Мир прекрасен

Посетитель был бледен и худ. Длинный светлый поношенный плащ застегнут до самого горла. Мягкая рыжеватая бородка, каштановые волосы обрамляли высокий лоб. Войдя, он на секунду растерялся — в нашей маленькой комнате всегдашние суета, гвалт. Затем он спросил что-то тихим голосом, и до меня донесся зычный голос коллеги Чингиза:

— Саша! Луковкин! Это к тебе.

Я встал, жестом увлек незнакомца в коридор и там, в тихом сумраке, сказал как можно приветливее:

— Слушаю вас.

— Вот, — он протянул мне толстую пегую папку, — моя работа об основах устройства мира. Рассчитываю на вашу рецензию.

Я открыл папку, тронул первые листы. Сначала, как это обычно и бывает, шло торжественное письмо в президиум Академии, копии туда-то и туда-то… «Я уже много лет тружусь над важнейшей проблемой… не признают, затирают…»

Дальше шел великолепный титульный лист:

— Хорошо, я посмотрю вашу работу, — сказал я без всякого выражения.

Он смотрел на меня спокойно и, мне показалось, чуть снисходительно. Испытывая легкую неловкость, я перевернул еще несколько страниц. Бросился в глаза заголовок: «Теорема. Все идет правильно в этом лучшем из миров». Ну что ж, теорема так теорема. Я хмыкнул и закрыл папку. Посетитель окаменел в вежливом ожидании.

— Когда мне зайти?

— Приходите через неделю. В это же время.

— Спасибо, — длинная его фигура растворилась в закоулочной тьме нескладного институтского коридора.

Сотрудники нашего института дерзостно полагают, что в его стенах бьется подлинная философская мысль. Так это или нет, несомненно одно — гордое название института привлекает к нему внимание бесчисленной армии самодеятельных философов. Собственно, в этом нет ничего плохого, если не считать того, что штатные работники на ниве материалистической диалектики изнемогают от внештатного потока рукописных статей и целых томов, обсуждающих все мыслимые вопросы земли и неба. Надо заметить, что их авторы, люди, как правило, недипломированные, обладают завидными борцовскими качествами, в силу чего переписка с некоторыми из них затягивается на долгие годы, вовлекая в спор множество различных высоких инстанций. Мне это известно особенно хорошо, поскольку вот уже два года, как на меня возложена почетная общественная нагрузка следить за своевременностью ответов на письма трудящихся, приходящие в наш отдел. За это время я успел убедиться, что мои коллеги всеми правдами и неправдами увиливают от чтения подобных произведений. Устав за ними гоняться, на большую часть писем я стал отвечать сам. Принцип таких ответов отработан задолго до меня: надо отвечать вежливо, ко так, чтобы у настырного автора не возникло охоты продолжать бесплодную переписку. Конечно, попадаются иногда грамотные и дельные соображения, но нечасто. Зато казусов сколько угодно, большей частью труженики сочинители, выхватив две-три мысли из какого-нибудь простенького учебника философии, загоняют в их прокрустово ложе тьму разнородных проблем. Вот типичная схема из сочинений: начав, скажем, с объяснения устройства Вселенной или описания внутренностей электрона (пафос изложения не оставляет обычно сомнений, что автору тут все давно уже ясно), где-нибудь на сотой странице он вдруг сообщает, что его труд открывает способ лечения рака. Помню, один чудак так закончил свои рассуждения о всеобщей мировой схематике: «Итак, из моей теории ясно, что предком Иосифа Кобзона мог быть только екатерининский гвардеец». Другой, скромно заявив в начале: «Моя система отвечает на вопрос, почему существуют фотоны, атомы, звездные системы и Вселенная», дальше писал в таком стиле: «Любые великие явления промежуточно переходят от минус бесконечности к плюс бесконечности» или «Деградирующее разрушающе сжимающееся плюс-ядро не знает застоя в восхождении». Третий предупреждал о страшном заговоре, угрожающем нашей науке. Экспрессивные его фразы почему-то были лишены подлежащих. Одна особенно врезалась в память: «Короткими перебежками от дерева к дереву приближаясь к Петру Леонидовичу Капице». И так далее и тому подобное. Вы скажете: чокнутый. Дескать, бог с ним. Но когда такой чокнутый, раздраженный долгим молчанием уважаемого института, наведается лично, то на вид нередко оказывается весьма респектабельным и склонным к длинным диалогам.

Замечу, что почти все подобные авторы дружно клеймят официальную науку за нерадивость и заблуждения. Особенно достается теории относительности. Не знаю уж, чем не угодила эта теория широкой философской общественности, но отряд ее яростных критиков неисчислим. И хотя все эти ниспровергатели не имели, по всей видимости, и отдаленного представления о современных экспериментах и путях физической теории, неистощимая их фантазия сделала свое дело. Грешным делом, я подумал: черт его знает, а вдруг?

В последнее время я писал ответы скупые и жесткие. Скорее всего потому, что вот уже месяц у меня было скверное настроение.

Да, примерно месяц назад я сказал девушке по имени Аля… сказал… ну, в общем, что хотел бы видеть ее своей женой. От этих моих слов облачко набежало на ее смуглое лицо. Она сморщила слегка вздернутый носик. Я мрачно сжал зубы и ждал ответа.

— И у что же ты молчишь? — выдавил я наконец.

— Ты так сразу огорошил. Подумать надо.

— И сколько тебе нужно думать? — я попытался вложить в эти слова всю мыслимую иронию, но прозвучали они довольно кисло.

— Ну, неделю.

— Хорошо, пусть будет неделя, — великодушно согласился я.

Прошло три недели. Аля не объявлялась. Я звонил ей трижды. И все три раза не застал. Звонить четвертый раз мне не позволила гордость. Темные думы одолели меня. Сонмы коварных конкурентов чудились повсюду. Даже в общих наших знакомых я стал вглядываться с опасением: который из них? А впрочем, что искать соперников? Не любит она меня…

Все валилось у меня из рук. Дома на захламленном столе который день пылилась незаконченная статья с условным (и несколько пышным) названием: «Диалектика любви и смерти в философии Плотина». Не знаю, может быть, выбор темы был навеян моим душевным состоянием, но меня действительно на какое-то время увлекла эта грустная философия, философия тоски и отчаяния, для которой материя — зло, а весь мир — лишь «украшенный труп». Погружаясь в безысходный экстаз античного мыслителя, я все же заметил лукавую его попытку оправдать этот мир, поскольку зло якобы абсолютно необходимо для самоосуществления добра. Да, было бы интересно проследить за развитием этой идеи в истории, и я стал набрасывать план статейки о совершенстве мироздания. Тут вспомнился Блаженный Августин и его оправдание зла и разрушения через понятие свободы — «…свобода сотворенного Я свободна даже разрушить себя самое, без чего не была бы истинно свободной». Последнюю выписку я сделал из Плутарха: «Свет разума последовательно меркнет, углубляясь во мрак мэона — материи, которая и несет ответ за все мировое несовершенство». На этом моя работа заглохла.

Пока мои мысли углублялись во мрак мэона, неделя летела за неделей. О том, что проскочила еще одна, я узнал, случайно выглянув в институтское окно и увидев знакомую фигуру, запакованную в длинный плащ. Холодный октябрьский ветер трепал каштановую гриву. Сомнений не было. А. Макушка шел на свидание, назначенное мною. А я-то про него забыл. Я быстро отыскал в столе пегую лапку и на ходу бросил ребятам:

— Тут меня сейчас будет спрашивать один. Скажите, мол, занят, будет через полчаса.

Затем я поспешил в уютный библиотечный закуток, дабы в тишине хотя бы мельком ознакомиться с макушкиным трудом.

Пролистав несколько страниц, я наткнулся на систему определений и аксиом. Они были забавны, но изложены ясно и четко. Потом пошли теоремы — о параллельных вселенных, о душе и теле и тому подобное. Просматривая их, я добрался до той, что заинтересовала меня еще в прошлый раз.

Смотри, как излагает, подумал я, отрывая взгляд от бумаги. Да, случай нетипичный. Налицо и логика, и какой-то достаточно оригинальный подход, и вместе с тем, присутствует тут некий психоз. Что-то есть странное в этой псевдонаучной стряпне, не лишенной, однако, литературного изящества. Да, что-то странное, не пойму только, что. Я глянул на часы, схватил папку и побежал в отдел.

Он скромно сидел на стуле в коридорчике. Слабый луч света из приоткрытой двери высвечивал его выпуклый лоб.

— Здравствуйте, извините меня, дела одолели, — забормотал я скороговоркой.

— О, не волнуйтесь, я жду вас недолго, — ответил он.

— Я прочитал вашу работу, — сказал я, присаживаясь рядом, — прочитал с интересом. Видно, что вы много размышляли на эти темы, многое прочли. Ваш стиль свидетельствует о знакомстве со Спинозой, Лейбницем.

— Как вы сказали — знакомство? Да, я с ними знаком.

— Вы выбрали сложную тему, — продолжал я, — которую можно было бы назвать разновидностью теодицеи или, точнее, космодицеи, то есть оправдания не столько бога, сколько самого мира. Сейчас такими вопросами, правда, никто не занимается.

— Ну почему же, я, например, читал ваши статьи на сходную тему. Мне показалось, что вы также склонны полагать наш мир совершенным.

— Откуда вы это взяли? — настороженно спросил я.

— Я же говорю, из ваших работ.

Вот врет, подумал я, все они такие, льстиво прикидываются, будто усердно штудируют сочинения дорогого мэтра. Но уличать его во вранье, говоря, что единственная моя статья на эту тему, едва начатая, валяется дома на столе, я, естественно, не стал. Вместо этого я прямо спросил его, чего он ждет от меня. Он сказал, что ищет поддержки для публикации. Я честно ответил, что публиковать его работу едва ли кто возьмется, а моя поддержка мало чему поспособствует.

— Да и зачем вам это публиковать? — добавил я в конце.

— Как зачем? — возразил он с жаром. — Это новый шаг в философской мысли, стало быть, это будет споспешествовать развитию наук, процветанию человечества и дальнейшему совершенствованию мира. А разве не есть это главная наша с вами забота?

— Простите, — сказал я, — но ведь вы доказали, что мир уже совершенен. Что же добавит ваша публикация?

— Хм, действительно, — произнес он и задумался. Затем сказал с воодушевлением:

— В чем-то вы, конечно, правы, однако недооцениваете живой и конкретной борьбы за совершенство.

Очень может быть, подумал я, чуть заметно кивая.

— За доказанное еще надо бороться, — его глаза сверкнули.

— Да, да, — сказал я поспешно, — я полностью с вами согласен.

— Так значит, поможете мне издать это?

— Знаете что, сходите-ка лучше в какой-нибудь популярный журнал. Работа ваша написана забавно, легко, ее можно будет выдать за шутку. Ну, а кому надо, разберется.

— И вы думаете, там возьмут?

— Вообще-то, думаю, нет.

— Так что же делать?

— Не знаю. Как видите, мир вовсе не совершенен.

— Но вы-то так не думаете?

— Как раз думаю, — выпалил вдруг я. И тут я начал почему-то говорить о тщете бытия, о суете сует, о горестях и боли, о предательстве и лицемерии, о наушничестве и подхалимстве, о низости и грязи, о бессмысленности темных и тусклых лабиринтов жизни.

Мой собеседник несколько секунд смотрел на меня словно бы с испугом. Затем лицо его просветлело, и он сказал:

— Ах, это просто у вас сейчас такое настроение.

— Возможно, — устало согласился я, — какое может быть настроение, когда девушка, единственная на свете, скажет вам вдруг, что не любит вас…

— Простите, — он кашлянул, — не об Алевтине ли Кузьминичне речь?

На секунду я потерял дар речи.

— Откуда вы знаете ее имя? — выдавил я, придя в себя.

Он рассмеялся.

— Если я скажу, что изучал вашу биографию и, стало быть, знаю имя вашей жены, вы ведь все равно мне не поверите.

— У вас своеобразный юмор, — только и мог сказать я.

Он ничего не ответил.

— Скажите, — я взглянул на него, — вы действительно верите в совершенство мира?

— Видите ли, вопрос о вере отпадает сам собою, коль скоро это строго доказано, — ответил он со сдержанным достоинством. — Добавлю к тому же, — он слегка наклонился ко мне и заговорил тихо, — что и Спиноза, и Лейбниц одобрили мою скромную работу. Готфрид-Вильгельм — мне случилось как-то беседовать с ним в библиотеке ганноверского герцога — был просто в восторге. А вот со стариком Вольтером пришлось крепко поспорить.

А он все-таки псих, подумал я запоздало и забормотал, глядя в сторону:

— Да, да, Вольтер, конечно…

— Ну что ж, не буду вас больше задерживать, — он встал.

— Я вас провожу, — я тоже поднялся.

Мы спустились по лестнице, вышли на ступеньки перед зданием. Бледное солнце готовилось скатиться за высокие дома на той стороне реки. Мой спутник рассеянно взглянул на него и сказал:

— Да, мне уже пора.

Вот и хорошо, подумал я.

— Благодарю вас, любезный мой друг, — произнес он несколько высокопарно, вновь поворачиваясь ко мне и протягивая руку.

— Что вы, не за что, — невнятно сказал я, протягивая свою.

— О нет, есть за что. Вы невольно подтвердили еще один мой вывод, и очень важный. Вмешательство в прошлое с помощью таких хрупких инструментов, как оригинальные мысли, например, невозможно также и потому, что оно, это самое прошлое, надежно защищено толстой скорлупой собственного самодовольства и тупости. Блаженна глупость, как сказал мне однажды Дезидерий Эразм в славном городе Роттердаме. Истинно так. Похоже, это относится к любой эпохе. Конечно, всегда находятся тонкие люди вроде того же Эразма или Спинозы, да они, как известно, не делают погоды. Впрочем, всему свое время. Не так ли должно быть в совершенном мире? Я пожал плечами.

— Мне кажется, — сказал он, глядя мне прямо в глаза и словно бы изучая меня, — что вопросы, о которых мы с вами так славно потолковали, еще долго будут вас занимать.

— Не исключено.

— Что ж, всего вам доброго и прощайте.

Тут я заметил, что все еще держу в руках пегую папку. Ее тесемки болтались.

— Ваша работа, возьмите.

— Ах, да, — довольно небрежно он сунул свой труд под мышку и легко сбежал по ступенькам. Белый лист выскользнул из папки и, дважды кувыркнувшись, спланировал на нижнюю ступеньку. Я спустился и поднял его, но окликать уже было некого. А. Макушка успел ввинтиться в толпу прохожих и исчезнуть из глаз.

Из задумчивости меня вывел голос Чингиза. Он поднимался по ступенькам, румяный и счастливый. Из его портфеля торчал еще влажный дубовый веник.

— Ты чего это здесь торчишь, Саша?

— Так, провожал одного чудака.

— А, того самого. Я его сейчас встретил. Чего он хотел?

— Сказать честно, я так и не понял.

Механически я бросил взгляд на лист бумаги, который все еще держал в руке, и вдруг заметил какой-то текст — несколько строк. Буквы выглядели странно. Они слегка мерцали подобно цифрам в электронных часах. Я впился глазами в бумагу. Вверху ее красовался причудливый вензель, ниже было написано:

По мере чтения я, видимо, настолько побледнел, что Чингиз участливо спросил, что со мною. Я молча протянул ему лист. Он некоторое время сопел, крутя бумагу, а потом сказал:

— Ну и что, не понимаю…

— Ты читай.

— Что?

Я выхватил лист из его рук. Бумага была девственно чиста. Я вертел ее так и эдак, смотрел на просвет и даже пробовал дышать на нее. Все было тщетно, надпись исчезла. Мне показалось, что Чингиз смотрит на меня с иронией. Еще немного, и крутанет пальцем у виска. Ничего не объясняя, я сложил лист вчетверо и спрятал его в карман.

Вечером я решил разгрузить кухонную раковину, забитую недельной горой грязной посуды. Текла из крана горячая вода, вздымая из мойки легкие клубы пара. Я тер ершиком кефирную бутылку, размышляя о том, кто такие эти загадочные Нямдаваа и Кардоса-и-Арагон. Звонок в дверь я услышал не сразу. На пороге стояла Аля. Я застыл с ершиком в руке.

— Мне можно воити? — она сама сняла пальто, повесила его на вешалку, стряхнула с волос искрящиеся капельки воды и сказала:

— Знаешь, по телефону как-то глупо это говорить, вот я и пришла, чтобы сказать: согласна.

И тут я опомнился. Я завопил: «Алька, милая!» — отшвырнул в сторону ершик, схватил ее на руки и закружил. Сначала по тесной прихожей, потом по комнате.

— Милый, прости мне вульгарное желание, но я хочу есть.

Я вскочил, полный энтузиазма, и бросился к холодильнику, начал шарить по полкам.

— Аля, у меня есть только яйца. И помидоры.

— Яичница с помидорами. Это грандиозно! — донесся ее веселый крик. Через несколько минут она с аппетитом поглощала мой кулинарный шедевр — пышный омлет с помидорами. Я сидел и смотрел на нее. На плите тонкую песню начал заводить чайник.

— Ну, как ты жил эти дни без меня, расскажи?

— Да уж жил, — нехотя сказал я, — слушай, Аль, тут со мной случилась такая странная история… Ну, очень странная и забавная, ты только не сочти меня сумасшедшим.

— Не сочту, — она кивнула с вполне серьезным видом.

И вдруг я увидел, что ее ореховые глаза смотрят на меня с вниманием и любовью. И тогда я подумал: черт побери, а ведь прав доктор Алоиз Макушка.

Мир прекрасен.