Мелкий

Юлий Буркин Мелкий

Как это всё-таки славно – вернуться из полета домой. А еще славнее – сразу на дачу, потому что лето мои проводят на даче. Я специально не поехал в Кунцево на такси, а двинул, как в детстве, на электричке, а от станции – по пыльной тропинке к лесу, потом через лес, и вот я уже шагаю вдоль дачного городка, и мои губы сами собой растягиваются в счастливую улыбку.

– Гена! Сергей прилетел! – закричала мама, увидев меня, бросила стирку и пошла мне навстречу, вытирая ладони о подол. И лицо у нее сияет точно так же, как у меня, и на руках она стирает не потому, что машинки нет, машинка есть, и ого-го какая, а потому же, почему я не поехал сюда на тачке: здесь все должно быть как в моем детстве, то есть, как в ее молодости.

Сколько в ней грации, сколько чего-то такого тонкого женского, неуловимо-аристократичного, что так редко встречается на Земле, а тем паче в космосе. Необходимость всегда быть в форме диктует ей профессия, но, думаю, штука не только в том… А это ее синее клетчатое платье, оно и вовсе делает ее похожей на фею. Хотя, не знаю, откуда я взял, что феи носят клетчатые платья…

И вот она идет мне навстречу, и ее светлые, крашеные, конечно, волосы падают на глаза, на золотистую кожу лица… И эдипов комплекс, ребята, тут ни при чем, просто за время полета я успеваю забыть, какая у меня красивая мама и всегда этому радуюсь заново.

А вот и Генка! Он младше меня аж на пятнадцать лет. У нас разные отцы, но это не мешает мне любить его больше всех на свете. Сразу после мамы.

– Серега-а!!! – кричит он и, обгоняя мать, мчится ко мне босиком. – Что привез?!!

В десять лет люди, как правило, не страдают излишней сентиментальностью.

А я – да, привез ему кое-что. Конечно, привез. И он знает, что я о нем не забуду… И вот он уже висит на мне, и вот он уже лезет по мне, как по отвесному склону, и вот он уже сидит на моей шее, и гордости его нет границ.

– Сереженька, – говорит мама, уткнувшись лбом мне в плечо, – как вы, все-таки, подолгу летаете…

– Меня не было всего полгода, – возражаю я и глажу ее ровные тонкие волосы. – Как вы тут?

– Ты, наверное, есть хочешь?

– Нет, мама, вот спать…

– Ты не отдохнул после полета? Сразу сюда?

– Серега! Ну что ты мне привез?!! – заколотил ногами мне по животу Генка.

– Отстань от брата! – застрожилась мать. – Если будешь так себя вести, я ему скажу, чтобы он ничего тебе не давал.

– Что привё-оз?! – ни капли не испугался Генка. – Что у тебя та-ам?! – и он застучал пяткой по моей правой руке, в которой я сжимал офицерский чемодан.

– Давай так, – предложил я, шагая к дому и держась левой рукой за мамину ладонь. – Давай, я сейчас отдохну, посплю, потом сядем ужинать, и вот тогда я буду всем дарить подарки.

– Да, да! – подхватила мама. – Как раз и папа приедет. Валерий Иванович будет часов в десять, – это она уже мне, как будто оправдываясь. – У него сегодня премьерный показ – «Леди Уиндермир». А я как раз ужин соберу. Праздничный. Геннадий, слезь, наконец, с брата, видишь, он устал!

Когда же она привыкнет, что я ни капельки не осуждаю ее за разрыв с отцом и за то, что она вышла замуж за дядю Валеру. И никогда не осуждал, это всегда было не мое, дело. Но она всегда оправдывается.

– Ах, так? – сказал Генка капризно. – Тогда опусти меня на землю, жестокий брат. И я до вечера пойду играть в футбол, томимый грустью и печалью беспросветной.

Нет, все-таки мать-актриса и отец-режиссер – это клиника.

Я стал медленно наклоняться, Генка, вцепившись мне в шевелюру, испуганно заверещал, потом пополз по мне вниз, но я, отпустив чемодан, перехватил его правой рукой поперек туловища, а ему, видно, стало щекотно, и он захохотал и задергал ногами в воздухе. И тогда я замер, и он тоже замер, и я, наконец, осторожно поставил его на землю.

Он отпрыгнул и сказал:

– Прилетают тут всякие из космоса, а потом ложки в столовой пропадают!

Ну, не урод ли? Я сделал резкий выпад в его сторону, якобы пытаясь поймать, но он хихикнул и так вчистил от меня, что только пятки засверкали. Но тут же развернулся и побежал обратно к дому, по ходу с притворной суетливостью крича:

– Бутсы! Бутсы! Я не могу играть без бутсов!..

– Вот сумасшедший, – улыбаясь, сказала мама. А Генка уже мчался от дома к нам, за шнурки вертя ботинки над головой.

– Гигантский пропеллер! Опасно для жизни! – противно искажая голос, вещал он. – Эвакуация поселенцев с Рамады требует особой дисциплины и внимания!

Еще минута, и он уже улепетывал от нас в сторону пруда, на берегу которого была лужайка, где местные ребята испокон веку играют во все возможные игры. Вот чертенок! То, что я служу на Рамаде, между прочим, государственная тайна. Неужели, я сболтнул в прошлый раз лишнего, или это простое совпадение? В принципе, про то что, на Рамаде есть поселения, и про то, что там трудно, знают все.

Засыпать на настоящей земной кровати, дыша свежим-пресвежим дачным воздухом и слыша, как за плотно зашторенным окном, почти как дождь, шумят деревья и стрекочут цикады, это такое счастье!

Мама, как я ее не отговаривал, отправилась на станцию, закупить продуктов для «праздничного ужина». «Позвони дяде Валере, и он купит все, что надо по дороге», – попытался отговорить ее я. «Если это будет неожиданно, ему будет приятно, – возразила она. – Премьера ведь тоже праздник, так что у нас сегодня двойное торжество. Потом, я давно уже собиралась съездить туда на разведку. А главное, если я останусь тут, и буду возиться с угощением, ты не заснешь, а так – уснешь, пока я хожу, и я буду готовить уже без всякой опаски. И вообще, я тут уже засиделась». Я знал, что ее не переспорить. Это у нас фамильное. Меня, кроме мамы, никто не может переспорить. Перед самым уходом она потрясла меня еще раз.

– Мам, – позвал я, устраиваясь на свежайшем белоснежном белье. – Если сегодня премьера, то почему ты дома? Ты ведь эту леди должна была играть.

– А меня подменили, – отозвалась она.

– Почему? – по инерции продолжал спрашивать я.

– Потому что я беременна, – сказала она, стоя уже на пороге и открыв дверь.

– Кем?!! – тупо спросил я. Но она, в отличие от меня, отреагировала вполне адекватно:

– Твоей сестренкой.

Нет, нашим «поселенкам» до нее, ох, как далеко. Я услышал, как во дворе тихонько зажужжала «элка» – штука не самая скоростная, зато изящная и проходимая. Наши боевые подруги, они, конечно, бывают красивыми, и все они бесстрашны и надежны, как андроиды… Но и в остальных отношениях, к сожалению, напоминают их же. Там, на Рамаде, никакой принципиальной разницы между мужчиной и женщиной не ощущается вовсе. Он или она – «боевой товарищ», и этим все сказано. И на службе, и в постели. Большинству ребят это даже нравится, но я воспитан своей мамой, а она – воплощенная женственность, и пока я не найду такую же, я не успокоюсь.

«С другой стороны, какое это, все-таки, с моей стороны свинство – так относиться к нашим девушкам, – думал я, засыпая. – Такие, как они – лучшие жены на свете. Такие не обманут и не подведут. Как можно обвинять человека в том, что он смел и честен? Вот интересно, смогла бы мама пристрелить перепончатокрылого ядозуба, если бы он напал на меня? А Дана смогла. И если бы не она, не лежать бы мне тут на беленькой простыночке, а лежать бы мне совсем в другом месте…»

Я уснул, и мне приснилось, как перепончатокрылый ядозуб пикирует на меня с грозового темно-зеленого рамадского неба, а я лежу посередине пустыни на нашей старой дачной кровати, вижу это через дырку в балдахине и знаю точно, что свой обожаемый станковый плазмер я сдал в штабную ружейку еще перед вылетом на Землю, а вернувшись, почему-то не получил его обратно… И тут же вспомнил, почему. Потому что я контрабандой провез на Рамаду эту роскошную ностальгическую кровать, и пока я ее как следует не заныкал, в штабе я появиться не мог…

Ядозуб с жестяным грохотом рухнул на меня, я подпрыгнул и сразу понял, что грохот этот был не во сне, а наяву, и от него-то я и проснулся. А донесся он со стороны веранды. И оттуда же, чуть погодя, раздался жуткий хриплый с замогильными интонациями голос:

– Э-э… Убрать старые вёдра?

И дверь на веранду медленно-медленно приоткрылась, толкаемая кем-то снаружи. Я покрылся испариной и смотрел на дверную щель во все глаза, но никто там не появлялся. Мне не был виден из-за края стола лишь небольшой участок этой щели, возле самого пола, но вряд ли кто-то смог бы там проползти. Однако, всеми фибрами души явственно ощущая угрозу, я, как мог бесшумно, приподнял торс и почти сел на кровати. И заметил, как в том самом, невидимом до того, участке щели, все-таки что-то промелькнуло, что-то проструилось снаружи в комнату. И я, наверное, даже сумел бы, в конце концов, понять, на что это похоже, если бы еще через мгновение в этом бы не отпала необходимость.

Потому что, выскользнув из-под стола, передо мной во всей своей красе встал в боевую стойку настоящий рамадский тандемный червь. Да такой здоровенный, каких я еще не видывал. Я сразу расслабился и упал обратно головой на подушку. Потому что, значит, я все-таки не проснулся. Сон продолжается. Так бывает: кажется, что ты проснулся, а на самом деле это просто очередной виток сновидения. Кстати, «тандемным» его называют потому, что у него два параллельных тела с тремя перемычками, и чем-то он напоминает старинную электропроводку. А «червем» называют, уж не знаю, почему. Правильнее было бы назвать его удавом или даже лучше анакондой. Но дело не в названии. Главное то, что более злобной, более беспощадной и коварной твари вселенная, наверное, еще не порождала.

Червь поднялся метра на полтора над полом, и, согнувшись надо мной под прямым углом, вытянулся немного еще. Его двойное безглазое рыло нависло прямо над моим лицом, и при слабом пробивающимся сквозь штору окна свете я явственно видел, как непрерывно шевелятся короткие зелено-коричневые бородавчатые отросточки, плотно покрывающие все его тело. Два клоачных отверстия приоткрылись одновременно, и червь сказал:

– Э-э… Ведра съем?

Как я бежал… Конечно же это сон, но умирать не охота даже во сне. Дверь я буквально вышиб всем телом в прыжке, падая со ступенек крыльца, сделал кульбит и помчался по дороге к пруду. «Но раз это осознанный сон, – думал я заторможенно, – я ведь господин этого сна. Я ведь могу просто взлететь, и парить над землей, как птица!» И я даже подпрыгнул пару раз, но почему-то не взлеталось, и я вдруг все отчетливее начал понимать, что никакой это не сон, а самая, что ни на есть, явь. Что же касается тандемного червя, то – или я сошел с ума, или опять же сошел с ума, потому что второго решения эта задача не имеет. Но эта мысль не успокоила, и я побежал еще быстрее, потому что если это не сон, то надо бежать, хотя убежать, конечно, удастся вряд ли.

Не успев и глазом моргнуть, я уже оказался на лужайке, где пацаны играли в футбол, и я явственно представил себе, как погнавшийся за мной червь переключает свое внимание на них, и через пять минут тут уже нет ни одного живого человека, только красные куски мяса и оторванные конечности на сочной зеленой траве… Я проклял себя и кинулся дальше, к берегу, надеясь, что он все-таки будет преследовать только меня, не отвлекаясь… Я нырнул, глубоко уйдя в мутную илистую воду, замер и продержался там сколько мог, потом, чувствуя, как болезненно начинает токать в ушах, направился к мерцающему свету, вынырнул, вдохнул полные легкие и огляделся.

Футболисты прекратили игру и вместе с болельщицами стояли на берегу, с недоумением глядя на меня. Я поискал глазами, но ничего опасного вокруг не обнаружил. А что они, собственно, так на меня уставились? Они-то ведь не знают, что мне привиделось черть-е что. А тогда, чего особенного? Ну, решил человек искупаться… Я поплыл к берегу, и тут только до меня дошло, что прибежал-то я сюда в чем мать родила. Да-а… Хорош космонавт. Бедный Генка теперь не отбрешется. А вот и он. Стянув с себя и скомкав потную майку, он с размаху запустил ее в меня:

– Держи!

Спасибо, брат. Кое-как соорудив себе крайне вызывающую набедренную повязку, я с независимым видом вышел на берег и, все еще тяжело дыша, помахал всем любопытствующим рукой. Мол, «физкульт-привет». Продолжайте развлекаться. И двинулся обратно к дому.

Генка догнал меня сразу:

– Ты че это, совсем офигел в своем космосе? – спросил он.

– Иди, играй! – огрызнулся я. Похоже, я и впрямь офигел. Не рассказать о случившемся на комиссии мне не позволит совесть. А значит, скорее всего, спишут. Или тестами замучают.

– Что случилось-то?

– Ничего не случилось, – бросил я. И вдруг понял, что возвращаться в дом мне сильно не хочется. – Так, – продолжил я, замедляя шаг. – Показалось кое-что.

– Может, ты там что-то увидел? – каким-то наигранно-легкомысленным голосом спросил Генка.

– Что? – окончательно остановился я.

– Ну, не знаю, – отозвался он, пряча хитрые глазки.

– Что я там мог увидеть?

– Ну, что-нибудь… Или кого-нибудь…

– Кого?!!

– Ну-у… Мелкого…

Я положил ему руку на плечо:

– Выкладывай, Гена. Выкладывай все, как есть.

Шаткий стол вытащили на улицу, и прислонили к столбу, а на вбитом в этот столб крюке болтался патрон с двухсотваттной лампочкой, и получилось очень уютно. Я смотрел на маму и радовался, какая она счастливая рядом с дядей Валерой. И еще радовался, что я живой, несмотря на то, что в этом дворе, в заброшенном колодце живет натуральный рамадский тандемный червь. И еще я подумал, что это все сильно усложняет, потому что, если бы не это, я бы завтра съездил в город проведать папу, ему это, наверное, даже нужнее, потому что он не такой счастливый, и как-то у него все не так сложилось. Но теперь это не скоро получится, потому что теперь главное – эта зверюга, которую надо отснять на кристалл и, используя все мыслимые рычаги, как можно быстрее пробиться с этим материалом на самый-самый верх…

– Не знаю, – возбужденно и громогласно говорил Валерий Иванович, – всем, вроде бы, понравилось, все, вроде, даже в восторге. Но мне самому было как-то неловко. Не комфортно. В каждой сцене, каждый миг мне не хватало тебя, дружок, – это он обращался к маме. – Варвара, конечно, молодец, и, в принципе, она неплохо сыграла, но с тобой, я-то знаю, это был бы настоящий шедевр… – Приятно было ощущать, что он ни капельки не льстит, а говорит действительно то, что думает. – А так… – продолжал он. – Сдал, и слава богу. Даже, наверное, критика хвалить будет. Но как только ты сможешь, я обратно введу в спектакль тебя, и вот тогда посмотрим…

– Напрасно ты так настроен, Валера, – улыбалась мама, накладывая всем свой замечательный сметанный салат из желтых помидоров с жареными кальмарами. – И ты не справедлив. Варя очень талантлива, и не надо ее обижать. А для меня роли еще найдутся…

– Да, кстати! – вскричал Валерий Иванович, – что это я все о себе, да о спектакле! Сережа, дорогой, открывай шампанское!

– Дайте мне! Дайте я! – запрыгал вокруг стола Генка и потянул лапы к бутылке. – Чтобы стрельнуло!

– Пусть откроет? – предложил я.

– Да пусть, конечно! – согласился Валерий Иванович. – С прилетом, Сережа! С возвращением! Ну, и как там?… – и тут же разочарованно махнул рукой. – А-а! Вам же ничего нельзя рассказывать!

Да, о Рамаде гражданским пока ничего конкретного рассказывать нельзя. По идее, ему и маме нельзя рассказывать даже о том, что живет тут, у них под носом. Теперь-то я знаю, откуда оно взялось.

«Да ты мне в прошлый раз, помнишь, штуковину красивую подарил, блестящую, сказал, что это плод какого-то инопланетного растения? – кололся по дороге домой Генка. – Там я его личинку и нашел, выкормил и воспитал…»

Господи, ты, боже мой. Сколько раз нам повторяли: из космоса на Землю – НИЧЕГО! НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ! Но мы всё тащим. Правдами и неправдами. Как-нибудь да протаскиваем. Каждый хоть раз да приволок оттуда какой-нибудь «сувенир».

«Я, главное, потом нашел фотографию этой штуки в одной сетевой базе, – продолжал он. – Оказалось, это шишка рамадской лиственницы. Я сразу догадался, что там ты и служишь…»

«Ох, уж эта мне утечка! Ох, уж эти чертовы гражданские ученые!»

«Стоп! – сказал я, когда мы подошли к самому дому. – Генка, скажи, ты уверен, что он безопасен?»

«Да конечно! Он добрый! Тупой только, зато все мыть любит, и все, что хочешь, съест. Хоть железо, хоть помои. А без спроса ничего не тронет. За полгода ни разу такого не было! Мама уходит, говорит, – «Помой пол». Только она вышла, я зову: «Мелкий, Мелкий! – Он приползает, я ему: – Съешь всю грязь с пола и весь мусор!» Мама приходит – чистота и порядок…»

«Подожди. Откуда он знает, что такое «грязь» и что такое «мусор»?

«Да он все понимает! Он ласковый. Только лом недавно съел. Нечаянно».

Ёлки! А мы их там мочим, как последних паразитов, давим, как клопов. А он, видите ли, «ласковый и все понимает»… С ним, видите ли, в контакт надо входить и жить душа в душу…

Вдалеке зажужжало, и на горизонте появилось желтое пятнышко маминой элки.

«Генка, – сказал я торопливо. – Да ты соображаешь ли, черт полосатый, что ты весь космос с ног на голову перевернул?!»

«Ничего я не переворачивал, – пожал плечами Генка, – я просто пол не люблю мыть».

… – Сережа!

– А? – очнулся я.

– Ты уже на Земле, – улыбнулась мама. – Давай-ка чокнемся. За приезд. Хотя, я, конечно, сок. Ты, надеюсь, надолго?

Я глотнул шампанского и сказал:

– Нет, мама, мне уже завтра придется уехать. И вам бы тоже надо. Скоро тут будет немножко неуютно…

Я вздохнул. Придется все-таки нам все им рассказать. Прямо сейчас. А куда деваться?

– Да, кстати, – вспомнил я, оттягивая неприятное. – У меня же есть для всех подарки…