Часть вторая

17. Теперь нам девять

В течение последующих нескольких лет мы приезжали в Англию редко и ненадолго, лишь для того, чтобы в очередной раз навестить родственников и заодно расширить деловые контакты. В Мидвич я не ездил ни разу, да и не особенно вспоминал о нем. Но на восьмое лето после нашего отъезда я устроил себе шестинедельный отпуск и в конце первой недели случайно встретил на Пикадилли Бернарда Уэсткотта.

Мы зашли выпить в «Ин энд Аут». За разговором я спросил его о Мидвиче, ожидая услышать, что вся эта история давно закончилась, — события, героями которых были обитатели Мидвича, уже начинали казаться мне сказкой, когда-то реалистичной, но теперь совершенно неправдоподобной. Я был готов к тому, что вокруг Детей больше не происходят никакие странные события, что, как это часто бывает с предполагаемыми гениями, ожидания не оправдались, и теперь это обычная группа сельских ребятишек, которых выделяет из общей массы лишь необычная внешность.

Бернард на мгновение задумался и сказал:

— Я завтра как раз собираюсь туда. Не составишь ли мне компанию? Возобновишь старые знакомства и тому подобное.

Джанет на неделю уехала на север к школьной подруге, предоставив меня самому себе, и делать мне в общем-то было совершенно нечего.

— Ты все еще не выпускаешь Мидвич из виду? Конечно, я с удовольствием поеду и перекинусь с ними парой слов. Как там Зеллаби — жив и здоров?

— О, да. Он из породы людей, которые, кажется, никогда не стареют.

— Когда я видел его в последний раз незадолго до нашего расставания, он развивал какую-то таинственную теорию о коллективном разуме, — вспомнил я. — Старый любитель поговорить. В его устах самые невероятные идеи звучат вполне убедительно. Помнится, там было что-то насчет Адама и Евы.

— В этом смысле он мало изменился, — произнес Бернард, но развивать эту тему не стал. Вместо этого он сказал: — Я еду туда по довольно мрачному делу — идет следствие. Но пусть это тебя не беспокоит.

— Кто-то из Детей?

— Нет, — он покачал головой. — Дорожное происшествие с местным парнишкой по имени Поули.

— Поули, — повторил я. — Да. Припоминаю. У них ферма неподалеку, ближе к Оппли.

— Именно. Ферма Дакр. Трагическое происшествие.

Мне показалось чересчур назойливым расспрашивать, какое отношение Бернард имеет к этому следствию, и я перевел разговор на свои канадские впечатления.

Назавтра, прекрасным летним утром, мы отправились в путь вскоре после завтрака. В машине Бернард разговорился, видимо, чувствуя себя свободнее, чем вчера в клубе.

— В Мидвиче произошли некоторые перемены, — предупредил он. — Ваш бывший коттедж занимает теперь супружеская пара по фамилии Уэлтон; он делает гравюры, а его жена — глиняные горшки. По-моему, это не слишком надежный источник дохода, но это их личное дело, и концы с концами они как-то сводят. Не помню, кто сейчас живет в бывшем доме Кримма; после Фрименов там сменилось несколько хозяев. Но больше всего тебя, вероятно, удивит Ферма. Теперь там новая вывеска: «Ферма Мидвич — Специальная школа — Министерство просвещения».

— Вот как? Дети? — спросил я.

— Именно, — кивнул он. — «Экзотическая идея» Зеллаби оказалась куда менее экзотической, чем можно было ожидать. К великому конфузу Фрименов, он попал в десятку. Фрименам пришлось убраться после того, как они сели в такую лужу.

— Ты имеешь в виду его идею насчет Адама и Евы? — недоверчиво спросил я.

— Не совсем. Я имею в виду два коллективных разума, две группы. Их существование вскоре подтвердилось, а потом стали появляться и новые доказательства. Примерно в два года один из мальчиков научился читать простые слова…

— В два года! — воскликнул я.

— Это соответствует четырем годам для обычного ребенка, — напомнил он. — А на следующий день оказалось, что эти слова могут прочитать все мальчики. Потом события просто понеслись вскачь. Через несколько недель научилась читать одна из девочек, после чего читать умели уже все девочки. Потом один мальчик научился ездить на велосипеде, и сразу же оказалось, что все они прекрасно ездят с первой же попытки. Миссис Бринкман научила свою девочку плавать; немедленно научились этому и все остальные, но мальчики не умели, пока, в свою очередь, не научился плавать один из них. Впрочем, с тех пор как Зеллаби обнаружил этот эффект, никто в нем и не сомневается. Но вокруг его идеи о том, что каждая группа представляет собой единую личность, споры идут до сих пор. Немногие соглашаются с подобной теорией. Повышенная контактность — да; группа, внутри которой существует не вполне понятный способ общения, — возможно; но единая личность, состоящая из физически независимых частей, — нет, с этим согласны очень немногие.

Услышанное не слишком меня удивило, но он продолжал:

— Впрочем, эти споры носят больше академический характер. Ведь каким-то образом они общаются внутри своих групп, это факт. Естественно, о том, чтобы отдать их в обычную школу, не могло быть и речи; стоило бы им только появиться в школе Оппли или Стоуча — и через несколько дней разговоры пошли бы по всей округе. Так что пришлось привлечь Министерство просвещения, и в результате в здании Фермы открылось нечто среднее между школой и исследовательским центром.

Получилось даже лучше, чем мы предполагали. Еще когда вы жили здесь, было ясно, что со временем с Детьми возникнут проблемы. Связи друг с другом для них значительно важнее, чем чувство родного дома. В некоторых домах от них отказались довольно быстро — они не смогли стать членами семьи, слишком они другие; не стали они и подходящей компанией для обычных детей, и связанные с этим трудности росли. Кто-то с Фермы предложил организовать там для них общежитие. Никто ни на кого не давил, никто никого не убеждал — они могли перебраться туда, если хотели, и человек десять или чуть больше вскоре так и сделали. Потом к ним постепенно присоединились и другие. Выглядело это так, словно они начали понимать, как мало общего имеют с остальными жителями поселка, и, естественно, стали объединяться в группу себе подобных.

— Все это звучит довольно странно. А что по этому поводу думают в поселке? — спросил я.

— Некоторые, конечно, этого не одобряли, но скорее по привычке, чем по убеждению. Многие вздохнули с облегчением, избавившись от ответственности, которая их основательно пугала, хотя они в этом и не сознавались. Кое-где между матерями и Детьми сохраняются хорошие отношения, они приходят домой и уходят, когда захотят. Но большинство Детей окончательно порвали с домом.

— Самое удивительное решение, о котором я когда-либо слышал, — сказал я. — И что же они делают на Ферме?

— Прежде всего, как следует из названия, это школа. Кроме учителей, там есть медицинский персонал, психологи и тому подобное. Кроме того, к ним приезжают довольно известные преподаватели и читают лекции по различным предметам. Сначала там были классы, как в обычной школе, пока кому-то не пришло в голову, что никакой необходимости в этом нет. Теперь каждый урок посещают один мальчик и одна девочка, а остальные просто узнают все, чему учат этих двоих. И вовсе не обязательно проводить одновременно только один урок. Шесть пар в одно и то же время изучают разные предметы, потом это как-то сортируется внутри групп, и в итоге все всё усваивают.

— Боже мой, они же должны впитывать знания как губка — в таком объеме!

— Так и есть. И, похоже, некоторые учителя этого слегка пугаются.

— И вам все еще удается держать их существование в тайне?

— В общем, да. С прессой у нас взаимопонимание, да и — с их точки зрения — вся эта история уже не представляет такого интереса, как вначале. Ну а в ближайших окрестностях пришлось провести кое-какую работу. Репутация Мидвича в глазах соседей никогда не была отменной, а с нашей помощью она стала еще хуже. Как уверяет меня Зеллаби, теперь все в округе считают Мидвич чем-то вроде сумасшедшего дома без ограды. Всем известно, что каждый здесь пострадал от Потерянного дня; Детей считают умственно отсталыми — и поэтому гуманное правительство сочло необходимым открыть для них специальную школу. Конечно, иногда возникают и правдивые слухи, но их не воспринимают всерьез, и на мнение окружающих они не влияют.

— Должно быть, — сказал я, — все это потребовало от вас немалых усилий. Но одного я никак не могу понять — зачем вы продолжаете так заботиться о сохранении тайны? Сразу после Потерянного дня — понятно. Некий объект совершил посадку, и это имело к вам непосредственное отношение. Но сейчас?.. Вся эта забота о том, чтобы скрыть информацию о Детях… Странная организация на Ферме… Да и специальная школа такого рода не может обходиться в несколько фунтов в год.

— Ты не допускаешь, что Департамент социального обеспечения проявляет столько заботы просто из чувства долга? — предположил Бернард.

— Перестань, Бернард, — сказал я.

Но он не перестал. Продолжая рассказывать о Детях и положении дел в Мидвиче, он тем не менее избегал ответа на мой вопрос.

Мы пообедали в Трейне и приехали в Мидвич в начале третьего. Вокруг почти ничего не изменилось. Казалось, что с тех пор, как я был здесь в последний раз, прошла всего неделя, а не восемь лет. На лужайке возле мэрии, где должно было проходить дознание, уже собралась толпа.

— Похоже, — сказал Бернард, припарковывая машину, — что тебе придется отложить свои визиты. Кажется, здесь собрались практически все.

— Как ты думаешь, это надолго? — спросил я.

— Обычные формальности. Вероятно, через полчаса все кончится.

— Ты собираешься участвовать в дознании? — спросил я, удивляясь тому, зачем ради простых формальностей нужно ехать сюда из Лондона.

— Нет. Просто хочу оценить ситуацию, — сказал он.

Решив, что Бернард прав, советуя мне отложить свои визиты, я вошел следом за ним в мэрию. Зал быстро заполнялся людьми, я замечал знакомые лица. Похоже было, что сюда пришли все, кто способен передвигаться, и это было не совсем понятно. Конечно, люди хорошо знали жертву происшествия, молодого Джима Поули, но это явно не объясняло того напряжения, которое неотвратимо нарастало в зале. Через несколько минут я уже не верил, что процедура окажется столь краткой и формальной, как предсказывал Бернард. Чувствовалось, что зал находится на грани взрыва.

Но ничего не случилось. Все действительно продолжалось не более получаса.

Как только собрание закончилось, я заметил, что Зеллаби быстро выскользнул из зала. Ожидая, пока мы выйдем, он стоял на ступеньках снаружи. Со мной Зеллаби поздоровался так, словно мы расстались лишь несколько дней назад.

— Как вы здесь оказались? Я думал, вы в Индии, — сказал он.

— В Канаде, — поправил я и объяснил, что меня привез сюда Бернард. — Здесь я случайно.

Зеллаби повернулся и взглянул на Бернарда.

— Удовлетворены? — спросил он.

Бернард слегка пожал плечами.

— А что еще? — загадочно спросил он.

В это время мимо нас прошли юноша и девушка и зашагали по дороге сквозь расступающуюся толпу. Мельком взглянув на их лица, я с изумлением уставился им в спины.

— Ведь это не могут быть… — начал я.

— Они самые, — сказал Зеллаби. — Видели их глаза?

— Не может быть! Им же всего девять лет!

— По календарю — да, — согласился Зеллаби.

Я продолжал смотреть им вслед.

— Но это… это невозможно!

— Невероятное, как вы помните, оказывается в Мидвиче вполне реальным гораздо чаще, чем в других местах, — заметил Зеллаби. — Невероятное мы теперь воспринимаем сразу. К немыслимому привыкнуть труднее, но мы научились и этому. Разве полковник вас не предупреждал?

— Между делом, — сказал я. — Но эти двое! Они выглядят лет на шестнадцать-семнадцать.

— Я уверен, что физически им столько и есть.

Я продолжал смотреть на Детей, все еще не в состоянии в это поверить.

— Если вы не торопитесь, давайте зайдем к нам и выпьем чаю, — сказал Зеллаби.

Бернард, бросив взгляд на меня, предложил воспользоваться его машиной.

— Хорошо, — согласился Зеллаби, — но будьте осторожны после того, что вы только что слышали.

— Я не лихач, — сказал Бернард.

— Молодой Поули тоже им не был; он тоже был хорошим водителем, — ответил Зеллаби.

Проехав немного по дороге, мы увидели в лучах заходящего солнца поместье Кайл.

— Когда я увидел этот дом впервые, — сказал я, — он выглядел точно так же. Помню, я подумал еще, что если подойду ближе, то услышу, как он мурлычет. И каждый раз это чувство возникает снова.

Зеллаби кивнул.

— Когда я его увидел впервые, мне показалось, что вот оно, место, где я в покое закончу свои дни. Но теперь этот покой под вопросом.

Я оставил его реплику без ответа. Мы проехали вдоль дома, поставили машину за углом у конюшни, и Зеллаби провел нас на веранду. От напитков мы отказались, предпочитая подождать чай. Зеллаби пододвинул нам изящные тростниковые кресла.

— Антея ненадолго вышла, но к чаю обещала вернуться, — сказал он.

Я уютно устроился в кресле. Зеллаби сказал Бернарду:

— Итак, вы удовлетворены. И вы думаете, что на этом закончится?

— Надеюсь. Что еще оставалось? Самое разумное — согласиться с выводами следствия. Так они и поступили, — сказал Бернард.

— Гм, — сказал Зеллаби и повернулся ко мне. — Что вы, как посторонний наблюдатель, думаете об этой маленькой шараде?

— Я не… а, вы имеете в виду дознание? Атмосфера была несколько напряженной, но выводы следствия показались мне вполне разумными. Парень ехал недостаточно внимательно и сбил пешехода. Естественно, испугался и по глупости решил скрыться. На слишком большой скорости попытался объехать церковь и в результате врезался в стену. Вы считаете, что это нельзя назвать случайной смертью? Можно сказать иначе — произошел несчастный случай. Но ведь это одно и то же.

— Это действительно несчастный случай, — сказал Зеллаби, — но все далеко не так просто. Давайте я расскажу, что произошло, — ведь до сих пор я успел отправить полковнику лишь краткое сообщение…


Гордон Зеллаби совершал свою ежедневную прогулку. «В моем возрасте, — объяснял он, — следует избегать мыслей о мягком кресле после обеда». Прогулки уже давно вошли у него в привычку. Обычно он наслаждался ими, когда же мысли его были заняты очередным Трудом, он не мог с уверенностью сказать, выходил он на улицу или нет, но полагал, что привычка сделает свое дело. На этот раз, однако, он был в прекрасном расположении духа, благожелательно приветствуя встречавшихся по пути соседей и даже вспоминая их имена.

Девять лет, прошедших после Потерянного дня, на нем почти не отразились. Его серебряная шевелюра была так же пышна и так же сверкала в лучах августовского солнца. Морщины под глазами стали чуть глубже, и если его долговязая фигура и выглядела чуть более худой, то ценой потери не более чем четырех-пяти фунтов.

Выйдя из поселка, он не спеша свернул на Хикхэмскую дорогу, прошел мимо поворота к Ферме, поднялся на холм с левой стороны и направился через поля к монастырю святого Акция. Там, присев на высушенную солнцем каменную плиту, он остановился и закурил сигарету, потом перешел по мостику ручеек, который когда-то снабжал монастырь рыбой, вышел по тропинке на дорогу из Оппли и повернул к Мидвичу.

Когда он, завершая свой круг, снова подошел к Хикхэмской дороге, из-за поворота показались четверо Детей и направились в сторону поселка, шагая в ряд впереди него.

Зеллаби разглядывал их с неуменьшающимся интересом. Это были трое мальчиков и девочка. Мальчики были настолько похожи друг на друга, что он не смог бы их различить, даже если бы и пытался, но пытаться он перестал уже давно, поняв, что это бесполезно. Девочка, насколько он мог судить, тоже могла быть любой из двадцати восьми. Впрочем, различать их не мог почти никто в поселке — хотя некоторые женщины, казалось, ошибались редко. Но, в отличие от остальных, для Зеллаби это никогда не имело особого значения. Самих Детей это сходство похоже вообще не беспокоило, и у Зеллаби сложились хорошие отношения с обеими группами.

Он в очередной раз удивился, каким образом Дети смогли так развиться за столь короткое время. Одно это уже позволяло отнести их к какому-то другому биологическому виду. Дело было не просто в раннем созревании — они вообще развивались почти вдвое быстрее, чем полагалось. Фигуры их выглядели потоньше, чем у нормальных детей того же — по виду — возраста, но, видимо, таков был их тип; во всяком случае, сказать, что они слишком худы или высоки, было нельзя.

Как и всегда, Зеллаби захотелось узнать их лучше и глубже. Однако продвинуться в этом ему удалось недалеко, и отнюдь не по своей вине. Он терпеливо и настойчиво пытался установить с ними контакт еще с тех пор, когда они были малышами. Дети относились к нему так же, как и ко всем остальным, а он — со своей стороны — понимал их не хуже — а возможно, и лучше, чем любой из воспитателей с Фермы. Внешне они держались с ним вполне дружелюбно; охотно разговаривали, с интересом слушали и запоминали. Но более тесного контакта установить не удавалось, и он чувствовал, что вряд ли удастся. Казалось, он постоянно натыкался на непреодолимый барьер. Его контакт с ними можно было охарактеризовать лишь как частичный и безличный; ни чувствам, ни симпатиям места не оставалось, казалось, что Дети жили в своем собственном мире. Они задавали различные вопросы, учились, запоминали; но его не покидало ощущение, что они просто накапливают знания и приобретают опыт, который, однако, не оказывает никакого влияния на них как на личности. Зеллаби очень хотелось знать, сможет ли кто-нибудь установить с ними более тесный контакт. Люди с Фермы неоднократно предпринимали такие попытки, но, насколько было ему известно, самые настойчивые из них упирались в тот же барьер.

Глядя на Детей, которые, о чем-то беседуя, шагали впереди него, Зеллаби вдруг поймал себя на мысли — а не является ли один из них мальчиком Феррелин? Возникало какое-то чувство вины за то, что он не в состоянии узнать ребенка, которому, судя по документам, приходится дедушкой. Это в некотором смысле ставило его на одну доску с мисс Огл, которая решила эту проблему весьма своеобразно, считая своим сыном каждого встречного мальчика, — и, что самое странное, ни один из них ее не разочаровывал.

Вскоре шагавшая впереди четверка свернула за угол и скрылась из его поля зрения. Когда Зеллаби сам дошел до угла, его обогнала машина, и он очень хорошо мог видеть все, что произошло потом.

Небольшой двухместный открытый автомобиль ехал не слишком быстро, но оказалось, что сразу за поворотом, где водитель не мог их видеть, Дети остановились. Стоя поперек дороги, они, казалось, обсуждали, куда идти дальше.

Водитель сделал все возможное. Пытаясь избежать наезда, он резко отвернул вправо — еще шесть дюймов, и он проехал бы мимо. Но именно этих дюймов ему и не хватило. Переднее колесо задело стоявшего с края мальчика, и того отбросило с дороги к садовой ограде.

На миг Зеллаби показалось, что все застыло. Мальчик у ограды, трое других Детей, замерших на дороге, молодой человек за рулем, пытающийся выровнять машину и затормозить…

Зеллаби не был уверен, остановилась ли машина; если это и произошло, то лишь на мгновение, а потом мотор снова взревел.

Машина рванулась вперед. Водитель переключил скорость и снова нажал на акселератор. На полной скорости машина врезалась в стену кладбища и разлетелась на мелкие обломки, которые погребли под собой водителя.

Закричали люди, и те, кто был ближе, побежали к месту аварии. Зеллаби не сдвинулся с места, ошеломленно глядя на языки пламени и клубы черного дыма над обломками. Потом, сделав несколько шагов на негнущихся ногах, он повернулся и взглянул на Детей. Они тоже смотрели на обломки машины, и на лицах их читалось одинаковое напряженное выражение. Это продолжалось лишь какое-то мгновение, затем они повернулись к мальчику, который лежал у ограды и стонал.

Зеллаби почувствовал, что его бьет дрожь. Пошатываясь, он прошел несколько ярдов до скамейки на краю лужайки, сел и откинулся на спинку, ожидая, когда пройдут дурнота и озноб.

Вскоре, почувствовав себя чуть лучше, он направился к задней двери «Косы и Камня». Открывшая ему миссис Уильямс была настроена не слишком радушно, но, увидев его лицо, пригласила войти и закрыла за ним дверь.

— Присядьте, сэр, я принесу вам бренди, — сказала она.

— Спасибо. И, пожалуйста, покрепче, миссис Уильямс.

Она протянула ему бокал, добавив лишь немного содовой. Он выпил половину и подпер лоб левой рукой. Придя немного в себя, он допил бокал и отдал ей.

— Если можно, еще немного, — сказал он.

Когда она вернулась, Зеллаби прикуривал сигарету трясущейся рукой, но его лицо уже начало приобретать обычный цвет.

— Вы видели, сэр? — спросила она.

— Да, видел, миссис Уильямс, — кивнул он. — Но я не заметил, кто был за рулем.

— Молодой Джим Поули, с фермы Дакр — это в сторону Оппли.

Гордон Зеллаби покачал головой.

— Знаю его, хороший парень.

Она кивнула.

— Да, сэр. Милый мальчик, Джим. Не из этих юных дикарей. Не понимаю, что с ним случилось, совсем на него не похоже. Бедный Джим, он всегда ездил очень аккуратно.

— Так вы не все видели? — спросил Зеллаби.

— Я услышала, как с ревом пронеслась машина, и еще подумала, что это какой-то сумасшедший. Потом глянула в окно и как раз увидела, как машина врезалась в стену. Люди побежали туда, и кто-то крикнул, что это Джим Поули.

Зеллаби отпил из бокала и взял сигарету.

— Перед этим он сбил одного из Детей, — ровным голосом сказал он. Потом, вспомнив, что миссис Уильямс в Потерянный день тоже получила ребенка — девочку, добавил: — Одного из мальчиков. Полагаю, не очень серьезно, но его отбросило с дороги.

— Одного из Детей… — повторила она и замолчала на полуслове. Выражение ее лица изменилось. — О Господи, сэр! Вы же не думаете?.. О, нет, не могли же они… — Она уставилась на него, оборвав фразу.

Зеллаби постепенно приходил в себя, хотя все еще выглядел на несколько лет старше, чем час назад. Он задумчиво покрутил в руке бокал с остатками бренди.

— Другие тоже видели это, — сказал он. — Спросите у них, как все было. — Он допил бренди. — Учиться никогда не поздно, хотя процесс этот становится все болезненнее. Возможно, я бы не был так потрясен, если бы за всю мою долгую жизнь, мне уже довелось стать свидетелем преднамеренного убийства…


Когда Зеллаби закончил свой рассказ, я перевел взгляд на Бернарда. Лицо его ничего не выражало.

— Вы полагаете, что это сделали Дети, что они заставили его врезаться в стену?

— Я не предполагаю, — сказал Зеллаби, с сожалением качая головой, — я утверждаю. Они сделали это точно так же, как заставили своих матерей привезти их в Мидвич.

— Но свидетели, те, кто давал показания…

— Они прекрасно осознают, что произошло. Но вынуждены говорить только о том, что видели.

— Но если, как вы говорите, они знают…

— Ну и что дальше? Что бы сказали вы, если бы всё знали и вам пришлось бы выступать в качестве свидетеля? В подобного рода делах заключение должно быть приемлемо для властей — то есть приемлемо для мифического «здравомыслящего человека». Представьте, что в вердикте будет заявлено, что парня заставили убить себя; вы думаете, это пройдет? Нет, конечно. Начнется второе следствие, которое придет в конце концов к «разумному» заключению, которое, в свою очередь, в точности совпадет с тем, что мы имеем сейчас. Так чего ради свидетелям рисковать?

Вам нужны доказательства? Подумайте о том, как вы сами относитесь к этому. Вы знаете, что благодаря своим книгам я пользуюсь некоторым авторитетом, и знаете меня лично, но чего стоят мои аргументы с привычной позиции «здравомыслящего человека»? Практически ничего. Ведь даже когда я рассказываю вам, что же в действительности произошло, ваша первая реакция — попытаться объяснить все это как-то иначе. Хотя вы-то должны поверить мне скорее других, друг мой. В конце концов, вы же были здесь, когда Дети заставили своих матерей вернуться.

— Но разве можно сравнить это с тем, что вы рассказали мне сейчас? — возразил я.

— Можно. Объясните, пожалуйста, насколько существенна разница между тем, когда вас принуждают сделать то, что для вас неприятно, и тем, когда это гибельно? Давайте, давайте, друг мой, похоже, за время своего отсутствия вы отвыкли от невероятного. Рационализм полностью завладел вами. А здесь невероятное встречает нас на пороге чуть ли не каждое утро.

Я воспользовался возможностью переменить тему.

— Настолько невероятное, что Уиллерс, наверное, отказался от своей идеи про всеобщую истерию? — спросил я.

— Он отказался от нее незадолго до своей смерти, — ответил Зеллаби.

Это известие меня ошеломило. Я собирался спросить у Бернарда о докторе, но за разговором забыл.

— Я и не знал, что он умер. Ему же было чуть больше пятидесяти, верно? Как это случилось?

— Принял слишком большую дозу снотворного…

— Он… вы хотите сказать… Но Уиллерс не из таких людей!

— Согласен, — сказал Зеллаби. — В официальном заключении было сказано: «нервное расстройство». Фраза, конечно, многозначительная, но ничего не объясняющая. Можно, конечно, переутомиться настолько, что результатом станет нервное расстройство, но в действительности никто ни малейшего понятия не имеет, из-за чего он это сделал. Бедная миссис Уиллерс, конечно, тоже. Поэтому пришлось удовлетвориться официальным заключением. — Он помолчал и добавил: — Только когда я понял, каким будет заключение по делу молодого Поули, я начал задумываться насчет Уиллерса.

— Неужели вы думаете, что это тоже Дети? — сказал я.

— Не знаю. Но вы сами сказали, что Уиллерс был не из таких. Теперь выясняется, что наша жизнь здесь в значительно большей опасности, чем мы думали. Неприятная неожиданность. Представьте себе, что вместо Джима Поули в этот трагический момент там, за поворотом, могла оказаться Антея или кто-нибудь еще. Вдруг становится ясно, что и она, и я, и любой из нас может случайно причинить Детям боль или вред, в любой момент. Этот несчастный парнишка ни в чем не виноват. Он изо всех сил пытался никого из них не зацепить, но не сумел. И в приступе гнева и в отместку они убили его. И значит, мы должны что-то решать. Что касается меня, то мне в любом случае не так уж долго осталось жить, а это, пожалуй, самое интересное в жизни явление, с которым я когда-либо сталкивался. Мне бы очень хотелось посмотреть, что будет дальше. Но Антея еще слишком молода, да и Майкл пока что полностью зависит от нее…

— Вы всерьез думаете о том, чтобы уехать? — вмешался Бернард.

Зеллаби нахмурился.

— Мы уже отправили отсюда Майкла, но я еще не решил, не пришло ли время уехать и Антее. Последние несколько лет мы живем как на склоне действующего вулкана. Разум подсказывает, что внутри него копится огромная сила, и рано или поздно произойдет извержение. Но время идет, а ничего не происходит, кроме случайных толчков, и вы начинаете думать, что извержение, казавшееся неизбежным, может быть не случится вообще. Начинаешь сомневаться… Но я задаю себе вопрос: история с Джимом Поули — что это, просто более сильный толчок или первый признак извержения? Не знаю.


Несколько минут спустя на веранде появилась Антея Зеллаби, также мало изменившаяся с тех пор, как я видел ее в последний раз. Она была настолько занята своими мыслями, что лишь с видимым усилием сумела переключить внимание на нас, и после короткого обмена любезностями снова ушла в себя. Атмосферу несколько разрядило появление подноса с чаем.

— Ричард и полковник тоже были на дознании, — сказал Зеллаби. — Заключение, конечно, оказалось таким, какого и следовало ожидать. Я думаю, ты уже слышала об этом?

Антея кивнула.

— Да. Я была на ферме Дакр, у миссис Поули. Мистер Поули сообщил все новости. Бедная женщина никак не может прийти в себя. Она очень любила Джима. Я с трудом удержала ее — она хотела идти на дознание и публично обвинить Детей. Мы с мистером Либоди еле-еле убедили ее, что лучше этого не делать, что она только навлечет на себя и свою семью множество неприятностей и никому этим не поможет. Все это время мы были рядом с ней.

— В мэрии был другой сын Поули, Дэвид, — сказал Зеллаби. — По-моему, он хотел выступить, но отец его удержал.

— Сейчас мне кажется, что лучше бы кто-то сказал об этом, — произнесла Антея. — Рано или поздно это должно произойти. Речь идет уже не о собаке или быке.

— Собаке или быке? — переспросил я.

— Собака укусила одного из них за руку; через пару минут она выбежала на дорогу перед трактором и была задавлена. Бык погнался за их компанией, потом вдруг свернул в сторону, снес две ограды и утонул в пруду у мельницы, — необычно коротко пояснил Зеллаби.

— Но это, — сказала Антея, — было убийство. Нет, я не хочу сказать, что они старались именно убить. Вполне возможно, они просто испугались или рассердились, и именно так они неосознанно реагируют, когда кто-то из них страдает. Но тем не менее это было убийство. Весь поселок знает это, и все видят, что они не понесут никакого наказания. Мы не можем позволить этому продолжаться. Они даже не испытывают никаких угрызений совести. Вообще. Вот что меня больше всего пугает. Они просто сделали это, и все. А с сегодняшнего дня они уверены, что убийство ненаказуемо. Что же произойдет с тем, кто попробует противостоять им всерьез потом?

Зеллаби задумчиво пил чай.

— Знаешь, дорогая, хотя мы и имеем прямое отношение ко всему происходящему, никакой ответственности мы не несем. Даже если когда-то мы ее и несли — что тоже под очень большим вопросом, — то ее давным-давно взяли на себя власти. Вот полковник представляет некоторые из них — Бог его знает почему. А сотрудники Фермы не могут не знать того, что знает весь поселок. Они тоже направят свой отчет, так что, несмотря на заключение следствия, власти будут знать истинное положение дел. Подождем и посмотрим, что они будут делать. Кроме того, дорогая, умоляю тебя самым серьезным образом, не делай ничего, что может вызвать конфликт между тобой и Детьми.

— Не буду, — покачала головой Антея. — Я к ним испытываю трусливое уважение.

— Голубя нельзя назвать трусом за то, что он боится ястреба, — сказал Зеллаби и перевел разговор на более общие темы.


Я собирался заглянуть к Либоди и еще к одному или двум знакомым, но к концу чаепития стало ясно, что все прочие визиты придется отложить на следующий раз, если мы не хотим вернуться в Лондон намного позже, чем предполагали.

Не знаю, что чувствовал Бернард, когда мы, распрощавшись с Зеллаби, ехали по дороге назад — он, с тех пор как мы приехали в Мидвич, говорил мало, и своего мнения о событиях не высказывал, — я же испытывал приятное чувство возвращения в нормальный мир. Мидвич вызывал у меня странное чувство, словно я соприкасаюсь с реальностью лишь чуть-чуть. Казалось, я опять оказался в прошлом. И если мне приходилось с трудом снова примиряться с существованием Детей, то для Зеллаби все это было уже давно позади. Невероятное стало для них обыденным. Они согласились с существованием Детей, и, таким образом, они взвалили на себя ответственность за них; теперь их должно было тревожить, не приведет ли такой modus vivendi[7] к краху. Чувство тревоги, возникшее у меня в напряженной атмосфере зала мэрии, не проходило.

Думаю, что и на Бернарда это повлияло. Я заметил, что он с повышенной осторожностью ехал через поселок, особенно мимо места, где произошла трагедия с молодым Поули. Повернув на дорогу в Оппли, он слегка увеличил скорость, и тут мы увидели четыре приближающие фигуры. Даже на расстоянии можно было безошибочно сказать, что это четверка Детей.

— Не притормозишь, Бернард? — попросил я. — Мне хочется разглядеть их получше.

Бернард сбавил скорость, и мы остановились у самого поворота на Хикхэмскую дорогу.

Дети шли в нашу сторону. В их одежде было что-то казенное: мальчики были в голубых рубашках и серых фланелевых брюках, девочки — в коротких плиссированных юбках и светло-желтых блузках. До сих пор я видел только двоих Детей около мэрии и не успел как следует рассмотреть их лица.

Дети подошли ближе, и оказалось, что они еще больше похожи друг на друга, чем я ожидал. Все четверо были одинаково загорелы и хорошо сложены. Странный блеск кожи, заметный во младенчестве, теперь почти полностью был поглощен загаром. У них были одинаковые темно-золотистые волосы, прямые узкие носы и довольно маленькие рты. Пожалуй, больше всего говорил об их чужеродном происхождении разрез и цвет глаз, но это была абстрактная чужеродность, не вызывавшая ассоциаций ни с одной из известных рас. Я был не в состоянии отличить одного мальчика от другого и сомневаюсь, что отличил бы по лицу мальчика от девочки, если бы не разные стрижки.

Вскоре я уже хорошо видел их глаза. Я успел забыть, насколько удивительны они были у младенцев, помнил только, что они были желтыми. Но глаза были не просто желтыми, они светились золотым сиянием. Это выглядело довольно странно и тревожно, но в них была и своеобразная красота. Они походили на живые полудрагоценные камни.

Я продолжал зачарованно вглядываться в лица Детей, пока они с нами не поравнялись. Скользнув по машине коротким, безразличным взглядом, Дети свернули на Хикхэмскую дорогу.

Рядом с ними я ощутил неясное беспокойство. Объяснить его причину я бы не смог, но перестал удивляться тому, что во многих семьях им без всяких протестов позволили уйти и жить на Ферме.

Мы еще немного посмотрели им вслед, потом Бернард протянул руку к ключу.

Неожиданный выстрел заставил нас подскочить. Резко повернув голову, я увидел, как один из мальчиков падает на дорогу лицом вниз. Остальные трое Детей застыли на месте.

Бернард открыл дверцу и начал вылезать из машины. Неподвижно стоявший мальчик обернулся и взглянул на нас. Под тяжелым взглядом его золотых глаз я вдруг почувствовал мгновенную слабость и смятение. Потом мальчик перевел свой взгляд дальше.

Из-за изгороди с противоположной стороны дороги раздался второй выстрел, более глухой, и затем откуда-то издали послышался крик.

Бернард выскочил из машины, и я бросился за ним. Одна из девочек опустилась на колени возле упавшего мальчика. Когда она дотронулась до него, он застонал и вздрогнул. На лице стоявшего мальчика застыло страдание. Он тоже застонал, как будто стреляли в него. Обе девочки заплакали.

Потом откуда-то издалека, из-за деревьев, скрывавших Ферму, жутким многократным эхом отдался стон, смешанный с хором плачущих юношеских голосов.

Бернард остановился. Я почувствовал, что волосы у меня встают дыбом.

Снова раздалось многоголосое завывание, сквозь которое на высокой ноте пробивался плач, а потом мы услышали топот множества ног.

Мы с Бернардом даже не пошевелились. Сначала меня удерживал на месте страх, потом — ощущение, что я здесь абсолютно лишний и просто случайно оказался свидетелем того, чего совершенно не понимаю.

Мы стояли и смотрели, как полдюжины мальчиков, совершенно неотличимых друг от друга, подбежали к упавшему и подняли его с земли. И лишь когда они унесли его, я услышал совсем другой плачущий голос, доносившийся из-за изгороди с левой стороны дороги.

Вскарабкавшись на насыпь, я заглянул через изгородь. В нескольких ярдах от нее, закрыв лицо руками, стояла в траве на коленях девушка в летнем платье; тело ее сотрясали рыдания.

Вместе с Бернардом мы перебрались через изгородь. Теперь я мог видеть человека, лежавшего ничком перед девушкой; из-под его тела торчал приклад ружья.

Услышав шаги, девушка мгновенно перестала рыдать и в ужасе подняла голову. Увидев нас, она обмякла и беспомощно заплакала.

Бернард подошел к ней и поднял ее на ноги. Я посмотрел на тело. Это было очень неприятное зрелище. Наклонившись, я попытался прикрыть пиджаком то, что осталось от головы, а Бернард отвел девушку в сторону, осторожно ее поддерживая.

На дороге послышались голоса, и, когда мы подошли к изгороди, там уже было нескольких человек.

— Это вы стреляли? — спросил один из них.

Мы отрицательно покачали головами.

— Там мертвый, — сказал Бернард.

Стоявшая с ним рядом девушка всхлипнула.

— Кто это? — спросил тот же человек.

— Это Дэвид, — выговорила девушка сквозь рыдания. — Они убили его. Они убили Джима; теперь они убили и Дэвида. — И она снова залилась слезами.

Один из мужчин вскарабкался на насыпь.

— О, Эльза, это ты, девочка! — воскликнул он.

— Я пыталась остановить его, Джо… Я пыталась остановить, но он меня не слушал, — сказала она сквозь слезы. — Я знала, что они его убьют, но он не слушал… — Речь ее стала бессвязной, и она, дрожа, прижалась к Бернарду.

— Нужно увести ее отсюда. Она в шоке, — сказал я. — Кто-нибудь знает, где она живет?

— Да, — сказал Джо и решительно взял девушку на руки, как будто она была ребенком. Он спустился с насыпи и отнес ее, плачущую и дрожащую, к машине. Бернард повернулся к другому мужчине.

— Вы не могли бы побыть здесь и никого сюда не подпускать, пока не приедет полиция?

— Конечно. Это был молодой Дэвид Поули? — спросил тот, поднимаясь на насыпь.

— Она сказала — Дэвид. Молодой парень, — ответил Бернард.

— Это, наверное, он. Ублюдки, — выругался мужчина, перебираясь через изгородь. — Лучше вызови копов из Трейна, начальник. У них там есть машина. — Он взглянул на тело. — Маленькие ублюдочные убийцы!


Меня высадили у поместья Кайл, и я вызвал полицию, воспользовавшись телефоном Зеллаби. Положив трубку, я обнаружил, что Зеллаби стоит рядом, протягивая бокал.

— Вы выглядите так, словно имеете к этому какое-то отношение, — сказал он.

— Да, — согласился я. — Очень неожиданное. И очень неприятное.

— Как все это произошло? — спросил он.

Я сообщил ему то немногое, что было мне известно. Через двадцать минут вернулся Бернард, который тоже не отказался от бокала бренди и смог рассказать несколько больше.

— Братья Поули, видимо, были очень привязаны друг к другу, — начал он, и Зеллаби кивнул в знак согласия. — Похоже, что младший, Дэвид, счел это дознание последней каплей и решил, что если правосудие не намерено покарать убийц его брата, то он сделает это сам. Эта девушка, Эльза, — его подруга — пришла на ферму Дакр как раз в тот момент, когда он уходил. Увидев его с ружьем, она догадалась, в чем дело, и попыталась его остановить. Он и слушать ее не стал, а чтобы не мешала — запер ее в сарае и ушел. Пока она выбиралась из сарая, прошло какое-то время, но она догадалась, что Дэвид направился к Ферме, и через поля побежала туда. Когда она оказалась на том поле, она решила, что ошиблась, так как сразу его не увидела. Возможно, Дэвид лежал где-то в укрытии. Во всяком случае, она не видела его до первого выстрела, а когда заметила, он поднимался с земли с ружьем, все еще направленным на дорогу. И пока она бежала к нему, он развернул ружье и потянулся большим пальцем к спусковому крючку…

Некоторое время Зеллаби задумчиво молчал.

— С точки зрения полиции, здесь все предельно ясно. Дэвид считает Детей виновниками гибели брата, в отместку убивает одного из них и затем, чтобы избежать наказания, кончает жизнь самоубийством. Очевидно, не выдержали нервы. Что еще может подумать «здравомыслящий человек»?

— Если раньше у меня еще могли быть сомнения, — заметил я, — то теперь их у меня не осталось. Как этот мальчик смотрел на нас! Наверное, на какой-то миг он подумал, что стрелял один из нас, только на миг — пока он не понял, что этого не могло быть. Я не могу описать своих ощущений, но мне было просто страшно. Ты это тоже почувствовал? — повернулся я к Бернарду.

— Странную слабость, — кивнул он. — Очень неприятное ощущение.

— Это было… — Я замолчал, внезапно вспомнив. — Боже мой, я был настолько потрясен, что забыл сказать полиции о раненом мальчике! Наверное, нужно вызвать «скорую» на Ферму?

Зеллаби покачал головой.

— Там у них есть свой врач, — сказал он.

Несколько минут он молча размышлял, потом вздохнул и покачал головой.

— Пожалуй, я к вам присоединюсь и тоже выпью. Не нравится мне все это, полковник. Совсем не нравится. Может быть, я и ошибаюсь, но похоже, что тут начинается самая настоящая кровная вражда.

18. Мидвич протестует

Обед в поместье Кайл отложили, пока мы с Бернардом давали показания в полиции, и к тому времени, когда все это закончилось, я уже успел проголодаться. Гордон Зеллаби был также настолько любезен, что пригласил нас переночевать. Происшествие заставило Бернарда изменить свои планы; он решил не возвращаться в Лондон, а быть ближе к событиям — если и не в самом Мидвиче, то уж не дальше Трейна. Мне же был предоставлен выбор — составить ему компанию или возвращаться поездом. Более того, я чувствовал, что мой сегодняшний скепсис по отношению к Зеллаби был по меньшей мере невежлив, а оставшись — я получал шанс исправиться.

Я потягивал шерри, с некоторым стыдом и отвращением размышляя о замечательных самозащитных свойствах разума: за прошедшие годы мой разум настолько преуменьшил значение мидвичских событий и столь преуспел в рациональном их объяснении, что после возвращения они превратились для меня в совершенно незнакомое явление, которое я воспринимал с большим трудом. Теперь, потрясенный вечерними событиями, я обещал себе, что буду лучше владеть собой и не позволю своей автоматической защитной системе помешать мне реально оценивать события.

За обедом, однако, Зеллаби приложили все усилия к тому, чтобы разговор не касался Мидвича и его проблем. Бернард казался погруженным в свои мысли, но я оценил усилия Зеллаби и, слушая его рассуждения о том, что обществу для обуздания разрушительной энергии молодого поколения желательно иногда проводить более жесткий курс, закончил трапезу в значительно более ровном состоянии духа, чем начал.

Лишь когда с визитом пришел мистер Либоди и мы перебрались в гостиную, на нас вновь навалился груз мидвичских проблем. Преподобный Хьюберт был очень озабочен и выглядел намного старше, чем можно было ожидать спустя восемь лет.

Антея Зеллаби принесла еще одну чашку и налила ему кофе. Видно было, что викарий не знает, как начать разговор, но, когда он наконец отставил пустую чашку, я понял, что сдерживаться он больше не в состоянии.

— С этим надо что-то делать, — объявил мистер Либоди.

Зеллаби задумчиво посмотрел на него.

— Дорогой мой викарий, — мягко напомнил он, — об этом мы говорим уже несколько лет.

— Я хочу сказать, что надо что-то делать быстро и решительно. Мы сделали все возможное, чтобы найти для Детей подходящее место и сохранить некоторое равновесие — и по-моему, у нас получилось не так уж плохо, — но это лишь временные меры, импровизация, и дальше так продолжаться не может. Нам нужен какой-то кодекс, предусматривающий существование Детей и распространяющий на них действие законов так же, как и на всех нас. Если общепринятые законы не распространяются на какую-то часть общества — это начало анархии. Подрывается доверие к властям, появляется неуважение к закону, и люди начинают думать, что, кроме них самих, никто не сможет их защитить. Именно это и произошло сегодня днем.

— Если помните, мы предвидели проблемы подобного рода, — снова напомнил Зеллаби. — Мы даже послали соответствующий меморандум присутствующему здесь полковнику. И что же? Вы, полковник, передали его в высшие инстанции, на этом все и закончилось. Хотя, должен признаться, я их вполне понимаю, поскольку до сих пор не вижу способа заставить Детей подчиняться какому бы то ни было закону, если они этого не желают.

Мистер Либоди беспомощно сплетал и расплетал пальцы.

— Что-то должно случиться, — сказал он. — Котел перегрет, и взрыв может произойти в любую минуту — достаточно подобного случая, чтобы события стали непредсказуемыми. Почти все мужчины поселка собрались сегодня в «Косе и Камне». Никто никого специально не звал — они пришли туда сами. Это может послужить тем самым поводом, которого они ждали давно.

— Повод? — спросил я. — Не понимаю…

— Кукушата, — объяснил Зеллаби. — Вы же не думаете, что мужчины когда-либо по-настоящему любили этих Детей, верно? Большей частью они делали вид — ради своих жен. Если принять во внимание, насколько оскорбленными они должны себя чувствовать, это делает им честь.

— Это действительно нелегко, — согласился мистер Либоди. — Нормальные семейные отношения разрушаются. Вряд ли найдется мужчина, который относился бы к Детям без ненависти.

— И вы думаете, что эта история с Поули сыграет роль детонатора? — спросил Бернард.

— Может сыграть. Если не это, то что-нибудь еще, — с несчастным видом сказал Либоди. — Если бы только можно было что-нибудь сделать!

— Сделать ничего нельзя, друг мой, — решительно сказал Зеллаби. — Ни вы, и никто из нас не в состоянии что-либо сделать, поскольку инициатива не в наших руках; это зависит от самих Детей. Мы даже не в состоянии предвидеть их действия, так как имеем лишь самое общее представление о том, чего они хотят и как они думают. Кстати, что с тем мальчиком, в которого стреляли?

— Им занимается доктор Эндерби на Ферме. Нужно извлечь довольно много дробин, но доктор считает, что все будет в порядке, — сказал викарий.

— Надеюсь. Иначе здесь начнется настоящая вражда, — сказал Зеллаби.

— У меня такое впечатление, что она уже началась, — грустно заметил Либоди.

— Еще нет, — сказал Зеллаби. — Для этого нужны две враждующие группы. Пока же имеет место лишь агрессия со стороны поселка.

— Неужели вы сомневаетесь, что именно Дети убили обоих братьев Поули?!

— Нет, но это не было нападением. Я все-таки немного знаю Детей. В обоих случаях это была защитная реакция. Слишком мощная, согласен, но по сути это скорее неумышленное убийство. Оба раза они были спровоцированы, сами же они не провоцировали никого. Фактически единственную попытку преднамеренного убийства совершил Дэвид Поули.

— Если кто-то сбивает вашего спутника машиной, а вы его в ответ убиваете, — сказал викарий, — то, я считаю, это самое настоящее убийство, и именно это кажется мне провокацией. Для Дэвида Поули это была провокация. Он ждал, что справедливость восторжествует, но ожидания его не оправдались, и тогда он взял инициативу на себя. Так что это было — преднамеренное убийство или справедливый приговор?

— Справедливым приговором это уж точно назвать нельзя, — твердо сказал Зеллаби. — Это месть. Он пытался убить одного из Детей, выбранного наугад, за действие, которое они совершили все вместе. Но что действительно вытекает из этих инцидентов, друг мой, так это то, что законы, изобретенные одними разумными существами, по сути никак не применимы к существам с совершенно иными возможностями.

Викарий уныло покачал головой.

— Не знаю, Зеллаби… Не знаю… Я даже не могу с уверенностью сказать, можно ли судить этих Детей за убийство.

Зеллаби поднял брови.

— «И сказал Бог, — процитировал мистер Либоди, — создадим человека по образу Нашему, по подобию Нашему…» Очень хорошо, так что же такое эти Дети? Кто они? Образ не означает внешнее подобие, иначе любую статую можно было бы считать человеком. Важен внутренний образ — дух, душа. Но вы мне говорили, и обстоятельства заставляют в это поверить, что Дети не обладают индивидуальными душами — у них одна общая мужская душа и одна общая женская, и они гораздо могущественнее, чем мы можем себе представить. Так что же они такое? Они лишь выглядят как люди, но природа их совершенно иная. Убийство — по определению — это лишение жизни кого-то из себе подобных. Но если мы убьем одного из них или они убьют одного из нас, будет ли это убийством? Похоже, что нет. Можно пойти и дальше. Если они принадлежат к другому виду, не имеем ли мы право — а может быть, это наш долг? — бороться с ними, чтобы защитить свой собственный вид? Или мы должны относиться к ним как к себе подобным, поскольку выглядим почти одинаково? Не знаю… Я уже окончательно запутался…

— Запутались, друг мой, запутались, — согласился Зеллаби. — Всего несколько минут назад вы говорили, что Дети совершили убийство обоих братьев Поули. Теперь вы утверждаете, что если мы убьем их, то это убийством не будет. Я не могу избавиться от ощущения, что любой суд, как светский, так и духовный, счел бы подобное предположение неудовлетворительным с этической точки зрения.

Не могу вполне согласиться и с вашим аргументом насчет «подобия». Если ваш Бог — это сугубо земной Бог, вы несомненно правы, ибо совершенно ясно, что Дети внедрены к нам извне, хотя некоторые и сейчас уверены в обратном. Но, насколько я понимаю, ваш Бог — Создатель Вселенной, Владыка всех солнц и планет. Не впадаете ли вы в грех гордыни, полагая, что Он проявляет себя только в форме, подходящей для этой обычной, даже второстепенной планеты? Разница в нашем подходе к таким проблемам весьма глубока, но…

Он замолчал, услышав в холле шум возбужденных голосов, и вопросительно взглянул на жену, но прежде чем кто-то успел сдвинуться с места, дверь резко распахнулась, и на пороге появилась миссис Брант. На ходу извинившись перед Зеллаби, она направилась прямо к мистеру Либоди и схватила его за рукав.

— Идемте скорее, сэр! — проговорила она, с трудом переводя дыхание.

— Миссис Брант, дорогая… — начал викарий.

— Идемте, сэр, — повторила она. — Они идут к Ферме. Они хотят ее сжечь. Вы должны пойти и остановить их.

Мистер Либоди пораженно уставился на нее, а она продолжала тянуть его за рукав.

— Они уже начинают! — отчаянно сказала миссис Брант. — Викарий, вы можете остановить их. Вы обязаны! Они хотят сжечь Детей. Скорее. Пожалуйста. Пожалуйста, скорее!

Мистер Либоди встал и повернулся к Антее Зеллаби.

— Простите. Думаю, мне лучше… — начал он, но миссис Брант уже тянула его к выходу.

— В полицию сообщили? — спросил Зеллаби.

— Да… нет. Не знаю. Они все равно не успеют. Пожалуйста, викарий, скорее! — сказала миссис Брант, с силой выталкивая священника в дверь.

Оставшись вчетвером, мы переглянулись. Антея быстро пересекла комнату и закрыла дверь.

— Пожалуй, мне стоит пойти помочь ему, — сказал Бернард.

— Да, мы могли бы помочь, — согласился Зеллаби, вставая. Я последовал их примеру.

Антея непоколебимо стояла спиной к двери.

— Нет! — решительно заявила она. — Если ты хочешь сделать что-то полезное, лучше вызови полицию.

— Ты сможешь сделать это сама, дорогая, а мы пока пойдем и…

— Гордон, — строго сказала она, словно выговаривая ребенку. — Остановись и подумай. Полковник Уэсткотт, вы принесете больше вреда, чем пользы. Вас считают защитником интересов Детей.

Мы стояли перед ней, удивленные и немного смущенные.

— Но это очень важно, — запротестовал Зеллаби. — Мы знаем, что могут сделать Дети с отдельными людьми; мне хотелось бы посмотреть, как они справятся с толпой. Если они способны на это, им достаточно будет пожелать, чтобы вся толпа повернулась и ушла прочь. Мне будет очень интересно посмотреть, как…

— Чепуха, — ровным голосом сказала Антея, с такой твердостью, что Зеллаби даже моргнул. — Они способны не только на это, и ты это прекрасно знаешь. Они могли заставить Джима Поули остановить машину; они также могли заставить Дэвида Поули выпустить второй заряд в воздух. Но они этого не сделали. Им недостаточно отразить нападение — в ответ они всегда нападают сами.

Зеллаби снова моргнул.

— Ты права, Антея, — удивленно сказал он. — Я никогда об этом не думал. В самом деле, их ответные меры чересчур круты.

— Вот именно. И как бы они ни справились с толпой, я вовсе не хочу, чтобы вместе с ней они справились и с тобой. И с вами тоже, полковник, — добавила она, посмотрев на Бернарда.

— Я мог бы наблюдать — разумеется, издали, — робко предложил я.

— Если у вас есть хоть капля рассудка, вы останетесь здесь, от греха подальше, — резко ответила Антея и снова повернулась к мужу. — Гордон, мы зря теряем время. Позвони, пожалуйста, в Трейн и узнай, сообщил ли кто-нибудь в полицию, а заодно попроси вызвать «скорую».

— «Скорую»? Не рано ли? — возразил Зеллаби.

— Ты сказал «они способны на это», но, по-моему, сам до сих пор не понял, что это значит, — ответила Антея. — А я поняла. Я сказала — вызови «скорую», и если этого не сделаешь ты, то сделаю я.

Зеллаби с видом подчинившегося уговорам маленького мальчика снял трубку и заметил:

— Мы ведь еще не знаем — я имею в виду, мы слышали только слова миссис Брант…

— Насколько я помню миссис Брант, верить ей можно, — сказал я.

— Верно, — согласился он. — Ну что ж, рискнем.

Закончив разговор, он задумчиво положил трубку, некоторое время задумчиво смотрел на нее, потом предпринял еще одну попытку:

— Антея, дорогая, ты не думаешь, что, если держаться на разумном удалении?.. В конце концов, я один из тех, кому Дети доверяют, они мои друзья и…

Но Антея с той же решительностью оборвала его:

— Гордон, не старайся меня провести. Ты говоришь чепуху. Просто ты чересчур любопытен. Ты же прекрасно знаешь, что у Детей друзей нет.

19. Беседа с ребенком

Начальник полиции Уиншира приехал в поместье Кайл на следующее утро, как раз к бисквиту и бокалу мадеры, которые он оценил по достоинству.

— Извините, что приходится вас беспокоить, Зеллаби. Страшная история — кошмар какой-то. Никто в вашем поселке не может ничего толком объяснить. Надеюсь, что, может быть, вы расскажете хоть что-нибудь.

Антея наклонилась вперед.

— Каковы официальные сообщения, сэр Джон? Мы еще ничего не слышали.

— Боюсь, что плохие. — Он покачал головой. — Одна женщина и трое мужчин погибли. Восемь мужчин и пять женщин в больнице. Еще несколько в таком состоянии, что им тоже следовало бы там быть. По всем признакам была обычная драка — все против всех. Но из-за чего? Этого я понять не могу. И никто не может сказать ничего вразумительного. — Он повернулся к Зеллаби. — Поскольку вы звонили в полицию и сообщили, что назревают беспорядки, хотелось бы знать, что заставило вас это сделать.

— Ну… — осторожно начал Зеллаби, но жена оборвала его на полуслове.

— Это миссис Брант, жена кузнеца. — Антея рассказала об уходе викария. — Я думаю, что мистер Либоди может рассказать об этом значительно больше, чем мы. Он был там, а мы нет.

— Он действительно был там и даже как-то добрался домой, но сейчас он в больнице в Трейне, — сказал начальник полиции.

— Бедный мистер Либоди. Он очень пострадал?

— Даже не знаю. Тамошний врач говорит, что его беспокоить пока нельзя. Итак, — он снова повернулся к Зеллаби, — вы сообщили полиции, что в направлении Фермы движется толпа с намерением поджечь ее. Откуда вам стало об этом известно?

Зеллаби удивленно посмотрел на него.

— Как откуда? От миссис Брант. Моя жена только что вам об этом сказала.

— И все? Вы сами не выходили на улицу посмотреть, что происходит?

— Нет, — ответил Зеллаби.

— Вы хотите сказать, что только на основании ничем не подтвержденных слов женщины, находившейся в состоянии, близком к истерике, вы срочно вызвали полицию и сообщили, что потребуется «скорая помощь»?

— На этом настояла я, — холодно сказала Антея. — И я оказалась совершенно права. «Скорая» действительно потребовалась.

— Но лишь со слов этой женщины…

— Я знаю миссис Брант много лет. Она вполне здравомыслящая женщина.

— Если бы миссис Зеллаби, — вмешался Бернард, — не отсоветовала нам идти туда, я почти уверен, что сейчас мы тоже были бы в больнице, если не хуже.

Начальник полиции с сомнением посмотрел на нас.

— Я здорово вымотался за эту ночь, — наконец сказал он. — Может быть, я чего-то не понимаю. По вашим словам получается, что миссис Брант пришла сюда и сказала, что местные жители — самые обычные английские мужчины и женщины, коренные уинширцы — собираются идти к школе, полной детей — их собственных детей в том числе, — и…

— Не совсем так, сэр Джон. Туда пошли мужчины и, может быть, некоторые женщины, но думаю, что большинство женщин были против, — заметила Антея.

— Очень хорошо. Итак, эти мужчины — обычные скромные фермеры — собирались поджечь школу, полную детей. Вы этого не оспариваете. Вы сразу же поверили такому невероятному заявлению. Вы даже не попытались проверить его или хотя бы своими глазами посмотреть, что же происходит на самом деле. Вы просто вызвали полицию — только потому, что миссис Брант здравомыслящая женщина?

— Да, — ледяным тоном сказала Антея.

— Сэр Джон, — столь же холодно сказал Зеллаби. — Я понимаю, что вы были заняты всю ночь, и я с уважением отношусь к вам как лицу официальному, но полагаю, что если допрос будет продолжен, его стоит перевести в другое русло.

Начальник полиции слегка покраснел и опустил глаза. Он яростно потер лоб большим кулаком и извинился, сначала перед Антеей, а потом перед Зеллаби. Потом он чуть ли не с отчаянием сказал:

— Но у меня же нет ни единой зацепки! Я задаю вопросы уже много часов, но до сих пор не могу ничего понять. Нет никаких доказательств, что люди пытались поджечь Ферму, — они до нее даже не дотронулись. Они просто избивали друг друга, мужчины и несколько женщин, но они занимались этим на территории Фермы. Почему? Не похоже, чтобы женщины пытались остановить мужчин или что некоторые мужчины пытались остановить остальных. Такое впечатление, что они все вместе вышли из «Косы и Камня» и направились к Ферме; и только пастор да несколько женщин хотели их задержать, но толпа не стала их слушать. И что все это значит? Очевидно, это как-то связано с детьми в школе, но из-за чего могло произойти такое побоище? Все это просто бессмысленно. — Он покачал головой и задумался. — Помню, мой предшественник, старик Боджер, говорил про Мидвич что-то чертовски странное. И, мой Бог, он оказался прав. Но что же все-таки произошло?

— По-моему, лучшее, что я могу посоветовать, — это обратиться к полковнику Уэсткотту, — сказал Зеллаби, показывая на Бернарда, и с мрачным видом добавил: — Его ведомство, по причинам, которые продолжают оставаться для меня тайной вот уже девять лет, сохраняет постоянный интерес к Мидвичу, так что он, вероятно, знает значительно больше, чем мы.

Сэр Джон повернулся к Бернарду.

— А вы из какого ведомства, сэр?

Услышав ответ Бернарда, он выпучил глаза.

— Вы сказали — военная разведка? — тупо переспросил он.

— Да, сэр, — сказал Бернард.

— Сдаюсь, — покачал головой начальник полиции, которого это заявление окончательно добило, и снова посмотрел на Зеллаби. — Еще и военная разведка… — пробормотал он.


Примерно в то же самое время, когда начальник полиции приехал в поместье Кайл, один из Детей — мальчик — не спеша спускался по тропинке, ведущей от Фермы. Двое полицейских, беседовавших у ворот, прервали свой разговор, и один из них направился мальчику навстречу.

— Куда это ты собрался, сынок? — довольно дружелюбно спросил он.

Мальчик спокойно посмотрел на полицейского, но в его удивительных золотых глазах чувствовалась настороженность.

— В поселок, — сказал он.

— Лучше не стоит, — посоветовал полицейский. — Там не питают особо теплых чувств к таким, как ты, особенно после вчерашнего вечера.

Мальчик, однако, ничего не ответил и даже не сбавил шаг. Он просто продолжал идти дальше. Полицейский повернулся и пошел обратно к воротам. Его напарник удивился.

— Замечательно, — сказал он. — Ты, похоже, не очень-то стараешься. Мы ведь должны убедить их не нарываться на новые неприятности.

Первый полицейский с озадаченным видом посмотрел вслед мальчику, который уже подходил к дороге, и покачал головой.

— Занятно, — неуверенно сказал он. — Ничего не понимаю. Если появится еще один, попробуй ты, Берт.

Через пару минут на тропинке, шагая столь же уверенно, появилась одна из девочек.

— Ладно, — сказал второй полицейский. — Поговорим с ней по-отечески.

И двинулся навстречу.

Сделав только четыре шага, он развернулся и пошел назад. Стоя рядом, оба полицейских смотрели, как девочка идет мимо них в сторону дороги. В их сторону она даже не взглянула.

— Какого черта?.. — сдавленным голосом спросил второй полицейский.

— Ну и как? — сказал первый. — Ты собираешься сделать что-то одно, а потом вдруг делаешь совсем другое. Не сказал бы, что мне это очень нравится. Эй! — крикнул он вслед девочке. — Эй, мисс!

Девочка даже не обернулась. Полицейский двинулся следом, прошел полдюжины ярдов и застыл на месте. И только когда девочка скрылась за поворотом, полицейский снова обрел способность двигаться. Он повернулся и пошел назад, тяжело дыша.

— Не нравится мне все это, — с несчастным видом сказал он. — Странные дела здесь творятся…


Автобус из Оппли, следующий через Стоуч в Трейн, остановился в Мидвиче, напротив магазина миссис Вельт. Ожидавшие на остановке десять или двенадцать женщин пропустили двух выходящих пассажиров и неровной колонной двинулись вперед. Мисс Латтерли была первой. Она взялась за поручень и уже собралась шагнуть внутрь — но ей это не удалось, обе ноги, казалось, приросли к земле.

— Побыстрее, пожалуйста, — поторопил ее кондуктор.

Мисс Латтерли еще раз попыталась войти в автобус, но с тем же успехом. Она беспомощно посмотрела на кондуктора.

— Отойдите в сторонку и дайте войти остальным, мэм. Я сейчас подам вам руку, — посоветовал он ей.

С недоуменным видом мисс Латтерли последовала его совету. Вперед шагнула миссис Дорри и взялась за поручень. Ей тоже не удалось сделать больше одного шага. Кондуктор взял ее за руку и потянул вверх, но ноги ее не могли оторваться от земли. Она отошла в сторону к мисс Латтерли, и обе стали смотреть, как остальные женщины столь же безуспешно пытаются войти в автобус.

— В чем дело? Что за шутки? — спросил кондуктор. Но тут он увидел выражение их лиц. — Извините, леди. Я не хотел вас обидеть. Но что случилось?

Мисс Латтерли посмотрела, как очередная женщина тщетно пытается войти в автобус, потом отвела взгляд и заметила одного из Детей. Мальчик сидел в небрежной позе на каменной глыбе напротив «Косы и Камня» лицом к ним и лениво покачивал ногой. Миссис Латтерли направилась к нему, внимательно его рассматривая.

— Ты ведь не Джозеф? — неуверенно спросила она.

Мальчик покачал головой.

— Я хочу поехать в Трейн, — сказала она, — навестить мисс Форшэм, мать Джозефа. Ее ранили прошлой ночью. Она в больнице.

Мальчик продолжал смотреть на нее, едва заметно качая головой. На глазах мисс Латтерли выступили слезы отчаяния.

— Вам мало того, что вы сделали? Вы чудовища. Мы же только хотим навестить наших друзей, которые пострадали — пострадали из-за вас.

Мальчик ничего не ответил. Мисс Латтерли инстинктивно сделала полшага в его сторону, но вовремя остановилась.

— Ты что, не понимаешь? Есть в тебе хоть что-нибудь человеческое? — дрожащим голосом сказала она.

Позади нее кондуктор наполовину озадаченным, наполовину веселым голосом сказал:

— Ну давайте, леди. Решайтесь. Вы же знаете, что этот старый автобус не кусается. Мы не можем ждать весь день.

Женщины нерешительно стояли на месте, некоторые были явно испуганы. Миссис Дорри еще раз безуспешно попыталась войти в автобус. Две женщины, обернувшись, злобно посмотрели на мальчика, который смотрел на них, не двигаясь с места.

Мисс Латтерли беспомощно повернулась и пошла прочь. Терпение кондуктора лопнуло.

— Ну что ж, если вы не едете, мы отправляемся. У нас, как вы знаете, расписание.

Женщины не пошевелились. Кондуктор решительно нажал на сигнал, и автобус тронулся. Взглянув в окно на группу женщин, кондуктор покачал головой и, проходя вперед, чтобы обменяться замечаниями с водителем, пробормотал себе под нос местную поговорку:

— В Оппли хитрецы, в Стоуче льстецы, а в Мидвиче просто глупцы…


Полли Раштон, незаменимая помощница своего дяди, везла миссис Либоди в Трейн, чтобы навестить викария. По телефону из больницы обнадежили: повреждения, которые мистер Либоди получил в драке у Фермы, болезненны, но не опасны — перелом левой руки и много ушибов. Он нуждался в покое и отдыхе, но очень радовался предстоящему визиту, собираясь сделать кое-какие распоряжения на время своего отсутствия.

Однако, отъехав от Мидвича двести ярдов, Полли вдруг резко затормозила и стала разворачивать машину.

— Мы что-нибудь забыли? — удивленно спросила миссис Либоди.

— Ничего, — сказала Полли. — Я просто не могу ехать дальше, и все.

— Не можешь? — переспросила миссис Либоди.

— Не могу, — сказала Полли.

— Ну что ты, в самом деле, — сказала миссис Либоди. — В такой момент…

— Тетя Дора, я сказала «не могу», а не «не хочу».

— Не понимаю, о чем ты говоришь, — сказала миссис Либоди.

— Ну хорошо, — сказала Полли. Она проехала назад несколько ярдов и снова развернула машину в сторону от поселка. — Давай поменяемся местами, и попробуй сама.

Миссис Либоди неохотно пересела на место водителя. Она не любила водить машину, но вызов приняла. Они снова двинулись вперед, и… миссис Либоди затормозила на том же месте, где уже останавливалась Полли. Сзади раздался сигнал, и мимо пронесся торговый фургон с трейнским номером. Они смотрели ему вслед, пока он не скрылся за поворотом. Миссис Либоди попыталась нажать на акселератор, но ее нога остановилась в дюйме от педали. Она попробовала еще раз — безуспешно.

Оглянувшись, Полли увидела одного из Детей — девочку, которая следила за ними из-за изгороди. Полли внимательно пригляделась к ней, пытаясь точно определить, кто это.

— Джуди, — сказала Полли, с предчувствием беды, — это твоя работа?

Девочка едва заметно кивнула.

— Но ты не должна этого делать, — запротестовала Полли. — Мы едем в Трейн навестить дядю Хьюберта. Он в больнице.

— Вам нельзя ехать, — сказала девочка, как бы извиняясь.

— Но, Джуди, он должен дать нам множество поручений на то время, пока его нет.

Девочка медленно покачала головой. Полли почувствовала, что теряет терпение. Она набрала в грудь воздуха, но миссис Либоди нервно оборвала ее:

— Не раздражай ее, Полли. Разве вчерашний вечер — не достаточный урок для нас?

Совет пришелся к месту. Полли не стала ничего говорить. Она просто сидела, разглядывая девочку у изгороди, и от обиды на глазах у нее выступили слезы.

Миссис Либоди удалось перевести рычаг на задний ход. Она осторожно подвинула вперед правую ногу и обнаружила, что теперь без труда может нажать на акселератор. Проехав задним ходом несколько ярдов, они снова поменялись местами. Весь обратный путь Полли молчала.


В поместье Кайл мы все еще пытались объясниться с начальником полиции.

— Но, — протестовал он, наморщив лоб, — наша информация подтверждает ваше заявление, что жители поселка шли к Ферме с целью ее поджечь.

— Именно так, — кивнул Зеллаби.

— Но вы также утверждаете, и полковник Уэсткотт с этим согласен, что настоящие преступники — дети с Фермы, что они спровоцировали это.

— Совершенно верно, — сказал Бернард. — Но я боюсь, что нам ничего не удастся с этим сделать.

— Вы имеете в виду отсутствие доказательств? Ну что ж, находить доказательства — это наша работа.

— Я имел в виду не отсутствие доказательств. Я имею в виду, что их невозможно привлечь к ответственности по закону.

— Послушайте, — терпеливо сказал начальник полиции. — Четыре человека убиты — я повторяю, убиты; тринадцать в больнице, очень многие сильно пострадали. Мы не можем ограничиться заявлением типа «как это печально…». Мы должны вскрыть все факты, точно определить ответственность каждого и сформулировать обвинительное заключение. Вы должны понимать это.

— Это очень необычные дети… — начал Бернард.

— Знаю, знаю. Старик Боджер предупреждал меня, когда я принимал у него дела. Незаконнорожденные, не все шарики на месте — поэтому специальная школа и прочее.

Бернард вздохнул.

— Сэр Джон, дело в том, что они не умственно отсталые. Специальную школу открыли для них потому, что они не такие, как все. Да, они несут моральную ответственность за события вчерашнего вечера, но это вовсе не означает ответственности по закону. Вы не сможете их ни в чем обвинить — а мое ведомство не желает, чтобы это дело получило огласку.

— Глупости, — возразил начальник полиции. — Слышал я об этих школах. Дети не должны испытывать — как это у вас называется? — фрустрацию. Самовыражение, совместное обучение, хлеб из грубой муки и тому подобное. Чепуха это все. Они вполне могут отвечать за свои действия — либо кто-то должен нести за них ответственность.

Зеллаби и Бернард безнадежно посмотрели друг на друга. Бернард решил попытаться еще раз.

— Эти дети, сэр Джон, обладают высокой способностью к внушению. Их воздействие на человека можно рассматривать как одну из форм принуждения. Но, с точки зрения закона, вам вообще ничего не удастся доказать. Более того, если вы и сумеете найти формулировку, по которой их можно было бы привлечь к суду, это ничего вам не даст. С тем же принуждением столкнутся и ваши подчиненные. Даже если вы попытаетесь, вам не удастся ни арестовать, ни задержать их.

— Оставим эти тонкости юристам — в конце концов, это их работа. Все, что нам сейчас нужно — доказательства, достаточные для принятия соответствующих санкций, — заверил его начальник полиции. — Этот директор школы на Ферме — как его, Торренс? Если кто-то и должен официально нести ответственность за этих детей, то это он. Я видел его вчера вечером. Меня удивило, что он ничего не захотел сказать. Впрочем, здесь никто ничего не хочет говорить.

Зеллаби с невинным видом созерцал угол потолка. Бернард выглядел слегка отрешенно, как будто не торопясь считал до десяти. У меня же обнаружился легкий кашель.

— Доктор Торренс — скорее выдающийся психиатр, чем директор школы, — пояснил Бернард. — Ему приходится очень тщательно обдумывать линию поведения в этой ситуации, прежде чем высказывать какие-либо суждения.

— Не понимаю, о чем тут можно было думать. Все, что от него требовалось, — рассказать правду. Зачем думать над правдой?

— Не все так просто, — терпеливо сказал Бернард. — Возможно, он не чувствовал себя вправе раскрыть какие-то аспекты своей работы. При следующей встрече, если вы позволите мне пойти вместе с вами, он может оказаться более разговорчивым и объяснит случившееся значительно лучше, чем я.

С этими словами он встал. Мы тоже поднялись. Начальник полиции сухо попрощался и направился к выходу. Бернард, едва заметно подмигнув нам, тоже попрощался и вышел следом.

Зеллаби опустился в кресло и, тяжело вздохнув, принялся рассеянно искать портсигар.

— Я не знаком с доктором Торренсом, — сказал я, — но весьма ему сочувствую.

— Не стоит, — сказал Зеллаби. — Осторожность полковника Уэсткотта раздражает, но она пассивна. Осторожность же Торренса всегда отличалась агрессивностью. Если сейчас ситуация станет достаточно ясной для сэра Джон с помощью Торренса, это будет лишь воздаянием. Но сейчас меня больше интересует позиция вашего полковника Уэсткотта. Можно сказать, что барьер стал чуть ниже. Если уж он нашел общий язык с сэром Джоном, надеюсь, что он и нам сможет кое-что рассказать. Интересно, почему? Ведь это как раз та ситуация, которой он всячески старался избежать. Мидвичский мешок становится слишком маленьким для такого кота. Так почему же полковника это совершенно не волнует? — Слегка постукивая по подлокотнику кресла, Зеллаби погрузился в размышления.

Вскоре вернулась Антея, покинувшая нас, когда сэр Джон подкреплялся вторым бокалом мадеры. Зеллаби заметил ее не сразу, и прошло несколько мгновений, пока он вернулся к реальности и сообразил, какое выражение у нее на лице.

— Что случилось, дорогая? — спросил он и тут же добавил, вспомнив: — Я думал, что ты отправилась в Трейнскую больницу с рогом изобилия.

— Я и поехала, — сказала она. — А теперь вернулась. Кажется, нам не разрешают покидать поселок.

Зеллаби выпрямился в кресле.

— Это абсурд. Старый дурак не мог наложить арест на весь поселок. Как мировой судья… — возмущенно начал он.

— Сэр Джон здесь ни при чем. Это Дети. Они выставили посты на всех дорогах и не выпускают нас.

— Не может быть! — воскликнул Зеллаби. — Очень любопытно. Хотел бы я знать…

— К черту любопытство! — оборвала его жена. — Это очень неприятно и просто оскорбительно. И опасно, — добавила она, — поскольку мы не знаем, чего еще нам ждать.

Зеллаби спросил, как это выглядело. Антея объяснила, а в конце добавила:

— Но это касается только нас — я имею в виду жителей поселка. Остальным они позволяют спокойно приходить и уходить, когда заблагорассудится.

— Вероятно, у них есть на то причина, — произнес Зеллаби.

Антея возмущенно посмотрела на него.

— Не сомневаюсь. Возможно, это даже представляет большой социологический интерес, но сейчас мне хотелось бы знать другое — что с этим делать?

— Дорогая моя, — успокаивающе сказал Зеллаби, — я разделяю твои чувства, но ведь мы знали, что, если Дети захотят вмешаться в нашу жизнь, остановить их нам не удастся. Ну а теперь, по каким-то причинам, которые, признаюсь, мне не ясны, им, очевидно, это потребовалось.

— Но, Гордон, ведь в Трейнской больнице находятся серьезно пострадавшие люди. Родственники хотят их навестить.

— Дорогая, я не вижу, что тут можно сделать, кроме как найти одного из Детей и объяснить это ему по-человечески. Они могут это понять, но на самом деле все зависит от причин, по которым они так поступают, ты со мной согласна?

Антея недовольно нахмурилась. Она начала было что-то говорить, но потом передумала, укоризненно взглянула на него и вышла. Когда дверь за ней закрылась, Зеллаби покачал головой.

— Самоуверенность мужчин — лишь поза, самоуверенность женщин — один из краеугольных камней ее Я. Мы иногда размышляем об участи господствовавших когда-то динозавров и о том, когда и как завершится наш собственный недолгий век. Женщина же — о, нет. Ее вечность — догмат ее веры. Великие войны и бедствия приходят и уходят, народы возникают и исчезают, империи распадаются среди страданий и смерти, но все это преходяще: она же, женщина, — нечто вечное, она — суть бытия; она пребудет вовеки. Она не верит в динозавров, она, собственно, не верит, что мир существовал и до ее появления. Мужчины могут строить и разрушать, и играть в свои игрушки, они лишь создают ненужные помехи, эфемерные блага, в то время как женщина, связанная таинственной пуповиной с самим Великим Древом Жизни, знает о своей необходимости. Интересно, пребывала ли в свое время в подобной уверенности самка динозавра?

Он замолчал, столь явно ожидая моей реплики, что я спросил:

— А как это относится к нынешней ситуации?

— Если мужчина считает мысль о своей неполноценности отвратительной, то у женщины такая мысль не может даже возникнуть. А раз она не в состоянии представить это, то она сочтет подобное заявление просто глупостью.

Казалось, Зеллаби снова ждал моей реакции.

— Если вы имеете в виду, что мы видим нечто, чего миссис Зеллаби видеть не может…

— Друг мой, если вы не ослеплены чувством собственного превосходства, вы должны понимать, что мы — люди, — как и все наши предшественники, когда-то должны будем уступить свое место другим. Для этого есть два пути: либо мы уничтожим себя сами, либо не сможем противостоять вторжению каких-то других существ. Сейчас мы оказались лицом к лицу с высшими волей и разумом. И что же мы можем этому противопоставить?

— Это звучит уж слишком безнадежно, — сказал я. — Если вы говорите всерьез, то не слишком ли это «крупный» вывод из достаточно мелкого случая?

— То же самое говорила и моя жена, когда этот случай был существенно меньше и младше, — заметил Зеллаби. — Она не могла примириться с мыслью, что столь невероятное событие могло произойти здесь, в обычной английской деревне. Напрасно я пытался убедить ее, что такое событие одинаково невероятно где бы то ни было. Ей казалось, что такие вещи должны происходить в более экзотических местах — например, на острове Бали или в Мексике; ведь такие происшествия всегда случаются с кем-то другим. К несчастью, это произошло именно здесь, и происходящее оснований для оптимизма не дает…

— Меня больше беспокоит не это, а ваши предположения, — сказал я. — В особенности ваше утверждение, что Дети могут делать все, что считают нужным, и остановить их невозможно.

— Глупо понимать это столь буквально. Возможно, и сумеем, но это будет нелегко. Мы — жалкие, физически слабые существа по сравнению со многими животными, но мы превосходим их, потому что обладаем более развитым мозгом. Победить нас может лишь Некто с еще более развитым мозгом. Нам это вроде бы и не угрожало: во-первых, появление подобного существа казалось невероятным, а во-вторых, казалось еще менее вероятным, что мы позволили бы этому существу дожить до момента, когда оно станет для нас опасным. Однако вот она — очередная штучка из бездонного ящика Пандоры эволюции: разум-мозаика, вернее, две мозаики — одна из тридцати, другая из двадцати восьми камешков. Что мы, с нашими индивидуальными мозгами, крайне неуклюже общающимися друг с другом, можем противопоставить тридцати разумам, которые работают как один?

Я возразил, что Дети всего за девять лет вряд ли смогли накопить достаточно знаний, чтобы успешно противостоять объему знаний всего человечества, но Зеллаби покачал головой.

— Правительство, с неизвестной нам целью, предоставило Детям превосходных преподавателей, так что сумма их знаний должна быть весьма велика, — поскольку я иногда сам читаю им лекции, то просто вижу — и это уже существенно, но источник угрозы в другом. Бэкон[8] писал: nom et ipsa scientia postas est — знание само по себе сила — и остается только сожалеть, что столь выдающийся философ, случалось, бывал не прав. Всем известны люди, которые, обладая феноменальной памятью на факты, не умеют ими пользоваться; вычислительный агрегат может вывалить целую гору результатов, но требуется еще и понимание, иначе от этой горы нет никакой пользы. Знания — это своего рода топливо; чтобы преобразовать их в силу, требуется соответствующий двигатель — понимание.

Меня беспокоит, даже пугает та сила, которой может обладать разум, получающий даже небольшое количество информации, но эффективность ее обработки в тридцать раз превышает нашу — если, конечно, объединение этих разумов представляет собой всего лишь арифметическую их сумму, в чем я сомневаюсь. Это поражает мое воображение даже сейчас. Что будет, когда Дети вырастут, я даже представить не могу.

Я нахмурился. Я, как обычно, не мог поверить Зеллаби.

— Вы всерьез утверждаете, что у нас нет средств помешать группе из пятидесяти восьми Детей делать все, что им вздумается? — спросил я.

— Да, утверждаю, — кивнул он. — А что, по-вашему, мы можем сделать? Надеюсь, вы не забыли, что случилось с толпой вчера вечером: люди собирались напасть на Детей — их вынудили избивать друг друга. Пошлите туда полицию — будет то же самое. Пошлите солдат, и их просто заставят перестрелять своих же товарищей.

— Возможно, — согласился я. — Но ведь должны быть и другие способы справиться с ними. И тогда вопрос в том, чтобы узнать о них как можно больше. Например, на каком расстоянии начинает действовать эта способность к принуждению, как ее назвал Бернард? Должен же быть какой-то предел. Предел видимости, предел слышимости или вообще никакого? Уменьшается ли воздействие в зависимости от расстояния? Насколько одни люди более подвержены ему, чем другие? Вопросов много. Сейчас самое главное — получить больше данных, и тогда мы действительно будем знать, с чем мы столкнулись и каковы его границы. Судя по тому, что вы мне говорили о Детях, никто ничего толком не знает. По-видимому, они очень рано утратили эмоциональную связь с приемными матерями — если такая связь вообще существовала. Большинство согласились жить отдельно сразу же, как только им это предложили. В результате в поселке о них знают крайне мало. Видимо, достаточно скоро многие жители поселка вообще перестали относиться к ним как к отдельным личностям. У них вошло в привычку считать Детей чем-то единым, из-за чего они постепенно превратились в какие-то двухмерные фигуры, почти лишенные реальных черт.

— Вы совершенно правы, друг мой, — согласился Зеллаби. — Каких-либо нормальных контактов и взаимоотношений с Детьми практически нет. Но вина здесь не только наша. Я сам пытался сблизиться с ними настолько, насколько это возможно, но между нами все равно продолжает сохраняться некоторая дистанция. Несмотря на все мои усилия, я до сих пор вижу их, как вы точно подметили, двухмерными фигурами. И у меня есть сильное подозрение, что и людям с Фермы не удалось добиться большего.

— Тогда вопрос остается в силе, — сказал я. — Каким образом мы можем получить?

Некоторое время мы размышляли над этим, пока Зеллаби вдруг не сказал:

— А вы не задумывались, каков здесь ваш собственный статус, друг мой? Ведь если вы собираетесь сегодня уехать, то может вполне оказаться, что Дети считают вас одним из нас. Или нет?

Об этом я действительно не задумывался и, немного забеспокоившись, решил сразу же проверить.

Бернард, видимо, уехал вместе с начальником полиции, поэтому я воспользовался его автомобилем.

Проехав немного по дороге на Оппли, я получил ответ на свой вопрос. Ощущение было очень странным. Мои рука и нога остановили машину сами, без моего желания. На обочине сидела девочка, покусывая травинку и глядя на меня своими золотыми глазами без всякого выражения. Я попытался снова взяться за рычаг. Моя рука не желала этого делать. Не смог я и поставить ногу на педаль сцепления. Посмотрев на девочку, я сказал, что не живу в Мидвиче и хотел бы уехать домой, но она лишь покачала головой. Я вновь попытался переключить скорость и обнаружил, что могу сделать только одно — включить задний ход.

— Гм, — сказал Зеллаби, когда я вернулся. — Выходит, вы почетный житель Мидвича? Я, в общем, так и думал. Напомните мне только, чтобы я попросил Антею сказать насчет вас кухарке.

В то же самое время, когда мы с Зеллаби беседовали в поместье Кайл, другая беседа, похожая по содержанию, но иная по форме, проходила на Ферме. Доктор Торренс, чувствуя поддержку полковника Уэсткотта, старался отвечать на вопросы начальника полиции более откровенно, чем раньше. Разговор, однако, вскоре достиг той стадии, когда скрыть полное отсутствие взаимопонимания между его участниками стало уже невозможно, и в ответ на очередной, явно не относящийся к делу, вопрос доктор уныло сказал:

— Боюсь, я не в состоянии что-либо объяснить вам, сэр Джон.

— Все кругом только это мне и говорят, — неторопливо проворчал начальник полиции. — Ладно, я не возражаю; похоже, здесь никто не в состоянии хоть что-нибудь объяснить. Кроме того, все уверяют меня — не приводя при этом вразумительных доказательств, — что эти дьявольские детишки каким-то образом ответственны за события прошлой ночи. Даже вы — человек, который, как я понял, отвечает за них. Я согласен, что не понимаю, каким образом детям позволили настолько выйти из повиновения, что они смогли спровоцировать ссору, перешедшую в драку. И почему вы считаете, что мне должно быть это понятно? Как полицейский, я лишь хочу увидеть одного из зачинщиков и послушать, что он по этому поводу скажет.

— Но, сэр Джон, я уже объяснял вам, что здесь нет зачинщиков.

— Знаю, знаю, слышал. Здесь все равны, и все такое. В теории это замечательно, но мы с вами прекрасно знаем, что в любой группе есть одна или две сильных личности. Именно таких вы и должны держать в руках. Совладайте с ними, и вы справитесь с остальными. — Он выжидающе замолчал.

Доктор Торренс беспомощно посмотрел на полковника Уэсткотта. Бернард слегка пожал плечами и кивнул. Доктор Торренс сказал с еще более несчастным видом:

— Ну хорошо, сэр Джон. Поскольку, в сущности, это распоряжение полиции, у меня нет выбора, но я прошу вас быть очень осторожным со словами. Дети очень восприимчивы.

Последнее слово доктор выбрал неудачно. Для него это был лишь некий специальный термин, но для начальника полиции это было то самое слово, которое употребляют любящие матери в отношении избалованных сыновей, и оно отнюдь не настроило сэра Джона к Детям более дружелюбно. Он что-то неодобрительно проворчал, а доктор Торренс тем временем встал и вышел из комнаты. Бернард открыл было рот, чтобы еще раз обратить внимание на предупреждение доктора, но потом решил, что это лишь увеличит раздражение начальника полиции и принесет больше вреда, чем пользы. Трудность в общении с человеком типа сэра Джона заключалась в том, что, имея перед собой полную картину событий, он отверг бы ее как полный бред; но если перед ним оказывались только те фрагменты, которые были доступны его пониманию, картина становилась для него менее противоречивой и поэтому более понятной. Так что они оба сидели молча, пока доктор не вернулся с одним из мальчиков.

— Это Эрик, — сказал он и добавил, обращаясь к мальчику: — Сэр Джон Тенби хотел бы задать тебе несколько вопросов. Как начальник полиции, он должен составить рапорт о вчерашнем происшествии.

Мальчик кивнул и повернулся к сэру Джону. Доктор Торренс вернулся за свой стол и стал с тревогой наблюдать за ними.

Взгляд мальчика был твердым, внимательным, но почти нейтральным; никаких чувств он не выражал. Сэр Джон посмотрел ему в глаза столь же твердо. Вполне здоровый мальчик, подумал он. Немного худой — но не тощий, а скорее хрупкий. Внешность говорила мало; лицо мальчика было привлекательным, но без той слабости, которая часто свойственна миловидным юношам. С другой стороны, и сила в нем не чувствовалась; рот, действительно, немного маловат, но не придавал лицу дерзкого выражения. Глаза, однако, оказались еще более удивительными, чем он ожидал. Ему говорили о странном золотистом оттенке радужной оболочки, но никто не сумел передать их странное мягкое сияние, казалось, исходящее откуда-то изнутри. На какое-то мгновение сэр Джон встревожился, но быстро взял себя в руки, вспомнив, что имеет дело с явлением не вполне нормальным: мальчику всего девять лет, а выглядит он на все шестнадцать, и к тому же воспитан по одной из этих глупых теорий самовыражения, вседозволенности и так далее. Решив относиться к мальчику так, будто ему столько лет, на сколько он выглядит, сэр Джон сказал:

— То, что произошло прошлой ночью, очень серьезно. Наша задача — выяснить, что случилось на самом деле и кто несет за это ответственность. Люди говорят, что виновны в этом ты и другие дети. Что ты на это скажешь?

— Нет, — быстро ответил мальчик.

Начальник полиции кивнул. В любом случае вряд ли стоило ожидать немедленного признания.

— Так что же там случилось? — спросил он.

— Жители поселка пришли сюда, чтобы сжечь Ферму, — сказал мальчик.

— Ты в этом уверен?

— Они так говорили, да и не было других поводов идти сюда в такое время, — сказал мальчик.

— Ладно, не будем пока вдаваться в подробности. Пусть будет так. Ты говоришь, что некоторые из них намеревались поджечь Ферму. Тогда, я полагаю, другие попытались их остановить, и началась драка?

— Да, — согласился мальчик, но не столь уверенно.

— В таком случае ты и твои друзья фактически не имеют к этому отношения. Вы просто смотрели?

— Нет, — сказал мальчик. — Нам пришлось защищаться. Это было необходимо, иначе они сожгли бы наш дом.

— Ты имеешь в виду, что вы кричали кому-то, чтобы они остановили остальных, или что-то в этом роде?

— Нет, — терпеливо сказал мальчик. — Мы заставили их драться друг с другом. Мы могли заставить их просто уйти, но тогда они, наверное, вернулись бы еще раз. Теперь они не вернутся; они поняли, что лучше оставить нас в покое.

Начальник полиции был в некотором замешательстве.

— Ты говоришь, что вы «заставили» их драться друг с другом. Как вы это сделали?

— Это слишком трудно объяснить. И вы не поймете, — бесстрастно сказал мальчик.

Сэр Джон слегка покраснел. С трудом сдерживаясь, он произнес:

— Тем не менее я хотел бы это услышать.

— От этого не будет никакой пользы, — сказал мальчик. Он говорил спокойно, без эмоций, просто констатируя факт.

Сэр Джон покраснел еще больше. В дело поспешно вмешался доктор Торренс:

— Это очень сложная проблема, сэр Джон, и мы уже несколько лет без особого успеха пытаемся разобраться в ней. И самое большее, что можно сказать, — что дети «внушили» людям в толпе, чтобы те начали избивать друг друга.

Сэр Джон медленно посмотрел сначала на него, а потом на мальчика. Два или три раза глубоко вздохнув, он снова обратился к мальчику, но на этот раз довольно высокомерно:

— Как бы то ни было, но мы еще вернемся к этому позже, — ты признаешь, что за происшедшее ответственны вы?

— Мы ответственны за то, что защищали себя, — сказал мальчик.

— Ценой четырех убитых и тринадцати серьезно раненых — и это в то время, когда, как ты говоришь, вы могли просто заставить их уйти?

— Они хотели убить нас, — с безразличным видом сказал мальчик.

Начальник полиции задумчиво посмотрел на него.

— Я не понимаю, как вы это сделали, но ловлю тебя на слове: ты сказал, что вы сделали это и что необходимости в этом не было.

— Они могли прийти снова. Тогда это стало бы необходимостью, — ответил мальчик.

— Ты не можешь быть в этом уверен. И вообще, твое отношение к происшедшему просто чудовищно. Неужели тебе совсем не жалко этих несчастных?

— Нет, — сказал мальчик. — А за что их жалеть? Вчера днем один из них стрелял в одного из нас. Теперь мы должны защищаться.

— Но не мстить. Вас защищает закон, так же как и всех прочих.

— Закон не защитил Уилфреда от того, кто в него стрелял; он не защитил бы нас и прошлой ночью. Закон наказывает преступника после того, как тот совершит преступление; для нас это бесполезно, мы хотим остаться в живых.

— Но ты отрицаешь, что вы ответственны за смерть других людей?

— Так и будем ходить по кругу? — со скучающим видом спросил мальчик. — Я отвечал на ваши вопросы, потому что мы думали, что лучше будет, если вы поймете ситуацию. Поскольку вы, похоже, так и не поняли, я попробую объяснить проще. Если кто-то станет мешать или досаждать нам, мы будем защищаться. Мы продемонстрировали свои возможности, и надеемся, что этого предупреждения достаточно, чтобы избежать дальнейших неприятностей.

Сэр Джон вперился взглядом в мальчишку. Костяшки его пальцев побелели, лицо налилось кровью. Он привстал в кресле, словно собираясь наброситься на мальчика, но сдержался и сел обратно. Лишь несколько секунд спустя он снова был в состоянии говорить. Сдавленным голосом он обратился к Эрику, который смотрел на него с каким-то отвлеченным интересом.

— Ты, чертов маленький мерзавец! Несносный поросенок! Да как ты смеешь так со мной разговаривать! Ты понимаешь, что я представляю полицию этого графства? Если не понимаешь, так пора тебе это узнать, и я уж постараюсь, чтобы ты хорошенько это усвоил! Как ты разговариваешь со старшими, ты, маленький выскочка?! Значит, вы не хотите, чтобы вам «досаждали», вы будете защищаться! Ничего себе! Где ты, по-твоему, находишься? Тебе еще многому предстоит научиться, мальчишка, пока…

Внезапно он замолчал и уставился на мальчика.

Доктор Торренс, сидевший за столом, наклонился вперед.

— Эрик… — протестующе начал он, но даже не пошевелился, чтобы вмешаться.

Бернард Уэсткотт продолжал сидеть в кресле, внимательно наблюдая за происходящим.

Рот начальника полиции открылся, глаза расширились, чуть ли не вылезая из орбит, волосы встали дыбом. На лбу и висках выступил пот, капли его потекли по лицу, перемешиваясь со слезами, из горла вырвались рыдания. Сэр Джон задрожал, потом, через несколько долгих секунд, вдруг поднял трясущиеся руки, прижал их к лицу и, не переставая всхлипывать, соскользнул с кресла на пол и упал ничком. Тело его сотрясала крупная дрожь, он хныкал, как ребенок, и царапал ковер, словно пытаясь в него зарыться. Внезапно его вырвало.

Мальчик обвел их взглядом и, как будто отвечая на незаданный вопрос, сказал, обращаясь к доктору:

— Ничего страшного. Он хотел нас напугать, и мы просто показали ему, что такое настоящий страх. Теперь он поймет это лучше. Скоро он придет в себя.

Мальчик повернулся и вышел, а они остались сидеть, уставившись друг на друга.

Бернард достал платок и вытер со лба крупные капли пота. Доктор Торренс с посеревшим лицом сидел неподвижно. Они посмотрели на начальника полиции. Сэр Джон лежал лицом вниз, видимо, без сознания, тяжело дыша и изредка вздрагивая.

— О Господи! — воскликнул Бернард, снова посмотрев на Торренса. — И вы здесь живете три года!

— Такого здесь никогда еще не было, — сказал доктор. — Они знают, что мы здесь для того, чтобы учить и пытаться понять их. Между нами никогда не было вражды — слава Богу!

— Да, могло быть и хуже, — сказал Бернард и снова посмотрел на сэра Джона.

— Его нужно унести отсюда прежде, чем он придет в себя. Нам тоже лучше уйти; это одна из тех ситуаций, когда свидетелей не забывают. Вызовите сюда его людей, пусть его заберут они. Скажете, что у него был какой-то приступ…

Спустя пять минут они стояли на лестнице и наблюдали, как увозят начальника полиции, который все еще был без сознания.

— «Он скоро придет в себя»… Надо же! — пробормотал Бернард. — Может, они и разбираются в физиологии, но уж никак не в психологии. Они сломали этого человека, сломали на всю жизнь.

20. Тупик

После возвращения в поместье Кайл Бернарду потребовалось несколько порций виски, чтобы прийти в себя. Рассказав о том, что произошло на Ферме, он продолжал:

— Вы знаете, одна из немногих детских черт у Детей, которая меня поражает больше всего, — это их неспособность оценить свою собственную силу. Кроме, может быть, блокады поселка, во всем остальном они заходят слишком далеко. То, что вполне простительно в намерениях, они — на практике — ухитряются сделать преступлением. Желая напугать сэра Джона и убедить его не вмешиваться в их дела, они зашли настолько далеко, что поставили несчастного на грань слабоумия. Они довели его до такой степени деградации личности, что это вызывает отвращение и абсолютно непростительно.

Зеллаби спросил, как всегда мягко и рассудительно:

— Вам не кажется, что мы сужаем проблему? Вы, полковник, говорите «непростительно», и это предполагает, будто они ожидают, что их простят. Но почему они должны этого ожидать? Разве мы задумываемся, простят ли нас волки или шакалы за то, что мы в них стреляем? Нет. Мы задумываемся только о том, как быстрее их обезвредить. Наше превосходство настолько полное, что большинство из нас забыли, что же это такое — сражаться с представителем другого вида лично, самому. Но когда приходит нужда, мы не испытываем сожаления; мы не даем пощады и прощения, конечно же, не просим.

А относительно Детей — то мы, похоже, все еще не поняли, что они представляют опасность для нас, тогда как они не сомневаются в том, что мы для них — опасны. И они намерены выжить. Нам следовало бы вспомнить, что означает подобное намерение. Наблюдать это можно каждый день в саду; это борьба за существование, которая идет постоянно, жестоко, без правил, без намека на жалость и сострадание…

Он говорил это мягко, но определенно; и все же, как это часто случалось у Зеллаби, разрыв между теорией и практикой казался слишком большим, чтобы убедить слушателей.

— У Детей явно что-то изменилось, — наконец сказал Бернард. — Раньше они время от времени использовали принуждение или оказывали давление, но, кроме нескольких инцидентов в самом начале, почти не проявляли жестокости. И вдруг такая вспышка. Вы можете прямо сейчас сказать, когда это началось, или вам это надо обдумать?

— Конечно, могу, — сказал Зеллаби. — До истории с Джимом Поули и его машиной ничего подобного не было.

— А это случилось… погодите-ка… в прошлую среду, третьего июля. Кажется… — начал он, но тут гонг пригласил нас к обеду.


— Все, что я до сих пор слышал об инопланетных вторжениях, — сказал Зеллаби, закончив сооружать салат по своему собственному вкусу, — относилось к области домыслов — или, может быть, гипотетических домыслов? — Он на минуту задумался и продолжил: — Тема эта весьма обширна. И весьма… своеобразна. Я не могу вспомнить ничего, что могло бы помочь нам сейчас. Почти все инопланетяне неприятны и враждебны, но скорее прямолинейны, чем коварны. Возьмем, например, марсиан Уэллса. Со своими лучами смерти они действительно представляли угрозу, но поведение их было традиционным: они просто вели открытую войну с помощью оружия, превосходившего все, что могло быть применено против них. Но там, по крайней мере, можно было хотя бы попытаться отразить нападение, а в нашем случае…

— Не клади перец, дорогой, — сказала его жена.

— Что?

— Не клади перец. У тебя от него изжога, — напомнила Антея.

— Хорошо. Где сахар?

— Под твоей левой рукой.

— О, конечно… На чем я остановился?

— На марсианах Уэллса, — подсказал я.

— Ну конечно. Так вот, это и есть прототип бесчисленных вторжений. Сверхоружие, против которого человечество доблестно сражается с помощью собственного хилого оружия, пока наконец не спасается каким-то невероятным способом… В Америке, естественно, это выглядит масштабнее и лучше. С неба спускается нечто, из него выходит другое нечто. Через десять минут, несомненно благодаря отлично налаженной связи, в стране от побережья до побережья начинается паника, и все дороги из всех городов забиты народом, который спасается бегством — кроме Вашингтона. Там, напротив, необозримые толпы людей неподвижно стоят и глядят — с побледневшими лицами, но верой в глазах — в сторону Белого Дома. А в это время где-то в Кэтскилле никому не известный профессор и его дочь вместе с молодым ассистентом стараются изо всех сил, как полоумные акушерки, чтобы помочь рождению dea ex laboratoria,[9] которое спасет мир в последний момент. Вообще-то к сообщению о подобном вторжении следовало бы отнестись не столько с паникой, сколько со скепсисом, но будем считать, что американцы знают свой собственный народ лучше. И что же мы в конечном счете имеем? Просто еще одну войну. Мотивировки упрощены, вооружение усложнено, но суть та же, и в результате все прогнозы, спекуляции или экстраполяции оказываются совершенно бесполезными, если подобное происходит в действительности. В самом деле, становится грустно, когда подумаешь, каких умственных усилий это потребовало от предсказателей, верно?

Он занялся поглощением салата.

— Для меня все еще загадка — когда вы говорите буквально, а когда метафорами, — произнес я.

— Уверяю тебя, что на этот раз можешь понимать его буквально, — вмешался Бернард.

Зеллаби искоса взглянул на него.

— Вот как? — спросил он. — И даже никаких замечаний? Скажите, полковник, вы давно считаете это вторжение фактом?

— Около восьми лет, — сказал Бернард. — А вы?

— Примерно столько же или немного больше. Мне это не нравилось, не нравится и, вероятно, будет нравиться еще меньше. Но пришлось смириться. Старая аксиома Шерлока Холмса: «После того, как вы исключите невозможное, все, что останется, пусть даже невероятное, должно быть истиной». Однако я не знал, что мои взгляды разделяют в официальных кругах. Что же вы решили предпринять в связи с этим?

— Ну, мы сделали все возможное, чтобы изолировать их здесь и понаблюдать за их образованием.

— И оказывается, что это было весьма полезно, если можно так выразиться. Почему?

— Минутку, — перебил я. — Я снова не понимаю — вы выражаетесь буквально или фигурально? Вы оба всерьез считаете, что эти Дети — пришельцы? Что они внеземного происхождения?

— Видите? — сказал Зеллаби. — Никакой паники от побережья до побережья. Только скепсис. Я вам говорил.

— Да, считаем, — сказал мне Бернард. — Это единственная гипотеза, которую мое ведомство вынуждено было принять — хотя, конечно, некоторые до сих пор не желают с ней согласиться, хотя мы располагаем несколько более солидными доказательствами, чем мистер Зеллаби.

— О! — сказал Зеллаби, не успев донести вилку до рта. — Неужели начинает проясняться тот таинственный интерес, который проявляет к нам военная разведка?

— Теперь уже нет причин так тщательно это скрывать, — заметил Бернард. — Я знаю, что раньше наша деятельность мало вас интересовала, но не думаю, что вам удалось найти разгадку.

— В чем же дело? — спросил Зеллаби.

— А в том, что Мидвич был не единственным и даже не первым местом, где случился Потерянный день. Тогда же, в течение примерно трех недель, значительно возросло число случаев обнаружения радарами неопознанных летающих объектов…

— Будь я проклят! — сказал Зеллаби. — О, тщеславие, тщеславие… Значит, есть и другие группы Детей, кроме нашей? Где?

— Один Потерянный день, — не спеша продолжал Бернард, — имел место в небольшом городке в Северной территории Австралии. Что-то, вероятно, там пошло не так. Была тридцать одна беременность, но по каким-то причинам все Дети умерли, большинство — через несколько часов после рождения, а последний — через неделю.

Еще один Потерянный день произошел в эскимосском стойбище на Земле Виктории, на севере Канады. Его обитатели весьма неохотно говорят об этом, но, по-видимому, они были настолько оскорблены или, быть может, напуганы рождением настолько непохожих младенцев, что почти сразу же от них избавились. Во всяком случае, ни один не остался в живых. Кстати, если учесть, когда наши Дети вернулись в Мидвич, можно предположить, что их способность к принуждению развивается лишь к одно-двухнедельному возрасту, а до этого каждый из них существует сам по себе. Еще один Потерянный день…

Зеллаби поднял руку.

— Догадываюсь. Это было за Железным Занавесом.

— За Занавесом известны два случая, — поправил Бернард. — Один в Иркутской области, у границы с так называемой Внешней Монголией, — очень мрачная история. Там решили, что женщины спали с дьяволами, и убили их вместе с Детьми. Другой случай произошел восточнее, в населенном пункте под названием Гижинск, в горах к северо-востоку от Охотска. Вероятно, были и другие, о которых мы не слышали. Почти наверняка аналогичные события произошли где-то в Южной Америке и Африке, но это трудно проверить. Не исключено даже, что какое-нибудь глухое селение могло потерять день незаметно для себя — в этом случае Дети окажутся еще большей загадкой. В большинстве известных нам случаев младенцев считали уродами и уничтожали, но мы подозреваем, что кое-где их могли и спрятать.

— Но, насколько я понимаю, не в Гижинске? — спросил Зеллаби.

Бернард посмотрел на него с легкой усмешкой.

— Вы, как всегда, попали в точку, Зеллаби. Конечно, не в Гижинске. Там Потерянный день произошел на неделю раньше, чем в Мидвиче, а информацию об этом мы получили спустя три или четыре дня. Русские были этим обеспокоены. Но когда это произошло здесь, у нас было некоторое утешение: мы знали, что это не их рук дело. Вероятно, и они в свое время узнали о Мидвиче и тоже вздохнули с облегчением — хотя подтверждений этому нет. Тем временем наш агент следил за событиями в Гижинске и сообщил о странном факте — все женщины там одновременно забеременели. Мы не сразу оценили значение этого донесения — оно звучало как пустые сплетни, — но вскоре мы узнали состояние дел в Мидвиче и заинтересовались всерьез. Когда Дети родились, для русских ситуация была проще, чем для нас; они попросту изолировали Гижинск — городок примерно вдвое больше Мидвича, — и информация оттуда фактически перестала поступать. Мы не могли изолировать Мидвич, поэтому нам пришлось действовать иначе, и, учитывая обстоятельства, не думаю, что мы наделали очень уж много ошибок.

— Понятно, — кивнул Зеллаби. — Военное ведомство не знало толком ни о том, что, собственно, имеем мы, ни о том, что у русских. Но если бы оказалось, что у русских появилась группа потенциальных гениев, нам следовало бы иметь такую же?

— Примерно так. Что эти Дети какие-то необычные, стало ясно довольно быстро.

— Я должен был догадаться, — грустно покачав головой, сказал Зеллаби. — Мне просто никогда не приходило в голову, что мы в Мидвиче не единственные в своем роде. Но теперь я начинаю подозревать, что вы не случайно сегодня так откровенны. Я не вижу, как это может быть связано с событиями в Мидвиче, значит что-то произошло где-то еще, скажем в Гижинске? У тамошних Детей появилось какое-то новое свойство, которое скоро появится и у наших?

Бернард аккуратно положил нож и вилку на тарелку, некоторое время смотрел на них, а потом медленно произнес:

— Дальневосточная Армия недавно была вооружена новыми орудиями среднего калибра с атомными снарядами. Предполагаемая дальность стрельбы — примерно пятьдесят или шестьдесят миль. На прошлой неделе они проводили первые боевые стрельбы. Города Гижинска больше не существует…

Мы уставились на него. Антея с ужасом наклонилась вперед.

— Вы хотите сказать… все?.. — недоверчиво спросила она.

— Все, — кивнул Бернард. — Невозможно было предупредить людей так, чтобы об этом не узнали Дети. Кроме того, теперь это можно официально объяснить ошибкой в расчетах, или, скажем, диверсией.

Зеллаби чертил какой-то узор на скатерти, глядя в пол. Потом он вновь поднял взгляд на Бернарда.

— Вы сказали, на прошлой неделе. Какого числа?

— Во вторник, второго июля, — сказал Бернард.

Зеллаби несколько раз медленно кивнул.

— Но как, интересно, узнали наши?.. — задумчиво сказал он.


После обеда Бернард объявил, что снова собирается на Ферму.

— Мне не удалось поговорить с Торренсом, пока там был сэр Джон, — а потом, понятное дело, мы оба нуждались в передышке.

— У вас нет никаких идей насчет того, что делать с Детьми дальше? — спросила Антея.

Бернард покачал головой.

— Даже если бы у меня и были какие-то идеи, они, скорее всего, были бы служебной тайной. Сейчас я хочу послушать, не предложит ли что-нибудь Торренс, с его знанием Детей. Я надеюсь вернуться через час или два, — добавил он, уходя.

Выйдя из дома, он машинально направился к автомобилю, но, уже взявшись за ручку, передумал. Небольшая прогулка не повредит, рассудил он и быстро зашагал по дороге.

Едва выйдя из ворот, он заметил, как невысокая женщина в голубом костюме, чуть помедлив, пошла ему навстречу. Лицо ее слегка порозовело, но двигалась она решительно. Бернард приподнял шляпу.

— Вы меня не знаете. Я мисс Лэмб, но, конечно, мы все знаем вас, полковник Уэсткотт.

Бернард слегка кивнул в ответ, думая о том, что именно и как давно мы все (надо полагать, подразумевался весь Мидвич) о нем знают, и спросил мисс Лэмб, чем он может ей помочь.

— Я по поводу Детей, полковник. Что с ними будет?

Вполне искренне Бернард ответил, что никакого решения еще не принято. Мисс Лэмб слушала, напряженно глядя ему в лицо и сложив перед собой руки в перчатках.

— Им не сделают ничего плохого, правда? — спросила она. — О, я знаю, то, что случилось прошлой ночью, — ужасно, но они не виноваты. Они еще не понимают. Они такие маленькие… Я знаю, что они выглядят вдвое старше, но ведь это не важно, правда? Они просто не понимали, что делают. Они перепугались. Да разве любой не испугался бы, если бы к его дому пришла толпа и захотела его поджечь? Мы бы все испугались. У людей должно быть право на самозащиту, и никто не вправе за это обвинять. Да если бы они пришли к моему дому, я защищалась бы чем попало, хоть топором.

Бернард в душе усомнился. Было очень непросто представить себе, как эта маленькая женщина с топором в руках противостоит целой толпе.

— Они наломали слишком много дров, — мягко напомнил он.

— Я знаю. Но когда ты мал и испуган, очень легко оказаться более жестоким, чем хотел. Когда я была маленькой, я видела такие несправедливости, которые просто жгли меня изнутри. Если бы у меня хватило сил сделать то, что мне тогда хотелось, это было бы ужасно, действительно ужасно, уверяю вас.

— К несчастью, — заметил он. — Дети такой силой обладают, и вы должны согласиться, что им нельзя позволить ею пользоваться.

— Нельзя, — согласилась она. — Но они и не станут, когда подрастут и поймут. Я уверена, что не станут. Люди говорят, что их надо отправить отсюда подальше. Но вы не сделаете этого, правда? Они такие маленькие. Я знаю, они своенравны, но они нуждаются в нас. Они не испорчены. Если они останутся здесь, мы научим их любви и благородству, докажем, что люди действительно не хотят им зла…

Она умоляюще посмотрела ему в лицо полными слез глазами, с волнением сжав руки.

Бернард посмотрел на нее с грустью, удивляясь тому, насколько должен быть слеп материнский инстинкт, чтобы эта женщина продолжала считать шесть смертей и множество серьезных ранений всего лишь результатом детских шалостей. Он почти видел стройную золотоглазую фигурку, которая полностью завладела ее сознанием. Эта женщина никогда не сможет обвинить в чем-либо ни одного из них, никогда не перестанет обожать их всех, никогда ничего не поймет. В жизни ее было только одно-единственное чудо… Ему больно было смотреть на мисс Лэмб.

От него почти ничего не зависит, объяснил Бернард ей и заверил, стараясь не пробуждать напрасных надежд, что обязательно включит в отчет все, о чем она ему говорила. Затем он попрощался с мисс Лэмб как можно мягче и пошел дальше, ощущая спиной ее тревожный укоризненный взгляд.

В поселке царила атмосфера подавленности. Люди, попадавшиеся навстречу, за исключением одной-двух беседовавших пар, казалось, были погружены в свои собственные мысли. Вокруг лужайки ходил одинокий полицейский, и видно было, что ему это до смерти надоело. Урок номер один, который Дети преподали Мидвичу — группами собираться опасно, — кажется, был усвоен. Прямой шаг к диктатуре: не удивительно, что русские не стали ждать, что еще произойдет в Гижинске.

Пройдя ярдов двадцать по Хикхэмской дороге, Бернард увидел двух Детей. Они сидели на обочине и так напряженно смотрели куда-то вверх и в сторону, что даже не заметили его приближения.

Бернард остановился и, проследив за их взглядом, в тот же момент услышал гул двигателей. Самолет был хорошо виден — серебристый крестик на фоне голубого летнего неба, он летел в сторону поселка на высоте около пяти тысяч футов. Неожиданно от него отделились пять черных точек, один за другим раскрылись пять парашютов и медленно поплыли вниз. Самолет летел дальше.

Бернард снова взглянул на Детей и заметил, как они обменялись удовлетворенными улыбками. Опять подняв взгляд, он увидел безмятежно летевший самолет, позади которого опускались пять белых пятен. Бернард отнюдь не был специалистом по авиации, но сейчас уверенно определил, что это легкий бомбардировщик дальнего действия «Кэри», экипаж которого обычно состоял из пяти человек. Он задумчиво посмотрел на двух Детей, и тут они его заметили.

Пока бомбардировщик с гудением пролетал над их головами, все трое изучающе глядели друг на друга.

— Это, — заметил Бернард, — была очень дорогая машина. Кое-кто будет очень недоволен ее потерей.

— Это только предупреждение. Но они, вероятно, потеряют еще не одну, пока не поверят, — сказал мальчик.

— Да, вероятно. Слишком уж необычный способ общения. — Бернард замолчал, продолжая их разглядывать. — Вам не нравится, когда над вами летают самолеты, верно?

— Да, — согласился мальчик.

— Могу понять, — кивнул Бернард. — Но скажите, почему ваши предупреждения всегда так суровы? Почему вы всегда заходите дальше, чем это необходимо?

— Мы могли заставить их разбиться, — сказала девочка.

— Знаю. И благодарен за то, что вы этого не сделали. Но разве не было достаточно заставить их повернуть назад? Почему вы всегда действуете так круто?

— Это больше впечатляет. Мы можем долго поворачивать самолеты, прежде чем поймут, что это делаем именно мы. Но если они каждый раз будут терять по самолету, то сообразят быстрее, — сказал мальчик.

— Понятно. Полагаю, то же самое можно сказать и о вчерашнем вечере. Вам показалось недостаточным просто повернуть толпу назад, — предположил Бернард.

— А вы как думаете? — спросил мальчик.

— По-моему, это зависит от того, как это было сделано. Наверняка не было никакой необходимости заставлять людей избивать друг друга до смерти. Я хочу сказать, что даже с чисто практической точки зрения не следовало заходить настолько далеко — это только усиливает гнев и ненависть.

— И страх тоже, — добавил мальчик.

— Вы хотите внушить страх? Зачем? — спросил Бернард.

— Страх не цель, а средство, — сказал мальчик. — Используя его, мы получаем инициативу, а владея ею, сможем проводить свою линию. — Он твердо и решительно взглянул на Бернарда своими золотыми глазами. — Рано или поздно, — объяснил он, — вы попытаетесь нас уничтожить. Что бы мы ни делали, вы захотите убить нас. Но кто сказал, что инициатива должна принадлежать вам?

Мальчик говорил совершенно спокойно, но слова его буквально вонзались Бернарду в мозг. Он, ошеломленный, слышал взрослого человека, видел перед собой шестнадцатилетнего подростка и знал, что мальчику всего девять лет.

— На какое-то мгновение, — рассказывал он позже, — меня это просто захлестнуло. Я был на грани паники. Эта комбинация ребенка и взрослого показалась исполненной какого-то жуткого значения… почти оскорблением… Сейчас это уже не воспринимается так остро, но в тот момент для меня это было открытием, и, Боже мой, я испугался… Я вдруг увидел их одновременно с двух сторон: каждый в отдельности — еще ребенок; все вместе — взрослый, способный беседовать со мной на моем собственном уровне…

По Бернарду это было видно и сейчас.

— Не нужно нас бояться, — сказал мальчик. — Мы хотим с вами поговорить.

Бернард взял себя в руки. Он осторожно присел на обочину рядом с ними и постарался заставить свой голос звучать ровно.

— Вряд ли кто-то собирается вас убивать, — сказал он. — Конечно, если вы будете продолжать совершать такие же поступки, как в последнее время, вас возненавидят и будут мстить. Или — можно сказать и так — люди будут защищать себя от вас. Но если вы перестанете вредить… — Бернард пожал плечами. — Неужели вы нас так ненавидите? Если нет, то мы наверняка сможем договориться…

Мальчик покачал головой.

— Вы ведете разговор в неверной плоскости. Это не вопрос любви или ненависти. Они значения не имеют. И никакие переговоры ничего не решат. Дело в биологической необходимости. Вы обязательно попытаетесь убить нас, потому что иначе вам придет конец. — Он помолчал, подчеркивая свои слова, потом продолжил: — Некоторые из ваших политиков, которые знают о нас, уже наверняка прикидывают — а не решить ли проблему так же, как это сделали русские?

— Так вы знаете об этом?

— Конечно. Пока Дети в Гижинске были живы, нам незачем было беспокоиться о себе, но когда они погибли, произошли две вещи: во-первых, было нарушено равновесие; а во-вторых, мы поняли, что русские не нарушили бы равновесия, если бы не сочли, что колония Детей — больше угроза, чем потенциальная ценность. Биологическая необходимость неумолима. Русские это сделали по политическим причинам; вы, несомненно, поступите аналогично. Эскимосы руководствовались примитивным инстинктом, но результат тот же.

Вам, однако, будет труднее. В России любой человек существует только для того, чтобы служить государству; если он противопоставляет себя государству, он изменник, а защита от изменников, как от отдельных людей, так и от групп, — долг любого общества. Так что в данном случае биологический долг совпадает с политическим. Но у вас считают, что государство существует для того, чтобы служить индивидуумам, из которых состоит общество. Поэтому вашу совесть будет мучить мысль о нарушении наших «прав».

Первая опасность для нас уже миновала. Она возникла, когда вы впервые узнали об акции, предпринятой русскими против своих Детей. Решительный человек мог быстро организовать здесь похожий «несчастный случай». Наше существование держалось в тайне, и все это можно было устроить ловко и без особых проблем. Теперь, однако, это невозможно. Люди в Трейнской больнице уже рассказали о нас; после прошлой ночи разговоры и слухи, вероятно, идут по всей округе. У вас уже нет возможности организовать убедительный «несчастный случай». Так что же вы собираетесь предпринять, чтобы нас ликвидировать?

Бернард покачал головой.

— Послушай, — сказал он, — давай рассматривать этот вопрос с более цивилизованной точки зрения — в конце концов, мы в цивилизованной стране, и она славится своим умением находить компромиссы. Твоя железная уверенность в том, что соглашение между нами невозможно, меня не убеждает.

На этот раз ответила девочка:

— Дело не в цивилизованности, — сказала девочка, — суть конфликта примитивна. Если мы будем существовать, то будем доминировать над вами во всем — это ясно и неизбежно. Согласитесь ли вы оказаться в положении низшей формы жизни и без борьбы начать свой путь к вымиранию? Не думаю, что вы уже смирились. Кроме того, здесь есть и политический аспект: может ли любое государство, каким бы терпимым оно ни было, дать приют меньшинству, которое постоянно накапливает свою мощь и держать которое под контролем оно, государство, не в силах? Ответ, естественно, отрицательный.

Что же вы намерены делать? Похоже, на какое-то время мы в безопасности. Примитивные личности, толпа, пойдут на поводу своих инстинктов — пример мы наблюдали прошлой ночью, — они просто захотят нас уничтожить. Более либеральные, благоразумные и религиозные граждане будут без конца обсуждать этические проблемы. Полностью отрицать любые насильственные действия станут идеалисты — истинные и мнимые: множество людей, которые провозглашают идеалы и согласятся оставить в удел потомкам рабство и нищету, лишь бы им самим позволили плодить в своих тетрадочках описания возвышенных видов у райских врат.

Кроме того, пока ваши правые упорно толкают правительство к принятию решительных мер, ваши левые видят в этом шанс приобрести политический капитал для своих партий и попытаться свалить правительство. Их лидеры будут защищать наши права, отстаивать наши интересы во имя «всеобщей справедливости»; для них мы будем детьми и преследуемым меньшинством. Потом некоторые из них сообразят, что проблема действительно серьезна, и если они хотят победить на выборах, то пора перейти от политики добросердечия к более прохладному отношению; и вся эта реклама абстрактной справедливости и истинных добродетелей сойдет на нет.

— Кажется, вы не слишком высокого мнения о наших политиках, — заметил Бернард.

Девочка пожала плечами.

— Как заведомо господствующий вид, вы можете позволить себе утратить чувство реальности и забавляться абстракциями, — ответила она. — Политики долго будут спорить друг с другом, но рано или поздно они поймут, что проблема взаимоотношений с более развитыми видами очень не проста, а со временем станет еще сложнее. И рано или поздно они захотят нанести нам удар. Но прошлой ночью мы уже показали, что случится с солдатами, если их пошлют против нас. Если вы пошлете самолет, он разобьется. Да, вы можете применить артиллерию, как русские, или управляемые снаряды, на электронику которых мы повлиять не можем. Но если вы это сделаете, вы не сможете убить только нас, вам придется убить и всех людей в поселке. Вам потребуется довольно много времени, даже чтобы задуматься над подобной акцией, но если уж она будет проведена, то какое правительство и в какой стране удержится после подобного уничтожения невинных, пусть даже во имя такой цели? Не только партия, санкционировавшая убийство, прекратит свое существование, но и лидеров ее линчуют — во искупление…

Девочка замолчала, и мальчик продолжил:

— Детали могут меняться, но нечто в этом роде неизбежно, если вы осознаете, какую угрозу мы представляем. Можно с легкостью представить себе забавную ситуацию, когда политики будут бороться за то, чтобы остаться в стороне, вместо того чтобы предпринять против нас какие-то действия. — Он помолчал, задумчиво глядя вдаль, а потом добавил: — Вот так. Ни вы, ни мы не желаем, чтобы подобное произошло; или, можно сказать, что у всех нас одно желание — выжить. Все мы — игрушки в руках Ее Величества Жизни. Она сделала вас сильными количественно, но у вас недоразвит мозг; нас она снабдила развитым мозгом, но мы слабы физически. Теперь она натравила нас друг на друга, чтобы посмотреть, что из этого получится. Наверное, с любой стороны это выглядит жестоко, но жестокость так же стара, как сама жизнь. Мы постепенно совершенствуемся; юмор и сострадание — очень недавние изобретения, которые появились лишь вместе с человеком; они еще не вполне сформировались, но обещают многое. — Мальчик улыбнулся. — Это Зеллаби, почти дословно. Наш первый учитель. — И продолжил: — Этой силе невозможно сопротивляться. У нее свои кровавые развлечения. Однако вполне возможно, что нам удастся оттянуть срок генерального сражения. Вот об этом мы и хотели бы с вами поговорить…

21. Ультиматум

— Послушай, — с укоризной сказал Зеллаби золотоглазой девочке, сидевшей на ветке дерева возле дороги, — это совершенно нелепо — ограничивать мое перемещение. Ты прекрасно знаешь, что я каждый день совершаю прогулку и всегда возвращаюсь к чаю. Тирания легко переходит в дурную привычку. Кроме того, заложницей осталась моя жена.

Девочка немного подумала над его словами и наконец, запихнув леденец за щеку, сказала:

— Ладно, мистер Зеллаби.

Зеллаби сделал шаг. На этот раз нога свободно преодолела невидимый барьер, в который только что упиралась.

— Спасибо, дорогая, — произнес Зеллаби, вежливо наклонив голову. — Идемте, Гейфорд.

Оставив позади болтающую ногами и грызущую леденец охранницу, мы углубились в лес.

— Это очень интересный вопрос, — заметил Зеллаби, — где именно проходит у них граница между индивидуальным и коллективным. Кажется, мне удалось немного продвинуться в его понимании. Свою конфету Ребенок, несомненно воспринимает индивидуально; но разрешение пройти, которое она нам дала, было коллективным, так же как и предшествовавший ему запрет. Но если разум у них коллективный, то что можно сказать об ощущениях, которые он получает? Неужели остальные Дети вместе с этой девочкой наслаждаются ее конфетой? Похоже, что нет, хотя они наверняка знают о конфете и, может быть, даже знают ее вкус. Подобная проблема возникает, когда я показываю им фильмы или читаю лекции. Теоретически, если бы я работал лишь с двумя из них, все остальные знали бы то же самое — так они, собственно, и учатся, это я вам уже говорил, — но на самом деле, если я приезжаю на Ферму, у меня всегда полный класс. Насколько я понимаю, они и при показе фильмов могли бы получить всю информацию от единственных представителей каждого пола, но, вероятно, при передаче зрительных ощущений что-то теряется, и каждый предпочитает увидеть фильм собственными глазами. По-видимому, их больше удовлетворяет индивидуальное восприятие картины. И отсюда вытекает целый ряд вопросов.

— Я могу в это поверить, — согласился я, — но все эти вопросы скорее чисто научные. Насколько я понимаю, главная проблема — сам факт их присутствия здесь, с меня достаточно и ее.

— О, — сказал Зеллаби. — Это не столь уж новая проблема. Та же проблема возникает и с фактом нашего присутствия здесь.

— Почему? Мы здесь появились в результате эволюции, но откуда взялись Дети?

— Не принимаете ли вы теорию за доказанный факт, друг мой? Да, широко распространено мнение, что мы возникли на Земле в результате эволюции, и в качестве подтверждения опять же приводится мнение, что когда-то существовало некое существо, которое было и нашим предком, и предком обезьян — это существо наши деды именовали «недостающим звеном». Однако в пользу его существования нет никаких удовлетворительных доказательств, и не было найдено никаких его следов. Это самое «недостающее звено» скорее можно считать некоей устраивающей всех метафорой. Можете ли вы себе представить, что все многообразие человеческих рас происходит от этого одного-единственного звена? Я не могу, как ни стараюсь. Я не могу представить некое существо, ведущее кочевой образ жизни и объединяющее в себе все черты, которые дали бы начало отличительным характеристикам каждой расы. Представьте себе число поколений, историю которых нам пришлось бы проследить, чтобы найти общего предка людей черных, белых, красных и желтых. После них должны были остаться бесчисленные следы миллионов эволюционировавших потомков, однако не удается найти практически ничего, кроме большого пробела. Мы, пожалуй, больше знаем об эпохе динозавров, чем об эпохе предполагаемой эволюции человека. Для лошади уже много лет назад построено полное эволюционное древо. Если бы можно было сделать то же для человека, это давно было бы сделано. А чем мы располагаем на самом деле? Очень немногим, жалкими разрозненными фрагментами. Никто не знает, каким образом они вписываются в общую картину эволюции, поскольку и самой картины нет — только предположения. Вымершие «предки» человека так же не связаны с нами, как мы — с Детьми…

Примерно с полчаса я выслушивал лекцию о совершенной неудовлетворительности теории происхождения человечества, пока Зеллаби наконец не извинился за то, что не может достаточно полно раскрыть тему, которую сперва намеревался изложить в нескольких фразах.

— Однако, — добавил он, — я надеюсь, вы поняли, что общепринятая теория содержит значительно больше пробелов, чем сути.

— Но если вы считаете эту теорию несостоятельной, что дальше? — спросил я.

— Не знаю, — сказал Зеллаби, — но я отказываюсь соглашаться с плохой теорией только потому, что лучшей нет. И я считаю отсутствие доказательств — а будь теория верной, их было бы изобилие — аргументом в пользу прямо противоположных выводов, каковы бы они ни были. В результате я считаю появление Детей фактом, лишь немногим более удивительным, чем появление различных человеческих рас, которые явно возникли вполне сформировавшимися, или, по крайней мере, без каких-либо признаков предшествовавшего развития.

Подобный вывод казался нетипичным для Зеллаби. Я решил, что у него, вероятно, есть собственная теория.

Зеллаби покачал головой.

— Нет, — честно сказал он. И добавил: — Можно, конечно, строить предположения, но, боюсь, без особого успеха — и порой это не слишком приятно. Например, меня как убежденного рационалиста, не слишком радует мысль, что, возможно, наши судьбы вершит некая Внешняя Сила. Я смотрю на наш мир, и иногда он представляется мне довольно-таки запущенным испытательным полигоном. То там, то тут нам кто-то подбрасывает что-нибудь новенькое, чтобы посмотреть, как оно себя поведет среди нашей всеобщей тупости и беспорядка. Наверное, создателю интересно понаблюдать за своими творениями, как вы думаете?.. Выяснить, создал он на этот раз удачливого хищника или очередную жертву; посмотреть, как развиваются более ранние модели и какие из них способны превратить жизнь остальных в сущий ад… Вы так не думаете? Ну что ж, как я уже сказал, подобные предположения могут быть неприятны.

— Скажу вам как мужчина мужчине, Зеллаби, — заметил я, — много говорите не только вы, но когда вы говорите много бессмыслицы, то части ее придаете осмысленный вид. Слушателя это приводит в замешательство.

Зеллаби, похоже, обиделся.

— Мой дорогой друг, я всегда говорю только то, что имеет смысл. Это моя главная слабость. Следует отличать содержимое от сосуда. Вы предпочитаете, чтобы я говорил тем, не допускающим возражений тоном, который наши простодушные собратья, да поможет им Бог, считают гарантией искренности? Даже если бы я так и делал, вы все равно должны были бы оценивать содержание моих слов.

— И все-таки я хотел бы знать, — твердо сказал я, — раз вы отрицаете эволюцию человечества, есть ли у вас какая-нибудь серьезная гипотеза взамен?

— Вам не нравятся мои рассуждения о Создателе? Мне тоже. Но у них есть то достоинство, что при одинаковой вероятности они намного более понятны, чем многие религиозные постулаты. И, когда я говорю «Создатель», я совсем не обязательно имею в виду некую личность. Скорее всего, это группа. Если бы группа наших собственных биологов и генетиков устроила свой полигон на каком-нибудь далеком острове, они бы с большим интересом и удовольствием наблюдали за межвидовой борьбой своих подопечных. А что такое, в конце концов, планета, как не остров во Вселенной? Но, как я уже сказал, для того, чтобы называться теорией, мои рассуждения слишком спекулятивны.

Завершая круг, мы вышли на дорогу из Оппли и, уже приближаясь к поселку, увидели, как впереди из-за поворота с Хикхэмской дороги появилась погруженная в глубокую задумчивость фигура. Это был Бернард. Зеллаби позвал его. Бернард обернулся и остановился подождать нас.

— Не похоже, — заметил Зеллаби, — что беседа с Торренсом вам очень помогла.

— До доктора Торренса я так и не добрался, — сказал Бернард. — А теперь уже и нет смысла его беспокоить. Я только что разговаривал с парочкой Детей.

— Не с парочкой, — вежливо возразил Зеллаби. — Разговаривать можно с Составным Мальчиком или с Составной Девочкой. Либо с обоими.

— Хорошо, согласен с вашей поправкой. Значит, я беседовал со всеми Детьми. И, кажется, заметил в манере их высказываний отчетливое влияние Зеллаби.

Зеллаби был польщен.

— Для пары «лев и ягненок» у нас обычно были добрые отношения. Приятно сознавать, что я оказал на них какое-то воспитательное воздействие, — заметил он. — Ну, и как вы поговорили?

— Слово «поговорили» здесь не вполне подходит, — ответил Бернард. — Меня снабдили информацией, прочитали лекцию и дали инструкции. И, наконец, мне было поручено передать ультиматум.

— В самом деле? И кому? — спросил Зеллаби.

— Точно сказать не могу. Грубо говоря, тому, кто сможет снабдить их воздушным транспортом.

Зеллаби поднял брови.

— Куда?

— Они не сказали. Наверное, туда, где они смогут жить и где никто не будет им мешать.

Он коротко изложил нам аргументы Детей.

— Вывод, в общем, прост, — заключил он. — С их точки зрения, их присутствие здесь представляет вызов властям, от которого те не смогут долго уклоняться. Но любое правительство, которое попытается нанести им удар, навлечет на свою голову огромные политические неприятности, причем независимо от успеха или провала акции. Сами Дети нападать не желают и не хотят, чтобы их вынудили защищаться…

— Естественно, — пробормотал Зеллаби. — Сейчас их задача — выжить, чтобы потом, по возможности, завладеть миром.

— …так что всех бы устроило, если бы Детям дали уйти.

— То есть просто им подыграли бы, — прокомментировал Зеллаби и погрузился в размышления.

— С их стороны, это довольно рискованно. Все в одном самолете… — предположил я.

— О, ты их недооцениваешь. Они все предусмотрели. Самолетов должно быть несколько. Каждый должна проверить и обыскать специальная команда — под их контролем — на предмет бомб с часовым механизмом и прочих штучек. Далее — парашюты, причем некоторые из них будут проверены — по их выбору. И еще множество подобных требований. Суть того, что произошло в Гижинске, они поняли гораздо быстрее, чем наши люди, и не оставляют нам свободы действий для радикальных мер.

— Гм, — заметил я. — Незавидная доля — проталкивать подобные предложения. Что в качестве альтернативы?

Бернард покачал головой.

— Ничего. Наверное, «ультиматум» здесь не слишком подходящее слово. Лучше сказать «требование». Я сказал Детям, что почти не надеюсь, что кто-то всерьез меня выслушает. Они ответили, что предпочитают сначала попытаться действовать таким образом, — если это удастся, будет меньше проблем. Если же у меня ничего не выйдет, а это почти очевидно, они предлагают, чтобы при второй попытке двое из них составили мне компанию. После того, как я увидел, что они сделали с начальником полиции, это не слишком приятная перспектива. Я не вижу, что может им помешать давить на один уровень за другим, пока они не окажутся на самом верху. Что их остановит?

— Мне с некоторого времени стало ясно, что это произойдет столь же неизбежно, как смена времен года, — сказал Зеллаби, — но я не ожидал, что так скоро. И наверное, у нас было бы еще несколько лет, если бы русские не предвосхитили события. Полагаю, это произошло раньше, чем этого хотели сами Дети. Они знают, что еще не вполне готовы. Поэтому и хотят улететь куда-нибудь, где они смогут без помех стать взрослыми.

Возникает довольно интересная моральная дилемма. С одной стороны, наш долг перед нашим биологическим видом и культурой — уничтожить Детей, поскольку ясно, что, если мы этого не сделаем, они завладеют миром, и их культура, какой бы она ни оказалась, полностью вытеснит нашу. С другой стороны, именно наша культура не позволяет нам безжалостно уничтожить безоружное меньшинство, не говоря уже о практических препятствиях, возникающих на этом пути. С третьей же — о Господи, как сложно! — с третьей стороны, позволить Детям вместе со всеми своими проблемами переместиться на территорию, население которой в еще меньшей степени готово к встрече с ними, — это лишь способ протянуть время, вообще никак не оправданный морально. Начинаешь тосковать по простым уэллсовским марсианам, поскольку мы, похоже, оказались в той самой ситуации, когда — увы — ни одно из решений не выдерживает критики с точки зрения морали.

Мы с Бернардом слушали его молча. Наконец я сказал:

— Мне это напоминает один из тех софизмов, которые веками ставили философов в затруднительное положение.

— Да нет же, — возразил Зеллаби. — В любом затруднительном положении, когда любое решение аморально, остается возможность действовать во имя наибольшего добра для наибольшего числа людей. Ergo,[10] от Детей следует избавиться — как можно меньшей ценой и как можно быстрее. Мне очень жаль, но я вынужден был прийти именно к этому выводу. За девять лет я успел их полюбить. И, хотя моя жена утверждает обратное, я думаю, что даже подружился с ними, насколько это вообще возможно.

Он снова сделал долгую паузу и покачал головой.

— Это был бы правильный шаг, — повторил он. — Но, конечно, наши власти сами на него не решатся — и лично я этому рад, поскольку не представляю, как бы они могли сделать это, не уничтожив заодно и весь поселок. — Он остановился и огляделся — вокруг был Мидвич, мирно отдыхавший в лучах вечернего солнца. — Я уже стар и в любом случае долго не проживу, но у меня молодая жена и маленький сын, и мне хотелось бы надеяться, что у них впереди долгая жизнь. Нет, власти, конечно, будут спорить, но если Дети хотят улететь, они улетят. Гуманность одержит верх над биологической необходимостью — что это будет, порядочность? Или начало конца? Таким образом, неизбежное отступит — интересно, надолго ли?..

Когда мы вернулись в поместье Кайл, чай уже был готов. Но после первой же чашки Бернард поднялся и попрощался с Зеллаби.

— Все равно, оставаясь здесь, я больше ничего не узнаю, — сказал он. — Чем раньше я представлю требования Детей моему недоверчивому начальству, тем скорее дело сдвинется с мертвой точки. Не сомневаюсь в вашей правоте, мистер Зеллаби, но лично я сделаю все возможное, чтобы Дети оказались за пределами страны, и как можно быстрее. За свою жизнь я видел немало неприятных зрелищ, но то, что произошло с начальником полиции, испугало меня сильнее всего. Держать вас в курсе я, конечно же, буду.

Он посмотрел на меня.

— Едешь со мной, Ричард?

Я поколебался. Джанет все еще находилась в Шотландии и должна была вернуться лишь через несколько дней. Ничто не требовало моего присутствия в Лондоне, а проблема Детей Мидвича захватила меня гораздо сильнее, чем я ожидал. Антея это заметила.

— Оставайтесь, если хотите, — сказала она. — Мы оба будем рады, если вы составите нам компанию.

В этом можно было не сомневаться, и я согласился.

— Вдобавок, — сказал я Бернарду, — мы не знаем, распространяется ли твой новый статус курьера и на компаньона. Если я попробую поехать с тобой, может оказаться, что меня все еще не выпускают.

— Ох уж этот нелепый запрет! Я должен серьезно с ними поговорить — это какой-то совершенно абсурдный, панический поступок, — сказал Зеллаби.

Мы проводили Бернарда до дверей, и он уехал, махнув нам рукой на прощание.

— Да, для Детей это игра, — сказал Зеллаби, когда машина скрылась за поворотом. — А что потом?.. — Он слегка пожал плечами и покачал головой.

22. Зеллаби Македонский

— Дорогая, — сказал Зеллаби жене за завтраком, — если ты поедешь сегодня в Трейн, то не купишь ли большую банку леденцов?

Антея перевела взгляд с тостера на мужа.

— Дорогой, — сказала она без особой нежности, — во-первых, если ты вспомнишь вчерашний день, то поймешь, что о поездке в Трейн не может быть и речи. Во-вторых, я не собираюсь снабжать Детей конфетами. В-третьих, если это означает, что ты собираешься сегодня вечером показывать им кино на Ферме, то я категорически против.

— Барьера больше нет, — сказал Зеллаби. — Вчера вечером я объяснил им, что это просто глупо. Заложники все равно не смогут ни о чем сговориться так, чтобы Дети об этом не узнали — хотя бы через мисс Лэмб или мисс Огл. Барьер означает только лишние неудобства; половина или даже четверть населения поселка служат для них столь же хорошим щитом, как и весь поселок. Кроме того, я сказал, что отменю свою лекцию об Эгейских островах сегодня вечером, если половина из них собирается болтаться по окрестным дорогам.

— И они так просто согласились? — с интересом спросила Антея.

— Конечно. Они вовсе не такие глупые и с пониманием относятся к разумным аргументам.

— В самом деле? После всего, что мы пережили…

— Но их можно понять, — возразил Зеллаби. — Когда они возбуждены или испуганы, они делают глупости, но разве все мы их не делаем? А поскольку они еще маленькие, то не рассчитывают свои силы, но ведь это можно сказать и о всех детях? Да, они встревожены и обеспокоены — а мы бы не беспокоились, если бы над нами висела угроза того, что произошло в Гижинске?

— Гордон, — холодно ответила Антея, — я тебя не понимаю. На Детях лежит ответственность за гибель шести человек. Они убили шестерых людей, наших хороших знакомых, и еще больше народу ранили, некоторых очень тяжело. В любой момент это может произойти с любым из нас. Ты это защищаешь?

— Конечно, нет, дорогая. Я просто объясняю, что они могут делать ошибки, когда им угрожают, точно так же, как мы. Когда-нибудь им придется сражаться с нами за свою жизнь; они давно знают об этом, и сейчас по ошибке решили, что это время уже настало.

— Значит, теперь мы должны сказать: «Жаль, конечно, что вы по ошибке убили шесть человек. Давайте забудем об этом»?

— А что еще ты можешь предложить? Предпочитаешь враждовать с ними? — спросил Зеллаби.

— Конечно, нет, но если закон, как ты говоришь, против них бессилен, это вовсе не значит, что мы должны делать вид, что ничего не случилось. Кроме юридических мер воздействия есть и общественные.

— Лучше соблюдать осторожность. Они только что показали нам, что и тем, и другим мерам можно с успехом противопоставить силовые, — с серьезным видом сказал Зеллаби.

Антея озадаченно посмотрела на него.

— Гордон, я тебя не понимаю. О многих вещах мы думаем одинаково, но сейчас я не могу с тобой согласиться. Мы не можем делать вид, что ничего не случилось; это было бы равносильно прощению.

— Мы с тобой, дорогая, подходим к вопросу с разными мерками. Ты судишь по законам общества и считаешь их действия преступлением. Для меня же это — борьба за существование, и я вижу в этом не преступление, а мрачную первобытную опасность.

Тон, которым Зеллаби произнес последние слова, настолько отличался от его обычной манеры говорить, что мы с Антеей изумленно уставились на него. Впервые я увидел другого Зеллаби: перед нами сидел человек, чьи нетривиальные аргументы делали его Труды чем-то большим, чем они казались на первый взгляд; человек более молодой и сильный, чем мой старый знакомый — любитель пофилософствовать. Зеллаби вновь перешел на свой обычный стиль.

— Мудрый ягненок не станет дразнить льва, — сказал он. — Он будет ублажать его, заигрывать с ним и надеяться на лучшее. Дети любят конфеты и будут их ждать.

Несколько секунд он и Антея смотрели друг другу в глаза. Выражение озабоченности и тревоги медленно исчезло с ее лица, уступив место столь неприкрытой вере, что я даже смутился.

Зеллаби повернулся ко мне.

— Боюсь, что сегодня днем у меня будет много важных дел, друг мой. Не хотите ли отпраздновать окончание нашей осады, поехав вместе с Антеей в Трейн?


Когда, незадолго до обеда, мы вернулись в поместье Кайл, я нашел Зеллаби в брезентовом кресле на веранде. Он не сразу услышал мои шаги, и я был поражен его видом. За завтраком он был полон энергии и силы, а сейчас выглядел старым и усталым, намного более старым, чем был на самом деле. Легкий ветерок шевелил его шелковистые седые волосы; взгляд был устремлен куда-то вдаль.

Услышав звук моих шагов, он снова стал прежним. Усталость, казалось, прошла, рассеянное выражение во взгляде исчезло, и когда он обернулся ко мне, это снова был тот же самый Зеллаби, которого я знал уже десять лет.

Я сел в кресло рядом и поставил на пол большую банку с леденцами. Зеллаби взглянул на нее.

— Хорошо, — сказал он. — Они это любят. В конце концов, они все еще дети — с маленькой буквы.

— Послушайте, — сказал я, — я могу показаться назойливым, но стоит ли вам ехать к ним сегодня вечером? В конце концов, время назад не повернешь. Обстоятельства изменились. Они теперь открыто враждебны с поселком и, может быть, со всеми нами. Они попробовали свою силу и вполне ее осознают. И наверняка подозревают, что против них могут быть приняты меры. Ультиматум, который они передали через Бернарда, не примут немедленно, если вообще примут. Вы сказали, что они встревожены, — так вот, эта тревога наверняка еще не прошла, и поэтому они все еще опасны.

Зеллаби покачал головой.

— Не для меня, друг мой. Я начал учить их еще до того, как этим занялись власти, и я по сей день продолжаю их учить. Не могу сказать, что я их понимаю, но думаю, что знаю их лучше, чем кто-либо другой. Самое важное — то, что они мне доверяют…

Он замолчал, откинувшись в кресле и глядя на качающиеся на ветру тополя.

— Доверие… — начал он, но тут появилась Антея с графином шерри, и Зеллаби принялся расспрашивать ее, что говорят о нас в Трейне.

За обедом он говорил меньше обычного, а потом скрылся в кабинете. Позже я увидел, как он отправляется на свою ежедневную послеобеденную прогулку, но поскольку он меня с собой не пригласил, я устроился в шезлонге в саду. Вернулся он к чаю и предупредил меня, чтобы я поел поплотнее, так как в те вечера, когда он читал лекции Детям, ужин был поздно.

Антея сказала, впрочем, без особой надежды:

— Гордон… Они уже видели все твои фильмы. Эгейские острова ты уже показывал им по крайней мере дважды. Не лучше ли отложить это и, может быть, подобрать фильм, который они еще не видели?

— Дорогая моя, это хороший фильм; его стоит смотреть больше одного или двух раз, — слегка обиженно сказал Зеллаби. — И потом, я ведь не рассказываю каждый раз одно и то же; ты же знаешь, о греческих островах я могу рассказывать бесконечно.

В половине седьмого мы начали грузить оборудование в его машину. Ящиков было много — в них находились проектор, усилитель, громкоговоритель, коробки с фильмами, магнитофон, — и все было очень тяжелое. Когда все было погружено и поверх ящиков была пристроена стойка микрофона, я подумал, что мы собираемся на продолжительное сафари, а не на вечернюю лекцию.

Зеллаби вертелся вокруг, оглядывал и подсчитывал все предметы, включая банку с леденцами, и наконец, удостоверившись, что все в порядке, повернулся к Антее.

— Я попросил Гейфорда отвезти меня туда и помочь разгрузить машину, — сказал он. — Волноваться совершенно не из-за чего. — Он обнял и поцеловал ее.

— Гордон… — начала она. — Гордон…

Все еще обнимая ее левой рукой, он провел правой по ее лицу и, глядя в глаза, с легкой укоризной покачал головой.

— Но, Гордон, я их боюсь… Вдруг они?..

— Не волнуйся, дорогая. Я знаю, что делаю, — сказал он.

Он повернулся, сел в машину, и мы поехали, а Антея стояла на крыльце, грустно глядя нам вслед.


Не могу сказать, что у меня не было дурных предчувствий, когда я подъезжал к Ферме. Однако ничто в ее облике не вызывало тревоги. Это было просто большое, довольно уродливое здание викторианской эпохи с новыми пристройками промышленного вида, появившимися уже во времена мистера Кримма. На лугу перед Фермой следов от недавней битвы почти не осталось, и, хотя кусты вокруг основательно пострадали, ничто не говорило о недавних событиях.

Наш приезд не остался незамеченным. Не успел я выйти из машины, как дверь здания резко распахнулась, и больше десятка Детей весело сбежали по лестнице, нестройным хором крича: «Здравствуйте, мистер Зеллаби!» Они мгновенно открыли задние дверцы, и двое мальчиков принялись вытаскивать ящики и передавать их другим. Две девочки взбежали по лестнице с микрофоном и свернутым в трубку экраном, еще одна с радостным криком схватила банку с леденцами и побежала за ними следом.

— Привет, ребята, — сказал Зеллаби. — Это очень хрупкие приборы. Обращайтесь с ними осторожнее.

Мальчик улыбнулся в ответ, вытащил один из черных ящиков и с преувеличенной осторожностью передал его другому. Сейчас в Детях не было ничего странного или таинственного, разве только их удивительное сходство, из-за которого они напоминали хор из мюзикла. Впервые после своего возвращения в Мидвич я воспринимал Детей как детей — с маленькой буквы. Не было никакого сомнения в том, что Зеллаби пользуется у них популярностью. Он стоял, глядя на них с доброй грустной улыбкой. Такие, какими я видел их сейчас, Дети не вызывали абсолютно никаких ассоциаций с опасностью. У меня даже возникло чувство, что это не могут быть те Дети; и все теории, страхи и угрозы, которые мы обсуждали, относятся к какой-то другой группе. Действительно, трудно было отнести на их счет умопомрачение несчастного начальника полиции, которое так потрясло Бернарда. И уж совсем невозможно было поверить, что они могли выдвинуть ультиматум, который Бернард воспринял настолько серьезно, что согласился передать его в самые высокие инстанции.

— Надеюсь, сегодня здесь большинство, — полувопросительно сказал Зеллаби.

— Да, мистер Зеллаби, — заверил его один из мальчиков. — Все, кроме Уилфреда, конечно. Он в изоляторе.

— О, да. Как он себя чувствует? — спросил Зеллаби.

— Спина еще болит, но все дробины удалили, и доктор говорит, что он скоро поправится, — сказал мальчик.

Мое недоумение продолжало возрастать. Мне все труднее было поверить, что мы не оказались жертвами какого-то чудовищного недоразумения, связанного с Детьми, и еще более невероятным казалось то, что Зеллаби, стоящий рядом со мной, был тем же Зеллаби, который утром говорил о «мрачной, первобытной опасности».

Из машины вытащили последний ящик. Я помнил, что он уже лежал в машине, когда мы грузили остальные. Ящик был явно очень тяжелым, и мальчики понесли его вдвоем. Зеллаби с легким беспокойством следил, как они поднимаются по лестнице, а потом повернулся ко мне.

— Я хотел предложить вам присоединиться к нам, — объяснил он. — Но, должен признаться, сегодня мне не дают покоя мысли об Антее. Вы же знаете, как она волнуется. Дети никогда ей не нравились, а последние несколько дней расстроили ее куда больше, чем можно по ней заметить. Думаю, будет лучше, если вы составите ей компанию. Я надеюсь на вас, друг мой… Это было бы очень любезно с вашей стороны…

— Ну конечно же, — сказал я. — Как я сам об этом не подумал? Конечно.

Что я еще мог сказать?

Он улыбнулся и протянул руку.

— Отлично. Я вам весьма благодарен, друг мой. Уверен, что могу на вас положиться.

Он повернулся к трем или четырем Детям, все еще вертевшимся неподалеку.

— Им уже не терпится, — произнес он с улыбкой. — Веди, Присцилла.

— Я Хелен, мистер Зеллаби, — сказала девочка.

— Ах вот как. Ну неважно. Идем, дорогая, — сказал Зеллаби, и они вместе поднялись по лестнице.


Я вернулся к машине и не спеша поехал обратно. По пути к поселку я заметил, что в «Косе и Камне» дела идут, кажется, неплохо, и чуть не поддался искушению остановиться и узнать местные настроения, но, вспомнив о просьбе Зеллаби, поехал дальше. Подъехав к поместью Кайл, я развернул машину и, оставив ее на дороге, чтобы удобнее было потом ехать к Ферме, вошел в дом.

Антея сидела в гостиной, перед открытыми окнами, и слушала по радио квартет Гайдна. Когда я вошел, она повернула голову, и, увидев ее лицо, я подумал, что Зеллаби не зря попросил меня вернуться.

— Его встретили с восторгом, — сказал я в ответ на немой вопрос. — Судя по тому, что я видел — если не считать странного ощущения, что один ребенок повторен во множестве экземпляров, — это была толпа самых обычных примерных школьников. Несомненно, он был прав, когда говорил, что они ему доверяют.

— Может быть, — согласилась Антея, — но я им не доверяю. Не думаю, что когда-либо доверяла им с тех пор, как они заставили своих матерей вернуться сюда. Я старалась относиться к ним спокойно, пока они не убили Джима Поули. И теперь я их боюсь. Слава Богу, я сразу же отправила отсюда Майкла. Никто не может сказать, что они сделают в следующий момент. Даже Гордон говорит, что они испуганы и встревожены. Нельзя оставаться там, где твоя жизнь зависит от любого детского страха или приступа раздражения.

Вы можете представить, что кто-то всерьез отнесется к «ультиматуму» полковника Уэсткотта? Я не могу. И, значит, Дети вынуждены будут что-то предпринять, чтобы показать, что их должны слушать; они должны будут убедить важных твердолобых шишек, и один Бог знает, каким способом они решат это сделать. После всего, что уже случилось, я боюсь — действительно боюсь. Их нисколько не волнует, что станет со всеми нами.

— Им не имеет никакого смысла устраивать подобную демонстрацию здесь, — попытался я успокоить ее. — Им гораздо выгоднее сделать это там, где с этим будут считаться. Например, поехать с Бернардом в Лондон, как они грозились. Если они проделают с несколькими важными персонами то же, что они проделали с начальником полиции…

Мои слова оборвала яркая, как молния, вспышка. Весь дом сильно тряхнуло. Я вскочил.

— Что… — начал я, но договорить не успел.

Взрывная волна, ворвавшаяся через открытое окно, едва не сбила меня с ног. Вслед за ней обрушился дикий ревущий грохот, и мне показалось, что дом сейчас рухнет на нас.

Послышался звон и стук падающих предметов, а затем наступила полная тишина.

Еще ничего не соображая, я промчался мимо Антеи, беспомощно лежавшей в кресле, и выпрыгнул через открытое окно в сад. Тучи сорванных взрывной волной листьев медленно опускались на землю. Я повернулся и посмотрел на дом. От стены отвалилось два больших куска штукатурки, и ни в одном окне с западной стороны не осталось ни кусочка стекла. Я снова посмотрел назад и увидел над деревьями бело-красное зарево. Ни малейших сомнений в том, что это означало, у меня не было…

Я снова вбежал в гостиную, но Антея исчезла, и кресло стояло пустое. Я позвал ее, но ответа не получил.

Я нашел ее в кабинете Зеллаби. Пол был усыпан осколками стекла, одна занавеска сорвалась с карниза и лежала поперек софы. Часть фамильных реликвий Зеллаби упала с каминной полки и теперь валялась перед камином. Антея сидела в рабочем кресле Гордона, навалившись на стол и уронив голову на руки. Когда я вошел, она не пошевелилась и не издала ни звука.

От открытой двери через окно потянуло сквозняком. Ветерок подхватил лист бумаги, лежавший на столе рядом с головой Антеи, и сбросил его на пол.

Я поднял листок. Письмо, написанное четким почерком Зеллаби. Мне не нужно было его читать. Все стало ясно, как только я увидел красно-белое зарево над Фермой и вспомнил тяжелые ящики, в которых, как я предполагал, были магнитофон, проектор и прочее. Кроме того, письмо было адресовано не мне. Но кладя его обратно на стол рядом с неподвижной Антеей, я заметил несколько строк в середине:

… не горюй, любовь моя. Мы столько времени жили в раю, что почти забыли об истинном лике Природы. Когда-то было сказано: «Si fueris Romae, Romani vivito more», и это звучит вполне разумно. Впрочем, более прямо эту мысль лучше выразить так: «Если хочешь выжить в джунглях, ты должен жить по их законам…»

Загрузка...