовали в сторону восточного берега, и я крикнул Биллу вытащить весла, но он ничего не сделал.

— Мы ляжем в дрейф, — предупредил я. — Кстати, что это за странный буксир с разбитой дымовой трубой?

— Он появился этим утром, — сказал Джим. — По-моему, похоже на контрабандиста.

— Они страшно рискуют, — ответил Гарри. — Таможенники могут появиться в любую минуту.

Конечно, вскоре появилась и лодка таможенников, плававшая вдоль берега и похожая на тощую осу, вставшую на тропу войны.

— Они приказали буксиру остановиться, я уверен в этом, как в своем рождении, — сказал Билл. — Похоже, у нас тут горячее дельце!

— Назад! — крикнул я. — Хотите оказаться между ними?

Том и Билл вытащили весла и повернули в сторону западного берега; а затем течение подхватило нас и понесло дальше. На палубе на мгновение подняли сигнальный флаг. Джимми перевел нам.

— Остановитесь, или будем стрелять, — крикнул он. — Теперь давайте посмотрим, что на это ответят!

Буксир, видимо, решил игнорировать приказ. Он развел пары и бросился вперед. Из трубы вырвался огромный столб дыма.

— Они пытаются оторваться! — крикнул Билл. — Но у них нет ни единого шанса.

— Ни единого, — подтвердил Том. — Один залп разнесет их на атомы. — Билл встал и прикрыл ладонями уши. Остальных грохот почти оглушил. — Что я тебе говорил? — крикнул Том.

Мы взглянули на буксир. Дымовая труба исчезла, и корабль застыл в дыму.

— А это был только один выстрел, — сказал Билл. — Но повреждения уже большие. Подождите, они выстрелят из большой пушки!

Мы ждали, ожидая увидеть что-то интересное. Но мы увидели то, что испугало нас почти до смерти. Между катера и буксиром из воды появилась гигантская, желтоватая мерзость, которая поднялась на тридцать футов в воздух. Она дико билась и издавала ужасные звуки, будто что-то глотала. Мы слышали бешеные вопли людей на буксире, и с палубы катера кто-то крикнул: «Взгляни на это! Взгляни это! О, Боже!»

— Смилуйтесь, небеса! — прорычал Билл.

— Оно пришло за нами! — заорал Том.

Через миг существо поднялось и завертелось между двумя лодками, а затем направилось к катеру. У него была, по крайней мере, тысяча ног, и они гадко вертелись в солнечном свете. У твари обнаружился крючковатый клюв и большой рот, который открывался и закрывался, и глотала она больше воды, чем кит. Существо было ужасно, чудовищно большим. Оно достигло предела высоты, и своей бесформенной, кощунственной необъятностью превзошло две лодки и все грузовые суда в порту.

— Вы живы? — завопил Билл. — А там действительно берег Лонг-Айленда? Я не верю в это. Мы в индийском океане или в Персидском заливе или посреди Гиперборейского моря… То есть в Ермунганде!

— Что такое Ермунганд? — крикнул Том. Он бросился к концу каната и решительно ухватился за него.

— Эти существа живут на дне арктических морей, — простонал Билл. — Они вырываются на воздух раз в сотню лет. Я клянусь, что это существо — Ермунгандер.

Ермунгандер или нет, но всем нам стало очевидно, что монстр знал, что делает. Он надвигался на катер с невероятной скоростью. Вода поднималась и пузырилась на его пути. На других лодках люди бросились к бортам и наблюдали за всем происходящим широко открытыми глазами.

Матросы на катере оправились от сиюминутного потрясения, яростно замахали руками и забегали взад и вперед по палубам. Три орудия были приведены в рабочее положение и направлены на наступающий ужас.

Маленький человек с золоченой тесьмой на рукавах странно дергался и во весь голос выкрикивал команды.

— Не стреляйте, пока не сможете посмотреть ему в глаза! — кричал он. — Мы не можем позволить себе промахнуться. Мы дадим бортовой залп, который он не забудет.

— Это немыслимо, сэр! — закричал кто-то. — Раньше в мире никогда не было ничего подобного.

Мужчины на борту буксира явно обрадовались. Трубки и бескозырки взлетели в воздух под громкие торжествующие крики, вырвавшиеся из ста пьяных горл.

— Огонь! — крикнул карлик в синем мундире, командовавший катером.

— Это ничем хорошим не кончится! — крикнул Билл, когда гром пушек сотряс нашу лодку. — Это не приведет ни к чему хорошему.

Как выяснилось, Билл был прав. Небывалому залпу не удалось остановить мерзкого монстра.

Он поднялся, словно облако, из воды и двинулся к катеру, как летающая рыба. Он неистово простер свои огромные руки и обнял катер. Он вырвал суденышко из волн и яростно поднял в воздух.

Его огромные золотые бока сверкали подобно утренним звездам, но красная кровь сочилась из зияющей дыры на горле. Тем не менее, он не обращал внимания на раны. Он поднял маленький стальной корабль в воздух своими гигантскими сплетенными руками.

Я никогда не забуду тот момент. Закрываю глаза, и это все передо мной. Я снова вижу этот великанский ужас из безмерных пропастей, то вертящееся фантастическое чудовище из зловещих глубин чернейшей полуночи. И в его колоссальных руках и ногах я вижу крошечный корабль, из которого с визгом выпадала сотня маленьких людей, кричащих и скрывавшихся в пенящемся черном водовороте.

Оно все поднималось и поднималось, и его сверкающая масса закрыла солнце. Монстр взмыл вверх, и его гибкие руки скрутили катер, превратив корабль в бесформенную массу стали.

— Мы следующие! — пробормотал Билл. — Нас ничто не спасет. У человека нет шансов, когда он находится прямо перед Ермунгандером!

— Это не Ермунгандер! — пропищал Том. — Это человеческое существо, которое вылезло наружу на ночь. Но я не говорю, что оно не хочет схватить нас.

Другие мои спутники упали на колени. Но существо не атаковало нас. Вместо того, издав душераздирающий вопль, который казался немыслимым, оно скрылось под волнами, унеся с собой смятые остатки героического маленького катера и измельченные, истерзанные человеческие тела. И когда тварь исчезла из виду, вода вокруг окрасилась в красный цвет, цвет крови.

Билл был на веслах, он кричал и ругался, пытаясь нас приободрить.

— Тяните, парни, — скомандовал он. — Давайте подойдем к левому берегу, пока рыба снова не начнет дышать. Среди нас нет тех, кто захочет провести остаток жизни на дне моря. Среди нас нет тех, кто захотел бы иметь дело с Ермунгандером.

Через миг мы развернули лодку и отправились на берег.

Люди на других кораблях плакали и махали нам, но мы не останавливались и не отвечали ни на какие просьбы. Мы не думали ни о чем, кроме огромного чудовища, которого мы увидели поднимающимся в небо — и зрелище это никогда не забудется.

Тело молодого человека, около 25 лет, было найдено этим утром на пустынном пляже возле Нортпорта. Вид тела свидетельствует о сильнейшем истощении. Мистер Э. Томас Богарт обнаружил три небольшие раны на бедре молодого человека. Края раны были окрашены, как будто от пороха. Тело едва ли весит сто фунтов. Полагают, что молодой человек стал жертвой нечестной игры. Поблизости от места происшествия ведутся допросы.

Я ничего не ел в течение трех дней, и я пошел к мусорным бакам. Иногда находишь что-то ценное в баках, иногда — нет; но в любом случае, я работал систематически. Я прошел по всей улице, и не нашел ничего полезного, кроме старой пары подтяжек и банки лосося. Но когда я дошел до последнего дома, то остановился и выпучил глаза. Затем я протянул руку и подобрал коробку. Это была забавная с виду коробка, со стеклянными стенками, с маленькими отверстиями, с металлическими отсеками около трех квадратных дюймов в задней части, и с рукояткой, достаточно большой, чтобы за нее мог взяться человек.

Я взглянул на окна дома, но там не было никого, кто бы смотрел на меня, и тогда я спрятал коробку в пальто и пошел вниз по улице. «Это что-то дорогое, могу поклясться своей жизнью, — подумал я. — Возможно, какой-то старый врач сдох, и его жена выбросила вещь подальше, не посоветовавшись ни с кем… Это настоящее научное сокровище, и я смогу получить за него еды на неделю».

Я хотел изучить коробку получше, поэтому решил сделать перерыв. Я сел в укромном местечке, достал штуковину из пальто и посмотрел на нее.

Что ж, сэр, это заинтересовало меня. На коробке был маленький рычаг; если на него нажать, то опускалось стекло, и в задней части металлической коробки что-то щелкнуло. Потом она засветилась. Я сразу понял, что на стекле что-то должно было появиться. Я не знал, что именно, но любопытство проснулось. «Этот свет неспроста, — думал я. — Эта коробка обозначает бизнес».

Я начал думать, что произойдет, если туда положить что-то живое. Там, где я сидел, были кусты; я встал и отправился на поиски. Это заняло некоторое время; но потом я поймал нужное существо и держал его крепко между большим и указательным пальцами, чтобы оно не смогло убежать, а потом заговорил с ним. «Кузнечик, — сказал я, — не имею ничего против тебя лично, но наука требует жертв».

Этот негодяй покачивался, извивался и измазал мой большой палец патокой, но я не выпустил его. Я сжал его покрепче и затолкнул в коробку. Затем я поднял рычаг и заглянул в отверстие.

Бедняга корчился и вертелся в течение нескольких минут, а затем начал растворяться. Он становился все тоньше и тоньше, и вскоре я мог смотреть сквозь него. Когда он превратился в какую-то слизь, то начал извиваться. Я бросила его на землю, и он понесся быстрее, чем многоножка.

«Я брежу, — подумал я. — Я вижу то, чего никогда не бывало». Затем я сделал очень большую глупость. Я сунул руку в ящик и повернул рычаг. Сначала ничего не произошло, но потом моя рука начала холодеть. Я заглянула через отверстия, и то, что я увидел, заставило меня закричать, и вытянуть руку, и побежать, словно сумасшедший. Моя рука казалась массой извивающихся, закручивающихся змей! По крайней мере, сначала они выглядели как змеи, но потом я увидел, что они были мягкими, желтыми, эластичными и намного хуже, чем змеи.

Но даже тогда я не совсем потерял голову. По крайней мере, я не терял ее долгое время. «Это явная галлюцинация, — сказал я себе, — и я не стану из-за этого с самим собой спорить». Я сел на большой камень, поднял свою руку и посмотрел на нее. У нее была тысяча пальцев, и с них капало, но я заставил себя смотреть на них. Я начал рассуждать. «Избавиться от этого, — сказал я. — Ты все выдумываешь!» Мне показалось, что пальцы начали укорачиваться и немного затвердели. «Ты все придумываешь, — продолжил я. — Это чистейшая ерунда. В ящике нет ничего необычного!»

Что ж, сэр, можете не верить мне, но я спорил с собой ради сохранения рассудка. Моя рука снова стала нормальной. Извивающиеся, извилистые существа стали короче, толще и соединились вместе, и очень скоро ко мне вернулись пальцы.

Затем я встал и закричал. К счастью, меня никто не услышал и никто не увидел, как я танцевал на пальцах своих ног. Когда дыхание восстановилось, я взял адскую коробку и унес ее. Я выбросил ее прямо в реку. «Настал твой черед, — сказал я. — Больше ты не станешь превращать бедных тварей в медуз!»

Что ж, сэр, я бросил эту гадость в реку, но сначала я раздавил ее досками на причале, пока он не утратила форму. Она стала совершенно ни на что не похожей.

— Тебе конец! — закричал я, когда она тонула.

Мне следует дать за это медаль, но я не жалуюсь. Не каждый человек может называть себя бескорыстным благодетелем человечества.

Парень на месте

Я был парень на месте. Я оставил другого парня лежать в темном переулке, покрытая медью пуля осталась в его теле, и полицейские назвали мое имя. А еще они называли бандита по имени Джек Андерс. Андерс выскочил из переулка и убрался прочь как можно быстрее, не остановившись посмотреть, иду ли я за ним следом. Пуля вылетела из дула пистолета Андерса, но я был виноват в случившемся так же, как и он.

Постойте… Конечно, если честно, я был виноват сильнее. Он нажал на курок, но это я указал на парня. Я хотел укрыться от яркого света, потому что, когда я посмотрел на свои руки, стоя под уличным фонарем, ладони, казалось, изменили цвет. Я не мог оставаться на свету, не мог этого вынести. Мои руки… красные руки…

В темноте я мог забыть о руках. Я хотел танцевать в темноте, хотел раствориться в ритме спокойной музыки. Это было странное убеждение… Впрочем, подумайте. По всему городу разлетались сообщения, в которых звучало мое имя. Входя в тот танцзал, я буквально выставлял себя напоказ — и в ту же самую ночь.

Я должен был скрыться в толпе на улице. Но я — беспокойный парень. Когда я получаю иену, я должен отработать гонорар, даже если это означает, что копам придется побегать как следует.

Накрашенные куколки в броских костюмчиках стояли вокруг в свете тусклых ламп, когда я входил в зал. Я миновал билетную кассу и смешался с нелепыми с виду постоянными посетителями. Ребята, которые посещают танцзалы, все одинаковы… Тупые, неуклюжие болваны, которые должны выкладывать наличку, чтобы удостоиться благосклонности дам.

У меня все по-другому. Все, что мне нужно сделать — просто поманить пальцем. Я не говорю о том, что могу туда войти, даже не покупая билет. Ненадолго… Есть правило, которое гласит, что вы можете сначала посмотреть на дам и выйти, если они вам не подходят. Все, что я сделал поначалу — смешался с постоянными клиентами и оценил дам. Вот так я и подслушал разговор.

Две дамы, которые перешептывались между собой, держались в углу, подальше от веревок, ограждавших танцпол. Одна была блондинкой с холодным взглядом, в котором словно застыло: «Я за тобой слежу».

Другая девочка была молода и мила, я с первого взгляда мог угадать, что она в первый раз сюда попала.

Блондинка буквально пронзала взглядом свою спутницу. Я подобрался поближе и прислушался к ее словам. Она не давала той бедной девочке и слова вставить.

— Ты очень умная, так? — насмехалась она. — Думаешь, что у тебя что-то есть.

Темноволосая девочка покачала головой.

— Нет, Дикси, нет. Я не говорила этого. Я не знаю, почему ему нравлюсь. Я клянусь, что не знаю.

— Брось врать, крошка. Ты знаешь, как пользоваться тем, что у тебя есть. Ты умна, хорошо, но не настолько умна, как я. Я заберу его у тебя, поняла?

Внезапно в глазах младшей девочки вспыхнул ужас. Она схватила свою спутницу за запястье и крепко сжала пальцы.

— Ты не можешь этого сделать! Я люблю его. Я люблю его, слышишь?

Блондинка вырвалась.

— Ты найдешь другого, малышка, — насмехалась она; ее губы исказила злобная усмешка. — Все они хороши. Что же поделать, если мне нравится этот парень.

— Он тебе нравится, потому что он богат. Дело не в том, кто он такой. По тебе сходят с ума многие мужчины.

— Спора нет, именно так. Но Джимми другой. Может, я действительно люблю его денежки. Ну и что? Разве ты их не любишь?

— Клянусь, что нет, Дикси. Я любила бы его, если б у него не было ни цента.

— Он — все, что тебе нужно, да? Тебе не кажется, что этого слишком мало?

— Ты не уведешь его, Дикси. Обещай мне, что ты этого не сделаешь.

Дикси рассмеялась.

— Я уведу его сегодня вечером, дорогуша. Я умею обращаться с такими парнями, как Джимми.

Тогда я понял, что Дикси — это девочка для меня. Я подошел и протянул к ней руки.

— Потанцуем, дорогуша? — спросил я.

Она была удивлена. Она на мгновение уставилась на меня, как будто испугалась. Как будто она знала, что я там стоял, но не могла разглядеть меня.

Потом ее руки поднялись и коснулись моих плеч. Мы начали танцевать, медленно двигаясь к центру танцпола.

Мы были в центре зала, и тут глубоко внутри я как будто услышал голос: «Сейчас, сейчас, когда свет приглушен и музыка напоминает шепот из гробницы».

Я внезапно перестал танцевать и сжал ее в объятиях.

— Ты никогда не заберешь у нее Джимми, — прошептал я.

Она была умной, та девочка. Она узнала меня за миг до того, как я ее поцеловал. Она застонала от ужаса и начала трепыхаться, как связанная птица.

— Отпусти меня, — стонала она. — Вернись через год, через месяц. Я буду тебя ждать. Я не убегу от тебя. Я клянусь.

— Ты хотела меня обдурить, — сказал я. — Тебя предупреждали о твоем сердечке, но ты пошла прямо на танцульки.

— Я остановлюсь сегодня вечером, — пообещала она. — Дай мне несколько дней… неделю.

Я покачал головой.

— Очень жаль, девчушка. Но это — расплата.

Забавно, как близко я могу подбираться к людям, не пугая их. Когда она оседала на пол, пары вокруг нас кружились в танце. Свет был настолько тусклым, что люди не замечали — она лежит у моих ног, неподвижная и холодная.

В течение трех или четырех секунд никто не замечал ее. Потом одна из девочек увидела — и закричала. Мужчины и женщины на всей площадке перестали танцевать и столпились вокруг нее. Я знал, что через мгновение они заговорят обо мне снова — и назовут мое имя. И я тихонько ускользнул.

Мне не нравится, когда меня называют по имени. В том зале я был всего лишь одиноким парнем, которому хочется с кем-то потанцевать. Я — Смерть лишь тогда, когда я наношу удар, а в промежутках я становлюсь похож на людей, которые окружают меня.

Возможно, вы однажды повстречаете меня в толпе. Но вы не узнаете меня — обычно я маскируюсь, попадая в новое окружение. Я всегда спасаюсь бегством от того, что должен сделать. Я — парень на месте. Но в конце… В конце концов я встречаюсь со всеми.

Дикарь

Мы проводили исследования для Музея Ларкина, на другом конце Млечного Пути. У нас возникли проблемы с ракетным двигателем, и пришлось совершить посадку для ремонта в небольшом зеленом мире за тысячу световых лет от дома.

— Мы должны ее одолеть, сынок! — сказал старик, сурово разглядывая навигационную панель. — Очень плохо, но нам здесь не приходится рассчитывать на помощь!

Я громко рассмеялся, стараясь скрыть отвращение: мне не хотелось даже думать о непроходимых джунглях, которые были широко распространены на внутренних планетах звезд класса G. Высокие, мрачные старые леса заполняли гниющие растения и немыслимые скопища ядовитых кровососов.

Старик в глубине души был доволен. Ему понравилось бродить по дикой местности, нравилось подставлять лицо порывам ветра и каплям дождя. Когда я посмотрел на него, он показался мне человеком, у которого есть свое представление о рае — сидеть золотой осенью на берегу реки, любоваться закатом, следить, как поплавок движется вниз по течению и как красавица-рыба движется к приманке.

Ему нравились исследования, но больше всего он любил охоту и рыбную ловлю. Он мог пустить корни где угодно, как человек старой закалки, лишившийся родного угла. Он был счастлив в космосе, но так и не смог примириться с тем, что на капитанском мостике нет никаких растений.

— Прошло уже, кажется, много веков с тех пор, как я лежал на спине посреди леса и смотрел прямо на звезды.

Он усмехнулся, на кривых зубах повисла табачная жвачка.

— Много веков — и я готов променять блестящий металл самой прекрасной ракеты на свете на один лишь запах доброй милой земли.

Повсюду, на всех планетах — одно и то же. Море и джунгли!

— Конечно, конечно, — сказал я, надеясь успокоить его и помешать ему опять завести старую песню. — Рай в ваших руках. А теперь, если вы подготовитесь как следует и возьметесь за рычаг безопасности, я попытаюсь опустить корабль так, чтобы не растрясти вас и чтобы вы не забыли о своих несбыточных мечтаниях!

Это было гладкое приземление — насколько приземления могут быть гладкими. Мы пронеслись между высокими стенами листвы, золотисто-желтыми и ярко-изумрудными; на видовом экране у моего локтя сверкали лучи яркого солнечного света.

Мои руки сжимали рычаги управления, но на мгновение я почувствовал себя ужасно напуганным гигантским убийцей, спускающимся вниз по бобовому стеблю, который тянулся между звездами. Так оно и было. Звездные бродяги связаны с миром детства множеством образов, ведь они видят одни и те же странные цвета повсюду, куда бы ни повернули.

Свет, какого никогда не бывало, сияет лишь для них, и даже старик, который женился пятьдесят лет назад, мог обнять жену и сказать: «Завтра я буду в открытом космосе, и твои глаза будут столь же прелестны, как туманные луны, плывущие в море золота».

Он понимал смысл всех этих слов, потому что в космосе, кажется, время не имеет значения, и все воспоминания становятся воспоминаниями о молодости, и ты видишь все как будто впервые абсолютно чистым, незамутненным взглядом.

Я отмахнулся от этого ощущения.

— Теперь можно отпустить поручни! — сказал я.

Мы двигались по касательной, но приземлились идеально ровно, ни единой травинки не помяли.

Он отнял руку от поручня и вытер пот со лба.

— Ты — хороший пилот, сынок! — сказал он. — Ровнее некуда…

Я посмотрел на него.

— Ну… лучше бы выйти наружу и проверить повреждения. — решительно, почти грубо сказал я, указывая на шлюз. — Нам не понадобятся кислородные маски. Кислорода в атмосфере чуть больше нормы, но мы легко с этим справимся.

Я обратил внимание на его комплимент, но эти слова скорее смутили меня и сбили с толку. Зачем он заговорил о моей опытности? Конечно, я был хорошим пилотом. Разве я не пересек Галактику двадцать раз, ни разу не потеряв корабля? Я гордился своим послужным списком, но не видел причин хвастаться.

В космосе человеку необходимо сохранять чувство собственного достоинства, но его следует считать чем-то вроде яркой детали одежды, которую можно носить молча, без лишних пояснений.

— Ну, давайте начнем! — сказал я.

Мы вышли из вакуумного шлюза безоружными, имея при себе только некоторые необходимые инструменты и ожидая, что нас приветствует только ветер посреди пустынного леса.

Действительно, нас встретил вой. Но этот звук издавало некое существо, и порывистый ветер, который дул на открытом месте, издавал стон, почти столь же мучительный, как тот, который мы услышали.

Человек стоял на коленях на траве, он выл от гнева или от боли. На плече у него была большая и глубокая окровавленная рана, и он закатывал глаза и стучал по ране ладонями.

Меня не легко напугать, но зрелище оказалось настолько неожиданным, что я вздрогнул и отшатнулся.

Не стану говорить про старика. Он казался спокойным, когда стоял, глядя в мою сторону; в его глазах отразилось только удивление. Легкое, почти безмятежное удивление! Да, примерно так. В нем было что-то вечно детское, и я никогда не замечал ничего подобного ни в людях, ни в разумных зверях.

Среди звезд ничто не могло по-настоящему напугать его, поскольку он легко принимал все капризы природы, равно и лучшие, и худшие. Он мог принять даже мучительную боль и смерть — темную сторону очень яркой драгоценной монеты.

Раненый человек явно был дикарем. Он не носил одежды, и металлический браслет на его правой лодыжке звенел, когда он шевелился. Он был высок и крепко сложен; могучий дикий абориген, наделенный от природы разумом, который не предвещал ничего хорошего его врагам.

— Оставайся на месте, сынок! Я скоро вернусь!

Старик быстро нырнул обратно в вакуумный шлюз, оставив меня наедине с дикарем. Я посмотрел на тяжелый магнитный рывок, который держал в руке; во рту у меня стало сухо, как в пустыне.

Мне привиделось — вот я бросаюсь в атаку и обрушиваю тяжелое и тупое орудие на череп одного из своих собратьев.

Это видение вызвало у меня отвращение. Бедняга сходил с ума от боли, а в моем представлении дикарь имел моральное право слепо сражаться со всем, что угрожало его безопасности. В его представлении я был враждебным чужаком с неба.

Да ведь я стал бы каким-то убийцей, даже если бы он напал на меня! О, конечно, я очень раним и даже горжусь этим. Музей Ларкина не ожидал, что я стану дикарем-колонизатором. Все, чего они хотели — это отчеты, археологические, антропологические, лингвистические, ради славы науки.

Когда я был ребенком, сущим мальком, мой папа часто говорил, что солдат науки отступает на двадцать ступеней вниз по лестнице, когда он проливает кровь; и я никогда не сомневался в том, что остаюсь верным сыном своего отца.

— Он что-нибудь говорил? — спросил старик, высовываясь из шлюза с невероятным рвением; под мышкой он держал лингвоанализатор и длинный рулон ленты-переводчика.

Он начал заправлять ленту в анализатор, не дожидаясь моего ответа; на лице у него выразилось поистине беспредельное восхищение.

— Мы заставим его заговорить! Он что-то скажет, а затем мы проиграем запись!

Старик редко ошибается. Но на сей раз он ошибся. Очевидно, раненый абориген не хотел, чтобы металлическая коробка переводила его мысли на язык чужаков с неба.

Он стоял, буравя нас взглядом на протяжении нескольких секунд; в его глазах отражались эмоции столь же древние, как сами люди.

Конечно, мальчик, подумал я. Мы поймали тебя в тот момент, когда ты в тяжелом положении. А у тебя есть своя гордость.

Я, должно быть, угадал его мысли; он внезапно выпрямился, как будто почувствовал приступ гордости, и встал во весь рост, рана выделялась на его теле как некая большая темно-красная медаль, полученная за доблесть на поле битвы, о которой никогда не поведают джунгли.

Дух человека может быть величественным, даже героическим, когда человек не пытается скрыть свои раны; и меня поразило, что у нас с дикарем так много общего — и нас, возможно, ожидают новые открытия.

— Теперь он что-нибудь скажет! — прошептал старик, затаив дыхание. — Он собирается заговорить!

Я никогда не видел, чтоб человек или животное разворачивались с такой скоростью, как этот дикарь. В одно мгновение он стоял перед солнечном свете, неподвижный, как субкритическая масса, готовая к атомному взрыву. В следующее мгновение он мчался прочь от нас через под лесок, облака зудящих насекомых неслись за ним.

Старик умел сдерживаться, когда ему что-то не удавалось.

— Ну, теперь… — вот и все, что он выдавил.

Великолепный дикарь ушел, и мы снова остались одни, на поляне стало так тихо, что можно было расслышать комариный писк. Но я не позволил себе позабыть о делах. Ремонт корабля — это большое, важное, первоочередное дело.

Я взял старика за руку и потянул его к основанию ракеты.

— Нам нужно работать быстро! — предупредил я. — Если он возвратится со своим племенем, то они скорее всего решат, что мы его ранили.

— С чего бы дикарям искать виноватых? — усомнился старик. — Кажется, большинство дикарей просто вымещают свой гнев на первом же встреченном незнакомце, неважно, виноват он или нет.

— Это в конечном счете становится чем-то вроде примитивного правосудия, — заверил я. — В какой-то момент большинство из нас в чем-то виновно. Если они становятся неосторожными, то вполне заслуживают того, что получают.

Повреждения оказались не слишком сильными.

— Работы на час, если мы хорошенько все продумаем! — сказал я. — Может, я и паникер, но думаю, нам стоит немного поторопиться.

— Как скажешь, сынок! — усмехнулся старик, снимая свой жилет.

Это было его лучшее качество. Он мог болтать часами, но когда работа выглядела по-настоящему серьезной, он становился надежным и крепким, как гранит.

Мы закончили ремонт ровно через двадцать восемь минут и уже возвращались к вакуумному шлюзу, когда старик схватил меня за руку.

— Смотрите!

На краю поляны в красноватом солнечном свете стояли инопланетные звери. Они появились из подлеска в полной тишине и выбрались из тени так внезапно, что это напоминало какой-то фокус.

Я никогда в жизни не встречал настолько отталкивающих существ. Впервые за долгие годы я испугался, но я просто не мог связать их внешность с какими-то конкретными страхами, не мог точно объяснить, почему кровь в моих жилах застыла от их вида.

Существа ходили прямо и смутно напоминали ящериц, но у них была тонкая кожа, и это заставило меня усомниться в том, кто они — на самом деле. Недозрелые! Это странно и необычно, но их дряблая кожа была розоватой, тонкой, припухлой — казалось, она скрывает что-то бесформенное и чудовищное.

Существа, должно быть, были наделены каким-то интеллектом, поскольку они носили фантастические предметы одежды и металлическое оружие. Но впечатление недозрелости не исчезало. Знакома ли вам дрожь при виде чего-то мягкого, розового и пятнистого — какого-то головастика с ручками-зародышами, шумно пускающего пузыри на краю застойного бассейна. Эти существа обитали на суше, они почти не уступали нам размерами. Но ощущение недозрелости не исчезало.

Зверей было только двое, и они, казалось, обсуждали нас. Они издавали резкие, отвратительные звуки, которые старику показались разумной речью. Через десять секунд он позабыл о своем удивлении и отвращении и взялся за лингвоанализатор; его глаза сияли, когда он шел по поляне к неведомым существам.

Я попытался предупредить его, но он остался глух ко всем предостережениям. Он махнул мне в ответ, в его глазах отразилась самоуверенность ученого, поставившего перед собой высокую цель. Поляна внезапно показалась холодной и пустынной. Мы остались наедине со странными животными, с опасными животными, в тысяче световых лет от зеленых лужаек и смеха детей, от дымящих каминов, от огромных библиотек и верных друзей.

Одна часть моего разума напоминала об опасности, но другая возвращалась в небольшой провинциальный городок, где я бродил, взяв под руку самую симпатичную мисс, о какой только мечтал разведчик, странствующий среди звезд; я жил воспоминаниями об этом дне.

Старик подошел на двадцать футов к одному из зверей, и тут их металлическое оружие выстрелило. Это было зверское нападение, столь же неожиданное, сколь и бессмысленное. Он не сделал ни единого угрожающего жеста. Он просто пересекал поляну, сжимая научный инструмент, его огромные голубые глаза широко раскрылись; их взгляд свидетельствовал только о доброте и невинности.

Охваченный ужасом, я видел, что он отшатнулся и упал на колени. На мгновение в его глазах отразилось всепоглощающее сомнение. Потом он вздрогнул и крикнул мне.

— Не дай им снова выстрелить! Берегись…

Я мог быстро разозлиться.

Я бросился на зверей, охваченный слепой яростью, не думая о том, что в лицо мне могут выстрелить. Я раздавил бы ногой ядовитую змею, которая ужалит без предупреждения, и я нисколько не сомневался, что могу поступить точно так же с существом, достаточно разумным, чтобы изготовить металлическое оружие.

Когда они увидели, что я бросился на них, то опустили оружие и направились в лес. Я мчался прямо за ними, не обращая внимания на сплетающиеся растения и колючие кусты, которые били меня по бокам.

Я настиг одного из зверей в ста футах от поляны. У меня возникло странное ощущение, когда я приближался к нему. Я раздвинул руки. Попытается ли оно сопротивляться? Глаза, которые смотрели на меня, явно выражали какие-то мысли. Конечно, существо испугалось: оно судорожно вздрагивало и отступало от меня, как будто не могло смириться с моим приближением и не хотело признать, что у него не осталось ни единого шанса.

Растительность позади зверя оказалось такой густой, что и существо вдвое большего размера не смогло бы сквозь нее прорваться. Тварь все еще отступало, когда мои руки коснулись ее и сжали — крепко, сильно, жестоко.

Был ли у него спинной хребет, который я мог переломить, легкие, которые можно было бы сдавить? Я ни в чем не был уверен. Я только знал, что собирался забрать жизнь у существа, плоть которого была холодной и влажной, как плоть птицы-мусорщика. Одно прикосновение к такому созданию вызывало у меня боль. Издав омерзительный крик, существо пару раз ударило меня головой и, готов поклясться, зашипело. Но я, возможно, ошибся.

Внезапно гнев оставил меня.

Что проку, подумал я. Пусть уползет в свое логово, пусть проживет свою ненавистную жизнь в густых джунглях, как скорпионы или ящерицы с зелеными и красными ядовитыми мешочками на горле.

Проблема в том, что такие ящерицы бывают красивыми. Это существо было столь же уродливо, как слепой слизняк. То, что у него были глаза, оно носило одежду и обладало чем-то вроде разума — не делало зверя менее уродливым.

Я чувствовал отвращение. Ненавидеть зверя, которого создала таким природа, так же глупо, как ненавидеть червя, прогрызшего яблока или покрытый пиявками камень на краю водоема.

Я разжал руки и позволил отвратительному животному выскользнуть.

У животных, которые развили интеллект, не утратив инстинктов джунглей, была длинная и неприятная история. Я сталкивался с такими животными прежде, я видел их куда больше, чем мне хотелось бы, но никогда они не достигали такой стадии развития. Я вспомнил раскалывающих камни птиц Спагуна, с их грубым кремневым оружием и тщательно продуманным похоронным обрядом, и огненных ящериц Галмара, получивших такое название не потому, что они могли проходить через огонь как саламандры, а потому, что они освоили использование огня и научились ковать железные стрелы.

Животные, чешуйчатые, кожистые, теплокровные, в одной весовой категории с человеком.

Это существо действительно по весу почти не отличалось от людей, но я был вполне уверен, что жизнь его так же коротка, как жизнь сорняков в наших пригородных садах, сорняков, которые зацветают в конце осени и умирают при первом прикосновении мороза. Это означало, что зверь никогда не сможет ничему научиться. Естественный отбор в конечном счете закончил мое дело.

— Можешь поблагодарить Великую Природу за свое счастье, мистер Скорпионьи Глаза, — сказал я.

Зверь, казалось, понял, что ему предоставили отсрочку, поскольку он начал снова подвывать, а потом внезапно помчался по траве прочь от меня.

Подавив отвращение, я развернулся и с трудом двинулся обратно к кораблю.

— Ты должен мне позволить проиграть запись, сынок! — сказал старик несколько часов спустя. — Говорю тебе, я сейчас в порядке. Все хорошо. Это была только поверхностная рана. Ну и что, если я потерял немного крови?

Мы были почти в открытом космосе, в пяти миллиардах миль от звезды класса G, которая согревала, словно объеденный червями маленький зеленый орех, тот мир, который я надеялся больше никогда не видеть. Объеденный червями — именно так; ведь на планете обитали те существа.

Я думал о дикаре, о том, как он прямо и гордо стоял в лучах солнечного света, настаивая на своем вопреки боли и страданиям. Большая, пульсирующая рана в боку — и все-таки он сумел собраться с силами и бросить нам вызов.

Что ж — когда-нибудь этот небольшой зеленый мир будет принадлежать великолепному дикарю, в глазах которого горит свет разума. И на его ногах больше не будет цепей. Он найдет свою дорогу к звездам!

Выходит, старик хотел проиграть запись, сделанную на рекордере, верно? Он не смог получить лингвистический анализ речи великолепного дикаря. Все, что у него было — это мерзкое бульканье, которое издавали существа, пытавшиеся его убить.

Зачем он хотел и дальше мучить себя?

Я не имел морального права выступать против него. Он был одаренным ученым, наделенным чудесным, почти детским любопытством, и если он чувствовал себя достаточно сильным, чтобы прослушать запись, представляющую научный интерес — мне не следовало вмешиваться.

— Вперед! — проворчал я. — Кто вас останавливает?

Казалось, он немного смутился, когда включил записывающее устройство.

— Ммм… Ты проделал прекрасную работу, перевязав мне руку, сынок, — сказал он. — Не думай, что я тебе не благодарен за то, что ты сделал.

— Давайте, слушайте дальше! — сказал я. — Если вас это забавляет — проиграйте хоть двадцать раз. Можете встать и потанцевать под эти звуки.

— Не забывай — они были разумными животными. Их речь можно перевести. Мы получим что-то большее, чем та тарабарщина, которую мы услышали.

— Конечно, получим, — сказал я. — Бесконечные ругательства, вероятнее всего.

Он схватил меня за руку.

— Послушай!

Ты когда-нибудь видел медведя? Ты ведь побывал на множестве звезд.

— Конечно, вы правы. Это настоящее безумие. Возможно, нам лучше уничтожить ту запись.

— Зачем нам это делать?

— Я не знаю. Только мысль о ее существовании пугает меня.

— Мы ее сохраним, — заявил я.

В любом случае, как ни посмотри, это была полная ерунда.

На одной небольшой планете посреди бескрайних звездных полей, растянувшихся в вечном сиянии на миллионы световых лет, отвратительный маленький розовокожий двуногий, у которого на лице нет меха, сказал, что мы просто похожи на людей.

— Я подумал… — сказал старик. — Я подумал, что одна крупинка песка, попав в большую, сложную машину, может испортить ее и заставить все колеса вертеться не так, как надо. Если эта песчинка твердая и достаточно разумная…

— Все равно нужно овладеть атомной теорией, чтобы отправиться в космос, — сказал я. — Вы видели тех животных. Неужели похоже, что они наделены разумом?

Я снова рассмеялся, потому что старик на минуту стал похож на большой полинявший коврик.

Внезапно он присоединился к моему веселью, его густой баритон разнесся по рубке управления.

Величайшее достоинство человека — высшая уверенность в себе и своей судьбе, уверенность, которая не допускает появления конкурентов.

Я встал, преисполненный этой величественной уверенности, наблюдая, как мое изображение поднимается вместе со мной на полированной металлической поверхности навигационной панели.

Но я видел не себя — то есть не себя как личность. В крепкой груди, покрытой густым светлым мехом, в вытянутом, заостренном лице и глубоко посаженных глазах, в которых тлели вечные огни, я увидел себя как вершину пирамиды, кульминацию пяти миллионов лет эволюционной борьбы.

Как об этом сказал поэт?

Вечный человек, имя которого прославлено во всей звездной пустоте…

Небесная ловушка

Лоутону нравилось бороться. Он с восторгом обменивался ударами с Томми Слэшавэем, его худое тело блестел от пота. Он предпочитал драться медленно, смакуя каждый удар, получая удовольствие от того, как постепенно спадает темп поединка.

— В следующий раз повезет больше, Слэшавэй, — сказал он, проведя левый хук в челюсть противника с такой силой, что большая волосатая обезьяна выплюнула резинку и повалилась на спину.

Лоутон отбросил назад прядь рыжих волос и уставился на обмякшую фигуру, лежащую на слегка наклоненном спортивном настиле.

— Хорошая работа, Слэшавэй, — сказал он. — Ты примитивный и мрачный, но у тебя есть то, что нужно.

Лоутон льстил себе: он считал себя противоположностью примитива. Он предсказывал погоду на восемь дней вперед куда точнее, чем бил.

Они разослали его отчет за пару минут. Из Нью-Йорка в Лондон, в Сингапур и обратно. Через полчаса он переоденется в уличную одежду и отправится наружу с чертовски хорошим чувством.

Он исполнил свой еженедельный долг перед обществом, манипулируя метеорологическими приборами в течение сорока пяти минут в верхних теплых слоях стратосферы и удовлетворил свою любовь к поединкам, отколотив профессионального борца. У него будет насыщенная. славная неделя, и он сможет позаниматься чем-то другим.

Командир космического корабля, капитан Форрестер, вошел и посмотрел на него с укоризной.

— Дэйв, я не поддерживаю тех ребят, реформаторов, которые хотят переделать природу заново. Но тебе придется признать, что наше поколение знает, как добиться наилучшего эффекта с минимальными усилиями. Сейчас у нас нет мировых войн, потому что мы расходуем энергию, занимаясь парусным спортом восемь или десять раз в неделю. С тех пор как о наших романтических эмоциях стало заботиться тактильное дальновидение, мы уже не зависим от разных случайностей.

Лоутон обернулся и вопросительно посмотрел на него:

— Думаешь, я этого не понимаю? Можно подумать, что я просто свалился с Марса.

— Всё нормально. У нас есть предохранительные клапаны. Предполагается, что они помогут нам остаться цивилизованными. Но тебе от них нет никакой пользы.

— Черта с два. Я каждый раз дерусь со Слэшавэем, когда оказываюсь на борту «Персея». А что касается женщин — что ж, для меня существует только одна девушка в мире, и я не променяю ее ни на какие турецкие картинки дальновидения из Стамбула.

— Да, я понимаю. Но ты выплескивал свои примитивные эмоции со слишком большим усилием. Даже железного человека можно контузить. Тот последний удар был зверским. То, что Слэшавэй два раза в неделю получает тяжелые удары и обрушивается на весь медицинский персонал, не означает, что он может выдержать…

Корабль внезапно содрогнулся. Палуба изогнулась под ногами Лоутона, швырнув его к капитану Форрестеру и заставив обоих мужчин двигаться так, что могло показаться, будто они вместе вальсируют по кораблю. Все еще лежавший на полу спарринг-партнер покатился вниз, столкнувшись с металлической перегородкой; он мотался взад и вперед, как мокрая скумбрия.

Прошла целая минута, прежде чем Лоутон положил этому конец. Он наклонился, чтобы помочь Слэшавэю избежать опасности, потом прыгнул в сторону бывшего противника. Но неуклонно усиливавшиеся резкие колебания корабля отшвырнули его в сторону от командира; Лоутон рухнул на массивного гимнастического коня, ободрав голень и стукнувшись о палубу.

Он пополз к спарринг-партнеру на четвереньках; в висках у него стучало. Резкие колебания прекратились за мгновение до того, как он добрался до Слэшавэя. Он с усилием поднял большого человека, прижал его к переборке и начал трясти, пока зубы не застучали.

— Слэшавэй, — бормотал он, — Слэшавэй, старик!

Слэшавэй открыл заплывшие глаза.

— Уф! — пробормотал он. — Ты крепко меня приложил, сэр.

— Ты вырубился со скоростью света, — объяснил Лоутон. — За минуту до того, как корабль накренился.

— Корабль накренился, сэр?

— Что-то пошло не так, Слэшавэй. Корабль не двигается. Не было вибраций… Слэшавэй, ты ранен? Твой череп стукнулся о перегородку так сильно, что я испугался…

— Со мной все нормально. Что значит, корабль не движется? Как он мог остановиться?

— Я не знаю, Слэшавэй, — сказал Лоутон.

Помогая противнику подняться, он с опаской посмотрел на пострадавшего. Капитан Форрестер присел на колени, ошупывая сухожилия, проверяя, нет ли растяжения связок; лицо его подергивалось.

— Сильно болит, сэр?

Капитан тряхнул головой.

— Кажется, не очень. Дэйв, мы на высоте двадцать тысяч футов, как мы, черт побери, можем застыть в неподвижности в космосе?

— Твоя правда, командир.

— Надо сказать, ты очень полезен.

У Форрестера заболели ноги и он, хромая, пошел в сторону одного из кварцевых портов атлетического зала — к небольшому сияющему кругу, расположенному на уровне глаз. Порт наклонился вниз под углом почти шестьдесят градусов, но все, что он мог увидеть — это неясные отблески; потом он уткнулся бровями в смотровой козырек и уставился вниз. Лоутон услышал, как он резко вздохнул.

— Что такое, сэр?

— Тонкие перистые облака прямо под нами. Они не двигаются.

Лоутон ахнул, ощущение абсолютной невозможности сложившейся ситуации нарастало и приобретало кошмарные пропорции. Что могло случиться?

Прямо за ним, возле висевшего на переборке хронометра, отмерявшего секунды с неуклонной регулярностью, находился синий визор, сейчас покрытый туманной дымкой — достаточно было включить его, чтобы связаться с пилотами.

Капитан доковылял до визора и нажал на кнопку. Два пилота появились на экране; они сидели бок о бок посреди паутины сверкающих проводов и нихромовых приборов. Они расстегнули свои защитные костюмы, а их шлемы лежали на коленях. Свет от свечи Яблокова, заливавший кабину, очерчивал их измученные лица, которые приобрели трупный оттенок.

Капитан заговорил прямо в прибор.

— Что не так с кораблем? — скомандовал он. — Почему мы не спускаемся? Доусон, ты должен объяснить мне!

Один из пилотов наклонился вперед, напряжённо по водя плечами.

— Мы не знаем, сэр. Поворотные механизмы не были запущены, когда корабль начал вращаться по спирали. Мы не можем работать с аварийными двигателями, и температура повышается.

— Но… это противоречит логике, — пробормотал Форрестер. — Как металлический корабль, весящий тонны, мог вращаться в воздухе подобно воздушному шару? Он находится в неподвижном состоянии, но это не плавучесть. Мы, кажется, во всех смыслах этого слова застыли.

— Объяснение может быть проще, чем вы предполагаете, — сказал Лоутон. — Когда мы найдем ключ…

Капитан шагнул к нему:

— Ты можешь найти ключи, Дэйв?

— Я хотел бы попытаться. Они могут быть спрятаны где-нибудь на корабле, а может быть, и нет. Но я хотел бы пройтись по кораблю с частым гребнем, а потом так же тщательно пройтись снаружи. Полагаю, вы окажете мне помощь и дадите мне карт-бланш, сэр.

Лоутон получил карт-бланш. В течение двух часов он не делал ничего экстраординарного, но обошел каждый дюйм корабля. Он также построил экипаж и расспросил всех. Все прочие пребывали в таком же недоумении, как и пилоты, и теперь полностью очнувшийся Слэшавэй, который следовал за Лоутоном.

— Ты правильный парень, сэр. Еще две или три трещины, и моя башка напрочь расколется.

— Но не так, как яичная скорлупа, Слэшавэй. Чугун покрывается трещинами под ударами, но твой череп, кажется, крепче, чем закаленная сталь. Слэшавэй, ты не поймешь этого, но мне приходится говорить с кем-нибудь, а капитан слишком занят, чтобы слушать. Я обошел внутреннюю часть корабля, потому что я думал, здесь может быть источник нашей удивительной плавучести. Потребовалось бы много пузырьков воздуха, чтобы превратить этот корабль в воздушный шар, но в машинном отделении под некоторыми конденсаторами есть большие вакуумные камеры, которые, предположительно, могли быть наполнены гелием. И есть пористые переборки, которые могли забиться…

— Да, — пробормотал Слэшавэй, почесывая голову. — Я понимаю, что ты имеешь в виду!

— Ничего подобного. Внутри корабля не оказалось ничего, что могло бы поднять нас. Поэтому должно найтись что-то снаружи, что-то кроме воздуха. Мы знаем, что снаружи есть воздух. Мы высунули головы и принюхались. И мы обнаружили любопытную вещь.

— В кислороде есть водяной пар, но это не H₂O. Это НО. Подобное молекулярное строение наблюдается в верхних слоях атмосферы Солнца, но не на Земле. И здесь также присутствуют молекулы углеводородов. Углеводород появляется обычно как газ метан, но снаружи он существует как СН. Метан — это СН₄. И еще есть молекулы оксида скандия. Оксид бора — в нейтральном состоянии…

— Вот здорово! — пробормотал Слэшэвэй. — Мы на этом поднимаемся, а?

Лоутон сидел на корточках, опираясь на руки, рядом возле защитного купола, открывшегося на палубе погодной обсерватории «Пингвин». Он опустил бериллиевый отвес, не отрывая взгляда от медленно вращавшегося горизонтального барабана лебедки, на который было намотано более двухсот футов сверкающего металла.

Внезапно барабан остановился. Лоутон, напрягся, на его лице появилось испуганное выражение. Его осенила догадка, которая казалась ему такой же безумной, как идея о пористых переборках. Индикатор лебедки показывал сто три фута, давая ему богатую пишу для размышлений. В ста футах от него отвес упирался во что-то твердое — то, что удерживало их в пространстве. Едва дыша, Лоутон склонился над лебедкой и посмотрел вниз. Между кораблем и перистыми облаками не было ничего, за исключением свободно висевшей в пустоте черной точки и тонкой бериллиевой нити.

— Ты видишь что-нибудь внизу? — спросил Слэшавэй.

Лоутон отошел от лебедки, его мозг кружился.

— Слэшавэй, прямо под нами есть твердая поверхность, но она совершенно невидима.

— Ты имеешь в виду, она похожа на замороженное облако, сэр?

— Нет, Слэшавэй. Она не мерцает, но отклоняет свет. Застывший водяной пар мгновенно опустился бы на землю.

— Ты думаешь, она вокруг нас, сэр?

Лоутон ошеломленно уставился на Слэшавэя. Своим неловким замечанием спарринг-партнер пробудил скрытые в подсознании страхи.

— Я не знаю, Слэшавэй, — пробормотал он. — Я разберусь с этим.

Час спустя Лоутон сидел за столом капитана в диспетчерской, лицо его то краснело, то бледнело. Говоря, он отводил взгляд в сторону. У человека, который слишком хорошо справляется с неприятной задачей, может развиться подсознательное чувство вины.

— Сэр, мы повисли внутри полой сферы, которая напоминает огромный, плавающий мыльный пузырь. Перед тем, как разорваться, пузырь должен стать пластичным. Но теперь разрыв, по-видимому, зарубцевался, и оболочка вокруг нас прочна, как сталь. Мы закупорены, сэр. Я отправил ракеты по всем направлениям, чтобы убедиться в этом.

Лицо Форрестера выразило изумление. Он не так испугался бы, если бы ближайшие планеты раскрыли свои пугающие секреты, а на Земле внезапно появилась супер-раса.

— Хорошо, хорошо, Дэйв. Ты полагаешь, в космосе что-то произошло?

Лоутон поднял взгляд, содрогнувшись.

— Необязательно, сэр. Что-то случилось с нами. Мы плывем по небу в огромном, невидимом пузыре неизвестного происхождения, но мы не знаем, есть ли у него что-нибудь общее с космосом. Это может быть метеорологическим феноменом.

— Ты говоришь, мы плывем?

— Мы медленно плывем на запад. Облака под нами отступают в течение пятнадцати или двадцати минут.

— Ну и ну! — проворчал Форрестер, — Нам придется…

Он резко замолчал. Радист «Персея» стоял в дверном проеме, смущение и нерешительность смешались в его взгляде.

— Прием крайне нестабильный, сэр, — объявил он. — Мы может поймать несколько более сильных передач, но наши аварийные сигналы остаются без ответа.

— Продолжайте искать, — скомандовал Форрестер.

— Да, сэр.

Капитан повернулся к Лоутону.

— Предположим, мы назовем это пузырем. Почему мы так его назвали, если он неподвижен? Ваша ракета вылетела и упала, бериллиевый отвес застыл через сто футов. Почему сам корабль остается неподвижным?

Лоутон ответил:

— Пузырь должен обладать достаточным внутренним равновесием, чтобы удержать большое, тяжелое тело в своем ядре. Другими словами, мы, вероятнее всего, застыли в центре сходящихся энергетических потоков.

— Ты имеешь в виду, мы окружены электромагнитным полем?

Лоутон нахмурился.

— Необязательно, сэр. Я просто указываю, что должен быть энергетический заряд какого-то типа. В противном случае судно остановилось бы на внутренней поверхности пузыря.

Форрестер угрюмо кивнул.

— Мы должны быть благодарны, я полагаю, за то, что можем двигаться внутри корабля. Дэйв, как ты думаешь, человек может спуститься на внутреннюю поверхность?

— У меня нет в этом никаких сомнений, сэр. Мне спуститься?

— Конечно, нет. Черт побери, Дэйв, мне нужна твоя энергия внутри корабля. Я мог бы пожелать менее импульсивного первого офицера, но человеку в моем положении не пристало быть разборчивым.

— Тогда каковы ваши приказы, сэр?

— Приказы? Должен ли я приказывать тебе думать? Ты можешь работать под таким напряжением? Мы дрейфуем прямо в сторону Атлантического океана. Что ты предлагаешь по этому поводу?

— Я рассчитываю сделать все лучшее, на что способен, сэр.

«Лучшее» Лоутона постоянно противоречило приказам капитана. Десять минут спустя он спускался, перебирая руками, по аварийной лестнице.

— Крутой Дэви спускается, чтобы осмотреться, — проворчал он.

Он сознавал, что флиртует с опасностью. Воздух снаружи был пригоден для дыхания, но не травмируют ли диффузные, непривычные газы его дыхательную систему? Он не знал, он не мог быть уверен. Но ему пришлось признаться, что до сих пор все шло хорошо. Он спустился на семьдесят футов от корабля, и у него совсем не кружилась голова. Когда он посмотрел вниз, он смог увидеть алые купола гор между прорехами в одеяле перистых облаков. Он не мог разглядеть Атлантический океан — пока. Он уверенно преодолел последние тридцать футов. В конце лестницы он напрягся и двинулся дальше.

Он спустился примерно на шесть футов, наконец достигнув какой-то губчатой поверхности, которая пружинила при каждом его движении. Дэвид с удивлением обнаружил, что сидит в небе, уставившись сквозь раздвинутые ноги на облака и горы.

Он глубоко вздохнул. Его поразило, что ощущение падения может возникнуть без всякого движения вниз. Он начал испытывать подобное ощущение. Его желудок крутило, а голову как будто сжимали обручи.

Он вдруг пожалел, что решился на это. От нервного напряжения он боялся полностью утратить эмоциональный контроль. Он посмотрел вверх, его глаза прищурились от солнечного света. Высоко вверху сверкающий, клиновидный силуэт «Персея» приобрел колоссальные размеры, закрыв примерно пятую часть неба.

Опустив правую руку, Дэвид провел пальцами по невидимой поверхности под собой. Она на ощупь была эластичной и влажной.

Он постоял, покачиваясь с ноги на ногу, а потом сделал рискованную попытку пройти по небу. Под его ногами затрещала таинственная поверхность, и вокруг ступней появились маленькие искры. Он снова резко сел, его лицо стало мертвенно-бледным.

Из открытого аварийного люка вверху высунулась массивная голова.

— Ты совершенно прав, сэр, — сказал Слэшавэй, его голос беспокойно дрожал.

— Что ж, я…

— Тебе лучше пойти прямо наверх, сэр. Так приказал капитан.

— Все верно, — крикнул Лоутон. — Спусти лестницу еще на десять футов вниз.

Лоутон быстро поднялся, чувство обиды тлело внутри него. По какому праву в дело вмешался главный пилот? Он свалил ответственность на другого, не так ли?

Следующее потрясение Лоутона ожидало как раз в тот момент, когда он забрался в аварийный люк. Капитан Форрестер прислонился к стеллажу с парашютами; он задыхался, его лицо густо покраснело.

Слэшавэй тоже выглядел плохо. Мышцы у рта дергались; он приподнял воротник костюма.

Форрестер открыл рот:

— Дэйв, я пытался управлять кораблем. Я не знал, что ты снаружи.

— Боже, он не знал…

— У роторов сработал обратный эффект, и в машинном отделении израсходовали весь кислород. Еще хуже — туда просочился угарный газ. Воздух на всем корабле загрязнен. Мы должны немедленно открыть вентиляционные клапаны. Я жду, чтобы узнать — мог ли ты дышать там, внизу. Ты был прав, не так ли? Этим воздухом можно дышать?

Лицо Лоутона потемнело от ярости.

— Я был подопытной крысой в небе, да?

— Послушай, Дэйв, мы все в опасности. Не смотри так на меня. Естественно, я ждал. У меня есть экипаж, мне нужно думать о нем.

— Что ж, думай о нем. Открой эти клапаны, прежде чем у нас не начнутся конвульсии.

Через полчаса угарный газ смешался с кислородом, находившимся вне корабля, а экипаж перевел дыхание. Рассеянный газ, смешавшийся с кислородом, показался вполне нормальным. Но у Лоутона возникло предчувствие. Независимо от того, насколько ослаблено действие смертоносного газа, он все равно никогда не будет полностью безвреден. И вдобавок они были над Атлантическим океаном.

Далеко внизу были изумрудные турбулентные потоки, полускрытые на востоке движущейся массой облаков. Пузырь держался, но боевой дух экипажа начинал ослабевать.

Лоутон шагал по диспетчерской. Он чувствовал неожиданный прилив энергии.

— Мы продержимся, пока не кончится кислород, — крикнул он. — У нас будет четыре или пять дней, самое большое. Но, кажется, мы путешествуем быстрее, чем океанский лайнер. Если провезет, то мы будем в Европе, прежде чем станем дышать углекислым газом.

— Как это поможет, Дэйв? — сказал капитан устало.

— Если мы сможем прорваться наружу, то поможет.

Капитан резко выпрямился.

— Прорваться наружу? Что ты имеешь в виду, Дэйв?

— Я закрепил диски распределения на поглотителях космических лучей и направил их вниз. Тонкий поток случайных нейтронов, направленный на дно пузыря, может разрушить его энергетический баланс — он станет тонким. Это авантюра, но дело стоит того. И нам нечего ставить на кон, имейте в виду…

Форрестер гневно воскликнул:

— Нечего, кроме наших жизней! Если ты проделаешь дыру в пузыре, ты разрушишь его энергетический баланс. Так, тебе это приходило в голову? Внутри разрушенного пузыря мы можем опасно накрениться или упасть в море, прежде чем двигатели заработают.

— Я думал про это. Пилоты наготове, чтобы запустить роторы в тот момент, когда мы накренился. Если нам удастся проделать дыру в пузыре, мы запустим вертолетные лопасти и спустимся по вертикали. Прежнего эффекта не будет. Я заменил все перегоревшие цилиндры.

Взволнованный голос донесся из кабины капитана:

— Настройка, сэр.

Лоутон резко остановился. Он повернулся и схватился за край стола обеими руками, его голова коснулась головы Форрестера, когда двое мужчин посмотрели вниз на изображение Джеймса Калдвэлла, появившееся на экране.

Калдвэллу было не больше двадцати двух или трех, но экранное свечение посеребрило его волосы и подчеркнуло линию рта, придавая ему старческий вид.

— Итак, молодой человек, — прорычал Форрестер. — Что такое? Чего ты хочешь?

Раздражение в голосе капитана, казалось, усилило возбуждение Калдвэлла. Лоутону пришлось сказать: «Все в порядке, парень» прежде чем тот выложил сведения, которыми, казалось, ему не терпелось поделиться.

Он заговорил беспорядочными, отрывистыми фразами.

— Пузырь весь расплывается, сэр. Внутри большие желтые и фиолетовые наросты. Они появились вверху, а потом… распространились повсюду. Сначала как будто небо затянуло облаками, а потом… все разрослось…

На мгновение Лоутон почувствовал, что нормальный мир куда-то исчез — вместе с разумом и здравым смыслом. Дважды он пытался задать вопрос и два раза умолкал.

Воздушные насосы были бесполезны; он мог сам за полсекунды подтвердить заявление Калдвэлла. Если Калдвэлл ошибся…

Калдвэлл не ошибся. Когда Лоутон подошел к кварцевому порту и посмотрел вниз, кровь отхлынула от его лица.

Растительность была пышной и неземной. В небе плавали гибкие усики толщиной с запястье человека, там были багровые цветы и вязкие грибковые наросты. Они скручивались, корчились и двигались во всех направлениях, создавая переплетение прямо под ним и изгибаясь вверх, к кораблю, среди хаоса соцветий и стручков. Он мог видеть, как падали семена — они выбрасывались из стручков, которые напоминали ему загадочные скорлупки яиц морских коньков, которые он собирал в детстве на морских пляжах во время отлива.

Нездоровая растительность пугала его. Местность казалась сырой и малярийной. На грибных наростах виднелись гниющие пятна, а миазматический туман надвигался от них к кораблю. В рубке было совершенно тихо, когда он вернулся от кварцевого порта и встретился с испуганным взглядом Форрестера.

— Дейв, что это значит? — сорвался с губ капитана вопрос.

— Это значит — жизнь появилась, развилась и стала гнить внутри пузыря, сэр. В течение часа или около того.

— Но это невозможно.

Лоутон покачал головой.

— Не совсем так, сэр. Нам вдалбливали, что эволюция движется черепашьими темпами, но какие у нас есть доказательства, что она не может мчаться с молниеносной быстротой? Я говорил вам, что снаружи есть газы, которые мы не можем выработать даже в химической лаборатории, это молекулярные механизмы, которые чужды земле.

— Но растения получают питание из почвы, — заметил Форрестер.

— Я знаю. Но если в воздухе есть чужеродные газы, то поверхность пузыря должна быть пропитана неслыханными химическими соединениями. Внутри пузыря могут быть соединения, ускорившие органические процессы; мутации длинной в сто миллионов лет сократились до часа.

Лоутон снова зашагал по комнате.

— Было бы проще предположить, что семена реальных растений были каким-то образом уловлены и удержаны внутри пузыря. Но растения, которые окружают нас, никогда не росли на Земле. Я не ботаник, но знаю про тропические леса Амазонки и о разливах Конго.

— Дэйв, если рост продолжится, то эти стебли заполнят пузырь. Они задушат нас, заберут весь наш воздух.

— Думаете, я этого не понимаю? Мы должны остановить растительность, прежде чем она уничтожит нас.

Было страшно смотреть, как падал дух экипажа. Миазмы зловещей растительности вскоре заполнили корабль, распространив всюду предчувствие поражения.

Внизу стало особенно тяжело. Над сплетениями багровых лоз и лиан поднималось непреодолимое зловоние растений, увенчанных пурпурными, раздутыми и отяжелевшими стручками.

Растения казались в каком-то смысле разумными. Они росли так быстро, что дурной запах, который от них исходил, мог усиливать напряженность внутри корабля. Из этого цветка каждую минуту непрерывно вырастали все новые усики, подобных которым Лоутон никогда не видел.

Пузырь превратился в цветущий ужас, медленно двигавшийся в западном направлении над штормовой Атлантикой. И все химические вещества, которые Лоутон распылял через вентиляционные клапаны, не смогли помешать росту зелени или уничтожить какие-нибудь семена. Было трудно уничтожить растительную жизнь химическими веществами, которые не вредили человеку. Лоутон опасно рисковал, увеличивая нездоровье быстро сокращающегося запаса, распыляя сомнительные ядовитые вещества.

Все было тщетно. Наросты увеличивались, как на дрожжах, как будто решили продемонстрировать свое негодование против предпринятых мер.

Потерпев поражение, отчаявшись, Лоутон разыграл свою последнюю карту. Он отправил в бой пятерых членов экипажа, вооруженных воздушными пушками. Он вернулись, крича. Лоутону пришлось подкрепиться двойными виски с содовой, прежде чем он смог выдержать укоризненные взгляды людей, из которых вытаскивали зловещего вида колючки.

С тех пор началось столпотворение. Младшими офицерами овладела паника, некоторые члены экипажа обезумели. Один из них набросился на четверых товарищей с гаечным ключом; другой — вбежал в кухню корабля и зарезался ножом. Помощник инженера выпрыгнул в аварийный люк, заявив, что предпочтет быструю смерть медленной смерти от удушья.

И он умер быстро. Это было ужасно. Взглянув вниз, всякий мог увидеть его скрюченное тело, болтавшееся на малиновом шипе сорока футов в высоту.

Слэшавэй стоял, глядя на это Ватерлоо; грубые черты его лица начали подергиваться.

— Я не могу терпеть это, сэр. Это раздражает меня.

— Я знаю, Слэшавэй. Здесь что-то похуже марихуаны.

Слэшавэй тяжело сглотнул.

— Бедный парень сделал мудрую вещь.

Лоутон сказал сухо:

— Позабудь об этой идее, Слэшавэй — убей ее. Мы сильнее его. У нас нет не одной унции слабости. У нас есть то, что нужно.

— Человек не может столько вынести.

— Глупости. Нет предела тому, что может вынести человек.

Послышался настойчивый голос:

— Радиоприемник настроен, сэр.

Лоутон развернулся. На экране мерцали туманные очертания лица, которые постепенно становились четче. Радист «Персея» задыхался от волнения.

— Прием улучшается, сэр. Европейские короткие волны становятся сильнее. Статика ужасная, но мы принимаем все станции на континенте, и в большинстве своем американские станции.

Глаза Лоутона сузились в щелки. Он сплюнул на палубу; от волнения он не мог сдержать дрожь.

— Слэшавэй, ты слышал? Мы сделали это. Мы вновь победили огонь и воду.

— Мы сделали что, сэр?

— Пузырь, дурак ты этакий — он становится тоньше. Адские колокола, что ты стоишь здесь и смотришь как идиот? Мы добрались до него!

— Я не могу этого выдержать, сэр. Я схожу с ума.

— Нет, не сходишь. Ты просто держишь внутри то, что хочешь выкинуть. Слэшавэй, я собираюсь выступить перед экипажем с первоклассной зажигательной речью. Здесь не будет паники, пока я командую. — Он повернулся к радисту. — Свяжись с диспетчерской. Скажите капитану, я хочу, чтобы все члены экипажа немедленно выстроились у этого экрана.

Лицо оператора побледнело.

— Я не могу это сделать, сэр. Устав корабля…

Лоутон пронзил оператора гневным взглядом.

— Капитан приказал тебе докладывать непосредственно мне, верно?

— Да, сэр, но…

— Если ты не хочешь быть разжалованным, работай.

— Да-да, сэр.

Пораженное лицо капитана предшествовало плановому построению целую минуту, оно казалось бледной тенью на наружном экране. Жилы на его теле были похожи на толстые синие шнуры.

— Дэйв, — прохрипел он. — Ты сошел с ума? Что хорошего будет от того, что мы сейчас скажем?

— Выстроились? — нетерпеливо отчеканил Лоутон.

Форрестер кивнул:

— Они все в машинном отделении, Дэйв.

— Хорошо. Заблокируй их.

Лицо капитана исчезло назад, и сцена трагического ужаса возникла на светящемся экране визора. Члены экипажа не выстроились. Они кое-как стояли напротив самого большого экрана «Персея», выражая предельное отчаяние.

Огонь безумия разгорался в глазах троих или четверых. Другие порвали рубашки и разодрали себе ногтями кожу. Младший офицер Калдвэлл стоял прямо, как тотемный столб, сжимая и разжимая руки. Второй помощник инженера высунул язык. Его лицо было невозмутимым, но было очевидно, что реакция ужаса отразилась идиотической гримасой.

Лоутон облизнул губы.

— Люди, послушайте меня. Снаружи есть некое растение, которое выделяет состав, вызывающий безумие. Некоторые из вас, кажется, имеют иммунитет.

У меня иммунитета нет, но я борюсь с ними, и все вы, парни, тоже будете бороться с ними. Я хочу, чтобы вы сражались на пределе своих сил. Вы можете сражаться с кем угодно, когда знаете, что совсем рядом освобождение от кошмара, который нужно уничтожить — пусть даже это только растение.

— Люди, мы пробьем себе дорогу. Пузырь тонкий. В любую минуту растения под нами могут рухнуть в Атлантический океан.

— Я хочу, чтобы все люди на борту этого корабля стояли на своих постах и выполняли приказы. Прямо сейчас вы похожи на ободранных кошек. Но большинство людей, которые добились успеха, начинали в куда худшем положении.

Он криво улыбнулся.

— Полагаю, это все. Я никогда в жизни не говорил речей, и я их ненавижу.

Младший офицер Калдвэлл начал петь. Он начал, и мужчины подхватили песню, которая разнеслась по всем кораблю.

Лоутон распрямил плечи. С таким экипажем ничто не могло остановить его! Ах, его силы росли. Безумие, исходящее от травы, его не пугает. Они были отважными ребятами, и ему будет весело отправиться с ними в ад, если потребуется.

Ожидание далось нелегко. Следующие полчаса напряженность постоянно возрастала; Лоутон отдавал приказы и видел, что все люди на своих постах.

— Спокойно, Джимми. Как бороться с безумием? Сосредоточиться на поставленной задаче. Продолжай работать, парень.

— Гарри, лебедку нужно подтянуть. Мы не можем допустить провала.

— Да, все будет внезапно. Нам придется запустить пропеллеры в тот момент, когда рухнет дно…

Он был с капитаном и Слэшавэем в диспетчерской, когда момент настал. Внезапно последовал тяжелый толчок, стол капитана начал двигаться по направлению к кварцевому порту, таща за собой Лоутона.

— О черт! — закричал Слэшавэй.

Палуба резко наклонилась; затем вернулась в исходное положение. Появился внезапный поток, холодный воздух пришел сквозь вентиляционные клапаны, когда тройные пропеллеры заработали.

Лоутон и капитан добрались до кварцевого порта одновременно. Они стояли плечом к плечу, глядя вниз на штормовую Атлантику.

Далеко под ними плыла на волнах волнистая масса растительности. Пока она поднималась и падала в убывающем солнечном свете, на поверхности поднялась густая пена, осквернявшая чистую поверхность моря.

Но это не плавающая масса вызвала тошноту у Форрестера и стала причиной нервной дрожи Лоутона. По острову, напоминавшему скопления водорослей в Саргассовом море, ползло нечто огромное, по форме схожее с пятнистым садовым слизнем.

Форрестер, дрожа, отвернулся от кварцевого порта.

— Боже, Дэйв, это могла быть последняя капля. Животная жизнь. Дэйв, я… Я не могу понять, как мы выбрались.

— Мы снаружи, все в порядке, — сказал Лоутон хрипло. — Как раз вовремя. Командир, будет лучше раздать пунш. Людям это понадобится. Я отвечу прямо. Вы обвинили меня в примитивности. Подождите, вы еще увидите меня через час.

Доктор Стефен Халдэй стоял в дверях своей лаборатории в Аппалачах, глядя в пропитанные сосновым ароматом сумерки; на его приятном лице застыло выражение озабоченности. Это произошло снова. Часть его эксперимента улетела ввысь; очень свободная форма под очень высоким волновым напряжением. Он задумался, не появится ли нечто вроде макромира высоко в стратосфере, изменив даже воздух и частицы вещества, которые двигающиеся в атмосфере; свободные частицы, сочетаясь с водородом, могли создать новые молекулярные механизмы.

Если бы такое случилось, их теперь должно быть восемь. Его пузырей, плывущих по небу. Они не могли никому навредить — на пути вверх, в стратосферу. Но он все равно чувствовал себя немного неловко. Ему следует в будущем действовать осторожнее, сказал он себе. Намного осторожнее. Он не хотел, чтобы Контролеры повернули вспять часы цивилизации, остановив все эксперименты по расщеплению атома.

Вилли

Долина выглядела очень чистой, по-настоящему стерильной, как будто дождь и эрозия удалили все признаки красоты и оставили лишь примитивные очертания, которые и заполняли пространство от края до края.

Человеку, стоявшему на краю утеса и пристально глядевшему вниз, купола города в долине тоже казались чрезмерно резкими. На фоне неровной поверхности утеса они представлялись скопищем поганок — неподвижных, не отбрасывающих тени и окутанных призрачным светом.

Безмолвный наблюдатель застонал и смущенно обернулся. Это был крупный бородатый мужчина; на поясе у него висела черная как уголь шкура ягуара.

Что с ним случилось? Как он…

Он не мог даже объяснить, откуда взялся грубый каменный топор, который он сжимал в мозолистой правой руке. У него было ощущение, что топор мог понадобиться в любой момент, но где он раздобыл оружие и при каких обстоятельствах — мужчина не мог вспомнить.

Он точно помнил, как спорил с каким-то противником и как сила и достоинство помогли ему преодолеть противодействие. Все остальное было смутным, туманным, даже отчасти путающим. Он вспоминал спиралеобразный металлический объект, унылое, медленное пульсирование, вращение какого-то механизма…

Нет, это было куда сложнее. Он восстановил лишь малую часть масштабных и пугающих воспоминаний, который тлели где-то глубоко в сознании.

Тлели, но не давали света. В его мыслях царил хаос, все кружилось в водовороте, и он чувствовал пробуждение чего-то примитивного, как будто не имевшего ни малейшего права на существование.

Трудно было понять, почему он, человек двадцать девятого столетия, носил шкуру ягуара и сжимал в руке грубый каменный топор. Но куда сильнее его терзало убеждение: от него чего-то ждут, и для исполнения этой задачи понадобятся все его умения и отвага.

Он думал, что находился в одиночестве, но внезапно почувствовал почти неслышные движения за спиной; он ощутил, как чей-то взгляд коснулся его широкой спины.

Он развернулся с диким ревом, его пальцы сжали рукоять топора, глаза отыскали противника.

Бродяга был крупным дикарем, с бритой головой и обожженными ярким светом солнца плечами. Он также сжимал каменный топор, и во взгляде его горела безумная ярость.

Чувствуя, как мурашки побежали по затылку, человек двадцать девятого столетия медленно сделал шаг назад, поднял руку и швырнул топор прямо в череп врага.

С чудовищным воплем Бродяга прыгнул вбок, но топор, казалось, последовал за ним. С отвратительным хрустом он вонзился в череп огромного дикаря, и тот рухнул лицом вниз. Он недолго бился в конвульсиях, высунув язык; голова раскачивалась взад и вперед на длинной шее. Он почти развернулся и едва не встал на ноги. Дважды он собирался с силами, приоткрыв один глаз и закрыв другой, его живот свисал вниз как распухший мешок. Потом его конечности, казалось, согнулись под тяжестью тела, и сухой, резкий скрежет вырвался из горла.

Человек двадцать девятого столетия вздрогнул и застыл на миг, пристально и мрачно рассматривая блестящую кровавую ленту, которая протянулась от расколотого черепа Бродяги. Его и отталкивал, и притягивал ритуальный пучок волос на бритом черепе врага; его внимание привлекала странная тень, которую отбрасывал брошенный топор на серое лицо противника.

Внезапно скривившись, он наклонился и сделал то, что предписывал обычай.

Спускаясь в долину со скальпом врага, висевшим на поясе, человек двадцать девятого столетия думал, не сошел ли он с ума. В городе, к которому он направлялся, мужчины не снимали скальпы со своих врагов. Как пример, как предупреждение всем Бродягам — это нужно было сделать. Но в городе, к которому он направлялся, люди жили по законам цивилизованного мира, и эти законы, казалось, действовали на огромных расстояниях…

Скальп его врага и ржаво-красные пятна на грубом топоре символизировали что-то, за что ему следовало бороться в прохладном, пульсирующем, темно-синем мире, в котором люди жили в мире и согласии под пологом звезд.

Ему следовало бороться — как ни смешно это звучит — за идею.

— Я пойду один. Я пойду, и я вернусь. Вы увидите.

Он имел право приказывать. Он мог принимать решения и воплощать их в жизнь. Было в нем что-то успокоительное и основательное, он не терпел никаких возражений и отметал все протесты взмахом руки.

Он имел право настаивать на своем. Он носил серые знаки отличия Монитора, и могущественный интеллект давал ему право властвовать. В прохладном, пульсирующем, темно-синем мире были другие правители, но они пожимали плечами и отворачивались. Пожимали…

Нет, нет, они не отворачивались. Он был совершенно уверен, что нет. Символически, возможно — но не в физическом смысле. Любопытство возобладало. Они смотрели на него, пока…

Он подошел уже совсем близко к городу… На лице мужчины отразилось жалкое замешательство. Что ж, он… он пойдет прямо к Вилли. Вилли был не просто обычным роботом. Вилли был почти человеком, и он привык ждать возле Зала Мониторов, пока его создатель обсуждал вопросы, выходившие за пределы понимания робота. Вошел посыльный и объяснил, что Вилли всем мешает в коридоре.

— Малыш ждет снаружи. Монитор 236. Что мне сказать ему?

Он пойдет прямо к Вилли. Вилли был не просто обычным роботом. Вилли мог дуться и устраивать сцены, но даже дикие лошади не могли оттащить Вилли от его создателя.

Монитор 236 едва не заплакал от облегчения, когда его ноги коснулись гудящего мото-тротуара и он увидел, что стремительно мчится вперед к центральным воротам Вэлли-Сити. Он уже подъехал совсем близко к воротам, и его мысли путались, а глаза словно застилал туман.

Вэлли-Сити выглядел как-то не совсем правильно — теперь, когда человек оказался так близко. Город утратил резкость, и его бледные купола, пульсирующие призрачным сиянием, казалось, обретали красоту, поднимаясь к утесу наверху. Но энергетические опоры, стоявшие у восточных ворот, казались шире и выше, чем прежде; тут и там появились другие новые, необычные объекты.

Он внезапно задумался о том, почему оказался в одиночестве на мото-тротуаре. Обычно к центральным воротам непрерывно тянулся поток людей. В горле у него застыл ком, когда он увидел горы красного песка на белой транспортной металлической ленте ведущего наружу мото-тротуара. Там не оказалось пассажиров. Ни один человек не покидал город, и он — он один входил внутрь!

Он немного ускорил шаг, двигаясь теперь почти с такой же скоростью, как блестящая лента металлопласта, которая несла его к центральным воротам. Быстро ходить по мото-тротуарам считалось непристойным. Стоять совершенно неподвижно и беседовать с ближайшим соседом — это было практически неизбежно, если человек следил за сохранением своей энергии и не мог сесть на стратолайнер.

Но… он был Монитором. Он мог бежать, если пожелает. Он мог бежать, бежать. И вдобавок впереди не было ни единого пассажира, который мог бы ему помешать. Ужасное болезненное ощущение возникло у него где-то в районе живота — и он отбросил в сторону правила и порядок.

Он бежал по движущемуся тротуару, и в теле высокого, царственного Монитора прятался дикий зверь. Он бежал все быстрее, каменный топор, украшенный блестками запекшейся кровью, покачивался в его руке.

Он был бы очень рад, если б в тот момент на мото-тротуаре появился какой-нибудь пассажир, он с облегчением услышал бы слова: «Добрый вечер, Монитор 236. Не желаете ли побеседовать с Обычным человеком?» Это помогло бы ему восстановить уверенность в себе. Но не было никого. Никого.

Мото-тротуар уже нес его прямо через центральные ворота в город. Он мог видеть бледные купола, пульсирующие слабым светом, и невыразительный цилиндр центральной электростанции, возносящийся в невообразимую высь — словно гигантский палец, постоянно указывающий в восточную часть долины.

Он видел и переплетающиеся, искрящиеся нити мото-тротуаров, соединяющих купола, силовые шахты и жилые дома в единую систему, пребывающую в непрерывном движении.

Он видел роботов. Больших, неподвижных, безвольных роботов, которые вовсе не напоминали людей, но были просто металлическими кубами с движущимися конечностями и телео-электронными мозгами, чувствительными к импульсам человеческого мозга.

Они стояли неподвижно, на некотором расстоянии друг от друга, готовые передвинуть, соединить, обрезать, распутать, исправить, проверить и сотней эффективных способов решить проблемы, которые постоянно возникали в обширной, сложной жизни города.

Когда роботы перемещались, они напоминали кружащиеся диски с быстро движущимися пальцами; физическим изменениям они не были подвержены. Роботы оставались бесчувственными, сигналы поступали к ним по лучу коммуникатора. В течение сотен лет они механически передвигались по городу.

Они были фактически неразрушимыми, чувствительными, механическими рабами, и Монитор 236 видел, что некоторые из них отодвигались куда-то глубоко в окружающую синеву, когда он, переводя дыхание, сошел с мото-тротуара.

Кто-то бежал к нему, размахивая белыми руками. Неизвестный мчался к нему в этой синеве — казалось, что странник вернулся из долгого путешествия только ради встречи с этим человеком.

Вновь прибывшая не была красива. Сначала ему бросились в глаза вздернутый нос и веснушчатое лицо; а потом он присмотрелся повнимательнее — и заметил все детали.

И все-таки это была не иллюзия. Нельзя почувствовать запах иллюзии, и нельзя охватить ее руками после того, как охватишь ее взглядом. Ее волосы пахли тлеющими угольями, и было что-то совершенно дикое и собственническое в том, как она цеплялась за него и целовала. От этих поцелуев Монитор побледнел.

Удивительно, но он испытал восторг, чистую радость. Казалось, все напряжение исчезло, растворилось, так что он больше не чувствовал страха и неуверенности.

И все же она была некрасива. Женщина-варвар, одетая в дрянные остатки шкуры пантеры — в клочья и лохмотья, которые едва прикрывали ее наготу. Дикая женщина, в глазах которой сиял свет джунглей, а на неровных зубах остались пятна от ягодного сока.

— Мы думали, ты никогда не придешь, — шептала она. — Ты был прав, а мы были… глупы! Бродяги собираются напасть.

Он уставился на нее, плотно сжав челюсти. На мгновение он как будто оказался сразу в двух смутно вспоминающихся мирах, которые соприкасались, пересекались и все же были отделены друг от друга широкой бездной времени.

Напряжение снова вернулось. Замешательство появилось в его глазах, и оно передалось девушке.

— Что не так, Агар? — хрипло прошептала она. — Почему ты так смотришь на меня?

— Агар? Да, я — Агар, — ответил он, как будто чувствуя потребность громко повторить свое имя.

Девушка казалась напуганной. Она отчаянно вцепилась в его запястье.

— Агар, что такое? Скажи мне, Агар!

Ее длинные, острые ногти врезались в его плоть, и когда он посмотрел вниз, то заметил небольшие темно-красные пятна на мото-тротуаре, который двигался рядом, на уровне его колен.

Его кровь, кровь Монитора, пролила эта обезумевшая дикая женщина в городе двадцать девятого столетия. Городе пылающих куполов у подножия вечных скал, городе, который, казалось, простирался в бескрайнюю синеву…

Необъяснимое побуждение заставило его внезапно запрыгнуть обратно на мото-тротуар.

— Наши люди готовы, Агар, — воскликнула девушка, взбираясь следом. Она не прыгала на тротуар, как он, но скорее заползала, как будто опасаясь, что движущаяся дорожка полна магической энергии, которая требует очень осторожного отношения.

— Наши люди ждут в тени Полу-Тела, Агар!

Полу-Тело! Да, теперь он вспомнил. Он оставил своих людей под большой, металлической Половиной Тела, их волосатые, грубые лица были освещены языками костра, который он разжег для их защиты.

Бродяги боялись огня, и — Бродяги боялись его людей. Но Бродяги завидовали его людям — безопасности города и волшебной энергии Полу-Тела.

Полу-Телу поклонялись с незапамятных времен. Оно было холодным, синим и неподвижным — колоссальных размеров конструкция, которая возвышалась точно посреди Сентрэл-Сквер и служила защитой его людям. Символично, что это была не совсем половина тела — скорее Лицо, которое размышляло о городе и никогда не погружалось в сон — большое, металлическое лицо, в глазах которого сосредоточилась неизмеримая мудрость.

— Мы должны бороться из всех сил, — прошептала девушка, стоявшая рядом. — Бродяг нужно уничтожить.

И снова возникло это чувство — два смутно припоминаемых, взаимосвязанных мира, к которым прикованы его мысли, которые рождают неисчислимые парадоксы… Его разум был как будто парализован.

Бродяги? Кто такие Бродяги? Мото-тротуар стремительно нес его в самое сердце города, прямо к Залу Мониторов и большой Сентрэл-Сквер.

— Я — Монитор, — произнес он, очнувшись. — А чем занимаешься ты, девочка? И почему ты так на меня смотришь? Говори, я даю тебе разрешение.

— Ты мне даешь разрешение, Агар? Твое раз…

— Что ж, я Монитор, и…

На лице девушки отразился крайний испуг.

— Агар, Агар, что с тобой стряслось? — она едва не зарыдала. — Ты принесешь огонь от неба. Имя, которое ты только что произнес. О, я не осмеливаюсь повторить это! Огонь поглотит меня.

Он сердито нахмурился и шевельнул рукой, как будто собирался схватить девушку за плечи и встряхнуть, чтобы привести в чувство.

Когда девочка неизвестного происхождения перешла границу… Она, очевидно, притворялась дикаркой на улицах. Такое иногда происходило: психологические дефекты после долгих исследований антропологии, фольклора, нравов и диких ритуалов далеких и примитивных рас и культовых практик недостойных цивилизации азиатских островитян и австралийских аборигенов.

Но почему безвольные роботы не окружили ее в ответ на импульсы из Центра Государственной безопасности? Трагическое и жалкое происшествие, но не подлежащее юрисдикции Монитора. Не то чтобы он не мог вмешаться, но психически нестабильные люди были так раздражительны… Держать сумасшедших Простых людей подальше от улиц — вполне обычное дело для роботов, с которыми сотрудничает Государственная безопасность. Теперь, очевидно, сотрудничество прекратилось.

Он внезапно увидел их, всех его людей, собравшихся у огня посреди Сентрэл-Сквер, под огромной, мерцающей Половиной Тела. Мото-тротуар так стремительно нес его к людям, что путешественнику едва хватило времени, чтобы рассмотреть мужчин и женщин, сидевших широким полукругом — и вот он уже оказался посреди толпы, привлекая всеобщее внимание.

Женщины племени собирались вокруг него с криками облегчения и радости, касаясь его ног, его груди, его бицепсов, как будто там хранилось некое могучее и чистое волшебство, способное защитить их от буйной жестокости Бродяг. Мужчины стояли прямо и неподвижно, пристально разглядывая его. Он знал, что они считали его величайшим из воинов.

Он знал, что они были готовы умереть за него, и он внезапно почувствовал прилив гордости — он снова стоял вместе со своими людьми у Полу-Тела. Его глаза увлажнились, но взгляд стал жестче, когда воин увидел раны на телах своих соплеменников.

В тени сидел старый Бабу; при свете костра его изможденное лицо напоминало череп, а его глаза фанатично блестели. Старый Бабу, во взгляде которого читалось «Смерть Бродягам!», и Тигур, бочкообразный, сутулый, но борец до кончиков ногтей; он позабыл обо всех своих любовных увлечениях, когда начал готовиться к предстоящей битве. Тут были Капа, Турнун, Грун и молодой Укар, юный годами, но могучий и настолько отважный, что, казалось, он сражался всегда.

«Смерть Бродягам!» Эти слова песней врывались в сознание Агара, когда он занимал свое положение у Полу-Тела, рядом с девушкой. Она прижалась к своему спутнику как будто инстинктивно — словно ей по праву принадлежало это место, и она займет его и тогда, когда придет время сражаться.

— Они напали однажды, но мы прогнали их, — услышал он чей-то рык; подняв голову, он увидел, как сурово блестят глаза старого честного Бабу.

— Я видел их, — воин словно издалека услышал свой ответ. — Они собираются в нашей части долины с рассвета.

Нижняя часть лица старого Бабу, казалось, напряглась — словно внезапно подействовала некая таинственная алхимическая реакция, превратившая мышцы его челюстей из каменных в железные.

— Мальчик мог бы проследить за ними, — проворчал он. — Почему ты покинул нас?

— Чтобы увидеть все своими глазами и принести доказательство, — ответил воин. Тут он поднял залитый кровью скальп убитого Бродяги и сунул его под нос старому Бабу.

— Нам не нужны никакие доказательства, — усмехнулся старый Бабу.

— Вы несерьезно отнеслись к опасности. Вы сказали, что Бродяги никогда не нападут бы. Вы сказали, что их слишком мало, а нас слишком много.

— Я это сказал? — проворчал Бабу, проводя пальцем по мертвенно-бледному шраму, рассекавшему его правую щеку.

— Бабу, если ты отказываешься от своих слов, ты бесстыдный лжец.

Губы старого воина скривились в усмешке. Он медленно прикрыл правый глаз, а потом снова посмотрел на собеседника.

— Ну-ну, — проворчал он. — Хотя мы вроде бы и посмеивались, мы не сомневались в твоей мудрости. Просто… ну, просто мы любим тебя, Агар. Без твоей помощи мы не смогли бы бороться, мы ослабели бы…

— Вы сражались бы достаточно хорошо, — услышал свой ответ Монитор 236. — Вы… Вы сейчас находитесь только на пороге стадии воина-короля-священника. Вы думаете, что я наделен волшебной силой. Вы еще не бросили мне вызов, но когда я умру, вы поставите меня на такой высокий пьедестал, что я не смогу спуститься вниз и помочь вам. Вы выберете кого-то, кто будет молиться о вас — хитрого старого знахаря, который потянет вас все глубже и глубже в болото.

Бабу поджал губы и отвел взгляд.

— Иногда слова уносят тебя от нас на крыльях темноты, — сказал он.

Замешательство отразилось на лице Агара.

— Что… что я только говорил, Бабу?

— Не заставляй меня повторять это, — ответил Бабу.

— Он и со мной говорил очень странно, Бабу, — вмешалась девушка, стоявшая рядом с Агаром. — Иногда лучше дивиться, чем знать, почему великий воин так говорит. Вы должны доверять ему, как доверяю я, Бабу.

— Я не утратил доверия к нему, — проворчал Бабу. — Но…

Глаза старого воина внезапно увлажнились, и его рука двинулась к топору, висевшему у пояса.

— Вот оно, — пробормотал он.

Агар почувствовал, что он готов к борьбе — мышцы спины инстинктивно сжались. Он увидел, как прыгнул Бабу, готовый присоединиться к воинам, и почувствовал, как девушка выскользнула из его объятий. На его груди остался почти незаметный след — там, где она прикоснулась к коже холодными губами, как будто стараясь укрепить его силы перед боем. След на его груди, ощущение готовности к борьбе… а потом он прыгнул вперед, взмахнув топором.

Бродяги неслись на его людей со всех сторон. С чудовищными криками они мчались по мото-тротуарам, их бритые головы мерцали в синеве, а рты беззвучно открывались.

В их атаке не было ни плана, ни порядка, а воины Агара тоже не подчинялись никаким приказам. Они сразу сошлись в рукопашной, сцепились друг с другом — топоры поднимались и опускались, пока Сентрал-Сквер не стала красной от крови.

Сражение продолжалось, враги то наступали, то отступали, и варвары бились с Бродягами у основания огромного, Полу-Тела, потом под длинной серой линией силовых каналов на противоположной стороне площади, а затем в центре открытой площадки. Резня казалась поистине омерзительной.

Бродяги сражались, не давая и не прося пощады. Они как будто намеревались уничтожить как можно больше людей Агара.

Это было ужасно, и ничего поделать было нельзя. Агар неожиданно обнаружил, что вырывает из волосатой руки топор и рубит им противника по носу, превращая лицо в кровавое месиво. С двумя топорами он обрушился на вопящего дикаря, но их вырвал у него семифутовый гигант с волосатыми плечами.

Избежав удара, который едва не убил его, Агар опустился на одно колено и ударил врага головой. Поперхнувшись, великан отшатнулся назад; сзади на его череп опустился чей-то топор.

Старый Бабу явился как раз вовремя. Бабу отшвырнул топор, но другой Бродяга захотел добраться до него. Пока Бабу вырывал оружие из расколотого черепа огромного Бродяги, ему пришлось убить еще одного — быстро, жестоко и безжалостно.

Теперь у Бабу было два топора, и он передал один Агару. Откуда-то донесся страшный, удивительный крик. Что-то проскользнуло по тротуару между расставленными ногами Агара; потом эта вещь остановилась у ног Бабу.

У этой вещи были волосы и глаза, но Бабу оттолкнул ее. В следующее мгновение соратники разделились, на Бабу набросились дикари, которые заставили его отступить, хотя он корчил угрожающие гримасы; Агару пришлось расколоть несколько черепов, чтобы отбить врагов, налетевших с другой стороны.

Казалось, битве не было конца. Агар не мог даже сказать, проигрывали его люди или одерживали верх. Он только знал, что вокруг царил оглушительный шум сражения, и он, казалось, вел своих людей к победе посреди безумного хаоса боя.

Победа казалась невероятной, хотя чуть раньше он обнаружил причину дикого ликования, которое засияло в глазах его соплеменников, которые окружили вождя. Он стоял теперь среди своих людей, и им больше не приходилось сражаться за свои жизни.

Сражались, казалось, только Бродяги, ибо с одной стороны площади, из скопища варваров, доносились дикие крики.

Было немного странно, что ему не позволили получить четкое представление о том, что происходит. Но он понимал причину. Это было старое табу «главный человек — неприкосновенен»; люди окружали его со всех сторон и мешали понять, что творилось за пределами узкого круга бойцов, готовых защищать его от всех опасностей теперь, когда ему больше не требовалось рисковать жизнью в сражении.

Все почти закончилось, когда его воины отступили, предоставив ему возможность осмотреть площадь.

Это было немного неприятно, и он почти пожалел о случившемся; он взмахнул топором, настаивая на своем праве увидеть то, от чего его хотели уберечь — и он увидел, как последние Бродяги тщетно сопротивлялись огромным роботам.

Бродяги попытались сбежать с площади единственной дорогой, все еще открытой для них — по мерцающему мото-тротуару, проходившему слева от Полу-Тела и уводящему вверх к Залу Мониторов. Похоже, они не увидели роботов, спускавшихся к ним, двигавшихся по тротуару в противоположном направлении; они вопреки всему нагоняли отступающих.

Все роботы, за исключением шести, уже спустились к основанию спирали, и было очевидно, что они контролируют ситуацию.

Роботы шевелились и проворно орудовали выдвижными конечностями. Они исправляли недостатки в запутанной, сложной жизни города. Они разрывали, стирали, разбивали все уцелевшие аномалии.

Большая часть «аномалий» теперь превратилась в бесформенные кучи, лежавшие у основания Полу-Тела, мото-тротуар возле статуи стал мокрым и скользким. Движущаяся дорожка медленно унесла прочь все остатки вражеской армии, и внезапно вниз посыпались безжизненные тела Бродяг, а роботы перестали шуметь.

Углубления и отверстия появились в их мерцающих телах, и механические руки втянулись обратно внутрь. Колеса, напоминавшие пилы, исчезали медленнее; казалось, они скользили прочь, оставляя позади темно-красные пятна.

Грубая кожа Агара побелела — он был поражен случившимся.

Роботы не попытались напасть на его людей; внезапно он знал, что один из них покачнулся и направился к нему через всю площадь. Робот подходил все ближе и ближе, пошатываясь, как пьяный, подчиняясь неким непонятным телео-электронным импульсам.

Робот остановился прямо перед ним, замер и посмотрел на человека огромным, мерцающим глазом, появившимся посреди пустого туловища. Медленно, как будто повинуясь притяжению магнита, Агар подобрался поближе к этому большому немигающему шару. Он не знал, почему его сердце так сильно забилось. Он достаточно часто смотрел в глаза роботов. Он был готов увидеть одного из людей Государственной безопасности, образ которого отражался в глубинах глаза — увидеть человека, направляющего действия робота из Палаты Общественной безопасности.

Когда-то он слышал ужасную историю — Монитор посмотрит в глаз робота и увидит там нечто совершенно неожиданное. Политический сатирик, самозваный автор страшных рассказов, сочинил эту историю. Она получила распространение в кино и на сцене и вызвала негативные последствия, доведя многих до истерики. Монитор увидит вместо Директора Государственной безопасности что-то усохшее, огромное, отвратительное — пугающую шипящую тварь, которая сидит в Палате Государственной безопасности и управляет роботами, наносящими удары направо и налево.

Взгляд Агара был чист, почти стерилен, как будто с его лица исчезло всякое выражение. Медленно, стараясь унять дрожь и чувствуя, как по спине бегут мурашки — он наклонился и посмотрел в огромный глаз робота.

С его губ сорвался крик удивления.

Это было безумно, невероятно — это было совершенно непредставимо! Вилли осмелился…

Теперь он заглянул в этот глаз и смог увидеть — Вилли! Маленький робот сидел в Палате Государственной безопасности; его металлические пальцы сжимали телео-электронный импульсный генератор. Провода, шедшие от электронного мозга Вилли к аппарату и тянувшиеся позади, чуть заметно светились и позволяли разглядеть невыразительные серые стены. Казалось, Монитор 236 мог протянуть руку и прикоснуться к Вилли.

— Вилли!

— Хозяин!

Было совершенно очевидно, что выражал взгляд Вилли. Он приветствовал своего хозяина, вернувшегося домой. Теперь он почти бежал к своему господину по Сен трэл-Сквер.

— Вилли!

— Хозяин!

— Вилли!

— Хозяин!

Внезапно огромный безвольный робот моргнул, покачнулся на тяжелых ногах-опорах и зашагал по Сентрэл-Сквер туда, где в синеве замерло в бесконечных размышлениях неподвижное Полу-Тело; устремленные ввысь глаза, казалось, отдавали приказы далеким куполам города и вечным утесам.

Монитор 236 инстинктивно осознал, что робот указывает на надпись у основания статуи. Но он не мог отчетливо рассмотреть надпись с того места, где сейчас стоял.

В висках у него стучало, и ему пришлось подойти поближе к пьедесталу, и даже тогда ему пришлось разглядывать надпись с немалым напряжением. На мгновение он как будто застыл, глядя на металлические буквы сквозь мерцающую завесу, позади которой возвышались большие опоры — его взгляд как будто не мог сфокусироваться, и каждое усилие отдавалось резкой болью в затылке. Потом, внезапно, мерцание исчезло, и завеса упала.

Надпись гласила:

Вилли, разумный робот, сидел в Палате Государственной безопасности, болтая металлическими ногами, и глядя в белое лицо хозяина через оптическое устройство безвольного робота. Он посмотрел на огромную Сентрэл-Сквер и вздохнул от облегчения.

Ему нужно было многое объяснить, но теперь все в порядке.

Память вернулась к хозяину. Он узнал бюст, который возвели в его честь на Сентрэл-Сквер. И тут с человеком произошла разительная перемена.

Лицо хозяина явно изменилось. Это больше не было лицо варвара — это было лицо Монитора. Исчезли тугая складка возле губ и дикая ярость во взгляде.

Он, Вилли, не знал, что путешествие во времени деформирует разум его создателя. Амнезия… с хозяином случилось именно это. Вилли действительно знал об амнезии, у него был почти миллион лет, чтобы изучить микрофильмы по психиатрии в Палате Государственной безопасности.

Он не знал, что у хозяина после возвращения будет амнезия.

Он просто знал, что хозяин вернется, и что он, Вилли, должен остаться преданным хранителем пламени. Нет предела терпению робота.

И когда цилиндр времени появился снова, и дикие потомки племени хозяина приняли путешественника как своего — он, Вилли, запустил мото-тротуары, включил огромных, безвольных роботов, которые исполняли порученные им задачи.

Холодный мысленный взор робота устремился сквозь бескрайние бездны лет. Вилли снова увидел своего хозяина, поднимающегося в цилиндр времени, отвергая все возражения. Он видел, как Мониторы 235 и 237 закрывали крышку цилиндра над спокойным, решительным хозяином, видел, как они обменивались скептическими взглядами, которые было так легко истолковать:

«Путешествие во времени вызывает слишком много непредвиденных последствий. Возражения против него — миллион к одному».

Итак, хозяин изобрел разумного робота, так почему бы ему не изобрести цилиндр, который мог отправиться далеко в будущее? Мониторы 235 и 237 насмехались над Вилли. Но он, Вилли, прожил миллионы лет, пережил всех Мониторов и всех спокойных, цивилизованных людей.

Он выжил и сохранил свои воспоминания. Время не могло уничтожить их, и теперь, своим холодным мысленным взором, он мог увидеть, как вращается цилиндр. Быстрее и быстрее, сверкая и тускнея, пока не показалось, что он вот-вот разорвется от горя.

Он видел все очень ясно, как будто это случилось вчера. Время не могло уничтожить воспоминания робота, но время повлияло на цилиндр. Он стало бледным, переливчатым коконом, слабо мерцавшим на фоне мягкой, пульсирующей черноты.

Потом, совершенно неожиданно, цилиндр исчез.

Переливающиеся глаза Вилли потускнели, и его зазубренная металлическая челюсть опустилась.

Посреди большой Сентрэл-Сквер хозяин повернулся и снова обнял ту девчонку — девчонку, которая была немногим лучше Бродяг. Пожирая ее взглядом, как будто он был все еще варваром, а она была для него единственной женщиной в мире.

Вилли смотрел, и его челюсть опускалась все ниже и ниже. Потом он одним движением отключил передающий импульсы аппарат.

Любовь. Любовь была болезнью, чем-то вроде болезни, но хозяин всегда от нее страдал. Она хуже, чем амнезия, потому что от нее никогда не было лекарства.

И все же… он, Вилли, не сожалел о том, что остался верным хранителем пламени. Хозяин будет править снова, мягко, но решительно направляя своих диких потомков обратно на путь цивилизации.

Хозяин будет править снова.

Чёрная тварь

Я вышел из каюты за полночь. Верхняя прогулочная палуба была совершенно пустынна, и тонкие нити тумана качались над шезлонгами и обвивались вокруг блестящих поручней. Воздух был неподвижен. Корабль медленно двигался по тихому, окутанному туманом морю.

Но мне туман не мешал. Я прислонился к поручню и жадно втянул влажный, густой воздух. Почти невыносимая тошнота отступила, неизбывные физические и духовные страдания позабылись, и я стал спокойным и безмятежным. Я снова мог испытывать чувственное восхищение; я не променял бы аромат морской воды на жемчуга и рубины. Я немало заплатил за то, чем собирался наслаждаться — за пять коротких дней свободы и приключений в очаровательной, роскошной, прибрежной Гаване, которую мне расхвалил предприимчивый и, как я надеялся, достаточно честный менеджер из туристического агентства. Меня никак нельзя назвать богатым человеком, и я сильно порастратил свои банковские накопления, стремясь удовлетворить непомерные требования «Loriland Tours, Inc.»; в итоге мне пришлось отказаться от таких по-настоящему необходимых удобств, как послеобеденные сигары и не облагаемые налогами шерри и шартрез.

Но я был чрезвычайно доволен. Я шагал по палубе и вдыхал сырой, пряный воздух. В течение тридцати часов я был прикован к своей каюте морской болезнью, более изнурительной, чем бубонная чума или злокачественный сепсис; но сумев наконец выбраться из-под железной пяты, я теперь мог наслаждаться открывающимися перспективами. Они были завидными и великолепными. Пять дней на Кубе, с возможностью кататься вверх и вниз по залитому солнцем Малекону в ярком лимузине и любоваться розовыми стенами Кабаны, Собора Колумбуса и Да Фуэрцы, величайшей сокровищницы Ост-Индии. А еще я мог посетить залитые солнцем patios, прогуляться по обитым железом rejas, и потягивать refrescos при лунном свете в открытых кафе, и набираться, пользуясь случаем, испанского презрения к Большому бизнесу и Активной Жизни.

А потом на Гаити, во тьму волшебства, на Виргинские острова, в странную, невероятную старосветскую гавань Шарлотты-Амалии, где дома с красными крышами и без дымоходов стоят рядами, возносясь прямо к звездам; потом на дикие Саргассы, к неизбежной последней остановке, где плавают радужные рыбы, ныряют в воду мальчишки, стоят старые корабли с побеленными солнцем трубами и бродят вечно пьяные шкиперы. Луч опалового света, словно окруженный малахитовой оправой, пробился сквозь серый туман и рассеял мою северную раздражительность. Я прислонился к поручню и погрузился в мечты о Мартинике, которую я увижу через несколько дней. А затем, внезапно, я ощутил приступ головокружения. Древняя ужасная болезнь вернулась, чтобы окончательно извести меня.

Морская болезнь, в отличие от всех других главных несчастий — болезнь индивидуальная. Не бывает двоих людей, у которых она проявлялась бы одинаково. Симптомы колеблются от незначительного недомогания до разрушительного упадка всех способностей. Мои страдания были просто невообразимыми. Задыхаясь и теряя сознания, я отошел от поручней и беспомощно опустился в один из трех оставшихся шезлонгов.

Почему стюард разрешил оставить эти стулья на палубе — для меня представлялось неразрешимой загадкой. Он, очевидно, позабыл о своих обязанностях, поскольку пассажиры обычно не посещали прогулочную палубу в первые часы после полуночи, а туман и влажность наносили непоправимый ущерб плетеным шезлонгам. Но я был слишком благодарен за те удобства, которые мне обеспечила предполагаемая небрежность — и не придавал беспорядку особого значения. Я лежал, вытянувшись в полный рост, морщась, переводя дух и пытаясь убедить себя, что я болен не так сильно, как кажется. А затем, внезапно, я почувствовал замешательство.

От сидения исходил неприятный запах. Это не вызывало сомнений. Когда я повернулся, моя щека прикоснулась к влажному дереву, а в мои ноздри проник резкий, незнакомый запах — густой и приторный. Он одновременно возбуждал и отталкивал. В какой-то мере он уменьшал мою физическую неловкость, но он также вызывал у меня непреодолимое отвращение, внезапное, истеричное и почти безумное.

Я попытался подняться со стула, но силы оставили меня. Какое-то непостижимое влияние, казалось, не давало мне встать. А затем все как будто провалилось в бездну. Я не шучу. Нечто подобное и впрямь произошло. Основание нормального, знакомого мира исчезло, сгинуло. Я рухнул вниз. Бесконечная пропасть как будто разверзлась подо мной, и я упал и затерялся в серой пустоте. Корабль, однако, никуда не делся. Корабль, палуба, стул по-прежнему оставались на своих местах, и все же, несмотря на сохранение этих привычных атрибутов реального мира, я растворился в непостижимой пустоте. Я испытал иллюзию падения, беспомощного кружения вниз через вечность пространства. Как будто стул, на который я опустился, перенесся в иное измерение, одновременно оставаясь в знакомом мире — он как будто находился и в нашем трехмерном мире, и в мире иных, неведомых измерений.

Я увидел вокруг странные формы и тени. Я всматривался в бесконечные темные пространства и видел континенты и острова, лагуны, атоллы, огромные водовороты. Я падал в великую бездну. Я погружался в темную слизь. Границы разума исчезли, и разрушительные потоки проносились мимо меня, унося жизненные силы и порождая невероятные страдания. Я был один в великой бездне. И фигуры, которые сопровождали меня в этом необычайном пугающем мире, были иссохшими, черными и мертвыми; они безумно прыгали, тряся маленькими обезьяньими головами, внутренности, пропитанные морской водой, вываливались из их тел, а из глаз, лишенных зрачков, сочился гной.

А затем, очень медленно, омерзительное видение растаяло. Я снова оказался на своем стуле, и туман был таким же густым, как всегда, и корабль ровно плыл по тихому морю. Но запах по-прежнему чувствовался — резкий, подавляющий, тяжелый. Я в ужасе вскочил, чувствуя надвигающуюся угрозу… Мне показалось, что в мое тело вторглось нечто огромное и неземное; в одно мгновение все силы зла сосредоточились в одном месте и обрели поистине невероятные пропорции.

Я каким-то образом пробрался внутрь, в теплый, насыщенный влажными испарениями верхний салон; здесь я ждал, задыхаясь, прибытия стюарда. Я нажал на маленькую кнопку с надписью «Стюард» на деревянной панели у центральной лестнице. Я надеялся, что стюард появится до того, как станет слишком поздно, до того, как запах снаружи проникнет в обширный, пустынный салон.

Стюард работал днем, и это было серьезное нарушение — поднимать его с постели в час ночи. Но мне нужно было с кем-то поговорить, и поскольку стюард нес ответственность за шезлонги, я, естественно, посчитал вполне логичным обратиться к нему. Он знает. Он сможет все объяснить. Запах должен быть ему знаком. Он сможет рассказать о стульях… о стульях… о стульях… со мной едва не случилась истерика.

Я вытер ладонью пот со лба, немного успокоился и стал ждать стюарда. Он внезапно появился на верхней площадке центральной лестницы и, казалось, двинулся ко мне сквозь синий туман.

Он был чрезвычайно заботлив, чрезвычайно учтив. Он склонился надо мной и озабоченно коснулся моей руки.

— Да, сэр. Что я могу для вас сделать, сэр? Не слишком хорошая погода, верно. Что я могу сделать?

Сделать? Сделать? Все было ужасно запутанно. Я смог только пробормотать:

— Стулья, стюард. На палубе. Три стула. Почему вы их там оставили? Почему вы не отнесли их внутрь?

Я хотел спросить совсем не об этом. Я намеревался расспросить его о запахе. Но напряжение и потрясение сбили меня с толку. Первая мысль, которая пришла мне на ум при виде стюарда, стоявшего надо мной, такого заботливого и заинтересованного, сводилась к тому, что он — лицемер и негодяй. Он притворялся, что беспокоится обо мне, и все же из чистой порочности он подготовил ловушку, которая ослабила мои сила и привела в жалкое и беспомощное состояние. Он оставил стулья на палубе сознательно, с жестоким и лукавым преступным намерением; он, без сомнения, всегда подозревал: что-то займет их.

Но я не был готов к тому, что поведение этого человека так быстро переменится. Это выглядело ужасно. Я с удивлением осознал, что ошибался: я был ужасно несправедлив к этому человеку. Он не знал. Вся кровь отхлынула от его щек, губы приоткрылись. Он стоял передо мной неподвижно, неспособный произнести ни звука; на мгновение я решил, что он вот-вот упадет в обморок, беспомощно опустится на палубу.

— Вы видели… стулья? — наконец пробормотал он.

Я кивнул.

Стюард склонился ко мне и взял меня за руку. Кожа у него на лице как-то потускнела и сморщилась. На белом пергаментном овале сверкали два глаза, выпученные от страха; стюард дико смотрел на меня.

— Оно черное и мертвое, — забормотал он. — Лицо обезьяны. Я знал, что оно вернется. Оно всегда появляется на борту на вторую ночь, ровно в полночь.

Он сглотнул и крепко сжал мою руку.

— Оно всегда появляется на вторую ночь. Оно знает, где я держу стулья, и оно выносит их на палубу и сидит там. Я видел его в прошлый раз. Оно корчилось в шезлонге, оно страшно вертелось и извивалось. Как угорь. Оно сидит на всех трех стульях. Когда оно видело меня — оно встало и двинулось ко мне. Но я ушел. Я забрался сюда и запер дверь. Но я видел его через окно.

Стюард поднял руку и указал.

— Там. Через то окно… там. Его лицо прижалось к стеклу. Оно было все черное, высушенное и обглоданное. Морда обезьяны, сэр. Боже помоги мне! Морда мертвой, высушенной обезьяны. И с нее капала вода… Я так испугался, что не мог дышать. Я только стоял и стонал, а потом оно ушло.

Он поперхнулся.

— Доктор Блоджетт был изувечен, разорван без десяти минут час. Мы услышали его вопли. Тварь вернулась, я полагаю, и сидела на стульях в течение тридцати или сорока минут после того, как она отошла от окна. Потом она спустилась в каюту доктора Блоджетта и взяла его одежду. Это было ужасно. Ног у доктора Блоджетта не было, а лицо его разодрали в клочья. Следы когтей остались по всему телу. А занавеска у его полки была пропитана кровью.

Капитан приказал мне молчать. Но я должен кому-то рассказать. Я ничего не могу поделать, сэр. Я боюсь… я должен рассказать. Оно уже в третий раз появилось на борту. Оно никого не тронуло в первый раз, оно просто сидело на стульях. На них осталась влага и слизь, сэр… они все были покрыты черной, зловонной слизью.

Я в замешательстве смотрел на него. Что он пытался мне сказать? Неужели он просто помешался? Или я слишком смущен, слишком ослабел — и просто не могу понять, что он говорит?

Стюард продолжал:

— Трудно объяснить, сэр, но этот корабль посещают. Каждое путешествие, сэр — на вторую ночь. И каждый раз оно сидит на стульях. Вы понимаете?

Я не вполне понимал, но что-то неразборчиво пробормотал в знак согласия. Мой голос ужасно дрожал; казалось, слова доносились с противоположной стороны салона.

— Там снаружи что-то было, — вздохнул я. — Это было ужасно. Вот там — слышите? Ужасный запах. Мой мозг… Я не могу вообразить, что на меня напало, но я чувствую, как будто что-то сжало мой мозг. Вот здесь.

Я поднял пальцы и поднес их ко лбу.

— Что-то здесь… что-то… — Стюард, казалось, отлично все понял. Он кивнул и помог мне подняться. Он был все еще поглощен своими мыслями, все еще ужасно взвинчен, но я мог ощутить, что он также стремился подбодрить меня.

— Каюта 16-Д? Да, конечно. Идемте, сэр.

Стюард взял меня за руку и повел к центральной лестнице. Я едва мог стоять прямо. Моя слабость была настолько очевидна, что сострадание стюарда выразилось в поистине героической предупредительности. Дважды я спотыкался и мог бы упасть, если б направляющая рука моего спутника не сжимала мои плечи и не поддерживала слабеющее тело.

— Осталось всего несколько шагов, сэр. Вот так. Только не торопитесь. Ничего не случится, сэр. Вы почувствуете себя лучше, когда окажетесь внутри, там, где работает вентилятор. Только не торопитесь, сэр.

У дверей своей каюты я хриплым шепотом обратился к человеку, стоявшему рядом:

— Теперь я в порядке. Я позвоню, если вы мне понадобитесь. Просто… позвольте… войти внутрь. Я хочу лечь. Эта дверь запирается изнутри?

— Да. Да, конечно. Но, возможно, мне следует принести вам воды?

— Нет, не беспокойтесь. Просто оставьте меня… пожалуйста.

— Что ж… хорошо, сэр. — Стюард неохотно удалился, предварительно удостоверившись, что я крепко держусь за ручку двери.

В каюте было совершенно темно. Я настолько ослабел, что был вынужден прислониться к двери всем телом, чтобы закрыть ее. Дверь захлопнулась со слабым щелчком, и ключ упал на пол. Я со стоном опустился на колени и в ужасе начал нащупывать его пальцами на мягком ковре. Но ключ упорно ускользал от меня.

Я выругался и уже собирался подняться, когда моя рука столкнулась с чем-то жилистым и твердым. Я отшатнулся, задыхаясь. Мои пальцы скользнули по неизвестному объекту; я пытался понять, с чем имел дело. Это была… да, несомненно обувь. И над ней — лодыжка. Башмак был твердо прижат к полу каюты. А кожа на лодыжке, скрытой под носком, казалась очень холодной.

Я немедленно вскочил на ноги и, как запертый в клетке зверь, начал кружить по узкой каюте. Мои руки скользили по стенам, потолку. Боже правый, если бы мне только удалось отыскать кнопку электрического освещения!

В конце концов моя рука наткнулась на эластичную выпуклость на гладкой панели. Я решительно нажал на кнопку, темнота исчезла, и увидел человека, прямо сидевшего на кушетке в углу — крепкого, хорошо одетого мужчину, солидного и с виду самоуверенного. Только его лицо оставалось невидимым. Мужчина прикрывался носовым платком — большим носовым платком, который, очевидно, был необходим для защиты от холодного воздуха, проникавшего через распахнутый иллюминатор. Человек очевидно спал. Он не откликнулся на прикосновение моей руки к его лодыжке; он и теперь не шевелился. Яркий свет электрических лампочек над головой, казалось, нимало не раздражал его.

Я внезапно почувствовал огромное облегчение. Я сел рядом с непрошеным гостем и вытер пот со лба. Я все еще дрожал всем телом, но спокойное поведение человека, сидевшего рядом, подействовало и на меня. Такой же пассажир, без сомнения, который просто вошел в чужую каюту. Будет не трудно избавиться от него. Просто потрепать по плечу, учтиво все объяснить, и незнакомец удалится. Простая процедура, если только я смогу собраться с силами и действовать решительно. Я так ужасно ослаб, я был так невероятно измучен и утомлен. Но наконец я собрал достаточно сил, чтобы протянуть руку и коснуться плеча незваного гостя.

— Мне очень жаль, сэр, — пробормотал я, — но вы вошли не в ту каюту. Если бы на меня так не подействовала погода, то я попросил бы вас остаться и выкурить со мной сигару со мной. Но видите ли, я, — попытавшись улыбнуться, я снова коснулся плеча незнакомца, — лучше бы остался один, так что если вы не возражаете — извините, мне придется потревожить вас.

Я тотчас понял, что несколько поторопился. Я не разбудил незнакомца. Он не сдвинулся с места, даже носовой платок, которым он прикрывал лицо, остался неподвижным.

Я испытал приступ тревоги. Дрожа, я вытянул руку чуть дальше и взялся за уголок носового платка. Это было неприлично, но мне следовало узнать. Если лицо неизвестного было таким же, как тело, если оно было привычным и знакомым — значит, все хорошо. Но если нет…

То, что я увидел, меня нисколько не успокоило. Дрожа от страха, я отбросил носовой платок в сторону. На миг, на один только миг, я увидел темное и отталкивающее лицо, его пристальными, белые, как у трупа, глаза, липкие и злые, плоский обезьяноподобный нос, волосатые уши, толстый черный язык, который, казалось, высовывался от изо рта. Лицо пошевелилось, когда я взглянул на него, оно извивалось и омерзительно корчилось, а сама голова меняла положение; она повернулась немного в сторону — и мне открылся профиль, еще более жуткий, омертвелый и грязный.

Я прижался к двери, потеряв самообладание от страха. Я страдал, как страдают дикие звери. Мой разум, лишенный в результате шока всех способностей к логическому мышлению, действовал лишь на уровне инстинктов, на самом примитивном уровне сознания. И все же некая таинственная часть меня по-прежнему фиксировала происходящее. Я увидел, как язык исчез во рту; увидел, как лицо сморщилось и смягчилось, а из полуоткрытого рта и белых слепых глаз потекли тонкие струйки крови. Через мгновение рот превратился в красный разрез на грязном пятне лица — кровавый разрез, который быстро расширился и растворился в бесформенном темно-красном потоке.

Стюарду потребовалось почти десять минут, чтобы привести меня в чувство. Ему пришлось просунуть ложку с бренди между моими плотно сжатыми зубами, смочить мне виски ледяной водой и изо всех сил помассировать мои запястья и лодыжки. И когда я, наконец, открыл глаза, он отвел от меня взгляд. Стюард, очевидно, хотел, чтобы я отдохнул и успокоился; он, казалось, сомневался в том, насколько устойчиво его собственное эмоциональное состояние. Однако он сумел внятно изложить, какие средства понадобились для восстановления моих сил, а еще рассказал мне об следах:

— Одежда была покрыта кровью, сэр. Я сжег ее.

На следующий день он стал более разговорчивым.

— Оно носило одежду джентльмена, который был убит в последнем путешествии, сэр… Оно носило вещи доктора Блоджетта. Я тут же их опознал.

— Но почему…

Стюард покачал головой.

— Я не знаю, сэр. Возможно, ваше стремительное бегство на палубе спасло вас. Возможно, оно не могло ждать. В прошлый раз оно скрылось вскоре после часа ночи, сэр, а я видел вас в купе несколько позже. Судно, возможно, покинуло его пространство, сэр. А возможно, оно заснуло и не смогло возвратиться вовремя, и именно поэтому оно… растворилось. Я не думаю, что оно исчезло навсегда. На занавесках в каюте доктора Блоджетта, и я боюсь, что такое будет случаться всегда. Оно возвратится в следующем путешествии, сэр. Я уверен в этом.

Он откашлялся.

— Я рад, что вы вызвали меня. Если бы вы отправились прямо в свою каюту — возможно, в следующем путешествии оно носило бы уже вашу одежду.

Гавана не смогла излечить меня. Гаити представлялось черным ужасом, омерзительным болотом, полным угрожающих теней и отчаяния, и на Мартинике я и часу не проспал спокойно в своем гостиничном номере.

Обретённое знание

Когда эта история была напечатана впервые, она оказала почти гипнотическое воздействие на многих любителей научной фантастики. Они читают и перечитывают ее, и каждый раз чувствуют недоумение. В самом деле, эта история, вероятно, в конечном итоге может привести к идее одновременного существования в пространстве-времени бесконечного числа миров, между которыми возможны путешествия.

Прочтите эту историю внимательно. Не спешите. Если поторопиться — легко сбиться с пути. А если читатель потеряется, то может и не вернуться назад.

Каммингс высунул руку в иллюминатор и опустил пальцы в реку.

— О Боже! — выдохнул он.

Ральф Темпл, перевернувшись на своей койке, сонно заморгал.

— Ничего особенного. Река становится холоднее, вот и все. Вверх по течению…

Темпл выпрямился. Несмотря на то, что их окружала практически абсолютная темнота, он мог разглядеть силуэт головы и плеч своего спутника. Он слышал скрип весел и чувствовал густой влажный запах высокого тропического леса.

— Включи лампу и посмотри, — попросил Каммингс. — Я, должно быть, схожу с ума!

Темпл, покачнувшись, поднялся на ноги. Он начинал вспоминать. Память возвращалась.

— Хотели бы вы обрести двадцать пальцев вместо десяти? — спросил Моррисон. — Вы бы хотели обернуться и встретить себя — вчера?

Наверху появился тусклый рассеянный свет. Казалось, свечение озаряло нечто похожее на клавиши гигантского пианино.

Он не мог вынести неведения. Крепко сжав в пальцах шапку, он двинулся к свету.

— Ничего себе! — выдохнул он.

Сначала он был просто ошеломлен — здесь, внизу, в густой черноте; но под холодными, яркими звездами человек мог либо закричать, либо сойти с ума.

Он вскрикнул. В пустоте звездной ночи разнесся его слабый голос, и согнутые ноги Пегаса, казалось, выпрямились. Конечно, полная ерунда. Созвездия не могли измениться. Не тогда, когда он…

Его губы сжались, и вся кровь отхлынула от лица. Ночное небо начало наклоняться. У Пегаса выросли рога, и появились светящиеся точки новых звезд вокруг Плеяд.

Кто-то позвал его из густой темноты:

— Ральф, где ты? Вернись назад сейчас же.

Он отполз на четвереньках. Он оставался в сознании; за ним следило множество глаз. Он стоял неподвижно, его позвоночник словно обратился в ледяной столб, а пальцы крепко сжались.

Казалось, минула вечность, прежде чем зажглась спичка и рядом появилась его любимая. Ее медные волосы, распущенные и падающие на лицо, словно занавес, не могли замаскировать ярость в ее взгляде.

— Что ж, ты сделал это, — вздохнула она, уставившись на него, как будто он был каким-то отвратительным насекомым, которое следовало раздавить.

— Джоан, я…

— Я думала, машина не закончена, — набросилась она на него.

— Я знаю. Я и сам так думал.

Он посмотрел на сидящих вокруг девушек. Хихикая, они собрались вместе, чтобы взглянуть на голые, сухие кости непроверенного предположения.

Что ж, предположение подтверждалось прямо сейчас. Все шло очень быстро, и в утренних газетах мог появиться сенсационный репортаж.

Его желудок сжался; он сильно вспотел.

— Извините, — сказал он чуть слышно.

— Вы должны быть, Ральф Темпл, — вспыхнула медноволосая девушка. — Только что мы находились в музее ремесел и наук. А потом — мы в темноте, Бог знает где.

— Где Нед? — хрипло спросил Темпл. — Я только что разговаривал с ним.

— Нед говорит, что он в другом месте. В какой-то кабине или каюте, вода течет по ту сторону иллюминатора. Только это не вода. Она густая, как клей.

Темпл пошарил вокруг и нащупал стул. Он сел и вытер пот со лба.

Все в порядке, он сыграл роль Пандоры. Но большинство людей обоих полов делали это с тех пор, как Фарадеи и Моррисоны начали изобретать разные вещи в незапамятные времена. Многие люди резали пальцы, хватаясь за опытные образцы наконечников для стрел, спотыкались в кухне о кучи мусора и поднимали крышки на ульях механических пчел.

Сыграть Пандору — это не преступление. Но изобретение машины времени и представление, что это — лишь предположение, воплощенное в пластике и таинственных схемах… Да, такой поступок был…

Да, он надеялся, что они арестовали Моррисона и отправили его в тюрьму пожизненно. Он все вспомнил.

Моррисон убедил директоров Музея ремесел и наук, что его так называемое изобретение соберет их на Выставке Завтрашней Науки.

Моррисон никогда не бывал так настойчив, как в том случае, когда он рассуждал о пользе «публичности» для людей столь же непрактичных, как и он сам. Понадобилось не больше пяти минут, чтобы убедить директоров в том, что математики-физики были седовласыми мальчишками для прессы, что они могли заполнять воскресные приложения своими фокусами.

Темпл с огорчением вспомнил, что он, Моррисон и Нед были приятелями. Они вместе учились в военной школе и колледже и делились юношескими мечтами о невероятных вещах, которые произойдут в будущем. Затем Моррисон занялся получением докторской степени, Нед — инженерией, а он, Ральф Темпл, унаследовал два миллиона долларов. Это разделило их. Нельзя ожидать, что ученый, математический физик, инженер, загоревший в тропиках под солнцем и ветрами, и плейбой с Парк-авеню остались близким приятелями.

Этого нельзя было ожидать, но черт! — это случилось. Они с Недом получили пропуска в Музей ремесел и наук с приложением дружеской маленькой записки от Моррисона.

Стоявший у входа на Выставку Завтрашней Науки Моррисон радостно поприветствовал их:

— Ральф, Джоан… Нед, старина. Скажи мне, что все в порядке.

— Это ты скажи! — посмеялся Нед. — Ральф позволяет мне держать руку Джоан в четвертом измерении. Ты замечал?

— Нет, но теперь ты можешь делать это наяву. Хотел бы ты попутешествовать со скоростью света? Хотели бы вы развернуться и встретить себя — вчера?

— Что должен сделать Ральф? — спросила Джоан.

Темпл отвернулся и нахмурился, но Нед, казалось, наслаждался происходящим.

Он подмигнул девушке Темпла.

— Ему придется разделиться надвое в четвертом измерении. Но он не спрашивал Ральфа. Он спрашивал меня.

Моррисон ухмыльнулся:

— Я спрашивал вас обоих.

— Что ж, чтобы встретить себя вчерашнего, человек должен либо разделиться в четвертом измерении или облететь Вселенную. Не так ли?

Моррисон покачал головой.

— Нет, не совсем. Когда моя машина будет готова, можно будет просто нажать на маленькую кнопку, и — пуф!

— Ты имеешь в виду, он исчезнет? — спросила Джоан.

— С Земли — да. Но он найдет много интересного в другом месте.

Тогда они пошли в машину Моррисона. Интересно, но сейчас он не мог вспомнить, как выглядела машина.

Моррисон стоял снаружи. Подошла группа хихикающих школьниц, девочек в возрасте от шестнадцати до двадцати.

Джоан указала на маленькую, сверкающую кнопку.

— Эта кнопка, ты полагаешь?

О, Боже, зачем он это сделал? Он не был молод, но был мужчиной с поседевшими висками и гусиными лапками морщин вокруг глаз. Он не был дураком.

Или был? Как и все чувствительные и творческие люди, он в некоторых отношениях был хамелеоном. В окружении хихикающих легкомысленных девиц его личность изменилась. Он мог стать по-настоящему инфантильным, когда окружающие вели себя как первосортные дебилы.

— Дорогая, — сказал он неожиданно, — готова ли ты поспорить, что Моррисон просто шутит?

— Готова ли я поспорить…

— Заключить пари, дорогая? У меня такое чувство, что я могу запустить машину, просто закрыв глаза и нажав на кнопку.

— Я могу только поспорить, что ты не сможешь.

— А я спорю, что смогу.

— Спорю, что не сможешь.

— Спорю, что могу.

— Не сможешь.

— Смогу.

— Нет.

— Да.

— Скажи, что это? — добавил Нед. — Сколько мне нужно заплатить, чтобы войти в нее?

— Мы войдем в нее все вместе, — ответил Темпл, нажав на кнопку.

Джоан потеребила его за рукав, в ее голосе звучали панические нотки.

— Спроси Неда, где он, — умоляла она. — Он услышит нас, Ральф.

Темпл встал. Ему приходилось сдерживаться, чтобы не повысить голос.

— Где мы? — прохрипел он. — Вот что я хочу знать. Где мы?

— Мы внутри машины, конечно, — сказала Джоан, как будто обращаясь к ребенку. — Но Неда здесь нет. Он где-то еще. Когда я разговаривала с ним, он ответил, что видит иллюминатор и воду, которая не течет. Где он может быть?

— Я понял, — сказал Темпл; потом он выкрикнул: — Нед, Нед, ты слышишь меня?

— Я слышу тебя, все в порядке, — из темноты донесся сердитый голос Неда. — Куда ты подевался?

Одна из школьниц начала рыдать в темноте.

— Прекрати, — резко сказала Джоан. — Прекрати сейчас же.

Рыдания утихли.

— Где ты? — спросила Джоан.

— Джоан? Это ты, Джоан? Я говорил с тобой. Я в какой-то кабине, и Ральф был здесь со мной. Но он поднялся куда-то, и теперь он разговаривает со мной, а не могу видеть его.

— Ты помнишь что-нибудь о машине времени Моррисона? — спросила Джоан.

— Моррисона? Боже мой, я не видел этого парня пять… нет, шесть лет.

— Видишь? — сказала Джоан. — Я же говорила тебе, что Нед где-то здесь.

— Нед, — сказал Темпл, — постарайся вспомнить. Где ты был до того, как проснулся и сказал мне, что вода превратилась в клей?

— Скажи, что такое происходит? — пробормотал Каммингс. — Ты был здесь со мной. Ты должен знать.

— Но Ральфа не было с тобой, — сказала Джоан. — Он был здесь с нами. Он пропал из виду и вернулся снова, но он отсутствовал не больше минуты.

— Нет, Джоан, — заметил Темпл. — Это не совсем верно. Я был с ним, но я поднялся к звездам. Я чувствовал, что шел по лестнице вверх… Затем я спустился обратно. Но меня не было здесь до того, как я начал подниматься.

— Нет, ты был, — настаивала Джоан — Я зажгла спичку и увидела тебя.

— Но как я мог быть одновременно в двух местах?

— Моррисон не говорил ничего о… о встрече с собой вчера?

— Ральф, Ральф, я вспоминаю, — донесся из темноты голос Неда. — Мы были на «Утренней звезде». Мы плыли по Ориноко. Ральф, ты здесь?

Ральф был там, но он ничего не сказал. Он только сел на край койки и уставился на Каммингса. Солнце освещало кабину, и он мог разглядеть мутную коричневую реку. Облокотившись на койку, он мог протянуть руку и довольно легко зачерпнуть немного воды. Но он попросил Неда сделать это, потому что почувствовал утомление; от каждого движения ему хотелось спать.

Судно оказалось одним из плоскодонных пароходов с гребными колесами с обеих сторон; их палуба располагалась так низко над уровнем воды, что потоки могли хлынуть в открытые иллюминаторы.

И все это казалось довольно интересным. Темпл был моложе на пятнадцать лет, он не получил еще свое наследство. Лежа в лучах прохладного бразильского рассвета и глядя на воду, он думал, что стал самым удачливым парнем на свете.

На нижних уровнях тропического леса, в мутной коричневой воде таилось нечто, поднимающее человека к звездам.

Звезды. Меняющиеся звезды — где-то там, над ним.

Ральф резко вздохнул. Нед пялился на него так, будто у него внезапно выросли {что именно — неизвестно, в тексте нет слова} невероятных размеров.

— Ральф, ты выглядишь ужасно, — прохрипел он. — Ты выглядишь на двадцать лет старше.

— Я старше, — сказал он.

— Что?

— Нед, это путешествие, в которое мы отправились после того, как закончили учиться, сразу после того, как ты получил первую работу. Ты пытался убедить меня тоже заняться инженерным делом.

Он взглянул прямо на Каммингса.

— Нед, прошлой ночью мы распили бутылку портвейна. Сейчас мы оба проснулись, у нас легкое похмелье. Ты спросил меня, насколько высоко мы поднялись. Я сказал, что это можно узнать, зачерпнув немного воды и попробовав ее. Вода в Ориноко соленая — ровно на двести миль от устья.

— Я знаю, — сказал Нед. — Я только что сказал тебе, что река…

— Не думай о том, что я говорил тебе. Это неважно. Нед, мы не распивали ту бутылку портвейна прошлой ночью. Это было не прошлой ночью. Это было несколько лет назад. Ты еще ходишь в колледж, а я нет. Я гораздо старше.

— Не понимаю, о чем ты говоришь, — дрогнувшим голосом сказал Нед.

— Нед, одумайся. Разве ты не помнишь, что произошло в Музее ремесел и наук?

— Я никогда не слышал о таком месте.

— Но ты только что разговаривал с Джоан. Ты говорил с Джоан из темноты.

— Джоан? Я… да, имя знакомое. У меня есть ощущение, что если бы она заговорила со мной, я бы узнал ее.

— Ты не помнишь, как я покинул тебя и двинулся вверх к звездам? — Темпл ткнул пальцем ввысь.

— Ты… ты поднимался наверх и видел звезды?

— Да, и спустился назад в темноту. Я разговаривал с тобой, и ты отвечал мне. Сейчас я попытаюсь заговорить громче и попытаться пообщаться с Джоан. Джоан, — позвал он. — Джоан, ты слышишь меня?

— Дорогой, где ты?

— Мы в лодке, плывем на веслах по реке Ориноко. В Южной Америке, — добавил он на тот случай, если она не поняла его.

— Дорогой, поднимись снова к звездам. Ты можешь или нет?

— Нет. Не вижу больше никаких лестниц.

— Но я поднималась, дорогой. Только что. Ральф, мы находимся в центре нового странного звездного скопления. Все звезды совершенно иные.

Темпл едва слышал ее. Он смотрел в иллюминатор на что-то черное и неуклюжее, вылетевшее из тропического леса и направившееся к кораблю.

Это была не птица, но летающая рептилия — перепончатые крылья выглядели — он затаил дыхание — в точности как у птеродактиля!

Кто-то в темноте закричал:

— О, не позволяй ему прикасаться ко мне. Держи его, держи его подальше от меня.

Темпл выпрямился, его сердце готово было выскочить из груди. Одна из школьниц лежала на полу, и что-то призрачное и огромное склонилось над ней. Огромное существо, покрытое панцирем, напоминало ужасного водяного жука.

Темпл отчаянно сцепился с ним. Последовал протяжный, жалобный вопль, и существо рассыпалось у него в руках.

Зажглась спичка, и появилась Джоан; она пыталась отыскать его, щурила глаза и морщила лоб.

Темпл взглянул на неизвестное существо. Оно исчезло. Можно сказать, что на полу остался какой-то след — будто объект растворился в слабой вспышке света. Вот и все — и ничего больше.

Но он сжимал в объятиях школьницу, и ее одноклассницы окружали его.

— Не удивительно, что ты вернулся, — почти прошипела Джоан. Она отступила от него на шаг. Ее глаза сверкали.

Спичка погасла.

Темпл нетерпеливо разжал руки спасенной девушки, которой, наверное, было лет восемнадцать.

— Джоан, я очнулся, стоя на четвереньках в темноте. Я слышал, как закричала молодая леди, и увидел что-то…

— Увидел? Я ничего не видела.

— Но здесь что-то было… — всхлипнула девушка. — Он спас мне жизнь.

Темпл нашарил в полумраке стул, а потом сел.

— Джоан, думаю, что смогу объяснить тебе все, — сказал он.

— Ральф Темпл, я не хочу слушать, — донеслось из темноты.

— Вы должны выслушать, — вздохнула школьница.

— Я выслушаю. Что это было, Ральф?

— Ральф, — мрачно повторила Джоан.

— Джоан, послушай меня. Знаешь, что происходит, когда путешествуешь со скоростью света?

— Знаю. У большинства глупых детей есть романтические мечты о человеке, достаточно старом, чтобы приходиться им дедушкой.

— Джоан, мне тридцать семь, — напомнил ей Темпл.

— И я не становлюсь старше. Нед стал на пятнадцать лет моложе, и я в любой момент могу оказаться подростком. Думаю, нам следует выяснить, где мы находимся. Всех нас могут подстерегать сюрпризы.

— Ты имеешь в виду, Нед вернулся вспять во времени? Но если мы просто путешествовали со скоростью света, мы просто не менялись бы. Мы бы даже не сдвинулись с того места… оттуда, где мы есть. Но мы куда-то движемся. Мы, вероятнее всего, двигаемся со скоростью, превышающей скорость света. Мы должны… Нет, подожди минутку.

Она на мгновение умолкла, а затем продолжила.

— У меня были проблемы с физикой в Вассаре, но я, кажется, помню, что только время на Земле может стоять на месте. Если ты двигался со скоростью света, а потом посмотрел обратно на Землю — тогда тебе показалось бы, что все осталось неподвижным. Если ты двигался быстрее, на Земле ничего не происходило.

— Это правда, — сказал Темпл. — Люди, которые не задумываются об этом, представляют себе, что события будут повторяться маленькими рывками. Доберись до головы, так сказать, а затем расслабь в первую очередь ноги. На самом деле события будут не совершаться непрерывно, они раскрутятся назад, пока вся история не повторится в обратном порядке.

— Но только на Земле, — напомнила ему Джоан. — Мы могли заметить это обратное движение только в том случае, если отдалялись от Земли со скоростью, превосходящей скорость света. И мы могли двигаться по кругу и стареть, наблюдая за этим процессом, если бы мы путешествовали в машине времени. Наше движение не будет относительным относительно машины. Это звучит как тавтология, но так вы сможете понять, о чем я говорю.

— Я понял, о чем ты говоришь, — сказал Темпл. — И, не осознавая того, ты приближаешься к сути нашего затруднительного положения. Мы не знаем, на что могла быть похожа реальность в высшем измерении, которое мы не способны воспринять нашими ограниченными чувствами, зрением, осязанием и слухом, но кажется маловероятным, что машина времени может просто отдалиться от Земли со скоростью света. Если это так, то она была бы просто космическим кораблем. Превысив скорость света, она могла бы стать только нитью в пространстве-времени, и даже тогда обратное движение энтропии не отбросило бы нас назад в наше прошлое на Земле. Мы просто оказались {бы} в подвешенном состоянии где-то у предела континуума, или, если тебе угодно, вне звездной Вселенной.

— К чему ты клонишь, Ральф?

— Вот к чему. Я верю, что Моррисон выражался образно, когда говорил о путешествии со скоростью света. Я верю, что мы находимся в подвешенном состоянии, если вести речь о физической Вселенной, но движемся в пяти-, а возможно, и в шестимерном времени; этот маршрут охватывает практически всё.

— Я думаю, мы слишком увлеклись. Думаю, в нашей ситуации важны все временные модели, возникшие в физической вселенной в результате движения в космосе, и вдобавок множество других моделей.

— Я думаю, мы внутри Вселенной и за ее пределами, и мы вернулись во вчера и направляемся в завтра. Я думаю, мы находимся в перевернутом мире шиворот-навыворот, где может случиться что угодно.

— Ральф!

— Да, я был в двух местах одновременно, и я поднялся по лестнице, которая появляется и исчезает, и посмотрел на меняющиеся звезды. И хотя Нед вернулся в прошлое, это прошлое — ненормальное во многих отношениях. В первую очередь, оно развивается в направлении будущего, а такого развития не произошло бы, если бы удалялись от этой реальности в одном определенном направлении. С другой стороны, что-то изменило молекулярный состав воды за бортом лодки, и я увидел нечто, похожее на птеродактиля, вылетающее из тропического леса. С третьей стороны: хотя я могу вернуться обратно туда, где сейчас находится Нед, я не могу стать моложе, когда двигаюсь назад, и помню то, что он забыл. С четвертой — мы можем разговаривать друг с другом сквозь время, а если тебе известно хоть что-то об акустике, то мне не нужно объяснять, что в обычных обстоятельствах такое невозможно. С пятой — существо, которое только что пришло извне, расслоилось, когда я схватил его, и нельзя…

Темпл отпрянул в сторону, едва сдержав крик. К нему сквозь темноту приближалось другое существо, слабо светящееся — оно напоминало огромную вошь.

— Хотели бы вы обрести двадцать пальцев место десяти? — спросил Темпл. — Хотели бы вы обернуться и увидеть себя — вчера?

— Хм… — пробормотал старик, поглаживая тонкую бороду. — Что ты говоришь, мальчик?

— Дедуля, я не юноша. Мне будет сорок четыре в середине лета. Но я был мальчишкой, зеленым парнем двадцати двух лет, когда получил этот шрам.

Пока я говорил, Темпл протянул свою руку и раскрыл ладонь, покрытую багровыми складками.

— Да, я и сам когда-то был молод, сынок, — сказал старик, и в его взгляде отобразилось благородство, которого не было там минуту назад.

Темпл поднял удочку и наклонился вперед. Он видел, как плавают рыбы. Другие рыбаки то и дело вытаскивали их, но у него не клевало уже несколько часов.

Синеватый свет, казалось, окутал его, когда он смотрел в глаза старику.

— На той планете слишком много жизни, дедушка. — сказал он. — Она заполнила пустоты и открытые места и скопилась в море.

Старик кивнул, его мутный взгляд устремился на оранжево-красный поплавок, качавшийся на волнах.

— Третья планета от солнца, говоришь, в системе из девяти планет?

— Все верно, дедуля. Девять планет — одна очень маленькая, четыре немного больше или немного меньше, три почти огромные, и одна больше всех остальных вместе взятых. Одна из тех огромных был окружена широкими плоскими кольцами — двумя светящимися и одним дымным, разделенными темными полосами.

— Была похожая планета в системе Ругол, — сказал старик.

— Я знаю. Но эта система располагалась близко к центру известной вселенной и имела вполне обычное солнце. Плотность, размер и излучение вполне обычные.

— Хм-м-м.

— Но третья планета была необычной, дедушка. Она в некоторых отношениях была примечательнее планеты с кольцами. Это было, как, хотя — ну, знаете, что происходит, когда вы чрезмерно удобряете садовый участок?

Старик кивнул.

— Я всегда любил цветы, — сказал он. — Мы думаем, что знаем, что такое паразиты, но — это не так. Мы совсем ничего не знаем. У нас в Камизе есть несколько растений, которые высасывают соки из других растений, несколько животных, которые охотятся на других животных. Но на другой планете — тьфу! — Он наклонился и сплюнул в воду.

— На той планете слишком много жизни, дедуля, но здесь есть и многое другое. Мужество, которое остается даже тогда, когда уже нет для него причин; человеческая мысль, которая переживает мозг, породивший ее.

Темпл обвел внимательным взглядом горизонт, его пальцы сжали легкую удочку.

— Дедуля, я думаю, нам нужно принять теорию о том, что жизнь развивается параллельно — во всей Вселенной Звезд, — сказал он. — До изобретения машин времени-пространства мы думали, что наше солнце с пятью планетами — это звездная аномалия, но сейчас мы знаем, что существуют и другие планетные системы, разбросанные по всему пространству; существуют другие удивительные миры, в которых есть жизнь. Синяя звезда, которая согревает Камиз, это не просто жизнедатель. У гигантских красных звезд на грани пространства тоже есть свои Камизы, свои неприветливые внешние планеты, и есть звезды размерами не больше планет, с такими маленькими спутниками, что…

— Через пятнадцать минут мне надо сматывать удочки, — прервал старик. — Дочь злится, когда я опаздываю к ужину.

— Что ж, мы погрузились в этот континуум и всерьез взялись за нелегкое дело; мы двигались то назад, то вперед. Остается только пожелать, чтобы машины времени-пространства никогда не изобрели, — сказал Темпл. — Мы вышли на мрачные, холодные равнины континента, похожего по форме на раздувшийся вопросительный знак. Мы сразу установили электростатические геодезические приборы и в общих чертах определили особенности этого мира — все появилось на наших экранах.

Чуть к юго-востоку от нас была длинная, прямая река, впадающая в неглубокий залив, а немного к северо-западу располагались пять больших озер, которые выглядели на экране, как колбасы, нанизанные на проволоку.

Но, конечно же, маленькие холодные внутренние планеты во всей Вселенной примерно одинаковы, и вообще рельеф не сильно отличается от…. В общем, такой же.

Он пожал плечами и махнул рукой в сторону фермерских земель, простиравшихся у него за спиной.

— Сколько человек с тобой было? — спросил старик.

— Нас было пятнадцать, дедушка. Мы отправились в экспедицию; в ней участвовали представители всех естественных наук.

— Межзвездные исследования, да?

— Верно, дедушка. Теперь исследовательская служба обходится без меня уже тринадцать лет, но в те дни я был подающим надежды юнцом и знал о теории поля больше своего начальника.

— Когда-то я был монополистом на рынке, — сказал старик. — А теперь они даже не вспоминают меня, когда встречают на улице.

— Исследовательская служба помнит меня, — ответил Темпл. — Но я унаследовал пятьдесят тысяч несколько лет назад и решил стать джентльменом на покое. После кризиса я решил вернуться, но — черт! — шесть тысяч молодых выскочек выстроились впереди меня.

— Если все тщательно планировать, то человек может прожить на очень небольшую сумму, — заметил его собеседник.

Темпл кивнул:

— Я научился экономить. Но вернемся к маленькой внутренней планете. Там все было покрыто илом, в котором зарождалась жизнь. Эта субстанция напоминала желе и принимала различные формы…

— Ты мог бы описать это покороче, сынок? Моя дочь очень беспокоится, когда я опаздываю на…

— Ну, представь буфет, наполненный старинными безделушками. Буфет — это скелет какого-то животного, умершего сто тысяч лет. Безделушка — это здание, построенное из октаэдров, икосаэдра, додекаэдра и так далее. Мы даже обнаружили несколько усеченных кубов. На всякий случай поясню, что усеченный куб — тридца-тивосьмигранник, в каждом углу которого четыре треугольника и один квадрат. Шесть граней относятся собственно к кубу, восемь — к коаксиальному октаэдру, а оставшиеся двадцать четыре — неправильной геометрической формы.

— Ой, сынок. Я никогда специально не изучал математику.

— Вот что я хочу сказать, дедуля — эта илистая, примитивная жизнь, казалось бы, должна существовать по законам кристаллизации. Мы нашли кристаллографические оси координат, когда изучали материал, но, конечно, более сложные многогранники могли сбить с толку любого специалиста. Сложный пример кристаллического нароста — это ромбоэндрический скаленоэдр.

— Его-то я и буду есть сегодня на ужин, парень, если ты не остановишься.

— Итак, я убежден, что материал был жив в протоплазматическом смысле; там обнаружилась похожая на гантель форма жизни, которая бродила, как корненожка, а также длинные ленты из слизи, которые перемещались по многогранникам, перетекая в разные стороны. Большинство многогранников, казалось, были объедены, и, конечно, они растворялись, возвращаясь обратно в слизистое состояние. Если бы не ваша дочь, я мог бы рассуждать об этом часами — очень уж странная форма жизни появилась. Это жизнь, которая поддерживала себя, пожирая более сложные формы, если вы понимаете, что я имею в виду.

— Ты имеешь в виду, что она перестраивалась в нечто сложное, потом ей надоедало, что ее заживо едят, и она растворялась обратно в слизь.

— Примерно так, — сказал Темпл.

— Но, сынок, почему ее съедали не до конца?

Темпл пожал плечами.

— Возможно, эта форма воспроизводилась за счет поглощения солнечной радиации, — сказал он. — Любая догадка так же хороша, как моя.

— Ты говорил, сынок…

— Итак, когда мы наткнулись на огромный сморщенный цилиндр, то подумали сначала, что это просто скелет одного из древних позвоночных, которые когда-то бродили по планете — просто еще один буфет с редкостями. Джоан была уверена в этом, она начала соскабливать палкой желеобразное покрытие, и…

— Джоан? — переспросил старик.

— Она была нашим геологом. Глупое маленькое создание. Сладкая маленькая блондинка.

— Когда мне было двадцать лет, — сказал старик, — мне нравились блондинки, брюнетки и шатенки. Но разве она могла бы попасть в экспедиционную службу, если бы не была достаточно сообразительной?

— О, она была достаточно сообразительной, когда забывала, что она — женщина. Но когда она случайно об этом вспоминала, ее IQ куда-то исчезал…

— Ты говорил…

— Джоан очистила поверхность многогранника и обнажила сморщенную поверхность сверкающего металла — и тут она прыгнула в мои объятия и крепко прижалась ко мне. Я и сам очень испугался. Цилиндр был размером вчетверо меньше нашей машины для перемещений, и на его вершине появилась маленькая рукоятка. На первый взгляд этот объект казался достаточно большим и мог вместить пять или шесть человек, если их тесно прижать. Да, он в самом деле был достаточно велик. Трудно представить, сколько там места внутри цилиндра, для этого требовалось глаза и не провести воображаемую линию параллельную окружности. Я имею в виду, что нужно было построить еще один воображаемый цилиндр.

— Сынок, моя дочь…

Темпл кивнул:

— Вы просили меня поторопиться, так что я пропущу рассказ о наших ощущениях и сосредоточусь на том, что произошло внутри цилиндра.

— Ручка повернулась, да?

— Мы подергали за нее. Послышалось жужжание, и вершина цилиндра распахнулась, открыв путь в чернильную черноту, разделенную лентами из слизи. В общем, слизь просачивалась в цилиндр, и мы могли слышать, как ее капли падают вокруг нас в темноте. Я пошел первым, и Джоан пошла за мной.

Я прошел восемь или десять футов по полу, который, казалось, выскальзывал из-под меня, а затем я вытянул руку в сторону. Мне показалось, что стена ползла под моей ладонью, и я захотел развернуться и выйти — но тут слизь начала свертываться вокруг моего запястья. Через мгновение оказалось, что я не мог пошевелиться. Я услышал, как Джоан закричала, но не мог пошевельнуть ни единым мускулом.

Вверху надо мной разлилось сияние. Казалось, оно стекало на меня с чего-то, напоминавшего клавиши гигантского пианино.

Я посмотрел вверх, и что-то холодное задело меня, а свет стал ярче.

Моя голова начала кружиться, и на минуту я почувствовал, как будто воздух выдавили у меня из легких. Я опустился на колени и начал подниматься к свету. Хотя мне казалось, что подо мной — ведущая вверх лестница, но это мог быть просто гофрированный металлический скат, покрытый тонким слоем слизи.

Я полз очень долго. Чем выше я поднимался, тем ярче становился свет, и внезапно он заполыхал вокруг меня — и я оказался уже не один.

Она сидела на высоком деревянном стуле, сжимая тряпичную куклу, дедуля, — маленькая девочка не старше шести лет, с кудрявыми темно-рыжими волосами и ямочками на обеих щеках. Она, казалось, была в яслях. За ней я увидел стену, на которой были изображения животных, а над ней — бледно-зеленый просвет; она рыдала, как будто ее сердце разбито.

Дедуля, я узнал ее, несмотря на слепящий свет и ямочки, и на то, что ее ноги едва касались пола. Она была нашим сладеньким геологом, девочкой, которая прыгнула в мои объятия меньше пяти минут назад.

У нее были волосы, губы и глаза Джоан, и когда она закончила плакать и взглянула на меня, то отблеск узнавания зажегся в ее взгляде — и сердце замерло у меня в груди.

Дедушка, ничто уже не могло меня удивить после этого, но все равно было страшно — оказаться в совершенно ином месте, окруженном совершенно глухими стенами, в лучах зеленого света, который струился на меня из какой-то перевернутой воронки сверху; она блестела как зеркало и непрерывно двигалась.

Когда я взглянул вниз, то пережил еще одно потрясение. У меня обнаружилось четыре ноги, две повернуты в одну сторону, а две другие — в противоположную. Хуже всего было то, что моя обувь стала совершенно прозрачной, и я смог увидеть все свои двадцать пальцев.

Я начал шевелить ими — сначала на одной ноге, затем на другой; мое сердце неистово билось. Я все еще рассматривал их, когда свет погас, и стала заметна длинная блестящая панель с маленькими кнопками и рычагами.

Последовала пауза. Темпл откашлялся.

— Дедуля, та панель выглядела так же, как контрольная панель в машине Моррисона для путешествий по измерениям — большой недоделанной машины, которая стояла в Музее ремесел и наук четверть века назад.

— Но, сынок, как это могло быть? — ахнул старик.

— Дедуля, я не знаю, если — ну, вы помните, что я говорил о жизни, которая развивается по параллельным линиям где-то во Вселенной?

Старик сдвинул брови:

— Возможно, с жизнью все так и есть, сынок. Но ведь это продукты человеческой цивилизации, сложные изобретения…

— А почему бы и нет?

— Я скажу тебе, почему нет, сынок. Примитивные человеческие общества не становятся сложными и не увеличивают количество механических устройств путем естественного отбора. Но даже если б все было так — шансы на то, что на двух планетах, не говоря уже о миллионе планет, эти устройства окажутся абсолютно одинаковыми, можно выразить только цифрой с несколькими нулями после запятой.

— Дедуля, я чувствую, что ты не прав. Кажется, во вселенной работает динамический блок, который отсекает большинство из этих нулей. Ты можешь назвать это законом элиминативной рекуррентности или как тебе понравится, чтобы включить сюда не только биологическую эволюцию, но и все — от протеиновых молекул до… ну, джипов и музеев ремесел и наук.

— Я не совсем…

— Ну, возможно, уравнение поможет вам понять, к чему я веду. Скопление белковых молекул из теплых древних морей любой прохладной внутренней планеты плюс миллиард лет времени равно машине Моррисона в Музее Ремесел и Наук.

Челюсть старика отвисла:

— Но, сынок, это просто еще один способ сказать: зарождение жизни в любой точке Вселенной приводит к тебе и мне, сидящим здесь.

— Сейчас — да.

— Минуту, сынок. Мне хотелось бы кое-что уточнить. Как тебя зовут?

— Что?

— Как твое имя, сынок?

— Ральф Темпл.

— Все верно. А я — Нед Камингс. Ты можешь сказать, что есть миллион Недов Каммингсов и Ральфов Темплов, верно так, на миллионах обитаемых миров?

— Ну, я сказал, что панель внутри того цилиндра была очень похожа на панель машины Моррисона. Но у меня возникло странное чувство, что расстояние между переключателями было чуть больше, чем там; металл чуть темнее…

— Как ты можешь такое утверждать, сынок? Ты видел машину Моррисона?

— Да, дедушка. Я провел целый день в Музее ремесел и наук четверть века назад. Дедушка, Моррисон был гениальным человеком. Он жил, чтобы собрать этот джип, на котором мы могли бы теперь пробиться сквозь время вплоть до шестого измерения.

Старик вытаращил глаза:

— Ты знал Моррисона?

— Да, дедушка. Мы вместе ходили в колледж.

— Понимаю. Сынок, ты не ответил на мой вопрос.

— Ну, если точно, то я… не знаю. Возможны отклонения и несоответствия. На других планетах мы могли не участвовать в идентичных последовательностях событий и между нами могли не сложиться те же самые связи. То, что я увидел внутри этого цилиндра, убеждает меня: параллели, о которых я говорил, могут быть похожи и не похожи друг на друга, как некоторые кристаллические скопления. То есть можно получить идентичные скопления, другие будут немного отличаться друг от друга, а третьи, так сказать, окажутся совсем разными.

Наши точные копии могут появиться на двадцати тысячах миров, а неточные — на полумиллионе. Машина Моррисона может быть воспроизведена с черной, серой и даже розовой панелью управления. Мы можем сидеть и рыбачить на планетах Зволле и Аазон, а на планете Себек вы можете быть моим прадедушкой. Вам следует помнить, что сходство может быть просто ошеломляющим. В том случае, если мы будем придерживаться аналогии со скоплением кристаллов.

— Почему бы и нет, сынок.

— Итак, сходство моделей внутри этого цилиндра зашло очень далеко. Кто-то на той маленькой внутренней планете, какой-нибудь другой Моррисон, собрал свою машину. Дедуля, эта панель была настроена на путешествие в шестое измерение и обратно по внутренним и внешним границам пяти— и четырехмерного пространства.

Дедуля, наш Моррисон потратил полтора часа, чтобы мне объяснить эту траекторию. Она должна была стать его величайшим достижением, гениальнейшей из шести альтернативных траекторий. В шестом измерении, дедуля. Вверх и по кругу — и прежде чем успеешь понять, ты уже вернулся обратно.

— Ты имеешь в виду, что машина была настроена на путешествие туда и обратно.

— На путешествие туда и обратно, дедуля. Но как только я увидел эту панель, то понял: что-то пошло не так и Странность проявляется в каждой операции.

— Странность?

Темпл кивнул:

— Наш Моррисон называл это Странностью, как будто живое существо. Он показал мне лампу, дедушка, — маленькую зеленую лампочку на панели управления.

Темпл откашлялся:

— Дедуля, тебе следует помнить, что никто не знал о высших измерениях времени больше нашего Моррисона. Он вычислил свойства времени, замкнутого на самое себя, с помощью занятных маленьких ламповых приборов, которые выглядели как миниатюрные копии машины.

Он… он нашел другое имя для Странности, дедуля. Он называл ее «Измерением неразумности». Он думал, что смог бы отправить машину по кругу, туда и обратно, не причинив вреда находящимся внутри людям.

Но, конечно, он не был в этом уверен. Его машина не была закончена, и я сомневаюсь, что это когда-нибудь случится. Его записи, графики и чертежи занимают наших лучших ученых уже четверть века.

Дедуля, Моррисон сказал мне, что лампа — тщательно отрегулированный синхроноскоп. Пока он цел, заверил меня Моррисон, траектория сохраняется, и машина движется в шестом измерения. Странность могла деформировать пространственно-временные рамки внутри машины, но на самом деле не уничтожала их. До тех пор пока лампа цела, искаженные схемы будут восстанавливаться — и пассажиры вернутся в двадцатый век в Камиз живыми и невредимыми. «Но если лампу разбить, Ральф, машина вернется на миллион лет в будущее, и пассажиры обратятся в прах, и мне не хотелось бы зайти внутрь и оказаться на одной планете со Странностью».

Всякий раз, закрывая глаза и мысленно возвращаясь в тот день в музее, я слышал, как наш Моррисон доказывал свою правоту. Он планировал использовать трех или четырех человек в качестве морских свинок, точно так же, как это сделал другой Моррисон.

Дедушка, стоя на коленях в другой машине Моррисона, глядя вниз на панель управления другого Моррисона, я с ужасом понял, что кристаллическая жизнь, заполнившая пустоты и открытые пространства и просочившаяся в море, была частью странности. Это не она проникла в машину. Она прибыла из шестого измерения и вытекла из машины в стерильный мир.

Дедушка, на этой панели управления зеленая лампочка уже не горела. На этой панели лампочка была разбита! Я покрылся холодным потом, увидев это — и внезапно я оказался уже не один в темноте. Ко мне прижималась Джоан, которую я недавно потерял. Джоан, которая уже не была маленькой девочкой.

«Я везде искала тебя», — рыдала она. — «Во тьме, в непроглядной тьме…»

Дедуля, я обнял рыдающую крохотную блондинку и поцеловал ее.

Полагаю, это означало: я был рад, что она вернулась. Человеку сложно понять, как может быть холодно в одиночестве — в настоящем одиночестве.

Мы крепко держались друг за друга и пытались поскорее отыскать какое-то решение, которое позволило бы нам зажечь маленькую свечу надежды. И тут в темноте зазвучали голоса.

Вокруг разносился слабый музыкальный шепот.

«Уходите, уходите быстро. Бегите. Спасайтесь — уходите, уходите. Спасайтесь, мы поможем вам. Еще есть время. Спасайтесь, уходите — бегите».

Джоан ахнула, у меня по спине поползли мурашки.

«Мы одно целое, и нас много, и мы поможем вам».

Слабый стон сорвался с губ Джоан, и темнота, казалось, сомкнулась, более плотно охватив нас.

Что-то прямо перед нами обретало форму, дедуля. Это напоминало сияющее колесо. Мы могли увидеть спицы, но сама окружность диска была скрыта туманной дымкой, а втулку отделяла от нас пленка, вызывавшая непонятный ужас.

Пока мы смотрели, колесо пульсировало и светлело, и внезапно его окружность превратилась в цепочку лиц, сплетенных языками пламени. Грустные, спокойные лица, дедуля, двенадцати молодых девушек, лет от шестнадцати до двадцати. Они двигались кругами, от них исходило странное свечение. Они двигались кругами — словно работала солнечная мельница.

Дедуля, это колесо затмило все кошмары моего детства, но по-настоящему застыла моя кровь от вида лиц, появившихся во втулке колеса. Оттуда на нас смотрели наши собственные лица. Лицо Джоан, мое лицо и лицо молодого человека, который немного напоминал тебя, дедуля. Он едва вышел из детского возраста, и его волосы были черны как смоль, но чем-то… он напомнил мне тебя.

— О, Боже! — произнес старик.

— Внезапно снова послышались голоса: «Встаньте, возьмитесь за руки и пройдите восемь шагов вперед. Еще есть время».

Дедуля, мы были вынуждены… Мы должны были подчиниться. Маленькая, влажная рука Джоан сжала мою руку, и наши ноги затряслись.

Дрожа всем телом, мы сделали восемь шагов. В одно мгновение темнота рассеялась, и мы оказались на высокой белой скале, откуда открывался вид на спокойное море. Когда мы взглянули вниз, на воду, то смогли увидеть видеть разбитые купола, башенки и смятые массы обломков; когда мы взглянули на небо, оно показалось немыслимо древним. И солнце стало серым диском, который, казалось, вот-вот рассыплется в пепел.

Вокруг царило ужасное опустошение, но глядеть вниз было особенно тяжело, потому что море оказалось неглубоким на мили, и мы сразу смогли понять, что в век изобретений этот мир перешагнул черту, уничтожив все достижения человечества.

Взглянув вниз, я вспомнил «Город на море» Эдгара Аллана По:

Может быть, город когда-то стоял на высоком горном пике, и время сравняло его с землей. Я никогда не узнал, почему сцена вокруг нас вдруг переменилась, и мы оказались посреди великой крепости, дедуля. Огромные пестрые змеи свисали с веток над головой, и запах гниющей растительности распространялся в тяжелом воздухе.

«Поверните направо и сделайте четыре шага назад», — прогудели голоса.

Мы автоматически повиновались. Уровень, кажется, повысился, и мы стояли на другой скале, глядя на другое море. Но теперь над волнами не было города. Казалось, мы смотрели на какой-то живописный ландшафт юрского периода. На ледяных отмелях росли полярные лилии, а прямо под нами лениво барахтались существа с длинными шеями, похожие на ящериц.

«Сейчас вы передвигаетесь по стабильному временному курсу, — прогудели голоса. — Мы помогаем вам.

Не разжимайте рук и сделайте шесть коротких шагов вперед».

Мы автоматически повиновались. Через несколько секунд скала исчезла, и они появились вокруг нас — машины, дедуля. Дюжины огромных, сверкающих человекоподобных машин, которые стояли, уставившись на нас с каким-то презрением.

«Поверните налево — резко», — прогудели голоса. — «Идите прямо. Здесь есть силы, которые могут уничтожить вас. Вы должны идти прямо».

Грубые роботы отступили. Дрожа от волнения, мы двигались к туманному сиянию, которое пульсировало и усиливалось до тех пор, пока, казалось, не заполнило все пространство вокруг нас.

«Пройдите прямо. Вернитесь в свой мир. Вернитесь — вернитесь».

Голоса становились слабее, но мы все еще могли их услышать, дедуля. Свет стал немыслимо ярким, и когда мы пустились бежать — голоса стали жалобными, умоляющими, музыкальными.

«Вы не должны здесь оставаться. Вы должны вернуться обратно в свой мир. Будет смещение пластов, ибо на равнинах и горах жизнь чужда Зембле. Она чужда, чужда — и напряжение возрастает…»

— Зембле? — перебил старик.

— Зембле, дедуля, — странное имя. Очень сложное название.

— И голоса повторяли: «Прощайте и удачи. Вы не должны здесь оставаться. Возвращайтесь в собственный мир. Возвращайтесь, возвращайтесь. Прощайте и удачи».

— Дедуля, сияние внезапно начало слепить, и мы почувствовали, что падаем.

Темпл отложил удочку, наклонился вперед и снова вытянул руку.

— Видишь этот шрам, дедуля?

— Ты мне его показывал раньше, сынок.

— Что ж, это был мой свадебный подарок ей.

Челюсть старика отвисла.

— Твой свадебный подарок…

— Вместо того чтобы держаться за руки, мы проделали невеселую операцию. Нам пришлось это сделать. Мы не могли провести остаток нашей жизни, держась за руки, не так ли?

Челюсть деда отвисла еще ниже:

— Так ты с катушек слетел… Я мог бы догадаться…

Темпл улыбнулся.

— Дедуля, когда мы оказались за пределами цилиндра на серой твердой поверхности, окруженные этой странной кристаллической жизнью, признаюсь, я тоже так подумал. На мгновение я усомнился в собственном здравомыслии. Но когда наши ноги затряслись — мой разум как будто стократно расширился. Ибо, когда Джоан попыталась вытащить свою руку из моей руки и не смогла освободиться, только очень здравомыслящий человек воспринял бы это спокойно. Ты понимаешь, о чем я?

Присмотревшись и обнаружив, что наши ладони спаяны «дикими талантами» внутри Измерения Неразумности, я не стал заходить слишком далеко. Я знал, что нам повезло и что небольшая операция — это все, что нам понадобится.

— Святые небеса!

— Она была всего лишь маленьким существом, дедуля. Но когда ты держишь женщину за руку день за днем, неделю за неделей — в нашей машине не было никаких врачей — то задумываешься о пустяках, на которые до этого не обращал внимания. Я начал с того, что перестал замечать ее недостатки, а кончил тем, что попросил ее выйти за меня замуж.

Дедуля, это случилось на двенадцатую неделю. А потом я начал думать. Возьмем две пары людей, дедуля. Одна пара является точной копией другой пары. Они выглядят, думают и чувствуют одинаково, и между ними нет ни малейших различий. Действительно ли это четыре человека — или всего двое?

— Сынок, я не могу ответить. Я не Гегель.

— Что ж, уже двадцать два года, дедуля, мы с Джоан пытались вернуть то счастье, которое потеряли поблизости от центра известной Вселенной — на холодной маленькой внутренней планете под названием Зембла. И я каким-то образом понял, дедуля, что люди, которых мы видели в центре этого колеса, надеялись, что мы так поступим.

У меня возникло чувство, что это колесо… ну, мужество, которое остается даже тогда, когда уже нет для него причин; человеческая мысль, которая переживает мозг, породивший ее.

Дедуля, во Вселенной, может быть, миллион Джоан Харвейс и Ральфов Темплов, и некоторые из нас способны зайти далеко. Но здесь, на Камизе, мы с Джоан вернули все утраченное, восстановили все разрушенное, склеили все, что не клеились. Мы могли быть подопытными свинками Моррисона на Зембле, но на Камизе…

— Жаль, что я не видел никаких равнин, — сказал старик, медленно поднимаясь на ноги. — Да, я понимаю, что ты имеешь в виду. Я понимаю, что ты имеешь в виду, парень.

— Передайте это вашей дочери, — сказал Темпл, вытаскивая связку пойманных рыб из ручья. — Я поймаю еще. Джоан ждет меня не раньше чем через час.