Миллион открытых дверей

Глава 1

Светило солнце, и от этого в кухне все казалось ярким и веселым. Мы с Биерис сидели за столом напротив друг друга и время от времени делали большие глаза, слушая разговор двух людей о событиях, которые происходили еще до нашего рождения. Время от времени то она, то я пожимали плечами.

Следовало признаться, что физически я себя чувствовал совсем неплохо. Впервые за два стандартных дня меня не мучило похмелье, я выспался, и меня не гнали из одного места в другое. Тем не менее я начал все отчетливее понимать, что мне предстоит провести на этой несимпатичной обледенелой скале, заселенной несимпатичными жителями двух колоний, не меньше двух стандартных лет.

Между тем Аймерик с Брюсом говорили и говорили о том, кто умер, кто на ком женился, кто кем работал, а мы с Биерис ждали. Еда по крайней мере была приличная, если рассчитывать на любителей англосаксонской кухни. (Если вы никогда не пробовали блюд этой кухни, то я вам скажу, что в основном они представляют собой жареное мясо, вареные корнеплоды и густые, жирные и жутко соленые соусы. Мне в общем такая еда не нравилась, но Брюс не слишком перебарщивал с жирами и солью и специй добавлял не слишком много. Кофе был крепкий и в меру горчил.) А поскольку рядом со мной не было companho, который напоминал бы мне о Гарсенде, я имел возможность просто-напросто не думать об этой маленькой неверной шлюхе и наслаждаться жизнью. Единственная проблема заключалась в том, можно ли было вообще наслаждаться жизнью в Каледонии.

Наконец я улучил момент, когда в разговоре Брюса с Аймериком возникла маленькая пауза, и спросил:

— Гм… Брюс, я не сомневаюсь, что техника у вас тут такая же, как у нас. И чем же тогда занимаются фермеры?

Брюс вздохнул.

— Ты очень удивишься, узнав, сколько у нас тут редкостных профессий. Мой двоюродный брат — кузнец, его жена — компьютерный программист, а их сын — поставщик молока. Я занимаюсь тем же самым, чем занимаются все в Каледонии, кроме учителей и тех, чья работа требует личного присутствия и участия. Незадолго до того как я прихожу на свое рабочее место, робот отключается, после чего я работаю в течение четырех часов. Видимо, Аймерик не сказал вам о том, что здесь этим обязаны заниматься все, включая и приезжих.

— Но я думала, что мы будем работать при Аймерике, — удивилась Биерис.

— Гуманитарный Совет считает это работой, — объяснил Аймерик, — но каледонское правительство печатает местные деньги, и тратить здесь можно только их. Заработать же местные деньги можно только тем, что ты будешь по четыре часа каждый день заменять робота.

— Вот-вот, — кивнул Брюс. — Черт подери, они даже посла пытались заставить работать. Теперь у власти те самые твердолобые, с которыми мы когда-то боролись, Аймерик, и они ни на йоту не прогнулись. Практически Гуманитарный Совет как бы одолжил вас каледонскому правительству, а поскольку за работу в правительстве никто ни гроша не получает, вам придется отрабатывать свою Рыночную Молитву, как всем остальным.

— Рыночную Молитву? — ошарашенно переспросила Биерис.

— Так здесь называют работу по замещению роботов. — Аймерик вздохнул и подлил себе кофе. — Я тебя еще кое о ком не спросил, — сказал он, посмотрев на Брюса.

— Верно. Он теперь — председатель Совета Рационализаторов.

Кто такой «он», Брюс не сказал. Я посмотрел на Биерис.

Та пожала плечами.

В конце концов Аймерик спросил:

— Брюс, что случилось?

Брюс облокотился о стойку и поскреб ногтем мозоль на пальце.

— Я боялся, что ты спросишь меня об этом. Ну, скажем так: интерес пропал.

— Но ты в это не веришь.

— Ноп, не верю. Но, уж конечно, я не могу винить никого из вас за то, что вы махнули на Уилсон. — Брюс посмотрел на Аймерика, поджав губы. — Господи, я ведь сам так отчаянно пытался туда попасть. Но когда вы все улетели, у движения словно вырвали сердце.

— В Либеральной Ассоциации было семь тысяч членов. Что же такого могло произойти из-за того, что улетели двадцать-тридцать человек?

— Почти все, кто отправился на Уилсон, занимали ключевые посты в руководстве Ассоциацией — кроме Чарли, с вами улетели еще пять региональных руководителей.

— В то время в Либеральной Ассоциации состояли все умные люди, вся интеллигенция!

Аймерик забарабанил пальцами по столу и уставился в одну точку.

Брюс негромко проговорил:

— А ты подумай о том, какого мнения по этому поводу придерживались университетские бюрократы. Им представился шанс избавиться от шестидесяти-семидесяти еретиков и смутьянов и в итоге заполнить несколько нужных вакансий в университете, не прибегая к риску запрета чтения кое-каких запрещенных книг в ходе обучения. Я не говорю, что кто-то из вас был не прав, решив улететь, Аймерик. Я говорю только о том, что в то время, когда вы улетели, мы потеряли больше, чем догадывались, и думаю, что бюрократы все подстроили так, чтобы все вышло именно так, как вышло.

Аймерик довольно долго ничего не говорил. Он просто смотрел в окно и молчал. Наконец губы его тронула едва заметная усмешка, и он сказал:

— Нет, ты только полюбуйся на нас. Ни дать ни взять — точные копии наших папаш, ну разве что мы не просим у Иисуса прощения за то, что проявляем иррациональность.

Брюс рассмеялся и затянул песню «Клятва прохвоста».

Аймерик подпел ему, и голоса их слились в безумное крещендо: «Клянусь, что каяться не стану я в том, что жизнью наслаждался, и ни за что похож не буду я на папашу моего!»

— Это Чарли сочинил, когда нам было по тринадцать, — сообщил нам Аймерик. — Он был лучшим из нас.

— Это точно, — согласился Брюс и развернулся к интеркому, чтобы выяснить, какую работу нам поручат сегодня. — Нам повезло, — сообщил он через пару секунд. — Сегодня — сбор яблок.

Путь до садов был неблизким. Стояла тишина, и пока мы шагали по дороге, мы слышали только, как шелестит под ленивым ветерком листва да как похрустывает гравий под подошвами. Поразительно, но после вчерашнего холода и сырости Утилитопии здесь казалось по-настоящему тепло.

Те разрушения, которым здесь подвергалась земля, меня неприятно поразили. В Новой Аквитании на открытых пространствах росли только те растения, которые нельзя было успешно растить в гидропонных теплицах — типа винограда.

Все остальные земли либо оставляли нетронутыми, либо отводили под парки и города. Здесь же не было никаких открытых пространств, лесов или хоть какого-нибудь ландшафта, который мог бы возникнуть в результате правильно осуществляемого терраформирования и внедрения растительности, которая создала бы такие природные ландшафты. Здесь я видел только уродливые квадратные поля, разделенные каменными стенами и живыми изгородями, ряды деревьев вдоль реки, и все это выглядело искусственно и казалось тем более некрасивым, что никакого дизайна и планирования не было и в помине. Чем-то все это напоминало старинные фотоснимки пейзажей Вермонта или Нормандии.

— Так на кого же конкретно мы работаем, Брюс? — спросила Биерис. — На тебя?

Брюс вынул из кармана портативную кофеварку и сказал:

— Не знаю, хочет ли кто-нибудь из вас еще кофе, но позвольте, я вам кое-что покажу.

Мы остановились на обочине и уселись, прислонившись спинами к большому, нагретому солнцем валуну. Брюс взял чашку, установил маленький цилиндрик кофеварки поверх нее и указал на крошечный дисплей. Затем он нажал на кнопку включения. Послышалось шипение — кофеварка начала всасывать воду из воздуха, а затем, после паузы длиной в несколько секунд, в чашку полился кофе.

На дисплее появилось сообщение:

ЗЕРНА КОФ.

0082

ВОДА.

0005

ЭЛЕКТР.

00002

ПОЛЬЗ. КОФЕВ.

000001

ПОЛЬЗ. ЧАШ. 2Е-8

ХВАЛИТЕ ГОСПОДА

БЛАГОДАРИТЕ ЕГО

ДУМАЙТЕ РАЦИОНАЛЬНО

БУДЬТЕ СВОБОДНЫ

— Здесь по любому поводу выдается такая вот распечатка, — объяснил Аймерик. — Что бы вы здесь ни получали, за все надо кому-то платить, — Вплоть до застежки на штанах, — добавил Брюс. — Но за счет того, что описаешься, денег не сэкономишь — все равно сдерут за порчу нижнего белья.

— Ну хорошо, — кивнула Биерис. — У кого же все это приобретается?

Брюс набрал на крошечном пультике комбинацию цифр.

Дисплей сообщил:

ПРЕД. ОПЛ. ДАН. СИСТ.

КОФ. КОРП. «ЛИБЕРТИ»

ЛИЦ «ГОСПОДНИ НАПИТКИ»

ЛИЦ. «КАЛЕДОНСКАЯ ВОДА»

МОНОПОЛИЯ

«ЧАЙ И КОФЕ ИИСУСА-МАЛЬТУСА», ЛТД

ЛИЦ. «КАЛЕДОНСКОЕ ЭЛЕКТРИЧЕСТВО»

МОНОПОЛИЯ

«БЫТОВЫЕ ПРИБОРЫ РОДЖЕРСА»

ЛИЗИНГ

«МЭРИ КАРТЕР И ДЕТИ»

ПРОКАТ КУХОННОЙ ПОСУДЫ

ХВАЛИТЕ ГОСПОДА

БЛАГОДАРИТЕ ЕГО

ДУМАЙТЕ РАЦИОНАЛЬНО

БУДЬТЕ СВОБОДНЫ

— Ладно, это я понимаю, но кто владеет всеми этими компаниями и корпорациями? Ведь у них обязательно должны быть держатели контрольных пакетов и всякое такое!

— Похоже, Биерис все это восприняла как личное оскорбление.

— Владельцы — мы, — объяснил Аймерик. — Но все дивиденды поступают в фонды здравоохранения и страхования жизни, дабы мы не стали обузой для общества. Потом, когда мы умираем, все, что остается от наших накоплений, переходит к правительству, которое затем приобретает акции для новых работников, вступающих в систему, — Значит, здесь все берется в аренду, лизинг или поднаем? — спросил я, чувствуя себя полным идиотом из-за того, что задал этот вопрос, но при этом отчаянно надеясь на то, что получу другой ответ.

— Так и есть. Наш багаж, который мы получим в ближайшее время, станет, пожалуй, самым крупным объемом частной собственности, когда-либо имевшимся в Каледонии. Все это — часть доктрины, только так рынок может спать спокойно, будучи уверенным в том, что все работают, потому что работа — это то, чего от нас хочет Бог.

Последовала долгая пауза. Дело было не в том, что я так уж боялся работы — то есть я так думал, что не боюсь. Я всегда оставался в форме в промежутках между вылазками, танцами и дуэлями, но что-то в мысли о том, что я должен заменять машину, было такое, что мне нестерпимо хотелось дать по физиономии тому, кому эта мысль пришла в голову.

— Но почему Бог этого хочет? — пылко вопросила Биерис.

Брюс рассмеялся так, словно этот вопрос его задел.

— Я могу ответить на этот вопрос так, как ответил бы, если бы ты задала его мне тогда, когда я был священником. Он любит нас, в работе Он учит нас думать и становиться мыслящими существами, потому что в моральном обществе выбор, правильный с точки зрения морали, всегда дает наибольшую выгоду.

Остальную часть пути мы разговаривали мало. Мы свернули с дороги и пошли по узкой тропе, которая вела в сад.

Вскоре мы подошли к четырем роботам, которые стояли неподвижно, как обнаженные манекены. Солнце играло на их бежево-розовой поверхности. Их головы, лишенные черт и снабженные единственным глазом, были повернуты в нашу сторону.

Брюс подпрыгнул, ухватился за ветку суковатого старого дерева и спрыгнул, держа в руках четыре ярко-желтых яблока.

— Попался, воришка, — сказал он самому себе, раздал нам по яблоку и замахал на нас рукой, когда мы попытались всучить ему монетки. — С вашей стороны было бы весьма вежливо заплатить мне за угощение, и вы, как я вижу, начинаете осваиваться с нашими обычаями, но мы с Аймериком можем вам точно сказать, мы это с детства знаем: яблоки вкуснее всего, когда их крадешь.

Аймерик торжественно кивнул.

— Чистая правда.

Яблоко оказалось холодным, хрустящим и очень сочным. Когда я его надкусил, у меня по бороде потек сладкий густой сок.

— Ой, простите, — сказал Брюс. — Надо было предупредить. В целях морозоустойчивости яблоки должны иметь густой липкий сок.

Я достал из-за рукава носовой платок и вытер бороду и губы. Все мы были смущены.

Но несмотря ни на что, мне было весело. В такой прекрасный день сбор яблок казался не самой плохой работой.

Небо было темно-голубым — я такого никогда в жизни не видел, и все, что нас окружало, в янтарных лучах Муфрида казалось необыкновенно ярким, как на картинке гениального ребенка, который успел освоить азы рисования, но рисовал только основными цветами, без оттенков. Далекие горы были видны в мельчайших подробностях, высокогорные водопады, стекавшие в долину, сверкали подобно расплавленному серебру.

Посреди ветвей царил сладкий аромат яблок. По настоятельному совету Брюса время от времени мы прерывали работу для того, чтобы попробовать самые спелые или красивые плоды. Кожа у меня стала липкой от сока, руки ныли от непривычного напряжения, начался насморк, першило в горле — солнце садилось, и быстро становилось холодно и сыро. Так не уставал я уже много лет, но когда сработали сигнализационные устройства роботов и предупредили нас о том, что они вот-вот включатся и заработают, мне даже стало немного жаль, что все закончилось.

На обратном пути Брюс сказал:

— Вы можете жить у меня сколько пожелаете, но я так думаю, что, как только будет доставлен ваш багаж, вы захотите перебраться в гостевые домики. Это по дороге. Хотите заглянуть и посмотреть?

Гостевые домики оказались тремя маленькими побеленными бетонными коттеджами в рощице абрикосовых деревьев, которые закрывали их от ветра. В коттеджах было пусто и чисто в преддверии прибытия роботов с нашей мебелью и пожитками. Мне показалось, что гостевые домики сильно напоминают те временные жилища, в которых мы селились на Уилсоне.

Аймерик огляделся по сторонам, широко улыбнулся и спросил:

— Твоя работа, Брюс?

Брюс потупился и покраснел, но признался, что так оно и есть. Я вполне мог понять его смущение.

Биерис похлопала в ладоши и сказала:

— Замечательно! Какой у тебя интересный подход. Даже не думала, что можно такого добиться, пользуясь элементарной геометрией.

А я подумал, что она сильно преувеличивает.

Она обернулась к Аймерику и наполовину шутливо поинтересовалась:

— Почему же ты не говорил, что твой друг — такой отличный архитектор?

Брюс побагровел, но не сказать, чтобы расстроился.

Я с ужасом понял, что Биерис действительно восхищена, и снова огляделся по сторонам, чтобы уразуметь, что же такого мои товарищи находят в этих унылых прямых линиях.

Мы прибыли сюда в то время, как в Новой Аквитании пышным цветом расцветало второе барочное Возрождение, характеризовавшееся обилием шпилей, использованием множества многоцветных тканей со сложным рисунком, причудливой тонкой резьбы. Этот стиль один критик назвал «роскошными сетями безумных, романтичных полуэльфов, полупауков». А эти прямые линии просто шокировали. На мой взгляд, ни один аквитанец просто не смог бы такого стерпеть.

Я так и не сумел понять, что в этом находят мои спутники.

Успокоил я себя мыслью о том, что предпочитаю все более теплое и человечное, но даже эта мысль никак не согласовалась с тем, как вела себя Биерис, а Биерис радостно, порывисто переходила от стены к стене, от окна к окну, наблюдая за игрой света на едва заметно изогнутых поверхностях.

Когда мы наконец вернулись в дом Брюса, было совсем недалеко до второго заката, и стало ощутимо холодно. Я огляделся по сторонам, увидел на небе первые яркие звезды, загоравшиеся в удивительных темно-синих глубинах неба над Нансеном, вдохнул чистого, покусывающего язык воздуха и почувствовал, как с краев теплой котловины тянет холодом. Я знал, что на здешних полюсах лежат многометровые шапки замерзшей углекислоты. Мои спутники вошли в дом, а я немного задержался, чтобы полюбоваться на последние розоватые отблески заката над горами на западе.

Потом взошла луна Нансена — там же, над западными горами, ослепительно яркая и довольно теплая. Период ее обращения вокруг планеты составлял чуть меньше десяти часов, и по небу она ползла медленно, диск ее по мере подъема расплывался, озаряемая ею земля светлела, а тени, кравшиеся по земле, становились глубже. Казалось, будто они всасываются В какие-то источники. «Видимо, лет эдак через тысячу, — подумал я, — нансенцам придется оттолкнуть луну подальше от планеты». Приглядевшись получше, я рассмотрел на темном фоне поверхности луны крошечную светящуюся точку — это работал здоровенный искусственный вулкан, обеспечивающий движение спутника. Это зрелище дало мне отличную идею для новой песни, и я поспешил войти в дом, чтобы над ней поработать.

Я сидел, наигрывая на лютне, и тут нам позвонили из Совета Рационализаторов. Нам предлагали встретиться через три дня, чтобы поговорить о том, чем мы можем быть им полезны, К этому же времени мы должны были обратиться в бюро по трудоустройству в Утилитопии и выбрать себе постоянную работу. До этого времени мы могли работать на ферме у Брюса в качестве наемных рабочих.

Мы немного вздремнули во время Первой Тьмы — большинство жителей Каледонии в Первую Тьму спали по два-три часа, а для ночного, продолжительного сна отводили Вторую Тьму, — а потом сытно пообедали. До рассвета еще оставалось порядком времени, поэтому я довольно долго просидел у компьютера, пытаясь выяснить, как каледонцы развлекаются.

Сначала я поискал что-нибудь типа обзора развлекательных мероприятий, но ничего подобного не обнаружил и стал просматривать обычные объявления.

Здесь, как выяснилось, имелось несколько учителей музыки, но ни одного музыканта. Ни одной галереи живописи, ни одного театра. Только я было возрадовался, обнаружив такую категорию, как «учителя литературы», но тут же стало ясно, что занимаются они репетиторством со студентами колледжей. Ну и конечно, здесь было полным-полно «учителей математики».

Я не обнаружил никаких спортивных соревнований, а в таком огромном городе, каким была Утилитопия, кафе, таверн и ресторанов оказалось меньше, чем в Элинорьене, моем родном городке. Зато я обнаружил порядочное количество «крулосут. комф. совр. уч. пом.» в студенческих кварталах вокруг университета. Поначалу я решил, что это какие-то местные эквиваленты питейных заведений. Однако аббревиатуру «ПСП» я разгадать не сумел, а местного языка, который, как многое здесь, назывался «рациональным», я не понимал. Когда же я обратился за справкой, оказалось, что загадочные заведения представляют собой гигантские учебные залы.

В Элинорьене было двадцать профессиональных поэтов, а для того чтобы перечислить всех людей, которые умели играть на разных музыкальных инструментах и петь в нупетском Молодежном Квартале, где я ныне обитал, мне пришлось потратить немало времени. Я всегда думал, что везде живут примерно так, как у нас в Новой Аквитании, и что проблема функционирования полностью автоматизированной экономики в значительной мере решается за счет того, что каждый может найти для себя интересное занятие. Здесь же явно придерживались иного мнения на этот счет и искали иные решения. Под заголовком «Неквалифицированный физический труд» я обнаружил сто семьдесят тысяч объявлений, и большей частью то были работодатели, искавшие наемных рабочих.

Тут я вдруг понял, что отбыл с Уилсона впопыхах и даже не успел сказать Маркабру о том, что произошло и куда я направляюсь. Я набросал маленькое сообщение для него, подчеркнув, как это романтично — ускакать на другую планету, и назвав каледонскую культуру бескультурной.

Вечер Второго Света я употребил на прогулку с лютней, украл в саду пару яблок и старательно пытался свыкнуться с прямоугольными подробностями пейзажа. Когда солнце село за Оптимальными горами, я уже знал, что у наиболее далекой горной цепи названия не было, потому что там никто никогда не бывал, но местные жители в шутку окрестили их «Пессимальными» — у меня уже имелись заготовки двух новых песен, и я даже успел немного привыкнуть к тому, как выглядят окрестности. Я решил, что дней через десять я, пожалуй, буду готов поверить в то, что существует разница между «привлекательным» и «непривлекательным» способами посадок растений. Я вынужден был признаться, что и в каменных стенах, и в извилистых руслах ручьев было своеобразное очарование.

Домой я вернулся тогда, когда стремительно подступала Вторая Тьма. После ужина я быстро и крепко уснул, а проснулся, чувствуя себя виноватым в том, что совершенно не думаю о Гарсенде.

Глава 2

Утром нас ожидали новые назначения. Аймерику с Брюсом было поручено снова заняться сбором яблок. Биерис предстояло сесть за пульт маленького автокара и развезти пропитание овцам Брюса, составлявшим часть местного поголовья.

А на мою долю выпала уборка коровника.

Зловредный компьютер радостно оповестил меня о том, что данная работа рассчитана на двенадцать часов, поэтому я могу посвятить ей свои оставшиеся три смены в должности наемного рабочего на ферме Брюса.

Отработав первые четыре часа в качестве экскаватора, я просто стонал от изнеможения. Кроме того, до этого дня я как-то не удосужился заметить, что на Нансене сила притяжения чуть больше чем на восемь процентов выше, чем на Уилсоне. Но тут каждая лопата с навозом весом в три килограмма весила почти на четверть килограмма больше, а каждые тридцать килограммов того же навоза, наваленного на тачку, весили тридцать два килограмма четыреста граммов, так что к концу смены я очень даже хорошо ощущал все эти лишние граммы. Несколько часов у меня ушло на то, чтобы привыкнуть к новым соотношениям между инерцией и весом, поэтому в течение первого часа содержимое лопаты я время от времени швырял в стену вместо тачки, а оно, будь оно трижды неладно, отлетало от стены и попадало на мою одежду. Еще час я потратил на то, чтобы научиться предотвращать недолет навоза до тачки, иначе он падал мне на ботинки.

Я написал еще два письма Маркабру. В первом я поведал ему о симпатичном местном обычае возрождения древнего насильственного труда, а во втором — о своем открытии, суть которого заключалась в том, что за последние пятьдесят лет восемнадцать миллионов обитателей Каледонии произвели на свет девятнадцать романов, около тысячи опусов светской музыки (причем все это были сольные инструментальные пьесы, а почему — оставалось только гадать) и двести шестьдесят два общественных здания, спроектированных людьми, из них тринадцать спроектировал Брюс. Просмотрев фотографии этих построек, я пришел к выводу, что в некотором роде Брюс действительно архитектор — по здешним меркам. Затем я добавил:

И все же я воодушевлен, поскольку за это же самое время каледонцы отслужили около семидесяти миллионов месс и сочинили сто тысяч гимнов. Маркабру, когда я вернусь — быть может, мне повезет, и я застану хотя бы последний месяц правления Исо, — я буду тебе весьма признателен, если ты уделишь мне трое суток, в течение которых мы с тобой будем непрестанно повторять: «А теперь не делай ничего неразумного». Если я еще сумею двигать ногами после того, как буду здесь все время грузить навоз, из меня получится просто идеальный Риголетто, а судя по тому, как ноют у меня плечи, оно так и будет. Брюс уверяет меня в том, что скоро я перестану жаловаться.

Брюс меня обманул. Когда прошло еще двое суток и мы собрались в Утилитопию, у меня по-прежнему ныли не только плечи. Может быть, из-за того, что он так за меня переживал, он предложил мне обучить меня водить «кота». Я с радостью согласился.

Когда мы рядом сели за руль, он сказал:

— С этими рычагами не так-то просто управиться. Ты уверен, что хочешь научиться?

— Что угодно, только бы не возиться с дерьмом.

— Ха, — сказал Аймерик, с удобством усевшийся позади. — Ты — официальный помощник правительственного экономиста. Можешь считать, что ты еще и не начинал возиться с дерьмом.

— Всякий, кто не видит разницы между образными высказываниями и буквальными, никогда не занимался тем, что обозначено буквальными высказываниями, — гордо ответил я.

Следуя указаниям Брюса, я потянул за рычаг подъема.

«Кот» приподнялся на пару сантиметров. Поршни выдвинули гусеницы.

— Почему же не занимался? — возмутился Аймерик. — Очень даже занимался. Только этим и занимался — подростком, в столовой в Утилитопии. Мой отец считал, что это — отличная подготовка к будущей политической карьере. Это очень престижно — иметь в анамнезе грубую физическую работу. Господи, как я его ненавидел!

— А он еще… — начала Биерис.

— Да, — не дал ей договорить Аймерик. — Он — председатель Совета Рационализаторов. — Здесь это примерно то же самое, что у нас — премьер-министр.

Брюс заканчивал проверку исправности систем. Как только по голографическому кубику, на который он внимательно смотрел, пробежала последняя зеленая волна, он спросил:

— А ты не звонил ему вчера вечером, Аймерик?

— Он знает, где я. И кто я такой. Он сам может мне позвонить. Если захочет.

Брюс сделал вид, что ничего не слышал, повернул голову ко мне и сказал:

— А теперь постарайся запомнить: правая педаль — скорость, левая — тормоз, правый рычаг управляет правой гусеницей, левый — левой гусеницей. Кнопка наверху левого рычага уравнивает угол поворота обеих гусениц, кнопка наверху левого — фиксирует их в положении, при котором они развернуты на полградуса внутрь. Нажав дважды на педаль скорости, ты выводишь ее в постоянный режим, нажав трижды, Даешь постоянную нагрузку, а потом можешь убрать ногу с педали, если тебе не понадобится непосредственно управлять скоростью или задать другие ее параметры. Как только твоя нога коснется педали, ты получишь прежнюю скорость. И не бойся! На протяжении двадцати пяти километров тебе не попадется по дороге ничего такого, во что можно было бы врезаться и откуда можно было сверзиться. На ровной дороге гусеницы держи параллельно, на подъеме сдвигай, на спуске раздвигай, то же самое делай, если понадобится быстро затормозить.

С места я сдвинул «кота» рывком, но никто не пожаловался. Я подумал, что Аймерик еще что-нибудь расскажет о своем отце, но он молчал, а я вел машину со скоростью сто пятьдесят километров в час и старательно выполнял все рекомендации Брюса. К тому времени, когда я наконец начал более или менее соображать, чем занимаюсь, мы уже одолели половину Содомской котловины. Местность была настолько хороша, что все разговоры сводились к восторженным восклицаниям, а я смотрел только на дорогу. Через полчаса мы достигли перевала, спустились в Каньон и помчались по извилистой дороге к Утилитопии.

Заседание Совета Рационализаторов проходило в небольшой комнате без окон и каких-либо украшений. На стене под потолком был размещен большой интерактивный экран, напротив каждого из пятидесяти с лишним стульев стояло по небольшому терминалу. Стул, на котором сидел я, был ужасно неудобный. Спинка немилосердно жала спину, а край сиденья врезался в ляжки. Судя по тусклым цветам всего, что находилось в комнате, здесь должно было противно, кисловато пахнуть, но из ароматов я отметил только едва ощутимый, стерильный запах мыла, какого-то дезинфицирующего средства и холодного пластика.

Заседание началось с молитвы, которая сильно смахивала на пункты контракта. «Отче наш, признавая, что единственно разумным… как существа, сотворенные наделенными способностью к рациональному мышлению… отсюда вывод о том, что… как следует из рассмотренной части Твоего Закона…» И так далее, и тому подобное. Завершилась молитва следующей фразой: «Ибо нет сомнений в том, что ни один человек в обозримом мире не может быть, не был и никогда не будет более великим, нежели Ты».

Затем началось обсуждение всяких злободневных вопросов. Было утверждено множество изменений в ценах (очевидно, здешний рынок не имел ничего общего с понятием «рыночных механизмов»), было зачитано неимоверное количество отчетов, авторы которых, по-моему, всеми силами стремились доказать, что аморальность сведена к максимально возможно низкому уровню.

Наконец дошли до Нового Дела — то бишь до нас. Советникам явно не нравилось то, что Аймерик настаивает на том, чтобы к нему обращались, употребляя его аквитанское имя, но все время, пока он вычерчивал на экране всякие графики, его вежливо слушали. Я сидел в таком положении, при котором стул медленно пожирал мой копчик и ягодицы, но терпел это истязание.

Затем последовали трехчасовые дебаты. Я в них ничегошеньки не понял и тем более не понял, зачем нужно было три часа кряду спорить о том, что явно ни у кого не вызывало интереса. После продолжительных споров, суть которых, я так думаю, сводилась к тому, что важнее: принцип или выгода, советники решили, что, пожалуй, на сегодняшний день их рынки сами не справятся с последствиями нововведения, и Аймерика, Биерис и меня назначили консультантами пастора, ведавшего функционированием рынка. Я сразу понял, что раз пастором, ведавшим функционированием рынка, является тусклого вида особа по имени Кларити Питерборо, должность эта наверняка формальная. Нам было сказано, что наша работа будет состоять в том, чтобы помогать Кларити Питерборо в выдвижении предложений о том, как справляться с ожидаемыми изменениями.

Когда заседание закончилось, председатель Совета Каррузерс сказал, что желает побеседовать с нами и пасторшей, и мы перебрались поближе к нему. Никто из советников не обратился к нам, прежде чем уйти, но и друг с другом они тоже не разговаривали — все встали и ушли после заключительной молитвы.

Когда за советниками закрылась дверь, Аймерик обратился к отцу:

— Приятно видеть вас в добром здравии, сэр. Надеюсь, эта работа принесет нам совместную выгоду.

Каррузерс-старший резко кивнул.

— Я ценю твою любезность. У нас очень много дел. Ты доволен своей новой жизнью?

— Яп, очень.

Голос Аймерика, напрочь лишенный выразительности, звучал так, словно этот тон он отрабатывал не один год.

Каррузерс даже не удостоил сына взглядом. Он сказал тихо, еле слышно:

— Следовательно, твое желание эмигрировать наверняка было основано на высокорациональной оценке скрытых факторов ситуации. Позволь тебя поздравить.

— Я вам весьма признателен.

У меня было такое впечатление, что двое людей говорят о любви с помощью семафора.

Отец и сын обменялись низкими официальными поклонами. Аймерик едва заметно усмехнулся — а может быть, мне показалось, и это была всего-навсего гримаса, вызванная напряжением.

Затем, словно ничего особенного не произошло, не подумав обнять или хотя бы пожать руку сыну, которого он не видел четверть века, старик председатель заговорил о деле.

— Прошу всех садиться. Теперь, когда это глупое собрание закончилось, мы можем отказаться от официоза. Аймерик — я правильно произнес? Ударение на первом слоге? Отлично. Думаю, с ее высокопреподобием Кларити Питерборо ты был знаком до отъезда.

Мы все склонили головы — похоже, это была местная традиция. «Высокопреподобие» звучало как настоящий титул. На самом деле в составе Совета Рационализаторов половину составляли женщины. Я поначалу подумал, что советники захватили с собой жен, но потом заметил, что все женщины голосовали. Я все еще был ощутимо потрясен тем, что здесь женщины выполняли работу, до которой аквитанки ни за что на свете не опустились бы, но мне явно следовало привыкать к местным традициям, посему я постарался смотреть на Кларити со спокойным равнодушием.

Кларити Питерборо была стройной, невысокого роста, на вид ей было около сорока. Она непрерывно моргала, словно плохо переносила свет. Как большинство истинно верующих каледонок, она была очень коротко подстрижена, но после последней стрижки волосы у нее явно отросли — еще чуть-чуть, и можно было бы причесываться. Ее рубаха и комбинезон морщили так, словно были скроены не по размеру, а может быть, она их носила дольше, чем следовало.

Она посмотрела на всех нас так, словно хотела хорошо запомнить наши лица и имена. Во взгляде ее было что-то такое, отчего мне показалось, что так бы смотрел на роскошные экземпляры, только что пополнившие его коллекцию, собиратель бабочек.

— О, — сказала Кларити, — вы такие разноцветные. Людям будет приятно на вас смотреть.

Мы все покраснели. Биерис поблагодарила Кларити.

Мне показалось, что председатель удивленно вздернул бровь, но я пока его слишком мало знал для того, чтобы судить наверняка. Неужели каледонцы все время тратили на то, чтобы разгадывать чувства друг друга?

— Позвольте мне удостовериться в том, что я правильно произношу ваши имена, — проговорил Каррузерс-старший. — Биерис и Жро?

У него получилось почти правильно.

— Жиро, — поправил я. — Короткое «и» между «ж» и «р».

Он кивнул.

— Жиро, — произнес он, на этот раз безукоризненно правильно. — Надеюсь, вы простите мне мой акцент. Читаю я на нескольких языках, но говорю без запинок только на терстадском и рациональном.

Служащий принес большие кружки с горячей, немного солоноватой водой, в каждой из которых плавало по ломтику какого-то цитрусового плода. Брюс и Аймерик нас заранее проинструктировали на тот предмет, что всем нам придется терпеливо ждать, пока Каррузерс выпьет этот напиток, затем следовало выпить нам, причем питье было сопровождено тремя длиннющими молитвами. Этот ритуал показался мне на редкость глупым, но не глупее других, и вдобавок пить теплую жидкость оказалось очень приятно — она согревала. Я даже стал гадать, как в этой странной аскетической культуре сохранилось нечто настолько приятное.

Каррузерс едва заметно вздохнул и проговорил:

— Позвольте начать с того, что я снова изложу вам проблему, дабы я удостоверился в том, что верно понимаю ее суть. Думаю, я могу считать себя компетентным и весьма рациональным в таких вопросах, поскольку обладаю большим опытом в математическом обосновании верной политики и верного богословия. Даже если вы не сумеете оценить мою логику сразу, надеюсь, вам станет понятна ценность моих эмоций.

Я не мог понять — то ли он нас оскорбляет, то ли пытается признаться в собственной некомпетентности.

Он продолжал:

— Не думаю, чтобы кто-то здесь был по-настоящему заинтересован в появлении спрингер-транспортировки. Пребывая в изоляции от остальных планет Тысячи Цивилизаций, мы в течение нескольких столетий наслаждались созданием воистину рационального мира. Однако его создание ни в коем случае нельзя считать завершенным. На мой взгляд, внедрение рационального христианства за счет установления связей которые повлечет за собой спрингер-транспортировка, будет отброшено назад. Мы просто решили, что связи должны установиться рано или поздно и что если это произойдет позднее, ситуация станет еще хуже. Поэтому и было принято решение согласиться на контакт немедленно. Должен, однако, добавить, что многие из наших выдающихся сограждан по-прежнему против нашего решения.

Я поерзал на стуле. Треклятое сиденье снова принялось терзать меня. Я заметил, что заерзали и остальные, включая самого Каррузерса.

— Мне представляется, — сказал Каррузерс, — что прежде всего мою тревогу должна вызвать так называемая «помощь на время переходного периода», которую нам предлагает Гуманитарный Совет. Вы можете предложить такие методы внутренней политики, которые нам могут не понравиться. Имеем мы право сказать «нет»?

Аймерик подумал пару секунд и ответил:

— Мне поручено только давать советы и оказывать техническую помощь в решении тех серьезных сдвигов, через которые придется пройти вашей экономике. Гуманитарный Совет очень заинтересован в том, чтобы реинтеграция Тысячи Цивилизаций проходила гладко, и поэтому его сотрудники желают, чтобы в социальном плане вы пострадали как можно меньше.

Каррузерс прижал пальцы к седым вискам и проговорил:

— Значит, они вовсе не удосужились изучить нашу культуру. Если бы они сделали это, они бы поняли, что никакие экономические сдвиги здесь невозможны.

Аймерик вычертил на большом экране три графика.

— В одном смысле вы правы, — сказал он. — Но все это будет носить временный характер, так что чтобы вы ни предпринимали даже при том условии, что у вас имеется извращенная тяга к катастрофам, через шесть-семь лет все будет просто превосходно. Я же говорю только о том, какими способами смягчить удар.

— А я не вижу, зачем бы целиком и полностью рациональному рынку вообще переживать какой-то удар.

— Пока у меня нет всех данных по Каледонии, и через пару дней я смогу говорить с вами более конкретно, но вот каков в общих чертах исторический опыт: через тридцать стандартных дней в здании Посольства откроется биржа.

На самом деле это гигантская торговая ярмарка с огромным количеством каталогов. Каждая цивилизация, на которой уже существуют спрингеры, посылает на такую ярмарку своих представителей и товары. Выбора у вас нет: это — неконтролируемая свободная торговля, включая цены и объемы поставок.

— Что ж, я вижу, что это могло бы повредить другим цивилизациям, но при нашей целиком и полностью рациональной…

Аймерик не отступался и продолжал свои объяснения в таком тоне, словно разговаривал с четырехлетним ребенком.

— Нет, погодите. Я подчеркиваю: цены неконтролируемы. Не люди, а цены. Вы не сможете заморозить или ограничить накопления и приобретения, вы не сможете выстроить некую структуру, за счет которой заставите ваших граждан «рационально» хотеть того, чего бы вам хотелось, чтобы они хотели. Они могут как угодно тратить свои сбережения, покупать что пожелают и лично владеть приобретенным, а не брать в аренду.

Отец Аймерика очень медленно поднялся — так, словно под столом его кто-то укусил и теперь рана кровоточила. Он оперся руками о стол и вдруг еще сильнее постарел.

— Следовательно, через тридцать стандартных дней у нас не останется никакого экономического самоуправления?

— У вас останется довольно много рычагов власти, которыми вы сможете пользоваться по своему усмотрению, — вы сможете регулировать валютные и банковские операции, увеличивать и сокращать бюджет, поднимать и снижать налоги.

И вы по-прежнему сможете устанавливать цены и ограничивать объемы приобретений и услуг на местном рынке. Но вы не сумеете запретить или обложить налогами межпланетную торговлю и диктовать цены на межпланетном рынке, не сможете и касаться любой собственности, приобретенной таким путем. Вы сумеете многое контролировать в области экономики — но вам не удастся запретить людям выходить за ее пределы.

Каррузерс принял просто-таки боевую стойку — поднял руки так, словно собрался драться.

— Я все еще не… нет, это не имеет значения. Все равно никаких проблем с этим у нас не возникнет, разве что только наша вера подвергнется испытаниям, а испытаний всегда хватает. Нам просто нужно верить в то, что после нескольких столетий обучения рациональности наши люди пожелают приобретать только то, что сделает их по-настоящему счастливыми.

Аймерик покачал головой, словно бык, у которого потемнело в глазах.

— Я хочу сказать о том, что люди не станут хотеть того, что бы вы хотели, чтобы они хотели. Более всего вас изумит их радость от владения вещами, которые им на самом деле будут принадлежать. — Он вздохнул. — Но все это пока неактуально. Пока. Потому что даже при том, что все будут покупать то, чего вам бы хотелось, все равно могут возникнуть неприятности.

Каррузерс явно с трудом владел собой. Он заходил из стороны в сторону. У Питерборо вид был тоже очень взволнованным, и она, похоже, хотела что-то сказать, но тут Каррузерс заговорил вновь:

— Думаю, это тебе тоже придется мне объяснить. Я слушаю.

— Благодарю. — Аймерик откинулся на спинку стула и на пару секунд уставился в потолок. — Как бы это получше выразить… Ладно. Если каледонцы такие рациональные и прагматичные, то они, естественно, будут стараться приобретать любые товары, которые будут дешевле, чем их стоимость по здешней системе лизинга. Правильно я говорю?

— Тебе не обязательно читать лекции отцу. Я тебя учил рациональности.

— Знаю. Помню. Простите, если обидел вас, сэр.

— Твои извинения приняты. Продолжай.

— Хорошо. Те товары, которые собой заменят импортные, уже в большинстве случаев произведены либо запланированы к производству. Следовательно, скопится избыток продукции, избавиться от которой можно будет только за счет снижения объемов производства и цен. Однако снижение цен на одном конце системы означает снижение оплаты труда на другом ее конце. Снижение объемов производства означает меньшую занятость. Поэтому денег у людей станет меньше, следовательно, рынок сузится, и тогда отказываться люди станут от приобретения менее желаемых отечественных товаров. Тем временем деньги поплывут на приобретение экспортной продукции, из-за чего подскочат показатели ваших процентных ставок, а следовательно, и стоимость производства отечественных товаров. Стало быть, будут непрерывно возрастать вложения в производство товаров, которые будут продаваться во все меньшем объеме по все более низким ценам… Начнется непрерывное движение по спирали вниз — то есть то, что обычно именуют «спрингер-контактным кризисом».

Питерборо энергично кивнула.

— Это вполне логично, хотя у нас ничего подобного не происходило уже около пятисот лет. Но как же нам преодолеть этот кризис? Не преодолевается ли он сам по себе, как на классическом свободном рынке?

— Верно. При том, что ваши собственные цены упадут так низко, вы неожиданно получите целый ряд самых дешевых экспортных товаров от Тысячи Цивилизаций при самых высоких процентах с вложений капитала. Деньги хлынут рекой, и вы получите головокружительный рост благосостояния и взрывную инфляцию. Вся система еще раз-другой прокрутится по кругу, но вам не избежать позитивного «осадка». Каждый подъем и последующий кризис будут приводить вашу экономику в большее соответствие с общей экономикой Тысячи Цивилизаций, поэтому лет через шесть-семь ваше производство поднимется на более высокий уровень.

Короче говоря, через несколько недель после открытия Ярмарки начнется «контактный кризис» и продлится еще пару лет, затем «контактный бум» вызовет взрыв инфляции, и этот период продлится еще несколько лет. Это будет напоминать долгую поездку по пересеченной местности, но в конце концов все встанет на свои места.

При условии принятия адекватных мер мы сможем добиться того, чтобы все немного подзатянули пояса и пережили грядущие потрясения. С другой стороны, если все бросить на произвол судьбы, у некоторых дела могут пойти просто замечательно, но другие обнищают, а это будет означать повсеместную зависть, несчастья и злобу.

Последние слова Аймерик произнес подчеркнуто громко и решительно. При этом он не спускал глаз с отца. Старик сердито смотрел на сына. После довольно-таки продолжительной паузы он спросил:

— Ты можешь это доказать?

— Яп, ещ-как, мож-не-сом, док-выш-крыш, — ответил Аймерик.

Я так и не сумел впоследствии хорошо освоить рациональный язык, но могу сказать, что приблизительно это означало: «Да, проклятие!»

А тогда мне показалось, что у Аймерика образовался какой-то немыслимый дефект речи. Слух мой еще не привык выносить такого обилия согласных звуков подряд.

— Следовательно, — очень медленно произнес Каррузерс, — цели, преследуемые Гуманитарным Советом, как минимум отчасти рациональны — теоретически, и, я так думаю, нам следует считать, что они действительно намерены оказать нам реальную помощь. При таких условиях вполне рационально и разумно немедленно заняться всеми необходимыми приготовлениями. Добавлю также, что я с нетерпением жду твоего доклада. — Он потянулся и зевнул. — Я также считаю, что с моей стороны весьма рационально желать, чтобы все это произошло в то время, как пост председателя Совета будет занимать кто-то другой. Рационально и для человека моего возраста желать немного соснуть во время Первой Тьмы.

Аймерик едва заметно улыбнулся и сказал;

— Сэр, если на этом официальная часть заседания закончена, могу ли я поинтересоваться, когда вы приняли решение? Признаюсь, я не поинтересовался этим заранее.

Старик Каррузерс неохотно кивнул.

— Совершенно верно. С моей стороны было бы иррационально обидеться на тебя за то, что ты не поинтересовался сведениями, не представлявшими для тебя непосредственного интереса.

— Отец, — сказал Аймерик, — я сказал не подумав. Это вышло безвкусно и некрасиво. Ведь мне нужно было потратить всего секунду на то, чтобы это выяснить, и я мог бы доставить вам удовольствие, проявив интерес к вашим делам. Пожалуйста, примите мои извинения и скажите мне, когда же вы все-таки приняли решение?

Отец, не мигая, уставился на Аймерика. Другой бы на месте Аймерика давно отвел взгляд, безмерно разозлившись. А Аймерик спокойно, холодно смотрел на отца.

В конце концов Каррузерс-старший высказался:

— Согласно вашим обычаям, мне бы следовало принять твои извинения. Мне это не будет стоить ровным счетом ничего, а тебе может пойти на пользу. Но какое бы удовольствие ни испытал от этого я, оно будет иррациональным, а такие удовольствия — это искушения, уводящие нас с пути истинного рационального христианства.

Последующая пауза получилась особенно долгой. Наконец старик проговорил — так тихо, что я едва расслышал:

— Однако я принимаю твои извинения.

— Благодарю, — отозвался Аймерик.

Старик направился к двери. По пути он сказал:

— Боюсь, я чувствую себя неловко из-за прилива эмоций. Надеюсь, вы все извините меня, но мне действительно необходимо прилечь.

Дверь за ним закрылась. Никто не успел сказать ни слова.

— Как это необычно, — заметила Питерборо. — Я никогда его таким не видела, а мы несколько лет являемся близкими друзьями. — Она встала. — Полагаю, остаток дня вы сегодня употребите на выбор работы. Так что давайте поговорим о наших планах по интеркому после того, как вы доберетесь до дома, а встретимся через пару дней. — Она обвела нас взглядом и улыбнулась. — Я так рада, что вы здесь. В Каледонии так часто забываешь о прекрасных вещах, в которых нет ни капли рациональности. Думаю, вы сумеете помочь нам вспомнить о таких вещах.

— «О прекрасных вещах, в которых нет ни капли рациональности»? — недоуменно переспросил Аймерик. — Но я так думал, что это…

— Ересь? — подсказала Питерборо и улыбнулась шире. — Так думают очень немногие.

Глаза ее так сверкнули, что я не удержался и улыбнулся в ответ. Раньше мне никогда не нравились некрасивые женщины — тем более неряшливо одетые. Питерборо вежливо кивнула всем нам и ушла.

Я, честно говоря, не очень представлял, что написать этим утром Маркабру. Может быть, мне стоило дождаться ответа от него, а ответ должен был прийти через день-другой. На самом деле было удивительно, почему Маркабру до сих пор мне не ответил.

Я обернулся, чтобы обратиться к Аймерику, но он сидел, задумчиво уставившись на стену, обхватив себя руками.

Все молчали до тех пор, пока за нами не явился Брюс.

Аймерик медленно встал и вздохнул.

— В один прекрасный день, companho, за распитием моря вина я постараюсь объяснить вам, что тут только что произошло. Но не теперь. Сейчас мы с вами скорчим самые постные физиономии и отправимся на собеседование в бюро по трудоустройству. Люди там напрочь лишены чувства юмора, насколько мне помнится, поэтому постарайтесь не говорить ничего такого, что могло бы быть воспринято буквально.

Брюс хихикнул.

— Чарли назначили четыре недели морально-корректирующей терапии на почве выбора работы, потому что он, в ответ на предложение описать идеальную работу, заявил, что желает быть викингом и всю жизнь мечтает о том, чтобы ограбить и спалить дотла Утилитопию. Так что будьте очень осмотрительны.

Глава 3

Бюро по трудоустройству оказалось очень просторным и чистым помещением, стены в котором были выкрашены в приятные пастельные цвета. Если мне что и напомнило это место, так это вестибюль психиатрической больницы в Нупето.

Во время уборки навоза днем раньше мне пришла в голову одна идея, окончательно очертить которую мне помог Брюс.

Вот только никто не подсказал мне, как я смогу втолковать эту идею компьютеру, а уж тем более — живому каледонскому бюрократу. Наверное, это показалось Брюсу и Аймерику настолько очевидным, что ни тот, ни другой мне ничего не сказали.

Конечно, судя по тому, что я наблюдал во время собрания, можно было вполне сделать вывод о том, что разница между компьютером и каледонским бюрократом не так уж велика.

После того как я ответил на первые вопросы, сидя за клавиатурой, с потолка опустился микрофон, и компьютер поинтересовался тем, какую бы работу я предпочел.

Сначала я решил было брякнуть что-нибудь типа «Пожалуй, я бы не прочь поработать жиголо» или «Нет ли у вас вакансий гладиаторов?» и мысленно проклял Брюса за то, что он рассказал мне об истории с Чарли. Но я расслабился, взял себя в руки и ответил:

— Мне бы хотелось открыть практическую школу новоаквитанской культуры.

— Пожалуйста, объясните, что такое «практическая школа», — сказал компьютер.

— Это такое место, где учащиеся получают знания за счет собственного опыта и наработки навыков, а не за счет лекций. Фактически курс обучения состоит в том, чтобы на каждом занятии учащиеся смогли освоить манеру поведения аквитанцев в какой-то определенной сфере деятельности.

Компьютер на некоторое время задумался. Затем где-то в дебрях электронного хаоса сформировалась мысль.

— Возражение: отсутствие реальной выгоды для учащихся и для каледонского общества. Мышление аквитанцев нерационально. Ожидаемые результаты: засорение мышления каледонцев неканоническими понятиями и последующая ненужная разнородность мышления каледонцев.

Поскольку Брюс не сомневался в том, что это будет единственное возражение, с которым мне придется столкнуться, я был подготовлен.

— Аквитанская культура, — сказал я, — очень сложна и легко уязвима. В этом смысле каледонцам ничто не грозит, поскольку они отличаются выносливостью социальных идиотов. — Между прочим, это была чистая правда, если судить по тому, как вел себя в течение первого года на Уилсоне Аймерик. — Единственный способ безопасного существования в рамках аквитанской культуры заключается в том, чтобы научиться следовать правилам по привычке, а не в том, чтобы стараться сразу заучить все эти правила.

— Возражение, — ответил компьютер. Похоже, он мыслил с опережением, — Исторически торговля между Каледонией и Аквитанией существовала на таком уровне, что на экономике это никак не сказывалось, и заключалась в немногочисленном обмене экономистов на искусствоведов и преподавателей литературы. Это указывает на то, что очень немногие каледонцы пожелают иметь дело с аквитанцами и аквитанской культурой, и, следовательно, рациональной потребности в поддержке вашей школы не будет.

Мне показалось, что мне удалось что-то втолковать компьютеру во время предыдущей тирады, посему я позволил себе маленькую надежду.

— Исторический опыт здесь ни при чем, — сказал я, — потому что он сводился в обмену информацией. Как только заработает спрингер, к вам хлынет поток товаров. Рекомендую свериться с теорией международной торговли, ключевые имена — Рикардо, Гекшер, Оглин.

Этими фамилиями меня снабдил Аймерик — он сказал, что они потребуют такого безумного поиска, что компьютер вряд ли пожелает его проводить и предпочтет спросить меня.

На всякий случай я решил не делать паузы.

— Вполне можно ожидать, что вместо ученых, потративших многие годы на изучение аквитанской культуры, в школу направятся толпы малоопытных бизнесменов. Вы же не хотите, чтобы они завоевали репутацию дикарей.

На самом деле я не располагал никакими фактами в поддержку этого предположения, но мне показалось, что прозвучал мой аргумент весьма внушительно.

На этот раз пауза затянулась. Я принялся осматривать тесную кабинку в поисках хоть каких-нибудь элементов украшения или хотя бы порчи имущества. Но нет, ничего такого я не смог увидеть. Наверное, тут прибирали после каждого интервью.

Я стал думать о десяти миллионах каледонцев, которые приходили сюда для того, чтобы компьютер говорил им о том, чем им заниматься до конца жизни, и при этом ни один из них не оставил хотя бы царапинки в этой холодной, противной кабинке. Я мысленно возблагодарил Бога за то, что мне здесь торчать всего только год — ну, может, два.

Когда компьютер наконец ожил, он проговорил:

— Последнее возражение: насаждение аквитанской культуры может спровоцировать появление нерациональных типов мышления, что, в свою очередь, повлечет за собой значительное снижение общей рациональности каледонского общества, экономики и политики.

Я не знал, как расценить «последнее возражение». То ли это означало, что я должен привести еще какие-то аргументы и мне будет сказано «да», то ли, наоборот, что мое пожелание отвергнуто и мне только что было сказано, на каком основании. Как бы то ни было, возражение прозвучало в точности так же, как самое первое, и я не собирался позволить компьютеру так легко отделаться. Компьютеры так устроены: они думают, что способны одурачить нас, непрестанно повторяя одно и то же.

— Послушайте, — сказал я, — начнем с того, что всякий, кто сойдет с ума или начнет мыслить иррационально, походив в Центр Аквитанской Культуры, изначально чертовски слаб в своей рациональности. Если я представляю собой источник вредного влияния, то хотя бы вы будете знать, откуда оно исходит. Можете считать меня системой экспресс-сигнализации или еще чем-нибудь в этом роде.

Проклятие! Мне вовсе не хотелось два стандартных года подряд грузить лопатой дерьмо на тачку!

— Просьба уточнить: слово «чертовски» употреблено как выразительный оборот или в буквальном смысле?

— Как чертовски выразительный оборот.

Что ж, похоже, я таки достукался. Когда кто-то испытывал нормальные чувства рядом с каледонцами, их это удручало. Можно было не сомневаться в том, что, продемонстрировав такую вспышку неконтролируемых эмоций, я доказал компьютеру, что такому безумцу, как я, ни в коем случае нельзя позволять кого-либо чему-либо учить и уж тем более открывать общедоступные курсы. «Ну все, — решил я, — теперь меня направят на сортировку гнилых овощей или еще куда-нибудь в таком роде».

— Предложение в общих чертах принято, — как ни странно, ответил компьютер. — Преимущества заключаются в социальной профилактике иррациональности и склонности к греху у отдельных личностей, развитии базы навыков для потенциально возможного расширения торговых контактов и оценки существующей политики. — Тут отъехала в сторону шторка, открылся дисплей. — Пожалуйста, введите все данные в ответ на последующие вопросы, дабы у агентства была возможность произвести расчеты по капиталовложениям и необходимые приготовления.

Не совсем веря в удачу, я ответил на уйму вопросов касательно площади помещений и оборудования, необходимого для различных занятий, назвал число учащихся, которое хотел бы набрать на разные курсы, которые намеревался предложить, и так далее, и тому подобное. Вечером в письме Маркабру я написал о том, что, пожалуй, здешние компьютеры отличаются от здешних людей большим сочувствием и логикой.

Близилась к концу Первая Тьма, а стало быть, пора было перекусить, когда мы завершили наши дела в бюро и за нами заехал Брюс. Аймерик получил должность профессора аквитанской литературы в университете. Брюс и Аймерик постарались втолковать мне, почему в Каледонском университете существует такой предмет, как литературоведение. Я этого так и не понял, но говорили они о том, что, поскольку высокоразвитой культуры без хотя бы какого-то интереса к литературе существовать не могло, каледонцы все-таки от литературоведения не отказывались — так, на всякий случай, мало ли что, вдруг на что сгодится.

Разговаривали мы громко, почти орали, пытаясь перекричать вой бури за окнами кабины. Путь до семнадцатого продуктового магазина, по совместительству — столовой, оказался недолгим. Брюс с Аймериком утверждали, что там неплохо кормят. Биерис всю дорогу молчала, слушала мои возражения и объяснения Брюса и Аймерика.

— А ты чем будешь заниматься? — поинтересовался я, когда мы вошли в туннель, ведущий к столовой.

— Брюс меня берет на постоянную работу. Мне на самом деле понравилось работать на ферме, вот я и подумала, что попрошусь туда.

— А ты так решила не потому, что хочешь смыться подальше от здешнего холода и слякоти? — спросил я. — Я понимаю, тут уныло, но…

— Ну, и из-за этого тоже, — ответила Биерис. — Но мне в самом деле там понравилось.

Последовала долгая неловкая пауза, а потом Аймерик с Брюсом заговорили о давно умерших знакомых. Биерис со мной разговаривать явно не желала, но, к счастью, тут нам принесли еду.

Вследствие действия закона о замещении роботов почти всюду работали люди — официанты, бармены, водители автобусов и так далее. Мы с Биерис поблагодарили молодого человека, который нас обслужил. Он отреагировал на это как-то странно, так что, похоже, мы нарушили какой-то местный обычай.

Я старательно выуживал куски мяса из жирной и соленой подливы, стараясь не облить ею картошку. Занимаясь этим, я предавался размышлениям. На самом деле я вовсе не намеревался обижать Биерис, а вышло, что обидел. Я завел осторожный разговор — вокруг да около насчет того, что даже в Новой Аквитании встречаются женщины, проявляющие интерес к физическому труду. Сказал я и том, что такие необычные интересы ни в коем случае не означают, что из-за этого кто-то становится donzelha в меньшей степени. Сказал, что такая экстравагантность, наоборот, может служить проявлением стиля и что, исполняя такую работу, одухотворенная красавица вроде Биерис выглядит еще красивее и одухотвореннее.

Биерис при этом только гневно взирала на меня. Она явно была слишком разгневана для того, чтобы говорить и даже есть — только на то она и была способна сейчас, чтобы гневно на меня взирать. Может быть, я не очень удачно сформулировал комплименты? Да нет, вроде бы я все говорил складно, в лучших традициях искусства лести. Может быть, она почувствовала неискренность в моих словах? Но это было не так, и она должна была это понять.

Но Биерис продолжала одаривать меня гневным взором.

Наконец я сказал:

— Прости меня, пожалуйста. В последнее время я был охвачен терзаниями finamor, но теперь, когда я выздоровел от тоски по Гарсенде, мне, похоже, нужно это как-то компенсировать.

Судя по тому, с каким отвращением Биерис стала жевать очередной кусок жаркого, я явно снова брякнул что-то не то.

— Жиро, — сказала она, — это настолько глупо, что даже не знаю, стоит ли говорить с тобой об этом. Скажи, тебе никогда не приходилось задумываться о том, что мы, donzelhas, думаем о вас, молодых людях? Я спрашиваю просто так, из любопытства.

— Ну… я читал много стихов, написанных женщинами о мужчинах.

— Написанных для мужчин.

— Ja, verai, — кивнул я. Когда больше не в чем признаться, признайся хотя бы в том, что ты осел. — Ты права. Я не понимаю, о чем ты говоришь.

— Это точно. Не понимаешь, — сказала она и подцепила вилкой кусок картофелины, не позаботившись даже о том, чтобы стряхнуть с него противную подливу. — Интересно было бы узнать, почему ты ведешь себя как законченный идиот несколько недель подряд, почему все вокруг тебя должны вздыхать и восторгаться твой подругой, в то время как мы все знаем, что Гарсенда жутко ветрена и к тому же непроходимо глупа? А потом, когда она вдруг откалывает номер в лучших традициях нынешней модной нупетской молодежи — чему ты не должен был бы удивиться, если бы у тебя в голове имелась хотя бы половина мозгов, — мы все почему-то обязаны рыдать от горя из-за того, что ты так трагически ошибся.

Мне все это казалось до предела очевидным.

— Но это же просто развлечение, Биерис. Быть молодым — это значит, что несколько лет ты живешь, получая от жизни удовольствие. Вот и все. И потом, мы начали разговор с того, что ты решила работать на ферме. И я изо всех сил старался сказать тебе об этом что-то хорошее.

Я глянул на Аймерика в поисках поддержки, но он по-прежнему увлеченно беседовал с Брюсом.

Биерис вздохнула и откинула за плечи пряди волос, упавшие на лицо.

— А ты когда-нибудь замечал, что практически все, чем мужчины занимаются, бессмысленно без женского общества?

Прежде чем я ответил, я съел половину унылого куска облепленного подливой мяса. Жевал я медленно, затем запил мясо водой и сказал:

— М-м-м… Нет, но это справедливо.

— Это справедливо по отношению буквально ко всем в Новой Аквитании, — заметила Биерис. — Вспомни о своих родителях, о моих.

— Многие женщины занимают ответственные посты, — возразил я.

Аргумент получился так себе, и Биерис в ответ только скорчила гримасу. Я попытался развить свою мысль и, спотыкаясь, забормотал:

— Я думаю… ну конечно, verai, я знаю, что ты скажешь.

На Уилсоне всем плевать с высокой колокольни на то, чем занимается правительство или промышленные корпорации — лишь бы денежки на счета поступали, но если заглянешь во Дворец искусств, куда выливается вся энергия, вся интеллектуальность, то там почти все без исключения — мужчины.

Биерис кивнула. Наконец-то она хоть в чем-то меня одобрила.

— Кроме танцовщиц. Мужчины обожают нами любоваться, когда мы почти раздеты. И я готова побиться об заклад, Жиро, что тебе это все и в голову не приходило, пока я тебе не сказала.

— Нет, не приходило. Мне жутко стыдно.

Я еще немного поел, но безо всякого аппетита. Биерис снова забросила волосы за плечи. Раньше я никогда не замечал, чтобы собственные волосы ее так раздражали.

Через какое-то время она проговорила;

— Жиро, прости меня.

— Да ничего. Не за что. Ты права.

— Ja, правда, но злилась я не на тебя. Даже и не знаю, на кого. Просто… Когда я здесь оказалась, первым, о чем меня попросил Брюс, была физическая работа, и в этом не было ничего особенного. Он попросил меня об этом так, как попросил бы тебя или Аймерика. — Она вздохнула и обвела взглядом зал. — Мне нелегко это объяснить, Жиро.

— У тебя хорошо получается. Мне так кажется. По крайней мере какой-то смысл явно есть, хотя я его не понимаю.

— Пожалуй, я впервые ощутила себя личностью. А не donzelha. Ты когда-нибудь видел мои картины. Жиро?

Биерис бывала на всех моих выступлениях. Я готов был сквозь землю провалиться от стыда.

— Нет. Но очень хотел бы посмотреть.

Биерис открыла небольшую сумочку, которую носила на ремешке, переброшенном через плечо, достала оттуда дискету и подала мне.

Я вынул из кармана портативный компьютер, вставил дискету в дисковод и стал просматривать картины.

— Обрати особое внимание на последние десять, — посоветовала Биерис. — Помнишь орок-де-меров?

— Их трудно забыть.

— Они на последних десяти работах.

Я дал компьютеру команду показать последние десять работ. Аймерик с Брюсом говорили без умолку. В данный момент — о чьем-то умершем четвероюродном брате.

— Если картины тебе не понравятся и ты сочтешь их ужасными, солги, — посоветовала мне Биерис.

Я оторвал взгляд от дисплея и увидел, что она криво усмехается — эту ее усмешку я помнил с детства, со школьных лет.

Когда же она в последний раз вот так улыбалась? Может быть, в день выпускного бала в университете, когда в факультетском туалете прорвало трубы, а там в то время перед зеркалами вертелись разряженные в пух и прах однокурсницы? И куда только подевалась та, прежняя Биерис, после того как у нее завертелась finamor с Аймериком?

И если на то пошло… У меня было шестеро entendedoras, но что каждая из них на самом деле думала обо мне? Какие у них остались воспоминания?

Вряд ли Биерис догадывалась, о чем я думаю, но она довольно долго ждала, прежде чем указать мне на компьютер, который я держал в руках.

Я вгляделся в дисплей и медленно выдохнул. Картины были на редкость хороши. Я с чувством вины осознал, что, будь Биерис мужчиной, она бы котировалась в ряду самых лучших молодых художников. И дело было даже не в композиции и не в технике рисунка, хотя и то и другое были превосходны, а в тонком, умном видении. Я даже почти забыл о собственных воспоминаниях о том дне — картины как бы стерли их. Именно Биерис удалось по-настоящему увидеть огромное стадо зверей-колоссов, сгрудившихся на берегу, и мягкие красные, теплые и коричневатые тона равнин.

Щелкнув клавишей, я стал рассматривать вторую картину.

На ней была изображены равнина и горизонт, где был виден дым подступавшего пожарища. На следующей картине Биерис изобразила перепуганного орок-де-мера, барахтающегося в грязи. Я просмотрел все картины, а потом начал сначала. Я всегда смотрел картины по несколько раз, чтобы их лучше понять.

Как всегда, когда я восхвалял искусство, я заговорил по-аквитански, но довольно скоро запнулся. У меня, пожалуй что, не было слов для того, чтобы описать свое впечатление от работ Биерис. Чего-то не хватало в аквитанском восприятии…

Я снова включил компьютер и стал рассматривать самую первую картину и разглядел на дальнем плане красноватые солнечные блики, отраженные от блестящей поверхности труб, по которым вода подавалась к полярным льдам. На следующей картине орок-де-мер погибал, опутанный шлангом, по которому подавались удобрения к лесопосадкам.

Рассматривая один из пейзажей, я обнаружил, что за равнинами под обрывом, на самом горизонте, изображен бело-голубой плюмаж дыма на фоне алого неба — это испарялся водород, доставленный пятисоткилометровым трубопроводом из океана и сжигаемый для того, чтобы насытить влагой воздух над сухой низменностью, окружавшей Южный Полюс. А на равнине виднелось множество фрагментов метеоритов, которые сюда упали не по своей воле — их нарочно сюда направили, чтобы изменить рельеф поверхности и чтобы в итоге равнина получила выход к морю.

На других картинах я увидел толстенные кабели, ведущие к обогревателям, которые не допускали формирования вечной мерзлоты, бетонные перегородки, замедлявшие и искривлявшие течение Великой Полярной Реки, чтобы она казалась более старой. Изображены были даже высокие дамбы в устьях ущелий. Можно было бы пристально разглядывать аквитанские пейзажи, нарисованные за четыреста лет, но ни на одном бы ты не увидел ничего подобного. На всех картинах окрестностей Южного Полюса, какие мне доводилось видеть, я всегда видел одно и то же: деревья, склоненные над рекой, небольшие озера и пруды, далекие горы, поросшие лесами, — то есть то, как эти места должны были выглядеть через четыреста лет, а не так, как они выглядели сегодня.

Когда я оторвал взгляд от дисплея и посмотрел на Биерис, в моем взгляде было болезненное осознание того факта, что она намного талантливее меня и что если мне и будет чем гордиться из того, что со мной было в молодости, так это дружбой с ней.

— Мы ведь уже говорили об этом, — сказала Биерис. — На Уилсоне люди предпочитают картины, на которых все изображено таким, каким будет после завершения терраформирования.

— Но Биерис… Здесь, в Каледонии, искусства нет совсем, а твои картины великолепны! Дома такая выставка сделала бы тебя знаменитой! — У меня вдруг мелькнула мысль:

— А ты Аймерику показывала эти работы?

Она скривилась.

— Шутишь?

Я решил сменить тему:

— Но… Но если ты так прекрасно рисуешь, зачем же тебе торчать здесь и работать на ферме?

Она прищурилась:

— Ну, значит, ты плохо разглядел Содомскую котловину.

По крайней мере теперь я знал, что сказать.

— Да, плохо. Расскажи. А если не можешь рассказать, тогда я подожду твоих картин.

— Может быть, тебе действительно придется подождать картин, — кивнула она. — Но там такой свет, и снега на Пессималях так отражают солнце, и все такое зеленое…

— Но что, если все это тебе видится таким, пока ты работаешь, а в свободное время очарование пропадет? Или ты хочешь избегать каждодневных прогулок?

И тут она мне по-настоящему улыбнулась — такой улыбки я у нее не видел с тех пор, когда мы оба вступили в пору юности. И мне это так понравилось, что и сказать нельзя.

— Ты все правильно понял, — сказала она.

— Может быть, но не до конца. Объясни медленно, простыми словами, companhona.

Я употребил не самое подходящее слово — слово женского рода от того, которое мы употребляли, обращаясь к близкому другу. Но в Аквитании взрослый мужчина никогда так не обращался к donzelha и уж тем более к взрослой женщине.

Но Биерис, похоже, этого не заметила.

— Когда я работаю на природе, мне нужно видеть пейзаж более подробно. Для того чтобы узнать, как выглядит грозовая туча, я должна знать, как выглядят самые разные облака.

Для того чтобы ухаживать за садом, я должна видеть конкретные яблоки на конкретном дереве. Вот и все. Прости. Наверное, я могла бы все объяснить тебе тремя фразами. Просто меня никто никогда не слушал. Ты ведь знаешь старую поговорку — «Если устал слушать девушку, сделай ее своей entendedora».

— Ну, ребята, расправились с местными деликатесами? — спросил Аймерик, и мы с Биерис вздрогнули от неожиданности.

Глава 4

Через два дня я подъехал на приобретенном в рассрочку «коте» к новому, только что отстроенному зданию Центра Аквитанского Искусства. Постройка была закончена три часа назад. Из ворот выехал последний грузовик. В актовом зале были сложены штабелями грузы, необходимые для обустройства классов. Я попросил, чтобы для разгрузки и расстановки вещей мне прислали несколько роботов, и они прибыли, как только я запер грузовые ворота.

За последние три дня я уже в третий раз занимался распаковыванием и расстановкой мебели. Днем раньше наконец прибыли мои личные вещи — судя по всему, на Уилсоне их не так-то просто было упаковать. Я сразу же понял, что моя барочная мебель будет плохо сочетаться с гладкими, ровными линиями гостевого домика Брюса, и намекнул ему, что мне было бы любопытно поручить ему дизайн интерьера. Брюса такое предложение очень обрадовало — если такое можно сказать о каледонце, и почему-то оно обрадовало и Биерис, которая тут же обратилась к Брюсу с аналогичной просьбой насчет своего жилища. В самом деле мне не хотелось, чтобы контраст между моей красивой мебелью и безжизненным холодным домом вызывал у меня тоску по родине.

У Брюса было заготовлено несколько вариантов дизайна, и, выбрав подходящие, мы все обустроили в первый же вечер, убрали наши аквитанские вещи в кладовые, а потом расставили мебель.

Теперь настала очередь обустраиваться в более просторном доме.

В тускло-желтом тумане при температуре, всего на несколько градусов выше нуля, покоившееся на стройных опорах здание Центра на фоне серых бетонных коробок выглядело, словно некая чудесная фигурка посреди пособий по геометрии.

Первые два часа пролетели незаметно и весело. В одной из спален я соорудил для себя укромную комнатку, где мог бы при необходимости оставаться ночевать. Роботам я поручил разложить маты в зале для фехтования, а главный зал преобразил в довольно точную копию заведения Пертца — вот только Стену Почета намеренно устраивать не стал. Решил, что на первых порах для каледонцев этот будет уж совсем чересчур.

С первой партией грузов было покончено, а до наступления Первой Тьмы оставалось еще больше часа, поэтому я заказал еще и мебель для семинарской аудитории и маленького театра. Завод-производитель располагался всего в пятнадцати минутах от Центра, а на выращивание мебели не должно было уйти более сорока минут. Поэтому мне следовало заказывать мебель строго в том порядке, в каком я ее намеревался расставлять.

Я сел и съел сандвич и сливу. Роботы тем временем занялись уборкой строительной пыли на верхних этажах. На счастье, в моем багаже оказался спрингер-пылесос — вероятно, пока единственный в Каледонии. Спрингер на заводе по переработке мусора уже был установлен, поэтому пыль из моих помещений теперь становилась их заботой.

Посмотрев на то, как мебель располагается в пространстве, я подумал, что неплохо бы устроить перестановку, но в целом остался очень доволен. Как только роботы водрузили на место последний стол, один из них остановился и объявил:

— Замена робота произойдет через двадцать две минуты. Приносим вам извинения за неудобство. Просим принять к сведению. Замена робота произойдет через двадцать две минуты.

— Понимаю, — сказал я, надеясь, что правильно выразил «принятие к сведению». Видимо, я поступил верно, поскольку робот удалился в угол (к счастью, именно в тот, где я ничего не планировал разместить), замер и отключился.

Ожидая прибытия сменщика, я поработал над списком продовольствия, а другим роботам поручил проверить канализацию, водопровод, электричество и связь. Принтер в библиотеке весело печатал постеры и размножал видеофильмы.

Среди постеров были все десять картин Биерис с видами орок-де-меров. Она усиленно возражала против того, чтобы ее картины экспонировали в Центре, — Биерис утверждала, что они совсем нетипичны для Аквитании, а я, в свою очередь, жарко возражал, что картины, во-первых, блестящи и вряд ли можно отыскать что-то более аквитанское, а во-вторых, что мне, как директору и ведущему консультанту Центра, то есть главному специалисту на этой планете, виднее, что аквитанское, а что — нет.

До прихода человека, который должен был сменить отключившегося робота, оставалось еще несколько минут, поэтому я велел роботам еще немного поприбирать в помещениях — в новоотстроенных домах всегда пыльно, — а сам взял банку горячего кофе и отправился в небольшой солярий на третьем этаже, чтобы полюбоваться закатом. Я был готов отказаться от сна и проработать всю Первую Тьму, но все же решил, что заслужил короткий перерыв.

Солярий был обставлен широкими удобными скамьями.

На полу были разбросаны в живописном беспорядке мягкие подушки. Это помещение предназначалось для чтения и бесед, но вид, открывавшийся из высоких стрельчатых окон, оказался на удивление великолепен. Под Центр выделили место неподалеку от университета, в низине — холодной, ветреной части города. Утилитопия, как и Нупето, была построена на холмах вокруг залива, но Нупето проектировал великий Арно де Риба Брава, и по его проекту все главные здания были расставлены так, что взгляд невольно стремился к Большому Залу Искусств на Серра Санжи, к которому с двух сторон примыкали Дворец и Форум. Здесь же, в связи с тем что местный серокальциевый атмосферный цикл придавал морю вонь тухлых яиц, районы города, расположенные ближе к берегу, были холодными, сырыми и вонючими. Существовало распоряжение, называемое «балансом удобств», согласно которому никто не должен был иррационально привязываться к какому-то определенному месту. Поэтому самые приятные с человеческой точки зрения заведения располагались в Утилитопии в самых неприятных с точки зрения экологии районах и наоборот. Так что и Центр, и университет стояли почти на самом берегу, откуда открывался прекрасный вид на два самых высоких здания в столице Каледонии, торчавших на вершинах Холмов-Близнецов, словно покрытые рубцами соски: на севере — здание муниципального завода по переработке отходов, а на юге — главные склады и скотобойня.

Но к западу от уродливого нагромождения бетонных коробок Утилитопии горело яростное янтарное око Муфрида, ставшее наконец видимым на то краткое время Первого Света, когда туман рассеивался. Звезда как бы прожигала себе путь между высокими пиками Оптималей. Сияли их заснеженные вершины, а от гор тянулись глубокие тени к морю.

Над ледниками клубился пар, опускался в темные ущелья и фьорды. Занимались короткие грозы, молнии сверкали над зубчатой линией горного хребта.

Я не отрывал глаз от горизонта. На западе взошла луна и поползла по небу к Муфриду, тускнея по мере восхождения.

Наверное, только я, являясь обладателем немногочисленных в этом городе окон, мог наблюдать все это в свое удовольствие. Но пожалуй, местных жителей можно было бы научить видеть то, рядом с чем они обитали.

Теперь я понимал, почему настроение у меня стало лучше в сравнении с тем, каким было, когда я сюда попал. Весь день я занимался настоящей работой. Встал рано и сразу сел за руль «кота». А главное, что моя работа предназначалась для чего-то стоящего. Мне предстояло подарить этим холодным, неэмоциональным людям немного света истинной культуры.

Правда, я настойчиво предупреждал себя о том, что я ни в коем случае не должен показывать каледонцам, что я здесь для того, чтобы показать им лучшую жизнь, — миссионеры, даже те, у которых на уме нет ничего, кроме обычного человеческого тепла и света, в конце концов никогда не пользуются популярностью! Но я знал, для чего я здесь.

Внизу у тротуара появился трекер, выпустил вместо гусениц колеса и припарковался рядом с моим «котом». Я был уже на полпути к дверям, когда раздался звонок.

На пороге переходного люка стоял, переминаясь с ноги на ногу, молодой человек с африканскими чертами лица и светлыми волосами. Не глядя мне в глаза, он сообщил:

— Прибыл для выполнения работы.

— Отлично, — сказал я. — Пожалуйста, проходите. Меня зовут Жиро Леонес.

Я взял у него куртку и повесил на вешалку. Похоже, это его ошеломило — видимо, он принял мое действие за работу, а люди на роботов не работают.

— Проходите, — сказал я. — Кстати, как вас зовут? Не хотелось бы называть вас «устройство номер два».

— Торвальд Спендерс, — отозвался молодой человек и непонятно зачем назвал свой идентификационный номер.

Целый час мы развешивали репродукции картин в коридорах и холлах. Торвальда, похоже, сильно удивляло то, что мне настолько небезразлично, какую картину куда повесить.

Думаю, ему картины представлялись чем-то вроде обоев, которые почему-то покрывали не все стены целиком.

Прибыл бар для вестибюля. Десять минут упорного труда потребовалось нам с Торвальдом для того, чтобы поднять стойку по лестнице. Я все это время искренне сожалел о том, что не додумался устроить в Центре настоящего лифта вместо одноместного спрингера.

Наконец мы водрузили стойку на место.

— Можете загрузить ее, — сказал я Торвальду. — Бутылки вон в тех ящиках — расставьте их в алфавитном порядке на полках.

Он кивнул и принялся за работу, а я стал вешать гобелен.

Гобелен представлял собой фабричную имитацию ручной работы, и, как правило, такие гобелены висели прямее сотканных вручную, но все же потребовалось немало труда, чтобы заставить его висеть ровно.

Истекла половина смены Торвальда, уже совсем стемнело, луну заволокло тучами, и я включил свет и принялся подбирать нужный набор цветов и яркости для освещения гобелена. Спектр Арктура был внесен в базу данных, но мне нужен был не просто свет Арктура, а спектр его света после попадания в стрельчатые окна и отражения от шершавой поверхности гранитных сводов. Дома я просто мог бы заказать соответствующие светильники, но здесь до открытия ярмарки какой-либо обмен между нашими планетами пока осуществлялся только на уровне письменных сообщений, и я сильно сомневался в том, чтобы Маркабру согласился нашлепать мне двадцать страниц соответствующего текста. Если бы вообще написал. Пока писем от него не было.

— Немного темно для того, чтобы читать надписи на этикетках, — сообщил Торвальд.

Я поковырялся с пультом и переключил параметры на местный стандарт — тускло-янтарный.

Когда я вернулся к компьютеру, я услышал жалобный вздох.

Я оглянулся и увидел, что Торвальд пригнулся и что на лбу у него красное пятно.

— Чуть не уронили что-то? — осведомился я.

— Ноп, просто отвел взгляд, и… эта ткань на стене… она такая яркая. И тут со мной что-то случилось. Как-то она на меня подействовала.

Я подошел к стойке и пристально посмотрел на Торвальда, но тот снова занялся расстановкой бутылок и на меня не глянул. Я обернулся и взглянул на гобелен.

Я знал, что свет не правильный, поэтому не придавал этому особого значения. Темные, богатые оттенки аквитанских гобеленов создавались за счет сочетания ярких красок с красноватым светом Арктура — по типу того, как старые мастера добивались богатства полутонов за счет затемнения глянца.

— Это называется «гобелен», — сказал я, стараясь говорить как можно более непринужденно, но при этом мысленно молясь о том, чтобы у этих варваров-прагматиков осталась хоть какая-то толика эстетического чувства. — А вам понравилось то, что вы почувствовали?

Он посмотрел на меня и ответил:

— Яп. Вроде бы. Нет, правда понравилось. Это для этого и предназначено — для того, чтобы фокусировать чувства?

— Сказано неплохо, — отметил я и решил, что над эстетикой речи Торвальда можно будет поработать позднее. Сейчас же я искренне радовался обнаружению у него эстетического чувства, пусть оно и было извращенным.

Он слегка покраснел.

— А я подумал, что это для того, чтобы… ну, чтобы согревать стену. Не в буквальном смысле, не как одеяло, а для того, чтобы отгородить комнату от холодной стены. В школе я слышал о том, что в домах у вас очень холодно, и решил, что для этого вам и нужны эти гоблины.

— Гобелены, — поправил я и подумал о том, что два предстоящих года на Нансене могут оказаться очень, очень долгими. — А вы обратили внимание на этот гобелен до того, как я включил свет и сделал его желтоватым?

— Ну да… но… гм-м-м…

Вид у Торвальда был такой смущенный, что он напомнил мне Маркабру, которого я как-то раз, давным-давно, застал в постели с моей первой настоящей entendedora — как раз перед тем, как мы с ним впервые по-настоящему подрались на дуэли.

— Позвольте, я вам кое-что покажу, — предложил я. — Если, конечно, не имеете ничего против того, чтобы на несколько минут вместо робота стать подопытным объектом.

Тут я оказался не прав.

— О нет, нет, мне ничем нельзя заниматься, кроме работы. Я здесь только для этого. Сам не знаю, что это на меня нашло.

Он отвернулся к стойке и начал старательно расставлять бутылки по местам. Мне жутко захотелось стукнуть его.

— Это называется эстетическим опытом, — проговорил я сдержанно. — Вот что на вас «нашло». Такое доводится ощущать многим людям. Это совершенно безвредно, но лекарства от этого не существует. По крайней мере мне такое лекарство неизвестно. Но здесь, у вас, в Каледонии, оно, может быть, и существует.

Торвальд продолжал расставлять бутылки, но я заметил, как он весь подобрался.

— Вы смеетесь надо мной, — сказал он, не оборачиваясь.

Так оно и было, поэтому я, естественно, сказал, что это вовсе не так, и принес Торвальду все извинения, на какие только был способен.

— Послушайте, — проговорил я, когда он наконец осмелился на меня посмотреть, — но мне действительно очень хотелось бы вам кое-что показать. Не могли бы вы задержаться на полчасика после окончания смены, чтобы мы поговорили? Вы станете подопытным субъектом, а ваше время я компенсирую тем, что угощу вас.

— Да, пожалуй, можно было бы, — отозвался Торвальд, водрузил на полку последние несколько бутылок. — Какие еще будут поручения?

— Развесить люстры в танцевальном зале, — ответил я, проводил его в зал и вручил ему схему.

Он просмотрел схему и кивнул.

— Тут написано, что предусмотрен один процент отклонения от нормы освещенности. Зачем?

— Небольшие отклонения создают эффект большей теплоты и человечности. Если пожелаете, можете по завершении работы сначала включить светильники в нормальном режиме, а потом — в рассеянном, и сами увидите разницу.

— А-а-а… нет, это не…

— Давайте я вам так скажу: проще, чтобы вы все увидели своими глазами, чем мне объяснять вам все на словах, так что вы облегчите мою задачу. Вы же не обязаны все делать так, как делают роботы, верно? Ведь роботу пришлось бы действовать путем проб и ошибок, он должен был бы выставить двадцать — тридцать режимов освещенности и потом спросить у меня, какой из них меня устраивает. Если вы способны различать цвета, то должны быть способны сами подобрать нужный режим — как только сравните нормальный режим с режимами рассеянного света.

Торвальд растерялся, затем шумно выдохнул и немного расслабился.

— Хорошо, — кивнул он. — Если так, то вы вроде бы правы. Мы должны стараться выполнять работу роботов как можно более старательно, но нет ничего плохого в том, чтобы превзойти робота. Простите меня за то, что такой непонятливый.

— Бывает и хуже, — сказал я, имея в виду кого угодно из каледонцев. — Позовите меня, если вам понадобится помощь.

Я решил, что, если меня рядом не будет, он, быть может, получит от работы больше удовольствия.

Пружинящее покрытие пола в танцевальном зале пока не было должным образом настроено на гашение звуков и потому гулко звенело у меня под ногами, пока я шел к выходу.

Пока Торвальд упражнялся с люстрами, я решил заняться тем, что всегда приходится делать, когда обустраиваешься в новоотстроенном здании, — поиском ошибок. В начинке здания всегда найдутся какие-нибудь мелкие неполадки. Роботы так устроены, что не могут их обнаружить, пока эти неполадки сам не обнаружишь и не ткнешь робота носом в нужное место. При том же, какие холода порой стояли на Нансене и какие тут бушевали бури, мне вовсе не улыбалась перспектива поломок коммуникаций в тех местах, где их недорастили или, наоборот, перерастили.

Я обнаружил три незапаянных соединения труб и выпуклость на стене в одном из закутков размером с яблоко. Бетон здесь уже успел обзавестись признаками злокачественной опухоли.

Я послал в строительную компанию сообщение об обнаруженных недоделках, и тамошний сотрудник немедленно внес в компьютерную разработку здания соответствующие поправки. Я решил, что через пару дней надо будет обязательно заново проверить, все ли в порядке.

Когда я вернулся в танцевальный зал, Торвальд заканчивал настройку зеленого лазера последней из люстр. До конца его смены оставалось пятнадцать минут.

— Вы пробовали настраивать и сбивать режим освещенности? — полюбопытствовал я.

— Яп. Я понял, что вы имели в виду, но ни за что бы не поверил, что так получится.

В оставшееся время я поручил Торвальду распаковать книги и перенести их в библиотеку, а сам отправился в кухню, чтобы приготовить еду.

Поскольку Торвальд был каледонцем, я не стал слишком усердствовать со специями, но он был молод, и потому порции я приготовил большие. Когда он закончил работу и пришел ко мне, он пожелал заплатить за еду, заявив, что угощение чересчур роскошное для того, чтобы стать оплатой за ответы на несколько вопросов. Я не стал отказываться, но не удержался и сказал:

— Как только Центр официально откроется, его посетителям придется хотя бы какую-то часть времени следовать аквитанским традициям. Время от времени учащиеся будут вынуждены принимать угощение без необходимости платить за это — просто потому, что нам захочется их угостить.

Торвальд отведал пару кусочков, и губы его разъехались в улыбке.

— Удивительно! Никогда не пробовал ничего подобного. Но рад, что мне удалось это сделать до официального открытия. В противном случае меня бы очень пугала мысль о том, чтобы стать вашим гостем, что я бы, наверное, так никогда и» не узнал, понравится мне это или нет.

Я задал самый очевидный вопрос:

— А что такого плохого в том, чтобы быть чьим-то гостем?

Он пожал плечами, взял вилкой еще один кусочек. Пережевывал он его в глубокой задумчивости, а когда проглотил, стало ясно, что ответить на мой вопрос ему непросто.

— Знаете, — выговорил он наконец, — просто нас так в школе учили. А вот теперь я думаю об этом и мне кажется, что нам не правильно говорили. Ну, или не совсем правильно.

Я сам попробовал блюдо собственного приготовления. Получилось неплохо, но пресновато, и я удивился тому, что Торвальду так понравился вкус ингредиентов. Между тем я отметил, что он часто запивает еду водой — значит, для него еда все-таки вышла острой.

— А что вам такое говорят в школе? — поинтересовался я через некоторое время и подвинул к нему половину тех денег, которые он выложил мне за еду. — Это вам за консультацию, чтобы я не чувствовал себя виноватым в том, что задаю множество откровенных вопросов.

Деньги он взял, не сказав ни слова. Помолчав, ответил:

— Говорят, что даже тогда, когда мы не обмениваемся деньгами, мы обмениваемся услугами, а стоимость услуг в отличие от денег оценить очень трудно, поэтому всякий, кто подвергает себя такому обмену, всегда будет чувствовать себя одновременно виноватым и эксплуатируемым.

— Виноватым и эксплуатируемым из-за чего?

— Ну, наверное, из-за неравенства. Это такое чувство, как будто ты заключил сделку, которая оказалась чересчур выгодна для тебя, или, наоборот, дал другому больше, чем он заслужил. — Он не смотрел на меня, а сосредоточенно отламывал кусочек хлеба, чтобы затем обмакнуть его в соус. — Вот так нам говорили. А похоже, это не так.

Только я собрался было пылко подтвердить, что это действительно не так, как вспомнил о самом главном правиле enseingnamen. Это правило мне внушила моя мать, как только я начал кое-что понимать, а заключалось оно в том, что всякий, кто считает себя по-настоящему gens, всегда должен стараться отдавать как можно больше другим, но при этом, конечно, должен и с благодарностью принимать чужие подарки.

— Скажем так: в этом есть некая правда, но не вся правда, и на самом деле, поступая так, люди ощущают нечто иное. Это все равно как если бы новоаквитанцы стали говорить, что каледонцы все что угодно сделают за деньги. Это не так, но вполне можно исказить реальность до такой степени, что это покажется правдой.

Он проглотил еще пару кусочков, не глядя на меня. Я надеялся, что не оскорбил его. И еще я вспомнил, что в своих двух последних письмах к Маркабру, который мне так до сих пор не ответил, я писал именно об этом.

Но когда Торвальд наконец оторвал взгляд от тарелки и посмотрел на меня, я понял, что он с трудом удерживается от смеха.

— У меня есть много друзей, — сообщил он, — которым бы такое заявление показалось очень смешным. Всегда так приятно посмеяться над тем, чему нас учили в школе.

— Поскольку я здесь гость, — сказал я, — я предоставлю смеяться вам.

И я строго-настрого запретил себе нарушать это правило.

Как бы ни были эти люди невосприимчивы к искусству, культуре и красоте, подводить к восприятию всего этого их следовало постепенно, осторожно и ни в коем случае не потешаться над их эстетической неадекватностью.

Трапезу мы закончили отличным острым чеддером и сладкими грушами. Торвальд, как выяснилось, пробовал поступить в университет, но провалился — и не потому, что был таким уж неспособным, а потому, что был не в ладах с богословием.

— С математикой у меня плоховато, — признался он, пожав плечами. Самого его этот факт, похоже, не очень удручал, но затем, читая между строк, я понял, что совсем иного мнения на этот счет придерживались его родители, а особенно — мать, которая состояла в штате Совета Рационализаторов.

После того как мы бросили тарелки в регенератор на переработку, я снова повел Торвальда в вестибюль, где продемонстрировал ему, как выглядят гобелены при красноватом освещении. Он заметил богатство цветов, но все же то, как они смотрелись при более привычном янтарном свете, понравилось ему больше. Я решил, что, наверное, любой, кто вырос в Утилитопии, в этом монохромном мире тумана, черных скал и тускло-серого и тускло-коричневого бетона, должен был просто истосковаться по ярким краскам. Кроме того, раз уж Торвальд проявил такой интерес к цветам, его можно было познакомить с репродукциями картин и видеофильмами. Это дало бы мне возможность неофициально апробировать темы, которые я намеревался предложить будущим учащимся.

Через пять минут я уже был готов снова счесть Торвальда сущим варваром.

Искусство поединков вызвало у него глубочайшее отвращение. Он сказал, что это — «обучение людей тому, как делать друг другу больно». О танцах он придерживался такого мнения, что «это — пустая трата движений, которые даже не годятся для физ-зарядки». Несмотря на то что мое угощение ему пришлось по вкусу, он сказал, что уроки кулинарии безнадежно поставят всех и каждого в положение взаимных обязательств.

По крайней мере музыка и поэзия вызывали у него интерес. Вроде бы порадовало его и сообщение о том, что Биерис намерена вести уроки рисования, и о том, что основной курс аквитанского языка будет преподаваться бесплатно всем, кто запишется на три и более других курсов.

— Ну что ж, — проговорил я, когда вытянул из Торвальда, пожалуй, все, что мог, — похоже, один учащийся у меня уже есть. Спасибо за помощь. Пожалуй, пора отпустить вас.

Я проводил его до двери, у которой он остановил свой вездеход. На улице было темно — хоть глаз выколи. Луна уже зашла, и до рассвета оставалось часа три. Тут мне вдруг пришла в голову одна мысль, и я сказал:

— Согласно местным законам, мне потребуется помощник. Не хотели бы вы занять это место? Помощнику полагается небольшая комната при Центре — если вы устали жить с родителями.

Он, похоже, удивился и обрадовался, но на миг растерялся.

— О… но я не могу, не имею права на это согласиться. Вы же знаете, что у меня нет таких денег, чтобы подкупить вас. Но работа отличная, многие бы только мечтали о такой. И если откажешься — так потом псипы тебя отправят на проверку рациональности.

— Нет проблем, — сказал я после недолгих раздумий. Кто же такие «псипы»? Нужно было узнать у Брюса, — Но эта работа будет отнимать у вас только два часа в день, а остальное время я буду вас обучать фехтованию. Затем вы сможете работать как преподаватель этого искусства. Это работа тяжелая, болезненная, с точки зрения морали — отвратительная, так что вряд ли вы бы стали платить взятку ради того, чтобы ее добиться.

— Уж это без вопросов, — кивнул Торвальд. Мне понравилась его усмешка. — Ладно, я согласен. Я сегодня же переведу деньги — скажем, в двадцать пять ноль пять.

На прощание мы обменялись рукопожатием.

Потом, по прошествии времени, Торвальд скажет мне о том, что, только придя домой и осуществив денежный перевод, он осознал, что почему-то радуется тому, что получил тяжелую, болезненную и отвратительную с точки зрения морали работу.

Когда я ближе к вечеру вошел в конференц-зал рыночного пастората, Аймерик и Биерис уже успели занять своими выкладками шесть дисплеев. Они занимались объединением пробной модели. Посол Шэн и преподобная Питерборо сидели поодаль от дисплеев, внимательно смотрели и время от времени тихо переговаривались.

— Пока мы заканчиваем, — сказал Аймерик, — тебе будет предоставлена честь произвести информационный поиск. На этом терминале представлен перечень вопросов, на которые не смогли дать ответ автоматические поисковые системы. Мне бы хотелось попросить тебя найти ответы. Как только ответ будет найден, присоединяй его к значку соответствующего вопроса, и он будет автоматически занесен в программу.

Я уселся к терминалу и принялся за дело. Первый вопрос, на который я сумел ответить, звучал так: «Сроки изменения стоимости картофелин в зависимости от их размеров?». Еще через пару минут я нашел ответ на вопрос о том, каким образом «длина церемониального килта может меняться в зависимости от средней длины». Да… Похоже, меня ждал очень долгий вечер.

Поскольку самые заковыристые вопросы я приберег на потом, они отнимали у меня все больше времени. У Аймерика и всех остальных тем самым появлялось больше времени для того, чтобы следить за тем, как каждый из моих ответов влиял на модель. Я слышал, как они взволнованно переговариваются, но поскольку ответы требовали от меня максимальной сосредоточенности, о чем говорят мои товарищи, посол и пасторша, я не понимал.

Для того чтобы ответить на каждый из нескольких последних вопросов, мне пришлось потратить от восьми до десяти минут широкомасштабного ассоциативного поиска. Теперь до меня все-таки начали долетать отдельные фразы.

— Но не странно ли это, господин де Санья Мареао? — спросил посол Шэн. — Почему же так получается?

— Да, это как-то необычно, — согласилась преподобная Питерборо. — Любые неизвестные величины при вводе в систему движут ее в одном и том же направлении. Я бы сказала, что в этом есть даже нечто богохульное — в том, что направление движения настолько неприятно. Верно ли я понимаю, что ваша модель не допускает ни малейших погрешностей?

Аймерик вздохнул и сказал, что от этого никто не застрахован, потом добавил что-то еще — кажется, попросил посла называть его по имени. Между прочим, я не знал, откуда родом посол. Шэн — это было настоящее имя, фамилия, клановое или местное имя или почетное звание? К слову сказать, я этого так никогда и не выяснил. Я бился над очередным ответом и что-то пропустил, но во время моего очередного поиска Аймерик закончил фразу:

— ..существует целиком и полностью теоретически подтвержденная причина вести себя именно так, как она ведет.

Поиск закончился. Я выяснил-таки, каким образом стоимость метеоритного железа связана с потенциальным ржавением ручных инструментов длительного использования, запустил ответ в систему и стал наблюдать за тем, как весело заплясала модель, получив свежее вливание. Это был предпоследний вопрос.

Остальные молча смотрели на дисплеи, а я принялся за последнюю задачу: вероятность притока ресурсов в терраформирование как функции от роста цен на сельскохозяйственные угодья. Ответ на этот вопрос я нашел с помощью применения грубой силы — заставил программу изыскать все сведения о продаже земель со времени основания колоний Каледония и Земля Святого Михаила и проверить, как таковые сделки отразились на бюджетных средствах, выделяемых на терраформирование в обеих колониях. Поскольку компьютеру предстояло сравнить между собой порядка четырехсот миллионов цифр, на подсчеты должно было уйти не менее минуты. Я откинулся на спинку стула и стал слушать, о чем говорят остальные.

— Кривая дергается, как обезумевшая змея, — наконец изрекла Биерис.

— Точно, — отозвался Аймерик. Его пальцы запорхали по клавиатуре.

— Что происходит? — поинтересовался Шэн, не обращаясь ни к кому конкретно.

Аймерик объяснил:

— В ряде систем равновесие отсутствует, происходит усиление. Данный алгоритм использовал интерполяцию значений экономических систем других цивилизаций с помощью параметров, которые в этих системах отсутствуют. Следовало выяснить, выдержит ли функция экстремальные значения. Но поскольку экономика Каледонии на самом деле занимает положение в самом дальнем углу пространства, характеризующего взаимоотношения между экономикой и государством, . все оценочные величины были менее экстремальны, чем реальные. Поэтому всякий раз, когда мы вводим очередные точные данные, модель ведет себя все более экстремально — и увеличивается компенсация, внесенная в оставшиеся оценю».

Питерборо встала и подошла к дисплею очень близко. Чуть ли не прижав нос к экрану, она ошарашенно смотрела на дико подпрыгивающие кривые, отражавшие прогноз на ближайшие девять лет.

— Знаете, — проговорила она тихо-тихо, — в десятках проповедей я говорила о том, что в Каледонии мы создали совершенно уникальную цивилизацию. А теперь я потрясена тем, что воочию вижу, что это так и есть.

Она медленно проводила взглядом очередную кривую и понимающе кивнула, словно эта извилистая линия сказала ей положительно все.

— Но может быть, все-таки есть какая-то основная погрешность?

Аймерик начал было отвечать, но Питерборо прервала его:

— Нет-нет, никакой погрешности нет. Я немного занималась экономическим планированием в течение последних десяти лет — в тех масштабах, которые у нас допустимы, — кг если бы я хорошо задумалась, то поняла бы, что ожидать следует именно этого. — Она медленно покачала головой. — Аймерик, я очень рада тому, что вы здесь. Но не сомневаюсь, что я — единственный пастор в составе кабинета, у кого ваше присутствие вызовет такие чувства.

— Я и не думал, что все это понравится моему отцу и его окружению, — сказал Аймерик, отошел к буфету и налил себе пива. Я впервые видел, чтобы он выпивал во время работы. — Но это все еще цветочки. Погодите, то ли еще будет, когда они услышат, чем им надо заниматься, чтобы этого избежать.

Я успел пересесть к свободному компьютеру и наконец сообразил, о чем они толкуют. График показывал, что трудовая занятость в течение трех лет упадет на сорок процентов, а объем производства за это же время снизится на пятнадцать.

Вскоре после этого уровень производства должен был стремительно пойти вверх, а вместе с ним — трудовая занятость.

Но в промежутке предстояли два года инфляции с превышением ста процентов.

Примерно через шесть-семь лет намечалась стабилизация всех показателей — производства, цен, занятости, но до тех пор экономика Каледонии, согласно прогнозу, должна была преодолеть жуткие «американские горки» подъемов и спадов.

— Но разве такого не было в Новой Аквитании? — спросил я. — Мы же благополучно пережили все это…

— Верно, — кивнул Аймерик. — Форма кривой одинакова для всех цивилизаций после спрингер-контакта. Главное — ее амплитуда. В Новой Аквитании по всем параметрам амплитуда была на порядок ниже. Там просто-напросто продлили все вакансии на пару лет и провели кое-какую наличность через центральный банк для того, чтобы не допустить резкого роста цен. Это была самая серьезная работа, проделанная нами в «Manjadorita d'Oecon», хотя это было самым обычным аспектом менеджмента. Здесь же половина экономики жестко контролируема, и в итоге рынок дает богословски «верные» результаты и потому устойчив к ударам. Другая половина экономики неконтролируема вообще, и тоже по религиозным соображениям, потому внутри нее накапливается колоссальный шоковый потенциал. Кроме того, существует еще Земля Святого Михаила, которая подливает в экономику собственные проблемы — они являются монополистами в торговле на Нансене и всегда желали сохранить эту монополию. Те же богословские причины побуждают Каледонию к медленной и неохотной самозащите. А помимо всего прочего, шоковые моменты будут более ярко выраженными здесь, сильнее, чем на любой обитаемой планете после спрингер-контакта. Да, все будет очень и очень плохо — хуже, чем кто-либо может вообразить. Хорошо бы, чтобы здесь был кто-нибудь, обладавший достаточно высокой квалификацией, кто бы мог решить все эти заморочки.

— На основании моего впечатления об этом отчете, — сказал Шэн, — я мог бы вызвать сюда любого специалиста с любой из планет Тысячи Цивилизаций. Все можно будет устроить за сутки.

Аймерик покачал головой, допил пиво, налил снова и сказал:

— Я уже наводил справки. Помимо того, что я знаю, как общаться с местными жителями, помимо того, что здесь у меня имеются семейные связи, которыми вы сможете воспользоваться, вам следует помнить о том, что контактный кризис на Уилсоне, в Новой Аквитании, был самым острым и тяжелым из тех, что довелось пережить планетам Тысячи Цивилизаций. Так что я — самый квалифицированный специалист, другого не найти.

Он вздохнул и залпом осушил стакан.

Пасторша встала, жестом попрощалась с Аймериком, развернулась и вышла.

Посол Шэн застыл с раскрытым ртом.

— Она рассердилась на меня? Я сказал что-то не то?

В голосе Аймерика зазвучали странные нотки — он словно бы цитировал какого-то давнего знакомца.

— Вы заметили ее жест? — спросил он. — Он означал, что она дала Обет Молчания и теперь будет молиться и размышлять. Снова она начнет с кем-либо разговаривать только тогда, когда исполнит обет. Она ушла в молитвенную комнату. Вы можете позвонить ей позднее.

Шэн вздохнул.

— Никогда я не пойму их обычаев. Никогда.

Аймерик отключил компьютеры, удостоверился в том, что все подготовлено к завтрашней работе, выпил еще стакан пива и сказал:

— Что ж… С ее точки зрения, только так и можно было поступить. И очень может быть, она права — потому что, как бы ни была хороша экономическая теория, нам всем тоже бы стоило схватить погремушки и заняться изгнанием злых духов.

Глава 5

Домой мы добрались совершенно измученные через два часа после второго заката, но спать не хотелось, потому и ложиться не стали. Брюс только что получил новую коллекцию картин — они прибыли с планеты Буиссон в системе Металлах. Он предложил Биерис просмотреть голографические репродукции, так что оба они стали социально недоступны.

— Не хочешь ли заглянуть ко мне пропустить стаканчик-другой? — спросил Аймерик.

Я ответил утвердительно. Чем еще было заняться, когда на улице непроглядная тьма и холод. Правда, в сравнении с Утилитопией здесь все-таки было поприятнее. До домика Аймерика мы дошли пешком, но очень быстрым шагом. Только мы налили вина, как у нас обоих зазвонили интеркомы — каждому из нас пришли личные письма.

Ну наконец-то я получил ответ от Маркабру. Я уселся поудобнее, чтобы прочитать письмо спокойно и внимательно. В Аквитании, несмотря на то что дружба связывает людей узами чести, и между друзьями всегда имеет место соперничество и многие стремятся во всем превзойти бывших друзей. Так что если Маркабру был на меня за что-либо зол или просто написал мне ради того, чтобы поцапаться, письмо могло оказаться злющим-презлющим.

Всегда рискованно водить дружбу с людьми интересными, но амбициозными.

Жиро, глупый ты toszet.

Ну прежде всего главная новость; Исо избрана Королевой на следующий год. А тебя нет здесь по какой-то идиотской причине. Неужели ты все это отколол из-за любви к ветреной красотке, которую я даже не могу вспомнить, как звали?

— Гарсенда, — проговорил я вслух и понял, что уже несколько дня подряд не вспоминаю о ней.

Ну, ты у нас известный donz de finamor, и я позабочусь о том, чтобы твоя репутация укрепилась и приобрела как можно более широкую известность. Я прославлю тебя, а сам приобрету репутацию приятеля легендарной личности. Так что, когда вернешься, достойное место среди jovents тебе будет обеспечено.

Наверное, из-за того что я весь день посвятил обустройству Центра, я вдруг почувствовал приступ жутчайшей ностальгии. Мне страшно захотелось выпить у Пертца, сходить на могилу Рембо, побродить по весеннему приполярью, прогуляться под парусом по просторным уилсонским морям или просто поваляться под теплым красным солнцем на пляже к югу от Нупето. Захотелось надраться, скрестить шпаги с кем-нибудь, поссорившись из-за сущего пустяка, найти finamor и окунуться в нее с головой, вернуться в свою старую квартиру.

На глаза набежали слезы. Проморгавшись, я стал читать дальше.

Исо пребывает в полном упоении в звании Королевы.

Это удивительным образом сказалось на ее творчестве, Стихи ее (понимаю, трудно представить, что такое вообще возможно) стали еще более изысканными и эпиграммоподобными. Этакие замороженные кружева красивых слов над ледяным потоком мысли. Будучи Королевой, она, естественно, будет много печататься, так что я сразу же буду отправлять тебе выходящие книги.

Однако ты не должен думать, что это — единственное наше занятие. У нас даже не было времени выбраться на прогулку в северные полярные горы. В этом году лед просто-таки отваливается от ледников здоровенными глыбами — так мощно действуют терраформирующие обогреватели. Явление это, безусловно, искусственное и не может стать темой для поэзии, но было бы прекрасно полюбоваться на то, как льдины обрушиваются в реки. Но повторяю, на это у нас не хватило времени, поскольку если бы Королем избрали какого-нибудь занудного старикашку, тот бы мог носить обычный suit-biz, a Исо должна стать законодательницей мод. Поэтому она должна решить, что ей больше всего идет, описать фасон модельерам и ждать, пока платья будут готовы. А мне, неофициально исполняющему роль консорта, приходится заниматься примерно тем же самым. Занятие это изнурительное. Мы почти ничем больше не занимаемся — только разговариваем с модельерами и носимся по магазинам, покупая тряпье. И несмотря на то что я уверен в том, что широкие яркие рукава еще какое-то время будут в моде, они явно продержатся не дольше одного сезона, поэтому я заказываю все еще более экстравагантное. Может быть, месяцев эдак через шесть я вдруг совершенно нагло положу начало новой моде.

Кстати, я полюбопытствовал и узнал, как одеваются в Каледонии, и впечатление, должен сознаться, у меня создалось такое, что все видюшки снимались либо в тюрьмах, либо во время альпинистских походов. По крайней мере так мне показалось, когда я смотрел видюшки, заснятые в помещениях и на открытой местности. Ты же не носишь эту жуткую одежду, правда? Прошу тебя, заклинаю in nomne deu, напиши мне о том, что тебе такое и в голову не придет!

Должен сообщить тебе честно и откровенно о том, что не все у нас здесь ладно. А чего еще ожидать, когда Аквитания заражена межзвездниками, как чумой? Они со страшной силой оккупируют Молодежный Квартал и уже обосновались в парочке знакомых тебе заведений — не буду уточнять, каких именно, мы там бывали не так уж часто, но все же то были излюбленные места встреч jovents на протяжении столетий. У тебя бы сердце разорвалось, если бы ты увидел, какие они там устраивают садопорнографические представления с участием юных красоток и как здоровенные мужики рвутся на сцену, чтобы принять участие в этом безобразии.

Признаюсь, раньше я тебе наврал. Конечно, я прекрасно помню Гарсенду — и ее имя, и ее характер. Уж не знаю, как ты это воспримешь — как плохую новость, как хорошую или просто как констатацию факта, но она общается только с межзвездниками и стала звездой в их представлениях, так что все их клубы просто дерутся, чтобы ее заполучить. Надеюсь, эта новость не огорчит тебя — наверняка ты уже нашел там себе прехорошенькую юную donzelha, стриженную под мальчика и просто обольстительную в теплом белье, комбинезоне и пластиковых ботинках. Ну ладно тебе, не обижайся, ты же знаешь, как я обожаю поиздеваться!

Как бы то ни было, самая большая проблема с межзвездниками состоит в том, что они вздумали жаловаться на то, что никто из их уродливых полубезумных donzelhas не оказался в числе финалисток, номинировавшихся на звание Королевы. Они даже пытались обратиться с официальной жалобой в Посольство, но их оттуда, естественно, сразу же попросили. Насколько я понимаю. Совет дал своим служащим установку ни при каких обстоятельствах не вмешиваться в конфликты такого сорта. Так что, слава Богу, бюрократам, представляющим Тысячу Цивилизаций, хватило ума не совать нос в такое тонкое и изящное дело, каковым является наша монархия!

Ну а на самом деле я так думаю, что гораздо более серьезно то, что многие из этих дикарей, представительницы которых совершенно заслуженно не получили ничего при проведении соревнования, выиграть в котором попросту не могли, не владея литературным стилем, не обладая нужными свойствами характера (о enseingnamen я не говорю — ее у них попросту нет! ), теперь делают вид, что выигрывать-то было нечего, и потешаются над победительницами! Для них нет ничего святого, у них нет ни капли стыда, они вытворяют любые безобразия, какие пожелают, а их несчастная совесть либо давно умерла, либо пребывает в бессознательном состоянии. Исо уже стала позволять себе более глубокие декольте и предпочитает (что вполне естественно — ты же помнишь ее цветовые пристрастия) все светло-сиреневое. Ну а девицы-межзвездницы рядятся в платья таких же оттенков, но при этом выставляют напоказ голую грудь, утыканную безобразными колючками. Добавлю также, что парни-межзвездники уже начали разгуливать в облегающих штанах и ботинках почти таких же, как те, что ношу я, вот только штаны, снабжают жутким, мерзким украшением, о котором мне и рассказывать тебе противно — о, ну ладно, скажу все-таки: представь себе, они, мерзавцы эдакие, пришивают здоровенный, весьма натурального вида фаллос к заднице. Жиро, если ты мне друг, то ты должен не смеяться, а вскипеть от ярости.

Я удержался от смеха, но прийти в ярость так и не сумел.

Маркабру был настолько закоренелым поборником гетеросексуализма, что в постель с мужчиной не лег бы даже по дружбе и из любезности. Вот уж не знаю, каким образом межзвездники додумались до того, чем именно его можно так ужасно оскорбить, но я не мог отказать им в догадливости.

Я возобновил чтение письма.

…то ты должен не смеяться, а вскипеть от ярости.

Однако я с этим издевательством разобрался весьма радикально.

Я встретил четверых разряженных таким образом молодчиков на улице несколько дней назад и, хотя был без компании друзей, вызвал их всех на дуэль по очереди.

Их мой вызов почему-то обрадовал. С первыми двумя я управился легко — уделал как следует и спихнул в канаву. А оставшиеся двое трусов нарушили слово драться со мной по очереди и набросились на меня без предупреждения.

Ну, тут уж я не то что вскипел — я просто взорвался от ярости. Я с такой силой сжал край крышки стола, что костяшки пальцев побелели. Мой друг, оказывается, был в такой опасности, а меня не было там, чтобы поддержать его и разделить с ним славу победы в неравном бою? Да и сама позорная, бесчестная трусость такого нападения межзвездников… что же там такое творилось у меня на родине? И что я застану, когда вернусь?

Я перелистнул компьютерную страничку и стал читать дальше.

И тут меня не покинула enseingnamen. Я, естественно, был спокойнее и в большей готовности ко всему, нежели эти двое мерзавцев. Я заметил, что у того из них, что был слева и чуть ближе ко мне, на физиономии такие же характерные шрамы, как у нашего бедняги Рембо, из чего сделал вывод о том, что он неповоротлив, уязвим и наверняка его, как и Рембо, в свое время ранили и в другие места. Я решил начать с него. Трижды врезал ему как следует и закончил сильнейшим ударом в сердце. Он упал, так и не успев хотя бы прикоснуться ко мне.

Затем я схлестнулся с последним. Во время поединка я обзывал его как мог, и вот наконец он попятился, жутко побледнел, еле на ногах держась от страха, только и думая, наверное, о том, как бы удрать, но я прижал его к стене!

«Надеюсь, твой дружок уже подох, — сказал я, — и надеюсь, скоро ты последуешь за ним. Уверен, более грязный подонок еще никогда не попадал в ад». С этими словами я сделал выпад и выбил из его рук оружие — думаю, он его и держать-то толком не умел и уж тем более не имел ни капли enseingnamen — и принялся полосовать его. Наверное, я нанес ему с десяток ран и только потом сжалился и завершил истязание милосердным ударом. А пока я кромсал его, я, на потеху собравшихся зевак, заставлял его признаваться во всех самых тяжких грехах — от инцеста до мужеложства, орать детские песенки во всю мощь его легких. Зеваки рыдали от хохота. В конце концов этот подонок взмолился о пощаде, и тут у него из носа хлынула кровь и он начал задыхаться. В это время он уже лежал на земле, а я успел перерубить ему все главные сухожилия, так что он не смог бы ударить меня ни рукой, ни ногой. Перед тем как прикончить его, я его кастрировал — ну конечно, не по-настоящему — я отрубил его идиотский искусственный фаллос. Но заорал он при это весьма натурально — хвала конструкторам моего новенького парализатора. Прикончил я мерзавца, медленно пройдясь шпагой по его шее, после чего развернулся к зевакам и отвесил с десяток низких поклонов.

Не сомневаюсь, даже после того как его выпишут из больницы, он обнаружит, что у него осталось достаточное число психологических травм, и эти шрамы будут болеть еще много лет.

Ах, Жиро, после такой славной драки мне так захотелось напиться со старым другом или хотя бы поорать и похохотать всласть, чтобы отпраздновать победу! А ты при этом где? В шести с половиной световых годах отсюда, а вернешься только тогда, когда славное время правления Исо уже почти станет достоянием учебников истории! Честно признаюсь, дружище, я так расстроился, что чуть было не расплакался и не испортил впечатление от собственного триумфа.

Ну да ничего: хотя бы эти оскорбительные штаны исчезли с улиц за сутки. И еще я обращаю внимание на то, что очень многие межзвездники, завидев меня издали, спешат перейти на другую сторону улицы. Более дерзкие злопыхают — злятся из-за того, что один осел, их бесчестный дружок, действительно помер. Но ведь он должен был понимать, как рискованно вступать в драку? Правда, официально это происшествие было приписано неосторожному обращению с нейропарализатором, поэтому можно считать, что часть славы у меня отобрали. Тот же, которого я напоследок так помучил, как я понимаю, до сих пор в больнице и вряд ли скоро оправится.

Почти наверняка его еще несколько лет будут мучить припадки воспоминаний, Ну вот, я спустил пар и нахвастался вволю и пересказал тебе все последние новости. Осталось сделать последнее: потребовать, чтобы ты немедленно написал мне ответ и рассказал обо всем, что за последнее время произошло с Аймериком и нашим ангелочком Биерис!

С любовью, te salut.

Маркабру.

Я мысленно ощутил радость победы Маркабру. Он повел себя поистине великолепно. Более того, можно было считать, что он отомстил межзвездникам за Рембо, а поиздевавшись над последним из своих соперников, вполне основательно унизил этих подонков. Сердце у меня заныло от желания оказаться рядом с другом и разделить торжество победителя. Горло у меня сдавило от тоски.

Я задумался о том, что бы сказал мой новый знакомец Торвальд об этой драке и убийстве, не говоря уже о тех изощренных пытках, которым Маркабру подверг последнего соперника. Я решил, что разговоры на такие темы можно будет заводить только с подготовленными учащимися и что, пожалуй, пока стоит повременить с традиционным посвящением в тайны искусства фехтования на нейропарализаторных шпагах — а первый урок обычно состоял в том, чтобы «отрубить» учащемуся нос, а потом приживить, дабы новички научились не бояться.

Но на самом деле, обмозговывая прошлое, я подумал о том, что жизнь Рембо была бы более счастливой и долгой, если бы он сильнее страшился нейропарализатора или хотя бы выказывал больше страха…

Уж и не знаю, откуда у меня взялись такие странные мысли, но они вызвали у меня отвращение. Может быть, я просто позавидовал подвигам Маркабру, но скорее всего просто устал и стосковался по родине. Я покачал бокал с теплым прозрачным яблочным вином и понюхал его. Букет напомнил аромат цветов на наших полях, сладость ударила в нос. Но само вино при всем том оказалось сухим и терпким, совсем не приторным. Я решил, что надо не забыть, когда буду писать ответное письмо Маркабру, попросить его, чтобы он посоветовал Пертцу не побрезговать закупкой каледонских фруктовых вин — наверняка у нас они приобрели бы популярность и продавались бы за хорошую цену, независимо от стоимости доставки с помощью спрингера.

— Маркабру, похоже, по обыкновению, кровожаден, — высказался Аймерик и отключил терминал.

Я кивнул и приветственно поднял бокал.

— За Маркабру!

— За Маркабру, — без особого энтузиазма — что удивительно — отозвался Аймерик. Он взял бокал и выпил со мной.

Оглядев его жилище, я понял, что здесь моя тоска по дому становится сильнее. Все, что здесь находилось, просто вопило из-за того, что тут катастрофически не хватало красного кирпича и синтетического дерева, плавных замысловатых линий аквитанской архитектуры. Даже то, что Аймерик старался компенсировать ослепительную белизну стен и отсутствие теней в просторной комнате темно-красным освещением, не помогало. На фоне прямых линий интерьера, созданного Брюсом, аквитанская мебель и украшения смотрелись вычурно и даже, пожалуй, вызывающе.

— Тут прохладно, — заметил я. — Может быть, немного усилить обогрев?

— Нет проблем. Я как раз сам собирался это сделать. Еще вина?

— Не откажусь, — отозвался я. — Наверное, когда впервые попадаешь на Уилсон, тоскуешь по местным винам?

— Было дело, — кивнул Аймерик. — И вообще казалось, что все на вкус не такое, как надо. Ты уже, наверное, обратил внимание на то, что пища здесь жирнее, а специй добавляют меньше? Но гораздо сложнее, на мой взгляд, привыкнуть к здешней еде — она кажется слишком пресной и чересчур горячей. Честно говоря, теперь мне странно вспоминать о том, как я тосковал по родине в первые месяцы своего пребывания в Новой Аквитании. — Он пересел поближе ко мне. — Наверное, с тобой сейчас то же самое, хотя ты точно знаешь, что через год-другой отправишься домой?

Я прищурился.

— А что, так заметно?

— Да, пожалуй. — Он вздохнул. — Честно говоря, я чувствую себя виноватым в том, что ты тут оказался. Думаю, что если бы мы с Биерис постарались получше, мы бы, наверное, сумели бы все-таки тебя отговорить. Остался бы ты в Нупето, отбушевал бы вволю и в конце концов успокоился бы.

Я пожал плечами.

— Не так-то все и плохо. А год-два — не так и много. Потом вернусь, снова предамся забавам молодости, если пожелаю. Наверное, все же пожелаю — по крайней мере поначалу, поскольку наверняка захочется, вернувшись, заняться чем-нибудь привычным. Но где, скажи, еще так нужны мы, как не на этой упрямой, холодной, заляпанной грязью планете? Я чувствую себя миссионером, призванным принести сюда забавы, веселье, изящество, стильность, красоту, гибкость мышления… страсти! Думаю, ты ощущаешь то же самое…

— Знаешь, я истратил свои юные годы на попытки привить каледонцам вкус к забавам. По-каледонски, конечно, — то есть очень серьезно, вдумчиво, твердолобо. И если теперь они смогут что-то у меня перенять, то только за счет личного примера. — Голос его звучал устало, отстраненно.

Похоже, он хотел спать. Я на всякий случай приготовился к тому, чтобы отправиться восвояси. — И потом, мне потруднее, чем тебе, — приходится иметь дело со старыми бюрократами.

Он посмотрел в окно, на залитые лунным светом сады. В профиль он показался мне более старым. Похоже, в его бороде появились седые волоски. Когда он вернется на Уилсон, ему уже не будет места в молодежных компаниях.

— А Биерис вроде бы неплохо приспосабливается, — сказал я в надежде, что мне удастся сменить тему разговора.

— Да, ей не так одиноко, как нам с тобой, потому что она нашла хорошего друга — Брюса.

— Да, похоже, они в восторге друг от друга, — рассудительно проговорил я. — Наверное, отчасти это из-за того, что у них обоих сильно развито визуальное восприятие, вот потому они сходятся во вкусах.

— Отчасти, — кивнул Аймерик.

А я отчасти боялся с самого начала нашего разговора, что все скатится к беседе о Биерис и Брюсе.

— Можешь расслабиться, Жиро, — заверил меня Аймерик. — Приступами ревности я не страдаю. Просто мне тоже одиноко. — Он налил вина себе и мне. — И потом: если бы ты узнал, как ведут себя в подобных ситуациях мужчины-каледонцы, ты бы изумился и возмутился безмерно.

— Неужто? — притворно шутливо проговорил я, надеясь, что все и в самом деле сведется к шутке.

— Нет, тебе такое поведение наверняка должно показаться отвратительным и извращенным.

Я кивнул. Я был не столько под хмельком, сколько печален, и с нетерпением ожидал шутки.

— Так вот: мы пожимаем друг другу руки и изо всех сил стараемся остаться друзьями.

Что в этом смешного, я не понял — наверное, потому, что ужасно устал. Аймерик предложил мне переночевать у него, в свободной спальне, но я предпочел совершить быструю пробежку до своего домика. Я решил, что если проснусь в комнате, обставленной аквитанской мебелью и подсвеченной красным цветом, а потом пойму, где я на самом деле, то это может оказаться для меня слишком.

Глава 6

Через два дня, когда до начала занятий оставалось меньше часа, я сидел в солярии и делал кое-какие записи, когда вдруг мой терминал оповестил меня о том, что мне прибыло личное сообщение. Оказалось, что со мной желает побеседовать преподобный Сальтини из Пастората Социальных Проектов.

За следующие пару минут, которые я мог не звонить без объяснений того, почему промедлил со звонком, я раздобыл сведения о том, что должность Сальтини на три порядка ниже министерского уровня, а это означало, что в любом случае для меня это — большая шишка. То и дело мне приходилось слышать о таинственных «псипах», и всякий раз у меня возникало такое впечатление, что от этих людей стоит держаться подальше — упоминая о них, все говорили шепотом.

Я сразу же позвонил Сальтини и вынужден был пообщаться с секретарем — живым человеком, не роботом и не компьютером. В Каледонии было не принято вести задушевные беседы с функционерами низшего звена. Ты должен был только сказать, что тебе нужно, и ждать, когда твоя просьба будет выполнена. Мне такой принцип общения казался не просто невежливым, но и неэффективным. Как же в таком случае можно было установить особые отношения, добиться расположения и скорейшего выполнения твоих просьб?

Секретарь не стал спорить с тем, что я должен поговорить с преподобным Сальтини, и через пару мгновений на экране возник невысокого роста лысый мужчина с хитроватой, как мне показалось, улыбочкой.

— Мне представляется, — сказал он, — что в перечне людей, обратившихся с запросами о переводе кредитных перечислений на счет вашего Центра Аквитанского Искусства, имеются кое-какие особенности. Полагаю, у вас может возникнуть желание пересмотреть ваши планы.

— Я не планирую ничего секретного, — ответил я. — Все, чем я намерен заниматься, изложено в программе Центра, запущенной в систему планетарного Интернета.

— Все правильно. Все правильно. Но понимаете… дело в том, что в ваш Центр преимущественно потянулись люди совершенно особенного сорта. В основном это интеллигентные молодые люди, несколько раз провалившиеся на вступительных экзаменах в высшие учебные заведения, причем почти все они не смогли выдержать экзамен по математическому богословию. Значительное число этих молодых людей также не выдержали экзаменов по естественным наукам и математике. Впечатление возникает такое, что суть проблемы состоит в том, что эти люди выказывают сопротивление обучению математике и что они не изучают математику — говоря откровенно — потому, что большинство задач, которые им нужно было бы решать на занятиях этой наукой, связано с богословием.

Прежде чем либо дать деру, либо вступить в драку, логично сделать шаг в сторону.

— В Новой Аквитании, — сказал я, — к религии относятся не слишком серьезно — все большей частью сводится к обрядовой стороне. Поэтому я вообще не планировал касаться религиозных вопросов.

— Мы это знаем и одобряем. Если бы это было не так, мы бы вообще не позволили организовывать Центр. Но я боюсь, что такова природа самого — подчеркиваю: самого предварительного исследования рациональности вашей деятельности.

Пока исследование не носит официального характера, прошу вас это понять. Пока я занимаюсь только сбором фактов для составления файлов, чтобы затем, если возникнут какие-то вопросы, те, кто должен будет ответить на них, имели такую возможность.

Говорил он в точности так, как те qestora, которые когда-то поймали моего отца на неуплате налогов. Именно этого я и боялся. Каким-то образом я ухитрился попасть в сферу внимания местной тайной полиции и пока не мог сообразить, какой дать ответ, чтобы отвязаться от этого шпика. Не понимал я даже того, какие, собственно, ко мне претензии и что он мог со мной сделать. Куда ни ступи, такой «дружеский» неформальный допрос — это именно такая процедура, при осуществлении которой у тебя нет ровным счетом никаких официальных прав и никакого понятия о том, в чем тебя обвиняют и какие против тебя есть улики. Вот почему любой коп на планетах Тысячи Цивилизаций всегда предпочтет поболтать с тобой, чем арестовать тебя.

Я ждал, нервничая все сильнее и понимая, что неприятности у меня похуже, чем мне показалось поначалу, а преподобный Сальтини молчал и пялился на меня с экрана. В конце концов он решил, что, пожалуй, пора продолжить разговор, чтобы что-то выяснить.

— Что ж, — сказал он сдержанно, — вы, конечно, помните, что одной из задач, ради которых вы организовали свой Центр, было облегчение общения и налаживание взаимопонимания между Каледонией и Новой Аквитанией. Теперь же возникает такое впечатление, что программа курсов в том виде, в каком вы ее изложили, вовсе не привлекает тех, кто годится для осуществления подобных задач. Совершенно ясно, что те люди, которые стоят в стороне от основной карьерной дороги, как бы ни стали они подкованы в тонкостях аквитанской культуры, на смогут занять таких постов, где бы они могли воспользоваться приобретенными познаниями. Конечно, они смогли бы работать переводчиками или личными помощниками высокопоставленных работников, может быть — бизнес-агентами, поскольку ни один из перечисленных мною постов не требует ни особого лицензирования, ни научной степени. Но с другой стороны, будучи людьми, считающими, что они знают, что делают, они, весьма вероятно, будут вступать в конфликты со своими более квалифицированными начальниками. Из-за этого вряд ли кто-то будет счастлив, разве вы этого не понимаете?

— Ответ отрицательный, — сказал я. Во-первых, я действительно перестал понимать преподобного Сальтини, а во-вторых, упрямство — не самая плохая стратегия. — А если торговля начнет расширяться до того, как мои будущие учащиеся начнут трудовую деятельность на ниве коммерции с Новой Аквитанией, полагаю, еще больше народу хлынет на курсы.

— Но не раньше, чем те люди, которые не владеют этическими понятиями о месте человека во вселенной, уже преуспеют в этой сфере. Вы должны осознать, как это будет выглядеть: рынок начнет вознаграждать порок и, соответственно, наказывать добродетель. Мы не можем позволить, чтобы воля рынка, которая для нас равноценна Воле Божьей, проявлялась подобным образом.

Говоря более конкретно, хотелось бы подчеркнуть, что, увеличив дотацию на создание вашего Центра, Совет Рационализаторов и Пасторат Социальных Проектов пришли к обоюдному согласию в вопросе о том, что ваш Центр — учреждение полезное для. Каледонии и всех ее жителей. Вы лично немало потрудились для того, чтобы нас в этом убедить. А теперь мы видим, что самые неблагонадежные — я употребляю это слово, хотя многие назвали бы этих людей «никчемными» — члены нашего общества столь многочисленно представлены среди записавшихся на ваши курсы. Вы ведь не думаете, что мы должны сидеть сложа руки, в то время как в важнейшем проекте, в который вложено столько средств и престижа, намеревается участвовать группа людей, которую как минимум можно охарактеризовать как прослойку неудачников и недоучек, которых многие попросту презирают? Вы должны понять нашу точку зрения в этом вопросе.

Деваться было некуда.

— Чего вы от меня хотите?

Все это время преподобный Сальтини продолжал хитровато улыбаться. Улыбочка его не стала шире или натужнее — она просто никуда не девалась, и все.

— Мы полагаем, что некоторая отсрочка начала занятий и консультации со стороны двоих квалифицированных специалистов — к примеру, скажем, богослова и специалиста по исследованию рынка — помогли бы вам перефразировать вашу программу так, чтобы в Центр потянулись достойные учащиеся. Вы понимаете, что я имею в виду?

— Я склонен считать, — проговорил я, довольно отчетливо представляя, что следующие полтора года мне светит заполнение бесчисленных бумажек и выгребание дерьма, что, в общем-то, почти одно и то же, — что, если я изменю формулировку программы, мне придется и обучать людей не тому, чему я планировал их обучать. А мне бы этого не хотелось.

Запланированные мной курсы основаны на системе погружения. Если кого-то из учащихся оскорбит аквитанская культура или оттолкнет или если они не смогут лично с ней примириться, то чем скорее это проявится, тем лучше. И потому, — тут меня озарило, — может быть, как раз и лучше отвратить от аквитанской культуры тех людей, которые не вписываются в ваше общество. Во-первых, если у них учеба не заладится, для вас в этом большой потери не будет, но поскольку они все-таки являются представителями каледонской цивилизации, они могут стать хорошей экспериментальной группой. На самом деле — исключительно хорошей экспериментальной группой.

Я уверен: они непременно будут давать те или иные реакции на преподаваемый им материал, но совсем не обязательно будут проявлять такое же возмущение, как ваши более благонадежные сограждане. И даже если их реакция будет выражаться в грубом осуждении программы Центра, все равно никто им не поверит, потому что всем известно, что они собой представляют. Ну а уж если их способности все же на что-то пригодятся, вы сможете рассмотреть таковые результаты как полезные для своей практики профессиональной ориентации.

Я сам не верил, что я умею так разговаривать. Может быть, это Сальтини меня заразил?

Он ничего не говорил, но пальцы его порхали над клавиатурой. Уж не знаю, что было перед ним на экране компьютера ряды цифр или досье моих будущих учащихся, но он продолжал хитровато улыбаться.

Почему же я вдруг заговорил совсем как он? Понятно… я просто отчаянно пытался разговаривать с ним на его языке.

Вроде бы язык был обычным, терстадским, но стоило мне начать слушать тех, кто так разговаривал, как я чем дальше, тем меньше понимал. Быть может, Сальтини, как и отец Аймерика, вырос, разговаривая только на местном, «рациональном» языке? Но при этом Каррузерс-старший отличался откровенностью, граничащей с грубостью, и, следовательно, манера Сальтини ходить вокруг да около тоже не противоречила рациональности.

Наконец он устремил взгляд на меня, и улыбка его стала шире. Я занервничал, не догадываясь, к чему бы это.

— Ну вот теперь, когда вы все изложили в таком свете, — заворковал Сальтини, — все выглядит просто замечательно.

Полагаю, в таком ключе вам и надо работать. Думаю, вас очень порадует тот факт, что все те семьсот компьютеров, которые проверили вашу точку зрения на богословскую верность, согласны со мной. Я бы сказал, что с рациональностью у вас все в порядке. Мыслите вы взвешенно и очень прагматично.

— Я в самом скором времени намерен приступить к изучению рационального языка, — сообщил я. Это было чистой правдой. Мне действительно было любопытно, а Аймерик сказал мне, что ничего особенно сложного в изучении этого языка не было. И я решил, что от меня не убудет, если я скажу об этом Сальтини.

— Вы меня совсем не удивили. А теперь я должен попрощаться с вами. У меня очень много дел. А вы, когда просмотрите свои файлы, убедитесь в том, что у вас могут возникнуть проблемы с тем дополнительным числом учащихся, которым теперь позволено посещать ваши курсы.

А я, надо признаться, пока не удосужился интересоваться тем, сколько народа записалось в Центр. Думал, будут подтягиваться постепенно, а сначала будет не больше десяти на каждом курсе.

Когда же я открыл файл, то убедился, что еще минуту назад, до того как Сальтини милостиво допустил к занятиям остальных желающих, все так и было, как я предполагал: на каждом курсе — учащихся по пять, не более, а всего, на весь Центр, — двадцать один человек.

А теперь их стало на двести шестьдесят четыре человека больше.

Это была поистине невероятная цифра. Знай я о таком наплыве народа днем раньше, я бы составил расписание так, чтобы всем нашлось место и время для занятий. В итоге весь день у меня ушел на переработку расписания. Теперь мне предстояло трудиться засучив рукава, несколько месяцев подряд, да еще надо было выплачивать официальные премии Биерис и Аймерику за то, что им выпадала дополнительная нагрузка.

О, если бы я знал об этом двадцать четыре часа назад…

Из головы у меня не шла мысль о том, что Сальтини все это подстроил нарочно.

— Само собой, — подтвердил мою догадку Торвальд чуть позже в этот день, когда я сделал десятиминутный перерыв, чтобы показать ему, в чем состоит уход за залом для фехтования и борьбы. — Я вообще удивлен, как это вам удалось столько времени не сталкиваться с Сальтини. У него такая работа, понимаете?

— В смысле? Создавать хаос?

Торвальд посмотрел на меня так, будто готовился принять некое решение. Помолчав пару минут, он сказал;

— Все знают преподобного Сальтини. Раньше или позже, так или иначе, с ним обязательно столкнешься. Очень многие думают, что он — компьютер, запрограммированный на создание визуальной имитации живого человека в реальном времени, но я все-таки считаю, что он — самый настоящий. — Торвальд на меня не смотрел, и впечатление у меня было такое, что можно вернуться к нашему разговору о том, как чистить пол в зале, и о том, как устанавливать разные уровни упругости покрытия для занятий ки-хара-до, катаютсу, фехтованием и борьбой вольного стиля. — Если хотите поговорить о нем, постарайтесь не волноваться. Мониторы улавливают голосовое возбуждение, а если вы будете говорить взволнованно, то нас скорее подвергнут проверке.

Я понял: он пытается сказать мне о том, что помещение прослушивается. Это сообщение повергло меня в истинное изумление. Казалось, я попал в эпизод истории человечества из времен одной из четырех Мировых войн или одной из трех Холодных. Честно говоря, я бы не удивился сильнее, если бы он предупредил меня о том, что здесь водятся ведьмы.

Между тем Торвальд явно не шутил. Я сглотнул подступивший к горлу ком и сказал:

— Расскажите, пожалуйста.

— Ну… — протянул Торвальд. — Он верит в то, что сам говорит. А если он — кибернетический компьютер, то, значит, кто-то верит в то, о чем он говорит. Это часть доктрины: рынок как единственное истинное орудие Господа способен выявить, кто хороший, а кто плохой. Работа Сальтини состоит в том, чтобы все так и происходило. И он обладает властью, достаточной для того, чтобы обеспечивать выполнение этой задачи. Ясно? Долго говорить об этом мне не хочется.

Больше он мне ничего не сказал. Мы вернулись к разговору о спортивном зале, а потом я его проинструктировал насчет необходимости регулярной натирки пола в танцевальном зале.

Вернувшись наверх, я обнаружил, что на начальный курс аквитанского языка записались сто пятьдесят человек. Я разбил их на три группы, но и это был перебор. Для того чтобы со всеми отзаниматься, мне предстояло отказаться от пары обедов в неделю.

Торвальд оказался прав в одном: искусство фехтования пока привлекло не слишком много желающих — столько, что они умещались в одну группу. Лично я с трудом понимал, почему так мало людей хочет научиться драться и овладеть оружием, но уж так оно получалось.

К тому времени, как я покончил с административными делами, было уже довольно поздно, и я порадовался тому, что у меня есть комнатка в Центре и не надо ехать на ферму к Брюсу, тем более что с утра пораньше мне нужно было по долгу службы работать с Аймериком.

Если бы я знал, что в свой домик на ферме Брюса не сумею вернуться еще целых шесть дней, я бы, наверное, сразу все бросил и разрыдался. Но тогда я просто заказал кое-что новенькое из одежды, попросил, чтобы заказ доставили в Центр, и улегся спать.

К тому времени, как истекли первые несколько дней занятий, я успел сделать кое-какие выводы насчет тех смутьянов и неудачников, которые вызывали такое беспокойство у преподобного Сальтини.

Во-первых, все они оказались сообразительными. Им, что поразительно, нравилось повторять за мной занудные диалоги на занятиях аквитанским: «Во die, donz». «Во die, amico, patz a te». Повторяя эти предложения по сто раз в день, я порой задумывался о том, а не лучше ли в самом деле было бы заняться чисткой хлева. Никто из моих учащихся не проявлял интереса к импровизированным беседам. Очень немногие могли читать по-аквитански.

На курсе поэзии никто не желал высказываться после того, как интерпретация того или иного стихотворения была сочтена «верной». Система стихотворных размеров для них имела примерно такой же смысл, как правила разгадывания кроссвордов. На курсе изобразительного искусства оказалось несколько неплохих рисовальщиков, но, на взгляд Биерис, настоящие способности были только у Торвальда.

С музыкой все обстояло не то лучше остального, не то, наоборот, хуже. После краткого знакомства с аквитанской музыкой около двух третей учащихся приняли решение посещать какие-нибудь другие занятия или вообще получить обратно деньги, переведенные на обучение. С теми же, кто все-таки решил остаться, тоже было не без проблем. А проблемы заключались в том, что в Каледонии существовала собственная музыка.

На каледонских музыкальных фестивалях, которые широчайшим образом освещались в средствах массовой информации, «живой» публики не было. Музыканты рассаживались по кабинкам, снабженным мощной звукоизоляцией, и старались во время «живого» выступления копировать «совершенное» исполнение из памяти компьютеров. Три других компьютера производили сравнение их исполнения с оригинальной компьютерной версией и, соответственно, присуждали очки, штрафуя за каждое отклонение от оригинала.

В первый день я шокировал большинство учащихся речами об импровизации, но тех, кто все-таки остался на курсе, этот момент, казалось, особо не заботил. Эти по крайней мере интуитивно догадывались о том, что может существовать какая-то музыка помимо той, что сочинена компьютером, невзирая на сложность нотной записи, принятой в Каледонии.

Но вот что моих учащихся сражало наповал, так это мысль о том, что каждый мог «чувствовать, какое должно быть звучание». В итоге я из кожи вон лез, вбивая им это понятие во время занятий по классу лютни. Я повторял это изо дня в день десяток раз, но толку не было никакого, но что сказать еще, я придумать не мог.

— Ну, вот послушайте, — сказал я на одном из занятий и сыграл некий фрагмент. — Получилось печально, с оттенком сладкой грусти, comprentz, companho? А теперь я оживлю эту мелодию более быстрым темпом и, пожалуй, добавлю синкоп.

На меня пристально глядели семнадцать пар глаз, считая Торвальда, который присутствовал на занятиях, делая вид, что помогает мне, — так пристально, словно я был подопытным в кабинете психиатра и только что откусил и проглотил подлокотник кресла.

— Что вы услышали? — спросил я, изо всех стараясь скрыть отчаяние.

— Первый фрагмент был медленный. Второй — быстрый, — сказала пухлая блондинка по имени Маргарет.

Я немного подождал, думая, что она скажет что-нибудь еще. Она добавила:

— Не понимаю, как вы можете ждать от нас определения, грустна ли эта музыка, пока мы не услышим слов.

По крайней мере это пробудило у меня новую идею.

— Позвольте, я вам кое-что сыграю, одну… нет, две вещи.

Сначала я сыграл и спел «Canso de Fis de Jovent» в переводе на терстадский и мне показалось (наверное, показалось), что некоторые были немного тронуты. А потом я, желая поработать на контрасте, спел хулиганскую «Canso de Fis de Potentz», в переводе звучавшую как «Она так и не вернулась».

— Ноты те же самые, — сообщил я.

Маргарет, Торвальд и смуглый здоровяк по имени Пол встретили вторую песню заливистым хохотом. Остальные были попросту озадачены.

— Ну а теперь что скажете? — поинтересовался я.

— Первая песня медленная и грустная. Вторая — быстрая и смешная, — ответила Маргарет. — Но я так думаю, что первая песня грустная из-за того, что она медленная, а вторая веселая потому, что быстрая. Просто ситуации разные.

Я спел куплет из «Canso de Fis de Jovent» в ритме «Она так и не вернулась».

После довольно продолжительной паузы Торвальд изрек:

— Что ж… это не так красиво.

Пол согласно кивнул.

— Не сочетается как-то.

— Вот именно, — обрадовался я. — Сочетаемость музыки со словами или их несочетаемость — это как раз то, о чем я говорю. И если вы понимаете, то у песни должно быть печальное настроение, веселые слова к печальной музыке не прилепятся, верно?

Все послушно кивнули.

Стройная, высокая, немного застенчивая девушка по имени Валери робко проговорила:

— Наверное, вы могли бы что-нибудь такое делать с нашей музыкой. Это было бы, пожалуй, интересно.

Другие учащиеся обернулись и уставились на нее. Мне жутко захотелось их всех вырубить и дальше разговаривать только с Валери.

Но прежде чем я успел раскрыть рот и выступить в ее защиту, она добавила:

— Это идея. Принцип можно применить в более широком масштабе.

Торвальд спросил:

— А как это будет выглядеть? В смысле — как работать с мелодией без слов и угадать, какие в нее вложены чувства?

Валери указала на мою гитару, стоявшую на подставке у стены. Я кивнул, не вполне догадываясь о том, что она заду-. мала, но страстно желая увидеть, как хоть кто-то на этой стылой планете сделает что-то спонтанное. Валери встала и медленно пошла к инструменту. Все не сводили с нее глаз — вернее, я-то точно не сводил. Я вдруг заметил, какие у нее огромные темные глаза и иссиня-черные, пусть и коротко стриженные волосы, и подумал, каково было бы заглянуть в эти глаза, обняв ее за тоненькую талию.

Валери взяла гитару и вернулась на место. Проверив, как настроен инструмент, она удовлетворенно кивнула и молча взяла несколько аккордов. Казалось, она сосредоточена только на том, что делает ее левая рука.

Только я собрался предупредить ее о том, что гитара мужская, как заметил, что ногти у нее подстрижены коротко, по-мужски, как у большинства женщин в Каледонии. Это было понятно: ведь им, как и мужчинам, приходилось работать на фермах или фабриках, но все же было грустно смотреть на ее руки.

Она начала играть. Сначала это были простые арпеджио в обычной четырехаккордовой прогрессии фламенко — очень точные и чистые, но школярские. Затем звукоизвлечение стало более мощным, резким, почти стаккатовым, а потом Валери заиграла медленнее, и мелодия приобрела тоскливую пустоту, как нельзя лучше шедшую Нансену. Я слушал музыку и представлял себе людей с суровыми лицами, стоящих на холодном ветру, и густые, как сироп, волны замерзающего моря, вгрызающиеся в голые прибрежные скалы. Музыка была сдержанной и ненавязчивой, как Брюс, безжалостной, как преподобный Каррузерс, обнаженной и величественной, как пики Оптималей, и такой же неожиданно прекрасной, как радуга над каньоном, разрывающая своим блеском туман.

Я был тронут и потрясен тем, что здесь может существовать нечто подобное.

Валери закончила играть. И тут началось нечто невообразимое. Все разом загомонили, затараторили. Некоторые говорили на рациональном языке, я ничего не понимал.

— Patz, patz, companho!

Все обернулись, посмотрели на меня, переглянулись. В аудитории вдруг воцарилась тишина.

Теперь нужно было что-то сказать.

Я вдохнул поглубже. В аудитории запахло потом и злостью.

— Не будет ли кто-нибудь из вас против — а желательно, все вы, если я попытаюсь объяснить, почему вы так раскричались? Я согласен с тем, что Валери играла прекрасно и необычно. Я никогда еще не слышал ничего более bellazor — более красивого. M'es vis, у нас есть настоящая артистка, настоящая trobadora!

Валери сидела, держа мою гитару и уставившись в пол, все то время, пока вокруг нее бушевали страсти. После моих слов она подняла глаза и посмотрела на меня так, словно я ее напугал. Я видел, что, несмотря на ее юный возраст, кожа ее уже успела пострадать от ультрафиолета и холодных ветров… но эти глаза, глубокие и темные, как космос, эти сверкающие, глядящие на меня глаза… deu!

— Мистер Леонес, — негромко заговорил Пол, — я не понимаю, какое это имеет отношение к аквитанской музыке.

Особенно же я не понимаю, каким образом такое исполнение… ну, в общем, если вы считаете, что музыка должна служить неким средством выброса эмоций или еще чем-то в этом роде… то это же совершенно иррационально! А если она вот так сыграет на конкурсе? Я понимаю, что вам это неизвестно, но дело в том, что Валери в этом году должна участвовать во всекаледонском конкурсе солистов, и исполненная ею пьеса входит в обязательную программу. Она не должна играть так.

Это испортит ее выступление.

Тут все они снова начали кричать и тараторить, и все больше — на родном рациональном. Я снова призвал их к тишине, и они снова пугающе замолчали.

— Ну что ж, благодарю за информацию, — сказал я, отчаянно пытаясь соображать быстро, но понимая при этом, что ни за что не успею вовремя придумать достойных аргументов. — Понравилось ли кому-нибудь из вас исполнение Валери… нет-нет, только не начинайте снова кричать! — Я пожалел о том, что у меня с собой нет шпаги, а то бы я быстро тут навел порядок. — Давайте проголосуем поднятием рук. Так все-таки, кому понравилось исполнение?

Примерно треть присутствовавших подняли руки.

— А кому не понравилось?

Таких оказалось столько же.

— А кто из вас говорил не о том и не о другом, а о чем-то совсем ином, просто случайно оказавшись в аудитории?

Все расхохотались. Напряжение спало. Я обвел взглядом своих несколько озадаченных учащихся. Большинство из них все еще держали в руках лютни, и я поразился тому, что почти все они — мои ровесники, а то и младше. Стараясь говорить как можно более мягко и деликатно, хотя сердце у меня бешено колотилось, я сказал:

— M'es vis, Валери сама должна решить, что для нее важнее — она настоящая артистка. Что ты сама ощущала, Валери, играя так, как играла только что? Тебе было не по себе?

Она опустила глаза. Лицо ее потускнело, а мне было так больно смотреть на белую кожу, просвечивающую между черными короткими волосиками у нее на макушке.

— Ноп, мистер Леонес, не было. На самом деле дома, когда я одна, я обычно так и играю эту пьесу, и я так ее играла давно, задолго до вашего приезда. Просто у меня не было слов, чтобы поговорить о том, что я делаю.

Пол, похоже, был потрясен до глубины души.

— Валери, но зачем тебе вообще понадобилось этим заниматься?

Валери отвернулась от него, встала, отнесла мою гитару на место, осторожно поставила на подставку и только тогда ответила:

— Так лучше звучит. Я так думаю, что я более хороший музыкант, чем компьютер.

— Ты мне никогда не говорила, что занимаешься этим!

Похоже, он был оскорблен не на шутку.

— Я ни кому об этом не говорила — кроме преподобного Сальтини, конечно.

Пол ахнул.

— Значит, все это ловили на мониторы — а ты… ты продолжала этим заниматься?

Она кивнула.

— Я уже говорила: мне кажется, что так звучит лучше.

Если мне казалось, что раньше мои учащиеся шумели, то как они встретили это заявление, прозвучало под стать канонаде. Такого средоточия гнева и оскорбленности в одном отдельно взятом помещении я не мог припомнить с того вечера, когда погиб Рембо. Почти все болтали на рациональном. Мало того что я ничего не понимал, так еще и ритм перебранок был жутко раздражающим, неровным, каким-то заикающимся.

Не особо соображая, как это у меня вышло, я вдруг рявкнул:

— Patz! Patz marves! — словно разнимал ссорящихся или дерущихся. При этом я стоял посреди аудитории, пытаясь охватить взглядом всех сразу, на триста шестьдесят градусов.

И снова наступила пугающая тишина. Только на этот раз все понурили головы и покраснели, словно их застукали за совершением какого-то ужасного преступления.

— Простите нас, пожалуйста, сэр, — сказал Прескотт Дилидженс, рыжий малый невысокого роста — вроде бы сынок пасторши. По крайней мере я видел его мать на заседаниях Совета Рационализаторов. Там она сидела в уголке и помалкивала. — Эти эмоции были совершенно недопустимы.

Я обвел аудиторию взглядом. Торвальд и Маргарет сидели опустив головы и были похожи на побитых собак. Пол уставился себе под ноги, а Валери едва не плакала от стыда. Впервые за сегодняшний день я по-настоящему разозлился.

— Я закричал на вас только для того, чтобы вы перестали орать и услышали друг друга. Потому что я — ваш учитель, и это — моя работа. Но я не позволю никому из вас извиняться передо мной. Вам нечего стыдиться. Искусство — настоящее, чистое, волнующее искусство — это единственное, из-за чего людям стоит спорить.

Тут какие-то мои нейроны, внутри которых какое-то время прожил Рембо, издали негромкий смех. Я-то сам столько раз дрался на дуэлях только из-за enseingnamen, а то и просто из желания подраться. Я отбросил эту мысль куда подальше.

— Вы не виноваты ни в чем, кроме того, что каждый из вас испытал те или иные чувства в ответ на игру Валери. Вы имеете полное право на такие чувства, они принадлежат вам и только вам. Ничто и никто не может приказать вам, какие чувства вы должны испытывать.

Все это я говорил, глядя в упор на Прескотта. Он явно был напуган и шокирован. Мне ужасно хотелось показать ему язык, но я сдержался.

— Позвольте, я вам кое-что объясню. Некоторых из вас до глубины души потрясло то, что Валери своим исполнением знакомой всем вам пьесы создала непосредственную и очень мощную связь с вашими чувствами. И вы получили сильнейшее впечатление, потому что никогда прежде не ощущали ничего подобного. Другим показалось, что исполнение Валери идет вразрез с классической интерпретацией данного музыкального произведения. Вот о чем вы спорите, и это необычайно важно. Вы спорите о том, кто вы такие и где ваше место в мире. Естественно, вы деретесь за свое место, а как же может быть иначе?

В аудитории было тихо-тихо. Прескотт утратил всякое желание возражать и сел. Теперь, когда ко мне вернулось утраченное спокойствие, я решил, что он, пожалуй, не обижен, а просто задумался. У всех остальных вид был еще более обескураженный, чем раньше. Я ухитрился не вздохнуть, не застонать от отчаяния и сказал:

— Ну хорошо, а теперь давайте вернемся к лютне. Прескотт, ваша очередь. Сыграйте-ка нам «Разбойников с Зеленых Гор».

Мне показалось, что играл он с некоторой долей чувства, но только начал его хвалить, как понял, что это его еще сильнее унижает. Я поспешно свернул урок и, отправившись в свою комнату, утешил себя тем, что разразился долгим письмом к Маркабру, в котором описал Каледонию как цивилизацию, где в людях художников душат при рождении на свет, где люди, напрочь лишенные чувств, готовы казнить тех, кто чувствами наделен, ну и так далее, и так далее… Письмо я отправил, не редактируя.

Маркабру не писал мне уже десять дней. Еще пару дней мне предстояло торчать здесь, не имея времени смотаться к Брюсу. Еще никогда я себя не чувствовал таким одиноким.

Глава 7

Несколько дней спустя Аймерик устроил презентацию своей экономической модели на заседании Совета. Он докладывал, а мы с Биерис занимались демонстрацией графиков и диаграмм. Все члены Совета удостаивали нас едва заметными кивками при объявлении очередного раздела доклада. Только преподобная Кларити Питерборо кивала непрестанно, и притом весьма энергично.

После завершения доклада наступила очень долгая пауза.

Наконец Каррузерс-старший поднялся, обвел присутствовавших взглядом и сказал:

— Думаю, я выражу общее мнение: мы все очень нуждались в том, чтобы выслушать ваш доклад, господин де Санья Марсао. Вопросы вами затронуты очень серьезные. Мне бы хотелось перейти в другую комнату для обсуждения. Преподобная Питерборо, я полагаю, вы пожелаете остаться с нашими гостями.

Все встали и удалились, и с нами остались только преподобная Питерборо и посол Шэн, после чего мы тоже перешли из зала заседаний в одну из соседних комнат.

Здесь преподобная Питерборо вдруг стала ужасно учтивой и заботливой.

— Мне так жаль, — сказала она, — что в большинстве комнат нет окон. Это глупо. Со светом было бы намного радостнее. Видимо, экономят энергию и не ценят радость. Пожалуй, нужно согреться.

С этими словами она подошла к автомату и дала ему указание приготовить для всех какао.

— Ну, какое у вас впечатление? — поинтересовался Аймерик нарочито равнодушно. Такой голос у него всегда бывал перед началом жутких перебранок.

Питерборо подала всем чашки с горячим, дымящимся какао и только тогда ответила:

— Знаете, я бы предпочла, чтобы прозвучало побольше откровенных протестов. Жаль, что они не старались вас перекричать.

— Отец сидел и помалкивал. Но судя по тому, что он сказал в конце, мне показалось, что он слышал все, до последнего слова.

— Именно так. — Пасторша вздохнула, подула на какао и рассеянно сделала маленький глоток. — Даже не знаю, стоит ли гадать. То, что меня не пригласили на обсуждение, — это, пожалуй, нехороший знак. Это означает, что они не желают брать в расчет определенные точки зрения. Но с другой стороны, я думаю, что ваш отец действительно внимательно вас слушал и поверил вам, и сделал верные выводы из услышанного. Вот на это нам и надо уповать.

Шэн проворчал:

— Я ничего, положительно ничего не понимаю в этой треклятой цивилизации. Если они правильно поняли Аймерика, почему же тогда вы так волнуетесь?

— Ну… — протянула Питерборо, — гм-м-м… — Она еще немного помолчала и проговорила:

— Что ж, может быть, все и не так плохо.

Аймерик не выдержал:

— Беда в том, что они все восприняли слишком быстро. Если бы они начали спорить, у нас появилась бы возможность смутить их и направить их мышление в нужное русло. А теперь может произойти все что угодно. Да, они готовы сколько угодно выслушивать мои соображения, но решение могут принять совершенно несусветное.

— Вряд ли можно ожидать разумной реакции, — заключил посол Шэн.

Я сделал слишком большой глоток горячего какао. Огненный напиток обжег пищевод, глаза заволокло слезами, я едва отдышался. Когда я пришел в себя, слово взяла преподобная Питерборо.

— В этом-то все и дело. Они настолько преданы логике и рассудочности, что здравым смыслом тут и не пахнет.

Шэн энергично покачал головой — так, будто хотел в буквальном смысле выбросить из головы эту мысль.

— Получается, что здесь может произойти какая угодно катастрофа, но это не будет иметь ровным счетом никакого значения, потому что местные жители сами предпочли катастрофу.

— Это будет иметь значение для местных жителей, — возразила Биерис. — Они не желают жить по чужой программе, притом что она напрочь не согласуется с теми принципами, согласно которым они жили всю жизнь. К какому бы решению они ни пришли, независимо от того, будет оно здравым или нет, это будет каледонское решение.

Я решительно кивнул, сам дивясь тому, почему же это я с такой готовностью соглашаюсь с Биерис.

— Свобода выбора — это тот самый принцип, который лежит в основе существования Тысячи Цивилизаций. Люди должны иметь право поступать по-своему, даже если они обречены на ошибку. Кстати говоря, не то же ли самое относится к Новой Аквитании?

Аймерик согласно кивнул.

— Верно. Но там вопрос был в том, как наилучшим образом распределить средства, поступавшие в антикризисные фонды. Там нам приходилось убеждать местных жителей в том, что у аристократии должны быть более высокие доходы, чем у простых граждан, для того чтобы социальная система функционировала так, как было задумано. Отличие местной системы состоит с том, что здесь речь идет не просто о распределении средств помощи. Они думают о том, куда и как будут направлены средства. Множество устаревших экономических понятий, отвергнутых уже несколько веков назад, здесь прописаны в главной доктрине. Вот почему местные рынки зависят от подглядывания за потребителями и постоянного указывания оным, что им приобретать, вот почему здесь единственной неаморальной формой социальных взаимоотношений считаются переводы наличности. Я так думаю, что львиная доля реального бюджета тратится на то, чтобы экономика вела себя так, словно каледонские догматы истинны. При таком положении вещей экономика останется неконтролируемой и гуманитарный Совет ни за что не выделит средства для поддержания этой фикции.

— Все равно это часть их мировоззрения, и они имеют право… — заспорила Биерис, но ее оборвал Аймерик:

— Дерьмо собачье. Люди, которые ставят принципы выше людей, это люди, ненавидящие людей. Им плевать на то, хорошо или плохо действуют принципы, лишь бы было правильно. Пожалуй, их даже больше устраивает такое положение дел, при котором всем больно.

Биерис сидела, сложив руки на груди.

— А разве люди не имеют право на ошибки? — спросила она.

— В принципе имеют. А на деле страдают вовсе не те, кто принимает решения. И если нам удастся уговорить их не совершать ошибки, тем лучше. Я просто не вижу причины, согласно которой они должны осуществлять свое право на глупость за счет страданий многих невинных людей.

В разговор вступила Питерборо:

— Что ж, какое бы они ни приняли решение, оно, так или иначе, сработает, поскольку через шесть-семь лет предусматривается выравнивание ситуации. И даже если самые несгибаемые желают делать вид, будто бы ничего не произошло со времени подписания хартии о создании свободного государства Каледония, на самом деле многое изменилось, и прежде всего даже при самой ужасной из политик, какую только можно себе представить. Теперь никто не умрет от голода и холода.

В дверь постучали. Я, как самый молодой, встал и открыл дверь. Вошел Каррузерс — тихий, как мышка.

— Я должен принести тебе извинения, — сказал он Аймерику. — Приведенные тобой цифры абсолютно точны. Мне понятны некоторые твои эмоции, независимо от того, согласен я или нет с тем, стоило ли их демонстрировать.

Аймерик действительно в ходе доклада несколько раз повышал голос и один раз стукнул по столу, приводя какое-то доказательство. Старик некоторое время помедлил, явно пребывая в растерянности, а потом сообщил:

— Мы еще довольно долго будем дебатировать и молиться, поэтому нам непременно нужно будет иметь постоянную связь с тобой в течение всей ближайшей недели — если тебя это, конечно, не затруднит.

— Нисколько, — ответил Аймерик. — В конце концов за это мне Гуманитарный Совет деньги платит. Звони в любое время.

Каррузерс торопливо отвернулся от сына и сказал:

— Преподобная Питерборо, позвольте и вам принести извинения за то, что я не разрешил вам присутствовать на обсуждении доклада. С моей стороны это было ошибкой. Надеюсь, вы будете так добры и не только присоединитесь к нам на время дебатов, но и возьмете на себя труд оповестить посла Шэна об их результатах? — Ответа Кларити он ждать не стал. — Полагаю, это все.

С этими словами он развернулся и вышел. Питерборо последовала за ним, на пороге обернулась, едва заметно пожала плечами и вздернула брови, после чего закрыла за собой дверь.

Домой на вездеходе ехали молча — только слышалось привычное мурлыканье гусениц да похрустывание гравия под днищем. Машину вел я, что давало мне возможность не наблюдать за Аймериком и делать вид, будто все мое внимание приковывает к себе дорога.

Тогда, когда мы одолели почти две трети пути до Содомской котловины, Биерис нарушила молчание.

— Твой отец сказал, что гордится тобой.

— Это значит ровно столько же, сколько те извинения, которые он принес преподобной Питерборо.

Вот и все, что было сказано за время пути. Ночью нечего было и надеяться на такое роскошное зрелище, как радуга над перевалом, а взошедшая луна спряталась за тучами. Короче говоря, все вокруг было уныло, как обычно бывает по дороге к Содомской котловине.

Брюс ждал нас с превосходным ужином и сразу усадил за стол. Почему-то за ужином Аймерик стал еще мрачнее — словно забота Брюса была ему неприятна. Из-за этого Биерис стала фыркать на Аймерика да и на всех остальных тоже. Я уже начал придумывать, как бы поскорее смыться к себе. Завтра мне нужно было ехать в Утилитопию, а потому предстоял ранний подъем, то есть вторая недоспанная ночь. Но тут зазвонил ком — вызывали Аймерика.

Когда он вернулся к столу, вид у него был задумчивым и взволнованным.

— Отец звонил, — сообщил он. — Они хотят, чтобы я завтра же присутствовал на заседании в качестве консультанта. Похоже, они додумались до чего-то вроде решения. Жиро, захватишь меня? И скажи, вставать надо будет очень-очень рано?

— Ответ «да» на оба вопроса, — сказал я. — А он хоть что-нибудь сказал такое, из чего можно было бы сделать вывод о том, каков его ответ?

— Нет. И это плохо. Освоившись здесь получше, ты поймешь, что каледонцы всегда говорят о том, что тебе меньше всего хотелось бы услышать, только при личной беседе. Ты прямо сейчас пойдешь к себе, Жиро?

— Как раз собирался, — ответил я и встал из-за стола. — Проедемся? Биерис?

Аймерик кивнул и пошел за нашими куртками. Биерис покачала головой и сказала:

— Мне завтра рано вставать не нужно. Я еще немного посижу и пойду домой пешком. Подожду. Пока луна поднимется повыше.

Ведя машину от дома Брюса до домика Аймерика, я заметил, что мой товарищ все еще не в своей тарелке.

— Завтра в четыре я за тобой заеду.

Он что-то буркнул в ответ и вышел. Я хотел было спросить, в чем дело, но было уже очень поздно. С расспросами надо было потерпеть до утра. Я развернул «кота» и поехал домой.

Нет. Не домой. «Дом» — это была моя старая квартира в Молодежном Квартале. Об этом мне не следовало забывать.

В Центр я прибыл более или менее выспавшись, поскольку за рулем мы с Аймериком сменяли друг друга. В вестибюле скопилось множество людей, и Торвальд отчаянно старался поскорее опросить всех и зарегистрировать.

— Это новички, — объяснил он мне. — Я, как только пришел, первым делом занялся их оформлением.

— Правильно сделал. Но откуда они все взялись?

— Понимаете, похоже, в ПСП придержали их заявления о зачислении на курсы, а разрешение дали только сегодня утром. Короче говоря, теперь у нас еще тридцать восемь учащихся в дополнение к уже имеющимся.

— Сальтини? — сдержанно поинтересовался я.

— Позавтракать я успел, — сообщил Торвальд, и я понял, что мне не стоило спрашивать о Сальтини. — А такое случается, что уж теперь поделаешь.

Я не собирался привыкать к тому, что за мной и всеми остальными здесь шпионят, но поскольку пока не понимал, чем это может быть чревато для Торвальда и вообще для кого бы то ни было, решил этот вопрос не будировать.

Примерно за час мы успели распределить новичков по классам. Торвальда, мягко говоря, не очень порадовало то, что после того как мы записали несколько человек в танцевальный класс, где еще оставались считанные места, остальные не отказались воспользоваться последней возможностью попасть в число учащихся и записались на курс боевых искусств.

Перед началом долгого и трудного дня мы с Торвальдом сели перекусить.

— Представляете, — сообщил мне Торвальд, — некоторые из них говорили, что готовы на убийство ради того, чтобы только попасть сюда, но я, конечно, не поверил, что они действительно имели это в виду.

— Никаких убийств у нас здесь не будет, — спокойно ответил я. Я уже заметил, что Торвальд по утрам капризничает, но это ничего не значило. На самом деле он был одним из наиболее симпатичных, вежливых и раскрепощенных людей, с кем меня пока свела судьба в Каледонии, и одним из немногих, кто вообще выказывал интерес к культуре. Просто-напросто он, как очень многие, не слишком хорошо чувствовал себя по утрам. — Нейропарализаторы мы не будем включать на полную мощность. Они будут вызывать лишь легкое покалывание. Да и шпаги в любом случае не настоящие.

— Спасибо, вы меня очень утешили, — отозвался мой помощник, размешивая в тарелке кашу из разных круп — традиционный местный завтрак. Похоже, мое пристрастие к употреблению на завтрак выпечки и свежих фруктов представлялось ему извращенчеством. — Значит, убивать они никого не будут. Но зато будут бить.

— Есть же разница, — возразил я. — Думаю, твои родственники по-другому отнеслись бы ко мне, если бы я, допустим, не стукнул бы тебя по руке, а снес бы тебе голову.

Торвальд хихикнул.

— Ну, это уж точно. Они бы предпочли, чтобы вы мне голову снесли. Тогда бы они и от меня избавились, и утвердились бы в своем мнении о чужаках.

Я рассмеялся. Настроение у меня было неплохое, несмотря на то что я все-таки недоспал — радовало утреннее солнце.

В те дни, когда солнце светило с утра до вечера, Утилитопия успевала согреться и высохнуть и становилась похожей на необычайно неказистый индустриальный парк.

— Что это вы смеетесь? — осведомился Торвальд. — Придумываете какой-нибудь новый способ вызывания боли?

— Исключительно в переносном смысле, — ответил я. — Как бы то ни было, расстраиваться тебе не стоит. В ближайшие несколько недель в классе боевых искусств мы будем изучать только стойки и падения. О настоящих поединках пока не будет и речи. Пожалуй, тебе стоит отнестись к своим соотечественникам с большей долей доверия — кто знает, может быть, когда дело дойдет до реальных схваток, им станет отвратительно и тошно, и они дружно покинут Центр.

— Хотелось бы верить, — проворчал Торвальд, налил себе еще чашку кофе и зевнул. — Я сегодня рано встал, — сообщил он, — и хорошо сделал, если учесть этот внезапный наплыв новичков. Все маты вычищены, и танцевальный зал в полном порядке.

— Молодец, — похвалил его я. — Ну а мне пора в большую аудиторию. Через несколько минут начнется урок основ аквитанского языка. А тебе, пожалуй, убрать пыль и снять статическое электричество с видеоэкранов. Ты этим уже занимался?

— Яп. Но прежде чем приступить к этой работе, я уточню инструкции у робота. Уж конечно, мне не хотелось бы испортить произведения искусства.

Может быть, из-за того, что у меня было такое хорошее настроение, меня так расстроили занятия аквитанским в тот день. Все шло довольно сносно, пока мы занимались обычными упражнениями на повторение (большей частью они были посвящены склонениям и спряжениям), неплохо дело шло и с несложными диалогами типа:

«Во die, donz».

«Во die, donzella. Ego vi que te bella, trop bella, hodi».

«Que merce, donz!»

Но когда стало нужно импровизировать в разговорной речи, мои учащиеся обратились в камень. Быть может, я пока и не нашел той темы, которая побудила бы их к желанию высказываться. Я решил, что, вероятно, мне смогут помочь занятия рациональным, родным языком каледонцев, к которым я намеревался приступить на следующей неделе.

Размышляя об этом и пребывая в не самом приятном расположении духа, я спустился вниз, дабы позвать Торвальда на тренировку. Ему предстояло стать моим ассистентом в классе боевых искусств, поэтому его следовало подготовить заранее, и посему один час из четырех, в течение которых он отрабатывал обязательную трудовую повинность, он в последние дни проводил на тренировке.

Судя по тому, как он двигался, я видел, что нагрузку я ему даю тяжелую. Ему явно было больно, но он не жаловался.

Видимо, боль как раз и давала ему такое ощущение, словно он выполняет работу.

Торвальд уже покончил с уборкой и переодевался, когда я пришел в зал. Я поспешил облачиться в костюм для борьбы, и мы немного размялись. Днем раньше мы с Торвальдом начали изучение безоружных приемов ки-хара-до, теперь предстояло их закрепить.

— Venetz! — дал я команду. — Atz sang! Начинаем с ударов по внутренней поверхности голеней. Смотрим в зеркало. Uno, do, tri…

С тех пор как я оказался на Нансене, я стал пить намного меньше спиртного, а ежедневные физические нагрузки, заключавшиеся в занятиях с Торвальдом, в танцевальном классе и с теми, кто решил посвятить себя боевым искусствам, привели меня в отличную форму — пожалуй, в самую лучшую с тех пор, как я окончил школу. Теперь я мог бы без проблем одолеть кого угодно, и даже самые застарелые повреждения, нанесенные нейропарализаторами, мало-помалу переставали о себе напоминать. Ахиллесово сухожилие на правой лодыжке, которому в свое время досталось в пьяной драке с Руфо, перестало ныть, а рубец от касания нейропарализатором на лбу, полученный, когда я пытался разнять двух пьяных молодцев, рассосался и стал почти невидим.

Меньше чем за полчаса мы одолели весь набор упражнений для разминки. Я задал суровый темп, но, честно говоря, Торвальд сам меня в немалой степени к этому провоцировал своей мрачной решимостью не сдаваться.

— Во, bo, companhon! — похвалил я его после окончания разминки. — Для человека, который не желает драться, у тебя избыток espiritu.

— Если по-аквитански это означает «дыхательная недостаточность», то я с вами согласен, — отозвался Торвальд, стоя на коленях и тяжело дыша.

Я рассмеялся, что, похоже, его порадовало, и сказал:

— Хорошо. А теперь приступим к более трудной части занятия. Сегодня займемся кое-каким спаррингом. Понимаю, тебе это вряд ли понравится. Знаю, что ты предпочел бы от этого отказаться, но тебе придется этим заняться и привыкнуть к этому, иначе от тебя не будет никакого толку в помощи кому бы то ни было. Наденем перчатки, шлемы и нагрудники и сначала все будем делать медленно.

Насчет «медленно» я оказался прав весьма приблизительно. Только через пять минут мне удалось убедить Торвальда в том, что все его защитные приспособления надежно закреплены, в том числе и загубник. Наконец он неожиданно выказал необычайную решимость к началу поединка.

Я начал обходить его по кругу, время от времени делая выпады и пытаясь его раззадорить. В каком-то смысле его прежнее нежелание драться работало в его пользу: очень многие новички на первых порах во время тренировок выплескивают накопившуюся агрессию и поэтому мало осознают, что именно делают. Торвальд же тренировался спокойно, сдержанно и сосредоточенно, а именно такой подход позволяет быстрее освоить что бы то ни было.

Движения его были быстрыми, ненапряженными и хрестоматийно правильными, и когда я время от времени предпринимал попытки проверить его на истинно спонтанную реакцию, он усиливал атаки так, словно хотел победить. Мой опыт и интуиция опытного бойца пока давали мне подавляющее преимущество, и Торвальд для меня и любого взрослого аквитанца его возраста все еще был не опаснее котенка — но я видел, что это ненадолго.

Ближе к концу занятия стало видно, что Торвальд начал получать удовольствие от поединка. Я, конечно, не стал упоминать об этом, дабы его не обидеть.

Я сделал выпад, намереваясь атаковать его справа, а он увернулся и заехал мне по носу. Впечатление было такое, словно моя голова готова взорваться и разлететься на кусочки.

— Patz! — выдохнул я.

— Я сделал вам больно? — чуть не плача, спросил Торвальд. — Ой, у вас кровь из носа потекла!

— А у нас и был поединок atz sang, companhon. Ты победил. — Я попробовал улыбнуться своему противнику, но, видимо получилось у меня это плоховато, потому что нос сильно болел. — Ничего, ничего, я сейчас схожу в туалет и смочу нос холодной водой.

Торвальд побледнел.

— А может быть, вам стоит к врачу обратиться?

Такие вещи в Новой Аквитании говорят кому-либо, когда хотят сказать, что он — ипохондрик или маменькин сынок. Я и так уже разозлился на Торвальда за то, что тот таким глупым способом обеспечил себе победу, потому, чтобы не оскорбить его, поскорее отправился в туалет. Я стоял возле раковины и смачивал нос водой, надеясь на то, что получил всего-навсего сильный ушиб, когда появился Торвальд. Он закрылся в кабинке у меня за спиной и освободил свой желудок от не успевшего перевариться завтрака.

— Ты в порядке? — спросил я его.

— Неужели к этому можно привыкнуть? — осведомился он, собираясь вымыть раковину.

— Не то чтобы привыкнуть — со временем тебе это даже начнет нравиться. В смысле, не блевать, а кровь проливать.

Торвальд весь дрожал, но покорно последовал за мной в dojo, дабы мы отвесили друг другу ритуальные поклоны. Как ни странно, когда мы вошли в dojo, он вдруг сразу распрямился, осанка его стала горделивой, и поклонился он мне изящно, как полагается — впервые за все время наших тренировок.

А когда я, приняв его поклон, отошел назад с места сенсея, я случайно посмотрел вверх.

На галерее стояли Маргарет и Валери.

Даже в Каледонии ничто так не благоприятствовало enseingnamen, как общество donzelhas. Я вынужден был признать правоту Биерис, хотя порой это бывало скорее смешно, нежели оскорбительно. Но единственное, на что я был тогда способен, — так это на то, чтобы не посмеяться над Торвальдом, пока мы принимали после тренировки душ. Ну и еще — не вскрикивать, прикасаясь к разбитому носу.

Глава 8

Я намеревался остаться в городе — отчасти для того чтобы составить компанию Аймерику, который должен был ночевать в гостевой комнате в Центре, а отчасти для того чтобы выкроить несколько лишних часов сна. Теперь в Центре у меня было припасено достаточно одежды, и можно было спокойно позволить себе не ездить в Содомскую котловину. Относительно того, что мне могла помешать спокойно выспаться ночная жизнь Утилитопии, можно было не переживать: насколько я успел выяснить, ночная жизнь этого города большей частью состояла из богослужений. Потому, когда ближе к вечеру я уселся за компьютер, дабы просмотреть всякую административную дребедень, я был немало изумлен, обнаружив среди входящих файлов приглашение посетить «Представление новых произведений каледонских авторов» нынче вечером.

Как минимум это меня заинтриговало. «Выступление каледонских артистов» звучало под стать демонстрации сухой воды или тяжелого вакуума. Кроме того, не исключалось, что в этом мероприятии может участвовать кто-то из моих учащихся. Я хотел навести справки у Торвальда, но он уже ушел, так что, очень может быть, как раз на этот вечер.

Ну, как бы то ни было, действо явно было необычным, и мне не хотелось его пропустить. Я позвонил Аймерику и выяснил, что он, оказывается, весь день просидел на месте, маясь от скуки и отвечая на технические вопросы. Он был более чем готов где-нибудь поужинать, а я, после тяжелой дневной нагрузки, просто-таки изнемогал от аналогичного желания.

Мы договорились встретиться в ресторане номер девятнадцать, излюбленном местечке Аймерика.

Я не стал заводить своего «кота», поехал на такси-трекере.

Сидя на заднем сиденье, я наслаждался тем, как быстро и бесшумно машина взбирается по крутым склонам холмов. Мне вдруг пришла в голову мысль о том, что Утилитопия и в самом деле чего-то лишится после внедрения спрингер-транспортировки, а ведь еще совсем недавно я был готов поклясться, что все совсем наоборот. Ресторан номер девятнадцать сумел приобрести такую популярность, что неумолимый «налог на развлечения» заставил его владельцев разместить заведение менее чем в двухстах метрах от главных ворот муниципального предприятия по переработке отходов, что, по чистой случайности, означало, что отсюда открывался неплохой вид на окрестности. Трудно было представить, каким образом хозяевам ресторана удалось выбить разрешение на обзаведение окнами, однако окна все же имелись.

Примерно каждые полминуты занудный компьютерный голос напоминал о том, что держать окна незакрытыми и одновременно включать отопление — это непростительная трата энергии. Я не обращал на это ровным счетом никакого внимания и с превеликим удовольствием наблюдал за тем, как играет свет солнца второго полудня на ледяных вершинах Оптималей. Я решил, что непременно надо будет сходить в горы до отъезда.

Фирменное блюдо ресторана номер девятнадцать именовалось «пастушьим пирогом». В приблизительном переводе это означало «донельзя переваренные овощи и куски непрожаренной баранины в пересоленном картофельном пюре».

— Знаешь, я, похоже, акклиматизируюсь, — признался я Аймерику, заказав вторую порцию фирменного блюда. — Мне уже начинает нравиться здешняя стряпня.

— Просто привыкаешь к холодному климату, — отозвался Аймерик. — А куда тебя пригласили? И кто? Честно говоря, тут, похоже, многое изменилось за время моего отсутствия.

Когда я тут жил, ничего похожего и в помине не было.

— Я понятия не имею о том, что это за действо, — ответил я. — А место называется «Временное передвижное кабаре». До начала еще полтора часа, так что мы спокойно можем посидеть здесь, слопать десерт и поболтать. Ведь мы с тобой почти не разговаривали с тех пор, как здесь оказались, — дел было по горло.

Аймерик вздохнул.

— Куча дел и мало разговоров — это типично каледонская ситуация. Вынужден признать. Жиро, ты приспосабливаешься намного лучше, чем я ожидал.

Это меня задело и напомнило о последнем письме Маркабру, в котором он сетовал на то, что пишу я, словно «незнакомец по имени Жиро».

Я молчал и думал, а Аймерик безмолвно наблюдал за мной.

В конце концов он улыбнулся и сказал:

— Что-то у тебя нос такой распухший.

— Издержки занятий с новичком, — объяснил я.

— О, — только и сказал Аймерик.

Я вспомнил о том, что первые пару лет жизни на Уилсоне Аймерик был неуступчивым и сердитым молодым человеком и порой то обрушивался на аквитанские устои с яростными обличениями, то скатывался в злобное и занудное морализирование. Тогда ему было на четыре года больше, чем мне теперь.

— Наверное, люди тут взрослеют по-другому, — негромко проговорил я.

— Само собой. Для себя я это объясняю так: сначала мне пришлось повзрослеть, а уж потом помолодеть. Это было до предела странно. Когда я попал в Новую Аквитанию, я вдруг обнаружил, что у меня не было детства. Не попади я тогда на корабль, я бы, наверное, в конце концов стал проповедником, как Брюс.

— А я, между прочим, так до сих и не понял, что собой представляют проповедники и чем они здесь занимаются, — признался я.

— Здешний проповедник — это нечто вроде родителя для взрослых людей. Говорит им о том, что такое хорошо, а что такое плохо, утешает в печали, объясняет, что, как и почему в окружающем мире. Умеет устыдить и научить, как быть добродетельными, знает, как убедить не грешить. — Аймерик вздохнул. — Когда проповедником является такой добрый и тонкий человек, как Кларити, в этом, пожалуй, нет ничего дурного. Вот почему, наверное, у нее самый многочисленный приход в Каледонии.

— Вот как? — удивился я. — Так поэтому ее так и зажимают? Но почему же тогда она не обладает более высоким авторитетом в Совете Рационализаторов?

— Ее приход настолько велик большей частью потому, что имеет место нечто вроде автоматической выборной махинации. Она благосклонно относится к диссидентам в отличие от прочих пасторов. Но в Совет попадает в любом случае по одному представителю от любой общины — как от маленькой ортодоксальной, так и от большой, как у Питерборо. В приходе у моего отца всего лишь сотни три прихожан, а у нее — до двухсот тысяч. И все же такие люди, как Кларити, — это исключение. — Аймерик сделал большой глоток вина. — Чаще всего проповедниками становятся люди, движимые исключительно честолюбием, и, получив высокий пост, они не становятся лучше как класс. Как мандарины в Китае, губернаторы колоний в Британской Империи, законники в древней Северной Америке, как сотрудники агентств по реконструкции после Побоища — все эти люди по отдельности вовсе не такие уж плохие, и каждый из них способен на какие-то добрые дела, но как класс они — аморальные, злокозненные паразиты, действующие под прикрытием благонамеренности.

Меня испугала горечь, с которой этой было сказано.

Аймерик добавил:

— Зря я это сказал. Если нас кто-то прослушивал и не донесет об услышанном преподобному Сальтини, то этому человеку не поздоровится. А мне бы не хотелось навлечь на кого-либо беду. Нам-то, конечно, бояться нечего — мы здесь иностранцы с видом на жительство, но кое-что меня беспокоит в том, что мы пользуемся преимуществом нашего статуса. Мне очень хочется, чтобы ты понял: многое, что для тебя носит характер безобидных развлечений, и даже обсуждение каких-то идей ради забавы потенциально опасно для твоих учащихся.

— И что же здесь делают с людьми?

— Ну, Каледония — это, конечно, не Торбург и не Форт Либерти. Здесь инакомыслящих не пытают и не сажают за решетку, если ты подумал об этом. Здесь их напрочь выбрасывают из общественной жизни. Еретики долгие годы живут, подпитываясь исключительно собственным гневом, на их долю остаются самая черная работа и минимальные удобства, с ними никто не общается, кроме таких же обозленных изгоев, как они сами. Наконец годам к сорока они осознают, что их жизнь никчемна и так жить дальше бессмысленно. Тогда они публично каются в своих прегрешениях и в награду за это получают запоздалый лакомый кусочек хорошей жизни. Такой метод устрашения гораздо эффективнее политических репрессий: за счет него власти показывают народу, что каждый в состоянии прожить дольше и безбеднее, если в него не будут тыкать пальцами, чем диссиденты, становящиеся невидимками среди людей.

Он покраснел. Я понял, что он здорово пьян. Видимо, он успел выпить порядочно вина до ужина — когда я пришел, он уже сидел за столиком.

Аймерик стал рассказывать истории из старых добрых времен, когда они с Брюсом и Чарли были молодыми. Из этих рассказов выяснилось нечто, что меня немало изумило: оказалось, что Брюс в молодости был главным сорвиголовой и самым удачливым toszet des donzelhas из троих товарищей.

— Честно говоря, это мало похоже на нынешнего Брюса, — признался я. — Но это было давным-давно.

— Наверное, я вспомнил об этом, потому что… о, быть может, я просто схожу с ума. Просто мне не по себе из-за того, что Биерис все время с ним.

Я налил себе еще вина и стал ждать продолжения. По спине у меня побежали мурашки. Я чувствовал, что у меня на глазах разыгрывается трагедия.

— Что ж, — проговорил Аймерик через некоторое время, — думаю, ты понимаешь, что у меня на уме. — Но вместо того чтобы развить свою мысль, он покачал головой, встал и отряхнул с брюк крошки, после чего с той нарочитой аккуратностью, которая свойственна очень пьяным людям, он привел себя в порядок — расправил все складочки, одернул рукава. — Нельзя распускаться перед этими местными, — объяснил он. — Надо выглядеть хорошо, а главное — стильно.

Мне стало неловко, поэтому я последовал его примеру.

Аймерик сообщил:

— Скажу тебе честно: ни о чем я так не сожалею, как о том, что отчасти из-за моего отъезда Брюс стал преподобным.

Я стоял, не шевелясь, не решаясь сесть и не понимая, что бы такое сказать.

— Если мы не хотим остаться без мест, нам бы лучше двинуть в направлении этого кабаре, — сказал Аймерик, и я понял, что тема исчерпана. Но когда мы бежали под снегом и ветром к стоянке трекеров, он неожиданно проговорил:

— Знаешь, если бы Брюс получил бесплатный билет на спрингер до Новой Аквитании, он бы, пожалуй, месяцев за шесть там все осмотрел, а потом рванул бы на Северное Побережье и вступил бы в коммуну неогедонистов. А через два года после того, как он бы там поселился, он бы выглядел как мой ровесник.

Наступила Вторая Тьма. Море разбушевалось, выл ветер.

Только тогда, когда мы забрались в кабину трекера и за нами закрылась дверь, я снял капюшон и спросил:

— Почему здесь не устраивают остановок трекеров под землей? Почему обязательно нужно до машины бежать по слякоти под снегом?

— Потому что расстояние от домов до стоянок не так уж велико и потому такая пробежка особой опасности не представляет. А что касается неприятных ощущений, то добродетельный каледонец на них не должен обращать внимания.

На самом деле, задав этот вопрос, я сразу же понял, насколько он дурацкий.

Машина остановилась перед большим общественным зданием. Как выяснилось, «Временное передвижное кабаре» оккупировало просторный зал, который кто угодно имел право арендовать на короткое время для проведения легальных мероприятий. Незнакомый молодой человек у входа в зал удостоверял личности пришедших на представление с помощью устройства для чтения отпечатков пальцев. На удостоверение моей личности потребовалось некоторое время. Видимо, прибор для начала просканировал все население Каледонии и Земли Святого Михаила и только потом пробежался по перечню иностранцев.

— Много ли собралось народа? — полюбопытствовал я.

— Трудно сказать. Мы впервые устраиваем такое мероприятие. Но пока мы вышли «в ноль», следовательно, нас нельзя упрекнуть в большой иррациональности. — Он сказал это, выверенно уравновесив энтузиазм и нарочитую искренность, — так говорят люди, на всякий случай усматривающие в собеседнике копа. — Надеюсь, вам понравится представление.

Я кивнул. В это самое мгновение прибор установил, что я — это я, и молодой человек пропустил меня в зал. На проверку личности Аймерика ушли считанные секунды.

— Наверное, здешняя система идентификации сообразила, под каким именем тебя искать? Или здесь ты все еще известен как Амброуз Каррузерс? — поинтересовался я, когда мы вошли в зал и стали осматриваться.

Он усмехнулся.

— Я сунул этому привратнику маленькую взятку. Порой это творит подлинные чудеса.

Я пока еще не успел свыкнуться с мыслью о том, что за какие-то определенные услуги здесь полагалось платить чаевые. Может быть, молодой человек как раз потому принял меня за копа, что только копы в Каледонии были настолько невоспитанны, что не платили чаевых? Я рассердился на Аймерика за то, что тот не предупредил меня, но еще больше — на себя за то, что сам не сообразил.

Впервые за все время пребывания в Каледонии я попал в помещение, где свет не был включен на полную мощность, но при этом не выключен. В зале было расставлено несколько десятков стандартных офисных кресел, стояла квадратная переносная сцена. Обстановка напоминала разорившийся самодеятельный театрик.

По залу слонялись десятка два человек. Время от времени люди обменивались взволнованными короткими фразами и шли дальше — видимо, слишком нервничали для того, чтобы заводить продолжительные беседы. Вдруг кто-то окликнул меня:

— Мистер Леонес!

Я обернулся и увидел, что ко мне спешат Торвальд и Пол.

— Рады видеть вас, — сказал Пол. — Я надеялся, что вы получите приглашение.

— Конечно, я его получил, — ответил я. — Насколько я понимаю, это и есть «Временное передвижное кабаре»?

— Оно самое и притом — единственное, — отозвался Торвальд. — Вряд ли когда-нибудь будет другое. Пробный шар, понимаете? Нам с Полом надо доказать, что дело приносит приличную прибыль, чтобы обосновать его рациональность.

— Так вы — владельцы?

— Ну… Понимаете, возникла такая мысль, что если Каледония нуждается в большем количестве развлечений и культурных мероприятий — то есть мы с Полом так думаем, — то можно было бы извлечь из этой ситуации прибыль. Но, конечно, как только мы начнем получать прибыль, власти тут же станут размышлять над тем, а не аморальным ли путем она добыта. Я так думаю, что мы свалимся с мостика, как только взойдем на него.

Пол усмехнулся.

— Если у нас ничего не выйдет, хотя бы прослывем нелегальными торговцами — а это мало кому удавалось на протяжении всей истории Каледонии.

Только я уселся рядом с Аймериком, как Торвальд забрался на сцену. В Каледонии было не принято затягивать начало каких-либо мероприятий, хотя сейчас еще не все расселись, а некоторые стояли в очереди за едой и напитками у столика в конце зала.

— Приветствуем всех. Благодарим вас за то, что заглянули во «Временное передвижное кабаре». Сегодня у нас в программе четыре номера. На самом деле запланировано было шесть выступлений, но администрация не несет ответственности за тех, кто в последний момент струсил…

Сзади послышались возмущенные крики. Видимо, там в окружении приятелей находился кто-то из тех двоих, кто раздумал выступать. Я посмотрел на Аймерика. Он усмехнулся:

— Вот уж не думал, что увижу в Каледонии буйную толпу. Может быть, еще не все потеряно для моей старушки-родины.

— То выступление, которое сейчас имеет место у дальней стены, — невозмутимо проговорил Торвальд, — программой не предусмотрено, и потому дополнительная плата за его просмотр и прослушивание взиматься не будет. Считайте, что вы и его оплатили.

Возмущенные крики стихли, сменились добродушным ворчанием.

— А он умеет общаться с публикой, — отметил я.

— Ага. В Аквитании из него вышел бы критик-искусствовед или политик.

Я кивнул. Аймерик был прав. Торвальд явно намеревался еще какое-то время занимать внимание публики, посему я отправился к столику-буфету, чтобы купить нам с Аймериком вина.

В буфете, как выяснилось, хозяйничали Валери и Маргарет. Я улыбнулся обеим.

— Ага, они и вас в это втянули!

Маргарет улыбнулась в ответ.

— Мне платят за эту работу. Деньги можно класть вот в эту вазу. А вот с Валери случай особый. Она сегодня будет выступать.

Я попросил вина и одарил Валери самой лучистой улыбкой, на какую только был способен. Если Пол решил освоить аквитанские обычаи, ему следовало смотреть в оба.

— С нетерпением буду ждать твоего выступления. Будешь играть?

— Играть и петь, — ответила Валери, не поднимая глаз. Я заметил, что она очаровательно покраснела.

— Не сомневаюсь, это будет лучшим номером программы, — сказал я, взял у Маргарет бокалы с вином, положил деньги в вазу и снова улыбнулся Валери.

Она, покраснев еще сильнее, так и не посмотрела на меня.

Маргарет, похоже, смутилась.

Когда я вернулся к Аймерику, Торвальд объяснял публике, что второй отсутствующий исполнитель не сумел добраться до Утилитопии из Вавилонской котловины. Она располагалась еще выше Содомской, и там было еще холоднее. Три дня из десяти проезжать по тамошнему перевалу было опасно даже на вездеходе.

— Тем больше причин будет радоваться установке спрингеров, — шепнул я Аймерику.

Аймерик покачал головой.

— Если бы здесь ценили легкость передвижения, то давно бы уже пробили в горах туннели и проложили по ним автоматизированные дороги. Когда-то этот проект разрабатывал мой отец.

Торвальд заговорил более взволнованно:

— Ну, вот и все, что я хотел рассказать вам о том, чего вы сегодня не увидите. Свет, пожалуйста! — Верхний свет погас. Зрители, похоже, затаили дыхание. — А теперь впервые на сцене — и, надеюсь, не в последний раз… позвольте с гордостью представить вам Анну К. Тервиллигер. Она прочтет стихи собственного сочинения.

Торвальд развернулся и немного неуклюже покинул сцену. Он явно впервые играл роль конферансье и пока ее плоховато освоил.

На сцену поднялась полноватая женщина лет двадцати пяти — бледная, с маленьким подбородком. Лицо ее было испещрено рытвинками — следами угрей, но при этом у нее были довольно красивые, густые и курчавые рыжие волосы и большие голубые глаза. В руках она держала толстую старинную книгу с бумажными страницами, которые нужно было листать вручную. Книгу она открыла торжественно — так открыл бы Святое Писание священник.

— Первое стихотворение я сочинила, когда ехала в вездеходе. Но оно не имеет никакого отношения к вездеходам. Просто я сочинила его в вездеходе. — Зрители сочувственно зашептались. — Наверное, тогда я размышляла о том, что все мы стареем и в конце концов становимся… такими старыми, что уже и не знаем, что же нам делать. Стихотворение называется «Старение. Размышления во время езды в вездеходе».

Она поднесла книгу поближе к глазам и начала читать:

До конца далеко, но начало уже миновало.

Никому не дано ощутить это время, пока оно не наступит.

Слишком поздно. Уже миновала пора ожиданий

И мечтать о другом бесполезно, напрасно.

Остается стареть, умирать, разлагаться.

Все на свете так зыбко и бренно, и тленно.

И находим мы чаще всего то, чего не искали.

Но абстрактная мысль, от души отделившись.

Не способна сорвать пелену с тайны смерти

И позволить вдохнуть запах тлена и праха.

Суждено нам вовеки глядеть в пустоту мирозданья.

Лучше было бы вовсе на свет не родиться.

Она читала торжественно, в конце каждой строки подвывая и делая ударение на каждом слоге. Как правило, слушая такую манеру чтения, слушатели думают: «Господи, это и есть поэзия?!» Зрители сидели присмирев, а я прикусил язык, чтобы не захихикать. Аймерик, сидевший рядом со мной, беззвучно трясся. Анне К. Тервиллигер явно была суждена слава первого поэта Каледонии, но, увы, — не лучшего… если только она была не единственной здешней поэтессой.

Дочитав стихотворение до конца, Анна оторвала взгляд от книги и заморгала со смущением человека, впервые прочитавшего свои стихи со сцены. Это мне понравилось, и я понадеялся, что публика не будет к ней слишком жестока.

Сначала захлопали двое или трое, потом — десятеро, а потом все шестьдесят зрителей вскочили с кресел и устроили поэтессе настоящую овацию.

Анна К. Тервиллигер радостно улыбалась. Глаза ее были мокры от слез.

Я взглянул на Аймерика.

— Давненько я тут не был, — прошептал он мне на ухо. — Вот уж не знаю, какое бы эти вирши на меня произвели впечатление, когда я был ребенком. По технике это, конечно, чудовищно. Но эти люди не знают, что такое техника стихосложения. Сначала опыт — вкус потом. Жиро.

Я вздохнул.

— Наверное. Быть может, я просто завидую их энтузиазму.

Зал снова притих. Анна К. Тервиллигер отбросила за спину пряди пушистых волос и прочитала еще одно стихотворение, основная мысль которого заключалась в том, что после смерти составные компоненты всего на свете подвергаются переработке. В прозаическом переложении из этого произведения могло бы получиться вполне пристойное введение в школьный учебник по экологии. Этому стихотворению аплодировали еще более бурно, чем предыдущему.

Затем последовало творение, в котором что-то говорилось насчет Бога, разума и чисел. Я ничегошеньки не понял, но публика была в полном восторге. После этого стихотворения Анна прочитала еще несколько простеньких, чисто описательных стишков о своей семье, о месте, где она жила. В общем, ничего плохого, но и ничего особенного. За такие стихи в Нупето школьнику не поставили бы удовлетворительной отметки. А возьмись она читать свои произведения в каком-нибудь поэтическом клубе, ее после первых же трех строчек закидали бы орешками и щедро полили бы пивом. Оставалось надеяться на то, что мы свою культуру будем экспортировать сюда более успешно, чем они свою — к нам.

Наконец Анна К. Тервиллигер покинула сцену под громовые овации, и снова появился Торвальд.

— Впервые на сцене… да, надо будет придумать что-то новенькое, если мы устроим такое представление вновь, — Тэни Питерборо.

Торвальд вернулся на свое место. Приветственные аплодисменты не прозвучали. Только я собрался спросить у Аймерика, не родственник ли это, случаем, Кларити, как Тэни вышел на сцену, и я понял, что спрашивать не стоило: то явно был ее родной или двоюродный брат.

По костюму и выражению лица я сразу догадался, что Тэни собирается развлечь публику древним искусством statz-sursum.

Сердце у меня екнуло. Для того чтобы освоить его в совершенстве, нужны многие годы учебы, а для халтуры достаточно мгновенного решения. Может быть, мне стоило бы организовать соответствующий курс при Центре? Да нет, вряд ли бы нашлись желающие. Я точно знал, что сейчас увижу и услышу.

Тэни Питерборо обладал вполне подходящей сценической внешностью, поэтому публика сразу восприняла его довольно тепло. Это было не очень хорошо, потому что теплый прием его вдохновил. Шутки он выдавал, между собой едва связанные, разве что тематикой, да и те были «с бородой», тысячелетней давности — особенно политические.

Такие шутки в ходу при любом авторитарном режиме, в особенности — с налетом пуританизма. В здешних шуточках непременными фигурами являлись отец Аймерика и преподобный Сальтини, ну и конечно, они касались политической системы вообще.

— Похоже, тут все же больше свобод, чем я думал, — сказал я Аймерику.

— Ему нечего бояться, — шепнул мне Аймерик. — Для него весьма рационально желать политических успехов сестре, поэтому он может доказать, что рационально и поддерживать оппозицию. Поэтому его не могут обвинить в иррациональности или подвергнуть психотерапии. Именно таково наказание за политические преступления.

— А как насчет публики? С их-то стороны рационально все это слушать, смеяться и аплодировать?

— Вопрос хороший. Не сомневаюсь, Сальтини в данный момент его старательно обдумывает.

Сказать больше было нечего, поэтому я сидел и слушал туповатые шутки и удивлялся тому, что зрители весело хохочут, не особо задумываясь о последствиях.

Наконец Тэни Питерборо завершил свое выступление. Его проводили пусть и не такой громоподобной овацией, как Анну К. Тервиллигер, но вполне уважительными аплодисментами.

На сцене снова появился Торвальд. Выглядел он, само собой, несколько нервно и сказал только:

— Сейчас мы сделаем антракт на пятнадцать минут, а затем предложим вашему вниманию еще два выступления.

Аймерик взглянул на меня.

— Ты сильно не переживай. Может быть, ничего и не произойдет, а может быть, для Пастората Социальных Проектов это будет сигналом для определенных послаблений. А вполне вероятно и то, что их вообще не заботит все, что вытворяют эти ребята.

Он знал Каледонию, а я — нет. И все равно у меня было такое чувство, что он просто хочет меня успокоить.

По пути к буфету, куда я направился за тем, чтобы взять еще вина, ну и, пожалуй, еще разок взглянуть на Валери, кто-то похлопал мня по плечу. Обернувшись, я оказался лицом к лицу с Брюсом и Биерис.

— Привет! А вы как здесь оказались?

— Кто-то оставил для меня сообщение в Центре, я его прочла после окончания занятий в классе изобразительных искусств, — объяснила Биерис. — Я позвонила Брюсу, и он заехал за мной на своем «коте». Мы видели, как вы входили в зал, но не успели к вам подойти — неудобно было вставать и мешать началу концерта.

Это вызвало у меня некоторые сомнения — обстановка в зале была самая неформальная, так что они вполне могли бы подойти к нам. И еще… То ли это был плод моего воображения, то ли на самом деле Брюс держал Биерис за руку и отпустил, как только я к ним обернулся? Я ощутил приятное волнение. Похоже, назревала драма. Быть может, мне повезет и Аймерик попросит меня стать его секундантом… но с другой стороны, здесь не были приняты дуэли, и о каких секундантах могла идти речь? А если бы все-таки институт секундантов существовал, то какая роль им отводилась? Роль посредника в улаживании конфликта или какая-то еще?

Сама мысль о том, чтобы стать секундантом в поединке между старыми товарищами… что ж, я всегда в этом смысле завидовал Рембо. Впервые я стал свидетелем его смерти, когда он стал моим секундантом в поединке с Маркабру. Поводом для дуэли послужило то, что я застал Маркабру в постели с моей тогдашней entendedora.

Биерис стала рассказывать о паре-тройке учащихся из класса изобразительных искусств, которые, на ее взгляд, подавали надежды.

— Между прочим, Анна в моем классе, — сообщила она. — Она очень тонко чувствует аквитанскую культуру.

— Правда? — недоверчиво осведомился я и порадовался тому, что нас вроде бы никто не подслушивал.

Брюс хмыкнул.

— Ага, значит, тебя ее стишки тоже не очень впечатают?

Биерис бросила на него гневный взгляд, и я понял, что сейчас может начаться жаркий спор, но не успел я перевести разговор на другую тему, как Брюс извинился и отправился за вином для всех нас, что помешало мне еще разок встретиться с Валери. Я проводил его взглядом и обернулся к Биерис. Та улыбалась более очаровательно, чем следовало бы, а это был дурной знак.

— Только не говори, что тебе и вправду понравилось ее выступление, — сказал я. — Я еще могу понять, почему Аймерик к ее стихам отнесся сочувственно. Он здесь вырос, и на него большое впечатление произвел сам факт того, что здесь наконец появилась своя поэтесса, но если говорить о содержании и качестве…

Биерис едва заметно усмехнулась.

— Жиро, я отлично понимаю, что, если я сейчас начну с тобой пререкаться, ты все припишешь тому, что я защищаю свою студентку. Поэтому я скажу так: нет, на меня произвели впечатление не риторика, не мировосприятие, не техника и не манера чтения.

— Что означает: мы говорим не о поэзии. Ее попросту не было. А что же тогда остается?

Биерис прикусила губу.

— Было две вещи, Жиро, и ты готов смеяться и над первой, и над второй. Во-первых, само событие. Эти люди более ревностно относятся к искусству, чем мы. В этом смысле они нас могут посрамить. Во-вторых, сама Анна. Тот факт, что женщина такой внешности здесь может быть поэтом, производит на меня такое впечатление, что ты даже и представить не в состоянии.

— Я вижу, ты рассуждаешь вполне серьезно, но я никак не возьму в толк, как ты можешь утверждать, что люди, которые не создают никаких произведений искусства, могут относиться к нему более ревностно, чем те, которые только тем и занимаются, что произведения искусства создают. Что же до всего прочего — ну, пожалуй, признаю, ты права. Творения некрасивой женщины никогда не достигают уровня настоящей поэзии, так же, впрочем, как и творения мужчины-урода. Что о ней будут думать ее потомки, если она удосужится записать свое чтение стихов на видеопленку?

Биерис отвернулась от меня и пошла к Брюсу. Я еще немного постоял, думая о том, что Биерис явно попала под влияние каледонцев. Смысла в ее речах стало не больше, чем у них.

Не успел я тронуться с места, чтобы пойти следом за Биерис, как кто-то шепотом проговорил рядом со мной:

— Настоящее событие! Это ваше влияние?

Я обернулся и увидел посла Шэна.

— Спору нет, очень хотелось бы приписать себе такую славу: большая часть здесь присутствующих — это мои студенты, но это все плоды их идей и их смелости.

Пожалуй, Биерис действительно удалось меня немного пристыдить относительно неотесанности каледонцев. Мне уже казалось, что во «Временном передвижном кабаре» есть что-то воистину храброе и галантное. Я не был бы аквитанцем, если бы этим людям не удалось хотя бы немного завоевать мое сердце.

— А вы как узнали об этом мероприятии?

— Я был бы плохим послом, если бы не знал обо всем, что происходит в Утилитопии. Еще более худшим послом я был бы, если бы всем рассказывал о том, как я обо всем узнаю.

— И еще, пожалуй, вы были бы плохим дипломатом, если бы честно докладывали обо всех представлениях, на которых вам довелось побывать, — пошутил я.

Посол улыбнулся шире.

— О, вовсе нет. С тех пор как я являюсь сотрудником Гуманитарного Совета, я с удовольствием знакомился с образцами искусства тринадцати различных культур, и все они мне очень нравятся. Должны нравиться. Это часть моей работы.

Он отвернулся и стал разговаривать с кем-то еще, а я мысленно содрогнулся от слов «должны нравиться».

Тут подошел Брюс с бокалами вина. Мы с ним пару минут поболтали о том, как идут дела у него на ферме, и тут, к превеликой моей радости, к нам присоединилась Валери.

— Привет, — смущенно проговорила она. — Я хотела вас кое о чем попросить… о большом одолжении. Но я не обижусь, если вы откажетесь.

Брюс рассмеялся.

— Чует мое сердце, это будет такая просьба, о которой Жиро только и мечтает.

— Твое сердце тебя не обманывает, — улыбнулся я.

Валери зарделась.

— Мне очень неловко из-за того, что я не попросила вас об этом заранее. Просто я… я немного слушала аквитанскую музыку, а потом навела справки и выяснила, что у вас принята совместная импровизация. В том смысле, что несколько музыкантов одновременно импровизируют. И я стала думать — как это делается? Нужно репетировать вместе или двое музыкантов, которые раньше никогда вместе не играли, садятся и играют вместе, и это неплохо звучит для публики? А мне бы очень хотелось, чтобы… чтобы после того, как я спою несколько песен, попросить вас…

— Ты хочешь попросить меня «поджемить» с тобой? — уточнил я.

Валери выпучила глаза. Даже у Брюса вид стал довольно смущенный. Я понял, что случайно употребил какое-то местное сленговое выражение, и поспешил объясниться:

— В общем, я согласен — в смысле, поиграть вместе. Подыгрывание друг другу — это очень распространенный вид музицирования в аквитанских клубах. Я с радостью тебе подыграю.

Валери снова очаровательно покраснела и сказала, что очень мне благодарна, после чего поспешила к столику, чтобы помочь Маргарет. Та была смущена более обычного, но когда Валери что-то прошептала ей на ухо, Маргарет ужасно развеселилась и даже хлопнула ладонью по столу. Видимо, предметом разговора было местное понимание слова «джем».

Брюс подмигнул мне.

Тут на сцене снова появился Торвальд.

— Ну что же… — проговорил он.

От дальней стены донесся чей-то зычный голос:

— Погоди, дай-ка я возьму еще пива, прежде чем послушаю твои сочинения!

Публика встретила шутку дурными аплодисментами. Торвальд смущенно улыбнулся.

— Что, хотите продлить антракт?

Этим вопросом он сорвал самую бурную овацию. Торвальд вернулся на свое место, а зрители, продолжая общаться и выпивать, все же мало-помалу стали рассаживаться по местам.

Вернувшись к своему креслу, я обнаружил, что по другую сторону от меня села Маргарет. Аймерик о чем-то разговорился со своим соседом слева, поэтому я уселся в кресло и с некоторой неохотой приготовился к тому, что буду проявлять учтивость в общении с этой простушкой.

На мой взгляд, Маргарет осталась бы простушкой в любом месте, где бы она ни жила. Даже пышные аквитанские юбки не скрыли бы ее полноты, никакой лиф не замаскировал бы ее слишком широкие плечи и маленькие плоские груди, никакая прическа не исправила бы грубых черт лица.

Но уж в бесполом каледонском одеянии она выглядела поистине ужасающе. Короткая стрижка только усиливала бледность ее лоснящегося лица, облегающий пуловер подчеркивал обвислость груди и живота, а из-за ботинок до колена и мешковатых штанов еще виднее было, какие у нее жирные бедра и ягодицы. В Новой Аквитании ей, пожалуй, стоило бы стать лесничим, или поступить на работу в одну из бригад по освоению необитаемых планет системы Арктура, или заняться кругосветными парусными гонками — чем угодно, лишь бы постоянно находиться подальше от людей. А здесь она, похоже, пользовалась определенной популярностью.

Но как бы она ни выглядела, я не имел никакого права вести себя с ней невежливо.

— Тебе нравится представление? — осведомился я.

Она едва заметно улыбнулась.

— Боюсь, я слишком возбуждена. Все несовершенное меня смущает, а из-за всего, что получается хорошо, мне хочется вскакивать и хлопать в ладоши. А… а у вас вот так каждый вечер? Я хотела спросить, в Новой Аквитании много таких концертов?

Решив сохранять вежливость, я отказался от того ответа, который вертелся у меня на языке, и ответил уклончиво:

— Да, там у нас много концертов, много жанров искусства и…

Договаривать я не стал. Решил понадеяться на то, что Маргарет не станет делать из моих слов далеко идущих выводов. Но когда я обвел глазами зал, я заметил, что все зрители напряженно, взволнованно ждут следующего номера программы, а не переглядываются и не переговариваются по поводу услышанного в первом отделении, как вели бы себя зрители в любом театре в Нупето. Против воли у меня вырвалось:

— Откровенно говоря, я не уверен в том, что мы так же ценим искусство, как вы. Когда всего так много, это не вызывает такого волнения… и потом, мы совершенно аполитичны, и поэтому у нас не бушуют такие страсти.

Похоже, она восприняла мои слова как комплимент. Может быть, так оно и было. Она мне определенно нравилась, несмотря на то что не была красавицей. И мне было приятно, что сказанное мною ее порадовало. На миг мы оба смутились — так бывает, когда зарождается дружба. А потом — видимо, ища, что бы еще сказать, Маргарет проговорила:

— Валери очень волнуется.

— Не стоит. Она наверняка станет гвоздем программы. Но насколько я понимаю, ей впервые предстоит выступить перед живой аудиторией — по крайней мере перед такой, реакцию которой она услышит сама.

— Да, но тем более она от очень многого отказывается.

— Отказывается?

— А вы не знаете? Ну конечно, откуда же вам знать. Решение о том, кто будет соревноваться за получение наград, основывается на среднем балле за последние девятнадцать публичных выступлений и конкурсов. И поскольку компьютеры это выступление оценят очень плохо…

— Господи! Она же все потеряет!

— Что ж… Она, похоже, хочет именно таких выступлений. Она говорит: пока будут продаваться билеты на ее выступления, она готова непрестанно приносить людям удовольствие. Ну а если нет — работа есть всегда, вы же понимаете — мы не варвары какие-нибудь.

Я промолчал. Такая чудесная девушка, и притом — по-настоящему талантливая, могла докатиться до чистки конюшен и мытья посуды только из-за того, что считала себе более хорошей музыкантшей, чем машина… В голове у меня начало складываться новое письмо Маркабру.

Маргарет погладила мою руку и сказала:

— Она сама так решила, понимаете? Это не вы ее подбили, ничего такого. Не стоит так переживать.

От ответа меня избавило то, что свет в зале погас. На сцену поднялся Торвальд. Тот же голос из дальних рядов окликнул его:

— Что, спугнул я тебя в прошлый раз, а?

— Пол, ты все дело портишь.

Мы с Маргарет дружно прыснули — оказывается, и в прошлый раз Торвальда со сцены согнал Пол.

— Но он был прав, — прошептала Маргарет. — Непременно нужно давать людям время передохнуть, пообщаться. Нельзя все делать по часам…

— Ты нынче ведешь себя совсем по-аквитански, — пошутил я и сразу понял, что сделал это зря. Маргарет покраснела, как до нее краснела Валери. Видимо, она восприняла мою шутку как попытку пофлиртовать с ней. Жестоко флиртовать с той, которая тебя совершенно не интересует. Я решил, что с Маргарет нужно вести себя поосторожнее, потому что действительно хотел бы с ней дружить.

Как рассказать о ней Маркабру? Торвальда и Пола я мог бы назвать энергичными jovents, Валери — donzelha, но как быть с Маргарет?

Тут мне в голову пришло истинно аквитанское решение.

Я решил, что писать о Маргарет ничего не буду, но если Маркабру ее когда-нибудь увидит лично или будет смотреть на ее фотографию и выскажется о ней критически, я тут же вызову его на поединок atz fis prim — до первой смерти.

Жизнь дома была намного проще.

Торвальд представил Валери. На его взгляд, ее выступление должно было стать самым шокирующим номером программы, поэтому он старался подготовить публику соответствующим образом и подчеркнул:

— Эта новая — новая для нас — техника импровизации предусматривает свободу и силу выразительности. Вы услышите такую музыку, какой прежде никогда не слышали. Но нам кажется, что эта музыка существовала всегда, просто Валери ее озвучивает.

Он еще довольно долго распространялся в таком духе, и если бы я не знал заранее, что мне предстоит услышать, он бы окончательно убедил меня в том, что сейчас публике будут представлены образчики музыкальной антропологии.

Валери приветствовали более сдержанно, чем Анну и Тэни.

— Это по инерции, после тех скучающих выступлений, — шепнула мне Маргарет. Я энергично кивнул.

Валери явно решила воздействовать на публику постепенно. Она начала с нескольких старых шотландских, аргентинских и техасских баллад. Странно — в переводе на терстадский они звучали удивительно похоже. Между песнями она говорила немного — как правило, только сообщала, из какой страны баллада и какого века. Единственным необычным выбором с ее стороны была, пожалуй, песня «Diego Diablo», древняя баллада Лиги Южного Полушария, родившаяся в годы сразу же после Побоища. Текст этой песни был просто пропитан ненавистью латиноамериканцев к Объединенной Азии.

В разрушении Плата Трансполис и убийства ста тридцати миллионов жителей этого огромного города обвинялся «Король-мясник Тайпея» и прославлялся ответный удар, в результате которого сровняли с лицом земли Хонсю Трансполис. Даже теперь, когда после описываемых в песне событий миновали сотни лет, я слушал ее, и у меня мурашки бежали по коже и кровь стыла в жилах. Я подумал о том, что надо будет напомнить Торвальду, как свойственна людям жажда драки.

Первые песни публика прослушала терпеливо и сдержанно. Настоящий успел возымела песня на стихи Анны К. Тервиллигер. Это было одно из тех стихотворений, в котором я почти не уловил смысла, но публика встретила песню яростными аплодисментами. Валери положила стихи Анны, как я понял, на инструментальную пьесу обязательного репертуара конкурсантов.

Стоило ей взять первые аккорды, как многие зааплодировали и вскочили со своих мест, а остальные вынуждены были встать, чтобы видеть Валери. Большинство фраз звучало на рациональном языке. И в тот вечер, и потом я мало что понял в тексте, но мне показалось, что Анна изложила в стихотворной форме нечто вроде теоремы Геделя на тему местных богословских догматов. Суть теоремы сводилась к тому, что если догматы верны, то должны существовать истины, которые догматами описаны быть не могут, — а это была ересь. Мало того: Валери положила этот текст на мелодию некоего гимна, исполнявшегося во время фрагмента службы, в котором прославлялась «продажность жизни». Сама же песня при этом называлась «Ты не всегда можешь получить то, что хочешь».

В общем, о чем шла речь в этой песне, я так до сих пор и не понял и не думаю, что для некаледонца это возможно. Главным было то, что в тексте шла речь о наиважнейших религиозных ритуалах, заложенных легендарными основателями каледонской веры во времена Индустриального Века, а Валери… играла мелодию в ритме регтайма!

Короче говоря, между злобными словами и развеселой музыкой проскальзывал горький сарказм, нацеленный в самую сердцевину мировоззрения каледонцев. Страсти, разгоревшиеся на фоне исполнения песни, скорее всего были вызваны тем, что публика по идее должна была отреагировать на такой демарш со стороны исполнительницы более чем сдержанно.

Повсюду вокруг меня люди начали кричать и ругаться друг с другом, закипели жаркие споры, некоторые даже стали толкать друг дружку. «Какое счастье, — подумал я, — что я еще не научил их технике ударов!» Одна бледная девушка взобралась на стул и стала громко кричать на всех сразу. Я видел, как шевелятся ее губы, но, хотя от меня до нее было всего-то метров шесть, я не слышал ни слова.

Я обернулся к Аймерику, но его на месте не оказалось.

Там сидел какой-то рыжеволосый мальчишка — я не сразу узнал Прескотта. Тот что-то кричал Маргарет, сидевшей по другую сторону от меня. Он сжал пыльцы в кулак, словно намеревался ударить Маргарет. Я схватил его за ногу и швырнул на ковер, надеясь, что это охладит его пыл и убережет от беды. Я заметил, что Пол и Торвальд заняли позиции около сцены, от чего стали похожими на вышибал в каком-нибудь баре во время потасовки, и не без удовольствия отметил, что они стали более решительными и крепкими за время занятий боевыми искусствами. Похоже, связываться с ними никто не хотел. А через мгновение к ним присоединились Аймерик и Брюс. Я начал пробираться к сцене сквозь толпу зрителей.

Неожиданно свет погас совсем, а потом, судя по всему, сработали какие-то глушилки. Все окружающие звуки стали не слышны. Я понял: это дело рук полиции. Это, конечно, было плохо, но тишина меня настолько порадовала, что на какое-то мгновение мне стало все равно.

И тут из динамиков послышался плоский, лишенный каких бы то ни было эмоций компьютерный голос:

— В данном месте отмечается значительная иррациональность. Мы требуем, чтобы Торвальд Спендерс и Пол Партон назвали себя.

— Мы здесь, — одновременно отозвались Пол и Торвальд.

В зале было тихо. Действие глушителей мало-помалу пошло на убыль, только в ушах у меня жутко звенело — так всегда бывает после отключения глушителей.

— Пожалуйста, каким-нибудь способом усмирите это сборище. В противном случае оно и ему подобные сборища будут объявлены опасными для рациональности.

Зажегся свет — на полную мощность, отчего все стали подслеповато моргать. Я увидел, что Торвальд пытается отчаянно сообразить, как быть. Ответил компьютеру Пол:

— Мы готовы вернуть всем, кто пожелает сейчас уйти, полную стоимость билета на сегодняшнее представление, а также, если возникнет такое желание, — контрамарки на все будущие концерты.

Последовала тягостная пауза, а за ней — жиденькие аплодисменты. С чего было аплодировать — непонятно, ведь это было самое простое и очевидное…

— Возражение, — вмешался компьютер. — С вашей стороны нерационально так поступать. Эти люди уже успели потребить половину запланированной вами продукции.

Пол заговорил медленно и очень внятно:

— Я это понимаю. Но еще я понимаю, что многие из них весьма разочарованы, поскольку увидели не совсем то, что надеялись увидеть. Поэтому в том случае, если состоятся еще какие-нибудь представления, для этих людей будет вполне рационально посетить их из финансового интереса: а вдруг им там понравится.

— Возражение. Тем самым они обретут возможность вас обанкротить.

— Да, но если мы будем заботиться о качестве представлений, они пожелают присутствовать на них до конца и тогда не смогут востребовать обратно деньги, уплаченные за вход.

— Возражения снимаются. Продолжайте мероприятие.

За несколько минут Пол и Торвальд раздали деньги примерно двадцати зрителям, пожелавшим покинуть зал. Я тем временем подошел к Валери — отчасти для того, чтобы поздравить ее с успешным выступлением и подбодрить, но в основном для того, чтобы еще немного пофлиртовать с ней.

Настроение у нее оказалось на удивление приподнятое.

Она была удивлена тем, что ее не испугало такое большое скопление народа, и кроме того, она радовалась тому, что ее песня вызвала такое быстрое и полное понимание.

— В общем, — сказала она, — теперь я знаю, что если пойду этим путем, меня хотя бы будут понимать. Может быть, меня возненавидят, но понимать будут. А знание того, что тебя понимают, чего-то да стоит.

— Но… но ведь ты подвергаешь себя такому риску…

Она улыбнулась и покачала головой.

— Какому риску? Я буду играть то, что пожелаю. Никто не имеет права заставить меня прекратить делать это. Я могу сочинять песни и зависеть от того, как их примут зрители, а не от какого-то бездушного компьютера, который решает, как должна звучать моя музыка. Даже если мне потом придется отказаться от песен, их все равно будут петь.

— Но для тебя это может закончиться тем, что тебе придется выгребать навоз из коровников!

Она печально покачала головой.

— Разве вы не знаете о том, что многие великие барды двух последних тысячелетий занимались физическим трудом? Я не умру от этого, и это не такая уж высокая плата за свободу.

Я понимал, что если сейчас скажу, что в мысли о том, чтобы девушка с прекрасным голосом и ангельским лицом занималась черной работой, есть что-то извращенное и в корне не правильное, то меня бы хорошо понял аквитанец, но никак не каледонка. Поэтому я утешился тем, что решил написать длинное страстное письмо Маркабру, как только приду домой.

Тут к нам подошел Торвальд и сообщил, что скоро прерванный концерт возобновится.

— Маргарет говорит, Валь, что ты, пожалуй, выгребла у публики все утили, так что больше антрактов точно не будет.

Валери рассмеялась и кивнула, а затем предложила мне сыграть вместе с ней несколько аквитанских пьес.

— Может быть, нам удастся немного утихомирить публику. Пожалуй, эксцессов на сегодня хватит, как вы думаете?

Меня изумило то, что, как только речь зашла о музыке, Валери сразу перестала смущаться.

— О конечно, если тебе так хочется, — ответил я. — Надеюсь, зрители не будут разочарованы.

— О разочаровании сегодня не может быть и речи, — заявил подошедший Пол и сел рядом с Валери. — Мистер Леонес…

— «Жиро», пожалуйста, — попросил я. — Я давно собирался сказать вам, что предпочитаю, когда меня называют по имени и на «ты».

— Ну хорошо. Жиро, ты, наверное, даже не представляешь, что все это значит для нас.

Я вздохнул.

— Наверное, я не в состоянии этого представить.

Свет замигал. Интересно, откуда каледонцам было знать об этом традиционном сигнале к началу представления? Пол кивнул мне и поднялся на сцену, а Торвальд принес футляр с моей лютней.

— Мы привезли ее из Центра, когда Валери сказала нам, что вы согласны играть с ней. Надеюсь, вы не в обиде?

— Это вы отлично придумали, — улыбнулся я. — Всегда предпочитаю играть на собственном инструменте.

Меня охватило обычное волнение перед выходом на сцену, но оно улеглось за те пять минут, пока я настраивался, а Торвальд отпускал со сцены слегка завуалированные шуточки насчет полиции.

— Что за вечер, друзья, — сказал он. — Наш первый концерт, наш первый поэт, наш первый мятеж.

Зрители притихли.

Да будет мне позволена нескромность, но я скажу, что мы с Валери составили превосходный дуэт. Она прекрасно импровизировала и в ансамблевых, и в сольных фрагментах. Мы безукоризненно сыграли вдвоем с десяток аквитанских стандартов.

И все же… хотя публика принимала нас весьма тепло и дружелюбно и хотя я точно знал, что качество и стиль той музыки, которую мы исполняли, намного превосходили все, что прозвучало раньше… чувство у меня было странное. Зрители аплодировали красоте, и так и должно было быть, но почему-то эта красота трогала их меньше, чем дерзкий (а для меня просто непонятный) гимн Валери или жуткие вирши Анны, и даже (в чем мне было ненавистно признаться самому себе) заплесневелые шуточки Тэни Питерборо.

Я встал и отошел назад, чтобы дать возможность Валери поклониться публике, и сам поаплодировал ей. Она по праву заслужила эти аплодисменты. Я обнаружил, что немного завидую ей, и мне стало ужасно стыдно. Из-за этой мелочной зависти по моей enseingnamen словно бы расплывалось грязное пятно. Я вспомнил кое о чем из того, о чем мне раньше говорила Биерис, и понял, каким глупым могло казаться мое позерство и ей, и моим ученикам из Центра.

Когда зрители наконец отпустили нас и мы сели на свои места, на сцену поспешно вышел Торвальд — похоже, побоялся упустить момент. Он явно волновался сильнее, чем раньше. Почему — это стало ясно сразу же, — Последним номером нашей программы будет небольшая пьеса. Она написана настолько талантливым драматургом и является настоящим шедевром не только для него, но и для всей каледонской культуры, что я могу сказать единственное… эту пьесу сочинил я.

Зал взорвался хохотом. Торвальд явно испытал облегчение. Я понял, что он и не догадывался о том, как стара эта шутка. Deu, он, похоже, и вправду считал, что сам ее придумал.

— Позвольте объяснить вам… Пьеса будет представлена впервые, и общепринятого исполнения ролей пока не существует, поэтому наши актеры будут играть, как им заблагорассудится.

Послышались разрозненные аплодисменты — вероятно, хлопали доброжелательные приятели актеров.

— Это означает, что если что-то будет не так, в том нет моей вины. Уверяю вас, написана пьеса блестяще.

Публика и эту шутку встретила дружным хохотом. Торвальд обернулся, взглянул за кулисы и сказал:

— Ну что ж, начнем. Если у вас возникнут какие-то вопросы, меня вы найдете в фойе, где я буду либо грызть ногти от досады, либо прыгать от радости.

Несколько человек в темной одежде вытащили на сцену два стола и четыре стула.

— Ах да, — Смущенно проговорил Торвальд, снова выйдя на сцену, — совсем забыл: пьеса называется «Работа Крейтона».

На этот раз он сошел со сцены еще более неуклюже, чем раньше.

Актеры, спотыкаясь в темноте, заняли свои места, но когда свет зажегся, оказалось, что все-таки не все сели туда, куда полагалось сесть. Пока они пересаживались, я обратил внимание на то, что все они — с суфлерскими наушниками. Это меня порадовало — значит, не придется ждать, пока они будут вспоминать слова.

Насколько я сумел понять, действие пьесы происходило в глубинке Каледонии, за Гоморрской котловиной, вблизи от ледяных просторов юга, и потому актеры говорили с жутким акцентом. Главным героем был Крейтон, чьи родители мечтали о том, чтобы он получил хорошую работу, и всяческими способами (в частности, при помощи школьной доски возле обеденного стола) доказывали ему, что он сам этого очень хочет. Затем Крейтону предстояла беседа с чиновником. Его все время играл один и тот же человек — то ли так и было задумано ради смеха, то ли просто актеров не хватало. В итоге после некоего смешного и, судя по всему, дерзкого диалога на рациональном языке работу получил отец Крейтона.

Затем работу получила его мать, а потом — сам чиновник, потом чиновник наказал Крейтона за то, что тот вздумал наниматься на работу, — уволил его отца и женился на его матери. У меня было такое впечатление, что в пьесу заложен юмор, но жутко устаревший, какой-то расплывчатый. Во всяком случае, мне смешно не было.

Шла сцена свадьбы. Отец Крейтона играл роль священника, а сам Крейтон — то роль шафера, то подружки невесты, то хора, то девочки, несущей букет. И тут вдруг резко погас свет.

Все время, пока шла пьеса, публика сопровождала реплики актеров бурными возгласами. Маргарет так разволновалась, что, вскочив с места, потом чуть было не села ко мне на колени. А когда свет погас, все сразу умолкли и стали терпеливо ждать, полагая, что дело в какой-то технической неисправности. Я было подумал, не стоит ли затопать и засвистеть — так было принято реагировать на подобные ситуации в Аквитании. Но представление было настолько самодеятельным и неловким, что пауза показалась мне очень даже уместной.

А потом свет снова зажегся и послышался голос из динамиков:

— Пасторат Социальных Проектов определил, что данное мероприятие и в целом, и в частности является совершенно иррациональным. Кроме того, принято решение задним числом отменить разрешение на проведение данного мероприятия.

Полицейские чиновники, давшие таковое разрешение и не осуществившие подавления имевших место ранее беспорядков, будут преданы суду в самое ближайшее время. Все присутствующие должны будут дать показания по этому делу и ряду других, вытекающих из него. Желающие могут ознакомиться с протоколом обвинения в иррациональности. Всем присутствующим рекомендуется в течение тридцати минут покинуть помещение и избегать дальнейших проявлений иррациональности. В противном случае им будет грозить допрос.

В зале наступила гнетущая тишина. Никто не смотрел по сторонам — кроме, пожалуй, меня. Я заметил, что по щекам Маргарет текут слезы и что губы ее дрожат.

Торвальд поднялся. Вид у него был такой, словно ему заехали ногой в пах.

— Ну вот, — проговорил он. — Вы все слышали. Похоже, мы ухитрились навлечь беду на полицию. Так давайте не будем вынуждать их выволакивать нас отсюда. Я делаю официальное заявление для подслушивающих устройств: мы будем жаловаться на предпринятые по отношению к нам действия на всех возможных основаниях. — Несколько человек встали и зааплодировали. Остальные сидели, не решаясь поднять глаз. — Но сейчас всем нам лучше как можно быстрее уйти отсюда. — Торвальд обвел взглядом зал. Он явно пытался придумать, что еще сказать. — Все, кто пожелает выразить рациональный протест по поводу действий ПСП, могут принять участие в уборке зала. Тем самым они могут выразить свое неодобрение.

Аймерик присвистнул и прошептал мне на ухо:

— Блестяще. Они думали, что им удастся повесить эту работу на каких-нибудь агентов по трудоустройству и работодателей, а потом еще и наказать их за то, что они недостаточно быстро с ней справились. А теперь Торвальд вполне легально и весьма рационально оставляет желающих добровольно потрудиться. Никто не сможет никого наказать за неоплаченный труд.

Все было сделано быстро, без лишней суеты.

— В Нупето все бы только возмутились, — сказал я Биерис, когда мы с ней тащили по несколько стульев к дальней стене. Я заметил, что она несла больше стульев, чем я, и поздравил себя с тем, что не сморозил никакой глупости по этому поводу.

— Вот-вот. И вряд ли бы кто-то вообще остался, чтобы помочь.

— Что ж, — проговорил Аймерик, остановившийся возле нас с коробкой аудиоаппаратуры, — это будет записано в их пользу, если их обвинят в иррациональности.

— Ерунда, — возразила Биерис. — Скажут, что они уговорили помочь своих друзей. У этих ребят — завидная храбрость, Аймерик.

Он промолчал, я тоже. Мне-то сегодня никто не понравился, кроме Валери. И все же я не жалел о том, что пришел.

Всегда приятно было оказаться на стороне тех, кто прав.

Маргарет нужно было помочь сложить то, что осталось от импровизированного буфета, и я присоединился к ней.

Когда мы выносили из зала непочатый бочонок с пивом, я сказал ей:

— Никак не возьму в толк, почему давать людям то, чего они хотят, — это иррационально, тем более когда они доказывают свое желание тем, что платят деньги.

Она вздохнула.

— Если представить себе, как могла бы пойти беседа, я вижу, каковы могли бы быть аргументы «псипов». Они не верят в то, что позволительны противоречия в области культуры. Поэтому и считают, что ради нашего же блага нельзя разрешать, чтобы вся эта свобода, процветание и счастье грозили источнику всей свободы, процветания и счастья. Доказательство таково: поскольку рациональные рынки делают людей счастливыми…

— Это злоба, только злоба, и больше ничего, — прозвучал чей-то голос позади нас. Обернувшись, мы увидели Прескотта Дилидженса и Тэни Питерборо, которые вдвоем несли стол. — Но на этот раз «псипы» здорово переборщили, — сказал Прескотт. — Можно не сомневаться: они пытаются подкопаться под весь Билль о Реформах, принятый двадцать лет назад. Завтра у нас собрание, посвященное возрождению Либеральной Ассоциации. Если хочешь, приходи, Маргарет.

— Хорошо, приду, — холодно отозвалась Маргарет — видимо, не забыла, что Прескотт пытался пристыдить ее за излишнюю эмоциональность на занятиях.

— Власти не знают о том, что именно произошло, и нужно как можно скорее привлечь к этому их внимание, — добавил Тэни, а Прескотт энергично кивнул.

Мы убрали бочонок во временную кладовую и отошли в сторону, чтобы дать проход остальным.

— Ну все, кажется, — заключил Торвальд. — Посмотрите, не забыли ли вы в зале что-нибудь из своих вещей. Благодарю всех вас за то, что вы рационально отстаивали свои права.

Все заторопились по домам. Я предложил Торвальду доехать вместе со мной на такси до Центра, но у него, как выяснилось, есть еще какие-то неотложные дела, поэтому я поехал один. Окна я закрывать не стал — хотелось еще немного посмотреть на город. Сегодня ярко светила луна, поэтому видимость была отличной. Как ни странно, на улицах было довольно много пешеходов. Лица их были не видны, поскольку все они были в куртках с капюшонами и лицевыми пластинами. Трудно было понять, кто это такие и куда направляются.

Через какое-то время машина проехала сквозь длинную вереницу людей, бежавших по шоссе. Я не сумел их толком разглядеть, поскольку бежали они в ту же сторону, куда я ехал.

Когда я проехал еще один квартал, я наткнулся еще на одну шеренгу людей на проезжей части. Эти шли мне навстречу и расступились, чтобы дать мне дорогу.

Выйдя из машины, я бегом добежал до Центра и сразу поднялся наверх, чтобы переодеться в пижаму. Мною владело страстное желание надеть на себя что-нибудь легкое и удобное. Переодеваясь, я включил пульт, связался с кухней и заказал две теплые сладкие булочки и чашку горячего шоколада. Буквально через мгновение, когда я застегивал пижаму, послышался мелодичный звон, известивший меня о прибытии почты. Наверное, то было письмо от Маркабру или от отца, в любом случае какие-то вести с родины — оттуда, где не было таких дикостей, где художником можно было восхищаться за его талант, стиль и мастерство, а не за такие глупости, как храбрость и принципиальность. Мой дом… Куда я скоро вернусь…

Я торопливо спустился в кухню, где меня ожидала заказанная еда, устроился с булочками и шоколадом возле монитора и открыл последнее сообщение.

Судя по обратному адресу, письмо было от Маркабру. Давненько я от него не получал вестей, и потому стал с жадностью читать, как только письмо появилось на экране.

Дорогой Жиро.

У меня все в порядке, но я ужасно зол на тебя и думаю, ты этого намеренно добивался, потому что тот Жиро, которого я знал, иначе, как намеренно, просто не смог бы нанести такой обиды. Неужели тебе не приходило в голову мысли о том, что твоя репутация при Дворе зависит от меня, от того, что я храню память о тебе после того, как ты столь глупо удрал в эту промерзшую пустыню, от того, что я публично зачитываю твои письма?

Тем не менее в последних четырех письмах ты не написал ничего такого, что помогло бы мне публично восхвалять тебя. Кажется, ты только на то и способен, чтобы сплетничать о своих полоумных каледонских знакомых. При этом ты еще и пишешь о них без подобающей язвительности. Тебя, похоже, совершенно не интересуют те нововведения в моде, которые происходят благодаря мне, принцу-консорту. Подумал бы хотя бы о том, что мне, принцу-консорту, не так-то просто выкроить время для того, чтобы писать тебе личные письма обо всех этих важных делах!

Что происходит с твоей настоящей работой, спрашивается? Ты не присылаешь новых записей, не пишешь ни слова ни о finamor, ни о enseingnamen. Пишешь только о своем драгоценном Центре, как какой-нибудь трудоголик, для которого ничего на свете не существует, кроме работы. Ты стал таким же безликим и холодным, как этот ком снега, на который ты по-дурацки удрал, а та серьезность, с которой ты относишься к этим несчастным дикарям, только подтверждает то, каким ты стал хладнокровным, серьезным занудой — совсем как они.

Думаю, ты должен понять, в каком я положении, Жиро.

Я старался изо всех сил, порой сильно рискуя тем, что меня обвинят в сентиментальности, пытаясь сохранить твою репутацию, до которой тебе, похоже, нет никакого дела, поскольку ты никак не помогаешь мне поддерживать ее. В твоих письмах не было ни единого слова, какое помогло бы мне защитить мое высокое мнение о тебе. Неужели в тебе и вправду не осталось ничего аквитанского и ты уже не помнишь о том, что репутацию надо отстаивать постоянно? Или тебе это уже совсем безразлично?

Короче говоря, я больше не в состоянии воевать за твою репутацию, притом что люди не без причин отзываются о тебе как о зануде и даже хуже. Тебе отлично известно — хотя ты делаешь вид, что забыл об этом, — что своим поведением ты поставил меня в такое положение, когда enseingnamen вынуждает меня не драться, а устыдиться, поскольку высказываемые обвинения справедливы.

А они справедливы, Жиро.

Можешь считать, что для меня ты умер.

Маркабру.

Я медленно и внимательно перечитал письмо, механически пережевывая булки и запивая их шоколадом, поскольку понимал, что поесть надо. Я понимал, что Маркабру прав, но не мог представить, как я мог повести себя иначе. Да, я все делал именно так, как говорил Маркабру, и, безусловно, речь шла о серьезном оскорблении. Теперь мы могли бы с ним сразиться на дуэли, но о дружбе можно было забыть навсегда.

Мой лучший друг стал моим заклятым врагом, И все же…

Я доел булки и допил шоколад, не почувствовав вкуса, бросил посуду в регенератор и поспешил наверх, чтобы поскорее лечь в постель.

На лестнице я столкнулся с Торвальдом.

— Похоже, новости у тебя неважные, — заключил он по моему виду.

— Как и у тебя, — заметил я. — Торвальд, скажи откровенно: это я во всем виноват? Получается, что я вас подбил на все это? Если это так, то я готов принять всю вину на себя. Пусть меня депортируют.

— А тебе что, так хочется уехать?

— Нет, но… что ж, скажу честно: сейчас я очень затосковал по дому. Но я не поэтому так говорю. Просто мне неловко из-за того, что так получается. Стоило мне здесь появиться, и у вас сразу куча неприятностей, которых бы без меня и без Центра не было бы.

— Смотря что иметь в виду под неприятностями, — вздохнул Торвальд.

— Сальтини тебя уже допрашивал?

— А ты уже мыслишь как истинный каледонец. Нет, еще не допрашивал. Надо сказать, я удивлен, потому что по идее ему уже следовало бы это сделать. А с тобой он еще не побеседовал?

Я покачал головой.

— Наверное, с минуты на минуту позвонит, раз еще не звонил.

Торвальд кивнул и вдруг проговорил:

— Можно задать тебе личный вопрос?

— Я могу на него не ответить.

— Не ответишь — не обижусь. Скажи, ты только что получил очень неприятное письмо от своего друга Маркабру?

Я кивнул.

— Я потому спросил, — пояснил Торвальд, — что всякий раз, когда ты получаешь от него письмо, ты потом целый день грустный и злой, а сейчас вид у тебя такой, будто тебе на самом деле очень больно.

Меня настолько изумила его забота, что я выразил самую первую мысль, которая у меня мелькнула: не срывал ли я свои чувства на Торвальде или ком-то из его друзей.

— Вовсе нет, — покачал головой Торвальд. — Но заметить, что ты печален, не так-то трудно. Короче… ты всем нам нравишься. И когда такое случается, мы все стараемся не заводить тебя, чтобы ты не ляпнул чего-нибудь такого, о чем потом пожалеешь.

Я кивнул и пошел наверх. Сказать я больше положительно ничего не мог. Итак… Мало того что я напрочь провалился при Дворе — мои ученики проявляли обо мне трогательную заботу из-за того, что я, оказывается, не мог толком держать себя в руках. Что же до их первых робких артистических порывов… Если им не будет положен конец, они обойдутся и без меня, а если нет — они будут творить сами, будут создавать такие произведения искусства, какие будут им по душе, не стараясь подладиться под мои стандарты. Мне нечему было их научить. Я вдруг понял, что сегодня весь вечер во время концерта мысленно насмехался над моими учениками. Я придумывал, в каких язвительных тонах опишу здешнее артистическое действо в письме Маркабру, а настоящими артистами были они.

Мне нестерпимо хотелось оказаться дома, хотя я понимал, что меня там ждет полный провал. Но по крайней мере я был в отличной физической форме и готов к дюжине поединков, которые мне предстояли.

Мне было так жаль себя, так жаль… Уснул я, по всей вероятности, в слезах, потому что даже с утра лицо у меня было мокрое. Это я обнаружил, когда зазвонил компьютерный будильник и сообщил:

— Сэр, сегодня презентация в Совете Рационализаторов. Напоминаю вам, что вам следует принять душ, побриться и одеться подобающим образом.

Компьютер был более чем прав. Я вскочил с кровати, громко прославляя его кибернетический мозг, и велел ему в следующий раз поступать точно так же.

Я сбросил пижаму, залез под душ, быстро побрился — вернее говоря, подровнял усы и бороду и, постояв под теплой сушилкой, надел чистое белье. Выйдя из ванной, я схватил пульт и заказал себе завтрак: фрукты, печенье, сыр и кофе.

С одеждой проблем не было. В Центре у меня имелся один деловой каледонский костюм, выглядевший в точности так же, как все каледонские деловые костюмы: черный комбинезон, черные ботинки до колена, белая рубашка и дурацкий тускло-серебристый галстук-шнурок. Застегнув белый ремень, я посмотрелся в зеркало, одернул рукава рубашки и пришел к выводу, что в каледонском одеянии выгляжу довольно странно с волосами до плеч, бородой и усами.

Что ж, надо было мириться с несоответствиями. Как бы то ни было, мы с Биерис здесь вызывали гораздо меньше нареканий, чем Аймерик на Уилсоне, не желая отказываться от каледонской одежды.

Еда показалась мне безвкусной, но я ее проглотил и залпом выпил чашку кофе. Сегодня нельзя было опаздывать.

Я бросил посуду в регенератор, и тут в кухню вошел Торвальд и сказал:

— Хотел повидаться с тобой до того, как ты уйдешь. Гм… а ты выглядишь почти как один из нас в этом одеянии. Надеюсь, оно тебя не слишком смущает?

Я ухитрился изобразить вялую усмешку.

— Что стряслось?

— Я только хотел сказать, что если ты все-таки еще думаешь о том, чтобы взять всю вину на себя, это приведет только к тому, что «псипы» закроют Центр, а потом учинят тебе допрос с пристрастием, дабы выяснить, кого еще из нас они могут обвинить. На самом деле я хочу, чтобы ты понял: помочь нам ты ничем не можешь. Нужно просто держаться и ничего им не говорить.

Я кивнул. Собственно, я уже и сам так думал. Торвальд пожелал мне удачи, и я отправился на заседание Совета.

Забравшись в кабину трекера, я вдруг вспомнил, что еще не читал и не слышал никаких новостей, и подумал о том, что сегодняшнее заседание крайне важно в свете того, что случилось ночью. Почти наверняка в новостях могло появиться какое-то сообщение, касавшееся меня. Я включил новостной канал — и обнаружил, что он не работает. Сначала я решил, что произошла какая-то поломка приемника, но на всех других каналах он исправно работал. Я снова переключился на новостной канал. На экранчике появилось короткое сообщение:

ХРИСТИАНСКИЙ КАПИТАЛИСТ СООБЩАЕТ

ЛИЦЕНЗИРОВАННАЯ НОВОСТНАЯ МОНОПОЛИЯ

СОЖАЛЕЕМ О НЕОБХОДИМОСТИ

ВЫНУЖДЕННОГО ПЕРЕРЫВА

ХВАЛИТЕ ГОСПОДА

БЛАГОДАРИТЕ ЕЮ

ДУМАЙТЕ РАЦИОНАЛЬНО

БУДЬТЕ СВОБОДНЫ

Не говорил ли мне Аймерик о том, что еще в пору его детства последние четыре фразы непременно употреблялись в конце всех общих объявлений? Быть может, эта старая стандартная форма до сих пор использовалась при чем-то настолько необычном, как это объявление о временном перерыве в передаче новостного канала?

Я открыл шторки на окнах, чтобы посмотреть, что происходит на улицах, поскольку у меня не было никакого желания переключаться на каналы под названиями «Пасторский рациональный детский час», «Классические священные рациональные тексты» или «Утренняя проповедь».

Немного не доехав до правительственного комплекса, трекер вдруг остановился. Я с детства водил всевозможные транспортные средства и не мог припомнить ни одного подобного случая, тем более что это случилось сразу же после настолько же беспрецедентного отключения новостного канала.

Столь же неожиданно машина поехала дальше. Когда она подъехала к правительственному комплексу, я обратил внимание на еще одну странность: здание было окружено двойным рядом невысоких черных столбиков. Поначалу я принял их за некую новую систему уличного ограждения, но не могли же их установить за ночь? Или их вырастили на месте? Потом я подумал, что это какие-то урны или еще что-то в этом роде, но в следующее мгновение заметил, как один из «столбиков» тронулся с места, и понял, что это никакие не столбики, а стоявшие двумя рядами на расстоянии в нескольких метрах друг от друга люди в тяжелой черной одежде, рассчитанной на холодную погоду. То, что кто-то стоял на улице во время утренней бури, означало единственное: случилось что-то очень и очень серьезное.

Поэтому я не очень удивился, когда чуть позже разглядел, что эти люди вооружены всем необходимым для разгона демонстраций. Я медленно пересек линии оцепления, подъехал к парковке. Конечно, я бы предпочел отправиться куда угодно, только не сюда, но все-таки я вошел в здание правительства.

Аймерик и Биерис уже были на месте и явно нервничали. Позади них сидел Шэн. Он молчал, но по обе стороны от него стояли навытяжку двое охранников из Посольства.

В зале заседаний Совета больше пока никого не было, но откуда-то доносились едва слышные выкрики, эхом разлетавшиеся по пустым коридорам. Казалось, что вопит безумец из дурного сна.

Мы все молчали. Трудно было понять, что могло произойти в самые ближайшие минуты.

Советники появились все сразу. Сюрпризов было два: во-первых, среди советников не оказалось Кларити Питерборо, а во-вторых, среди них оказался Сальтини. Аймерик, сидевший рядом со мной, вздрогнул, а Биерис издала странный сдавленный звук. Я подумал, что их реакция отчасти была вызвана тем, что это могло означать, а отчасти — тем, что никто из нас не подозревал о том, что Сальтини действительно существует как живой человек.

Отец Аймерика, поднявшийся на кафедру, выглядел дряхлым и постаревшим. Похоже, он всю ночь не спал и не ел.

Когда он начал молитву, впечатление было такое, словно он сам себя заклинает и призывает к выдержке. Я уже кое-что понимал в рациональном языке и догадался, что молитва представляет собой прямой перевод. В те мгновения, когда Каррузерс-старший повышал голос и сжимал пальцами края кафедры, он говорил о понимании и взаимном согласии, и о том, что здравый смысл и компромиссы должны возобладать над применением силы. Как бы ни была неприятна такая проповедь, мне все же немного нравилось, что он позволяет себе такие эмоции — хотя бы потому, что до конца проповеди ничего не могло случиться, а еще потому, что скорее всего в рядах Совета наметилось какое-то несогласие.

Когда Каррузерс закончил молитву, я обратил внимание на то, что одна половина советников произнесла слово «Аминь» намного громче, чем другая. Я полагал, что мы значимся первым номером в повестке дня, но Каррузерс-старший прежде всего обратился к Сальтини.

— Теперь, когда заседание можно считать открытым, я, как Главный Рационализатор, пользуюсь своим неограниченным правом задавать вопросы. Почему охранники ПСП держат линии оцепления по всему городу в то время, как никаких гражданских беспорядков не происходит, и по какому праву они препятствуют проникновению за линии оцепления муниципальной полиции? Позвольте напомнить вам в этой связи о том, что все те требования, которые вы высказали ночью, удовлетворены.

Сальтини развел руками. Его противная полуулыбочка сегодня была шире и довольнее, чем в тот раз, когда я видел его на экране своего интеркома.

— Это были не просто требования, — ответил он. — Это был абсолютно конституционный запрос на осуществление определенных экстренных мер со стороны Пастората Социальных Проектов. Как вы помните, один их пунктов запроса заключался в применении по нашему усмотрению любых дополнительных мер безопасности. У нас есть причины полагать, что вспышка иррациональности, против которой мы призваны защищать правительство, церковь и все общество, распространилась и в рядах полицейских. Поскольку в данный момент мы не в состоянии точно определить, какие полицейские конкретно подвержены иррациональности мышления, мы решили, что необходимо всех их отстранить от…

— Не важно. Ваш ответ неудовлетворителен. Видеозапись покажет, почему я считаю его неверным. Следующий вопрос.

Первое требование, высказанное вами прошедшей ночью, заключалось в том, чтобы вы, руководя Пасторатом, при котором не существует общины, получили возможность голосовать в Совете Рационализаторов. За это время вы арестовали четверых пасторов и назначили вместо них других людей, удовлетворяющих вашим требованиям…

— Естественно, — не переставая сладенько улыбаться, прервал Каррузерса Сальтини, — поскольку, как я уже указал, заговорщики-иррационалисты имеются в самых верхних эшелонах власти.

— Вы арестовали даже преподобную Кларити Питерборо, относительно которой у нас была договоренность, что вы ее не тронете…

— Аресты производились в соответствии с обвинениями в преступлениях, совершенных до заключения соглашения. А с этого момента…

— Что же такого она ухитрилась совершить посреди ночи? — взревел Каррузерс, больше не пытаясь скрывать гнев.

Последовала долгая тягостная пауза. Все ждали ответа. Наконец Сальтини спокойно проговорил:

— В этом зале присутствуют шестеро иноземцев, а вопрос касается самых срочных мер…

— Дерьмо, — презрительно проговорил Каррузерс. Казалось, он действительно запустил в Сальтини куском этого самого дерьма.

Преподобный Сальтини привстал и сказал:

— Может быть, проще всего уладить все эти вопросы путем голосования? Может быть, путем тайного голосования или ратификации…

Каррузерс вздохнул.

— У нас есть и другие вопросы. Начнем с них.

— Вот оно. Вот теперь нам крышка, — еле слышно прошептал Аймерик.

Мы с Биерис непонимающе уставились на него.

— Это может означать единственное: отец не уверен в том, что соберет нужное количество голосов.

Он обмяк в кресле и уставился в пол. Мы с Биерис переглянулись, и я понадеялся на то, что выгляжу не таким испуганным, как она.

Каррузерс-старший и Сальтини все еще смотрели друг на друга. Наконец они медленно, почти одновременно кивнули. Дальше все пошло согласно запланированной повестке дня.

Когда Аймерик поднялся для того, чтобы сделать очередной доклад, он показался мне на удивление спокойным. Я не мог понять, откуда у него столько сил, но он говорил ни разу не запнувшись — точно так, как говорил, когда мы репетировали презентацию материалов. На этот раз была моя очередь демонстрировать графики, а Биерис стояла рядом с экраном и указывала на определенные кривые и диаграммы по мере их появления.

Аймерик подробно излагал план борьбы с «контактным» кризисом. Формулировки он подбирал осторожно, надеясь, что в таком виде они будут лучше восприняты Советом. Проблема здесь, конечно, была в том, что каледонцы вряд ли могли благосклонно отнестись к общепринятым антикризисным мерам, заключавшимся в значительных вложениях капитала в низовую экономику и больших правительственных займах для осуществления крупномасштабных общественных проектов.

Долгу, который должен был образоваться в результате этого, затем предстояло рассосаться в ходе «контактного» бума, который должен наступить в самом скором времени — в особенности из-за того, что при начале бума должны были резко повыситься налоги.

Беда была в том, что любыми формулировками было очень трудно убедить каледонцев в необходимости добровольно залезть в долги, узаконить повышение коэффициента оплаты труда и запланировать девальвацию валюты.

В зале по мере выступления Аймерика становилось все тише и тише, а под конец впечатление было такое, что внимательно слушал его только отец.

Наконец Аймерик сказал:

— Я готов ответить на любые вопросы. Благодарю вас за внимание.

Я заметил, что жилы на старческой шее Каррузерса-старшего натянулись как веревки. Они с Сальтини, который тоже напрягся, не сводили глаз друг с друга.

Каррузерс разжал губы и был готов что-то сказать, но его опередил Сальтини.

— Как все мы теперь воочию убедились, в заговоре, направленном на подрыв устоев нашей веры и образа жизни, участвуют государственные деятели самого высокого ранга. Я арестую вас…

Каррузерс сдвинул брови и гневно проговорил:

— Вам, конечно, известно о том, что, согласно традиции, существующей уже более пятнадцати веков, полицейским запрещено входить в законодательные собрания…

Сальтини пожал плечами.

— Проголосуем? — равнодушно осведомился он.

С улицы донеслись звуки выстрелов — негромкие, глуховатые. Значит, пока — пока — стреляли не на поражение, а только для того, чтобы тот, в кого попали, лишился сознания.

Наступила долгая пауза. Все затаили дыхание. Послышалось еще несколько выстрелов и топот ног людей, бегущих по коридорам.

Каррузерс резко поднялся, рывком отшвырнул стул и сказал:

— Позвольте напомнить вам о том, что, если девять советников покинут зал заседаний, у вас не будет кворума.

— Отсутствие членов Совета, охваченных иррациональностью, вряд ли может служить для нас поводом к бездействию.

В зал через первую дверь вошли двое вооруженных «псипов». Все сидели не шевелясь. Послышался оглушительный выстрел в коридоре. Все повскакали со своих мест. Через вторую дверь вошли еще двое «псипов».

Они увели отца Аймерика и еще четверых пасторов. Среди них была Анна Дилидженс, мать Прескотта. За три минуты остальные советники ратифицировали все меры, к которым призывал Сальтини, объявили чрезвычайное положение и проголосовали против предложений Аймерика. А еще через две минуты, после заключительной молитвы, все они покинули зал заседаний.

Тут у меня вдруг мелькнула мысль о том, о чем мне когда-то говорил отец — в ту пору, когда он являлся заседателем в законодательном собрании на Уилсоне. А говорил он вот что:

«Главным признаком наличия демократии является ничегонеделание».

Мы остались в зале одни — наша троица и посол, в окружении копов из ПСП. Даже непонятно было, можно ли нам двигаться. Потянулась тягостная минута. Судя по тому, как неуверенно копы переминались с ноги на ногу, я сделал вывод: они тоже не в курсе, что с нами делать. Только я подумал о том, что стоило бы встать, непринужденно подойти к двери и выглянуть в коридор, чтобы узнать, что происходит, как вошел Сальтини. Он улыбался, но не так широко, как прежде.

Не обращая на нас ровным счетом никакого внимания, он подошел к послу Шэну.

— Все остальное очень просто, — объявил он. — Вы имеете право находиться на территории Посольства. Скажу откровенно: я не думаю, что имеет смысл высылать вас, поскольку с помощью установленного на территории Посольства спрингера вы сможете вызвать сюда целую армию. Но за пределами территории Посольства и вблизи от демаркационной линии будут действовать законы Каледонии.

— Эти вопросы могут быть обсуждены по мере их возникновения, — негромко отозвался Шэн.

— И, естественно, мы немедленно прекращаем оплачивать труд ваших так называемых «консультантов», которых, на мой взгляд, следовало бы называть «агитаторами». Я совершенно уверен в том, что, если бы их на нас не натравили, не потребовались бы те меры, к которым мы были вынуждены прибегнуть.

Теперь, на высоте положения, Сальтини позволил себе немного расслабиться и высказать свою злобу.

— Вы, надеюсь, понимаете, — столь же сдержанно проговорил Шэн, — что они не могут вернуться домой. Боюсь, Посольство не сможет предоставить им политического убежища.

Я воистину насладился тем, как эта новость шокировала Сальтини, — насладился настолько, что не сразу уловил смысл сказанного Шэном.

Сальтини чуть ли не жалобно произнес:

— Они — ваши люди.

— Они, — возразил Шэн, — люди, получающие заработную плату от вашего правительства. Если вы желаете отправить их домой, вы и несете ответственность за оплату их транспортировки. Путешествие с помощью спрингера на расстояние в шесть с половиной световых лет для троих пассажиров стоит не больше той суммы, которая у вас уходит на содержание правительства в течение двух суток. Безусловно, если эти люди пожелают остаться в Каледонии как иностранцы с видом на жительство, то вам, полагаю, придется их здесь принять и устроить согласно соответствующим пунктам контракта, который они заключили с вашим правительством. Притеснение иностранцев с видом на жительство, лишение их прав, которыми они обладают у себя на родине — таких, как, к примеру, безоговорочное исполнение всех пунктов трудового соглашения, — это одна из веских причин для того, чтобы Гуманитарный Совет отменил Хартию вашей колонии.

— Между прочим, — вставил Аймерик, — я ужасно соскучился по родине и пока не желаю с ней расставаться.

По лицу Биерис трудно было сказать, какие эмоции ею владеют, но она тут же проговорила:

— Я тоже хочу остаться.

Только теперь я понял, к чему клонил Шэн. В нашем лице он приобретал троих человек, которые могли беспрепятственно передвигаться по Утилитопии, и при этом «псипы» их (то есть нас) не могли пальцем тронуть. А это было поистине неоценимо в свете тех маневров, которые Гуманитарный Совет мог предпринять по следам переворота…

А может быть, и нет. Сейчас судить было трудно. Может быть, Шэн, пользуясь нашим присутствием, решил просто-напросто припугнуть Сальтини.

Господи Боже, а ведь дома-то все было из рук вон плохо!

Мне нужно было восстановить репутацию, занять подобающее место в обществе, и прошлой ночью я впервые с детства по-настоящему молился — молился о том, чтобы поскорее попасть домой!

Ну и хорошо. Биерис с Аймериком оставались. Хватит и этого. К тому же Биерис здесь в любом случае нравилось больше, чем мне, а познания Аймерика делали его поистине неоценимым человеком для Шэна. А я? Что я такого знал? Музыку, поэзию, поединки — да и то, только рукопашный бой да дуэли на нейропарализаторах. Настоящим оружием я не владел…

Кроме того, надвигались экономические заморочки, и почти наверняка Сальтини мог отобрать у меня Центр. Тогда мне оставалось чистить стойла, а такая перспектива меня мало прельщала.

Я вдруг заметил, что Сальтини пристально смотрит на меня — так, словно я его безумно интересую. Я понимал, что он знает про меня все — наверняка он читал всю мою корреспонденцию, и, видимо, замысел Шэна ему был понятнее, чем мне.

Уж кто-кто, а я в глазах Сальтини должен был выглядеть законченным иррационалистом.

— Моя настоящая работа — в Центре, — заявил я. — Я не могу уехать, когда все только начало налаживаться.

Пожалуй, мне стоило обидеться на то, что мое заявление удивило всех, кроме Шэна.

Сальтини обвел всех нас палящим взором.

— Уверен, все вы понимаете, что бюджет будет урезан. Не сомневаюсь, должность профессора аквитанской литературы в самом скором времени будет сокращена. Полагаю, что наемная работница, столь часто отсутствующая на ферме, также в ближайшее время обнаружит, что ее работа там не нужна.

Что касается Центра… Видимо, вы рассчитываете на прибыль, которой не повредит сокращение бюджетных ассигнований.

Пока я вам скажу единственное: все ваши учащиеся и их родственники в данный момент подвергаются проверке на серьезные проявления иррациональности, и этот факт будет им предъявлен со всей строгостью. А если у вас не останется учеников…

Он ретировался, даже не удосужившись высказать свою угрозу до конца. Да и не надо ему было этого делать.

Когда мы все шли к двери, Шэн тихо сказал мне:

— Спасибо.

Жаль, что мне от его благодарности не стало веселее.

Трекеры снова начали ходить регулярно и без неожиданных остановок. Я поехал в Центр. По углам торчали копы из ПСП, но утренняя буря улеглась, ярко светило солнце, и они либо отбросили капюшоны своих курток, либо вообще сняли их и держали в руках, и потому вид у них теперь был совсем не такой угрожающий — они скорее напоминали смущенных швейцаров, Я включил новостной канал, убедился в том, что там излагалось сплошное вранье — разве что кроме сообщения о том, что погибли семеро муниципальных полицейских. Но при всем том они объявлялись мятежниками. Что-то я сильно сомневался в том, чтобы кто-либо потащился бы бунтовать во время жуткой утренней бури. Видимо, просто «псипам» важнее было что-то вякнуть, чем заботиться о том, поверят в это люди или нет.

Наверняка потом они могли либо отказаться от своих слов, либо как-то выкрутиться.

Трекер въехал на стоянку позади Центра, выпустил вместо гусениц колеса и подъехал к лестнице. Я взял куртку, но надевать ее не стал и поднялся по ступеням.

У двери меня ждал Торвальд.

— Происходит нечто чрезвычайное, — без преамбулы проговорил он.

— Да, я знаю, — ответил я.

— Они грозят лишить всех, кто посещает Центр, любой работы, кроме грубого физического труда. Потому что мы, видите ли, слишком иррациональны для того, чтобы чем-то еще заниматься. Это сообщение пришло сразу же после того, как ты утром уехал.

Естественно. Сальтини был уверен в том, что я уеду, но на всякий случай решил принять дополнительные меры. Может быть, он уже даже распорядился о том, чтобы здание Центра снесли. Что ж, тогда мне точно придется вооружиться лопатой. Может быть, в более или менее теплую погоду я мог бы петь на улицах или заниматься еще чем-нибудь в таком роде.

Но почти наверняка существовали местные законы, запрещавшие такую деятельность.

— Ну и… словом, некоторые учащиеся хотели с тобой обо всем этом поговорить.

— Конечно. Только вряд ли мне стоит связываться с ними по интеркому. Они придут?

— Они уже здесь. Все собрались в большом зале.

В большом зале? Вот потеха… Зачем? Наверное, там всего-то три человека, — думал я. Маргарет, Пол… может быть, все-таки Валери? Сидят там, бедолаги, слушают, как разносится эхо по опустевшему Центру, и чувствуют, что всему конец. Если пришли попрощаться — значит, кто-то из них все-таки считал это дело стоящим. А это была храбрость особого свойства — открыто заявить о своих чувствах.

Когда мы поднимались по лестнице на второй этаж, Торвальд спросил:

— А-а-а… если вы не закроете Центр, мое рабочее место сохранится?

— Всегда, — ответил я и обнял его за плечи.

Он, похоже, испугался — ведь у каледонцев почти не принято дотрагиваться друг до друга, но через мгновение и сам обнял меня.

Впереди маячили не самые приятные дни выгребания дерьма, но у меня хотя бы были приятели — Торвальд и еще несколько человек. Может быть, думал я, будет не так тоскливо…

Мы открыли дверь, ведущую в большой зал. В некотором смысле я оказался прав, поскольку там оказались Маргарет и Валери.

А еще — Пол, Прескотт… Почти все. То есть зал был просто-таки битком набит.

— Мы просто хотели вам… тебе сказать, — мгновенно сообщила Маргарет, — что мы тут проголосовали и решили, что будем платить за занятия больше, чтобы Центр не закрыли и ты мог выплатить ссуды.

А Пол добавил:

— После того как мы все здесь собрались, и «псипы» поняли, почему Сальтини распорядился о том, чтобы сюда транслировался его разговор со всеми вами — ну, когда он пытался всех вас запихнуть в Посольство. Так что мы все видели, как вы его уделали.

Когда тебе говорят о том, чтобы ты делал то, чего ты делать не хочешь, очень многое зависит от интонации и отношения к тебе. В каком-то смысле именно поэтому от меня потихоньку отходили мои старые друзья — потому что я от них ушел.

Я был не совсем таким, каким они меня представляли.

Единственное, что я мог сделать, единственное, чем мог смыть невидимое пятно с моей enseingnamen, . — это вести себя так, словно я такой, каким они меня представляют. Я не мог позволить им ошибиться во мне.

Если бы кто-нибудь когда-нибудь сказал мне в ту пору, когда я обретался в Молодежном Квартале, что я способен разрыдаться перед толпой народа, что буду плакать, как donzelha, и даже не устыжусь своих слез и не закрою лицо руками, я бы немедленно вызвал наглеца на дуэль и настоял бы на том, чтобы мы дрались насмерть.

А тут… Когда я отплакался и отдышался, я только и сумел пробормотать:

— Как славно вернуться домой. — Но поскольку я понимал, что таким взрывом эмоций мог смутить своих учеников, я добавил:

— У нас уйма дел. Так давайте же, mes companho, не будем тратить время попусту.