Месть Розы

Глава первая О любви, смерти, сражении и изгнании; Отголоски прошлого настигают Белого Волка, и он не так уж этим и огорчен

…Кончено.

Принц-альбинос сгорбился в седле, словно неутоленная жажда битвы душит его, словно он стыдится видеть кровавые последствия жуткой бойни.

Никто из всей огромной хаган’иинской орды не прожил и часа после того, как они заранее отпраздновали победу, в которой были абсолютно уверены. Да и как они могли сомневаться в победе, когда армия принца Элрика была много меньше их воинства?

Мелнибониец больше не держит на них зла, но и сочувствия к ним у него нет. Уж слишком были кичливы эти дикари, а потому не захотели видеть всей колдовской силы Элрика. Им не хватило воображения. А ведь он предупреждал… но они лишь хохотали в ответ, насмехаясь над физической немощью своего пленника. Такие жестокие, тупые твари заслуживали лишь отстраненной жалости, какую вызывают все несчастные души.

Белый Волк потягивается, разминает затекшие бледные руки. Поправляет черный шлем. Вкладывает насытившийся адский клинок в обитые бархатом ножны. Меч довольно мурлычет. Альбинос оборачивается на шум за спиной. Усталый взгляд малиновых глаз упирается в лицо всадницы, остановившейся рядом с ним. И женщина, и ее скакун наделены необычной дикой статью, оба возбуждены нежданной победой, оба прекрасны.

Альбинос целует ей руку.

– Мы победили, графиня.

Улыбка его внушает женщине страх и вместе с тем восхищение.

– Ты прав, принц Элрик! – Она натягивает перчатку и усмиряет заплясавшего жеребца. – Если бы не твоя магия и не отвага моих воинов, мы бы все стали сегодня поживой Хаосу. Воистину, мы бы тогда мечтали о смерти!

Он со вздохом кивает.

– Больше орда не будет разорять чужие земли, – довольным голосом говорит она. – А их жены в домах-деревьях – вынашивать жаждущих крови чудовищ. – Она поправляет тяжелый плащ и откидывает за спину щит. Вечернее солнце играет в ее волосах, волнами струящихся по плечам; она смеется, но синие глаза полны слез, ибо еще утром она уповала лишь на скорую смерть. – Мы в долгу перед тобой. В неоплатном долгу. По всему Анакхазану тебя прославят как героя.

В улыбке Элрика нет и тени благодарности.

– Мы действовали каждый в своих интересах, моя госпожа. Я всего лишь должен был отплатить своим тюремщикам.

– Существуют и другие способы отдавать долги, мой господин. И все же, повторяю, мы многим обязаны тебе.

– Не за что меня благодарить. Мною двигала отнюдь не бескорыстная любовь к человечеству, – возражает он. – Это несвойственно моей натуре.

Он смотрит в сторону горизонта, куда закатывается солнце. Небеса рассечены багровым рубцом.

– Я думаю иначе, – говорит она тихо, потому что на поле опустилась тишина.

Легкий ветерок треплет потускневшие волосы, шевелит залитые кровью одежды. На поле битвы остались дорогое оружие и драгоценности, в особенности там, где хаган’иинская знать пыталась пробиться из окружения, но ни один из наемников или свободных анакхазанцев графини Гайи не тронул этой добычи. Усталые воины стараются как можно быстрее оставить место сражения. Их командиры ни о чем не спрашивают у них и не пытаются их остановить.

– И все же мне кажется, что ты служишь каким-то принципам или правому делу.

Он встряхивает головой, его поза в седле выражает нетерпение.

– У меня нет ни хозяина, ни нравственных убеждений. Я – сам за себя. То, что ты, госпожа, со всем своим пылом спешишь принять за верность какому-то человеку или какой-то цели, есть по сути своей лишь твердая и – пусть так! – принципиальная решимость держать ответ только за себя самого и за свои действия.

Она смотрит на него по-детски недоуменно, потом отворачивается, и на губах ее расцветает по-женски понимающая улыбка.

– Дождя сегодня не будет. – Она поднимает темную золотистую руку к вечереющим небесам. – Скоро здесь будет невозможно находиться – столько трупов… Лучше поспешим прочь, пока не налетели мухи.

Заслышав хлопанье крыльев, оба оборачиваются. Это вороны спешат на кровавый пир, присаживаются среди бесформенных останков, расклевывают полные смертной муки глаза, искаженные в последнем крике рты… Умирая, они молили о пощаде, в которой им было со смехом отказано, – Герцог Дца Ариох, покровитель Элрика, помогал своему любимому сыну.

Элрик оставил своего друга Мунглама в Танелорне и отправился на поиски страны, хоть немного похожей на его родные края, где он мог бы обосноваться – но ни одна земля, населенная людьми, даже сравниться не могла с Мелнибонэ.

Он уже давно понял, что потеря невосполнима, и, лишившись женщины, которую он любил, родины, которую он предал, и той единственной разновидности чести, что была известна ему, он утратил и часть себя самого, утратил ощущение цели и смысла пребывания на земле.

По иронии судьбы именно эти потери, именно эти душевные муки отличали его от прочих мелнибонийцев – жестоких существ, которые жаждали власти ради самой власти, а потому расстались с теми немногочисленными достоинствами, которые были присущи им прежде, желая получить взамен возможность управлять не только физическим, но и сверхъестественным миром. Они могли бы стать владыками мультивселенной, если бы только знали, как этого достичь; но все же они не были богами. На это некоторые могли бы возразить, что уж, по крайней мере, одного полубога они все же породили. Стремление к владычеству привело их к упадку и разорению, как это случалось и со всеми прочими империями, которые стремились к богатству или завоеваниям или были одержимы другими устремлениями, насытить которые невозможно, но подкармливать необходимо.

Однако и по сей день Мелнибонэ могло бы существовать, пусть одряхлевшее и слабое, если бы собственный владыка не предал его.

И сколько бы Элрик ни твердил себе, что Сияющая империя была обречена и без него, в глубине души он знал, что лишь его неуемная жажда мести и любовь к Симорил низвергли башни Имррира и сделали мелнибонийцев бродягами в мире, которым они правили прежде.

Это часть его горького бремени – знать, что Мелнибонэ пало жертвой не принципов, но слепой страсти…

Элрик намеревался проститься со своей временной союзницей, но что-то в ее озорных глазах привлекло его, и, когда она попросила проводить ее до лагеря, он согласился; после чего графиня предложила отведать вина у нее в шатре.

– Хотелось бы еще пофилософствовать, – сказала она. – Мне так недостает умного собеседника.

И он провел с ней эту ночь и еще много ночей. От тех дней ему осталась память о беспричинной радости и красоте зеленых холмов, поросших кипарисами и тополями, во владениях Гайи, в Западной провинции Анакхазана.

Однако когда оба они отдохнули и стали искать способа удовлетворить свои духовные устремления, стало очевидно, что потребности Элрика и графини различны, и потому он распрощался с ней и ее друзьями и отправился в путь на прекрасном коне, ведя на привязи еще двух вьючных лошадей. Он держал путь в Элвер и дальше – на Неведомый Восток, в неисследованные земли, надеясь обрести душевный покой в том краю, что не напоминал бы ему о безвозвратно утраченном прошлом.

Он тосковал по башням, изысканным творениям из камня, упиравшимся, точно острые пальцы, в пылающее небо Имррира; он скучал по живости ума и небрежной, веселой свирепости соплеменников, их понятливости и непроизвольной жестокости, которые казались ему вполне нормальными в те времена, когда он еще не стал человеком.

Он тосковал, хотя его дух и взбунтовался и поставил под сомнение право Сияющей империи править этими полудикарями, человеческими существами, которые, словно саранча, расселились повсюду на Севере и Западе, на землях, именуемых ныне Молодыми королевствами, и даже со своим жалким колдовством и жалким воинством осмелились бросить вызов императорам-чародеям, чьим последним потомком он был.

Он тосковал, хотя и ненавидел надменность и гордыню своего народа, его готовность прибегнуть к самым невероятным жестокостям ради власти над миром.

Он тосковал, хотя его и сжигал стыд – чувство, неведомое его расе… Душа его тосковала по дому и всему тому, что он так любил или, вернее, ненавидел – ибо в этом Элрик был похож на людей, среди которых жил в настоящее время: он скорее готов был держаться за привычное и знакомое, хоть оно и тяготило его, нежели принять нечто новое, пусть даже обещавшее свободу от наследства, которое сковывало его по рукам и ногам и в конечном счете должно было уничтожить.

Тоска эта усиливалась в его душе, питаемая одиночеством, и альбинос поспешил оставить позади Гайи, истаявшее воспоминание, и отправился в направлении неизвестного Элвера, на родину своего друга, где доселе ему еще не довелось побывать.

Вдали виднелись холмы, именуемые в этих краях Зубами Шенкха, местного демона-бога, и Элрик по караванному пути направился к нескольким домишкам, окруженным стеной из бревен и глины; место это называлось великий город Туму-Каг-Санапет Нерушимого Храма, столица Беззакония и Несчитанных богатств, – именно так его назвали Элрику. Вдруг мелнибониец услышал за спиной протестующий возглас и, обернувшись, с удивлением увидел, как с ближайшего холма кто-то летит вверх тормашками, а впереди из невесть откуда взявшейся грозовой тучи несутся серебряные стрелы молний. Лошади альбиноса заржали и в страхе попятились. Золотисто-алое сияние разлилось по небосводу, словно наступил рассветно тут же померкло; взвихрились синие и бурые смерчи, стаей спугнутых птиц разлетевшиеся по сторонам… а затем и они исчезли, оставив лишь пару облачков в уныло обыденном небе.

Решив, что явление это достаточно необычно и заслуживает большего, чем обычное его рассеянное внимание, Элрик подъехал к невысокому рыжеволосому человечку, с трудом выбиравшемуся из канавы на краю серебристо-зеленого поля. С опаской посмотрев на небо, незнакомец попытался запахнуться в потрепанный плащ. Плащ, однако, не сходился на нем, но не потому, что был мал, – все карманы его, наружные и внутренние, были битком набиты книгами. На человеке были серые клетчатые штаны и высокие черные ботинки на шнурках; когда он согнул ногу, чтобы рассмотреть прореху на колене, оказалось, что у него носки ярко-красного цвета. Лицо с жидкой бородкой было бледным и веснушчатым, но на нем горели голубые глаза, внимательные и по-птичьи настороженные. Похожий на клюв нос придавал ему сходство с огромным и необыкновенно серьезным зябликом. При виде Элрика он поспешил отряхнуться и с беззаботным видом двинулся к альбиносу.

– Как ты полагаешь, господин, соберется ли дождь? Я вроде как только что слышал удар грома. Меня даже с ног сбило. – Незнакомец немного помолчал, оглядываясь в недоумении. – Кажется, я держал в руке кружку эля. – Он почесал взъерошенную голову. – Ну да, сидел себе на скамейке у «Зеленого друга» и пил эль… А глядя на тебя, сэр, я бы не сказал, что ты свой в Патни. – Человек опустился на поросшую травой кочку. – Боже правый! Похоже, я опять переместился! – Он взглянул на Элрика и, похоже, узнал его. – По-моему, сэр, мы где-то встречались. Или ты просто был темой моих стихов?

– Боюсь, я не совсем тебя понимаю, – отозвался альбинос, спешившись. Чем-то этот странный, похожий на птицу человечек привлекал его. – Меня зовут Элрик из Мелнибонэ, и я просто скиталец.

– Мое имя Уэлдрейк, сэр. Эрнест Уэлдрейк. Я тоже немало попутешествовал, хотя и не по своей воле: покинул Альбион, прибыл в викторианскую Англию, где ухитрился даже прославиться, затем оказался в елизаветинской эпохе. Понемногу начинаю привыкать к этим внезапным перемещениям. Но кто же ты такой, господин Элрик, если не из театрального мира?

Едва понимая половину из того, что наговорил незнакомец, альбинос тряхнул головой.

– Я вот уже некоторое время как наемник. А чем занимаешься ты?

– Я – поэт! – Уэлдрейк напыжился, принялся рыться по карманам в поисках какого-то тома, а не найдя, развел руками, словно показывая, что не нуждается в верительных грамотах, и сложил на груди тощие руки. – Я был поэтом и воспевал и двор, и сточные канавы, это известно всем. И до сих пор жил бы при дворе, когда бы доктор Ди не возжелал продемонстрировать мне наше греческое прошлое. Что, как я потом узнал, было невозможно.

– Так ты даже не представляешь, каким образом оказался здесь?

– Весьма смутно, сэр. Ага, я тебя вспомнил. – Он щелкнул длинными пальцами. – Ну конечно – я про тебя писал!..

Элрик потерял интерес к этому разговору.

– Я направляюсь вон в тот городишко. Если желаешь, идем со мной, я почту за честь предоставить тебе одну из моих вьючных лошадей. Если же у тебя нет денег, буду рад заплатить за твой ужин и ночлег.

– Весьма признателен, сэр. Благодарю. – И поэт поспешил забраться на коня. Он устроился среди мешков с припасами, взятыми Элриком, который не знал, сколько времени проведет в пути. – Я боялся, что пойдет дождь, – в последнее время меня мучают простуды…

Элрик продолжил путь по узкой извилистой дороге к разбитым улицам и грязным стенам Туму-Каг-Санапета Нерушимого Храма, а Уэлдрейк высоким, но удивительно красивым, похожим на птичью трель голосом принялся декламировать стихи, как видно, собственного сочинения:

Там еще много чего, мой господин. Он думает, будто победил себя самого и свой меч. Он кричит: «Взгляните, Владыки! Своей воле подчинил я этот адский клинок, он больше не послужит Хаосу! Истинная цель восторжествует, и Справедливость воцарится в Гармонии с Любовью в этом самом совершенном из миров». На этом заканчивалась моя драма, сэр. Скажи, это похоже на твою историю? Хотя бы немного?

– Ну разве что немного. Надеюсь, скоро ты сможешь вернуться в тот мир демонов, откуда явился.

– Ты оскорблен, мой господин. Но в моих стихах я изобразил тебя героем! Уверяю тебя, мне эту историю рассказала одна дама, достойная всяческого доверия. К сожалению, назвать ее имя я не могу из рыцарских соображений. Ах, сэр! Сэр!

Что за восхитительный миг, когда метафоры вдруг обретают плоть и обыденная жизнь сливается с мифом и фантазией…

Едва слушая болтовню этого странного человечка, Элрик продолжал путь.

– Сэр, что за странная вмятина там, на поле! – воскликнул внезапно Уэлдрейк, обрывая на полуслове свою мысль. – Видишь? Такое впечатление, что колосья втоптало в землю какое-то огромное животное. Интересно, часто ли подобное встречается в этих местах?

Взглянув в ту сторону, Элрик также исполнился недоумения. Трава была сильно примята, и, судя по всему, причиной тому был не человек. Нахмурившись, он натянул поводья.

– Я тоже здесь впервые. Возможно, тут происходят какие-то обряды, потому колосья и притоптаны…

Но внезапно послышался какой-то храп, от которого у них заложило уши. Земля под их ногами содрогнулась. Казалось, само поле вдруг обрело голос.

– Тебе это не кажется странным, мой господин? – Уэлдрейк потер пальцами подбородок. – По-моему, все это весьма удивительно.

Рука Элрика непроизвольно потянулась к мечу. Он вдруг ощутил резкий запах, показавшийся ему смутно знакомым.

Затем раздался оглушительный треск, словно вдалеке прогремел гром, а за ним послышался вздох, который, вероятно, был слышен даже в городе. И тут Элрик внезапно понял, каким образом Уэлдрейк оказался в этом мире. Альбинос понял это, увидев существо, появление которого и сопровождалось серебряными молниями, невольно затянувшими за собой Уэлдрейка. Он стал свидетелем некоего сверхъестественного явления – прорыва через измерения.

Лошади заплясали и принялись испуганно ржать. Кобыла под Уэлдрейком встала на дыбы, отчего рыжеволосый человечек опять полетел кувырком на землю. А среди поля незрелой пшеницы, словно некое разумное воплощение самой земли, раскидывая в стороны почву и камни, маковые соцветия и вообще половину поля и всего, что было на нем, возникал, поднимаясь все выше и выше, гигантский дракон, стряхивавший с себя все, из-под чего появился. Это была огромная рептилия с узкой мордой, отливающей алым и зеленым. Ядовитая слюна, капая на землю с бритвенно-острых зубов, выжигала ее, из раздувающихся ноздрей вырывался дым. Длинный чешуйчатый хвост лупил по земле, уничтожая остатки пшеницы, на которой зиждилось благополучие города. Вновь раздался звук, похожий на удар грома, – и кожистое крыло развернулось в воздухе, а затем опустилось с шумом, который был переносим не более, чем сопровождающее эти движения зловоние. Поднялось второе крыло – и тоже опустилось. Казалось, дракона кто-то выталкивает из огромного земляного чрева – выталкивает через все измерения, сквозь стены физические и сверхъестественные. Дракон изо всех сил рвался на свободу. Подняв до странности изящную голову, тварь вновь испустила вопль, а затем – тяжело вздохнула. Ее узкие когти, острее и длиннее любого меча, засверкали в лучах заходящего солнца.

Кое-как поднявшись на ноги, Уэлдрейк бросился в сторону города, и Элрику ничего другого не оставалось, как отпустить своих вьючных лошадей следом за ним. Альбинос остался один на один с чудовищем, не испытывая ни малейших сомнений, на ком эта тварь собирается выместить свое дурное настроение. Гибкое тело изогнулось с чудовищной грацией, и огромные глаза уставились на Элрика. Внезапное движение – и мелнибониец полетел на землю, а его обезглавленная лошадь рухнула рядом, обливаясь кровью. Альбинос мгновенно вскочил, Буревестник зашептал, забормотал в его руке и окутался черным мерцанием. Дракон чуть попятился, не сводя с него глаз, в которых теперь появилось настороженное выражение. Лошадиная голова хрустнула в огромных зубах, и тварь сглотнула. У Элрика не оставалось выбора. Он бросился на своего огромного врага. Чудовищные глаза пытались уследить за бегущим среди колосьев пшеницы человеком, из пасти стекали струйки яда, выжигая и убивая все, на что они попадали. Но Элрик вырос среди драконов и знал не только их силу, но и слабые стороны. Если ему удастся подобраться вплотную, он сумеет отыскать уязвимые места и хотя бы ранить рептилию. Это был его единственный шанс.

Чудовище повернуло голову, потеряв его из виду. Клыки его клацали, из горла и ноздрей вырывалось горячее дыхание.

Элрик незаметно подскочил и рубанул по шее, в том единственном месте приблизительно посредине ее длины, где чешуя, по крайней мере у мелнибонийских драконов, была мягче всего. Но дракон, словно предвидя удар, отпрянул, взрывая поле когтями, словно чудовищной косой, и Элрик отлетел назад, сбитый огромным комком земли.

На миг рептилия как-то по-особому повернула голову, свет упал на ее кожистые веки, и сердце альбиноса дрогнуло во внезапной надежде.

Смутные видения прошлого проносились перед его мысленным взором, но пока еще никак не оформились. С языка Элрика вот-вот готовы были слететь слова на высоком мелнибонийском слоге, и слова эти были: «кровный друг». Он начал проговаривать древние слова, которыми призывали драконов, воспроизводить ритмы, мелодии, на которые эти животные отзывались, если у них было на то желание.

В памяти его зазвучала мелодия, образ речи, затем вновь всплыло слово. Этот звук был подобен ветру в ветвях ивы, журчанию ручья среди камней.

Имя.

Заслышав его, дракон с шумом захлопнул челюсти и повел головой в поисках источника голоса. Встопорщенные иглы на шее и хвосте опустились, и по краям пасти перестал кипеть яд.

Элрик осторожно поднялся на ноги, стряхивая с себя комья влажной земли. Буревестник в его руке, как всегда, был готов к действию. Альбинос сделал шаг назад.

– Госпожа Шрамоликая! Я твой родич, я – Котенок. Твой хранитель и проводник, госпожа Шрамоликая, узнай меня!

Золотисто-зеленая морда с длинным, давно зажившим шрамом под нижней челюстью вопросительно зашипела.

Вложив в ножны недовольно ворчащий меч, альбинос принялся исполнять сложные приветственные жесты родства, которым в свое время обучил отец наследника – будущего верховного Владыку Драконов Имррира, императора драконов всего мира.

Драконица как будто нахмурилась, тяжелые кожистые веки опустились, прикрыв холодные глаза – глаза зверя, более древнего, чем любое смертное существо, и, возможно, более древнего, чем сами боги…

Огромные ноздри, в которых легко поместился бы Элрик, дрогнули, затрепетали, принюхиваясь; мелькнул язык – огромный, влажный и кожистый, длинный и раздвоенный на конце. Он чуть не коснулся лица Элрика, затем лизнул его тело, а потом зверь отвел назад голову, и глаза уставились на альбиноса в яростном недоумении. На какое-то время чудовище успокоилось.

Элрик, вошедший в состояние транса, потому что старые заклинания потоком хлынули в его мозг, стоял, раскачиваясь, перед драконицей. Вскоре и ее голова закачалась его движениям в такт.

И внезапно дракон с утробным урчанием изогнулся и вытянулся на земле, среди вытоптанных колосьев. Глаза следили за Элриком, который приблизился, затянув приветственную песнь – ту, самую первую, которой его обучил отец, когда наследнику исполнилось одиннадцать лет и он впервые отправился в Драконьи пещеры, где спали гигантские рептилии. За каждый день бодрствования дракон должен был отсыпаться не менее века, дабы восполнить запасы горючей слюны, способной сжигать целые города.

Каким образом могла пробудиться эта драконица и как она попала сюда, оставалось загадкой. Должно быть, здесь не обошлось без колдовства. Но были ли какие-то причины для ее появления, или же, как и Уэлдрейк, она появилась здесь совершенно случайно?

Впрочем, сейчас Элрику было не до этих размышлений – короткими ритуальными шажками он приблизился к тому месту на теле дракона, где крыло соединялось с плечом. Там, на загривке рептилии, обычно помещалось седло, но Элрик в юности летал на драконах без всякой экипировки и без седла, единственно пользуясь своим умением и доброй волей дракона.

Долгие годы и впечатляющие сочетания событий привели его к этому моменту, когда менялся весь мир, когда он не доверял даже собственным воспоминаниям… Дракон теперь почти звал его, отвечал довольным урчанием, ждал его следующей команды, словно мать, мирящаяся с забавами сына.

– Шрамоликая, сестра, Шрамоликая, мой родич, твоя кровь течет в наших жилах, и наша в твоих, мы едины, мы одно, дракон и всадник, у нас одно стремление, одна мечта. Сестра драконов, мать драконов, гордость драконов, честь драконов…

Слова высокого слога катились, звенели и щелкали у него на устах, слетая с языка без усилий, без малейших колебаний, почти бессознательно, ибо кровь узнавала кровь, и все остальное было естественно. Естественно вскарабкаться на загривок дракону и запеть древние радостные песни-команды, сложные драконьи баллады его далеких предков, которые умели сочетать высокое искусство и практические потребности. Элрик вспоминал все лучшее и благородное в своем народе и в себе, но и в этом торжестве он стыдился того, что они, его соплеменники, превратились в эгоистичных существ, для которых власть была только инструментом сохранения власти – а это, по его мнению, и было настоящим падением…

И вот гибкая шея рептилии постепенно поднимается, раскачиваясь, как кобра перед заклинателем змей, и ее морда задирается к солнцу. Длинный ее язык пробует воздух, а слюна ее теперь течет медленнее, выжигая почву под лапами. Она испускает тяжелый вздох, похожий на вздох удовлетворения, она шевелит одной задней лапой, потом другой, раскачиваясь и наклоняясь, как корабль в шторм. Элрик же цепляется за нее изо всех сил, тело его швыряет то в одну, то в другую сторону. Наконец Шрамоликая замирает, когти ее вцепляются в землю, она начинает распрямлять задние лапы. Драконица словно бы замирает на секунду. Потом она подбирает передние лапы под мягкую кожу подбрюшья и снова пробует воздух.

Задние ее лапы отталкиваются от земли. Массивные крылья с оглушающим звуком рассекают воздух. Драконица балансирует хвостом, чтобы выровнять положение своего огромного тела, она взлетела – и вот уже плывет в воздухе, набирая высоту, поднимается в синее совершенство предвечернего неба, оставив внизу облака, похожие на белые, тихие холмы и долины, где, может быть, находят покой безобидные мертвецы.

Элрику все равно, куда полетит дракон. Он просто счастлив лететь, как летал в юности, когда делил радость со своим крылатым товарищем, потому что союз предков Элрика и этих созданий был воистину обоюдоискренним, этот союз существовал всегда, а его корни находили объяснение только в неправдоподобных легендах. С помощью этого симбиоза, который поначалу был просто естественным и беззаботным, мелнибонийцы научились защищаться от потенциальных завоевателей, а позднее и сами стали завоевателями; с помощью этого союза они побеждали своих противников. Потом их обуяла жадность, союзники в одном только физическом мире перестали их устраивать, они стали искать союзников в сверхъестественных мирах и таким образом пришли к соглашению с Хаосом, с самим Герцогом Ариохом. И, опираясь на помощь Хаоса, они владычествовали над миром десять тысяч лет, постоянно изощряясь в своих жестокостях и ни на йоту не делаясь милосердней.

До этого, думает Элрик, мой народ никогда не помышлял о войне или власти. И он знает, что именно уважение, которое проявляли мелнибонийцы к любым формам жизни, и послужило основой союза между мелнибонийцами и драконами. И, лежа на этой естественной луке – выступе за холкой драконицы, – он плачет от счастья и удивления перед внезапно вновь обретенной чистотой, которую считал навсегда утраченной, как и все остальное, и это внезапное обретение вселяет в него на короткий миг веру в то, что и остальное, потерянное, тоже можно вернуть…

Он свободен! Летит! Он – часть невероятного существа, чьи крылья несут эту громадину так, словно она легче птичьего пуха, несут по этим темнеющим небесам, кожа ее испускает аромат, подобный аромату лаванды, а голова приняла положение, которое почти повторяет положение головы Элрика. Она делает повороты, ныряет вниз, набирает высоту, описывает круги, а Элрик без всякого напряжения сидит на ее спине и распевает дикие старинные песни своих предков – они странствовали между мирами, но обосновались в этом и, как говорят, встретили еще более древнюю расу. Впоследствии они вытеснили этот древний народ, но кровь его с тех пор текла в жилах владык Мелнибонэ.

Вверх устремляется Шрамоликая, туда, где атмосфера разрежена настолько, что уже едва может удерживать ее вес, и Элрик начинает дрожать от холода, хотя и тепло одет. Он ловит ртом воздух, и драконица камнем устремляется вниз. Но затем внезапно останавливает падение, словно приземлившись на облако, потом меняет направление полета и оказывается между облаками, словно в освещенном лунном свете туннеле, по которому снова ныряет вниз. Следом бьет молния, слышится удар грома, и они опускаются в неестественный холод, и по всему телу Элрика бегут мурашки, мороз пробирает его до самых костей, но альбинос не боится, потому что не боится дракон.

Облака над ними исчезли. Синеватое бархатное небо становится еще мягче в желтоватом лунном свете, отбрасывающем их длинные тени на луга, над которыми они мчатся. Затем на горизонте возникает мерцание – это светится полночное море, а небо, словно бриллиантами, заполнено звездами, – и только теперь, когда Элрик узнает местность внизу, сердце его наполняется страхом.

Драконица принесла его назад – к руинам его снов, к его прошлому, его любви, его амбициям, его надежде.

Принесла его в Мелнибонэ.

Принесла его домой.

Глава вторая О противоречивых родственных чувствах и незваных призраках; О кровных связях и судьбе

Теперь Элрик забыл о радости, которая только что переполняла его существо, и помнил только о боли. Он спрашивал себя, случайно ли это, или же драконица намеренно была послана, чтобы доставить его сюда? Неужели оставшиеся в живых соплеменники нашли средство пленить его, чтобы насладиться зрелищем медленной и мучительной смерти предавшего их владыки? Или же это сами драконы потребовали его вернуть?

Скоро знакомые холмы внизу сменились долиной Имррира, и Элрик увидел впереди город – неровные очертания сгоревших и разрушенных зданий. Неужели это город, где он родился, Грезящий город, разрушенный им и его союзниками-пиратами?

Они подлетели еще ближе, и тогда Элрик понял, что он не узнаёт этих зданий. Поначалу он решил было, что огонь и сокрушительное сражение изменили их, но теперь он видел, что даже материал этих развалин ему незнаком. И он посмеялся над собой. Он изумлялся подспудному своему желанию, застившему ему зрение: он поверил, что драконица принесла его в Мелнибонэ.

А затем он узнал горы и лес, и линию берега за городом. Шрамоликая устремилась вниз, и Элрик, увидев впереди полмили знакомых поросших травой холмов, уже был твердо уверен, что перед ним не Имррир Прекрасный, величайший из всех городов, а город, который его соплеменники называли Х’хаи’шан, что на высоком мелнибонийском слоге означает Островной город. Это был город, в одночасье уничтоженный единственной гражданской войной, разразившейся в Мелнибонэ, когда властители королевства перессорились между собой: одни выступали за союз с Хаосом, тогда как другие предпочитали сохранить преданность Равновесию. Эта война продолжалась три дня, после чего над Мелнибонэ целый месяц висел густой маслянистый дым. Когда дым рассеялся, под ним обнаружились руины, но всех, кто рассчитывал в этот период слабости одержать над Мелнибонэ победу, ждало разочарование: союз с Ариохом был надежной защитой, и, если возникала потребность, Владыка Хаоса демонстрировал мощное разнообразие имевшихся в его распоряжении средств. По мере того как Мелнибонэ одерживал свои бесчестные победы, некоторые его жители лишили себя жизни, а иные бежали в другие миры. Остались самые жестокие – они-то и держали в своих властных руках империю, которая распространила свое влияние на весь мир.

Такой была одна из легенд его народа, почерпнутая, как утверждалось, из Книги Мертвых Богов.

Элрик понял, что Шрамоликая принесла его в далекое прошлое. Но как драконица могла так свободно перемещаться между сферами? И снова он спрашивал себя: зачем он оказался здесь?

В надежде, что Шрамоликая сама изберет какой-нибудь дальнейший образ действий, Элрик остался сидеть на спине монстра, однако вскоре стало понятно, что дракон не собирается никуда двигаться. Тогда Элрик неохотно спешился, пропев: «Буду тебе благодарен за помощь и в дальнейшем», – и, поскольку ничего другого ему не оставалось, направился к руинам былой славы его народа.

«О, Х’хаи’шан, Островной город, если бы я смог оказаться здесь неделей раньше, чтобы предупредить тебя о последствиях твоего союза. Но это ни в коей мере не устроило бы моего покровителя Ариоха – он не терпит, когда кто-то нарушает его планы».

Элрик невесело улыбнулся при этой мысли, улыбнулся, подумав о собственном насущном желании: заставить прошлое изменить настоящее, чтобы бремя его вины не было так невыносимо тяжело.

«Может быть, вся наша история написана Ариохом».

Согласно сделке с Владыкой Хаоса, Элрик за помощь Ариоха расплачивался с ним кровью и душами: все, что забирал рунный меч, принадлежало Герцогу Ариоху – хотя в некоторых древних легендах говорилось, что меч и его демон-покровитель суть одно и то же. И Элрик редко скрывал свое недовольство этим договором, хотя даже ему недоставало мужества разорвать его. Впрочем, покровителю его, Ариоху, было наплевать на его мысли, пока Элрик выполнял условия. В чем в чем, а в этом Элрик не сомневался ни на мгновение.

Дерн был пересечен дорожками, по которым Элрик бегал в детстве. Он шел по ним с той же уверенностью, с какой делал это, когда его отец, отъехав подальше на своем боевом коне, приказывал кому-нибудь из рабов отпустить мальчонку – пусть идет сам, – но находиться поблизости, чтобы ничего не случилось. Наследник должен знать все тропинки Мелнибонэ, потому что по ним, по этим стежкам-дорожкам, по этим путям проходила их история, в них содержалась геометрия их мудрости, ключ к самым их сокровенным тайнам.

Элрик запомнил все эти тропы, так же как и тропы в иные миры, заучил их по мере необходимости с сопутствующими им песнями и ритуальными жестами. Он был мастером-чародеем в длинном ряду мастеров-чародеев и гордился своим призванием, хотя его и беспокоили цели, ради которых он наряду с другими пользовался колдовской силой. Он мог прочесть тысячу смыслов в ветвях единственного дерева, но он никак не мог разобраться в муках собственного сознания, понять причины своего нравственного кризиса, поэтому-то он и отправился странствовать по миру.

Темное колдовство и чары, образы, имеющие ужасающие последствия, заполняли разум и иногда, когда Элрик спал, угрожали овладеть им и погрузить его в вечное безумие. Темные воспоминания. Темные жестокости. Элрик приблизился к руинам, и мороз продрал его по коже – эти деревянные и кирпичные башни хоть и были разрушены, но даже в лунном свете сохраняли какой-то живописный и почти гостеприимный вид.

Он перебрался через обгоревшие остатки стены и оказался на улице, которая на уровне земли все еще сохраняла следы того, чем она когда-то была. Он ощущал запах гари в воздухе, земля под ногами все еще была горяча. То здесь, то там в направлении центра города по-прежнему полыхали пожары, все вокруг было покрыто пеплом. Элрик чувствовал, как этот пепел покрывает и его кожу, закупоривает его ноздри, забирается под одежду – пепел его далеких предков, чьи почерневшие от огня тела заполняли дома, словно продолжая жить, как и жили; этот пепел грозил засыпать Элрика с головой. Но альбинос продолжал идти, ошеломленный этой возможностью заглянуть в свое прошлое в самый критический момент истории его народа. Он заходил в покои, когда-то занятые их обитателями, их домашними любимцами, игрушками, инструментами, он проходил по площадям, где прежде били фонтаны, он заглядывал в храмы и общественные здания, где встречались его соплеменники, чтобы обсудить насущные вопросы, когда императоры еще не забрали власть в свои руки, а Мелнибонэ не зависело от рабов, запрятанных подальше, чтобы своим видом не оскорбляли они Имррира Прекрасного. Он остановился в какой-то мастерской, в лавке башмачника. Он скорбел по этим мертвецам, ушедшим в мир иной более десяти тысяч лет назад.

Эти руины затронули в нем какое-то ностальгическое чувство, и Элрик вдруг понял, что в нем проснулось новое желание – желание вернуться в то прошлое, когда одержимое страхом Мелнибонэ не заключило эту сделку, дававшую ему силу завоевать мир.

Башни и фронтоны, почерневшие крыши и обрушенные стропила, груды битого камня и кирпича, кормушки для скота и самая обычная домашняя утварь, выброшенная из домов на улицы, наполняли все существо Элрика какой-то сладкой печалью. Он останавливался, чтобы взглянуть на колыбельку или веретено, молчаливых свидетелей тех черт натуры гордых мелнибонийцев, которые были ему неизвестны, но которые он чувствовал и понимал.

Слезы стояли в его глазах, когда он шел по этим улицам, всей душой надеясь, что найдет хоть одну живую душу, кроме себя самого, но он знал, что город после трагедии еще сто лет оставался необитаемым.

«О, если бы я мог, разрушив Имррир, возродить Х’хаи’шан!»

Он стоял на площади в окружении разбитых статуй и упавших стен, глядя на огромную луну, которая висела теперь точно над его головой, отчего его тень словно спряталась в руинах у Элрика под ногами. И он стащил с себя шлем и тряхнул головой, разметав длинные молочно-белые волосы. Он протянул руки к городу, словно моля его о прощении, а потом опустился на каменную плиту, покрытую резьбой. Изящный и сложный узор, какой могла сотворить только рука гениального мастера, покрывала грубая корка запекшейся крови. Элрик уронил голову на руки, вдыхая запах пепла, которым была покрыта его рубаха; плечи его затряслись в рыданиях, и он застонал, жалуясь на судьбу, которая повела его путем таким мучительных испытаний…

И тут за его спиной послышался голос, словно бы пришедший из далеких катакомб, отделенных от него миллионами лет. Этот голос звучал как Драконьи водопады, на которых умер один из предков Элрика (говорили, что погиб он, сражаясь с самим собой), звучал не менее впечатляюще, чем долгая роковая история королевского рода, к которому принадлежал Элрик. Он узнал этот голос, хотя давно уже лелеял надежду, что больше ему не придется его услышать.

Снова Элрик спросил себя: уж не сошел ли он с ума? Этот голос, вне всяких сомнений, принадлежал его отцу, Садрику Восемьдесят шестому, с которым так редко доводилось ему общаться при жизни.

– Вижу я, ты плачешь, Элрик. Ты сын своей матери, а потому я люблю тебя, как память о ней. Но ты убийца единственной из женщин, которую я любил, и за это я ненавижу тебя неправедной ненавистью.

– Отец?

Элрик опустил руку и повернул свое белое лицо в ту сторону, где рядом с упавшей колонной стоял стройный, хрупкий призрак Садрика. На губах его гуляла страшная в своем спокойствии улыбка.

Элрик недоверчиво посмотрел на лицо, которое было точно таким, каким он видел его в последний раз, когда отец лежал мертвый.

– Нет для неправедной ненависти выхода иного, нежели чрез покой смерти. А здесь, как видишь, нет мне этого покоя.

– Ты мне снился, отец; во сне я видел, как ты разочарован мною. Хотел бы я стать таким сыном, какого ты ждал…

– У тебя не было такой возможности, Элрик, после того, что ты сделал. Само твое рождение стало для нее роковым. Столько знамений предупреждало нас об этом, но мы бессильны были изменить эту ужасную судьбу…

Глаза его полнились ненавистью, которую был в силах понять только не нашедший успокоения мертвый.

– Как ты здесь оказался, отец? Я считал, что тебя забрал Хаос, что ты служишь нашему покровителю Ариоху.

– Ариох не смог забрать меня, ибо я заключил иной договор – с графом Машабаком. Ариох мне более не покровитель. – С его губ сорвалось какое-то подобие смеха.

– Твоя душа принадлежит Машабаку из Хаоса?

– Но Ариох это оспаривает. Моя душа – заложник их соперничества… Или была заложником. Мне еще доступно кое-какое колдовство, и благодаря нему я здесь – в самом начале нашей долгой истории. Здесь у меня нечто вроде временного убежища.

– Ты что – прячешься, отец? Прячешься от Владык Хаоса?

– Я получил некоторую отсрочку, пока они спорят меж собой. А здесь я могу воспользоваться заклинанием, последним моим великим заклинанием, которое освободит меня и позволит присоединиться к твоей матери в Лесу Душ, где она ожидает меня.

– Ты знаешь, как попасть в Лес Душ? Я думал – это всего лишь легенды, – сказал Элрик, отирая холодный пот со лба.

– Я отправил туда твою мать, дабы она дождалась меня. Я дал ей надежное средство – Свиток Мертвых, и она пребывает в безопасности в той благодатной вечности, которую ищут многие души, но обретают лишь единицы. Я поклялся, что сделаю все возможное, чтобы воссоединиться с нею.

Тень, словно сомнамбула, сделала шаг вперед и протянула руку, чтобы прикоснуться к лицу Элрика. Было в этом жесте что-то похожее на любовь, но, когда рука упала, в неумерших глазах старика была только мука.

Элрик ощутил нечто вроде сочувствия.

– Неужели здесь больше никого нет, отец?

– Только ты, сын мой. Ты и я, мы оба призраки этих руин.

– И я тоже – пленник этого места? – вздрогнув, спросил альбинос.

– Да – по моей прихоти. Теперь, когда я коснулся тебя, мы связаны узами, покинешь ты это место или нет, ибо такова судьба таких, как я, – быть навечно соединенным с первым живым смертным, на которого я возложу свою руку. Мы – одно целое, Элрик. Или станем единым целым.

И Элрик содрогнулся, услышав в безрадостном до этого голосе отца ненависть и удовлетворение.

– А я не могу тебя освободить, отец? Я был в Р’лин К’рен Аа – там начала нашей истории в этом мире. Я нашел там наше прошлое. Я могу рассказать об этом…

– Наше прошлое в нашей крови. Оно всегда с нами. Эти отродья с Р’лин К’рен А’а никогда не были нашими истинными предками. Они смешались с людьми и исчезли. Не они основали и сохранили великий Мелнибонэ…

– Есть столько всяких разных историй, отец. Много легенд, которые противоречат друг другу… – Элрик жаждал продолжения разговора с отцом. Таких возможностей у него при жизни Садрика практически не было.

– Мертвым дано различать правду и ложь. Это знание искони присуще им. И мне ведома истина. Мы происходим не из Р’лин К’рен А’а. В таких поисках и догадках нет нужды. Нам доподлинно известны наши корни. Ты был бы глупцом, сын мой, если бы стал оспаривать нашу историю, возражать против ее правды. Не этому я тебя учил.

Элрик предпочел промолчать.

– Силой колдовства призвал я сюда драконицу из пещеры – ту из них, призвать которую у меня хватило могущества. Она явилась, и вот я послал ее за тобой. Это последние чары, которые у меня остались. И это первое и важнейшее колдовство нашего народа, самое чистое колдовство – драконья магия. Но я не смог объяснить ей, что надо сделать. Я послал ее за тобой, понимая, что она либо узнает тебя, либо убьет. И то и другое, в конечном счете, соединило бы нас.

Призрак криво усмехнулся.

– Тебя заботит только это, отец?

– Только это я и мог сделать. Я жажду воссоединиться с твоей матерью. Мы родились для того, чтобы вечно пребывать вместе. Ты должен помочь мне добраться до нее, Элрик, и должен сделать это как можно скорее, ибо мои силы иссякают и мои чары слабеют – скоро Ариох или Машабак предъявят свои права на меня. Или навеки уничтожат меня в своем противостоянии!

– И других средств уйти от них у тебя нет?

Элрик почувствовал, как независимо от его воли подрагивает его левая нога. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы преодолеть эту дрожь. Он вспомнил, что давно не подкреплялся своими снадобьями и травами, которые давали ему силы.

– Почти нет. Если я останусь связан с тобой, сын мой, с тобой – предметом моей неправедной ненависти, – то моя душа сможет скрыться в твоей, займет твою плоть, которая суть продолжение моей плоти, замаскируется твоей кровью, которая суть моя кровь. И никогда они не найдут меня там!

И снова Элрика охватило чувство невыносимого холода, словно смерть уже предъявила свои права на него. Он пытался взять себя в руки, все его чувства были в смятении, и он молился о том, чтобы с восходом солнца призрак его отца исчез.

– Солнце не всходит здесь, Элрик. Только не здесь. Оно появится, только когда мы освободимся или же погибнем. Вот почему мы здесь.

– Но неужели Ариох не возражает против этого? Он ведь по-прежнему остается моим покровителем!

Элрик вгляделся в лицо своего отца, ожидая увидеть там следы какой-нибудь новой безумной мысли, но ничего не увидел.

– У него другие дела, и он не смог прийти сюда, дабы помочь тебе или наказать тебя. Его целиком занимают свары с графом Машабаком. Вот почему ты и можешь послужить мне – выполнить задачу, которую я не смог выполнить при жизни. Ты сделаешь это для меня, сын мой? Для отца, который тебя всегда ненавидел, но не пренебрегал своим долгом по отношению к тебе?

– Если я сделаю то, о чем ты просишь, я буду свободен от тебя?

Садрик кивнул.

Элрик положил дрожащую руку на эфес меча и откинул назад голову, отчего его длинные белые волосы образовали в воздухе нечто вроде ореола в свете лунных лучей. Его беспокойные глаза заглянули в лицо мертвого короля.

Он вздохнул. Невзирая на ужас, обуявший его, частичка Элриковой души была готова исполнить желание отца. Однако ему хотелось иметь возможность выбора. Но предоставлять возможность выбора было не в обычае мелнибонийцев. Даже родственники должны быть связаны больше чем узами крови.

– Расскажи, что я должен делать, отец.

– Ты должен отыскать мою душу, Элрик.

– Твою душу?..

– Моя душа не здесь. – Казалось, что тень отца с трудом удерживается на ногах. – Сейчас я живу лишь благодаря своей воле и древнему колдовству. Свою душу я спрятал, дабы она могла воссоединиться с твоей матерью, но, спасаясь от гнева Машабака и Ариоха, потерял хранилище, в которое она была заключена. Найди ее для меня, Элрик.

– Как я узнаю ее?

– Она пребывает в ларце. Но в ларце не простом – он изготовлен из розового дерева, и на нем вырезаны розы. И пахнет он всегда розами. Этот ларец принадлежал твоей матери.

– И как же ты потерял такую ценную вещь, отец?

– Когда Машабак, а следом за ним – Ариох явились за моей душой, я провел их, создав ложную душу – с помощью заклинания из «Посмертных чар», которому я учил тебя. Эта квазидуша на какое-то время и стала предметом их раздора, а моя настоящая душа была в том самом ларце перенесена в безопасное место. Это сделал Диавон Слар, мой старый слуга, который обязался, соблюдая строжайшую тайну, сохранить ее для меня.

– Он сохранил твою тайну, отец.

– О да. И бежал, сочтя, что в ларце сокровище, решив, что, владея этим ларцом, он может манипулировать мною. Он бежал в Пан-Танг с тем, что считал моим плененным духом – наслушался детских сказок, – но был разочарован, когда понял, что нет никакого духа, подчиняющегося его повелениям. И тогда он решил продать украденное теократу. Но он так никогда и не добрался до Пан-Танга – его захватили пираты из Пурпурных городов. Ларец они присовокупили к своей случайной добыче. Моя душа была воистину потеряна. – Все это Садрик рассказал не без прежней своей иронии, едва заметно улыбаясь.

– Пираты?

– Я знаю о них только то, что рассказал мне Диавон Слар, когда он получал от меня причитающееся – месть, о которой я его предупреждал. Они, должно быть, вернулись в Мений, где продали то, что им удалось захватить. И вот тогда-то ларец с моей душой окончательно исчез из нашего мира. – Садрик внезапно пошевелился, и Элрику показалось, будто бесплотная тень двинулась в лунном свете. – Я все еще чувствую ее. Я знаю, она переместилась между мирами и оказалась там, куда может добраться только драконица. Вот это-то и приостановило мои дальнейшие действия. Ибо попасть туда у меня не было никакой возможности, пока я не вызвал тебя. Я связан с этим местом, а теперь еще и с тобой. Ты должен вернуть ларец с моей душой, чтобы я мог воссоединиться с твоей матерью и избавиться от неправедной ненависти. И, сделав это, ты сможешь избавиться от меня.

Элрик заговорил наконец, дрожа от противоречивых чувств.

– Отец, я думаю, эта задача невыполнима. Мне кажется, ты отправляешь меня в эти поиски только из чувства ненависти ко мне.

– Из ненависти, да, но не только. Я должен воссоединиться с твоей матерью, Элрик! Я должен! Должен!

Зная неизменную одержимость отца любовью к жене, Элрик понял, что призрак говорит правду.

– Не подведи меня, сын мой.

– А если я выполню твое задание – что ждет нас тогда, отец?

– Принеси мне мою душу, и мы оба станем свободны.

– А если я не найду твою душу?

– Тогда она покинет узилище и войдет в тебя. Мы будем соединены до твоей смерти. Я со своей неправедной ненавистью буду связан с ее объектом, а ты будешь обременен всем тем, что ты больше всего ненавидишь в гордом Мелнибонэ. – Он помолчал, чуть ли не наслаждаясь этой мыслью. – И это станет мне утешением.

– Но не мне.

Садрик кивнул – его мертвая голова в безмолвном согласии наклонилась, и с губ сорвался тихий, никак не вяжущийся с его обликом смешок.

– Вот уж точно.

– И ничем более ты не сможешь помочь мне, отец? Каким-нибудь колдовством или заклинанием?

– Только тем, что ты встретишь на своем пути, сын мой. Принеси ларец розового дерева, и мы оба сможем идти своими путями. Но ежели тебе не удастся выполнить мою просьбу, наши судьбы и души будут соединены навеки! Ты никогда не сможешь освободиться от меня, от твоего прошлого, от Мелнибонэ. Но ведь ты сделаешь то, о чем я прошу тебя, да? Тело Элрика, зависимое от его снадобий, начало дрожать. Схватка с драконицей и эта встреча ослабили его, а душ, которыми мог бы подкормиться его меч, здесь не было.

– Мне худо, отец. Я должен вернуться туда, откуда был взят драконицей. Снадобья, которые поддерживают во мне жизнь, находятся в поклаже с моими вьючными лошадьми.

Садрик повел плечами.

– Тебе нужно всего лишь найти источник душ для твоего меча. Тебе предстоит немало убийств. И еще кое-что предвижу я, но пока смутно… – Он нахмурился. – Ступай.

Элрик помедлил. Подчиняясь какому-то душевному порыву, он хотел сказать отцу, что больше не убивает походя, чтобы удовлетворять свои капризы. Как и любой мелнибониец, Садрик не считал убийство обычных людей, живущих в империи, чем-то зазорным. Садрик видел в рунном мече Элрика всего лишь полезный инструмент – что-то вроде костыля для калеки. Хотя его отец и был колдуном-интриганом, затевавшим сложные игры против богов, он тем не менее безусловно полагал, что если хочешь выжить, то следует демонстрировать преданность тому или иному богу.

Представления Элрика о некой гармоничной власти, о месте, подобном Танелорну, которое не подчиняется ни Закону, ни Хаосу, а только себе самому, были ересью для его отца, чьи религия и философия – как и у его королевских предков на протяжении тысячелетий – основывалась на соглашениях, и эти соглашения заменили собой все остальные добродетели и стали основой их веры. Элрику хотелось сказать отцу, что есть и другие идеи, другие жизненные пути, не требующие ни чрезмерного насилия, ни жестокости, ни колдовства, ни завоеваний, и он узнал об этом не только в Молодых королевствах, но и из истории его собственного народа.

Но Элрик не сомневался, что слова его будут бесполезны. Садрик даже сейчас все свои немалые силы отдавал тому, чтобы вернуть прошлое. Он не знал другого образа жизни, как не знал и другого образа смерти.

Принц-альбинос отвернулся, и на какое-то мгновение ему показалось, что такой скорби не испытывал он даже тогда, когда от его меча погибла Симорил, даже когда горел Имррир, даже когда он понял, что обречен на скитальческое будущее, на смерть в одиночестве.

– Я буду искать твой ларец, отец. Но откуда мне начать поиски?

– Драконица знает. Она отнесет тебя в мир, где спрятан ларец. Больше я ничего не могу предсказать. Предсказывать становится все труднее. Силы мои на исходе. Быть может, тебе придется убивать, дабы заполучить ларец. Убивай столько, сколько потребуется. – Голос отца звучал тихо, словно скрип сухих веток на ветру. – Или будет хуже.

Элрик вдруг почувствовал, что ноги его подкашиваются. Он совсем ослабел.

– Отец, я совсем обессилел.

– Драконий яд… – И отец исчез, оставив после себя только некое ощущение его призрачного пребывания здесь.

Элрик с трудом передвигал ноги. Теперь любая обрушившаяся стена казалась ему непреодолимым препятствием. Он медленно шел по руинам, снова перебирался через груды камней и проломы в стенах, через маленькие ручейки, карабкался по поросшим травой уступам холмов. Усилием воли заставляя себя продвигаться вперед – что давно вошло у него в привычку, – он поднялся на последний холм, на котором его ждала Шрамоликая, чьи очертания он увидел на фоне огромной заходящей луны. Крылья ее были сложены, длинная морда поднята, язык пробовал ветер.

Он вспомнил последние слова отца. Эти слова, в свою очередь, навели его на мысль о старинном травнике, в котором говорилось о действии драконьего яда, о том, что он придает мужество слабым и умение сильным, о том, что человек, принявший его, может сражаться кряду пять дней и ночей, не зная усталости и не чувствуя боли. И еще он вспомнил, что говорилось о том, как принимать яд. И вот, прежде чем оседлать драконицу, он снял с себя шлем и, подставив его под драконью пасть, поймал небольшую каплю яда, которая, как ему было известно, должна остыть и, затвердев, превратиться в пастообразное вещество. Одну-две крохи этого вещества, не более, он может принять, но делать это нужно осторожно и запить большим количеством жидкости.

Пока Элрик терпит боль и борется со своей слабостью, дракон несет его сквозь негостеприимную черноту, лежащую выше луны. И единственный ленивый луч серебряного света прорезает темноту, и единственный резкий удар грома нарушает жуткую тишину небес, и драконица поднимает голову, и бьет своими огромными крыльями, и издает рев, бросая вызов разбушевавшимся стихиям…

Элрик тем временем напевает древнюю песню Владык Драконов, и в этом чувственном единении с огромной рептилией выныривает из ночи и погружается в ослепляющее величие летнего полудня.

Глава третья Особенности географии неизвестного мира; Встреча путников о смысле свободы

Словно чувствуя нарастающую слабость наездника, драконица летела, неторопливо, но мощно взмахивая крыльями, с осторожным изяществом скользя сквозь бледно-голубые небеса. Она снизилась чуть ли не до самых древесных крон, чья листва была столь темной, что казалась темно-зеленым облаком. Затем древний лес сменился поросшими травой холмами и полями, по которым стремила свои воды широкая река. И снова этот приятный для глаза ландшафт показался Элрику знакомым, хотя на сей раз он и не вызвал у него никакого ощущения опасности.

Скоро впереди показался город, стоящий по обоим берегам реки. Туманная дымка над ним застилала небеса. Каменный, кирпичный и деревянный, черепичный и соломенный, состоящий из тысяч перемешавшихся запахов и шумов, город был полон статуй, рынков, памятников, над которыми стала закладывать неторопливые круги драконица. Внизу в страхе и любопытстве жители бежали кто куда в зависимости от своего характера – кто получше разглядеть это чудо, кто в укрытие. Но Шрамоликая взмахнула крыльями и величаво и властно вновь направила полет в небеса, словно, обследовав это место, она сочла его не очень-то подходящим.

Летний день продолжался. Огромная драконица не раз собиралась садиться – то в лесу, то в деревне, то на болоте, то на озере, то в поле. Но в конечном счете Шрамоликая отказывалась от своего намерения и, недовольная, летела дальше.

Элрик принял меры предосторожности, привязав себя длинным шелковым шарфом к спинному рогу дракона, но силы с каждым мгновением оставляли его. Теперь у него как никогда раньше были основания не торопить смерть. Навечно воссоединиться с отцом – худшей муки Элрик и придумать себе не мог. Надежда забрезжила перед Элриком, только когда драконица пролетала сквозь дождевую тучу и альбиносу удалось набрать немного воды в свой шлем. Он бросил туда крошку затвердевшего драконьего яда и одним глотком выпил этот отвратительный по вкусу раствор. Но когда жидкость наполнила каждую его жилку огнем, жар которого заставил его возненавидеть собственную плоть, он был готов разодрать эти доставляющие ему такие мучения артерии, мышцы, кожу. Уж не выбрал ли он самый страшный из способов навечно воссоединиться с Садриком? Каждый нерв его был натянут, как тетива, и он молил только об одном – поскорее умереть и избавиться от этой невыносимой агонии.

Но и испытывая эту боль, Элрик чувствовал, как растут его силы. И наконец он смог опереться на них и постепенно вытеснить или перестать замечать боль, и она исчезла, и он почувствовал приток свежей, бодрящей энергии – более чистой, чем та, которую он получал от своего меча.

Драконица летела вечереющим небом, а Элрик снова ощущал себя здоровым. Его наполнило какое-то необыкновенное веселье. Он принялся распевать древние драконьи песни – глубокие, причудливые, озорные песни его народа, который, несмотря на всю свою жестокость, использовал любую возможность наслаждаться жизнью, и эта жажда жизни передалась и альбиносу, хотя кровь его и была слаба.

Ему и в самом деле казалось, что в его крови есть нечто, компенсирующее болезнь, – он жил в мире почти непереносимой чувственности и яркости, в мире таких сильных чувств, что они подчас грозили уничтожить не только его, но и тех, кто был рядом. И то была одна из причин, по которым он мирился с одиночеством.

Уже не имело значения, как далеко собирается лететь Шрамоликая. Ее яд придал ему силы. Их слияние было почти полным. Все дальше и дальше без всякого отдыха летела драконица. Наконец под золотым предзакатным солнцем, на котором почти созревший урожай пшеницы сверкал, как надраенная медь, где испуганный крестьянин в заостренном белом колпаке издал восторженный крик, увидев их, и туча скворцов внезапно поднялась вверх, чертя в полете в нежно-голубом воздухе какую-то знакомую фигуру и оставляя за собой внезапную тишину, Шрамоликая распростерла свои огромные перепончатые крылья и по спирали спланировала к тому, что поначалу показалось Элрику дорогой, замощенной базальтом или какой-то другой породой. Потом Элрик увидел, что эта полоса шириной в милю, проходящая по пшеничному полю, слишком ровная, безлюдная и большая для дороги. Назначение этой полосы было невозможно определить. Вид у нее был такой, словно появилась она только сегодня, – по обеим ее сторонам тянулись неухоженные насыпи, на которых росли сорняки и полевые цветы, а по ней прыгали, скакали и ползали падалыцики самых разных пород и видов. Драконица опустилась ниже, и Элрик ощутил зловоние, от которого у него перехватило дыхание. Нос его подтверждал то, что видели глаза, – горы отходов, костей, отбросов, обломки мебели и помятую утварь. Это были бескрайние насыпи всевозможного хлама, простиравшиеся по обе стороны ровной дороги от горизонта до горизонта, и не было ни малейшего намека на то, где они начинались и где кончались.

Элрик пропел драконице, чтобы она унесла его подальше от этого запустения на свежий воздух высокого летнего неба, но она не послушала, заложила вираж на север, потом на юг и наконец стала снижаться прямо посередине этой ровной огромной ленты, отливавшей коричневато-розовым цветом, напоминающим загорелую кожу. Драконица без каких-либо трудностей приземлилась в самом центре полосы.

Затем Шрамоликая сложила крылья и твердо встала когтистыми лапами на землю, тем самым ясно давая понять, что полет закончен. Элрик неохотно спустился с ее спины, развязал потрепанный шарф и обвязался им вокруг пояса, словно тот мог защитить его от опасностей этого места. Потом он пропел прощальную песню благодарности и родства. Когда он произносил завершающие слова, огромная драконица подняла свою красивую ящериную голову и протрубила последние ноты в унисон с ним. Ее голос был похож на голос самого времени.

Потом ее челюсти со щелчком сомкнулись, а глаза обратились на альбиноса. Из-под полуопущенных век они смотрели чуть ли не с любовью. Потом ее язык опять попробовал вечерний воздух, драконица развела крылья, подпрыгнула дважды, отчего земля вздрогнула так, словно была готова расколоться, и взмыла в воздух, устремляясь в высоту. Ее грациозное тело струилось волной, когда крылья несли драконицу к восточному горизонту. Заходящее солнце отбрасывало длинную страшную тень на поле, а когда драконица приблизилась к горизонту, Элрик по одинокой серебряной вспышке понял, что Шрамоликая вернулась в свое измерение. Он поднял прощальным жестом свой шлем, словно благодаря ее за яд и терпение.

Самым насущным желанием Элрика было выбраться с этой неестественной гати. Хотя она и сверкала, как полированный мрамор, но представляла собой всего лишь укатанную грязь – отходы, спрессованные с землей до плотности камня. Неужели все это было одним лишь мусором? По какой-то причине эта мысль растревожила его, и он быстрым шагом направился к южной кромке. Отирая со лба пот, он снова и снова спрашивал себя: каково назначение этого места? Со всех сторон его окружали мухи, а пожиратели падали посматривали на Элрика как на возможного претендента на их добычу. Он опять закашлялся от зловония, но другого пути у него не было – ему предстояло взобраться на очередную кучу, чтобы вдохнуть целительный воздух пшеничных полей.

– Счастливого тебе полета к родной пещере, госпожа Шрамоликая, – говорил он на ходу. – Кажется, я обязан тебе и жизнью, и смертью. Но я не желаю тебе зла.

Элрик обмотал шарфом нос и рот и начал взбираться по шевелящимся под его ногами отбросам, тревожа каждым своим движением и мусор, и падалыциков. Он поднимался медленно, а на него шипели летучие крысы и птицы. И снова он задавался вопросом: какое существо проделало здесь эту тропу, если только это была тропа. Он не сомневался, что это не творение рук человеческих, а потому стремился как можно скорее добраться до пшеничного поля, такого ясного, такого понятного, не вызывающего никаких вопросов.

Он добрался до гребня и продолжал двигаться вдоль него, рассчитывая найти более твердую почву под ногами. Пиная гнилье и злобно зыркающих на него грызунов, он спрашивал себя, какая же это цивилизация свезла отбросы своей жизнедеятельности кдороге, сооруженной каким-то сверхъестественным существом. Потом ему показалось, что внизу, неподалеку от пшеничного поля что-то движется, но сумерки уже почти окутали землю, и он приписал это игре своего воображения. Может быть, этот мусор – нечто вроде пожертвования? Может быть, люди, обитающие в этом царстве, почитают бога, который перемещается от поселения к поселению, приняв облик гигантской змеи?

Он спустился на несколько футов и остановился на какой-то старой канистре, и тут ему снова почудилось движение внизу. Он увидел мягкую фетровую шляпу, возвышающуюся над кипой тряпья, и уставившееся на него с недоуменным выражением птичье лицо.

– Господи милосердный, сэр! Это не может быть простым совпадением! Как по-твоему, какую цель преследует судьба, вторично соединяя нас? – Это был Уэлдрейк, карабкающийся вверх от пшеничного поля. – Что там за тобой, сэр? Неужели то, что за этим мусором, такое же однообразное, как это поле? Там еще одно поле? Господи милосердный, сэр, мы попали в царство пшеницы.

– Пшеницы и мусора у какой-то сумасшедшей дороги непонятного назначения, прорезающей эти пространства с востока на запад. И выглядит она довольно зловеще.

– И поэтому ты идешь в другом направлении?

– Да. Я не хочу встречаться с тем неприятным созданием Хаоса, которое проложило эту дорогу и лакомится этими подношениями. Я полагаю, что мои лошади остались в другом измерении?

– Мне это неведомо, сэр. Я ведь думал, тебя сожрали. Но у этой рептилии оказалась сентиментальная слабость к героям, да?

– Что-то в этом роде. – Элрик улыбнулся; он был странным образом благодарен рыжему стихотворцу за его иронию. Рассуждения этого человека были куда как предпочтительнее его недавнего разговора с отцом. Он стряхнул с себя пыль и какую-то налипшую на одежду дрянь, в которой копошились личинки, и обнял маленького человечка, которого их воссоединение привело в настоящий восторг.

– Мой дорогой господин.

И они пошли рука об руку вниз к освежающей пшенице в направлении реки, которую Элрик разглядел со спины дракона. Он видел город на этой реке, добраться до которого, по его расчетам, можно было меньше чем за один день. Он сказал об этом Уэлдрейку, добавив, что у них, как это ни печально, нет никакой провизии, ни средств для ее добычи. И единственное, что им остается, – это жевать незрелые пшеничные зерна.

– Ах, где вы, мои браконьерские денечки в Нортумберленде! Хотя постойте – когда-то, еще мальчишкой, я довольно ловко управлялся с силками и ружьем. Поскольку шарф ваш и без того пришел в негодное состояние, может быть, вы не будете возражать, если я еще немного расплету его? Возможно, я вспомню мои прежние навыки.

Сделав дружеский жест, Элрик протянул похожему на птицу поэту свой шарф и принялся смотреть, как ловко работают маленькие пальцы, расплетая материю, развязывая узлы, пока в руках поэта не оказалась довольно длинная нитка.

– Вечер приближается, сэр, а потому мне лучше сразу же приняться за работу.

К этому времени они уже достаточно удалились от горы мусора и теперь вдыхали густые, успокаивающие ароматы летнего поля. Элрик прилег среди колосьев, а Уэлдрейк занялся делом – он очень быстро расчистил довольно большой участок и поставил силки, в которые скоро угодил молодой кролик. Готовя крольчатину, они размышляли о природе этого странного мира, в котором были такие огромные поля, но отсутствовали земледельцы и поселения. Глядя на тушку кролика, крутящуюся на вертеле, Элрик сказал, что, при всех своих колдовских знаниях, ему были незнакомы обычаи тех краев, где, похоже, Уэлдрейк чувствовал себя как рыба в воде.

– Уверяю тебя, мой господин, это не был добровольный выбор. Я обвиняю некоего доктора Ди, с которым я консультировался по поводу греков. Это было связано с метром. Вопрос метрики. Я полагал, что мне нужно услышать язык Платона. Ну, это длинная история и не особенно новая для тех из нас, кто путешествует, вольно или невольно, по мультивселенной, но я провел некоторое время в одном из миров, хотя и смещаясь во времени (но не в пространстве) – до тех пор, пока, в этом я абсолютно уверен, не оказался в Патни.

– И ты собираешься вернуться туда, господин Уэлдрейк?

– Несомненно, сэр. Что-то я подустал от этих приключений в разных мирах, я ведь по природе домосед, так что мне нелегко приходится, и я скучаю без своих друзей.

– Я надеюсь, мой друг, ты скоро снова их обретешь.

– И тебе, сэр, я тоже желаю скорейшего обретения того, что ты ищешь. Хотя мне кажется, что ты принадлежишь к тем личностям, которые вечно ищут чего-то возвышенного.

– Возможно, – сухо сказал Элрик, жуя нежную крольчатину. – Правда, я полагаю, что возвышенный характер того, что я ищу в настоящее время, привел бы тебя в недоумение…

Уэлдрейк хотел было уточнить, о чем это говорит его собеседник, но передумал и не без гордости уставился на свои вертел и добычу.

Тревоги и заботы Элрика отошли на второй план благодаря присутствию здесь этого человека и свойствам его характера.

И вот господин Уэлдрейк, после долгих поисков найдя в своих карманах нужный ему том и запалив от костра свечу, читает последнему владыке Мелнибонэ рассказ о некоем полубоге, обитавшем в измерении Уэлдрейка и претендовавшем на королевский трон, и в это время слышится звук – по полю неспешно пробирается чья-то лошадь. Через каждые несколько осторожных шагов она останавливается, словно ведомая опытным наездником.

Элрик окликает его:

– Приветствую тебя, всадник. Раздели с нами нашу трапезу.

Следует пауза, и приглушенный голос издалека вежливо отвечает:

– Я разделю с вами тепло костра, господин. Мне ужасно холодно.

Лошадь продолжает двигаться к ним с той же неспешностью, она все так же время от времени останавливается, и наконец в свете костра они видят и ее, и фигуру спешивающегося всадника, который неслышными шагами направляется к ним. Фигура всадника вызывает некоторое беспокойство своим необычным видом: это крупный человек, с ног до головы закованный в броню, сверкающую золотом, серебром, иногда синевато-серыми бликами. На шлеме его ярко-желтое перо, а на нагруднике – черно-желтый герб Хаоса, герб покорного слуги Владык Хаоса: восемь стрел, исходящих из одного центра и символизирующих собой разнообразие и множественность Хаоса. Боевой конь, следующий за всадником, укрыт попоной из блестящего черного и серебристого шелка, на коне высокое седло из слоновой кости и черного дерева и серебряная упряжь, украшенная золотом.

Элрик встал, готовясь отразить возможное нападение, но в первую очередь потому, что был поражен внешним видом пришельца. Шлем у него был без забрала, изготовленный от шеи до маковки из одного куска металла. Только отверстия для глаз вносили какое-то разнообразие в сверкание стали, словно бы удерживающей живую материю под своей полированной поверхностью – текучую, движущуюся, угрожающую материю. Через отверстия смотрели два глаза, в которых Элрик увидел понятные ему чувства – гнев и боль. Когда незнакомец подошел к костру и выставил руки в боевых рукавицах над теплом огня, Элрик испытал какое-то смутное чувство родства с ним. В свете костра у него вновь появилось ощущение, что в этой стали есть что-то живое, что в ней заперта огромная энергия, такая мощная, что ее можно видеть сквозь металл. И тем не менее пальцы сгибались и разгибались, как и любые человеческие пальцы из плоти, циркуляция крови в них восстанавливалась, и скоро незнакомец испустил вздох облегчения.

– Не хочешь ли крольчатины, господин? – Уэлдрейк показал рукой на заячью тушку.

– Нет, благодарю.

– Сними с себя шлем и присядь с нами. Тебе здесь ничего не грозит.

– Я вам верю, господа. Но пока я не могу снять с себя этот шлем, и если уж быть откровенным, то я уже давно не питаюсь человеческой пищей.

Рыжеватая бровь Уэлдрейка поползла вверх.

– Неужели Хаос теперь делает из своих слуг каннибалов?

– У Хаоса немало слуг-каннибалов, – сказал закованный в латы человек, поворачиваясь спиной к огню, – но я не принадлежу к их числу. Я не ел мяса, фруктов или овощей вот уже около двух тысяч лет. А может, и больше. Я уже давно сбился со счета. Есть измерения, в которых всегда стоит ночь, а есть миры вечного дня, а есть и такие, где ночь и день сменяют друг друга с такой скоростью, что наше восприятие не успевает за этим уследить.

– Ты дал что-то вроде обета? – неуверенно спросил Уэлдрейк. – Ты преследуешь какие-то священные цели?

– Я пребываю в поиске, но ищу нечто гораздо более простое, чем вы думаете.

– И чего же ты ищешь, сэр? Похищенную невесту?

– Ты проницателен, мой господин.

– Просто я хорошо начитан. Но ведь это еще не все?

– Я не ищу ничего, кроме смерти, мой господин. На такую несчастную судьбу обрекло меня Равновесие, когда я предал его эти бессчетные тысячи лет назад. И еще моя судьба – сражаться с теми, кто служит Равновесию, хотя я и люблю Равновесие с яростью, которая никогда не ослабевает. Было предсказано – хотя у меня и нет никаких оснований доверять этому оракулу, – что я обрету покой от руки слуги Равновесия, от такого, каким когда-то был и я сам.

– И каким же вы были, сэр? – спросил Уэлдрейк, который следил за словами незнакомца внимательнее, чем альбинос.

– Когда-то я был принцем Равновесия, слугой и доверенным лицом могущественнейшей силы, снисходящей к любому проявлению жизни. Сила эта почитает и поддерживает любую жизнь в мультивселенной, и в то же время и Закон, и Хаос с радостью уничтожили бы ее, если бы могли это сделать. Но однажды, во время Великого пересечения сфер, которое объединило ключевые измерения и дало начало новому развитию миров, где Равновесию могло больше не найтись места, я решился на эксперимент. Я не мог оставаться в стороне от происходящего. Любопытство и глупость, самомнение и гордыня привели меня к убеждению, что мое деяние послужит интересам Равновесия. А за успех или неудачу я должен был заплатить одинаковую цену. И вот эту цену я и плачу.

– Но это не вся твоя история, сэр. – Уэлдрейк был увлечен. – Если ты захочешь украсить свой рассказ подробностями, то меня этим нисколько не утомишь.

– Не могу. Я сказал все, что мне позволено сказать. Остальное должно оставаться при мне, пока не настанет время моего освобождения, и только тогда я смогу это рассказать.

– Под освобождением ты подразумеваешь смерть? Но тогда, я полагаю, возникнут некоторые трудности с продолжением рассказа.

– Такие вещи, несомненно, будет решать Равновесие, – совершенно серьезно сказал незнакомец.

– Значит, ты главным образом ищешь смерти? Или у смерти есть какое-то имя? – Голос Элрика звучал тихо, не без сочувствия.

– Я ищу трех сестер. Думаю, они проходили здесь несколько дней назад. Не встречали ли вы их? Они должны были ехать верхом.

– Сожалею, господин, но мы совсем недавно попали в это измерение. К тому же это произошло не по нашей воле. Так что у нас нет ни карт, ни представления о том, где мы находимся. – Элрик пожал плечами. – Я надеялся, что ты сможешь нам рассказать об этом месте.

– Это место здешние маги называют Девятимиллионным Кольцом. Оно существует в пространстве, которое, по их представлениям, является мирами Центра Важности. Этот мир и в самом деле имеет необычные свойства, которые мне еще предстоит узнать. Центр Важности не является истинным, поскольку истинный центр располагается в мире Равновесия. Я бы назвал его квазицентром. Вы уж простите мою профессиональную терминологию, господа. На протяжении нескольких поколений я был алхимиком в Праге.

– В Праге! – восклицает Уэлдрейк, в голосе которого при звуках этого знакомого ему имени города появляется довольная нотка. – Ах, эти колокола и башни, сэр. Может быть, ты бывал и в Майренбурге? Он еще прекраснее!

– Эти воспоминания, несомненно, приятны, – говорит закованный в латы человек, – поскольку они остаются за пределами моей памяти. Я полагаю, что вы здесь тоже заняты поисками?

– Нет, сэр, я не занят поисками, – отвечает Уэлдрейк. – Разве что вот ищу, где Патни и мои потерянные полпинты эля.

– А я и в самом деле ищу кое-что, – осторожно подтвердил Элрик. Он хотел узнать побольше о географических особенностях места, в котором они оказались, а не о мистической и астрологической атрибуции этого мира. – Я – Элрик из Мелнибонэ.

Его имя ничего не сказало закованному в латы человеку.

– А меня зовут Гейнор, когда-то я был одним из принцев Равновесия, а теперь меня называют Проклятый. Возможно, мы встречались? Но тогда у нас были другие имена и другие лица. В каких-то других инкарнациях.

– К счастью, я не наделен способностью помнить другие жизни, – тихо говорит Элрик, которого предположения Гейнора выводят из равновесия. – Я плохо понимаю тебя. Я наемный воин, который ищет себе нового покровителя. Что же касается вопросов сверхъестественных, то я в них почти не ориентируюсь.

Элрик был благодарен стоявшему за спиной Гейнора Уэлдрейку за то, что хотя брови его и взметнулись при этом вверх, но сам поэт не сказал ни слова. Элрик не отдавал себе отчета в том, зачем прибегает к таким хитростям, просто Гейнор, которому, как и ему, покровительствовал Хаос, вызывал у него не только симпатию, но и безотчетное опасение. У Гейнора не было никаких оснований желать ему вреда, и Элрик чувствовал, что Гейнор не стал бы растрачивать себя на бессмысленные ссоры или убийства, но тем не менее альбинос предпочитал оставаться немногословным, словно и ему Равновесие запретило говорить о его жизни. Наконец они улеглись спать – три странные фигуры среди казавшегося бесконечным пшеничного поля.

Ранним утром следующего дня Гейнор уже был в седле.

– Спасибо за компанию, господа. Если вы проследуете в том направлении, то найдете там довольно милое поселение. Там живут торговцы, которые всегда рады чужеземцам. Они относятся к гостям с необычайным уважением. А я отправляюсь дальше. Мне сказали, что мои сестры находятся на пути к тем, кого называют цыганским народом. Вам что-нибудь о нем известно?

– К сожалению, сэр, мы новички в этом мире, – сказал Уэлдрейк, вытирая руки огромным красным платком. – Мы здесь невинны, как дети. Мы в трудном положении, поскольку лишь недавно прибыли в этот мир и не имеем понятия ни о его народе, ни о его богах. Ты уж извини меня за навязчивость, но я осмелюсь высказать предположение, что ты сам божественного или полубожественного происхождения.

Казалось, что отзвук смеха, раздавшегося в ответ, никогда не умолкнет, словно шлем принца соединялся с какой-то бездонной пропастью. Этот смех был далеким и в то же время на удивление сердечным.

– Я уже говорил, господин Уэлдрейк, что был одним из принцев Равновесия. Но это в прошлом. Что же касается настоящего, то я могу тебя уверить, мой господин, что в Гейноре Проклятом нет ни капли божественного.

Пробормотав, что он не понимает значения титула принца, Уэлдрейк начал:

– Если требуется какая-то помощь, сэр…

– Что это за женщины, которых вы ищете? – перебил его Элрик.

– Это три сестры, внешне похожие друг на друга. Они ищут что-то крайне для них важное. Думаю, это какой-то потерявшийся соотечественник или даже, возможно, брат. Они спрашивают о цыганском народе, где его искать. Когда люди узнают, что они ищут, им указывают направление, но на том прекращают всякое с ними общение. Поэтому, мой вам совет, избегайте подобного вопроса, пока люди сами не заведут разговор. Более того, я подозреваю, что если вы встретите эту банду кочевников, то у вас будет очень мало шансов уйти от них живыми.

– Я тебе благодарен за совет, принц Гейнор, – сказал Элрик. – А ты не знаешь, кто это выращивает столько пшеницы и для каких целей?

– Их называют прикрепленными жителями, а когда я задал тот же вопрос, что и ты, мне ответили невеселой шуткой, что этим здесь кормят саранчу. Хотя мне знакомы еще более странные обычаи. Видимо, местные жители не очень ладят с цыганами. Когда затрагиваешь такие темы, они начинают нервничать и замолкают. Они называют этот мир Салиш-Квунн, а это, если помните, название города из Книги Слоновой Кости. Странная ирония. Меня это позабавило. – При этих словах он повернул коня, словно погрузившись в свои размышления, и медленно поехал к виднеющейся вдалеке котловине, к навалам мусора, над которыми, подобно завесам дыма, кружились вороны, коршуны и роились мухи.

– Ученый, – сказал Уэлдрейк, – Хотя говорит как-то таинственно. Ты понимаешь его лучше, чем я, принц Элрик. Но я бы хотел, чтобы он остался с нами. Что ты о нем думаешь?

Альбинос теребил пряжку ремня, выбирая слова.

– Я его боюсь, – сказал он наконец. – Боюсь, как не боялся еще ни одного человеческого существа, смертного или бессмертного. Его судьба и в самом деле ужасна, потому как он познал Равновесие, о котором я могу лишь мечтать. Добиться этого – а потом потерять…

– Да нет, сэр. Ты преувеличиваешь. Он, конечно, странноват, но, кажется, довольно любезен. С учетом всех обстоятельств.

Элрика пробрала дрожь – он был рад, что принца Гейнора нет больше с ними.

– И все же я боюсь его, как никого другого.

– Возможно, так же, как самого себя, мой господин? – С этими словами Уэлдрейк бросил взгляд на своего нового друга. – Прости меня, сэр, если мои слова показались тебе вдруг неучтивыми.

– Ты слишком проницателен, господин Уэлдрейк. Твой поэтический глаз видит больше, чем мне хотелось бы.

– Это всего лишь чутье и случай, уверяю тебя, сэр. Я не понимаю ничего, но говорю обо всем на свете. В этом-то и состоит мой рок. Может быть, не такой величественный, как у некоторых, но мой язык в равных пропорциях и мой друг, и мой враг.

Сказав это, Уэлдрейк смотрит на погасший костер, разламывает вертел и с сожалением бросает его, подбирает силки и засовывает их в карман рядом с книгой без переплета, набрасывает на плечо плащ и направляется следом за Элриком сквозь пшеничные колосья.

– Я уже читал тебе, сэр, мою эпическую поэму о любви и смерти сэра Танкреда и дамы Марии? Она написана в форме нортумберлендской баллады – именно таким было первое услышанное мной поэтическое произведение. Дом моих родителей стоял в безлюдном месте, но я не чувствовал себя одиноким.

Его голос звенел и вибрировал, следуя мелодике примитивного плача. Рыжеволосый стихоплет подпрыгивал и переходил на бег, чтобы поспеть за высоким альбиносом.

Через четыре часа они добрались до широкой, неторопливой реки и на живописных утесах, поднимающихся над водой, увидели город, который искал Элрик. Уэлдрейк тем временем кончил декламировать балладу и, казалось, был не меньше Элрика этому рад.

Город был словно высечен изобретательными каменщиками из сверкающего известняка утесов, а вела к нему довольно узкая дорога, местами явно искусственного происхождения, которая вилась над скалами и пенящейся водой далеко внизу. Дорога плавно поднималась, чтобы в конце концов перейти в главную улицу города и снова начать извиваться между высокими многоэтажными домами и складами, причудливыми общественными зданиями и скульптурами, фигурно подстриженными и изысканными клумбами и газонами, а потом терялась в лабиринте улочек и проулков, раскинувшихся у подножия древнего замка, стены которого были увиты плющом. Замок этот возвышался над городом и тринадцатипролетным мостом, перекинутым через реку в самом узком ее месте и ведущим к меньшему поселению, в котором, судя по всему, обитали зажиточные горожане, построившие для себя светлые виллы.

Над городом витал дух довольства и процветания, и Элрик с оптимизмом отметил, что вокруг поселения нет оборонительных стен – значит, обитателям вот уже много лет не нужно было защищать себя от нападений. Несколько местных жителей в ярких, разукрашенных одеждах, ничуть не похожих на одеяния Элрика или Уэлдрейка, сердечно и открыто приветствовали их, как то обычно водится у людей, уверенных в своей безопасности и привычных к встречам с чужеземцами.

– Если они оказали гостеприимство Гейнору, – сказал Уэлдрейк, – то, я думаю, и к нам они не отнесутся враждебно. У этого города очень французский вид. Он напоминает мне некоторые городки на Луаре, хотя типичный для них собор отсутствует. Какая у них здесь, на твой взгляд, религия?

– Может быть, у них нет никакой религии, – сказал Элрик. – Я слышал о таких народах.

Однако Уэлдрейк явно не поверил ему.

– Религия есть даже у французов!

Они миновали первые дома, стоящие вдоль дороги. Дома эти располагались на каменных террасах, поднимающихся по склонам, и при каждом были самые роскошные клумбы, какие только доводилось Элрику видеть. До них доносились ароматы, к которым примешивались едва ощутимые запахи краски и кухни, и оба путника с улыбкой и облегчением поглядывали на людей, которые приветствовали их. Наконец Элрик остановился на мгновение и спросил у молодой женщины в красно-белом платье, как называется этот город.

– Это же Агнеш-Вал, мой господин. А на другой стороне реки – Агнеш-Нал. Как вы здесь оказались, господа? Уж не разбилась ли ваша лодка на порогах Форли? Вам тогда нужно пройти в Дом терпящих бедствие путников, что в Пятигрошовом переулке. Это чуть ниже переулка Соленого Пирога. Они хотя бы покормят вас. У вас есть значок Гильдии страховщиков?

– Увы, нет, моя госпожа.

– Жаль. В таком случае вы сможете рассчитывать только на наше гостеприимство.

– Оно мне представляется более чем щедрым, – сказал Уэлдрейк, подмигивая ей, что смотрелось довольно неуместно, а затем вприпрыжку пустился за своим другом.

Петляя по вымощенным булыжником улочкам, добрались они наконец до Дома терпящих бедствие путников – довольно древнего сооружения с остроконечной крышей, покосившегося в нескольких местах и напоминавшего пьяницу, который если и может стоять, то только опираясь на соседние дома. Балки и стены были погнуты и перекошены так, что Элрик решил: без вмешательства Хаоса здесь точно не обошлось.

В дверях этого заведения стояло существо, как нельзя больше подходящее для этих стен и осанкой, и возрастом. Согбенный и на тощих ногах, с трясущимися руками, с головой, наклоненной в одну сторону, и шляпой на голове – в другую, с зубом, торчащим в одну сторону, и трубкой, торчащей в противоположную, он был необыкновенно худ и долговяз, а его печальный взгляд так потряс Элрика, что альбинос извинился и спросил, туда ли они попали.

– Милостью Всевидящего Владыки, это то самое место, которое вы искали, мой господин. Вы ищете подаяния? Подаяния и совета?

– Нам предлагали гостеприимство, сэр! – В голосе Уэлдрейка слышалось оскорбленное достоинство. – Но не подаяние! – Он был похож на разгневанного тетерева.

– Мне безразлично, в какие красивые слова облачается деяние, мои добрые господа. – С этими словами существо начало подниматься – далось это ему не без труда, но в конечном счете оно выпрямилось. – Я называю это подаянием! – Крохотные искорки сверкали в его глубоко посаженных глазницах, а промеж дряблых губ клацали торчащие в разные стороны зубы. – Мне безразлично, каким опасностям вы подвергались, какие невыносимые потери понесли, какими вы были богатыми в прошлом и какими бедными стали теперь. Если бы вы не брали в расчет весь этот риск, то никогда не добрались бы сюда и не осмелились пересечь Рубеж! Таким образом, кроме вас самих, вам некого винить в своих несчастьях.

– Нам сказали, что мы можем найти в этом доме еду, – ровным голосом сказал Элрик, – а не злобную ругань и неучтивое обхождение.

– Они лицемеры и потому солгали вам. Дом закрыт на ремонт. Его переоборудуют в ресторан. Если повезет, скоро он начнет приносить прибыль.

– Понимаешь, мой господин, мы давно расстались с такими узкими понятиями, как расчетливость, – мы оставили их в нашем мире, – сказал Уэлдрейк, – И тем не менее я приношу извинения за беспокойство. Нас неправильно информировали, как ты сам сказал.

– Твоя дерзость выводит меня из себя… – Элрик, непривычный к такому поведению и в душе остающийся мелнибонийским аристократом, инстинктивно положил руку на эфес своего меча.

Но тут Уэлдрейк тронул Элрика за плечо, и тот мгновенно погасил свой порыв.

– Старик врет! Он врет! Врет! – Из-за их спин, поднявшись по склону холма, появился человек с большим ключом в руке. Это был грузный мужчина лет пятидесяти, из-под его бархатной шапочки выбивались седые волосы, борода его была спутана, одежда помята, словно он одевался в спешке, вскочив неведомо с чьей постели. – Он врет, мои добрые господа. Врет. (Убирайся отсюда, Рет’чат, позорь какое-нибудь другое заведение!) Этот человек – настоящее ископаемое из тех далеких веков, о которых большинство из нас могли только читать. Он хочет нас судить по нашему богатству и нашей военной славе, а не по доброй воле и спокойствию духа. Доброе утро, господа, доброе утро. Надеюсь, вы зашли сюда перекусить?

– Благотворительный хлеб черств и безвкусен, – проворчало ископаемое, направляясь на негнущихся ногах в сторону играющих на улице детей. Но ему не удалось спугнуть их своей тощей рукой. – Расчетливость и самодостаточность! Они уничтожат наш народ. Мы все погибнем. Помяните мои слова – мы все плохо кончим!

Тут он свернул под арку Старого музея и исчез из виду среди рядов лавчонок, продемонстрировав напоследок еще раз свою удивительную угловатость.

Приветливый человек помахал ключом, а потом вставил его в скважину древней двери.

– Он может говорить только за себя. Таких нытиков хватает в любом городе. Я полагаю, наши друзья цыгане взыскали с вас «пошлину»? Что вы собирались предложить нам?

– Главным образом золото, – сказал Элрик, освоивший наконец манеру поведения и готовность лгать, свойственные наемнику и вору. – И драгоценные камни.

– Вы мужественные люди, если решились на такой шаг. Они вас нашли по эту сторону Рубежа?

– Похоже, по эту.

– И отобрали у вас все. Вам еще повезло – у вас остались одежда и оружие. Хорошо еще, что они не поймали вас, когда вы пересекали Рубеж.

– Мы долго выжидали, прежде чем рискнуть. – Эти слова были сказаны Уэлдрейком, который проникся духом этой детской игры. На его широких губах гуляла ироническая улыбка.

– Ну, другие ждали и подольше. – Дверь тихо открылась, и они вошли в коридор, освещенный мерцающими желтыми лампами. Стены здесь, внутри, были такие же перекошенные, как и снаружи, в самых неподходящих местах вдруг возникали лестницы, уходящие неизвестно куда. Проходы и помещения являлись внезапно и неизменно имели какие-то необыкновенные размеры и формы, иногда они были освещены свечами, иногда погружены в темноту. Хозяин вел их все глубже и глубже в дом, и наконец они оказались в большом приветливом зале, в центре которого стоял огромный дубовый стол, а рядом с ним скамьи. Места в помещении было достаточно, чтобы расположиться двум десяткам голодных путников. Но здесь кроме них находился только один гость, который накладывал себе ароматное тушеное мясо из котла над очагом. Гостем этим была женщина, одетая в простые одежды желтовато-коричневого и зеленого цветов, на боку у нее висел тонкий меч, а с другой стороны – кинжал. Женщина была мускулистая, широкобедрая, широкоплечая, лицо ее под гривой рыжевато-золотых волос было задумчивым и красивым. Она кивнула вошедшим, снова села на скамью и начала есть, явно демонстрируя, что она не желает вступать в беседу.

– Насколько мне известно, – хозяин понизил голос, – эта госпожа путешественница – ваш товарищ по несчастью. Она выразила пожелание не участвовать сегодня ни в каких разговорах. Здесь вы найдете все, что вам нужно, господа. Здесь где-то есть слуга, который поможет вам удовлетворить какие-то конкретные нужды, а я вернусь через час-другой – на случай, если вам понадобится что-то еще. Мы в Агнеш-Вале никогда не отговариваем неудачников от новых попыток, потому что иначе наша торговля умрет. Наша политика состоит в том, чтобы помогать неудачникам по мере того, как мы получаем прибыль от тех, чьи попытки увенчиваются успехом. Эти меры представляются нам как справедливыми, так и благоразумными.

– Так оно и есть на самом деле, – одобрительно сказал Уэлдрейк. – Вы, видимо, придерживаетесь либеральных убеждений. Нынче слышишь столько разговоров о консерватизме, когда путешествуешь по реаль… по миру, я хотел сказать.

– Мы верим в просвещенный эгоизм, мой господин, как и все цивилизованные люди, насколько мне известно. В интересах как узких, так и широких слоев общества обеспечить, чтобы все надлежащим и удобоваримым образом получили возможность стать тем, чем они хотят. Вы будете есть, господа? Есть вы будете?

Элрик чувствовал, что переменчивые глаза женщины поглядывали на них во время этого разговора, и отметил про себя, что со дня смерти Симорил не видел лица более красивого, более решительного. Она медленно пережевывала пищу, пряча от всех свои мысли, а ее большие голубые глаза смотрели немигающе и с достоинством. И вдруг она улыбнулась, а после полностью погрузилась в свою трапезу. Элрик, заметивший это, впал в еще большее недоумение.

Положив на глубокие тарелки тушеное мясо, распространявшее восхитительный запах, они уселись за стол и некоторое время вкушали молча. Наконец женщина заговорила. В ее голосе неожиданным образом слышались теплота и некоторая сердечность, показавшиеся Элрику привлекательными.

– Какая ложь купила вам этот бесплатный обед, друзья?

– Скорее недоразумение, чем ложь, моя госпожа, – дипломатично сказал Уэлдрейк, облизывая ложку и размышляя, не предпринять ли ему второй поход к кастрюле.

– Вы такие же торговцы, как и я, – сказала она.

– Это и было главное недоразумение. Они здесь явно не могут себе представить никаких других путешественников.

– Судя по всему, так оно и есть. Вы недавно прибыли в этот мир? И конечно же, по реке?

– Я не понимаю значения твоих слов, – осторожно сказал Элрик.

– Но вы оба, конечно же, ищете трех сестер.

– Похоже, тут все их ищут, – ответил Элрик, подумав про себя: пусть верит в то, во что ей хочется верить. – Я Элрик из Мелнибонэ, а это мой друг и поэт, господин Уэлдрейк.

– О господине Уэлдрейке я наслышана. – В голосе женщины прозвучала восторженная нотка. – Что же касается тебя, то, боюсь, твое имя мне неизвестно. Меня зовут Роза. Мой меч именуется Быстрый Шип, а мой кинжал – Малый Шип. – Говорила она с гордостью и одновременно с вызовом, и двум путникам стало ясно, что в словах ее содержится предупреждение, хотя Элрику и было непонятно, почему она их опасается. – Я путешествую по потокам времени в поисках возможности отмщения. – Она улыбнулась, глядя в свою пустую тарелку, словно смутившись своего признания, в котором услышала что-то постыдное.

– А что три сестры значат для вас, мадам? – спросил Уэлдрейк. В его негромком голосе послышались вкрадчивые нотки.

– Они значат для меня все. Они обладают средствами, которые могут меня привести к тому, ради чего я и живу, во имя чего я дала клятву, – к разрешению моей проблемы. Они дадут мне возможность удовлетворения, господин Уэлдрейк. Ведь ты тот самый Уэлдрейк, который написал «Восточные грезы»?

– Тот самый, моя госпожа, – с некоторой долей смущения ответил поэт. – Я тогда только-только появился в новой эпохе. Мне нужно было заново утверждать свою репутацию. А восток был тогда в моде. Но, однако, будучи зрелой работой…

– Она слишком сентиментальна, господин Уэлдрейк, но все же подарила мне парочку приятных часов. И я до сих пор получаю от нее удовольствие. После этого была «Песнь Иананта», безусловно, твое лучшее творение.

– Но, Господи милосердный, мадам, я ведь ее еще не закончил! Это набросок, не больше. Я сделал его в Патни.

– Превосходная вещь, мой господин. Но больше я о ней ничего не скажу.

– Я тебе чрезвычайно признателен, госпожа. И, – он поднялся, – благодарю за похвалу. Я и сам питаю слабость к периоду моего увлечения Востоком. Может быть, ты читала мой недавно опубликованный роман – «Манфред, или Джентльмен страны гурий»?

– Когда я в последний раз имела возможность интересоваться новинками, этот роман еще не числился в библиографии твоих сочинений, мой господин.

Пока эти двое говорили о поэзии, Элрик задремал, уронив голову на руки. Проснулся он, услышав слова Уэлдрейка:

– И почему же этих цыган никто не накажет? Неужели нет никаких властей, чтобы призвать их к порядку?

– Я только знаю, что этот народ не сидит на месте, – тихо сказала Роза. – Возможно, это некая большая кочевая орда. Называют они себя свободными путешественниками или людьми дороги, и нет никаких сомнений, что они достаточно сильны и наводят страх на местное население. У меня есть предположение, что сестры решили присоединиться к народу цыган. А потому и я тоже к ним присоединюсь.

И тут Элрик вспомнил широкую дорогу из спрессованной грязи и подумал, уж не имеет ли она отношения к народу цыган? Неужели они вступили в союз со сверхъестественными силами? Его любопытство возросло.

– Мы все втроем находимся в невыгодном положении, – сказала Роза. – Ведь мы дали понять нашему хозяину, что стали жертвами цыган. Это означает, что мы лишены возможности задавать прямые вопросы и лишь можем пытаться понять то, что удастся увидеть или услышать. Если только мы не признаем свой обман.

– Мне кажется, что такое признание лишит нас гостеприимства этих людей. Они гордятся своим покровительством торговцам. Что же касается не торговцев, то нам об этом ничего не известно. Может быть, их судьба не особо радостна. – Элрик вздохнул. – Для меня это не имеет значения. Но если ты не возражаешь против нашей компании, госпожа, то давай искать сестер вместе.

– Что ж, пока я не вижу никакого вреда от такого союза, – задумчиво сказала она. – Вам что-нибудь известно о них?

– Не больше, чем тебе, – откровенно признался Элрик.

И тут он услышал голос, вещающий в его голове. Альбинос попытался заглушить голос, но тот продолжал звучать – это был голос его отца.

«Сестры. Найди их. Ларец у них».

Затем голос стал слабеть. Что это было – иллюзия? Обман? Но выбора у Элрика не было, и потому он решил, что попробует идти этим путем и, возможно, найдет ларец из розового дерева с похищенной душой его отца. И потом, общество этой женщины вызывало в нем такие необычные чувства – он подспудно знал, что ни в ком другом не найдет он такого легкого, взвешенного понимания, которое, несмотря на всю его осторожность, порождало в нем желание поделиться с ней всеми тайнами, всеми надеждами, страхами и устремлениями, рассказать ей о всех утратах. Нет, он не намеревался возложить на нее груз своих забот – он просто хотел предложить ей то, что она, возможно, захочет разделить с ним. Он чувствовал, что у них есть и другие общие черты.

Иными словами, он чувствовал, что нашел сестру. И он знал, что она тоже питает к нему что-то вроде родственного чувства, хотя он и был мелнибонийцем, а она – нет. Все это приводило его в недоумение, потому что и прежде он испытывал чувство некоторого родства, например к Гейнору, но здесь было совсем по-другому.

Когда Роза оставила их, сказав, что не спала вот уже тридцать шесть часов, Уэлдрейк не стал скрывать своих чувств.

– Вот это женщина, сэр! Я таких женщин еще не встречал. Она великолепна! Юнона во плоти! Диана!

– Мне неизвестны ваши местные божества, – мягко сказал Элрик, но тем не менее согласился с Уэлдрейком в том, что они познакомились с исключительной личностью. Он принялся размышлять об этой особой тяге, возникающей между отцами и сыновьями, квазибратьями и квазисестрами. Он спрашивал себя: уж не маячит ли за всем этим рука Равновесия, или же, что более вероятно, тут присутствует влияние Владык Хаоса или Закона – поскольку не так давно ему стало ясно, что Повелители Энтропии и Владыки Неизменности когда-нибудь сойдутся в такой яростной схватке, каких еще не знала мультивселенная. Это наводило его на определенные мысли и в некоторой мере объясняло предчувствие каких-то катаклизмов – предчувствие, о котором пытался сказать ему отец, хотя он и был мертв и не имел души. Не был ли этот неторопливый поток событий, в который он, кажется, оказался втянут, отражением какого-то гораздо более значительного космического хода вещей? На мгновение перед ним мелькнула мультивселенная во всем ее разнообразии, во всей ее сложности, со всеми ее реалиями и еще не реализованными возможностями. А возможности эти были неисчерпаемы – чудеса и ужасы, красота и уродство, – мультивселенная безгранична и не поддается определению, во всем стремясь к бесконечности.

Когда седоволосый, одевшись чуть-чуть получше и приведя себя в порядок, вернулся, Элрик спросил его, почему они не опасаются прямого нападения со стороны так называемого народа цыган.

– Насколько мне известно, у них на сей счет существуют свои правила. Есть, видите ли, некий статус-кво. Конечно, вам от этого нисколько не легче.

– Вы ведете с ними переговоры?

– В некотором смысле. У нас с ними существуют соглашения и все такое. Мы не опасаемся за Агнеш-Вал. Мы боимся за тех, кто пожелает торговать с нами… – Он снова сделал извиняющийся жест. – Понимаете, у цыган свои традиции. Нам они кажутся странными, и я бы, пожалуй, не стал потакать им напрямую, но мы в их силе должны видеть как положительные, так и отрицательные стороны.

– И я полагаю, они совершенно свободны, – сказал Уэлдрейк, – Об этом замечательно сказано в «Цыганском хлебе».

– Возможно, – сказал хозяин, но на его лице появилось выражение неуверенности. – Я не знаю, что вы имеете в виду. Это какая-то пьеса?

– Это рассказ о радостях открытых дорог.

– Наверное, это цыганское произведение. Извините, но мы не покупаем их книг. Я не знаю, захотите ли вы, господа, воспользоваться тем, что мы предлагаем попавшим в беду путникам, в рассрочку или по цене издержек. Если у вас нет денег, мы можем взять натурой. Ну вот, например, одну из книг господина Уэлдрейка за лошадь.

– Книгу за лошадь? Ну вы и скажете!

– А за две лошади? К сожалению, я понятия не имею о рыночной стоимости книг. Мы здесь плохие читатели. Может быть, это и стыдно, но мы предпочитаем тихие радости вечернего времяпрепровождения.

– А, скажем, если вы добавите к лошадям еще провизии на несколько дней? – предложил Элрик.

– Если тебе это представляется справедливым, мой господин.

– Мои книги, – сказал Уэлдрейк сквозь сжатые зубы. Его нос, казалось, заострился больше обычного. – Мои книги – это мое «я», сэр. Они определяют мое лицо. Я их защитник. И потом, в силу разницы восприятия, дарованного нам всем, мы все можем понимать язык, но не все можем его читать. Тебе это известно, мой господин? Каждому по его способностям.

Я думаю, в некотором смысле это логично. Нет, сэр, я не расстанусь ни с единой страницей.

Но тут Элрик напомнил, что одна из имеющихся у поэта книг написана на языке, неизвестном даже ее владельцу, и высказал предположение, что от того, приобретут они лошадей или нет, могут зависеть их жизни, и что без лошадей они не смогут присоединиться к Розе, у которой уже есть лошадь. Только тогда Уэлдрейк скрепя сердце согласился расстаться с Омаром Хайямом, которого рассчитывал когда-нибудь прочитать.

И вот Элрик, Уэлдрейк и Роза втроем направились назад по белой дороге вдоль реки к тому месту, где они вышли на эту самую дорогу предыдущим днем, только на этот раз они не стали с нее сходить, а неспешно двинулись по этому петляющему пути на юг параллельно ленивой реке. Уэлдрейк читал очарованной Розе свою «Песнь Равии», Элрик же двигался чуть впереди них, спрашивая себя, уж не во сне ли это все происходит, и опасаясь, что никогда не найдет душу отца.

Они были уже на участке дороги, который Элрик хоть и не помнил, но знал, что это неподалеку от того места, где пролетала драконица, направляясь на юг в сторону от петляющей реки. И тут его чуткий слух уловил отдаленный шум, который он не смог опознать. Он сказал об этом шуме своим спутникам, но те ничего не слышали. Только по прошествии еще получаса Роза приложила ладонь к уху и нахмурилась.

– Какой-то поток. Что-то похожее на рев.

– Я его тоже слышу, – сказал Уэлдрейк, которого весьма задело, что у него, поэта, слух хуже, чем у остальных. – Я поначалу думал, что вы о чем-то другом говорите, а не об этом реве или потоке. Я думал, что это просто вода. – После этого он зарделся от смущения, пожал плечами и озаботился тем, что имелось у него на кончике носа.

Прошло еще два часа, прежде чем они увидели, что водный поток теперь струится и бьет с огромной силой. Река устремлялась вниз по порогам, преодолеть которые не смог бы даже самый искусный гребец. Свист, шум и рев при этом стояли такие, что казалось, это какое-то живое существо выражает свое яростное неудовольствие. Дорога стала скользкой от брызг, а за шумом они почти не слышали друг друга. Видеть дальше чем в двух шагах от себя они тоже не могли, а из запахов остался только запах свирепой воды. Но потом дорога вдруг свернула от реки в ложбину, где шум воды сразу же стал едва слышен.

Скалы вокруг них все еще были мокрые от воды – от реки сюда долетали брызги, – но почти полная тишина, в которую они погрузились, стала для них настоящим отдохновением.

Уэлдрейк поскакал вперед, а вернувшись, сообщил, что дорога вроде бы огибает утес. Возможно, они добрались до океана.

Потом они вышли из лощины и снова оказались на открытой дороге. Вокруг росла высокая трава, простиравшаяся до горизонта, откуда по-прежнему доносился рев и где серебряной стеной поднимались облака брызг. Дорога вывела их к краю утеса, откуда им открылась бездна, такая глубокая, что ее дно терялось в темноте. Именно в эту пучину и устремлялась вода с такой неуемной радостью.

Элрик поднял взгляд, и у него вырвался вздох изумления. Только теперь увидел он наверху дорогу – дорогу, которая вилась от восточного, сильно изгибающего утеса к западному. Он был уверен, что это та самая дорога, которую он видел раньше. Но она явно была образована не утоптанной грязью. Это огромное пространство в виде моста представляло собой скопище веток, костей и кусков металла, образующих опору для поверхности, которая была выстлана тысячами звериных шкур, положенных друг на друга и склеенных зловонным костным клеем. Дорога эта, как показалось Элрику, с одной стороны, была абсолютной дикостью, но с другой, являла собой образец высокого строительного искусства. Когда-то и его народ был не менее изобретателен – до того, как магия заменила им все. Он восхищался, глядя на это необыкновенное сооружение. И тут раздался голос Уэлдрейка:

– Неудивительно, друг Элрик, что никто не спускается по реке ниже того места, которое они здесь называют Рубежом. А я уверен, что это и есть Рубеж.

Элрик улыбнулся иронии этих слов.

– Как вы думаете, эта странная дорога ведет к народу цыган?

продекламировал Уэлдрейк. Услужливая память поэта подсказывала ему строки одного из собственных опусов.

Даже склонная к проявлению восторгов Роза не захлопала в ладоши и не сочла эти стихи подходящими для данного весьма щекотливого момента: по одну сторону от них ревела река, а по другую – утес обрывался в пропасть. А над ними больше чем на милю от утеса к утесу простиралась огромная примитивная дорога, до которой не долетали брызги реки. А на некотором расстоянии от них виднелись спокойные воды бухты, задумчиво переливавшиеся на солнце синевато-зеленым цветом. Элрика потянуло к этому покою, хотя он и подозревал, что покой может оказаться обманчивым.

– Смотрите, господа, – произносит Роза, пуская свою лошадь галопом, – там впереди какое-то поселение. Может, повезет и мы найдем там гостиницу?

– Это место кажется мне подходящим только для одного, мадам. Нечто подобное я видел в Лендс-Энде, в своем последнем путешествии… – весело говорит Уэлдрейк.

Небо тем временем затянули тучи, темные и не предвещающие ничего хорошего, а солнце светило только над далекой гладью воды. Из пропасти до них стали доноситься неприятные рокочущие звуки, похожие на недовольные человеческие голоса – голоса голодных дикарей. Все трое отпустили какие-то невеселые шутки в связи с этой переменой в настроении ландшафта, сказали, что им куда как милее были неторопливая леность реки и пшеничные просторы и они туда с удовольствием бы вернулись.

На одном из некрашеных ветхих сооружений, двухэтажном доме с покосившимися фронтонами, окруженном дюжиной полуразвалившихся сараев, и в самом деле обнаружилась вывеска: прибитое к доске тело вороны. Непонятная надпись, похоже, являла собой название места.

– «Дохлая ворона», я думаю, – говорит Уэлдрейк, которому постоялый двор, кажется, сейчас нужнее, чем двум другим. – Место встречи пиратов и заключения грязных сделок. Что скажете?

– Я склонна согласиться с этим. – Роза встряхивает светло-рыжими кудрями. – Я бы предпочла обойти его стороной, но ничего другого здесь, видимо, нет. Давайте заглянем, а вдруг мы сможем получить здесь хоть какие-то сведения.

Под сенью странной дороги, на краю бездны три случайных попутчика не без опаски поручили своих лошадей конюху – тот хоть и был грязен, но приветствовал их довольно радушно. Затем они вошли в «Дохлую ворону» и с удивлением обнаружили внутри шестерых крепкого сложения мужчин и женщин, уже пользовавшихся гостеприимством этого заведения.

– Приветствую вас, господа, – произнес один из них, приподняв шляпу, очертания которой терялись среди множества перьев, лент, драгоценных камней и других украшений. Вся эта компания была облачена в кружева, бархат, атлас и являла собой весьма пестрое сборище. На них были шляпы, шляпки, шлемы самых причудливых стилей, темные намасленные кудри у мужчин переходили в черные, отливающие синевой бороды, а у женщин ниспадали на оливковые плечи. Все они были вооружены до зубов и явно настроены подкрепить любой аргумент силой клинка. – Вы, видать, проделали немалый путь?

– Немалый для одного дня, – сказал Элрик, снимая перчатки и плащ и направляясь к очагу. – А вы, мои друзья, тоже, видать, проделали путь немалый?

– Мы – попутчики на бесконечной дороге, – отвечает одна из женщин. – Мы всегда в пути. Мы обречены на странствия. Мы идем туда, куда ведет нас дорога. Мы свободные помощники цыган, чистокровные цыгане Южной пустыни, наши предки странствовали по миру, когда еще не было никаких народов.

– Тогда я рад с вами познакомиться, мадам. – Уэлдрейк стряхнул капли со своей шляпы в очаг, и огонь зашипел в ответ. – Потому что как раз цыган-то мы и разыскиваем.

– Цыганский народ вовсе не нужно искать, – сказал самый высокий из мужчин в красном и белом бархате. – Цыгане сами всегда вас находят. А вам нужно только подождать. Повесьте знак на своей двери и ждите. Сезон почти закончился. Скоро начнется сезон нашего перехода. И тогда вы увидите переправу через мост Договора, где проложена наша древняя дорога.

– Этот мост принадлежит вам? И дорога? – озадаченно спросил Уэлдрейк, – Неужели цыгане могут владеть всем этим и оставаться цыганами?

– Я чую блевотину ума! – Одна из женщин поднялась, угрожающе положив руку на эфес своего кинжала. – Я чую помет ученой птицы. В воздухе носится чушь, а это место вовсе не предназначено для чуши.

Встав между Уэлдрейком и женщиной, Элрик снял возникшую напряженность.

– Мы пришли сюда для мирных переговоров и, возможно, торговли, – сказал он, потому что ему в голову не приходило никакого другого извинения, которое приняли бы эти люди.

– Для торговли?

Эти слова вызвали у цыган усмешку.

– Что ж, господа, в народе цыган рады всем. Всем, кто склонен к скитаниям.

– И вы отведете нас к вашим?

И снова эти слова вроде бы позабавили их, ведь, насколько понимал Элрик, лишь немногие из обитателей этого измерения отваживались путешествовать с цыганами.

Элрику было ясно, что Роза с подозрением относится к этой шестерке головорезов и вовсе не уверена, что хочет с ними идти, но в то же время она была полна решимости найти трех сестер и была готова рискнуть.

– Тут нас обогнали наши друзья, – сказал Уэлдрейк, который всегда в подобных ситуациях соображал быстрее друrax. – Три молодые женщины, похожие друг на друга. Вам они случайно не встретились?

– Мы – цыгане Южной пустыни и обычно не заводим пустых разговоров с диддикойимами.

– Вот как! – воскликнул Уэлдрейк, – Какой высокомерный народ! Все повторяется в этой мультивселенной. А мы не перестаем удивляться этому…

– Сейчас не время для обобщений, господин Уэлдрейк, – оборвала его Роза.

– Мадам, для этого всегда есть время. Иначе мы всего лишь животные. – Уэлдрейк чувствует себя оскорбленным. Он подмигивает высокому цыгану и начинает тихонько напевать: – «Пойду гулять с цыганом диким, дитя родится смуглоликим!..» Вам знакома эта песня, друзья?

Ему удается очаровать их, и они усаживаются поудобнее на своих скамьях и начинают отпускать снисходительные шутки о народах, не принадлежащих к их племени, включая народ Уэлдрейка. Необычная наружность Элрика дает им повод выдумать для него прозвище – Горностай, которое он принимает с таким же хладнокровием, с каким принимает и все другие прозвища, выдуманные для него людьми, которые считают его необычным и пугающим. Он выжидает благоприятного момента с терпением, которое становится чуть ли не ощутимым – словно он завернулся в некий кокон ожидания. Он знает, что стоит ему вытащить Буревестник, как шестеро цыган, лишенные душ и жизней, упадут на дощатый пол гостиницы. Но он знает, что при этом могут умереть и Роза с Уэлдрейком, потому что Буревестник не всегда удовлетворяется жизнями одних только врагов. А поскольку он знает себе цену и никто другой здесь, на этом ревущем конце мира, и не догадывается о его силе, он потихоньку улыбается себе под нос. И ему все равно, что там цыгане говорят, а они говорят, что он, мол, такой худой, вполне может истребить целый садок кроликов. Он – Элрик из Мелнибонэ, владыка руин, последний в роду, и он ищет вместилище души его мертвого отца. Он мелнибониец, и он питает эту атавистическую гордость за всю ту силу, что можно почерпнуть из этого факта. Он вспоминает ту почти чувственную радость, которую испытывал, осознавая свое превосходство над всеми другими существами, обычными и сверхъестественными. Это чувство защищает его, хотя и несет с собой боль других воспоминаний.

А Уэддрейк тем временем учит четырех цыган песне с шумным и вульгарным припевом. Роза беседует с хозяином на тему меню. Он предлагает кускус с крольчатиной. Ничего другого у него нет. Хозяин принимает заказ, и они едят столько, сколько могут вместить их желудки, а потом удаляются на зловонный чердак, где спят постольку, поскольку это удается – на чердаке полно клопов и всевозможных мелких паразитов, которые обследуют их тела: не удастся ли найти чего питательного. Но их поиски большей частью тщетны. Насекомым кровь Элрика не по вкусу.

На следующее утро еще до пробуждения своих спутников Элрик потихоньку спускается на кухню, находит там воду, бросает в кружку крупицу драконьего яда. Он едва сдерживает крик, когда боль терзает каждую его клеточку, каждый атом его существа, но зато потом его сила и высокомерие возвращаются. За его спиной словно вырастают крылья, которые поднимают его в небеса, где его ждут братья-драконы. С губ его рвется драконья песня, но он подавляет и ее. Он хочет наблюдать, а не привлекать к себе внимание. Только так сможет он найти душу отца.

Поэт и Роза, спустившись, находят своего спутника в хорошем расположении духа, он улыбается шутке цыган о голодном хорьке и кролике – эти буколические зверьки постоянно присутствуют в их разговорах, давая пищу для множества шуток.

Однако попытки Элрика включиться в их разговор с подобными же шутками вызывают у них недоумение, но, когда к ним присоединяется Уэлдрейк со своими историями об овцах и ботфортах, лед наконец-то ломается. К тому времени, когда они пускаются к западному утесу и дороге, цыгане приходят к выводу, что у них вполне приемлемые попутчики, и заверяют их, что им будут более чем рады в среде цыган.

– Внимаю, внимаю собачьему лаю, – щебечет Уэлдрейк, все еще держа в руке кружку с вином, которое подавали на завтрак. Он вальяжно расселся в седле, восхищаясь великолепием пейзажа. – Говоря откровенно, принц Элрик, мне стало скучновато в Патни. Хотя уже и возникали разговоры о переезде в Барнс.

– Там что, так уж плохо? – спрашивает Элрик, который рад этому пустому разговору на ходу. – Там множество злобных колдунов и еще чего-нибудь в том же духе?

– Хуже, – отвечает Уэлдрейк. – Это место к югу от Реки. Я думаю, что слишком много занимался сочинительством в последнее время. В Патни практически больше нечего делать. На мой взгляд, истинный источник творчества – это кризис. А в Патни ты можешь быть уверен, что тебя не подстерегают никакие кризисы.

Вежливо внимая, как внимают кому-либо из друзей, рассуждающему о тех или иных темных или неприятных вопросах веры, Элрик слушал слова поэта, воспринимая их как своего рода колыбельную. Слова Уэлдрейка слегка усмиряли его боль. Элрик теперь понимал, что организм не вырабатывает привыкания к яду, но при этом он, по крайней мере, чувствовал в себе силы без особого труда расправиться с цыганами, если те окажутся предателями. Он не без презрения относился к мнению местных жителей. Возможно, эти негодяи терроризировали здешних фермеров, но против настоящих бойцов им было не выстоять. Еще он знал, что в любой ситуации может положиться на Розу, но вот Уэлдрейк в бою будет абсолютно бесполезен. В нем чувствовалась какая-то неуклюжесть, по которой было ясно, что, возьми он в руки меч, это не столько напугает, сколько развеселит противника.

Время от времени он обменивался взглядами со своими друзьями, но по ним было видно, что у них нет никаких особенных предложений. Поскольку те, кого они искали, отправились на поиски народа цыган, то у них были все основания хотя бы выяснить, что собой представляет этот самый народ.

Элрик смотрел, как Роза, явно чтобы избавиться от снедавшей ее тревоги, внезапно пустила лошадь в галоп по узкой дорожке над бездной, в которую срывались из-под копыт камни и комья глины и дерна – срывались и летели в темноту навстречу реву невидимой реки. Следом за Розой с бесшабашной удалью пустили один за другим своих коней в галоп и цыгане.

Они гикали, подпрыгивая в седлах, наклоняясь, делая нырки, словно это было совершенно естественным для них делом, и Элрик весело рассмеялся, видя их радость. Уэлдрейк хлопал в ладоши и свистел, как мальчишка в цирке. А потом они оказались перед огромной горой мусора, которая была выше всего, что Элрик видел прежде. Там они встретили других цыган, ждавших у прохода, который они проделали в этой горе. Они самым сердечным образом приветствовали своих соплеменников, а Элрика, Уэлдрейка и Розу смерили такими же небрежно-презрительными взглядами, какими они удостаивали всех, кто был не из их племени.

– Они хотят присоединиться к нашему свободному табору, – сказал высокий цыган в красно-белом одеянии. – Я им сказал, что мы никогда не отказываем желающим. – Он расхохотался, приняв слегка перезревший персик, предложенный ему одним из цыган. – Запастись, как всегда, почти нечем. В конце сезона это обычное дело. Как и в начале. – Внезапно он склонил набок голову. – Но сезон наступит довольно скоро. Мы отправимся ему навстречу.

Элрику показалось, что земля под ним чуть подрагивает, что он слышит словно бы звук рожка вдалеке, барабанный бой, голос волынки. Может быть, их бог ползет по своей дороге от одной своей берлоги к другой? Может быть, его и его товарищей собираются принести в жертву этому богу? Может быть, именно над этим и смеются цыгане?

– Какой сезон? – спросила Роза, в голосе ее послышалась тревога, ее длинные пальцы нервно теребили волосы.

– Сезон нашего ухода. Хотя, если говорить точнее, сезоны нашего ухода, – сказала женщина, выплевывая сливовые косточки в пепельную грязь дороги.

Потом она запрыгнула в седло и повела их по проходу к мясистой плоти огромной дороги, которая подрагивала и тряслась, словно откликаясь на далекое землетрясение, случившееся на востоке. Элрик посмотрел на эту дорогу шириной в милю и увидел движение, услышал новый шум и тут понял, что в этот самый момент им навстречу устремляется нечто.

– Великий боже! – закричал Уэлдрейк, в недоумении снимая шляпу. – Что же это такое?

Они видели какую-то темноту, мелькание тяжелых теней, редкие вспышки света. Нарастала тряска, от которой кучи мусора раскачивались, а крылатые падалыцики, пронзительно крича, взмывали вверх, образуя вихри из плоти и перьев. Все это пока еще происходило за много миль от них.

Цыганам это явление было так хорошо знакомо, что они не обращали на него ни малейшего внимания, но Элрик, Уэлдрейк и Роза напряженно всматривались в даль.

Колебание усиливалось. Источником этого ритмического движения явно был пролет дороги, повисший над бухтой. Затем движение перешло в мелкую непрекращающуюся качку, словно рука великана раскачивала их в какой-то странной колыбели. Тень на горизонте становилась крупнее и крупнее, заполняя собой все пространство дороги.

– Мы свободные люди. Мы идем по дороге, и у нас нет хозяина! – скандировала одна из женщин.

– Верно! Верно! – верещит Уэлдрейк. – Да здравствует свободная дорога! – Но его голос срывается, когда они начинают понимать, что за нечто приближается к ним. Причем нечто – это одно из многих.

Оно похоже на корабль. Это огромная деревянная платформа, ширина которой вполне соответствует размерам какого-нибудь поселения, у нее огромные колеса на гигантских осях, и на них она медленно движется вперед. С платформы свисает что-то вроде кожаного занавеса, а на платформе имеется частокол, за которым видны крыши и шпили города, медленно, но неуклонно движущегося на платформе вместе с жилищами всех его обитателей.

Это только одна из сотен таких платформ.

За первой движется следующая платформа со своим собственным поселением, собственными домами и собственными флагами. А следом за ней – еще. Дорога заполнена этими платформами, они громыхают и скрипят и с черепашьей скоростью неизменно продвигаются вперед, вминая мусор в землю, еще больше выравнивая и без того ровную дорогу.

– Бог ты мой, – шепчет Уэлдрейк, – Это настоящий кошмар с картины Брейгеля. Так Блейк представляет себе Апокалипсис!

– Да, такое кого угодно выведет из равновесия. – Роза затягивает ремень у себя на поясе чуть потуже и хмурится. – Вот уж воистину кочевой народ.

– Похоже, вы вполне самодостаточны, – говорит Уэддрейк одному из цыган, который снисходительно соглашается с ним. – И сколько же поселений у вас передвигается таким образом?

Цыган пожимает плечами и трясет головой. Он не уверен.

– Тысячи две, – говорит он. – Но не все двигаются так быстро. Есть города второго сезона, которые следуют за этими, а потом еще и третьего сезона.

– А четвертого?

– Ты же знаешь, что у нас нет четвертого сезона. Его мы оставляем для вас, – Цыган смеется, словно разговаривает с недоумком. – Иначе у нас не было бы пшеницы.

Элрик прислушивается к гомону и шуму, несущимся с огромных платформ, видит людей, которые забираются на стены, перевешиваются через них, что-то кричат друг другу. Он вдыхает запахи – такие же, как в обычном городе, слышит обычные звуки и удивляется тому, что видит: все там сделано из дерева, скреплено железными заклепками, схвачено медными, латунными или стальными скобами. Дерево такое древнее, что видом своим похоже на камень, колеса такие огромные, что раздавят человека, словно муравья, попавшего под колесо тележки. Он видит стираное белье, которое сушится на веревках, видит вывески разных лавочек и мастерских. Скоро двигающиеся платформы подходят так близко, что он чувствует себя карликом и ему приходится задирать голову, чтобы увидеть поблескивание смазанных маслом осей, старых, обитых железом колес, каждая спица которых по высоте не уступает имррирским башням. Он вдыхает запах – насыщенный запах жизни во всем ее изобилии. А высоко над его головой гогочут гуси, собаки поднимаются на задние лапы, лают и рычат, высовывая головы поверх стен. Дети смотрят на чужестранцев со стен и стараются плюнуть так, чтобы попасть им на головы, выкрикивают обидные словечки и детские остроты в адрес находящихся внизу. Родители награждают их затрещинами, но и сами в свою очередь отпускают замечания, глядя на необычных чужестранцев, и вовсе не исполняются радости, видя, что их рядов прибыло. Теперь по обе стороны от них скрипят колеса, из-под которых вылетают помои и экскременты, образуя справа и слева валы. За платформами идут мужчины, женщины и дети, в руках у них метлы, которыми они сгребают отходы в кучи, тревожа недовольных стервятников. Над ними поднимается пыль, роятся тучи мух. Иногда они останавливаются и начинают спорить и тузить друг друга из-за какой-нибудь понравившейся им вещицы, обнаруженной в мусоре.

– Вот уж помойка так помойка, – говорит Уэлдрейк, прижимая к лицу свой огромный красный платок и громко кашляя. – Прошу вас, скажите мне, куда ведет эта огромная дорога?

– Ведет? – недоуменно спрашивает цыган, тряся головой. – Она ведет в никуда и куда угодно. Это наша дорога. Дорога свободных путников. Она ведет сама за собой, маленький поэт. Она опоясывает мир!

Глава четвертая Вместе с цыганами. Некоторые необычные определения, касающиеся природы свободы

И вот, бродя в изумлении между крутящихся колес, Элрик и его спутники увидели, что за первым рядом двигающихся поселений идет огромная масса людей. Мужчины, женщины, дети всех возрастов, всех классов и самого разного облика, они разговаривали, спорили и играли на ходу в разные игры. Некоторые из них шли среди этих скрежещущих ободов с видом беззаботным, у других вид был необъяснимо несчастный, и они плакали, держа в руках шляпы. С ними шли их собаки и другие домашние животные, которые сопровождают кочевых людей. Потом появились конные цыгане, они присоединились к своим соплеменникам, не обратив ни малейшего внимания на трех чужаков.

Уэлдрейк свесился со своей лошади и обратился к приветливого вида женщине, принадлежащей к тому типу, который нередко проявлял к нему интерес. Он снял со своей рыжей гривы шляпу, его маленькие куриные глаза сверкали.

– Прошу простить меня за назойливость, мадам. Мы новички среди вашего народа, и мы полагали бы разумным снестись с вашими властями…

– У нас, у цыган, нет никаких властей, петушок, – рассмеялась она, услышав столь глупое предположение. – Мы здесь все свободны. У нас есть совет, но соберется он не раньше следующего сезона. Если вы присоединитесь к нам, что вы, судя по всему, уже сделали, то вы должны будете найти деревню, которая примет вас. Если не найдете, то вам придется уйти. – Она, не останавливаясь, сделала жест рукой куда-то назад. – Попробуйте лучше там. Передние деревни полны чистокровных, а они не очень-то приветливы. Но кто-нибудь непременно вас возьмет.

– Мы вам признательны, мадам.

– Не за что, всадник, – сказала она и добавила, словно поговорку: – Нет никого свободнее цыгана на коне.

И вот вместе с этой огромной колонной, занявшей всю дорогу от одной осклизлой насыпи до другой, двинулись на своих конях Элрик, Уэлдрейк и Роза. Иногда они приветствовали тех, кто шел пешком, иногда слышали приветствия в ответ. В этом шествии чувствовалась какая-то праздничная атмосфера. То там, то здесь слышались песни. Иногда под шарманку, звучавшую на манер скрипки, возникал танец. А в других местах в ритм шагам люди хором распевали популярный, видно, куплет:

Уэлдрейк по причинам нравственного, этического, эстетического и метрического характера к этому пению отнесся неодобрительно:

– Я не против примитивизма, друг Элрик, но только примитивизма более утонченного. А это чистой воды ксенофобия. Не годится для национального эпоса…

Однако Роза сочла это пение очаровательным.

В это время Элрик, по-драконьи поднимающий голову и принюхивающийся к ветру, увидел мальчика, который стремглав выскочил из-под колеса одной из гигантских платформ и бросился к мусорному валу, пополняемому проезжающими мимо поселениями. Мальчишка попытался взобраться на этот вал; к ногам и рукам у него были прикреплены дощечки, которые должны были бы способствовать этому, но на самом деле только затрудняли его продвижение.

Он совсем обезумел от ужаса и громко кричал, но толпа с песней шла мимо, словно его и не существовало. Мальчишка попытался было спуститься назад на дорогу, но доски затягивали его глубже и глубже в мусор. И снова над толпой двигающихся с песней цыган раздался его жалобный крик. Потом откуда-то вылетела стрела с черным оперением и пронзила мальчишке горло, оборвав крик. Кровь заструилась между его перекошенных губ. Мальчик умирал. Но никто даже и глазом не повел.

Роза проталкивалась сквозь толпу, крича на людей, обвиняя их в черствости, пытаясь добраться до мальчика, чьи предсмертные судороги приводили к тому, что он еще глубже погружался в кучу отбросов. Когда Элрик, Уэлдрейк и Роза добрались до него, он был уже мертв. Элрик протянул руку к телу, но тут прилетела еще одна стрела с черным оперением и вонзилась мальчику в сердце.

Элрик в гневе поднял голову, и лишь совместными усилиями Уэлдрейку и Розе удалось удержать его, иначе он вытащил бы из ножен свой меч и бросился искать лучника.

– Гнусная трусость! Гнусная трусость!

– Может быть, преступление этого мальчика было еще хуже, – осторожно предположила Роза. Она взяла Элрика за руку, для чего ей пришлось свеситься с седла. – Успокойся, альбинос. Мы здесь для того, чтобы узнать то, что могут сообщить нам эти люди, а не оспаривать их обычаи.

Элрик согласился с этой мудростью. Он был свидетелем деяний куда более жестоких, деяний, совершенных его соплеменниками, и прекрасно знал, что даже самая жестокая пытка может кому-то казаться делом совершенно справедливым. Он взял себя в руки, но теперь с еще большей настороженностью оглядывал толпу. Роза повела их к следующему ряду двигающихся деревень, которые с невероятной медлительностью поскрипывали колесами своих платформ, перемещаясь со стариковской скоростью по телесного цвета дороге. Длинные кожаные фартуки, свисающие с платформ, мели землю по мере их продвижения, и все это очень напоминало дородных вдов, вышедших на вечернюю прогулку.

– Какое колдовство движет эти платформы? – пробормотала Роза, когда им наконец удалось протиснуться сквозь толпу. – И как нам подняться на какую-нибудь из них? Эти люди не хотят с нами разговаривать. Они чего-то боятся…

– Несомненно, госпожа.

Элрик оглянулся, чтобы посмотреть на то место, где умер мальчик. На куче мусора все еще было видно его распростертое тело.

– Свободное общество вроде этого не собирает налогов, а значит, им нечем заплатить тем, кто выступил бы в роли полицейских. А потому семья и кровная месть становятся важнейшими инструментами правосудия и порядка, – сказал Уэлдрейк, который все еще был обескуражен произошедшим. – Они – единственное прибежище. Я думаю, мальчик заплатил своей жизнью за грех кого-нибудь из родичей, а может, и за свой собственный. «Кровь за кровь! – проревел царь пустынь, – глаз за глаз – клянусь! На заре, лишь прольется свет на Омдурман, погибнет назарей!» Нет-нет, это сочинил не я – поспешно добавил он. – Это, как мне сказали, написал популярнейший среди обитателей Патни М. О’Крук, прославившийся в искусстве пантомимы…

Полагая, что коротышка-поэт просто бормочет что-то себе под нос, сам себя таким образом утешая, Элрик и Роза не обращали на него внимания. Роза приветственно махала ближайшей гигантской платформе, чей фартук со скрежетом и шипением скользил по земле. Из отверстия в кожаном занавесе вышел человек, одетый в ярко-зеленый бархатный костюм с алой оторочкой. В ухе у него красовалась золотая серьга, на руках были золотые браслеты, на шее – ожерелье, на поясе – цепочка, тоже золотая. Он оглядел их своими темными глазами и вернулся туда, откуда пришел. Уэлдрейк хотел было последовать за ним, но передумал.

– Интересно, какую плату потребуют они с нас за разрешение войти?

– Войдем – и узнаем, – сказала Роза, откидывая с лица волосы. С этими словами она направилась к следующей неторопливо двигающейся платформе, из-за фартука которой высунулась женская голова в красной шапочке, посмотрела на них без всякого любопытства, а потом исчезла. Затем выглянула еще одна голова, потом еще. Какой-то человек в раскрашенной кожаной куртке и медном шлеме выказал больше интереса к их лошадям, чем к ним, но в конечном счете выставил большой палец, словно говоря: убирайтесь вон. Увидев это, Элрик пробормотал, что больше не собирается иметь дело с такими грубиянами, а найдет другой способ вести свои поиски.

Следующая деревня выслала им навстречу состоятельного старого цыгана в головном платке и вышитом камзоле. Его черные штаны были заправлены в белые носки.

– Нам нужны ваши лошади, – сказал он. – Но что-то у вас больно умный вид. Только смутьянов нам в нашей деревне не хватало. Так что лучше я распрощаюсь с вами.

– Ни наш внешний вид, ни наши мозги их не устраивают, – сказал, усмехаясь, Уэлдрейк. – Единственное, к чему они еще проявляют какой-то интерес, так это к нашим лошадям.

– Настойчивость и упорство, господин Уэлдрейк, – мрачно сказала Роза. – Мы должны найти наших сестер, а мне кажется, что деревня, которая выразила готовность их принять, не откажет в гостеприимстве и нам.

На взгляд альбиноса, это была ущербная логика, но тем не менее хоть какая-то логика, тогда как он ничего другого предложить не мог.

Их подвергли осмотру и не приняли еще пять деревень. Наконец из деревни, которая казалась меньше других и чуть более ухоженной, чем большинство проехавших ранее, ленивой походкой вышел высокий человек, чья несколько пугающая наружность смягчалась парой любопытных голубых глаз. Его шикарная одежда свидетельствовала о том, что он любит пожить себе в удовольствие, что несколько противоречило суровому выражению его лица.

– Добрый вам вечер, господа, – сказал он музыкальным и чуть манерным голосом. – Меня зовут Амарин Гудул. В вас есть что-то необыкновенное. Вы, случайно, не художники? А может быть, вы рассказчики? Или вы разыгрываете свою собственную историю? Как видите, наша жизнь в Троллоне скучновата.

– Я Уэлдрейк, поэт. – Маленький фат вышел вперед, ни слова не говоря о своих спутниках. – И я писал стихи для королей, королев и простолюдинов. Кроме того, мои стихи издавались в разные времена, и я оставался поэтом на протяжении нескольких инкарнаций. Я чувствую ритм, сэр. И этому завидуют все – пэры и прочие высшие по положению. А еще у меня дар импровизации. Вот. В Троллоне, дивном и неспешном, жил Амарин Гудул, известный нарядом и умом. Друзья Гудула так ценили, что берегли…

– А меня зовут Роза. Я отправилась в путь в поисках отмщения. Я уже побывала в самых разных мирах.

– Ага! – воскликнул Амарин Гудул. – Значит, ты плыла по мегапотоку! Ты разрушила стены между мирами! Ты пересекла невидимые границы мультивселенной! А ты, мой господин? Ты, мой бледный друг? Каким даром обладаешь ты?

– У себя дома, в моем маленьком тихом городке, у меня репутация фокусника и философа, – кротко сказал Элрик.

– Замечательно, мой господин. Но ты бы не оказался в этой компании, если бы тебе нечего было нам предложить. Возможно, философия, которую ты исповедуешь, необычна?

– Должен признать, она абсолютно традиционна.

– И тем не менее. Тем не менее. У тебя есть лошадь. Входи. Добро пожаловать в Троллон. Я не сомневаюсь, вы найдете здесь людей, близких вам по духу. Мы в Троллоне все немного не от мира сего! – И, издав дружелюбный гогот, он тряхнул головой.

Он повел их в поселение на колесах, в его сумрачную темноту, лишь едва освещаемую слабыми лампадами, так что поначалу они могли разглядеть лишь самые общие контуры предметов, которые здесь находились. Им показалось, что они попали в огромную конюшню с таким множеством стойл, что их ряды терялись где-то вдалеке. Элрик чувствовал запах лошадей и человеческого пота. Они шли по центральному проходу, и он видел сверкающие от пота спины мужчин, женщин, юношей, которые изо всех сил упирались в шесты-весла, дюйм за дюймом двигая вперед гигантское сооружение. В другом месте рядами стояли лошади в упряжи; упираясь мощными ногами в землю, они тащили платформу за мощные канаты, прикрепленные к стропилам крыши.

– Оставьте ваших лошадей этому парню, – сказал Амарин Гудул, указывая на одетого в тряпье мальчишку, который протягивал руку в надежде заполучить монетку, а наконец ее получив, расплылся в ухмылке. – Вы получите расписку, не волнуйтесь. Вы можете расслабиться по меньшей мере на два сезона. А если проявите себя с лучшей стороны, то, возможно, и навсегда. Как я, например. Конечно же, – тут он понизил голос, – вы должны будете взять на себя и кое-какие обязательства.

По длинной винтовой лестнице они поднялись наверх и оказались на узенькой улочке. Из окон домов, не прерывая своих разговоров, лениво посматривали люди. Эта картина была настолько обычной, что входила в явное противоречие с тем, что они видели внизу.

– И что же те люди, сэр, – они рабы? – поинтересовался Уэлдрейк.

– Рабы? Ни в коем случае! Это свободные цыганские души, как и я. Они свободно бредут по огромной дороге, опоясывающей мир, и дышат воздухом свободы. Просто они по очереди занимают свои места в маршевых отделениях, что всем нам приходится делать время от времени. Они исполняют свой гражданский долг, мой господин.

– А если они не захотят исполнять свой гражданский долг? – тихо спросил Элрик.

– Я вижу, мой господин, что ты и в самом деле философ. Но боюсь, что вопросы столь невразумительные вне моей компетенции. Правда, в Троллоне найдутся люди, которые с удовольствием будут обсуждать с тобой такие отвлеченные предметы. – Он дружески похлопал Элрика по плечу. – У меня есть несколько друзей, которые с радостью вас примут.

– Ваш Троллон – процветающее место. – Роза сквозь пространства между домами посмотрела туда, где с такой же неспешностью двигались другие платформы.

– Да, мы поддерживаем определенные стандарты, моя госпожа. Я сейчас распоряжусь о расписках.

– Не думаю, что мы продадим вам наших лошадей, – сказал Элрик. – Мы не можем двигаться со скоростью пешехода.

– Вы уже так двигаетесь, мой господин. Движение у нас в крови. Но мы должны приставить ваших лошадей к делу. Иначе, мой господин, – усмехнулся он, – мы далеко не уйдем.

И снова взгляд Розы охладил пыл Элрика. Но его раздражение росло, когда он вспоминал о своем мертвом отце и угрозе, нависшей над ними обоими.

– Мы будем счастливы воспользоваться вашим гостеприимством, – дипломатично сказала Роза. – А кроме нас в последние дни никто больше не был принят в Троллоне?

– Кто-то из ваших друзей опередил вас, моя госпожа?

– Как насчет трех сестер? – сказал Уэлдрейк.

– Трех сестер? – Он покачал головой. – Если бы я их видел, то наверняка бы запомнил. Но я узнаю в соседних деревнях. Если вы голодны, то я буду счастлив предоставить вам кредит. У нас в Троллоне превосходная кухня.

Было очевидно, что нищих в Троллоне нет. Краска всюду была свежей, стекла сверкали, улицы были аккуратные и чистые – Элрик, пожалуй, таких и не видел нигде.

– Похоже, что все язвы и печали скрыты внизу, – прошептал Уэлдрейк. – Я буду рад, когда покину это место, принц Элрик.

– Думаю, с этим возникнут трудности. – Роза говорила тихо, чтобы никто чужой ее не услышал. – Уж не хотят ли они превратить нас в рабов, как тех несчастных внизу?

– На мой взгляд, в ближайшем будущем они не собираются отправлять нас туда, – сказал Элрик. – Но у меня нет сомнений – им нужны наши мускулы и наши лошади, но отнюдь не наша компания. Я не собираюсь здесь задерживаться, если мне не удастся быстро обнаружить хоть какой-нибудь ключик к тому, что я ищу. У меня мало времени. – К нему возвращалось его прежнее высокомерие и прежняя раздражительность. Он пытался подавить их в себе, так как понимал, что они – симптомы той болезни, которая привела его к нынешнему затруднительному положению. Он ненавидел собственную кровь, свою зависимость от рунного меча и прочих сверхъестественных средств, которые были необходимы ему для поддержания жизни. И когда Амарин Гудул привел их на центральную площадь, застроенную далеко не новыми магазинами, общественными зданиями и домами, для встречи с приемным комитетом, Элрик пребывал отнюдь не в радужном настроении, хотя и знал, что сейчас им более всего требуются ложь, лицемерие и обман. Его попытка улыбнуться не вызвала ответной любезности.

– Пливет вам, пливет! – воскликнул призрак в зеленых одеяниях с маленькой заостренной бородкой и шляпой, угрожающей поглотить всю его голову и половину туловища. – От имени мужей и дев Тлоллона, говолю вам, что наши селдца наполняются счастьем пли виде вас. Или, говоля плостым языком, считайте нас всех своими блатьями и сестлами. Меня зовут Филиглип Нант, я один из театлальных…

Он принялся представлять разных людей с необычно звучащими именами, странным выговором и неестественным цветом кожи. Уэлдрейк глядел на них с ужасом – словно их внешний вид был ему знаком.

– Похоже на Общество изящных искусств Патни, – пробормотал он. – А может, и того хуже – на Коллегию поэтоведов в Сурбитоне. Я с большой неохотой посещал то и другое. И еще много им подобных собраний. В Илкли, помнится, было худшее.

Он погрузился в мрачное созерцание этой картины, с улыбкой, не более убедительной, чем улыбка альбиноса, слушая имена, пользующиеся здесь известностью. Наконец он задрал свой острый нос к небесам, на которых все еще висели дождевые тучи, и начал в качестве самозащиты декламировать что-то себе под нос. Но его тут же окружили зеленые, черные и алые костюмы, шуршащая парча и романтические кружева, источавшие ароматы сотен садовых цветов и трав – цыганская пишущая братия – и унесли его прочь.

У Розы и Элрика тоже появились свои временные почитатели. Несомненно, они попали в состоятельную деревню, жаждавшую новизны.

– Мы здесь, в Троллоне, космополиты. Как и большинство поселений диддикайимов – ха-ха! – наши деревни почти целиком населены чужаками. Да что там говорить, я ведь и сама чужак. Из другого, видите ли, мира. Если хотите знать, из Хеешигроуинааза. Вам знакомо это название?.. – Размалеванная женщина средних лет в замысловатом парике взяла Элрика под руку. – Меня зовут Парафа Фоз, а мужа, конечно же, Баррибан Фоз. Я тебя не утомила?

– У меня такое чувство, – вполголоса сказала Роза, на которую тоже наседала толпа поклонников, – что это самое трудное наше испытание…

Но Элрику показалось, что она получает от этого удовольствие, в особенности от выражения, которое застыло на его лице.

И он с иронией склонился перед неизбежностью.

Затем последовало несколько ритуалов посвящения, с которыми Элрик не был знаком. Но Уэлдрейк этого страшился, поскольку ему-то они были известны слишком хорошо. Роза приняла их так, будто когда-то прежде была знакома с ними гораздо лучше.

Была подана еда, произносились речи, устраивались представления и экскурсии в старейшие и необычнейшие части деревни, читались небольшие лекции о ее истории и архитектуре, о том, как замечательно она была восстановлена.

Наконец Элрику, которому не давали покоя мысли о похищенной душе его отца, стало невмоготу. Он всем сердцем желал, чтобы все эти люди превратились в нечто ему понятное и знакомое, с чем ему легче иметь дело, например в скачущих, скользких, слюнявых демонов Хаоса или в какого-нибудь безрассудного полубога. Подчас ему очень хотелось вытащить свой меч, чтобы пресечь эту болтовню, замешанную на предрассудках, невежестве, снобизме и предвзятости, чтобы заставить замолчать эти громкие, надменные голоса, настолько уверенные в увиденном и прочитанном ими, что они даже прониклись убеждением в собственной неоспоримой и неуязвимой власти над реальностью…

И все это время Элрик думал и о тех несчастных внизу, что, напрягаясь из последних сил, непрестанно, дюйм за дюймом, двигают эту деревню вместе со всеми другими свободными цыганскими деревнями вокруг мира.

Элрику привычнее было добывать требовавшуюся ему информацию с помощью пытки, а потому он предоставил Розе выведать то, что ей удастся, и наконец, когда они остались вдвоем – Уэлдрейк был взят в качестве трофея на какой-то званый обед, – она позволила себе расслабиться. Им были предоставлены соседние комнаты в лучшей, как их заверили, гостинице деревень второго ряда. Завтра, сказали им, им покажут апартаменты, которые будут предоставлены в их постоянное пользование.

– Думаю, первый день мы провели неплохо, – сказала она, усевшись на сундук и снимая сапоги из оленьей кожи. – Они сочли нас занятными, а потому нам сохранили жизни, мы пользуемся относительной свободой, а самое, на мой взгляд, главное, это то, что нам оставили оружие…

– Значит, ты им совершенно не веришь? – Альбинос с любопытством поглядел на Розу; она встряхнула светло-рыжими волосами и стянула с себя куртку, под которой оказалась темно-желтая блуза. – Я таких, как они, прежде никогда не встречал.

– Если не считать, что они собрались сюда со всех концов света, то они мало чем отличаются от тех, которых я оставила давным-давно. Это тот самый тип людей, с каким бедняга Уэлдрейк хотел бы больше никогда не встречаться. Сестры добрались до народа цыган за неделю до нас. Женщина, которая мне об этом сказала, узнала эту новость от своей знакомой из соседней деревни. Но сестер приняла деревня первого ряда.

– И мы сможем их там найти? – Элрик испытал такое облегчение, что только сейчас понял всю меру своего отчаяния.

– Это будет не очень-то легко. У нас нет приглашения посетить ту деревню. Нужно соблюсти определенные формальности, прежде чем мы получим такое приглашение. Но еще я узнала, что Гейнор, о котором ты говорил, тоже здесь, хотя он исчез почти сразу же, как появился, и никто не знает, где он находится.

– А он не ушел отсюда?

– Кажется, это не так-то легко сделать. Даже для таких, как Гейнор. – В ее голосе была слышна изрядная доля горечи.

– Это запрещено?

– Ничто не запрещено в народе цыган, – иронически сказала она. – Если только это не влечет за собой какие-либо перемены.

– А почему убили мальчика?

– Они мне сказали, что это им неизвестно. Они сказали, что, может быть, я ошиблась. На их взгляд, говорят они, это отвратительно – разглядывать груды мусора и думать, что в них кто-то скрывается. Короче говоря, послушать их, так никто никакого мальчика и не убивал.

– И тем не менее он пытался бежать. Мы с тобой это видели. От чего он хотел убежать?

– Они нам об этом не скажут, принц Элрик. Похоже, тут есть темы, говорить на которые считается дурным тоном. Такое наблюдается во многих обществах – там темы, затрагивающие основы их существования, находятся под строжайшим запретом. Что это за страх такой перед реальным миром, преследующий душу человека?

– В настоящий момент я не ищу ответа на такие вопросы, – сказал Элрик, которого после всей сегодняшней болтовни даже размышления Розы выводили из себя. – Я считаю, что мы должны покинуть Троллон и найти деревню, которая приняла сестер. Они знают название этой деревни?

– Дунтроллин. Странно, что сестер приняли туда. Эта деревня, насколько я поняла, – что-то вроде военного ордена, призванного защищать дорогу и путников на ней. Народ цыган включает тысячи таких подвижных округов, и у каждого своя функция в этом едином целом. Кто-то мог бы это счесть воплощенной мечтой демократического совершенства.

– Если бы не те несчастные внизу, – сказал Элрик, которому не давала покоя мысль о том, что, пока он здесь собирается отдохнуть, огромная платформа, на которой существует все это, движется вперед усилиями изможденных мужчин, женщин и детей.

Спал он в ту ночь плохо, хотя привычные ночные кошмары и не преследовали его. И он был благодарен судьбе за эту малую толику милосердия.

Завтракали они в общем зале, свободном от каких бы то ни было простолюдинов. Обслуживали их молодые женщины в крестьянских платьях, которые ничуть не тяготились своей работой, а действовали как играющие дети. Трое друзей снова делились теми крохами сведений, которые им удалось выяснить.

– Они постоянно находятся в движении, – сказал Уэлдрейк, – Одна мысль об остановке кажется им ужасной. Они полагают, что все их общество погибнет, если этот огромный караван остановится. И потому кххои полой, так они называют здесь рабочую силу, двигают эти платформы вперед с помощью или без помощи лошадей. Толпа, идущая по дороге, состоит из должников, бродяг, банкротов и нарушителей порядка. Это, так сказать, среднее звено изгоев общества, чьи проступки не привели к серьезным последствиям. Все боятся того, что им придется присоединиться к тем, кто двигает платформы, а значит, потерять свой статус и какую-либо возможность его восстановить. Их этика и законы построены, так сказать, на фундаменте постоянного движения. Мальчик, насколько я понимаю, хотел остановиться, а в таких ситуациях действует одно правило: иди или умри. И всегда двигайся вперед. Я жил в эпоху Глорианы, Виктории и Елизаветы, но я нигде не встречал таких поразительных и своеобразных лицемеров.

– И не существует никаких исключений? Все постоянно должны двигаться?

– Никаких исключений. – Уэлдрейк угощался блюдом из разных сортов мяса и сыра. – Должен сказать, что у них великолепная кухня. Это не может не вызывать чувства благодарности. Если бы вам довелось оказаться, ну, скажем, в Рипоне и вам бы не понравился их пирог, вам пришлось бы умирать с голоду. – Он налили себе немного светлого пива. – Итак, наши сестры нашлись. И возможно, Гейнор находится с ними. Я полагаю, нам теперь нужно получить приглашение из Дунтроллина. А это наводит меня на следующий вопрос: почему они не попросили вас сдать оружие? Я здесь не видел ни одного вооруженного человека.

– Я так думаю, что наше оружие дает нам основание надеяться, что мы еще сезон-другой не будем отправлены вниз, – сказал Элрик, который тоже задавал себе этот вопрос, – Им незачем просить нас отдать им оружие. Они рассчитывают вскоре и так получить его как плату за жилье, за пищу – за что угодно, что, на их взгляд, люди всегда ценят превыше свободы… – Задумчиво жуя хлеб, он устремил взгляд в никуда, забывшись в грустных воспоминаниях.

напевно произнес грустным голосом маленький поэт. – Есть ли хоть где-нибудь роскошь, которая не была бы создана за счет несчастья других? – вопрошал он. – Есть ли где-нибудь место, где все были бы равны?

– Есть-есть, – живо сказала Роза. – Не сомневайся. Это мой собственный мир. – Она сразу же замолчала – видимо, пожалев о своей несдержанности, и занялась поданной ей кашей.

У двух других разговор, однако, не клеился.

Наконец Элрик сказал:

– И почему же, интересно, они не хотят, чтобы мы покинули этот рай? Каким образом цыгане оправдывают свои правила?

– Я не сомневаюсь, друг Элрик, у них для этого находятся тысячи подобных аргументов. Вне всяких сомнений, что-нибудь туманное и подходящее для любого случая. Если путешествуешь по мультивселенной, то недостатка в метафорах никогда не испытываешь.

– Видимо, да, господин Уэлдрейк. Но возможно, только такими туманными аргументами мы и оправдываем свое существование.

– О да, сэр. Вполне вероятно.

Наконец в разговор снова вступила Роза, которая вполголоса напомнила Уэлдрейку, что они пришли сюда не как исследователи абстракций – они здесь ищут трех сестер, которые владеют известными предметами, дающими силу… Или, по крайней мере, владеют знанием того, где найти эти предметы. Уэлдрейк, зная свою слабость к подобного рода измышлениям, принес свои извинения. Но прежде чем они возобновили разговор о том, как им покинуть Троллон и каким-либо образом попасть в Дунтроллин, двери зала распахнулись, и в них появилась величественная фигура мужчины в шелках и кружевах. На голове его красовался огромный парик, а его аристократическое лицо было размалевано, как у наложницы из Джаркора.

– Прошу простить, что прерываю ваш завтрак. Меня зовут Вайладез Ренч. К вашим услугам. Я пришел сюда, дорогие друзья, предложить вам дом на ваш выбор, чтобы вы смогли начать как можно скорее вливаться в наше сообщество. Я полагаю, у вас есть средства, чтобы обосноваться в более пристойном жилище?

Поскольку они не хотели раньше времени вызвать подозрение у троллонских жителей, то у них не было выбора, и они покорно последовали за высоким и утонченным Вайладезом Ренчем, который повел их по аккуратным, вылизанным дорожкам этого живописного городка. А цыганский народ тем временем дюйм за дюймом катил по дороге, наезженной за многие века, создавая инерцию, которая должна была сохраняться любой ценой, и вечно возвращаясь в исходную точку.

Им показали дом на краю платформы, из окон которого над частоколом вдалеке видны были пешие люди и другие поселения, ползущие черепашьим шагом. Потом им показали апартаменты в странного вида домах с остроконечными крышами, переоборудованных из складов или лавок. Наконец Вайладез Ренч, разговор которого, как шарманка, неизменно возвращался к теме собственности, ее желательности и ее ценности, привел их к маленькому домику с небольшим садиком. Стены его были увиты ползучими чайными розами и великолепными нуншабитами, отливающими алым и золотым цветами. Окна сияли чистотой и имели резные карнизы, а в воздухе стоял запах весенней свежести и ароматов, источаемый цветочными клумбами. Роза всплеснула руками, и стало понятно, что дом с остроконечной и почерневшей от времени крышей ей понравился. Ее душа всегда склонялась к такой простой красоте и уюту. Элрик увидел, как изменилось выражение ее лица. Она отвернулась и сказала:

– Хорошенький домик. Может быть, мы все сможем в нем поселиться?

– О да. В нем живет семья. Довольно большая. Но у них, видите ли, были неприятности, и теперь они должны уйти. – Вайладез Ренч вздохнул, потом усмехнулся и погрозил Розе пальцем. – Ты выбрала самый дорогой. У тебя прекрасный вкус, моя дорогая госпожа.

Уэлдрейк, у которого этот апологет собственности вызывал неприязнь, отпустил несколько непристойных замечаний, но другие – каждый по своим причинам – предпочли не заметить их. Он сунул свой нос в заросли роскошных пионов:

– Это они так пахнут?

Вайладез Ренч постучал в дверь, открыть которую не смог.

– Им были выписаны документы. Они уже должны отбыть. Случилось какое-то недоразумение… Что ж, мы должны быть милосердны и благодарить звезды за то, что пока не скатываемся в нижнюю часть платформы и к вечному бродяжничеству.

Дверь резко распахнулась, и они увидели растрепанного, круглоглазого, краснолицего человека, ростом почти не уступавшего Элрику, с пером в одной руке и чернильницей в другой.

– Мой господин. Мой господин, помилосердствуй, прошу тебя! Я в этот самый момент пишу письмо родственнику. Деньги не проблема. Ты сам прекрасно знаешь, как долго теперь идут письма между деревнями. – Он поскреб пером свои нечесаные, соломенного цвета волосы, отчего у него по лбу потекла струйка зеленых чернил, а сам он стал похож на слабоумного дикаря-индейца, ступившего на тропу войны. Его голубые глаза перебегали с одного из пришедших на другого, а губы взывали к ним. – У меня такие клиенты! Ты же знаешь, что мертвецы не платят по счетам. И разочарованные тоже не платят. Я ясновидящий. Это моя профессия. Моя дорогая матушка тоже ясновидящая, как и мои братья и сестры, а самое главное – мой благородный сын Коропит. Мой дядюшка Грет был знаменит в народе и за его пределами. Но мы сами были еще знаменитее до нашего падения…

– До вашего падения, сэр? – спросил Уэлдрейк, у которого этот человек вызвал любопытство и сочувствие. – Ты имеешь в виду ваши долги?

– Долги, мой господин, преследуют нас по всей мультивселенной. Это некая постоянная, мой господин. По крайней мере, наша семейная постоянная. Я говорю о другом нашем падении – о том, когда мы были лишены милостей короля в той стране, которую наша семья считала своей и где надеялась обосноваться. Она называлась Салгарафад и располагалась в ободочной сфере, давно забытой старым садовником. А чего еще можно было ждать? Но смерть – не наша вина, мой господин. Отнюдь. Мы смерти – друзья, но вовсе не ее слуги. А король решил, что это мы вызвали чуму, предсказав ее. И потому мы были вынуждены бежать. Я так думаю, что в этом деле большую роль сыграла политика. Но нас не допускают на совет кормчих, я уж не говорю о совете Владык Высших Миров, которым мы по-своему служим. Я говорю о себе и своей семье, мой господин. – Завершив эту речь, он перевел дыхание, уперся испачканной чернилами рукой в пояс, а вторую, из которой не выпускал чернильницы, прижал к груди. – Деньги придут по почте, – продолжал гнуть он свое.

– Ну, тогда тебя будет легко найти, дорогой мой господин, и ты снова поселишься здесь. Или, может быть, в другом месте. Но позволь напомнить тебе, что предоставленные вашему семейству кредиты основывались на определенных услугах, которые твоя сестра и твой дядюшка оказывали сообществу. Однако они больше здесь не живут.

– Вы отправили их вниз! – воскликнул испуганный обитатель дома. – Они теперь двигают платформу! Признайте это!

– Я не осведомлен о таких делах. А в настоящий момент возникла потребность в этой собственности. Вот новые арендаторы…

– Нет, – говорит Роза, – ни в коем случае. Я не хочу, чтобы этот человек и его семья по моей вине теряли жилье.

– Сантименты! Глупые сантименты! – Вайладез Ренч разразился смехом, который звучал крайне оскорбительно, крайне насмешливо и бездушно. – Моя дорогая госпожа, эта семья занимает дом, за который не в состоянии платить. Но вы-то заплатить за него в состоянии. Это простое, естественное правило, мои господа. На этом стоит мир. – Последнее предложение было обращено к должнику: – А ну-ка пропусти нас. Пропусти. Мы придерживаемся нашего освященного временем права осмотра!

С этими словами он оттолкнул несчастного письмописателя в сторону и провел недоумевающую тройку внутрь, в темный коридор, переходивший в лестницу. С лестничной площадки смотрели чьи-то яркие, как у горностая, глаза, а с лестницы другая пара глаз сжигала их взглядом, полным ненависти. Они вошли в большую неопрятную комнату, заставленную старой мебелью и заваленную грудами бумаг. В кресле-каталке из слоновой кости и кабаньего дерева расположилась, сгорбившись, крохотная фигурка. И в ней жили, казалось, только глаза – черные, пронзительные глаза, в которых почти не светился разум.

– Мама, они нас выкидывают! – воскликнул изгоняемый арендатор. – Мой господин, неужели тебе хватит жестокости так несправедливо поступить со старой больной женщиной?! Она же не может идти, мой господин. Посмотри – как она будет идти?

– Ее можно катить в кресле, господин Фаллогард. Она будет двигаться, как все мы – всегда вперед и только вперед. К светлому будущему, господин Фаллогард. Вы ведь знаете, что мы работаем ради этого. – Вайладез Ренч нагнулся, чтобы заглянуть в глаза старухе. – Таким образом мы и сохраняем целостность нашего великого народа.

– Я где-то читал, – тихо сказал Уэлдрейк, делая шажок в комнату и оглядывая ее, словно и в самом деле собираясь здесь обосноваться, – что у общества, которое думает только о сохранении своего прошлого, скоро не будет для продажи ничего, кроме своего прошлого. Почему бы не остановить деревню, господин Ренч, чтобы старой даме не нужно было двигаться?

– Возможно, в ваших краях и ценятся подобные непристойности, мой господин, но только не здесь. – Вайладез Ренч посмотрел на кончик своего длинного носа, как аист, которому досаждает назойливая муха. – Платформы должны двигаться постоянно. Народ должен двигаться постоянно. Никакие остановки на пути цыган невозможны. И любой, кто встанет на нашем пути, станет нашим врагом. Любой, кто без приглашения окажется на нашей дороге и попытается бросить вызов нашим законам, станет нашим смертельным врагом, потому что он представляет тех, кто хочет воспрепятствовать нам и остановить народ цыган, который обогнул мир уже больше тысячи раз по земле и по суше, по дороге, построенной им самим. Свободная дорога свободного народа цыган!

– Меня тоже кормили в школе всякого рода литаниями, объясняющими все глупости, совершенные моей страной, – сказал, отворачиваясь, Уэлдрейк. – Я не собираюсь ссориться с такой ущербной душой, как твоя, которая обязана для защиты от неизвестности повторять всякие глупости. Я в своих путешествиях по мультивселенной пришел к убеждению, что это общее у всех смертных – полагаться на подобные тезисы. У миллионов различных племен есть своя правда, которую они защищают со всей своей яростью.

– Браво, мой господин! – восклицает Фаллогарт Пфатт, взмахнув своим щедрым пером и оросив каплями чернил свою мать, книги и бумаги. – Только должен вас предупредить: не развивайте здесь эти мысли. Хотя мы разделяем ваши чувства. Это мысли моей семьи, но здесь они запрещены, как и во многих других мирах. Нельзя здесь говорить так откровенно, мой господин, иначе ты отправишься за моим дядюшкой и моей сестрой вниз, по долгой дороге забвения.

– Еретик! Ты не имеешь права на такую великолепную собственность! – Мрачные черты Вайладеза Ренча искажает гримаса отвращения, его изысканная косметика светится жаром его собственной оскорбленной крови, словно какой-то экзотический райский фрукт созрел и сразу же обрел голос —

Сюда будут присланы приставы, и тебе, Фаллогарт Пфатт, и твоей семье тогда очень не поздоровится!

– Что от нее осталось, от моей семьи? – ворчит Пфатт, внезапно опуская руки, словно он всегда предвидел это свое поражение. – У меня дюжина будущих жизней. Какую выбрать? – И он закрывает глаза, лицо его искажается гримасой, словно и он тоже отведал растворенного драконьего яда. Он испускает громкий вопль, крик обманутой души, звучит отчаянный голос существа, которое внезапно видит в справедливости химеру, а во всех ее проявлениях всего лишь словесную шелуху. – Дюжина жизней, но все равно никакой справедливости для простого человека! Где же он – этот Танелорн, этот рай?

Вряд ли Пфатт когда-либо встретит кого-нибудь другого, кроме Элрика, кто мог бы сказать ему правду о Танелорне, но Элрик молчит, потому что, как и все, кто обретал защиту и покой в этом городе, дал клятву молчать. Только воистину страждущий мира и покоя найдет Танелорн, потому что Танелорн – это тайна, которую носит в сердце своем каждый смертный. И Танелорн существует только там, где смертные собираются в совместной решимости служить всеобщему добру и сами творят вокруг себя райский уголок.

– Мне говорили, – прошептал альбинос, – что каждый человек способен обрести Танелорн в самом себе.

Фаллогард Пфатт убрал перо и бумагу, поднял мешок, в который он уже, как выяснилось, уложил все ему необходимое, и, опустив глаза, покатил кресло со старухой-матерью из комнаты, зовя за собой других членов семьи.

Вайладез Ренч смотрел, как они уходят со своими тюками и пожитками, потом удовлетворенно вздохнул, оглядел дом и сказал:

– Немного краски, и эта собственность станет повеселее. А весь этот хлам мы, конечно же, отсюда уберем и используем его с максимальной эффективностью. Думаю, вы согласитесь, если я скажу, что мы навсегда избавились от этой семейки Пфаттов, закосневшей в своей болезненной мнительности!

Элрик уже с трудом сдерживал себя, и если бы не Роза, которая не сводила с него глаз, если бы не Уэлдрейк с его мрачным и яростным молчанием, то уж он бы высказал все, что у него накипело. Роза одобрила дом, договорилась о цене, приняла ключи из ухоженных пальцев этого султана софистики, вежливо дала понять, что он им больше не нужен, а потом повела двоих своих друзей следом за изгнанными должниками. Те как раз медленно приближались к ведущей вниз лестнице.

Элрик увидел, как она догнала Фаллогарда Пфатта, положила утешительным жестом руку на плечо юной девице, шепнула словечко на ушко матери, потрепала по волосам мальчугана и повела их всех, недоумевающих, назад.

– Они будут жить с нами, или, по крайней мере, на наши средства. Я думаю, этим мы не сильно пойдем вразрез с законами цыганского народа, хотя они у них довольно специфические.

Элрик поглядывал на эту плохо одетую группку не без тревоги, не имея ни малейшего желания брать на себя ответственность за семью, в особенности такую беспомощную. Он бросил взгляд на темноволосую девушку, капризную в своей расцветающей красоте. С ее лица не сходило выражение почти постоянного презрения ко всему, на что она ни смотрела; мальчик, которому было около десяти лет, глядел на них своими черными глазами – они заметили их на лестнице, когда входили в дом, эти глаза горностая, к которым так подходило узкое, заостренное лицо и все остальное. Его длинные светлые волосы были прилизаны, руки с короткими пальчиками все время нервно двигались, нос постоянно принюхивался, словно чуял врага. А когда он улыбнулся, благодаря Розу за ее доброту, обнажились два ряда маленьких острых зубов, отливавших белизной на фоне влажной красноты губ.

– Твои поиски скоро закончатся, госпожа, – сказал он. – Кровь и сок снова перемешаются, как бы Хаос ни хотел изменить это предсказание. Между мирами есть дорога, которая ведет к месту получше, чем то, по которому мы двигаемся. Ты должна идти по бесконечному пути, госпожа, в конце которого тебя ждет разрешение твоих проблем.

Роза, услышав эти слова, не проявила ни недоумения, ни страха, она улыбнулась и, наклонившись, поцеловала мальчика.

– Вы все ясновидящие? – спросила она.

– Это основное занятие семейства Пфаттов, – с достоинством сказал Фаллогарт Пфатт. – Мы всегда умели гадать по картам, видеть сквозь кристалл и знать будущее настолько, насколько его можно предсказать. И поэтому-то, узнав, что нам предстоит присоединиться к народу цыган, мы ничуть не расстроились, напротив, мы были рады. Но потом обнаружили, что у них нет настоящего ясновидения, они просто владеют набором мошеннических трюков, которые позволяют им производить впечатление на других и манипулировать ими. Когда-то этот народ обладал огромными способностями, но он растерял их в этом бессмысленном кружении по миру. Они, видите ли, растратили свои способности на обеспечение безопасности, а теперь и мы не знаем, как эти наши способности применить… – Он вздохнул и поскреб себя в нескольких местах, одновременно поправляя пуговицы, петли, завязки, словно только сейчас осознал, что пребывает в растрепанном виде. – Что нам делать? Если мы перейдем в разряд пеших, то неминуемо закончим свои дни внизу, среди тех, кто толкает эту платформу вперед.

– Мы соединим наши усилия, – услышал Элрик голос Розы и с удивлением посмотрел на нее. – Мы можем помочь вам в вашей борьбе с крючкотворством народа цыган. А вы можете помочь нам найти то, что мы ищем. Мы должны найти трех сестер. Может быть, с ними находится и некто четвертый – закованный в латы человек, никогда не открывающий своего лица.

– Об этом вы должны спросить мою мать, – с отсутствующим видом сказал Фаллогард Пфатт, взвесив ее слова. – И мою племянницу. Я думаю, Чарион обладает всеми способностями своей бабки, хотя ей еще и предстоит набраться ума…

Девушка посмотрела на него испепеляющим взглядом, хотя и было видно, что она польщена его словами.

– Но самый выдающийся из всех Пфаттов – это мой сын, Коропит Пфатт, – сказал отец, гордым и несколько собственническим жестом возлагая руку на голову ребенка, чьи маленькие черные глазки смотрели на родителя с любовью и некоторой долей сочувствия. – Еще не было ни одного Пфатта, чьи таланты могли бы сравниться с талантами Коропита. Он просто-таки гений ясновидения!

– Тогда мы с ним должны как можно скорее заняться делом, – сказала Роза. – Потому что уже близко время, когда мы должны будем выйти на дорогу между мирами. Сможете ли вы вывести нас туда, куда нам надо, если мы вас освободим?

– Да, я наделен такими способностями, – сказал Фаллогард Пфатт, – и с радостью помогу вам, насколько это в моих силах. Но мой мальчик находил такие дороги между мирами, о каких я даже и не слышал. А девушка может отыскать человека в любой из плоскостей мультивселенной. Она настоящая ищейка. Терьер. Она просто-таки спаниель…

Прерывая этот поток собачьих сравнений, Уэлдрейк нашел в одном из своих карманов книгу и театральным жестом достал ее.

– Я вспомнил, что она у меня есть! Вот она! – Они в вежливом ожидании смотрели на него, а он вытащил из кармана несколько монет и сунул их в руки мальчика. – Держи, юный Коропит. Отправляйся со своей кузиной на рынок! Я дам тебе список того, что нужно купить. Сегодня я собираюсь приготовить для нас еду, которая поможет нам пережить грядущие события. – Он помахал в воздухе алого цвета книжицей. – Мы с миссис Битон состряпаем сегодня такой ужин, какого вы целый год не ели!

Глава пятая Беседы с ясновидящими о природе мультивселенной и о прочем. Отчаянные методы бегства

По завершении великолепного и изысканного пиршества даже Элрик, приведенный в благодушное настроение отличнейшими сонетами, смог немного отвлечься от преследующих его мыслей о мертвом отце, который ждет его в мертвом городе.

– Мы, Пфатты, на протяжении многих поколений жили своим умом… – Бокал Фаллогарда Пфатта был почти пуст.

Даже его мать прикладывалась сморщенными губами к бокалу с вином и время от времени похихикивала. Его сын и племянница либо уже улеглись спать, либо были не видны в тени лестницы. Уэлдрейк наполнил бокал матушки Пфатт. Одна только Роза молча сидела на своем стуле, полностью погруженная в размышления о насущных вопросах их нынешней ситуации. Вина она не пила, но, казалось, ее устраивало, что другие немного расслабились. Рядом с ней Элрик потягивал темный сине-черный напиток, желая почувствовать его действие. Не без иронии думал он о том, что после драконьего яда большинство напитков кажутся ему слабоватыми.

– …Есть всего несколько специалистов, но и они исследовали лишь малую часть мультивселенной, – разглагольствовал Фаллогард Пфатт. – Но должен сказать, что Пфатты зашли в этом смысле дальше других. Вот моя матушка, например, знает не менее двух тысяч маршрутов между почти что пятью тысячами миров. В последнее время ее чутье слегка притупилось, но зато наша племянница быстро учится. У нее такой же талант.

– Значит, вы целенаправленно вышли в это измерение? – внезапно спросила Роза, словно эти слова совпали с ее собственными мыслями.

Этот вопрос вызвал у Фаллогарда Пфатта безумный взрыв смеха, который грозил разорвать его аккуратно застегнутый жилет, копна волос вокруг его головы тряслась, лицо покраснело.

– Нет, моя госпожа, в этом-то вся и штука. Лишь немногие приходили сюда, потому что знали о народе цыган и пожелали здесь оказаться. Но этот народ создал собственное особое поле, некую экстрасенсорную гравитацию, притягивающую сюда многих, кто иначе оказался бы в Лимбе. Это поле действует – духовно, но в то же время и материально – как некий псевдо-Лимб, мир потерянных душ.

– Потерянных душ? – Элрик насторожился. – Ты говоришь о потерянных душах, господин Пфатт?

– И тел тоже, конечно же. По большей части. – Фаллогард Пфатт сделал пьяное движение рукой, затем замер, словно услышав что-то, а потом неожиданно осмысленным взглядом уставился в малиновые глаза альбиноса. – Да, мой господин, – сказал он, понизив голос, – это воистину потерянные души!

И Элрик в течение нескольких мгновений ощущал присутствие в себе какого-то кроткого существа, сочувствующего и даже, возможно, покровительствующего ему. Это ощущение быстро прошло. Пфатт уже спорил с Уэлдрейком о каких-то немыслимых абстракциях, и разговор этот возбуждал их обоих, но в выражении лица Розы прибавилось задумчивости. Она переводила взгляд с Пфатта на Элрика, поглядывала на матушку Пфатт, которая двумя руками сжимала бокал с вином, кивала и улыбалась. Она вряд ли следила за разговором, который, видимо, и не интересовал ее. Но в то же время происходящее вроде бы удовлетворяло ее, и она на какой-то свой таинственный манер была все время начеку.

– Мне, сэр, это трудно представить, – сказал Уэлдрейк. – И меня немного пугает созерцание такого безбрежного пространства. Столько миров, столько племен, и каждое по-своему понимает природу реальности! Миллиарды, сэр! Миллиарды и миллиарды – бесконечное число возможностей и альтернатив! А Закон и Хаос сражаются между собой, чтобы контролировать все это?

– Эта война в настоящее время ведется скрытно, – сказал Пфатт. – Происходят стычки местного значения, сражения за тот или иной мир, за то или иное измерение. Но грядет всеобщая битва, после которой Владыки Высших Миров собираются установить свою власть над сферами. Каждая сфера содержит в себе вселенную, и считается, что всего их не меньше миллиона. Это будет событие космического масштаба!

– Они сражаются за власть над бесконечностью! – На Уэлдрейка сказанное произвело впечатление.

– В строгом смысле мультивселенная не бесконечна… – начал Пфатт, но его прервала мать, которая вдруг раздраженно вскрикнула:

– Бесконечность? Бессмысленная болтовня. Множественная вселенная конечна. Она имеет пределы и измерения, которые может время от времени воспринимать только Бог, но они тем не менее остаются пределами и измерениями! Иначе в этом нет никакого смысла!

– В чем, матушка? – Эта тирада удивила даже Фаллогарда. – В чем?

– В семье Пфаттов, конечно же. Мы твердо уверены в том, что в один прекрасный день… – Она предоставила своему сыну закончить то, что, несомненно, являло собой кредо их семейства.

– …мы узнаем устройство всей мультивселенной и будем по своему желанию перемещаться из сферы в сферу, из измерения в измерение, из мира в мир, будем путешествовать через огромные скопления смещающихся многоцветных звезд, мечущихся планет во всей их миллионной бесчисленности, через галактики, роящиеся, как мошкара в летнем саду, через реки света… Слава за славой… Лунными дорогами между странствующими звездами… Неужели вы никогда не останавливались на мгновение перед видениями? Неужели вы не помните те мгновения, когда вам даруются видения чуть ли не бесконечности, видения мультивселенной? Вы можете посмотреть на облако или горящее полено, вы можете заметить складку на одеяле или угол, под которым растет стебель травы, – это не имеет значения. Вы знаете то, что вы видели, и оно дает вам видение большего масштаба. Например, вчера?.. – Он наклонил вопросительно голову, глядя на поэта, и, когда получил его одобрение, продолжил: – Например, вчера около полудня я поднял глаза на небеса. Серебряный свет, как вода, лился сквозь скопления облаков, которые напоминали огромных плывущих асимметричных морских животных, таких огромных, что они владычествуют над целыми народами другого вида, включая, конечно, и человека. Словно они окончательно вышли из своих стихий и готовятся снова погрузиться в глубины, столь же таинственные для тех, кто находится внизу, как и океаны – для тех, кто вверху.

Его лицо стало еще пунцовее от этого яркого воспоминания, глаза его словно уставились в эти самые облака, в эти охромные естественные суда, похожие на поднятые обломки, которые, несмотря на прошедшие тысячелетия, имеют пугающе цельный вид; их враждебность превосходит всякое воображение, превосходит любое стремление, которому может последовать смертный, душа каждого горит одним желанием – забыть о них, об этих до неприличия древних зверокораблях, потерявших материальность в их внезапной стихии, в этом сверкании солнца и неба. Постепенно их очертания теряют четкость, становятся серыми, сливаются друг с другом, и наконец остаются лишь солнце и небеса, свидетели их неоплаканного ухода.

– Сделались ли они невидимыми или исчезли навсегда, даже из странной памяти нашей крови, этой крохотной частички наследственного вещества, которая сообщается с объединенной душой нашего народа? Достаточно ли сказать, что они никогда не существовали и никогда не могли существовать? Многое существовало до того, как наши предки, выбравшись из воды, поставили свою перепончатую лапу на туманный берег…

Элрик улыбался, слушая это, потому что память его народа простиралась в прошлое гораздо глубже памяти людей. Во всяком случае, в его мире. Народ Элрика, его племя, которое было древнее человека, шел по разным мирам или изгонялся из них, став жертвой страшной катастрофы, возможно, им самим же и спровоцированной.

Воспоминание следует за воспоминанием, воспоминание побеждает воспоминание, кое-что изгоняется в царства наших богатых фантазий, но это не значит, что оно не существует, или не может, или не будет существовать. Оно существует! Существует!

Последний мелнибониец думает об истории своего народа и его легендах и рассказывает своим друзьям людям то, что ему известно, и когда-нибудь человеческая рука вынет из памяти и запишет эти слова, которые, в свою очередь, станут основой для целого свода мифов, для томов легенд и суеверий, и таким образом крупица за крупицей дочеловеческих воспоминаний доходит до нас, кровь к крови, жизнь к жизни. Все эти циклы крутятся, вращаются, пересекаются в непредсказуемых точках, порождая бесконечное число возможностей, парадоксов, соединений, одна история переходит в другую, один эпизод, соединяясь с другим, составляет целую эпопею. Так мы влияем на прошлое, настоящее и будущее и на все их возможности. Так каждый становится ответственным за каждого в мириадах измерений времени и пространства, которые и являют собой мулътивселенную…

– Человеческая любовь, – говорит Фаллогард Пфатт, отводя свой взор от возникшего перед ним видения, – вот наше единственное оружие против энтропии…

– Если Хаос и Закон не будут уравновешены, – говорит Уэлдрейк, протягивая руку за кусочком сыра и лениво размышляя, какой из погруженных в страх регионов, расположенных вблизи дороги, заплатил эту дань, – мы тем самым будем лишены возможности выбора. Это главнейший парадокс в конфликте между Высшими Мирами. Если возобладает один, то половина из того, что мы имеем, будет утрачена. Иногда я не могу не чувствовать, что наша судьба находится в руках существ ничуть не более разумных, чем земляные черви.

– Разум и сила – абсолютно разные вещи, – бормочет Роза, которая на мгновение оставила собственные мысли. – Нередко жажда власти – это не более чем порыв недалекой личности, которая никак не может понять, почему Фортуна так неблагосклонна к ней. Разве можно обвинять этих животных? Они подчиняются непредсказуемой природе. Может быть, и эти боги чувствуют то же самое? Может быть, они вынуждают нас проходить через все эти испытания, потому что знают: на самом-то деле мы превосходим их? Может быть, они погрязли в слабоумии и забыли, зачем заключали свои перемирия?

– В одном смысле ты права, госпожа, – сказал Элрик. – Природа наделяет властью без всякого разбора, как она наделяет красотой или богатством.

– И вот почему, – сказал Уэлдрейк, раскрывая кое-что из своего прошлого, – долг человечества исправлять такие ошибки, совершенные природой. Вот почему мы должны заботиться о тех, кого бесчувственная природа создает бедными, больными или обиженными иным образом. Если мы этого не делаем, то, я думаю, мы не исполняем своих естественных функций. Я говорю, – поспешно добавил он, – как агностик. Я закоренелый радикал, не заблуждайтесь на сей счет. И тем не менее мне кажется, что Парацельс дошел до этого, когда предлагал…

Но тут Роза, которой все ловчее и ловчее удавались такие вещи, прервала этот поток абстракций, громко спросив у матушки Пфатт, не хочет ли она еще сыра.

– Хватит на сегодня сыра, – загадочно сказала старушка, однако улыбка ее была дружелюбной. – Вечное движение. Вечное движение. С пятки на носочек, за шажком шажочек. С пятки на носочек, с пятки на носочек. Все они идут, моя дорогая, надеясь избежать своего проклятия. Никаких перемен. Поколение за поколением. Несправедливость за несправедливостью, подпираемая новой несправедливостью. С пятки на носочек, за шажком шажочек. Вечное движение. Вечное движение… – И она чуть ли не с благодарностью погрузилась в разверзшуюся тишину.

– Это такое бесстыдное общество, мои господа, – говорит ее сын, глубокомысленно кивая и одобрительно взмахнув бисквитом в руке. – Бесстыдное. Это ложь, мои господа. Этот «свободный народ» – великий обман, который не прекращается. Никаких перемен не происходит. Разве это не есть настоящий упадок, мои господа?

– Не такая ли судьба ожидает и Англию? – задумчиво сказал Уэлдрейк, вспомнив одно из своих потерянных отечеств. – Может быть, такова судьба всех империй, построенных на несправедливости? Я опасаюсь за будущее этой страны!

– Именно такая судьба и стала единственным будущим моей страны, – произнес Элрик с ухмылкой, которая говорила больше, чем должна была скрыть. – Вот почему Мелнибонэ рухнуло, словно червь сожрал все его нутро, рухнуло от одного-единственного толчка…

– Ну а теперь, – сказала Роза, – давайте о деле.

Она делится с ними планом, как ночью пробраться между колесами и найти Дунтроллин, там незаметно пройти понизу до ближайшей лестницы, а далее их ищейкой станет Фаллогард Пфатт, его ясновидение поможет им найти трех сестер.

– Но нам нужно обсудить детали – говорит она – поскольку могут возникнуть обстоятельства, господин Пфатт, которые я не предусмотрела.

– Таковые и в самом деле имеются, моя госпожа.

Пфатт вежливо перечислил их: входы на платформы будут охраняться. Воинственные обитатели Дунтроллина будут почти наверняка готовы к такой попытке. Он никогда не видел сестер, а потому его способность к ясновидению будет ограничена. Но более того, даже если они и найдут сестер, кто знает, как сестры отнесутся к их появлению. И потом, как они смогут покинуть цыган? Перебраться через горы мусора практически невозможно, а охранники всегда начеку. И вообще для семейства Пфаттов не имеет смысла рассматривать такие варианты, поскольку их удерживает особая форма экстрасенсорного тяготения, которая привлекла на эту дорогу столько несчастных душ, обреченных навечно оставаться на ней или под ней.

– Всех нас держат тут не только стрелы с черным оперением и груды мусора, – продолжил он. – Народ цыган управляет этим миром, мои друзья. Он использует частичку Хаоса в своих целях. Поэтому-то, я думаю, они и боятся останавливаться. Все для них зависит от этого постоянного движения.

– Тогда мы должны остановить движение народа цыган, – просто сказала Роза.

– Это невозможно, моя госпожа. – Фаллогард Пфатт печально покачал головой. – Он существует, чтобы двигаться. Он двигается, чтобы существовать. Вот почему эта дорога никогда не меняется, она лишь перестраивается, когда земля проваливается, как в бухте, которую мы скоро будем пересекать. Они не могут изменить дорогу. Я сказал им об этом, когда мы только тут появились. Они мне ответили, что это слишком дорого, что общество не может себе это позволить. Но факт состоит в том, что они не могут изменить свою орбиту, как не может планета изменить свой маршрут вокруг Солнца. И если бы мы попытались бежать, то это было бы похоже на камушек, пытающийся преодолеть гравитацию. Нам сказали, что наша основная задача здесь – стараться остаться в поселении и не оказаться под ним.

– Это настоящая тюрьма, – говорит Уэлдрейк, продолжая клевать сыр, – а не страна. Это какое-то мерзкое нарушение порядка вещей. Она мертва и поддерживается за счет смерти. Она несправедлива и поддерживается за счет несправедливости. Жестока и поддерживается за счет жестокости. И тем не менее, как мы видели, жители Троллона довольны своей жизнью, своей человечностью, своей добротой, своими изящными манерами, а в это время мертвецы корчатся у них под ногами, поддерживая их в этом самообмане. Вот вам настоящая пародия на прогресс!

Старая голова матушки Пфатт повернулась к Уэлдрейку. Она фыркнула ему в лицо, но по-доброму, без издевки.

– Мой брат то же самое им говорил и продолжал говорить, хотя его не слушали. Но он тем не менее умер внизу. Я была с ним. Я чувствовала, как он умирает.

– Ай-ай, – сказал Уэлдрейк, словно разделяя с ней горе. – Это дурная пародия на свободу и справедливость! Это самая бесчестная ложь! Пока хоть одна душа в их мире страдает так же, как сейчас страдают тысячи, а может, миллионы, они виновны.

– Обитатели Троллона – замечательные ребята, – иронически сказал Фаллогард Пфатт. – Они наделены милосердием и доброй волей. Они гордятся своей мудростью и своей беспристрастностью…

– Нет, – говорит Уэлдрейк, зло встряхивая своим огненным хохолком. – Они могут думать, что им везет, но не могут же они считать себя умными или добрыми. Ведь они готовы пойти на что угодно, лишь бы за ними остались их привилегии и легкость существования, а таким образом и сохранить своих правителей, избирая которых они не стесняются демонстрировать демократическое и республиканское усердие. Вот тут в чем дело. И они никогда не спрашивают себя, есть ли в этом несправедливость. А потому они лицемеры до мозга костей. Что касается меня, то я бы взял да остановил всю эту мерзкую катавасию!

– Остановить движение народа цыган?!Фаллогард Пфатт весело рассмеялся и добавил с напускной весомостью: – Будь осторожен, мой господин. Здесь ты среди друзей, но для других такие слова – ересь чистой воды. Держи язык за зубами, мой господин. Ради своего же здоровья!

– Держи язык за зубами! Да ведь это же вечное требование тирании. Тирания кричит: «Держи язык за зубами!» Кричит под вопли своих жертв, под жалостливые стоны, завывания и причитания своих угнетенных миллионов. Мы едины, сэр, или же мы падаль, которая по милости червей сохраняет видимость жизни, тела которых дрожат и извиваются под мириадами личинок, прогнившая видимость господства идеальной свободы. Свободный народ цыган – беспардонная ложь. Движение, мой господин, это не свобода! – Уэлдрейк, произнеся эту тираду, надулся.

Уголком глаза Элрик увидел, как Роза поднялась со своего стула и вышла из комнаты. Он понял, что ее эти дебаты утомили.

– Колесо времени стонет и крутит миллионы шестеренок, которые в свою очередь крутят миллионы шестеренок, и так далее и так далее до бесконечности или почти до бесконечности, – сказал Пфатт, кинув взгляд на свою матушку, которая снова закрыла глаза. – Все смертные – его пленники или слуги. Такова непреложная истина.

– Можно смотреть истине в глаза, а можно пытаться обмануть ее, – сказал Элрик. – Кое-кто даже пытается ее изменить…

Уэлдрейк внезапно приложился к своему бокалу.

– Я родился в мире, мой господин, где истина не столь податлива, а реальность не зависит от ваших желаний. Мне трудно выслушивать подобные мнения. Могу вам сказать больше – они меня тревожат. И дело не в том, что мне не удается увидеть в них изюминку или оптимизм, каковой вы по-своему выражаете. Но я родился там, где доверяют определенным чувствам и пестуют их, где считают, что суть вселенной – великая непреходящая красота, набор естественных законов, которые, так сказать, тонко согласуются с огромной машиной – сложной и хитроумной, но бесконечно рациональной.

И вот этой-то Природе, мой господин, я поклонялся, ее я почитал как божество. А твои предложения кажутся мне, мой господин, шагом назад. Они стоят ближе к уже давно дискредитированным представлениям алхимиков.

Этот разговор продолжался, пока все они не устали от звуков собственных голосов и желание отправиться спать не превысило все остальные.

Элрик, поднимаясь по лестнице – его лампа отбрасывала на выбеленные стены огромные тени, – спрашивал себя, почему Роза так внезапно вышла из комнаты. Он надеялся, что ничем не обидел ее. Обычно такие проблемы мало волновали его, но к этой женщине он испытывал уважение, которое выходило за рамки простого преклонения перед ее умом и красотой. Было в ней еще и какое-то спокойствие, которое странным образом напоминало ему о времени, проведенном в Танелорне. Трудно было поверить, что женщина такой очевидной целостности и ума руководствовалась соображениями какой-то кровной вражды.

Он стал готовиться ко сну в узенькой комнате, которую выбрал для себя, – представляла она собой чуть ли не чулан с койкой. Семья Пфаттов удобно устроила гостей, при этом не особо утруждая себя, и согласилась использовать свои сверхъестественные возможности, чтобы помочь в поисках, которые вела Роза. Альбинос лег отдохнуть. Он устал и тосковал по миру, который уже никогда не будет его миром. По миру, который он сам уничтожил.

И вот альбинос спит, а его стройное бледное тело ворочается на постели. Сего больших чувственных губ срывается стон, малиновые глаза распахиваются, с ужасом вглядываясь в темноту.

«Элрик, – говорит голос, полный древней ярости и такой скорби, что эти качества фактически стали его постоянной составляющей, – сын мой, ты нашел мою душу? Мне здесь так тяжело. Здесь холодно. Здесь одиноко. Скоро, хочу я того или нет, мне придется присоединиться к тебе. Мне придется войти в твое тело и навсегда стать частью тебя…»

И Элрик просыпается с криком, который словно бы заполняет пустоту, в которой он пребывает, и крик этот не замирает в его ушах, он порождает новый крик, и оба звучат в унисон, а Элрик смотрит на лик своего отца, но это кричит не Садрик…

Это старуха, мудрая и умеющая себя вести, исполненная необычных знаний, она кричит как полоумная, словно ее подвергают самой мучительной пытке. Она кричит: «НЕТ!», она кричит: «ОСТАНОВИТЕСЬ!», она кричит: «ОНИ ПАДАЮТ, О АСТАРТА, ОНИ ПАДАЮТ!»

Кричит матушка Пфатт. У матушки Пфатт видение такое невыносимое, что ее крик не в силах унятъ боль, которую она чувствует. И она замолкает.

Как и Элрик.

Как и мир, который тоже погружается в тишину, нарушаемую лишь неторопливым поскрипыванием чудовищных колес и непрестанным отдаленным звуком идущих ног, никогда не прекращающих своего движения вокруг мира.

«ОСТАНОВИТЕСЬ!» – кричит принц-альбинос, но не знает, кому он это кричит. Перед ним мелькнули сцены видения, представшего матушке Пфатт…

Теперь за дверями слышны обычные звуки. Он слышит, как Фаллогард Пфатт зовет свою мать, слышит, как рыдает Чарион Пфатт, и понимает, что вот-вот грядут события страшные…

С лампой в руке, накинув на себя первое, что попалось под руку, Элрик выскакивает на лестницу. Через открытую дверь он видит матушку Пфатт – та сидит в кровати, на ее старых губах пена, глаза уставлены вперед – невидящие, испуганные.

– Они падают! – стонет она. – Ах, как они падают. Это не должно так кончиться. Бедные души! Бедные души!

Чарион Пфатт обнимает бабушку и чуть баюкает ее, словно пытается утешить ребенка, разбуженного ночным кошмаром.

– Нет, бабушка, нет! Нет, бабушка, нет!

Но по выражению ее лица ясно, что и она видела нечто ужасное. А ее дядюшка, потный, красный, в смятении, в страхе сжимает свою растрепанную голову руками, словно защищая ее от ударов, и кричит:

– Нет! Этого не может быть! Она украла ребенка!

– Нет-нет, – говорит Чарион, тряся головой. – Он сам пошел. Поэтому-то ты и не почувствовал никакой опасности. Он не поверил в опасность.

– Так вот что она задумала? – стонет выведенный из себя и недоумевающий Фаллогард Пфатт. – Такую смерть она задумала?

– Верните ее, – резко говорит матушка Пфатт, ее глаза все еще не видят окружающего мира. – Быстро верните ее назад. Найдите ее, и вы спасете его.

– Они отправились в Дунтроллин на поиски сестер, – говорит Чарион. – Они их нашли, но там был другой… Схватка? Я в такой сумятице ничего не могу разобрать. Ах, дядя Фаллогард, их нужно остановить. – Лицо ее перекошено мучительой гримасой боли, она хватается за голову. – Ах, дядя, тут такие экстрасенсорные искажения!

Фаллогарда Пфатта тоже трясет боль. Элрик вместе с Уэлдрейком пытаются выяснить, чего они так боятся.

– Это ветер, завывающий в мультивселенной, – говорит Пфатт. – Черный ветер, завывающий в множественной вселенной! Это работа Хаоса. Кто мог это предвидеть?

– Нет, – говорит матушка Пфатт, – она не служит Хаосу и не призывает его! И все же…

– Остановите их! – кричит Чарион.

Фаллогард Пфатт воздевает к небу руки в безысходном отчаянии.

– Слишком поздно. Мы теперь можем только присутствовать при гибели!

– Нет, не поздно, – говорит матушка Пфатт. – Еще не поздно. Еще есть время… Но оно так сильно…

Элрик больше не стал утруждать себя размышлениями. Розе угрожала опасность. Альбинос поспешно вернулся в свою комнату, оделся, пристегнул меч. Вместе с ним из дома вышел и Уэлдрейк, и вдвоем они побежали по деревянным улицам Троллона, путаясь в темноте. Наконец они нашли ведущую вниз лестницу, и Элрик, который так никогда и не научился осторожности, вытащил из ножен Буревестник, и черный клинок засверкал ужасающей чернотой, руны зашевелились по всей его длине, и он принялся убивать тех, кто вставал на его пути.

Уэлдрейк, видя лица поверженных, содрогался и не знал, держаться ли ему поближе к альбиносу или же отойти на безопасное расстояние. За ними пытались следовать Фаллогард Пфатт и то, что осталось от его семейства. Старушку они толкали в кресле-каталке.

Элрик знал только одно: Розе грозит опасность. Наконец терпение покинуло его, и он чуть ли не испытал облегчение от того, что его адский меч наконец получил свою долю крови и душ. В то же время огромная, всепроникающая энергия стала наполнять его, и он принялся выкрикивать невозможные имена невероятных богов. Он рассек упряжь, которой были привязаны лошади, рубанул по цепям, которыми были скованы те, кто приводил платформу в движение, а потом вскочил на огромного черного жеребца, который заржал от радости, почуяв свободу. Элрик, вцепившись в гриву, поднял его на дыбы. Конь ударил по воздуху своими массивными копытами и поскакал к выходу.

Откуда-то добавился новый звук – звук человеческих голосов, обуянных безотчетной паникой. Еще громче стали рыдания матушки Пфатт:

– Слишком поздно! Слишком поздно!

Уэлдрейк попытался было вскочить на одну из лошадей, но та вырвалась от него. Он оставил дальнейшие попытки найти себе скакуна и бросился за Элриком следом. Фаллогард Пфатт спустил наконец на землю коляску с матерью, которая продолжала кричать в ужасе. Его племянница, зажав уши руками, бежала рядом.

Они спешили в ночь, а Элрик тенью возмездия мчался впереди них мимо огромных колес никогда не останавливающихся деревень, неумолимо двигающихся вперед, в холодный ветер с дождем, в дикую ночь, освещенную лампадами и свечами пеших и еще огнями деревень первого ряда. Дорога под ними теперь приобрела некоторую упругость – видимо, они приближались к мосту, переброшенному через бухту.

Уэлдрейк услыхал обрывки песни. Он не замедлил бега, напротив, заставил себя ускорить его, дыша размеренно, как его когда-то учили. Он услышал смех, чьи-то разговоры и на мгновение даже подумал – уж не сон ли все это, ведь в происходящих событиях, как и во сне, не было никакой последовательности. Но впереди послышались другие голоса – крики и проклятия. Это Элрик гнал своего коня между идущими. Такая большая толпа затрудняла его продвижение, но он не хотел использовать меч против безоружных людей.

За ним все тише становились выкрики матушки Пфатт, зато все громче рыдания ее внучки.

Уэлдрейк и Пфатты каким-то образом умудрялись не отставать от Элрика, они даже сумели приблизиться к нему, когда он пробирался сквозь толпу. Матушка Пфатт кричала: «Стойте! Вы должны остановиться!» Но вся эта толпа свободного народа цыган, слыша еретические речи из уст старухи, брезгливо, с отвращением отшатывалась от нее.

Неразбериха возрастала. Уэлдрейк задавал себе вопрос: может быть, их действия были неразумны и не стоило слушать бред впавшей в слабоумие старухи? Все колеса продолжали крутиться, все ноги продолжали двигаться – все было так, как и должно быть на великой дороге, опоясывающей мир. Когда они миновали основную массу людей и смогли двигаться свободнее, Элрик замедлил коня, удивленный тем, что за ним не следует стража Троллона. Уэлдрейк проявил осторожность и, прежде чем присоединиться к альбиносу, дождался, когда тот уберет в ножны свой меч.

– Что ты видел, принц Элрик?

– Только то, что Роза в опасности. Может быть, что-то еще. Мы должны как можно скорее найти Дунтроллин. Она совершила глупость, пойдя на этот шаг. Я думал, она благоразумнее. Ведь она-то в первую очередь и призывала нас к осторожности.

Ветер стал дуть сильнее, и флаги народа цыган бились и трепетали под его напором.

– Скоро начнет светать, – сказал Уэлдрейк.

Он повернулся, чтобы посмотреть на Пфаттов – на трех лицах была все та же печать всепоглощающего ужаса, который не позволял им видеть, что происходит вокруг. Матушка Пфатт, плачущая, завывающая, выкрикивающая предупреждения, задавала тон этому невыразимому отчаянию, этой боли. Остальные пешие предусмотрительно держались подальше от этой троицы, время от времени бросая на них неодобрительные взгляды.

Неуклонно продолжается движение народа цыган, колеса вращаются с неумолимой медлительностью, приводимые в действие не смыкающими глаз миллионами, двигаются и двигаются вокруг мира…

Но что-то случилось… что-то не заладилось впереди, и матушка Пфатт уже видит это, Чарион слышит, а Фаллогард Пфатт стремится предотвратить всей своей душой.

И только когда на них опускается рассвет, озаряя небеса розовым, голубым и золотистым цветами и освещая дорогу впереди неярким водянистым светом, Элрик начинает понимать, почему кричит матушка Пфатт, почему Чарион зажимает руками уши, почему лицо Фаллогарда Пфатта превратилось в маску невыносимой муки.

Свет устремляется вперед по огромному пространству дороги, и становятся видны сонные поселения, бредущие тысячи, дымок и мерцание ламп, обычные бытовые подробности дня, но впереди… Впереди то, что видели ясновидящие…

Переброшенный через залив мост шириной в милю, это удивительное создание одержимого бродяжничеством народа, словно перерублен гигантским мечом, расколот одним ударом.

И две его половины медленно поднимаются и опускаются, словно вибрируя после катастрофы. Огромный мост из человеческих костей и шкур животных, опирающийся на все спрессованные мыслимые отходы человеческой деятельности, дрожит, как задетая ветка дерева, качается вверх и вниз. Близ берега кипящие воды беснуются со всей яростью, на какую способны, а наверху над ними в пелене брызг виднеется радуга.

С ужасающей размеренностью деревни цыган одна за другой подползают к краю и падают в пропасть.

Остановка непристойна. Они не могут остановиться. Они могут только умирать.

Начинает кричать и Элрик, погоняя своего коня. Но он знает, что кричит на кажущуюся неизбежность человеческой глупости, на людей, которые могут уничтожить себя ради какого-то принципа и привычки, давно потерявших всякий практический смысл. Они умирают потому, что готовы скорее следовать привычке, чем изменить ее.

Деревни приближаются к обрыву и падают в забвение, а Элрик думает о Мелнибонэ, о том, что и его народ отказался от перемен, и еще он думает о себе.

Они не остановятся.

Они не могут остановиться.

Неразбериха продолжается. Растет испуг. Растет паника в деревнях. Но они не остановятся.

Элрик скачет сквозь туман и кричит, чтобы они повернули. Он оказывается у самой кромки обрыва, и его конь замирает и ржет в ужасе. Народ цыган падает не в океан далеко внизу, а в огромную цветущую массу красного и желтого, чья пасть раскрывается, как экзотические лепестки, и чья горячая сердцевина пульсирует, поглощая деревню за деревней. И Элрик наконец понимает, что видит творение Хаоса!

Он поворачивает черного жеребца прочь от пропасти и скачет назад сквозь эту обреченную толпу, туда, где матушка Пфатт кричит, сидя в своем кресле: «Нет! Нет! Роза? Где Роза?»

Элрик спешивается и трясет Фаллогарда Пфатта за узкие дрожащие плечи.

– Где она? Ты знаешь? Какая из этих деревень Дунтроллин?

Но Фаллогард Пфатт лишь качает головой в ответ, губы его безмолвно двигаются – они только и могут, что повторять имя Розы.

– Она не должна была делать это! – кричит Чарион. – Это нельзя было делать.

Даже Элрик не мог смириться с тем, что происходит, хотя он не особенно ценил человеческую жизнь. Однако теперь он хотел воззвать к Хаосу, чтобы остановить это чудовищное уничтожение. Но Хаос уже был призван сюда, чтобы совершить свое жуткое деяние, и не услышал бы его, Элрика. Он не хотел верить, что Роза могла призвать таких ужасных союзников, он не мог смириться с мыслью, что она позволила истребление тысяч и тысяч живых существ, которые исчезали в пропасти. Их жуткие крики наполняли воздух, а впереди в пелене белых брызг сияла радуга.

Потом, услышав знакомый голос, он повернулся и увидел юного Коропита Пфатта, который бежал к ним, – одежда на нем была разорвана, из царапин на теле сочилась кровь.

– Ах, что же она сделала! – воскликнул Уэлдрейк. – Эта женщина – настоящее чудовище!

Но Коропит, задыхаясь, показывает назад – туда, где в такой же разодранной одежде и такая же окровавленная, как он, с мокрыми от пота волосами, хромая, идет Роза. Быстрый Шип – в ее правой руке, Малый Шип – в левой, на ее изможденном лице бриллиантами сверкают слезы.

Уэлдрейк первым обратился к ней. Он тоже плакал:

– Зачем ты сделала это? Такое убийство не может быть оправдано ничем!

Она посмотрела на него недоуменно-усталым взглядом – его слова не сразу дошли до нее. Потом она повернулась к нему спиной и вложила свое оружие в ножны.

– Ты обо мне дурно думаешь, мой господин. Это деяние Хаоса. И ничем другим и быть не могло. У принца Гейнора есть союзник. Колдовство было очень сильным. Гораздо сильнее, чем я могла представить. Похоже, ему все равно, кого и скольких он убьет в своих отчаянных поисках смерти…

– Так это сделал Гейнор? – Уэлдрейк протянул руку, чтобы она могла опереться о нее, но она отказалась от его помощи. – Где же он сам?

– Там, где я, как он думает, не смогу его найти, – сказала она. – Но я должна его найти. – В голосе этой женщины слышалась усталая решимость, и Элрик увидел, что Коропит Пфатт вовсе не собирается обвинять ее в выпавших на его долю испытаниях – мальчик сунул свою ладошку в руку Розы, пытаясь утешить ее.

– Мы найдем его еще раз, моя госпожа, – сказал мальчик. Он повел ее назад – туда, откуда они пришли.

Однако Фаллогард Пфатт остановил их.

– Дунтроллин погиб?

Роза пожала плечами.

– Нет сомнения.

– А сестры? – пожелал узнать Уэлдрейк. – Гейнор нашел их?

– Он их нашел. Как и мы – благодаря Коропиту и его ясновидению. Но Гейнор… Гейнор как-то умеет влиять на них. Мы вступили в схватку. Он уже призвал Хаос на помощь. Он, несомненно, спланировал все до мельчайших деталей. Он дождался того момента, когда народ приблизится к мосту…

– Так он бежал? Куда? – Элрик уже предвидит ответ, и она подтверждает то, что он подозревал.

Она сделала движение рукой с выставленным большим пальцем в направлении края.

– Вниз, – сказала она.

– Значит, он в конечном счете нашел там смерть. – Уэлдрейк нахмурился. – Вот только в небытие он пожелал отправиться в максимально большой компании.

– Кто может знать, куда он отправился? – Роза повернулась и медленно возвратилась к краю, на котором сейчас зависла деревня; ее обитатели кричали и карабкались прочь от бездны, но никаких настоящих попыток спастись не предпринимали. Потом все это сооружение исчезло, провалившись в огнедышащее проявление Хаоса, которое вобрало в себя, поглотило его. – Я так думаю, что это знает только он.

За ней последовал Элрик, ведя за собой коня. В руке Розы все еще была ладошка Коропита. Элрик услышал, как мальчик сказал:

– Они все еще здесь, моя госпожа. Все они. Я могу их найти, госпожа. Я их чувствую. Идем.

Теперь мальчик вел ее, вел к самой кромке обрушившейся дороги, где они остановились, глядя в бездну.

– Мы найдем для тебя путь, моя госпожа, – пообещал объятый внезапным ужасом Фаллогард Пфатт. – Ты не можешь…

Но было уже слишком поздно, потому что женщина и мальчик без всякого предупреждения бросились в пропасть, в пульсирующую, сверкающую пасть, которая казалась такой голодной, такой охочей до душ, которые сотнями и тысячами падали в нее – в самое чрево Хаоса!

Матушка Пфатт снова закричала. Она издала долгий мучительный вопль – но на этот раз не обо всех гибнущих. Теперь это был крик личной боли.

Элрик подбежал к краю пропасти и увидел две падающие фигуры – они уменьшались в размерах, исчезая в жуткой красоте этого прожорливого чудища.

Пораженный смелостью и отчаянием, которые, казалось, превосходили его собственные, он сделал шаг назад, от удивления лишившись дара речи…

И он не смог предвидеть то, что сделает Фаллогард Пфатт, который, издав один долгий рев мучительного отчаяния, подтолкнул кресло-каталку со своей матерью к самой кромке пропасти, помедлил какую-то долю секунды, а потом вместе с цепляющейся за фалды его пальто племянницей прыгнул вслед за своим исчезающим сыном. Еще три фигуры, вращаясь в этих пульсирующих голодных красках, устремились в пламя Хаоса.

Элрик, едва сдерживая ужас, какого он еще не знал, вытащил из ножен Буревестника.

Уэлдрейк встал рядом с ним.

– Она погибла, Элрик. Они все погибли. Здесь тебе не с кем сражаться.

Элрик медленно кивнул, соглашаясь с ним. Он вытянул руку с клинком перед собой, потом поднес к своей вздымающейся груди и поместил вторую руку у кончика меча, на котором сверкали и мерцали руны.

– У меня нет выбора, – сказал он. – Я готов к любым испытаниям, лишь бы уйти от судьбы, которую мне обещал мой отец…

И с этими словами он выкрикнул имя своего покровителя – Герцога Ада – и вместе с боевым мечом прыгнул в эту адскую бездну; на его бескровных белых губах замерла немыслимая, безумная песня…

Уэлдрейк увидел напоследок только малиновые глаза своего друга, в которых светилось какое-то жуткое спокойствие, а потом император-чародей с безжалостной неизбежностью исчез в разверстой огненной пасти этой адовой пропасти…