Миллион открытых дверей

Глава 1

Мы сидели в кабачке у Пертца, на холме над Нупето, в окружении завсегдатаев, и говорили о том, что надо бы в самом скором времени отправиться на Террост, а на самом деле занимались тем, что закладывали за воротник за счет Аймерика. Через несколько дней должны были начаться пожарища, и потому мы рассчитывали увидеть первые стада орок-де-меров, идущие к берегам Великой Полярной Реки, откуда им предстояло проплыть путь до моря длиной в тысячу семьсот километров. Аймерик этого никогда не видел и просто вне себя был от предвкушения этого зрелища. Ну а мы были в восторге, наблюдая его волнение. Над волнением Аймерика, как и над его лысиной, всегда можно было похихикать, тем более что красное вино, которым он нас угощал, лилось рекой.

— Быть может, в последний день мы сможем добраться до залива Бо Мерее и увидеть, как первые из них выплывают в море. Говорят, что на это стоит посмотреть. Такого потом еще двенадцать стандартных лет не увидишь, так что шанса упускать нельзя, m'es vis, companho. <Герои этого произведения употребляют в речи слова и выражения на придуманном автором новоаквитанском языке. Смысл слов понятен из контекста. — Примеч. пер.> — Аймерик расхохотался и, наклонив голову, уставился в бокал. Лысина у него стала еще больше, чем обычно. Мне так нравилось его жалеть.

Аймерик обнял Биерис, свою нынешнюю entendedora, и притянул поближе к себе. Биерис, глядя на меня, многозначительно выгнула бровь, тем самым прося не подначивать Аймерика.

Гарсенда, моя нынешняя entendedora, сжала мою руку и прошептала на ухо:

— А он, похоже, и вправду собирается туда. А ты?

— Если тебе хочется, midons. Меня отец водил поглазеть на это зрелище, когда меня было девять лет. И я был бы не против взглянуть еще разок.

— Жиро видел, — очень громко отозвалась Гарсенда. — Жиро может тебе все-все про это рассказать.

Тут все вокруг замолчали и уставились на нас. Если бы Гарсенда не была обладательницей длинных иссиня-черных волос, ясных синих глаз и больших тяжелых мягких грудей, ей бы ни за что не стать моей entendedora — уж точно, выбрал я ее себе в подружки не из-за ее характера.

Порой я подумывал о том, чтобы от нее отделаться, но ее так обожали в моей companho, что стоило смириться с некоторыми ее выходками. Ну а я радовался хотя бы тому, что законы finamor не требуют от меня, чтобы я почитал ее совершенством.

Она хихикнула, поняв, что все смотрят на нас, и зазывно провела рукой по моему бедру под столом.

— А я-то думала, — сказала она, — что мы собираемся к Южному Полюсу. Ну, знаешь… поглазеть на то, как орок-де-меры превращают свои ноги в ласты или еще во что-то там такое.

— Ну, собирались, — сказал Рембо. Он ухмылялся, любуясь тем, как моя entendedora потешается надо мной.

Я ухмыльнулся в ответ. Сам по себе он ничего такого не сделал, но я не собирался дать ему поиздеваться надо мной.

— И ты действительно все это видел? — спросил Аймерик.

— Ja, мой отец возил меня, за год до того, как ты тут появился, Аймерик. — Я взял кувшин и подлил себе еще вина. Аймерик махнул рукой старине Пертцу, торчавшему за барной стойкой, и тот принялся наполнять новый кувшин. Я уже потерял счет выпитым стаканам, и мне было положительно все равно, какой пью. — А самое главное то, что у них есть карманы, куда они убирают свои ноги или ласты. Берут да и отделяют то, чем в данный момент не пользуются, и по карманам рассовывают, вот и все. Тот toszet, что их придумал, пожалуй, был настоящим гением.

Он ведь их не только органами наделил, но и инстинктом вот так с этими органами поступать. Это вам не что-нибудь. — Я снова отхлебнул вина и понял, что сумел завладеть всеобщим вниманием. А что, может быть, они все и вправду были не прочь отправиться в путешествие. — Но я предлагаю сходить и посмотреть, как они входят в реку. В том, как они выплывают в море, ничего такого особенного нет — ну, увидим уйму коричнево-серых спин в воде, и все.

Это не так впечатляюще, как полеты левитаторов над Головой Бисбата.

Аймерик сказал:

— Знаешь, Жиро, послушать тебя, так любование танцами левитаторов под облаками в жутких порывах ветра — это примерно как в прачечную сходить.

Рембо и Маркабру расхохотались куда веселее, чем того заслуживала шутка, — они были так же пьяны, как я.

Маркабру, который по возможности старался из города уходить как можно реже, проговорил:

— Но мне бы хотелось все увидеть. Аймерик говорит, что еще двенадцать лет…

Рембо яростно кивнул и наполнил свой стакан.

Аймерик одарил их благодарным взглядом.

— Большинство против тебя, Одьде Вудес Ханде. — Этой кличкой он меня одарил, когда мне было двенадцать, а он был новичком на это планете. Тогда мой отец частенько брал нас с собой в семейные походы. — Думаю, нам стоит задержаться на несколько дней.

Я пожал плечами.

— Но это будет опаснее. Пока мы еще здесь, я покажу вам кладбища. Орок-де-меры не всегда пробираются сквозь пожар до реки. Каждый год некоторые из них — а порой очень многие из них — обгорают насмерть. Не могут выбраться из узких ущелий или гибнут у подножия отвесных скал. А потом их заметает снегом, а потом снег тает, и тогда обугленные туши орок-де-меров потоками талой воды выносит на берега рек, и там скапливаются метровые залежи белых костей и черных головешек. Зрелище весьма красочное, но мне бы не хотелось, чтобы кто-то из нас превратился в его часть.

Маркабру улыбнулся мне.

— Очень предусмотрительно с твой стороны, Жиро. Ты стареешь. Эй, Гарсенда, хочешь обзавестись свеженьким молоденьким toszet, когда дедушка Жиро начнет уставать?

Это, конечно, была полная ерунда — один старый приятель подтрунивал над другим. Но тут один смуглый здоровяк межзвездник, лет шестнадцати-семнадцати, уже успевший порядочно поднабраться, сидевший за соседним столиком, взревел:

— Ты трус!

В заведении Пертца сразу стало тихо-тихо.

Одно дело, когда идет дружеская перепалка, но в Новой Аквитании такие оскорбления enseingnamen прощать не принято. Я отстранился от Гарсенды.

— Я быстро, midons.

— Ты трус, Краснорукавый, — повторил юный наглец. Я понял, что он встал. Я глянул на Маркабру, чтобы тот взглядом подсказал мне, не заколет ли меня этот нахал в спину, когда я поднимусь из-за стола — межзвездники такими штучками не брезговали, как и многим прочим низким и грязным, на что только способны ne gens.

Маркабру поднял и медленно опустил указательный палец, поэтому я резко оттолкнул табурет назад и, крутанувшись, оказался на том месте, где он только что стоял. У меня за спиной с громким щелчком выскочила из рукоятки шпага Маркабру, и ее кончик, в котором находился нейропарализатор, оказался почти у самой физиономии наглеца. Мерзавец успел получить между ног табуретом, а завидев прямо перед собой злобно пылающий нейропарализатор, счел за лучшее отскочить назад. Это дало нам возможность оценить положение.

Ничего хорошего в нем не было. Пятеро молодых межзвездников, все в сине-черной форме, какую носили бюрократы с Земли, скалясь, смотрели на нас, а нас было четверо, Все пятеро были высоченного роста и мускулистые и отступать не собирались. Не исключено, что они не только напились, но и налакались какого-то берсеркерского пойла.

Самое умное в такой ситуации было — по возможности драки избежать.

Но с другой стороны, я терпеть не мог межзвездников — предателей собственной цивилизации, людей, которые подражали всему самому мерзкому, что только можно было найти на Внутренних Планетах, дурных копиях Земли, готовых беспечно отказаться от своего аквитанского наследия. Искусство этих планет представляло собой коллекцию садопорнографии, музыка — грубый шум, а о правилах хорошего тона там просто понятия не имели. А ведь дух и стиль — это так важно. Всякий может вести себя изысканно, ничем при этом не рискуя. И вот сейчас происходила самая настоящая проверка на enseingnamen.

На терстадском говорят повсюду, куда бы ни отправился, на планетах Тысячи Цивилизаций, но этому языку недостает мощности и выразительности аквитанского, поэтому оскорбил я наглеца именно на аквитанском. Мне хватило нескольких раскатистых слогов для того, чтобы намекнуть на то, что папаша этого юнца в свое время уронил его на пол в ванной, в результате чего самые лучшие части его тела были безвозвратно утеряны, после чего я посоветовал ему хорошенько умыться, чтобы от него так не несло ароматами, которые источала его сестрица — дешевая шлюха. Между прочим, это дорогого стоит, когда так пьян.

Аймерик и Рембо встали, захлопали в ладоши и грубо, хрипло расхохотались, давая понять всем присутствующим, что в драке поучаствовать могут все желающие.

— Говори по-терстадски. Я по-школьному не понимаю.

Он врал, потому что аквитанский в школе преподавали после четвертого класса, но межзвездники жутко гордились тем, что говорят только по-терстадски, потому что крепко-накрепко решили отвергать все, что касалось их собственной культуры и традиций.

— Я так и думал, — сказал я. — Вид у тебя на редкость тупой. Ну так и быть, переведу — только ты дай мне знать, если я буду говорить слишком быстро. Твой папаша (один из тех забулдыг, которых твоя мамаша называла «клиентами», но только Господу Богу известно, какой именно из них) в свое время уронил тебя на пол ванной и…

— Мне плевать на то, что болтает какой-то вшивый октальк. Я хочу с тобой драться.

Его шпага вылетела из рукоятки, он нацелил ее на меня.

Я ответил ему взаимностью. Последовало еще несколько громких щелчков — сработали шпаги у тех, кто ими были вооружен. На фоне треска шпаг слышался стук и грохот — это пытались отойти подальше остальные посетители заведения Пертца.

Юный мерзавец ухмыльнулся мне и бросил взгляд на Гарсенду.

— После того как мы разберемся со всеми вами, я и мои подчиненные позабавимся с твоей шлюхой.

Такая наглость была к лицу неоперившимся подросткам и только на них бы и подействовала. Я резко вдохнул и отвел кончик шпаги назад — всего-то на волосок, чтобы мой соперник подумал, будто я вправду вне себя от злости и утратил координацию. Он бросился вперед и угодил прямо на кончик моей шпаги, которая уткнулась ему в шею и выгнулась, как тонкий прутик.

В глотке у юнца межзвездника заклокотала кровь, он сжал шею руками и рухнул на пол. Нейропарализатор прикоснулся к его шее весьма ощутимо, и теперь ему грозило несколько дней приема успокоительных, чтобы он смог очухаться и отлежаться, а иначе дырка, проделанная парализатором в его гортани, не зажила бы. Мы все стояли и смотрели на него, а он у нас на глазах начал бредить и потерял сознание.

Я, в некотором роде, надеялся на то, что и от удара табуретом между ног ему тоже хорошо досталось. Ну да и с этим тоже должно было все обойтись. Но с другой стороны, приличный разряд парализатора просто так не переживешь.

Единственный способ лечения — время, так что почти наверняка неудачливому нахалу теперь предстояло еще дней десять мучиться от спазмов гортани и изнурительных приступов кашля.

На мой взгляд, все складывалось очень удачно.

— Меня устроят извинения, которые принесет мне ваш приятель, — объявил я.

— Мы бы не против, — откликнулся самый рослый из товарищей поверженного межзвездника, — да только тогда нам всем придется с ним подраться, как только он выйдет из больницы. Гвим с подчиненными не цацкается.

Вот что еще я терпеть не мог в межзвездниках, так это то, что они обожали отдавать друг дружке приказы и исполнять их, и то, что они сокращали прекрасные древние имена вроде имени «Гвиллем» и превращали их в уродские огрызки типа «Гвим».

— Ладно, — сказал я, — тогда давайте продолжим. Теперь нас поровну, и все будет по-честному.

Те двое межзвездников, что стояли подальше, шумно сглотнули слюну, но, надо отдать им должное, кивнули все. Может быть, несмотря на то как они вырядились, у них осталось хоть по капельке enseingnamen.

— Давайте выйдем на улицу, — добавил я. — Хватит уже у Пертца мебель крушить, а случайным разрядом нейропарализатора можно и предков потревожить.

Я взглянул на Стену Почета, вспомнил покойных родителей Пертца, и мне показалось, что все они дружно кивнули мне с видеоэкранов. Иллюзия была потрясающая, но длилась всего мгновение.

Когда я отвел взгляд от Стены Почета, я обнаружил, что все межзвездники согласно кивают, как и мои секунданты.

Аймерик приобрел ленивый, скучающий вид, какой всегда приобретал, когда предвидел, что развлечется на славу. Маркабру, лучший после меня драчун, был в полной боевой готовности, но при этом сдержан. Лицо его не выражало почти ничего — то есть он пребывал в том состоянии, когда мысли и действия целиком и полностью совпадают. А я входил в это состояние с каждым вдохом.

У Рембо яростно сверкали глаза. Он раскачивался с пятки на носок — чуть не подпрыгивал. Признаться, не знаю никого, кроме Рембо, кто бы так обожал добрую драку и головокружительные приключения. Физиономию его украшали многочисленные шрамы, левое плечо и правое колено у него не сгибались — мышцы в этих местах не желали верить, что не изрезаны. Наверняка и внутренностям Рембо тоже в свое время досталось.

Если бы я соображал здраво, я бы, пожалуй, на этом и остановился, но нам с Рембо было всего по двадцать два стандартных года. А в таком возрасте всякому кажется, что он бессмертен. И потом — позднее Рембо скажет мне, что ему положительно все равно, как умереть, и что волнует его только вопрос о том, когда это произойдет.

Резко кивнув, он дал мне знак не затягивать. Я сказал:

— Что ж, господа, в таком случае — на улицу. До первой просьбы о пощаде, до первой смерти или безо всяких ограничений?

— До первой смерти! — вскрикнул один из межзвездников, а смуглый блондин — похоже, их нынешний предводитель — кивнул:

— Думаю, придется, чтобы защитить честь Гвима.

— Отлично. В таком случае — на улицу, atz dos, — сказал я.

Мы вышли на улицу по двое — один от нас, один от них.

Так полагается у людей чести. Правда, при том, что они были звездолетчиками, в таком раскладе имелся определенный риск, но после вывода из игры их наглого вожака все они вели себя с подобающим enseingnamen, поэтому и я повел себя с ними благородно.

На улице было пусто. Все спустились в Нупето, сегодня был праздник. Издалека доносилась музыка. В разных районах города играли десятки духовых оркестров, и при таком расстоянии их музыка сливалась воедино.

Виллы красного кирпича, подсвеченные теплым закатным солнцем, цветом напоминали кровь. Маленькая красная точка Арктура, пребывавшего в той фазе, когда он кроваво-ал, опускалась в Море Тотц. На берег накатывали высокие валы.

Скиммеры, любители покататься на волнах (надо отметить, что у западного побережья Новой Аквитании кататься на волнах можно, начиная с двух километров от берега), уже выбирались на песок, а некоторые, наоборот, ставили паруса и уходили подальше в море, чтобы стартовать завтра с утра. В эти последние несколько недель перед приходом Тьмы, когда небо еще подолгу оставалось темно-лиловым, а длинные вечера были очень теплыми, все, казалось, куда-то спешат, и притом — спешат чересчур.

Славно было в такой вечер остаться в живых, но подраться от души тоже было неплохо.

— Продолжим, — сказал я. Я был обязан это сказать, хотя изначально виновником был я, но теперь получалось, что в глазах парней межзвездников я выгляжу оскорбленным, и потому все решения относительно порядка драки принимать мог я. Я мог бы определить и причину, согласно которой, собственно говоря, мы и намеревались драться, но я предпочел, чтобы это сделали наши противники, дабы тем самым унизить их. Когда я увидел, какими мальчишескими и напуганными стали их физиономии здесь, где так резки были вечерние тени посреди красно-кирпичных домов, я подумал было, не понизить ли планку до первой просьбы о пощаде, но тут же передумал. В конце концов они сами были виноваты в том, что повели себя ne gens.

Вот пусть теперь и расплачиваются.

Тут я произнес традиционные слова:

— Atz fis prim. Non que malvolensa, que per ilh tensa sola.

Это означало: «До первой смерти. Не ради зла, но ради того, чтобы уладить ссору». Первая фраза была призвана напомнить всем, когда мы должны остановиться, а вторая — что наша драка — это не кровавая резня и не должна ею стать, а призвана только раз и навсегда снять с повестки дня тот вопрос, из-за которого, собственно, началась.

Затем я приветственно поднял шпагу, то же самое сделал парень, стоявший напротив меня. Все секунданты отсалютовали в унисон. Только-только они успели опустить шпаги в исходную позицию, как мой противник набросился на меня.

Мы не успели скрестить шпаги и десяти раз — то есть я еще не успел толком понять, что собой представляет мой противник, когда Аймерик завопил:

— Patz marves!

А это означало, что чей-то поединок завершился.

Со щелчками сработали предохранители, шпаги убрались в рукоятки. Последними обезвредили оружие секунданты. Я автоматически сунул свою, убравшуюся внутрь рукоятки шпагу в карман и огляделся по сторонам, чтобы выяснить, кто погиб. На земле неподвижно лежал Рембо.

Поначалу это нас вовсе не изумило, и мы собрались перетащить Рембо в комнатушку за стойкой в заведении Пертца, чтобы утром забрать его оттуда вместе с тем юным наглецом, который затеял драку. В общем, даже неудивительно, что это произошло именно с Рембо. Как ни обожал он подраться, но ему всегда недоставало проворности, и его легко было обмануть. Я уже трижды видел его мертвым, а были и другие случаи, при которых я не присутствовал лично.

А потом у всех нас кровь застыла в жилах от пронзительного воя сирены неотложки — сработал медицинский пейджер Рембо.

Мы оставили Рембо на улице и успели отступить всего-то на десяток шагов, когда прямо с небес, издавая посадочными импеллерами жуткий рев, опустилась неотложка. Над Рембо завис кожух приемного устройства, и его втащило внутрь неотложки. Издав щелчок и стон, импеллеры переключились на режим взлета, и маленький робот, больше всего на свете похожий на цилиндрический танк поверх гроба, медленно поднялся и улетел прочь. На асфальте осталась прямоугольная вмятина длиной в два метра, шириной в один и глубиной в сантиметр.

К тому времени, когда мы вошли в кабачок и связались по интеркому с больницей, там уже все знали. В самом конце медицинского заключения, после тех фраз, которые выпечатал диагностический компьютер насчет травм печени и почек и разрыва сердца на почве стресса, значилась приписка, сделанная человеком: «Еще один шок в придачу к предыдущим».

Похороны тянулись бесконечно. Родители Рембо не пришли, и это, надо сказать, было самое лучшее, что было на этих похоронах.

Рембо не умолкал все время, пока тянулись похороны.

Согласно завещанию, его реципиентом стал я, поэтому мне пришлось очень нелегко все то время, пока мы несли тело Рембо на гору вместе с Маркабру, Аймериком, Дэвидом, Иоганном и Руфо — мало того что просто было тяжело, так еще и болел свежий рубец на затылке, куда мне пересадили его псипикс.

Моими глазами Рембо пристально наблюдал за тем, как мы опускали его обнаженное тело на ложе из роз, которыми было устлано дно могилы, высеченной в грубом граните Монтанья Валор.

Все присутствующие на похоронах donzelhas опустились и поцеловали покойного и увлажнили его лицо своими слезами. Donzelhas собралось очень много, и это настолько удивило Рембо, что он без умолку трещал об этом у меня в мозгу.

Гарсенда устроила из своей тоски настоящий спектакль, хотя с Рембо была знакома только через меня, да и то не слишком близко. Рембо это оценил по достоинству, а я был этим немало озадачен. Биерис, которая знала его дольше других donzelhas, вела себя на удивление спокойно. Спустившись в могилу, она там задержалась, но когда поднялась, лицо у нее было мокрое от слез.

А потом, в то время как все друзья прокалывали себе большие пальцы и роняли по капле крови на тело Рембо, Аймерик затянул «Canso de Fis de Jovent» — подлинный шедевр новоаквитанской поэзии. Эту песню сочинил в две тысячи шестьсот одиннадцатом году Гвиллем-Арно Монтаньер, а впервые пропета она была на его похоронах год спустя, и вот уже двести лет мы хоронили молодых, храбрых и красивых под эту песню. Я всегда плакал, когда слышал ее, а сегодня она мне просто сердце на части рвала острыми когтями. Сам Гвиллем-Арно говорил, что вложил в стихи двойное значение. «Fis» означает «смерть» или «конец», a «jovent» — «молодой человек» или «юность». Как хочешь, словом, так и понимай. Вот я и мучился, представляя себе то одно значение слов, то другое, а Рембо тем временем восторгался красотой цветов и девушек.

Наконец, когда все завершилось, мы отправились обратно и молчали все время, пока шагали шесть километров пешком.

Даже Рембо утихомирился.

Тащить его на гору, спору нет, было нелегко, но теперь было еще тяжелее.

— Ты еще здесь? — мысленно спросил я у Рембо.

— Еще здесь, — ответил он более усталым и механическим голосом, чем у него был при жизни, и сердце у меня екнуло из-за того, что за этим крылось. Но он добавил:

— Похороны были очень красивые. Вы все были так добры.

Спасибо вам.

— Рембо всех благодарит, — сообщил я остальным. Все обернулись и торжественно поклонились, так что он все видел сам моими глазами.

— Где я? Наверное, я мертв! — вскричал Рембо у меня в сознании. — Господи, Господи, это же Монтанья Валор, но я не помню похорон! Жиро, разве мы там были?

— Ja, ja, да, Рембо, мы там были. — Эти слова я артикулировал настолько старательно, что даже Гарсенда, которая шла рядом со мной, услышала клокотание у меня в глотке и с таким испугом на меня уставилась, что Биерис увела ее в сторону. — Постарайся найти мемоблок, попробуй чувствовать через меня, — сказал я Рембо. — Твоя память будет в мемоблоке.

Это было бесполезно — и тогда, и потом. Редко какому сознанию удается продержаться, утратив тело. Как большинство умерших, Рембо не мог сохранить контакт с мемоблоком, который снабдил бы его краткосрочной памятью, а также с эмоблоком, который обеспечил бы его эмоциями, хотя и то и другое устройство находились всего в каком-то жалком сантиметре от его псипикса, вживленного в мой затылок.

Шли дни, и он забыл о своей смерти. А мы, сколько бы раз ни заглядывали в кабачок Пертца, никак не могли оправиться ото всего, что он нам оставил.

Мои эмоции в конце концов отделились от его эмоций, а ему с каждым днем было все труднее дотянуться до эмоблока.

Ощущение его присутствия в моем сознании становилось все холоднее и холоднее. Его шепот, похожий на шипение жидкого гелия, звучал непрестанно. Он пытался вспомнить себя, пытался очнуться от страшного сна — он все еще верил, что ему снится страшный сон.

Прошло еще две недели — а если точно, одиннадцать с половиной стандартных суток, и врачи сказали, что надежды нет, и убрали псипикс, мемоблок и эмоблок. Теперь Рембо покоится в Зале Вечности Новой Аквитании, как многие другие, и ожидает, когда техника достигнет такого уровня, что ему смогут вернуть его сознание, память и эмоции.

Вот таким долгим получилось прощание, и так мало, в конце концов, осталось от моего друга, что я даже ничего не почувствовал, когда из меня вынули все, что собой тогда представлял Рембо.

Глава 2

У Маркабру и Исо была назначена какая-то встреча, по поводу которой они ужасно скрытничали, поэтому к Южному Полюсу в тот день ушли только Аймерик, Биерис, Гарсенда и я. Поскольку до конца лета уже оставались считанные дни, мы решили добраться за день, без ночевки, и тронулись в путь сразу же после завтрака. Путь до места, откуда лучше всего можно было наблюдать за орок-де-мерами, занял шесть часов. Арктур, как ему и полагается в это время года, брел по небу низко, над самым горизонтом, и его ало-оранжевые лучи отражались от огромных труб, подводивших воду к далеким горным ледникам, из которых вода затем стекала к Великой Полярной Реке.

— Наверное, художнику непросто зарисовать такой пейзаж, — заметил я, обратившись к Биерис. — Чепуха какая-то получается: с одной стороны, окрестности в натуральном виде не изобразишь, потому что они еще не обрели окончательного вида, а с другой стороны, их невозможно изобразить такими, какие они сейчас, потому что мешают все эти трубы.

Она вздохнула.

— Понимаю. И говорят, пройдет еще сто стандартных лет, прежде чем Море Тотц прогреется достаточно для того, чтобы тут начали идти обильные дожди. Не говоря уже о том, что посадка бамбука и вековых ив по берегам рек пока только в стадии проекта, поэтому пока существуют они только как «художественная концепция». Ну а поскольку «художником» в данном случае является компьютер, концепции, само собой, плоские и унылые. Но все жаждут увидеть, как будет выглядеть Уилсон, когда все будет сделано. А к тому времени, когда он действительно будет так выглядеть, людям все это порядком поднадоест.

Это было странное высказывание — особенно если учесть, что оно прозвучало из уст художницы. Но с другой стороны, и путешествие наше было странным. Для меня единственной веской причиной пойти вместе с остальными было желание показать все это Рембо, а Рембо исчез вместе со своим псипиксом за два дня до похода. А если он был лишен памяти, что толку было бы от того, если бы он все и увидел, даже если бы мог увидеть?

Но за время после похорон Рембо Аймерик успел заразить идеей путешествия и Гарсенду, и даже, пожалуй, Биерис, так что, хочешь не хочешь, и мне тоже пришлось пойти с ними. В буше Биерис ориентировалась не хуже меня, и странствий совершила не меньше, чем я, но бушмены, конечно, не стали бы слушать какую-то там donzelha, и к тому же в это время года моим друзьям опасно было выбираться в Террост одним, без кого-нибудь, кто подсказал им, как вести себя в момент опасности.

Башня, стоявшая на обзорной площадке, была построена на манер обшарпанного донжона древнего замка. Ее сложили из гранитных блоков без строительного раствора. Но, наверное, какие-то невидимые невооруженным глазом внутренние крепежные конструкции все-таки существовали, иначе башне ни за что бы не пережить нескольких пожарищ, отбушевавших в окрестных степях, заморозков, снежных заносов, наводнений и оттепелей.

Настроение у меня явно было не из лучших, если Биерис удалось заразить меня скептицизмом, в результате чего я стал размышлять о том, как сделано то-то и то-то, вместо того чтобы просто любоваться красотой.

Когда мы поднимались по каменным ступеням, я изумился тому, как сильно нагрет гранит, из которого сложена башня. Аймерик, задев стену плечом, поморщился.

— Наверное, — сказал он, — для того чтобы вот так нагреться, башня должна была бы лет шесть без перерыва простоять под палящим солнцем. Подумайте только, а что с ней будет, когда впервые взойдет солнце!

— Вот ты сам это и выясни, — сказал я. — А потом можешь об этом написать и мне рассказать.

Он рассмеялся.

— Не забывай, я вырос в Каледонии. Я про морозы все знаю. На Нансене, кроме морозов, ничего и нет.

Это было сказано походя, но я удивился. Аймерик крайне редко упоминал о своем происхождении и почти никогда не говорил о родной планете. Его происхождение и его возраст были теми двумя темами, которые он никогда не обсуждал.

Когда мы добрались до вершины, солнце стояло почти у нас за спиной. Внизу открывался вид на речную долину.

Коричневели под солнцем поросшие жухлой травой уступы, на которых кое-где торчали острые скалы. Арктур казался багровым сгустком на фоне разведенной водой крови небес. Во многих районах Терроста уже полыхали пожары.

Справа от нас блестели трубопроводы и сверкали ледники, а слева тянулись равнины до самой речной долины. Противоположный берег представлял собой неприступную скальную стену.

Мы надели очки-бинокли и навели на резкость.

— Вон там, — взволнованно проговорил Аймерик, — у того крутого поворота…

Я перевел взгляд в ту сторону. Далеко внизу, у кромки воды расположились несколько сотен орок-де-меров.

Прямо у меня на глазах они неожиданно начали нырять в реку, убирая ноги. При этом головы их почти целиком исчезали под водой, а потом они плыли ровно и плавно, постепенно выпуская ласты. Из-за того что столько крупных животных одновременно оказалось в реке, уровень воды в ней поднялся почти до обычной для этого времени года отметки.

Но все-таки этого было недостаточно.

— Посмотрите туда, ниже по течению, — ахнула Гарсенда.

Там река текла широко, но было мелко, и барахталось не менее тысячи орок-де-меров. Те из них, кому больше повезло, оказавшиеся с краю, распрямляли ноги и сбегали к более глубоким участкам ниже по течению, а те, что оказались посередине, безнадежно тонули. Некоторые уже успели захлебнуться и образовали непреодолимое препятствие на пути у других своих собратьев.

— Что же с ними будет? — шепотом спросила у меня Гарсенда.

— Те, кому повезет, утонут. Слабые будут голодать и умрут от истощения. А через пару недель, самое большее, пожары прикончат остальных.

Она могла бы и не спрашивать. Небо от дыма уже стало красно-коричневым.

— Лучше бы мы этого не видели, — жалобно проговорила Гарсенда.

Я тоже так думал, потому обнял ее, сожалея о том, что произнес такие жестокие слова. Прядь волос над ухом Гарсенды откинулась назад, и в глаза мне бросились две свежие царапинки. Только я собрался спросить у нее, откуда они взялись, как меня отвлекли Аймерик и Биерис.

Они тоже смотрели на обреченное стадо орок-де-меров, застыв, точно статуи. Лица их покрывала мелкая пыль. По ней бежали бледные полоски — струйки слез.

Я перевел взгляд на равнины, на речную долину, почувствовал тепло тела прижавшейся ко мне Гарсенды и ощутил бренность наших жалких жизней на фоне происходившей раз в год смерти целого материка. Я уже вознамерился было завести песню об ужасе и величии всего на свете, когда вдруг все мы вздрогнули, услышав, оглушительный грохот позади.

На ровную площадку за башней опускался спасательный модуль. Какой-то компьютер-бюрократ решил, что мы подвергаем себя слишком большой опасности, и отправил его за нами.

Мы поспешили спуститься с башни. Не стоит отказываться от собственного спасения — это, помимо всего прочего, неприлично. А когда мы бежали к спасательному модулю, мы видели впереди, на горизонте, пламя и дым. Запертым на мелководье орок-де-мерам грозила не смерть от голода. Они должны были сгореть заживо.

Войдя в люк спрингер-камеры спасательного модуля, мы оказались в огромном гулком прохладном терминале центральной спасательной станции.

Судя по тому, как много здесь скопилось народа, одетого по-походному, пожары бушевали по всему Терросту. Некоторые были в альпинистском снаряжении, одна парочка — в купальных костюмах, а завершал процессию злющий-презлющий аквалангист.

— Удивительно, — произнес я насмешливо. На самом деле, мне очень хотелось поглазеть на пожарища — ну хотя бы немножко, до того, как компьютер озаботился нашим спасением. Можно было не сомневаться: если бы я накатал жалобу, мне бы выплатили денежную компенсацию. Вот только зрелища пожарищ мне никто бы не вернул. — Это здание возвели всего через шесть стандартных лет после того, как мы обзавелись спрингерами, а оно уже стало самой уродливой постройкой на Уилсоне.

Гарсенда хихикнула и, остановившись, наклонилась и что-то подобрала с пола — какой-то странный предмет; металлический шарик, из которого торчали шипы разной длины.

— Что это такое? — поинтересовался я.

— Ничего особенного. Сережка, — ответила она и положила ее мне на ладонь. Сережка противно кололась. Ее шипы были острыми, как иголки.

Это почему-то тоже показалось мне странным. До сих пор мне еще не встречался никто, у кого были бы проколоты уши.

Тем более странным было то, что она мне никогда об этом не говорила. А считается, что твоя entendedora должна рассказывать тебе положительно обо всем. Штуковинка, лежащая у меня на ладони, больше смахивала на крошечное оружие или на орудие пытки. Ничего в ней не было традиционного и стильного. Примитивная, даже грубая…

— Смотрите, — сказал Аймерик. — Через шесть минут спрингер доставит нас на главную станцию в Квартьер де Джовентс. — Он указал на табло. — Там написано, что нам нужно идти к седьмому выходу. Это где?

Биерис взглянула на одну из многочисленных схем и фыркнула:

— На другом конце терминала. Лучше бегом.

Мы так и сделали и еле успели. После всего, что мы пережили, мне хотелось, чтобы Гарсенда пошла со мной ко мне домой, но она сказала, что у нее есть дела. Я провожал ее взглядом, пока она не свернула за угол. Ее черные волосы, схваченные в «конский хвост», развевались у нее за спиной, задевая длинную пышную юбку. В голове у меня начала рождаться песенка, и я поспешил наверх, чтобы успеть записать первые строчки.

Непонятно почему вечером мы все вчетвером оказались в заведении у Пертца, да еще и Маркабру с Исо пришли. Прошло тридцать суток — то есть около двадцати пяти стандартных дней, с того вечера, когда погиб Рембо.

— По прогнозу Тьма начнется через неделю, — сообщил Маркабру и поднял стакан, сказав:

— Рембо: que valor, que enseingnamen, que merce.

Мы все выпили за Рембо, а я в который раз пожалел о том, что во мне уже нет его псипикса — ведь тогда все это попало бы к нему в мемоблок и хранилось бы там до тех пор, пока технари не придумали бы, как его оживить.

Янтарный свет ламп резал глаза — так бывает, когда смотришь видюшку про приключения в системе звезды типа G. Большинство оккитанцев у себя дома настраивают лампы так, чтобы они давали красноватый свет — такой же, как снаружи, но старина Пертц был дальтоником и оттенки цветов различал плоховато — по крайней мере сам он так говорил.

— Пусть сдохнут все межзвездники, — сказал Маркабру. — После стольких столетий изоляции, когда начинается самая грандиозная авантюра всех времен и народов, когда Тысяча Цивилизаций вдруг снова объединились, единственное, что приходит на ум юным оккитанцам, — так это вырядиться, как жалкие клерки с Земли, напрочь забыть о собственной культуре и истории и начать подражать всему тому омерзительному, что берет начало на Земле… А знаешь ли ты, Жиро, что тот ублюдок, которого ты кокнул, был самым выдающимся творцом в своей шайке?

— Это в какой же такой области?

— А он снял пару сотен полнометражных порнографических видюшек да еще с десяток короткометражек. Во всех фильмах главный герой — он сам и занимается тем, что избивает и насилует юных девушек. Это у них сейчас мода такая. Парни межзвездники водят своих девиц на поводках или заставляют их носить острые побрякушки, которые в кровь царапают кожу.

В общем, типичная земная садопорнография, грубейшее нарушение Хартии, как и то тряпье, в котором они разгуливают, если тебе угодно знать мое мнение. Но когда их пытаются обвинить в нарушении Хартии, межзвездники утверждают, что вся эта мерзопакость — вполне легальный протест против традиции finamor, и бегом бегут в Посольство, чтобы там защитили их права.

— Но девушки-то почему эти занимаются?

— Кто знает? Мода такая. И потом, какой оккитанец когда мог честно и откровенно признаться в том, что понимает donzelha? Мы просто почитаем их — поскольку должны почитать. — Он залпом допил вино. — Как бы то ни было, они прикончили Рембо. Вполне веская причина для того, чтобы их ненавидеть.

Я обвел взглядом компанию. Аймерик холодно кивнул.

Исо прижалась к плечу Маркабру и мечтательно улыбалась, думая о том, о чем только может думать юная trobadora. Биерис была печальна — даже скорее расстроена, но я не понимал, почему бы ей расстраиваться, точно так же, как не совсем понимал, почему бы Исо улыбаться. Но с другой стороны, действительно, кто и когда мог утверждать, что понимает donzelha?

Гарсенда ласково поглаживала под столом мою ногу. Вот это мне было очень даже понятно.

Я тоже ненавидел межзвездников, но настроения произносить тост у меня пока не было. Кроме того, мне начало становиться как-то не по себе. Гарсенда была совсем юна».

Редко встретишь такую юную девушку среди «старорежимных» — так межзвездники презрительно называли молодежь, уважающую древние традиции. Вся молодежь постепенно переходила в стан межзвездников. Через несколько лет, когда люди моего возраста уже перестанут называться jovents, вся молодежь, все обитатели нашего Квартьера станут межзвездниками. Мне казалось, что это поистине преступно, но было ясно, что помешать этому невозможно.

И вдруг у меня на миг замерло сердце. Я смотрел в глаза Рембо, а он улыбался.

Но тут я все понял. Старина Пертц разместил видюшку Рембо на Стене Почета, вместе с видюшками всех остальных навсегда почивших завсегдатаев. Сама стена была из настоящего дерева, которое по-прежнему было очень редким и дорогим, хотя в будущем наша цивилизация должна была проживать на острове, поросшем густыми лесами — да-да, именно такой должна была стать впоследствии Новая Аквитания.

Здесь предполагалось выращивать деревья, которые затем планировали высадить на полярных континентах Уилсона.

— Гвиллем-Арно никогда не видел настоящего, взрослого леса, — сказал я. — Не исключено, что он и вообще никакого леса никогда не видел.

Маркабру приготовился отмочить какую-то шутку по поводу моего высказывания, но Аймерик увидел, куда я смотрю, и удержал Маркабру, коснувшись его руки.

Все обернулись и посмотрели туда, куда смотрел я, и увидели Рембо и всю Стену Почета. Видюшка, которую неведомо где раздобыл Пертц, длилась всего-то пятнадцать секунд.

Рембо сначала смотрел серьезно, потом улыбнулся, отвел взгляд в сторону — словно услышал что-то, что его встревожило, а потом снова серьезно посмотрел — как бы прямо на нас. А потом снова улыбнулся, и так далее…

Я понимал, что все ждут от меня объяснений того, что я только что сказал. Гарсевда улыбалась и смотрела на меня, выжидательно выгнув бровь. Она явно ждала, что я сейчас сделаю честь нашей finamor каким-нибудь умным высказыванием.

— Ну вот… — медленно проговорил я. — Дело в том, что роботы-терраформаторы не прикасались к этой планете до две тысячи триста пятьдесят пятого года, и потом цивилизация здесь появилась только через тридцать лет. Теоретически терраформирование здесь должно завершиться не раньше три тысячи двухсотого года. Следовательно, мы одолели только полдороги, верно? Это означает, что все это время, пока мы пытались сохранить оккитанские традиции, созданные творцами нашей культуры и привезенные нами сюда в виде корабельных библиотек, планета на самом деле росла и изменялась. Очень многое из того, что мы сделали, происходило в ожидании того, что еще не существовало. Гвиллем-Арно почти наверняка не видел ни одного дерева выше себя за пределами ботанического сада. И потому, когда в «Canso de Fis de Jovent» он писал о том, как ветви, покрытые весенней листвой, склоняются к Риба Лионес…

— На самом деле он их в глаза не видел! — воскликнул Маркабру. Похоже, моя мысль потрясла его не меньше меня самого. Но, m'es vis, его описание получилось таким точным, что мне и в голову ни разу не приходило, что он этого никогда не видел!

Аймерик негромко проговорил:

— Я думаю. Жиро хочет сказать, что мы все научились смотреть на вещи так, как это получилось в стихотворении Гвиллема-Арно. Мир такой, какой он есть, только потому, что мы научились видеть его таким. «Древняя равнина Терроста» еще пятьсот лет назад лежала подо льдом, а никаких там «волн, волн, волн, непрестанно бьющих о берег и в борт старой лодчонки деда…» еще и в помине не было в то время, когда дед Гвиллема-Арно здесь поселился. За пару лет до его прибытия здесь только-только начали подтаивать льды.

Я кивнул.

— И мы по-прежнему продолжаем этим заниматься. Я сочинил баллады, действие которых происходит в лесах Серрас Верз — а ведь я работал в первой бригаде по посадке деревьев, когда мне было семнадцать. Там и сейчас вряд ли отыщется хвойное деревце выше, чем мне по пояс, и еще сто лет там не высадят дубов и осин, про которые я рассказываю в песнях.

Обстановка была очень странная. Рембо то серьезно смотрел на нас, то улыбался, то опять становился серьезным. Таким ему было суждено остаться навсегда в видеозаписи, Мы все налили себе еще по стакану и выпили, и решили, что на видюшке Рембо выглядит как-то ненатурально, но ни у кого из нас собственной видюшки с Рембо не было, поэтому нам нечего было предложить Пертцу взамен. Мы пили медленно и размеренно и еще не были пьяны, хотя все шло к тому. Только мы вознамерились встать и отправиться в какое-нибудь другое заведение, где бы нам не было так тоскливо, когда в кабачок вдруг вошел король и направился прямехонько к нашему столику.

В этом стандартном году правил Бертран VIII, тихий застенчивый профессор эстетики, с которым я был шапочно знаком через отца. Следом за королем шагал премьер-министр, выглядевший намного представительнее короля, но все равно казавшийся здесь ни к селу ни к городу в своем старомодном suit-biz.

Ничего более необычного я уже давненько не видывал.

Чтобы в заведение к Пертцу пожаловала столь благородная особа, да еще в сопровождении столь высокого чиновника, и притом оба разряжены, как на парад…

— Аймерик де Санья Марсао? — осведомился король.

— Это я, — ответил Аймерик, встал и поклонился.

Тут и мы наконец вспомнили о правилах этикета и повскакали. Нашему примеру последовали все прочие посетители заведения Пертца. Король величаво кивнул всем присутствующим, жестом повелел всем садиться, а сам подошел к Аймерику.

— Я мог бы отправить посыльного с этим semosta, но в преддверии наступления Тьмы все посыльные разъехались по домам. Боюсь, я явился для того, чтобы сообщить вам, что вы призваны на работу в Особый Отдел, и нынче же вечером мне надо с вами об этом поговорить.

Я начал гадать: когда же она началась, эта галлюцинация.

Аймерик был из тех, кого принято называть tostemz-jovent, puer aeturnus или, на худой конец, Питерами Пэнами. Как правило, после того как Жребий уже пару раз призвал тебя на общественную службу — а такое обычно происходит к тому времени, когда тебе исполняется двадцать пять стандартных лет или около того, — ты можешь спокойненько перебираться из Квартьер де Джовентс в центр города, жениться, обзаводиться домом и хозяйством и посвящать себя серьезному образованию или затевать какой-нибудь проект, посвятив его осуществлению остаток жизни. Мне было двадцать два, и я уже полубессознательно подыскивал себе домишко. Но Аймерика уже четырежды призывали на общественную службу, причем один раз — в теневой кабинет, и при этом он всегда возвращался в Квартьер. На вид ему было тридцать пять, но на самом деле — немного за сорок, если считать те годы, что он провел в анабиозе по пути сюда, и он никогда не питал жгучего интереса к тому, чтобы стать взрослее. Когда я был ребенком, он играл роль моего безумного моложавого дядюшки, а теперь он был одним из моих юных товарищей.

Кроме того, на работу в Особый Отдел призывают в случае крайней необходимости профессионалов высочайшего класса, только тогда, когда с работой не справится никто другой. Короче говоря, такие дела не принято поручать подростку-переростку.

Однако, невзирая на все безупречные причины, согласно которым такое не должно было произойти, оно все-таки происходило.

Как ни странно, единственным, что имело смысл в этом безумии, было то, что король самолично явился для того, чтобы передать Аймерику собственное semosta. Когда с Южного Полюса подступала Тьма, когда небеса становились черными от дыма на две-три недели, все предпочитали посиживать по домам, а Тьма должна была наступить через несколько дней.

Semosta отвергать не принято, поэтому мы все пошли следом за королем и премьером: Аймерик — потому что обязан был идти. А все остальные — потому что законы Ну Оккитана позволяют любому гражданину присутствовать при любых правительственных церемониях. А мы все умирали от любопытства.

Король указал, куда нам надо следовать. Оказалось, что следовать нам надо к ближайшей спрингер-станции, до которой было полкилометра. Этот путь мы проделали пешком, в молчании. Я пытался сообразить, что же все-таки происходит.

Когда мы все втиснулись в кабину спрингера, король сказал:

— Мне следует всех вас предупредить о том, что спрингер перенесет нас в Посольство. Постарайтесь не испугаться яркого света.

Он нажал на стартовую кнопку, и в глаза нам ударил ослепительный, жаркий и режущий глаза желтый свет.

Какой-то нервно вскрикивающий служащий Посольства — толком разглядеть я его не успел: к тому времени, как глаза у меня привыкли к свету, он уже исчез — препроводил нас в конференц-зал, где кто-то жалостливый вывел освещение на привычный для оккитанцев уровень.

На миг у всех нас перехватило дыхание от зрелища, представшего перед нашими глазами. Зал был уставлен настоящей деревянной мебелью (древесина отличалась таким рисунком, что можно было не сомневаться: ее не вырастили искусственно), а все стены оформлены экранами, на которых непрерывно показывались сюжеты из жизни Тысячи Цивилизаций. Некоторые сюжеты были довольно долгими — по несколько минут.

Гарсенда вышла вперед, и я только в этот момент понял, что до того она боязливо жалась к моей спине. Она встала, уперев руку в бок — так она всегда делала, когда желала показать, что то, что она видит, не производит на нее ни малейшего впечатления — особенно тогда, когда на самом деле впечатление имело место.

У посла из земного консульского отдела были седые волосы и лицо в глубоких морщинах. Она была одета в простое черное форменное платье, не слишком отличавшееся от той одежды, в которую рядились межзвездники. Я задумался о том какие вольности она могла себе позволить в одежде и, кстати, в пластических операциях. Мне показалось очень странным то, что, зная наши местные традиции, послом назначили женщину — и не просто женщину, а женщину пожилую и некрасивую.

Первым, что сделала посол, было то, что она велела всем принести кофе. Кофе принесли мгновенно. На все блюдечки были предусмотрительно положены антиалкогольные таблетки. Я бросил таблетку в кофе и заметил, что все остальные сделали то же самое.

Я дал посольской даме несколько призовых очков за то, что она не стала спрашивать, кто все эти люди, но, видимо, проработав здесь шесть лет, она успела ознакомиться с нашими обычаями.

— Прошу простить меня за невежливость, — сказала посол, — но просто для того, чтобы удостовериться… Присутствующий здесь Аймерик де Санья Марсао — тот самый, что родился в Утилитопии, в Каледонии на планете Нансен?

— Бывший Амброуз Каррузерс к вашим услугам, — ответил Аймерик с изящным жестом. Улыбка его выглядела притворно, шутка впечатления не произвела, да, похоже, он и не желал того. Он словно бы хотел выразить свое отношение к происходящему, но при этом не собирался никого развлекать.

Мне показалось, что посол удержалась от того, чтобы по-мужски усмехнуться. Премьер-министр откровенно вздрогнул, король испуганно заморгал.

— Хорошо, — кивнула посол. — Позвольте мне вкратце объяснить вам, из-за чего мы, собственно, прервали ваш вечер. Только что мы произвели первый спрингер-контакт с вашей родиной. Они раздумывали около года, получив инструкции по радио, но факт остается фактом: теперь в Каледонии есть спрингер. Вы почти наверняка помните о том, что, когда здесь несколько лет назад был установлен первый спрингер, Кастеллоза де Санья Агнес и Азале Кормань вернулись с Ланжа для того, чтобы помочь нам решить социальные проблемы. У них был четырнадцатилетний опыт в области спрингер-технологии, и они были жителями Ну Оккитана. Они проработали на ваше правительство около года. Работа их большей частью была направлена на преодоление кризиса, возникшего после внедрения спрингеров и периода бурного развития, последовавшего затем.

Говоря, посол не спускала глаз с Аймерика. Казалось, в теле его вдруг обосновался совсем другой человек: более взрослый, серьезный, вдумчивый, беспокойный. У меня вдруг мелькнула мысль о том, что все мы, видевшие его только рядом с собой, в Квартьере, могли и не знать его до конца.

— Я работал с Кастеллозой. Но чего вы от меня хотите? Чтобы я отправился в Каледонию и сделал там для них то же самое? Полагаю, вы и на Землю Святого Михаила кого-то посылаете — то есть пошлете, как только там заработает спрингер?

— Да. То есть мы посылаем Йевана Петравича спрингером в Утилитопию, а оттуда он отправится суборбитальным лайнером к Земле Святого Михаила. Там спрингер заработает не раньше чем через несколько месяцев.

Аймерик одобрительно кивнул.

— Йеван — тот, кто нужен для такой работы. Сюда он прибыл как миссионер, но его не радовала малочисленность новообращенных. Так что он, наверное, рад тому, что возвращается к своей родной церкви в Новоархангельске.

Аймерик глубоко вздохнул и огляделся по сторонам. Пауза затянулась. Биерис смотрела на Аймерика так, словно видела впервые. Мы с Маркабру пялились друг на друга, будто один из нас должен был что-то сказать. Премьер-министр смешно, криво улыбался, а король с послом сохраняли бесстрастность.

Наконец Аймерик встал, взял со стола кофейник и подлил себе кофе.

— Со мной все иначе, понимаете? Совсем не так, как с Йеваном. Ведь я покинул Нансен только из-за того… В общем, мне тогда было восемнадцать, а что это такое? Восемнадцать стандартных лет жизненного опыта, а по часам — двадцать пять. Все равно срок немалый, и улетел я с Нансена только потому, что полет был в одну сторону, без возврата.

Безусловно, я отправился сюда, по большому счету, потому, что мне безумно нравилось все, что я видел или читал о культуре Новой Аквитании и планеты Уилсон. Но что мне больше всего нравилось во всем этом — я признаюсь в этом, companho, — так это то, что Новая Аквитания не была Каледонией и что находилась она не на Нансене.

Так что прежде чем мы будем разговаривать дальше — непременно ли надо посылать именно меня? Перелет сюда благополучно пережили сорок два каледонца, и почти все из нас были экономистами — тогда Каледония экспортировала практически только специалистов в этой области. Но разве хотя бы кто-нибудь из нас когда-нибудь хотел вернуться обратно?

Премьер-министр кивнул и прокашлялся.

— Восемнадцать человек с тех пор покончили с собой. Шестнадцать женаты и имеют малолетних детей, и… ну, в общем, вы понимаете, почему мне не хотелось бы отправлять в Каледонию семью с малолетними детьми.

— Это мудро и гуманно, — отметил Аймерик. — Стало быть, остается восемь.

— Трое страдают тяжелыми эмоциональными расстройствами, — сообщил премьер-министр. — Шесть лет анабиоза да еще шесть лет в замкнутом пространстве корабля, а потом попадание в цивилизацию, где свободы намного больше, чем у вас на родине, — с таким не всякий справится. Думаю, по этой же причине произошло и такое число самоубийств. Из пяти остающихся только у вас есть опыт работы в области экономики и в правительстве, и вы — единственный из троих, против кого не высказывалось серьезных обвинений в преступной деятельности.

Аймерик вздохнул.

— Следовательно: или я, или никто?

Посол пожала плечами.

— Мы могли бы отправить людей из Межзвездного Корпуса Координации…

— Я согласен, — заявил Аймерик.

Посол гневно глянула на него.

— Это прекрасно подготовленные люди, и хотя нам очень хотелось бы, чтобы туда отправились вы, я не сомневаюсь в том…

— Вам непременно нужен тот, кто хорошо знает Каледонию, — прервал ее Аймерик. — У ваших бюрократов и здесь, где все запросто, бед было по горло с освоением местных традиций…

— Что ж, — поджав губы, недовольно проговорила посол. — В свое время персонал в МКК набирался исключительно с Земли, Дунанта, Пасси и Дюкоммона… Теперь все до некоторой степени иначе…

— Ну да, — кивнул Аймерик. — Те работники МКК, которые пытались навести здесь порядок, с тех пор пошли на повышение, и теперь у них еще больше власти. А желание обратить аборигенов в истинную веру, как правило, со временем не ослабевает. И позвольте заверить вас в том, что каледонцы не вынесут и одной десятой того, что способны вынести оккитанцы. — Он бросил взгляд на стену, глубоко задумался и наконец изрек:

— Нет, вы правильно поступили, попросив меня отправиться туда. И я должен это сделать. — Тут глаза его едва заметно сверкнули, и он спросил:

— А кто следующий кандидат после меня?

— Фейт Максуини.

Лично я понятия не имел о том, что это за особа, но для Аймерика это сообщение, похоже, стало последней каплей.

— Полагаю, я должен стартовать отсюда? Как скоро?

Король, посол и премьер-министр переглянулись и медленно кивнули. Тут до меня окончательно дошло, что все происходящее действительно представляло собой собеседование перед назначением на работу и что если бы Аймерик пожелал, он бы мог запросто убедить их в том, что он — не тот кто им нужен. То, что он этого не сделал, было очень на него не похоже, но, собственно, на него не было похоже все, что он делал с того мгновения, как в кабачок Пертца вошел король.

— Отбытие отсюда, верно, — сказала посол. — Завтра в семнадцать часов. Но чем скорее вы там окажетесь, тем лучше будет в плане взаимоотношений Гуманитарного Совета с каледонским правительством. Вас все устраивает?

Аймерик рассмеялся — и я понял, что уже несколько часов не слышал, как он смеется.

— Ja, ja, конечно! — Он в упор посмотрел на премьер-министра и добавил:

— Только помните: я отправляюсь в путь вместе с друзьями и не стану заниматься ничем особо важным.

Посол явно оскорбилась, но продолжала:

— Постарайтесь не есть и не пить за три часа до спрингер-транспортировки. Завтра вам, вероятно, лучше воздержаться от употребления спиртных напитков. Спрингер-транспортировка с дифферентом чуть более одного процента у многих неважно сказывается на желудке. С собой вы можете взять багаж весом до двадцати пяти тонн, так что, если желаете, мы можем сейчас же заняться погрузкой.

— Это было бы славно. Мне бы только не забыть забрать белье из прачечной и раздать долги. — Аймерик медленно обвел взглядом комнату. — Если это все, то получается, что у меня дел — выше крыши. Так что, companho…

— Есть еще одно, — оборвала его посол. — И, вероятно, это относится к вашим друзьям. В последние годы для людей, занимающихся подобной работой, расширен перечень льгот. Вы можете взять с собой в качестве персональных помощников — или как вам будет угодно их именовать — до восьми друзей или родственников. — Глаза посла блеснули, и хотя она была официозная дама и уж никак не красотка, я проникся к ней теплыми чувствами. — Вероятно, это поможет вам не сойти с ума.

— Вы явно плохо разглядели моих товарищей, — усмехнулся Аймерик. — Я с ними общаюсь отнюдь не для того, чтобы не сойти с ума.

Когда он снова обвел всех взглядом, в глазах его была странная теплота.

Глава 3

Мы в спешке простились на станции спрингера в Квартьер де Джовентс — Молодежном Квартале. Аймерику нужно было сделать кучу звонков, а остальным — хорошенько подумать.

Я ненадолго заглянул домой, взял лютню и стал рассеянно наигрывать, параллельно размышляя.

Если бы я отправился с Аймериком, мне бы светило провести два года в другой звездной системе. Такое мало кому выпадало, поскольку путешествия с помощью межпланетных спрингеров пока влетали в копеечку. Безусловно, стоимость таких путешествий являла собой большую проблему. Гуманитарный Совет устанавливал цены, пропорциональные стоимости затрат энергии, а уж эта стоимость зависела от площади преодолеваемого гравитационного потенциала. За подъем на высоту в семьсот пятьдесят метров на горнолыжном подъемнике ты платил столько, сколько стоит бутылка пива, поэтому перемещение с орбиты одной звезды-гиганта к орбите другой звезды-гиганта можно было приравнять к стоимости уймы бутылок пива. Нет, тут стоило подумать. Если бы мне не понравилось на новом месте, мне все равно пришлось бы отработать положенный срок, чтобы обзавестись правом бесплатного возвращения — вряд ли бы я сумел сам оплатить такое путешествие.

С другой стороны, для меня открывалась перспектива обрести весьма экзотичную запись в послужном списке, увидеть много нового… Меня ожидали романтика, приключения — какой бы скучной ни выглядела, согласно описаниям Аймерика, его родная планета.

И потом — во время наступления Тьмы очень трудно спокойно читать, думать и сочинять. А после Тьмы резко наступит полярная весна. Черные, обугленные равнины Терроста еще будут лежать под метровым слоем снега, но вскоре он начнет таять, и талая вода наполнит реки и моря Террибори, во фьордах и ущельях загремят грозы, начнутся ливни, а прибрежные луга покроются травой и цветами.

Полярный бамбук начнет пробиваться сквозь снег — темный, пропитанный гарью, и торопливо начнет набирать рост в десять метров. Бамбуку нужно спешить, пока его снова не спалили пожарища полярной осени.

По крайней мере я застану полярное лето — наверняка я успею вернуться раньше чем через три года.

Но я понимал, что буду скучать по полярной весне, а я помнил только одну полярную весну. Год на Уилсоне длится двенадцать стандартных лет, и потому местные жители поневоле становятся домоседами. Удачливым выпадает счастье повидать каждое время года раз по восемь, поэтому расстаться хотя бы с одним из сезонов нелегко.

Еще имела место такая малость, как моя собственная карьера. Я был — и сам себе честно в этом признавался — средней руки поэтом и композитором, но произведения других авторов в моем исполнении принимались публикой с большим энтузиазмом. В Молодежный Квартал частенько наведывались люди, уже вышедшие из того возраста, чтобы называться молодыми, чтобы побывать на моих выступлениях. Следующую пару-тройку лет по идее следовало бы употребить на то, чтобы завоевать популярность среди молодежи. В принципе все, чем занималась молодежь, особого значения не имело, но когда jovents перебирались в более спокойные районы города, переставали разгуливать со шпагами и начинали вести такой же сдержанный, уравновешенный образ жизни, какой вели мои родители, они все же сохраняли старую дружбу и верность друг другу. И тот, кто был героем среди молодых, скорее стал бы первым в очереди, когда дошло бы до распределения высоких постов в искусстве, политике или бизнесе.

И наконец, на чаше весов моих раздумий находились двое людей — двое теперь, когда Рембо был мертв, а его псипикс отправлен на неопределенно длительное хранение. Это были Маркабру, мой лучший друг, и Гарсенда, моя entendedora, средоточие моей finamor и источник моего вдохновения. Уж конечно, истинный оккитанец не мог покинуть свою возлюбленную. Ну разве что из верности товарищам…

Сама мысль о разлуке с Маркабру или Гарсендой казалась невыносимой, и на миг мне показалось, что я все решил — в их пользу. Один за всех и все за одного. Но, конечно, если бы они оба не согласились отправиться со мной, мне все равно пришлось бы решать самому.

Мне казалось, что фортуна не могла поступить так жестоко.

Для начала я решил поговорить с Маркабру — ему можно было позвонить. Говорить со своей entendedora по интеркому не принято, это ne gens. К Гарсенде мне следовало отправиться лично.

Ответ Маркабру прозвучал вполне определенно:

— Жиро, я тебя хорошо понимаю. Мне тоже безумно хотелось бы отправиться с Аймериком, но дело в том, что в Нупето мне предстоит нечто чудесное. Я собирался сказать об этом нынче в полночь, но нас уволокли из заведения старины Пертца, и я не успел. Ты ведь знаешь, что в следующем стандартном году будет праздноваться юбилей монархии?

— Ja, я изредка смотрю новости. Когда застреваю у дантиста, к примеру. И что?

— Уже отобраны лучшие произведения и финалисты. Объявят через несколько часов. В этом году вместо привычного старика с уймой научных трудов и наград за верную службу обществу победительницей станет donzelha. И среди финалисток…

Я догадался.

— Исо! Маркабру, это великолепно! Конечно, ты прав. Как ты можешь уехать!

У меня разыгралось воображение… Юная королева поэзии, мой лучший друг — ее консорт… А уж это, в свою очередь, означало, что мне суждено на время стать пэром, а Гарсенде — получить статус придворной дамы. О таком мечтают по двадцать лет, а тут выпал шанс осуществить мечту, пока ты еще достаточно молод для того, чтобы насладиться всем, что сулит ее осуществление.

— Столько всего может произойти, и… — проговорил я и умолк, пока не успел сказать что-нибудь обидное для Маркабру.

Он рассмеялся — словно прочел мои мысли.

— Ты прав, конечно. Даже если победит не Исо, но все равно это будет кто-то из наших ровесниц. Ты только представь, сколько изящества и стиля привнесет donzelha во дворец! Господи, ради этого стоит жить!

— Ja, ja, ja! Я сейчас же пойду к Гарсенде. Может быть, нам удастся попозже встретиться всем вместе — хотя бы для того, чтобы попрощаться с Аймериком. Представляю, как он расстроится из-за того, что ему суждено все это пропустить!

— Ну так давай на это и будем рассчитывать, — подмигнул мне Маркабру. — На то, что мы закатим ему проводы, в смысле, и на то, что он не просто расстроится, а будет прямо-таки вне себя от злости. А теперь, Жиро, ты уж меня извини, но ты позвонил мне меньше чем через час после того, как мы с моей entendedora вернулись домой…

Он немного изменил ракурс, и я увидел, что он раздет до пояса.

— Конечно!

Я помахал ему рукой на прощание и прервал связь.

Напялив самую лучшую свою шляпу и надев лучшие ботинки, я сбежал вниз по винтовой лестнице и пустился бегом.

Я одолел пять кварталов, петляя по узким извилистым улочкам, где даже сейчас, за два часа до захода солнца, хватало народу. Я проталкивался сквозь толпу со страстью, приличествующей обезумевшему от любви jovent, и, не сбавляя скорости, взлетел по лестнице к квартире Гарсенды.

Ее, как выяснилось, не было дома.

Я вынул из кармана портативный интерком и определил ее местонахождение. Она, оказывается, находилась в «Антрепоте» — логове межзвездников.

До некоторой степени обычная и даже, пожалуй, неотъемлемая часть глупости молодых людей заключается в том, что до тебя не сразу доходит смысл происходящего. Некая часть моего разума помнила, что в последние недели Гарсенда загадочно пропадала несколько раз, но тогда мне и в голову не приходило выяснять, где она находится, потому что не было никакой срочности, и к тому же если бы я начал за ней следить, это стало бы проявлением недоверия. Другая часть моего разума напомнила мне об оброненной Гарсендой колючей сережке, которая оставила глубокие царапины у нее за ухом.

Ну а еще одна часть разума нашептывала мне, что Гарсенда еще очень юна даже для своих восемнадцати и очень падка на последние веяния моды…

Ну а все прочие части моего разума гаркнули на эти три и велели им немедленно заткнуться, а мне велели сохранять чувство собственного достоинства, но при этом немедленно топать в «Антрепот».

Я добирался туда полчаса пешком. Добравшись, я снова воспользовался интеркомом и выяснил, что Гарсенда — в комнате за баром. Поэтому я обошел танцпол, служивший одновременно и площадкой для боев, с отвращением слушая визг, чмоканье и вскрикивания типа «А дедулька-то вырядился!», которыми меня сопровождали юнцы межзвездники, свесившиеся через поручни. Я твердым шагом направлялся к комнате, где находилась Гарсенда. Какая-то часть меня упрямо и настойчиво твердила, что я должен все выяснить.

Гарсенду всегда привлекало искусство — вернее говоря, ее привлекали люди искусства. В этом, и только в этом межзвездники оставались истинными оккитанцами. Своих творцов они боготворили. Поэтому Гарсенда, решив у меня за спиной совершить восхождение по другой социальной лестнице, избрала их эквивалент артистических подмостков.

Поэтому я даже не очень удивился, когда, открыв дверь, увидел три включенные видеокамеры. Одна из них автоматически нацелилась на меня, стоило мне войти. А снимали Гарсенду, на которой ровным счетом ничегошеньки не было, кроме высоченных, до середины бедра, сапог на шпильках. Голова Гарсенды была запрокинута в экстазе, а на коленях рядом с ней стоял какой-то парень. Он впился губами в сосок одной груди Гарсенды, а другую ее грудь сжимал ярко-оранжевыми картонными плоскогубцами. Ни он, ни Гарсенда меня не заметили, поэтому я закрыл дверь и ушел. Скорее всего Гарсенде суждено было впоследствии увидеть меня на тех кадрах, что отщелкала третья камера, и я счел, что этого вполне достаточно.

Я не был уверен, но проверять не хотелось, а показалось мне, что парень был одним из тех, с кем мы дрались в тот вечер, когда погиб Рембо.

На обратном пути я вдруг решил, что меня оскорбили. Я выхватил нож и прикончил обидчика без предупреждения — просто перерезал ему горло, и все. В принципе это не запрещено. Легче мне от этого не стало, поэтому чуть позже я уколол нейропарализатором в почки еще одного юнца, который, как мне показалось, скорчил мне рожу. Когда он падал, я успел ему еще и по морде съездить. Но даже это не оскорбило его дружков настолько, чтобы они смогли преодолеть испуг (наверное, видок у меня был очень даже грозный при том, в каком я пребывал настроении), поэтому я прирезал еще пару-тройку трусов, а потом остальные дали стрекача. Гнаться за ними — это было бы ne gens, и потому я остался без драки, которая позволила бы мне спустить пар и после которой я мог бы оказаться на больничной койке.

Стоя на улице, я пытался придумать какой-нибудь план действий. Всего шесть лет назад, до того, как появилась спрингер-транспортировка и все, что проистекло из ее появления, мне бы не пришлось особо ломать голову над тем, как быть: я мог покончить с собой, а мог наняться на один из кораблей, которые отправлялись с Уилсона примерно каждые десять стандартных лет.

Теперь никаких кораблей не было. Для большинства людей это означало, что остается только самоубийство. Но не для меня — я так решил. Я позвонил Аймерику, когда прошел шесть кварталов от «Антрепота».

Он сказал, что не против того, чтобы я отправился с ним, и даже, пожалуй, был благодарен. Он дал мне другой номер для связи.

Позвонив по этому номеру, я дал распоряжение упаковать все, что находилось в моей квартире, закрыть мои банковские счета, уплатить по счетам и всякое такое прочее. Меня заверили в том, что самому мне не нужно делать положительно ничего. На следующий день я мог просто-напросто выйти из своей квартиры и добраться до Посольства. Они были даже готовы мое стираное белье из прачечной забрать. Еще мне напомнили о том, что отбытие назначено на семнадцать часов.

Я поблагодарил за заботу и завел часы на шестнадцать ноль-ноль (часа должно было хватить для того, чтобы подействовала антипохмельная таблетка), зашел в ближайший к Посольству кабак и принялся старательно напиваться, чем занимался весь день до шестнадцати ноль-ноль. Таблетку я проглотил вовремя и в Посольство прибыл свеженьким. Видимо, просто на всякий случай мне вкатили еще и антиалкогольную инъекцию — уж не знаю, что они там вкалывают от алкоголя, но это вещество с моим похмельем не поцапалось — привели в полный порядок. Чувствовал я себя, как загулявший и перепачкавшийся котенок, которого нашла и вылизала мамаша-кошка.

По пути я все рассказал Аймерику о Гарсенде. Биерис принялась меня уговаривать. Она твердила, что Гарсенда, дескать, еще просто ребенок и развлекается, как положено ребенку, а Аймерик говорил, что еще не поздно отказаться, потому мне ничего не оставалось, как только сказать им, что я и вправду безумно хочу отправиться с ними.

Словом, отделался. Голова у меня немилосердно болела, ослепительно желтый свет только прибавлял боли. Теперь, когда я протрезвел, я вдруг понял, что весь день ничего не ел.

— Короче говоря, я намереваюсь вычеркнуть из свой жизни два стандартных года. Ну и что? Я все равно собирался покончить с собой. По крайней мере там будет совсем не так, как в Ну Оккитане.

— Это точно, — согласился Аймерик.

Биерис прикусила губу.

— Жиро, мы знакомы с детства. Скажи мне правду. Ты действительно выбираешь между поездкой и самоубийством?

Более оскорбленным я себя еще никогда в жизни не чувствовал.

— Enseingnamen обязывает, — ответил я. — Ведь произошло грубейшее нарушение законов finamor…

Биерис обернулась, посмотрела на Аймерика и покачала головой. Почему-то в это мгновение она показалась мне намного старше, хотя передо мной была та же самая улыбчивая каштановолосая красавица, которая так давно была моей закадычной подругой.

— Думаю, он это серьезно… — проговорила Биерис.

Аймерик кивнул.

— Не сомневаюсь. Мы оба слишком давно его знаем. Ну что, позволим ему сделать это?

— Вы мне ничего не позволяете, — заметил я. — Вы меня благородно пригласили, и я желаю принять ваше приглашение.

Аймерик вздохнул и отбросил от лица пряди длинных, до плеча, волос.

— И я, безусловно, не стану тебя отговаривать. Ладно, будь что будет. Ты, Жиро, toszet неглупый, пока дело не доходит до donzelha, и ты мне можешь пригодиться. Но я должен тебя честно предупредить: если Каледония по сей день такая, какой я ее запомнил, будет очень много случаев, когда ты пожалеешь о том, что не остался дома и не покончил с собой.

Пожалуй, было что-то в том, как это было сказано, такое, что заставило меня спросить:

— Ну что там такого может быть ужасного? Что такого в каких-то неудобствах и передрягах в сравнении с растоптанной любовью?

Он ничего не ответил — отвернулся. Думаю, мои высказывания вызвали у него некоторое отвращение. Биерис одарила меня еще одним взволнованным и жалостливым взглядом и пошла за Аймериком.

В назначенное время мы просто вошли в кабину спрингера — так, как будто это была самая обычная кабина. Ничего особенного не произошло — мы как бы ушли от одной кучки скучающих посольских клерков и вышли к другой такой же кучке. Я ощутил, что пол как бы сильнее надавил мне на ступни, а все тело потянуло книзу, а в остальном же впечатление было такое, словно я просто перешел в другую комнату.

Аймерик покачнулся, как будто его ударили в живот. Биерис мне пришлось поддержать. Ее пару раз вырвало, и только потом она пришла в себя окончательно. Судя по тому, как они оба смотрели на меня, продемонстрировавшего явный иммунитет к побочным эффектам спрингер-транспортировки мне показалось, что они жалеют о том, что я не остался дома и не покончил с собой.

— Добро пожаловать в Каледонию, — поприветствовал нас высокий пожилой мужчина. — Я — посол Шэн. Кто из вас Амброуз Каррузерс?

— Уж если кому так называться, — сказал Аймерик, — так это мне. Но я предпочитаю свое оккитанское имя — Аймерик де Санья Марсао. Это Биерис Реал и Жиро Леонес, мои личные помощники.

Шэн кивнул.

— Рад знакомству. Боюсь, персонала и пространства у нас тут маловато — это здание мы соорудили за последние сорок восемь часов, и тут еще многое, очень многое предстоит сделать. Поэтому я предлагаю вам сразу же отправиться в ваши новые квартиры, а багаж мы вам перешлем, как только он прибудет. Мне очень жаль, что мы не можем оказать вам подобающего гостеприимства, но наши переговоры с правительством Каледонии относительно снабжения Посольства заморожены.

— Вы хотите сказать, что они хотят вас в этом обвинить либо хотят вынудить вас работать на них.

Посол кивнул.

Я надеялся, что все, о чем они говорят, просто-напросто некая тактичная форма и что то, чего они на самом деле хотят, выплывет в ходе обсуждения. Но неужели они на самом деле хотят именно этого?

— Наверняка. И не удивляйтесь, если они сунут вам взятку уже после того, как сделка будет заключена. Любая сумма, превышающая две сотни утилей, считается большой и может быть сочтена взяткой.

— Пожалуй, вы тут будете просто бесценны для нас.

— В Каледонии нет ничего бесценного. Это единственное место на всех планетах Тысячи Цивилизаций, где у всего, положительно у всего есть точная цена.

Аймерик, говоря это, улыбался. Шэн рассмеялся и кивнул. Мы с Биерис были не на шутку озадачены.

Мы перешли в соседнюю комнату, где несколько посольских служащих выдали нам длинные, до колена, теплые парки с прозрачными масками. Наверное, это следовало расценить как некое предупреждение, но ничто не могло на самом деле подготовить к тому, что ждало нас за порогом Посольства.

Мы оказались как бы в криогенной аэродинамической трубе. Вода, попадая мне на бороду и усы, мгновенно замерзала.

Я понял, для чего предназначена маска, и опустил ее, но до этого успел пару раз вдохнуть пропахшего хлором и обжигающего легкие воздуха. Ветер ударил мне в грудь с такой силой, словно меня ткнули бревном.

— Не бойтесь, companho, — прокричал Аймерик, стараясь перекрыть стон и завывания ветра. — Просто мы прибыли во время утренней бури. Во второй половине дня будет покруче!

Мне трудно было представить, что бывает покруче, а ведь я в свое время довольно часто катался на лыжах с гор на Северном Полюсе.

— Сколько хлора в воздухе? — прокричал я.

— Сейчас много. Во время утренней бури в воздухе носится все то, чем дует от залива. Похоже, за нами прибыли. Вон «кот» едет.

Прибыл за нами здоровенный гусеничный вездеход. Его фары отбрасывали лучи и освещали приземистые темные дома.

— Где все остальные? — прокричала Биерис.

Я с трудом ее услышал.

— Внутри! Они не безумцы! Выйдут когда буря утихнет — через полчасика!

Биерис снова что-то крикнула, потом, можно сказать, завопила:

— Я тебя спросила: почему в центре города нет освещения?

— А зачем его включать, когда никого нет на улицах? И зачем окна, когда смотреть не на что?

Аймерик, отвечая Биерис, тоже кричал, но похоже было, что ему совсем неинтересно. Наверное, позднее нам предстояло убедиться в очевидности его слов.

Тут с нами поравнялся «кот», и я, пожалуй, понял, почему вездеход получил такое прозвище. Все его механизмы издавали урчание и стоны разной высоты, к которым прибавлялся свист ветра в каждом зазоре между деталями. В целом возникло такое впечатление, будто оглушительно мурлычет гигантский кот, свернувшийся клубочком где-то в недрах преисподней.

Мы взобрались по лесенке, выброшенной из кабины. Распахнулась наружная дверь. (Довольно скоро я выяснил, что каждый вход на Нансене оборудован двойной дверью. Местные понятия о том, что такое ne gens, заключались в том, чтобы держать обе двери открытыми. Пожалуй, это было единственное, в чем обитатели Каледонии и Земли Святого Михаила сходились.) Мы попали в тесный обогревательный люк «кота». Аймерик закрыл за нами дверь. Открылась внутренняя дверь.

Аймерик заплатил водителю. Это меня удивило, и Биерис тоже — она изумленно глянула на меня. Мы стащили тяжеленные куртки.

Тут Аймерик громко, басовито расхохотался и обнял водителя.

— Господи, Брюс!

— Он самый. А я уж боялся, что ты меня не вспомнишь.

— Ха! Встреча с тобой — пока первое приятное происшествие.

Он представил нас средних лет водителю, который, как выяснилось, был его другом в пору студенчества.

Я не сразу уразумел, что Брюс не был преподавателем Аймерика. И дело тут было не только в том, что Аймерик шесть с половиной лет провел в состоянии анабиоза. Кожа у Брюса была какая-то странная — как бы дубленая, что ли, и покрытая множеством бурых пятнышек. В седых волосах попадались отдельные пряди, которые, казалось, обработали отбеливателем. Я еще подумал: уж не из-за хлора ли в воздухе они так пострадали.

Аймерик и Брюс заговорили обо всяком таком, о чем обычно разговаривают люди, которые давно не видели друг друга.

И поскольку рассказать им друг другу нужно было о том, что произошло за много стандартных лет (последними письмами, как я понял, они обменялись еще до того, как Аймерик прибыл на Уилсон), разговор их продолжался весь час, пока мы ехали до Утилитопии. В Новой Аквитании таких больших городов нет. Согласно концепции, новые города там начинают строить после того, как старые достигают определенных размеров. Поэтому в итоге по мере внедрения архитектурных новшеств каждый город приобретает свой, особенный облик.

Здесь же занимались тем, что непрерывно расширяли Утилитопию.

Мы ехали, Брюс с Аймериком беседовали. Буря сменилась холодным дождем. Температура снаружи понизилась почти до точки замерзания. Зажглись фонари, стали видны дома. Большая их часть была похожа на бетонные коробки под остроконечными крышами. Даже церкви — и те были жутко похожи одна на другую. Низкий портик и очень высокий трансепт с двумя шпилями. Из-за этого церкви казались огромными стервятниками, готовыми спикировать на улицы.

Церквей здесь было очень много.

То и дело мимо нас проплывали трекеры, и свет их фар прорывался сквозь пелену дождя и выхватывал из тьмы стены домов — голубовато-серые или красновато-коричневые. Я вырос, можно сказать, за рулем вездехода, но теперь они казались мне жутко неуклюжими, старомодными. Мне стало, немного грустно от мысли о том, что и здесь они через год исчезнут, и их заменят спрингеры.

Я стал гадать: оставят ли здесь полосы на проезжей части, предназначенные для вездеходов-трекеров. В Нупето оставили огородили каменными бордюрами и раскатывали по ним на велосипедах, скейтбордах и самокатах. Но, похоже, здешний дух к такому не располагал.

Впечатление у меня было такое, будто бы мы ехали по промышленному району — такому, как те, что я видел на картинках из жизни цивилизаций, представителям которых недоставало ума предоставить всю работу роботам, а сами районы разместить где-нибудь на окраинах, где никто не живет.

Но когда туман на время развеялся и мы оказались в более или менее возвышенном месте, я понял, что весь город выстроен из этих самых бетонных коробок.

В конце концов мы выехали из города и помчались по скоростному шоссе. К моему изумлению, оно оказалось проложенным по скальной породе, с которой счистили тонкий слой почвы.

Только я собрался поинтересоваться, почему дорожные работы были произведены настолько примитивно, как Брюс сказал:

— Наверное, я должен был спросить тебя… В первом письме ты написал о том, что умер Чарли.

— Яп, — только и ответил Аймерик. Я догадался, что это означало «да».

Брюс медленно кивнул — так, словно Аймерик сказал ему очень многое.

— Я в церкви уже десять лет не был, — сообщил он неизвестно зачем. — А поскольку ты сюда явился не как Амброуз…

Аймерик прервал его:

— Погоди секундочку. Ты столько времени не был в церкви?

Брюс пожал плечами.

— Я… ну, ты же понимаешь, как все вышло. Вам с Чарли надо было лететь, а я выпал из обоймы — на корабле было только два места для священников. Потому какое-то время я занимался тем, что отвергал призывы Господа, а потом бичевал себя за то, что отвергал Его призывы. В конце концов я превратился в одного из тех оголтелых фанатиков, которые ждут не дождутся, чтобы их послали в какую-нибудь глушь. Тогда и написал тебе последние письма…

— Понятно.

Мы подъехали к развилке. Свист и мурлыканье зазвучали громче. «Кот», вздымая клубы пыли и разбрасывая во все стороны гравий, начал одолевать подъем. Я понятия не имел о том, куда мы направляемся: здесь, где не было городских огней, снова стало жутко темно, и даже при свете фар вездехода видимость не превышала тридцати метров.

Брюс продолжал:

— Ну а потом дела у меня пошли хуже. То есть какое-то время казалось, что все нормально — ну, ты же понимаешь, когда на самом деле веришь во что-то, то тут уж не до, компромиссов и не до сострадания к себе. Я получил приход в Бентаме и провел там около трех лет. Дров наломал порядочно.

А потом как-то утром… Думаю, это было примерно в то время, когда ваш корабль добрался до Утилитопии… что-то случилось. Что-то такое, из-за чего я вдруг понял, что вместо того чтобы лишать людей несчастий, я их насаждаю. Я вернулся к себе. Стал молиться — с месяц, наверное, молился.

Когда это не помогло, я бросил работу, купил ферму в Содомской котловине, и с тех пор я там.

Вездеход заложил крутой вираж, во все стороны брызнул гравий, загрохотал по днищу кабины. За окном я не видел положительно ничего, кроме тьмы и тумана.

— Мне пришлось здорово попотеть, чтобы мне позволили вас забрать — они хотели, чтобы это сделал кто-нибудь более подкованный во всяких там доктринах.

— До Содомской котловины далеко, — сказал Аймерик. — Тебе пришлось проделать долгий путь. Наверное, тебе непросто было договориться с властями.

— Non. Я все уладил, подписав контракт. Так что теперь я ваш хозяин.

На миг Аймерика эта новость, похоже, ошарашила, а потом он понимающе и довольно ухмыльнулся.

— Великолепно, Брюс! Ты по-прежнему хорошо соображаешь!

Одолев подъем, вездеход затем проделал крутой короткий спуск. На какое-то мгновение фары озарили, как мне показалось, бездонную пропасть. Потом по днищу снова загрохотал гравий, и машина покатилась по скальному уступу на стенке ущелья.

Поскольку Аймерик и Брюс вели себя как ни в чем не бывало, я тоже решил не подавать виду, будто меня что-то тревожит. Я отвел взгляд от окна, чтобы посмотреть, как себя ведет Биерис. Биерис немыслимо выгнулась, пытаясь выглянуть в окно.

— Как думаешь, там глубоко? — шепотом спросила она.

— Non sai. Порядочно.

— Там каньон, — сообщил нам Брюс. — Длинный фьорд, на дне — морская вода, глубина — около восьмидесяти метров. Сейчас мы примерно в трех тысячах метров над водой, а надо подняться на семь тысяч триста, чтобы пробраться через Содомскую котловину. Все это безобразие — огромная трещина в скальной породе, образовавшаяся при падении астероида.

— Астероида? — испуганно переспросила Биерис и наклонилась вперед, к Брюсу.

Он встревоженно отвел взгляд от узкой дорожки, пляшущей в свете фар, и обернулся к Биерис.

— Яп. Но вы не бойтесь. В самом скором времени ничего такого не ожидается. Правда, этот упал не так давно. Ну, где-то лет тысячу стандартных назад. А вас, похоже, ребята, не больно-то просветили насчет того, что вы тут увидите?

— Совсем не просветили, — ответил я. — И что, вся планета такая?

Брюс расхохотался, к нему присоединился Аймерик.

— А вы весьма тактично выразили свои тревоги… Жро?

— Почти правильно. Два слога. Жи-ро.

— Жиро, — повторил Брюс, на этот раз правильно. — Но все-таки неудивительно, что вы так спокойны. Нет, Совет Рационализаторов желает, чтобы люди жили в Утилитопии — так, считают они, продуктивнее получается, и поэтому платят там весьма солидно за любую деятельность, вот только деятельности нет. Когда я решил заняться фермерством, я больших надежд не питал, но это была единственная работа, благодаря которой я мог бы поселиться на теплой стороне Оптимального хребта. Через горы мы перевалим еще только через два часа, но то, что вы увидите потом, вам понравится, так я думаю.

— А почему место назвали Содомской котловиной, если там, как вы говорите, симпатично?

— Наверное, для того, чтобы те из нас, кто желает там. обосноваться, знали, что мы проявляем иррациональную тягу к не правильным ценностям, — ответил Брюс. — Короче говоря, ступили на путь духовного разрушения.

Сказал он это скорее устало, нежели раздраженно.

— Ну а для тех, кому не терпится узнать, — сказала Биерис, — что же все-таки собой представляет то место, куда мы направляемся?

Аймерик кивнул, словно хотел поблагодарить за смену темы разговора.

— Тот горный хребет, который перерезает этот каньон и за которым находится Содомская котловина, пролегает вдоль восточного побережья Каледонии. По другую сторону от хребта: лежит котловина, посреди которой — соленое озеро. Это одно из самых теплых мест на этой безумной планете. Уверен, вы сильно удивитесь, когда узнаете, что сейчас мы находимся всего в половине градуса от экватора.

Содомское море, нагреваясь, дает довольно много тепла, а горы вокруг достаточно высокие для того, чтобы не пускать в котловину тучи, поэтому там часто светит солнце.

В долине тепло, и морозно бывает только пару часов во время Тьмы.

— Откуда же здесь Тьма? Наверняка растительность здесь не так обильна, чтобы возникали пожары…

— Здесь это означает несколько иное, — пояснил Аймерик. — Сутки на Нансене длятся всего четырнадцать часов. Проще соединить двое суток, чем жить по четырнадцатичасовому графику. Поэтому сутки здесь делятся на Первый Свет, Первую Тьму, Второй Свет и Вторую Тьму. На данный момент прошло около двадцати минут после наступления Первого Света.

Я взглянул за окно на тусклый, поблескивающий в свете фар туман и сказал:

— Похоже на то, что скоро рассветет. Но откуда же свет?

— Луна только что взошла, — ответил Брюс.

Последовала долгая неловкая пауза. Мне было ужасно стыдно из-за того, что я забыл о том, что у Нансена есть спутник — большая, покрытая льдом луна, вращавшаяся близко от планеты.

Через некоторое время Брюс спросил:

— И что же заставило вас махнуть в Каледонию с этим старым негодяем? Неужто вам на Уилсоне не хватает тумана и слякоти?

Биерис негромко рассмеялась.

— Можете считать, что меня Аймерик уговорил.

— Я пытался тебя отговорить! Я говорил, что здесь ты не увидишь ничего такого, к чему привыкла, и что здесь ты не дождешься и половины развлечений, которым мы предавались в Молодежном Квартале. — Голос Аймерика звучал по-настоящему расстроенно. — И людей здесь очень мало таких, которые похожи на твоих друзей на Уилсоне.

Биерис энергично кивнула.

— Ja, ja, donz de mon cor. Разве я могла устоять после того, как ты привел столько убедительных аргументов?

То ли она его изводила, то ли подкалывала — но шутку я не понял.

— Тут ты не встретишь никого, кто поймет, что ты — donzelha! — воскликнул Аймерик.

— Ну, не знаю… Брюс, скажите, к какому полу я, на ваш взгляд, принадлежу — так, с первого взгляда, наугад?

Брюс рассмеялся как-то нервно и сделал вид, что его вдруг страшно заинтересовала дорога.

— Я никогда не вмешиваюсь в споры между мужчинами и женщинами. В каком-то смысле из-за этого я более или менее здоров и бодр для своего возраста.

Аймерик одобрительно хмыкнул и сказал:

— Знаешь, на корабле тебя очень не хватало, Брюс. Став священником, ты погубил в себе великого дипломата.

За этим высказыванием Аймерика последовала долгая пауза, а потом Брюс спросил у меня, что меня привело в Каледонию. Не опускаясь до подробностей, поскольку побоялся, что Брюса расстроит рассказ о том, что я увидел в «Антрепоте», я коротко рассказал о том, в результате чего оказался в кабине спрингера.

К моему изумлению, в отличие от Биерис и Аймерика Брюс меня, похоже, сразу понял. Из-за этого я тут же проникся к нему самыми теплыми чувствами. По крайней мере я питал эти чувства до тех пор, пока он не сказал:

— Знаешь, давным-давно со мной тоже приключилось нечто подобное. С девушкой, на которой я собирался жениться.

Аймерик резко выпрямился, словно его стегнули кнутом. Биерис ни с того ни с сего закашлялась. Объяснять пришлось мне.

— М-м-м… дело в том, что в Ну Оккитане нельзя легально вступить в брак, пока тебе не исполнится двадцать пять стандартных лет. Чаще всего женятся там годам к тридцати. А это было — ну, finamor.

Я вдруг с удивлением понял, что не знаю, как это перевести на терстадский. Может быть, такого словам не существовало.

Брюс понимающе кивнул.

— Знаешь, — сказал он, — когда много лет назад я читал про Ну Оккитан — в ту пору, когда пытался попасть в число колонистов, я так и не понял до конца, что такое finamor.

Мы одолели еще один крутой поворот. В окно я смотреть не стал, потому что точно знал, что внизу ничегошеньки не увижу. Развернув своего «кота», Брюс добавил:

— Но уж точно я могу понять, что, когда у тебя рушится что-то очень важное, всегда тянет на приключения. — Он растерялся, помедлил. — Но все равно мне это очень любопытно.

Я был так благодарен хоть за какое-то понимание — хотя оно и исходило от человека, который явно не догадывался, о чем именно я говорю, — что сказал:

— Да, конечно.

— Но… если ты не собирался жениться на этой девушке, почему же встречался только с ней?

Мне показалось, что это чересчур интимный вопрос, но друг Аймерика задал его вполне искренне, и потому я попытался ответить. Ответ мой состоял из довольно обтекаемых фраз насчет источника вдохновения для моего творчества, наличия объекта приложения моей enseingnamen, возможности пестовать сладкое чувство меланхолии… В итоге мне самому показалось, что я говорю непроходимую чушь.

— Ну, — глубокомысленно изрек Брюс, — на веселье это как-то слабо смахивает. Но, наверное, несколько лет прожить вот так неплохо.

Похоже, я его окончательно запутал, но хотя бы он понял, что мне такая жизнь нравилась, и я снова ощутил глубочайшую благодарность.

— Ну а девушки-то от этого что получают?

Вопрос был настолько неожиданным, что я ответил совершенно честно:

— Даже не знаю.

Тут в разговор вступила Биерис, и это мне не очень понравилось, поскольку у меня начал налаживаться контакт с Брюсом, — В общем, — сказала она, — мы получаем внимание и начинаем гордиться собой, потому что занимаемся тем, о чем мечтали с детства. Кроме того, мы получаем секс, а это приятно.

— Сказано ужасно хладнокровно, — обиженно заметил Аймерик.

У него был просто талант к тому, чтобы не называть вещи своими именами. Лично я так разозлился, что мне хотелось заорать на Биерис, но на чужую entendedora орать не принято.

Что-то в том, как она взъерошила волосы и пожала плечами, почему-то напомнило мне о парочке сапфисток, которых я некогда знавал. То были жутко агрессивные особы и опасные драчуньи. Они обожали затевать с парнями жаркие споры на пустом месте, и я их избегал. Биерис в отличие от них не рядилась в мужские тряпки и не разговаривала в сварливом, доминирующем тоне, как они, но все же что-то в ее манерах напомнило мне о тех девицах и о том, как опасно было с ними ссориться. Но в конце концов она была entendedora Аймерика, а не моя. И хотя я жутко на нее обиделся за то, что она встряла в мой разговор с Брюсом, я решил, что лучше сдержаться и промолчать.

— Ну вот, — добавила Биерис, — кроме того, если кто-то не наделен каким-то особенным талантом или не склонен к длительной учебе, надо же чем-то заниматься, пока тебе не стукнет двадцать пять. Так что, на мой взгляд, finamor это еще и какое-никакое занятие.

Брюс пару раз кивнул. Я понял, что он ей почему-то поверил, и решил, что нужно будет попозже дать ему другое, менее прозаичное объяснение.

Как только я его придумаю то есть.

Я заметил, что Аймерик сидит как придавленный. Он явно помирал от удивления. Я бы на его месте тоже помирал.

Прошло какое-то время, и Брюс сказал:

— Знаешь, тут ты вряд ли кого-то встретишь. Жиро, кого бы заинтересовали такие отношения, но женщины здесь есть, если это тебя хоть сколько-нибудь утешит.

Похоже, это было сказано в шутку, но смысла шутки я не понял, не поняли и Биерис с Аймериком, так что она осталась безответной. Урчали и стонали гусеницы вездехода, по крыше и ветровому стеклу стучали струи дождя.

Разговор стал холодным и каким-то мертвым. Набиравшая высоту луна, а может быть, уже и солнце, окрасила туман вокруг нас в желтый цвет, и этого хватило для того, чтобы можно было разглядеть множество небольших замерзших водопадов и толстый слой инея на скалах. Температура пока еще не приблизилась к точке замерзания.

— Тут что-то явно неладно с терраформированием, — заключила Биерис. — Вы, похоже, сильно отстаете от запланированного потепления.

Машина совершила очередной головокружительный поворот. Брюс с Аймериком обменялись взглядами — похоже, пытались понять, кому ответить на этот вопрос. Вездеход вильнул на сантиметр ближе к краю уступа. Туман внизу вроде бы начал рассеиваться и опускаться. Я стал гадать, сколько же времени займет падение до уровня моря при здешней повышенной силе притяжения.

Мало-помалу сквозь мое похмелье начала пробиваться мысль о том, что в Нупето осталось полным-полно прехорошеньких donzelhas с более традиционными взглядами, чем у Гарсенды, а я теперь застряну на пару стандартных лет в этой обледенелой пустыне. Большое преимущество самоубийства состоит в том, что, как бы оно ни было глупо и легкомысленно, потом своей глупости не осознаешь.

Я уже был готов от этой мысли скатиться к глубочайшей депрессии, когда Аймерик прокашлялся и сообщил:

— Вы ведь помните, я вас обоих пытался отговорить, но теперь, когда вы уже здесь, может быть, мне стоит… ну ладно.

Пожалуй, сказать можно так… то есть…

— Амброуз… прошу прощения, Аймерик, — перебил его Брюс, — пытается объяснить вам, что большинство народа здесь хочет, чтобы все так и оставалось. Эта планета не подвергалась терраформированию. Так уж вышло.

Глава 4

Пока мы ехали до Содомской котловины, Аймерик с Брюсом успели рассказать нам все.

На Нансене было много странностей, но самое странное заключалось в том, что эта планета должна была бы стать чуть ли не самым первым кандидатом на терраформирование — она попадала в разряд планет, где имелся один процент от так называемого таитянского стандартного климата, то есть изначально условия здесь были лучше, чем на Уилсоне.

Но за счет одной несложной уловки здесь обосновались две колонии — Каледония и Святой Михаил, жители которых наслаждались жутким местным климатом, предпочитая его по идеологическим соображениям.

Теоретически Нансен мог избежать терраформирования, поскольку в то время, как сюда прибыла зондирующая аппаратура, планета уже была обитаема. Согласно объяснениям, году так примерно в тысяча семьсот пятидесятом по нашему летосчислению тот самый астероид, в результате падения которого возникла Содомская котловина, серьезно повредил кору Нансена. Из-за этого здесь начались вулканические процессы ледники засыпало пеплом, произошли выбросы парниковых газов, в результате чего на планете стало намного теплее.

Кроме того, колоссальные выбросы серной кислоты спровоцировали циклы образования сульфатов и сульфидов кальция в океанах, в результате чего все перевернулось с ног на голову, что, собственно, и требовалось для зарождения жизни.

Вот тут-то и начинались загадки. С одной стороны, это было понятно, но с другой — совершенно невероятно, но Нансен начал терраформироваться без всякого вмешательства людей. Однако откуда бралась та жизнь, за счет которой продолжался этот процесс? Экзобиологи решали этот вопрос со всей страстью, но к определенным выводам так и не пришли.

Когда солнце Нансена, Муфрид, увеличилось до размеров гиганта, как это бывает почти всегда, за счет эффекта Файю-Факутору окружавшие его планеты, на ту пору пребывавшие в стадии газовых гигантов, лишились большого объема своих газовых оболочек и от них в итоге остались только ядра обитаемого размера.

Однако обычно после сжижения газа, его охлаждения и формирования собственных атмосфер такие планеты либо замерзают, как Уилсон и Нансен, либо продолжают кипеть и бушевать, как Венера, либо становятся безжизненными преисподними со множеством маленьких ядовитых морей и атмосферой, в которой происходит неорганический цикл углекислоты. За тот краткий период времени, что отведен таким планетам на существование — в лучшем случае, несколько миллионов лет, — жизнь здесь, как правило, не успевает зародиться. Они пребывают в инертном состоянии и ждут того мгновения, когда кто-нибудь заселит их живыми организмами и начнет генерировать какие-нибудь экологические условия, развитие которых впоследствии сделает эти планеты пригодными для жизни людей.

Нансен ждать не стал. В конце двадцать первого века сюда были отправлены спускаемые аппараты, которые обнаружили здесь процветающую экологию, представленную микроорганизмами, существующими за счет фотосинтеза. Полное отсутствие каких бы то ни было окаменелостей и интрузий коры в остаточных первобытных ледниках говорило о том, что жизнь здесь зародилась совсем недавно либо практически отсутствовала до того, как астероид предоставил ей возможность зарождения.

Гипотез относительно того, откуда взялась на Нансене жизнь, было четыре.

Первая из них заключалась в том, что якобы на внутренних планетах системы Муфрида, на сегодняшний день погибших, некогда существовала цивилизация, уцелевшие представители которой мигрировали на Нансен, где их усилия по терраформированию оказались тщетными, и в итоге в океанах, которые не успели окончательно замерзнуть, остались малочисленные популяции ряда простейших микроорганизмов — те самые популяции, которые начали бешено размножаться, как только астероид дал им такой шанс. Это, естественно, было невозможно, поскольку в то время, как исчезли летучие частицы, внутренние планеты должны были быть поглощены расширяющейся звездой как минимум на два миллиона лет.

А поскольку эту было невозможно, появилась вторая гипотеза, состоявшая в том, что в свое время некое Терранское правительство отправило на Нансен нелегальный аппарат, который и «осеменил» эту планету. Это также было невероятно, поскольку для того чтобы произвести такие результаты, аппарат должен был опуститься на поверхность Нансена не позднее тысяча восемьсот двадцать пятого года.

Отвергая две эти гипотезы, другие ученые утверждали, что газовый гигант, из ядра которого в свое время сформировался Нансен, был достаточно теплым для того, чтобы в нем имелась собственная жизнь, которая затем каким-то образом сохранилась и пережила внезапное исчезновение девяноста процентов массы планеты, подобралась к ядру и там существовала в металлическом расплаве все то время, пока бывшие спутники газового гиганта, начавшие вращение по эксцентрическим орбитам, каждые несколько сотен стандартных лет налетали на новообразовавшуюся горячую планету.

Поскольку это также не могло быть правдой, возникла четвертая теория, согласно которой некая инопланетная цивилизация, которую нам еще предстояло в будущем обнаружить, некогда нашла эту планету, которую было сравнительно легко терраформировать, с помощью дорогущего исследовательского аппарата, затем вбухала еще больше деньжищ в процесс терраформирования, а потом не озаботилась тем, чтобы колонизировать планету — ну не захотелось, видите ли, переезжать, раздумали.

— Все эти гипотезы притянуты за уши, — сказал Брюс, — но при этом факт остается фактом — на Нансене в ту пору, как сюда нагрянули колонисты, существовала жизнь. — Он пожал плечами. — А это означало, что те, кто покупал тут землю, имел право действовать в рамках закона о природных резерватах, согласно которым дополнительное терраформирование исключается и допускается лишь добавление новых видов.

Аймерик вздохнул.

— А для того чтобы вы оба поняли, как это грустно, я вам скажу вот что: если вы полистаете исторические записи, вы поймете, что здешние поселенцы сами выбрали такой вариант. Никто из тех, кто закладывал колонии на Каледонии или Земле Святого Михаила, не желал, чтобы было иначе.

Позади взошел Муфрид — ярко-желтая клякса на фоне тускло-серого неба. Стало намного светлее. По ветровому стеклу изредка барабанили капли коричневатого дождя. Видимость улучшилась настолько, что теперь ущелье под нами просматривалось на несколько сот метров, и даже дальняя его стена была немного видна — темная колючая тень. Скалы начали приобретать окраску.

— Но… возможно, я чего-то недопонимаю, — проговорила Биерис. — Почему же здешние колонисты не пожелали обзавестись более приятным климатом?

— Каждая колония по собственным соображениям, — ответил Аймерик. — Обитатели Земли Святого Михаила жаждали поселиться в каком-нибудь сером, унылом месте, где бы люди занимались тяжким и бессмысленным физическим трудом, дабы иметь возможность воистину оценить печаль и тщетность жизни и непрестанно благодарить Христа за то, что он столь милостиво избавил их и от того, и от другого.

Неожиданно Брюс указал вперед:

— Эй, смотрите! Вон там — Арка Каньона.

Мы все склонились к ветровому стеклу. Высоко впереди стояла двойная радуга, больше которой я в жизни ни разу не видел. Она была намного красивее тех радуг, что мне случалось наблюдать на Уилсоне — там радуги красно-зеленые, а в этой можно было различить все цвета спектра, вплоть до темно-фиолетового.

— О том, как она появляется, вам надо будет спросить у метеорологов, — сказал Брюс. — Это как-то связано с образованием облаков над Каньоном. Такая радуга бывает только по утрам, в это время и только на такой высоте, да и то — один раз за двадцать дней.

— Deu, у меня просто сердце разрывается! — призналась Биерис. — Наверняка кто-нибудь здесь у вас сочинил об этой красоте симфонию или гимн. Вот бы послушать!

Аймерик смущенно кашлянул.

— Да, пожалуй, гимн тут не повредил бы.

Брюс вздохнул.

— Не думаю, чтобы такое позволили. Восхищение внешними красотами — первый из Девяти Признаков Ложных Ценностей. А Арка Каньона — чистая иллюзия.

Я не стал спрашивать, у кого такие воззрения, и почему-то подумал, что и потом мне вряд ли удастся это выяснить.

Кроме того, сейчас мне больше всего хотелось любоваться Аркой Каньона. После той грязесолевой бури, с которой началось наше странствие, после того, как мы несколько часов подряд мчались в вездеходе вдоль голых скал под моросящим серым дождем, эта удивительная цветная, сверкающая лента на фоне темно-синего неба казалась величественным и изящным мостом, переброшенным через каньон.

Радуга держалась на небе несколько минут, пока вездеход продолжал взбираться все выше и выше. За это время солнце немного нагрело кабину. Глаза у меня едва успели привыкнуть к свету. Цвета скал по-прежнему казались мне премерзкими, но боль, которую я испытывал, глядя на них, теперь была скорее эстетической, нежели физической.

Когда Арка Каньона наконец растаяла и мы проводили ее тяжкими вздохами, Брюс сказал:

— Теперь уже скоро.

Он объехал небольшой выступ скальной стенки.

Последние пятнадцать километров до котловины мы ехали вдоль голых неприступных скал по уступам. Некоторые из них имели естественное происхождение, другие были вырублены в скальной породе. Наибольшая ширина уступов составляла метров восемьдесят, а наименьшая — не более тридцати, то есть в таких местах уступы были примерно в два раза шире «кота». Время близилось к полудню, а облака опустились так низко, что, для того чтобы разглядеть их, мне приходилось прижиматься лицом к боковому стеклу.

По другую сторону ущелья тянулся язык черного глетчера.

Аймерик сообщил, что он называется Черным Глетчерным Водопадом.

— Но водопад, — сказал он, — он собой представляет только при свете солнца, да и то успевает замерзнуть, пока падает.

Если забраться на скалы с той стороны, сквозь просветы в облаках можно увидеть поверхность моря.

Для того чтобы защитить от оползней и камнепадов уступы, ведущие к Содомской котловине, на скальных склонах пришлось высадить толстенные колючие лианы. Та стена ущелья, вдоль которой мы ехали, была покрыта настоящим лабиринтом перепутанных лиан толщиной в ствол взрослого дерева. Слой лиан составлял несколько метров.

— Там кто-нибудь живет? — поинтересовалась Биерис. — Какие-нибудь местные белки или обезьяны?

— Одичавшие куры, — ответил Брюс. — Наверное, парочку из них мы увидим по дороге. Их специально вывели такими, чтобы у них были мощные грудные мышцы и крылья, как у кондоров. Питаться они должны лишайниками, которые произрастают по всей планете. Идея заключалась в том, чтобы превратить их в свободноживущих мясных животных. В общем, они питаются и лишайниками, и вообще всем, что только попадет им в клювы, но больше всего они любят шипы этих лиан. К тому же на такой высоте к курам непросто подобраться.

Вездеход совершил очередной поворот, и мимо нас пролетели две птицы с ярко-оранжевым оперением и с размахом крыльев метра в два.

— Это они, — сообщил Брюс. — Мы их специально такими яркими выращивали, чтобы легко было заметить. Но когда на них охотишься, толку от этого никакого. Каждая из них — пятнадцать килограммов мяса, но заполучить их нелегко. В их генетике не предусмотрено ничего такого, из-за чего они могли бы попасться в ловушки, ну а если в них стрелять, то они почему-то стремятся рухнуть прямехонько в каньон. Так что имеем мы от них только гуано.

Когда наконец мы одолели последний подъем перед котловиной, притом что по обе стороны от нас возвышались километровой высоты горы, мы с Биерис довольно громко ахнули, а у Аймерика вроде бы даже глаза заслезились.

Каньон заканчивался седловиной между двумя могучими обледенелыми пиками. От того места, где наш «кот» выехал на седловину, еще на километр тянулась скальная порода. А ниже этого серого кольца раскинулась огромная темно-зеленая равнина, на которой кое-где пестрели рыжевато-золотистые поля злаков, виднелись светло-зеленые огороды. Равнина тянулась до подножия остроконечных вершин другого, далекого горного хребта. На взгляд, до гор было километров двести.

— Anc nul vis bellazor! — воскликнул я, жадно впитывая взглядом все эти цвета, столь прекрасные и яркие после однообразия Каньона.

— Ver, pensi tropa zenza, — подтвердил Брюс.

Мы с Биерис расхохотались, к нам присоединился Аймерик.

— Понял, Брюс? — проговорил он, смеясь. — Ты только что утратил всякую возможность шпионить за нашими аквитанцами.

— Avetz vos Occitan? — поинтересовалась Биерис.

— Ja, tropa mal, — , вздохнул Брюс. — Практики у меня теперь никакой. Но я решил, что лучше дать вам знать, что я понимаю ваш язык.

— У нас троих практики, как ты помнишь, было хоть отбавляй, — сказал Аймерик.

— Верно. У тебя, у меня и у Чарли. Мы ведь и здесь практиковались предостаточно, забираясь в горы.

Аймерик вздохнул.

— А я почти забыл об этом.

С Аймериком я был знаком на протяжении почти целого уилсонского года — то есть чуть меньше двенадцати стандартных лет — с тех самых пор, как он поселился у нашего семейства после прибытия в Новую Аквитанию. И за все это время я ни разу не слышал, чтобы он говорил о каком-то Чарли — судя по всему, это был их общий друг, который умер в пути, в состоянии анабиоза. Пожалуй, мне не очень пришлось по душе то, что Аймерик склонен так быстро забывать близких друзей.

Брюс кивнул.

— Честно говоря, я до сих пор удивляюсь, как это нам сходили с рук наши прогулки.

Биерис непонимающе посмотрела на Аймерика, перевела взгляд на Брюса.

— А что, разве прогуливаться — это противозаконно?

— Не противозаконно, но нерационально. После того как ты такое совершил, тебе потом всю жизнь приходится доказывать, что ты не поступил вразрез с планом Господа, — пояснил Брюс, но от его пояснения все только еще сильнее запуталось.

— Но почему же это нерационально? — спросил я. — Всякий, кто бы забрался сюда, мог бы понять, почему вы это делали.

— Эстетика в чистом виде лежит за пределами здравого смысла, — ответил Аймерик.

Сказано это было холодно и противно, и от этого возникло такое впечатление, словно в речи Аймерика появился какой-то особенный акцент. Не знаю почему, но мне показалось, что он подражает чьему-то голосу.

— Поскольку ты не можешь доказать, что это хорошо, все сводится к личным вкусам. А личные вкусы не могут быть определяющими в твоей жизни, — сказал Брюс. — И все-таки нам удалось обойти этот момент. И как только мы до этого додумались, мы превратили наши вылазки в настоящий культ.

Аймерик засмеялся.

— Да-да, мы отправлялись на прогулки куда только могли и при каждой возможности. Мы ухитрились убедить псипов в том, что, если мы будем совершать как можно больше вылазок, коэффициент полезного действия всей колонии жутко возрастет.

— И во время наших трех-четырех последних походов мы уже болтали только по-аквитански, — подхватил Брюс. — Этот язык больше годится для разговоров о красоте. Конечно, то были долгие походы и обзавестись разрешением на них было труднее. Для того чтобы добраться до Содомской котловины, нужно было идти пять дней, или десять местных суток. Кроме того, мы были первыми в Каледонии, кому пришло в голову совершать пешие вылазки, поэтому мы всему учились сами путем проб и ошибок. На самом деле Содомскую котловину трудно назвать подходящим местом для такой учебы — слишком высоко приходилось забираться.

— А на какой мы сейчас высоте? — полюбопытствовала Биерис. — Вернее, на какой высоте мы были, когда… Я хотела спросить, какова та высота, на которой находится перевал?

— Около семи километров, — ответил Аймерик. — Но градиент температуры и давления здесь не такой резкий, как на Уилсоне. Здесь можно дышать без кислородных масок, и хотя здесь довольно холодно, все-таки на высоте в этом смысле ненамного хуже, чем внизу.

Оттуда, где мы ехали сейчас, открывался хороший вид на серпантин, которым дорога, петляя, спускалась в долину. Остались позади толстые колючие лианы, появилась высокая трава.

— Да это же пшеница! — воскликнула Биерис.

— Яп, — кивнул Брюс. — Практически все растения, высаженные в Каледонии, даже декоративные, съедобны или годятся еще для чего-нибудь полезного. Часть программы по созданию максимально возможного счастья.

Он сделал новый крутой поворот, и мы выехали на залитый солнцем отрезок дороги, а позади нас потянулся хвост пыли. Теперь, когда была такая хорошая видимость, и после того, как я провел с Брюсом в дороге уже три часа, мне начало нравиться то, как мчится по горам его «кот».

— Этот район планеты — одна большая ферма, — рассказывал Брюс. — Одна из причин, по которым мы не слишком широко торгуем с Землей Святого Михаила, это то, что они, ради того чтобы усложнить себе жизнь, насажали у себя сорняков. Мы тут, конечно, тоже сумасшедшие, но все же не настолько.

Когда мы спустились в холмы, цепь которых располагалась у подножия восточных склонов Оптимальных гор, я увидел, что все деревья здесь посажены ровными рядами, поэтому впечатление возникало такое, что это не леса, а парки, спланированные каким-то садовником-педантом.

— Не сомневаюсь, это все стерильные деревья, — заключил я.

— Верно, — кивнул Аймерик. — Так деревья растут только там, где их посадили, и при очень низком генетическом дрейфе. Сажают их машинами, машинами и удаляют.

Когда машина замедлила ход и остановилась у дома Брюса, на первый взгляд он мне показался самым обычным бетонным кубиком.

— Эй, а у тебя и окна есть!

— Ну да. Пришлось три года забрасывать народ из психологической программы жалобами на клаустрофобию, пока они наконец не решили, что мне рациональнее обзавестись окнами. Но всем вам повезло. За счет гибкого прочтения разрешения на строительство я ухитрился снабдить окнами и комнаты для гостей.

Когда мы выбрались из «кота», оказалось, что снаружи не меньше двадцати градусов, и куртки мы натягивать не стали.

При свете ярко-янтарного солнца, которое клонилось к горам на западе, наши аквитанские одежды казались кричащими, иноземными. Гораздо более приемлемой и по цвету, и по стилю мне показалась одежда Брюса — простой комбинезон, сапоги до колен, рубаха.

— Давайте пойдем в дом, перекусим и поспим немного, — предложил Брюс. — Вы наверняка устали, а скоро наступит Вторая Тьма, когда большинство людей здесь спит, — вот и приспособитесь к местному времени. Багаж ваш не доставят. раньше чем через пару дней, но свободные комнаты у меня есть — я их предоставляю рабочим, которых нанимаю на время уборки урожая. Так что я подготовил три комнаты — если, конечно, вам не хватит двух.

Последние слова он проговорил настолько смущенно, что мне даже показалось, что со стороны Аймерика было просто-таки бессердечно мне подмигивать.

— Очень мило с твоей стороны, — сказал я. — Que merce!

Из-за этого Брюс смутился еще сильнее. Он отвернулся от меня и посмотрел на Аймерика, а тот сунул руку в карман.

— Ну, — сказал Брюс, — теперь мы далеко от города и от полицейских, так что — никаких проблем.

Я обернулся и огляделся по сторонам. То, что меня окружало, скорее казалось похожим на видеофильм, нежели на нечто реальное. Я, не задумываясь, воззвал к сознанию Рембо, чтобы показать ему всю эту красоту, и — почти так же автоматически — сердце у меня кольнуло из-за того, что Рембо больше не было в моем сознании. Такое уже не раз бывало со мной за те четыре дня с тех пор, как его у меня забрали, но почему-то сейчас, глядя на странные незнакомые краски, на суровые неприступные горы, я понимал, что это последний взрыв воспоминаний о Рембо.

Но я осматривал окрестности и гадал, что бы обо всем этом подумал Рембо, и, к собственному изумлению, воспринимал все как-то иначе, словно петля, сжимавшая мою душу все эти четыре дня, наконец порвалась. Я знал — знал еще до того, как мне приживили его псипикс — обо всем, что он мог подумать о том, что происходило в Молодежном Квартале.

Но видя все это… Я не представлял, что бы здесь ощутил он, что бы подумал, как бы он воскликнул…

Затем мои мысли вернулись к Гарсенде, и я понял, что с ней то же самое: как бы хорошо я ни знал ее по жизни в Квартьере, я не мог представить, как бы на нее подействовало все это. То же самое относилось и к Маркабру, и к Исо, и ко всем прочим моим друзьям. На самом деле я даже не мог представить, что ощущал Аймерик, увидев свою родину впервые за много лет, после того как он уже решил, что она для него утрачена навсегда. Не знал я и того, что сейчас чувствует Биерис.

И уж тем более — Брюс.

Всю свою жизнь я прожил в уверенности в том, что мои друзья ощущают то же самое, что ощущаю я, когда мы с ними находимся в одном и том же месте. И это так и было. Кратковременное ношение псипикса Рембо только укрепило меня в этой мысли.

И если бы сейчас рядом оказалась кабина спрингера, шагнув внутрь которой я вышел бы в свою комнату, это бы ничего не изменило. Я все равно не смог бы вернуться к тому себе, каким я был, — к тому единственному, о чем я знал, каким ему быть. Мои мысли вертелись вокруг последних двух дней, пытаясь отыскать мгновение, когда я шагнул навстречу этой новой жизни.

— Эй, Жиро! — окликнул меня Аймерик. Я обернулся и увидел, что он стоит около двери обогревательного люка, ведущей в дом Брюса. — Мы и не заметили, что ты не вошел вместе с нами. Через пару часов ты тут в сосульку превратишься. Почему ты не входишь?

Я помотал головой, чтобы прогнать мучившие меня мысли.

— Просто задумался.

Аймерик вышел, закрыл наружную дверь и подошел ко мне так медленно и осторожно, будто думал, что я в любое мгновение могу взорваться.

— Этого я и боялся, — сказал он. — Наверное, тебе стало страшно из-за того, что ты не можешь вернуться домой?

— Можно и так сказать, — ответил я. Он стоял прямо передо мной и я, поняв, почему он ко мне вышел, спросил:

— А у тебя было такое чувство?

— Очень часто. Особенно в первые недели, да и потом тоже. — Он вздохнул. — Жаль, что у нас не было времени, чтобы отговорить тебя. Ну хотя бы ты здесь не останешься навсегда. Через год-два вернешься домой.

— Вернусь обратно, — уточнил я автоматически, взял с земли футляр с лютней и пошел следом за Аймериком в дом его старого товарища. По пути Аймерик обернулся и посмотрел на меня — похоже, пытался придумать, что бы такое сказать, но в итоге так ничего и не сказал.

Дверь обогревательного люка закрылась за нами, открылась внутренняя дверь, и мы вошли в дом. На самом деле до того мгновения, когда я уже готов был провалиться в сон, я не понимал, какие чувства испытываю я сам.