Мести не будет

Пролог

Гонец совершил непростительную ошибку, когда услышал из обступившего дорогу терновника приказ остановиться. Вместо того чтобы бросить повод и неторопливо поднять руки раскрытыми ладонями вперед, он пришпорил светло-гнедого горбоносого жеребца. Понадеялся, видно, на резвость не единожды проверенного скакуна.

Конь всхрапнул и рванул с места в намет.

Всадник подался вперед, нависая над коротко стриженой гривой. Юное лицо разрумянилось от азарта и собственной лихости.

Волосяной аркан, вылетевший из зарослей, упал гонцу на плечи, безжалостно затягиваясь вокруг горла, рванул его прочь с седла. Паренек покатился, взрывая палую листву, перекувыркнулся и замер, неестественно вывернув левую руку.

Два коня проломили грудью колючие ветви и устремились в погоню за светло-гнедым. Копыта глухо застучали по сырой земле. Всадники привстали на стременах, раскручивая над головами хищные петли арканов.

Следом за ними из кустов выехали еще полдюжины вооруженных людей на ухоженных, хотя и низкорослых конях. Мохнатые, надвинутые на лоб шапки, украшенные петушиными перьями, темные, далеко не новые жупаны. У многих на груди нашиты кольчужные «лоскуты». У каждого на левом боку узкая, кривая сабля. Двое, бросив поводья на холки коней, держали в руках до половины натянутые луки с изготовленными стрелами.

Даже на первый взгляд было видно — не лесные добытчики. Войско. Реестр. Вернее всего, хоровские порубежники. Их нынешней осенью с берегов Стрыпы на северную границу воеводства перекинули. Вот и ходили дозорами порубежники вдоль дорог и трактов, мимо сел и застянков, от Хомутца, что на западе, до Жорнища, которое восточный угол хоровщины замыкает.

— Глянь-ко, Гавель! — воскликнул один, черноусый и чубатый. — Угорец никак!

Урядник, к которому он обращался, недовольно дернул плечом — отстань, мол, не до тебя. Его конь, осторожно ступая, приблизился к неподвижному телу. Гавель наклонился, внимательно рассматривая лежавшего гонца. Потом вскинул голову, сердито встопорщив рыжеватые усы. Зарычал, словно почуявший чужака цепной пес:

— Тюха! Тюха, мать твою через плетень! Ты что, вовсе языка брать разучился?

Седоусый порубежник, который, потупив глаза, спрыгнул с седла возле гонца и поспешно сматывал аркан, втянул голову в плечи. Виновато развел руками, вздохнул, словно пытаясь сказать: «Ну, не виноватый я... Не свезло».

— Ты что ж за горло петлей берешь? — продолжал разоряться урядник. Даже плетью в сердцах взмахнул, но не ударил, не уронил чести порубежника. — Пеньку ж ясно — за плечи надо!

— Дык я... Это... — промямлил Тюха, зовущийся на самом деле Автухом. — Ну...

— Ну... — передразнил Гавель. — Ну — баранки гну! Стойла чистить до конца кастрычника пойдешь! Понял? Мацей!

— Я! — живо откликнулся скуластый порубежник со сросшимися на переносье бровями.

— Обыскать!

— Кого?

— Тьфу на вас! Пеньки колодчатые! — Урядник со злостью щелкнул увесистым концом плети по голенищу. — Угорца обыщи! Не Тюху же...

Порубежники с готовностью заржали. Горяч урядник, но отходчив и повеселиться любит. С таким хоть за Стрыпу, хоть за Лугу, хоть к лешаку на блины в глухомань лесную. Не выдаст, не продаст.

Мацей перебросил повод на руки зубоскалящему соседу, соскочил на землю. Валкой походкой матерого кавалериста подошел к телу. Носком сапога перевернул.

Верно. Угорец.

Высокие скулы, тонкий нос с горбинкой. Полоска соболино-черных усов по верхней губе, словно густо наколоченной с водой сажи отхлебнул из глечика. Из уголка рта сбегала тонкая полоска крови. То ли легкие отбил, падая, то ли попросту губу прикусил.

Молодой. Совсем мальчишка.

Автух горестно вздохнул. Убивать-то любому из порубежников едва ли не в привычку, но тут... Вдруг безвинного жизни лишил? Грех великий перед Господом. Такой не вдруг отмолишь.

— Ты не ворочай. Обыскивай! — прикрикнул на бровастого Мацея урядник.

Тот нехотя присел у распростертого тела. Снял круглую шапку, сшитую по угорской моде из курчавой шкурки молодого барашка, потряс напоказ.

— Пусто.

— За пазухой гляди! — строго приказал Гавель.

Мацей пожал плечами, сунул руку угорцу за ворот. Завязки, которые стягивали горловину рубахи, расшитой солнечными колесами и топориками, мешали, и порубежник, недовольно скривившись, рванул их посильнее.

— Оп-паньки!

— Есть что? — насторожился Гавель.

— Да нашел никак, — пробурчал Мацей, выуживая на свет Господень черный кожаный шнур, затертый и лоснящийся от жира.

— Ладанка поди?.. — пробормотал Автух, неодобрительно поглядывая на командира.

— Закройся, Тюха! Подзимник на конюшне провести решил?

Провинившийся порубежник склонил голову и отошел к своему коню. Принялся цеплять аркан к задней луке.

Тем временем Мацей вытянул прикрепленный к шнуру продолговатый футляр.

— Что за хрень?

— Не твоего ума дело! — не допускающим возражения тоном отрубил урядник. — Сюда давай!

Порубежник сдернул с шеи мертвого угорца шнур и протянул командиру. Тот пару мгновений осматривал странное приспособление, потом подцепил желтым ногтем едва приметный выступ в торце футляра. Маленькая плоская крышечка соскочила, открыв пустоту внутри. Вернее, не совсем пустоту. В футляре лежал скрученный в трубочку листок пергамента.

— Что вылупились? — Гавель обвел взглядом порубежников. — Делать нечего?

— Да мы чо? Мы ничо... — за всех ответил Мацей.

— А коли «ничо», еще пошустри. Глядишь, и серебра горсточка сыщется. Помешает она тебе? А? — Урядник хитро прищурился.

— Никак нет! — Мацей даже головой замотал. Развернулся на каблуках и принялся обшаривать гонца с удвоенной тщательностью.

Остальные порубежники преувеличенно деловито начали осматривать оружие, сбрую коней, расправлять складки на жупанах.

— То-то же! — Гавель кивнул удовлетворенно и развернул листок. Хмыкнул. Закусил ус.

Недоумение, ясно прорисовавшееся на лице урядника, не укрылось от глаз молодого, но широкоплечего, осанистого, да и одетого побогаче, нежели иные, порубежника. С легкой улыбкой — не насмешливой, упаси Господь, а мечтательной, будто только что выпил-закусил приятственно — он наблюдал, как Гавель покрутил пергамент и так, и эдак, оглядывая спереди и сзади, потом подтолкнул коня поближе к командирскому и негромко кашлянул.

— Хведул? — поднял глаза урядник. — А ну ходь суды. Ты ж у нас грамоте разумеешь. Так?

— Верно, разумею, — не стал отнекиваться Хведул, подводя каракового жеребца к злобно косящемуся и скалящему зубы буланому под урядником.

— Тады давай, читай. Только не громко. Может статься — коронное дело! — Гавель многозначительно поднял вверх палец.

Грамотей принял из рук урядника пергаментный листок. Расправил его, прищурился, скривился.

— Что такое? — насупился Гавель.

— Не разберу. Не по-нашему писано.

— Да ну?

— Ну... — замялся Хведул. — Буквицы вроде как лужичанские, а слова не наши. Бред сивого мерина выходит какой-то.

— Во как!

— Да и буквицы... Соврал я, урядник. И буквицы не совсем наши. Видал, вон у «ерицы» хвостик какой закорюкой...

— Да начхать мне на хвосты с закорюками! — отрубил урядник. — Меня три попа грамоте учили да не выучили. И тебе слабо. Грамотей! Что ж ты трындишь на каждом углу, что читать-писать обучен? А сам! Вот все сотнику обскажу!

— К пану Лехославу, коли хочешь, вместе пойдем... — Хведул так сцепил зубы, что желваки под тонкой кожей взбугрились, но говорил он спокойно, без показного гнева: — Я, хоть и писарчук сотенный, а в разъезд не для того напросился, чтоб меня урядник сиволапый бесчестил. Ясно тебе, Гавель?

Гавель оскалился, выпуская кончик уса изо рта:

— Пока ты в моем десятке, я над тобой старший. Помнишь, поди? Ты мне перечить не моги! А то по закону военного времени и на березку недолго.

— Кишка тонка у тебя! Ишь ты, «на березку»! Думаешь, твои люди тебя перед паном Лехославом выгораживать будут? Дудки! Не обломится. А чин мой не ниже твоего, а выше будет. И умишком, похоже, Господь тебя обделил, а не меня...

— Что? Да я!..

— Не перебивай, урядник, а то в рядовые вылетишь! — Хведул сузил глаза. — Не уразумел еще?

Гавель замолк, затравленно озираясь по сторонам: не были ли его подчиненные свидетелем взбучки и позора? Порубежники, включая и вернувшихся с пойманным угорским скакуном, старательно рассматривали верхушки деревьев или, напротив, палую, яркую, пока еще без гнили, листву. Кроме извечного неудачника Автюха, который не преминул встретиться глазами с командиром. Встретился, увидел расширяющиеся от ярости зрачки и поспешил отвернуться, сообразив, что вляпался окончательно — возить теперь навоз тачечкой, не перевозить, до самого Дня рождения Господа.

— Слушай меня, Гавель, слушай! — Писарчук наклонился в седле поближе к уху урядника. — Угорец — раз. Угорцы пущай в Угорье живут, в Жулнах своих. Удрать хотел — два. Подозрительно? А то! Письмо вез — три. Письмо либо не по-нашему писано, либо секретное. Слыхал я про такие шутки. Буквицы смешиваются — коль не знаешь ключика, не прочтешь. Дело государственное. Сей же час надо к пану сотнику, да к чародею реестровому. Уж как пан сотник письмо разберет, не знаю, а Гудимир-волшебник — человек ученый. Да и пожил вдвое от нашего, а то и втрое — у них, чародеев, век долог. Поди, разберет?

— Разберет, думаю, — вовсе сник, соглашаясь, урядник.

— Вот и я про что. А ты — «серебришка нашарь»... Дай волю, так и заночуешь тут, труп обирая. В Жорнище надо, в Жорнище. И чем быстрее, тем лучше. Понял?

— Понял, не дурак, — снова кивнул Гавель и зычно скомандовал: — Справа по два! Мацей!

— Я!

— Труп на коня привяжешь и дуй за нами!

— Понял!

— И чтоб ниточки с него не замылил! Понял?

— Так точно...

— Не слышу!

— Так точно!!! — гаркнул Мацей во всю грудь.

— Ото ж, — кивнул урядник. — Остальные за мной, рысью марш!

Десяток с места пошел размашистой рысью. Вразнобой застучали копыта по сырой земле, заскрипели путлища да покрышки седел. Под набегающим ветерком срывались желтые, оранжевые, красные, бурые листья с ясеней и тополей. Ветер дышал в лицо сырой прохладой осенней поры, давно перевалившей за середину. Скоро минует кастрычник, и противные, обложные дожди начнут превращаться в мокрый снег подзимника, а там недалече первый заморозок, лед, хрусткой корочкой затянувший лужи и, наконец, снежок, который каждый год присыпает поля и нивы словно седина вихры старого рубаки.

Не доброй выдалась нынешняя осень для жителей Прилужанского королевства, а в особенности уроженцев Малых Прилужан, дерзнувших заявить об отделении от Выговской короны, да для Хоровского воеводства, чей польный гетман пан Адась Дэмбок, по прозвищу Скорняга, тоже против короля и Сената попер. Взял да и заявил во всеуслышание, что последняя элекция не честно прошла и с ее результатами он согласиться не может. Королю Юстыну присягать отказался, а напротив, снял порубежников с южной границы, где, как повелось издавна, они защищали пределы королевства от набегов кочевников из правобережья Стрыпы, да и перекинул их в помощь реестровым на север. Теперь обитатели сел и застянков, притулившихся на два поприща от прибрежных плавней, с ужасом ждали зимы, когда Стрыпа станет, покроется толстым, прочным льдом, без труда выдерживающим легконогих, пузатых степных лошадок. Вот тогда-то и хлынут на лужичанский берег чембулы злых, голодных, охочих до чужого добра кочевников. А защищать-то мирных жителей и некому. Порубежники дозором ходят, охраняя воеводство от своих же лужичан — терновцев, тесовцев, выговцев...

Роптал народ, роптали магнаты и князья, заседающие в городском совете Хорова. Кто-то боялся потерять доходы, кто-то — лишиться кметей, редкие отщепенцы просто с самых первых дней поддерживали Юстына — народного короля. Однако Скорняга пока не поддавался ни на уговоры, ни на прямой нажим.

Выговчане пока что границ Хоровского воеводства не переступали. То ли и вправду надеялись, что толстосумы из совета переломят волю польного гетмана, то ли рассчитывали, что, убоявшись грабителей-кочевников, пан Адась сам на брюхе приползет, попросит помощи и защиты.

А может быть, просто не до того было?

Слухи, доходившие до порубежников Жорнища, изобиловали всяческими историями о сражениях на севере королевства. Сперва все шло вроде бы легко и гладко для сторонников «Золотого пардуса». Князь Януш Уховецкий отказался от предложенной ему короны Малых Прилужан. Сказал: не хочу, мол, видеть, как лужичане лужичан резать будут. И все было бы ничего, освободилась бы дорога на Крыков и далее на сам Уховецк, шляхта пошумела бы по маеткам и застянкам, да и успокоилась бы, реестровые порвали бы глотки по шинкам, а после присягнули бы новому королю, когда бы пан Твожимир Зурав, новый великий гетман Великих Прилужан взамен преставившегося пана Жигомонта Скулы, не совершил ошибку, попытавшись силой утвердиться в Малых Прилужанах, показать, кто есть хозяин в Прилужанском королевстве.

Крыковские гусары взбунтовались при попытке их разоружить. Посекли Тесовскую хоругвь реестровых, верную Юстыну, попытались прорваться на запад к маленькому, но хорошо укрепленному городку Жеребки. Их окружили двумя полками. Гусары встали насмерть. Великий гетман приказал перебрасывать из Кричевичей еще две хоругви гусар, а от Бродков — арбалетчиков. И быть бы крыковцам истребленными до единого, но в спину коронным гусарам ударили малолужичане. Судя по бунчукам, берестянские реестровые, числом не менее полка, и две сотни порубежников от Зубова Моста. Потери великолужичан составили до двух сотен ранеными и убитыми.

Прорвавшиеся отошли к Уховецку, обрастая с каждым днем новыми и новыми повстанцами. Во главе сопротивления встал бывший берестянский полковник, избранный в конце лета польным гетманом Малых Прилужан, пан Симон Вочап.

Король Юстын, узнав об этих событиях, крайне рассердился. Запустил чернильницей в старинный гобелен, бесчестил пана Твожимира ослом, дятлом и прочими обидными для всякого шляхтича прозвищами. После отправил нескольких гонцов с приказом остановить междоусобицу.

Но...

Или гонцы не добрались до пана великого гетмана, или помогли им затеряться среди грабняков и дубрав южных земель Малых Прилужан. А может, кому-то не выгодно и не угодно оказалось выслушивать королевскую волю? Ведь одно дело рвать глотку на главной площади Выгова, ратуя за скорейшее избрание выдвиженца от родной партии «Золотого пардуса», пана доброго и незлобливого, да еще пострадавшего от старой власти, а совсем другое — подчиняться ему беспрекословно. Не позднее, чем через месяц после элекции, начался разброд и разлад среди «желтых кошкодралов», как презрительно именовали малолужичане своих политических противников. Кому-то не понравилась мягкость короля Юстына, а кому-то, напротив, его твердость...

Как бы то ни было, а вместо мирных переговоров с проигравшей партией «Белого Орла» вышла война. Как сказал один шпильман:

Братоубийство было уже не остановить. Не король шел на короля, не гетман на гетмана. Полковник бросал полк против другого такого же полковника, но малолужичанина, а ему отвечал наместник северных гусар, обрушивая закованные в броню крылатые сотни на незащищенные фланги великолужичанских драгун. Простые шляхтичи, не из реестровых, собирались в вольные ватаги и откровенно разбойные хэвры и носились по трактам и перелескам обеих частей королевства. Особо прославился некий пан Цециль Вожик, сумевший со своим отрядом — не более сорока сабель — нагнать страху и обратить в бегство сотню великолужичанских гусар.

К пану Симону Вочапу вскоре присоединились ясновельможные паны полковники Далибор Гжись, Свиязь Торба, Тэраш Бугай, Верчеслав Кавадло по кличке Пестряк. Нападовский полковник Гелесь Валошек погиб в стычке с арбалетчиками — шальной бельт нашел прореху меж пластин кирасы. Командир Уховецких гусар пан Барыс Коло был захвачен в плен, закован в железо и отправлен в Выгов. Ни о великом гетмане Автухе Хмаре, ни о самом князе Януше, несостоявшемся короле Малых Прилужан, ни о его ближайшем сподвижнике и советнике пане Тажасе Черногузке никто не слыхал. Пропали, как сквозь землю провалились. Исчез также и Богумил Годзелка, бывший митрополит Выговский, патриарх Великих и Малых Прилужан.

Еще ходили стойкие слухи об исчезновении всей казны покойного короля Витенежа. В один прекрасный (или ужасный?) день, а может быть, и ночь, все золото королевства исчезло из дворца, да, по всей видимости, и из столицы тоже. Произошло это через день-два — вряд ли позднее — после судьбоносного заседания Посольской избы и выборов князя Юстына Терновского королем. Нашли мертвыми четырех карузликов, мастеров по работе с камнем, и доверенного слугу пана Зджислава Куфара по имени Пятрок. Это дало повод новому подскарбию, князю Зьмитроку Грозинецкому заключить под стражу пана Куфара. Польный гетман Малых Прилужан пан Чеслав, князь Купищанский, к тому времени переселился в горний мир — убился, попав виском на камень, свалившись с лошади, а Богумил Годзелка скрылся — мало кто мог так незаметно спутать следы и исчезнуть из поля зрения охотников, как старый лис Богумил. Вскоре пан Зджислав покинул подземелья королевского замка. Ослепленный и повредившийся в уме. С той поры он тоже исчез из поля зрения досужих обывателей.

А казну искали. Много, долго, упорно. Но так и не нашли.

На этой почве существенно ухудшились взаимоотношения между Юстыном и Зьмитроком. Король едва ли не в открытую высказывал подозрения, что ежели, дескать, золото найдут люди князя Грозинецкого, то для Прилужан оно будет утрачено навсегда. Чем ответил щеголеватый и высокомерный Зьмитрок неизвестно. Но по Хоровскому воеводству кмети болтали о кавалькаде всадников в жупанах, отделанных серебряным галуном, верхом на буланых конях, проносящихся и по дорогам, и не разбирая дороги. Командовал ими кривобокий шляхтич с утонченно красивым лицом, но столь жестким прищуром черных глаз, что не только поселяне-простолюдины, но и шляхтичи с немалой свитой шарахались с пути отряда грозинчан...

Стены Жорнища — невысокие, без вала, но достаточно надежные для борьбы с кочевниками — торчали едва ли не в чистом поле, на излучине небольшой реки. Справа от ворот — слобода ремесленного люда, слева — выгон для всяческой скотины, пригоняемой на торг. Под защитой стен — дома людей побогаче: шляхты, купечества, мастеровых тонких ремесел. Там же располагались казарма и конюшня здешней сотни порубежников, дома пана сотника и реестрового чародея.

Гавель махнул плетью своим людям в направлении конюшен, а сам с Хведулом направился прямиком к двухэтажному особняку пана Лехослава Рчайки — тутошнего сотника.

Им повезло.

Пан Лехослав — невысокий, с круглой головой на толстой шее — вытер лоснящиеся щеки белым платком. Он только что расправился с жареным на вертеле каплуном и потому не обрушил на головы подчиненных обычный поток брани, а благодушно махнул рукой — рассказывайте, мол. Волшебник Гудимир, весьма кстати обедавший в гостях у пана сотника, заинтересованно закивал, затряс реденькой седой бородкой. Был реестровый чародей сухопар и высок — полная противоположность пану Рчайке.

Хведул в двух словах изложил происшествие с угорским гонцом и с почтительным поклоном передал и письмо, и футляр пану сотнику.

Пан Лехослав покрутил пергаментный листок в толстых пальцах и подал через стол Гудимиру.

— Свободны! — коротко бросил он уряднику и писарчуку.

Когда дверь захлопнулась, отхлебнул холодного кваса из толстостенной кружки, почесал живот через жупан темно-вишневого сукна.

— Ну, и чего там пишут?

— Сейчас, сейчас...

— Не по-нашенски карлюкают. Вот сволочи. Одно слово — басурманы. И в Господа не по-людски верят. И говорят, как корова мычит...

— Ой, только не надо, пан Лехослав, — проворчал чародей. — Угорцы одной веры с нами, да и бойцы каких поискать. Не всякому народу приходится веками с горными великанами сражаться.

— Во! — Сотник удивленно тряхнул чубом, смачно рыгнул, вытер губы рукавом. — Что это ты, Гудимир, угорцев защищать вздумал?

— Да так... — пожал плечами старик-волшебник. — Нет народа достойного или не достойного. Есть только люди — дрянные и не очень.

— Может быть, может быть... — не стал спорить Лехослав. — А по мне, так все эти грозинчане, угорцы, зейцльбержцы — сплошное быдло... уроды и козлы...

Гудимир хмыкнул, поморщился:

— Ладно, пан сотник, слушать будешь?

— Отчего бы и нет? Читай.

Чародей откашлялся, отодвинул листок подальше от глаз и начал читать, сразу же переводя с угорской речи на лужичанскую:

Светлейшему королю, Настасэ Благословенному

от посланника в Выгове, боярина Рыгораша

земной поклон и пожелание долгих лет

Прошу простить, мой государь, за долгое молчание и отсутствие вестей. На то найдутся у меня оправдания, ибо не по прихоти собственной пренебрегал отчетами перед моим королем, но о благе государства пекся, не щадя живота своего и верных слуг.

Отправляю сие письмо тайно с конным гонцом, поскольку великое подозрение имею, что коронная почта вся прочитывается тайной службой Великих Прилужан. В особенности теперь, когда князь Зьмитрок Грозинецкий утвердился подскарбием.

Грядут смутные времена, мой государь, и душа моя полна тревогой и скорбью. Смутой охвачено некогда сильнейшее королевство Прилужанское, восточный наш сосед, и великое опасение имею, что смута и война не удержатся в границах одной державы, а выплеснутся кровавыми брызгами и взовьются подобно искрам из костра купальского, разжигая рознь по всем окрестным землям.

Будучи очевидцем событий, сопутствующих лужичанской элекции (явления изуродованного Юстына, смятения в Посольской избе и Сенате, едва удержавшейся на грани, за коей следует бунт, толпы с желтыми знаменами, лентами и шарфами), я не сомневался, что проигравшая партия «Белого Орла», возглавляемая в Выгове митрополитом Годзелкой и бывшим подскарбием Куфаром, не смирится с поражением и приложит все усилия, чтобы правление сторонников «Золотого Пардуса» легким и приятным не было. Мной была установлена слежка за домами Зджислава Куфара, Чеслава Купищанского и Богумила Годзелки, а также отдельно за черным ходом из королевского дворца и, особенно, за ординарцем пана Куфара — неким Пятроком. Короля Юстына избрали на шестой день месяца серпня. В ночь, последовавшую за седьмым днем, из королевского дворца на неприметную поляну за пределами крепостной стены Выгова доставили четыре сундука. Не очень больших, но на вид тяжелых. Сундуки эти были отправлены под охраной полуразбойного люда, прибывшего к Выгову из Уховецка, надо думать, чтоб в случае чего вмешаться в элекцию. Отправлены в разное время, так, что один отряд знать не знал и ведать не ведал о прочих, и в разные стороны. На Заливанщин, на Крыков, на Таращу и на Тесов. За каждым из отрядом последовали мои люди. Спустя два дня был снаряжен последний отряд, последовавший на Батятичи. После чего карузликов, занятых переноской сундуков, и Пятрока отравили. Скорее всего, соком наперстянки.

Разумно было предположить, что именно этот последний отряд везет украденную казну Прилужанского королевства. А пропажу казны подтвердили некоторые высказывания в Сенате короля Юстына, нового маршалка Адолика Шэраня и Зьмитрока Грозинецкого. Отправленный на Батятичи отряд возглавил прославленный в свое время порубежник пан Войцек Шпара, бывший некогда сотником в городке Богорадовка. Из-за пограничной стычки в минувшем стужне из сотников его убрали от греха подальше, дабы не осложнять государственные отношения с Грозином и Зейцльбергом. Мне удалось завербовать человека из числа подчиненных пана Войцека. Некий пан Гредзик Цвик из-под Подрожья. Он подтвердил, что малолужичане перевозят коронную казну в Искорост, где ее надлежит припрятать до лучших времен. Он же указывал путь двум десятков рошиоров из моей личной сотни под командой мазыла Тоадера.

Зная, что мазыл Тоадер опытный и острожный воин, я поручил ему действовать по обстоятельствам, но обязательно выполнить главное задание — захватить казну. Ибо если Прилужанское королевство погрязнет в междоусобице, она не пойдет на пользу никому, а если Малые и Великие Прилужаны таки замирятся, то наживут новую — земли у них богатые.

Из отряда мазыла Тоадера не вернулся ни один боец.

Посланный мною следопыт донес о сражении у безымянного шинка, что стоит на Хоровском тракте в половине поприща от застянка Кудельки. Всех мертвых увезли и закопали хоровские порубежники из сотни пани Либушки Пячкур.

Так и не смог я, мой государь, обогатить наше королевство, которое столь сильно в средствах нуждается. За это готов понести самое суровое наказание, ежели будет на то воля моего государя.

На том прощаюсь, смиренно склоняя голову,

твой покорнейший слуга,

боярин Рыгораш, посланник Угорья

в Прилужанском королевстве

месяца вресня двадцать седьмой день

Гудимир замолчал. Пожевал губами. Сложил листок вдвое, потом вчетверо. Вздохнул.

Пан Лехослав крякнул, почесал затылок:

— Во дает боярин Рыгораш!.. Славно расписал. Ни прибавить, ни убавить.

Чародей покачал головой:

— Донос, что ли, в Выгов на него отправить? Нет, сперва в Хоров, само собой...

— Ага! — ухмыльнулся сотник. — Ты забыл, что мы с выговчанами нынче тоже не в великой дружбе?

— Ох, и верно. Запамятовал. Стар становлюсь, — согласился Гудимир.

— Значит, казна говоришь? — Пан Лехослав вытащил платок, вытер шею. Потянулся за кубком. — Казна...

— Это не я говорю. Это боярин Рыгораш утверждает. Какое ему собачье дело до смуты лужичанской? Сидел бы в Угорье да с горными великанами воевал бы! — Сухонький кулак волшебника замер в пальце от стола. Ударить он не решился — не ровен час, и кость себе же перебить можно.

— Так вот отчего грозинецкие драгуны под Жорнищем туды-сюды шастают... — продолжал рассуждать вслух пан Лехослав. — Это они золотишко стерегут, что на Искорост малолужичане гонят.

— Нет, обидно-то за державу как! — не переставал возмущаться Гудимир. — Какие-то угорцы нашей казной распоряжаются как хотят...

— Да ты ж, никак, совсем недавно защищал их? — хитро прищурился пан Рчайка. — Угорцев, грозинчан, зейцльбержцев всяких там.

— Ну, защищал... — вздохнул чародей.

— А теперь что?

— А теперь не защищаю! — едва не сорвавшись на фальцет воскликнул волшебник. — Казна и Прилужанам сгодится!

— Верно, сгодится, — согласился пан Лехослав и добавил: — А дорога-то на Искорост мимо нас идет. И оттуда тоже.

Гудимир задумался на мгновение, дернул себя за бороду и аж подпрыгнул на лавке:

— Верно, верно говоришь, пан Лехослав. За дорогой приглядеть надобно. Если мы казну найдем, великую честь и славу добудем!

— Само собой, — кивнул сотник, а про себя добавил: «Не славой единой человек живет. А вот обогатимся, если казной завладеем, преизрядно».

И уже вслух сказал:

— Надо будет приказ отдать дозорам бдительность удвоить. Всех подозрительных — под стражу.

Словно в ответ на его слова хлопнул под порывом ветра ставень. Где-то неподалеку протяжно заржал конь. Добрый знак.