Минус Финляндия

XIV

Сентябрь 1943 года.

Загонял Власик Головина, как сопливого лейтенанта загонял. Сперва он откомандировал его в Архангельск, потому что именно этот город Хозяин определил местом проведения встречи Большой Тройки.

Прихватив с собой пятерых сотрудников, генерал вылетел на север. По прибытии на место Филипп Ильич первым делом потребовал данные радиоперехватов, но соответствующая папка оказалось совершенно пустой. За целое лето пеленгаторщики не зафиксировали ни одного выхода в эфир вражеской радиостанции. Это могло в равной мере означать полное отсутствие в городе-порте вражеской агентуры или плохую работу службы радиоперехвата. За две недели пять сотрудников Головина, взаимодействуя со Смершем, продвигаясь в своих поисках от порта к городу, взяли под подозрение сотни человек, которые потенциально могли бы работать на немцев или финнов. Методично отрабатывая личность каждого подозреваемого, разведчики и контрразведчики постепенно отбросили все кандидатуры. Расхитители были, спекулянты были, обнаружили даже одного растлителя малолетних, но шпионов не было ни одного.

Головин нажимал на полковника начальника Смерша, тот огрызался, говорил, что будет жаловаться самому Берии, но оба они не давали ни сна, ни роздыху своим подчиненным. Архангельск и пригородные поселки были перетряхнуты от подвалов до чердаков.

От напряженной двухнедельной работы почти без сна и отдыха люди вымотались и валились с ног от усталости. Лица у них осунулись, взоры потухли. Головин дал им восемь часов отдыха и направил в Москву шифровку для Власика, в которой сообщал, что после тщательного прочесывания Архангельска немецкой агентуры в городе не обнаружено и что генерал Головин готов гарантировать безопасность всех участников встречи Большой Тройки.

Ответ пришел через несколько часов. Власик поблагодарил его за проделанную работу и поставил новую задачу. Оказывается, Хозяин передумал встречаться с Черчиллем и Рузвельтом в Архангельске и решил назначить встречу в Астрахани. Головину и его команде поручалось немедленно прибыть в этот город и проделать там ту же самую работу. Головин только скрипнул зубами. Ему уже несколько раз звонил Василевский и без нажима интересовался, скоро ли генерал-майор Головин закончит дела на севере и вернется к исполнению своих непосредственных обязанностей?

В Астрахани они проделали ту же самую работу, что и в Архангельске, за две недели перевернули вместе со Смершем весь город, но никаких следов пребывания немецких агентов не обнаружили. Немецкое командование помимо икры осетровых рыб здесь могла интересовать только Каспийская флотилия, но после того, как немцев отбросили от Кавказа, интерес к невоюющим кораблям и катерам у абвера увял.

Василевский опять звонил по ВЧ и спрашивал Головина, скоро ли он управится с делами. Головин не успел доложить Власику о проделанной работе. Начальник личной охраны Сталина прилетел в Астрахань сам и довел до сведения генерала, что все три лидера стран антигитлеровского блока сошлись на Тегеране как на месте их исторической встречи. Головин нехорошо сверкнул глазами, встряхнул головой, сказал «Эх!», но, сдерживаемый воинской дисциплиной, большего себе не позволил. Тегеран так Тегеран.

Однако в Тегеране Филипп Ильич взмолился перед Власиком:

— Отпустите, Николай Сидорович, Христом Богом вас прошу! Делать мне тут нечего, и не моя это зона ответственности.

Головин возненавидел столицу Ирана еще до того, как сел в самолет. В Москве его ждали сотни неотложных дел, второй месяц он руководил своими людьми по ВЧ, выслушивая доклады и отдавая распоряжения, но не имея возможности вникнуть в детали. Впереди был уже третий по счету город, который необходимо было проверить на наличие немецкой агентурной сети. Никаких агентов, скорее всего, там обнаружить не удастся, поэтому весь полет Филипп Ильич накручивал себя, не зная, на ком сорвать свою досаду. Сотрудники, отобранные Головиным для работы, которые второй месяц мотались вместе с ним из города в город, весь полет старались не глядеть в сторону своего начальника.

По дороге с аэродрома до резидентуры генерал убедился, что слепая ненависть не всегда бывает беспочвенной. Город показался ему отвратительным. Самой колоритной достопримечательностью Востока оказалось явственное зловоние, порожденное подгнившими фруктами и навозом. То и другое было беспорядочно в изобилии раскидано даже на центральных улицах. В столице дружественного Ирана гужевой транспорт был основным. Лошади, ишаки, верблюды, нарядно и аляповато украшенные, служили средством передвижения и транспортировки грузов для чумазых аборигенов. На редких автомобилях, потерявшихся среди стад копытных, стояли либо правительственные, либо иностранные номера.

К вящему несчастью генерала, жить ему предстояло не в посольстве за городом, а в советском торгпредстве, расположенном в самом центре Тегерана. Военная и политическая разведки поделили местопребывание своих резидентов. Резидент НКВД обосновался в посольстве под дипломатическим прикрытием, а сотрудник ГРУ имел своей штаб в торгпредстве.

Швеция была нейтральной страной, но поставляла Германии важное стратегическое сырье — руду. Иран тоже был нейтральной страной и тоже поставлял, но уже Советскому Союзу, не менее важное стратегическое сырье — овчины. Подсчитав потери от обморожения после первой зимней кампании и поняв, что они не пролезают ни в какие ворота, советское правительство разместило в Иране немалые заказы на поставку овчин. Первые теплые полушубки из Ирана стали поступать в войска уже зимой сорок второго года.

Для того чтобы Иран и дальше оставался нейтральной страной, а Красная армия могла спокойно получать шерсть не прибегая к ножницам, СССР и Великобритания ввели в страну свои войска. И нам спокойнее, и шаху не хлопотно.

Одновременно с вводом войск английская и советская резидентуры, имевшие здесь свои агентурные сети еще с двадцатых годов, немедленно принялись их расширять. Время было неспокойное, обстановка неясная, с нападением Германии на Советский Союз политическая ситуация в мире усложнилась еще больше. Турция заняла выжидательную позицию, при неудачах на фронте готова была вторгнуться в Закавказье и начать новую резню гордых носатых инородцев. Вслед за Турцией в войну мог оказаться втянутым Иран.

Чтобы не допустить образования нового театра военных действий, спецслужбы обеих стран предпринимали все усилия, чтобы нейтрализовать деятельность немецких эмиссаров. Любой гражданин Рейха воспринимался как враг и поджигатель войны, потому их старались выявлять, а по выявлении — зачищать. Надо сказать, что обе разведки с этим делом справлялись очень хорошо. Немецкие агенты чувствовали себя в Иране весьма неуютно, вели себя скромно и без нужды на улице старались не появляться.

В торгпредстве классическое тегеранское зловоние дополнилось кислым запахом свежей овчины. Тонны выделанных шкур лежали на складах, готовые к отправке. Мысль о том, что за каждый дециметр овчины плачено советским золотом, нисколько не утешала Головина. Его тошнило от этих запахов и от жары, которая стояла в Иране. Сентябрь, а солнце жарит за сорок.

К вечеру первого дня у генерала разыгралась мигрень, которая не проходила все время его пребывания в столице дружественно-нейтрального Ирана. Из не прекращавшегося многоголосья ослиного воя, царившего в городе, особо выделялись противные взвизги двух ишаков, торчащих возле самого торгпредства. Вероятно, они одновременно вожделели одну и ту же ослицу и стремились сообщить ей о своей страсти как можно громче.

— Йы-ха-а! — брал басовитую ноту первый.

— Ый-а-а! — не уступал соперничества второй, на терцию выше.

И так, не смолкая, часами! С утра до ночи. Прямо под окнами.

Пять раз в день ишакам помогал муэдзин. В урочное время он забирался на минарет стоявшей неподалеку мечети и, взяв в руку жестяной рупор, начинал заунывно выводить призыв к молитве. Гнусавым голосом тянул он длинные звуки, которые булькали у него в горле, будто проткнутым в трех местах шилом. Печально, как собака к покойнику, завывал он, и тут же с минаретов соседних мечетей к его тоскливому вою присоединялись шесть дюжин других муэдзинов. В этот момент ишаки, в свою очередь, тоже форсировали свои усилия, и вот уже заунывное фортиссимо плыло над Тегераном, нагоняя тоску на приезжих и усиливая головную боль генерала.

Вечером Головин и прибывшая с ним группа офицеров ГРУ заслушали резидента военной разведки — краткий курс о местных обычаях и культуре. С непокрытой головой не ходить, рубашку с коротким рукавом не одевать, на женщин никакого внимания не обращать. И все это только для того, чтобы потрафить нравам туземцев.

На следующее утро Головин со свой группой отправился в город только для того, чтобы составить для себя представление, что же такое есть Тегеран. Первая прогулка по этой столице стала самой отвратительной в его жизни. Хуже нее могла быть только прогулка по Москве в компании Паши Рукомойникова.

Едва они вышли за ворота торгпредства, как были поглощены толпой самого гнусного отребья. Мужчины всех возрастов энергично разговаривали друг с другом, причем старались это делать через две-три головы проходивших между ними людей. Все прохожие что-то рассказывали, кого-то о чем-то спрашивали или отвечали кому-то в этой гомонящей толпе. От такой неразберихи всем говорившим приходилось кричать, выпучив глаза, и сопровождать сказанное самой жуткой мимикой и судорожными потряхиваниями рук, как делают при разговоре итальянцы и латинос. Европейскому человеку, привыкшему к тому, что к собеседнику нужно обращаться непосредственно, а не орать ему что-то через всю улицу, должно было показаться, что каждый в этой толпе вопил, выпучивал глаза и жестикулировал единственно для того, чтобы услышали его одного. Такого крика было достаточно для того, чтобы ошеломить белого пришельца, но дикий, невозможный ор усугублялся совершенно непереносимой вонью. От прохожих несло немытым телом, застарелым потом, кислым молоком, прелой, заношенной одеждой, кизяком, дымом, зеленым чаем и непонятно какими специями. Запах толпы валил с ног.

Головин с удовольствием и гордостью за СССР отметил, что наших собственных азиатов советская власть научила не только писать и читать, но и подтираться после оправления естественных надобностей. Она привила им элементарные правила гигиены, которые европейские дети прочно усваивают еще до того, как покинут горшок.

Не успела советская делегация пройти и пятнадцати шагов, как была отсечена от толпы и окружена дюжиной чумазых босоногих ребятишек от четырех до тринадцати лет.

Каждый из этих замарашек смело и озорно заглядывал в глаза русским, протягивал сложенные лодочкой ладошки и очень чисто произносил одно только слово:

— Дай! Дай!

Русские, чтобы не запачкаться, сторонились, поднимали руки, чтобы, не дай бог, не прикоснуться к этой худой и грязной кодле. В результате они сбились в кучку и совершенно не могли что-либо предпринять и вырваться из гомонящего крикливого окружения.

Пацаненок лет девяти, чумазый более остальных, уточнил требования:

— Дай чего-нибудь!

К счастью, бравые разведчики недалеко ушли от торгпредства, и боец, охранявший ворота, пришел им на помощь. Раздавая прикладом тычки направо и налево, солдат продрался сквозь толпу и направил автомат на попрошаек.

— Козел! — испуганно взвизгнул бедный ребенок, и вся орава мигом рассосалась в уличной толчее.

Головин во главе своей группы проследовал дальше по улице, внимательно глядя себе под ноги, чтобы не ступить в нечистоты. Местное население, не знакомое с канализацией, запросто выливало помои на улицу да и вообще ссыпало туда всякий хлам и мусор. Чтобы пройти по улицам Тегерана и не испачкать ног — на это требовалась привычка.

Каждый порыв ветра поднимал с земли мелкий мусор, песок и труху. Вся эта взвесь тут же оседала на одежду, через четверть часа ходьбы Головин заметил, что края манжет его светлой рубашки и ее воротник покрылись траурной каймой. Генерал и сопровождавшие его офицеры сильно потели с непривычки, и на влажные от пота рубашки пыль оседала очень охотно.

Пробродив примерно час в гомонившей и орущей толпе, перепачкав светлые рубашки и как из душа обрызгавшись слюной персов, кричащих прямо в лицо, русские офицеры, сами того не заметив, тоже перешли на крик, общаясь между собой. Так в глухой и тихой деревне, погруженной в полуночный летний сон, когда и самый малый скрип становится слышен от околицы до околицы, стоит только раз тявкнуть разбуженной блохами собаке, как во всех дворах кинутся и повиснут на цепях глупые шавки, исходя злобным лаем. И чем дальше, тем громче и звонче лай, пока хоть один хозяин не переборет лень и, выйдя во двор, огуляет своего Полкана или Трезора березовым поленом поперек хребтины. Тогда храбрый лай сменится обиженным и жалобным поскуливанием, услышав которое, деревенские собаки тут же мудро замолкнут, не желая для себя похожей судьбы.

Улица сменяла улицу, неизменно расширяясь на своем конце базаром, базарчиком или просто толкучкой. Собственно, почти любая улица и брала свое начало от этих торговых точек, разбегаясь от них под неправильными углами и снова приводя к такому же точно базару, от которого увела вас совсем недавно. Бесчисленное множество увечных, калек, нищих, факиров, шарманщиков, убогих, и слабоумных сидело, прислоняясь спинами к стенам глинобитных домиков. Кто жевал насвай, кто курил, кто гнусавил песню себе под нос, а кто и просто так сидел в ожидании подаяния или интересного события. Культи, парша, чешуйки лепры, струпья, опарыши, неизменные и вездесущие мухи служили частыми украшениями этих угнетенных уродов, на любой разбор и вкус представленных в самом центре Тегерана.

На третьей или четвертой с начала прогулки улице один из офицеров обнаружил пропажу табельного пистолета, и тогда Головин, уставший от постоянного продирания сквозь шумную толпу, а еще более от жары, мух и вони, только сплюнул себе под ноги.

— Возвращаемся!

Вернувшись в торгпредство, он первым делом пошел к резиденту, чтобы вместе с сотрудником, допустившим промашку, написать рапорт по команде об утере боевого оружия.

— Не стоит пороть горячку, Филипп Ильич, — резидент сделал успокаивающий жест. — На какой, вы говорите, улице это предположительно могло произойти?

Головин подробно описал маршрут движения. Резидент снял трубку и по телефону внутренней связи вызвал своего офицера, поднаторевшего в делах за год работы в Тегеране.

— Пиши марку пистолета и его номер, — резидент пододвинул Головину лист бумаги и карандаш, через минуту отдал писульку вошедшему офицеру в штатском и приказал ему: — Нужно найти и принести это. Время на исполнение — час.

В самом деле, вопреки ожиданиям и к огромному удивлению самого Головина и его подчиненных, офицер из местной резидентуры уже через полчаса принес и положил на стол резидента утерянный пистолет.

«Невероятно! — думал Головин, глядя на возвращенное оружие, которое ему чуть не под нос сунули. — Найти в миллионном городе такую небольшую вещь, да еще так быстро! Умеют работать, черти».

— А чего? — словно прочитав генеральские мысли, пояснил местный сотрудник. — Ничего сложного. Ребятишки увели. Я этот ствол на ближайшем рынке и нашел. У торговца Алима, где ему и положено было всплыть. Ребятишки толкнули его за три лепешки и кусок халвы. Я даже денег не стал предлагать, забрал так.

Но не сорокаградусная жара, от которой не было спасенья, не вонища, стоявшая повсюду, не желто-зеленый понос, напавший на всех прилетевших вместе с ним сотрудников, истощили терпение Головина. На девятый день пребывания в Тегеране он сидел на оперативном совещании в кабинете резидента военной разведки. Обсуждались результаты оперативных мероприятий по выявлению и локализации немецкой агентуры. Докладывал генерал, коллега Головина, начальник Южного направления ГРУ. Местная резидентура, усиленная сотрудниками, прибывшими из Москвы, отрабатывала Тегеран вместе с окрестностями так же тщательно и кропотливо, как совсем недавно сам Головин отрабатывал Архангельск и Астрахань.

В середине доклада в дверь деликатно постучались, и в кабинет вошли трое. Потный от жары боец-автоматчик, награжденный медалью «За боевые заслуги», охранявший ворота во двор торгпредства, ввел в кабинет двух персов. Все трое так запросто зашли на совершенно секретное совещание, что генерал-докладчик, поперхнулся, не находя слов, чтобы выразить свое негодование.

— Вам чего, товарищи? — спросил резидент со своего места.

— Так что, шпиона поймали, товарищ полковник, — доложил боец и поправил медаль.

— Какого шпиона? — не меняя спокойного тона, уточнил полковник. — Кто эти люди?

— Стало быть, немецкого, — удивился полковничьей непонятливости автоматчик. — Это Алим, а это — шпион.

Боец старательно показал пальцем сперва на Алима, а потом на шпиона, чтобы начальство не перепутало их и не допустило ошибки.

— Какой такой Алим? — вставил свое слово Головин.

Боец скосил взгляд на генеральские погоны Филиппа Ильича и сделал такой жест, будто хотел сказать: «Ну что же вы, товарищ генерал! Как же это вы Алима-то не знаете? Его весь Тегеран знает, а вы почему-то нет!»

Вместо этой тирады солдат лаконично доложил:

— Так обыкновенный. С базара.

Ясность внес резидент:

— Это, Филипп Ильич, наш агент. Салам алейкум, Алим.

— Алейкум ас-салам, начальник, — обрадовался Алим тому, что его признали, просеменил ногами в шлепанцах к столу и двумя руками пожал руку резидента.

Совещание было прервано.

— В чем дело, Алим? — терпеливо, без доли неудовольствия спросил резидент так, будто только что встретил на улице давнего знакомца.

— Шпиона поймали, начальник, — белоснежно улыбнулся азиат.

Алим на удивление хорошо говорил по-русски, только с сильным южным акцентом, как у нас говорят в Ростовской области или на Ставрополье.

— Знакомьтесь, товарищи, — предложил резидент присутствующим. — Это Алим. Наш лучший агент. У него свой дукан на центральном базаре. Так что все городские новости мы получаем оперативно, по мере их возникновения. Верно, Алим?

— Верно, начальник, — не переставая улыбаться, Алим обходил вокруг стола и каждому офицеру жал руку двумя своими.

— Откуда он так хорошо знает русский? — приятно удивился Головин.

— Торговля всему научит. Захочешь иметь постоянных покупателей, будешь и на китайском чирикать, — пояснил резидент и обернулся к Алиму. — Так с чего ты решил, что этот человек — немецкий шпион?

Азиат улыбнулся так широко, как только позволял ему рот, данный Аллахом при рождении.

— Начальник, — Алим указал на шпиона. — Ты посмотри на него. Наши так чалму не мотают. Значит, он не из наших. А посмотри на его ноги…

Все посмотрели на ноги шпиона. Эти ноги, обутые в шлепанцы без носков, были белые. И не просто белые, но и чистые. Туземцы, совершая обряд омовения пять раз в день перед намазом, как того и требовал Коран, полностью игнорировали нижние конечности.

— А волосы он хной покрасил, начальник, — продолжил разоблачение зоркий агент. — Нашей, иранской. Тут же и купил, наверное.

— А почему ты решил, что это именно немецкий шпион? — улыбнулся резидент.

— Как же, начальник! Ко мне не подошел, пароль не назвал. Все ваши приходят ко мне на базар, называют пароль. Я всем вашим помогаю. Значит, это не ваш. И английский пароль он тоже не назвал. Все англичане приходят ко мне на базар, называют пароль. Я всем англичанам помогаю. Значит, он не от англичан. Остается только от немцев.

Головин внимательней посмотрел на Алима.

— Так ты, любезный, двойной агент? И нашим и вашим? И на нас работаешь, и на англичан?

— Да, начальник, — радостно подтвердил Алим. — И на русских, и на англичан работаю. Меня все уважают. И русский начальник уважает, и английский начальник уважает. Всегда руку подает. Говорит: «How do You do, Aleem?», а я ему всегда отвечаю: «I do well. I hope You are too, sir».

— Да как же ты его сюда привел один, как телка на веревочке? — удивился Головин.

В свою очередь удивился и Алим:

— Зачем один, начальник? Нас много было. Когда я догадался, что это немецкий шпион, сразу позвал соседей. Моих соседей русский начальник тоже уважает. И английский начальник уважает. Соседи схватили его, и мы все привели его сюда. Они у ворот ждут, — Алим повернулся к резиденту. — Рассчитаться бы надо, начальник.

Резидент не ответил. Он плакал. Уткнул голову в руки, положенные поверх стола, и рыдал. Пару минут Алим недоуменно смотрел на то, как в полной тишине от судорог рыданий дергаются кончики полковничьих погон. Офицеры и два генерала, присутствующие на оперативном совещании, также с молчаливым интересом смотрели на резидента, который сейчас трясся в конвульсиях беззвучного смеха.

— Рассчитаться бы надо, — снова нерешительно предложил торговец. — Люди за воротами ждут.

Резидент оторвал голову от рук, всхлипнул напоследок, достал носовой платок, промокнул слезы на глазах, несколько раз глубоко вздохнул и повернул покрасневшее лицо к лучшему агенту советской военной разведки в Иране.

— Хорошо, Алим. Миллиона риалов хватит?

Двойной агент осуждающе зацокал языком.

— Какой миллион, начальник? Ты посмотри, какой шпион, — начал он нахваливать свой товар. — Чи-и-истый. А мне еще делиться с соседями надо. Давай четыре.

— Ну, четыре так четыре, — согласился резидент. — Расчет завтра. Деньги тебе принесут как обычно.

Торговец просветлел и снова подошел к резиденту жать руку. Пользуясь заминкой, Головин на клочке бумаги написал записку и передал ее резиденту.

Тот развернул ее и увидел: «4 000 000 =?» Чиркнув карандашом по записке, он отправил ее обратно Головину. Филипп Ильич развернул ее: «$450».

Уже когда Алим направился к дверям, Головин не удержался от вопроса:

— А почему же ты, прохвост, привел его к нам, а не к англичанам, на которых работаешь?

Алим остановился и терпеливо пояснил для русского генерала, который не понимает совсем простых вещей:

— К нам в Тегеран приезжает наш большой друг Сталин-шах. Сталин-шах, да продлит Аллах его годы, оказал нам большое уважение, решив встречаться с Рузвельт-шахом и Черчилль-шахом именно в Иране, а не в Ираке, сто злых иблисов на их неверные головы. Так зачем бы я стал продавать этого шпиона англичанам?

— Погоди, погоди, — прищурился Головин. — А с чего ты взял, что Сталин-шах приезжает именно в Тегеран?

— Торговля всему научит, — рассудительно пояснил Алим и показал глазами на резидента. — Вон, он знает.

— Что тут у вас происходит, товарищ полковник? — спросил резидента Головин после того, как Алим ушел.

— Тут — Восток. Тут понимать надо, — мудро заметил резидент и снова полез за платком.

Прежде чем он успел его достать, стекла кабинета задребезжали от долго сдерживаемого смеха. Все присутствующие офицеры заржали дружно, громко и одновременно.

Не смеялся только Головин.

XV

Не успели офицеры отхохотаться, как Головин уже шел в комнату секретной связи. Чувствовал он себя так, будто его выставили дураком. Филипп Ильич потребовал соединить его по ВЧ с Власиком и в образных и емких выражениях обрисовал ситуацию в Иране. Ничего не пропустил. И про резидентуру НКВД доложил, и про соседей-англичан не забыл, и про девять дней оперативных мероприятий в Тегеране. Особенно красочно он разрисовал то, что местное туземное население крайне негативно относится ко всему немецкому, а потому добровольно и с охотой приводит немецких шпионов прямо в торгпредство, где и продает их за смешные деньги. На уточняющие вопросы Власика генерал ответил, что он прекрасно осознает то, что его сюда направило Политбюро ЦК, понимает всю меру и степень ответственности, но считает свое пребывание в Тегеране лишенным всякого смысла из-за великолепно поставленной местными коллегами агентурной работы. Гораздо больше пользы он сможет принести на своем рабочем месте, занимаясь своими непосредственными служебными обязанностями.

Власик минуту молчал, а потом сказал одно только слово:

— Вылетай.

Ночью самолет с Головиным и его свитой приземлился на Центральном аэродроме. К прибывшим подъехала не его машина, а автомобиль начальника Генерального штаба.

Из передней дверцы вылез полковник-адъютант, подбежал к Головину, козырнул и доложил:

— Филипп Ильич, Александр Михайлович ждет вас.

В ярко освещенном просторном кабинете начальника Генерального штаба никого не было, кроме самого Василевского. Несмотря на поздний час, он был бодр, свеж и сосредоточен на просмотре ежедневного потока приказов ГКО, оперативных сводок с фронтов, донесений разведорганов. Изучая тот или иной документ, Василевский иногда переводил взгляд на огромную карту, висящую на стене, на которую час назад офицеры-направленцы нанесли изменения обстановки.

Ожидая законной накачки от начальства, Головин вошел в кабинет.

— Здравия желаю, товарищ маршал.

Василевский отложил документы, с которыми работал, и посмотрел на вошедшего.

— Здравствуй, Филипп Ильич. Проходи. Ждал тебя, — маршал встал из-за стола, чтобы поздороваться с генералом. — С Власиком все дела закончили?

— И не говорите, Александр Михайлович, — Головин досадливо хлопнул ладонью по зеленому сукну стола. — Больше месяца без сна и отдыха. Три огромных города переворошили.

— А ты хорошо загорел, — заметил Василевский, рассматривая лицо Филиппа Ильича.

Как ни берег генерал своих людей, а двоих сотрудников таки привез из Тегерана в Москву с желтухой. То ли вода дрянная, то ли мухи смогли занести заразу, но двое крепких, толковых и совсем не лишних офицеров лежали сейчас в инфекционном отделении госпиталя.

— Я с большим удовольствием провел бы время в тундре. Там не так много мух.

— К делу, Филипп Ильич, — закончил приветствия Василевский. — Ты в кратчайший срок входи в курс дел по твоему направлению — Северная Европа. Есть тебе и новое задание.

Начальник Генштаба встал со своего места и подошел к карте, висевшей на стене.

Ставя задачу, он показывал указкой на те географические объекты, о которых говорил:

— Летняя кампания открыла нам дорогу на Украину. Уже на сегодняшний день освобождена практически вся ее левобережная часть. Силы немцев подорваны, стратегическая инициатива перешла в наши руки. В районе Курска были уничтожены лучшие пехотные и танковые дивизии противника. День за днем крепнет наша действующая армия. На вооружение в нарастающем количестве поступают новейшие виды боевой техники. Сложившаяся обстановка позволяет Ставке и Генеральному штабу планировать широкомасштабные наступательные операции с целью изгнания оккупантов с территории Советского Союза и выхода наших войск на границы Рейха: На сегодняшний день трудно говорить с полной определенностью, как будут развиваться события после того, как последний оккупант покинет нашу землю. Разумеется, Советская армия готова взять на себя благородную миссию освобождения народов Европы, порабощенных Гитлером, но окончательное решение этого вопроса будет принято по согласованию с нашими англо-американскими союзниками. Они очень обеспокоены нарастающей мощью Советской армии, относятся с большой настороженностью к тому, что сотни советских дивизий, миллионы наших солдат окажутся в самом сердце Европы. Американцы высадились в Сицилии и сейчас ведут бои за Южную Италию. Надо полагать, что срок открытия второго фронта будет зависеть от скорости, с которой наши войска станут продвигаться на запад. Союзники почти открыто не хотят нашего появления в Европе. Надо думать, что как только мы выйдем на границы Рейха, они высадятся на Балканах или в Северной Франции для того, чтобы всей военной мощью, на какую только способны, ударить в тыл Германии, ослабленной на Восточном фронте, и первыми войти в Берлин. Надо полагать, что союзники смогут высадить до пятидесяти дивизий, противостоять которым будут не более тридцати дивизий немцев. При этом у союзников обеспечено полное господство в воздухе. Немецким генералам придется маневрировать войсками под бомбардировкой американских и английских ВВС, — Василевский перешел к другому краю карты, посмотрел на Головина и продолжил: — У меня состоялся разговор с Верховным. Товарищ Сталин считает, что не обязательно громить гитлеровских сателлитов. Он указал, что выход того или иного сателлита фашисткой Германии из войны может быть достигнут не только военным его поражением, но и политическими средствами. Товарищ Сталин считает, что использование именно политических, а не военных средств, следует считать наиболее желательным с точки зрения интересов Советского Союза. В том случае, если нам не придется уничтожать армию сегодняшнего союзника Гитлера на его территории, мы, во-первых, сохраняем саму эту армию, которая может быть повернута против Гитлера. Во-вторых, мы сохраняем экономический потенциал страны, на который сможем в дальнейшем опереться и использовать его в своих интересах. В-третьих, мы сохраняем коммуникации в исправном состоянии, то есть прохождение наших войск по территории этой страны займет минимальное время. В-четвертых, мы сможем рассматривать эту страну как своего вероятного союзника, возможно, даже со сходной политической системой, созданной после окончания войны. В-пятых, мы сохраним жизни сотням тысяч наших собственных солдат, сможем вернуть отцов и мужей их женам и детям, а после окончания войны — крепкие мужские руки для восстановления народного хозяйства на территории, временно оккупированной немцами. Ну и, наконец, последнее. Когда мы прогоним врага со своей территории, перенесем военные действия на территорию Рейха и оккупированных Гитлером стран, Советская армия превратится в оккупационную. Выход гитлеровских сателлитов из войны и вступление их в боевые действия уже на стороне Советского Союза поможет снять напряжение и урегулировать трения между нами и нашими англо-американскими союзниками, потому что в этом случае нахождение Советской армии на территории сопредельных стран уже не будет иметь вид оккупации, — Василевский поднял указку на самый верх карты. — В ваше направление, Филипп Ильич, входит Скандинавия. Дания и Голландия находятся в непосредственной близости от Германии. Скорее всего, вывести их из войны удастся только в самом ее конце, когда мы и союзники будем штурмовать Берлин. Швеция — нейтральное государство, в состоянии войны не находится. Норвегия, скорее всего, войдет в сферу интересов американцев и англичан. Окончательно ясно это станет только после встречи глав Большой Тройки в Тегеране. Но уже сегодня можно с большой долей уверенности утверждать, что англичане не выпустят Норвегию из своих лап, а раз так, то и освобождать ее станут войска союзников, а не мы. Остается Финляндия. Финны стоят под Ленинградом, блокируя город с севера. Приказываю вам приступить к операции под кодовым названием «Северное сияние» по выводу Финляндии из войны и переходу ее на нашу сторону. Задача ясна, Филипп Ильич?

— Так точно, товарищ маршал, — Головин, хорошо понимая ответственность задания, ответил подчеркнуто официальным тоном.

В обычных случаях они с начальником Генерального штаба разговаривали не так сухо и обращались друг к другу не по званиям, а по имени-отчеству.

— Решение о заключении мира, разумеется, будет приниматься правительствами СССР и Финляндии, но для того, чтобы политики поставили свои подписи под мирным договором, ты, Филипп Ильич, обязан многое сделать. Пусть у правительства Финляндии появится устойчивое желание прекратить воевать с нами.

— Все понял, товарищ маршал.

— Через десять дней доложите мне ваш план, сообщите, через каких именно политиков и частных лиц вы намерены оказать давление на общественное мнение Финляндии и на ее правительство.

— Есть. Разрешите идти?

Маршал сменил тон на более теплый:

— Последнее, Филипп Ильич. Пока ты там по своим Тегеранам разъезжал… За разработку и проведение операции «Филькина грамота» ты награжден орденом Суворова первой степени. Тебе присвоено очередное звание «генерал-лейтенант».

Головин одернул китель. Он был без фуражки, поэтому не стал прикладывать ладонь к виску, а вытянул обе руки по швам.

— Служу Советскому Союзу!

— Поздравляю, Филипп Ильич.

Василевский не стал говорить Головину о том, что совсем другие люди уже получили задание искать возможности вывести из войны Болгарию, Румынию и Венгрию.

XVI

Что знал генерал-лейтенант Головин о Финляндии? Все или почти все, что знает любой министр правительства этой страны. Историю, культуру, географию, обычаи, экономику, климат, военный потенциал, политическое устройство. В Финляндии еще с дореволюционных времен действовало несколько агентурных сетей — военной разведки, НКВД, недавно распущенного Коминтерна. Донесения советской военной разведки регулярно ложились на стол Филиппа Ильича, который читал их уже второй десяток лет.

Знал ли Головин политическую и военную верхушку Финляндии? Знал. Он их как родных знал. Далеко не со всеми представителями финской элиты генерал был знаком лично или даже шапочно, но кто есть кто в Финляндии и кто там чего стоит — знал очень даже хорошо. Ему не нужно было три часа морщить лоб, погружаться в раздумье, чтобы понять главное. Единственный человек с финской стороны, на кого следовало выходить для выполнения операции «Северное сияние», — это маршал Маннергейм. Не потому, что он сосредоточил в своих руках всю полноту власти, а потому, что сейчас этот человек является несомненным лидером финнов и их национальным символом. Скажет Маннергейм: «Воюем с Гитлером!» — и миллионы финнов с готовностью возьмутся за оружие. Скажет он: «Стоим против Советов до последнего!» — и снова повторится та же мясорубка, которая уже работала четыре года назад, во время Зимней войны, и снова наша армия будет добывать себе победу, оплачивая ее большой кровью.

Что знал генерал Головин о маршале Маннергейме? Все до мелочи. Слишком ярким, умным и влиятельным человеком был этот Маннергейм. Нельзя было не изучать его.

Карлу Густаву Эмилю Маннергейму было семьдесят шесть лет. Родился он в семье шведского аристократа, но в Финляндии, следовательно, на территории Российской империи. Первая же попытка сделать блестящую карьеру офицера закончилась для него афронтом. Юного Карла Густава выперли из Выборгского кадетского училища за обыкновенное хулиганство, что, безусловно, свидетельствовало о непосредственности поведения и живости характера будущего маршала. Надо еще суметь нахулиганить в военном училище, известном своей строгой дисциплиной!

Сделав правильные выводы, несостоявшийся пехотный офицер направил свои стопы в кавалерию и на следующий же год поступил в Николаевское кавалерийское училище, которое располагалась в Петербурге. Ну а где столица, там, как известно, и светская жизнь. Вращаясь не только в гостиных, но и в более веселых заведениях, молодой кадет Карл обзавелся самыми широкими знакомствами, в числе которых приобрел и хорошего друга Ники, своего сверстника. Через сто с небольшим лет этого Ники канонизируют и объявят святым великомучеником. Еще раньше Ники станет именоваться Николаем Вторым, а пока это был приятный молодой человек — великий князь Николай Александрович.

Головин отметил практичность маршала, его умение извлекать уроки из неудач, способность делать выгодные знакомства. Благодаря знакомству с другом Ники карьера Карла Маннергейма была весьма удачной. Очень скоро после выпуска молодой офицер был назначен адъютантом начальника царских конюшен. В новой свободной России подобная должность называется «управляющий делами Президента Российской Федерации». Вот так всегда и везде, при любом строе и в любую эпоху. Стоит только близко сойтись с обладателем задницы, которая в свое время усядется на троне, и можно считать, что как минимум генералом ты в этой жизни обязательно станешь.

Впрочем, надо отдать маршалу должное и признать, что сам по себе Маннергейм был человек действительно незаурядный и с очень интересной судьбой. Головину было очень просто изучать этого человека. Становление маршала происходило на его службе Российской империи, поэтому генералу не составляло никакого труда истребовать его личное дело, написанное еще по старой орфографии с фитами и ятями, из управления кадров Генерального штаба.

На этом послужной список генерала российской армии Маннергейма заканчивался, и начиналась служба финского маршала.

Сразу же после Октябрьского переворота в Петрограде, в декабре 1917 года Финляндия объявила о своей независимости. Советская власть сей факт признала, но части Красной армии, дислоцированные на финской территории, сделали попытку государственного переворота. Маннергейм возглавил сопротивление Красной армии и прекратил вспыхнувшую резню. Именно ему удалось отстоять независимость Финляндии от советской власти и от кого бы то ни было. Через год он был провозглашен регентом Финляндии, но через два года добровольно сложил с себя эти полномочия.

Уйдя с высшего поста, Маннергейм не ушел из большой политики. В 1937 году под его руководством началось строительство глубоко эшелонированной полосы обороны на Карельском перешейке, прозванной в народе линией Маннергейма. Когда, заручившись заверением о невмешательстве со стороны Германии, СССР предложил Финляндии территориальный обмен с целью отодвинуть границы от Ленинграда, Маннергейм посоветовал своему правительству принять это предложение, чтобы не допустить ненужной войны. Правительство Финляндии на это не пошло, война началась. Финляндия ее проиграла, потеряла значительную часть своей территории, но весь финский народ видел, что Маннергейм сделал куда больше, чем смог бы сделать кто угодно другой. Разумеется, роль, сыгранная этим человеком в Зимней войне, вознесла за облака его и без того огромный авторитет и влияние.

Но это, что называется, был поверхностный взгляд на маршала. Эти сведения о нем можно было почерпнуть из открытых источников, то есть снять с поверхности. Была еще одна сторона медали, скрытая от нескромных взоров глупых обывателей, читающих прессу.

С приходом Гитлера к власти Финляндия оказалась в сложном положении как во внешней, так и во внутренней политике. Надвигалась гроза, пугающая своей мрачной силой, и никто в мире не мог предсказать, какие всходы появятся после того, как она щедро польет кровью поля Европы. Необходимо было искать друзей с надежной крышей или хотя бы позаботиться о зонтике. Финляндия попала в сферу интересов трех стран — Германии, Великобритании и Советского Союза. Вся дальнейшая внешняя политика Суоми определялась необходимостью лавирования между интересами этих трех могучих держав, стремлением уравновесить их силы, прикрываясь помощью одной, просить защиты у второй и не отказывать третьей.

К 1936 году всем в Европе стало понятно, что большой войны избежать не удастся. Для соблюдения собственных интересов Финляндии выгоднее было примкнуть к англо-французскому военному альянсу. Это гарантировало бы ей помощь финансами и вооружением. В это время под руководством Маннергейма как раз проходила модернизация финской армии. Деньги вкупе с новыми образцами вооружений Финляндии были бы очень кстати. У Англии были самые большие в мире военный и торговые флоты, а у Франции — самая сильная армия в Европе.

Но ни Англия, ни Германия не имели с Финляндией общих границ, а Советский Союз таковые имел. Это делало страну рабочих и крестьян самым опасным противником Суоми. Вместе с тем, наиболее дальновидные политики, к которым относился и Маннергейм, понимали, что гитлеровский режим может оказаться не вечным. Тогда снова возникнет вопрос о границах с историческим соседом. Если сейчас, в тридцатых-сороковых годах, опираясь на поддержку Германии или Англии, повести себя с Советским Союзом недостаточно осмотрительно, то впоследствии обстоятельства могут сложиться так, что Хельсинки переименуют обратно в Гельсингфорс. Балтийский флот снова будет базироваться там, а не в Кронштадте и Лиепае.

Во внутренней политике были сложности подковерного характера. Вокруг президента Финляндии сложилось так называемое внутреннее кольцо, куда входили сам президент, премьер-министр, министр иностранных дел, военный министр и, разумеется, Маннергейм. Вот эта-то пятерка и принимала абсолютно все решения в обход остальных членов правительства, отводя им роль статистов и исполнителей. Военный министр генерал Вальден был человеком Маннергейма, всем ему обязанным. Вокруг самого Маннергейма сформировался второй центр власти. Таким образом, Маннергейм мог проводить свои решения в жизнь, либо опираясь на президента, через внутреннее кольцо, либо действуя самостоятельно, используя для этого влиятельных военных и гражданских чиновников, находящихся в его орбите.

В августе 1939 года Маннергейм понял, что за подписанием пакта Молотова — Риббентропа наверняка стоят секретные соглашения по разграничению сфер влияния в Европе между СССР и Германией. Мнения стран, попавших в сферу влияния той или другой стороны пакта, ни Сталин, ни Гитлер спрашивать не собирались. В случае несогласия судьба строптивцев должна была решиться военным путем. Маннергеймом не могло не овладеть беспокойство за судьбу собственной маленькой страны, поэтому после начала Польской кампании он обратился за разъяснениями к германскому руководству.

К нему прибыл личный эмиссар Геринга полковник Фельтьенс и в трехчасовой приватной беседе обрисовал суть внешней политики Германии и ее позицию по отношению к Финляндии:

— В настоящий момент фюрер не может открыто встать на сторону Финляндии, но вся возможная в данных условиях помощь вам будет оказана.

Это могло означать что угодно, от полноценных поставок вооружения и медикаментов до гневных, но безобидных и бесплодных заявлений в печати. Поэтому, когда осенью 1939 года советское правительство предложило финнам территориальный размен, Маннергейм советовал президенту Каллио ответить согласием. Тот отказался и горько об этом пожалел. После поражения Финляндии в Зимней войне и отъема у нее части территорий в пользу СССР его хватил удар и расшиб паралич.

В мае сорокового года Гитлер захватил Норвегию, а немецкие части перехватили грузы с английским вооружением, предназначавшимся для финской армии. Финская сторона попросила вернуть умыкнутое, но умные немцы заверили финнов в том, что все необходимое вооружение и притом самого отличного качества Финляндия может купить у Германии. Таким образом, летом сорокового года Финляндия была в сложных отношениях с Англией из-за того, что та не оказала ей поддержку в Зимней войне, с Германией из-за конфискованных английских грузов и с СССР, потому что мирный договор не удовлетворил ни русских, ни конечно же финнов. Над маленькой Финляндией нависла большая опасность. Маннергейм заблаговременно, еще в октябре 1939 года, призвал сразу пятнадцать возрастов, доведя финскую армию до шестисот с лишним тысяч человек. Теперь эта вооруженная масса людей поедала финскую экономику, но не могла надежно защитить страну хотя бы от одного из трех возможных врагов.

В августе сорокового года все тот же Фельтьенс приватно встретился с Маннергеймом и попросил его убедить президента Финляндии подписать техническое соглашение о транзите через территорию Финляндии грузов для немецких частей, дислоцированных в Северной Норвегии, и личного состава этих частей. В сентябре такое соглашение было подписано, и финнам некоторое время можно было не опасаться по крайней мере Германии. Через Финляндию в Северную Норвегию хлынули грузы и пополнение для немецкой армии, а в обратном направлении пошли раненые и отпускники.

В новый 1941 год Финляндия вступила, имея враждебные отношения с Советским Союзом, взаимно-настороженные — с Англией и нейтрально-дружеские — с Германией. Союзников у нее не было.

А дальше начиналось самое интересное для Головина.

Когда 22 июня 1941 года Германия, Румыния, Италия и Венгрия напали на СССР, ни один финский солдат не сдвинулся с места, ни одна финская винтовка не сделала ни единого выстрела в советскую сторону.

В своей речи в связи с нападением на СССР Гитлер заявил, что «финские и германские войска стоят бок о бок на побережье Северного Ледовитого океана, защищая финскую землю». Советское политическое руководство, не вникнув в ситуацию, дало войскам директиву о переходе в наступление по всей советско-финской границе. Финское руководство позже попыталось оспорить это заявление Гитлера, но наши войска уже начали бомбежки и артобстрелы стратегических объектов Финляндии.

Финны не отвечали, в наступление не переходили. Только двадцать пятого июня, на третий день войны, которая уже полыхала от Балтийского до Черного морей, они начали ответные боевые действия.

Три дня Маннергейм сдерживал свою армию, надеясь, что советское руководство опомнится, поймет наконец, что со стороны Финляндии их никто не контратакует, и даст приказ о прекращении огня. Три дня советские войска вели огонь по не нападавшему на них противнику. После того как советская авиация нанесла бомбовый удар по финским городам, Маннергейм двинул свою армию на Ленинград и в Карелию.

Но и тут Головин не мог не заметить странность — финские войска не штурмовали Ленинград. Они вообще ничего не штурмовали, за несколько дней вышли на границы 1939 года и окопались на них для ведения долговременной обороны. Вот уже два года бои в Карелии и севернее Ленинграда носят местный характер без далеко идущих стратегических целей.

В самые критические моменты немецкого натиска на Ленинград в августе — сентябре 1941 года Маннергейм не пришел на помощь Гитлеру. Ни один финский солдат не перешел старой границы. Гитлер просил, грозил, требовал финского наступления на Ленинград с севера, но Маннергейму Северная Пальмира оказалась без надобности. В сентябре сорок первого командующий немецкой Лапландской армией генерал-полковник фон Фалькенхорст прибыл к финскому главнокомандующему Маннергейму с просьбой о предоставлении дополнительных финских войск, необходимых для наступательной операции, но получил отказ. Анализ действий финских войск за два года войны позволял специалистам предсказывать их низкую активность и в дальнейшем. Маннергейм наступать на Советский Союз не собирается и не будет.

И еще кое-что знал Головин о Маннергейме и о его способности завязывать полезные знакомства. Карл Густав Эмиль Маннергейм имел в друзьях Уинстона Спенсера Черчилля. И не в протокольных друзьях для встреч без галстуков, а в личных. Между ними шла довольно интенсивная переписка.

Один из агентов Головина служил дипкурьером английского Министерства иностранных дел, и ему удалось сделать несколько копий с писем Черчилля и Маннергейма. За несколько дней до официального объявления войны Великобританией Финляндии друг Уинстон предупреждал об этом друга Карла, давая возможность финским судам покинуть порты, подконтрольные английскому флоту, и отозвать специалистов с территорий, занятых английскими войсками, во избежание интернирования до конца войны. В этом же письме Черчилль обиняками давал понять, что, несмотря на то, что война будет объявлена, де-факто английская армия и флот широкомасштабных действий против Финляндии предпринимать не будут.

Сейчас, в сорок третьем году, Маннергейм имел против себя два советских фронта — Карельский и Ленинградский — каждый из которых являлся третьестепенным на общем советско-германском театре военных действий, имел объявленную, но вялотекущую войну с Великобританией и, наконец, имел в активе сомнительного союзника в лице Германии. Неизбежность военного поражения этого союзника стала ясна уже после Сталинграда, а Курское сражение только приблизило крах Третьего рейха.

Изучая все имеющиеся материалы по Финляндии и Маннергейму, Головин на пятый день работы над «Северным сиянием» вдруг неожиданно понял, что Маннергейм хочет мира с Советским Союзом! Филипп Ильич не мог объяснить логически, откуда у него появилось такое убеждение в отношении финского маршала, но интуиция подсказывала — Маннергейм хочет мира, потому что не может его не хотеть. Все последние годы этот человек только и делал, что подстраивался под внешнюю политику СССР, Германии и Великобритании. Он не слишком испортил отношения с Соединенным Королевством, что видно по отсутствию военных действий между финнами и англичанами. Он наверняка сохранил дружбу с Уинстоном Черчиллем, поэтому мир между Англией и Финляндией будет без проволочек заключен при первом же удобном случае. Финляндии нужна и выгодна не война, а торговля с богатыми Англией и Америкой. С другой стороны, Маннергейм всегда был более чем сдержан в своей поддержке Гитлера. Ничего, что можно было бы назвать крупномасштабной войсковой операцией, севернее Ленинграда и в Карелии за два года войны так и не произошло. Если Финляндия и дальше будет следовать в кильватере германской политики, то Третий рейх погребет ее под своими обломками. Маннергейм не может не видеть, как растет мощь Советской армии, не может не понимать того, что в один день до миллиона советских солдат и офицеров, вооруженных самым современным оружием и боевой техникой, вторгнутся на территорию Финляндии, опрокинут финские войска и, круша все на своем пути, дойдут до ее границы со Швецией. В этом случае дальнейшее существование Финляндии как самостоятельного и суверенного государства окажется под очень большим вопросом.

Поэтому сейчас, в сентябре сорок третьего года, маршал Маннергейм может думать и мечтать только о двух вещах. О выходе из войны и о надежных границах с Советским Союзом на будущее, послевоенное время. Любой эмиссар с советской стороны, который прибудет к Маннергейму с предложением сепаратного мира, будет принят и понят верно.

Вот только где взять такого человека, который мог бы выполнить такое деликатное поручение — примирение двух государств? Официальные каналы тут не годились, так как, во-первых, между СССР и Финляндией отсутствовали дипломатические отношения, а во-вторых, официальное лицо, известное и уважаемое в Финляндии, которое прибудет от советской стороны, непременно скомпрометирует самого Маннергейма в глазах немцев. Германия все еще очень сильна, в Финляндии дислоцируются несколько дивизий вермахта и СС. При неосторожной игре Маннергейм рискует слететь со своих постов и утратить всякую власть и влияние. Немцы просто спровоцируют военный переворот. Тут нужно найти такого человека, который был бы не засвечен на официальных мероприятиях и одновременно знал бы Финляндию и тамошний политический бомонд как Устав ВКП(б). Такой человек мог бы на мягких лапах войти в окружение Маннергейма и при случае передать ему советские мирные предложения с глазу на глаз. Скорее всего, маршал не станет выдавать такого эмиссара, а если посланник Страны Советов передаст ему грамотно написанное письмо от Молотова, то в дальнейшем он станет связующим звеном между финским лидером и советским руководством. Тогда Маннергейму уж совсем невыгодно будет выдавать нашего человека.

«Но кого именно можно послать к Маннергейму? — Головин перебирал в голове своих сотрудников, но не находил кандидатуры, которой мог бы доверить выполнение „Северного сияния“. — Неподготовленного человека не пошлешь, а готовить его — нет времени. Лучше всего с этим делом справился бы Штейн, с его тонкостью в работе. Но Штейн не специалист по Финляндии, да и находится он далеко от нее».

Головин провел рукой по голому черепу и, окончательно поняв, что иного выхода нет, начал крутить диск телефона.

— Рукомойников слушает.

— Приветствую тебя, Павел Сергеевич, — едва не сквозь зубы процедил Головин.

— А! Товарищ генерал-лейтенант? — умилился Рукомойников.

— Он самый.

— Чем обязаны вашему вниманию, товарищ генерал?

— Паша, ты меня лучше не зли. Должок за тобой, Паша.

— Вот как?! — совершенно искренне удивился собеседник. — Не припомню, чтобы я у тебя когда-нибудь одалживался, Филипп Ильич.

— Ты помнишь наш с тобой прошлогодний разговор?

— Это какой же?

— Не финти. Мы с тобой не так уж часто встречаемся, чтобы ты мог запамятовать. На Цветном прошлым летом мы с тобой разговаривали…

— Ну как же, Филипп Ильич! Прекрасно помню, — не сбиваясь с прекраснодушного тона, принялся уверять Рукомойников. — Даже дату запомнил. Первого июня дело было.

— А говорили мы с тобой…

— И это помню! — снова перебили в трубке. — Об Олеге Николаевиче твоем был разговор.

— Ну так вот, Павел Сергеевич, — Головин добавил в голос строгой решительности. — Мне этот сотрудник очень нужен. Очень! И весьма срочно!

— Да о чем разговор, Филипп Ильич? Я охотно передам его тебе с рук на руки. Тем более что после того, как Штейн передал нам документы профессора Рикарда, расстрельный приговор в отношении него, как я слышал, пересмотрен и отменен. Охотно вам его уступаю.

— Это еще не все, — Головин не собирался закончить разговор на Штейне.

— Все, что в моих силах, Филипп Ильич. Чем могу служить?

— Верни мне еще одного моего сотрудника, которого ты у меня нагло украл.

— Осипова?

— Осипова, — подтвердил Головин.

Несколько секунд длилось молчание.

Наконец голос, в который Рукомойников напустил неподдельной грусти, сообщил:

— Не могу. Извини меня, Филипп Ильич, но не могу.

— Паша, — рыкнул в трубку Головин. — Ты с кем шутишь, Паша?

— В самом деле, не могу! У меня его нет, — стал оправдываться Рукомойников.

— Куда ты его дел, сукин сын?

— Филипп Ильич, как на духу говорю — нету его у меня. Я его посадил в самый хороший, самый лучший, можно сказать придворный лагерь, чтобы он в себя пришел и умнеть начал. А этот твой Осипов выкинул фортель — сбежал.

— Как это сбежал?! Разве из наших лагерей можно сбежать?

— Я серьезно говорю, Филипп Ильич, — оправдывался Рукомойников. — Сбежал. Записался в штрафники. Вербовщики набирали штрафников и заглянули в двадцать первый лагерь, к политическим. Им-то лишь бы галочку в отчете поставить, мол, заглядывали, предлагали, желающих не нашлось. А твой орел взял и вышел из строя. Начальник лагеря ничего поделать не мог. Приказ о наборе штрафников из числа осужденных подписан Верховным главнокомандующим. Тут даже Лаврентий Павлович не помог бы. Так что ищи своего орла в действующей армии.

— Это как я его теперь искать буду? У нас десять миллионов под ружьем!

В трубке покашляли.

— Не отчаивайся, Филипп Ильич. Найти его несложно. Во-первых, не надо искать его в гвардейских частях, авиации, артиллерии и тому подобных танковых войсках. Ищи его в штрафных ротах и батальонах. А это совсем не сложно с твоими-то возможностями. Подумай хорошенько, где планируется наше наступление?

— На Украине? — переспросил Головин.

— Вот там и ищи, — посоветовал Рукомойников и положил трубку.

XVII

Сентябрь 1943 года. Куба, п-ов Икакос, Варадеро.

В часе езды от Гаваны в океан упирается длинная и узкая песчаная коса длиной в добрых два десятка километров и шириной всего метров двести. Она уходит в океан и загибается коротким отрезком вправо на манер кочерги или, сказать точнее, клюшки для хоккея с мячом. Если смотреть на косу со стороны острова, то справа идет неширокая, неглубокая и очень спокойна лагуна, с одной стороны защищенная от штормов косой, а с другой — островом. Слева накатывают на берег волны Флоридского пролива. До самой Флориды тут рукой подать — не более восьмидесяти верст. Все эти двадцать километров, вся эта коса, идущая в океан почти параллельно линии берега, — один большой сплошной пляж из чистейшего белого хорошо прогретого песка. На этом пляже устроены навесы и беседки, крытые тростником, под которыми хорошо укрываться от солнца, чтобы не обгореть с непривычки.

От начала косы вглубь ведут две асфальтированные дороги, которые километров через пять соединяются в одну. Эта единственная дорога идет по правой стороне, вдоль самого берега лагуны, до окончания косы, где, повторяя очертания берега, заворачивает направо и кончается, приведя вас к очаровательной маленькой бухте, в которой пришвартованы прогулочные яхты и катера. Между асфальтовым шоссе и пляжем все двадцать километров сплошняком заняты относительно небольшими каменными домиками с плоскими крышами, оштукатуренными и побеленными. Между домиками растет трава, кое-где посажены приземистые пальмы с толстыми косматыми стволами. Домики победнее — это жилища туземцев, побогаче — гостиницы, пансионаты и просто частные дома, сдаваемые хозяевами отдыхающим.

Таков Варадеро, один из лучших курортов мира. Прибавьте сюда триста солнечных дней в году, теплую и прозрачную океанскую воду цвета бирюзы, смешливых услужливых туземцев и страстных доступных туземок, и тогда вы поймете, что если и есть где-либо рай земной, то это как раз Варадеро.

Даллес сыграл непонятно. Он отправил Штейна именно сюда. Вместо обещанного знакомства с новой родиной, вместо шикарной Флориды, Олегу Николаевичу надлежало отдыхать на Кубе. Официально было объявлено, что Штейн летит в Западное полушарие в награду за блестяще проведенную диверсионную операцию в районе норвежского Намсуса, а также для того, чтобы восстановить силы перед выполнением новых заданий. Штейн понял, что Даллес просто отсылает его из Европы. Сам он в это время через свои каналы будет перепроверять весь тот трубный вой, который прошел в английской и немецкой прессе относительно штурма Намсуса. На время перепроверки Штейн Даллесу совершенно не нужен ни в Швеции, ни в Норвегии, потому он и сплавил его под благовидным предлогом подальше от Европы, чтобы тот не мог повлиять на ход проверки и тем более помешать ей.

Эта догадка Штейна подтверждалась тем, что в качестве сопровождающего лица Даллесом был отряжен Джон Смит. Тот самый капитан Смит из армейской контрразведки, который так бездарно допрашивал Штейна в первые дни его пребывания в американском посольстве. Насколько Смит был дрянной контрразведчик, настолько же он был хороший соглядатай. Очень скоро Штейн заметил, что практически никогда не остается в одиночестве. Смит постоянно находил поводы навязать ему свое общество. Впрочем, во Флориде Штейну все-таки удалось побывать. Из Европы они летели с промежуточной посадкой в Сент-Джонсе. После дозаправки путешественники этим же самолетом прилетели в Тампа-Бей, где пересели на маленький шестиместный бипланчик, который за каких-то пару часов доставил их в Гавану. Всюду, на аэродроме Сент-Джонса, в Тампе и тем более по прилете на Кубу, капитан Смит был рядом, тихий, как тень, и предупредительный как лакей. Пока в самолетные баки заливали керосин, Штейн давал понять Смиту, что у него есть срочные интимные дела. Американец, летевший этим маршрутом не первый раз, молча показывал, где находится сортир, провожал Штейна до двери… и занимал соседний стульчак.

Перелет из Европы на Кубу занял больше суток. Когда они приземлились наконец в аэропорту Гаваны, Штейн уже совершенно отчетливо ненавидел капитана Смита. «Что он за мной ходит? — устало недоумевал Олег Николаевич. — Он что же, чудак, думает, что я в сливные бачки стану подбрасывать шифровки для сообщников?» Глядя, как Смит тщательно осматривает белый фаянс после того, как им попользовался Штейн, Олег Николаевич очередной раз вздыхал: «Остолоп — он и в Африке остолоп».

В Гаване к их самолету подкатил автомобиль, за рулем которого сидел стопроцентный мачо, будто сошедший на землю с экрана во время прокрутки вестерна. Он был в ковбойской шляпе, клетчатой рубашке, завязанной узлом на животе и с сигарой такой толщины, что ему мог бы позавидовать Черчилль. Этот мачо вышел из машины, сказал: «Хай», обращаясь одновременно к обоим прилетевшим, и небрежно бросил ключи от машины Смиту.

— Где мы живем? — спросил Смит.

— Как и в прошлый раз, в Варадеро. У Хорхе и Хуаниты.

Сказав эти несколько слов, мачо развернулся и вразвалку двинулся прочь, будто ему не было до них никакого дела. Штейн недоуменно посмотрел ему в спину, но Смит распахнул перед ним дверцу.

— Машина в нашем полном распоряжении, мистер Штейн, на все время пребывания на острове. Желаю вам хорошо отдохнуть.

Штейн сел в машину. Это был «понтиак» сорокового года. Последняя модель мирного времени — знаменитый «Торпедо», четырехдверный роскошный седан. С началом войны правительство самого демократического в мире государства забрало заводы «Понтиака» для своих нужд, и сейчас на оборудовании, предназначенном для строительства автомобилей, уже второй год выпускали авиабомбы.

Когда они приехали к двухэтажному белому дому, стоявшего на дальней половине косы, оказалось, что заботливые Хорхе и Хуанита приготовили для них двоих всего одну комнату. Олег Николаевич нисколько этому не удивился. «Слава богу, — подумал он, оглядывая свое новое временное жилище. — По крайней мере, кровати у нас будут разные».

Проспав с дороги никак не меньше десяти часов, Штейн вышел из комнаты, спустился вниз и, разумеется, обнаружил там Смита, который терпеливо ожидал его пробуждения. С этой минуты, собственно, и начался кубинский отдых Штейна. Открылся он ужином в компании Смита и продолжился на следующее утро поездкой на Гуам, где Смит показывал Штейну поселение самых настоящих индейцев и крокодилью ферму. Олег Николаевич уныло смотрел, как индейцы, ободренные двадцатью долларами Смита, кривляются в каком-то танце и подвывают себе заунывными голосами, как собаки на луну. Плотоядные крокодильи пасти и осклизлые жесткие шкуры реликтовых пресмыкающихся тоже не вызывали у Олега Николаевича ничего, кроме омерзения.

На следующий день Смит повез его смотреть Фуэртэ Эспаньол — бывший испанский форт, построенный полвека назад, но Штейн, имевший представление о правилах фортификации, счел это укрепление скучным и безобразным, как и все, что делают латинос в военном отношении. «М-да… — оценил Олег Николаевич форт, сляпанный горячими испанскими военными. — Наверное, они строили его, исходя из опыта войны Севера и Юга. Сорок попаданий семидесятишестимиллиметровых снарядов, двенадцать попаданий стодвадцатитидвух-миллиметровых фугасных, восемь — стапятидесятидвухмиллиметровых, и все, нет форта. Не на что посмотреть. В этом форте только коз держать».

На третий день Смит повез Штейна в Пинар-дель-Рио, на сигарную фабрику, где делались самые лучшие и самые дорогие сигары в мире. Некурящий Штейн с некоторым интересом смотрел на упитанные голые ляжки смуглых работниц, на которых те скатывали сигары, но через пятнадцать минут это зрелище ему прискучило и он попросил Смита отвести его обратно в Варадеро.

Вернувшись в пансионат, он решительно заявил Смиту, что не намерен больше осматривать местные достопримечательности и более не нуждается в экскурсоводах. Он, полковник американской армии Штейн, будет находиться вот в этом самом пансионате и для спокойствия капитана Смита готов ограничить маршруты своего передвижения только пляжем и ближайшим баром.

Опешивший Смит промямлил:

— Yes, sir, — и больше не навязывался с развлекательной программой.

Из виду Штейна он тоже, впрочем, не терял.

К концу недели полковник армии САСШ почти не вылезал из шезлонга под одним из пляжных навесов, откуда часами смотрел на океан, будто пытаясь разглядеть в дневном мареве расплывчатый силуэт свободного берега Флориды. Целебный океанский воздух гарантировал здоровый сон, и Штейн спал спокойно и крепко. Смит был несколько разочарован более чем предсказуемым поведением своего подопечного. Тот не делал никаких попыток вступить в контакт с кем-либо. Если он не занимал свой шезлонг, то либо ел, либо спал. Капитан Смит занял для себя такой же шезлонг под соседним навесом и наблюдение за Штейном вел оттуда.

На девятый день кубинских каникул под навес к Штейну зашел мужчина лет сорока пяти. На незнакомце была соломенная шляпа, рубашка-сафари с коротким рукавом, короткие полотняные штаны и старенькие кожаные сандалии на босу ногу. Из-под шляпы хитро и приветливо смотрели светлые глаза, овал лица очерчивала аккуратная борода с сильной проседью. Фигурой мужчина обладал крепкой, кожей дубленой и дочерна загорелой, из-за чего нельзя было понять, европеец перед вами или человек, появившийся на свет от невообразимого смешения кровей, какое нередко можно встретить на Карибах. Морщинки, идущие от уголков глаз, говорили о веселом нраве незнакомца, а сбитые костяшки пальцев на руках — о том, что неудачных шуток он не ценит.

При появлении мужчины в непосредственной близости от Штейна Смит напрягся, усилил наблюдение, но, помня о субординации, вмешаться не решился.

— Хелло, мистер, — обратился незнакомец к Штейну. — Кажется, вы один из немногих белых в этих местах, не так ли?

Собеседник находился от Штейна в трех шагах, вокруг был полный штиль и никто не мешал услышать его, говори он хоть шепотом, но этот обладатель седеющей бороды предпочитал говорить так, будто он находится в кузнечном цехе и вынужден сообщить что-то важное коллеге, отстоящему от него по крайней мере метров на двадцать.

— Да, — признался Штейн. — Я белый. Американец.

— Да мы с вами, оказывается, соотечественники! — воодушевился незнакомец. — Эрни Леммингроуд. Оак-Виллидж, штат Иллинойс.

По-видимому, Эрни Леммингроуд считал Оак-Виллидж центром вселенной, а штат Иллинойс — большей ее частью и ожидал, что сообщением о своем месте жительства произведет на слушателя сногсшибательное впечатление. Олег Николаевич, конечно, был знаком с географией Северо-Американских Соединенных Штатов настолько, насколько знаком с ней любой интеллигентный человек, никогда в этих самых Штатах не бывавший. Поэтому он весьма приблизительно представлял, где именно может находится штат Иллинойс, и разместил его между Небраской и Арканзасом. Об Оак-Виллидже он не слышал никогда, потому в обморок от восхищения не упал и даже почтением не проникся. Единственный вывод, который он успел сделать, так это то, что его случайный собеседник не метис и не латинос, а чистопородный янки.

Штейн скользнул взглядом по фигуре Леммингроуда и обнаружил в его руке изрядно початую бутылку рома, которую тот с готовностью протянул для дегустации.

— Угощайтесь, мистер?..

— Штейн. Олег Штейн.

— Странное имя, — удивился Леммингроуд. — Вы американец в каком поколении?

— В первом. Я только недавно получил гражданство.

— Как еврей?

— Нет, как норвежец.

— Странное имя — Олег. Оно норвежское?

— Скандинавское.

Леммингроуд приложился к бутылке, сделал хороший глоток, поморщился и снова протянул бутылку Штейну.

— Угощайтесь. Это настоящий кубинской ром. Туземцы делают его из сахарного тростника. С этим не сравнится никакой виски.

— Благодарю вас, Эрни, — мягко отказался Штейн. — Но я боюсь, что при такой жаре быстро захмелею.

— Ерунда, — махнул рукой Эрни и снова сделал глоток. — А что еще делать на этом прекрасном острове? Пить, загорать, купаться и ловить акул. Вечерами можно наслаждаться любовью местных красавиц. Они доступны, берут недорого — всего два доллара. Вы чем занимаетесь в Штатах?

— Я консультант.

— По финансам и налогам?

— Нет. Скорее по юридическим вопросам.

— Тогда мы с вами люди одного круга! — заключил Леммингроуд и показал рукой на белый плоский домик, отстоявший на пару сотен метров о них. — Давайте посидим в тенечке вон там. Там подают не только ром. Мне чертовски хочется поболтать с соотечественником.

Штейн не знал, чем себя занять, и потому был отчасти даже рад встрече с таким легким собеседником. Он решил, что ром, конечно, крепковат, чтобы его пить среди дня, но стакан холодной сангрии поможет ему скоротать время за беседой с Эрни Леммингроудом.

— Так вы говорите, мы с вами люди одного круга? — возобновил разговор Штейн, когда они уселись за столиком в кафе, на которое указал Леммингроуд.

— Безусловно! Я — писатель.

— Кто-о? — удивился Штейн.

— Писатель, — сделав максимально скромное лицо неузнанного своим почитателем гения, ответствовал Леммингроуд.

— Вот так? Сразу? — Штейн отодвинулся от столика и, откинувшись на спинку стула, стал рассматривать собеседника.

— Почему — «сразу»? — обиженным тоном буркнул Леммингроуд. — Я уже четверть века публикуюсь в Новом и Старом Свете. Эй, бой! — когда подошел немолодой мулат в белом переднике и несвежей майке, Леммингроуд сделал заказ: — Стаканы, еще рому, сангрию, сыр, зелень, лобстеров.

Через минуту все заказанное стояло на столе, причем мулат, желая выказать уважение к американским клиентам его заведения, у них на глазах протер прозрачные стаканы своим передником.

— Не маловато ли закуски? — Штейн показал глазами на сыр, посыпанный нарубленной зеленью. — Может, стоит заказать мясо или хотя бы рыбу?

— Мясо? — переспросил Леммингроуд. — В такую жару? А с рыбы меня уже тошнит.

— Извините мне мой интерес, мистер Леммингроуд, но что же вы такое написали? Чем, так сказать, потрясли мир?

— Эрни, — поправил Леммингроуд. — Зовите меня Эрни. А я вас буду звать Олегом. Идет?

— О'кей, — согласился Штейн.

— Я написал «Про кого играет церковный орган».

— Рассказ?

— Роман!

— Вот как? Целый роман? — восхитился Штейн. — Молодец. И про что этот роман.

— Про Испанию.

— Понимаю. Коррида, тореро, сомбреро, Барселона, фламенко, кабальеро…

— Нет, — Леммингроуд налил себе вторую порцию рома. — Про войну.

Штейн еще при первом, самом поверхностном знакомстве, заметил, что бутылка, которую Леммингроуд принес с собой, была уже почата по крайней мере на треть. Поэтому он внимательно смотрел, как вдумчиво и последовательно набирается великий американский писатель. Штейн знал это произведение. Роман «Про кого играет церковный орган» вышел перед самой войной, в сороковом году, и был запрещен к изданию в СССР. Штейн смог прочитать его только во время своего заточения в американском посольстве в Стокгольме, благо посольская библиотека была укомплектована в основном американскими же авторами. Штейн прочитал роман и не понял, почему он вдруг стал так популярен на Западе. В Советском Союзе ежедневно происходят события пострашнее описанных в этом романе, но никто из граждан СССР не считает свою жизнь подвигом. Какие-то вонючие испанские партизаны воюют против хорошо вооруженных регулярных войск, и никто из них не может внятно объяснить смысл лозунгов «Свобода или смерть» или «Но пасаран!». Никто из этих партизан, которые сильно похожи на обыкновенных придорожных разбойников, не может объяснить смысла той войны, которую каждый из них ведет неизвестно для чего. Но роман был издан в нескольких странах и сделал имя Леммингроуда известным. Штейн слышал о нем, читал его произведения, но не считал их ни талантливыми, ни даже просто умными. Однако ему было интересно познакомиться с мировой знаменитостью, вот так запросто разгуливающей по кубинским пляжам в сандалиях на босу ногу с бутылкой рома в руке.

— Не читал, — с сожалением в голосе соврал Штейн. — А еще что написали?

— Много чего. Например, «Пожилой человек и много воды». Мне за него дали Пулитцера.

— Кого? — не понял Штейн.

— Пулитцеровскую премию.

— Не читал. А еще?

— «До свиданья, танки», «Гибель перед полуночью», «Проигравший заграбастает все!», «Перед озером, на жарком солнцепеке», — Леммингроуд стал перечислять свои произведения, которые были известны всему «цивилизованному» миру.

— Не читал, — казнил писательское тщеславие Штейн.

Леммингроуд обиделся. Он привык к славе, к тому, чтобы им восхищались или хотя бы узнавали. Незнание собеседниками его произведений он воспринимал как проявление невежества. В его представлении только три вещи в этом мире были достойны прочтения — букварь, Библия и его собственные романы.

— А что же вы читали, любезный мистер Штейн? — неприветливо спросил Леммингроуд, наливая себе третью порцию рома.

— Ну, не знаю… — Штейн закатил глаза, вспоминая. — «Хижина дяди Тома».

— Прекрасно! — ядовито заметил Леммингроуд. — Вы прочли это еще в школе или уже в колледже?

— «Американская трагедия», — не обращая внимания на сарказм, продолжил Штейн. — Почти всего Джека Лондона и Брет Гарта. Да у вас в Америке не так уж и много хороших писателей.

Заметив, что брови Леммингроуда поползли вверх и он стал как-то подозрительно раздувать шею, Штейн поправился:

— Ну, кроме вас, конечно, дорогой Эрни. Обещаю вам, что в следующий свой отпуск обложусь вашими книгами и прочту вас всего насквозь. Обязательно и непременно.

Леммингроуд поставил локоть на стол и показал кулак.

— Давай.

— Что я должен давать? — не понял Штейн, глядя на сбитый кулак.

Леммингроуд уже изрядно выпил, но еще твердо держался в седле. Пока нельзя было понять, сколько в нем плещется рома, сто граммов или целый литр.

— Давай, — предложил Леммингроуд. — Побори меня на руках.

— Пожалуйста, — согласился Штейн.

Они поставили локти на стол, придвинули их ближе друг к другу и сжали ладони, как при рукопожатии. Свободную левую руку Леммингроуд предложил положить на затылок, чтобы не помогать себе, держась ею за край стола. Условия были приняты, и Штейн, хоть и с видимым усилием, но почти сразу же положил руку Леммингроуда на стол.

— Чертов юрист! — зарычал Леммингроуд. — Судя по хватке, ты выделывал сыромятные ремни. Чуть кисть мне не сломал!

— Извините, Эрни, но не я предложил эту дурацкую затею.

— Откуда вы родом?

— Стокгольм, штат Швеция.

— И что, у вас в штате все такие здоровяки?

— Нет. Только в графстве Норвегия.

Штейн наслаждался тем, что всемирно известный американский писатель явно хромал по части географии собственной страны.

— Не слыхал, — тряхнул головой Леммингроуд. — На каком побережье ваш штат? На западном или на восточном?

— На северном.

— На северном? — повторил Леммингроуд, что-то соображая. — Но позвольте, там же Канада! Так вы — канадец? Я так и знал. Чертовы лесорубы!

Леммингроуд в восторге от своей догадки хлопнул себя по ляжке и налил себе еще рома Штейн не стал спорить по поводу своего якобы канадского происхождения, но, желая поддеть собеседника еще сильнее, спросил:

— Так вы сами-то откуда родом, напомните.

— Оак-Виллидж, — с гордостью повторил Леммингроуд, отрыгиваясь после рома.

— Не слыхал.

— Штат Иллинойс! — напомнил Эрни, раздосадованный тем обстоятельством, что кто-то в мире смеет не знать, где именно находится его родной город с населением аж в семь тысяч чистокровных американцев.

— Иллинойс? — переспросил Штейн, наморщив лоб, будто вспоминая. — Тоже никогда не слыхал. Вы уверены, что это в Америке?

— Штат Иллинойс?! — глаза Леммингроуда увеличились в размерах, а сам он начал багроветь так, что это стало заметно даже сквозь загар.

— Хорошо, — примирительным тоном сказал Штейн. — Я действительно никогда не слышал о таком штате, но скажите же, ради бога, это хотя бы в Западном полушарии?

Олег Николаевич вовремя успел отвести голову влево, потому что мгновением позднее в то место, где она только что была, полетела недопитая бутылка рома. Смит, который подслушивал беседу, сидя через столик от них, подбежал, желая защитить своего подопечного, но получил звонкую оплеуху от разошедшегося писателя и покатился по полу.

Леммингроуд знал толк в драках и был удачно скроен, несмотря на свой возраст. Штейн видел, что собеседник очень расстроен. Сейчас он начнет метать в него тяжелые и легкие предметы, которые попадутся под руку, а то и того хуже, вздумает махать кулаками, показывая удаль. Он решил остудить пыл янки, вошедшего в раж, не спеша поднялся и с невозмутимым видом, сохраняя самое миролюбивое выражение лица, коротким тычком с правой ударил великого американского писателя в гортань. Обладатель Пулитцеровской премии хватанул ртом воздух, выпучил глаза, схватился обеими руками за горло и начал хрипеть, пытаясь преодолеть спазм. Штейн вышел из-за стола и подобрал с пола капитана Смита, которого после полученной оплеухи, кажется, совсем покинуло присутствие духа.

— Счет пришлете в пансионат Хорхе, — бросил он мулату.

— Ну, подожди, чертов канадец, — Леммингроуду удалось продышаться. — Я с тобой еще поквитаюсь.

Эти слова писатель, потирающий шею, бросил уже в пустой проем двери: Штейн ушел, прихватив с собой обмякшего Смита.

Леммингроуду не удалось взять реванш.

Ночью Олега Николаевича разбудил Смит. Вид у него был какой-то растерянный.

— Вас к телефону, — сообщил он шепотом заговорщицким тоном, — Даллес. Из Берна.

Штейн взял протянутую телефонную трубку и посмотрел на Смита так строго, что тот вышел из комнаты.

В трубке раздался голос шефа:

— Хелло, Олег! Как отдохнули?

Штейн сразу уловил это «отдохнули» и понял, что безделье кончилось и он снова в игре. Если бы это было не так, если бы деятельность Штейна в Скандинавии не прошла проверку и все его героические саги, которые он гнал в качестве отчета, не нашли своего подтверждения, то Даллес спросил бы иначе: «Как отдыхаете?»

— Благодарю вас, Ален, устал отлеживать бока.

— У меня для вас две новости, Олег. Причем обе хорошие.

— Буду рад их выслушать.

— Первая: за блестящее проведение операции в Намсусе вы награждены Серебряной Звездой. Проверка показала, что немцы все-таки ввели в Норвегию дополнительно одну пехотную дивизию из Европы, которая, скорее всего, там и закончит войну. А это значит, что в случае высадки нам будет противостоять на одну дивизию меньше. Поздравляю вас, Олег, от себя и от лица президента Северо-Американских Соединенных Штатов. Президент Рузвельт доволен вашей работой в Скандинавии.

— Благодарю вас, Ален. Это действительно хорошая новость. Какая вторая?

— Для вас есть новая работа. Возвращайтесь в Стокгольм. Я вас найду в посольстве. Тогда и поговорим.

— Как скоро мне нужно возвратиться в Стокгольм?

— Можете собирать вещи. Самолет из Тампы за вами уже вылетел.

Связь разъединилась.

Штейн был доволен. Его расчет оказался верен. Американская разведка только-только начинала разворачивать свою деятельность в Европе и была пока еще не на высоте. Вся американская диверсионно-разведывательная сеть в Норвегии замыкалась на него, Штейна, и люди Даллеса, проводя проверку, смогли обнаружить только то, что им подставил Штейн. Штурм Намсуса был, бой оказался жарким, город и порт на короткое время оказались в руках бойцов Сопротивления, а введенную в Норвегию немецкую дивизию не спрячешь в рукав. Ее переброску видели сотни людей в портах и на станциях.

На сегодняшний день Штейн был вне подозрений, на хорошем счету у Даллеса, который докладывал о его работе самому президенту Рузвельту. Теперь Штейну нужно было как можно скорее оказаться в Стокгольме.

XVIII

18 сентября 1943 года (продолжение).

Лагерь № 21 ГУЛАГ НКВД СССР.

Приезд в лагерь майора инженерных войск в сопровождении трех здоровенных сержантов с пехотными эмблемами на погонах не вызвал никакого ажиотажа у заключенных. После обеда зэки не разошлись по своим рабочим местам. По приказу начальника лагеря они построились внутри зоны. Никто не проявил особого любопытства. Сидельцы только украдкой поглядывали на лагерное начальство, пытаясь отгадать, надолго ли эта бодяга, удлинят ли рабочий день в связи с непредусмотренным перекуром или сократят сегодняшнюю норму выработки. Начальник лагеря, его дежурный помощник и начальники оперативной и специальной частей заняли места у основания буквы «П», которую образовал строй заключенных.

Майор глянул на них и пошел в середину.

— Зря вы это затеяли, товарищ майор, — напутствовал его в спину Суслин. — Без толку все это. У нас политические.

Внешность майора мало вязалась с типажом вербовщика штрафников. Не было у него ни румяных щек, ни дородности, ни тем более бесшабашной разухабистости. Майор был высок, худ, но не тощ, носил несолидное пенсне, которое делало его лицо совсем уже гражданским. Нос горбинкой, смугловатая кожа и черные вьющиеся волосы, вылезавшие из-под фуражки, не вызывали никакого сомнения в родоплеменной принадлежности майора инженерных войск.

— Това… Гм… Граждане заключенные! — сбившись на первом слове, начал майор. — Родина дает вам возможность смыть с себя вину перед народом и снова стать советскими людьми! Сейчас идут успешные бои на всех фронтах, на всех направлениях. Армии нужны новые бойцы. Уже недалек тот час, когда мы выметем фашистскую нечисть с нашей родной земли и выйдем на государственную границу Союза Советских Социалистических Республик! В этот грозный час, в эту годину суровых испытаний, наша Родина, наш дорогой товарищ Сталин открывают для вас, граждане заключенные, путь воинской доблести и славы, путь к новой, нормальной жизни. Любой из вас может прямо сейчас, в эту минуту сделать свой выбор, самый главный выбор в жизни — оставаться ли ему врагом народа или пойти на фронт, где сейчас сражаются с немецко-фашистской гадиной лучшие сыновья и дочери советского народа. У каждого из вас есть выбор — пойти по новому, светлому пути или остаться за колючей проволокой. Я предлагаю вам подумать, самим решить свою судьбу и добровольно записаться в штрафную роту.

Странно, но после таких зажигательных слов, после таких заманчивых посулов строй не сломался. Вокруг майора не выросла толпа заключенных, наперебой выкликающих свои фамилии. Спокойно смотрели на оратора троцкисты, которые за пятнадцать лет скитаний по лагерям приучились не верить никому из тех, на ком одета форма. Безучастно стояли саботажники и вредители, кумекая, что в лагере все-таки лучше, чем на фронте. Злорадно улыбаясь, переглядывались власовцы и полицаи. Мол, ищи дураков в другом месте, начальник, а мы свое уже отвоевали.

В молчании прошла минута. Майор водил взглядом по лицам заключенным. Они глаз не опускали, но и шага вперед тоже не делали. В молчании прошла и вторая минута.

— Пора сворачивать этот балаган, — негромко сказал капитан Суслин.

Начальник колонии опомнился и подал команду:

— Бригадирам развести людей по работам.

Тут в глубине строя произошло какое-то движение. Расталкивая передних, сквозь ряды протиснулся человек неопределенного возраста. Выглядел он невзрачно и затрапезно. Его давно нестиранная одежда была густо перепачкана смолой, кирзачи прорвались на носках, лицо с впалыми щеками было землистого цвета, но в глазах горел яростный огонь.

Растолкав соседей, человек вышел из строя и подошел к майору.

— Вы меня не узнаете, товарищ майор?

Майор, удивленный тем, что заключенный посмел обратиться к нему как к товарищу, и тем, что этот наглый зэк возомнил, будто у него, аж целого майора, могут быть знакомые среди врагов народа, блеснул стеклышками пенсне в сторону подошедшего.

Видя, что майор не спешит его узнать, и волнуясь оттого, что это может не произойти, заключенный сказал дерзость, за которую упекали на пятнадцать суток в штрафной изолятор с продлением еще на пятнадцать суток:

— Марик! Ну, вспомни, пожалуйста!

Майорские брови поползли вверх оттого, что их обладателя назвали по имени.

— Марик! Вспомни! Тридцать шестой год! Заволжье! Н-ский стрелковый полк! Полтава! Училище связи!

Стеклышки пенсне сверкнули чуть мягче.

Вероятно, перечисленные наименования совпали с вехами биографии самого майора, и он спросил уже с долей интереса:

— А вы кто, собственно?

Человек обрадованно выдохнул и почти прокричал в лицо майору:

— Да Осипов я! Колька Осипов из второй роты! Ну? Вспомнил теперь?

Если майор и вспомнил, то вида не подал.

Вместо того чтобы обнять и облобызать друга Колю, он повернулся в сторону начальника лагеря и жестко произнес:

— Я беру этого. Его личное дело — мне.

Капитан Суслин понял, что заезжий майор может сейчас вот так запросто забрать особо важного заключенного и тогда уже капитану не удастся ни склонить его к сотрудничеству, ни сломать ему здоровье. Это не устроило Суслина.

Не совсем вежливо задев плечом начальника лагеря, он подошел к майору и сделал запрещающий жест.

— Этого нельзя, товарищ майор! Этот заключенный на контроле у самого товарища…

Майорские стеклышки холодно и спокойно сверкнули на Суслина.

— Вы хотите оспорить приказ Верховного главнокомандующего? Как ваша фамилия?

Следующие восемь суток Коля мало спал и очень мало ел. Сержанты, прибывшие с майором, оттерли его от строя к штабу, где прождали почти час, пока спецчасть готовила документы. У Коли теплилась мысль, что майор узнал его, непременно узнал! В лице что-то такое мелькнуло, по чему было понятно, что узнал и поэтому отобрал. У лагеря отобрал. Из бригады вызволил. И Суслина осадил. Вероятно, сейчас, когда майор подпишет в штабе лагеря все необходимые бумаги и заберет его личное дело, когда они все вместе выйдут за ворота и отъедут на несколько километров, майор и сообщит Коле, что он больше не заключенный, а снова капитан Советской армии или хотя бы майор государственной безопасности. Ах, как хотелось ему в это верить! Ведь это же так просто! На майоре не гэбэшные и не экавэдэшные погоны, а самые настоящие армейские. Неужели армеец не выручит армейца? Ведь идет такая страшная война и все должны стоять друг за друга стеной!

Майор вышел из штаба с каким-то пакетом в сургучах и, не взглянув на Колю махнул сержантам, приказывая следовать за ним.

Земляки-надзиратели, открывая лагерные ворота, с сердечной жалостью посмотрели на Колю:

— Куда же ты, парень, подался? — спросил один из них по-мордовски.

— На фронт, — по-русски, чтобы его могли понимать майор и сержанты, ответил Коля.

— Отсиделся бы, а там и война бы кончилась.

— Стыдно.

— Зато живой.

Ворота за ними закрылись, часовой глянул на Колю и покрутил пальцем у виска. Так Николай Осипов оказался на воле.

— В машину, — коротко приказал майор.

Перед воротами стоял ЗиС-5 с разбитым правым ветровым стеклом. Сержанты глазами показали Коле на кузов, и он, пружинисто оттолкнувшись от колеса, перемахнул через борт. Шофер крутанул кривой стартер, машина завелась и поехала строго на юг, в сторону московского шоссе. Справа поплыл забор лагеря, слева далеко с делянки махали вслед заключенные Колиной бригады, но скоро хвост пыли скрыл их за задним бортом кузова.

Сейчас у Коли было именинное настроение. Все его радовало — и вековые угрюмые ели, и тонкие березки на взгорках, и синее небо, и встречный ветер. Он не обращал внимания на угрюмость сержантов. Что ему сержанты? Они — младший начальствующий состав, он — капитан. Скоро, совсем скоро ему вернут погоны и ордена, назначат новое место службы, и все встанет не свои места.

Впереди послышался шум железнодорожного разъезда. Ветер донес запах угольной сажи и мазута.

«Потьма, — подумал Коля с радостью. — Я уже был здесь. Только под конвоем. Сейчас мы сядем в какой-нибудь эшелон или даже поезд, идущий до Москвы. Надо спросить у Марика, как бы мне половчее доложиться Головину».

Не доезжая до путей с полкилометра, ЗиС притормозил и свернул налево. Через минуту машина затормозила возле длинного трехметрового забора. По его периметру стояли вышки, точно такие же, как и в лагере № 21.

— К машине, — подал команду Гольдберг и сам соскочил на землю, хлопнув дверцей.

— Ну, — довольно грубо один из сержантов толкнул Колю кулаком в бок. — Чего расселся? Сказано же, вылезай.

Коля спрыгнул из кузова на землю и оказался перед большими воротами, которые тотчас же гостеприимно открылись перед ним.

— Проходи! — буркнул другой сержант и не менее чувствительно подтолкнул Колю в спину.

Коля едва не споткнулся, но выровнялся и шагнул за ворота.

Перед ним была Потьма. Настоящая Потьма. Не железнодорожный разъезд, а всесоюзно-известный пересыльный лагерь. Жадные ворота «Дубравлага».

Прямо от ворот внутрь зоны вела широкая дорожка, посыпанная гравием. Справа и слева от нее двумя строгими рядами тянулись шесть деревянных бараков, каждый за отдельным забором.

— Ступай, — сержант еще раз чувствительно ударил Колю между лопаток.

— Руки за спину, — напомнил местный надзиратель.

«Тут какая-то ошибка, — подумал Коля, но заложил руки за спину. — Надо сейчас же все рассказать Марику, объяснить ему».

— Не оглядываться, — сержанты продолжали наглаживать Колю кулаками в спину.

Коля вздохнул и стиснул зубы, готовый стойко перенести новое лихо, выпавшее на его долю.

В довольно длинном бараке сидели, стояли, лежали, спали, курили, разговаривали три сотни заключенных, собранных майором со всего «Дубравлага». Справа и слева вдоль стен в три яруса шли нары, но мест на них не хватало, поэтому много народа лежало на полу. Никто из отобранных в этот барак и не мечтал искупить вину кровью или смыть позорное пятно. Зато каждый из них, давая согласие майору, втайне надеялся, что не успеют товарищи из органов внести его фамилию в списки, как тут же выдадут винтовку с патронами и красноармейскую форму. А дезертировать из эшелона для человека бывалого — плевое дело. И тогда уж держись окрестные деревни и товаристые мордовки! Обожжет вас невольничье немытое тело!

Майор, однако, оказался не фраер. Он даже и не подумал выпускать зэков из-под конвоя, набил их в барак до отказа, в два раза больше нормы. По мере того, как набивался барак, штрафники начали понимать, что воли им не видать. Им ее даже понюхать не дадут. Вместо фиолетовой птицы свободы, чьим заманчивым хвостом поманили их сделать шаг из строя, тот же самый конвой или другой, очень похожий на него, доставит их на передний край и отойдет назад, только доведя их до немецких пулеметов.

Самые догадливые начинали прозревать, что обречены на убой. Либо их покрошат немецкие пулеметы, либо при попытке к бегству застрелит конвой. Догадавшись об уготованной для них участи, эти умники начали делиться с окружающими своими соображениями, находили веские доводы и убедительные слова. Скоро весь барак уверовал, что попался в ловушку. Они вроде как красноармейцы, но формы им не выдадут, оружия тоже. Они уже не заключенные, но еще и не вольные. Волю, ту самую желанную волю, за которой они и погнались, им покажут всего лишь на несколько минут, перед неминучей смертью, когда построят на переднем крае и укажут направление атаки.

К тому времени, когда Колю ввели в барак, запертыми в нем заключенными овладел холодный страх и жажда любых действий, способных хотя бы задержать скорую отправку на фронт. Двигаться! Только бы не сидеть без дела.

Коля встал возле дверей, высматривая место, куда он мог бы втиснуться.

— Политический? — окликнул его кто-то с первого яруса. — Лезь под нары.

Народу было битком, и Коле пришлось бы встать на четвереньки и влезть под нары, где уже и без него было довольно заключенных. Однако он не успел этого сделать.

От долгого трения рано или поздно неизбежно выскакивает искра. Если она падает на сухой порох, то возникает вспышка, а если порох надежно закупорен в герметичном объеме, то следует взрыв.

В середине барака высеклась искра, и уже никто не мог бы точно сказать, с чего началась заваруха. После каких-то неосторожных слов один заключенный, с профилем Сталина над левым соском, саданул своему соседу стальную заточку в горло. Пока тот хрипел и задыхался, к обидчику подползли два товарища жертвы. У них не было заточек, поэтому один из них вставил убийце свою деревянную ложку черенком прямо в глаз, а второй просто дал в ухо. За одноглазого тоже нашлось кому заступиться. Не прошло и полминуты, как в бараке вспыхнула яростная и беспорядочная бойня. Мелькали кулаки, заточки, ложки, оторванные от нар доски с гвоздями. Во всеобщей кровавой толчее нельзя было понять, кто против кого и за кого дерется. Все были против всех. Смертники вымещали друг на друге свое отчаяние. Чтобы не лезть в гущу боя, Коля вжался в стену возле двери. Раза четыре из дерущейся толпы на него наскакивали то с кулаками, то с заточкой, но Коля по-деревенски размашисто отправлял наскочившего обратно в толпу.

Когда веселье было в самом разгаре, а на полу уже валялось десятка три недвижимых тел, дверь распахнулась. Над самым Колиным ухом раздалась длинная автоматная очередь, пущенная поверх толпы, в потолок. Моментально наступила тишина, зэки стали нырять по своим местам.

Сержант опустил автомат и шагнул внутрь барака. Следом за ним с автоматами в руках шагнули двое других сержантов. Последним зашел майор.

Спокойно, как на грязный стол после сытного обеда, он посмотрел на поле недавней битвы и спокойно скомандовал:

— Выходи строиться.

Недоверчиво косясь на автоматы, заключенные потянулись на выход. Во дворе сержанты, орудуя кулаками и прикладами, помогали заключенным образовать строй. Последним из барака вышел майор.

Привычно поблескивая стеклышками пенсне, он встал перед строем, еще раз осмотрел его и сказал громко, но без надрыва:

— Граждане штрафники! Представляюсь. Я — ваш командир роты майор Гольдберг. Довожу до вашего сведения, что вы больше не заключенные, а солдаты Советской армии, — заметив кривые усмешки, майор повторил с нажимом: — Да, солдаты. Только с особым статусом. Прежде чем вам выдадут погоны и звездочки на головные уборы, вы должны заслужить эту честь. Вы должны пролить свою кровь. Ваша реабилитация неизбежна. Те, кто будет ранен, после излечения в госпитале будут переведены в обычные линейные части. А к тем, кого убьют, домой отправится извещение: «Пал смертью храбрых», как солдат, до конца исполнив свой долг перед Родиной. Как солдат, а не как заключенный! А раз вы солдаты, то на вас распространяется действие всех уставов и приказов Советской армии. Довожу до вас важнейшие, те, которые напрямую затрагивают вас. У меня нет возможности накладывать на вас дисциплинарные взыскания. Поэтому за неисполнение приказа — расстрел. За пререкания со старшим по званию — расстрел. За попытку применения физической силы — расстрел. За попытку побега — расстрел. За нарушение распорядка дня — расстрел. За попытку самострела — расстрел. За то, что последний поднялся в атаку — расстрел. Ко мне обращаться по званию: «гражданин майор». К командирам взводов — «гражданин сержант». Друг к другу обращаться строго на «вы», соблюдая правила воинской вежливости.

Произнеся последние слова, майор, уверенный том, что его поняли совершенно верно, повернулся и широким шагом пошел к выходу из лагеря. С заключенными остались три вооруженных автоматами сержанта.

Самый здоровый из них занял место майора.

— Меня зовут старший сержант Ворошилов. У меня разговор с вашим братом еще короче.

Старший сержант Ворошилов подошел к первой шеренге и, не выбирая, съездил по зубам несколько человек. Четвертым по счету досталось Коле.

— Если еще хоть писк услышу из вашего барака… — сплюнув в сторону строя, процедил Ворошилов. — Бегом по местам!

Шесть человек прикончили в недавней свалке, но места на нарах вдруг стало намного больше, как если бы убили по крайней мере десятков шесть. Притихшие, понурые зэки поняли, что обречены, смирились с этим и вдруг странным образом стали предупредительны друг к другу, желая хоть перед смертью пожить по человеческим, а не по волчьим законам общежития.

В бараке наступила тишина, и лишь иногда можно было слышать негромкие голоса:

— Подвиньтесь, пожалуйста, мне неудобно. Вот так. Спасибо.

— Не одолжите ли вашей махорочки? Напоследок…

— Котя, признайтесь, перед войной, в сороковом году в Кисловодске у вас была крапленая колода?

— Да. Это правда. Вы имеете с меня получить.

Коля лежал на втором ярусе, смотрел на неструганные доски третьего яруса над собой и заново воспроизводил образ майора, говорящего перед строем. Он заново слышал сейчас его голос, спокойно произносящий несколько раз подряд слово «расстрел». Он снова видел серебро погон с двумя просветами и одной большой звездочкой между ними. И на погонах — два серебряных топорика, перекрещенных между собой — эмблемы технической службы.

«Топоры… — обожгла Колю внезапная догадка. — Топоры! А где топоры — там и плаха. Майор Гольдберг — палач. Марик Гольдберг, с которым мы вместе поступали и оканчивали командное училище, — мой палач».

XIX

Сентябрь 1943 года. Мордовия, «Дубравлаг», Потьма.

Коля был последним заключенным «Дубравлага» которого отконвоировали в Потьминский лагерь для отправки на фронт в качестве мяса для немецких пулеметов. На следующее утро старший сержант Ворошилов объявил побудку. Не выспавшиеся зэки понуро и вяло потянулись из барака в зябкий сизый сумрак, на построение. Несмотря на рань, вся местная лагерная администрация была на месте, и даже надзиратели, свободные от службы, пришли в лагерь проводить смертников. И администрация, и надзиратели не подходили к строю штрафников, понимая, что их власть над этими заключенными окончилась. Встав в сторонке, будто занятые своими неотложными делами, они не без жалости смотрели на строй в черно-серых робах.

— Становись! — зычно скомандовал Ворошилов, завидев приближение майора Гольдберга.

Гольдберг поздоровался за руку со старшим сержантом, спокойно осмотрел свою роту и спросил:

— Перекличку провели?

— Так точно, товарищ майор, — подтвердил Ворошилов. — Лиц, незаконно отсутствующих, нет. Вот список.

Гольдберг отмахнулся от протянутых листков бумаги.

— Выводите штрафников для погрузки.

Ворошилов встал напротив середины строя и подал команду:

— Направо! Прямо шагом марш.

Колонна двинулась на выход из лагеря. Когда передняя шеренга подходила к воротам, двое надзирателей распахнули их, и черно-серая масса хлынула «на волю».

— Ну, давайте, мужики, — пожелал уходящим один надзиратель.

— Ни пуха вам, — пожелал второй.

— И вам не хворать, — огрызнулись из глубины колонн.

«На воле» зэков ждали два других сержанта и десятка три автоматчиков в пехотной форме, которые растянулись цепочкой вдоль дороги, готовые пресечь попытку побега.

— Правое плечо вперед, — скомандовал Ворошилов, заворачивая колонну к станции.

Автоматчики так же цепочкой пошли по траве, не ступая на дорогу, по которой шла колонна. Минут через десять голова колонны уперлась в железнодорожные пути. На путях без всякого паровоза стояли семь вагонов. Шесть обыкновенных двухосных товарных, а в середине один пассажирский плацкартный — для взвода охраны. Ворошилов поднял руку, и колонна остановилась. Два сержанта подошли к крайнему вагону, отодвинули дверь, один забрался наверх, второй остался на насыпи внизу.

— Первый пошел! — крикнул Ворошилов и хлопнул ближайшего к нему зэка по плечу.

Заключенный побрел в сторону разверстого зева телячьего вагона.

— Первый пошел! — продублировал второй сержант, когда зэк подошел к нему.

— Первого принял! — откликнулся третий, когда зэк поднялся в вагон.

— Второй пошел! — Ворошилов хлопнул второго. — Живее!

Началась бодрая погрузка по вагонам.

— Третий пошел!

— Бегом!

— Пятый пошел!

— Живее!

— Тринадцатого принял!

— Четырнадцатый пошел!

— Живее, сука!

— Тридцать седьмой пошел!

— Сорок четвертого принял!

— Живее!

— Пятидесятого принял! — доложил верхний сержант и спрыгнул на насыпь.

Второй задвинул ворота и накинул защелку. Началась погрузка во второй вагон.

— Первый пошел!

Сержанты подбадривали штрафников прикладами автоматов, и заключенные, спотыкаясь, старались добежать до вагона как можно быстрее.

Коля попал в четвертый вагон.

Справа и слева от двери были сколочены двухъярусные нары, которые шли сплошняком от края двери до торцовой стены, так, чтобы заключенные могли лежать на одном ярусе в два ряда. Было видно, что нары сколотили совсем недавно. Дерево было белым и истекало свежей смолой, в вагоне стоял приятный хвойный дух. У противоположной закрытой двери стоял бочонок с водой и деревянная лохань для нужды. Чтобы у штрафников не возникало иной нужды, кроме малой, пайком в дорогу их предусмотрительно не снабдили.

Коля втиснулся в самый угол первого яруса и развернулся лицом к двери. Она закрылась, и на первом ярусе стало почти темно. Свет шел от двух узких зарешеченных окошек под самым потолком над вторым ярусом и не достигал до Коли. Минут через сорок послышался тук подходящего эшелона, который сбавлял ход при подходе к станции. Вагон дернуло — это маневровый паровозик зацепил вагоны со штрафниками и поволок их к хвосту воинского эшелона.

Поесть штрафникам позволили только к концу третьих суток.

Сентябрь 1943 года. Восточная Украина, штаб 60-й армии.

Всегда улыбчивый Иван Данилович Черняховский с утра был хмур и озабочен. Подходила к концу Черниговско-Полтавская наступательная операция, которую с конца августа проводили три фронта. Его Шестидесятая армия теснила немцев на многие десятки километров и выдохлась без пополнения личным составом и боеприпасами. Штаб армии имел самые смутные сведения о противнике. Наступать, не зная, кто именно и каким числом тебе противостоит, — это смелость безрассудная и глупая.

Нужны были сведения о противнике, и армейские разведчики, посланные в поиск несколькими группами, привели двух пленных немцев, капитана-интенданта и ефрейтора. Ефрейтор ничего толком сказать не мог, так как был отозван из отпуска по ранению, только недавно прибыл в часть и не знал номера своей дивизии. Было понятно, что давить на него бесполезно. У него даже медицинская справка из госпиталя была вложена в солдатскую книжку, и вряд ли его можно было заподозрить в том, что он засунул ее туда на случай возможного попадания в плен.

А с капитаном в армейском разведотделе малость перестарались. Во время допроса помер капитан. Кто ж мог знать, что он не кадровый военный и у него больное сердце? Интендант, и без того перепуганный внезапной переменой судьбы, при строгом разговоре с разведотдельцами перепугался еще больше, и его хватила кондрашка. Инфаркт. Может, приказать по всей армии, чтобы перед допросом пленных освидетельствовал доктор? Так никаких докторов не напасешься. Кто раненых лечить будет? Черт с ним, с тем немцем. Не удалось его допросить сегодня — завтра ночью приведут другого. Иное скверно. История с его скоропостижной кончиной стала известна в штабе фронта. Завистники и недоброжелатели уже успели сообщить о случившемся в Главное разведывательное управление Генерального штаба. Дескать, слабо поставлена работа по обучению войсковых разведчиков армейского звена методам ведения допроса пленных.

Черт с ними, с завистниками. Их можно понять. В штабе много генералов и постарше и поопытнее его. Они занимают должности, на которых трудно ожидать орденов. Это те самые генералы, которые продемонстрировали свою полную безграмотность и беспомощность и год, и два назад. А он, Иван Данилович, в свои тридцать семь командует целой армией и даже представлен к присвоению звания Героя Советского Союза. От Генштаба теперь не жди ничего хорошего, могут и инспекцию прислать. Надо заканчивать наступление, выходить на рубежи, намеченные штабом фронта и утвержденные Ставкой, а в дивизиях всего лишь по половине боекомплекта и личного состава. Уже писаря и повара пошли в бой. Плюс отрывочные и недостоверные сведения о противнике.

Забот прибавил командующий фронтом.

Он позвонил и озадачил:

— Здорово, Иван Данилыч, как жизнь?

— Здравия желаю, товарищ маршал. Будем жить!

— Тут вот какое дело… — маршал замялся. — Ко мне в штаб фронта прибыла английская военная миссия. Союзнички, так сказать… Мать их!

Черняховский промолчал, давая возможность начальствующему яснее сформулировать мысль, которая, судя по вступлению, не будет приятной.

— Так вот, Иван Данилыч, — продолжил маршал после короткой паузы. — Операция идет к завершению, скоро наградные подписывать станем. Твоя армия у нас фланговая. У тебя там пока затишье намечается. Забери-ка ты от меня этих англичан, чтоб под ногами не крутились.

— Товарищ маршал, — попытался отвертеться командарм. — Куда мне этих англичан? Может, вы их обратно, в Москву? Они бы там в Большой сходили. А что у меня им смотреть?

Маршал нехорошо замолчал, и генеральские пальцы, держащие трубку, почувствовали вибрацию начальственного гнева.

— Вы что, товарищ генерал? Разучились выполнять приказы старших? — чеканя каждый слог, давил маршал. — Вы что? Не понимаете, что это дело политическое? По-ли-ти-чес-ко-е! Верховный уламывает Рузвельта и Черчилля, чтобы те нам не только тушенку слали, но и второй фронт в Европе открыли. Вам непонятно содержание текущего момента! Прибытие английской военной делегации именно на наш фронт санкционировано Самим. Или вы думаете, что военнослужащие иностранных армий по расположению наших боевых порядков самочинно шастать могут? Мне они в штабе фронта нужны как тулуп в парилке. Ставка ставит задачу нашему фронту — взять Киев к двадцать шестой годовщине Октября. Мне операцию по освобождению Киева готовить надо и Верховному докладывать, а не с союзниками в политесах расшаркиваться. Возьмешь к себе, на свой КП. Пои их водкой, корми от пуза. Хоть в бане их парь, хоть медсестрами их обкладывай, хоть сам им лично на гармошке играй, но развлеки так, чтобы они и в мыслях не держали от тебя вырваться и ко мне вернуться. И помни, Иван Данилыч, что эти английские офицеры — глаза и уши Черчилля. Наверняка они из военной разведки. На основании их доклада Черчилль будет делать выводы о боеспособности всей нашей армии. Поэтому все, что гости попросят показать, — покажи. Заверни им какой-нибудь образцово-показательный бой с полным разгромом противника. Чтоб ахнули и впечатлились. Понял меня?

— Так точно, товарищ маршал.

— Ну, жди тогда гостей. Они уже в воздухе. Уточняю задачу. Старший делегации — начальник личной охраны Черчилля полковник Грейвс.

Черняховский не просто уважал своего командующего фронтом. Он его любил и был ему по-человечески благодарен за то, что тот отмечал генеральские заслуги и продвигал его по службе. В тридцать семь лет в Советской армии командармом не становился никто. Только он, генерал Черняховский. И не только благодаря своим блестящим командирским навыкам, но и тому, что эти навыки получали должную оценку маршала — любимца Сталина. Жуков продвигал на командные посты своих людей, маршал — своих. Поэтому Иван Данилович решил показать англичанам мощь и славу вверенной ему Шестидесятой армии во всей красе. Начиная с бани.

Генерал был неприятно удивлен тем, что прибывшая английская делегация мало походила на такие же точно, но наши. Во-первых, среди прибывших не было ни одной холеной лоснящейся рожи с глуповатыми, заплывшими жиром глазками. Во-вторых, англичане были подтянуты. Очевидно, они уделяли большое внимание своей спортивной форме. В-третьих, прибыли они не в парадных кителях с орденскими ленточками, а в полевой форме без знаков различия. Каждый из них имел при себе большой, но удобный рюкзак, сбоку которого была приторочена каска.

Старший был высокий, лет сорока, с непроницаемо-надменным лицом.

— Полковник Грейвс, — представился он, отдав честь.

Второй был лет тридцати, крепкий, среднего роста, с головой голой, как бильярдный шар и черной повязкой на левом глазу.

— Майор Даян, — отдал он честь, представляясь.

Третий и последний, если бы не форма, имел бы вид кавказца с рынка. Крепко за тридцать, волосы ежиком, усики в ниточку и очень твердый взгляд.

— Капитан Мааруф.

«Эге! — подумал генерал. — А англичанин-то, собственно, только один из трех».

Иван Данилович уже все приготовил для встречи английской военной делегации. Член Военного совета уже распорядился, чтобы водку и закуску принесли прямо в баньку, где банщицы-медсестры помогут дорогим гостям смыть с себя дорожную пыль. После начальник штаба продемонстрирует ночной бой, когда более или менее свежая дивизия, в которую свезли остатки боеприпасов, в пух и прах разгромит немецкую пехотную бригаду, которая за месяц боев и отступления потеряла три четверти личного состава. Утром можно будет показывать англичанам самые настоящие немецкие окопы, из которых ночью противник был выбит и отброшен далеко-далеко, где его и добивают вовремя подошедшие резервы. В ночной темноте англичане ничего бы не разобрали, кроме стрельбы и грохота орудий, а наутро у них уже не было бы возможности определить реальные силы разгромленного противника. Словом, наши немцев победили, открывайте второй фронт.

— Ну-с, — генерал хлопнул ладонями и потер их одну об другую. — А теперь, по русскому обычаю…

— Благодарим вас, господин генерал, — с акцентом, но по-русски ответил майор. — Нам бы очень хотелось побывать на передовой.

— Вы знаете русский?! — удивился Черняховский.

— Да Перед войной я слушал курс в вашей Академии Генерального штаба вместе с Гудерианом и де Голлем. Так что там насчет передовой? Мы хотим своими глазами посмотреть, как ваши храбрые солдаты бьют нашего общего врага.

XX

Сентябрь 1943 года. Оперативный тыл, Белгород.

За время следования никаких происшествий и внештатных ситуаций не случилось. К концу третьих суток эшелон остановился под Белгородом. Отсюда до Украины было рукой подать. Уже вечерело, когда маневровый паровоз отцепил от эшелона семь вагонов со штрафниками и отогнал их в тупик. Когда сержанты штрафной роты отодвинули дверь первого вагона, то из его недр на волю полыхнул такой смрад, что даже у видавшего виды Ворошилова зачесались глаза. Спертый воздух, запах мочи, пота, вонючего тряпья и немытых тел вылетел в отверзшееся пространство и густо смешался с чистой, не колеблемой ветром атмосферой тихого пригорода.

— К вагону, — скомандовал Ворошилов, отворачиваясь.

Штрафники соскакивали на насыпь и попадали в кольцо автоматчиков из взвода охраны. Каждый выпрыгнувший моментально пьянел от свежего прохладного воздуха и, впадая в эйфорию, плохо соображал, что ему надлежит делать. Сержанты кулаками сколачивали строй из штрафников, при этом мало церемонясь с вверенным личным составом. Начинало смеркаться, а нужно было выгрузить еще пять вагонов.

Когда Коля спрыгнул на насыпь и сделал глоток свежего воздуха, у него, как и у всех, закружилась голова. В голове всплыла картинка: мордовское село, вот так же вечереет, солнце скоро коснется горизонта, и он семь лет назад, босоногий подпасок, пригоняющий стадо с выпаса. Та же мягкая пыль под ногами. То же стадо, только человеческое. Да и он больше не пастух.

Немного придя в себя, Коля осмотрелся и увидел, что железнодорожный тупик был обнесен колючей проволокой с вышками по периметру, а сами они стоят перед большим, сорок на двадцать метров, дощатым бараком. Армейское командование в отличие от лагерного, как видно, посчитало излишним возводить здесь капитальное строение, предназначенное для долговременного проживания людей. Поэтому в землю по периметру просто вкопали столбы, соединили их жердями, сами жерди обшили тесом, на довольно шатких стропилах завели крышу и внутри получившегося сарая сколотили два ряда двухъярусных нар. Правда, забота о людях была видна. На нары когда-то кинули солому, но от частой смены постояльцев она почти вся превратилась в труху.

Это был сборный пункт штрафных рот и батальонов Шестидесятой армии. Оштрафованные военнослужащие направлялись сюда двумя потоками, С фронта поступали красноармейцы и офицеры, осужденные дивизионными и армейским трибуналом, а из глубокого тыла подвозили заключенных, изъявивших желание искупить вину кровью или поддавшихся на посулы вербовщиков. До передовой отсюда было не близко, где-то пятьсот-шестьсот километров. Но это был оперативный тыл фронта, и в Белгороде сейчас действовала военная, а не гражданская администрация.

Столь далекое расстояние помогала преодолевать безупречная работа железнодорожного транспорта. Железнодорожники работали слаженно, составы ходили интенсивно и без сбоев. Верховный главнокомандующий наградил многих железнодорожников боевыми орденами, четверых — даже орденом Ленина. Отсюда до передовой было менее суток пути.

Когда зэков завели в барак, они увидели, что все нары в нем уже заняты. На них сверху и снизу сидели или лежали люди в красноармейских гимнастерках без ремней. С появлением зэков красноармейцы подобрались. Они настороженно смотрели на вновь прибывших.

Все незаданные вопросы снял Ворошилов.

— Ну? Чего вылупились? — адресовал он свой вопрос старожилам. — Армейцы на правую сторону, «черные» — на левую.

Заключенных никто не подумал переодеть в пути, поэтому две толпы четко отделялись одна от другой. Это были два различных мужских коллектива, насильно загнанные в этот барак и стиснутые на ограниченном пространстве. Армейцев сплачивали между собой месяцы, проведенные на войне, и приобретенный опыт, «черных» объединяли годы, проведенные в одинаковых условиях неволи, приобретенная подлость и трое суток дороги. Две человеческие массы, сотни по три здоровых и отчаянно бесстрашных мужиков в каждой, осознавали себя обособленно и готовы были кинуться одна на другую при малейшем поводе, который неосторожно подаст противная сторона.

Ни у кого не возникло понимания того, что они все теперь, все шестьсот человек и армейцев, и «черных» суть единая рота. Им в скором времени всем вместе предстоит метаться по полю боя между советскими и немецкими пулеметами. Рим и Карфаген. Псы-рыцари и новгородская дружина. Войско Мамая и русское ополчение. Наполеоновская армия и гренадеры Кутузова. Красные и белые. Армейцы и «черные»…

По нарам расползлись два одинаково крепко сплоченных и люто враждебных друг другу мужских сообщества. Армейцы презирали и ненавидели зэков за то, что пока они воевали, те отсиживались в лагерях, вдали от войны.

Зэки ненавидели армейцев за то, что еще совсем недавно они держали в руках оружие, как и их конвой. На армейцах была та же форма, что и на конвое, разного цвета, но схожего кроя.

Оба сообщества, зыркая друг на друга через проход, ожидали малейшего предлога, чтобы начать яростную и беспощадную драку. Такой предлог не замедлил явиться.

Восемь человек, отобранные Ворошиловым, принесли и поставили на земляной пол центрального прохода три больших бака с баландой и носилки со штабелем черного хлеба. Ворошилов положил поверх буханок черпак и вышел из барака, не дожидаясь, пока вспыхнет драка, которую нельзя уже будет ничем остановить.

Армейцы и зэки молча смотрели на бачки и хлеб в проходе. Восемь человек поставили баланду и заползли на свои места на нарах. Зэков не кормили три дня, и от вида пусть невкусной, но горячей пищи и хлеба в глазах у них появился звериный жестокий огонек. Армейцев кормили утром, но они тоже были не прочь подкрепиться на ночь, которая, это понимали все, спокойной и скучной не будет.

Справа и слева голодные глаза смотрели, как от горячей баланды над баками поднимается парок, но никто даже не пошевелился. Все понимали, что тот, кто поднимется, возьмет черпак и станет разливать баланду, станет кормить только своих. Армеец — армейцев, а зэк — зэков. Члены другой корпорации будут оттиснуты в край очереди до тех пор, пока не будет накормлена та, чей представитель явится раздатчиком пищи.

Но все также понимали, что ущемленная партия не смирится с несправедливостью. Дележ пайки как раз и явится поводом к кровавой и беспощадной бойне, который ожидали и армейцы и заключенные. И уж совсем хорошо каждый понимал, что первым умрет тот, кто все начал, взял в руки черпак и начал делить хлеб. Поэтому обе стороны ожидали добровольца, который, дав повод, принесет себя в жертву перед началом схватки солдат и уголовников.

На стороне «черных» произошло шевеление, и с нар в проход слез Коля. Сотни глаз нацелились на него. Он подошел к бачкам, но черпак в руки брать не стал, а развернулся так, чтобы одинаково хорошо видеть и правые и левые нары.

Переведя взгляд с уголовников на армейцев, он вдохнул, выдохнул, поднял голову и сказал так, чтобы слышали все:

— Внимание! Я — капитан Красной армии Осипов. Сержантский состав — на средину! — заметив, что в солдатской среде произошло шевеление, но в проход никто не вышел, Коля повторил: — Сержантский состав — на средину.

Будто нехотя с солдатской стороны в проход свесились две ноги в ботинках и обмотках. За ней свесилась вторая пара — в кирзовых сапогах. Вот один разжалованный сержант вышел в проход. За первым вышел второй. Через минуту в проходе стояла шеренга из сорока сержантов от двадцати до сорока лет.

— Даю команду! — продолжил Коля, осмотрев сержантский строй. — Пятеро справа от меня, пятеро — слева. Остальным занять места за моей спиной. Начинаю раздавать пищу по очереди — справа и слева по одному человеку. Один отходит, второй подходит. Очередей и сутолоки никто не создает. Одна буханка хлеба на шесть человек. Хлеб получает шестой по счету. Сержантский состав следит за порядком и получает пищу в последнюю очередь.

Закончив речь, Коля взял черпак и обмакнул его в бак с баландой, показав, что он готов покормить весь барак.

Несколько секунд обе стороны осмысливали только что сказанное, потом с обеих сторон раздалось одобрительное гудение. До всех сразу же дошла вся справедливость Колиного поступка. Армейцы добровольно соглашались повиноваться старшему по званию, хоть и зэку, потому что были приучены к соблюдению субординации, а уголовники видели в Коле человека своего круга, в такой же точно робе, какая была на каждом из них, и их мало волновало, что он — капитан. Каждая сторона видела сейчас в Коле своего, солдаты — офицера, уголовники — зэка. Повода к взаимному истреблению, таким образом, не последовало. Кроме того, все увидели и поняли, что сорок сержантов — это не любимчики самозваного старшого, а своего рода гаранты того, что каждый получит свою пайку, причем этим сорока достанутся не самые лучшие куски.

Первым подошел солдат и подставил свой котелок. Примерившись, Коля плеснул в него баланды. Следующим подошел уголовник. Коля выдал ему равную порцию. Обе стороны смотрели на черпак и вымеряли граммы. Равенство в раздаче вызвало новый одобрительный гул.

Солдат и уголовник отошли и встали вместе, ожидая еще четверых, чтобы получить хлеб. Вскоре Коля налил и им, шестой подхватил буханку. Один из уголовников под бдительным и ревнивым присмотром пятерых своих сотоварищей стальной заточкой, которая так и не вошла сегодня в человеческую плоть, аккуратно поделил буханку на шесть равных частей и подобрал крошки.

На сытые желудки солдатам и уголовникам расхотелось убивать друг друга прямо сейчас и немедленно. Обе стороны оставили окончательное решение вопроса на потом, руководствуясь житейской мудростью — не последний день живем. Кроме того, совместное и честное преломление хлеба, ритуал священный и почитаемый как в армейской, так и в тюремной среде, весьма и весьма смягчил первоначальные намерения и нравы. Во всяком случае, люди в гимнастерках и робах стали смотреть друг на друга значительно теплее. Последними хлеб и баланду получили сержанты, а самым последним остатки из третьего бака слил в свою миску Коля. Обделенным себя не почувствовал никто.

Оценив, что Коля Осипов сумел осторожно обойти повод для драки и при этом удовлетворить потребности в пище и армейцев и «черных», обе стороны признали его за старшего. Немаловажным для такого признания стало и то обстоятельство, что Коля принадлежал одновременно к двум корпорациям как армейский капитан и полноправный зэк.

Но не успели еще наиболее авторитетные делегаты от каждого сообщества собраться на конференцию в углу первого яруса нар и утвердить кандидатуру, как снова открылась дверь и в проеме показался Ворошилов. Старший сержант, не скрывая удивления, осмотрел тихий барак. Штрафники сидели и разговаривали, курили, а большей частью лежали и сыто икали. Не видно было, что кто-то из них в скором времени собирался приложиться сапогом к лицу соседа. Это была уже не первая штрафная рота, которую он сопровождал, и никогда ужин не проходил без поножовщины. Через минуту после того, как баки с баландой и носилки с хлебом ставились на середине прохода, обязательно вспыхивала драка, после которой оставалось два-три десятка неживых людей. А тут…

Удивительный этап!

— Рядовой Осипов! — продолжая удивленно разглядывать барак, позвал Ворошилов. — На выход.

Не сразу сообразив, что он больше не капитан и даже не заключенный, а именно рядовой штрафной роты, которому и адресовано обращение Ворошилова, Коля закончил ужин, не спеша протер миску остатком хлебного мякиша и обернулся. — А?

— Осипов, на выход, — теряя терпение, повторил старший сержант.

— Я? — заметив, что Ворошилов, сжав кулаки, двинулся к нему, Коля до конца осознал, что речь идет именно о нем. — Да иду, иду уже.

Старший сержант вывел Колю из барака и молча повел куда-то, не объясняя маршрута.

Стояла удивительно теплая, совсем не осенняя ночь. Следуя за Ворошиловым, Коля прикидывал в уме: «Он здоровее меня. На мясных харчах вскормленный. Но если я сзади со всей дури двину ему в ухо, то, пожалуй, секунд десять ему будет не до меня. За эти десять секунд я успею добежать до колючки и поднырнуть под нее. Я еще с вечера приметил пару мест, где проволока провисла. Десять секунд — и я уже на той стороне, — Коля посмотрел на колючку, потом — на вышку с часовым. — Нет. Не пролезу. Возле лаза я задержусь секунды на три, на четыре. Пока проволоку приподниму, пока сам прошмыгну в эту дыру… Автоматчик с вышки меня срежет, как гвоздику в оранжерее. От лаза до вышки никак не более сорока метров. Часовой обернется на вопль Ворошилова, когда тот взвоет от боли, и увидит меня, бегущего к колючке. Не успею, — глядя на могучий стриженый затылок старшего сержанта, Коля стал прикидывать другой вариант. — А если его задушить? Как Штейн на занятиях показывал. Воткнуть ему ложку в шею и вырвать кадык. Ворошилов тогда и пикнуть не успеет. Зато я смогу тихо подойти к лазу, пока часовой смотрит в другую сторону, и так же тихо перебраться наружу. Но убивать своих?! — Коля вздохнул. — Убивать своих — это не дело. Уж пусть лучше меня… Ворошилов, конечно, гад, но он — свой, — тут же Коля нашел и второй довод против побега: — Все равно не уйду. Кормился слабо. В лагере с тела спал, а в дороге трое суток только водичку хлебали. Не уйду. Трех верст не протяну. Поймают меня. А за попытку побега Марик с чистой душой поставит меня перед строем под автоматы. Лучше уж в следующий раз…»

Тем временем Ворошилов обогнул барак и вывел Колю к крепкой деревянной избе-пятистенке. Половина ее была отдана под караульное помещение, в другой временно жил командир роты майор Гольдберг.

Большая русская печь, поставленная на случай зимних холодов прямо в смежной стене, делила пятистенку надвое. Возле беленого бока печи стояла железная кровать, застеленная солдатским одеялом. Чтобы не испачкать офицера, побелка была предусмотрительно завешана плащ-палаткой. К окну был поставлен некрашеный стол, сколоченный из снарядных ящиков. На столе находилась керосиновая лампа, небольшой самодельный самоварчик, два стакана в подстаканниках и куски сахара на синей оберточной бумаге. Возле стола стояла лавка, сделанная из тех же ящиков. Другая стояла возле стены напротив печи. Больше ничего в комнате командира роты не было. Даже вешалки. Вместо нее в стену рядом с дверью были забиты четыре больших гвоздя.

Когда Ворошилов ввел Колю в комнату, Гольдберг сидел на кровати, привалившись спиной к печи.

— Свободен, — кивнул майор Ворошилову.

Коля остался со своим новым командиром роты один на один. Впервые, с того момента, как увидел его в Барашеве.

— Проходи, садись к столу, — пригласил майор.

Коля прошел и сел.

— Спирт тебе не предлагаю. В бараке непременно унюхают, начнутся расспросы, а тебе неприятности ни к чему. Но чайком я тебя угощу.

Гольдберг встал, сыпанул заварку прямо в стаканы и залил их кипятком из походного самоварчика.

— А ты, значит, вот где… — заявил Коля, рассматривая самоварчик, который сделали армейские умельцы, крупные куски колотого сахара и граненые стаканы.

— Да, — подтвердил майор. — Я тут.

Коля еще раз посмотрел на стол.

— И стаканы у тебя есть. Все пьют из кружек, а ты, значит, из стакана.

— А я из стакана, — майор подтвердил верность и этого наблюдения.

Коля вспомнил свое чаепитие с Рукомойниковым. Комиссар государственной безопасности поначалу очень ласково встретил его, угощал чаем с лимоном из красивых чашек, был очень любезен, сулил всяческие блага. А потом он упек его в Мордовию, где и подох бы скоро Коля от измождения, от тяжкой работы и скудного питания, если бы Гольдберг не предоставил ему случай умереть более почетной и быстрой смертью.

— Интере-есно, — протянул Коля.

— Что тебе интересно?

— Да все интересно. Как жизнь складывается. Из одного полка мы с тобой в училище поступали. Три года вместе учились. Лейтенантами в один день стали. А служба — разная.

— И что же тут удивительного? — не понял Гольдберг. — У всех служба разная. Кто-то командует фронтом, а кто-то бежит в атаку.

— Вот именно, — Коля поднял палец. — Кто-то. Кто-то, но не ты.

— А мне-то зачем? — не понял майор.

— Ну да, — согласился Коля. — Тебе незачем. У тебя шестьсот человек есть, которых ты погонишь на смерть.

— Не я, а приказ, — поправил майор. — Я его не выдумываю, а получаю от начальника штаба дивизии.

— Ну да, конечно, — усмехнулся Коля. — Это тебе начальник штаба приказал нас за колючей проволокой держать. Вали все на него.

— Начальник штаба тут не при чем. Тебя, например, я взял из-за колючей проволоки. Из-за такого же забора с вышками и часовыми на них. Так что в твоей персональной судьбе ничего не изменилось. Твоих попутчиков я тоже не из консерватории силой вытянул, а получил в «Дубравлаге». Причем, каждый, повторю, каждый давал добровольную подписку. Остальных арестовали особые отделы и осудил трибунал. Так что и в их судьбах тоже ничего не изменилось. Вместо того чтобы расстреливать перед строем, как это делалось два года назад, их употребят в дело. Своими смертями они помогут нашим частям выполнить боевую задачу. Пей чай, а то остынет, — Коля пододвинул стакан. — И сахар бери, не стесняйся.

Некоторое время оба молча пили чай.

— Красиво ты устроился, — прервал молчание Коля. — Самому в атаки ходить не надо, под бомбежкой лежать не надо.

Майор поставил стакан на стол.

— Если связисты идут в атаку, значит, командир у них — дурак! Ты подумай, что говоришь! Разве мы с тобой кончали пехотное или танковое училище? Нет, мы с тобой заканчивали училище связи. Наше место — при штабах, а не на передовой. Если бы твоя служба сложилась немного иначе, то ты сам, лично ты, капитан Осипов, переднего края, может, за всю войну в бинокль не увидал бы. Так что брось мне тут в глаза своей правдой тыкать. Герой нашелся. Александр Матросов мордовского замеса.

Коля не нашел ответа. В общем-то, это справедливо, но что-то все равно не так.

— Я не спрашиваю тебя про прежнюю службу, — снова начал разговор Гольдберг. — Но судя потому, что мне вчера пришел приказ комиссара госбезопасности Рукомойникова с требованием вернуть тебя обратно в двадцать первый лагерь, ты натворил что-то из ряда вон выходящее.

— От Рукомойникова?! — Коля поперхнулся чаем и с тревогой посмотрел на майора.

— Ну да. Его подпись стояла.

— И что ты думаешь делать? — не без тревоги в голосе спросил Коля своего былого однокашника.

— Вообще-то гэбня мне по уху, — раздумчиво начал Гольдберг. — Но если ты так соскучился по лагерю, то я тебя оставлю здесь, а там тебя встречным этапом подберут и отконвоируют на восток.

— Нет, Марик, по лагерю я соскучиться за три дня еще не успел.

— Ну и правильно, — одобрил майор. — У меня на тебя другие планы.

— Какие?

— А ты послушай, — Гольдберг посмотрел Коле в глаза. — Какой-то там гэбэшный комиссар для меня — ноль без палочки. Пусть он в своей Москве командует, а не у меня в роте. Я сюда назначен приказом командующего фронтом маршала Рокоссовского. Слыхал про такого?

— Ну, как же…

— Так вот, — продолжил майор. — В моей роте хозяин — я. Я и только я решаю, кто завтра будет жить, а кто перестанет дышать уже сегодня. Отпустить тебя на все четыре стороны я не могу, не имею права. Но есть два пути. Первый: ты можешь с риском для жизни искупить, как говорится, вину кровью. Потом я тебя исключу из списков роты в связи с переводом на новое место службы. Но этот путь очень опасен. После атаки из роты редко когда полсотни человек набирается живых. Поэтому я предлагаю тебе второй путь.

— Какой?

— Ты больше не заключенный. НКВД не имеет никакой власти над тобой. Ты — рядовой Советской армии. Пусть в штрафной роте, но — рядовой. Военнослужащий. На тебя распространяется действие всех приказов наркома обороны. В одном из них сказано, что после трех месяцев службы в штрафной роте или штрафном батальоне считается, что штрафник отбыл наказание и подлежит переводу в обычную часть, даже если он и не имеет никаких ранений. Понял?

— То есть, — Коля начал понимать, что его однокашник Марик дает ему вполне реальный шанс уцелеть. — Ты меня держишь при себе как ротного писаря, я числюсь в списках штрафной роты, но в атаки не бегаю, а через три месяца…

— А через три месяца я тебе выписываю чистую красноармейскую книжку и через друзей устраиваю тебя на армейский узел связи. А с узла связи нашей Шестидесятой армии ты уже сам можешь выйти на свое бывшее командование и похлопотать о возвращении тебе офицерского звания.

— Ловко! — восхитился Коля умом Гольдберга.

— Еврей потому что! — скромно улыбнулся тот.

— Можно еще чаю?

— Конечно, — Гольдберг выплеснул ополоски прямо под стол, насыпал в стаканы свежей заварки и залил кипятком.

— А как же ты себе схлопотал такое теплое местечко? — задал Коля давно интересовавший его вопрос. — Штрафники, значит, бегут в атаку, а вы страхуете из пулеметов, чтобы они назад не повернули. Так всю войну можно провоевать и до Берлина дойти без единой царапины.

Майор понял намек, который показался ему неприятным.

— Ты думаешь, что я из штаба, из адъютантов прямиком в командиры штрафников попал?

— А как еще? Провинился перед хозяином — тебя и сослали.

— Да ты, я вижу, вообще ничего в войсках не смыслишь. Я тебя не слишком удивлю, если скажу, что в постоянный состав штрафных рот и батальонов отбирают лучших сержантов и офицеров? Лучших! И обязательно — награжденных. Взять, к примеру Ворошилова. Воюет второй год. У него медали «За Отвагу» и за «Оборону Сталинграда». Слыхал про дом Павлова? Так вот, у Ворошилова тоже был свой дом в Сталинграде, где он три недели в окружении держался. Рассказывал, что когда «юнкерсы» бомбили, они вылезали и почти вплотную подползали к немецким позициям, чтобы под бомбы не попасть. Потом отползали обратно и отражали атаки. Сержант Павлов стал Героем Советского Союза, а сержант Ворошилов — старшим сержантом и получил орден Красного Знамени за Сталинград. А за Курскую дугу ему орден Славы вручили. Он одним из первых в Белгород ворвался вместе со штрафной ротой. Вот так-то! За время войны Шестидесятую два раза переформировывали. Оба раза от нее после боев не больше бригады оставалось. И оба раза Ворошилов сумел уцелеть. Счастливчик. Везунчик.

— Ого! Серьезный парень. А ты?

— И я. Меня в должности не генерал Черняховский утверждал, а лично Маршал Советского Союза Рокоссовский Константин Константинович.

— Вы знакомы?

— Еще бы! Я ему с сорок первого связь делал. Начиная с обороны Москвы. А зима была лютая, если помнишь, и вот мы с бойцами…

— Не помню. Меня не было в Москве. Так чем же ты так маршалу не угодил, что он тебя из своего штаба отослал с глаз долой?

Гольдберг посмотрел на Колю, решая, обижаться ли на такие слова или не обижаться. Решив, что до «Дубравлага» навряд ли докатываются фронтовые новости, кроме сводок «Совинформбюро», майор повременил с обидой.

— Ты так ничего и не понял, — вздохнул он в ответ на колкость. — Я же тебе объяснял, что в постоянный состав штрафных рот отбирают лучших офицеров. Если в линейных войсках выслуга идет месяц за три, то у меня — месяц за полгода. Я уже три недели как подполковник, только приказ не зачитан, вот и хожу в майорских погонах. Рокоссовский — маршал прорыва! Там, где Рокоссовский, там жди главного удара. А штрафники идут на самом острие этого удара. За нами уже поднимаются линейные части — танкисты, пехота… Маршалу важно быть уверенным в том, что первый бросок в атаку не захлебнется, что бойцы не залягут под пулеметным огнем немцев, что штрафники оттянут на себя большую часть огня, а под их прикрытием пойдут все остальные. Сотни тысяч, миллионы человек участвуют в подготовке наступательной операции и нельзя допустить, чтобы она захлебнулась на переднем крае только из-за того, что какая-то одна рота не сумела добежать до немецких траншей. Маршал лично разговаривает с каждым командиром, прежде чем назначить его на должность.

— И с тобой разговаривал?

— Конечно, — с гордостью признал Гольдберг. — Еще перед Курском он вызвал меня и обрисовал задачу и ее значение в масштабах фронта. А потом определил меня в Шестидесятую армию командиром штрафной роты. Кстати, маршал перед войной тоже сидел. Он и придумал использовать заключенных на фронте.

— Да ну? — не поверил Коля.

— Точно тебе говорю. Его перед самой войной выпустили и восстановили в звании. Так что, я думаю, и тебя восстановят. Не ты первый, не ты последний. Ну что, пойдешь ко мне в писаря?

Коля допил чай, поставил стакан на стол и посмотрел на своего однокашника Марика.

— Не знаешь, как меня благодарить? — улыбнулся Гольдберг. — Не благодари. Мы с тобой, считай, с тридцать шестого года вместе служим. Уже третий раз нас жизнь сводит. В другой раз я к тебе попаду.

— Нет, Марик, — Коля встал. — Нечего от своей судьбы бегать. Бог даст — выживу, а не даст, то и в писарях от смерти не укроешься.

XXI

Сентябрь 1943 года. Украина, правый берег Днепра.

В конце сентября сорок третьего года Центральный фронт, завершая Черниговско-Полтавскую наступательную операцию, вышел на рубеж реки Днепр. Правофланговая Шестидесятая армия с ходу форсировала его в районе Припяти и захватила плацдарм на правом берегу. Ставка поставила задачу освободить столицу Советской Украины город Киев к седьмому ноября — двадцать шестой годовщине Великой Октябрьской социалистической революции.

Вообще-то мысль была неплохая — освободить Киев, третий по значению город Советского Союза, к этой памятной дате. Совсем даже неплохая, в духе директивы «освободить всю территорию СССР к концу 1942 года», которую издала Ставка полтора года назад. Вот только при этом не учитывались те препятствия, которые исключали выполнение фронтом поставленной задачи.

Войска два месяца вели изнурительные наступательные бои, оторвались от своих баз, растянули коммуникации и были вымотаны и обескровлены до предела. Перед войсками фронта лежала непреодолимая водная преграда — Днепр. Позади него немцы за несколько месяцев соорудили мощные и практически непреодолимые оборонительные сооружения, штурмовать которые означало бы обречь солдат на самоубийство.

Любое из этих трех препятствий являлось непреодолимым для любой армии мира… кроме советской. Всякий командующий, дорожащий своими солдатами и офицерами, берегущий их и не ищущий для них бесполезной смерти, принял бы решение дождаться ледостава и уже зимой по льду переходить через Днепр как по мосту в любом месте, удобном для наступления.

Ставка не стала распускать сопли из-за грядущих чудовищных потерь, так как понятие «сохранение личного состава» ей никогда не было знакомо, а слова «потери, неприемлемые для нации» вообще казались смешными и дикими. В самом деле, что это за нация такая, если она не может лишний раз пожертвовать миллионом-другим своих граждан? И может ли эта нация сама себя называть великой?

Ставка сумела преодолеть все препятствия.

Железнодорожные войска, работая круглосуточно, спешно восстанавливали и перешивали колею под советский стандарт. По восстановленным и перешитым путям к переднему краю немедленно понеслись эшелоны с новобранцами, боевой техникой, боеприпасами, продовольствием и медикаментами. Управление тыла Центрального фронта сбивалось с ног, распределяя весь этот гигантский поток грузов по местам назначений. Вблизи линии фронта отрывались котлованы для хранения боеприпасов, разворачивались десятки медсанбатов, огораживались колючей проволокой «сборки» вроде белгородской, куда принимали штрафников. Сотни тысяч людей, которым надлежало в скором времени утонуть, стягивались и стягивались к Днепру. Для его форсирования и освобождения Киева Ставка готовила кулак помощнее, чем под Сталинградом.

Надо сказать, что все, что задумывала Ставка, удалось воплотить в жизнь. Утопив в Днепре около миллиона солдат, наши части вступили в Киев шестого ноября. На целый день раньше установленного срока!

Форсировав Днепр километров за двести севернее Киева, Шестидесятая армия заодно перешла Припять и остановилась в местности, ровной как стол, лишь кое-где перерезанной неглубокими балками и цепочками деревьев, насажанных по краям огромных полей для снегозадержания. Обороняться на левом берегу Припяти было бы намного удобней: он местами заболочен, а кое-где густо перерезан старицами, из-за чего совершенно непроходим для танков. Если бы генерал Черняховский получил приказ закрепиться на левом берегу Припяти, то немедленно вкопал свою армию в траншеи между стариц и болот и мог бы обороняться, почти не неся потерь. Но генерал такого приказа не получал, а потому переправился через Припять и стал организовывать оборону в чистом поле.

Вероятно, немцы, уставшие драпать из-под Курска или просто оклемавшиеся после разгрома, решили нанести по советским войскам сдерживающий контрудар. Для этого они доукомплектовали дивизию, усилили ее остатками танков и двинули во фланг Шестидесятой армии.

На ровной местности за Припятью фланг армии обеспечивала стрелковая дивизия, уставшая и вымотанная точно так же, как и все другие. За неимением хлеба, ротные старшины уже несколько дней выдавали солдатам муку, которую те поджаривали на кострах до коричневого цвета и разводили теплой водой. Боеприпасы после двухмесячных боев были на исходе, а новых еще не успели подвезти. Личный состав был голодный, уставший и невыспавшийся. Командир дивизии выдвинул на передовую по одному батальону от каждого полка, остальные поставил во втором эшелоне на отдых, помывку, пополнение новобранцами и боеприпасами, буде таковые станут прибывать. Остатки патронов и снарядов были собраны по полкам и переданы передовым батальонам, которые сейчас осуществляли прикрытие дивизии. Немецкого наступления на участке фронта, ставшего второстепенным после завершения Черниговско-Полтавской операции, никто не ждал. Шестидесятая армия угрожать Киеву никак не могла из-за большого расстояния до города, к которому уже почти вплотную подошли другие армии Первого Украинского фронта.

В конце сентября, ранним осенним утром, вместе с первыми заморозками до позиции одной из рот донесся глухой рокот мощных моторов. Командир роты по полевому телефону доложил комбату о подозрительном шуме перед позициями. Комбат доложил командиру полка.

Командир полка переспросил, сколько противника наблюдает наша разведка. Разведки никакой не было, потому что некого было посылать. Все наблюдение за противником велось из передовых траншей, визуально и на слух. Об этом комбат честно сказал своему начальнику. Командир полка достоверно знал, что наши войска со дня на день должны начать форсирование Днепра в районе Киева, за двести километров от этих мест. Он был уверен в том, что сейчас все силы немцев брошены на оборону города, и очень вежливо попросил комбата не нервничать и не мешать ему заниматься своими служебными обязанностями, то есть готовиться к приему молодого пополнения.

Через час комбат перезвонил и доложил, что перед его батальоном наблюдаются пять танков и до двух рот противника. На свой доклад комбат совершенно резонно получил приказ на отражение атаки.

Атаку отразить не удалось. Передовой немецкий отряд вышиб советский батальон с недооборудованных позиций. В прорыв втянулся пехотный полк и начал расширять брешь. В эту брешь готовились влиться основные силы противника. Возникла угроза штабу дивизии, до которого от переднего края было не больше десяти километров.

Здесь повторилось то же, что было год назад на подступах к Сталинграду. Измотанные войска в чистом поле против немецких танков, которые утюжили советские позиции.

В одиннадцать утра Гольдберг поднял свою роту по тревоге.

Прошлой ночью эшелон со штрафниками разгрузился за Черниговом, на станции Неданчичи. Как бы споро ни работали железнодорожные бригады и батальоны, перешивая пути, дальше поезда пока не ходили. Весь вчерашний день ушел на совершение сорокакилометрового марша до места назначения. Ближе к вечеру рота перешла Припять по понтонному мосту и остановилась, пройдя на два километра дальше штаба дивизии. Саперы уже успели построить для штрафников сарай с нарами и обнести его забором из колючей проволоки. Пункт временной дислокации роты отличался от белгородской «сборки» только тем, что саперы не успели установить вышки по периметру или просто пожалели материал.

Солдаты, привычные к походам, стойко перенесли дневной переход. Зэки, непривычные к длительному хождению, пострадали. Почти у всех у них на сбитых ногах взбухли мозоли. Утром страдальцы не могли засунуть ноги в ботинки. Не ожидавшие построения, они стояли сейчас возле барака, держа обувь в руках. И армейцы, и «черные» с одинаковым интересом смотрели, как бойцы из взвода постоянного состава, закинув за спину автоматы, разгружают из кузова грузовика длинные зеленые ящики.

— Винтовки, — негромко сказал кто-то за спиной у Коли.

По виду Гольдберга нельзя было понять, что десять минут назад он получил приказ любой ценой выбить немцев с занятых позиций. Между строк приказа было понятно, что «любая цена» — это и его, Гольдберга жизнь.

Майор подал команду:

— Становись!

Сержанты кулаками привычно подравняли строй и встали на правый фланг.

— Товарищи бойцы! — начал Гольдберг, и все стразу чутко уловили вот это «товарищ» вместо привычного «гражданин». — Получен приказ выбить немцев с позиций, занятых ими сегодня утром. Приказ должен быть выполнен любой ценой. Сейчас вы получите оружие, и мы совершим семикилометровый марш-бросок. После него — двадцать минут на восстановление дыхания и сразу в бой, — заметив ботинки в руках у личного состава, Гольдберг напомнил: — Те, кто попытается отстать от роты, будут расстреляны. Тот, кто поднимется в атаку последним, — тоже. Получить оружие.

Ворошилов подошел к штабелю ящиков и открыл верхний.

— Ну, — пригласил он. — Подходи справа, в колонну по одному.

Вместе с первыми героями, получившими «оружие», в строй пришло разочарование. Вместо винтовок штрафникам доверили малые саперные лопатки длинной аккурат в полметра.

— А что нам с ними делать, гражданин майор? — спросил уголовник из первой шеренги, недоуменно вертя лопатку в руках.

Вместо майора по-спартански лаконично ответил Ворошилов:

— Бить ненавистного фашиста!

— Рота! Нале-во! — скомандовал Гольдберг и снял пенсне. — Бегом марш! Сержантский состав — в хвост колонны.

Рота потрусила к передовой.

Видно, что и уголовников и армейцев в роту подбирали сплошь образованных и догадливых. До передовой никто не отстал, и расстреливать никого не пришлось. Зэки, вся вина которых состояла только в том, что за годы, проведенные в лагерях, они разучились ходить на дальние расстояния, лишь болезненно морщились, когда под босую ногу попадался острый камень. За километр до бывших советских траншей, занятых сейчас немцами, Гольдберг остановил роту, давая ей передохнуть, а сам вместе с Ворошиловым стал осматривать немцев в траншеях. Иногда он передавал бинокль сержанту, обмениваясь с ним впечатлениями от увиденного.

К Гольдбергу и Ворошилову подполз Коля.

— Ну и что там, гражданин майор? — у Коли хватало ума и такта не называть однокашника при посторонних ни Мариком, ни даже «товарищем».

— Да все хреново, — вместо майора ответил Ворошилов. — Их там сотни две окопалось. Два станковых, десятка два автоматов, остальные — с винтовками.

Коля протянул руку за биноклем, увидел цепочку немецких касок над наскоро насыпанным бруствером и констатировал:

— Три станковых пулемета на этом участке.

— Что делать будем? — непонятно у кого спросил Ворошилов.

— Атаковать, — отрезал Гольдберг. — Приказ есть приказ.

— Всех перебьют, — отрешенно предсказал старший сержант.

— В любом случае всех перебьют, — так же спокойно возразил Гольдберг. — Если мы не выбьем немцев, то меня и весь постоянный состав расстреляют за неисполнение приказа.

— Жалко, — Ворошилов взял бинокль у Коли. — Я хотел Берлин посмотреть. И вообще — Европу…

— Не успеем, — успокоил его майор. — Через восемь минут я даю сигнал к атаке. Постоянный состав идет вместе со штрафниками.

— А помощь какая-нибудь будет? — спросил Коля. — Ну, танки или авиация?

— Танки стоят без горючего, — пояснил Гольдберг. — Их последний раз перед Черниговом заправляли. Авиация переброшена под Киев для прикрытия переправы. Артподготовка будет. По моей ракете артиллеристы дадут шесть выстрелов из семидесятишестимиллиметровых. Снарядов больше все равно у них нет.

С минуту Коля думал. Он не первый раз был на войне, четыре года назад штурмовал линию Маннергейма и даже был награжден орденом за пойманного языка. Он вспомнил полковника Сарафанова, начальника штаба той дивизии, в которой начинал свою службу, и поставил его на свое место. А что стал бы делать полковник, окажись он в такой же ситуации?

— Есть шанс, — доложил он Гольдбергу и Ворошилову через минуту.

— Какой шанс? — насторожился Ворошилов.

— Докладывай, — приказал Гольдберг.

— Обыкновенно, — Коля кашлянул в кулак для солидности. — Фрицы эти шесть залпов примут за начало артподготовки. Они укроются на дне траншеи и станут пережидать. Когда залпы стихнут, они станут ожидать продолжения и не сразу поймут, что кино закончилось. Это даст нам минуты две. За это время мы успеем пробежать метров триста-четыреста, а если поднажмем, то и пятьсот. Нужно по-пластунски подползти ближе к немцам и только после этого давать ракету.

— Куда поближе? — усмехнулся майор. — Ты же видишь, что впереди нет ни единого кустика. Мы по этому полю, как по столу, ползти будем.

— Разрешите, товарищ майор? — вставил слово Ворошилов. — Вплотную-то мы действительно не подкрадемся, но метров за шестьсот… Немцы… Они же не с вышки наблюдение ведут, а из траншеи. Считай, с уровня земли. А как наша артиллерия шарахнет, то у них и вовсе отпадет желание поднимать голову. Ну а уж сто-двести метров придется под огнем…

— Добро, — принял решение Гольдберг. — Передайте по цепочке. Ползем до последней возможности, даже после того, как я дам ракету. Поднимаемся в атаку одновременно после первого залпа артиллеристов. Чем быстрее добежим до немцев, тем меньше нас тут поляжет.

Вправо и влево по залегшей цепи штрафников полетели слова майора. Постоянный состав передернул затворы автоматов, штрафники крепче сжали в руках лопатки. Цепь, не поднимая голов, двинулась на немцев.

Первые сто метров они проползли, не вызвав переполоха на немецкой стороне. Коля полз, вжимаясь всем телом в пожухлою траву, не замечая, как она колет живот и ноги, желая как можно сильнее прижаться к ней, матушке.

Бойцы проползли еще сто метров. Если бы Коле сейчас сказали, что он здесь всего каких-то полчаса, то он не поверил бы. Ему казалось, что он ползет уже полжизни.

За шестьсот метров немцы их заметили и открыли огонь.

— Ползем! — не поднимая головы, крикнул Гольдберг.

Пули свистели совсем низко, иногда вонзались в землю и откидывали корни травы, но убитых пока не было.

— Есть! — завопил кто-то рядом с Колей. — Есть! Я искупил!

Коля повернул голову на крик и увидел, что штрафник-армеец, скривившись от боли, протягивает к нему руку с раздробленной кистью.

— Смотрите! Смотрите! — радовался штрафник. — Я искупил!

Кисть сочилась кровью, красные капли падали на засохшую траву, а штрафник по-детски радовался тому, что он еще до начала атаки искупил вину кровью. Внезапно он замолчал и уткнулся лицом в траву. Следующая пуля попала ему в голову, которую он неосторожно приподнял.

Огонь стал совсем плотным, и Гольдберг вынул ракетницу.

XXII

Первый выстрел из пушки прошуршал над головами штрафников и лег за немецкой траншеей с большим перелетом.

— В атаку!.. — Гольдберг встал в полный рост. — Вперед!

Следом за ним поднялся Ворошилов.

— Быстрее, мужики. Всего шесть выстрелов будет! Надо успеть добежать!

Третьим встал Коля, и уже все шестьсот человек вскочили и тремя цепями побежали на немцев. С той стороны застучали станковые пулеметы, участилась ружейная стрельба, но второй наш снаряд лег уже ближе к траншее, и стрельба стала стихать. Шарахнул третий снаряд.

Артиллеристы пристрелялись. Этот снаряд взорвался всего в нескольких метрах от траншеи с немцами. Они совсем прекратили стрельбу и залегли, спасаясь от артобстрела.

Штрафники успели пробежать первую сотню метров из пятисот. Каждый понимал, что спасение можно найти только в немецкой траншее. Поэтому сейчас каждый хотел как можно скорее добежать до нее и начать убивать всех, на ком не наша форма. Ни криков «ура!», ни «За Родину, за Сталина!» не было. Каждый бежал молча и быстро, все сильнее стискивая в руках черенок лопатки.

Четвертый снаряд разорвался уже в самой траншее. Штрафники считали снаряды. Они понимали, что их осталось всего два, оценивали расстояние до немцев и старались сократить его как можно скорее.

Пятый снаряд в траншею не попал, но взорвался возле нее. Немцы уже не стреляли, и штрафники бежали по ровному полю в полной тишине. Шестой и последний снаряд перелетел через головы бегущих и угодил прямо в немцев.

Штрафники знали, что этот снаряд — последний. Немцы об этом не догадывались и продолжали лежать на дне траншеи, до которой штрафникам оставалось менее четырехсот метров. Через минуту это расстояние сократилось вдвое, но несколько немцев уже очухались, поднялись, заняли свои места и почти в упор открыли огонь по подбегавшим штрафникам.

Тут вдруг где-то слева заработал пулемет. Судя по звуку, не немецкий — тон пониже. Совершенно невероятно, но он работал по траншее, на которую набегали штрафники. Немцы, не ожидавшие кинжального огня со своего фланга, растерялись и сникли.

Не разобрав, что именно происходит, но поняв, что пришла нежданная подмога, наступавшие вложили весь свой смертный страх и ярость в один оглушительный и свирепый боевой рык:

— Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы!!! — одновременно вырвалось из сотен простуженных глоток.

Через несколько секунд черно-зеленая лава хлынула в траншею и затопила ее. Мелькали лезвия лопаток, как спелые арбузы трескались черепа. Минуту штрафники с глухим рычанием молотили немцев. Те пробовали огрызаться из огнестрельного оружия, но только усиливали этим ярость штрафников, которые меньше чем через минуту закончили все дело.

— Командирам взводов пересчитать людей, — тяжело переводя дыхание, скомандовал Гольдберг. — Собрать трофейное оружие. Вытаскивайте из подсумков убитых патроны и разверните пулеметы.

Ворошилов и другие сержанты стали проводить перекличку. Автоматчики постоянного состава собирали по траншее оружие и опустошали подсумки убитых немцев.

Трофеем стали три станковых пулемета с лентами к ним, двадцать четыре МП-38, пять пистолетов «парабеллум» и сто две винтовки «маузер». Штрафники уничтожили немецкую роту полностью, потеряв при этом семьдесят четыре человека убитыми. Еще около двух сотен штрафников были легко и тяжело ранены при штурме и в рукопашной.

Через десять минут наметился бунт на корабле. Легко раненные, как-то не сговариваясь, обособились и стали собираться возле бруствера траншеи, чуть в стороне, выжидательно поглядывая на Гольдберга. Майор, занятый подсчетом потерь и захваченного оружия, не обращал на них внимания. Тогда от толпы раненых отделился солдат, делегированный остальными и уполномоченный говорить от их имени. Раненые придвинулись поближе к майору.

— Ну что, товарищ майор? — солдатский депутат смотрел на майора сверху вниз.

Гольдберг находился в траншее, а солдат стоял сверху.

— А что? — майор услышал это «товарищ», но посчитал, что не время и не место обострять обстановку и учить внезапно обнаглевшего штрафника хорошим манерам.

— А то, товарищ майор, — штрафник смотрел на майора как еврей-ростовщик, пришедший к своему должнику с судебным приставом. — Искупили мы…

— В самом деле? — усмехнулся Гольдберг.

— Ранены мы, — пояснил солдат. — Кто куда ранены. А вы, товарищ майор, закон лучше нас знаете — раз ранен, то искупил. Не штрафники мы теперь. Стало быть, покедова. Наше вам с кисточкой.

Гольдберг снова нацепил пенсне, желая получше рассмотреть наглеца.

— Я что-то не понял, — переспросил он. — Вы собираетесь без приказа покинуть только что занятую позицию?

— А чего мы тут забыли? — искренне удивился штрафник и кивнул в сторону остальных. — Вон они уцелели. Пусть и дальше в штрафниках кантуются. А мы искупили. Мы — опричь.

Ворошилов сидел на дне траншеи, привалившись спиной к стенке неподалеку от майора. Не меняя позы, он со своего места оценивающе посмотрел на штрафника, решая, шутит тот или нет.

Решив, что у солдата просто малость помутилось в голове, Ворошилов решил внести ясность и погасить конфликт.

— Не держите их, Марк Моисеевич, — попросил он Гольдберга. — Пусть себе идут. Все равно далеко уйти не смогут. Не дальше трибунала. Их без документов в прифронтовой полосе выловят смершевцы, и к вечеру эти голубчики вернутся к нам под конвоем. — Ворошилов перевел взгляд на солдата. — Идите, мужики. Скатертью дорога.

Штрафника не устроил такой оборот дела. Было похоже, что о таком пустяке, как документы, он не подумал.

— Так выдайте нам документы, товарищ майор! — насел он на Гольдберга.

— По-твоему, я в своем планшете ношу все шестьсот красноармейских книжек? Ваши книжки в трибунале. Вот закончим бой, вернемся в расположение, я подготовлю документы на каждого.

— Какой бой?! Какое расположение? — закричал солдат. — Мы тут, сука в погонах, кровь пролили! Мы искупили! Пусть теперь…

Он не успел закончить: Ворошилов, не целясь, прямо от живота выпустил в него длинную очередь. Штрафник схватился руками за живот, согнулся, будто его внезапно затошнило, и, скрючившись, мертвый упал на землю.

Ворошилов поднялся на ноги, вылез из траншеи и навел автомат на раненых штрафников.

— Ну? Кто тут еще считает, что искупил?

Напуганные штрафники невольно отшатнулись от автомата.

Рядом с Ворошиловым встал Гольдберг.

— Кто искупил, а кто не искупил — будем считать после боя. Он пока не кончен. Немцы сейчас пойдут в контратаку, и нам будет полезна каждая пара рук и каждая пара глаз.

Подтверждая его слова, метрах в ста перед траншеей встал фонтан земли. Через долю секунды все услышали хлопок взрыва.

— Минометы! — закричал Ворошилов. — Все в укрытие!

— Разобрать оружие! — подал запоздалую команду Гольдберг.

Начался минометный обстрел траншеи. На счастье штрафников, немцы били из малокалиберных ротных минометов, которые могли нанести ущерб, только закинув мину в саму траншею, а вероятность такого попадания была невелика. Через долгих десять минут обстрел стих. Погибло всего семь штрафников. Одна мина все-таки угодила в цель и взорвалась на дне траншеи.

— Наблюдаю до батальона пехоты, — доложил Коля.

— Рота, к бою! — подал команду Гольдберг. — Все, кто с оружием, — к брустверу. Остальные сидят на дне и готовятся в любой момент подменить.

Завязался бой. Немцы несли потери, но и стрелявшие по ним штрафники иногда отваливались от винтовок с простреленным плечом или головой. Когда напряжение достигло своего наивысшего предела, по наступающим немецким цепям с левого фланга снова заработал пулемет. Три станковых с фронта и один с фланга сломили немецкую атаку. Вражеские цепи, пригибаясь к земле, стали отбегать обратно.

Отбив атаку, Гольдберг созвал на совет сержантский состав и Колю, как единственного офицера кроме него самого.

— Ну и что вы себе думаете? — протирая пенсне платочком, спросил майор, оглядывая подчиненных.

Те, еще не отошедшие от второго за день боя, пожали плечами.

— А что тут думать? — за всех ответил Ворошилов. — Минометики — это несерьезно. Это все розочки в парке Чаир. Они сейчас подтянут артиллерию и начнут ровнять нас с землей.

Панические настроения пресек командир роты:

— Значит, так! Легкораннные пусть оттаскивают тяжелых в тыл. Документы на них я завтра оформлю. Командирам взводов пересчитать личный состав и через десять минут доложить мне о количестве оставшихся людей. Постоянный состав роты — в наблюдение. Остальные отрывают норы. Копать в стене, обращенной к противнику. Расстояние между норами — пять-десять метров. Разойдись!

Сержанты пошли по своим взводам, и через пару минут невредимые штрафники с тоской во взорах провожали спины раненых, которые, помогая друг другу, поковыляли туда, откуда пришли час назад. Было понятно, что те, кто сейчас уходит, уже выжили. А судьба тех, кого пока не задело ни пулей, ни осколком и кому необходимо было остаться на позиции, еще не решена. То, что было до этого — атака немцев и даже сам штурм траншеи, — детская игра и забава по сравнению с тем, что им предстоит еще пережить за сегодняшний день. Сейчас немцы подтянут артиллерию, и тогда…

Коля вылез из траншеи и пошел вдоль нее в ту сторону, откуда бил такой хороший и такой полезный пулемет. Ему было интересно посмотреть на неизвестных бойцов, которые не сдали своей позиции и очень вовремя пришли на помощь штрафникам при штурме и при отражении немецкой атаки. Судя по звуку, до того места было метров триста. Коля прошел и триста, и четыреста метров, но пулеметного расчета не обнаружил. Он повернул назад, укоротил шаг и еще пристальней посматривал вправо-влево, желая непременно обнаружить пулеметчиков.

«Фантастика! — удивлялся он тому, что никого не нашел. — Пулемет — не иголка. Его не спрячешь в карман. Нельзя незаметно унести с поля боя сорок пять килограмм железа! Тут нужен расчет из двух человек. Где же они?!»

Коля около часа бродил вдоль траншеи, разыскивая пулеметный расчет, но так никого и не нашел. Вернувшись, он доложил о своих розысках Гольдбергу. Майор в ответ только блеснул стелами пенсне, но ничего не сказал.

…И настал ад.

Сделав несколько пристрелочных выстрелов, немцы стали методично закидывать траншею осколочно-фугасными снарядами. Каждые несколько секунд раздавался очередной взрыв.

С началом обстрела Коля нырнул в отрытую кем-то нору и нашел там старшего сержанта Ворошилова. Выждав с минуту и прислушавшись к грохоту разрывов, старший сержант достал кисет и стал сворачивать самокрутку. Коля удивился такому самообладанию.

— Не боись, — ободрил его Ворошилов, облизывая скрученную бумагу языком. — Попадет, так капец, а не попадет, так незачем напрасно нервничать.

Нора была тесная. Они с Ворошиловым развернулись лицом друг к другу, откинулись спинами к стенке норы, а ноги согнули в коленях.

— Немцы нас раками угощают, — пошутил Ворошилов.

— Какими раками? — не понял Коля.

— Пушка у них есть такая, РаК-40. Вообще-то, она противотанковая, но осколочно-фугасные снаряды тоже потребляет. Вот немчура подтянула штуки четыре этих пушек и угощает нас. А скорострельность у них будь здоров! Слышишь, как шуруют?

— Слышу. Как думаешь, у них много еще снарядов осталось?

— Не считал. Но на нас с тобой у них никаких снарядов не хватит. Не изготовил еще Крупп снаряда на Валеру Ворошилова. Понял?

— Понял, — кивнул Коля.

Некоторое время они сидели молча.

Ворошилову скучно было молчать, когда снаружи сплошной грохот, и он окликнул Колю:

— Осипов, а Осипов?

— А? — Коля тоже прислушивался к взрывам.

— Ты в Москве хоть раз был?

— Был.

— А в Ленинграде?

— И в Ленинграде был.

— Ну и как там?

— Нормально.

— А ты Кремль видел?

— Видел.

— И как он тебе?

— Ничего. Стоит.

— А крейсер «Аврору» видел.

— Видел.

— И как?

— Ничего. Стоит себе на Неве, недалеко от Зимнего.

— А ты газировку пил когда-нибудь?

— Пил.

— А мне пока не довелось, — вздохнул Ворошилов. — Но уж после войны я ее вволю напьюсь. Очень уж мне, понимаешь, газировки хочется попить.

— Попьешь еще.

— У нас, еще до войны, председатель с парторгом из города привозили бидон газировки. Но до города больше двухсот верст. Пока они ехали, всю растрясли. Мы попробовали. Ничего особенного. Так… Сладкая вода. А вот когда она с газом, тогда, говорят, совсем другое дело.

— С газом вкуснее, — согласился Коля.

— А ты тезку моего, маршала Ворошилова в Москве видел?

Коля вспомнил первомайский парад сорокового года, как он стоял на трибуне возле Мавзолея, вспомнил Ворошилова на коне. Именно он, а не Сталин произносил тогда торжественную речь.

— Видел. Я даже самого товарища Сталина видел.

— Врешь! — не поверил старший сержант.

— Честное слово. Перед войной. Вот как тебя сейчас видел.

— Еще скажи, что за руку с ним здоровался.

— За руку не здоровался, врать не буду, а видеть — видел, — желая убедить Ворошилова в том, что он все-таки видел живого Сталина, Коля добавил: — Мне тогда сам Калинин орден вручал.

— Тебе?! Орден?!

— А кому же еще? Мне.

— Это за что же?

— За Финскую.

— Так ты — кадровый?

— Кадровый, — подтвердил Коля. — Я с тридцать шестого года в армии.

— Я тоже кадровый, — на всякий случай, чтоб собеседник не зазнавался, заметил Ворошилов. — Я в армии с осени тридцать девятого. На Финской мне не довелось воевать. Наша часть за Уралом стояла. Но меня два раза хотели на командирские курсы посылать.

— Чего ж не послали?

— Образования не хватило, — с горечью за то, что так и не стал офицером, признался Ворошилов. — У меня всего четыре класса. Я же из деревни.

— Я тоже из деревни. Но у меня целых семь классов было. — Коля сказал это с чувством некоторого превосходства над ровесником.

Ворошилов думал об Осипове. Коля думал о Ворошилове. Оба они думали примерно одно и то же. О том, что все у них изначально было примерно одинаково. Оба родились в деревне, далеко от города. Обоим по двадцать пять лет. Оба родились и выросли в одной и той же стране, которая награждала их орденами. Оба умеют воевать. А судьба получилась разная! У каждого — своя.

Осипов — вроде капитан, а на деле и не капитан вовсе, а штрафник. Жизнь его — тьфу! Не убьют в этом бою — убьют в следующем. Ворошилов это знал очень хорошо, потому что не сотни, а тысячи людей прошли на его памяти через штрафную роту, и лишь десяткам повезло искупить кровью. Если судить по справедливости, то он-то, Валера Ворошилов, уже в прошлом году мог бы стать лейтенантом, а сейчас, глядишь, тоже, может, вышел бы в капитаны. Грамотешки не хватило. Закончил бы Ворошилов хотя бы семилетку, тогда бы он, а не Гольдберг командовал ротой. И выслуга бы шла не Гольдбергу, а ему, Валере Ворошилову, и войну он закончил бы подполковником, а не старшим сержантом. Несправедливая, все-таки, эта штука — жизнь.

Но пока еще Осипов не капитан, а рядовой штрафной роты, и старший сержант подал ему команду:

— На выход.

В самом деле, глубоко задумавшись о перипетиях жизни и переплетах судеб, Коля не заметил, что обстрел кончился. Снаружи стало тихо. А раз стало тихо, значит, немцы уже идут в атаку Он вылез вслед за Ворошиловым, осторожно посмотрел через бруствер и увидел цепочки врагов, перебежками двигавшихся на него.

— Хреновое дело, — сообщил Ворошилов, осмотревшись. Из трех станковых два повреждены. Придется из стрелкового отражать.

— Рота, к бою! — донесся до них голос Гольдберга.

Когда до немцев было уже метров двести, с левого фланга опять заработал пулемет. На этот раз он бил короткими очередями, но было видно, что пулеметчик опытный, потому что ближайшие к траншее немцы стали валиться на землю как снопы. Возникла сумятица, атака захлебнулась. Немцы отошли, оставив перед траншеей полторы сотни убитых и тяжело раненных.

Гольдберг провел перекличку, и выяснилось, что после артобстрела и немецкой атаки людей, способных держать в руках оружие осталось сорок шесть. Все остальные были либо убиты, либо тяжело ранены. Винтовочных патронов оставалось по шесть на ствол, автоматных не было вовсе.

— Перекур, мужики! — объявил Ворошилов.

Не успели затлеть первые махорочные дымки, как наблюдатель доложил:

— Наблюдаю со стороны немцев пять танков и до двух рот противника.

Все посмотрели в ту сторону.

— А вот теперь — все! — подытожил Ворошилов.

Коля посмотрел на него и с разочарованной улыбкой спросил:

— Так ты говоришь, Крупп для тебя снаряд не изготовил?

— Ага, — подтвердил старший сержант. — Не изготовил. Он, подлец, этот металл на танковые гусеницы пустил.

Танки, медленно ползущие сейчас на штрафников, были не «тигры» и даже не «пантеры». Это были всего-навсего устаревшие Pz-III, которые немецкое командование сняло с киевского направления. Но их массы вполне хватало для того, чтобы всмятку раздавить человека. Да и не было никакой необходимости давить пехоту и пачкать траки мясом и кровью. Танкисты могли не стрелять из пушек, экономя снаряды для другого случая. Достаточно было остановиться метрах в пятидесяти от траншеи и начать поливать ее из пулеметов. Штрафники ничего не смогли бы с ними сделать. У них были только трофейные винтовки «Маузер» с шестью патронами на каждую. Подоспевшая немецкая пехота, под прикрытием пулеметного огня из танков, просто забросала бы траншею ручными гранатами.

— По пехоте — огонь! — крикнул Гольдберг, схватил винтовку и встал к брустверу.

«Правильно, — подумал Коля. — Надо хотя бы пехоту от танков отсечь».

Но пехота не отсекалась. Танкисты открыли боковые створки башен и следили, чтобы она шла в одну линию с танками. Когда пехота залегала, танки останавливались и поджидали ее. Пехота отлеживалась, поднималась в атаку, и танки снова продолжали движение.

Ворошилов стоял за станковым немецким пулеметом. Коля работал рядом с ним вторым номером, подавал ленты.

С фланга опять ударил пулемет, но один танк развернулся, пошел на него, и пулемет затих.

Коля подал последнюю ленту. Кроме этих двухсот пятидесяти патронов, кормить пулемет было нечем. Через пару минут кончится и эта лента.

— Последняя, — предупредил Коля. — Экономь.

Ворошилов оторвался от пулемета и по-доброму посмотрел на него.

— Прости меня, капитан, если что не так. По зубам я тебя разок съездил. Еще в Потьме. А ты мужик-то оказался хороший. Наш мужик.

— Рано нам еще прощаться, Валера. Стреляй! Или я тебя подменю, если устал.

— Ничего, — Ворошилов снова приник к прицелу пулемета. — Штук пяток фрицев мы с собой на тот свет заберем, чтоб по пути в Царствие Небесное не скучать.

Когда у Ворошилова оставалась только половина ленты, закончились последние патроны у стрелков. Коля толкнул в плечо его и показал рукой налево. Там, метрах в двухстах, дымил тот самый танк, который поехал давить неизвестный пулемет-призрак.

XXIII

— Минус один! — весело рассмеялся Ворошилов и уступил место за пулеметом Коле. — Подмени.

Коля встал за пулемет, а Ворошилов принялся снимать с себя гимнастерку.

Оставшись в нательном белье, он толкнул Колю в бок.

— Смотри! Я сейчас попробую сбоку подбежать к танку и залезть к нему на броню. Не давай пехоте голову поднять. Можешь не попадать ни в кого, но короткими очередями прижми ее к земле. Я заберусь на танк и гимнастеркой закрою смотровые щели. Понял?

— Понял, — Коля и вправду понял, что разгоряченный боем Ворошилов сейчас добровольно побежит ловить свою смерть.

Старший сержант выбрался из траншеи и, сверкая бельем, побежал, пригнувшись, к ближнему танку, до которого оставалось уже чуть больше сотни метров.

И тут произошло чудо. Танк, к которому побежал Ворошилов, вдруг встал. Следом за ним остановились и остальные три танка. Затем они как по команде развернулись и двинулись назад.

Коля не поверил своим глазам. Один человек в нижнем белье насмерть напугал экипажи четырех немецких танков, сидящие за надежной стальной броней. От удивления он даже открыл рот и перестал пускать очереди по немецкой цепи. Было слышно, как немецкий офицер пролаял какую-то команду, а их пехота стала отползать от траншеи, которую обороняли штрафники.

Слева снова застучал пулемет. Коля посмотрел в его сторону, так и не понял, откуда именно ведется огонь, и снова стал смотреть, как Ворошилов, размахивая гимнастеркой над головой, пытается догнать немецкий танк. Тот выпустил в сторону преследователя густой выхлоп отработанного топлива и прибавил ходу. Старший сержант сейчас настолько был похож на отставшего от поезда пассажира, догоняющего последний вагон, что Коля рассмеялся по-детски, непосредственно и сердечно, от всей души.

Однако, к всеобщему разочарованию штрафников, наблюдающих позорную ретираду немцев, оказалось, что вовсе не Ворошилов своим бельем и гимнастеркой обратил противника в бегство. С нашей стороны послышался дальний рокот мощных моторов, через минуту низко над горизонтом появились четыре точки и стали расти в размерах. Еще через минуту можно было различить, что это летят наши штурмовики.

Четверка Ил-2 пролетела чуть сбоку от Коли и совсем низко, метрах в шестистах над землей. Он даже успел рассмотреть гвардейский знак на фюзеляже и косую белую полосу с красной звездой на хвостовом оперении каждой машины. Еще через несколько секунд самолеты сбавили обороты двигателей, чуть опустили носы к земле и пошли на штурмовку. Под каждым их крылом вспыхнуло по два красно-оранжевых огня, и шестнадцать реактивных снарядов почти одновременно понеслись догонять убегающие танки.

Раз! Два! Три! Четыре густых черных хвоста дыма поднялись к небу в полукилометре от траншеи. Четыре штурмовика подбили по одному танку с первого же захода.

«Ничего не скажешь, — одобрил действия пилотов Коля. — Умеют работать гвардейцы!»

Пилоты снова передвинули секторы газа на максимум и стали набирать высоту, делая левый разворот. Через минуту все четыре штурмовика были на прежней высоте, только лежали на другом курсе. Теперь, заходя слева почти параллельно траншее, они принялись расстреливать пехоту. Заработали авиационные пушки и пулеметы, и Коле было хорошо видно, как за самолетами сыплются на землю стреляные гильзы.

Он обернулся и вполне отчетливо увидел вдалеке пыльное облако. Пыль, редея, поднималась над той самой дорогой, по которой штрафники прибежали сегодняшним утром.

«А вот и подмога», — удовлетворенно, но спокойно, как что-то заурядное, отметил про себя Коля, еще не понимая, что сегодня он выжил в трех атаках.

Вернулся Ворошилов и спрыгнул в траншею рядом с Колей. Тот показал ему на пыль над дорогой.

— Подкрепление, — Ворошилов приложил ладонь козырьком ко лбу и внимательно посмотрел на дорогу. — Судя по высоте пылищи, там до батальона пехоты.

Коля стал искать глазами Гольдберга и увидел его метрах в пятидесяти от себя. Майор стоял в траншее и смотрел, как штурмовики делают новый боевой разворот.

— Вот бы каждый день так! Как атака, так тебе в помощь и артиллерия, и авиация, — проворчал Ворошилов за Колиной спиной.

Перед траншеей взорвались четыре мины, но далековато и не кучно. Наверное, немецким минометчикам было тяжело их тащить, но жалко бросить, поэтому они их закинули в трубу миномета, даже не прицеливаясь как следует.

К Коле начала возвращаться способность мыслить, и он задал Ворошилову главный вопрос:

— Валера, а если меня сегодня не ранило, то я все еще штрафник или снова капитан? — Ворошилов не ответил, и Коля продолжил разговор уже скорее сам с собой, нежели ожидая ответа: — Марик говорил, что считается ранение или три месяца службы. Меня сегодня не ранило, даже не царапнуло, а три месяца я еще не прослужил. Валера, а вот интересно, три атаки за день считаются или нет? Что молчишь? Оглох, что ли?

Коля повернулся к Ворошилову. Старший сержант что-то внимательно рассматривал в трофейном пулемете. Правая его рука лежала на прикладе, левая на стволе, а сам он положил голову на бруствер и изучал что-то интересное в спусковом механизме.

— Что там? — Коля удивился тому, что старший сержант еще не потерял способности интересоваться устройством трофейного оружия.

Желая увидеть то же, что видит сейчас Ворошилов, Коля тоже положил голову на бруствер по другую сторону пулемета и увидел… Ворошилов лежал, положив голову на левую вытянутую руку. Лицо его было спокойно и сосредоточенно, правый глаз закрыт, а левый смотрел на Колю багровой кровавой дырой с рваными краями. Осколок немецкой мины на излете попал Ворошилову в глаз, прошил его и остановился в мозге. Попади он на пару сантиметров выше или ниже, и старший сержант остался бы жив. Убойной силы осколка уже не хватило бы на то, чтобы пробить кость. Но маленький кусочек железа угодил в мягкие ткани, теряя последнюю злость, убил старшего сержанта и теперь остывал в его голове.

Коля прямо на бруствере перевернул тело Ворошилова и прислонился ухом к его груди, все-таки надеясь услышать слабое биение сердца.

Не услышав ничего, Коля оставил старшего сержанта в покое, выпрямился и с досадой на смерть то ли спросил, то ли упрекнул:

— Валера, Валера… Что же ты так-то? Как же ты не уберегся-то, Валера?

Не сдерживая появившихся слез, Коля взялся за пулемет и сквозь мутную пелену на глазах выдал одной длинной очередью остатки ленты в ту сторону, где, по его представлению, могли быть немецкие минометчики.

Подошел Гольдберг.

— Бросай воевать. Подкрепление на подходе. Сдать оружие, — и тут майор заметил, что Ворошилов убит. — Как?.. — только и мог он спросить у Коли, глядя на своего самого лучшего сержанта.

— Так, — Коля бросил пулемет под ноги Гольдбергу и вылез из траншеи.

Он не знал, куда сейчас шел. Ноги сами собой передвигались и несли его в ту сторону, откуда трижды приходил на помощь штрафникам одинокий пулемет. Коля думал о смерти, о том, что слишком часто она приходит внезапно и не вовремя, поэтому испугался, когда невдалеке разверзлась земля. Человеку впечатлительному показалось бы, что перед ним отверзся ад и два служителя преисподней с горящими, как уголья, глазами вылезли на свет божий для того, чтобы захватить и унести с собой в бездну еще одного грешника.

Коля отшатнулся, но через мгновение понял, что это всего лишь откинулась плащ-палатка, присыпанная землей, которая прикрывала стрелковую ячейку. Оставив в самой ячейке пулемет «Максим» со снятым для удобства маскировки щитком, из нее вылезли два человека, перепачканных до последней степени. С ног до головы они были в густой пыли, к форме прилипли сухие травинки, пыль на лице была размыта дорожками пота, на фоне черных лиц ярко краснели глаза, раздраженные пороховыми выхлопами.

«Умно! — оценил Коля военную хитрость пулеметного расчета. — Маскировка что надо. С трех шагов не разглядишь, пока не наступишь».

Пулеметчиков было двое. Один крепко сбитый, среднего роста, второй чуть повыше, поджарый. Сколько им лет от роду, определить из-за грязи было невозможно.

Они подошли и представились.

— Майор Даян, — крепыш отдал честь.

— Капитан Мааруф, — следом за ним отдал честь и поджарый.

— Английская военная миссия, — уточнил майор. — Наблюдатели, сэр. С кем имеем честь?

Коля присмотрелся к этой паре и заметил, что форма, одетая на них, точно была не советской. Слишком много ненужных карманов, ботинки на шнуровке с высокими голенищами, не гимнастерки и галифе, а нечто вроде комбинезонов.

Он приосанился, желая продемонстрировать воинскую выправку.

— Капитан Советской армии… — собственное воинское звание повисло у него на языке, и он сменил тон. — Рядовой Осипов!

— Это ваш пулемет работал во время последней атаки, мистер Осипов? — прищурившись на Колю, спросил Даян.

— Так точно, гражданин майор. Только я при нем был вторым номером.

Майор перевел ответ капитану.

— Well done, — кивнул тот головой, выслушав перевод. — It was a good work.

Даян протянул Коле руку.

— Мы видели вашу работу. Можете называть меня по имени — Моше. Или, если вам так будет удобнее, — Михаилом.

— Али, — из-за того, что это короткое имя на всех языках, кроме вьетнамского звучит одинаково, Мааруф представился на русском языке совершенно чисто.

— Николай, — Коля назвал себя, подумал и отчество к имени решил не присовокуплять.

Услышав имя, Мааруф посмотрел на Колю уже внимательней.

— Наг vi tädffats förr i tiden, min herre? He могли бы мы с вами раньше встречаться, мой господин? — спросил он по-шведски.

— Möjligen. Jag minns, tyvärr, ej! Может быть. He помню, — на автомате ответил Коля на том же языке.

Даян как-то странно посмотрел на Колю и на Мааруфа. Действительно, Колин ответ смотрелся более чем неожиданно и странно. Не каждый день и не на каждом фронте можно встретить рядового, свободно, влет отвечающего на иностранную речь.

— Did you know each other before? Вы знакомы? — спросил он у обоих.

— It seems to me I already saw him whenever, — ответил Мааруф, продолжая вглядываться в лицо Коли. — But then he had another name.

— Я, кажется, уже видел этого господина, — подтвердил Коля. — Да и его имя тоже кажется мне очень знакомым.

— На каком языке вы сейчас говорили? What very language you speak him?

— It's Swedish. По-шведски, — почти одновременно ответили Мааруф и Коля и стали пристально смотреть друг на друга.

— Стокгольм? — спросил Коля у Мааруфа.

Тот кивнул в знак согласия.

— Вал… Валленштейн? — припомнил Коля.

Мааруф кивнул второй раз.

— I saw him last year at Stockholm, — доложил капитан Даяну.

— Неужели? — удивился Даян. — Вот так история. Скажите, Николас, вы в самом деле были в Стокгольме в прошлом году? Капитан говорит, что видел вас там.

Коля посмотрел на Мааруфа, понял, что отпираться глупо и бесполезно, и признался:

— Да. Я был там. Только капитан тогда работал телохранителем у банкира Валленштейна.

Все трое улыбнулись. Занятная ситуация — Даян и Мааруф могли общаться между собой на английском, которого не знал Коля. Мааруф не знал русского языка, который был общим для Коли и для Даяна, хотя мордвин и еврей русскими не являлись по рождению. А с Мааруфом Коля мог разговаривать на шведском, который был чужим для майора. Дальнейший разговор, таким образом, проходил на трех языках, в зависимости от того, кто к кому обращался. Желая держать третьего собеседника в курсе разговора, кто-то один переводил ему содержание сказанного на непонятном для него языке.

— Гражданин майор, — обратился Коля к Даяну. — Вы так хорошо говорите по-русски. Наверное, в вашей военной академии были хорошие преподаватели?

Даян улыбнулся.

— Мои родители эмигрировали в Палестину из России. Давно, еще до вашей революции. У нас в семье по привычке часто разговаривали по-русски. Но скажите же, Николас, какой дьявол занес вас в Стокгольм? И как вы потом оказались в этой траншее, где вас только что чуть не убили боши?

— В самом деле, мой господин, — поддержал майора Мааруф. — Когда мы расстались с вами полтора года назад, ничего не обещало нашу встречу здесь, в России.

— Это не Россия, — поправил Коля. — Это Украина.

— Какая разница? Расскажите, как вы тут очутились?

Коля наморщил лоб. Он не знал, что рассказывать. Все то, что произошло с ним за последние пять месяцев, сейчас казалось ему настолько совершенно неправдоподобным. Расскажи ему кто-нибудь нечто в этом роде, он сам же первый бы и не поверил, что так может быть на самом деле.

— Это долгая история, — ушел он прямого ответа. — Ну а вы, Мааруф, как здесь очутились?

— Очень просто, — не сморгнув, ответил капитан. — До оккупации я служил во французском иностранном легионе в том же капитанском звании, что и сейчас. В Лондоне я пришел на вербовочный пункт, рассказал, кто я и где служил, в каких боевых действиях принимал участие. Мне не сразу поверили, направили в тренировочный лагерь для прохождения тестов по стрельбе, минно-взрывному делу, физической подготовке и разведывательно-диверсионной работе. Я сдал все тесты на отлично, был принят в число коммандос и восстановлен в звании. Неполный месяц назад я прибыл на ваш фронт в составе военных наблюдателей в соответствии с международным соглашением, которое заключили мистер Черчилль и мистер Сталин.

— А в Лондон-то вы как попали?

— Еще проще, чем в коммандос. Я объяснил Валленштейну-старшему, что стал тяготиться службой у него, хотя дело тут и не в деньгах. Рассказал ему, что я, кадровый офицер, гораздо больше пользы смогу принести на войне, а не в нейтральной стране. Рассказал, что Гитлер — наш общий враг, которого надо бить. Господин Валленштейн-старший с большим пониманием отнесся к моим убеждениям, послал меня в Лондон с конфиденциальной корреспонденцией и даже дал денег на первое время.

— Хорошо, — Коля кивнул. — А как же вы оба оказались на переднем крае без охраны? И мало того, что вы в английской, а не в советской форме, так еще и с пулеметом! Откуда у вас пулемет?

Моше сдвинул берет на затылок и поправил повязку на глазу.

— Мы с Али — военные наблюдатели. Есть межправительственное соглашение между Соединенным Королевством и Советским Союзом, в соответствии с которым советское командование обязано предоставлять нам все необходимые сведения о ходе боевых действий и о боевой мощи вашей армии. Мы посчитали, что на переднем крае, в непосредственной близости к противнику, мы сможем получить наиболее полное представление о Красной армии, ее солдатах и офицерах. Сегодня утром, с разрешения командующего армией генерала Черняховского и в сопровождении двух его адъютантов, мы прибыли в расположение соседнего батальона Никто не мог предположить, что именно в этот момент немцы перейдут в наступление. При поддержке танков они сначала выбили вашу роту из той траншеи, которую она захватила и обороняла. Потом танки повернули на тот батальон, в котором находились мы с капитаном. Он был укомплектован новобранцами, которые не имели должной стойкости. При виде танков они бросили позиции и побежали. Остались только офицеры и коммунисты. Один адъютант убежал вместе со всеми, второй был убит. Мы с Али увидели брошенный пулемет и пять коробок с лентами. Нам стало жалко бросать такое хорошее оружие, и мы решили дать бой. За траншеей было отрыто несколько стрелковых ячеек. Мы заползли в одну из них вместе с пулеметом и накрылись плащ-палаткой, предварительно набросав на нее земли и травы. Мы вели наблюдение за ходом боя и подключались в решающие моменты. Вместе с пулеметом Али подобрал три противотанковых гранаты. Когда на нас пошел один танк, он выполз из ячейки, добрался до траншеи и оттуда метнул гранату. Как вы видели, очень удачно. А я со своего места расстрелял его экипаж. Можете убедиться, все пятеро возле танка, никто убежать не успел.

— И вы вдвоем держали этот участок фронта?! — удивился Коля храбрости англичан. — Только вдвоем?!

— Видите ли, мой господин, — вставил свое слово Мааруф. — Нам с Даяном нельзя попадать к немцам в плен. Даян — еврей, а я — араб, что для немцев почти одно и то же. В плену мы не доживем даже до газовой камеры. Поэтому у нас с ним не оставалось иного выбора, кроме как оборонять занятую позицию до последнего патрона. А еще нам действительно было жалко оставлять бошам такой хороший пулемет. «Максим» в обороне значительно превосходит немецкий МГ.

Даян, прищурив свой единственный глаз, посмотрел на Колю и изрек:

— За этот день и за этот бой, Николас, вас и вашего командира непременно представят к званию Героя Советского Союза Насколько я знаю, это самая высшая награда в вашей стране. Мы с капитаном напишем подробный отчет о том, что видели загсегодняшний день.

Коля не был готов становиться Героем второй раз, поэтому только хмыкнул.

— За этот день я не получу ничего. Наша рота — штрафная. А так как меня не ранило, то я даже не буду переведен в нормальную стрелковую часть. Да и мой командир не получит ничего, потому, что вести роту в бой — его прямая обязанность. Никакого героизма тут нет. За повышенный риск у него идет льготная выслуга, вот и все.

— Но это же несправедливо! — воскликнул Мааруф, когда майор перевел ему слова Коли.

— Справедливо, — возразил Коля. — Мы сами делали свой выбор. Я штрафную роту выбрал добровольно.

— Погодите, погодите, — Мааруф задал главный вопрос, который из вежливости не решался озвучить раньше. — Вы сами утверждаете, что добровольно выбрали штрафную роту. Вы — не финн?!

Награда нашла героев. Утром следующего дня у Черняховского состоялся разговор с командующим фронтом.

Рокоссовский сам позвонил в штаб Шестидесятой армии:

— Иван Данилович, что за чепуху ты мне прислал?

Накануне вечером вместе с ежедневной оперативной сводкой генерал Черняховский действительно подписал наградной лист и рапорт, в котором описывался дневной бой. Все документы этой же ночью были доставлены в штаб фронта.

— У нас вчера был бой местного значения, товарищ маршал, — стал пояснять командарм. — Люди дрались геройски. Надо бы отметить солдат и офицеров.

— Ты тут двоих к Герою представляешь…

— Так точно, товарищ маршал. Два человека, действуя пулеметом из укрытия, сдержали два батальона противника. При этом ими был подбит танк и уничтожено до полуроты немцев.

— Я тебя не про их подвиги спрашиваю. Ты фамилии на своем представлении читал или подмахнул его не глядя, в том виде, в каком его составил твой начальник штаба?

— Так точно, товарищ маршал, читал.

— Ты что, с ума сошел? Ты кого к Герою представляешь?

— Тех, кто отличился в бою, товарищ маршал, — растерялся генерал, не понимая, в чем он провинился.

— Ты англичан!.. Ты иностранных подданных представляешь, вот кого! Ты представляешь иностранцев к высшей награде Советского Союза! Ты в политику полез! Ты это понимаешь?

— Виноват, товарищ маршал. Я думал…

— А тебе не надо думать! — оборвал маршал. — Там, где дело касается политики, тебе не надо думать. И мне не надо думать. У нас есть кому думать о политике. А наше с тобой дело — воевать. Ты понял меня?

— Так точно, товарищ маршал.

— Так вот, Иван Данилович… Я твой наградной сейчас порву. Если ты считаешь необходимым наградить наших английских товарищей, — генерал замер. — То награди их своей властью. Президиум Верховного Совета Союза ССР делегировал командующим армиями право награждать отличившихся боевыми медалями и орденами вплоть до ордена Красного Знамени. Вот и используй данное тебе право.

— Есть использовать свое право, товарищ маршал! Разрешите их наградить орденами Красного Знамени, Константин Константинович?

— Оставляю разрешение этого вопроса на твое усмотрение.

Рокоссовский повесил трубку. Моше Даян и Али Мааруф не стали Героями Советского Союза, зато оказались первыми англичанами — кавалерами ордена Боевого Красного Знамени.

XXIV

Не остались без награды и однокашники Осипов и Гольдберг. Нет, сразу же после боя для Коли не изменилось ничего. Всех оставшихся в живых штрафников, которые, на свое несчастье, не получили в бою ранения или контузии, числом двадцать четыре человека, заперли во все тот же деревянный барак, в котором они содержались до боя.

Гольдберг все-таки решил по-своему наградить штрафников: Управление тыла Шестидесятой армии отписало на его штрафную роту шестьдесят четыре литра водки, которую по приказу наркома обороны И. Сталина полагалось выдать перед атакой. Но бюрократия, она не только в Африке бюрократия, на фронте от нее тоже нет никакого спасения. Если бы командование заранее запланировало бросить штрафников в бой, то интенданты, соответственно, заранее и отмеряли бы положенные сто граммов на брата. Подавая заявку на водку, в графе «Основание» Гольдберг написал: «Приказ НКО СССР № 0373 от 12 мая 42 г.». Количество водки в граммах, поделенное на сто, давало правдивое число людей, принимавших участие в атаке, включая солдат и сержантов постоянного состава роты. То, что в роте к концу дня уже не было и десятой части штрафников от того состава, который Гольдберг вывел из барака утром, Управление тыла не волновало. Положена водка на целую роту — получите ее. Приказы не обсуждаются, а выполняются. На следующий же день две алюминиевых фляги были доставлены за колючую проволоку. Командир роты не стал жмотиться и честно выдал уцелевшим штрафникам положенную им водку. Сверх наркомовских ста граммов он присовокупил от себя еще по двести на помин души погибших.

— Отдыхайте, мужики, — разрешил ротный. — Только без озорства.

Постоянному составу, которому опять предстояло охранять штрафников, Гольдберг напиваться не позволил. Ротному старшине был дан наказ выдавать солдатам и сержантам постоянного состава по сто граммов водки в обед в течение недели и не более того.

Вечером того дня, в который привезли водку, однокашники напились до бесчувствия. Наутро Коля не помнил, что ночью взял у Марика пистолет и палил в небо с крыльца караулки, а тот стоял рядом и указывал, какую именно звезду нужно сбить с неба.

Утром болела голова у обоих, и Гольдберг пошел в штаб дивизии, несколько помятый. У него были дела в штабе и в трибунале. Нужно было узнать, за счет какого контингента будет пополняться штрафная рота и к какой дате она должна насчитывать полный комплект личного состава. За трибуналом пока не числилось осужденных солдат и сержантов. Ефрейтор женского пола, секретарь трибунала, из симпатии к майору намекнула, что пополнение в его роту не придет еще по крайней мере месяц.

В роту Гольдберг вернулся после обеда в сопровождении четырех штабистов, причем на его серебристых погонах было не по одной, а уже по две звезды.

— Представлялся комдиву в новом звании, — пояснил он Коле. — Теперь я — настоящий подполковник. Пойдем обмывать. Мужики! За мной!

Отказывать однокашникам в предложении обмыть звездочку не принято, и Коля пил наравне со всеми, хотя был весьма умерен в употреблении спиртного.

Утром страдальцы снимали похмелье все той же водкой и неправильно похмелились. Все они заснули после обеда.

После трех дней распития спиртного Гольдберг заявил, что нужно решительно завязывать с этой проклятой пьянкой, но в военторг завезли лимонный и малиновый сироп. Поэтому следующие несколько дней Гольдберг с Колей тренировались в искусстве изготовления коктейлей. Примерно через неделю экспериментов по смешиванию спиртовых растворов в различной пропорции им опытным путем удалось установить, что крепость напитка существенно влияет на его вкусовые качества. После многочисленных дегустаций было признано, что оптимальным вкусом обладают коктейли, содержащие либо пятнадцать, либо двадцать пять процентов спирта. При этом сладкий и ароматный сироп должен составлять от двадцати до сорока процентов от общего объема. Точность замеров проверялась трофейным ареометром, который нашелся у старшины. Результаты каждого эксперимента тщательно заносились в тетрадку из планшета Гольдберга. Словом, двум офицерам было решительно нечего делать. Они пользовались днями безделья, которое могло оборваться в любой момент. Ждали приказа о наступление на Киев. Оба понимали, что до конца положенных трех месяцев Коля, скорее всего, не дослужит. Если роту вновь пополнят штрафниками, то их бросят не на отражение атаки одной-единственной немецкой дивизии, а на прорыв линии долговременной обороны целой группы армий, где и примут штрафники свою геройскую смерть, пробивая своими трупами проходы в минных полях и демаскируя немецкие огневые точки, которые будут косить их сотнями, снимая свой страшный урожай.

Коля действительно не дослужил своих трех месяцев. Непосредственного участия в освобождении Киева он тоже не принял.

В середине третьей недели экспериментов, когда алюминиевая кружка уже стала чиркать по дну фляги с водкой, к забору из колючей проволоки подкатил не какой-то там «виллис», а трофейный «хорьх» с номерами разведуправления штаба фронта, «виллис» с автоматчиками охраны подкатил следом, а из передней правой дверцы «хорьха» вышел полковник в чистом и отутюженном кителе с белым подворотничком. Гольдберг хорошо знал этого полковника и не раз видел его в штабе фронта. Это был помощник начальника штаба фронта Гогладзе. Изящно выпорхнув из элегантной машины, полковник не менее изящно открыл заднюю дверцу, и на свет божий выбрались двое военных, похожих друг на друга как родные братья. На первом был китель с погонами генерал-лейтенанта, а иконостас боевых наград венчал платиновый орден Суворова на алой колодке. Второй не имел не только орденов или знаков различий, но и форма на нем была какая-то не наша. Но, несмотря на эти различия, приезжие в чем-то важном были одинаковы. Оба коренастые, с крепкими лысыми головами на крепких шеях, выражение лица у них было жесткое и властное. При этом лысина генерала была прикрыта фуражкой с красным околышем. На голове у его спутника красовался берет, а один глаз прикрывался черной повязкой. Первый был генерал Филипп Ильич Головин, второй — майор армии Его Величества короля Англии Моше Даян.

Дежурный по роте метнулся на ту половину караулки, в которой жил Гольдберг, и застал своего командира в компании Коли за очередным опытом со спиртовым раствором. Не успели прибывшие пройти за охранявшиеся ворота, как на крыльцо, застегивая на ходу гимнастерку и продевая под погон портупею, вышел Гольдберг. Следом за ним выполз и Коля, желая посмотреть, кого это там принесла нелегкая.

Справедливо решив, что докладывать следует старшему по званию, Гольдберг подошел к Головнину, пьяно икнул и приложил руку к фуражке.

— Товарищ генерал-лейтенант, за время вашего отсутствия происшествий не случилось. Командир штрафной роты подполковник Гольдберг.

— Что вы мне в лицо икаете, товарищ подполковник? — начал наливаться яростью Головин, но уловил отчетливый запах спиртовых паров и малинового сиропа и не стал распалять себя.

Что с пьяного можно взять?

— Виноват, товарищ генерал, — попросил прощения Гольдберг и пояснил почти внятно: — Мое внеочередное звание обмываем. С однокашником, — он повернулся к караулке и позвал: — Коля, иди сюда! Я тебя сейчас с генералом познакомлю. С лейтенантом, — сей призыв Гольдберг сопроводил отмашкой, будто звал Колю порыбачить или сыграть в футбол.

Завидев Головина, Коля начал стремительно трезветь. К генералу он подошел мелкими шагами, понурив голову.

— Где ваша выправка, товарищ капитан? — Головин заложил руки за спину и смотрел на своего проштрафившегося подчиненного.

— Здравия желаю, товарищ генерал, — почти прошептал Коля, подойдя к Головину и стараясь, по возможности, не сбить его с ног выхлопом изо рта.

— Позор, капитан Осипов! Позор.

— Виноват.

— Позор, коммунист Осипов!

На это Коля не нашел, что ответить, и Головин влепил ему в третий раз:

— Позор, офицер Генерального штаба Осипов! Какой пример вы подаете в войсках?

Коля готов был сейчас же превратиться в муравья, в самую мелкую букашку, лишь бы ей было позволено уползти с генеральских глаз долой.

— Или вы уже не капитан Генштаба, а «гражданин майор госбезопасности»? — продолжал добивать Головин.

— Товарищ генерал, я…

Коля хотел сказать, что был бой, после которого только двадцать четыре человека их роты остались целыми и невредимыми. Скоро пригонят новую партию осужденных, роту снова бросят в бой, в котором уцелеть ему уже, скорее всего, не удастся. Что не виноват он в том, что попал в эту роту. И в том, что в лагерь попал, тоже не виноват. Он честно переправил через линию фронта те документы, которые дал ему Штейн, несколько дней полз, к местности примерялся, к каждому шороху прислушивался. А его вместо благодарности кинули в лагерь для политических. И что в лагере том, он, Коля, стал уже подходить к той черте, из-за которой не возвращаются, что не дожил бы он до зимы, а умер бы от измождения, от непосильной работы и голодухи. А раз так, то он, Коля Осипов, уже давно сам себя списал и вычеркнул из всех списков, желая только, чтобы смерть его была, по крайней мере, не бесполезной.

Головин не дал ему слова для собственного оправдания.

— Вы что натворили?

— Я, товарищ генерал… — начал Коля и снова Головин его прервал:

— Подполковник Гольдберг!

— Слушаю вас, товарищ генерал, — Гольдберг водрузил себе на переносицу пенсне и посмотрел сквозь линзы на генерала так, как при старом режиме смотрел, бывало, в трактире подпивший барин на полового, принесшего несуразный счет. — Очень внимательно.

— Гольдберг! — к заметно поддатому подполковнику подскочил Гогладзе. — Я тебя!.. Как с генералом разговариваешь!

Гольдберг только прищурился на него.

— А ты вообще отвали. Чурка нерусская. Потомок грузинских князей.

— Разрешите, господин генерал? — Даян учтиво обошел генерала, с торжественным видом встал перед нетрезвыми Гольдбергом и Колей и обратился к ним почти высокопарно: — Господин подполковник, господин капитан! — торжественный тон британского майора как-то не очень вязался с опухшими от двухнедельных возлияний лицами Гольдберга и Коли, но майор деликатно не обращал внимания на их внешний вид. — По поручению правительства Его Величества Георга VI, короля Англии, Шотландии и Уэллса, имею честь сообщить вам, что вы, подполковник Гольдберг, и вы, капитан Осипов, за мужество и героизм, проявленные в борьбе с нашим общим врагом — немецким фашизмом, а также за стойкость, проявленную при отражении и ликвидации немецкого прорыва на плацдарме у правого берега Припяти, удостоены почести членства Ордена Британской империи, с вручением вам знаков ордена и жалованных грамот.

С этими словами Даян достал две сафьяновых коробочки, извлек из них по изящному серебряному крестику на пятиугольной бордовой подвеске и прикрепил их на грудь Гольдбергу и Коле. При этом он снова не подал виду, что вешает награду не на парадные мундиры, а на нестиранную гимнастерку командира штрафников и черную робу бывшего заключенного.

— Достукались! — процедил Головин награжденным. — Своих наград мало — за чужими полезли. Носите теперь свои кресты. Пусть над вами весь фронт смеется.

— Если господам членам Ордена Британской империи когда-либо будет угодно принять подданство британской короны, то таковое подданство будет предоставлено им незамедлительно, без проволочек и по первому слову, — подлил масла в огонь все тот же невозмутимый Даян.

При этих словах Головин выпучил глаза от возмущения.

— Я вам приму! Я вам такое подданство обеспечу, что ты, Осипов, будешь вспоминать свою тюремную жизнь как беззаботный дамский роман, а вы, Гольдберг, начнете завидовать вашему другу и собутыльнику.

Головин поднес палец к носу Коли, а потом внезапно ткнул им в сторону «хорьха», на котором приехал.

— Марш в машину, сукин сын! Я в Москве с тобой разбираться буду, — и когда Коля, пожав на прощание Гольдбергу руку, пошел к машине, генерал еще раз процедил ему в спину: — Крестоносец хренов!

XXV

3 октября 1943 года. Восточная Пруссия, Растенбург, штаб-квартира СС.

В детстве и юности фон Гетц, как и всякий провинциал, хотел жить в Берлине. Столичная жизнь рисовалась ему как череда театральных премьер, карнавальных ночей, полезных знакомств, необременительных любовных интрижек, обеспечивающих карьерный рост. Пребывая в военном училище, Конрад будто наяву видел себя, бодро шагающего по ступеням служебной лестницы. Вот он — лейтенант, молодой, блестящий офицер авиации, учтивый кавалер и завидный жених. Вскоре он уже обер-лейтенант, капитан, майор. Не новичок, робеющий в роскошных гостиных, спокойный, уверенный в себе и в своем завтрашнем дне, компетентный, осведомленный. К его совету прислушиваются даже генералы…

Как же цинично время! Как беззастенчиво оно превращает в уродливые карикатуры чудесные и чистые картины юношеской пылкой фантазии. Самая прекрасная и возвышенная мечта, рожденная на заре жизни, по мере продвижения к зениту становится похожей на гротеск и шарж на саму себя.

Все, абсолютно все, обстояло так, как о том мечтал фон Гетц каких-то десять — пятнадцать лет назад. Он действительно служил в Берлине и не где-нибудь, а в Генеральном штабе люфтваффе. Он не лейтенант и даже не майор, он — полковник, витые погоны которого украшают две звезды. Он — кавалер наипочетнейшего Рыцарского Железного креста с дубовыми листьями. Ему уже не первый год покровительствует лично рейхсмаршал Геринг. К его советам генералы не просто прислушиваются. Они буквально ловят каждое его слово в надежде на то, что он, приближенный к вершине военной иерархии, обмолвится хоть намеком о том, что они желали бы знать, но что им недоступно по службе.

Воплощенная мечта его юнкерской молодости… Принесла ли она ему счастье? Ни грамма! Все последние недели фон Гетц думая о том, что все, абсолютно все, о чем он мечтал, все это сбылось, но радости от этого он не испытывает никакой.

У него не было жены и тем более не было детей, которые продолжили бы славный и древний род фон Гетцев, а заводить бастардов он, истинный дворянин, считал недопустимым. У него не было даже возлюбленной, которая писала бы ему теплые письма, скучала бы по нему и радовалась каждой встрече, каждому часу, проведенному вместе. За свои полковничьи погоны фон Гетц расплатился счастьем личной жизни.

Да, он награжден высшими орденами Рейха. Но свои кресты он заработал в боях, а не на посылках при штабе. Десять лет он добивался этих почестей. Не какой-нибудь Фриц, Клаус или другой щеголь с адъютантскими аксельбантами, а он, Конрад фон Гетц, раненый вываливался из подбитого под Москвой истребителя. Он в составе Шестой армии дрался за Сталинград и попал в плен вместе с генералом Зейдлицем. Именно его командование направило в Стокгольм с важной и секретной миссией. Именно за ним, за его головой, приехали головорезы Шелленберга. В конце концов именно он, фон Гетц, даже в плену не пал духом, не капитулировал, а выждал случай, убил русского пилота, угнал его самолет и на нем перелетел к своим с важными документами. Свои награды фон Гетц заслужил смертельным риском, игрой в сумасшедшую рулетку, где ставкой была его жизнь.

Да, он служил в самом Берлине, имел служебную машину и двух порученцев, но такая жизнь не радовала его. Конрад не мог жить без неба. Второй десяток лет он летал, летал и летал. Сначала, очень давно, на бипланах, потом на русских моделях в Горьком, потом, когда в серию пошли первые «мессершмитты», он облетывал их в Испании. Фон Гетц воевал на «мессершмитте» в Польше и Франции, а перед Восточной кампанией обучал пилотов тактике воздушного боя. И вот теперь он, как рыба из воды, вытащен из кабины истребителя на штабной паркет, где яркий свет, льющийся из красивых плафонов, заменяет мягкую зеленую подсветку приборной доски. Вся его нынешняя штабная работа не доставляла ему никакой радости. Конрад был бы рад, если бы ему поручили вести в бой полк, эскадрилью, группу или звено. Он именно этому учился и только это умел делать хорошо. А в Берлине его держат на очень уважаемой и нужной, но самой унылой работе на свете.

По своей новой должности полковник фон Гетц курировал строительство истребителей и самолетов-разведчиков. Вместо того чтобы самому летать на них и учить тому же своих подчиненных, Конрад теперь ежедневно сверял сколько самолетов заложено, сколько в настоящее время проходят летные испытания, сколько по плану готовится к приемке к концу недели, месяца, квартала. Вместо того чтобы измерять результаты своей работы количеством сбитых самолетов противника, он стал оперировать количеством собранных моторов и фюзеляжей, тоннами керосина, миллионами снарядов и патронов для авиационных пушек и пулеметов, километрами ленты для их укладки.

Ему не нравилась такая жизнь и такая служба. Несколько раз Конрад подавал рапорта о переводе его на любой участок фронта, лишь бы в действующий авиаполк. Он готов был снова вернуться в Россию, охотно полетал бы над Атлантикой, даже африканская жара не казалась ему страшней уюта берлинского кабинета, но все его рапорта отводились одной-единственной резолюцией: «Нецелесообразно».

Испытывая симпатию к фон Гетцу, один из адъютантов Геринга по-дружески посоветовал ему не беспокоить начальство рапортами и впредь спокойно заниматься порученным делом.

— Но почему?! — не успокаивался Конрад.

— А вы не понимаете? — с хитрой усмешкой посвященного спросил адъютант.

— Нет же! Объясните, ради всего святого!

— Вы — герой Рейха. Вы — герой люфтваффе.

— Так и что из того?

— Вы награждены дубовыми листьями к Рыцарскому кресту.

— Тем более, — никак не мог уняться фон Гетц. — На фронте я завоевал бы мечи к дубовым листьям.

— Рейхсмаршалу нужен живой герой люфтваффе, а не легенда о нем.

Сегодня с утра, едва только фон Гетц поднялся на свой этаж, дошел до кабинета и вставил ключ в скважину, его вежливо окликнули:

— Господин полковник, а я ведь вас дожидаюсь.

Фон Гетц обернулся на голос и увидел перед собой молодого человека с цепкими глазками, шевелюрой русых волос, зачесанных назад, лопоухими ушами и тонкой шеей. Странно было, что этот тип, одетый в цивильный костюм с галстуком, сумел беспрепятственно пройти в Генеральный штаб люфтваффе. Впрочем, костюм у него был явно из французского ателье и, наверное, стоил хороших денег. Такие наряды могут себе позволить только очень обеспеченные люди.

Фон Гетц подумал, что это какой-нибудь подрядчик, занимающийся поставкой авиационного бензина или комплектующих, и потому, отворив дверь к себе в кабинет, сделал приглашающий жест.

— Прошу.

Он ошибся, и молодой человек сразу же указал ему на это:

— Я, собственно, за вами, — и в ответ на удивленное поднятие бровей фон Гетца добавил: — Я по поручению рейхсфюрера. Он приглашает вас для консультации к себе в штаб-квартиру. Моя фамилия Шелленберг. Рейхсфюрер поручил мне доставить вас к нему.

— Я не служу в СС, — попробовал отговориться фон Гетц.

— Это не может служить препятствием для дачи вами консультации рейхсфюреру. Рейхсмаршал уже в курсе. Официальный запрос на вашу командировку за подписью рейхсфюрера Гиммлера я отнес в его приемную. Машина внизу, самолет на аэродроме. Собирайтесь.

Через шесть часов Ю-52 с Шелленбергом и фон Гетцем на борту приземлился на уже знакомом фон Гетцу аэродроме близ Растенбурга. Несмотря на свою несолидную внешность, Шелленберг показался фон Гетцу умным и обаятельным человеком. Всю дорогу он развлекал Конрада интересными историями, делился впечатлениями о городах и странах, в которых успел побывать. Общей точкой стал, разумеется, Париж — город, о котором можно говорить часами. В Растенбург они прилетели почти друзьями. На аэродроме их встретил адъютант Шелленберга на служебной машине с номерами штаб-квартиры СС.

Фон Гетц с удовольствием осмотрелся. Вокруг стояли сосновые леса. Воздух тут в отличие от берлинского, был пропитан запахом хвои, увядшей травы и родными запахами и звуками аэродрома. Разминаясь после полета, фон Гетц потянулся как сытый тигр, хрустнув костями, прежде чем сесть в предложенную машину.

Он не был удивлен тем, что его вызывает для консультации рейхсфюрер СС. За короткое время своего пребывания в Берлине Конрад уже успел заметить, что роль и влияние СС в Рейхе сильно возросли после Сталинграда и продолжают расти. Взять хотя бы то обстоятельство, что все наместники оккупированных Рейхом стран, за исключением, пожалуй, одного Геринга, так или иначе были связаны с СС. Рейхсфюрер СС, кроме всего прочего, являлся и министром полиции, следовательно, держал под своим контролем внутреннюю политику Рейха. В ведомстве СС находились сотни концентрационных лагерей с миллионами бесплатных рабочих рук, и это выводило СС в пятерку ведущих министерств по объему производимой продукции. Но самым главным обстоятельством, которое усиливало позиции Гиммлера даже в консервативной армейской среде, было то, что этот человек усиливал не только полицейскую, но и военную мощь СС. Дивизия «Мертвая голова» и лейб-штандарт «Адольф Гитлер» гремели на весь мир. Лучшая, самая современная техника поступала в войска СС раньше, нежели в вермахт. Лучшие, самые выносливые, самые преданные режиму рекруты отбирались исключительно в СС. Не удовлетворяясь собственно германскими людскими ресурсами, Гиммлер начал создание дивизий СС из граждан покоренных стран, изъявивших желание с оружием в руках доказать свою преданность идеям национал-социализма и любовь к фюреру германской нации Адольфу Гитлеру. Число эсэсовских дивизий к лету сорок третьего года перевалило за два десятка и продолжало расти. Большая их часть была укомплектована не немцами, а голландцами, норвежцами, французами, латышами, эстонцами, украинцами и представителями других народов, оказавшихся под юрисдикцией Рейха.

Фон Гетц знал об этом и совершенно не был удивлен тому, что рейхсфюреру потребовалась консультация хорошего военного пилота. По-видимому, Гиммлер вынашивает замысел создания авиационных соединений под эгидой СС. Почему нет? Ведь создал же он в СС элитные подразделения парашютистов-диверсантов. Вот и понадобилось откомандировать на сутки полковника Генерального штаба люфтваффе фон Гетца, чтобы тот рассказал в подробностях о том, с какими трудностями столкнется рейхсфюрер, если действительно решит иметь собственные ВВС.

Фон Гетц уже знал дорогу к бункеру Гитлера, поэтому придорожный пейзаж не был вовсе не знакомым ему. Но на этот раз машина, переехав железнодорожные пути, вскоре повернула на другую дорогу, которая тоже шла между сосен, прямо по лесу. Фон Гетц снова увидел отрытые окопы, подходы к ним, оплетенные колючей проволокой, и бетонные доты, присыпанные сухими сосновыми иголками. Он ошибался, думая, будто у фюрера оборудован запасной бункер. Там, куда они очень скоро приехали, не было бункера Гитлера. Здесь, под Растенбургом, вблизи от ставки Гитлера, рейхсфюрер оборудовал свою центральную штаб-квартиру, откуда шли распоряжения всем лицам, имевшим руны в петлицах.

Массивные бетонные саркофаги, прячась под соснами, закрывали входы в несколько бункеров. Толщина бетона доходила до шести — восьми метров, выдерживала попадания снарядов и авиабомб. Территория штаб-квартиры была обнесена двойным забором из колючей проволоки и охранялась черными СС.

На въезде у шлагбаума адъютант вылез из машины и предъявил дежурному штурмфюреру пропуск, приготовленный для фон Гетца. Шелленберг, шеф политической разведки Рейха, имел постоянный пропуск, его тут знали в лицо. Штурмфюрер открыл заднюю дверцу авто и вежливо попросил у фон Гетца его документы. Убедившись, что личность, указанная в пропуске и в офицерской книжке, полностью аутентична той, что сидит рядом с Шелленбергом, дежурный кивнул. Двое эсэсовцев в черной униформе подняли шлагбаум.

Непосредственно перед входом в один из бункеров их снова остановили. На этот раз дежурный был в чине штурмбаннфюрера. Фон Гетц отметил, что по мере приближения к персоне Гиммлера дежурные становятся старше в звании. Вероятно, его предбанник стерегут уже генералы СС.

У них снова проверили документы, у фон Гетца забрали пистолет. Шелленберг, большой любитель оружия, зная местные порядки, ничего стреляющего с собой не брал.

Узкий коридор бункера, зажатый между двух бетонных массивов, почти сразу же уходил вниз невысокими, но довольно крутыми ступенями. На первой площадке размером с половину волейбольного поля стояли два дежурных офицера, тумбочка с телефоном на ней, а в стене было проделано три проема со стальными дверями, снабженными сложными запорами. Офицеры приветствовали Шелленберга, проверили у него документы на фон Гетца и только после этого позволили войти в одну из дверей.

Ступени снова пошли вниз. За ними находилась просторная светлая комната, ярко освещенная электричеством. Вдоль стен шли стеллажи с книгами и брошюрами, стояли два стола для адъютантов. Мягкие ковры, расстеленные на полу, гасили шаги. Из этой приемной шли две двери. Одна вела в комнаты адъютантов, другая — в сам кабинет рейхсфюрера СС.

— У нас назначено, — Шелленберг приветливо улыбнулся обоим адъютантам.

— Мы предупреждены, геноссе бригадефюрер. Рейхсфюрер ждет вас.

В один и тот же кабинет фон Гетц и Шелленберг вошли по-разному.

Полковник фон Гетц, входя в кабинет одного из руководителей немецкого государства, сделал два четких шага и остановился, вскинув руку в партийном приветствии.

— Хайль Гитлер!

Шелленберг был частым посетителем кабинета своего шефа и потому зашел не так громко, встал чуть позади фон Гетца и тоже поднял правую руку перед собой, но без крика и ненужного гомона.

Гиммлер оторвался от бумаг, отложил их и несколько секунд смотрел на фон Гетца. Решив не затягивать паузу и не держать вошедших возле дверей, он указал рукой на стулья возле своего стола.

— Прошу вас, садитесь.

Шелленберг прошел первый, занял предложенное место и стал внимательно смотреть на шефа, чего-то ожидая. Фон Гетц прошел твердой походкой и сел на стул, держа спину прямо.

Гиммлер помолчал еще несколько секунд и начал тихим ровным голосом:

— Очень рад, господин полковник, познакомиться с вами лично. Мы давно следим за вашими успехами, и мне давно хотелось увидеть вас вот так близко.

— Весьма польщен, рейхсфюрер, — смутился фон Гетц.

— Признаюсь, — продолжил Гиммлер. — Мы следили за вами очень внимательно. Не все в ваших поступках нам было понятно, но будем считать, что недоразумения остались в прошлом.

— Недоразумения?.. — удивился фон Гетц.

— Ну да. Любого другого расстреляли бы без суда даже за половину содеянного вами. Это же вы представляли командование вермахта на переговорах с русскими в Стокгольме полтора года назад? Там, как вы сами понимаете, имела место прямая измена. Вы не первый год в армии и должны понимать, что иногда очень тонкая грань отделяет безоговорочное исполнение своего служебного долга от государственной измены.

— Я только выполнял приказ, — отрезал фон Гетц.

— Знаю, — мягко кивнул Гиммлер. — Потому и не осуждаю вас. Если бы это была ваша личная инициатива, то наше знакомство состоялось бы намного раньше. Но, как видите, вы все эти полтора года находились на свободе, если не считать русского плена, — Гиммлер взял со стола зеленый карандаш и стал вертеть его в пальцах. — Я внимательно ознакомился с вашим личным делом, с результатами наблюдения за вами и хотел бы сделать вам предложение, — он посмотрел на фон Гетца, но тот не отреагировал, и рейхсфюрер продолжил: — Наши итальянские друзья испытывают сейчас большие трудности. Три месяца назад американцы высадились на Сицилии и тем самым парализовали африканский корпус Роммеля. Они начали наступление в Южной Италии, которое успешно продолжается. Наш главнокомандующий немецкими войсками в Италии генерал-фельдмаршал Кессельринг едва успевает парировать удары американцев. Вы знакомы с ним, господин полковник?

— Так точно, господин рейхсфюрер, — подтвердил фон Гетц, — еще по Польской и Французской кампаниям. Он тогда командовал нашим воздушным флотом.

— Вот и отлично, — одобрил Гиммлер. — Значит, вы сработаетесь с ним. Главная трудность, на которую фельдмаршал ссылается как на причину наших временных неуспехов, это действия американской авиации. Американцы используют тактику армад. Они запускают большие массы бомбардировщиков, летящих плотным строем и прикрывающих друг друга от атак наших истребителей. Я порекомендовал рейхсмаршалу Герингу именно вашу кандидатуру на должность заместителя командующего авиацией в группировке Кессельринга. Должность эта — генеральская. Зная ваш послужной список, я нисколько не сомневаюсь том, что вы заслужили чин генерал-майора. Фюрер в скором времени подпишет приказ о вашем производстве.

— Благодарю вас, рейхсфюрер.

— Не благодарите, — Гиммлер чуть шевельнул пальцами. — Я же вам не на курорт предлагаю поехать. Там сейчас очень горячо. Все мы ждем, что с вашим боевым опытом вы в самом скорейшем времени найдете средства для отражения налетов американских армад.

— Я приложу все силы к этому.

Фон Гетц был рад, что его переводят на фронт, и не старался это скрывать, но Гиммлер не дал ему радоваться долго.

— Как вы сами понимаете, мы в своих решениях не можем полагаться ни на превратности войны, ни на случайность кадровых назначений, — продолжил он все тем же тихим голосом. — Одновременно со службой в люфтваффе вам теперь придется послужить и в СС, — фон Гетц недоуменно посмотрел на Гиммлера. — С этой минуты вы станете нашим секретным сотрудником. Мы должны быть уверены в полной лояльности Кессельринга и его штаба, несмотря на сложность положения наших войск в Италии. Генерал Вольф присматривает за ним, но он далеко от него, в Вероне. Необходим наш человек в непосредственной близости к фельдмаршалу. Этим человеком станете вы.

— Вы предлагаете мне доносить на Кессельринга?

Гиммлеру не понравился вопрос.

— Я предлагаю вам более аккуратно подбирать слова и повиноваться своему долгу арийца. Служить СС — значит служить Родине.

— Я не служу в СС, — заметил фон Гетц.

— У нас все служат в СС, — вмешался в разговор Шелленберг. — И генералы, и пилоты, и промышленники, и финансисты, и дипломаты, и даже коронованные особы. У нас все служат в СС, и вы, господин полковник, не будете исключением.

В Шелленберге произошла настолько сильная перемена, что фон Гетц сейчас едва узнавал своего недавнего обходительного спутника. Напротив него теперь сидел настоящий генерал СС, один из ближайших помощников всемогущего рейхсфюрера, почти не ограниченный в полномочиях и не гнушающийся никакими средствами в достижении намеченных целей.

— Разрешите, геноссе рейхсфюрер? — Шелленберг перевел взгляд на шефа и, заручившись одобрительным кивком, снова обратился к фон Гетцу: — У вас нет выбора, господин полковник. Либо вы сейчас даете согласие на работу с нами, либо мы передаем материалы на вас в трибунал. Надеюсь, у вас хватило ума понять, что вся ваша бурная деятельность в Стокгольме находилась под нашим контролем с того момента, как вы ступили на шведский берег? Одного этого хватило бы для того, чтобы посадить вас на лопату и зашвырнуть в печь крематория. Но вы оплошали еще два раза. Вы входили в число ближайшего окружения изменника и негодяя генерала Зейдлица, который из русского плена засыпает наши войска разлагающими прокламациями, кроме того, вы привезли сфабрикованную липу по операции «Цитадель». Не имеет никакого значения, что до попадания в русский плен вы назывались другим именем и носили чужой, украденный вами, чин младшего офицера. Важно другое. Вы попали в плен одновременно с Зейдлицем и содержались с ним в одном лагере. Вы сами об этом подробно рассказывали на допросах, ваша собственноручная подпись стоит под показаниями, которыми вы изобличаете себя как пособника величайшего государственного преступника Третьего рейха. Вы можете сколь угодно долго доказывать следователям, которым поручат вести ваше дело, что вас не завербовала разведка русских, что вам не вручали специально заведомо ложный план с целью дезинформации нашего командования, что вас не посадили в скоростной бомбардировщик и не показали, в какую сторону лететь, чтобы доставить фальшивку. Вы можете хоть охрипнуть, доказывая свою невиновность, но факты останутся фактами. Вы сбежали из советского плена на бомбардировщике, захваченном при невыясненных обстоятельствах, вы близко знали изменника Зейдлица. План, доставленный вами, на основании которого принималось решение на проведение операции «Цитадель», был искусно сработанной дезинформацией.

— Достаточно, Вальтер, — остановил Шелленберга Гиммлер. — Господин полковник — умный человек. Он все уже давно понял. Так вы принимаете наше предложение, господин фон Гетц?