Мир приключений, 1968 (№14)

Игорь Подколзин ОДИН НА БОРТУ

Когда Егор приоткрыл веки, ему показалось, что кругом разлилась густая, вязкая, как мазут, чернота. В ушах стоял звон, будто над головой кто-то глухо и настойчиво колотил в медный таз. От колена к бедру растекалась тупая ноющая боль. Он попытался встать, но перед глазами замелькали оранжевые искры, к горлу комом подступила тошнота, и он снова повалился на пол. Немного отдохнув, Егор нащупал в кромешной тьме ступеньки скоб-трапа и, еле сдерживая стон, полез наверх. За ворот бушлата от затылка к спине текло что-то липкое и теплое. Внезапно голова Егора уперлась в крышку люка. Он попробовал поднять ее, но она даже не сдвинулась с места. Тогда он согнул спину и, выпрямляя ноги, надавил на железную плиту. Все было тщетно. Да разве поднимешь ее, проклятую, если в ней пуда три! Был бы лом или еще что… Спустившись вниз, Егор стал шарить вокруг в надежде отыскать какой-нибудь предмет, который помог бы ему освободиться из этого стального ящика.

Под руки попадались ведра, обрывки тросов, банки из-под краски и разный боцманский хлам. Наконец он нащупал лежащий у переборки пожарный багор. «Вот это как раз то, что надо», — подумал Егор и, перебирая ладонями по скользкой мокрой стене, пошел к трапу.

Взобравшись на несколько скоб, он попытался просунуть багор под злополучную крышку. Несколько раз немудреное орудие вырывалось из рук и с грохотом падало вниз. Егор спускался, подбирал его и вновь колотил и царапал заклинившуюся крышку.

Неожиданно корабль, качнуло, и в то же мгновение Егора словно ударило по глазам полосой света. Щель! Егор дрожащими руками просунул в нее багор. Так, что свело позвоночник, уперся плечом в крышку и всем телом нажал на рычаг. Узкая полоска стала шире. Егор уже мог видеть часть палубы и клочок серого неба. «Еще, еще немного! Ну хоть чуть-чуть!» — словно умолял кого-то Егор.

Напрягая все силы, он давил и давил, толчками просовывая багор в зазор между комингсом[46] и краем люка. Внезапно судно резко накренилось на другой борт. Егор не удержался и сорвался с трапа, гулко ударившись головой о выступающий шпангоут. Резкой болью словно пронзило весь мозг. И опять противный клубок подкатил к горлу. От досады и отчаяния Егор готов был заплакать, но, взглянув вверх, снова начал карабкаться по трапу. Багор торчал на месте, зажатый двумя ребрами стали.

— Ничего, ничего… Главное — понемногу, не торопясь, — успокаивая себя, шептал мальчик.

Он снова ухватился за рычаг и почувствовал, как крышка подалась. Егор просунул в щель доску и, передвинув багор ближе к краю, навалился на него грудью. Щель стала шире. Обрывая на бушлате пуговицы, он протиснулся в образовавшееся отверстие и, царапая по настилу палубы пальцами, начал продираться наружу.

«Если сейчас качнет, то конец», — пронеслось в мозгу, и он словно почувствовал, как хрустят его кости. Последним рывком, срывая ногти, он дернулся вперед и вывалился на палубу. Казалось, что сердце разрывается на части. Как рыба, вынутая из воды, он жадно хватал ртом холодный морской воздух. В висках упругими волнами стучала кровь. Отдышавшись, Егор встал на колени и огляделся вокруг. Все так же круто накренившись на правый борт, точно привалившись к гряде камней, лежал «Лейтенант Шмидт». Кругом не было ни души, только над почти погрузившейся в воду кормой с криком кружили чайки. А где же все? Неужели ушли? Оставили его здесь одного, на сидящем на рифах корабле? Не может быть, чтобы сами ушли, а его, юнгу, бросили!

И вдруг он понял, посмотрев на небо, что прошло уже много времени. Очевидно, он потерял сознание и долго лежал там, в форпике,[47] — сейчас солнце уже опускалось к горизонту, а когда он побежал за злополучным бочонком, было утро. Но куда исчезли люди? Егор почувствовал странное одиночество. Ощущение горькой обиды и на матросов, и на боцмана, его доброго друга Евсеича, заполнило все его существо. Сами собой на глаза навернулись слезы, и он заплакал…

Немного успокоившись, Егор вытер кулаками глаза и, прихрамывая, держась за леер,[48] пошел в кают-компанию. Забравшись на диван, он было попытался еще раз осмыслить свое положение, но веки слипались, а от усталости не хотелось даже думать: очень болело разбитое колено и ломило голову. Юнга прикорнул в уголке, засунул в рот горевшие огнем ободранные кончики пальцев, подтянул к подбородку колени и, убаюканный легким плеском волн о борт судна, заснул…

«Лейтенант Шмидт», военный транспорт, шел в свой последний рейс. Корабль был старый, он долго и честно служил людям, но и его не пощадили годы. По решению комиссии, после похода на Север его должны были списать на слом. Чувствовал ли это сам корабль? Очевидно, да. Он кряхтел, взбираясь на крутые, гороподобные волны, и порой устало, словно надсадно, кашлял и отплевывался шапками черного дыма и клубами белесого пара.

Команда любила своего «Шмидта». Перед походом боцман израсходовал весь запас краски, обновляя обшарпанные, побитые на швартовках, видавшие виды борта и надстройки.

В пункт назначения прибыли благополучно. Разгрузились, пополнили запас воды и угля и, приняв на борт пассажиров, ждавших оказии в Петропавловск, вышли в море. Первые два дня все было нормально, жизнь на судне шла своим строго определенным порядком. На третьи сутки к вечеру резко упал барометр. На горизонте показались темные зловещие тучи. Пошел дождь. Потом налетел шторм. Огромные волны валили корабль с борта на борт. По палубе стремительными потоками гуляла вода. Пенистые гребни барашков захлестывали ходовой мостик.[49] В довершение всех бед из-за частого оголения винта начались перебои в машине. Ночью она совсем остановилась. Сдавало сердце работяги парохода. Напрасно перемазанные маслом машинисты и чумазые белозубые кочегары пытались наладить двигатель. Он молчал. Струйки пара с жалобным свистом выбивались из трубопроводов. Цилиндры только хлюпали и сопели, но не могли уже вращать вал. Волны, казалось, только и ждали этого — они с новой силой устремились на потерявшее ход беспомощное судно. В кромешной тьме горы воды набрасывались на корабль и кусали его, и грызли, и били глухими ударами. Проржавевший корпус стонал и скрипел, точно жаловался на свою злосчастную судьбу. Мощным всплеском волны разбило в щепки единственную шлюпку. Потоки воды несколько раз чуть не смыли катер. Сорвало с креплений и унесло в море оба спасательных плотика.

К утру командир после совещания с замполитом передал в порт радиограмму с просьбой о помощи.

Когда несколько рассеялся туман, люди увидели, что шторм и течение отнесли их в сторону от курса. Вдали за низкими тучами серой полоской виднелась земля с упирающимися в облака сопками. «Шмидт» дрейфовал в залив Кроноцкого.

Едва позволила глубина, отдали якоря. Судно замедлило бег, развернулось против волны и остановилось, словно прилегло отдохнуть. Из порта сообщили, что на место катастрофы вышли спасатель «Наездник» и буксир «МБ-26».

Вечером шторм усилился. Полосы белой пены, как следы гигантской метлы, покрыли воду. Остроконечные волны, как будто стремясь выместить всю свою злобу на непокорном корабле, с новой силой ударили в борта. В струну натянулись вытравленные до жвака-галса[50] якорные цепи. Срывая верхушки волн и бросая их на надстройки «Шмидта», завыл и засвистел в снастях шквалистый ветер.

Обе цепи лопнули. Как освободившаяся от пут лошадь, корабль рванулся и в пене и бурлящем потоке стремительно понесся к берегу. Быстро изготовили к отдаче запасной якорь. Но как только его сбросили за борт, толстый трос мгновенно оборвался, будто был не из стали, а из скрученной бумаги.

Через час «Лейтенант Шмидт» плотно сидел на камнях в полутора милях от берега…

И, будто утолив свою жестокость, шторм начал стихать. А когда к приткнувшемуся к мели кораблю подошли «Наездник» и буксир, по поверхности воды еле-еле ходила зыбь. Дождь и ветер прекратились одновременно, а сквозь разбросанные клочья облаков в небе холодно замигали голубые северные звезды…

С рассветом океан был спокоен и ласков, ничто не напоминало о вчерашней трагедии. В расстоянии полумили от «Шмидта» стояли на якорях спасатели. С них спустили бот, водолазы осмотрели корпус и после долгого совещания пришли к выводу: имеющимися средствами снять с рифов корабль нельзя. Приняли решение передать людей и наиболее ценное оборудование на буксиры и идти в Петропавловск. Оттуда потом прибудут суда аварийно-спасательной службы и решат, что и как делать дальше.

В полдень начали перегрузку. Мачты «Шмидта» и буксиров соединили тросами, и на блоках в больших пеньковых сетках стали перебрасывать груз. Утром второго дня корабль полностью разгрузили, сняли абсолютно все представляющее какую-то ценность, к борту подошел катер, чтобы взять последних членов команды.

Корабельный юнга, Егор Булычев, мальчишка лет четырнадцати, уже собирался идти на катер, но вдруг вспомнил, что на судне в форпике осталась гордость боцмана — новый дубовый анкерок. Егор бросился на бак, открыл тяжелую крышку люка, вставил вместо распорки швабру и стал на верхние скобы трапа. В этот момент нос корабля приподняло волной и накренило на борт. Ручка швабры переломилась. С грохотом тяжелая крышка ударила Егора по голове, и он, теряя сознание, полетел вниз…

— Проверили корабль? Никого не осталось? Всех сняли? — спросил командир у боцмана.

— Всех. Лично осмотрел. Только вот Егора что-то не видно, все тут вертелся. Очевидно, с первым рейсом ушел. На корабле нет, все отсеки сам обошел.

— Действительно, он уже, наверное, на «Наезднике». — Командир повернулся к сигнальщику: — Ну-ка, быстренько запросите их: Булычев там?

Сигнальщик замахал флажками, вызывая спасатель. С «Наездника» стали отвечать.

— Ну что, там он или нет? — Боцман начинал нервничать.

— Отвечают, у них. Где же ему еще быть? — улыбнулся сигнальщик. — У него везде друзья, паренек что надо.

— Слава богу, а то даже в пот ударило! — Мичман посмотрел на одиноко сидящий на рифах корабль и произнес: — Прощай, старина, мы еще придем к тебе, до свидания, друг!

Корабли снялись с якорей и легли курсом на Петропавловск…

По прибытии в Авачинскую губу «Наездник» стал на рейде у мыса Сигнального, а «МБ» ошвартовался к причалу. Экипаж «Шмидта» выстроился на пирсе. Командир отдал приказ проверить личный состав. Помощник через полчаса доложил:

— Все в наличии, нет юнги Булычева, он на спасателе. Приятели, видно, там у него, вот и загостился.

— А что, они будут швартоваться к причалу?

— Нет, им приказано идти во Владивосток недели на две.

— Добро. Пусть и Егор идет с ними, моряку поход не повредит, а заодно мальчишка и тетку проведает.

Экипаж «Шмидта» разместился на плавбазе.

Утром «Наездник» поднял якорь и ушел во Владивосток…

Проснулся Егор от лютого холода. Все тело била мелкая дрожь. За стеклом иллюминатора серел рассвет. Еле-еле разогнув затекшие ноги, Егор сполз с дивана и стал пробираться по наклонному полу к выходу из кают-компании. Он долго открывал заклинившуюся от крена корабля дверь и наконец вышел на палубу.

Светло-розовое солнце еще только выглядывало из-за горизонта. Все кругом дышало промозглым утренним холодом. Никогда еще Егор не видел «Шмидта» таким пустынным. Где-то скрипел и хлопал незадраенный люк, а за бортом лениво и монотонно плескалась волна. Был отлив, и громада парохода еще больше возвышалась над черными камнями.

Егор почувствовал, что он голоден и ужасно хочет пить. Он прошел в офицерский буфет и открыл шкаф. Оттуда прямо на него со злобным писком выскочила огромная седая крыса и, скользя по мокрой палубе и судорожно перебирая лапами, исчезла под диваном в кают-компании.

Оправившись от испуга, Егор стал искать какую-нибудь еду. На пустых полках валялись крошки хлеба, лавровый лист и кусок наполовину изгрызенной соленой чавычи. Егор пошарил в столе и нашел там нож. Он отрезал от рыбы хвост и с жадностью впился зубами в розовую мякоть. Он ел до тех пор, пока от соли словно огнем не стало жечь губы. Потом он напился, обшарил все стеллажи, но ничего съедобного не нашел. Он спустился вниз. Люк, ведущий в продовольственную кладовую, был открыт, но ее почти полностью заливала вода. Егор пошарил отпорным крюком: крюк уперся в ящик, но все попытки зацепить его были тщетны.

Тогда мальчик поднялся на палубу и прошел на ходовой мостик; в штурманской рубке были сняты все приборы, даже диван убрали, на котором обычно отдыхал командир.

Егор сел и задумался. Он начал понимать, что произошла какая-то ошибка и рано или поздно за ним придут. А пока надо действовать и прежде всего попытаться достать из кладовой ящик; больше ничего съестного на корабле, очевидно, не осталось.

Спустившись опять в кладовую, он долго шарил футштоком,[51] пытаясь поддеть груз, но ящик соскальзывал и только уходил все дальше и дальше. Тогда Егор разделся и полез по трапу в ледяную воду. От холода захватило дыхание, словно обручем сковало грудь. Он погрузился по шею, но до ящика было еще далеко. Набрав полные легкие воздуха, Егор нырнул и, перебирая руками поручни, поплыл в глубину. Точно тисками сдавило голову, грудь готова была разорваться от недостатка воздуха, но он упрямо опускался ниже и ниже. Вот уже его руки коснулись ящика. В глазах пошли розовые круги, терпеть больше было нельзя, и Егор стремительно пошел наверх. Высунувшись по пояс из воды, он долго отдыхал. Тело уже не ощущало холода. Он опять глубоко вдохнул воздух и нырнул снова. Ему удалось даже немного поднять ящик, но воздух кончился, и Егор снова выскочил на поверхность. На этот раз он отдыхал дольше.

После четвертой попытки он наконец обхватил ящик руками и, оттолкнувшись от пола, всплыл вверх. Ухватившись за поручень, Егор поставил свою добычу на колено и начал выбираться из кладовки. В ящике оказались три килограммовые банки компота… Он сложил их в кают-компании и опять отправился осматривать судно.

К полудню Егор возвратился в кают-компанию. Обыскав весь корабль, он нашел одеяло, кусок парусины, старый ватник и немного сухарей. На камбузе в бочке было около трех литров пресной воды. Открыв жестянку ножом, он начал макать сухари в сироп и с наслаждением есть сладкую размякшую кашицу. Он не заметил, как опорожнил банку и съел почти все сухари. Напившись воды, Егор лег на диван, подложил под голову ватник, укрылся одеялом и притих. Он долго лежал, выглядывая из своего убежища, как мышонок из норки, пока наконец не забылся тяжелым сном.

Раньше Егор плавал воспитанником на крабовом заводе, куда его с большим трудом через знакомого судового механика ухитрилась устроить вездесущая тетка. Родителей своих он помнил плохо. Тетка, одинокая старушка, жившая на пенсию и на то, что продавала со своего огородика, рассказывала ему, что отец его погиб на войне в сорок первом году, а мать пропала без вести.

Переход на краболов был для мальчика целым событием. Он быстро привык к веселым рыбачкам и к морякам, которые всячески его баловали. Плавал бы он с ними и сейчас, если бы не заболел скарлатиной. Мальчика поместили в больницу в Петропавловске, где в ту пору находилось судно. А когда он выздоровел и выписался, краболова в порту уже не было, он ушел на промысел и ходил где-то в Охотском море, добывая огромных камчатских крабов. Весь день Егор бродил по городу, а к вечеру, голодный и иззябший, подошел к стоящему в порту пароходу с надписью на борту: «Лейтенант Шмидт».

У трапа, ухватившись за поручни, возвышался усатый пожилой мичман-сверхсрочник, а рядом с ним стоял вахтенный матрос.

— Дяденька, вы не во Владивосток идете? — робко спросил Егор.

— А тебе туда зачем, малец? — Боцман с любопытством уставился на парнишку.

— Судно мое, краболов, может, там. Отстал я.

— Как же это так — отстал? Прогулял, что ли? А? — Моряки засмеялись.

— Нет, заболел я, в больнице был, а судно ушло.

— Заболел, говоришь? Здоровье подорвал?

— Да, захворал. — Егор стеснялся называть болезнь, считая ее слишком детской, и решил упомянуть о другой, слышанной от санитарки: — «Инфаркт» у меня был.

— Инфаркт? — Боцман оглушительно захохотал. — Ну, бес, инфаркт у него, скажите на милость! Вот салажонок.

Но, очевидно, мальчонка действительно выглядел плохо. На его остриженной под машинку голове каким-то чудом держалась видавшая виды пилотка, старый ватник был велик, а на ногах его красовались явно не его размера сапоги.

— Есть, поди, хочешь, горе ты мое? Ишь тощий — страх один! — пожалел его боцман.

— С утра ничего во рту не было. Да и смерз я сильно.

— Проходи. Пойдем на камбуз, посмотрим — может, что от обеда осталось. — Боцман взял его за плечи и повел на корабль.

Через час Егор, сытый и согревшийся, сидел в кают-компании и рассказывал командиру и штурману свою историю. Рядом, загораживая собой дверь, стоял мичман и улыбался в усы.

— Значит, плавал на краболове, — командир внимательно смотрел на Егора, — а потом тебя свалил «инфаркт»? Так, что ли?

— А как же, и в Охотском, и на острова ходили. Хорошо там было! Раздольно, а крабов ешь — не хочу.

— Ну, а дальше как же? Ведь краболов ушел на полгода. Куда же ты теперь? Что делать-то собираешься?

— Сам не знаю. Может, как-нибудь разыщу своих.

— Да, а звать-то тебя как?

— Егор. Егор Булычев.

— Как, как? — Командир и штурман, улыбнувшись, переглянулись.

— Егор Булычев. Что особенного? Имя как имя.

— Ну-ну, конечно, ничего особенного. Разве что Горький о тебе писал.

— Никто обо мне не писал, да и адреса у меня нет. — И вдруг неожиданно для себя добавил: — Вот взяли бы вы меня к себе. А?

— Да ведь у нас военный корабль.

— Ну уж и военный — ни одного пулемета даже нет!

— У нас задачи другие: мы обслуживаем флот, снабжаем военных моряков всем необходимым.

— Вот и я бы обслуживал.

— Да кем же мы тебя возьмем, на какую должность?

— А вот хоть как в картине «Сын полка». Ну, воспитанником или там сыном корабля, что ли, сыном «Лейтенанта Шмидта», например.

Командир и штурман от души рассмеялись:

— Ну, разве что сыном знаменитого лейтенанта.

— А что, товарищ командир, малец, видно, смышленый. Да и куда он теперь? — вмешался в разговор боцман. — А мы его к делу приставим, горнистом будет, как на миноносцах, любо-дорого посмотреть.

Иметь на корабле горниста было давнишней мечтой командира, и боцман попал в самую точку.

— Играть-то умеешь на трубе?

— Уме-е-ю, — протянул Егор. — Вы только возьмите.

— Ладно, научим, и не тому учили. Зачислите его, мичман, на все виды довольствия. Справьте обмундирование и все, что положено.

— Спасибо, дяденька капитан! А я уж постараюсь. Да я, — от радости Егор даже не мог говорить, — все-все сделаю!

Так Егор Булычев стал воспитанником-горнистом военного транспорта «Лейтенант Шмидт».

Казалось, что кто-то гудит в самое ухо. И громыхает над головой ржавыми железными листами. Как в полузабытьи, Егору чудилось, что диван куда-то покатился и проваливается в бездну. Он открыл глаза и приподнялся. Кают-компания действительно качалась, пол наклонялся все больше и больше, и по нему, журча, переливалась вода. Откуда-то снизу доносился зловещий скрежет стали о камни. Егор вскочил, шлепая по воде ногами, подошел и открыл дверь. Рев ветра и шум волн словно оглушили его. Корабль еще больше накренился. Море кругом кипело. Завиваясь белыми гребнями, по заливу ходили крупные волны. Вдали, у самой кромки берега, ревел и клокотал прибой. По надстройкам хлестали соленые ледяные струи, огромные валы перекатывались через борт и маленькими шипящими водоворотами завивались у фальшборта.[52] Корма корабля то приподнималась, то опускалась, ударяясь о скалы. Корпус мелко дрожал под напором воды. В залитом доверху машинном отделении что-то стонало и хлюпало. Егору стало жутко.

«Прежде всего надо задраить люки, тогда судно все-таки будет удерживаться на плаву», — подумал Егор и, цепляясь за леера, обдаваемый холодными потоками, побежал по палубе. Он приподнимал вырывавшиеся из рук тяжелые крышки и накрепко завинчивал гайки-барашки. Один раз огромная волна оторвала его от люка и, закружив в водовороте, бросила к трубе. Захлебываясь, Егор попытался ухватиться за какой-то трос, но поток, отхлынув, увлек его за собой, и, если бы не леерная стойка, за которую судорожно уцепился мальчишка, быть бы ему за бортом. Он вскочил и по ходившей ходуном палубе побежал на мостик. Вскарабкавшись по трапу, Егор вошел в рубку, плотно закрыл за собой дверь и прислонился к иллюминатору. Океан разошелся не на шутку. Он словно стремился добить тяжело раненный корабль и обрушивал на него всю свою ярость.

Только теперь, немного отдышавшись, Егор почувствовал, как у него от страха дрожат колени и подступает тошнота.

Почему же не идут за ним? Где командир, где боцман? Ведь погибнет он здесь, среди разбушевавшихся волн, на покинутом командой тонущем корабле. Егор вцепился в стойку и всхлипнул. Неужели до сих пор не обнаружили, что его нет? Им хорошо там в тепле, а он один, голодный и промерзший до костей… Мальчик рыдал все сильнее и сильнее…

Так он и прождал всю ночь в рубке, вздрагивая от сильных ударов, прислушиваясь к жуткому стону и завыванию шторма. И каждую минуту ожидая, что стихия разнесет в прах этот маленький ненадежный островок.

Утром океан клокотал по-прежнему. Егор увидел, что за ночь волны сорвали мачту, согнули в дугу шлюпбалки[53] и начисто переломали все леерные стойки. Корабль с кормой, почти полностью ушедшей в воду, накренившись градусов на тридцать, представлял грустное зрелище.

Егор очень хотел есть, его сильно мучила жажда, от слабости кружилась голова, а ноги были такими, будто в них совсем не было костей. Перебегая от предмета к предмету, он бросился в кают-компанию, где остались скудные запасы пищи и питья. Плотно закрыв дверь и накрепко задраив иллюминаторы, он залез на диван и, размочив в воде сухарь, стал жевать. На противоположном конце, из-за трубопровода, вылезла крыса и, уставившись на него злыми бусинками глаз, стала умываться и стряхивать воду. Егор бросил в нее ботинком, но она и не думала бежать, а только отодвинулась ближе к трубам и, ощерив усатую морду, зашипела.

— Пошла прочь! — дико закричал Егор.

Крыса, вильнув длинным мокрым хвостом, исчезла.

Ночью мальчик несколько раз просыпался от того, что крыса бегала по его ногам, но голод и усталость сморили его и заставили ненадолго забыться.

На рассвете шторм прекратился, ветер стих, над серым, свинцовым морем взошло холодное красное солнце.

Егор съел последний сухарь, положил в ящик стола оставшуюся банку компота и пошел бродить по кораблю. Его бил озноб, но спичек не было, и развести огонь он не мог.

В одном из рундуков он нашел английскую булавку, согнул из нее крючок и, распустив сигнальный фал[54] на нити, смастерил удочку. Для насадки решил использовать обгрызенные крысой остатки чавычи.

Днем, когда море окончательно успокоилось, он сел на борт и закинул леску в воду. Раньше они с боцманом часто ловили рыбу, и было ее всегда очень много. Эх, где-то он сейчас, боцман Евсеич? Егор почувствовал, как защипало глаза, и, чтобы не расплакаться, стал смотреть на уходящую в воду нить. Сколько он просидел — час или два, — он не помнил. Неожиданно леска натянулась, потом резко дернулась и пошла круто вправо. Егор, еще не веря в свою удачу, дрожащими руками стал судорожно выбирать удочку. Наконец из воды показалась сверкнувшая жестяным блеском рыба. Не помня себя Егор выдернул ее на палубу и, боясь, что она свалится за борт, упал на нее животом. Он чувствовал, как под ним трепещет крупная треска.

…Когда от рыбы осталась одна голова, Егор увидел, как из кают-компании выбежала крыса и, сев на хвост, уставилась на мальчика. Он бросил ей рыбий скелет, и она тотчас утащила его куда-то внутрь корабля.

— «Наездник» подходит. — Боцман открыл дверь командирской каюты. — Сейчас Егор прибежит. Ох, задам я ему!

— Передайте, пусть Булычев явится ко мне. — Командир хитро подмигнул: — Поход походом, а дисциплина должна быть. А то болтался где-то две недели, и я, признаться, соскучился по его бесконечным вопросам.

— Сейчас скажу сигнальщику. Отчитаем чертенка для порядка, — добродушно проворчал боцман. — Здесь без него словно пустота какая, а ему, паршивцу, наверное, хоть бы хны!

Спустя полчаса в каюту командира постучали:

— Разрешите войти, товарищ командир! — На пороге стоял здоровенный, краснощекий моряк.

— Входите.

— Матрос Булычев прибыл по вашему приказанию!

— Я вас не звал. Впрочем, как вы сказали ваша фамилия?

— Булычев. — Матрос улыбнулся. — Не знаю почему, но мной еще в Кроноцком кто-то из ваших интересовался. Фамилия-то знаменитая.

— Погодите, погодите! — Командир встал. — Ничего не понимаю! Вы говорите, что Булычев — это вы?

— Ну конечно, я, а кто же еще! — удивился моряк.

— А у вас на спасателе мальчика, юнги, не было, тоже по фамилии Булычев? Беленький такой, круглолицый.

— Нет, у нас только свои, чужих никого. А юнг вообще нет.

— Что за чертовщина такая! И вы никого с «Лейтенанта Шмидта» не снимали?

— Снимали, но среди них ребят не видно.

— Хорошо. Идите и пришлите боцмана ко мне. Срочно!

Из Авачинской губы, оставляя за собой пенистый бурун, на полном ходу летел торпедный катер. Не отрывая бинокля от глаз, на мостике рядом с командиром стоял боцман…

Вдали серым силуэтом виднелся сиротливо сидящий на мели «Лейтенант Шмидт»…

— Все обошел, можно сказать, на брюхе оползал, — нигде нет! — Боцман снял шапку, вытер вспотевшее лицо и опустился на бухту троса. — Но был он здесь, точно был. Ума не приложу, где малец! Куда мог деться, неужто погиб? Ведь сколько времени прошло. И шторм был… Как же это я, старый дурак, недоглядел!

— Не паникуйте, боцман, давайте еще раз осмотрим. — Командир прыгнул на борт и пошел на мостик. — Если не найдем, сообщим постам наблюдения и летчикам.

Поиски ни к чему не привели, Булычев исчез…

Через два дня береговой пограничный дозор обнаружил в тридцати километрах от залива Кроноцкого обессилевшего, лежащего на галечном пляже, почти потерявшего сознание мальчика, которого немедленно доставили в госпиталь. Когда мальчуган смог говорить, то сообщил, что он юнга с «Лейтенанта Шмидта»…

Уже третий день есть было нечего. Рыба, очевидно, куда-то ушла, а морские птицы — бакланы, топорки и глупыши, словно чувствуя опасность, избегали садиться на покинутый людьми корабль. Сначала Егор пытался жевать кусочки кожи, найденные в малярке, но от них только резало в животе и саднило рот. Сегодня же он допил и последние капли влаги, собранные накануне во время дождя. Юнга лежал на палубе и с грустью смотрел на далекий берег. Так больше нельзя, подумал он. Раз не идут за ним, значит, произошла какая-то страшная ошибка. И надо что-то делать. Только не сидеть и не ждать. Иначе он умрет здесь от голода и жажды.

Егор встал и, еле передвигая ноги, пошел на затопленную почти до самой палубы корму. Море тихо перекатывалось по деревянному настилу. Вся поверхность залива была на редкость спокойной и гладкой, лишь мелкая рябь от слабого ветерка изредка пробегала и уходила к подернутому голубой дымкой берегу. Юнга приложил ладонь к глазам и посмотрел туда, где у кромки воды расходились белопенные гребни прибоя. Да, до берега не больше одной-двух миль. О том, чтобы достичь суши вплавь, нечего было и думать. Даже в разгар лета вода здесь холодна, как в горных реках. А если… Егор еще полностью не осознал своего решения, но почувствовал, как его бросило в жар от мелькнувшей в голове мысли. И как это не догадался сразу? Вероятно, все его думы были направлены на то, что вот-вот за ним придут, и он даже не, искал выхода, а просто сидел и терпеливо ждал. А теперь? Ну конечно, надо попытаться переплыть залив на чем-нибудь. Ну, хотя бы попробовать смастерить плот.

Юнга бросился искать все, что могло плавать. Через некоторое время он притащил на корму два небольших бочонка, жестяной бидон из-под краски, деревянный щит, которым боцман закрывал кормовой люк, а также спасательный круг и пробковый матрац.

Егор знал еще, что в машине есть большие аварийные брусья — ими пользуются при заделке пробоин.

Юнга спустился в котельное отделение. Так и есть — вдоль бортов лежали покрашенные суриком деревянные бруски. Он попытался было вытащить один из них, но скоро убедился, что это не для его слабых сил. Несколько раз, прилагая отчаянные усилия, чуть не плача, он дергал бруски, пробовал вытащить из гнезд, но ничего не получалось. Тогда Егор вернулся в форпик и среди разного хлама отыскал пилу-ножовку.

К вечеру распиленные на четыре части бруски были уже на корме. Окончательно обессилев, Егор поплелся в кают-компанию и свалился на диван.

Перед тем как окончательно проснуться, Егору пригрезилось, что он пилит брус, а вместе с ним пила вонзается в его ногу и ржавые зубы рвут кожу и мышцы. Он закричал и, дернувшись всем телом, сел.

Правая штанина была в нескольких местах разорвана, нега горела, точно ее ошпарили кипятком. Немного поодаль на диване сидела крыса и лапками размазывала по морде кровь.

— Пошла вон, гадина! — Юнга отпрянул к стене, ища что-нибудь, чтобы бросить в крысу. — Убирайся прочь! — Под руку ему попалась пустая банка. — Получай, дрянь! — Егор, размахнувшись, бросил жестянку.

С противным писком крыса юркнула в коридор.

Шатаясь, Егор прошел на корму. Снял ботинок и морской водой промыл рваную рану на ноге. Затем принес из форпика трос и начал связывать им раму из брусьев. В центр он поместил бочки, бидон и сверху прикрыл дощатым щитом. Через несколько часов кропотливой работы плот был готов и качался, как поплавок, у кормы. Егор несколько раз становился на него, даже пытался прыгать. Плот выдерживал. Ну, вот и все, подумал юнга, и, взяв заранее оторванную от щита доску, оттолкнулся от борта и стал грести к берегу. Он знал, что если хотя бы немного заштормит, то он наверняка погибнет. Но выхода не было.

«Так понемногу и поплывем, — думал Егор. — И ветерок поможет. Жаль, не из чего сделать мачту, а то бы можно было и парус поставить».

Отойдя от корабля метров на десять, он увидел, как по палубе пробежала крыса и заметалась у того места, где несколько минут назад сидел Егор…

Когда солнце опустилось за горизонт, Егор был приблизительно посередине между берегом и кораблем. Волны лениво подгоняли плот. Иногда они захлестывали его, и юнга давно уже промок насквозь. Чтобы не замерзнуть, он продолжал все время размеренно работать доской. Наконец на залив опустилась ночь. Егор уже не мог видеть ни корабля, ни берега. Кругом расплывалась сплошная чернота, и только бледно-голубые гребни волн фосфористым светом вспыхивали кое-где и тотчас словно растворялись в воде. На мгновение юнгу охватил страх. Куда же плыть? Ведь так его может унести в океан. Бывает, даже в лесу люди кружат на одном месте, а здесь море.

«Спокойно, спокойно, — повторял Егор любимое выражение боцмана, — сейчас решим. Когда я вышел, ветер дул мне в затылок. Значит, так надо держать плот: все время спиной ощущать ветер. За такой короткий срок он вряд ли изменит направление». От этих мыслей Егор сразу повеселел и снова стал грести доской.

Всю ночь он не сомкнул глаз. Когда же забрезжил рассвет, прямо перед ним был берег: Егор видел прибой, прибрежный плес и густые заросли кедрача, уходящие к сопкам сплошным зелено-желтым ковром. От радости он чуть не задохнулся и даже когда прибойное течение, разрывая тросы и разбрасывая брусья, понесло его к берегу, он не чувствовал страха. В голове стучала мысль: спасен, вот она — земля, вот он — берег. Ухватившись за бочонок, Егор очутился в воде, и через несколько минут он уже лежал на песке, загребая руками прибрежную ракушку и настойчиво карабкаясь подальше от набегающих сзади волн…

Отдышавшись, Егор на четвереньках отполз к траве и уткнулся лицом во влажный, ароматный мох. Немного отдохнув, он встал, выжал одежду и развесил ее на низкорослом кустарнике. Затем забрался в заросли, стал полными пригоршнями собирать чернику, бруснику и морошку и набивать ими рот…

Высушив одежду, Егор оделся и медленно пошел вдоль берега на запад, туда, где за синими сопками должен был находиться порт.

Иногда он останавливался и отдыхал, и чем больше он шел, тем чаще и чаще были остановки. На ночь Егор, опасаясь медведей, забирался в расщелины прибрежных скал и, дрожа от холода, ненадолго забывался тяжелым сном.

К утру следующего дня Егор, оборванный, страшно исхудавший, с разбитыми в кровь ногами, уже не мог идти. Он лежал на животе и смотрел, как перед самым его носом на тоненькой былинке карабкались муравьи. Юнгой овладело полное безразличие. Он хотел только одного — спать, и так, чтобы было тепло.

У него кружилась голова и глаза застилала какая-то дрожащая пелена. Нет, так нельзя, — надо идти, карабкаться, ползти. Отчаянным движением Егор поднял голову.

Прямо к нему бежали люди.

Егор хотел закричать, но силы оставили его и он потерял сознание…

…В госпиталь за Егором пришел боцман. Он долго ждал, когда молоденькая медсестра оформит документы, затем его повели к юнге. Когда он увидел Егора, лицо старого моряка задрожало и скривилось в какую-то гримасу:

— Похудел-то как! Ох, горе ты мое! Ну ничего, откормим.

Два человека, большой и маленький, медленно шли в экипаж. Неожиданно Евсеич остановился, высоко поднял Егора под мышки перед собой и, посмотрев в бледное лицо мальчика, сказал:

— Молодец ты, Егор! Ей-ей, молодчина, настоящий моряк! Так и держи в жизни, юнга! Так и держи!