Министерство Анимации

На следующий день после аншлага в Большом и великолепно проведенной ПОПК, процедуры по отрешению правой кисти, от Сейсмовича ушла жена. Собственно, все вышло не потому, что теперь у него не было кисти, и не потому, что он не хотел идти в Минаним, а от взаимного удивления, что ли. Уход жены явился точной, хотя и сжатой копией той душевной бури, которую Сейсмович пережил непосредственно после ПОПК: обезболивания по протоколу не полагалось, однако умнейшая хирургическая машина все делала без боли, так что он не только не почувствовал ничего, но даже продолжал чувствовать свою отрубленную кисть. То же и с женой: в нынешних убывающих ощущениях Сейсмовича это был не уход как таковой — или, спаси Бог, развод, — а лишь временное физическое отсутствие.

В кафе, где он решил позавтракать после того как с непривычки обварил себе кипятком культю, работал телевизор, и посетители вслед за ведущим обсуждали последние поставки яда в голодающие пояса Америки. За одним столиком с Сейсмовичем оказался затхлый чавкающий старик. У старика было страшное пятнистое лицо от слезающей после ПО кожи, отчего казалось, что он сидит в тени куста. Сейсмович, который поначалу собирался лишь выпить кофе, заказал себе яичницу, надеясь, что за то время, пока ее будут готовить, где-нибудь освободится столик. К тому ж сегодня ему пришлось надеть новые туфли на резинках взамен старых, которые он не смог зашнуровать, эти новые жали уже на обе ноги, а старик, притопывая от аппетита под столом, успел дважды пребольно задеть его.

— Осторожней, пожалуйста! — не выдержал наконец Сейсмович.

Оцепенев и не отвлекаясь от тарелки, точно потревоженный бульдог, старик ответил с полным ртом:

— Пошел ты на хер.

Сейсмович дождался яичницы, смиренно поджал ноги, прикрыл ошпаренную культю салфеткой и принялся есть.

Достигавшие все это время его ушей обрывки разговора из-за спины ничем не выдавались из общего гвалта, однако, проглотив последний желток, он прислушался: тема разговора имела к нему отношение.

— …оставьте вы в покое этих черномазых, — говорил высокий женский голос, в такт ему звенела вилка и шаркал каблук. — Хорошо еще, что они не протащили резолюцию о принудительных бомбардировках. Яду вам жалко?.. Вот у соседей дочка уже неделю как ПОПС прошла, а в школу до сих пор не ходит, тренировки по гимнастике пропускает. С-пней подходящих нет. Все старые или не по размеру. Да и известно, как в Минаниме с детской текучкой — либо себе, либо по знакомым отписывают. А с этого понедельника родители, коли не дают согласия, пеню начинают платить. Пенсия-то по инвалидности на семь дней положена, это ко-гда еще они на десятидневку перейдут… Вы ж за индейцев тут черт те каких переживаете. Плюньте. Примут себе по таблеточке и разойдутся по могилкам. Не впервой…

Другой голос, тоже женский, возражал, что причина переживаний вовсе не голодающие индусы, а затраты на производство и доставку яда, затраты, каковые есть кровные наши с вами, налогоплательщиков, т. п., но Сейсмович, уже до глубины ума озадачившийся перспективой штрафа за просрочку ПРОК (процедуры по реабилитации отрешенной конечности), потерял интерес к разговору. Он неловко расплатился с официантом, рассыпал сдачу, сунул культю в карман брюк и двинулся к выходу. В дверях, бросив тоскливый взгляд на свою обувь, он обнаружил на носке правой туфли кровь, и оглянулся. Кровавый след тянулся за ним от столика. Под самим столиком жирно блестела целая лужа. Сейсмович на скорую руку ощупал себя, но единственная ладонь его осталась незапятнанной. Тогда он еще раз посмотрел под столик и увидел, что кровь капает с сетчатого сиденья стула, на котором как ни в чем не бывало сидит и даже продолжает аппетитно чавкать старик с пятнистым лицом.

·

Первая старуха-спекулянтша атаковала его шепотом еще за два квартала от Минанима.

— Что? — впопыхах не расслышал Сейсмович.

— Есть на любой вкус и недорого, — продолжала старуха, шамкая от предвкушения наживы. — Только пройдемте за угол, могут не понять.

Сейсмович вызволил свой рукав из ее цепкой щепоти и ускорил шаг.

Однако с этой минуты старухи стали рушиться на него, словно яблоки в грозу. Конечности (отчего-то сплошь нижние) действительно были на любой вкус — от юношеских до КМС-овских. Цены, радуя, колебались соразмерно возрасту, высоте и сроку давности отрешения. Сейсмович отмахивался. Одна старуха показала ему из-под полы громадную волосатую стопу с розовыми, похожими на спелый урюк пальцами, и сказала, что возможен льготный кредит. Другая, отчаявшись, плюнула на брюки. Третья шла рядом чуть не до самого Минанима и все косила ртом на мальчика лет пяти, которого вела за руку и предлагала потрогать “за ножки”. Сейсмович, не сбавляя шага, глядел на ребенка. Тот был весел, вымыт и бос, улыбался ему и волочил за собой на веревочке лоснящуюся тушу удава на колесиках. Живые глаза удава слезились от боли, подгнивший хвост провис и был уже плохо сгибаем. Металлические оси, продетые в туловище гада в пяти местах, гнусно скрипели.

— Нет. Все, — отрезал Сейсмович старухе и ринулся вверх по мраморному парадному уступу Министерства Анимации.

— Ах, это вы, — приветствовали его из роскошных пальмовых недр регистратуры.

Тотчас откуда-то сбоку от конторки возник и стал переминаться с ноги на ногу вдумчиво жующий охранник.

— Я, — глупо ответил Сейсмович, приникая лбом к стеклу.

— Вам не с этого входа, — посочувствовали из регистратуры таким тоном, что охранник перестал жевать и в воздухе запахло кобурою.

— Как? — замер на вдохе Сейсмович. — Я же… Вот же. — И нерешительно, как для поцелуя, он просунул культю под стекло. — Вы что?

— Вам не с этого входа, — посочувствовали из регистратуры тверже.

Поддевывая большим пальцем бронежилет, охранник с удовольствием вывел Сейсмовича на солнцепек и внушил, что следующая попытка проникнуть в здание с этого входа может завершиться арестом по классической системе.

— Но у меня направление! — воскликнул Сейсмович.

— Тем более, — зевнул охранник, делая огромный и аккуратный шаг назад.

Стеклянные створки двери бесшумно сомкнулись.

Внизу парадной лестницы стояла старуха с босым мальчиком и энергично жестикулировала Сейсмовичу подбородком. Сейсмович посмотрел на удава на колесиках, вздрагивавшего при шаловливых движениях мальчишьей руки, и вообразил, как одним прекрасным утром он просыпается со слабой детской кистью и, например, пытается бриться. Или гладит себя по груди.

— И-д-и-к-ч-е-р-т-у, — обнажив искусственные клыки, беззвучно проартикулировал он старухе и стал спускаться по лестнице в противоположную сторону. — Сука. — Но это уже в голос, сошедши в безлюдную тень соседнего переулка.

В коммерческой регистратуре, располагавшейся с негаданно загаженного черного входа, ему продали бланки второй формы in folio (для заполнения недоминантной конечностью) и взяли с ошпаренной культи кусочек кожи для биопсии. Корпя над расползающимися вкось вехами карьеры, Сейсмович порядком вспотел и не раз поминал вчерашнюю процедуру по отрешению — с шампанским, живым, но фальшивившим струнным трио (сам Сейсмович был профессиональным аккомпаниатором) и бесшумно цветущими перьями виртуального салюта.

Через полчаса у него стали неметь пальцы и с письмом разладилось окончательно. Видом слова вызывали уже не мысли о школьных шалостях чистописания, как в начале анкеты, а походили на расплющенные куски свалявшейся шерсти. Он решил передохнуть и исподтишка рассматривал пожилую пару за соседним пюпитром. Женщина прижимала ко рту скомканный платок. Мужчина, мелко вздрагивая обритой справа и заклеенной широким скотчем головой, улыбался с закрытыми глазами. Перо его “паркера”, проткнув бумагу, упиралось в самое начало бланка, почти в заглавие: ПОПП. Сейсмович хотел указать женщине на перо, но тут его потянули за рукав. Уверенный, что это старуха-спекулянтша, он обернулся с раскрытым ртом и занесенным локтем, но лишь вопросительно крякнул — за рукав его держала другая старуха, не спекулянтша, а, по всей видимости, такая же a-подзащитная, как и он сам. Только без правого уха — ПОПУ. И очень похожая на Ван Гога, с грязной повязкой через прозрачное темя.

— Что вам угодно? — спросил Сейсмович шепотом, предчувствуя запах гноя и антисептика.

— Я ж тебе о чем толкую, сынок, в который раз: повесился он, — вкрадчиво прошуршала старуха, после чего Сейсмовичу и в самом деле показалось, что слышит он ее голос уже не первую минуту.

— Кто повесился?

— Ну этот, рукоголовый-то наш…

“Вот так всегда, — подумал он с тоскою, — стоит только увязнуть коготком, как сразу появляются всякие… новые, которых нужно выслушивать. Так всегда”.

Старуха, пятясь от развязки с повешением, повторила ему прослышанную часть истории навыворот — о том, как какому-то дальнему ее родственнику пришлось пересаживать на культю его собственную голову, а не чью-то кисть, из-за того, что он опоздал с ПРОК и не соглашался с тем, что имелось в наличии.

— Ну хорошо, — сказал Сейсмович, — а вместо головы тогда — что?

— Что — что? — нахмурилась старуха и неожиданно зевнула, щелкнув челюстью. — Что — что? — повторила она.

— Вместо головы — что? — повторил Сейсмович.

— Как — что? А у тебя что?

— Что — у меня — что?

— Ну, у тебя самого-то что вместо головы?

— Так, — обмяк Сейсмович. — Это — все, надеюсь? Прекрасно. А теперь оставьте меня. Мне еще нужно…

Он не договорил, потому что случилось невозможное, чудовищное: втянув твердо напудренные щеки и коротко качнувшись на каблуках, старуха плюнула ему в лицо. Это было как выстрел. Теплый расплывчатый удар по переносице он ощутил прежде, чем услышал бумажный треск слюны на ее губах. Отступив, он хотел утереться, но только ударил себя культей по виску. “Вы что…” — прошептал он, полез за платком, и тут его страшно, с хрустом стукнули по затылку. Он тотчас перестал чувствовать себя ниже головы, и в обмороке, плашмя, с улыбкой рухнул на старуху.

Часть первая:

ПЗ Превентивное законодательство

Раздел первый:

УВ Упреждающее возмездие

Состав:

§ 1 ПА Правосудие и анатомия

§ 2 ЧОкСП Человеческие органы как субъекты права

§ 3 ЧОкОСП Человеческие органы как объекты судебного преследования

§ 4 ВУП Внутриутробное право

§ 5 ВЧП Внутричерепное право

§ 6 ПСП Полостное судопроизводство

§ 7 ППвОЧ Правоохранная практика в области членовредительства

§ 8 КиЧ Казнь и членовредительство

§ 9 ТДиТП Тотальная диагностика и теория права

Лежа правой половиной лица на невидимой и ощутимо членящейся твердой поверхности, он подробно и бездумно рассматривал выпуклые строки титула, подоткнутого правым верхним краем под щеку. Чувствовал он себя плохо, — не в том смысле плохо, что испытывал дурноту, а в том, что, например, шевеля ногой, не мог с уверенностью сказать, что действительно шевелит ею. Тело его как будто сделалось прерывисто. Так, он ясно и с отвращением чувствовал свой перемещающийся желудок, раскаленный и влажный от боли затылок и, сколь ни странно, правую кисть, но совершенно ничего не ощущал дальше пояса. Словно был посажен в громадном цветочном горшке. Наконец, сосредоточившись, он попытался оттолкнуться от твердой поверхности с титулом и чуть не опрокинулся навзничь. Его спасла спинка стула и стошнило.

Кроме того, с ним разговаривали. И сам он с некоторых пор участвовал в беседе — впрочем, простейшими, рода застольных междометий “м?”, “о?”, “да?” — вопросительными репликами. Что же явилось поразительней всего, так это то, что темой разговора оставался все тот же рукоголовый, о котором ему рассказывала старуха с ПОПУ. Человек, сидевший против него за шатким расщепленным столом, детализировал ход операции — наращивание мускулатуры, прокладку позвоночного столба, артерий, трахей и проч. — и, отвлекаясь по ходу, уже трижды помраченно заговаривал о том, что ни одному мало-мальски ответственному сотруднику Минанима и в голову не пришло сомкнуть глаз той памятной ночью. Человек этот, облаченный в ослепительно белый, хрустящий халат, был замечателен своим узким, как будто сплюснутым с висков en face, и походил на перекормленного пеликана. Плешивую, но прибранную голову его покрывала черно-белая тюбетейка, заякоренная бортовыми зажимами в серебряных, еще не вполне прижившихся заушных кронштейнах.

“ПОМ, — подумал Сейсмович. — Впрочем, к черту…” Он достал носовой платок и, сколько это было возможно в его положении, отерся. Титул оказался оборотной стороной с таким трудом заполненного бланка, который был безнадежно размягчен фрагментами яичного белка.

— Бросьте, — сказал человек, выталкивая из-под стола мусорную корзину.

Сейсмович замер: на дне корзины лежала окровавленная тюбетейка, точь-в-точь как на голове его плешивого визави.

Человек смерил Сейсмовича холодными крепкими глазами, задвинул корзину обратно под стол и взял откуда-то изнутри телефонную трубку. Его худое девичье запястье стягивала багровая татуировка, символизирующая след от врезавшейся веревки и озаглавленная готически: “аллегория странгуляции”. Видимо, это была какая-то сноска на повесившегося рукоголового. “А может, — осенило Сейсмовича с ознобом, — что это как-то уже с тем… что и я… за что и меня… по затылку”. И он с ужасом смотрел на свою пульсирующую культю.

Чего-то дождавшись, человек сказал в трубку только одно слово:

— Ласты. — И со второй попытки положил ее.

— Что-что? — всполошился Сейсмович.

— Латентные стимуляторы, — уточнил человек. — Ласты. Но вы не верьте. В смысле — не беспокойтесь.

— Хорошо.

Сейсмович опять стал глядеть на культю. Ему чудилось, будто в отрубленной руке он держит что-то тяжелое.

— Извините, — спросил он, вздрогнув шеей. — А кто — вернее, за что, извините, — меня ударили? Зачем?

— Спутали, — ответил человек.

— С кем?

— Так. Подумали — впроклятый.

— Впро… — кто?

— Впроклятый, впроклятый… — Ощерившись, человек страшно вздохнул худым ртом и, что показалось Сейсмовичу еще страшнее, улыбнулся, так что глаза его сделались близоруко влажны. — Да вы не беспокойтесь, Николай Николаич. Впроклятые — это присягнувшие на future indefinite и… ну, пользовались всеми благами, а потом, которые… в общем, процедуры испугались, суки. ПО.

— Я не Николай Николаич, — медленно возразил Сейсмович.

— Ах ты, черт… — Человек было ошалело схватился за телефонную трубку, но только ушиб руку, ахнул и гневно обмяк. — А ласты принесут — на Николай Николаича!

— Но почему же меня спутали — с вп-роклятым? — с запозданием сгруппировался Сейсмович.

— Что? — Человек с трудом взглянул на него и, надув щеки, постучал себя пальцем по лбу, оказавшемуся настолько узким при прикосновении, что Сейсмович всерьез задумался о том, что такой срам должен быть захвачен растительностью. — Видите ли, голубчик… — Маневрируя губами, человек мечтательно отстранился от стола, однако утратил равновесие, стукнул кулаком в стену, чертыхнулся и побагровел шеей. — Нужно… ох, пардон… нужно вам было поменьше прятать культю в карман да поменьше хромать. И, скажу вам от души, что если б вас убили, тьфу-тьфу, то убийцы были бы оправданы в тот же день. В тот самый же день.

— Но, — всколыхнулся со стулом Сейсмович, — мне ботинки жмут. Всего-то. И при чем тут, в самом деле…

— А я-то — я-то тут при чем? — удивился человек. — Ботинки жмут… Вы б на себя пять минут назад поглядели. Как вас, простите, еще с каким-нибудь Иван Иванычем не спутали… Ботинки… Нехорошо.

— Черт, — отвлекся Сейсмович, — но как можно оправдать за преднамеренное убийство?

— А вот так: убийц — если б это были даже банальные бегемоты, впрочем, даже наверняка бегемоты — судили бы по смешанному законодательству.

— По какому?

— Господи!.. — Человек патетически взвесил ладонь (предугадав цель этого жеста, Сейсмович отвел глаза) и staccato, так что отозвались серебряные кронштейны, похлопал себя по лбу. — Sancta simplicitas!.. Вы что, с Луны свалились?

— Да, — мрачно кивнул Сейсмович, увлекавшийся астрономией. — Из Моря Спокойствия.

— А шутить потом будете, — обиделся человек. — Когда ПРОК пройдете и благодарить нас станете.

Тут Сейсмович неожиданно прыснул в колени, а человек, поняв, что сказал что-то не то, подчеркнуто и шумно смолк.

Сейсмович сразу извинился, но это не помогло — выгадав победную паузу, человек вышел. Сейсмович пытался его остановить, но зря.

Он потрогал свой увеличившийся затылок, запел от медленной боли и засек время. На стене, поверх спинки стула, только что порывисто отставленного человеком, запеклись маслянистые русла крови. В дешево беленной комнатке был дощатый пол и не было окон. Смысл интерьера состоял в расщепленном столе, данных стульях и мусорной урне под столом. Над притолокой двери еще прикреплялось рельефное изображение удавления рукоголового, принятое Сейсмовичем поначалу и по недостатку зрения за распятие. Было душно и странно находиться в помещении, не зная этажа и приблизительного расстояния до земли. Где-то вовне и взаперти гулко била тяжелая пишущая машинка.

Сейсмович прошелся, держа укороченную, страшно легкую правую руку под локоть. Поэтому он снял новые туфли и пропотевшие от боли носки и бросил их о стену. На пятках и мизинцах его цвели свежие пузыри мозолей. Приблизившись к двери, он выглянул наружу, куда-то в хорошо освещенное, устроенное, и, поперхнувшись, неожиданно заплакал. Он вспомнил, как пятнадцать лет назад ему удаляли аппендицит, но, собственно, не это, а то, как поначалу его ввели не в это помещение, а в то, где голой по колени, трясущейся старухе облаченный во все фиолетовое, сосредоточенно-размашистый, хохочущий ас целился огромным шприцем в правый нижний угол живота.

Потом другой человек принес ему ласты на Николай Николаича и очень удивился, когда, босой и вспухший, он не смог расписаться в соответствующей графе. У этого более молодого, но без малого лысого молодого человека глубоко вдавленные в орбиты плоские глаза схематично изображались тушью на картонных вставках, в самую середину которых были вклеены стеклянные пузырьки со свободно катающимися внутри, гремящими шариками зрачков.

— Надо что-то делать, — предложил этот молодой человек, запрокидывая голову и, по-видимому, глядя на Сейсмовича в упор.

— Делайте что хотите, — безвольно парировал тот.

— Что ж, давайте руку, — попросил молодой человек, манерно кренясь на правый висок и рассматривая Сейсмовича книзу от левого плеча.

— Какую? — испугался Сейсмович.

— Ну эту, какая есть. — Молодой человек с улыбкой указал худыми шелушащимися пальцами на его неуверенно сложенную анемичным кулаком левую.

— Знаете, ведь я пианист, — зачем-то сказал Сейсмович.

— Простите. — Молодой человек погладил его с шепотом по кулаку. — В curriculum vitae Николай Николаича сказано, что он артиллерист.

— Кто?

— Ветеран артиллерии. Да вы не волнуйтесь… По future indefinite ему оторвало… в смысле, отрешило… Ну, в общем, важно, что пока он в безнадежном состоянии и находится на балансе ambulance у этих придурков из шестого… — Молодой человек опять запрокинул голову, на сей раз в виду некоего затрудненного воспоминания, отчего зрачки его стукнули неодновременно и тише обычного. — По-моему, из шестого. А это почти что колумбарий, Николай Николаич. Вот ведь что важно, дорогой.

— Хорошо, — сдался вполголоса Сейсмович, — я подпишусь буквой “Н”, но только печатной. Признаться, я еще не вполне…

— Ах, да как вам будет угодно! — захохотал молодой человек, вкладывая ему в щепоть горячее потное перо и приближая к ведомости.

Сейсмович сбивчиво подписался и, поддернув обещанное пошлым вензельком, вдруг подумав, добавил:

— Вы знаете, а я голоден.

— Ничего… — Молодой человек, заикаясь, перевел дух и стал облегченно торопясь заталкивать ненужную ведомость в папку. — Это ничего. Ласты не забудьте. Уж расписались…

— А поесть? — заартачился Сейсмович.

— Это не ко мне, пардон… В Тактикум, пожалуйста. Там буфет. Вообще… Альфам халява.

— Где?

— Отдел тактической кумуляции. ОТК. К ним.

Окинув колотящимися зрачками короткий объем помещения, молодой человек зачем-то обошел стол, низко заглянул в урну и, нерешительно пятясь, с сомнением вышел.

Сейсмович было в чувствах последовал за ним, но не вовремя ощутил босоту, продрог, отступил, а минутой погодя еще тише обнаружил пропажу не только проклятых новых туфель, но и пропотевших носков. Вернее, виртуозную невразумительную кражу, в чьей принадлежности тотчас и не без содрогания усомнился: почему носки? Был последний выход кричать, он даже обреченно раскрыл рот на дверь, но лишь вздохнул малой душой. С детства он устранялся всякой перспективы первенства на почве владетельных расхождений, и уж тем более на почве имуществ интимных, в число коих безусловно и безотчетно включал носки, — так, привыкая к неровностям пола, он прошелся от стены к стене и, не к месту поминая старуху, вспомнил божество, в которое верил лет до семи только потому, что божество это признавало выгоду половых органов.

Ниже этажом в единственной жилой комнате, поглядев на ноги и жуя, ему через силу посоветовали идти по коридору налево и далее не сворачивать до упора.

Там, где он поэтому оказался, что странно, его дожидался человек с прозрачной по уши и чем-то напоминавшей брошенный аквариум головой. Сходство с аквариумом, несмотря на отталкивающе зримый желтый мозжечок, укрепляли редкие жирные волосы, слипшиеся подобно водорослям плоскими лентами и намертво приглаженные к черепу в тех местах, где они еще оставались. Сейсмович, оторопев, так и не смог поздороваться, ибо прежде чем обратиться к нему, этот показательно и дурно контрастный в движениях человек — очевидно, немалый военный чин в прошлом — прошел на свое место в глубине комнаты, не глядя и ловко навинтил на вытертый медный патрубок в затылке штуцер выходящего из пожарного крана трубопровода, а посреди темени, в небольшом эбонитовом гнезде, утвердил заподлицо муфту толстенного портового кабеля. Что-то стукнуло, загудело, после чего шишковатый череп его стал наполняться тяжелой, свинцового отлива, мутно просвечивающей жидкостью.

— Присаживайтесь, — сказал он сквозь зубы и улыбнулся, его вытаращенные от ужаса глаза смотрели мимо Сейсмовича. — Я жду вас больше часа. Привет. Кора уже почти доступна. Я жду вас больше часа.

Сейсмович чутко сел против него и воли глядя на чуть покачивающийся от плещущей жидкости лоб.

— Ласты, — наконец потребовал человек в сознании, и Сейсмович подал через залитые буро обуглившимся рабочие бумаги обернутое целлофаном с кулак.

Человек развернул целлофан и тщательно примерил содержимое. По-видимому, этому как-то соответствовала изумрудное зарево, на миг неглубоко облепившее жидкие недра его левого виска. И, по-видимому, подошло. Человек вернул ласты Сейсмовичу и с расположением обмяк.

— Мы раньше нигде не встречались? — спросил он в перерыве паузы и какой-то простой, безумной мысли.

Сейсмович, поддавшись визуальной простоте вопроса, напряг брови, однако сразу грузно сглотнул, поперхнувшись на углу стола.

— Ага, — заключил человек с рубиновым свечением между ушей и надавливая ногтем в перекидном календаре. — На нет, как говорится, и суда… — За его спиной, но, скорее, где-то под полом в эту секунду послышался тяжелый объемный удар, отдавший по восходящей и вширь, так что в следующую мигнуло. — Да вы присаживайтесь, — сказал он опять вдруг сквозь зубы и плоско, с дрожью улыбнулся, выпучивая глаза в ужасе мимо Сейсмовича. — Кора уже почти доступна… раз-раз…

— Да я, собственно… — не понял тот, привставая.

— Это, простите, не вам, — поправился человек штуцером голову медленно вправо и влево. — Error… error… аллё… чтоб так не сидеть, между прочим, что первый homo sapiens — сифилитик, нет?.. Что разум — защитная реакция на возбужденное действие трепонемы?.. Что прототип коры больших полушарий — шанкр? Что райское древо познания в мертвых языках имеет сходную корневую транскрипцию — “люэс”?..

— Нет, — испугался Сейсмович.

— Error… error… Простите… аллё…

— Может, я пойду?

— Идите, сука, — без бегемота, без стука не приходите… Error… уроды, ау…

— Кто такой бегемот? — пробно раздражился Сейсмович.

— Бета-подзащитный, в просторечии бегемот, бестия, бе и т. п. — субъект классической системы правосудия, манкирующий future indefinite, лишенный прав льготного судебного преследования, иных соцбонусов… ау…

— Льготное? — с сомнением вник Сейсмович.

— Льготное судебное преследование… раз-раз… пожизненно гарантированное субъектам превентивного законодательства (иначе — future indefinite), соответственно присягнувшим и подписавшим акт о добровольном вхождении в одну из трех зон спонтанной (иначе — стохастической) ответственности. Сообразно с принципами упреждающего возмездия каждой зоне присвоены максимальные значения административного, гражданского и физического ущерба для присягнувших. Максимальный ущерб для первой зоны ответственности — французской — 360000 часов заключения, или 720000 часов общественно полезной нагрузки с возможной заменой денежным штрафом в размере 150000 у.е. по курсу, максимальный ущерб для третьей — русской — смертная казнь с правом выбора даты и вида, конфискацией имущества и увековечением памяти казненного… access, бляди… аллё…

И ниже, нетерпеливо прервав некстати заинтересовавшегося по ходу исчисления 720000 на 24 Сейсмовича, капая черным от трубопровода, человек болезненно продвинулся в даль помещения, приник патрубком склоненной головы к сливному бачку почти на уровне роста, запрокинулся и с укоризненно неряшливой, непроизвольной гримасой пользы опорожнял по-видимому ошибочное содержимое черепа. Ограниченная таким образом голова его нескоро и светло пустела, и ощущавший неловкость положения Сейсмович был вынужден интеллигентно глядеть вбок. В конце концов зашумела нагнетаемая из узкого вода, а человек привел в действие цепную передачу запотевшего рычажка, отчего все высвобожденное содержимое его громко и с нежным запахом дезинфекции смыло куда-то вниз. Затем, шепча по-прежнему неприличное, он вернулся за стол, и следствием давешних манипуляций со штуцером голова его стала наполняться вновь, впрочем, явно быстрее застило мозжечок, прояснились и поосели неодинаковые глаза. Затем он прочитал в перекидном календаре, потрогал прижатые рядом ласты и впервые сурово смерил Сейсмовича.

— Представьтесь, пожалуйста.

Подумав вместо этого тот уклончиво кивнул на ласты:

— Николай Николаича…

Человек тяжело чиркнул в календаре (Сейсмович разглядел: “Run Сейсмович info”) и со вздохом надолго сосредоточился на них. Под лобной костью его кипели мелкие пузырьки. На крыльях носа мерцала испарина.

— Гондон, который только что тут распространялся, — спросил он низко, сопя и не отвлекаясь от ласт, — ничего, случаем, не говорил, скажем, про некие зоны ответственности?

Сейсмович взмок.

— Н-не… я… но вы ж…

— Имейте в виду, Николай Николаич: ему вы более повредить ничем не можете, он отрешен надолго и с поражением в этаже доступа, а вот себе — запросто. Это системная информация. Так как?

— Да, — запаниковал Сейсмович. — Да. Что-то про шанкр. Но очень в общем.

— Про homo syphilus? — замолчал человек.

— Да. Да.

— Ну, это черт с ним… — И он встряхнул плечами, так что, коротко развидневшись желтым, плеснуло за ушами. — Теперь заберите ласты и слушайте.

Сейсмович.

— Так, — продолжал человек, — следовательно, на пробу в Тактикум. Так. Ласт не снимать. От меня ни на шаг. И побольше вопросов. Это приветствуется.

— Кем?

— Не здесь. Зарубите главное — это ваш единственный шанс ПРОК. Дважды с одним отрешением в Тактикум еще не входил никто. Восстановить конечность за деньги, конечно, вам сможет любой мало-мальски подкованный ренегат рукоудавления, но по-настоящему, законно реабилиторвать ее перед обществом, государством (да и перед вами самими, в конце концов), с соблюдением необходимых формальностей, так чтобы потом не было стыдно и без проблем адаптироваться в следующей зоне — на это есть только мы, Минаним.

— В какой зоне? — не понял Сейсмович.

— Опять двадцать пять, — со вздохом потемнел человек. — Вам я разглашу системную информацию, уважаемый, тому, другому, пятому-десятому, и что получится в результате? — что никакая это будет не системная информация, а, простите, общее место. Смысл?

Сейсмович смущенно примерил ласты, убрал со стола целлофан и ждал.

В этой паузе, часто стуча, человек отделился от пожарного крана и, склоня голову на грудь, дабы не брызгать, нечеловечески кося в ужасе исподлобья на постороннего, прошел мимо к двери, где неподалеку огромной стенной ниши выкатил рыхлое средство на бесшумных спицевых колесах и с большим электрифицированным резервуаром поперек усиленной досками базы. Резервуар был облагорожен смазкой и аналогичным пожарному крану в стене трубопроводом и портовым кабелем. Человек поэтому в спешном порядке подсоединился и, в мгновение ока пополнившись отекавшей изнутри головой, аккуратно стукнул лбом в верхнюю часть резервуара, где соответственно зажегся зеленый индикатор и послышался шершавый шум вентилятора.

— И, бляди, let’s go, — напутствовал он, напирая ладонями на замотанные изолентой приваренные арочные поручни в направлении двери.

Сейсмович с оглядкой последовал.

В коридоре, где в это самое время почему-то не было света, человек включил сбоку резервуара велосипедную фару и с продолжительной нецензурной репликой двигался далее. Желтый мигающий огонек бесследно прыгал по пустым стенам и пролетам. Было эхо и грязно. Босому Сейсмовичу быстро наскучило слепо шарахаться твердого мусора в хвосте, он поравнялся с резервуаром и попытался улыбаться человеку. Тот промолчал на это безо всякого продолжения. Избыточные кольца длинного трубопровода, пущенного подмышкой, были закреплены у него специальным хлястиком на пояснице. На новом штуцере с трудом читалась давленная аббревиатура “ГСМЖ”. Муфта кабеля розово искрила на ходу. Задетый, Сейсмович положил руку на всякий, глухо трясущийся в темноте резервуар и тоже молчал. Так они шли до самого лифта, которого, к тому ж, даже не оказалось на этаже и пришлось ждать еще более. А когда он пришел, человек, заглянув внутрь, скептически пояснил: “Не тот, мудоперлы… Хер с ним. Доедем”. После чего с интенсивными оборотами речи стал заталкивать средство с резервуаром. Просторная кабина была освещена и закопчена керосиновой лампой. Дальняя стена, когда-то зеркальная, а ныне треугольно, в залупившуюся щепу пробитая неизвестным предметом средней величины, покрывалась густой сетью граффити. Вблизи пахло мышами. Треснув, толчком и дребезжа железом, вдруг стали спускаться. Человек со вздохом приник к теплому резервуару. Трясло и мелко сыпалось сверху. Сейсмович глядел в треугольное отверстие на восходящий зернистый поток бетона и, моргая, думал что о плохом. Впрочем, он всегда так думал в виду бетона — например, что ад. Или что жена его никогда не была девственницей.

Спустя впустую минут сорок и с лязгом, будто в трубу, он посмотрел на человека и думал выходить, но лифт без видимой причины двинулся поступательно вбок и вправо. Несколько почав головой, человек был вполоборота на полу. Восстанавливая равновесие, Сейсмович оглянулся в треугольное отверстие, но бетон теперь тек по горизонтали, слева направо. И даже с некоторым ускорением, пока, заюлив всплывшим медным кабелем, не провалился под прямым углом. Это значило еще двадцать минут. Сейсмович расслабленно присел спиной. В дышащую щель двери струились загроможденные складские окрестности. Геометрически разлагающиеся чресла штабелей. Гаснущие, отчеркнутые аппарелями недра. Дважды сворачивали налево и неярко меркло. На утраченном участке пути их толкали хохоча тяжелые неразличимые лица в спецовках, а перед неисправным просевшим шлагбаумом, прежде чем пустить в объезд, шумно ослепили из прожектора. Потом следовало расстояние кромешной тьмы, и вложенный куда-то во внешнюю полость кабины фонарик был способен вместить только небольшой запыленный кусок косо надвигающегося пространства.

Потом человек тоже вышел из лифта и, отгородившись тележкой, нежно испражнялся в стороне.

Сейсмович, оступившись, на ребрах стоп полусидя просучил далее. Глубоко в высоте отвесно светила лампа, тем не менее было темнее. Выступавшая справа вертикальной поверхностью, методично прошитая по периметру елками стена — впрочем, он шел еще ощупью, в неясном и тревожном предвкушеньи кулис, картонных флюидов сцены, — стена эта, ломано убывая, рушилась в холодное нёбо Васильевского спуска. Плоские марева дымились поверх бесцветной икры брусчатки. Муаровая плазма Блаженного, вершина затухающего костра, и тоже безо всякой опоры. Умышленные, делящиеся шпили башен. Намертво прикипевшая, проткнутая переломанными ключицами бисерная паранджа Спасской. Что странно — Мавзолей. Его полированный параллелограмм лоснился всего в нескольких шагах, но его он заметил в последнюю очередь, почти запнувшись.

Все.

Сейсмович, живший из неясных соображений старости. Все. Идиот, помыкавший в пользу вероятных, но щедро исчислямых потерь незримыми льготами, в подробностях, точно нечуткого чужого, отвратительного как иная хладеющая плоть, он трогал себя за ноги и культю в поисках пульса, но видел лишь то, как чернеет под бледной кожей его неторопливая, всегда легко затвердевавшая на воздухе кровь.

Вот-вот: все, чего стоил он до сих пор, вдруг разом перевесив, обратилось этим сослагательным, стремительно атаковавшим его благом.

Он стучал в брусчатку пяткой и даже тер ее рукавом. Обойдя мумию часового, с той же целью колотил в непроходимые двери саркофага. С криком, переходящим в треск, махал в черные окна ГУМа. Затем зачем-то решительно вернулся в коридор будить человека, но тот спал, предусмотрительно ослабив штуцер. Затем глядел в желто разверстое жерло лифтовой шахты. Шахта пролегала в самой брусчатке, в этом конкретном месте необъяснимо прозрачной, но не отсутствовавшей. Через зазор просматривались исполинские туманные профили балок и талей. Светлело, светало — как? В эпицентре Мавзолея, например, в метре от поверхности темнело квадратное студенистое пятно с маркировкой иероглифами, штрих-кодом и ажурными метками цветоделения. В этом смысле, конечно, светлело. Он представил. Огромная рыжая баба, зевая, в прожженном синем халате с вуалью, по колено в брусчатке, дыша перегаром, марфуша, прошлепала к Лобному, где, мразь, разминаясь, сонно попердывая, матерясь, неторопливо и с короткой отмашкою, в пот, бить, блядь, принялась с мужицким оскалом кривою кувалдой, куда-то под. С каждым ударом, опять же, светлело, нерусские циферблаты Спасской вращались влево, и дальше по ходу, удар за ударом, неровно и нервно столица вставала, и в этом смысле, конечно, светало. “Посмертье (FI)”, — сиренево созрело в воздухе там же, на Лобном, расплывчатое сообщение. Или, быть может, реклама.

Все равно выяснилось, что вход не тот.

Их даже начали арестовывать по классической, но вызванный лифт с бешено оравшими по рации секьюрити не пришел — по-видимому, тоже попал куда-то не туда. Человек от испуга опять отгородился тележкой и испражнялся до тех пор, пока не выключили сирену.

Потом пришлось к другому входу и с другим неуверенным сообщением: “FI — новая эра ля”. С этого входа на площади было туристически людно. Сеявшийся дождь почти не достигал брусчатки. В литых плащах милиции одинаково отражалось. Сейсмович зябко осматривался. Сдавшая в перспективе баба продолжала возиться у Лобного. Ее осторожно фотографировали. Неподалеку требовательно трясли милостыней. На Мавзолее сидела чудовищная ворона. Человек прокатился к часовому за спрятанным в венках ПК, отсоединился от резервуара и, споро крепя ртом с “той жопе все равно кранты” бензоклизму, смолк. Сейсмович сделал несколько шагов из коридора, зачем-то расслабил крепление левой ласты и с тем же почти по щиколотку просел. И что напоролся на острое и хорошо смазанное, однако пропущенный милицией, на том восстановил позу и, потея от новой раны до ягодиц, с улыбкой ненависти прошел к человеку. Тут, объемно дрожа, задвигались куранты. Вибрируя для равновесия, Сейсмович ждал. Тогда, отсоединившись, человек молча предложил следовать за ним внутрь ГУМа. Пушечно хлопая, чудовищная ворона снялась. В ГУМе, пройдя в сквозное кафе “Арка”, они заказали беляшей и кофе в размякших стаканчиках. Красная Площадь скрылась с накладкой, зависла на минуту плоской зубчатой проекцией в дверях. Сквозило. Они ели стоя еле за неудобными высокими столиками в проходе между галереями, одни под периодически скрещивающимся взглядом агрессивно скучающей буфетчицы, и было неприятно, что уже трижды мимо уменьшающихся их порций внимательно проследовал один и тот же бомж с той разницей, что каждый раз бушлат его и замасленная лыжная шапочка были разного цвета. Перистальтика толпы по оба выхода из прохода тоже имела свои периоды, но куда более разреженные. Пока Сейсмович мог вычленить лишь интенсивный диапазон негров, в отличие от прочих почему-то по-черному ругавшихся по-русски на ходу. Не в порядке было и с беляшами — взяли шесть, но шесть в конце концов пятый бомж и увел. Потом человек промокнул рот, подсоединился под столом и бережно перебирал бумаги. Так Сейсмович впервые увидел посмертное изображение Николай Николаича. Фотография была исполнена стереографически. Под разными углами левый глаз Николай Николаича открывался и закрывался, на гиперемированном подглазье правого появлялся и исчезал масляный блик. В боку снимка дрожала радужная пись: “Смерть, забуксовавшая на такой глубине”.

— Да, подпишитесь, — вспомнил человек, переворачивая его лицом вниз.

По памяти Сейсмович подписался “Н” и зачем-то добавил дату.

На другой фотографии, озаглавленной прописью: “с бабы было б и оболочки”, — в том же ракурсе он в ужасе узнал жену, долго не приходил в себя и не знал, что делать.

Человек был еще занят, но он решился:

— Что с ней?

Тот бросил не отрываясь:

— Ничего. В том-то и дело.

— С ней? — повторил Сейсмович навыкате.

— Да хрен с ней, — озлился человек. — Какая разница: ушла она от вас или… ну, в результате-то что? Что нового, в смысле?.. Ну, люди…

Однако Сейсмович, колеблясь, упорно продолжал кивать в схоже подмигивающую левым глазом супругу, притом что правый ее, оставаясь открытым, делался похож на забитую пеплом спираль прикуривателя. Передохнув взглядом на буфетчице и думая, что это, быть может, и не жена его, что бывало, он робко присмотрелся в надежде внимательней, но передумал уже в смятении окончательном.

— Нужно позвонить, — посоветовал он человеку.

— Куда? — отвлекся человек.

— Домой.

На это человек быстрее замолчал в бумаги и предложил к подписи новую — расходный ордер на сумму, которую Сейсмович обязывался погасить в случае провала ПРОК по собственной вине. Следующим пунктом, как a-подзащитному, ему предписывалось провести в достигнутой 1:1 КпЗ (копии Земли) с копией конечности не менее недели с соблюдением действующих норм тактической кумуляции и ПЗ, в том числе: не превышать рамок оборудования и докладывать о любых неисправностях оного по выделенному спецканалу. В Кремль не ходить — виснет. Особенно Георгиевский. Сразу домой. Номер жены, т. п., пространство инфаркта.

— И подпишитесь.

Сейсмович осмотрительно подмахнул.

— Спасибо.

Отсоединившись из-под стола, человек оставил чек и ушел впереди тележки. Пассаж пустел. Сейсмович хотел обратиться к буфетчице, но, инстинктивно сторонясь сумасшествия, глядел вдаль. Я, — не то думал он, но, скорее, уже собственно не головой, а чем-то вблизи податливой поверхности ее, неким отслоившимся мозговым мускулом, не годным более для внятного соображения. И то, что еще пять-десять дней назад он мог бы не задумываясь озаглавить сутью, духовной внешностью своей, ныне же составлявшее зыбкий рельеф сомнения, предательски сносило его именно в этом смысле, стоило. — Плоский, разящий exe. буфетчицы по ночам. И как пятится с теряющим высоту, по-женски сжатым кулаком от двери вдруг передумавший в нее стучать, так и он, сгребя со стола чек, нерешительно попятился к выходу. В дверях его ждали, но это было много проще, чем он мог предположить.

Он даже не слишком старался заходить спереди геометрического тела жены, когда часом спустя она собирала ему на стол в их крохотной кухне 1:1. С мыслью ударить ее ножом и поглядеть, что из этого выйдет, он справился и того легче. Еще хорошо чувствуя в заушьях чуткую руку памяти, он надеялся, что со временем, подобно выкопанному растению, ослабнет и она. Новая жизнь начиналась для него.

Run Сейсмович info.

"ДЕНЬ и НОЧЬ" Литературный журнал для семейного чтения (c) N 5–6 2002 г.