Мертвые воспоминания

Пролог

Галка знала, что ей надо взять джинсы со спинки стула, набросить куртку, поехать на очередную смерть, и ничуть не волновалась из-за этого. Наоборот, даже потеплело внутри от мысли, что она вот-вот встретится с другими волонтерами и весь вечер проведет в работе, вытряхивая и вымывая, выбрасывая и пытаясь сберечь…

Смерть и радость. Как они уживаются?

Думать об этом можно было бесконечно, тем более на комковатом худом матрасе, но пора было подниматься. Десять минут назад Галкин мобильник прозвучал траурным маршем, и она, то ли в полудреме, то ли в бесконечной усталости, взмолилась, чтобы ее оставили в покое. Казалось, что голая лампочка на шнуре над головой раскачивается из стороны в сторону. Телефон не унимался, и пришлось отвечать. Звонил, конечно, Палыч.

Галка буркнула, что летит со всех ног, босиком прямо по ноябрю. Палыч в ответ мрачно промолчал.

День у Галки сразу не задался: она битый час пыталась отстоять в колледже тему для курсовой, переругалась с брезгливыми физиономия преподавательниц и вдобавок так переперчила лапшу в пластиковом корыте, что до сих пор горько-кисло ныл желудок. Впереди была ночная смена в кафе, а силы закончились.

Ничего, так даже веселее.

Соседки покосились на Галку с неудовольствием, словно она нарушила один из общажных законов, что оберегал в комнате густую, чуть пыльную тишину, и снова вернулись к телефонам. В коридоре орали, грохотали металлом шаги, словно чьи-то тапки были не резиновыми, а чугунными. Завтра обещали потравить тараканов, и Галка надеялась, что хотя бы теперь по ночам ей не надо будет стряхивать усачей с подушки. Впереди была и проверка холодильников, а у Галки там черти что гниет в подписанном пакете, не забыть бы хоть дату переписать… Жизнь в вечно шумной и переполненной общаге Галке тоже нравилась, да и профессия, на которую она училась – машинист крана – тоже была ничего. По крайней мере, работа всегда найдется.

Штанины джинсов напитались жаром от батареи, но остались влажными. Галка наспех причесалась, наколола на вилку тонкотелую рыбешку из банки с томатным соусом, закусила сушкой. Отсалютовала соседкам и убежала.

Помогать.

Провинциальный тихий городишка покрывался вечером, как сыпью: вспыхивали тусклые фонари, перетаптывались люди на черных остановках, прятались от мелко сеющегося дождя. Ноябрь накрапывал серостью и холодом. Пока Галка с пересадкой добиралась до нужного адреса, сначала поймав газельку до вещевого рынка, а потом перепрыгнув на автобус до Мясокомбината, телефон дважды возмущенно пискнул и ткнул ее в ногу. Оба раза писала Дана с предупреждением, что они все взбешенные и смертельно замерзшие, греются в супермаркете у остановки. Галка, чувствуя во рту сладковатый томатный соус, не стала ей отвечать.

Бело-голубых масок на подбородках почти не было, и лица казались Галке странными, неполными, будто кто-то сорвал со старых деревянных щелкунчиков нижнюю челюсть и оставил вместо нее черную дыру. Губы, бледные острые подбородки, щетина или прыщи… Галка впервые подумала, что за прошедшие почти два года так привыкла к сухой, словно пергамент, коже на пальцах от вечных спиртовых гелей, к нестиранным засаленным маскам и дистанции, что переполненный салон автобуса до сих пор немного нервировал. Неподалеку сидела бабулька в теплом платке, поправляла медицинские перчатки и маску, а потом бросала недовольные взгляды на одну лишь Галку, будто та была единственной нарушительницей. Да и с чего бы вообще? Кажется, масочный режим уже отменили, хотя могли и обратно ввести, кто их знает…

Глядя бабке в черные щелочки глаз, Галка кашлянула. Взглянула на себя словно со стороны: синевато-бледная и костлявая, с острым носом и взлохмаченными, рвано остриженными черными волосами. Еще и глаза наверняка воспалились: хоть к концу дня Галка с трудом добиралась до кровати, все чаще и чаще она просыпалась в три утра и таращилась в потолок. Похрапывала соседка-первокурсница, на побелке мелькали тени от голых карагачевых ветвей и белого фонарного света, тишина обступала, обволакивала, и приходил едва слышный мамин шепот… Бессонница гнала на кухню, в курилку, в чужую шумную комнату. Там шепот утихал.

Галка встряхнулась. Зашлась кашлем так, будто хотела выплюнуть легкие на пол. Бабка в ужасе вжалась в кресло, и тут же стало противно от себя, от колючести и мрачности, захотелось найти глубоко в кармане куртки мятую маску и примирительно натянуть ее на нос.

«Ты там живая вообще?» – снова телефон, снова Дана.

«Выхожу».

Притормозил автобус у местной достопримечательности – огромной мутно-черной лужи, что озером расползалась даже после небольшого дождя. Галка прыгнула с подножки, ушла в снежно-водную кашу ботинками и, кажется, даже зачерпнула немного, проскакала до клумбы, на которой всегда росли исключительно сорняки, и пожелала всего самого доброго и светлого меткому водителю. Автобус, чихнув на Галку, равнодушно уплыл в темноту.

Ветер холодом забирался под тонкую кожаную куртку. Галка нашла в кармане шапку, нахлобучила ее на глаза и побежала к магазину. Скорее бы уже выпал снег, прикрыл и плавающий в лужах грязно-рыжий фонарный свет, и тусклые лица над черно-серыми воротниками, и первый робкий лед, что утрами хрустел под тяжелыми подошвами.

– Полнейший сволочизм, – поприветствовала Галку Дана.

В предбаннике было душно, свет с потолка лился зеленовато-желтый, а покупатели нервно фыркали, глядя на столпившихся девушек. Трясся в лихорадке банкомат, шелестел купюрами, и Галке слышался далекий теплый дождь. Пахло гниловатой картошкой и мыльной пеной.

– Двадцать минут на остановке торчала, – Галка подула на ладони, которые успели покраснеть и налиться холодом. – Хотела бежать впереди автобуса, но вряд ли получилось бы быстрее.

– Да мы пониманием, – мягко улыбнулась широколицая Маша с пунцовыми щеками.

– Не понимаем. Выходить надо было раньше, – влезла Кристина, и Галка покосилась на нее. Так надеялась, что приедет кто-нибудь другой из их волонтерской братии, нет же, стоит и щурится, недовольная, лохматая, мнет в руках пластмассовую заколку. Галка глубоко вздохнула: ладно уж, они и правда кучу времени проторчали здесь, переходя из угла в угол, чтобы не мешаться, и разглядывая осточертевшие Данины открытки. Проглотив колкости, которыми раздирало горло, Галка примирительно подняла ладони:

– Пошли уже, или вам больше не хочется отсюда уходить?

– Как миролюбиво, – хмыкнула Дана. – Лунное затмение?

– Да ладно, не всегда же я…

– Всегда, – с наслаждением ответила Кристина и рванула шелестящую обертку на шоколадке. Все сразу, как по команде, глянули на Машку.

Она задышала рвано и хрипло, не отрывая взгляда от блестящего шоколадно-орехового бока. Покачнулась, схватилась за металлический столик, широко расставив ноги, будто боялась завалиться в сторону, и заморгала часто-часто. Галке вдруг стало горячо, и запах сладкого шоколада показался нестерпимо вонючим, и зачесалось под ребрами, но это же не ее вина…

Кристина спокойно сунула обертку в карман и раскусила батончик.

– Ты специально, да? – слова давались Маше с трудом. – Сколько можно просить…

– Я полдня не ела, – Кристина развела руками и набила рот шоколадом. – А в кармане ничего нет. И как мне, с голодухи помирать?

– Маш, пошли, – Дана положила ладонь ей на плечо, легонько погладила. Пискнул в кармане дутого Машиного пуховика мобильный.

– Восемь вечера, – как-то замогильно сказала она. – Мне инсулин нужно уколоть.

– Прямо в магазине? – Галка поморщилась. – Потерпи хоть до квартиры, тут добежать пять минут…

– Я там и хотела поставить. Но ты же… – Машка смотрела на всех исподлобья, только вот во взгляде этом, темном, с легкостью угадывалась тоска.

– Идем, идем!

Все, кроме Даны, натянули шапки – Дана из принципа ходила так, подставляя то под ливень, то под снегопад свою бритую голову с едва проклюнувшимся ежиком темных волос. Она вышла первой и придержала дверь, чудом не хлопнув ею Кристину, извинилась с липкой улыбочкой. Напряжение вроде спало, хотя один лишь взгляд на бессильно опущенные широкие Машины плечи снова отдавался в Галкином животе изжогой. Еще и консерва эта…

– Палыч, наверное, нам головы оторвет, – Машкин голос подрагивал.

– Зато он успео все шкафчики выпотрошить, все заначки нашел, – догнала ее Кристина и пристроилась след в след.

– Да еще МЧС-ники все забрали, я вас умоляю, – это Дана. – Но если и правда хоть что-то осталось, то Палыч этого так не оставит. Он у нас такой, не терпит незаконченных дел.

Даже Маша слабенько улыбнулась.

– Слушай, – Галка придвинулась к Дане, с трудом поборов дикое желание провести ладонью по ежику на ее голове. Она так водила по маминой лысине, когда больные и хрупкие волосы только-только начали отрастать после больницы. Дана оглянулась.

– А откуда открытки-то пришли?.. Ты их спрятала так быстро.

– А разница? Ты же больше всех и ноешь, как я вас достала со своим посткроссингом.

– Из Финляндии и Германии, – подсказала Маша. – Да и Германия опять пришла, только и успевают, и все с одинаковыми марками… Зато на финской марка красивая, рождественская уже.

– Покажу потом, – Дана чуть улыбнулась, вроде оттаяла немного, – если закончим быстро с квартирой очередной. Куда вы претесь?! Вот двор!

Подъезд как подъезд: ободранная доска для объявлений, размокшие бумажки с поплывшим от влаги текстом, затертый сотнями и сотнями ботинок половичок. Галка приклеилась взглядом к последнему, подумала, сколько раз по нему проходил их покойник или покойница, от мысли этой стало не по себе. Железную двери подпирал обломок кирпича, в самом подъезде пахло жареной картошкой, а облезлая масляная краска чередовалась с наскальными сине-черными надписями. Сколько уже таких подъездов видела Галка, сине-зеленых, темных, пахучих…

– Бабушка же, да? – негромко спросила Маша.

– Да, – Дана сверилась с телефоном. – Ключевская Анна Ильинична, семьдесят три года. Было. Утром нашли.

– И долго лежала? – лениво спросила Галка, хотя вопрос этот всегда был ключевым, но никто не решался его задать. Запах гнилого человеческого мяса давно стал им привычным, но все они его избегали, будто боялись, что приклеится.

– А Палыч разве скажет?.. Сюрпризом будет, может приятным. Он напишет, а мы не приедем после такого, вот и молчит, зараза.

В прихожей взгляду тоже не за что было зацепиться. Галка огляделась – разве что слишком уж чисто и обои свежие, пускай старомодные, с пионовыми розово-бордовыми цветами. У старух обычно пыль лежала плотным серо-пушистым слоем, углы зарастали густой паутиной, дверные ручки липкие, грязные… Наверное, родственники помогали. Чего бы и воспоминания любимой бабушки тогда не забрать?

Одинокая куртка на крючке, запах корвалола, стоптанные и чисто вымытые ботиночки. Палычу, видимо, тоже надоело ждать, и его взбешенное лицо не сулило ничего хорошего, так что Галка сразу же ринулась в бой:

– Так я и знала, что тут запашина – глаз не открыть! Почему нельзя предупреждать, когда заявку создаете, а?!

И Палыч, багровый оплывшим и бугристым лицом, сдулся. Выдохнул долго, протяжно, буравя Галку взглядом, словно хотел отравить одним несвежим дыханием. Она спокойно смотрела в его глаза навыкате, даже чуть насмешливо кривила губы – да, мы поздновато, но и ты не ангелочек.

Палыч вспыхнул, уцепившись за новое:

– А вы чего ждали, райских лесов и запаха ландышей? Бабулька одинокая, пока запах не пошел, никто и не думал, что она того… Это хорошо, что ноябрь, а то в респираторах бы ходили.

– Отменили масочный режим, – Кристина никак не могла справиться с замком на ботинке и выглядела так, будто вот-вот заорет от малейшего взгляда или движения ветерка. Все обходили ее полукругом, толпились в прихожей, испытывая привычное, но такое приятное предвкушение… Какой будет бабулька на этот раз?

В единственной комнате сквозняками раздувало светлые занавески, и Маша мигом снова намотала шарф на шею. Достала из сумочки шприц-ручку с инсулином, глюкометр в черном чехле, спиртовые салфетки, спряталась в ванной. Закрылась на щеколду, хотя чего там и Палыч, и волонтеры не видели: вымоет руки, закатает свитер и ухватит пальцами жирную складку на животе, вгонит иглу. Тихонько защелкает поршень. Ничего такого, а все боится чего-то, стесняется.

Палыч стоял у Галки над душой: низенький и полный, с блестящей лысиной, он всегда оставался где-то в районе плеча, но смотреть умудрялся как сверху, надменно и требовательно. Маска с оборванной и криво подвязанной веревкой болталась у него на шее. Вряд ли он боялся вирусов, попривыкли уже к этой беде, но вот дышать тяжелым мясным запахом несколько часов, ища, чем бы в опустевшей квартире поживиться…

Недовольная физиономия Кристины снова вызвало у него вспышку гнева:

– Привыкли, неженки! Вас бы в притон, к алкашам, забыли совсем, как работать надо…

– Нам нельзя в притон, мы маленькие, – по-детски пропищала Галка. – Да и кому бомжей-то воспоминания нужны? Им самим они не нужны, а вы говорите…

– Так и будем болтать? До утра разгребать хотите?

– Где нашли-то бабушку? – Дана разминала шею, будто готовясь к поединку. Галка представила ее с тяжелым мечом в руках, как блеснули бы в вечернем рассеянном свете кольчужные латы. Это и правда была битва, только медленная и внешне почти невидимая, борьба за память, за эмоции.

– В ванной, – Палыч сдул с Галки задумчивость. – Упала, ударилась о кафель головой. Сердце, наверное, встало. Соседи учуяли, а тут и заявление ее рукой написанное, не денешься никуда. Все, начинаем.

Вернулась Машка с преувеличенно равнодушным лицом. Палыч нашел в огромной спортивной сумке деревянный свиток с кокетливыми завитушками, пощелкал кнопками и дальнозорко прищурился. Галка, не удержавшись, хихикнула – слишком уж глупо смотрелся в толстых пальцах-сардельках этот пафосный свиток. Палыч побагровел волной: и шея, и кончики ушей, и щеки – всё налилось алым, будто он обгорел на солнце.

– Свиток, серьезно? – не успокаивалась Галка, улыбаясь от уха до уха. – Может, вам планшеты теперь из бересты готовят?

Палыч молчал.

– А можно в виде единорога заказать? А деревом он пахнет?..

– Это ручная работа, – прошипел он, стоя в проходе. – А если ты такая умненькая, то топай лучше домой, я новую заявку оформлю.

– А чего, только тупым можно воспоминания чужие забирать? – Галку несло, но ей и не хотелось останавливаться. Поддразнивать Палыча, колоть его глупостями было тем немногим, привычным и успокаивающим, что ее оставалось в ее рассыпающейся жизни. – Дело, конечно, ваше. Я-то уйду. Но пока кто-то откликнется, пока приедет… До обеда тут куковать будете. Ароматами наслаждаться.

– Галь… – Машка коснулась ее локтя. – Ладно тебе, свиток и свиток. Давайте лучше работать, меня родители ждут.

Палыч тыльной стороной ладони вытер лоб и повернулся так, чтобы загородить боком свиток. Принялся медленно, с садистским наслаждением читать:

– Ключевская Анна Ильинична, семьдесят два года. Проживала…

– Семьдесят три же, – поправила Кристина.

Палыч запыхтел:

– Семьдесят два. Проживала по адресу… это вам не надо… Вот, причина смерти не установлена. Родственников не имеет, нашли троюродную племянницу, она подписала отказ от претензий на эмоциональные воспоминания усопшей. Квартира перейдет в пользование городской ад… Это вам тоже не надо. Вот. Правила, думаю, не надо напоминать?

– Нет, – Галка плечом привалилась к стене. Ей показалось, что бетонные перекрытия за день промерзли насквозь, растеряв последнюю память о жившей здесь старушке.

– Тогда напоминаю. Денежные средства мы изъяли, но если что-то находите – передаете мне. – Дана фыркнула, Палыч проигнорировал: – Документы никакие не выбрасываем. Все, что будете забирать, складываете в ящик и – слышите меня? – НЕ УПАКОВЫВАЕМ, я проверю.

– А шмонать будут? – снова вылезла Галка. Дана шикнула на неё.

– Будут, – мрачно пообещал Палыч. – Особенно тебя обыщу, и если хоть пылинку…

– Да мы поняли, – Кристина барабанила пальцами по колену. – Все согласны, все дружат и не ругаются, ладушки? Давайте оформлять.

– Так… Не меньше четырех человек: есть, – забормотал Палыч себе под нос. – Отказ родственников: есть. Правила и риски разъяснил…

– Правда? – Галка изогнула бровь.

– Галь, да заткнись ты уже, – ласково попросила Кристина. – Мне еще заказ заканчивать ночью, завтра за картиной приедут.

– Опять пёселя рисуешь? – улыбнулась Маша.

– Представь себе, черепашку. Хотят портрет в гостиной повесить, дочери подарок. Совсем с ума уже…

Палыч мрачнел на глазах, но молчал. Он дождался, пока в комнате восстановится тишина, и спросил:

– Риски объяснять?

– Не надо, – Маша виновато улыбнулась и ему. – Давайте подписывать.

Палыч подошел к каждой из них, сунул свиток под бледные, чуть дрожащие пальцы. Сколько бы раз они ни делали это, все равно внутри мышонком, горячим и шерстистым, шевелилось волнение, робкий страх. Привыкнуть к этому не получалось, сколько бы Галка не пыталась. Но этот адреналин, покалывающий в губах и пальцах, бьющееся в горле сердце, эти блестящие глаза напротив, и рваные вдохи в тишине… Палыч шагнул к Галке, наверняка ожидая новых колкостей, но она молча и послушно прижала подушечку к экрану.

– Готово, – механическим женским голосом оповестил планшет. – Пожалуйста, просканируйте отпечаток следующего родственника.

– Когда-нибудь в программу добавят пункт про волонтеров, или нет? – поинтересовалась Кристина. – Столько лет уже…

– Готово. Разрешение получено, – перебил её мертвый голос из планшета. – Доступ разблокирован, можете воспользоваться воспоминанием.

Все застыло, и Галке показалось, что она забыла, как моргают, дышат, как живут. Комната проступила неожиданно ярко и четко: кровать под вязаным, старо-истрепанным покрывалом, скрючившиеся от холода цветы на подоконниках, кошачьи миски на идеально чистом полу и абажур с красноватым мягким светом… Пространство расширилось, раздалось в стороны, закружилась голова.

Даже Палыч торжественно притих, будто все они соблюдали минуту молчания в память об Анне Ильиничне. Мутило от сладковатого запах гниющей плоти.

Палыч достал чужую смерть, заточенную в стекло.

Банка с высоким горлышком чуть переливалась, будто перламутровая раковина. С большой осторожностью Палыч поставил банку на линолеум и отступил, снова вытер лоб и щеки. Маленькая душа, молочно-голубая, светящаяся, дрожала внутри банки. Не целая, конечно – почти вся Анна Ильинична ушла на небеса, или куда там уходят мертвые люди, но эмоции ее остались здесь. Это ее воспоминания, горести и радости, редкое яркое счастье-вспышка, за которое цепляешься, но оно ускользает, стоит его заметить, тоска и смущение, привязанность и любовь… Все, что когда-то чувствовала она, что запомнилось, осталось на годы и не ушло даже тогда, когда скрюченное тельце нашли на голом кафеле. Дана называла спрятанное в банке «душеводицей»: порой это было угольно-черным, матовым или масляным, как нефть, и Галка понимала, что жизнь у человека была непростая, а им, волонтерам, непросто будет с этими чувствами в первое время жить. Порой прозрачным – ничего особого или не случилось, или не осталось с человеком, порой сияющим, как толченый хрусталь.

Анна Ильинична, полупрозрачная и невесомая, успокаивала.

– Встаем? – сипло спросила Кристина у Палыча.

Он кивнул.

Волонтеры окружили банку, склонили головы. Обняли друг друга за плечи, и Галка почувствовала мягкую рыхлую Машину ладонь сквозь свитер, и поглаживание ее, легкое, машинальное. Сбоку встала Кристина, от нее пахло детской молочной смесью, ацетоном, красками и… одиночеством?

Дана выдохнула, вытерла взмокшую руку о чье-то плечо.

– Эй.

– Прости. Нервничаю.

– Готовы? – крикнул Палыч из прихожей, закрыв за собой дверь.

– Да! – за всех сразу ответила Галка.

И крышка, чуть звякнув, отошла.

Голубоватый свет хлынул наружу и зазмеился тонкими полупрозрачными струйками, потек вверх, запел тихо и печально. Это напоминало бесконечное «о-о-о» слабым женским голосом, последний отзвук человеческой души, последнее пение, едва пробившее смерть и время, и головокружение рванулось навстречу этому голосу, и Галка вцепилась в Машу, чувствуя, как подломились колени. Волонтеры цеплялись друг за друга, зажмурившись и распахнув рты – жидкость превратилась в чуть теплый, словно человеческое тело, пар и потекла к их лицам.

Теперь уже Маша повисла мешком, и пришлось держать ее на ногах. Мир раскачивался, плясал, чужая память врывалась в голову и билась там, как в заточении, кто-то, кажется, заплакал: капнуло на линолеум прозрачным и тут же растворилось. Кристина очумело трясла головой.

Все. Тишина снова прибрала к рукам пустую квартиру, а распахнутая стеклянная банка казалась забытой кухонной утварью, насыпать туда макароны, или рис, или горох для супа… Галка хваталась за простые мысли, возвращала себя к себе. Слушала, как внутри отзывается слабенькая, на четвертинки поделенная память Анны Ильиничны.

– Ты нормально? – незнакомым голосом спросила Дана у Маши, подвела ее к дивану, усадила.

– Да, немного уплыла… Уже прошло все, нормально.

Воспоминания оказались довольно мирными, но любовь к этим светлым обоям в пионах, к туфлям с вытертыми ремешками и войлочным тапочкам захлестнула Галку с головой. Она коснулась стены кончиками пальцев, погладила шершавый рисунок, вспоминая, как Анна Ильинична не могла больше гулять по улице, как сидела то в кресле, то на кровати, свесив голову, как выходила подышать на балкон. Как любила каждый уютный уголок и заботилась о доме, словно о родственнике.

Дом. Именно таким и был настоящий дом.

Отзвуки слов, тени чего-то важного, почти забытого. Все молчали, разглядывая то куртку с много раз подшитой петелькой и рваным карманом (правым, в нем раньше лежали маски, но гнилые нитки лопнули, а сил зашить так и не хватило), то картину в темной раме из мелких, чуть поблескивающих камешков (подарок старинного приятеля, он работал на зоне и вечно приносил оттуда то шкатулку, то набор деревянных баночек под специи).

Сунулся в прихожую Палыч:

– Всё?

– Всё, – кивнула ему Галка. – Приятная бабуля… Была.

– Да, – Машка зашмыгала носом и отвернула лицо, задрожала вся, как от высокой температуры. Всем чудилось, что они стоят на краю и заглядывают в черную, беспроглядную пропасть; все внутри бурлило, противилось, отвоевывая собственные воспоминания и реакции. Галке обои с пионами казались пестрыми и безвкусными, Анне Ильиничне – прекрасными. Смешивать было нельзя, стоило провести четкую границу между своим, истинным, и чужим, пусть даже это и эмоции добрейшей старушки. Поэтому их и четверо, поэтому все оставшееся от старушки делится поровну, уменьшаясь и тускнея, слабея в четыре раза. Но каждая из них теперь с теплотой смотрит на куртку, в которой так хорошо было ходить за хлебом и кефиром, и каждая хочет еще разок протереть полы. Напоследок.

– Все живые? – хмуро спросил Палыч, завершая заявку в планшете-свитке.

– Приступаем, – Кристина уже доставала сложенные в несколько раз белые мешки из-под муки, разматывала их, встряхивала, примеряясь, откуда начинать разбор вещей.

– За полчаса до выхода мне позвоните. Документы на квартиру поищите, а еще… на погреб, да. Вот сюда положите. Все проверю потом.

Он ушел, хлопнул дверью, и она скрипнула так знакомо и прощально, что стало горячо в груди. Через пару часов самые слабые воспоминания рассеются, растворятся в крови или памяти, и останется только важное, сильное, которому не страшна даже смерть. Рождение сына, треск и хруст внутри, густая, тяжелая боль в животе и бледный ребеночек с тоненькими руками, жирная холодная земля. Темно-синее платье в пол вместо белого, воздушного, с колючим блеском, и три розы без запаха и почти без цвета. Муж с длинными седыми усами и щербатой улыбкой, гвоздики с осклизлыми стеблями. Приют для бездомышей, и он, Сахарок, в дальней клетке, едва живой, почти без дыхания. Первая поездка на море, рокот камешков в волне, кровавое пятно заката и облезлые, будто от лишая, пальмы.

Остро пронзенная грудь, мутнеющий потолок в ванной и тоненькое биение мысли, что надо пройтись побелкой, принести табуретку и щетинистую кисть, потому что в углу потек ржавый, от соседей, что ли… Угасание, понимание – и вот на этом все?

Все.

Волонтеры зажгли свет, ставший ослепительно-белым, хирургическим, он высветил каждую безделушку на книжном шкафу, каждый пластиковый лоток на подоконнике, и выбросить жалко, и в хозяйстве так и не пригодился. Галка с Даной отодвинули диван от стены и долго боролись с комодом, который будто бы прирос ножками к линолеуму. Вещи цеплялись за привычные места, занозами застревали в пальцах, грозили разбиться, вещи кричали и просили оставить их. Но, быть может, это просто у Галки было такое богатое воображение.

Маша уронила рамку, деревянную, из тонких реечек, и та брызнула стеклом во все углы. На снимке моложавая сгорбленная Анна Ильинична держала за локоть мужа, но держала отчаянно, изо всех небольших своих сил, а глаза ее блестели загнанно и жалко. Муж стоял гладко выбритый, с военной выправкой. Галке вспомнилось, как Анна Ильинична ненавидела его колючие усы, как ей снилось, будто она то сбривает их, то выдирает пинцетом, и муж говорит, что она молодец, что ему и правда без усов лучше. В жизни же Анна Ильинична даже не решилась об этом с ним заговорить.

Маша осторожно вынула снимок из разбитой рамы, прижала его к груди. До самой его смерти Анна Ильинична была рядом с ним, и прощала все, приняла дочку его, рожденную чужой женщиной («у нас-то нет детей, а я род продолжить хочу», хотя что там за род – огород брошенный, гараж с девяткой и пенсия лейтенанта), и любила ее почти, как свою, на каждый день рождения то кукол, то абонемент в салон красоты… Законная мать не позволяла им общаться, но Анна Ильинична с дочерью этой все равно созванивались и даже помогали иногда друг другу немножко, чем могли.

– Думала, и года без него не протяну. А потом еще почти три весны выдержала… – сказала Машка старческим скрипучим голосом в пустоту, в тишину, в разграбляемую квартиру, и закашлялась, и перекосилась лицом. Воздух сжался, и даже сквозняки не выгоняли его, несчастного, в ночную улицу, будто и он хотел задержаться в этой квартире подольше. Дышалось тяжело, оседало в легких.

– Документы проверьте вон там, в комоде. Распоряжение, чтобы хоронили с ним в одной могиле, – Кристина отворачивалась, но Галка слышала, как дрожит ее нижняя губа.

– Да помню я, – Дана разбирала ломкие, рассыпающиеся свидетельства о рождении, паспорта, выписки из больниц.

Вещи напирали отовсюду, накатывали и нависали, а Галка быстро рассовывала их по мешкам, особо не вглядываясь. Пока еще ей было тяжело расставаться с заварочным чайником без носика, с вышитой крестиком салфеткой, с…

Знакомо скрипели половицы у дивана. Не забыть бы полить разросшийся кривой фикус с гладкими листьями, простирнуть бы дырчатый тюль, он пахнет гнилью и смертью, а ведь Анна Ильинична ровно месяц и четыре дня назад вывесила его, сероватый и влажный, сушиться на бельевых веревках… Все в этой квартире дышало памятью. Как и в любой другой квартире, впрочем, но здесь память была такой уютной и трогательной, что не хотелось с ней расставаться.

На кухне Галка собирала посуду без сколов и въевшихся желтых пятен, проверяла срок годности продуктов. Казалось, что на кухне будет меньше чужих эмоций, но они прятались в каждом углу. Слышно было, как Кристина поливает замерзший фикус из маленькой зеленой лейки.

Квартиру опустошали, готовили к новым жильцам – она перейдет к городской администрации, потому что нет наследников. Волонтеры соберут мебель, посуду и хорошие вещи, увезут их в центр социальной защиты для многодетных или нуждающихся. Продукты скорее всего развезут одиноким старикам, если запах еще не въелся в упаковки. Галка бережно прокладывала каждую стеклянную чашечку полотенцами, только бы не разбить, разворачивала старые добрые коробки из прессованного картона. С каждой секундой ей будто бы легче становилось дышать, и работа шла быстрее.

Заполненные мешки относили в прихожую, и они грудились там, напоминая гигантских мучнистых личинок.

– Въедливая какая, а, – поморщилась Дана, заглянув на кухню. – Каждую бумажечку любила. И не отпускает же…

– Мне уже полегче, потерпи немного, – Галка придирчиво оглядывала на свет хрустальные бокалы.

В помойные мешки отправились сушеные букетики полевых цветов, ничего не значащие безделицы, затертые халаты, платья с поясками и облезлыми золотыми пуговицами, галстуки и ремни, что остались от мужа… Казалось, что в такой маленькой квартире просто неоткуда взяться такому огромному количеству хлама. Маша перевязывала книги бечевкой, их отвезут по библиотекам или ржавым холодильникам «Орск» в местный парк, в точки буккросинга. Раньше библиотекари с радостью принимали книги в дар, но теперь, с этим коронавирусом… Хотя, может, и у них требования полегче стали.

– Вот это не выбрасывай, я себе для картины заберу, – то и дело слышался резкий Кристинин голос.

Она была главным хранителем памяти: долго присматривалась к вроде бы мусорным вещицам, но выбирала крупицы и относила их в пластиковый белый ящик. Этот короб был единственным, что волонтерам разрешалось забрать из очередной пустой квартиры. Фотографии и письма, пластинки для граммофона с размашистой надписью «вокально-инструментальный ансамбль «Битлз», особенно дорогие сердцу гипсовые фигурки, от одного вида которых даже четвертинка вставала слезами в горле, записные книжки и черновики, декоративные подушки… Палыч всегда проверял белый короб с особой тщательностью, лишь бы не вынесли чего ценного.

Или того, что может пригодиться ему самому.

Но волонтеры приходили сюда не за наживой, не за редкими полтинниками, забытыми в кармане зимнего пуховика, или золотой сережкой, что проваливалась в диванные подушки. Они работали иногда днями напролет, ничего не прося взамен, волочили забитые под завязку мешки к мусорному баку, иногда помогали грузчикам забирать мебель, спускали в тяжелых, рвущихся пакетах продукты и приличные вещи для социальщиков. Тут нужны были все: такие хрупкие и чуткие, как Маша, чтобы хранить эмоции; бравые сильные мужики с несорванными спинами и мастера на все руки, способные разобрать на части даже самый древний диван, умеющие найти не просто иголку в сене, а каплю воды на морском побережье.

Они уносили с собой чужую жизнь в эмоциях и пару никому больше не нужных пустяков, вот и весь улов. Но это было главным, самым важным.

Кристина подолгу всматривалась в шкафы, листала разрозненные осколки памяти, морщилась и щурилась. Находила далеко запрятанные альбомы, стопки перевязанных капроновой нитью писем, выбрасывала платежки за газ и электричество. Она чувствовала все будто бы иначе, застывала у сухих фонариков физалиса и касалась их, спело-мандариновых цветом, и простукивала закостеневшие ягодки внутри. Отбирала одну вазу, самую невзрачную и тусклую, но к белому коробу несла ее так бережно, словно держала на руках недоношенного младенца. Золотые колечки и серьги она складывала в отдельную шкатулку, чтобы передать Палычу, а сама выуживала дешевенькую бижутерию, вроде позеленевшей клипсы с зеленым стеклышком или браслета из морских раковин, и тоже несла к себе. Эти клипсы были на Анне Ильиничне, когда она впервые пришла на работу и не смогла ни слова сказать от волнения, а тихонько бряцающие ракушки, рельефные, светло-мраморные, подарил ей муж во время медового месяца.

Дана любила закапываться в редкие рукописные дневники, в записочки или списки продуктов для магазина, блокноты или старческие телефонные книги – бессмысленный мусор для любого, кто не видел их глазами Анны Ильиничны. Нашлась даже метрика единственного сына, наклеенная на обрезок линолеума, с расплывшимися синими чернилами, и от одного вида этого огрызка Дану прошибло, ошпарило, почти ослепило. Она скорчилась перед дверцей шкафа и долго молчала, не слушая вялых препирательств или криков, где какой мешок должен стоять.

Галку назначили ответственной за мусор, она легче всего избавлялась от чужих привязанностей. Почти всю кухню она отправила на помойку, только из открытых упаковок перловой крупы и гречки сделала кормушку для голубей на оконном карнизе – пусть клюют, поминают Анну Ильиничну.

Маша была слабым и бесполезным работником, но зато утешала и подбадривала лучше всех, и делала это одним лишь взглядом, с ней любили работать почти все волонтеры. Самая младшая, в свои пятнадцать Маша еще училась в школе и жила с родителями, а поэтому Галка, сама едва подобравшись к двадцати, считала ее сущим ребенком. После общаги, больной матери и ночных подработок в кафе Галка думала, что годится наивной и чувствительной Маше почти что в матери. И иногда не могла избавиться от глуповатого, ненужного чувства опекать и заботиться.

Сегодня Маша весь вечер кружила вокруг кошачьих мисок. Вода в кружке с нарисованными смородиновыми ягодами на глянцевом боку высохла и осталась ободом водяного камня, а к пластиковому дну в другой тарелке присох заветренный корм. Все теперь знали о чахлом коте Сахарке, его бесконечных болячках, уколах и ампулах, последние из которых лежали завернутыми в чистенькое вафельное полотенце в холодильнике. Маша стояла над мешком корма, обхватив себя руками. Ей никто не мешал.

– Сахарок, – бормотала Маша себе под нос. – Сахарок, ну конечно…

Первой не выдержала Дана, подошла к Маш и остановилась рядом, вздохнула. Маша спросила у нее:

– И где он теперь?

– В приюте, наверное. Если такого старого кота вообще куда-то… – и прикусила язык. Маша кивнула и, ни на кого не поднимая глаза, ушла в ванную. Зашелестела пакетами и мешками, делая вид, что увлечена уборкой.

Работа кипела.

Хозяйственные перчатки липли к влажным рукам, и даже ноябрь из распахнутой балконной двери не помогал остудиться. Комнаты они сегодня разобрали довольно быстро, да и белый короб заполнился раньше времени. Галка заглянула в телефон и с ужасом поняла, что до ее ночной смены осталось совсем немного времени, хотя глаза уже горели так, будто в них засыпали горячего битого стекла. Руки мелко подрагивали.

– Давайте заканчивать, мне на работу скоро, – Галка вытерла лоб предплечьем и стянула резину с ладоней, как змея сбрасывает шелушащуюся, мертвую кожу. – Палычу звоните. Закинем ящик в гараж и…

Голые пальцы Кристины покрывала липкая черная пыль – как бы ни старалась Анна Ильинична, грязь копилась по углам и за диваном, в дальних шкафах, напоминала о земляном холме на кладбище. Раньше квартира сияла, муж любил чистоту и требовал во всем порядка, и с годами она так привыкла, что полюбила уборку и сама, но годы брали свое… Взяли, если быть точнее. И уж точно не собирались отдавать.

Пока дозванивались, пока собирались и ждали, рассевшись кто где, Дана полезла еще раз пересмотреть документы. Нахмурилась, переложила бумажки с одного места на другое.

– Чего там? – Галка прилегла на подушку, приятно пахнущую розовым мылом и тальком. Жить бы здесь, а не в вонючей общаге, где невозможно то спрятаться, то найти хоть кого-то, только бы не одной…

– Деньги были. Тысяча и стольники. А сейчас нет.

Повисла долгая, тягучая пауза. Разом выпрямилась Машка, зевнула Кристина. Галка подняла щеку от мягкой наволочки:

– Кто спер?

Воровство не поощрялось. Могли, конечно, забрать полтинник, да и о судьбе возвращенных Палычу денег никто иллюзий не питал, но вот так, втихомолку стащить деньги и не признаваться… Сначала заначка сухонькой Анны Ильиничны, потом колечко в ломбард сдашь, а потом будешь идти с одной целью – выручить, да побольше. И зачем тогда? Этот фикус скрюченный, этот браслет с ракушками, этот взгляд в зеркало, на сморщенное собственное лицо, и печальная, тихая и ясная мысль – это и вправду я?..

– Кто? – Галка почувствовала, как колет щеки.

– У меня денег даже на газельку нет! – огрызнулась Кристина, и все перевели на нее взгляд. Маша, казалось, отяжелела, оплыла в кресле. – На карте одиннадцать рублей. Ты моего сына кормить будешь?

– А заказ? С черепахой, – тихонько спросила Маша. Она сама сложила в белый ящик кошачьи миски, полупустой пакет корма и уколы из холодильника. Никто не стал спрашивать, зачем. Перебесится.

Кристина вскинулась:

– Пока дорисую, пока заберут, пока деньги скинут… А предоплата кончилась. Жрать дома нечего, а мне часами тут торчать приходится.

– Так не приходи, – Галкин голос, казалось, бил по каждому в комнате. – Вали на нормальную работу. Подработку ищи.

– Ты еще поучи…

– Ша! – Дана вклинилась между ними, широко развела руки. – Потом разборки будем наводить. Кристин, не надо, сказала бы нормально, и все. Мы же люди, поймем.

Постучались в дверь. Палыч.

– Накрысите? – Кристина сузила глаза. Ее пятнами крашенные волосы, кое-как собранные заколкой, растрепались, хищно раздувались ноздри, по щекам растеклась белизна. Самая старшая из них, и самая безмозглая: кредитов столько, что порой приходилось собственного сына, младенца, кормить одними лишь разваренными макаронами. Об отце ребенка никто из них не спрашивал, да и Кристина не горела желанием делиться с ними личным. Она плыла, медленно и ровно, не замечая никого вокруг, даже не пытаясь зацепиться за торчащую ниже по течению корягу или острую траву.

Галке вглядывалась в эту злость, этот голод. В бедность.

– Да пусть подавится, – фыркнула она и отошла.

Сдали Палычу документы и бумаги, мелкие купюры, показали подписанные мешки. Палыч задумчиво походил по комнатам, заметил старый радиоприемник и, улыбаясь, как ребенок, пощелкал тугими кнопками. Его лоснящееся лицо будто засияло изнутри:

– У отца такой же был… Зверь!

Чужие эмоции прижились внутри, проросли в глубине каждой, еще оставались желтыми синячками, но уже почти не было больно. Даже затопленный чернотой двор, беспросветный, едва различимый изломами теней и ответами зажженных в квартирах люстр, все еще казался родным, но теперь стал скорее едва вспомнившимся сном, чем реальностью. Галка запрокинула голову, вгляделась в едва различимую белизну неработающего фонаря – во всех окрестных дворах не горел свет, власти обещали что-то по поводу новых энергоконтрактов, поменяем все светильники на светодиодные, заживем… Анна Ильинична помнила, как раньше ей в комнату заглядывал белый горящий глаз лампочки, светил прямо на подушку, и все думала, доживет ли до момента, когда он откроется снова.

Помнила это теперь и Галка.

Помнила и роды, и скрюченного сына, которому не суждено было повзрослеть, не суждено было даже пожить. Помнила мужа своего, безусого на бархатной подушке.

Не своего, конечно. Анны Ильиничны.

Машка ежилась то ли от ветра, то ли от слез, перетаптывалась на холмике раскисшего асфальта. Палыч помог вынести здоровенный короб и, отфыркиваясь, поставил на мокрую лавку. Галке захотелось погладить сырые деревянные перекладины рукой.

– Завтра сможете закончить? – спросил у волонтеров. – Или заявку новую создавать?..

Никто не ответил. Дана подогнала отцовскую развалюху с проржавелым днищем, и Палыч втолкнул белый короб в багажник:

– Поменьше набирайте. Синдром Плюшкина какой-то…

– Это память, – огрызнулась Галка, от усталости растерявшая всю язвительность.

– Это мусор… Маленькие вы еще, чтоб это понимать.

Отсалютовав, Палыч ушел. В ночном матово-черном воздухе отчетливо пахло дождем: то ли прошедшим, то ли вызревающим, и даже запах старого машинного салона не помог выгнать этот запах из ноздрей. Хрустели промерзшие сиденья, изо рта рвался бледный, тут же рассеивающийся пар. Галка обхватила себя руками, убаюкивая стуком собственных зубов.

Машина капризничала, а Дана психовала, материлась и колотила по резиновой оплетке руля. Остальные молчали. Кристина, по-видимому, все еще злилась из-за денег, растерянная Машка прижимала к груди мясистый фикус, чуть дремала Галка.

– Ты у папочки разрешения спросила? – едкость Кристининого голоса даже сонную Галку прожигала насквозь.

– Обойдется, – шестерка зарычала и сдалась, Дана еще разок двинула по рулю, просто для своего спокойствия. – Даст он, конечно. А потом догонит и еще… В гараж везем?

– Меня забросьте в кафе, – встрепенулась Галка. – Я на смену опаздываю.

– А разгружаться кто будет?!

– Слушай, – Галка круто развернулась и заглянула в бледное Кристинино лицо. Она надеялась увидеть горящие злобой глаза и сжатые в полоску губы, а заметила лишь усталость и что-то ледяное, подмороженное в полупрозрачной радужке.

– Слушаю.

– Спокойней будь.

– Как маленькие, – вздохнула Дана, пытаясь объехать глубокие промоины в асфальте, заполненные снежно-дождевой водой. Шестерка подпрыгивала, била о колдобины днищем и стонала, но Дана управлялась с ней умело, как будто была старым и лысым водилой-дальнобойщиком, а не хрупкой девушкой, едва заметной из-за руля.

– Не страшно? – Кристина, казалось, готова была приключить свою едкость на любого, только бы никто не вспоминал о сворованных деньгах. – Семнадцать лет, и ни прав, ни опыта. Въедешь куда-нибудь, и отец…

– Уж не тупая, не была бы в себе уверена – не ездила бы. Думаешь, мне хочется, чтобы папочка узнал об этом? А если тебя что-то не устраивает, то можешь прямо на ходу выйти, мы не расстроимся.

Дальше ехали молча. Маша вжималась в сиденье и варежкой гладила фикус, нашептывала ему что-то, Галка то проваливалась в сон, то выскакивала из него на очередной кочке. Ночной город скользил влажной полосой с нервными штрихами горящих вывесок и фонарей, вплетался в дремоту и таял, как первые, бело-колючие снежинки, что не успевали долететь даже до капота…

И таким странным казалось спящей Галке, что и улочки, и супермаркеты, и дворец культуры металлургов живут, а Анны Ильиничны больше нет.