Опрятность ума

Юленька, приезжай проститься! Торопись. Можешь опоздать.

Папа.



Она получила эту телеграмму на турбазе в торжественный час возвращения, когда они стояли на пристани, сложив у ног потрепанные рюкзаки, и подавальщица из столовой обносила героев похода традиционным компотом.

Поход-то был замечательный, такие на всю жизнь запоминаются. Семь дней они плыли до извилистой речке, скребли веслами по дну на перекатах, собирали в заводях охапки белых лилий с длинными стеблями, похожими на кабель; так и гребли — в купальниках и с венками из лилий на волосах. Купались, пришлепывая слепней, словно булавками коловших мокрое тело; жгли костры на опушках; в черных от сажи ведрах варили какао и задымленную кашу, потом за полночь пели туристские песни, вороша догорающие угли, сидели и пели, потому что никому не хотелось лезть в палатки, отдаваться на съедение ненасытным, не боящимся никаких метилфталатов комарам.

Главное, группа подобралась дружная, всё молодежь, в большинстве студенты, народ выносливый, прожорливый, развеселый и занимательный, каждый в своем роде. Один был студент-историк, черный, тощенький и в очках, неистощимый источник анекдотов о греках, римлянах, хеттах, ассирийцах и о таких народах, о которых Юля и не слыхала вовсе. Другой — из театрального училища, ломака немножко, но превосходно читал стихи… Еще был один из Института журналистики; этот все видел, везде побывал; где не был — придумывал. Его так и прозвали: «Когда я был в гостях у английской королевы…» И еще человек восемь — всех не перечислишь. А девушек было всего трое, потому что в недельный поход на веслах мало кто решался идти. Старшая, Лидия Ивановна, — бывший мастер спорта, седоватая, но жилистая и выносливая; Муська — краснолицая и толстопятая, неуклюжая, но сильная, как лошадь, и она, Юлька, не тренированная, не жилистая, не могучая, но самая азартная — «рисковая», как говорили ребята. И была она самая изящная, и самая подвижная, и самая звонкоголосая, и песен знала больше всех: модных и забытых, русских народных, мексиканских и неаполитанских, туристских, студенческих, шоферских и девичьих сентиментальных — о нем, ее покинувшем, о ней, его ожидающей, о них, которые встретятся обязательно. Хорошо звучали эти песни у догорающего костра в ночной тишине, когда вся природа тебя слушает, над краснеющими, трепетно вспыхивающими, пепельной пленкой подернутыми угольками.

Конечно, все ребята были немножко влюблены в Юлю, все распускали перед ней павлиний хвост: для нее историк тревожил память хеттов, а артист перевоплощался в Пастернака и Матвееву, а журналист вспоминал и придумывал свои встречи с королевами. И даже инструктор, молчаливый Борис, студент географического, тоже обращался к ней, показывая достопримечательные красоты. Явно на нее глядел в упор и не замечал, как вертится возле него Муська на привалах, как старается, накладывая миску с верхом, наливая третью кружку какао.

Все взгляды скрещивались на Юле, все острые словечки летели к ней. Она чувствовала себя как на сцене, в фокусе взглядов, взволнованная, напряженная, радостная. И от общего внимания становилась подтянутой, еще живее, еще острее, еще красивее даже. Так было всю неделю, вплоть до финиша, когда они выстроились над пристанью, сложив у ног опустевшие рюкзаки, сырые от брызг, росы и пота. Борис отдал рапорт начальнику турбазы, подавальщица пошла вдоль шеренги с подносом компота и тут какая-то маленькая туристка принесла Юле телеграмму, еще потребовала станцевать. Юля, подбоченясь, притопнула три раза, отклеила присохшую ленточку и прочла: «Торопись. Можешь опоздать….»

У ребят тоже было испорчено настроение из-за того, что Юля их покидала. Все пошли провожать ее на рейсовый автобус за четыре километра. Все были грустные. Все записали ее адрес, обещали навещать в Москве, и журналист занял ей место в автобусе, историк сказал что-то возвышенно-латинское, артист обещал пропуск в Художественный. А Муська расцеловала ее в обе щеки раз десять…

Потом стояли и махали долго, пока автобус не выехал на лесную дорогу, пыля и переваливаясь на ухабах. Еще некоторое время на прямом булыжном шоссе и даже на станции возле кассы Юля еще была с ребятами если не мыслями, то настроением. Как-то не сразу тревожная телеграмма вытеснила бодрость из ее души. Но в поезде в перестуке колес она уже слышала только одно: «Торопись, торопись, торопись…»

Пожалуй, нельзя так уж винить ее, что она не сразу перестроилась. Отец был для нее чужим человеком. Он ушел из семьи, когда девочке было четыре года, с тех пор Юля видела его раз или два в году. Свидания эти были всегда натянуты и скучны. Отец неумело расспрашивал девочку об отметках и подругах, она отвечала односложно, нехотя, не желая откровенничать с малознакомым, «посторонним» отцом. Ни подарков, ни конфет отец не приносил никогда. Много позже Юля узнала, что так они условились с мамой. Юлина мать не хотела, чтобы отец превратился для девочки в праздничного деда-мороза, источник удовольствий, в отличив от будничной мамы. И до свиданий и после мать неустанно твердила Юле, что папа избрал себе в жизни легкую долю, посиживает себе в лаборатории, после пяти вечера свободен, гуляет сколько вздумается, раз в месяц присылает денежки — вот и вся его забота. И когда в жизни что-нибудь не ладилось, мама всегда говорила; «Если бы папа твой был человеком, заботился бы о нас как муж и отец…» Даже когда отчимы обижали маму (первый пьянствовал, второй был хитроват и скуп), она твердила, всхлипывая: «Если бы твой папа был настоящим человеком…»

Так что Юля не была расположена к отцу, и ничего не изменило последнее их свидание в Александровском саду под стенами Кремля.

Юля чувствовала себя на вершине славы тогда. Школу она кончила в Новокузнецке, где жил и работал ее второй отчим; одна приехала в Москву, сняла койку у какой-то старушки, зубрила, сидя на бульварных скамейках, сдала экзамены на два балла выше проходного, была зачислена в студентки педагогического и даже общежитие получила, добилась, хотя иногородних принимали неохотно в этот институт. Сама, без поддержки, без помощи, устроила свою жизнь… и лишь после этого получила записку от отца с предложением встретиться. Он, видите ли, был в Сухуми в командировке, не знал, что Юля в Москве, только что прочел мамино письмо.

Папа выглядел плохо, хотя и провел все лето в Сухуми. Постарел, щеки ввалились, седая щетина торчала над висками, как свалявшиеся перья, под глазами набрякли мешки. Юля даже пожалела бы его, если бы он не принес зачем-то пышный букет астр. Она не любила эти цветы, крикливо-яркие, вялые и непахучие. Букет был неумеренно велик, и няньки, которые пасли бутузов, копавшихся в песочке, глядели на Юлю неодобрительно: вот, мол, бездельница, пришла среди бела дня на свидание к денежному старику.

Отец начал рассказывать о своей работе. Он занимался нейрофизикой, любил свое дело и на прежних встречах старался заинтересовать Юлю. Сейчас он сказал прямо, что раскрываются перспективы. Видимо, в ближайшем будущем тайны мозговой деятельности станут понятны. Но работы невпроворот, он уже стареет, хотелось бы оставить помощников, продолжателей… и как приятно было бы, если бы одним из продолжателей стала собственная дочь.

Но Юля ответила решительно, что она свою специальность выбрала не случайно, не куда попало подавала, лишь бы конкурс поменьше. Ее интересует не мозг, не нервы, а люди как целое: чувствующие, думающие, растущие. Дети занимают ее, а не клеточки их мозга под микроскопом.

Тогда отец заговорил о другом — о личных Юлиных удобствах. Он живет на даче один, три комнаты на одного. Чистый воздух, лес рядом, а до метро всего сорок минут. Выдался свободный час — встала на лыжи, от самой калитки лыжня. В доме Юля будет полной хозяйкой, и вместе с тем отец рядом. Не одна-одинешенька, в трудную минуту поддержка.

Юля молчала, прислушиваясь к шушуканью нянек. Скорее бы кончился этот томительный разговор, всё равно не хочет она к отцу на дачу. И букет жег ей руки: она положила цветы на скамейку, на самый край. Подумала даже: «Хорошо бы столкнуть в урну незаметно».

Отец тяжко вздохнул и сказал, ковыряя палкой в песке:

— Если не лгать самому себе, мне просто хочется, чтобы ты жила рядом. Пока молод был, мог работать по восемнадцать часов в сутки, работа заполняла жизнь целиком. Сейчас посижу шесть — восемь часов и ложусь с мигренью, лежу один на пустой даче. Так хотелось бы, чтобы молодые голоса звучали рядом, хотя бы за перегородкой.

«А ты заслужил? — подумала Юля жестоко. — Когда сильным был, бросил меня на маму, а теперь тебе молодые голоса нужны».

Вслух она сказала другие слова, вежливые, необидные. Сказала, что в общежитии ей удобнее заниматься, рядом другие готовятся, проконсультируют. И к институту близко. А на дачу ехать поездом два часа ежедневно в прокуренном вагоне. На собрании не задержись, в театре не останься. Чуть застрянешь — иди в темноте лесом…

— А я такая трусиха, папа!

Но, честно говоря, не в трусости дело было и даже не в обиде за маму. Юля в первый раз в жизни жила одна, она так упивалась самостоятельностью. Так замечательно было жить по-своему, никого не спрашивая, тасовать часы суток вопреки разуму: ночью танцевать, утром отсыпаться, вечером зубрить. Если понравилась кофточка, потратить на нее всю стипендию, две недели питаться только хлебом с горчицей да чаем. И в театр ходить когда вздумается, и знакомых выбирать по собственному вкусу, не согласуя с родителями. Зачем же, выскользнув только что из-под крылышка мамы, тут же соглашаться на опеку отца?

— А я такая трусиха, папа, я даже темной комнаты боюсь.

Отец не стал ее уговаривать. Поднялся сгорбившись, тяжело оперся на палку. Сказал грустно:

— Ничего не поделаешь: если бросил на маму, не рассчитывай на молодые голоса за перегородкой.

Такими словами сказал, как Юля подумала. И букет столкнул в урну.

Как будто мысли ее подслушал.

Впрочем, на Юлю он не обиделся. Раз в месяц звонил в общежитие, справлялся о здоровье и затруднениях. И деньги переводил по почте аккуратно, хотя не обязан был: Юля уже достигла восемнадцатилетия. Она даже хотела отказаться от денег во имя принципов самостоятельности, но не получилось. Папа подгадывал очень удачно, как раз дней за пять до стипендии, как раз когда студенты подтягивают кушаки, начинают рассуждать, что «обед — не гигиена, а роскошь». И друзья наведывались к Юле ежечасно, справлялись: «Не подкинул ли ей предок «тугрики»?» Просили: «Выдели трешку до стипендии, если не хочешь безвременной кончины…»

Целый год папа играл роль доброй феи и целый год подобно фее не появлялся на глаза. Юля ждала записки, начала даже подумывать, что из вежливости хоть раз надо навестить его на даче. Но зимой откладывала поездку до тепла, а потом шла сессия, потом надо было съездить в Новокузнецк, тут же «набежала» туристская путевка. И вот: «…приезжай проститься. Торопись. Можешь опоздать!»

Уже в поезде, услышав в перестуке колес «торопись, торопись», Юля заторопилась душевно. Ей стало стыдно, что она такая здоровая, так весело проводила время у костра, когда папа чувствовал себя плохо, посылал отчаянную телеграмму. И совесть начала ей твердить, что она виновата тоже: ради безалаберной вольности своей оставила в одиночестве больного отца, никто за ним не ухаживает, никто не помогает. Может, он и выздоровел бы давно, если бы дочь была рядом. И Юля не могла усидеть на своей полке, все стояла у окна, высматривала километровые столбы: сколько осталось там до Москвы? У проводницы выспрашивала, не опаздывает ли поезд. В Москве даже не заехала в общежитие, оставила вещи в камере хранения, с вокзала побежала на другой вокзал. Охваченная тревогой, в электричке в тамбуре простояла всю дорогу; от станции через перелесок бежала бегом, обгоняя прохожих; справлялась, где тут дача Викентьева, пока какой-то парнишка с корзиной трибов, прикрытых для свежести кленовыми листьями, не переспросил ее:

— Это который Викентьев? Кого хоронили позавчера?

* * *

В душной, непроветренной комнатке пахло цветами и лекарствами. Склянки стояли на тумбочке у кровати и на письменном столе, на полках и на шкафу. Всю коммту заполонили лекарства, которые не помогли человеку… и пережили его. Под смятой кроватью валялись куски ваты и вафельное полотенце с бурыми пятнами крови. Казалось, больной недавно встал с кровати, перешел в соседнюю комнату. И только зеркало, занавешенное простыней, напоминало о том, что больной ушел навсегда.

Терзаясь запоздалыми угрызениями, Юля сидела на стуле, всхлипывая, держалась пальцами за виски. Теперь она корила себя за черствость и бессердечие, со стыдом вспоминала хор у костра. Может быть, папа умирал в тот самый час, когда она веселилась и хохотала. Может быть, думал о ней. А она ничего не чувствовала, ничегошеньки. А еще говорят, что сердце вещун, будто бы извещает о горе за сотни километров.

— Он ничего мне не передавал? — спрашивала она снова и снова.

У дверей, скрестив руки под передником на животе, стояла хозяйка соседней дачи, дородная, неряшливая женщина с усатыми бородавками. Сердитым голосом, многословно, с подробностями рассказывала она, как тяжко умирал отец и как трудно было ухаживать за ним ей, детной матери, отрываться от хозяйства и сада без надежды на благодарность, зная, что родственники к больному равнодушны, палец о палец не ударили, копейки не заплатят…

— А мне он ничего не передавал? — допытывалась Юля, готовясь услышать самые горькие упреки.

Хозяйка все уклонялась от ответа, подробно рассказывала о своих заслугах, которые, конечно же, останутся без благодарности, Только после четвертого раза ответила, поняв вопрос по-своему:

— Что он мог передать? Безрасчетный был человек, все деньги на стеклянные банки просаживал. Вся соседняя комната его рукодельем завалена: проволочки и стекляшки. Видимо, одна вещичка была ценная, велел дочери в руки передать. Мне поручил передать, Знал мою честность.

И, нехотя выпростав руки из-под передника, она протянула Юле плоскую картонную коррбку. На ней круглым детским почерком (видимо, отец диктовал какому-нибудь школьнику) было написано:

«Девочка моя, передаю тебе мою последнюю работу. Носи на здоровье, вспоминай обо мне. Хотелось бы помочь тебе лучше понимать людей, чтобы не было у тебя в жизни роковых недоразумений, как у нас с мамой».

Юля открыла коробку — цветное сверкание ударило в глаза. Внутри лежала… диадема, повязка, кокошник (Юля не сразу подобрала слово), затейливо сделанная из цветных камешков и бисера. «Какой драгоценный подарок!» — подумала Юля в первую минуту. Потом разглядела, что диадема сделана из тонюсеньких проволочек, медных и серебристых завиточков, к которым были припаяны разноцветные кристаллики и разной формы радиодетальки. Все это было подобрано со вкусом, с узорами — своеобразное радиокружево, электротехническая корона. Видно, не один месяц отец трудился по вечерам, готовя это оригинальное украшение для дочери.

— На лоб одевается, — проворчала соседка обычным своим недовольным голосом. — А на затылке застежки. Мне-то она мала, на девичью головку делалось.

Юля приложила ко лбу, нащупала колючие застежки сзади, невольно бросила взгляд в зеркало. Очень шло это цветное сверкание к ее черным волосам.

И тут же услышала за спиной ворчание:

«Девка — она и есть девка, никакого понятия. Забыла, что комната покойника, сразу к зеркалу, занавеску — дёрг! Хорошо, что я ей этот пустой убор отдала, им, девкам, ничего, кроме нарядов, не нужно. А вещички все в подполе, в подпол она не заглянет. Как уедет, я вытащу ужо шубу и что получше».

Юля вздрогнула. Так вот какова эта «самоотверженная» сиделка. Можно представить себе, сколько горьких минут доставила умирающему отцу эта жадная хищница…

— А где тут подполье? — спросила Юля.

— Нет никакого, не знаю, — ответила соседка. И тут же добавила зачем-то (странная женщина!) глуховатым шепотом: «Лаз я сундуком в коридоре задвинула. Не найдет она сама».

— Покажите, где вы задвинули лаз сундуком.

Юля потребовала показать сундук, отодвинула, заглянула В подвал. Не вещи ей были нужны. Не хотелось уступать этой жадине.

— И что вы успели к себе унести? — спросила она строго.

Какую-то удивительную власть приобрела Юля над этой пожилой женщиной. Та ничего не могла удержать при себе, тут же выбалтывала:

«Дура я, что ли, мебель тащить. Соседи мебель знают — увидят. Книжку унесла на предъявители. Кто докажет, что не моя книжка?»

— Сберегательную книжку на предъявителя верните! — потребовала Юля.

— Какую книжку? — крикнула та. — Отвяжитесь от меня, не видала я никаких книжек. — И сама подсказала: «Какую? Потертую, с оторванным уголком, Ой, влипла я! И всех-то денег там двести рублей».

Юле стало противно.

— Ладно, — сказала она. — Уходите, и оставьте себе эти двести рублей за ваши услуги. Понимаю, что вы за личность. В милицию бы на вас заявить…

День Юля провела на даче, вынесла мусора ведер десять, помыла пол. Устала до полусмерти, но ночевать не осталась. Жутковато было провести ночь одной в пустом доме, где так недавно был покойник. Инстинктивно жутко, как ни уговаривала себя. И Юля ушла, как только начало смеркаться. Взяла с собой только радиодиадему. Не рискнула оставлять на даче. Еще соседка залезет и возьмет. Украсть не решится, но перепрячет со зла. А Юля решила носить это украшение почаще как память об отце.

Почему-то все встречные были на редкость разговорчивы сегодня. Глянув на нее, парни тут же высказывались о ее внешности: «На лицо ничего себе, только тощая. Пойдешь танцевать — руки о кости исцарапаешь». Проходящая девушка хмыкнула неодобрительно: «Фасон устарел. Реглан нынче не в моде». Озабоченная хозяйка с тяжелыми сумками, глянув на Юлю рассеянно, тут же поделилась своими заботами: «Что же я забыла? Муку взяла, макароны взяла, масло растительное взяла, селедку взяла… Пиво я забыла, дуреха. Ну и ладно. Пусть мой пьяница сам за пивом бежит. Я и так руки отмотала».

И даже пожилой рабочий, такой углубленный в себя, и тот кинул Юле на ходу: «Цапфа шпиндель не держит, все дело в колодке. Колодка зажимает и тормозит. Так я и скажу на собрании: наш мастер скупердяй, на переделку не решается, экономит копейки — теряет тысячи. А цапфа шпиндель не держит».

Юля ничего не поняла, но кивнула из вежливости. Может быть, и правда цапфа шпиндель не держит…

Так всю дорогу: и на станции все заговаривали с Юлей, и вагон был наполнен гулом, хотя под вечер не так много было народу — под вечер люди больше едут из Москвы, а не в город. От гула болела голова. Юля нарочно села против Дремлющей пассажирки. Дремлет — значит, помолчит, позволит подумать о своих делах, сосредоточиться.

И вдруг Юля увидела змей. Целый клубок, маленькие, черненькие, копошатся, никак не переступишь. И ядовитые ли, неведомо. Только подумала — тут же одна змея распухла, пасть раскрыла и, шипя, поползла к ней. Юля хотела бежать, но ноги были как ватные, переступали с трудом. Змея обогнала ее и, шипя, кинулась в лицо…

Женщина на скамейке напротив вскрикнула и широко раскрыла глаза. Змея растаяла в тумане.

— Кажется, я кричала во сне? Змея мне приснилась. Когда сердце болит, всегда снятся змеи. Кинулась на меня, а я убежать не могу — ноги как ватные.

И Юля чувствовала, что у нее сердце болит. И что она пожилая, расплывшаяся, с отекшими ногами, что ей тяжело дышать, передвигаться. И голова у нее мутная, и затылок трещит. Наверное, от этой тесной папиной повязки.

Она нащупала на затылке застежку, отстегнула…

И гул исчез, исчезла боль в сердце, исчезла толщина, ноги стали стройными и легкими, дышалось по-человечески…

Защелкнула опять: «Эта черненькая симпатичная на вид. Эх, сама я была, такой когда-то, парни за мной хвостом…»

Отстегнула. Тишина.

Пристегнула: «Мой Федор красным командиром служил…»

Перед глазами незнакомый мужчина с пшеничными усами, на голове буденовка с красной звездой, шинель без погон, на петлицах квадратики. Самое удивительное, нежность чувствует Юля к этому усатому в суконном шлеме.

Отстегнула защелку — исчез мужчина и нежность исчезла.

И тут Юля поняла все: и сон про змей, и всеобщую болтливость, и загадочную откровенность вороватой хозяйки, и слова, продиктованные отцом: «Хотелось бы помочь, тебе лучше понимать людей». Повязка из радиодеталей не была кустарным украшением — это был аппарат, читающий мысли. Никто ничего не мог утаить от Юли, никто не мог затаить против нее нехорошее.

«Интересно-то как!» — подумала Юля.

И еще подумала, прослезившись: «Бедный папочка. Себе-то он не помог. Не избежал «рокового недоразумения».

* * *

Недели три оставалось до начала занятий, и все это время Юля провела на даче, разбирая письменный стол отца. Теперь она жаждала узнать все, что он не успел рассказать ей при жизни, что она отказывалась слушать.

Отец не оставил последовательного отчета. Юля решила, что она напишет сама. Подобрала, разложила по папкам все, что относилось к чтению мыслей: выписки из книг и журналов, вырезки, служебную переписку, заявки, планы работ, вычисления, заметки, протоколы опытов, схемы. Почерк у отца был неразборчивый, схемы исчерканы и перечеркнуты, но мысли он излагал подробно, не конспективно, так что Юля постепенно разобралась в истории его изобретения. Викентором, по фамилии отца, Юля решила назвать аппарат.



Ее отец был радиоинженером по образованию, занимался усилителями для маломощных приемников. А на мыслепередачу обратил внимание после одного житейскго случая. Может, и не такой примечательный был случай, но сам он был героем. Личное производит больше впечатления, чем сотня прочитанных книг.

С группой товарищей инженер Викентьев написал учебник по радиотехнике и должен был получить гонорар — две тысячи сто шестьдесят три рубля, для скромного инженера сумма значительная. Заранее он решил, что мотать деньги зря не будет, всю сумму, до копейки, положит на сберегательную книжку. На дачу он копил тогда, на эту самую, где умер, — на свой дом с радиомастерской на чердаке. И вот в праздничном настроении он явился в издательскую кассу, расписался в ведомости с росчерком и получил кучу денег — две пачки по сто бумажек, заклеенных крест-накрест, с банковским штампом и подписью кассира, а кроме того, еще сто шестьдесят три рубля. Перешел, придерживая карман, через улицу, в сберкассу, как и было задумано, заполнил розовый бланк, вручил деньги, пришел домой, удовлетворенный, сознательный гражданин, хранящий деньги на книжке, а не в кубышке.

И вдруг телефонный звонок. Кассирша издательства. Спрашивает, все ли он получил правильно.

— То есть до копеечки.

— Вы проверили?

— Даже не я проверял. Сберкасса проверила. — Вынул книжку, прочел запись для убедительности.

— Ну, тогда ладно.

И, только положив трубку, отец хлопнул себя по лбу. Ведь в пачках-то лежали синенькие бумажки — пятирублевые. Значит, тысяча рублей в двух пачках, а не две.

Выходит, что издательская кассирша ошиблась, считая, что платит правильно, мысленно передала ему свою уверенность, а он, сохранив эту уверенность, внушил ее приемщице сберегательной кассы. Три человека ошиблись. Едва ли это случайность.

Поразившись, Викентьев начал подбирать подобные случаи, выспрашивал, вычитывал. Вскоре составилась внушительная картотека.

Вот примеры, выбранные наугад:

«227. В. А. — колхозница из Кустанайской области. Под утро, спросонок, услышала голос сына: «Мама, спаси!» Проснулась, даже во двор выбежала — никого! Только через два дня узнала, что сын ее чуть не утонул в тот самый час. Оттепель была, рискнул машину гнать по льду, провалился, чуть не затянуло под лед.

228. В. П. — молодой человек из Витебска, во сне услышал слова своей подруги: «Все тлен, Володя!» Юноша был так потрясен отчетливостью этих слов, что собрал приятелей и составил протокол о том, что такого-то числа и т. д. Через некоторое время узнал, что подруга умерла от тифа в Петрограде (в 1918 году дело происходило). Перед смертью произнесла эти самые слова.

229. Шестидесятые годы. Е., писатель, зимой приехал на дачу, собирался отдохнуть несколько дней. Вдруг почувствовал непреодолимое желание вернуться. Разогрел воду, залил, завел машину, в мороз и метель гнал сотню километров, чуть руки не отморозил. На пороге кинул жене: «Что случилось?» Она ответила растерянно: «Откуда ты знаешь? Я завтра хотела дать тебе телеграмму». Мать у него попала под трамвай.

230. К. В. — заведующая магазином. Брат и отец у нее погибли на фронте, муж пропал без вести. Утверждает, что ощущала все беды, но о муже не беспокоилась — чувствовала, что он здоров. Так оно и было: муж находился у партизан…»

Юля все это старательно переписывала округлым бисерным почерком, пока не заметила, что у отца не так много было оригинальных примеров, большинство он заимствовал у Васильева, Кажинского и других авторов книг по парапсихологии.

Но потом она нашла связку тетрадей, озаглавленных «Размышления», и тут уж постаралась воспроизвести каждую строчку.

«Почему бы нет? — писал отец на одной из первых страниц. — Отовсюду слышу, что мыслепередача невозможна, антинаучна, неприемлема для серьезного человека. Хочу разобраться для самого себя.

Есть у человека некая материальная система по имени мозг. Когда мозг работает — мыслит, в нем вдут материальные процессы: химические, электрические и неведомые. Как полагается при всяких процессах, согласно второму закону термодинамики, происходит утечка энергии. При химических реакциях утекает тепло, при электрических — электромагнитные волны. Можно зарегистрировать эту утечку? В принципе можно. Чувствительные приборы достаточной чувствительности отметят, что поблизости идет мышление. Антинаучно? Пока нет!»

На следующей странице:

«Что же антинаучного в том, что такую чувствительность проявляет другой мозг? Многим машинам свойственна обратимость. Динамо и генератор одинаковы. Дай ток — динамо будет крутиться; переключи и крути — получишь ток. Вполне грамотно предположить, что один мозг, думая, выделяет тепло и волны, а другой, получая эти самые волны, производит подобные же думы. Типичная пара генератор — динамо».

В дальнейшем эта мысль развивалась:

«Когда машина работает интенсивно, побочных явлений — тепла, блеска, грохота — куда больше. Логично ожидать, что побочное излучение мозга сильнее всего при самой интенсивной работе — авральной. Но мозговые авралы бывают при аффектах, в минуты ярости, страха, когда организм мобилизуется при смертельной опасности, чтобы проявить чудеса ловкости и силы. Смерть перед тобой — экономить здоровье не приходится.

Что и соответствует примерам. Чаще всего мыслепере-дачу отмечают накануне гибели: «Все тлен, Володя!», «Мама, спаси, под лед потянуло!»

Перед лицом катастрофы организм выдает максимальную, небывалую мощь. Небывалую мощь может дать и сумма усилий. Экскаватор заменяет полк солдат с лопатами, полк солдат может заменить экскаватор. Не в том ли секрет настроений толпы, массовых психозов, заразительности паники или восторга. Вокруг тебя сотни глоток кричат «ура», волны ликования принимает твой мозг…

Агрегат, работая, выделяет энергию, эта энергия включает подобный агрегат, выдающий такую же продукцию. Пока не вижу антинаучности. Спорно, сомнительно, но почему же ненаучно?

Внимательно рассмотрим возражения противников:

Возражение 1.

Подлинная наука основана на опыте, который можно повторить и проверить. Все сообщения о мыслепередаче — это недостоверные слухи, собранные задним числом. Чаще всего самовнушение, изредка — случайные совпадения.

Мой первый ответ.

Опыты безупречны, когда имеешь дело с веществом, которое тает, замерзает и кипит при определенной температуре. Тут же перед нами исключительные люди в исключительных обстоятельствах. В жизни Пушкина была знаменитая Болдинская осень, может быть самая продуктивная в его жизни, когда задержанный карантином, стремящийся к невесте, он погрузился в творчество. Возьмем сто поэтов-женихов, поместим их на осень в Болдино. Есть гарантия, что мы получим сто вдохновенных поэм? А Пушкин есть среди них хотя бы один? И если опыт не получился, значит ли это, что вдохновения не бывает? Чтобы повторить мыслепередачу, надо бы взять сто сыновей и топить их в проруби под утро, когда их матери-старушки дремлют. И то нет гарантии на успех. Может быть, сыновья недостаточно перепугались, а среди старушек не нашлось гениальной перцепиентки. Но это же не означает, что гениальности не существует.

Возражение 2.

Телепаты говорят о передачах на расстояние в сотни и тысячи километров, то есть уподобляют мозг довольно мощной радиостанции. Но энергетические возможности мозга не так уж велики, они поддаются вычислениям. Можно подсчитать, что на сто километров не дойдет ни один квант.

Ответ 2.

Мне и эта возражение не кажется сокрушительным. Оно быдо бы опасным, если бы речь шла о работе — о действии на расстоянии. Но для сигнализации иные правила. Лишь бы приемник уловил сигнал, усилить его он может за счет собственной энергии.

Возражение 3.

Сквозь череп электромагнитные волны не проходят, электромагнитной передачи быть не может. Другие же, новые, неведомые физике виды энергии не могут быть связаны со столь маломощным механизмом, как мозг. Для них нужно нечто, превосходящее ускорители Дубны и Серпухова.

Ответ 3.

Эта категоричность вызывает у меня глубочайшее сомнение. Неведомое может быть открыто мощными усилиями, может и сложными, тонкими. Организм не раз проявлял способность тонкими путями выполнять то, на что техника тратит сотни градусов и тысячи киловатт-часов. Заводы получают азот из воздуха с помощью электрической дуги, высокого давления, жара. Бактерии на корнях гороха делают то же и лучше без дуги, без жара, при атмосферном давлении.

И череп не препятствие. Ведь это не герметический ящик. Из него выходят нервы — зрительные, слуховые, чувствительные, двигательные. Каждый из них может служить антенной. Глаза как мыслеизлучатель, уши как мыслеизлучатель! Известно, что при мышлении электрические токи текут к языку, он готовится выговаривать слова. Вот и эти нервы могут служить излучателями — радировать в пространство невысказанное.

Глаза как излучатель! Не потому ли мы чувствуем чужой взгляд на своей спине?

Возражение 4. По Дарвину.

Если бы телепатия существовала, природа давно использовала бы ее. Антилопа слышала бы мысли притаившегося льва. И не нужен слух, не нужно обоняние, язык не надо вырабатывать обезьянам в процессе очеловечивания. И так понимали бы друг друга.

Контрвозражение 4.

Мне эти рассуждения по Дарвину кажутся очень серьезными. Вероятно, они и справедливы отчасти, но неверны в целом. Их нельзя распространять на весь животный мир.

Конечно, чтобы передавать мысли, нужно прежде всего иметь мыслящий мозг. Но мозг. — позднее изобретение природы. Чувства — зрение, слух, обоняние — гораздо древнее.

Сначала дикторский текст, а потом уже передача в эфир.

Червяк передает червяку боль, лев льву — голодную ярость, а человек человеку — образы и слова.

На каком языке? Мысли иностранца поймешь ли?

И возможно, лев для антилопы иностранец.


Как видно, на каждое возражение находится контрвозражение — сомнения не разбивают основного: имеется биологический агрегат по имени мозг; работая, он выделяет энергию, часть ее утекает в пространство, ее можно в принципе улавливать, по ней настраивать похожий механизм — другой мозг.

И что я доказал (себе?). Доказал, что телепатия правдоподобна, может существовать в природе. Но существует ли?


Это только первая проблема. За ней следует вторая: что именно передается?

Передается только волнение (настроение толпы), только вопль о помощи или еще и содержание мысли — образы, слова.

Вот я стучу сейчас на пишущей машинке. Стучу! Стук — побочное явление. Я могу устроить так, чтобы машинка в соседней комнате, воспринимая мой стук, автоматически включалась и начинала печатать. Но что она будет печатать? Абракадабру? Чтобы та, чужая, машинка повторяла мой текст, надо мне каждую букву соединить со струной. Если «А» вызывает звук «ля», а «Б» — «си», а «В» — си-бемоль следующей октавы, вторая машинка, резонируя, сумеет повторять мой текст буква за буквой.


Не вызывает сомнения, что мысли человека сопровождаются электрическим шумом (аналогия стука машинки). Вопрос в том, есть ли в том шуме мелодия. Соответствует ли каждой мысли точный спектр?

Каждой мысли — спектр? Пять тысяч спектров, и у всех людей одинаковые? Едва ли!

Но положение облегчается, если спектр соответствует не мыслям и образам/а буквам и краскам. Звуков около полусотни, все многообразие мира глаз складывает из трех цветов — красного, зеленого, фиолетового. Полсотни звуков и три цвета могут иметь несложный телепатический код, единый для множества людей. Это уже правдоподобно.

Как же мы мыслим: картинами или цветовыми точечками, подобно художникам-пуантилистам? Мыслим идеями или словами, состоящими из букв?


Как мыслю я? Идеями или словами?

Классическое представление об ученом-искателе: астроном, вперивший взгляд в небо, проникает мысленно в тайны отдаленного мира, такого отдаленного, что он видится блесточкой на небе.

В моем положении что-то комическое, не поэтическое. Я сижу перед зеркалом, пальцем стучу себя по лбу. Вот она, тайна из тайн, — в одном сантиметре от моего пальца. Я мыслю, но не ведаю, как мыслю. «Как ты мыслишь?» — вопрошаю я свое Я. Молчит мое Я.


Здоровому помогают больные. Нужное мне объяснение нахожу в учебнике психических болезней, глава XVI — «Шизофрения». Описывается синдром Кандинского. Синдром — ученый термин, обозначает всю сумму болезненных признаков и ощущений общего происхождения. Так вот, при синдроме Кандинского психические больные слышат собственные мысли — набегающие, запоздалые, иногда через час или день, как бы записанные на магнитофон. Мысли произносит их голос, голос знакомых или чаще глухой, невыразительный шепот. Слова произносятся, буквы, фонемы…

Эту подсказку искал я. Люди думают звуками, словами. И если каждому звуку отвечает некий спектр электрических колебаний, он может быть передай слуховым нервом и принят слуховым нервом другого человека, А спектры цветовые будут передаваться и приниматься зрительными нервами.


Синдром Кандинского — ощущение открытости мыслей. Мысли больного произносятся вслух кем-то в его мозгу; ему кажется, что мозг его прослушивается кем-то. Шизофреники, стадо быть, испробовали то, что я хочу изобрести.

Взял я этого Кандинского в библиотеке. Участник русско-турецкой войны, ординатор больницы Николая-чудотворца в Петербурге, и жил-то всего сорок лет.

Описания больных интересны мне. Своеобразная репетиция. Эти шизофреники ошибались, считая, что их мысли прочитываются, но они чувствовали себя открытыми. Чувствовали себя так.

Как воспринимали открытость? По-разному, в зависим мости от темперамента. Некоторые стыдились. Старались вообще не думатьг чтобы невидимые шпионы ничего не подслушивали. Один бойкий молодой человек, врач между прочим, вступил в перепалку с невидимыми «штукарями за простенком», дразнил их, отругивался, даже открытки им посылал. Многие преисполнились величайшего самомнения. Еще бы: они особенные, избранники, в их мозгу центр таинственных передач, штаб тайных действий. Был один: считал свой мозг штабом восстания, себя — главой заговорщиков, собирающихся свергнуть китайского богдыхана, установить в небесной империи демократию. Целый роман построил с приключениями.

Открытость сама по себе ни плоха, ни хороша. Кому-то на стыд, кому-то на гордость.

Так обстоит дело с воображаемым синдромом.

В технике нужно еще открыть эту открытость.


Пока идет благополучно. И на этом этапе доказал (себе), что возможна содержательная телепатия, слова могли бы передаваться побуквенно, своеобразной азбукой Морзе, а образы — цветными точками, наподобие телевидения.

Могли бы! Но передаются ли?

И если передаются, то как: электромагнитными волнами или неведомой энергией?

Как открыть неведомое и как его усилить?

А, может быть, усиливать не неведомое, а заведомое: чувствительность слуховых и зрительных нервов?»


В одном из стенных шкафов нашлась старенькая пишущая машинка, видимо, та, что упоминалась в записках. Стуча одним пальцем, потом двумя, постепенно набирая темп, Юля перепечатывала строчку за строчкой, каллиграфическим почерком вписывала формулы. Зачем? Чтобы не пропали идеи отца. И просто так, для себя. Юле казалось, что она беседует с отцом; при жизни не успела, сейчас, казня себя, искупает вину. Интересный человек оказался: вдумчивый, рассудительный, требовательный к себе и самостоятельный. Ах, упустила Юля такого отца! Как хорошо было бы проводить вечера вместе, неторопливо рассуждая о людях и науке. И если бы рядом жила, лелеяла бы, не кинула в полное распоряжение хищницы-соседки, может, и выходила бы. Променяла отца на гам общежития, на беспорядочное расписание, на возможность всю стипендию потратить на кофточку.

Поздно умнеем мы! Поздновато!

И сейчас, как бы заглаживая вину, Юля остатки отпуска целиком посвятила памяти отца. Сидела над пыльными бумагами от рассвета до сумерек. Только под вечер, когда от неразборчивых строк и формул начинала трещать голова, Юля выходила проветриться. И обязательно с викентором на лбу, Занимательно было мимоходом заглядывать в чужие мозги. Юля сама с собой играла в отгадывание. Идет навстречу человек, кто он, о чем размышляет? А теперь включим аппарат- Ну как, правильно угадала?

Вот спешит на станцию девушка, востроносенькая, голоногая, тоненькие каблучки выворачивает на корнях. «На свиданье торопишься, девушка? Не беги, пусть потомится под часами, поволнуется…»

Включила.

«…Предел, к которому стремится отношение Δх к Δу. Предел, к которому стремится… Геометрически выражается углом наклона касательной. Вторая производная равна нулю в точках перегиба… перегиба… Производные-то я знаю. Вот интегралы — это гроб. Двойной, тройной в особенности. Попадется интеграл Эйлера, сразу положу билет. А производные — мое спасеньице. Минимум — минус, максимум — плюс…»

— Наоборот, девушка.

— Что «наоборот»? Я вслух говорила, да? Да, вслух, я волнуюсь ужасно. У нас режут подряд, не считаясь. Как же вы сказали; минимум — не минус?

— Вы запомните правило: если чаша опрокинута, из нее все выливается. Максимум на кривой — это минус, минимум — плюс.

— Из опрокинутой выливается. Спасибо, запомню. Держите кулак за меня.

— Ни пуха ни пера!

— Идите к черту!

Ритуал выполнен, таинственные духи экзаменов ублаготворены, двойка заклята, тройка обеспечена.

А вообще-то смутно знает эта девочка предмет. Не надо бы ей ставить тройку. Юля не поставила бы.

Плывет навстречу солидный сухощавый гражданин в пенсне. Портфель несет бережно, себя несет бережно. Лицо такое сосредоточенное, самоуглубленное. Вот у этого дяди интересные мысли, наверное.

Включила.

«Фу, как печет! Доберусь до дому, приму чайную ложечку, полторы даже. Не надо бы закусывать жирным, знаю же про кислотность. Сода тоже не панацея, от нее кислотность все выше. Сколько показал последний анализ? Через месяц опять кишку эту глотать. Фух!

Вот тебе и дядя интересный! А вид такой проникновенный!

И Юля выключает прибор поспешно. Ведь она не только слова слышит, ей и ощущения передаются — в желудке костер, по пищеводу ползет тепло… Страдать еще из-за этого любителя жирной закуски!

«Для врачей, вероятно, полезен папин прибор, — думает она. — Не надо выспрашивать, внешние симптомы искать. Чувствуешь боли больного».

Постепенно она научилась отличать людей с мышлением логическим, словесным и с образным (художественные натуры). Логики мыслили словесно и редко сообщали что-либо содержательное, проходя мимо. Прохожие были как книга, раскрытая наугад. Мало вероятности, чтобы две строки, выхваченные из текста, заинтересовали сразу. Но натуры художественные всегда показывали интересное. Их мозг был полон иллюстрациями. Картинки можно рассматривать даже и в наугад раскрытой книге.

Головы детей были интересны в особенности. Они были набиты картинами, как галерея, как телевизор, точнее. Юля часами простаивала у решетки детского сада. Вот шестилетний малыш уселся верхом на скамейку: машет флажком, кричит: «Ту-ту!» А что у него в голове? Законченная картина железной дороги. Скамейка — это паровоз, он сам в темно-синей форме с молоточками на петлицах, но сидит верхом на котле почему-то и держится за трубу. Рельсы бегут навстречу, льются под колеса голубыми канавками, расступаются телеграфные столбы. «Ту-ту!» Труба гудит, вскипает белый пар над свистком. Вот и платформа, наполненная народом. «Ту-ту!» Граждане, отойдите от края платформы — это опасно! Рука хватается за рычаг. Так-так-так, так-так… так! Замедляется перестук на стыках. Стоп! Двери открываются автоматически. Осторожнее, граждане, детей толкаете. Детей в первую очередь!

— Ну, а ты чем расстроен, малыш? Почему глаза трешь кулачками, подхныкиваешь?

— Фе-едька меня толкну-ул! Он здо-ро-овый и толкается!

— Ничего, скоро ты вырастешь, ещё и не так толкнешь Федьку!

Прислушивается. Перестает хныкать. Улыбается все увереннее.

…У каждого целая фильмотека в голове, аппликации из картинок жизненных, книжных, телевизионных, и так воображением перекрашено, что не всегда разберешь, что откуда.

«Ну, а ты, лохматая собачонка, бегущая навстречу с поджатым хвостом, тоже воображаешь что-нибудь?»

Мир нечеткий, размыто-тускловатый, но густо пропитанный запахами. Запахи резкие, выразительные и очень волнующие: аппетитные, ласковые, тревожные, зовущие, пугающие.

Вдруг среди этих запахов чудище: великан на розовых столбах, белозубая пасть, вытаращенные глаза в темной шерсти. Заметил, уставился, вот-вот ударит своими розовыми столбами, пришибет насмерть.

Взвизгнув, собачонка кидается в сторону.

Юля смущена. Это она оскаленный великан с вытаращенными глазищами.

Такое искаженное представление! А люди считают ее хорошенькой.

Куры же, хоть и кудахтали болтливо, ничего не показали Юле. То ли картин не было в их курином мозгу, то ли по физиологии своей птичий мозг слишком отличался от человеческого, совсем иные сигналы посылал, не переводимые на наш код.

Прослушивать детские головы было интересно всегда, взрослые не всегда, а иногда даже и неприятно.

Юля отключила викентор, завидев на углу группу бездельничающих парней. Такого наслушаешься о себе!

А один раз было так: идет навстречу женщина средних лет, одета прилично, впрочем, все сейчас одеваются прилично. Лицо не слишком интеллектуальное, губы намазаны ярко, немножко поджаты. Чувствуется уверенность в себе. Эта в жизни сомнений не знает. Юля загадала: кто она? Наверное, маленькое начальство: кассирша на вокзале или парикмахерша из модного салона. Нужный всем человек, привыкла очередь осаживать.

И в мозгу женщины Юля увидела себя. И услышала комментарий:

«Вот еще одна вертихвостка. Ходит, дергается, думает, что на нее все смотрят. А на что смотреть: ноги как палки, коленки красные… цапля в юбке…»

Час целый стояла Юля перед зеркалом, даже всхлипнула. Ну почему же «цапля в юбке, ноги как палки»? Нормальные спортивные ноги, загорелые. Надо же! За что обидели?

Сама себе ответила:

«Кто сует нос в чужую дверь, прищемить могут».

В первый раз усомнилась тогда она в отцовском изобретении. А во второй раз — на вечеринке по поводу Мусиной помолвки.

Юля чуть не прозевала эту помолвку. Все сидела над черновыми записями на даче, в общежитие не заглядывала весь август. А там ее ждала открытка от Муси, туристской спутницы, о том, что им надо повидаться обязательно и очень срочно, во что бы то ни стало, потому что есть один секрет сверхсекретнейший, а какой, Юля не угадает ни за что.

Юля действительно не угадала. И отцовский аппарат ничего не сумел бы вычитать по открытке. Но Муся сама жаждала раскрыть тайну — при первом же телефонном разговоре сообщила секрет. Секрет в том, что она выходит замуж. За кого? Ни за что не угадаешь. За Бориса — их инструктора. Да-да, за Бориса! И они уже ходили в загс, подавали заявление. Когда распишутся, будет самая настоящая свадьба, а сейчас, кроме того, еще и помолвка, как в старину бывало. Только с помещением задержка: сама Муся — в общежитии, у Бориса комнатенка шесть метров, гостей не назовешь.

Почёму-то Юля почувствовала легонький укол, совсем легчайший. Нет, Борис ей не нравился: крепкий парень, такой, спортивный, но очень уж молчаливый, все кажется, что ему и сказать нечего. Борис не нравился Юле, но она считала, что нравится Борису… И Виктору из театрального, и Семе-эрудиту, и бывалому Мечику.

Всем нравилась, а предложение сделали неповоротливой Муське.

Но Юля тут же пристыдила себя, обругала «воображалой», кинулась расспрашивать обо всех подробностях, предложила активную помощь в организации… и даже после минутного колебания предоставила дачу для вечеринки. Подумала было, что неделикатно через три недели после смерти отца устраивать веселье в его доме… Но отец был такой добрый. Умирая, заботился о ее счастье. Наверное, и для счастья другой девушки предоставил бы комнаты. Если так нужно для счастья Муси…

Два дня они бегали но магазинам, закупали закуски и деликатесы. Муся все искала крабы, потому что у ее сестры на свадьбе был салат с крабами. Мусе казалось, что без крабов и помолвка не помолвка. Крабов так и не нашли, но Юля спасла положение, сотворив по старинному, от матери заимствованному рецепту экзотический салат с кетой и апельсинами — такого даже у Мусиной сестры не было. Вино, как полагается, обеспечили мужчины, а Виктор принес, кроме того, магнитофон и раздобыл ленты с фольклорными туристскими песнями: «Умный в горы не пойдет», «Связал нас черт с тобой веревочкой одной», и «Про пятую точку», и «Бабку Любку».

Всего набралось человек двадцать: все москвичи из туристской группы, да девушки из Мусиного общежития, да приятели Бориса, да знакомый Виктора — владелец магнитофона, да любительница туристских песен, неприятная девочка Галя. В последнюю минуту посуды не оказалось. У отца, конечно, не было сервизов, а одолжить негде — Юля еще не познакомилась с соседями. Хорошо, что догадалась притащить мензурки из лаборатории — все разные, надбитые, совестно на стол: поставить. Но вышло даже к лучшему — лишний источник веселья. Шутливые тосты: предлагаю выпить за Жениха пятьдесят граммов, за невесту — сорок. Отмеривают, кричат «перелил», «недолил». За хорошую шутку наливали премию — десять граммов, за отличную — двадцать.

Вообще весело было. Пили, шутили, танцевали, слушали магнитофон, сами пели хором про пятую точку и про бабку Любку, ставшую туристкой. Разгорячившись, выходили в сад остыть; остыв, возвращались потанцевать — согреться. И Юля поспевала везде, всеми песнями дирижировала, всем шуткам смеялась, со всеми танцевала, была центром шума, как будто ее помолвка была, а не Мусина. Но нареченные, кажется, даже довольны были. Сидели на кушетке молча, держась за руки с видом блаженно-отсутствующим.

Виктор, театрал, читал с выражением стихи и все смотрел на Юлю. Мечик, журналист, рассказывал свои сенсационные байки и тоже смотрел на Юлю. Сема-эрудит тоже порывался привлечь внимание Юли, но его энциклопедические познания как-то неуместны были за веселым столом. Тогда он предложил отгадывать мысли — захотел показать старый математический фокус с угадыванием дня и месяца рождения: «Напишите на бумажке, прибавьте, убавьте, умножьте, разделите, припишите, покажите…» Но шумные гости путались в арифметике, фокус не удавался, все смеялись над возмущенно оправдывающимся Семой.

— Постойте, я вам покажу настоящее отгадывание! — вскричала Юля.

Но движения у нее были нечеткие. Одевая викентор, она погнула застежку, долго не могла наладить включение, потом прическу растрепала, прикрывая повязку аппарата. В общем, пока она приспосабливала прибор, гости уже забыли об отгадывании мыслей. Виктор, Мечик и Сема завели разговор о летающих тарелочках, отгадывать там было нечего; девушки, перебирая пластинки, толковали о достоинствах синтетики, а Муся с Борисом сидели на кушетке, держась за руки, внимали гаму с блаженно-безразличным видом.

«Вот чьи мысли послушать надо, — подумала Юля. — Узнаю, что чувствуют влюбленные».

И, лавируя между танцующими парами, пробралась к помолвленным.

«Хорошо! — услышала она от Муси. — Хорошо!»

Едва ли аппарат точно передавал ощущения другого человека, но Юля почувствовала исходящее от подруги тепло: не пыл огня, не откровенный зной солнца, даже не душный жар протопленной печи, а тепло вечерней ванны, мягкое и окутывающее. Вытянулась, распрямила усталую спину, успокоилась нежится. И чуть кружится голова, приятно кружится, не так, как от вина, все плывет покачиваясь, маслянистые волны убаюкивают. Хемингуэя вспомнила Юля: при настоящей любви плывет земля.

«Хорошо!»

В этом блаженном потоке Юля слышала только Мусю. А Борис? То же чувствует? Также плавает в теплых волнах? Слияние душ?

— Муся, можно я приглашу Бориса на один танец, на один-единственный?

Подруга кивнула. Она купалась в счастье, могла уступить пять минут. Доброта переполняла ее.

Борис танцевал плохо, водил, а не танцевал и потому думал о такте. Юля слышала, как он мысленно следит за мелодией, про себя отсчитывая: «Та-та, та-таа, та-та, та-таа…» Сам себе диктует: «Правее, сюда, сюда, поворот, ах ты, ногу отдавил… Из толкучки выбраться бы на простор, та-та, та-таа…» Юля поняла, что так она не услышит ничего интересного, надо направить мысли партнера:

«Муся очень любит тебя?»

«Еще бы!» — Борис самодовольно усмехнулся.

«А ты ее?»

«Само собой!»

Он не прибавил ни слова, поставил точку, но мысли его, направленные вопросом, потекли непроизвольно. Он же не знал, что аппарат выдает его.

«Что она привязывается, эта быстроглазая? — думал Борис. — Нравлюсь ей, что ли? Почему же не нравиться: я парень как парень и внешность ничего себе. Похоже, промашку дал в походе, не те «кадры клеил», мог бы профессорскую дочку отхватить и дачу в придачу. «Дачу в придачу», — смешно получилось, складно. Впрочем, с дачницей этой хлопот не оберешься. Воображает о себе, претензий полно! Жить лучше с моей телкой. Влюблена по уши, ценит, ценить будет, все терпеть, все прощать. Так спокойнее. А тебя, быстроглазая, запомним, будем держать на примете…»

И это называется любовь!

Целый час ревела Юля в дальнем углу сада, за колодцем. Очень уж обидно было. Не за себя, не за Мусю даже — за то, что копеечное такое чувство называют любовью, принимают за любовь.

Нет, Мусе она ничего не сказала. Да Муся и не услышала бы и не восприняла бы, окутанная розовым облаком, а услышав, не поверила бы, рассердилась бы на клеветнические выдумки, ушла бы прочь, объясняя клевету завистью подруги-предательницы.

А если даже и поверила бы, выбралась бы из своего розового тумана, увидела бы жениха при дневном свете, поняла бы, что обманывается, что счастье — мираж? И что хорошего? Разве любовь — телевизор: чик — включила, неинтересно — выключила, перевела на другую программу. Нет у Муськи других на примете, и не нужны ей другие. Бориса она любит, а не кого попало. Разоблачение этой любви для нее горе; когда еще исцелится, когда еще другого полюбит! И есть ли гарантия, что другой будет светлее Бориса? Трезвость придет, со временем Муся раскусит своего спутника. Но до той поры будут медовые месяцы, пусть воображаемые, но медовые. Зачем же урезывать срок хмельного миража?

Может быть, и всякая любовь — мираж. Юля не знает, еще не набралась скептической житейской мудрости. Теперь наберется, у нее аппарат, разоблачающий всякие миражи.

«Ах, папа, папа, мудрый и наивный, какую же жестокую штуку ты придумал! Жестокую и наивную! Помочь ты намеревался людям, хотел, чтобы не было недоразумений, как у тебя с мамой. Ты полагал, умный психолог, что вы не можете выяснить отношения словами, слова у тебя невыразительны, а если бы мама прочла твои умные мысли, она восхитилась бы, поняла, какой ты хороший. Да полно, обманывался ты. Мама отлично понимала тебя, но не сочувствовала, не одобряла. Она на мир смотрела иначе. Для нее Вселенная делилась на два части: внешнее и квартиру. И муж, по ее ощущению, должен был трудиться во внешнем мире, чтобы наполнять квартиру вещами добротными и красивыми — гарнитурами, абажурами, сервизами для горки, эстампами для стенки, чтобы приличным людям можно было показать, похвалиться: вот какой муж у меня — талантливый добытчик, как всё умеет доставать удачно и выгодно. А ты, я от мамы слыхала не раз, квартиру считал ночлежкой: приходил к полуночи, выспался — и прочь! Ты мог отпуск провести в лаборатории, ты мог премию потратить на приборы, еще и зарплату прихватить. Не словесные были у вас недоразумения, брак был недоразумением. И, читая мысли, мог ты это понять еще до свадьбы. И не был бы несчастлив в жизни, но и счастлив не был бы в первые годы. Что лучше: плюс и минус или ноль — спокойный, пустой, сплошной ноль?

Ты хотел прояснять и сглаживать, улаживать ссоры, вносить покой. Но твой прояснитель разоблачает, обличает, это аппарат-прокурор. Он развенчивает, обнажает, показывает нагие души, неприглядные в своей наготе, голую истину. Полно, истина ли это? Что есть истина о доме: фасад с резными наличниками или курятники на задворках? Что есть истина о художнике: отпечатанное издание или черновые, первоначальные наброски? Гоголь каждую страницу переписывал восемь раз, Толстой — тринадцать раз. «Изводишь единого слова ради тысячи тонн словесной руды», — сказал Маяковский. А мысли — руда словесной руды, черновик черновика. Слово — окончательное изделие, пустая порода остается в черепе. Так нужна ли эта пустая порода людям, зачем ее обнародовать? Разве пустая порода — это истина о стали? Это не истина, папа, не разъяснение, даже не разоблачение, это очернение. Прибор-очернитель изобрел ты, папа.

Так стоит ли хранить его на земле, этот прибор-очернитель, беспощадный и в плохих руках небезопасный? Колодец рядом, положить руку на сруб, разжать пальцы… Всплеск — и конец опасениям. Жалко твоих трудов, папа, но ведь ты ошибся, двадцать лет ошибался.

А я не ошибаюсь сейчас, не ошибусь, разжав пальцы?..»


Та ночь прошла, наступило духовитое утро, густо пропитанное ароматами смолы, хвои, цветов и сырой почвы, переполненное оглушительным щебетом, жизнерадостным гомоном суетливых пичуг, нарядное пестрое утро с круглыми тенями листьев на дорожках, косыми лучами, пронизывающими кроны, и на сцене появилось еще одно действующее лицо: Кеша, 26 лет, выглядит моложе своего возраста.

Худощавый, веснушчатый, с тонкой шеей, коротко стриженный, почти под машинку, он действительно выглядел мальчишкой. И разговаривал он как-то по-мальчишески оживленно, с непривычной развязностью. Потом выяснялось, что это не развязность. Очень занятый, увлеченный, Кеша пренебрегал условностями, не думал, как он выглядит со стороны, как принято выглядеть.

— Кеша, — представился он по-мальчишески.

Юля удивилась: что за бесцеремонность? Она же не знала, что гостю не нравится его взрослое имя Иннокентий.

— Дача Викентьева эта? — спросил он. — Впрочем, я проявил ненаблюдательность. Вы, конечно, родная дочка. Очень похожи, как вылитая. Даже странно видеть черты Викентия Гавриловича в девушке. Я из того института, где Викентий Гаврилович работал последние годы. Мы очень интересуемся, не остались ли материалы…

— Нет, — отрезала Юля, — не остались.

Безбровое лицо посетителя выразило чрезвычайное удивление.

— Нам известно, — сказал он, помолчав, — что в последнее время Викентий Гаврилович работал над волнующей проблемой. Он был на пути — не скрою от вас — к дешифровке мыслительных процессов, к чтению мыслей, говоря проще. Вы понимаете, как это важно и нужно…

— Не понимаю!

Удивленные глаза раскрылись еще шире.

— Не понимаю, — повторила Юля. — Ну что вы уставились? Да, не понимаю, что нужно и важно читать чужие мысли. Мало ли у кого что копошится под черепом. Подглядывать и подслушивать некрасиво — так меня учили в детстве. Вот мой дом, резные наличники — любуйтесь, а курятники на задворках вас не касаются. И в комнаты я не зову — я еще не прибирала с утра. И не хочу пускать в голову — там неприбранные мысли. Для вас, постороннего, существуют слова, умытые, причесанные, прилично одетые. А мысли мои оставьте в покое — это моя собственность.

Гость не был подготовлен к такой атаке.

— Но для науки очень важно во всех подробностях понять мышление. Тут полезны всякие сведения…

— Это уже не сведения, а сплетни, — прервала Юля. — А кто сует нос в чужую дверь, может остаться без носа. Кто подслушивает, может услышать всякие пакости, и о себе тоже… — И добавила, боясь, что выдает себя запальчивостью: — Впрочем, отец ничего мне не говорил о материалах.

Весь этот разговор шел на крыльце. Юля стояла на площадке, облокотившись на перила, гость — на нижней ступеньке. В комнаты его не приглашали, намекали, что надо уйти… Но, видимо, и Кеша обратил внимание на подозрительную запальчивость. Он переминался с ноги на ногу, медлил…

— Мы были уверены, что у Викентия Гавриловича есть практические достижения. Незадолго до… кончины он демонстрировал нам такие поразительные опыты…

— Папа просто умел отгадывать мысли. У него дар был такой, талант, особая наблюдательность, как у Шерлока Холмса.

— А вы не унаследовали этот талант?

— Только отчасти. Вот сейчас, например, я читаю в вашей голове, что вы мне не верите, придумываете, что бы еще спросить. Верно же? А у меня ничего нет, никаких приспособлений… — Нечаянно Юля провела рукой по лбу. — И если бы вы сами обладали таким же даром, вы бы поняли, что мне некогда, у меня уборка, дел по горло…

Тут уж нельзя было не проститься.

Гость простился, взяв ни к чему не обязывающее обещание поискать записи покойного отца.

Дошел до калитки, потоптался, потоптался там и почему-то вернулся опять.

— Я все думаю о ваших словах, — сказал он, — насчет задворок, курятников, черновиков и прочего. Возможно, вы правы, в отношениях между взрослыми не нужны черновики, можно объясняться набело обдуманными словами. Но вот дети — они еще не умеют выражать свои мысли. Их трудно понимать докторам и учителям тоже. У меня есть одна знакомая учительница, она никак не может научить детей думать. Они ее не понимают, она их не понимает. Может быть, вы согласились бы проявить свой талант унаследованный, помочь моей знакомой разобраться в головах учеников.

И Юля сказала:

— Да!

Почему она так легко согласилась? Может быть, потому что сама она училась в педагогическом, ее интересовали ребячьи головы. Потому, может быть, что птахи щебетали так жизнерадостно, в такое утро мир не казался безнадежно грустным. И Юле самой не хотелось перечеркнуть двадцатилетние мечты отца, хотелось уважать и гордиться им, а не считать наивным прожектером. Но только пусть ей докажут, что отец не ошибался, и докажут убедительно!

Школьники в темно-серой форме неслись вниз по ступеням и перилам, воинственно размахивая портфелями.

Они неслись с ликующими воплями, как будто их держали здесь не четыре часа, а четыре года по крайней мере, и вдруг неожиданно они вырвались.

Там и тут возникали потасовки, портфели сшибались в воздухе, сыпались на под учебники и пеналы, веером разлетались тетради.

— Сумасшедший дом! — сказал Кеша. — Неужели и мы были такими? Видимо, были. Ведь я в этой же школе учился.

Его знакомая — Серафима Григорьевна, Сима, — оказалась тощенькой чернявой женщиной с несвежей кожей и уныло-плаксивым выражением лица. «И что он нашел в ней?» — подумала Юля невольно. Сима была очень мала ростом, даже и это осложняло ей школьную жизнь. В толпе её толкали бесцеремонно. Приняв за подружку, некий верзила-девятиклассник хлопнул ее по спине, скороговоркой пробормотал: «Звините Серагорна» — и спрятался за товарищей. Сима вспыхнула и произнесла возмущенную речь. Она была уверена, что этот усатый проказник нарочно обознался.

— Я буду очень благодарна, если вы что-нибудь найдете в их головах, — сказала она Юле унылым голосом. — Но, по-моему, они просто не хотят думать. Вбили себе в головы, что механика им не понадобится. И просто ленятся, не желают напрягать мозги.

В классе физики были столы, а не парты; учительница находилась на кафедре, на возвышении, где удобно было показывать опыты. Впрочем, кафедра Симе не нравилась, подчеркивала ее малый рост, заставляла весь урок стоять на ногах, раздражала. Так, раздраженным тоном, учительница и начала урок.

— У нас сегодня гости, — сказала она, — Они будут наблюдать, как вы воспринимаете. Ведите себя хорошо, слушайте внимательно.

Прозвучало это почти жалобно, словно безнадежная просьба: хоть сегодня, при гостях, ведите себя прилично.

Юля, как бы поправляя прическу, включила под косынкой мыслеприем и услышала: «Что за гости? Методисты из районо, что ли? Молоды для методистов. Практиканты, наверное. Ну, практикантов бояться нечего».

Тем не менее присутствие посторонних насторожило класс, ребята настроились на внимание. Урок начался в деловой тишине.

— Сегодня у нас трудная тема, — так начала Сима. — Мы изучаем понятие массы. Масса — это особая физическая величина, смысл которой будет выясняться по мере дальнейшего прохождения курса. Масса проявляется при взаимодействии тел. Если мы, например, возьмем два тела, две тележки, нагруженную и пустую, и столкнем их, мы заметим, что нагруженная тележка движется медленнее. Про тела, которые движутся медленнее после взаимодействия, говорят, что они массивнее. Иначе говоря, массы обратно пропорциональны скоростям взаимодействующих тел. Масса измеряется в граммах, килограммах, тоннах. За единицу измерения массы принимается масса платиново-иридиевого эталона, который находится в Палате мер и весов…

Юля сидела не на кафедре, а возле первого стола. В сферу действия викентора попадало несколько учеников: вертлявый мальчик с черными глазами, то и дело менявший позу; рослая, невозмутимая девочка с низким лбом и длинными ресницами, которая весь урок играла своей косой; другая, старательная, остроносенькая, с бисерным почерком. Мысли остальных доносились издалека, как бы вырывались репликами из общего гула.

Учительница рассказала про массу, потом про плотность, объяснила, как по плотности вычисляется масса, выписала формулы на доске, а Юля следила, как всё это отражается в головах.

Сталкивающиеся тележки представили все: либо дрезины, либо вагонетки, либо игрушечные вагончики на комнатных рельсах. У вертлявого мальчика тележка, столкнувшись, встала на дыбы, полетела под откос и взорвалась, окутавшись черным дымом.

Массу не представил себе никто, записали в мозгу буквами: «Масса». Девочка с бисерным почерком запомнила: «Масса — это особая физическая величина». Все остальные обратили внимание на слова: «Смысл ее выясняется при дальнейшем прохождении курса» — и решили: «Объяснят потом, можно не стараться понять».

Но из этого нечто «потом объясняемого» возникала еще какая-то плотность, которую надо было высчитывать: деля или умножая? Деля или умножая? Не поймешь. Дома выучится. Авось не спросят.

И тележки откатились в туман, увозя на задний план сознания непонятное слово «масса». Мысли побрели в разные стороны, у каждого в свою.

Одна голова зацепилась за рельсы. Рельсы удлинились, изогнулись, забрались под стол, сделали великолепное ответвление в переднюю и ванную. Затем владелец железной дороги подумал, что стрелок ему не хватит, и занялся расчетами: сколько ему подарит бабушка ко дню рождения, сколько можно выпросить у другой бабушки и сколько на все это купится стрелок, прямых и кривых.

Девочка, игравшая косой, мысленно делала себе прически: «конский хвост», и «воронье гнездо», и «я у мамы дурочка», как у соседки с пятого этажа. Юля услышала еще много занимательного о футболе, любви и дружбе, сплетницах, драках, летающих моделях, лепке и третьей серии «Неуловимых»; о массе и плотности — почти ничего.

— Кудрявцев, что я сказала? Повтори.

— Вы сказали, что плотность грунта имеет значение для сооружений.

Блестящая механическая память. На самом деле этот мальчик читал под партой, но краем уха уловил последние слова.

— А что такое плотность?

Молчит. Прозевал. Или уже забыл предпоследнее.

— Миронова, объясни ему.

— Плотность — это когда масса делится…

— Делится?

— Умножается (гадает).

А в голове: «Ну что она ко мне привязалась? Вот не повезло. Пятнадцать минут до звонка».

— Верейко (девочка с косой), что такое масса?

Молчит с пренебрежительно гордым видом. В голове: «Масса? В общем, это когда сталкиваются тележки. Сказать про тележки? Да ну ее! Ляпнешь невпопад — мальчишки гоготать будут».

— Вы непонятно объяснили, Серафима Григорьевна. Я дома лучше по учебнику выучу.

Кеша наклонился к Юле, спросил шепотом:

— Почему до них не дошло? Вы разобрались?

Чтобы не шептаться, Юля написала ему:

«Они мыслят конкретными примерами, картинками, незнакомое привязывают к знакомой картинке. Им непонятны условно-логические построения: некая величина М, смысл которой выясняется в дальнейшем, при делении на V дает плотность р. М не представили, остальное не услышали».

Кеша поднялся:

— Серафима Григорьевна, можно я попробую еще раз объяснить?

— Пожалуйста (с явным неудовольствием).

Волна внимания поднялась, когда новый человек появился на кафедре. Смена действующих лиц, некое разнообразие.

— Я расскажу вам, ребята, — так начал Кеша, — о старинном, стариннейшем затруднении, с которым столкнулись наши предки в самые древние времена, столкнулись, решали и не решили до сих пор. Трудность такая: как сравнивать несравнимое? Что общего во всем на свете: в мальчиках, девочках, партах, стенах, воздухе, воде, атомах и звездах. Какой мерой мерить их?

— Сантиметром, — сказал басистый верзила из заднего ряда.

— Атомы — сантиметром? И звезды? Времени у тебя многовато.

Аудитория расхохоталась. В головах возникли картинки: поднявшись на цыпочки, верзила сантиметром измеряет солнце. Интерес был завоеван.

— Вот теперь представьте себе, ребята, что вы древние греки (Юля увидела целую картинную галерею: дискоболы, Геркулесы, Афродиты, прямоносые греки в хитонах. Девочка с косой представила себя с античной прической — стоячий пучок, пронизанный шпилькой)…и поручено вам нагрузить корабль зерном, вином, маслом, свинцом. Хватит. Зерно и вино возили тогда в кувшинах. Купили кувшины. Как рассчитываетесь? Поштучно. За два кувшина в два раза больше денег. Запомнили. Первый счет был на штуки. Один кувшин, два… Но потом вы покупаете зерно, вино, масло. Как тут считать? Ведь зернышки пересчитывать вы не будете, капельки масла тем более. Как быть? Как сравнивать?

— Кувшинами! — догадался подвижный мальчик с первого стола.

— Правильно, молодец, годишься в древние греки. Кувшинами можно мерить несравнимое, или, говоря по-научному, объемом. Ну вот, накупили вы зерна и масла, купили, кроме того, еще свинца и меди, тоже наложили в кувшины, нагрузили на осликов по два кувшина, пустились к морю. Ослики с зерном идут бодро, с медью и свинцом валятся. Почему?



— Тяжело!

— Выходит, плохо сравнивали: по два кувшина на каждом, а грузы разные. Как же сравнивать нам зерно со свинцом?

— Взвешивать.

— Точно, сравнивать по весу. И вы не думайте, что я вам излагаю занимательную сказку — так история развивалась: сначала сравнивали предметы поштучно, потом по объему, потом по весу. Вес оказался самой удобной, самой универсальной, самой надежной мерой для любых предметов на Земле… на Земле, на Земле, повторяю. И всех он устраивал греков, римлян, арабов, итальянцев, пока не появилась наука о небе — астрономия. И поняли люди, что на других планетах, в мире планет вообще, вес — нечто ненадежное, нечеткое, изменчивое. Вот я, например, на Земле вешу шестьдесят кило, на Венере весил бы пятьдесят, на Марсе — двадцать пять, а на Юпитере — триста. Значит, для планет вес как характеристика не годится, Тут нужно другое, более постоянное. Вот это белее постоянное и есть масса…

— А масса — окончательная мера? Нигде не подводит?

— Прекрасный вопрос, мальчик! Вижу, что слушал и все понял. Нет, масса тоже подводит иногда. Ты узнаешь об этом позднее. Масса растет при очень высоких скоростях. Когда скорость приближается к скорости света, масса растет, удваивается, утраивается, удесятеряется и так далее — до бесконечности. Так что караван твоих осликов нельзя было гнать со скоростью света: они валились бы под нарастающим грузом. Так и условимся: вес надежный измеритель для Земли, масса — надежный измеритель для досветовых скоростей.

— А нельзя ли?..

Что? Не придумал еще? И не торопись, друг, еще на свете никто не придумал более универсальной меры, чем масса. И тебе с наскока не удастся. Вырастешь — узнаешь все, что люди узнали, тогда и предлагай.

В голове у парнишки, у непоседы с первого стола, заманчивая картина. Он стоит на кафедре в синем джемпере, таком же, как у Кеши, в очках, как у Кеши, даже с веснушками, как у Кеши. Водит указкой по доске и говорит внушительным голосом: «Мною найдена мера, более надежная, чем масса. Масса — устаревшее понятие, его надо исключить из учебников физики: не забивать голову школьникам этой малопонятной величиной…»


Физика была на последних уроках, пятом и шестом. Сима отвела своих питомцев в раздевалку, постояла там, предотвращая дуэли на портфелях; Юля с Кешей дожидались ее во дворе. Потом они пошли вместе в метро. Юля начала во всех подробностях рассказывать, что она увидела под прическами будущих Ньютонов, и Кеша расспрашивал ее с жадным интересом, а Сима слушала невнимательно.

Они простились у вестибюля метро, того, что открывает вход на бульвар выгнутой аркой. Сима сказала торопливо:

— Я очень благодарна твоей знакомой, Кеша, и тебе за импровизированную лекцию. Но я, к сожалению, не имею права так вести занятия. Есть утвержденная программа: массу мы проходим сейчас, вес — через месяц, теорию относительности — в десятом классе. Нельзя ссылаться на вес: дети его еще не прорабатывали.

— Но они же знают, что такое вес? — вырвалось у Юли.

Учительница посмотрела на нее с усталой безнадежностью («Что спорить с упрямцами, не понимающими очевидных истин?» — было написано в ее взгляде), протянула руку и исчезла за тугими дверями метро. Кеша остался с Юлей, вместе с ней вышел на крутой изгиб тенистого бульвара. Скамейки пустовали в этот промежуточный час; молодые мамы уже покатили домой колясочки, пенсионеры еще не явились со своими фанерками, по которым так лихо стучат костяшки. Третья же смена скамеечного населения — влюбленные еще досиживали свои трудовые часы в аудиториях и канцеляриях.

— Почему же вы не пошли провожать свою знакомую? — спросила Юля не без раздражения. Ей не понравилась унылая Сима. И даже было обидно, что этот инженер со своим живым умом интересуется такой невзрачной, незначительной женщиной.

— Симе не до меня, — сказал Кеша. — Она сейчас в детский сад спешит за близнецами, накормит их, потом к мужу помчится за город. Муж у нее несчастный человек, способный, но большой психически. Каждый год месяца четыре проводит в больнице.

«А ты тут при чем? — чуть не ляпнула Юля. — Кто ты в этом семействе? Отвергнутый соперник и верный слуга несчастливой жены?»

Юля не сочувствовала безнадежно влюбленным. Ей представлялась жалкой смиренная верность без надежды.

— Симе трудно живется. Ей помогать надо, — сказал Кеша.

— И вы помогаете всем, кому трудно?

— Рад бы. Но разве это в моих силах? Помогаю тем, кого слышу. Но ведь иные молчат про свои беды, таят за черепом. Как хорошо бы слышать! Вот идет человек по улице, у него горе. И всякий встречный может отозваться. С Симой легче: я ее с института знаю, понимаю, чем помочь.

Под зеленым особняком на горке толпились мужчины. С балкона им выкрикивали очередную новость, а стоящие внизу, оживленно гудя, обсуждали ее, сгрудившись тесными группками. Здесь, в Шахматном клубе, решалась судьба очередного чемпиона. Наверху доигрывалась партия, внизу болельщики разбирали варианты, вставляя фигурки в карманчики дорожных досок.

— Не думаю, что мы помогли вашей Симе, — сказала Юля. — Дело не в программе, а в манере изложения. Дети, как правило, мыслят конкретными образами, художественно. Абстрактное мышление шахматиста у них встречается редко. Им трудно запоминать условные связи между условными буквами. Но это известно всем педагогам, вашей Симе тоже.

— Сима замотана до чрезвычайности, — оправдывал свою соученицу Кеша. — Ей помочь надо, разгрузить, она соберется с мыслями.

— Боюсь, что там собирать нечего. У вашей Симы просто нет нужных образов, тех, что у вас нашлись на уроке.

Обсуждая эту тему, они прошли до конца бульвара и пересекли площадь с двумя Гоголями. Один, бодрый и моложавый, стоял во весь рост прямо против выезда из тоннеля, как бы дирижируя сложными автопотоками: эти левее, эти по кругу, эти по петле. Другой, грустный и подавленный, пригорюнившись, сидел во фруктовом саду возле старого особняка, где он сжег свой неудавшийся роман. Сидел и грустил: «Ах, не все получается в жизни, что задумывалось…»

— Вот яркий пример, — сказал Кеша. — Тысячи читателей с нетерпением ждали второй том «Мертвых душ», а когда Гоголь жег рукопись, никто не слышал. Никто не прибежал, чтобы за руку схватить, хотя бы из камина выхватить полуобгорелые тетради — восстановить можно было бы потом. А Гоголь сжег рукопись в минуту душевного упадка, потом жалел, возможно, умер от огорчения. Надо, чтобы люди слышали чужие переживания. Мыслеглухота способствует равнодушию. Кто-то рядом горюет безмолвно, а я шагаю мимо самодовольный, погруженный в пустячки.

Теперь они шли переулком мимо музыкальной школы. Окна были распахнуты на всех этажах по случаю теплой погоды, на улицу лились беглые гаммы, пронзительные вскрики флейт, скоробежка рояля. Юля подумала, что она не хотела бы жить в этом переулке. С утра до вечера настройка, приготовление к музыке, ошибки, музыкальные черновики.

— В мозгу у нас черновики, подготовка к устной речи, настройка, — сказала она. — Зачем слушать пустяки — мало ли что кому в голову взбредет?

— Надо хотя бы общий тон слышать, — настаивал Кеша, — слышать, что люди радуются, встревожены, спокойны. В городе тревожно — я должен тревожиться со всеми.

— А я не хотела бы слышать постоянный гул чужих мыслей. Получилось бы, как возле этой музыкальной школы: все пробуют, все болтают, каждый пустяк вслух, голова болит от шума.

И еще один бульвар прошли они, еще две площади пересекли. На одной стоял Тимирязев, прямой и строгий, на другой — Пушкин задумчиво поглядывал на «племя молодое, незнакомое», которое неслось мимо на своих бензиновых каретах по всему пространству, некогда занятому Страстным монастырем.

— Вот Пушкин, — сказала Юля. — Пушкин — величайший поэт, у него каждая строчка совершенство, ювелирное изделие. И мне нет дела, как он полировал свои строчки, заменяя точные слова точнейшими. Велик окончательный Пушкин, а предварительный может быть и так себе, на посредственно. Дайте же людям довести свои мысли до блеска, не заставляйте их обнародовать все предварительные кособокие заготовки.

— Но ученые изучают черновики Пушкина, — настаивал Кеша. — Их интересует ход мысли мастера, И пожалуй, это и есть самое нужное в чтении мыслей: понять, как думают мастера, поучиться думать у великих. Может быть, вы и правы: у таких, как Сима или я, нет настоящего умения учить, но есть же великие педагоги. Как великий педагог ведет урок, как великий ученый идет к открытию? Слушайте, Юля, давайте поищем великих. И не зарывайте вы свой талант после первой неудачи. Я поищу современных гениев, попрошу, чтобы они разрешили заглянуть в их мозг, их мыслительную лабораторию. Какие гении вас волнуют? Поэты. Я найду поэтов.

— Композитора я послушала бы. Как у него рождаются мелодии?

— Юля, нельзя бросать это дело! Композитор, поэт, педагог… Давайте составим список. Кто еще? Математик. У них особое мышление — абстрактное. Художник — противоположное мышление. Инженер-конструктор. Крупный администратор. Боевой генерал…

— Изобретатель, — подсказала Юля.

— Изобретатель, конечно. Музыкант-исполнитель — как он чувствует звучание? Космонавта хорошо бы: у космонавтов в голове подлинные картины космоса.

— Всякий интересен, кто ездил по дальним странам.

— Всякий мастер своего дела.

— Дегустатор.

— Архитектор.

— Ювелир.

— Хирург.

Так, перебирая профессии, прошли они пешком через весь центр до Юлиного вокзала. Юля все порывалась сесть на троллейбус, но откладывала до следующей остановки. И, прощаясь на платформе, подробнейшим образом объяснила Кеше, в какие дни искать ее на даче, как можно позвонить в общежитие, кому передать записку, если ее на месте нет.

«A что я старалась, собственно? — спросила она себя, когда электричка отошла от вокзала. — Боюсь, что он исчезнет, этот чудак с веснушками? Разве он нужен мне?»

И сама себе ответила, оправдываясь:

«Нет, что-то в нем есть занятное. Придумал: на помощь всем кидаться, тревожиться, когда в городе тревожно. Теории выдумывает. Смешно, наивно, но жалко разоблачать. Впрочем, это не имеет значения. Едва ли он найдет сговорчивых гениев…»


Юля откровенно обрадовалась, когда два дня спустя увидела тощую фигуру Кеши, поджидавшего ее у подъезда института, возле гипсового льва со спиной, отполированной многими поколениями веселых всадников.

— Уже нашли гения? Ну и молодец! — воскликнула она и покраснела. Очень уж по-детски радостно прозвучав ее голос.

— Не ручаюсь, что гений, но мастер своего дела. Сам заинтересовался, сам приглашает. Но заслуги моей тут нет, все вышло само собой. Сима рассказала о вас лечащему врачу, та — профессору, начальнику отделения. Он взыграл духом. Психология мысли — его докторская тема. В общем, приглашает нас в больницу в воскресенье. Я подумал, что вам интересно будет. Пусть наш список откроет психиатр.

— В психиатрическую больницу?

— Ну да, в сумасшедший дом.

Юля поежилась: к сумасшедшим не страшно ли? И этот опытный психиатр! Еще разоблачит с первого взгляда, скажет: «У вас аппарат, девушка, под прической, снимайте, давайте сюда».

Но любопытство пересилило. Юля еще не вышла из того возраста, когда все в мире хочется узнать. Побывать в сумасшедшем доме — это же само по себе волнует. А против опытного психиатра у нее преимущество: все его мысли она будет слышать наперед. Услышит его намерения — себя в обиду не даст.

Путешествие в сумасшедший дом началось обыденно. Гулкий вокзал, набитая электричка, запах табака и пота, женщины с сумками, наполненными яблоками, абрикосами, апельсинами — все знакомо по частым поездкам на папину дачу. Только разговоры здесь особенные, не дачные, не кухонно-детские. Вокруг толковали о симптомах, синдромах, курсе инсулина, курсе аминазина, терапии возбуждающей и растормаживающей, состоянии маниакально-депрессивном, психопатическом и формальной невменяемости. Странно было слышать эти термины в устах домохозяек с кошелками.

Вагон почти опустел на станции Санаторной. Потом Юля долго шла через картофельное поле. На поле шла уборка, а по утоптанной дороге через гряды наискось текла густая толпа паломников с гостинцами. Впрочем, и это выглядело обыденно. Так в летние воскресенья тянутся мамы в пионерские лагеря, жены и дочери — в загородные дома отдыха.

Дорога упиралась в парадные ворота старинной усадьбы с гипсовыми вазами на столбах. На решетке крупные выпуклые буквы извещали: «Областная психо-неврологическая больница имени Кандинского». Больница! Психоневрологическая! Никакой не сумасшедший дом. А за воротами тянулся обширный парк с ухоженными цветниками, дорожками, красными от толченого кирпича, с удобными скамейками под купами лип. И на скамейках, развязав свои корзины, посетители угощали очень обыкновенных людей в лиловато-серых с желтыми отворотами байковых пижамах, таких же как в рядовых больницах — терапевтических, хирургических, инфекционных.

Неужели эти в серо-лиловых пижамах и есть сумасшедшие?

И лечебный корпус выглядел обыденно: коридоры, крашенные светлой масляной краской, двери, двери; на дверях эмалированные прямоугольнички: «Водные процедуры», «Перевязочная», «Приемная». В кабинете, куда они пришли с Кешей, — стол, покрытый стеклом, затрепанные папки с историями болезней, прибор для измерения давления, за белой ширмой лежак, прикрытый желтой клеенкой. Обычный кабинет обычной поликлиники. И докторша обычная — полная женщина с властным голосом, деловитая, торопливая. Завязывая тесемки халата, она возмущалась, обсуждая с сестрой план воскресных дежурств, потом, понизив голос, зашепталась о каких-то событиях в промтоварном ларьке и убежала поспешно, кинув Юле:

— Вы тут посидите, милая, вам спешить некуда.

С Юлей она с самого начала взяла тон пренебрежительный. Даже намекнула, что Леонид Данилович, профессор, — человек широких интересов, может увлекаться даже фокусниками, но это не означает, что фокусники и он, специалист, ровня. Юля даже хотела было обидеться, но рассудила, что предъявлять претензии еще смешнее.

Итак, она осталась одна, поскольку Кеша в это время разыскивал профессора в дальних корпусах. Использовала паузу, чтобы включить викентор без свидетелей, злорадно подумав: «Ладно, посмотрим, что нам скажут, когда фокусы будут продемонстрированы».

И тут же кто-то произнес невыразительным мыслешепотом: «Новенькая. Еще одна на нашу голову!»

Тщедушный человек в пиджаке заглядывал в дверь. В пиджаке. Не в пижаме. Значит, не сумасшедший. Отлегло!

— Анна Львовна вышла? — спросил человек в пиджаке. — А вы кто, новый доктор? Нет? А-а, знаю, вы девушка, читающая мысли. О вас тут все говорят. А вы не курите? Папиросочку позвольте…

Он закурил и сел за стол с видом завсегдатая, продолжая разговор в тоне несколько покровительственном:

— Телепатическая связь — величайшее открытие современности, эндопсихология — это суперпсихология, психология атомного века, словесная связь слишком медлительна для века ракет. Я сам читаю мысли, я тоже эндопсихолог. Мы с вами коллеги, девушка. Вот сейчас, например, вы подумали, что я больной, — подумали же? (Юля и впрямь подумала: «А этот в пиджаке не сумасшедший ли?») Нас, эндопсихологов, многие считают больными, впрочем, мы поистине выходим за грани пошлой нормы. Супернорма — редкий дар природы, Анна Львовна не обладает супернормативным талантом, я помогаю ей в особо трудных казусах. Взаимопомощь — это веление времени, велениция эпохальности.

«Ой, кажется, сумасшедший! — подумала Юля, и холодок побежал у нее по спине. — Что делать? Удрать? Еще рассердится».

— Анна Львовна сейчас придет, — сказала она, подбадривая себя и пугая своего собеседника.

— Да, Анна Львовна придет и вас оформит обычным порядком. Она спросит, какой сегодня день недели, — это называется «ориентирована во времени и в пространстве». Спросит, что общего между орлом и курицей и как вы понимаете пословицу «Не в свои сани не садись». И вас отведут в предназначенные сани. Но не огорчайтесь, девушка-эндопсихолог, вы попадете в избранное общество. Нигде, уверяю вас, нигде я не встречал столько талантов, до пяти гениев в пятиместной палате. («Не этих ли гениев имел в виду Кеша?» — подумала Юля не без иронии.) Авторы всеобъемлющих теорий, гениальных поэм, мировых уравнений. Их мысли важны для вселенского благополучия, их озарения величественны. Мы, эндопсихологи, присланы сюда, чтобы охранять их. Ведь только мы с нашей сверхчеловеческой чувствительностью своевременно можем разоблачить вражеские поползновения, лазутчиков, втирающихся в пятиместные палаты, чтобы украсть назревающие теории. Никто не заменит меня, девушка, никто не заменит вас, девушка. Гордитесь: ваша миссия священна, сокровенна, драгоценна. Драгоценность сияет во Вселенной всегда…

«Хоть бы пришел кто-нибудь», — думала Юля, поеживаясь.

Наконец в коридоре послышался резкий голос докторши, возвращающейся из ларька.

— Ты что, Улитин? — спросила она Юлиного собеседника. — Опять папироски стреляешь? Иди в парк, там тебя жена дожидается, целый короб привезла. Я разрешила ей взять тебя на день. Иди же, зачем время теряешь?

— Время само по себе не имеет содержания, — сказал Улитин важно. — Человек наполняет время. Человеконаполненность времени…

— Больной? — шепотом спросила Юля, когда Улитин ушел наконец.

— Типичная шизофрения. Раздвоение мышления, резонерство, тяга к словообразованию. Впрочем, вам же не нужно объяснять: вы читаете мысли будто бы…

— Мысли были такие же, как слова, — сказала Юля. — Но с эхом. Скажет и повторяет секунды через две.

— Да-да, милая, это характерно. А иногда эхо бывает через час, через день. Вижу, что вы подготовились, почитали учебники. Голос ее был наполнен сарказмом. — Да, так что я должна была сделать? — спросила она, листая календарь. — Какое сегодня число, милая? Восемнадцатое? А день недели? Да-да, воскресенье, я и забыла. Ну давайте знакомиться. Как вас зовут? А фамилия? Школу вы кончили уже? Неужели вы так молодо выглядите, я считала вас школьницей. Какого же вы года рождения? И хорошо учились? Да, я тоже любила литературу. Помню, в десятом классе писала сочинение: «Пословицы в произведениях русских классиков», У Островского особенно много материала. Даже в заголовки вынесены пословицы: «Бедность — не порок», «Не в свои сани не садись», «На всякого мудреца довольно простоты». Кстати, как это вы понимаете: «На всякого мудреца…»

Даже и без викентора Юля поняла, что недоверчивая докторша опрашивает ее как психически больную.

— Доктор, — сказала она, — я могу объяснить эту пословицу и много других, я понимаю, что курица и орел — птицы, я ориентирована во времени и пространстве; помню, что сегодня восемнадцатое сентября и я нахожусь в больнице имени Кандинского по приглашению профессора по имени Леонид Данилович, который хотел, чтобы я его прослушивала — я его, а не он меня. Если же профессор передумал, разрешите мне уйти…

— Милая, порядок есть порядок, — возразила докторша, ничуть не смутившись.

— Тогда извините… — Юля встала.

К счастью, Кеша подоспел в это время:

— Леонид Данилович задерживается, он говорит по междугородной. Просил начинать без него с больным Голосовым.

— Ну, если Леонид Данилович распорядился так… — Докторша больше ничего не прибавила, тоном выразила, что сама она не одобряет всей этой затеи, но такой профессор, как Леонид Данилович, может позволить себе любое развлечение, даже забавные фокусы молоденькой обманщицы.

Через несколько минут сестра привела больного. Вот этот явно был больной, с первого взгляда постороннему понятно: крупный мужчина лет тридцати с бледным, нездорово-полным лицом, обросшим жесткой черной щетиной, плаксиво распущенными губами и выражением обиженного ребенка.

— Дластвуй, тетя доктол, — сказал он тоненьким голоском. — А эта тетя тозе доктол? Меня зовут Саса, а тебя? У тебя есть конфетки, тетя Юля? Нет, ты кусай сама, я бумазки собилаю с калтинками, У меня мамка в сельпо, каздый лаз новые калтинки плиносит.

Юля передернула плечами. Невыносимо жалким и противным выглядел этот плечистый и сюсюкающий мужчина.

— Как это получается? Он память потерял, все забыл? — спросила она докторшу.

— Зачем вы спрашиваете? Вы же все мысли прочли, — в который раз попрекнула та. — Нет, он не все забыл. Смотрите.

И, продолжая разговаривать, она как бы машинально пододвинула больному пачку папирос, жестом показывая — угощайся.

Тот уверенным движением, не глядя, взял одну папиросу, размял пальцами кончик, уверенно чиркнул спичкой, затянулся.

— Разве ты куришь, Саша?

Отбросил папиросу испуганным жестом, тут же закашлялся.

— Сто вы, тетя Аня, я маленький! Мне папка таких слепков надает, та-та…

— Симулянт? — спросила Юля.

— Подсознательный, милая. Он шофер, напился в день свадьбы и задавил мать своей невесты. Когда проспался, узнал всю глубину своего падения: вместо свадьбы — суд и долгий срок. И мозг отключился. Это подобие болевого шока — шок психологический. Там человек не чувствует слишком сильной боли, здесь — слишком сильного горя. Сознание убежало в детство, создало охранительную иллюзию: он не взрослый, не шофер, нет ни свадьбы, ни машины. Есть безгрешный мальчуган Саша, которому мамка приносит из сельпо конфетные бумажки. Но, между прочим, милая, это я вам объяснила сама: обыкновенный медик, никаких мыслей не читающий. А вы что прочли со своим особенным даром?

— В голове у него не было ничего такого, — сказала Юля честно. — Те же детские слова про конфетки и картинки. И поверху припев: «Я маленький, мне четыре годика, у меня мамка в сельпо. Я маленький…»

— Анна Львовна, а вы подведите больного к психологическому барьеру.

Юля оглянулась. В комнате появился новый человек — врач в белом халате, большелобый, с залысинами, в пенсне на прищуренных глазах.

Докторша сразу заулыбалась, голос у нее изменился, стал певуче-сладким. Видимо, она с чрезвычайным почтением относилась к своему шефу:

— Ах, Леонид Данилович, вы уже здесь? Вы всегда так неслышно, незаметно входите, Леонид Данилович. Пожалуйста, вот кресло, садитесь, берите бразды правления в свои руки, Леонид Данилович.

Имя-отчество профессора она произносила с особенной тщательностью, как самые приятные слова на свете.

— Спасибо, Анна Львовна, я тут посижу. Все превосходно, вы, как всегда, все делаете превосходно. Теперь, прошу, подведите больного к барьеру вплотную. А вы следите внимательно, юная прозорливица.

Докторша взяла за руку больного, повернула его к зеркалу.



— Саша, все не так, — сказала она обычным своим строгим голосом. — Вот зеркало. Это ты в зеркале — взрослый мужчина и борода растет. Ты уже школу кончил, ты шофер, работаешь на колхозном грузовике, И у тебя есть невеста Надя, и у нее была мать, и ты…

— Не-е-ет!

Звериный вопль. И рыдания взахлеб, истерика с воем, потоки слез;

— Нет, я маленький, я Саса, маленькие не водят грузовик.

Пока сестры отпаивали больного валерьянкой, профессор пересел ближе к Юле, взял ее под локоть:

— Ну-с, и что вы заметили на этот раз, молодое дарование?

Юля не без труда собрала отрывочные впечатления:

— Честно говоря, мало рассмотрела. Очень уж быстро все произошло. Машину он вспомнил, заслуженная такая трехтонка с разболтанными бортами, бренчали они на ухабах. Потом всплыло лицо, очень характерное, неприятная крысиная мордочка, нос и губы вытянуты вперед. Этот с крысиной мордочкой сказал: «Ничего, Сашка, не так уж мы набрались». И потом он же трясет этого Сашу за плечо, тащит за руку из кабины и кричит; «Смотри, Сашка, что ты наделал». И куча тряпья на дороге. Возможно, это человек. Больше ничего.

— Нетрудно придумать после моих объяснений, — заметила Анна Львовна скептически.

Но лицо профессора выражало живой интерес:

— За какую руку тащили Сашу? За какое плечо тгрясли?

— За эту! — Юля ткнула себя в правое плечо. — За правую. И вытащили направо.

— Вот вы и напутали, милая, — вмешалась докторша. — Шофер сидит слева, его налево должны были вытаскивать. Не хватило у вас воображения.

Профессор остановил ее жестом:

— Припоминайте, дарование, все детали. Сашу из-за руля вытаскивали направо?

Юля придирчиво проверила картинки, мелькнувшие в мозгу больного.

— Руля он не вспоминал. В памяти было: трясут за плечо, перед глазами стекло, за стеклом темные кусты. Почему кусты? Наверное, машина стоит боком, носом к кювету. Кювет, освещенный фарами. И это крысиное лицо. Больше ничего. Нет, руля не было.

Профессор забегал по кабинету в непонятном волнении. Потом остановился, выхватил из портфеля фотографию.

— Последнее испытание. Который?

На фото был изображен выпуск какого-то училища. Как водится, в среднем ряду сидели на стульях преподаватели. У их ног лежали, рядом с ними сидели, а за спиной стояли парни в черных форменных куртках. Юля без труда нашла Сашу в заднем ряду, а крысиную мордочку среди лежащих на переднем плане.

— Вот он!

Профессор развел руками:

— Ну, дарование, что-то в вас есть. Этого вы не могли знать, этого я сам не знал до сегодняшнего утра. Следователь мне по телефону сказал. Именно так и размотали. Кто-то из деревенских припомнил, что Сашу вытаскивали из кабины через правую дверцу, стало быть, едва ли он сидел за рулем, а если не он сидел за рулем…

Круто повернувшись на каблуках, Леонид Данилович подошел к всхлипывающему больному, положил ему руки на плечи:

— Встань, Саша. Слушай меня внимательно. Ты не виноват. Машину вел Дроздов, твой напарник. Это он сшиб Надину маму — Дроздов, а не ты. Сшиб и хотел свалить вину на тебя. Но его изобличили, он признался. Ты не виноват. Можешь вернуться в колхоз. И Надя на тебя не в обиде. Ты не виноват.

— Да ну? — сказал больной — Это правда, доктор?

Исцеление произошло на глазах, словно врач был чудотворцем. Плаксивая гримаса обиженного ребенка сползла с лица мужчины, сползла словно маска, словно бумажка с переводной картинки; мимика стала нормальной, голос твердым, с ясным раскатистым «р». Так клоун, сходя со сцены, стирает шутовской грим — балаганная роль кончена.

— Уведите и дайте снотворного, — распорядился профессор.

Анна Львовна бурно восхищалась и превозносила профессора, Кеша пожал ему руку, сестры смотрели с умилением. Юля подумала, что, не будь педагогического, пошла бы она в медицинский, стала бы врачом, и лучше всего психиатром. Такое великое дело — помогать больным встать на ноги, нечеловека сделать человеком. Не в том ли смысл папиного аппарата, чтобы помогать медикам? Впрочем, сегодня не аппарат помог.

Истину раскопал следователь, а профессор излечил чудесно.

И тут Кеша вторгся в паузу:

— Леонид Данилович, но вы собирались показать работу вашего ума.

— Да-да, собирался. Собирался, обещал и выполню. За удачу не решаюсь, но усилия приложу. А вы, Анна Львовна, подберите мне какого-нибудь новичка, из тех, кого я еще не обследовал. Желательно, сомнительный случай. Есть у вас сомнительные, Анна Львовна?

Докторша засуетилась с готовностью:

— Есть, Леонид Данилович, как бы нарочно для вас, Леонид Данилович. Ярко выраженные симптомы: манерность речи, разорванность мышления, бредовые сверхидеи, лжеузнавание. И вместе с тем адекватная мимика, открыт, социален, в быту опрятен, чистит зубы. Приведите Стодоленко из девятой палаты, сестра.

— А вы, дарование, приготовьтесь, — сказал профессор, садясь подле Юли. — Старайтесь следить за мной, не за больным. Ну, если за двумя умами уследите, тоже не скверно. Но, что у больного заметите, не говорите… Про себя держите. Запоминайте, потом скажете.

На этот раз нянька привела статного черноглазого юношу с модной бородкой. Он был бы даже красив, если бы не стриженная под машинку голова. Окинув быстрым взглядом присутствующих, юноша еще на пороге обратился с речью к Юле:

— Вам очень повезло, незнакомка, что вы встретили меня на своем жизненном пути. Отныне ваше счастье в надежных руках. Да, именно я, Валентин Первый, король любви, властелин любви, парламент любви, любвеиндел этого мира. Вы прелестны, не отрицайте, не отпирайтесь, не отнекивайтесь. У вас удивительные глаза, ваши щеки так мило краснеют — это не укроется от моего зоркого взора, призора, подзора. Валентин Первый, король любви, любвеиндел. Ваше счастье определено и утверждено астрологически, амурологически, генеологически, гетерологически, армоастрогеологически…

В таком духе он плел минут десять, нанизывая слова, осмысленные и бессмысленные. И те же слова отдавались в его мозгу чуть шепелявым эхом. Но все-таки он устал, перевел дух, и, как обычно, в паузе громко прозвучали побочные мысли.

«Девчонку-то я охмурил, — думал он, — выложил все приметы, как в учебнике. Анюта не распознала — практикантке куда же? Мужчина меня тревожит. Ладно, выдам еще порцию…

Юля обернулась к профессору, даже рот раскрыла, чтобы сказать; «Готово, все ясно!» Но Леонид Данилович остановил ее жестом, и на свой лоб показал: «Сюда обратите внимание».

Мнимый больной продолжал плести свое — о короле любви.

— Прекрати, Валентин, — сказал профессор четко.

Тот сбился, кинул на него быстрый взгляд, вспомнил, что он не должен слышать замечаний, и понес свое. Профессор прервал его на полуслове:

— Валентин, довольно! Мы уже разобрались: твой случай не медицинский, а судебно-медицинский. Ты вменяем, за все свои художества ответишь по закону. Какие у него художества, Анна Львовна?

— Несколько раз задержан эа спекуляцию, — подсказала докторша.

Когда короля любви увели в пaлaтy, профессор обратился к Юле:

— Ну-с, молодое дарование, каков ваш диагноз?

— Симулянт.

— Почему вы так решили?

— Я не решала, я слышала: «Девчонку-то я охмурил, выложил все приметы, как в учебнике. Мужчина меня тревожит. Ладно, выдам еще порцию».

— Ну-ну, допустим. Но я такого не слышал. Почему же я решил, что он симулянт. Как работала моя интуиция?

— Мне не так легко передать мои впечатления, — сказала Юля, — Все это так мелькает. Вы смотрели на него пристально, в голове держали его лицо. Внимание перемещалось, выделяло то уши, то подбородок, то цвет кожи, то голос. Всплывали отдельные слова: «мутичность», «резонерство», «открытость». Лицо поворачивалось, как будто прикладывалось к каким-то теням. Потом всплыло совсем другое лицо, но с такой же тонкой шеей, мальчишеской. Кто-то громко сказал «адекватность». И еще одно лицо появилось, удлиненное, с густыми седыми усами, как бы обрубленными. После этого вы крикнули: «Прекрати, Валентин! И когда он осекся, подумали: «Эмоции адекватные, так и следовало ожидать!»

Профессор слушал, ловя каждое слово, всплескивая руками, даже встал от волнения.

— Дарование, я потрясен. Вы феномен, подлинный феномен? Это поразительно интересно, то, что вы рассказывали. Да, именно так шли мои мысли, хотя отчета я не отдавал себе. Кто же может напряженно думать и одновременно регистрировать думы? Да, я напряженно всматривался в него, думал, на кого он похож. Кто же это такой, с тонкой шеей? А-а, вспомнил: когда я был еще студиозусом, нам демонстрировали новобранца, уклоняющегося от службы, — он тоже симулировал шизофрению. Мой учитель демонстрировал — это он седоусой. И он говорил: «Симуляция шизофрении редка — ее трудно симулировать. И в таких случаях обращайте внимание на адекватность эмоций, на соответствие чувств иначе говоря. Шизофреник погружен в свои мысли, его трудно испугать, огорчить, смутить. Настоящий больной не испугался бы ответственности, у него сверхидея — он король любви, он всюду приносит счастье». Значит, вы говорите, что я всматривался в больного, И прикладывал к каким-то теням, так и этак поворачивая. Удивительно интересно! Что же это за тени? Вероятно, эталоны памяти. Значит, такова система узнавания — прикладывание к эталонам памяти. Опыт — обилие эталонов. Интуиция — мгновенное использование множества эталонов. Потрясающе любопытно! Но это надо проверить, проверить много раз, на различных мозгах. Надеюсь, вы не оставите меня, дарование? Мы должны провести много-много опытов. Это только самое начало нашей работы…

Он снова и снова выспрашивал Юлю, восхищался, просил все припомнить и записать, твердил, что все это очень важно, очень спорно и остро необходимо. Взял слово приезжать каждое воскресенье, с энтузиазмом выслушал идею изучения гениев, дополнил список, обещал поискать талантливых людей среди своих знакомых, уговорить их отдать свои головы для прослушивания, проводил Юлю до ворот, даже руку ей поцеловал на прощание…

И в последнюю минуту сорвался.

Вел-то он себя превосходно, держался корректно, ни одного слова не позволил себе непочтительного, А простившись, подумал: «Зря отпускаю я ее. Не девушка — золотое дно для ученого, источник десятка диссертаций. Умный человек держал бы ее при себе, в своем отделении, в больнице. В сущности, на чем прославился Кандинский? Больные у него были с медицинским образованием, вылечились, написали для него подробнейшие воспоминания о своих бредовых идеях. Он — Кандинский, я — Сосновский. И для меня и для науки полезнее было бы поместить эту девушку в палату. И в сущности, не без оснований. Конечно, она за пределами нормальности. Поискать — наверняка найдутся отклонения. Пока выяснится, пока уточнится — вот и материал наберем. Решительный человек на моем месте… Позвать санитаров, что ли? Да нет, Леонид Данилович, это уже подлость, это за гранью приличного поведения. Уж лучше поухаживай. В молодости ты умел…»

— Ничего не выйдет, — сказала Юля. — Это уже за гранью.

Как покраснел профессор! Юля никогда не видала, чтобы пожилые люди могли так по-детски краснеть. Щеки запылали, уши зарделись. В два прыжка он догнал Юлю, схватил ее за руки:

— Вы не должны сердиться, Юля. Это совсем не так. Ну мало ли что в голову взбредет! Это неправильные мысли, я их отбросил, вы же слышали, что отбросил. Вы не имеете права сердиться, опасный вы человек, вы обязаны меня простить. Ну хотите, я на колени стану прямо в пыль как есть, в халате…


Обратный путь. Та же дорога наискосок через картофельное поле. Только теперь на ней не ручей голов, а усталые одиночки. Усталые, подавленные, сгорбленные. Грустно после свидания с ненормальными родственниками.

— Что он подумал? За что просил прощения? — допытывался Кеша.

Лишь отойдя на километр, Юля рассказала ему о невольных мыслях профессора. Кеша был возмущен, хотел тут же бежать назад, объясняться, требовать… А что требовать? Юля с трудом удержала Кешу. Извинения получены… А что еще? На дуэль вызывать, что ли? На скальпелях и стетоскопах?

— И если он хочет ухаживать, почему вы должны препятствовать? Какие у вас права? — сказала она с вызовом.

Кеша не мог спорить.

Потом они долго ждали на платформе. Юля сказала:

— И все же я правильно сказала вам, что мысли читать ни к чему. Симе вашей я не помогла и врачам тоже не помогла, в сущности. Без меня следователь разоблачил этого Дроздова, без меня медики ставили диагноз. Что я сделала самостоятельно? Леонида Даниловича вогнала в краску? Зачем? Он дельный специалист, опытный, отзывчивый, с живым умом, чуткий к новизне. Пакость ему пришла в голову. Так нечаянно же! Разве можно удержать мысли? Помните случай из истории Хаджи Насреддина: «Вы станете бессмертными, если не будете думать о белой обезьяне». Попробуйте удержаться. Сама влезет в голову.

Трубила электричка, проносясь мимо осенних, уже тронутых желтизной, поредевших рощ. Женщины на соседних скамейках привычно толковали о курсах аминазина и инсулиновом шоке, синдромах, симптомах, терапии растормаживающей и терапии успокаивающей.

— Надо научиться удерживаться, — упрямо твердил Кеша. — Общественная жизнь требует вежливости. Только дикарь-одиночка решал все споры зубами и кулаками. Жители многолюдных поселений научились держать руки на привязи, без этого жить рядом нельзя. Душу отводили только руганью. Люди же культурные научились держать язык на привязи, вообще не ругаться — без этого дела обсуждать нельзя. Видите, как идет история: чем теснее общение, тем больше требуется сдержанности. Человек будущего должен и мысли свои воспитать, никого не оскорблять даже мысленно. За это ему достанется преимущество коллективного думанья, обмена воспоминаниями, впечатлениями, переживаниями, интуитивным опытом. Мусор люди выбросят из головы, мозг будут содержать в опрятности. Без этого нельзя приглашать чужого в свои мысли.

— Но это невозможно, это утомительно, наконец, — возражала Юля. — Смотрите, яркий пример: Леонид Данилович, культурный человек, и то сорвался. Вообще нельзя из своей головы устраивать проходной двор. Я хочу иметь собственный уголок, личный.

— Пожалуйста, у вас на даче своя комната, но гостей же вы приглашаете в нее. Чем вы дорожите — возможностью ругаться мысленно, воображать неприличное? Наведите опрятность, сделайте уборку мозга.

— Я думаю, никто не может согласиться. Нет таких опрятных мозгов.

— У людей коммунистического общества должны быть. Надо готовиться к тому. Надо привыкать.

— А вы разрешите осмотреть свою голову?

— Разрешу.

— Сейчас? Прямо сейчас? — Юля потянула руку к защелке викентора.

И вдруг Кеша испугался.

— Нет, сейчас не надо. Пожалуйста, Юля, сейчас не надо. Я не готов. Действительно надо провести уборку. Дайте срок, я сам скажу когда…


После этой поездки Кеша исчез надолго. Прошла неделя, вторая началась и кончилась, а он не являлся. В первые дни Юля отрывала листок календаря, победно посмеиваясь: «Вот нелегко, оказывается, убрать свою голову дочиста. Обещать-то обещал, но протри каждую извилину попробуй». Посмеивалась, но все же благожелательно. Думала: «Приятный малый этот Кеша. Упрямый чудак, но приятный. У каждого свой затеи, у него — внушающие уважение. Пожалуй, человеку, умеющему жить с открытой головой, можно и викентор вручить. Можно… но вот и у Кеши не получается. Что-то скрывает он все же, чего-то стесняется…»

Потом Юля перестала посмеиваться, ждала с нетерпением, даже беспокоилась. Себя-то она уговаривала, что беспокоится. Почему исчез надолго? Только ли из-за стыда? Может быть, случилось что, лежит больной, нуждается в помощи, а она не навещает его из-за глупого самолюбия… Смешно! Не надо мучить человека, она сама обязана прекратить это глупое испытание: взять Кешин адрес на службе или в Мосгорсправке, пойти или позвонить…

И тут Кеша сам позвонил в общежитие.

— Кажется, я готов к зачету, — сказал он. — Назначайте время.

Юля чуть не брякнула: «Хоть сейчас!» Вовремя удержалась.

— В воскресенье я буду на даче, — сказала она. — Буду ждать с утра.

Всю субботу она прибирала, мыла полы, выстирала скатерти, цветы расставила на столах. И в лаборатории убрала, выписки разложила по порядку. Мысленно сказала себе: «Если выдержит экзамен покажу ему… кое-что».

С утра села у окна с книжкой. Просидела полчаса, потом заметила, что держит вверх ногами. День был прозрачный, ясности незамутненной. Пронзительно-желтые листья падали с тихим лепетом, паутинка поблескивала на солнце. Из углового окна Юля видела дорожку, ведущую к вокзалу, где прохожие появлялись стайками. После каждого поезда — стайка, хоть часы проверяй. Эти с поезда 9.27, эти — с 9.44, эти — с 9.59…

«Юля, что с тобой? Кажется, ты ждешь с нетерпением мальчишку? А ну-ка, марш от окна!»

И тут Кеша показался на опушке. Вышагивал в ослепительно белой рубашке, в галстуке и пиджаке. И нес букет настоящих роз, белых и пурпурных. Видно, из города тащил, на станции таких не продавали. Подходя к калитке, застеснялся, спрятал было цветы за спину, но, поколебавшись, выставил перед собой: дескать, мыслю открыто, живу открыто, иду к девушке с цветами, и пусть все видят.

Юля кинулась было к дверям, спохватилась на полпути. А как же аппарат? Включать или нет? Стоит ли читать сокровенные мысли, не откроется ли что-то неблаговидное, как у Мусиного Бориса? Зачем ей еще одно горькое разочарование?

Но разве она сомневается в Кеша? Идет к ней человек с открытым сердцем, «открытой» головой, предлагает мыслить совместно.

Юля включила аппарат.


ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска и скачивания книг

Книжный Бот

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник