Меломан

Джерри Фостер поведал буфетчику, что его никто не любит. Буфетчик, имевший опыт в подобных делах, ему не поверил и предложил новую порцию выпивки.

— Отчего бы и нет? — ответил несчастный мистер Фостер, исследуя скудное содержимое своего бумажника. — Я возьму себе в супруги дочь вина. И пусть вдали бьют барабаны "Это Омар".

— Ну да! — сказал удивленный буфетчик. — Но тебе нужно быть поосмотрительней, если не хочешь вылететь через ту же дверь, через которую вошел. Здесь не Пятая Восточная, приятель.

— Можешь называть меня «приятелем», — согласился Фостер, пробуя напиток. — Я не против. Я — ничей парень. Меня никто не любит.

— А как насчет той малышки, которая была здесь с тобой прошлый раз?

Фостер был красивым молодым человеком с густыми белокурыми волосами и несколько туманным выражением голубых глаз.

— Бетти? Пробормотал он. — Неладно получилось. Некоторое время тому назад я был с Бетти в «Том-том», а появилась эта рыженькая. Вот я и послал Бетти куда подальше. А рыженькая на меня наплевала. Теперь я одинок, и все ненавидят меня.

— Может быть, тебе не следовало посылать Бетти куда подальше? — предположил буфетчик.

— Я так непостоянен! — возразил Фостер. На его глазах заблестели слезы. — Я ничего не могу с этим поделать. Женщины — мое несчастье. Налей-ка мне еще и скажи, как тебя зовут?

— Остин.

— Так вот, Остин, я, кажется, попал в переделку. Ты знаешь, кто выиграл вчера пятые скачки в Санта-Аните?

— Поросячья Рысца, разве нет?

— Да, — сказал Фостер. — Но я-то повесил свои денежки на нос Белой Молнии. Вот почему я здесь. Сюда скоро должен прийти Сэмми, так?

— Верно.

— Мне повезло, — сказал Фостер. — Я собрал деньги, чтобы с ним расплатиться. — Сэмми — твердый орешек, с ним шутки плохи.

— Такие дела меня не касаются, — сказал буфетчик. — Извини.

Он отошел и занялся двумя любителями водки.

— Выходит, ты тоже ненавидишь меня, — пробормотал Фостер.

Забрав свой напиток, он отошел от стойки.

Бетти сидела в кабинке одна и наблюдала за ним. Однако ее белокурые волосы, влажные глаза и бело-розовая кожа потеряли для него всякую привлекательность. Она наводила на него скуку. К тому же она продолжала болтаться без дела.

Фостер проигнорировал девушку и направился дальше, туда, где у дальней стены сверкал полихромическими красками массивный продолговатый предмет.

Производители сего предмета настаивали на термине "автоматический фонограф", но более распространенным его названием было "меломан".

Этот меломан был прелестен. В нем было столько красок и оттенков, а главное, он не следил за Фостером, а рот держал на запоре.

Фостер устроился подле меломана и погладил его по гладкому боку.

— Ты — моя девушка, — объявил он. — Ты прекрасна. Я безумно тебя люблю. Слышишь, безумно!

Он чувствовал на своей спине взгляды Бетти. Осушив свой бокал, он еще теснее прижался к автомату и произнес красочную речь в его честь. Потом он оглянулся.

Бетти собралась уходить.

Фостер нашарил монетку и хотел сунуть ее в щель автомата. Но тут в бар вошел коренастый темноволосый мужчина в очках в роговой оправе. Он кивнул Фостеру и быстро направился к кабине, в которой сидело толстое существо в твидовом костюме. Произошел короткий диалог, во время которого деньги перешли из одних рук в другие, и коренастый человек сделал пометку в маленькой книжечке, извлеченной им из кармана.

Фостер достал бумажник. У него уже бывали неприятности с Сэмми, и других он не хотел. Букмекер признавал только наличные. Фостер достал деньги, пересчитал их и ощутил пустоту в желудке. То ли он обсчитался, то ли потерял часть денег — ему не хватало.

Такое Сэмми не понравится.

Фостер лихорадочно стал соображать, как протянуть время. Сэмми его уже видел. Никуда не денешься.

В баре стало слишком тихо, а Фостеру был нужен шум.

Он посмотрел на свою монетку, торчавшую из щели автомата, и поспешно протолкнул ее внутрь.

И тогда из отверстия для возврата монетки посыпались деньги.

Почти мгновенно Фостер подставил шляпу. Четвертаки и медяки струились бесконечным потоком. Меломан заиграл песню, игла затанцевала по черной поверхности пластинки. То была полная светлой печали мелодия "Ты мой любимый". Она поглотила звон падавших в шляпу Фостера монет.

Через некоторое время денежный поток иссяк. Фостер остался стоять там, где был, возблагодарив Господа. Тут он увидел, что к нему направляется Сэмми. Букмекер посмотрел на шляпу и изумленно заморгал.

— Привет, Джерри! Что происходит?

— Ящик разбился, — сказал Фостер.

— Но не меломан же?

— Да нет, там, в Ониксе, — сказал Фостер.

Он назвал один частный клуб, находившийся несколькими кварталами дальше.

— Не успел еще обменять на крупные, не поможешь мне?

— Я тебе не кассир, — сказал Сэмми. — Я свое беру в зелененьких.

Меломан закончил исполнять "Ты мой любимый" и принялся за «Навсегда». Фостер положил на фонограф позвякивающую шляпу, сосчитал банкноты и добавил к ним выложенные из шляпы четвертаки.

— Благодарю, — сказал Сэмми. — Жаль, что твоя клячонка подкачала.

"И верная любовь навеки", — пламенно пел меломан.

— Тут уж ничем не поможешь, — сказал Фостер. — Может быть, в следующий раз мне повезет больше.

— Ты играешь в Оуклаунде?

"Чтобы мечты стали явью, — и вдруг, — должен рядом с тобой быть друг".

Фостер прислонился к автомату. Последние слова поразили его, как громом. Именно они, выскочив из ниоткуда, завладели его мозгом, околдовали его. Он перестал слышать что-либо, кроме них. А они все повторялись и повторялись.

— Должен быть друг, — сказал он в прострации. — Друг!..

— О'кей, — сказал Сэмми. — «Друг» будет в Оуклаунде третьим. Обычную?

Комната начала вращаться. Но Фостер успел утвердительно кивнуть. Через некоторое время до него дошло, что Сэмми ушел. Он увидел напиток, стоявший на автомате, и тремя большими глотками осушил бокал. Потом наклонился и уставился на загадочно мерцавший аппарат.

— Невозможно, — прошептал он. — Я просто пьян. Но все же мне недостаточно. Мне нужен еще глоточек.

Из отверстия для возврата монет выкатился четвертак, и Фостер машинально подобрал его.

— Нет, — выдохнул он. — Невероятно!

Он набил карманы монетами, вытащенными из шляпы, жестом утопающего вцепился в стакан и направился к стойке. На полпути кто-то тронул его за рукав.

— Джерри, — сказала Бетти, — прошу тебя…

Он не обратил на нее внимания и заказал еще порцию спиртного.

— Послушай, Остин, — спросил он, — этот ваш меломан, он что, хорошо работает?

Остин выжимал сок из лимона и даже не поднял головы.

— Жалоб не было.

— Но…

Остин пододвинул к нему наполненный стакан.

— Извините меня, — сказал он и отошел за стойку. Фостер украдкой бросил взгляд на автомат. Тот стоял у стены, мигая светящимся глазом.

— Просто я не знаю, что делать, — сказал Фостер, ни к кому не обращаясь.

Заиграла пластинка. Низким грудным голосом автомат запел: "Оставьте нас вдвоем перед лицом нашей любви…" По правде говоря, дела Джерри Фостера в эти дни шли неважно. Он был консерватором по натуре, поэтому родиться в эпоху великих изменений было для него огромной ошибкой. Ему требовалась твердая почва под ногами, а сумасшедший век с тревожными газетными заголовками, обещавший все новые технические и социальные изменения, такой почвы не обещал.

Чтобы пережить эпоху этих бесконечных изменений, нужно было обладать приспособляемостью. Там, в устойчивых двадцатых, Фостер чувствовал бы себя прекрасно, но здесь, в этом мире, он не был на коне. Человек подобного склада ищет уверенности и безопасности в своем вчерашнем дне, а безопасность эта все время ускользает от него.

В результате Джерри Фостер оказался без работы, в долгах и стал пить больше обычного. Единственным преимуществом всего происшедшего оказалось притупление алкоголем подозрительности Фостера при встрече с любящим автоматом.

На следующее утро он ни о чем не вспомнил, и не вспоминал о случившемся еще два дня, пока его не разыскал Сэмми и не передал ему выигрыш, девятьсот долларов, — Друг пришел в Оуклаунде первым.

Фостер немедленно решил выпить по этому случаю и незаметно для себя оказался в знакомом ему баре нижнего города. Остин в этот вечер не работал, Бетти тоже не было. Фостер, нагрузившись, поставил локти на полированное красное дерево и огляделся. В глубине зала стоял меломан. Фостер заморгал, пытаясь что-то вспомнить.

"Я буду помнить апрель", — запел меломан.

Клеточка в мозгу Фостера, избегнувшая тьмы опьянения, заработала. Из его рта вырвались слова:

— Помнить апрель… помнить апрель…

— Ладно, — сказал толстый, небритый и неопрятный мужчина, сидевший подле него. — Я тебя слышал, я буду… что ты там сказал?

— Помнить апрель, — пробормотал Фостер почти автоматически.

Толстяк отпил из своего стакана.

— Сейчас не апрель, сейчас март.

Фостер неуверенно порылся в поисках календаря.

— Сейчас третье апреля, — объявил он наконец. — А в чем, собственно, дело?

— Тогда мне пора возвращаться, — сказал толстяк.

В его голосе было отчаяние, он потер обвислые щеки.

— Уже апрель! Сколько же времени я пьян? Ты не знаешь. Но ты обязан знать! Апрель… Тогда еще порцию!

Он подозвал бармена.

Однако ему помешало появление человека с топором. Вновь прибывший буквально ворвался в помещение. Это был тощий белокурый молодой человек с дикими глазами. Он весь трясся, как в лихорадке. Прежде чем его успели остановить, он пролетел через весь зал и занес топор над меломаном.

— Я не могу больше этого выносить, — истерически закричал он. — Ты злобное, маленькое животное… Я разделаюсь с тобой раньше, чем ты погубишь меня.

Выкрикнув эти слова и не обращая внимания на подоспевшего бармена, белокурый человек изо всех сил опустил топор на меломана. Вспыхнуло голубое пламя, раздался треск, и блондин рухнул на пол.

Фостер оставался на своем месте. На стойке рядом с ним стояла бутылка, и он завладел ею. Он довольно тупо воспринял происшедшее. Вызвали "скорую помощь". Врач сказал, что блондин получил сильный ожог, но пока жив. У меломана была разбита панель, но в основном он, казалось, поврежден не был. Откуда-то появился Остин и соорудил себе напиток.

— Каждый убивает то, что любит, — сказал Остин. Он обращался к Фостеру.

— Ты тот парень, что когда-то цитировал тут Омара, так?

— Что? — спросил Фостер.

— Странные дела. Этот парень часто приходил сюда только для того, чтобы заставить автомат поиграть. Он был в него просто влюблен. Часами он сидел и слушал его. Конечно, говоря, что он был в него влюблен, я употребляю это слово как оборот, улавливаешь?

— Конечно, — отозвался Фостер.

— И вдруг, пару дней назад, он вышел из себя, просто совсем помешался. Я вошел и обнаружил его на коленях перед меломаном, он вымаливал у него за что-то прощение. Не понимаю. Думаю, что некоторым просто нельзя пить! А ты как думаешь?

— Так же, — ответил Фостер.

Он наблюдал за тем, как санитары из "скорой помощи" выносили пострадавшего из зала.

— Электрошок средней тяжести, — сказал один из санитаров. — Все будет в порядке.

В меломане что-то щелкнуло, и заиграла новая пластинка. Должно быть, что-то произошло с регуляторами, потому что звук был просто оглушающим.

— Хло-о-о! — вопил меломан.

Оглушенный, борясь с ощущением, что он переживает галлюцинацию, Фостер оказался возле автомата. Он приник к нему, борясь с накатывающей волной звука. Он потряс аппарат, и звук уменьшился.

— Хло-о-о! — мягко и нежно пел меломан.

Кругом все суетились, но Фостер не обращал на это никакого внимания. Он весь был во власти обуявшей его идеи.

Сквозь стеклянную панель он заглянул внутрь фонографа. Пластинка вращалась медленно, и, когда игла поднялась, Фостер смог прочитать ее название: "Весна в горах".

Пластинка торопливо поднялась и скользнула на свое место. Другая черная-пречерная пластинка закружилась под иглой. Это были "Сумерки в Турции".

Через некоторое время шум суеты улегся, и Остин подошел к фонографу. Оглядев его, он сделал пометку, что надо заменить разбитую панель. Фостер совсем забыл о толстом, небритом, неопрятном мужчине, но вдруг услышал за спиной его голос:

— Не верю, что сейчас апрель.

— Что?!

— Сейчас март!

— Иди ты!.. — сказал Фостер.

Он был глубоко потрясен, хотя сам не понимал почему. Он подозревал, что истинная причина его нервозности была нереальной.

— Врешь, я тебе говорю!

Толстяк дохнул перегаром в лицо Фостеру.

— Сейчас март! Или ты согласишься, что сейчас март, или… Но с Фостера было довольно. Он оттолкнул толстяка и сделал было два шага в сторону, когда маленькая, сохранявшая холодную ясность клеточка его мозга дала знать о себе. Меломан заиграл "Отрицай — да, выбирай — нет".

— Сейчас март! — вопил толстяк. — Ведь март же!

— Да, — тусклым голосом подтвердил Фостер. — Март.

Всю ночь название песни крутилось у него в голове. Он отправился с толстяком домой. Он пил с толстяком. Он ни разу не сказал "нет".

Утром он с удивлением узнал, что толстяк нанял его для «Саммит-студио» в качестве сочинителя песен, просто потому, что Фостер не сказал «нет», когда его спросили, умеет ли он писать песни.

— Отлично, — сказал толстяк. — Теперь мне лучше отправиться домой, не так ли? Завтра я должен отправиться на студию. Мы начинаем супермузыкальный «апрель-2» и… Сейчас ведь апрель, правда?

— Конечно.

— Давай-ка немного поспим. Нет, не в ту дверь — там бассейн. Пойдем, я покажу тебе спальню для гостей. Ты ведь хочешь спать, правда?

— Конечно, — ответил Фостер, хотя и не хотел.

Однако он заснул, а на следующее утро оказался с толстяком в «Саммит-студио» и подписал контракт. Никто не спросил у него документы, подтверждающие его квалификацию. Галиаферро, толстяк, сказал, что он подходит, и этого оказалось достаточно.

Ему выделили кабинет с фортепьяно и секретаршей, и большую часть дня он проводил, сидя за столом и размышляя над тем, как все это получилось. Постепенно кое-что начало проясняться.

Галиаферро был крупной шишкой. Очень крупной. У него была одна слабость — он не выносил противоречий. Его окружали лишь люди, говорившие «да». Те, кто окружал Галиаферро, должны были отказываться от «нет» в пользу "да".

Фостер прочитал подписанный им контракт. Романтическая любовная песня для нового фильма. Дуэт. Каждый считал само собой разумеющимся, что Фостер умеет отличать одну ноту от другой. Он и умел, потому что в юности занимался фортепиано, но тайна контрапункта и ключей была ему неведома.

В эту ночь он снова отправился в маленький бар в нижней части города. Он надеялся на то, что меломан сумеет ему помочь, хотя и очень смутно представлял себе, как это будет.

Не то чтобы он верил в подобное, но попробовать было можно. Однако меломан продолжал играть одну и ту же песню.

Странно было то, что кроме него никто этой песни не слышал. Фостер обнаружил это обстоятельство чисто случайно, когда Остин сказал, что меломан исполняет свой обычный репертуар.

Тогда Фостер стал слушать внимательнее. Это был жалобный и удивительно нежный дуэт. В нем были обертоны, от которых по спине Фостера пробегала дрожь.

— Кто написал эту вещь? — спросил он Остина. — Может, Хоуги Кармикаэль?

Но они говорили о разных вещах. Внезапно меломан заиграл "Я это сделал", а затем снова вернулся к дуэту.

— Нет, — сказал Остин, — думаю, это не Хоуги. Вещь старая, "Дарданелла".

Фостер увидел в глубине зала пианино. Он подошел к нему и достал блокнот.

Вначале он записал стихи, потом попытался записать мелодию, но это было выше его возможностей.

Самое большее, чего он мог достичь, походило на стенографическую запись. У Фостера был чистый и верный голос, и он подумал, что, если ему удастся найти кого-то, кто записал бы ноты, он смог бы воспроизвести мелодию.

Закончив, он внимательно осмотрел автомат. Разбитая панель была заменена. Он дружески похлопал его и ушел, погруженный в свои мысли. Его секретаршу звали Лоис Кеннеди. На следующий день она вошла в кабинет как раз в тот момент, когда Фостер тыкал пальцем в клавиши, тщетно пытаясь записать мелодию.

— Позвольте вам помочь, мистер Фостер, — сказала она. Она понимающим взглядом окинула пачку исписанных листков.

— Я… нет, спасибо, — ответил Фостер.

— У вас не ладится с записью? — спросила она и улыбнулась. — Так бывает со многими композиторами. Они пишут на слух, но не могут отличить соль от ля.

— Вот как! — пробормотал Фостер.

Девушка внимательно на него посмотрела.

— Давайте сделаем так: вы мне наиграете, а я запишу. Фостер очень старался, но у него ничего не вышло. Наконец он взял бумажку, на которой были записаны стихи, и принялся напевать их.

— Прекрасно, — сказала Лоис. — Вы просто пойте, а мелодию запишу я.

У Фостера был чистый голос, и он обнаружил, что он на удивление прекрасно помнит исполнение меломана. Он спел песню, и Лоис принялась наигрывать ее на пианино, а Фостер стал поправлять ее. По крайней мере, он мог сказать, что верно, а что неверно. Лоис же, с самого рождения жившая в мире музыки, без всякого труда перенесла песню на бумагу.

Песня привела ее в восторг.

— Просто прекрасно! — сказала она. — Это нечто поистине новое. Мистер Фостер, вы просто молодец, не хуже Моцарта, честное слово. Я прямо сейчас отнесу ее боссу. Обычно мы не торопимся, но этот ваш первый опыт очень удачен.

Галиаферро песня понравилась. Он сделал несколько метких замечаний, которые Фостер с помощью Лоис перевел на нотную бумагу. Потом шеф пригласил других песенников послушать опус Фостера.

— Я хочу, чтобы вы услышали то, что хорошо, — сказал им Галиаферро. — Это моя новая находка. Он вам покажет, как надо работать. Я думаю, что мы должны влить в свои жилы свежую кровь, — закончил он своим мрачным голосом, обводя глазами поверженных в прах песенников.

Но у самого Фостера внутри все дрожало: он знал, что эта песня вполне могла оказаться плагиатом. Он так и ждал, что кто-нибудь из слушателей крикнет:

— Эта ваша новая находка свистнула песню у Верила!.. Или у Гершвина, или у Гармонштейна, — все было возможно.

Но никто его не уличил, песня действительно была новой. Она установила за Фостером репутацию человека, опасного вдвойне: он написал и музыку, и стихи.

Успех был полный.

Теперь каждый вечер он проделывал одно и то же: в одиночку отправлялся в бар в нижнем городе, и автомат помогал ему написать песню. Казалось, он в точности знал, что именно нужно. Взамен он просил очень мало. С непрошеной верностью он награждал его «Сигаретой» и "Двумя флагами", а иногда играл любовные песни, звучавшие в ушах и в сердце Фостера. Это были серенады в его честь.

Иногда Фостеру казалось, что он сходит с ума.

Шли недели. Всю предварительную работу Фостер проделывал в маленьком баре, а позже заканчивал ее с помощью секретарши. Он начал замечать, что она потрясающе хорошенькая девушка с прелестными глазами и губами. Лоис, казалось, была настроена к нему дружелюбно, но пока что Фостер воздерживался от каких-либо определенных действий.

Он все еще чувствовал себя неуверенно.

Однако он цвел, как роза. Счет его быстро рос, он стал гораздо лучше выглядеть, меньше пил и каждый вечер посещал бар нижнего города. Однажды он обратился к Остину с вопросом:

— Откуда взялся этот меломан?

— Не знаю, — ответил Остин, — когда я сюда пришел, он уже здесь стоял.

— А кто заряжает его пластинками?

— Компания, полагаю.

— Ты когда-нибудь видел, как это делается? Остин задумался.

— Не могу такого припомнить. Наверное, служащие приходят в часы работы другого бармена. Впрочем, репертуар меняется каждый день. Обслуживание на уровне.

Фостер сделал пометку в блокноте: спросить у другого бармена. Но сделать он этого не успел, ибо на следующий день поцеловал Лоис Кеннеди.

Это было ошибкой, и не просто ошибкой, а началом катастрофы. Вечером они с Лоис медленно ехали вдоль Сансет-стрит, говоря о жизни и о музыке.

— Я хочу, чтобы мы куда-нибудь пошли, — сказал Фостер, — я хочу, чтобы мы поехали куда-нибудь вместе.

— Милый, — сказала Лоис.

Фостер остановил машину и поцеловал Лоис.

— В честь этого нужно выпить еще, — сказал он. — Есть тут поблизости бар?

На землю опустилась ночь. Фостер сам не сознавал, в каком он все время находился напряжении. Теперь оно исчезло. Было так чудесно держать Лоис в объятиях, целовать ее, ощущать прикосновение ее волос к своей щеке. Все виделось ему в розовом цвете.

Сквозь розовую дымку внезапно возникло лицо Остина.

Фостер моргнул. Он сидел в кабине, а рядом с ним сидела Лоис. Его рука была обвита вокруг ее талии, и он вроде бы только что ее целовал.

— Остин, — сказал он, — сколько времени мы здесь?

— Около часа. Разве вы не помните, мистер Фостер?

— Дорогой… — прошептала Лоис, теснее прижимаясь к нему.

Фостер попытался собраться с мыслями. Это оказалось нелегким делом.

— Лоис, — сказал наконец он, — я должен написать следующую песню.

— С этим можно подождать.

— Нет. Пламенную песню. Галиаферро хочет получить ее к пятнице.

— Еще четыре дня…

— Но я здесь, и могу получить песню, — сказал Фостер со свойственной пьяным настойчивостью.

Он встал.

— Поцелуй меня, — пробормотала Лоис, цепляясь за него. Он повиновался, хотя у него было чувство, что ему следует заняться более важными делами. Потом он направился к меломану.

— Привет, — сказал он.

Он погладил его по гладкой сверкающей панели.

— Я вернулся. Пьяный вот, правда, но это ничего. Давай сотворим песенку.

Меломан молчал. Фостер почувствовал, как Лоис коснулась его руки.

— Идемте! Нам не нужна музыка.

— Подожди минутку, моя радость. Меломан молчал.

— Понял! — со смехом произнес Фостер. Он вытащил пригоршню мелочи, сунул монетку в отверстие и потянул за рычаг.

Все оставалось по-прежнему.

— Что же это с ним приключилось? — пробормотал Фостер. — Мне нужна к пятнице песня.

Он подумал, что не знает многих вещей из того, что ему необходимо знать. Немота автомата озадачила его.

Внезапно в его памяти всплыло событие, происшедшее несколько недель тому назад. Блондин напал на автомат с топором, но лишь получил шок. Этот блондин, припомнил он, любил часами сидеть тут тет-а-тет с автоматом.

— Кретин! — медленно проговорил Фостер. Лоис поинтересовалась, в чем дело.

— Мне следовало проверить это раньше, — ответил он ей. — Может быть, я смогу узнать… О, ничего страшного, Лоис. Так, пустяки.

Потом он отправился за сведениями к Остину. Остин сообщил ему имя блондина, и через час Фостер разыскал его в больнице. Молодой человек лежал на белой больничной кровати. Лицо его под потускневшими белокурыми волосами было измученным.

Фостеру пришлось долго лгать, прежде чем ему разрешили пройти в эту палату. Теперь он сидел, смотрел и чувствовал, как вопросы замирают у него на губах, прежде чем он успевал их задавать.

Когда же он наконец упомянул о меломане, дело пошло легче. Ему осталось лишь сидеть и слушать.

— Меня вынесли из бара на носилках, — сказал блондин. — Потом встречную машину занесло, и она налетела прямо на меня. Я не почувствовал боли. Я и сейчас ничего не чувствую. За рулем была девушка… Она сказала, что слышала, будто кто-то выкрикнул ее имя — Хло. Это так ее удивило, что она потеряла контроль над управлением и налетела на меня… Вы знаете, кто кричал «Хло», не так ли?

Фостер откинулся на спинку стула. Где-то в глубине его мозга гнездилось смутное воспоминание: меломан заиграл «Хло», и звук, должно быть, был включен на полную мощность, потому что какое-то время песня просто гремела…

— Я парализован, — сказал блондин. — Я умираю. Так мне и надо! Она мстительная и очень хитрая!

— Она?

— Шпионка. Может быть, все эти технические приспособления только маски для тех вещей, кому мы доверяем. Не знаю. Меломан в баре — лишь маска. Он живой. Нет, не он! Она! Да, да, это она!

— Кто поставил ее туда? — спросил блондин то, о чем хотел узнать и Фостер. — Кто это «они»? Люди из другого мира? Из другого времени? Марсиане? Им нужна информация о нас, держу пари, но они сами появляться не осмеливаются. Они пользуются приборами, которым мы доверяем, чтобы они шпионили за нами. Только эта несколько вышла из-под контроля. Она более ловкая, чем другие.

Он с беспокойством пошевелил головой. Взгляд его лихорадочно горящих глаз устремился на маленький приемничек, стоявший возле кровати.

— Даже этот! — прошептал он. — Действительно ли это радио? Или это один из их замаскированных приборов, шпионящих за нами?

Голова его упала на подушку.

— Некоторое время назад я начал понимать, — слабым голосом продолжал молодой человек. — Она вкладывала мне в голову различные идеи и не раз вытаскивала меня из беды. Теперь она этого не сделает. Она мне не простит. О, она наделена женскими качествами, в этом сомнений нет. Раз я ей не угодил, я человек конченый. Она хитра, слишком хитра для коробки с музыкой. Механический мозг?.. Или же… не знаю.

Теперь я уже никогда не узнаю. Очень скоро я умру, так будет лучше для меня. Вошла сестра.

Джерри Фостера бил озноб. К тому же он был выпивши. Когда он возвращался, Мейн-стрит была яркой и шумной, но пока он решал, что ему делать, наступила ночь, и тишина разлилась по улицам бок о бок с темнотой. Свет уличных фонарей был неважным помощником.

— Будь я трезв, я бы в это не поверил, — прошептал он. Он вслушивался в гулкий звук своих шагов.

— Но сейчас я верю… Мне нужно договориться с этой… с автоматом!

Какая-то часть его сознания привела его в переулок, какая-то — велела разбить окно, накрыв стекло пальто для смягчения звука, и та же усиленно работавшая трезвая часть мозга провела его через темную кухню во вращающиеся двери.

Он очутился в баре. Кабинки стояли пустыми. Слабый свет уличных фонарей пробивался через опущенные венецианские жалюзи.

У стены высился темный и молчаливый силуэт автомата. Таким он и оставался, молчаливым и внемлющим. Даже когда Фостер опустил в него монетку, все осталось по-прежнему.

Штепсель был в розетке, рычаг нажат, но все это не играло никакой роли.

— Послушай, — сказал Фостер. — Я был пьян. Это просто какое-то безумие. Этого не может быть. Ты ведь не живой. Или живой? Это ты уложил в больницу парня, которого я навещал?

Было темно и холодно, у зеркальной стены, за стойкой, сверкали бутылки. Фостер подошел и открыл одну из них. Он глотнул виски прямо из горлышка.

Через некоторое время ему перестало казаться таким уж чудовищным, что он стоит и спорит с меломаном.

— Значит, ты женщина, — сказал он. — Завтра я принесу тебе цветы. Я, кажется, начинаю понимать! Конечно, я понимаю! Я не могу писать песни один. Не могу! Помоги мне! Я никогда больше не посмотрю на другую девушку!

Он снова отхлебнул из бутылки.

— Ты просто в дурном настроении, — сказал он. — Хватит, перестань. Ты же любишь меня. Ты же знаешь, что это так! С ума можно сойти!

Бутылка исчезла каким-то таинственным образом, он пошел за другой.

С уверенностью, от которой кровь застывала у него в жилах, он понял, что в комнате есть кто-то еще. Там, где он стоял, было совсем темно.

Он перевел взгляд на вновь вошедших, и это было единственное его движение.

Тех, других, было двое, и они не были людьми.

Двигаясь каким-то неописуемым образом, они оказались возле меломана. Один из них вытащил из него маленький сверкающий цилиндрик.

Фостер стоял, обливаясь потом. Он мог слушать их мысли.

— Данные за последние двадцать четыре часа по земному времени. Заложи новое записывающее устройство и поменяй пластинки.

Фостер следил за тем, как они меняют пластинки. Остин сказал, что диски заменяются ежедневно, а блондин, умирающий в больнице, говорил что-то другое. Это не могло быть явью. Существа, на которых он смотрел, не могут существовать. Они расплывались перед его глазами.

— Здесь человек, — подумал один из них. — Он нас видит. Лучше устранить его.

Распластавшиеся нечеловеческие фигуры направились к нему. Фостер силился закричать, нырнул под стойку и кинулся к автомату. Обняв его неподвижный корпус, он взмолился:

— Останови их! Не дай им меня убить!

Теперь он не мог видеть существ, но знал, что они за его спиной. Ужас обострил все его чувства. Название одной из песен всплыло перед его глазами. Он нажал на клавишу возле слов: "Люби меня вечно".

Что-то коснулось его плеча, сжало и потащило назад.

В меломане вспыхнул свет. Закрутилась пластинка, игла заплясала на ее черной поверхности.

"Ты умрешь, и я буду рада. Вот, мошенник, тебе и награда", — играл автомат.