Между плахой и секирой

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

И вот они наконец оказались в стране, к которой так стремились все эти последние мучительные дни. Кто-то из смельчаков, побывавших здесь ранее, нарек ее Эдемом, и, по слухам, это было один к одному то самое благословенное местечко, из которого в ветхозаветные времена создатель изгнал строптивых и ослушливых прародителей человеческого племени, сохранившего тем не менее ностальгию о своем счастливом и безгрешном детстве на долгие-долгие века.

Чтобы добраться сюда, им пришлось преодолеть пять совершенно непохожих друг на друга миров, в каждом из которых шанс погибнуть был намного выше шанса уцелеть. Страну эту окружала гибельная для всего живого пустыня, а ближайшие рубежи стерегли могучие и неуязвимые иносущие создания.

Они надеялись обрести здесь покой и спасение, но, еще не успев отдышаться и как следует осмотреться, уже инстинктивно ощутили тревогу. Кто-то напролом шел к ним через волшебный эдемский лес, круша на ходу нежную поросль и с шумом раздвигая густую листву, чья прихотливая и непривычная для человеческого глаза цветовая гамма впечатляла не меньше, чем панно, исполненное великим художником. Что-то недоброе слышалось в этой нарочито тяжелой, уверенной поступи.

Рука Зяблика непроизвольно легла на рукоятку пистолета, а Смыков шепотом спросил Артема:

— Вы, когда здесь шлялись, ничего подозрительного не заметили?

— Нет, — тот отрицательно покачал головой. — Да я и был-то в этих краях совсем недолго. Пока ту траву волшебную отыскал, пока убедился, что это именно она, а не что-нибудь другое, уже пора было к вам на выручку спешить.

Артем был, как всегда, спокоен, ну разве что казался чуть более сосредоточенным, чем обычно.

Кроны деревьев вздрагивали уже на самой опушке леса, но внезапно шум шагов затих. Неведомое существо остановилось и с расстояния полусотни метров разглядывало людей сквозь трепещущую завесу листвы.

— Интересно… — Артем прикрыл глаза ладонью, как будто зрение могло сейчас помешать другим, куда более тонким чувствам. — Это не животное. Но и не совсем человек… Я не могу разобраться в его мыслях… Нам оно явно не симпатизирует… Хотя и ничуть не боится… Уверено в своей силе… Агрессивно… Впрочем, особой опасности пока нет…

— Так вы и мысли читать умеете? — Смыков опасливо покосился на Артема.

— Читать не умею. Но кое-что иногда угадываю… Артем еще не успел закончить эту фразу, как из колеблющегося лесного сумрака выступило существо, вне всякого сомнения принадлежащее к роду человеческому, да еще и не к худшим его образцам. Это был совершенно голый мужчина с длинными волосами и молодой курчавой бородкой. Впрочем, отсутствие одежды компенсировалось наличием чрезвычайно развитых мышц, больше похожих на неуязвимые доспехи, чем на человеческую плоть.

Мужчина направлялся прямо к тому месту, где расположилась донельзя измученная последними приключениями ватага. Выражение лица при этом он имел несколько странное — словно видел перед собой не чужих людей, а каких-то давно примелькавшихся мелких зверюшек, особого внимания не заслуживающих, но чем-то приманчивых нынче, не то шкурками своими мягкими, не то нежным мясцом.

— Не киркоп ли это? — растерянно молвила Верка, сама киркопов никогда не видевшая, но по рассказам Зяблика составившая о них весьма нелестное представление.

— Какое там! — небрежно ответил Зяблик, уже изготовившийся к стрельбе. — Киркопы все сплошь волосатые и рожей на Смыкова смахивают, если того, конечно, ваксой намазать. А это прямо Аполлон Бельведерский!

— Оружия он вроде при себе не имеет, — заметил Смыков, пропустивший очередную подколку приятеля мимо ушей.

— Как же, не имеет! — горячо возразил Зяблик. — Ты посмотри, какая дубина у него между ног болтается! Как для кого, а для нашей Верки оружие прямо смертельное!

— Завидно тебе стало! — огрызнулась Верка. — А ведь и в самом деле красавец… Я себе праотца Адама таким представляла.

— У праотца Адама пупа не было, а я как раз туда целюсь…

Тут в разговор вступил Цыпф. Слова его, как всегда, были скучноваты, зато аргументированы:

— Никакой это не киркоп, а уж тем более не Адам. Это Сергей Рукосуев из ватаги Сарычева. Хотя, конечно, по фигуре не скажешь… Сильно возмужал… Но наколку его я хорошо запомнил.

Голый мужчина тем временем приблизился к ним почти вплотную и присел на корточки, вызвав этим одобрительное замечание Зяблика и возмущенное фырканье Лилечки. Глаза у него были пугающе светлые, как бы совершенно лишенные зрачков, а на левом плече красовалась татуировка, исполненная в два цвета: «Группа Сов. войск в Германии. 1970–1972». Синие буквы выглядели очень четко, а ядовито-розовые расплылись на коже, как на промокашке.

— Здравствуйте, Рукосуев, — не совсем уверенно произнес Цыпф. — Как поживаете? Узнаете меня?

Голый мужчина мельком и без всякого интереса глянул на него, выдернул из земли какой-то корешок и стал грызть, как морковку. Песок противно скрипел на белых, ровных зубах.

— Да он, бедняга, наверное, с ума спятил, — дрожащим голоском сказала Лилечка. — Его приодеть надо да накормить.

— Все, что ему надо, он привык брать сам, — возразил Артем. — Поэтому сохраняйте спокойствие и осторожность.

Было понятно, что голый здоровяк имеет к людям какой-то свой интерес, впрочем, мало чем отличимый от того, который он только что проявил к благополучно схрумканному корнеплоду. Полностью игнорируя присутствие мужчин, он переводил свой жуткий взор с Лилечки на Верку и обратно, словно сравнивая их между собой. Лилечка поспешно спряталась за спину Цыпфа, и даже ко всему привычная Верка поежилась, как от холода.

— Ты буркалы-то на чужое сильно не пяль… — сказала она без обычной своей категоричности. — Лучше иди ровненько туда, куда шел…

Эти слова как будто бы и определили окончательный выбор голого молодца. Чересчур разговорчивая Верка сразу перестала его интересовать, и он сгреб в свои объятия Лилечку. Лева Цыпф, предпринявший героическую попытку защитить девушку, покатился в сторону Нейтральной зоны с такой скоростью и энергией, словно забыл там что-то чрезвычайно для себя важное.

Пинок ногой отбросил Смыкова в противоположную сторону, а от пистолета Зяблика обитатель Эдема, как щитом, оборонился телом Лилечки. Единым духом проделав все эти сложные маневры, он несуетливо, но вместе с тем весьма проворно попятился в сторону леса и лишь в двух шагах от него был остановлен Артемом, действовавшим не менее стремительно и ловко.

Друг с другом они столкнулись всего на одно мгновение, почти неуловимое на глаз. После этого Артем, держа Лилечку наподобие куля под мышкой, отпрянул назад, а жуткое существо, некогда носившее человеческую фамилию Рукосуев, пало на четвереньки. Впрочем, почти сразу стало заметно, что земли оно касается только тремя точками — ногами и левой рукой, — а правую руку, неестественно вывернутую, бережно держит на отлете.

— Слушай, неинтересно с тобой, — поморщился Зяблик. — Вырубаешь всех подряд. Так и квалификации недолго лишиться. Можно, я его добью?

— Стоит ли? — пожал плечами Артем. — Зачем творить беспричинное насилие? Разве вы забыли Талашевский трактат? Ведь он, кажется, составлен не без вашего участия.

— Вот-вот, — поддакнул Смыков, потирая зашибленный бок. — Никаких самосудов. Это может расцениваться как превышение допустимых пределов обороны. Он ведь никого из нас вроде убивать не собирался. Бабу полапал, вот и все.

— Что с вами, либералами, базарить впустую! — Зяблик сунул пистолет за пояс. — Сейте это свое… разумное, доброе, вечное. А взойдут на ваших пашнях одни только драконьи зубы!

Рукосуев, продолжая оставаться в прежней позе, обвел всех мертвящим взором и вдруг оскалился по-звериному.

— Р-р-р-р, — это были первые звуки, которые он издал после того, как появился из леса. — Р-р-разрази вас гром! Зачем руки ломать?

— Уж больно длинные они у вас, — добродушно ответил Смыков, в случае необходимости умевший находить подход и к степнякам, и к арапам, и даже к киркопам, членораздельной речью не владеющим. — Это вам, братец мой, вроде как урок. Чтоб с гостями себя впредь прилично вели. А то встречаете нас без штанов, деретесь, женщин обижаете…

Рукосуев молчал, продолжая сверлить обидчиков своими бешеными бельмами, и каждый, кто встречался с ним взглядом, невольно отводил свой в сторону.

— Вот тут мы уже можем наблюдать плачевные результаты злоупотребления хваленым эдемским снадобьем, — медленно произнес Артем. — Человек по собственной воле превратился в жестокого и всемогущего скота, не ограниченного никакими рамками морали или разума.

— Что хотел, то и получил, — буркнул Зяблик. — Позавидовать можно.

— А если его жизнь заставила? — заступилась за Рукосуева Верка. — С волками жить — по-волчьи выть…

— Какие еще волки в раю, — возразила изрядно помятая Лилечка.

— А это мы скоро узнаем…

— Рациональное зерно этого спора состоит в том, что каждый человек в глубине души стремится ощутить себя в шкуре всемогущего скота, — высказался Цыпф.

— И ты тоже, Левочка? — ужаснулась Лиля.

— Бывает… — потупился Цыпф.

— Давно я говорил, жечь надо этот бдолах проклятый! — Смыков почему-то погрозил пальцем Зяблику. — Жечь и корчевать! И только в одном месте сохранить маленькую деляночку для специальных нужд. При условии строжайшего контроля общественностью.

— Как вы выразились? — переспросил Артем. — Бдолах?

— Да, бдолах, — поспешно пояснил Цыпф. — Это не мы такой термин придумали, а аггелы. Вернее, даже не придумали, а позаимствовали из библейского текста. Там сказано, что Эдем, кроме всего прочего, богат еще и бдолахом, хотя что это такое конкретно, не разъясняется.

— Пусть будет бдолах… — Артем сделал несколько шагов по направлению к Рукосуеву, который при этом весь буквально ощетинился. — Спокойно… спокойно… Никто не собирается причинять вам вред… Вера Ивановна, вы сможете вправить ему руку в локтевом суставе?

— Да ну его! Еще укусит.

— Не бойтесь. Я вас подстрахую. Рукосуев вел себя как попавший в капкан зверь — зло щерился на людей, всем своим видом демонстрируя готовность к схватке, разве что ушей не прижимал. Едва только Верка опасливо попыталась приблизиться к нему с правой стороны, как последовал молниеносный выпад. Пришлось Артему вмешаться и придавить неукротимого молодца к земле.

Пока Верка возилась с поврежденной рукой, Зяблик со стороны подавал советы:

— А что, если его заодно и кастрировать? Ведь такого амбала можно вместо вола в телегу запрягать.

— Я тебя, дешевка, сам сейчас кастрирую! — прохрипел Рукосуев, садясь, но все еще придерживая правую конечность левой.

— Спокойней, спокойней… — Артем, словно невзначай, провел ладонью по его волосам.

— Убери грабли! — Рукосуев вновь оскалился. — Нет у меня рогов, нет! Не ваш я!

— Да ведь и мы сами вроде не рогатые. — Артем отступил в сторону и сделал глазами знак Смыкову: приступай, мол, к допросу.

Тот с готовностью пересел поближе и участливо поинтересовался:

— Вам без штанов удобно?

— Не твое поганое дело! — огрызнулся Рукосуев.

— Я как лучше хочу. У меня запасные имеются. Правда, галифе. Могу одолжить.

— Они самому тебе скоро пригодятся. Надоест менять.

— А такое здесь, значит, возможно?

— Сплошь и рядом.

— Но ведь это же Эдем, так?

— Ну и что?

— А то, что в Эдеме все Божий твари обязаны в согласии жить. И люди, и звери, и даже мошки.

— Про мошек не знаю… А люди здесь точно как звери.

— Вы аггелов имеете в виду?

— Это уж мое дело, кого я имею…

— А Сарычев сейчас где? — заковыристый вопрос прозвучал совершенно невинно.

— Кто? — презрительно скривился Рукосуев.

— Сарычев. Ему полагалось здесь миссию Отчины основать.

— Не знаю я никакого Сарычева!

— А вас как прикажете величать?

— Как хочешь, так и величай… Но за сустав вы мне, сволочи, ответите.

— Рукосуев, — вмешался Цыпф. — Вы должны меня помнить. Ваша ватага перед походом в Эдем у меня припасы и экипировку получала. Сарычев тогда куда-то отлучался, и вы за него расписывались. Я вам еще комплект нижнего белья заменил. Пятьдесят второй размер на пятьдесят четвертый.

— А-а, — безумный взор Рукосуева переместился на Цыпфа. — Так это ты, сморчок, нас рогатым сдал?

— Ну что вы, в самом деле… — обиделся Цыпф.

— Подожди, приятель, — Зяблик в раздражении хлопнул себя по коленям. — Ерунда какая-то получается! Тебе вроде досталось от аггелов. Так и нам они поперек горла давно стоят. Вот давай и объединимся против них.

— Против аггелов? — подозрительно кротко переспросил Рукосуев.

— Ага. Против аггелов, — кивнул Зяблик.

— С ногами у тебя что? На сковородке прыгал?

— Принудили.

— Ну, попрыгай еще. А когда надоест, приходи. Я тебе рога подровняю, если к тому времени отрастут. — Рукосуев вскочил и прежде, чем кто-нибудь успел удержать его, скрылся среди разноцветных лент, полотнищ и перьев дивного леса.

— Кажется, он нас с кем-то путает, — помолчав, сказал Смыков.

— Да у него просто крыша поехала, — сплюнул Зяблик. — Помешался от страха. А может, от одиночества. Видно, аггелы их тут крепко в оборот взяли. Кого побили, а кого на свою сторону перевербовали. Помните ту котельную в Талашевске, где Лева Цыпф боевое крещение принимал? Одного покойника он тогда опознал. Тоже из ватаги Сарычева. Я, Лева, прав?

— Как всегда… Хотя полной уверенности у меня до сих пор нет… Но очень был похож, очень…

— Я одного понять не могу, — Верка почему-то переглянулась с Лилечкой. — У этого Рукосуева действительно память совсем дырявая, или он только прикидывается?

— Дядя Тема, это к вам вопрос, — Лилечка сразу сообразила, что от нее хочет подруга. — Вы же у нас вроде как знаток человеческой натуры.

— А почему Вера Ивановна сама не спросит? — поинтересовался Артем.

— Стесняюсь, — потупилась Верка и незаметно ущипнула Лилечку за бок. — Это я только среди своих такая смелая…

— Возможно, это побочное действие все того же бдолаха. Каждый человек подсознательно желает избавиться от горьких и постыдных воспоминаний. И если таковых чересчур много, в памяти появляются зияющие пробелы.

— Значит, так! — заявил Зяблик веско. — С бдолахом завязываем. Тут Смыков прав. Иногда с ним бывает… Ну если только еще по щепотке для окончательного выздоровления. А все остальное, что добудем, — в неприкосновенный запас. Согласны?

— Мы-то, может, и согласны, — вздохнула Верка. — А как же ты, зайчик, без него обойдешься? Ты ведь форменный алкаш. Тебя все время к какой-нибудь дури тянет. То вином травишься, то махоркой. А тут их нет. Не выдержишь. Сначала одну щепотку примешь, потом другую… А после без штанов будешь ходить, как Рукосуев. Или, как Колька Мутные Глаза, умом тронешься…

— Предлагаю прекратить бессмысленные дебаты, — перебил ее Смыков. — Цели мы своей достигли. До Эдема дошли. И даже без потерь. Если не считать имущества и аккордеона. Сейчас запасемся бдолахом, продуктами на обратную дорогу и кратчайшим путем возвращаемся в Отчину.

Смертельно оскорбленный Зяблик наконец обрел дар речи. Метнув в Верку испепеляющий взгляд, он процедил сквозь зубы:

— Ты, клизма дырявая, не каркай. Умная очень… На себя посмотри, какая от курева стала… И ты, Смыков, тоже хорош… Порешь горячку, в натуре. Эдем тебе не Агбишер какой-нибудь занюханный. И даже не Баламутье. Нам про него, считай, почти ничего и не известно. А место козырное, хоть и засоренное всякими зловредными элементами. От него, бляха-муха, возможно, спасение человеческое зависит. Уж если мы сюда раком по буеркам добрались, то надо все толком разузнать.

— Что — разузнать? — Смыков сделал страдальческое лицо.

— Как что? Есть ли тут сейчас аггелы? Если есть, то сколько? Где их базы? Кто тут еще сшивается? Союзники они нам в перспективе или враги? Какой дорожкой сюда первые аггелы притопали? Ведь никакого бдолаха у них в то время, надо думать, не было. Да и Сарычев свою ватагу в Эдем благополучно довел. Значит, есть какой-то безопасный путь в обход Нейтральной зоны.

— Любопытно бы также узнать, какие страны простираются за Эдемом дальше, — добавил Цыпф.

— План на пятилетку, — подвела итог Верка. — А ты, Толгай, почему все время молчишь?

— Акыл жыю, — ответил Чмыхало скромно. — Ума набираюсь… Не мне тут спорить…

— Тогда голосуем, зайчики. Есть два предложения: побыстрее уйти или чуток подзадержаться.

— Мне позвольте не участвовать, — попросил Артем. — Как-никак, а я здесь вроде бы посторонний.

Переубеждать его не стали. И так было понятно, что в этой компании он экземпляр случайный — совсем как кречет, затесавшийся в воробьиную стаю. И пусть нынче им выпало лететь одним путем, кречет рано или поздно взмоет под облака, а воробьи приземлятся у ближайшей свалки…

Предложение Зяблика неожиданно поддержали все, даже (после недолгого колебания) Смыков.

— Хм, — сказал Зяблик, когда они углубились в райские кущи на приличное расстояние. — Уши прожужжали этим Эдемом! А что здесь, спрашивается, особенного? Ну не растут, допустим, в Отчине или Кастилии такие деревья. Согласен. Зато в Киркопии я еще и почище чудо встречал. С виду гнилой пятиметровый гриб торчит, ни дать ни взять, а дырочку в коре проделаешь — натуральный сидр хлещет. Градусов так примерно семи-восьми. Киркопы как налижутся его, так сразу драться начинают. Тут тебе, значит, и вино, и зрелище, и закуска, потому что древесина у этого гриба нежная, как плавленый сырок. Правда, слегка тухлым яйцом попахивает.

— Везет тебе, зайчик, — с неискренней завистью сказала Верка. — Из гнилых грибов тебе сидр хлещет, от красавиц иноземных отбоя нет, все-то ты на свете видел и слышал, даже людоеды-киркопы о твою задницу зубы поломали. Неспроста это.

— Баланс, — коротко объяснил Зяблик. — Сегодня везет, завтра нет.

Шли они пока что по следу, оставленному Рукосуевым, полагая, что он должен миновать все опасные места, а уж в лапы к аггелам точно не заведет. Деревья и кусты (хотя деление это было чисто условное, зависящее не от морфологии растений, а только от их высоты) росли чрезвычайно густо, но людям не оказывали почти никакого противодействия — хрупкие ветки легко ломались, мягкая листва расступалась даже не от прикосновения, а от одного дыхания, лианы рвались легко, как паутина, шипов и колючек не было и в помине.

— Дядя Тема, — вежливо спросила Лилечка, — вот вы про этого Рукосуева сказали, что он под воздействием бдолаха превратился в жестокого и всесильного скота. Но ведь к аггелам он так и не примкнул. А почему?

— Если бы я знал ответы на все вопросы, девочка… — рассеянно улыбнулся Артем. — Не всегда один хищник идет в услужение к другому. Не все бандиты ладят между собой. Временами случается и так, что злу приходится сражаться на стороне добра. У аггелов немало врагов, но не все они ваши друзья. Вспомни хотя бы инквизицию.

— А Рукосуеву можно как-то помочь? Вернуть его в первоначальное состояние?

— Галифе, скажем, мы на него натянуть сумеем. А вот насчет остального… Пойми, бдолах сам по себе не рождает ни пороков, ни добродетелей. Он лишь освобождает их от оков сознания, выпускает на волю. Добрый и порядочный человек таким и останется, даже если мешок бдолаха съест. Но если в душе червоточина имеется, она очень скоро может превратиться в большую гниль.

— А эта червоточина… откуда она берется? Прямо от рождения? Моя бабушка так говорила: всякий родится, да не всякий в люди годится.

— Мудрая женщина твоя бабушка. Люди действительно рождаются разными, и тут уж ничего не попишешь. Кто-то больше склонен к созерцанию, кто-то к борьбе. Одному на роду написано счастье, другому горе. Некоторые способны жить в согласии с окружающей действительностью, а некоторые стремятся переиначить ее под себя. Это, наверное, предопределенность. Хотя великие подвижники, как и великие злодеи, являются на белый свет не так уж и часто. А у большинства людей в душах примерно всего поровну намешано, и хорошего и плохого. Эти к кому угодно могут примкнуть. Вот за них-то изначально и идет борьба между силами добра и зла.

— Ну и на чьей стороне, по-вашему, успех?

— Если брать в общем, то, по-видимому, ничья. Равновесие.

— Бывают, правда, места и моменты, когда что-то одно сильно перевешивает,

— вступил в разговор Зяблик. — В условиях перебора добра мне жить не приходилось, врать не буду, зато на злодейство человеческое насмотрелся… Занятные людишки в зоне встречались. Я ведь все больше на строгом режиме кантовался. Червонец у нас детским сроком считался. Бригадир — убийца, нормировщик — убийца, каждый второй в отряде тоже убийца. Ну ладно, если ты человека по пьяному делу грохнул или, там, в драке. Это понять можно. Все в жизни бывает. А как понять того, кто маленьких детей ловил и сутки напролет в подвале мучил, щепки и гвозди под ногти загонял? Кто мать родную из-за копеечного наследства подушкой задушил? Или взять того же Ламеха, который сейчас у аггелов в авторитетах ходит. Я его по Талашевской зоне знал. В то время он еще на кличку Песик отзывался. В шестерках крутился. Но уже тогда за ним немало душ загубленных числилось. Хотя на суде всего один эпизод проходил. От вышки Песик только тем отмазался, что все его прошлые дела уже на других лопухов расписаны были, а следователи не сумасшедшие, чтобы под себя копать… Вот вы и скажите теперь, откуда такая мразь отмороженная берется?

— Выродки они, — ответил за всех Смыков. — Больные люди.

— Больные совсем в другом месте сидели! — уже завелся Зяблик. — В психушке! Бессрочно! А к нам только тот попадал, кого экспертиза вменяемым признавала! Может вменяемый человек изнасилованной бабе еще и ножку от стула в задницу загнать?

— Не надо ссориться, друзья, — мягко сказал Артем. — Три тысячи лет назад какой-то безвестный египтянин сочинил притчу о правде и кривде. Кончается она тем, что кривда, олицетворяющая зло, ослепляет правду, олицетворяющую добро. При этом всесильные боги приняли сторону зла. Пройдет, наверное, еще три тысячи лет, а люди по-прежнему будут мучиться вопросом, откуда берется зло и почему оно нередко оказывается сильнее добра.

— Вы хотите сказать, что эта проблема будет существовать до тех пор, пока существует род человеческий? — на ходу обернулся Цыпф.

— Можно сказать и так, а можно наоборот, — усмехнулся Артем, которого этот разговор начал забавлять. — Род человеческий будет существовать до тех пор, пока существует эта проблема. А если проблема добра и зла вдруг утратит свою актуальность, значит, мы имеем дело уже не с людьми, а совсем с другими созданиями, у которых и проблемы другие.

— Позвольте не согласиться с вами, — влез Смыков, когда-то имевший по диамату твердую четверку. — Добро и зло неразрывно связаны с конкретными противоречиями общества. На это есть прямые указания в трудах основоположников. Как только будут устранены социальное неравенство и эксплуатация человека человеком, зло исчезнет само собой. В бесклассовом обществе про эту проблему забудут.

— Опять двадцать пять! — застонал Зяблик. — Лично тебя кто-нибудь эксплуатирует? Ты социальное неравенство испытываешь? Тогда какого же хрена ты зло творишь?

— Какое зло? — взбеленился Смыков, очень гордый своим предыдущим высказыванием. — Кому я что-нибудь плохое сделал? Попрошу привести примеры!

— Уголовные дела на невинных людей стряпал? Стряпал… — начал загибать пальцы Зяблик. — В инквизиции сексотом состоял? Состоял… На Верке жениться обещал? Обещал… Обманул? Обманул… Меня под пули подставлял? Подставлял, да еще сколько раз…

— Тьфу! — сплюнул в сердцах Смыков. — Какой абсурд вы, братец мой, несете! Мы же говорим о зле в философском, так сказать, плане… При чем здесь я? Я продукт своей эпохи! Не забывайте о наследии проклятого прошлого, отголосках классовой борьбы и враждебном окружении!

— Какое наследие? Какие отголоски? Какое такое враждебное окружение? — Зяблик постучал себя пальцем по лбу. — Просто у тебя башка дубовая! Заучил когда-то чушь собачью и твердишь ее, как дурной поп свои святцы. Справедливое общество полвека строили! Так где же оно? Мешали вам все время! То буржуи, то троцкисты, то кулаки, то вредители, то жидомасоны! Кила вам собственная мешала, которую вы нажили, читая труды основоположников! Кто может помешать человеку справедливым быть? Сосед? Жена? Участковый?

Смыков уже собирался в своей обычной манере возразить, что все наскоки Зяблика голословны и базируются не на знании законов общественного развития, а на личных обидах и беспочвенных амбициях, но ему помешала Верка, не терпевшая в последнее время идеологических споров.

— Тихо вы, самцы! И что у вас за порода такая горластая? Орете, как петухи, на всю округу! Да хоть бы по делу! А ведь ни яйца снести, ни даже курицу толком оттоптать не умеете! Только бы все на глотку брать! Станешь тут с вами… этой… как ее…

— Феминисткой, — подсказал Цыпф.

— Да нет, лесбиянкой!

Смыков, уже и не знавший, с кем спорить — то ли с Зябликом, то ли с Веркой, — просто махнул рукой и прибавил шагу. Артем, как бы подводя итог бурных прений, сказал Зяблику:

— Тяга к мечте так же свойственна роду человеческому, как и вечные метания между добром и злом. Разве вы не согласны со мной? Любая религия есть не что иное, как детально разработанная мечта. Мечта о спасении души, о воздаянии по заслугам, о пришествии царства Божьего. Поэтому я не вижу ничего плохого, если кто-то мечтает о справедливом обществе и грядущем братстве людей.

— Когда зек на нарах дрочит, он тоже кое о чем мечтает. — Зяблик деликатно откашлялся в кулак. — Но вреда от этого, кстати, никому нет. А если его ради чьей-то мечты насильно в позу ставят, это уже совсем другой коленкор. По закону квалифицируется как уголовное преступление. Как же тогда, спрашивается, к тем козлам относиться, которые ради своей мечты о справедливом обществе целый народ изнасиловали? Уж извините за грубое сравнение…

— Ничего, — улыбнулся Артем. — Грубо, зато убедительно… Да только история прямых путей не знает. Слепа она, как и эволюция. Тычется наугад носом. То в огонь угодит, то в родниковую воду…

— То в дерьмо, — подсказал Зяблик.

— Не без этого…

— Короче, не способны люди дерьмо от родниковой воды отличить? В историческом смысле?

— Пока не вляпаются по уши. Хотя из кучи дерьма выбраться еще можно. Есть вещи похуже. Знали бы вы, сколько смертоносных ловушек расставлено на путях истории.

— А вы знаете? — Зяблик покосился на Артема.

— Никто этого не знает… Однако мне приходилось видеть, как в таких ловушках гибли великие народы. Парадоксально, но самые опасные ловушки они строили своими собственными руками.

— А я про что? Лепили башню до неба, а оказались в вонючей яме.

— Ну все! — спустя несколько часов не выдержала Верка. — Не могу больше! Разве это лес? Да тут и двух одинаковых деревьев не найдешь! Я в соснячок хочу! В березняк! Чтобы ягоды можно было собирать, чтобы иголки за шиворот сыпались, чтобы мошкара кусалась! В гробу я ваш рай видала! Тут даже под кустик присесть совестно! Ну прямо как на приеме у английской королевы!

— Действительно, — согласился Зяблик. — Странное место. Не лес, а пшик какой-то. Ни тебе плодов, ни орехов. Так и ноги с голодухи протянуть недолго.

— Все вам не слава Богу! — возмутился Смыков. — Рай и тот не нравится. Лишь бы только охаять! Да вы в таком месте отродясь не бывали. Под ноги себе гляньте! Ни ветки сухой, ни пенька гнилого, ни бурелома. Парк, а не лес.

Они уже давно оставили след Рукосуева и все больше забирали вправо (Смыкову показалось, что в той стороне шумит река). В зарослях насвистывали, верещали и попискивали какие-то живые существа, но до сих пор на глаза людям попадались только порхающие у самой земли студенистые создания — что-то вроде летающих медуз — да фантастического вида полунасекомые-полуцветы.

— Вы бы нам хоть бдолах тот показали, — обратилась Верка к Артему. — Любопытно знать, как он в природе выглядит. Или это секрет?

— Нет, не секрет, — неохотно ответил Артем. — Только бдолах в лесу не растет.

— А как вы его сами нашли?

— Долгая история…

— Не хотите, значит, рассказывать, — томно вздохнула Верка.

— Тут и рассказывать нечего. Совершенно случайно наткнулся. На вид это ничем не примечательное растение. Вроде одичавшего ячменя. Запах, правда, незабываемый. Голова кругом идет. Если вы на бдолах случайно наткнетесь, то сразу об этом догадаетесь. Ощущение возникает такое… словно ненароком забрел на плантацию созревающего опиумного мака.

— А следов вы там подозрительных не видели? — поинтересовался Смыков. — Тропинок, кострищ, выкошенных участков?

— Нет. Я ведь уже говорил, что в первый раз пробыл здесь совсем недолго…

— Атанда! — цыкнул на них шагавший в авангарде Зяблик. — Замрите! Поблескивает что-то прямо по курсу.

И действительно, среди мельтешения тончайших разноцветных полотнищ впереди можно было заметить отблески холодного серебра. Зяблик, сделав рукой предостерегающий жест, скользнул дальше, а все остальные присели на корточки. Очень не хотелось верить, что здесь, в благодатном Эдеме, их может подстерегать какая-нибудь опасность.

В тягостном ожидании тянулись минуты. Наконец издалека донесся вполне будничный голос Зяблика:

— Подгребайте сюда. До реки Евфрат дошли.

Берег спокойной и широкой реки подступал прямо к опушке леса, и пышные гирлянды листьев лежали на воде, как волосы дриад. У дна шныряли речные существа, совсем не похожие на рыб: пестрые шары, при каждом движении превращавшиеся в блин, толстые червяки с роскошными крыльями-плавниками, какие-то корявые обрубки, чьи головы украшали целые гроздья глаз.

Сначала река показалась Цыпфу удивительно мелкой (каждый камушек на дне можно было различить), но, внимательно присмотревшись, он понял, что это всего лишь иллюзия, причина которой — удивительная чистота воды. На самом деле даже у берега глубина превышала человеческий рост.

— А почему вы эту реку Евфратом назвали? — спросила у Зяблика любопытная Лилечка.

— Да так, просто на ум взбрело… Лева, какая там река Эдем орошала?

— В Библии она не поименована, — ответил Цыпф. — Но древние могли подразумевать под ней и Тигр, и Евфрат, и даже Инд.

— Тогда отметим это дело! — Зяблик встал на колени и зачерпнул пригоршню воды. — Вкуснятина! Не хуже нарзана.

— Вы по берегу без толку не шатайтесь, — недовольно буркнул Смыков. — Не у себя дома… Кто жажду утолил, пусть лучше в кустах отдыхает.

Однако никто не принимал его ворчание всерьез — уж очень мирный, умилительный пейзаж расстилался вокруг. Лилечка и Верка ушли вниз по течению, сказав, что им нужно кое-что простирнуть. Зяблик, выломав длинную ветку, пытался загарпунить какую-нибудь речную тварь. Толгай, ощущавший себя здесь почему-то не в своей тарелке, всячески отговаривал его от этого сомнительного эксперимента. Смыков, взобравшись на достаточно прочное дерево, придирчивым оком озирал райские дали. Словом, все были заняты делом, кроме Артема и Цыпфа, босиком прогуливавшихся по бережку.

— Внешний вид здешней флоры и фауны наводит на мысль, что эта страна никогда не принадлежала планете Земля, — сказал Цыпф, нюхая пальцы, которыми он перед этим тщательно растер пучок травы.

— Или такой планета Земля будет через миллионы лет, когда воспоминания о человечестве уже сотрутся в ее памяти, — произнес Артем, внимательно озираясь по сторонам. — Столь упоительный воздух и столь кристальная вода бывают, наверное, только в необитаемых мирах.

— Раньше вы не встречали ничего похожего?

— Трудно упомнить все, что я встречал, — уклончиво ответил Артем.

— Однако ваше поведение выдает неподдельный интерес к окружающему. Все остальные места, где нам пришлось побывать до этого, вызывали у вас скорее скуку.

— Я и сам не знаю, в чем тут дело… Вроде бы этот мир и не представляет из себя ничего особенного… Но зачем тогда его стерегут Незримые?

— А их самих нельзя спросить? — осторожно поинтересовался Цыпф. — Вы ведь вроде имеете отношение ко всяким сверхъестественным созданиям…

— Спросить можно, — рассмеялся Артем. — Но это примерно то же самое, что спросить у деревьев, почему они растут вверх кроной, а не корнями… Человек не способен вступать в контакт с Незримыми. Хотя есть отдельные личности, предназначение которых как раз и состоит в том, чтобы служить посредниками между людьми и подобными существами. Их иногда называют Всевидящими Отче. С некоторыми мне даже довелось когда-то водить дружбу.

В обычно бесстрастных глазах Артема промелькнуло нечто такое, что Цыпф определил как тень воспоминаний, и скорее всего воспоминаний невеселых. Будучи от природы человеком деликатным, он поспешил перевести разговор на другую тему.

— Выходит, вы и сами не знаете, чем вас так заинтересовал Эдем?

— Вот это как раз и есть то, что называется сакраментальным вопросом… Где-то на Тропе или в одном из ее закоулков должен существовать так называемый Изначальный мир. Все остальные миры лишь его неудачные копии. Именно туда лежит мой путь. Только там я узнаю о своем предназначении. Вот я и подумал…

— Что Эдем и есть тот самый Изначальный мир? — едва не ахнул Цыпф.

— Примерно так… Но очень скоро я разочаровался. Изначальный мир невозможно спутать ни с каким другим. Он узнается сразу, как покинутый в детстве родной дом, как заветная, много раз виденная во сне мечта… Это должно быть как удар, как озарение… А здесь, увы, все совсем не так, хотя и есть что-то, отличающее Эдем от прочих миров… Вот только что именно?

— Давайте возвращаться, — Цыпф оглянулся назад. — А не то товарищ Смыков вынесет нам выговор с последним предупреждением.

— Одну минуточку… — Артем придержал Цыпфа за рукав. — Я специально искал случай, чтобы переговорить с вами наедине. Не хочу обидеть ваших товарищей, но вы мне кажетесь наиболее здравомыслящим из них. То, что я собираюсь сообщить вам, в условиях публичного обсуждения может вызвать… неоправданно бурную реакцию.

— Нам опять грозит какая-нибудь опасность? — насторожился Цыпф.

— Сам не знаю… Но разговор пока не об этом. Дело давнее… Перед тем как отправиться в странствия по Тропе, я получил от своих покровителей инструктаж… Или, если хотите, пророчество. Кроме многого другого, мне было также предсказано, что, странствуя из мира в мир, я буду постепенно меняться, приобретая новые качества, необходимые для успешного завершения этой тайной миссии. Так оно и случилось… Сначала я приобрел неуязвимость и силу, затем способность перемещаться во времени.

— Разве такое и в самом деле возможно? — У Цыпфа от удивления полоски бровей выгнулись домиками.

— Представьте себе, возможно. В мироздании все сущее связано между собой — и пространство, и время, и разум, и дух, и живая и мертвая природа. Все это родилось в одной колыбели и со временем ляжет в одну могилу или скорее всего сгорит в одном грандиозном аутодафе (Аутодафе— публичное сожжение осужденных по приговору инквизиции.). В каком-то смысле структура времени так же родственна нам, как это небо, эти камни, эти деревья и эти бессловесные твари. Стихии не тяготеют над людьми, люди сами есть частичка всех стихий. Проникновение во время — это всего лишь очередной этап проникновения в окружающий мир. Здесь нет ничего принципиально невозможного.

— Вы хотите сказать, что прямо сейчас можете отправиться в прошлое или будущее? — Цыпф снял и опять надел очки, от волнения едва не угодив дужкой в глаз.

— Совершенно верно. Но каждый раз это сопровождается грандиозными катаклизмами, последствия которых невозможно предсказать… Но и об этом как-нибудь в другой раз. Дело в том, что совсем недавно я приобрел еще одну не совсем обычную способность.

— Перемещаться в пространстве?

— Можно сказать и так… Проникать сквозь не воспринимаемые человеческими чувствами стены, разделяющие мироздание на отдельные миры. Первый мой опыт подобного рода вы видели в окрестностях несчастного города Сан-Хуан-де-Артеза. Моим невольным учителем стал варнак, зачарованный Лилечкиным музицированием, а вся, так сказать, техническая работа была проделана существом, претендующим вместе со мной на эту телесную оболочку, — Артем ткнул себя в грудь большим пальцем правой руки.

— Кешей? — уточнил Цыпф.

— Кешей, — кивнул Артем. — Хотя надо признаться, что действовал он из чисто эгоистических побуждений. Если бы не его своевременное вмешательство, силы, возникающие при пробое межпространственной стены, превратили бы меня в нечто столь же бестелесное, как тень отца Гамлета, но куда более безобразное… Ясно, что это не устраивало Кешу, успевшего обжиться в моей шкуре… А теперь представьте себе, какие последствия может иметь это событие?

— Вы сможете по своей воле покидать Тропу и снова возвращаться на нее, — не задумываясь ответил Цыпф.

— Естественно. Ради этого я и охотился за варнаками. Хотя мой путь по Тропе это вряд ли сократит… Что еще?

— М-м… — Цыпф наморщил лоб. — Еще это обеспечит вашу личную безопасность. Вы можете бесследно исчезнуть в любой момент и в любом месте.

— Вот именно! Догадались. Но первым об этом догадался Кеша. В прагматизме ему не откажешь. Он стал свободно пользоваться этой возможностью и даже не спрашивает моего согласия. Вот как, например, выглядело мое первое пребывание в Эдеме. Едва я проник сюда через мир варнаков, как Кеша полностью завладел нашим общим сознанием. Обычно я не сопротивляюсь этому, зная, что он не подведет. Следующее, что я помню, — поле, сплошь заросшее бдолахом. Кеша сам вывел меня к нему. Но едва я успел наполнить сумку, как он буквально выпер меня из Эдема. Хорошо хоть в Нейтральную зону, а не обратно к варнакам… Что-то ему здесь определенно не нравится. — Артем вновь оглянулся по сторонам.

— А сейчас он вас не донимает?

— Притих. Чувствует, что я больше не позволю застать себя врасплох. Копит силы. Подгадывает момент.

— Значит, когда он скопит силы и подгадает момент, вы можете просто исчезнуть с наших глаз?

— Увы, — развел руками Артем. — Но я не хочу, чтобы вы воспринимали это как бегство. Хотя, думаю, и вам здесь задерживаться не следует. Соберите побольше бдолаха и возвращайтесь в Отчину.

— Где же его искать?

— Если бы я знал… Помню только, что это было открытое место, вроде степи. Ни реки, ни леса я поблизости не заметил.

— Жаль, что мы отпустили Рукосуева, — посетовал Цыпф. — Уж он то, наверное, мог вывести нас куда надо.

— Сомневаюсь… Как я понял, обычными средствами его к сотрудничеству не склонить. Я имею в виду уговоры, угрозы, подарки… Он не доверяет нам.

— Вы допускаете присутствие в Эдеме какой-то серьезной опасности? Но ведь Рукосуев прожил здесь больше года — и ничего.

— Вы хотите стать похожим на него?

— Лично я — нет.

— Вот видите… Поэтому не стоит понапрасну рисковать. Это не ваш мир, пусть он и в самом деле выглядит как земной рай. Я к таким делам привычен, а вы можете попасть в неприятную историю. Обычная логика и благоприобретенный опыт здесь не только бесполезны, но и опасны. Шаблонные действия равносильны самоубийству, а научиться всему сначала способен далеко не каждый. Пока я здесь, бояться нечего, но… не забывайте, что в любой момент вы можете остаться в Эдеме одни.

Уже издали было слышно, как Смыков и Зяблик что-то бурно обсуждают, а в их спор то и дело вплетается ехидный голос Верки. На обычные препирательства бывшей жертвы режима и бывшего его столпа это не походило.

— Наша работа, наша, — твердил Зяблик. — Заточки всякие бывают. И длинные, и короткие. Смотря для какой нужды. Фраера в толпе пырнуть — одно дело, а от ментов отбиваться — другое.

— А паз зачем? — не соглашался Смыков. — Вы мне, братец мой, объясните, для чего здесь паз проточен.

Вся ватага, сбившись в кучу, рассматривала какой-то предмет, находившийся в руках Смыкова. Цыпф, обеспокоенный мрачными предостережениями Артема, спросил с тревогой:

— Что там у вас случилось?

Зяблик с досадой отмахнулся, зато Смыков стал с готовностью рассказывать, как бы желая склонить Цыпфа на собственную сторону. При этом он демонстрировал свою находку: полуметровый металлический стержень, один конец которого был заточен, а второй расклепан на манер ласточкина хвоста.

— Вот, обнаружил случайно… В дереве торчал. Зяблик доказывает, что это обыкновенная бандитская заточка, а по-моему, это стрела или дротик местного производства. Посмотрите, острие закалено. А тут стабилизатор с пазом для тетивы.

— Где ты, голова садовая, видел, чтобы стрелы целиком из железа делали? — накинулся на Смыкова Зяблик. — Это то же самое, что свиней апельсинами кормить. Бесполезно и накладно.

— А арбалеты, по-вашему, чем стреляли? — хитро ухмыльнулся Смыков.

— Дурак, у арбалета стрела вот такой длины была, — Зяблик пядью расставил большой и указательный палец. — Не стрела, а болт. Тем более, ты арбалет с луком не ровняй. У того тетива втрое мощней… А это заточка из электродной стали. Что я, заточек не видел?

— Хорошо, а стабилизатор зачем? — не сдавался Смыков.

— Кто тебе сказал про стабилизатор? Сюда ручка деревянная насаживалась, понятно? Серьезная вещь. Не иначе как аггелы потеряли.

— Зачем аггелам заточки? Мало у них пистолетов и штык-ножей?

— А стрелы им тем более ни к чему. Видел ты хоть одного аггела с луком или арбалетом?

Дискуссия зашла в тупик. Не находя больше существенных доводов в свою пользу. Зяблик и Смыков принялись обмениваться советами: в какое конкретно место каждый из них может засунуть загадочную железяку. Чаще всего почему-то упоминались различные полости человеческого тела.

— Дайте-ка. — Артем вдруг заинтересовался предметом спора.

Взвесив стержень на ладони и по принципу коромысла определив центр тяжести, Артем несколько раз метнул его в ближайшее дерево (острие всякий раз глубоко вонзалось в податливую древесину), а потом легко согнул на манер кочерги.

— Мне кажется, что правы вы оба, — сказал он, закончив свои эксперименты.

— Один из вас прав в том, что это, несомненно, метательное оружие. В противном случае оно было бы закалено по всей длине. А другой прав в том, что изготовлено оно в Отчине из сварочного электрода.

— На кого же здесь с такими стрелами охотятся? — удивилась Лилечка.

— На людей, вестимо, — с постным выражением лица объяснила Верка. — Вот тебе и рай земной! Везде одно и то же.

Цыпф, который старался никогда никому не навязывать своего мнения, тут не утерпел (слова Артема не шли у него из головы):

— Стоит ли придавать такое значение всякой ерунде? Железо наше по всем странам расползлось от Киркопии до Баламутья. Ведь никто и не доказывает, что Эдем — необитаемое место. Бывали здесь люди до нас. Не только Сарычев со своей ватагой да аггелы, но, наверное, и еще кто-то. И что тут удивительного, если они были вооружены луками. Пистолетов на всех не напасешься… Я это к чему говорю? Не надо забывать цель нашего путешествия в Эдем. Не до расследований сейчас. Каждая минута дорога. Бдолах надо искать и назад подаваться. Не в гостях мы…

Возразить тут было нечего. Один лишь Зяблик отбросил кривой стержень в сторону, буркнул про то, что для нормального дела и стрелы нормальные ладятся, а железная стрела то же самое, что серебряная пуля, — на того рассчитана, из кого жизнь вот так запросто не вытряхнешь.

На его брюзжание никто внимания не обратил, и решено было отправляться в глубь Эдема за бдолахом. Немедленному началу экспедиции мешали два обстоятельства — достаточно глубокая река, отсекавшая райский лес от райских лугов, и чувство голода, к этому времени уже достигшее интенсивности настоящей пытки.

Чистейшая эдемская вода не умаляла, а, наоборот, возбуждала аппетит. Речная живность легко уходила от примитивной остроги Зяблика, да и мелка была чересчур, чтобы насытить всю компанию. Вспомнив пример Рукосуева, стали выдергивать из земли все, что видом напоминало корнеплоды, а размером превосходило мизинец.

— Вы, Вера Ивановна, ежели добродушно настроены, как нас называете? — спросил Смыков, ножом очищая что-то похожее на редиску.

— Зайчиками… — внятно говорить Верке мешал набитый рот.

— Правильно называете! — Смыков ухмыльнулся своей собственной шутке.

Некоторые корешки сильно горчили, другие были безвкусны, как мякина, но попадались и такие, что могли привести в восторг и самого взыскательного гурмана.

— Вы вот это попробуйте, лиловенькое, — советовала Лилечка. — Ну прямо настоящий шоколад.

— А ты шоколад пробовала? — поинтересовался Зяблик.

— Бабушка рассказывала.

— Анекдот про шоколад хочешь послушать?

— Если похабный, то не хочу.

— Самый что ни на есть приличный. В детском саду можно рассказывать… Приезжает, значит, чукча в Москву…

— Кто? — переспросила Лилечка.

— Чукча. Народ такой был, вроде тех гавриков, что сейчас по Хохме на бегемотах разъезжают. А Москва — это город такой. Вроде Талашевска. Только побольше. Столица нашей бывшей родины.

— Про Москву я что-то слышала, — кивнула Лилечка.

— Просто замечательно. Можно продолжать?

— Ага.

— Какие там дела у чукчи в Москве были, не знаю, но кто-то его шоколадом угостил. Целой плитки не пожалел. Шоколад, к твоему сведению, в плитках выпускали. Вот… Вернулся, значит, чукча домой. Позвал в свой чум соседей и давай рассказывать, какой это замечательный город Москва. А напоследок говорит, дескать, довелось мне там одно лакомство попробовать. Шоколадом называется. Коричневое, квадратное, а вкус такой, что и описать невозможно. Соседи, само собой, удивляются. Неужели вкуснее жареной оленины? Вкуснее, отвечает чукча. Неужели вкуснее мороженой рыбы? Вкуснее. Соседи уже на рогах стоят, не верят ему. Неужели вкуснее тухлой моржатины? Вкуснее, упирается чукча, ну так вкусно, так вкусно… как будто бабу трахаешь!

Лилечка заалела личиком и бросила в Зяблика недоеденным лиловым корешком, а Верка не без сарказма заметила:

— Тебе-то самому, зайчик, тухлая моржатина наверняка вкуснее бабы.

Короче, наесться толком не наелись, но хоть животы набили. Пора было и к переправе приступать.

Половина ватаги сразу понурила головы. Если не считать Артема, более или менее прилично на воде держались только трое: Зяблик, Смыков и, как ни странно, Верка. Цыпф и Лилечка, взрослевшие в эпоху тотального обмеления водоемов, плавать почти не умели, а Толгай вообще чурался водных процедур, как паршивый кот.

— Давайте брод поищем, — неуверенно предложил Цыпф.

— Давайте поищем, — Зяблик зловеще прищурился. — Авось, через недельку и найдем. Сам же говорил, оратор хренов, что каждая минута дорога. Навязались на мою голову…

— Аркан давай, — нагло заявил Толгай. — Я аркан на тот берег брошу. По аркану быстро-быстро переберемся.

— Рожу я тебе аркан, что ли? Вот, бери все, что есть! — Зяблик рванул брезентовый ремень, подпоясывавший его штаны, да, видно, перестарался — ремень лопнул, лишив своей поддержки пистолет. Пришлось Зяблику переложить его в карман куртки. Без матюгов, естественно, не обошлось.

— Вы в самом деле хотите перебраться на тот берег? — поинтересовался Артем.

Недоумевая по поводу столь риторического вопроса, ватага тем не менее была вынуждена подтвердить свое намерение, хотя и на разные лады, начиная от решительного «Еще как!» — Зяблика и кончая уклончивым «Ну наверно…» — Лилечки.

— Нет, не верю, — покачал головой Артем. — Никакой страсти. Вы не хотите, а только соглашаетесь. А надо гореть желанием. Просто разрываться от чувств.

Только теперь его мысль стала доходить до понимания широких масс.

— Вы думаете, бдолах поможет? — воскликнула Лилечка.

— Непременно. Но для этого нужно очень захотеть.

— Я хочу, но боюсь.

— Чего боишься?

— Захлебнуться.

— Смерти, проще говоря, боишься. А если смерти боишься, значит, жить хочешь. Сейчас, правда, не очень сильно хочешь, но когда захлебываться начнешь

— захочешь по-настоящему. И тогда бдолах начнет действовать.

— Неужели он меня плавать научит? — Лилечка еще раз продемонстрировала степень своей наивности.

— Нет, конечно. Но зато поможет тебе выжить. Даст новые силы, изменит активность газообмена в крови, блокирует накопление углекислоты… В этих вопросах я, признаться, не специалист, но, думаю, на какое-то время твой организм станет как у ныряющего кита. Они ведь воздухом дышат, а под водой и по часу могут находиться. Главное, не впадать в панику и постоянно хотеть, желать, алкать спасения.

— Но я все же не понимаю… — Лилечка зябко передернула плечами, словно уже ощутила кожей холод речных глубин. — Плыть-то как? Я ведь даже по-собачьи не умею.

— Ты ходить умеешь?

— А разве не заметно? — обиделась Лилечка.

— Вот и решение проблемы. Ты не поплывешь, а пойдешь по дну. Вода чистая, дно песчаное, с пути сбиться невозможно. Всего-то и надо сделать шагов пятьдесят. На всякий случай тебя будут страховать. Один человек на том берегу, второй на середине реки, третий здесь. Согласна?

— А разве есть выбор? — Губы Лилечки дрогнули, а в глазах блеснула предательская влага.

— Выбор есть почти всегда… Оставайся на этом месте и жди нашего возвращения. Или добирайся до Отчины самостоятельно, — голос Артема внезапно приобрел необычную для него резкость.

— Нет-нет! — Лилечка испугалась уже по-настоящему. — Я с вами!

Пока Смыков — по его собственному заявлению, лучший пловец ватаги, не тушевавшийся ни перед крутыми волнами Карибского моря, ни перед мутными, кишащими крокодилами водами Лимпопо, — классическим брассом пересекал реку (имея на голове сверток одежды, в середину которого было запрятано личное оружие), Цыпф, Лилечка и Толгай лошадиными дозами поглощали бдолах. Свою долю попытался урвать и Зяблик, уже раздевшийся до кальсон (во время подводной переправы ему поручалось патрулирование по стрежню реки), но получил от Верки по рукам.

— Не трогай! — прикрикнула она. — Мало ли что тебе в воде захочется! Еще акулой себя возомнишь. Придется вырезать плавники и жабры.

Выждав для верности несколько минут (бдолах был сырой, неочищенный и мог действовать с замедлением); Приступили к форсированию райской реки. Первым пустили Толгая — как личность с наиболее устойчивой психикой. Глядя, как он, держа перед собой вместо балласта увесистый камень, осторожно входит в воду, Верка процитировала по памяти неизвестно из какой книжки:

— Сначала всегда кормили дедушку. Если по прошествии часа он не проявлял признаков отравления, за трапезу принималась вся семья.

Толгай, видевший смерть чаще, чем иные — срамное место своей жены, на этот раз заметно трусил. Причина его водобоязни, возможно, проистекала из того же источника, что и страх средневековых европейцев перед явлением кометы — в этих столь разных природных стихиях недалеким людям чудилась злая воля высших сил.

— Вдохни поглубже! — посоветовал Артем, когда над водой осталась торчать только голова Толгая.

Однако тот так оробел, что перестал ясно понимать русскую речь и вместо глубокого вдоха сделал глубокий выдох. Так он и ушел на глубину, даже пузырей не пустив, а для наблюдателей, оставшихся на берегу, сразу как бы укоротившись вдвое.

Цыпф, с трепетом следивший за тем, что в самое ближайшее время предстояло проделать и ему самому, по привычке отсчитывал время по ударам собственного пульса. Он прекрасно понимал, что идти под водой, борясь одновременно и с течением, и с удушьем, и с выталкивающей силой, совсем не то же самое, что праздно разгуливать по бережку, но тем не менее в душе клял Толгая за медлительность. Наконец тот достиг середины потока — об этом взмахом руки известил Зяблик, плывший параллельным курсом. После этого темп подводного марша еще более замедлился, — и две или три минуты спустя Толгай все еще продолжал топать по дну. Это скорее радовало, чем пугало, — любой другой на его месте, исключая разве что профессиональных ныряльщиков, уже давно бы захлебнулся. Следовательно, расчеты на всесильность бдолаха оправдались.

Никому из оставшихся на этой стороне уже не было видно Толгая, но и Зяблик и Смыков жестами сигнализировали, что все покуда в порядке.

Вскоре вода у противоположного берега забурлила, и на поверхности показалась голова — круглая, сплошь облепленная волосами и поэтому похожая на черный бильярдный шар.

— Уф! — облегченно произнес Толгай, предварительно выпустив изо рта фонтанчик воды. — Хелден тайдылар… Из сил выбился.

— Зато можешь еще года два не мыться! — крикнула со своего берега Верка.

Смыков помог Толгаю выбраться на сушу, а Зяблик поплыл обратно.

— Ну, кто следующий? — спросил Артем.

— А можно мы вдвоем? — Выражение на лице Лилечки было примерно такое же, с каким королева Мария-Антуанетта всходила на эшафот.

— Да-да! — заторопился Лева Цыпф. — Мы вместе…

— Как угодно, — кивнул Артем.

— Очки не забудь снять, кавалер, — добавила жестокосердная Верка.

Заранее заготовленные камни лежали на берегу. Лилечка взяла один в охапку, осторожно, как мину. Лева зажал другой под мышкой, а свободной рукой обнял спутницу за талию.

— Так и пойдете? — удивилась Верка. — Не раздеваясь?

— Так и пойдем, — ответила Лилечка без выражения.

Обнявшись, они ступили в воду (кто-то при этом еле слышно ойкнул), но уже через пару шагов случился конфуз — подол платья надулся пузырем, грозя на глубине завернуться хозяйке на голову. Впрочем, Лилечка очень быстро нашла выход из положения — сунула в подол балластный камень. Верка позади нервно хохотнула, а Смыков, такой маленький на своем недостижимо далеком берегу, ободряюще крикнул:

— Смелее! Никакого страха нет!

Если бы!.. Был страх! Страшны были уже первые шаги по круто уходящему вниз дну, но неизмеримо страшнее был миг, когда колеблющаяся поверхность воды, холодным языком облизав лицо, сомкнулась над головой. Сразу стало сумрачно, неуютно, холодно. Даже звуки изменились — в ушах что-то гулко забухало и забубнело. На тело со всех сторон навалилась тяжесть, ничуть не меньшая, чем в мире варнаков.

Речные твари нагло шныряли вокруг, едва не тыкаясь в людей. Цыпф попытался ухватить одну, самую надоедливую, но промахнулся — водная среда искажала расстояние.

Далеко вверху в ореоле радужных пузырьков скользила тень — раскорячившийся лягушкой Зяблик. Неприятные громыхающие звуки, больно бьющие по барабанным перепонкам, производил скорее всего именно он.

Дно все понижалось. Ближе к середине реки его сплошь покрывали водоросли — длинные бурые извивающиеся ленты, в которых путались ноги.

Внезапно в лицо Лилечке ткнулось что-то омерзительно-податливое, скользкое и еще более холодное, чем придонная вода. Забыв, где она находится, девушка вскрикнула, и воздух одним огромным пузырем вырвался из ее легких. Обгоняя его, метнулась прочь виновница происшествия — студенистая колоколообразная тварь с пучком щупалец вместо головы.

В последний момент Лилечка все же успела закрыть рот, но ее опустевшие легкие съежились наподобие пробитого футбольного мяча. Цепкие объятия речной глубины еще сильнее сдавили тело, а особенно — грудь.

Вот когда Лилечка испугалась по-настоящему. Все вылетело из ее головы. Как будто бы не было предупреждений Артема о недопустимости паники, как будто бы ее не хранил чудодейственный бдолах, как будто бы не было поблизости верных друзей, всегда готовых прийти на помощь. Может, Лилечка и желала сейчас спасения, но ее желание тонуло в омуте черного страха, точно так же, как она сама тонула в этой коварной и обманчивой реке.

Багровые пятна заплясали в ее глазах, в голове загудело (не только в ушах, а сразу во всей черепной коробке), ноги налились свинцом.

Смерть уже была рядом, уже хватала за горло своими клешнями, уже укутывала в обрывки собственного савана, но кто-то этой смерти мешал, кто-то не давал Лилечке выронить камень, кто-то зажимал ее полураскрытый рот, кто-то силой тащил ее дальше, сквозь плавно колеблющиеся заросли траурно-бурых водорослей.

О Леве Лилечка вспомнила лишь тогда, когда его горячие губы (все вокруг было холодное, как в могиле, а эти губы — горячее углей) с почти голливудской страстью впились в ее безвольно расслабленный рот. Лилечка рванулась было — девичью честь полагалось блюсти и на пороге небытия, — но тут же сомлела, почувствовав, как в легкие вливается живительный воздух.

Оказывается, это был вовсе не поцелуй, а что-то вроде искусственного дыхания по системе «рот в рот». Лева отдал ей весь запас своего воздуха без остатка, да и было того воздуха, может, всего литра два, но главным оказалось совсем не это, а то, что Лилечкин черный страх улетучился. Теперь она была не одна, рядом находился еще один человек: живой, теплый, сильный, сообразительный, а главное — готовый защитить ее от любой напасти.

Страх ушел, а жажда жизни осталась. Тут уж за дело пора было браться бдолаху. Не разнимая объятий, они не выбрались, а буквально вылетели на берег, едва не сбив при этом Смыкова, в целях опорожнения ушей от воды прыгавшего на одной ноге.

— Лихо вы, граждане водолазы! — похвалил их Зяблик, все еще остававшийся на воде. — Вам бы в свое время за сборную общества «Водник» выступать. В подводном беге с препятствиями.

Он и не заметил заминку, случившуюся с Лилечкой и Цыпфом на дне.

А на другом берегу к заплыву готовились Артем и Верка. Он и сапог снимать не стал, только перевесил сумку с остатками бдолаха с пояса на шею. Она же скинула с себя абсолютно все и, связывая одежду в узел, который, по примеру Смыкова, собиралась пристроить на голове, извиняющимся тоном сказала:

— Боюсь, как бы не полиняло барахлишко. Как я тогда перед местными женихами выглядеть буду…

Эта маленькая победа окрылила всю ватагу, а в особенности тех, кто напробовался бдолаха. Обычно молчаливый Толгай, мешая слова родного языка с русским и пиджином, горячо и во всех подробностях описывал жуткие перипетии своей подводной прогулки: как боязно ему было поначалу одному на дне реки, где, по рассказам шаманов, должен обитать многоногий и многорукий злой дух Чотгор, и как он потом изрубил саблей этого духа, посмевшего высунуться из логова.

— Борын… морда, значит, вот такой! — он широко раскинул руки. — Усы еще больше… Явыз… Злой… Страшный…

— Сильно злой? — рассеянно поинтересовался Смыков.

— Сильно! Как пьяный Зябля.

Сам Зяблик в этот момент пытался разжечь костер, сложенный из сырых сучьев какого-то райского кустарника. Был он в этом деле общепризнанным корифеем (на лагерном лесоповале и не такому можно научиться), но нынче его безотказная зажигалка, еще в Отчине заправленная самогоном-первачом, давала осечку за осечкой. Искры от кремня сыпались исправно, но фитиль зажигаться не хотел. Зяблик остервенело тряс зажигалку, обнюхивал ее со всех сторон и громко материл неизвестного злоумышленника, подменившего самогон водой.

— Сам, наверное, и выжрал, а теперь виноватых ищешь, — сказала продрогшая Верка, ошивавшаяся рядом в тщетном ожидании тепла.

Не стесняясь ни ветхого вафельного полотенца, составлявшего весь ее наряд, ни своей мальчишеской груди, ни безобразного ножевого шрама под пупком, она для сугрева принялась вытанцовывать что-то, напоминающее канкан.

Оглянувшись на подружку, Лилечка тоже поборола стыд и, стянув мокрое платье, принялась с помощью Цыпфа выкручивать его. При этом она беспричинно улыбалась налево и направо. На девушку сейчас было любо-дорого глянуть: щеки разрумянились, глаза сияют, высокая грудь вздымается как бы в предчувствии счастья, пышные формы вовсе не портят фигуры, а, наоборот, придают ей особую пикантность. Не то это бдолах продолжал действовать, не то она внезапно влюбилась.

Последнее предположение косвенно подтвердилось, когда Лилечка в сопровождении Левы отправилась в чащу кустарника, дабы развесить там для просушки свою одежду.

Многозначительно глядя им вслед, Верка сказала:

— Какой же рай без Адама и Евы!

— Подожди, вот скоро змей поганый приползет, — мрачно предрек Зяблик, расстроенный отказом зажигалки.

— Сплюнь через левое плечо.

Лева и Лилечка тем временем выбирали куст, наиболее удобный для такого ответственного дела, как просушка платья. Эти поиски постепенно уводили их все дальше и дальше от реки.

— Спасибо тебе, — вдруг сказала Лилечка.

— За что? — Лева остановился, словно к месту прирос.

— Ведь ты же спас меня!

— Разве? — в голосе Левы звучало опасливое удивление.

— А то нет! Ты же мне свой воздух отдал.

— Я сам испугался тогда, — честно признался Лева. — Если бы ты захлебнулась, я бы тоже спасаться не стал. Не знаю даже, как это получилось… Я не нарочно… Я только поцеловать тебя хотел… На прощание… Воздух перетек сам собой. По принципу сообщающихся сосудов. — Он опустил глаза.

— Ты бы хоть раз соврал, — вздохнула Лилечка. — А впрочем, какая разница… Главное, что мы живы. Но я как порядочная девушка просто обязана вернуть тебе поцелуй.

— Прощальный?

— Ну почему же! Пусть он будет… как бы это лучше сказать… обещающим, что ли…

— Залогом будущих встреч? — просиял Лева.

— Вот-вот! Господи, откуда ты только слова такие знаешь.

— Тогда я согласен… Давай, возвращай! — Лева быстро снял очки и пригладил растрепавшиеся после купания волосы.

— Что значит — давай? — возмутилась Лилечка. — Так с девушками не разговаривают. Ну-ка вспомни что-нибудь соответствующее моменту.

— Сейчас… э-э-э… — Лева опять нацепил очки, в которых ему всегда лучше думалось. — Даруй поцелуй мне, принцесса.

И пусть я от счастья умру, волшебное это мгновение жизнь скрасит в загробном миру…

— Все-все-все! Молодец! — Лилечка захлопала в ладоши. — Только про загробный мир больше не надо… Ты это сам придумал?

— Нет. Стихи принадлежат одному малоизвестному кастильскому менестрелю. Но перевод мой.

— Ах, жалко, я ничего такого наизусть не знаю, — опечалилась Лилечка.

— Тебе это и не нужно… Воспевать страстную любовь — дело мужчин. А женское дело — страстно любить.

— Ага! Хочешь сказать, что курицам не положено кукарекать? — возразила скорая на обиду Лилечка.

— Ты, кажется, забыла, о чем у нас шел разговор, — набравшись смелости, напомнил Лева.

— А ведь верно. — Лилечка озадаченно умолкла. — Ты сам все время меня сбиваешь. Так нельзя.

— Больше не буду. — Лева нервно откашлялся и, чуть приоткрыв рот, наклонился к Лилечке.

— А ты хоть раз целовался, певец страстной любви? — хихикнула Лилечка.

— Целовался, — кивнул Лева.

— С кем это, интересно? — Лилечка подбоченилась. — А ну, отвечай!

— С тобой. На дне реки. Ты разве забыла?

— Это меняет дело, — обреченно вздохнула она. — Ладно уж… Только губы-то не поджимай, не укушу.

После первого поцелуя Лева почувствовал себя так, словно его укачало на карусели. Чтобы не упасть, он вцепился в Лилечку, и они вместе сели под куст, на котором наподобие флага победы полоскалось ее платье, кстати, уже почти сухое.

— Ну что, понравилось? — спросила Лилечка шепотом, словно боялась, что их могут подслушать. — Еще?

— Еще! — простонал Лева, чувствуя, как его покидает не только обычная рассудительность, но и разум вообще.

— Ах какой ты хитрый… Но что уж тут поделаешь, раз начали… Только не надо меня руками лапать.

С запоздалым стыдом Лева убедился, что его руки находятся совсем не там, где полагается быть рукам воспитанного человека — правая на чашечке Лилечкиного лифчика, левая на ее округлом и гладком бедре.

Он попробовал было целоваться без рук, но не выходило. Прежней близости не хватало, что ли. Пришлось обхватить девушку за плечи. Впрочем, она сама, целуясь, обняла Леву за шею и даже запустила пальцы в его шевелюру.

Невинная забава, начатая нашей парочкой под кустом, похоже, затягивалась, и Лилечка устроилась поудобнее, да так, что куда бы Лева теперь не тыкался губами, попадал только в ее лицо или шею.

На лифчике что-то само собой отлетело (Лева себе такую вольность никогда бы не позволил), и бретельки сползли с плеч девушки. Она попыталась было что-то возразить, но сумела выдавить только нечленораздельное мычание — в этот момент ее язык находился в Левкином рту.

Пространство для ласк сразу увеличилось — даже неискушенный в любовных утехах Лева догадался, как можно с приятностью использовать два эти сокровища, буквально свалившиеся ему в руки. Но прежде, чем припасть ртом к ее соскам — таким же алым, как и губы, — Лева, не лишенный дара эстетического восприятия, успел отметить, что за долгие годы эволюции природа не сумела создать ничего более гармоничного по форме, чем молодые женские груди.

— Не надо, не надо… — шептала Лилечка, лобзая Леву в макушку, а сама все плотнее прижималась к нему и даже груди свои для его удобства поддерживала снизу ладонями.

Старательно делая все то, к чему его побуждало неосознанное телесное желание и ненавязчивый Лилечкин напор. Лева каким-то никогда не дремлющим уголком сознания понимал, что это не все, что игра зашла слишком далеко, чтобы окончиться безрезультатно, и что ему еще предстоит нечто такое, что может принести и несказанное наслаждение, и несмываемый позор. Все говорило за то, что Лилечка не такая уж простофиля в любовных делах, как это могло показаться вначале, и одними ласками ее до экстаза не доведешь. Пора было переходить к решительным действиям, но страх опростоволоситься перед любимой (что для него являлось уже неоспоримым фактом) одолевал плотскую страсть.

Развязка тем не менее приближалась — на Лилечке уже вообще ничего не было, и он даже не понимал, как это могло случиться. Все тело ее влажно блестело от поцелуев, а кое-где в особенно нежных местах расцветали пока еще тусклые розы легких кровоподтеков.

Была не была, решил он, ощущая себя как неопытный циркач, которому впервые в жизни предстоит пройти по натянутому над бездной канату. Пан или пропал! Ведь когда-нибудь да надо начинать.

Продолжая целовать уже порядочно распухшие девичьи губы, он попытался расстегнуть свой ремень, на котором чего только не висело: и пистолет в кобуре, и пустая фляжка, и штык-нож, и брезентовый подсумок со всякой всячиной. Однако мягкий живот навалившейся на него Лилечки мешал добраться до пряжки, а отклониться назад не давал куст. Когда же Лева с грехом пополам освободился наконец от своей амуниции, загремевшей и залязгавшей при этом, Лилечка резко отстранилась.

— Ты чего? — недоуменно спросила она.

— Ничего… — Ну что еще мог ответить на этот вопрос бедный Лева?

— Не смей! — Туман, заволакивавший до этого глаза девушки, быстро рассеивался. — Ишь, какой быстрый… Я ему как другу доверяла, а он скорее штаны снимать!

— Я как ты… — растерянно пробормотал Лева.

— Как ты… — передразнила она его. — Это совсем разные дела! Да и не снимала я ничего. Ты мне сам все белье изорвал.

Действительно, лифчик требовал серьезной починки, а на трусики Лева даже глянуть боялся.

— Отвернись! — приказала она.

За спиной Левы зашуршал куст, а потом затрещала материя платья.

— Во, блин! — с досадой сказала Лилечка. — Что за напасть сегодня такая? Все по швам расползается… Можешь теперь повернуться, только штаны сначала подтяни.

Послушно исполнив все указания, Лева увидел, что Лилечка старается приладить к платью оторвавшийся рукав.

— Как же я в этой рвани ходить буду? — сетовала она, критически оглядывая свой наряд. — Ведь такое крепкое платье было! Я его и надела специально… Ладно, не стой столбом. Пошли, — она взяла Леву под руку. — А теперь послушай меня, миленький. Договоримся раз и навсегда. Всякому баловству пределы есть. Я не Верка, чтобы под всех подряд ложиться. Хочешь со мной дружить — дружи. Станет тоскливо, приходи, я тебя всегда пожалею. А о серьезных вещах поговорим после того, как домой вернемся. Согласен? Что молчишь?.. Понимаю, что ты обо мне сейчас думаешь. Дескать, если уж мне так с варнаками повезло, значит, я последняя потаскуха, да? Я ругань вашего Зяблика по гроб жизни не забуду! Никогда его не прощу! Пережил бы хоть кто-нибудь из вас то, что я тогда пережила! Не на варнаков я в обиде, а на вас, охламоны!

Она вырвала свою руку, заплакала и побежала вперед, сверкая прорехами в платье…

Приближаясь к бивуаку, разбитому на речном берегу, Цыпф ожидал всего чего угодно: грубых шуточек, ехидных советов, многозначительных взглядов — но, как ни странно, его появление прошло почти незамеченным. Общество было целиком занято новой и весьма серьезной проблемой, возникшей буквально на пустом месте.

С чем-то похожим Лева уже успел столкнуться под кустиком, давшим им с Лилечкой недолгий приют. Одежда, еще вчера вполне добротная, сегодня расползалась на части. Ватага выглядела, словно шайка оборванцев. Неизменный малахай Толгая светился проплешинами, будто бы его моль побила. У Смыкова на ботинках отвалились подошвы. Зяблик, лишившийся ремня еще на том берегу, теперь даже шевелиться боялся — при каждом резком движении его куртка и брюки осыпались трухой. Верка, все еще обернутая в полотенце, демонстрировала всем свои превратившиеся в кисею одежды.

— Да это речка наверняка виновата! — доказывал Зяблик. — Не вода в ней, а кислота какая-то!

— Была бы кислота, у вас бы, братец мой, шкура чесалась, — возражал Смыков. — Я, между прочим, при переправе ничего своего не замочил, а результат тот же.

— Не зря, выходит, тот красавец голышом бегал, — вспомнила Верка. — Нельзя по Эдему в одежде разгуливать. Вы что, про Адама с Евой забыли?

— Им-то что… они стыда не знали, — печально вздохнула стоящая в стороне Лилечка.

— Стыд, как говорится, не дым, глаза не выест. — Зяблик выглядел как никогда хмуро. — Одежду в крайнем случае можно и из листьев сделать. Тут позаковыристей дела могут прорезаться… Я, значит, разобрал все же свою зажигалку. Все в ажуре — и кремень, и фитиль. Зря на них грешил. Только вместо самогона девяностоградусного в зажигалке вода оказалась. И хихикать тут нечего…

Ни слова не говоря, Артем пустил по кругу сумку, в которой хранился бдолах.

— Не понял… — Зяблик носом втянул воздух. — Сюда что, коты нагадили?

— Да, запашок… — скривился Смыков.

— А внутри-то, внутри! — ужаснулась Верка. — Слизь какая-то!

— Подумать есть над чем. — Артем покосился на Цыпфа. — Что-то наш профессор приуныл. С чего бы это?

— Неудовлетворенные желания приводят к депрессии, — авторитетно заявила Верка. — В особенности неудовлетворенная похоть.

— Вам виднее, — вяло огрызнулся Цыпф, у которого и без того сердце было не на месте.

— Признаться, мне импонирует коллегиальность, с которой вы решаете важные вопросы, — сказал Артем. — Вот и попробуем разобраться во всем случившемся совместными усилиями. Пусть каждый постарается вспомнить то, что лично ему здесь показалось особенно странным. А глубокоуважаемый Лев Борисович эти факты сопоставит и проанализирует.

— А что же вы сами?..

— Я, конечно, не останусь в стороне. Но тут важна не логика, а знание точных наук. По крайней мере, мне так кажется. Ну, начинаем!

— Мне, например, больше всего запомнился этот голый красавчик, — мечтательно произнесла Верка. — И совсем не за то, о чем вы подумали. Странно все же… Здесь хоть и рай, но ходить без трусов очень неудобно.

— У Веры Ивановны, конечно, своя точка зрения, — ухмыльнулся Смыков, — но лично меня удивило другое. Почему в здешнем лесу нет ни пней, ни валежника, ни опавшей листвы. Вы наши леса вспомните. Из-за бурелома да сухостоя дальше опушки не сунешься. Куда это все девалось? Дворники тут, думаю, штатным расписанием не предусмотрены.

— Теплее, — кивнул Артем. — Уже теплее… Кто следующий?

— Я свое замечание уже высказал, — жуя незажженную самокрутку, буркнул Зяблик. — Ладно, самогон, конечно, может выдохнуться, но не за такое же время! И вот еще что, — кончиком языка он попробовал крупицу махорки. — Знатное курево было. До потрохов пробирало. А теперь — натуральная солома.

— Табак, следовательно, разделил участь бдолаха, — Артем слегка прищурился. — Все один к одному… А ты, Лилечка, что скажешь?

— Не знаю, — девушка пожала плечами. — Вы спрашиваете, что мне здесь кажется странным… Мне все странно… Вроде бы рай. Тихо, красиво… А на душе тревожно… Как будто бы кто-то над нами опыты ставит… Заманили в ловушку и проверяют, что мы делать будем, если голыми останемся. Про следующий опыт и догадываться боязно. Читала в одной книжке, как люди когда-то над подопытными собаками издевались. Бр-р-р…

Последним пришла очередь Толгая, от которого, впрочем, ничего путного и не ждали. Ход его мыслей и принципы логики были так же путаны и непредсказуемы, как заячьи петли.

— Черу сгнил, — Толгай продемонстрировал всем свой пришедший в негодность малахай, а потом постучал пальцем по голове. — Баш целый… Кыны сгнил, — он отбросил в сторону ножны, — кыпыч целый… — сабля в его руках описала стремительную дугу, под корень срезав ближайший куст. — Зачем бояться?

— Действительно, на металлах пребывание в Эдеме никак не сказывается, — задумчиво произнес Артем. — Та стрела, наверное, попала в дерево довольно давно… Ну как, Лев Борисович, посетила вашу башку какая-нибудь светлая, я хотел сказать, мысль.

— Подождите… Сейчас… Сначала надо выстроить логическую цепочку… Итак, что мы имеем… Отсутствие следов отмерших растений на фоне довольно богатой эдемической флоры… Разрушение предметов одежды и снаряжения без признаков негативного воздействия на человеческие организмы…

— Не только одежды, но и табака, спирта… — добавил Артем.

— Пластмассы. — Верка вертела в руках расческу, которая выглядела так, словно ее довольно долгое время держали над огнем.

— Что же здесь общее… что? — бормотал Цыпф, полузакрыв глаза.

— Люди и деревья живые, а пни и одежда — нет, — безапелляционно заявил Смыков.

— Металл тоже неживой… Нет, тут что-то другое… Хотя мысль интересная…

Лева торопливо вытащил из кобуры пистолет, довольно уверенно проделал все необходимые для подготовки к стрельбе манипуляции и, направив ствол в небо, нажал на спуск. Боек четко клацнул по донышку патрона, но выстрела не последовало. Тогда Лева передернул затвор и повторил все сначала, но с тем же результатом. Пораженная публика молчала, только Зяблик удивленно присвистнул.

— Понятно, — сказал Лева как бы самому себе и попытался засунуть пистолет обратно в кобуру, разлезшуюся по швам и сейчас очень похожую на растоптанную ночную туфлю.

— Ты пояснее выражайся! — Зяблик повысил голос. — Тебе, может, понятно, а нам нет.

— Все вещества в природе делятся на органические и неорганические, — в устах Левы этот неоспоримый факт звучал как печальная новость. — Основное их отличие состоит в том…

— Ты нам Лазаря не пой, — прервал его Зяблик. — Покороче давай. Все в школе химию изучали.

— Кроме меня, — возразила Лилечка.

— И Толгайчика, — добавила Верка.

— Впрочем, детали здесь несущественны, — продолжал Лева. — Важно, что это принципиально разные. по строению вещества. Деревья, спирт, пластмасса, человеческое тело, почти вся его одежда — это органика. Железо, камень, вода, песок — нет. Скорее всего, в Эдеме присутствует какой-то неизвестный природный фактор, разрушающий мертвую органику. Именно мертвую, как только что справедливо заметил товарищ Смыков.

— Вот хорошо, — сказала Верка. — Ни могил не надо, ни помоек, ни туалетов…

— Порох тоже органика? — поинтересовался Зяблик, внутренне уже готовый к ответу.

— Конечно. Бездымный порох производится на основе нитроцеллюлозы, а в состав дымного входит древесный уголь.

— Теперь, братец мой, вам наконец понятно, почему стрела была цельнометаллической? — совсем ни к месту оживился Смыков.

— Понятно… Мне все теперь понятно… Скоро такие стрелы у нас с тобой в брюхе торчать будут. Безоружными мы остались! Пара ножей на всех, да Толгаева сабля. Теперь нас любой гад голыми руками возьмет. Сваливать отсюда надо срочно.

— Без бдолаха? — удивился Цыпф.

— Да хрен с ним!

— Без бдолаха Нейтральную зону не пройти.

— Тихо! — Смыков наподобие ветхозаветного пророка воздел к небу руки. — Попрошу внимания! Тут двух мнений быть не должно. Оставаться в Эдеме опасно, уходить без бдолаха — смертельно опасно. Самое дорогое для нас сейчас — время. Нужно не только найти этот проклятый бдолах, но и успеть уйти отсюда прежде, чем он сгниет. Поэтому предлагаю до конца пребывания в так называемом Эдеме ввести единоначалие. В виде исключения.

— В начальники ты, естественно, предлагаешь себя? — нехорошо прищурилась Верка.

— А кого же еще? — искренне удивился Смыков.

— Есть тут и более достойные кандидаты. Лично я предлагаю передать руководство человеку, на деле доказавшему свои необыкновенные способности и неоднократно выручавшему нас в самых безвыходных ситуациях. — Верка многозначительно покосилась на Артема.

— Спасибо, как говорится, за доверие, но боюсь, что не оправдаю его, — ответил тот. — Есть причины, в силу которых я могу покинуть Эдем буквально в любой момент… Лев Борисович, подтвердите.

— Да, — кивнул Лева. — Такие вот дела… Нам следует надеяться только на свои силы.

— Желательно на свежие — вставил Зяблик. — Предлагаю в бугры Левку. Молодой, башковитый, а кусаться еще научится.

За это предложение, кроме самого Зяблика, проголосовали Верка и Толгай, Смыков был категорически против. Лилечка воздержалась. Попытка самоотвода была пресечена самым решительным образом.

— Не брыкайся, тебя общество выдвинуло. Обязан подчиниться, — сказал Зяблик. — Принимай власть. Скипетра или там гетманской булавы у нас не имеется, но на первое время сойдет и так. Со своей стороны обещаем беспрекословное подчинение, хотя волюнтаризма не потерпим. Запомни, как мы тебя выдвинули, так, в случае чего, и задвинем.

Убедившись в бесполезности споров, Лева уступил воле большинства и уже спустя пять минут отдавал на диво толковые и лаконичные распоряжения. Первым делом разобрались с остатками одежды. Органика пострадала вся без исключения, но по-разному. Если ситцевые и льняные вещи уже рассыпались в прах, то брезент, кожа и особенно кирза еще держались. Из сапожных голенищ, рюкзаков и ремней для Верки и Лилечки на скорую руку соорудили что-то вроде бикини, а для мужчин — набедренные повязки. В дальнейшем предполагалось использовать для одежды листву, луб и ветки местных растений — на день-два авось и хватит. Все ненужное, в том числе и пистолеты, запрятали в кусты. Потом провели инвентаризацию всех имеющихся колюще-рубящих металлических предметов. Выяснилось, что члены ватаги вооружены следующим образом: Толгай — саблей, Зяблик — финкой, Смыков и Цыпф — штык-ножами, Верка — скальпелем, а Лилечка — парой шпилек для волос. Посетовали на то, что так безалаберно распорядились найденной в лесу железной стрелой, но возвращаться за ней не стали — плохая примета. Перекусили все теми же изрядно поднадоевшими корешками и без промедления тронулись в путь. Ватагу вел Артем — была надежда, что загадочный Кеша сжалится над своим партнером по телесной оболочке и выведет его прямиком на плантацию бдолаха.

Эдем был уныло и однообразно прекрасен — глазу не за что зацепиться. Возможно, предание о том, что горы, болота и пустыни создал не кто иной, как дьявол, имело под собой основание. Ведь давно известно, что ад куда более веселое место, чем рай.

Живность, попадавшаяся на пути, размерами не превышала кролика, но не могла быть отнесена ни к млекопитающим, ни к рептилиям, ни даже к насекомым. Скорее всего это был конечный этап эволюции слизней, улиток и медуз. Аппетита они не вызывали даже у малоразборчивого в пище Зяблика.

Ватага двигалась по двенадцать часов в сутки. Но никто не уставал, питались кое-как, но голода не испытывали, спали на голой земле, но видели сладкие сны. Оставшийся без письменных принадлежностей Цыпф рисовал карту похода куском графита на спине Толгая, который имел теперь законное право избегать купаний в попадавшихся на пути ручьях и речках.

На третий день пути все уже носили пышные и легкомысленные, но недолговечные костюмы лесных нимф и сатиров, которые приходилось менять после каждого перехода. Раны Зяблика зажили окончательно, у Верки на лице появился румянец, Цыпфа перестала мучить хроническая зубная боль, а Толгай избавился от фурункулеза. Что ни говори, а климат в этих местах был благодатный.

— Я, наверное, так хорошо себя с тех пор не чувствовал, как первый раз ширнулся, — говорил Зяблик. — Гадом буду, брошу все и останусь тут. Буду на манер этого Рукосуева корешки грызть и голяком бегать. Не жизнь, а малина.

— Вы, братец мой, слова Рукосуева забыли, — напомнил Смыков. — Про здешний люд, который зверям ни в чем не уступает.

— Туфту он заряжал. Нас отвадить хотел. Где это зверье двуногое? Я всякую срань за десять верст чую. Хоть в аду, хоть в раю… Нет, тут, похоже, все чисто. Может, и наведываются аггелы изредка. Накосят бдолаха и сразу назад тикают.

Ватага наудачу плутала среди рощ и лугов Эдема, не удаляясь от границ Нейтральной зоны дальше чем на один-два перехода. Плантации бдолаха должны были находиться где-то поблизости, иначе все предприятие теряло смысл — за пределы земного рая попало бы не волшебное зелье, а ком вонючего гнилья.

За это время ничего из ряда вон выходящего не случилось, и Цыпфу так и не представилось повода использовать свои диктаторские полномочия. Лилечка демонстративно сторонилась его, и несчастный Лева отводил душу только в беседах с Артемом. Обычно тот больше слушал, чем говорил, лишь изредка вставляя веское слово, но иногда на него накатывало…

Благодаря этим редким вспышкам откровения Лева узнал о необыкновенных мирах, похожих на Землю ну разве что только составом атмосферы, и о необыкновенных народах, чья психология отличалась от человеческой еще кардинальней, чем психология дельфинов или орангутангов.

Перед ним открылась даже не бездна, а бездна бездн, наполненных бесчисленными мирами, в каждом из которых зарождались, возносились и обращались в тлен могущественные цивилизации, где племена, несметные, как песок на океанском берегу, шли друг на друга. войной, где рядом с кровожадными дикарями жили изнеженные полубоги, где свет добра мешался с заревом злодейства, где не существовало такой истины, какую нельзя было бы оспорить, и таких законов, какие нельзя было преступить…

Однажды как бы сам собой зашел разговор о загадочном существе по имени Кеша, тень которого, говоря возвышенным слогом, незримо витала где-то рядом.

— Создания, обделенные разумом, встречаются на каждом шагу, а вот создания, обделенные телом, — это какой-то феномен, — осторожно, чтобы никого не обидеть, произнес Цыпф. — Даже трудно представить, каковы естественные условия существования таких особей, как он.

— Скорее всего Кеша и сам не знает, какой мир и для каких целей породил его. Я встретился с ним не по своей воле в странном месте, называемом городом Стеклянных Скал, в дебрях проклятой стихиями Времени и Пространства, обреченной на гибель страны. Он напал на меня первым, но не смог одолеть. Я к тому времени уже обладал способностью защитить свое сознание от подобных наскоков. Да и слаб он был тогда, неопытен… Не знаю почему, может, из жалости, может, из любопытства, я позволил Кеше поселиться в уголке моего мозга. С тех пор мы вместе. Сейчас он уже окреп, и между нами случаются нешуточные конфликты. В такие моменты люди воспринимают мое поведение как приступ шизофрении. Хотя это совсем не так… Когда-то человек обрел разум для того, чтобы успешнее удовлетворять потребности тела. Но все со временем меняется. Человеческое тело медленно и верно превращается в инструмент для удовлетворения потребностей разума. Похоже, что цель эволюции именно такова… Вот так и получилось, что у этого инструмента, — Артем похлопал ладонью по своей груди, — нынче два хозяина. Один пользуется им в ситуациях обыденных, а значит, почти постоянно. Другой изредка, но в ситуациях необычных, чему вы были свидетелями во время гибели города Сан-Хуан-де-Артеза.

— А вдруг Кеша когда-нибудь пожелает стать единоличным владельцем вашего тела? Вы этого не боитесь?

— Ничуть. Как я понял, для Кеши это лишь временный союз. Одна из метаморфоз, которую он должен пройти, прежде чем стать полноправным представителем своей расы. Но это случится еще не скоро. А пока мы неплохо уживаемся вместе.

— Ну дай-то Бог… А выдворить вас из Эдема он больше не пытается?

— Как я догадываюсь, этот замысел не отменен. Но Кеша отлично понимает, что я буду сопротивляться всеми доступными мне средствами. Поэтому он не решается идти на конфликт. В нашем с ним положении это чревато обоюдными потерями…

— А если… — Цыпф понизил голос. — Если ему предложить компромисс?

— Интересно, какой? — Слова Левы, судя по всему, заинтриговали Артема.

— Он, конечно, не забыл местонахождение плантации бдолаха? Вот пусть и проведет нас прямиком к ней. После этого мы не будем задерживать его, то есть вас, в Эдеме, — охотно объяснил свой план Лева.

— Вы уверены, что потом сумеете самостоятельно выбраться отсюда? — Артем внимательно глянул на Цыпфа.

— Почему бы и нет?

— Допустим, с помощью бдолаха вы осилите путь через Нейтральную зону, хотя еще неизвестно, какие новые ловушки могут подстерегать там человека… Но ведь и после этого вас будет отделять от родных мест довольно приличное расстояние… Хохма, Трехградье, так, кажется, называются эти страны?

— Да.

— Как вы думаете пробраться через них? Без оружия, без припасов, почти голые?

— Там будет видно, — с напускной беззаботностью ответил Лева, и сам уже много думавший над этой проблемой. — Как говорится, даст Бог день, даст Бог и пищу.

— Поговорка хорошая, но не забывайте, что Бог давно отнял у вас не только день с ночью, но и многое другое… Так мог говорить, лежа на печи, крестьянин, а вам, прежде чем лезть в пекло, надо все хорошенько обдумать.

— У нас еще будет на это время. — Цыпф был явно смущен столь резкой отповедью. — Главное сейчас — бдолах.

— Да, задали вы мне задачку… — Артем поскреб затылок. — Ну хорошо. Обещаю, что сделаю все возможное, чтобы ваше предложение дошло до моего компаньона. Дальнейшее будет зависеть только от него. Думаю, результат станет ясен в самое ближайшее время.

Результат стал ясен уже через пятьдесят минут, если только часам Смыкова можно было доверять (Зяблик, дабы уязвить своего вечного оппонента в идеологических спорах, распустил слух, что некоторые детали механизма «командирских» изготовлены из синтетических смол, а значит, принимать всерьез показания стрелок уже нельзя).

Артем, до этого выбиравший путь исключительно по принципу «куда глаза глядят», резко свернул с заранее намеченного маршрута и повел ватагу к маячившим на горизонте пологим, густо поросшим лесом холмам, то есть в места, которые он раньше избегал (картина, запечатлевшаяся в его сознании, свидетельствовала о том, что плантация бдолаха расположена на открытом пространстве).

Пройдя еще пять или шесть километров, в седловине между двумя холмами, столь живописно украшенными райской растительностью, что на любом из них вполне мог располагаться Божий престол, они наконец нашли то, что так долго и упорно искали.

Поле бдолаха выделялось на фоне обычного эдемского пейзажа примерно так же, как холщевая заплата — на парадном фраке. Сухие и жесткие кустики, густо усыпанные сизоватой рыхлой крупой — не то листочками, не то цветами, — резко контрастировали с обычной для этих благословенных мест нежной и шелковистой травой.

Зато уж запах вокруг стоял действительно необыкновенный — тут Артем оказался прав на все сто процентов. Сладкий, густой и дурманящий аромат кружил голову и томительно-приятно сжимал сердце. И пары минут не прошло, как люди забыли, для чего сюда пришли, какие опасности им угрожают нынче и какие тяжкие лишения предстоят впереди. Кто-то задремывал стоя, кто-то бездумно пялился на окружающие райские кущи, кто-то, по примеру Зяблика, обрывал верхушки кустиков и, растерев их в ладонях, жадно глотал.

Леву Цыпфа, впавшего в сладостное оцепенение одним из первых, вернул к реальности увесистый тумак Артема.

— Лев Борисович, не забывайте о своих непосредственных обязанностях! Ваше войско на грани морального разложения.

Возможно, дело не ограничилось только физическим воздействием и этими словами, потому что Лева вдруг ощутил в своем сознании такую необыкновенную ясность, словно все извилины его мозга щеточкой почистили.

— Прекратить! — он шлепнул Зяблика по рукам, на что раньше никогда бы не решился.

То же самое пришлось проделать и с Веркой, внезапно утратившей свою обычную профессиональную осторожность, а Толгая и Смыкова он просто хорошенько встряхнул. Зато к Лилечке Лева притронуться не посмел, и та продолжала грезить наяву.

— Скорее, скорее! — подгонял ватагу новоявленный командир. — Рвите бдолах! Каждый должен взять столько, сколько сможет унести! Поторапливайтесь! Здесь нельзя долго задерживаться! Обрывайте только верхние веточки!

— Куда этот чертов бдолах девать! — озлился Зяблик. — Ни мешка, ни сумки, ни карманов… Может, я его, как хомяк, за щеку буду складывать?

— Ты его в сноп вяжи, — посоветовала Верка, в школьные годы неоднократно выезжавшая в подшефный колхоз на уборку льна. — Сначала собираешь пучок потолще… Вот так… Потом из тех же стеблей делаешь обвязку. Перевясло называется… Закручиваешь — и готово.

— Ну уж нет! — уперся Зяблик. — Не получается, хоть убей. Дачные гарнитуры из лозы вязал, а сноп не могу… Лучше ты за меня сделай.

Кто-то растолкал Лилечку, и она, опомнившись, включилась в общий трудовой процесс. Сооруженный ею сноп в прежние времена мог украсить Талашевскую районную выставку достижений народного хозяйства.

В заготовках не участвовали лишь двое — Артему бдолах был без надобности, а Лева не желал подрывать свой авторитет руководителя, рабочим органом которого, как известно, является горло и лишь в крайнем случае указательный палец.

— Как обратно идти, знаете? — с тревогой спросил у него Артем, чье пребывание в Эдеме, похоже, заканчивалось.

— Карта есть. Не ошибемся, — Лева кивнул на Толгая, чья спина была сплошь разрисована графитом. — Лишь бы не употел сильно… Эй, батыр, не налегай так! Хребет береги!

— Как только до Нейтральной зоны доберетесь, бдолах просушите… Да и смолоть его не мешало бы.

— Незримых нам нужно опасаться?

— Нет. Те, кто идет из Эдема, их не интересуют.

— Ну и слава Богу. Значит, вернемся той же дорожкой, что и пришли.

— Было бы неплохо. Я когда вас, беспомощных, в Эдем тащил, не все вещи успел подобрать. Аккордеон остался и, кажется, пара дорожных мешков. Вам бы они сейчас здорово пригодились.

— Постараемся найти.

— Ну тогда, наверное, все, — Артем похлопал Цыпфа по плечу. — Пойду, пока люди делом заняты. Потом объясните им что к чему. Лилечке особый привет.

— Мы уже не увидимся? — Цыпфу почему-то стало нестерпимо тоскливо, словно с ним прощался не чужой человек, а старый и добрый приятель.

— Сам не знаю… Кое-какие незаконченные делишки еще остались… Возможно, я загляну напоследок в Отчину. Тогда и свидимся. А пока желаю всем удачи.

Его рука опять легла на плечо Цыпфа — не только легла, но и легонько подтолкнула его вперед. Так взрослые прогоняют от себя детей, чтобы те не видели их в момент горя или слабости.

Лева сделал по инерции несколько шагов, выждал пару минут и только тогда посмел оглянуться. На том месте, где только что стоял Артем, порхали черные пушистые снежинки.

Лилечку подвело чрезмерное усердие в работе. Сильно опередив других сборщиков бдолаха, девушка добралась почти до центра плантации. Наклонившись в очередной раз, она увидела в путанице сизых веточек нечто такое, что заставило ее издать звук, обычно определяемый словарями как визг, только куда более пронзительный. Не исключено, что слышать его можно было даже в ультразвуковом диапазоне.

Все дружно бросились к Лилечке на помощь, но первым, как ни странно, успел Цыпф, находившийся от места происшествия дальше всех. Напрочь забыв прошлые обиды, девушка вцепилась в него, как испуганный детеныш обезьяны — в свою мамашу.

— Ну все, все, — Лева гладил ее по волосам. — Он же мертвый, он не кусается…

— Действительно, — сказал Смыков, раздвинув рукой заросли бдолаха. — Как он может кусаться? Головы-то нет.

— Ты, Верка, права оказалась, — скривился Зяблик. — Жмуриков тут хоронить не надо… Сами на нет сходят. Но зато как перед этим выглядят… Тьфу!

— И головы нет, и пальцев. На правой руке. — Смыков преспокойно продолжал осмотр неведомо откуда взявшегося трупа.

— Может, отъел кто-нибудь? — высказал свое предположение Зяблик.

— Кто здесь мог их отъесть? Мышки-норушки? Разве вы местную живность не видели?

— Мало ли что мы видели… Прилетели стервятники откуда-нибудь.

— Стервятники бы первым делом потроха склевали. Вон они, все наружу торчат. И печенка, и селезенка… Хоть анатомию изучай, — авторитетно заявил Смыков.

— Ты, главное, позыркай, нет ли при нем какого-нибудь оружия.

— Ничего! — Смыков ногой перевернул мертвое тело, которое тут же развалилось на части, как трухлявая колода. — Ни оружия, ни одежды. Если что и было, так те, кто его убил, все забрали.

— Убили, думаешь? А не мог он сам загнуться, бдолахом обожравшись?

— Нет! Вы, братец мой, сюда посмотрите. Голова отчленена вместе с ключицей, наискосок. Страшной силы удар! А пальцев потому нет, что он рукой прикрывался.

— Башку надо искать, — сказал Зяблик. — По башке определим, кем он был на этом свете.

— Если она тут осталась, то найдем… Так, упал он сюда… Удар, значит, с этой стороны нанесен. Следовательно, искать надо в том направлении. — Смыков взмахом руки очертил примерный район поисков. — Далеко она, конечно, улететь не могла, но метров пять я гарантирую.

Остальные члены ватаги молчали, с почтением прислушиваясь к профессиональному диалогу бывшего убийцы и бывшего сыскаря, только Лилечка продолжала всхлипывать: «Какой ужас, ведь я на него чуть не наступила!»

Отсутствовавшую голову отправились искать всем гамузом, за исключением женщин и Цыпфа, прикованного к месту объятиями не на шутку перепуганной Лилечки. Однако, вопреки прогнозам Смыкова, она не обнаружилась ни в пяти, ни даже в десяти метрах от трупа. Стали высказываться предположения, что, дескать, голову мог унести с собой убийца, пожелавший изготовить из нее памятный сувенир, или что обезглавленный прибежал сюда самостоятельно, совсем как оказавшийся в аналогичной ситуации петух (еще неизвестно, на какие чудеса способен наглотавшийся бдолаха человек).

— Тут она! Нашел! — объявил наконец Зяблик, добравшийся чуть ли не до края плантации.

Подняв за волосы черный, изъеденный молниеносным гниением обрубок, все еще взиравший на мир широко открытыми и на удивление ясными глазами. Зяблик спросил:

— Может, узнает кто?

Общее мнение сошлось на том, что в таком виде этого бедолагу и мать родная не узнает.

Тем не менее Зяблик, утративший брезгливость много лет назад в своем первом следственном изоляторе, продолжал старательно изучать жуткую находку.

— Иди-ка сюда, — позвал он Смыкова. — Пощупай.

— Зачем? — Чувствовалось, что Смыкову очень не хочется марать перед обедом руки.

— Нет, ты пощупай, пощупай, — настаивал Зяблик.

— Я и так вижу, — ответил Смыков, неохотно подходя к нему. — Ну и что?

— Это я у тебя хочу спросить — ну и что?

— Обыкновенная шишка, — Смыков прищурился, со всех сторон рассматривая мертвую голову. — Ты что, шишек никогда себе не набивал?

— Какая это шишка? Это рог! Глаза разуй! — нахмурился Зяблик.

— Рога парами растут. А где тогда второй? Нетути…

— Еще не вырос. Рога, как зубы, режутся. Могут сразу оба, а могут поодиночке.

— Вам, братец мой, аггелы за каждым кустом чудятся… Имелись бы настоящие рога, тогда бы и спора не было. А это ни то ни се.

— Какой из тебя следователь! — Зяблик скривился, как от зубной боли. — Никакого любопытства. Лишь бы с рук скорее сбыть. Вот подожди, нарвемся на аггелов, они нам этого мертвеца припомнят.

— Вот мы вас, такого любопытного, и оставим с ними объясняться, — ухмыльнулся Смыков. — Ну что, закончилась экспертиза?

— Закончилась… Хотя нет! — Зяблик, уже собравшийся забросить голову куда-нибудь подальше, вдруг передумал. — А ведь он в кольчуге был!

— С чего вы это взяли?

— А вот! — Из черной коросты, в которую успела превратиться запекшаяся кровь, Зяблик, морщась, выковырял что-то вроде обрывка цепи, составленной из круглых плоских звеньев. — Теперь будешь спорить?

— И в самом деле! — Смыков подбросил железные кольца на ладони. — Кольчуга… От воротника кусок остался… Это же какой удар был! Кстати, я такие кольчуги и на наших ребятах видел. Вот только не спросил, где они их берут.

— С мертвых аггелов снимают. Это я точно знаю… Ну, убедился?

— Я и без вас знаю, что аггелы здесь бывают, — пожал плечами Смыков. — Подумаешь, новость!

— Бывать — это одно. Счастье на земле, говорят, тоже бывает, да как его найти? А здесь конкретный случай. Аггелы где-то поблизости. Этого лопуха позавчера пришили, если еще не позже. Он или разведчиком был, или бдолах охранял. Его хватиться скоро должны, если уже не хватились.

— Пусть себе… Мы же здесь лагерем становиться не собираемся. Наберем бдолаха — и вперед. Если повезет, завтра в это время уже по Нейтральной зоне топать будем.

— Ты пойми, голова садовая, что наследили мы здесь! — Зяблик уже едва сдерживался. — Поле вытоптали, травы помяли, вон лапа твоя босая на земле отпечаталась. Найдут нас по следу, если вовремя погоню организуют. До самой Хохмы будут гнать, а может, и до Отчины. Чем отбиваться станем? Вот этим веником? — он встряхнул снопом бдолаха.

— Товарищ Цыпф! — Смыков поискал глазами Леву. — Тут ко мне какие-то претензии. Вы разберитесь, пожалуйста. Для чего вас главным выбирали?

— Я все слышал… — Лева нехотя освободился от Лилечкиных объятий. — Зяблик, я с тобой совершенно согласен. Но только ты, извини уж, прекращай каркать. А то запугал всех. Надо конструктивные предложения выдвигать, а не страшилки рассказывать.

— Конструктивное предложение хотите? Пожалуйста! — Зяблик мотнул головой, словно хотел забодать кого-то. — Жрем бдолах, а после на всех парах дуем в Нейтральную зону.

— Ты уже нажрался! — этих слов и этого тона Лева и сам от себя не ожидал, но положение обязывало. — Поэтому и деловой такой! Бдолах тебе не сало и даже не водка, чтобы его просто так жрать. Это наркотик, только особенный. Про то много раз говорено. Пока мысль о том, что спасение зависит только от скорости передвижения, до самых костей не дошла, бдолах не поможет, а, наоборот, навредит. У каждого в отдельности своя скрытая мечта прорежется, и будем мы как лебедь, рак и щука в той басне.

— Короче, начальник, куда ты клонишь? — набычился Зяблик. — Ты, значит, лебедь белый, Смыков — щука зубастая, а я рак поганый? Дохлятиной питаюсь и черт знает где зимую. Так?

— Только, ради Бога, не надо утрировать. — Цыпф уже и сам был не рад, что позволил втравить себя в этот дурацкий разговор. — Сами же меня начальником выбрали. А если не нравлюсь — все! Снимайте.

— Нет, ты командуй! — Зяблик смерил его презрительным взглядом. — Командуй, а мы посмотрим…

— Тогда немедленно выступаем в сторону Нейтральной зоны. Бдолах разрешаю употреблять только в крайнем случае, если погоня начнет наступать нам на пятки.

— Лева, я вот что хочу спросить, — Верка бесцеремонно отпихнула в сторону разобиженного Зяблика. — Куда это наш милый дружок, бывший Дон Бутадеус подевался?

— С ним мы скорее всего больше не увидимся, — твердо сказал Цыпф. — Поэтому прошу отныне полагаться только на собственные силы.

— Крысы бегут с корабля, — саркастически усмехнулся Смыков.

— Ты… это самое… не трожь его! — Зяблик погрозил пальцем. — Он мне жизнь спас… Да и тебе тоже… Хотя тебе и не стоило бы…

Три следовавших друг за другом ближайших ориентира они отыскали легко, по памяти. Но спустя пять или шесть часов Цыпф стал все чаще поглядывать на жилистую спину Толгая. К сожалению, быстрая ходьба с редкими передышками давала о себе знать — карта была уже порядочно подпорчена выступившей на коже испариной.

Зяблик всю дорогу демонстративно молчал. Получивший временную передышку Смыков незлобиво потешался над недавним испугом Лилечки.

— Разве вы в первый раз покойника увидели?

— Такого — в первый, — Лилечка передернулась от одного воспоминания.

— Жаль, не приходилось вам принимать участие в эксгумациях. Там и почище экземплярчики попадаются. Особенно если почва заболоченная… Как, по-вашему, какие части трупа дольше всего сохраняются в земле?

— Кости, наверное… волосы, — Лилечка отвечала через силу, но и отношений со Смыковым портить не хотела — он ей прямо какой-то трепет внушал.

— Кости и волосы само собой. Но самое интересное, что из мягких тканей более всего устойчивы к гниению глазные яблоки… Да-да, не удивляйтесь. На черепе уже ни кожи, ни мышц не осталось, а они себе лежат в глазницах, как два яичка.

— Вынимай и сразу в суп, — негромко сказала шагавшая последней Верка. — Смыков, ты думаешь, что это очень интересно?

— Но, скажу я вам, есть и более впечатляющие зрелища, — не обращая внимания на ее слова, с жаром продолжал Смыков. — Как вы думаете, какие?

— Утопленники? — выдавила из себя Лилечка.

— Ну что вы! Свежий утопленник как картинка. Обряжай и сразу в гроб клади. Самое неприятное, что мне доводилось видеть, — это жертвы железнодорожных происшествий. Народ у нас всегда несознательный был. На крышах ездили, на подножках, пути перебегали перед самым локомотивом. Ну и самоубийцы, конечно… Этих больше всего… Зря Лев Николаевич Толстой такую рекламу Анне Карениной сделал. Плохой пример заразителен. Уж лучше бы она, если так невтерпеж было, стрихнином отравилась… Ну так вот, был у меня в практике один эпизод. Шла ночью баба через пути, и зажало ей ногу автоматической стрелкой. Это похуже волчьего капкана. Ни туда ни сюда. А тут и грузовой поезд на полном ходу подлетел. Бабу эту, само собой, в клочья. То, что это баба была, а не мужик, мы по лифчику определили, который за костыль зацепился. Дело это, конечно, должна вести линейная милиция, но пока их дождешься… Вот и приходилось территориалам отдуваться. Только осмотр места происшествия закончили, по рации сообщение. Разбойное нападение совсем в другом конце района. Опергруппа сразу туда подалась, а меня возле трупа оставили. Ждал я, ждал, потом пошел звонить на переезд. Из милиции отвечают, что транспорта нет, добирайся, значит, до города своим ходом. Вместе с покойницей, естественно. Такие безобразия у нас сплошь и рядом практиковались. А электричка на ближайшем полустанке только два раза в сутки останавливается. Да и неудобно как-то с покойницей в электричку лезть, хоть эта покойница, так сказать, и находится в компактном состоянии. Хорошо, хоть дежурный по переезду душевным человеком оказался. А может, просто самогонку гнал и на этой почве милиции боялся. Угостил он меня чайком и посоветовал идти на шоссе, попутку ловить. Там от путей до шоссе всего с километр было. Взяли мы мешок, тачку, вилы…

— А вилы зачем? — удивилась Лилечка.

— Не руками же мясо собирать. Дежурный выпил двести граммов для храбрости, и тронулись мы. Собрали все, что от гражданочки этой осталось. Как раз в мешок уместилось. Килограммов пятьдесят или чуть больше. Тем временем уже светать стало. Добрались кое-как до шоссе. Час хоть и ранний, но машины ходят. Я в форме был и первый же грузовик без труда остановил. Хорошо помню, что он картошкой был гружен. Дежурный помог мне мешок в кузов забросить и назад подался, допивать. А я, значит, в кабине еду. Болтаем с водителем о том о сем, но преимущественно о политике. Пиночета ругаем. Он как раз в то время законного президента скинул. В город въехали, водитель и спрашивает, куда меня подбросить? Я спокойно отвечаю, туда мол. А адресок известный. Там и морг, и бюро судебно-медицинской экспертизы под одной крышей. Редкий покойник эту контору миновать может. Побледнел мой водитель и по тормозам. Зеркальце заднего вида на кузов направляет. А мешок промок насквозь. Картошка под ним как в томатном соусе. Начал тогда водитель ругаться! В мат-перемат! Это же, говорит, картошка не колхозная, а моя личная! От тещи везу.

— Ну и чем все это закончилось? — Рассказ Смыкова в конце концов заинтересовал и Верку.

— А ничем… Думаю, он ту картошку все равно съел.

— Слушай, Смыков, а у тебя самого эти дела на аппетите не отражались?

— Сначала, конечно, воротило. Особенно от мясных блюд. А потом ничего, привык. Приходилось иногда прямо возле трупа пить и закусывать.

— Господи, разве вы другого места найти не могли? — вырвалось у Лилечки.

— Зачем же нам другое место… Если эксперт режет труп, который по нашему делу проходит, мы всегда присутствуем. Коли в прозекторской стол свободный есть, на нем накрываем. Или на подоконнике. Водочка там, селедка, грибки, огурчики… Закуска в таких случаях должна быть обязательно острой. Сами-то мы не очень налегаем, главное — эксперта накачать.

— Никогда не поверю, чтобы менты за просто так кого-нибудь поили, — недоверчиво покачала головой Верка. — Вы сами до халявы большие любители.

— Если эксперта не напоить, он такое может написать… Ого!

— Недобросовестные, значит, эксперты вам попадались?

— Наоборот! Все как на подбор мастера своего дела. Даже заслуженные врачи были. В прошлом, конечно. Погорели на чем-то, вот и попали на эту службу. Когда руки от водки начинают трястись, к живому человеку со скальпелем уже не подойдешь. А на жизнь-то зарабатывать надо. Куда им, беднягам, деваться? Если только мясником на рынок. Да и нравилась многим эта работа. Были такие, что стонали от удовольствия, трупы кромсая. Клянусь партбилетом! Спецы, одним словом. Если нужно, комариный укус на теле найдут. А это как раз и не всегда нужно.

— Почему? — спросила Верка недоуменно.

— А вы в наше положение войдите. Привожу простой пример. Однажды под Новый год пропала девчонка. Так, вертихвостка… Пила, гуляла. Мы ее месяц честно искали. Все чердаки и канализационные колодцы обшарили. Никаких следов. Объявили без вести пропавшей, дело законным путем приостановили. А в мае месяце она взяла да и всплыла!

— Где всплыла? — у Лилечки округлились глаза.

— В озере одном. От Талашевска недалеко. Лед растаял, ее к берегу и прибило. Тело, само собой, сразу на экспертизу, хотя козе ясно, в чем тут дело. Ни колготок, ни трусов, ни сапог на девчонке нет. Ну и там телесные повреждения всякие имеются… Если эксперт даст заключение, что имел место факт изнасилования, мы хлопот не оберемся. Опять возобновляй дело, ищи убийцу и все такое прочее. А убийца, может, уже в город Махачкалу съехал или в армии служит. Ищи-свищи! Такие дела у нас «глухарями» называются. Перспективы расследования никакой, зато прокурор каждую неделю нервы треплет. Раскрываемость, само собой, падает. А это в нашей работе основной показатель. Должно быть процентов девяносто-девяносто пять, не ниже. Иначе тебя самого зашлют, куда Макар телят не гонял… Вот и стелешься перед экспертом, лишь бы только он соответствующее заключение дал. Якобы причиной смерти является утопление и следы прижизненных травм отсутствуют.

— И соглашались эксперты на такое? — ужаснулась Лилечка.

— Не все, конечно… В семье не без урода. Но только тот, кто нам палки в колеса ставил, долго на своем месте не задерживался. Конфликтовать с органами опасно для карьеры.

— Вот! — не утерпел Зяблик. — Наконец-то сам признался, что занимался фальсификацией!

— При чем здесь фальсификация? — возмутился Смыков. — Девчонку-то все равно к жизни не вернешь! Зачем же людям лишние хлопоты? На каждом оперативнике и так куча дел висит! Только успевай поворачиваться! Сначала надо соответствующие штаты дать, технические средства, транспорт, а потом уж спрашивать.

— Ты еще про законы забыл сказать! — напомнил Зяблик. — Законов вам подходящих не дали, чтобы человека без суда и следствия в течение двадцати четырех часов к стенке.

— А и неплохо было бы! — огрызнулся Смыков. — Вывели бы кое-кого в расход, зато порядок был бы.

— Правильно! Если треть народа в расход пустить, а еще треть пересажать, остальные порядок зауважают.

— Опять вы, братец мой, за свое! Демагогия это. К тому же махровая. Вот увидите, скоро народ сам осознает необходимость сознательной дисциплины.

— Уже осознал, — с горечью сказал Зяблик. — Недаром некоторые Каина на царство зовут… Разговор этот прервал звук, весьма необычный для местности, где отсутствуют птицы и никогда не дуют сильные ветры, а именно — свист чего-то летящего. Железная стрела, теряя на излете силу, спикировала по крутой дуге и до половины вонзилась в мягкую землю. Запасливый Смыков тут же выдернул ее — железо все-таки, да еще острое.

— Начинается! — голос Цыпфа непозволительно дрогнул. — Теперь можно и бдолаха откушать. Кроме того, попрошу с шага перейти на бег.

— Эх, тоска! — простонал, оглядываясь, Зяблик. — Разве это дело — от врага бегать. От стрелы, как и от пули, не убежишь. Драться надо.

— Чем? — попытался урезонить его Смыков. — Зубами и ногтями? Твоей финкой? Не такие деятели, как вы, применяли в случае необходимости стратегическое отступление.

— Ты отступление с бегством не путай! Отступают к врагу лицом, а убегают задницей! Улавливаешь разницу?

Смыков начал было разлагольствовать о том, что бывают случаи, когда необходимо поступиться задницей, дабы сберечь лицо, но посвист новой стрелы не дал ему развить эту тему. Они уже видели своих неизвестно откуда взявшихся врагов — кучку людей в кольчужных рубашках до колен. Пока те держались компактной группой, определить их точное число было затруднительно, но то, что преследователей куда больше, чем преследуемых, не вызывало сомнения.

Кроме численного превосходства, у них было и подавляющее преимущество в вооружении — если не все, то по крайней мере передовые бойцы имели при себе мечи и луки (последние, учитывая необычную специфику Эдема, были сработаны из рессорной стали и металлических струн, издававших при выстреле высокий вибрирующий звук, похожий на печальный вскрик).

Стрелы покуда падали негусто и весьма неточно. Наблюдая через плечо за их полетом, Толгай, большой специалист в этом вопросе, высказался в том смысле, что лук не пистолет, за один день стрелять не научишься.

— А за сколько научишься? — мерно дыша, спросил Зяблик.

— Мне биш лет было, — он показал пять пальцев, — когда я его в руки взял… С тех пор ату… стреляю… Вся жизнь нужна…

Погоня продолжалась уже около получаса, но расстояние между преследуемыми и преследователями не сокращалось — давало знать о себе тяжелое вооружение последних, да и второпях принятый бдолах начал действовать. Вполне возможно, что его употребляли и аггелы (теперь, когда люди в кольчугах растянулись длинной цепью, стало видно, что у некоторых из них на головах черные колпаки, тоже кольчужные), но, как известно, у оленя и волка разные точки зрения на погоню, и если один стремится утолить голод, то второй — спасти жизнь. Ясно, что попавший в положение оленя человек испытывает более сильные чувства, чем его противник, а это при употреблении бдолаха имеет немалое значение. Яркой иллюстрацией этого тезиса служила Лилечка — никогда не преуспевавшая в беге, зато больше всех напуганная, она сейчас опережала выносливого, как верблюд, Толгая.

Даже хищник, убедившись в недосягаемости намеченной цели, прекратил бы погоню, но аггелы упорно продолжали ее, все шире растягиваясь по многоцветной эдемской равнине. Цыпф попробовал было пересчитать их, но на числе тринадцать сбился.

— Река! — с хрипом выдохнул Зяблик. — Река! Цыпф глянул вперед, но ничего похожего на серебристую гладь новонареченного Евфрата не увидел. Удивившись этому обстоятельству, он уже хотел пошутить над Зябликом, которого начали одолевать галлюцинации, но тут внезапно до него дошел роковой смысл этих слов.

Аггелы гнали их к реке точно так же, как волки загоняют оленей в болото или на лед, где преимущество в скорости сразу сходит на нет и все решают только острые клыки да численное преимущество. Река, еще недавно утолявшая их жажду и ласкавшая разгоряченные тела, теперь должна была стать рубежом жизни и смерти.

Будь даже все члены ватаги отличными пловцами, переправа неминуемо задержит их на некоторое время, что позволит аггелам преспокойно перестрелять всех на воде.

Река еще не появилась в поле зрения, но она была уже где-то рядом, возможно, за тем ближайшим леском. Времени для принятия спасительного решения — того самого гениального хода, который в записи шахматной партии отмечается несколькими восклицательными знаками, — оставалось в обрез. Это прекрасно понимал Лева Цыпф, большой любитель шахмат, но человек по натуре нерешительный.

— Все, я больше не командир! — крикнул он так, чтобы услышала вся ватага.

— Отказываюсь! Сами распоряжайтесь!

— Посмей только, гаденыш! — прохрипел Зяблик. — Так разделаю, что аггелам ничего не достанется! Раз поставили тебя, командуй! Аж до самой Нейтральной зоны… Там разберемся…

— Совершенно верно, — поддержал его Смыков не без ехидства. — Козлов отпущения не меняют… Ни на переправе, ни после…

Угрозы, как ни странно, придали Цыпфу уверенности в себе. Надеяться было не на кого, наоборот, все надеялись на него, что волей или неволей побуждало к действиям, а у Левы любому действию предшествовала кропотливая умственная работа. Элементарная логика подсказывала, что нужно поворачивать влево и уходить вдоль реки в сторону Нейтральной зоны, надеясь, что погоня рано или поздно выдохнется. Однако у этого плана было немало минусов.

Во-первых, существовала серьезная опасность, что река, петляя, рано или поздно все равно преградит им путь. Во-вторых, было неизвестно, как выглядят ее истоки (которые обязательно должны были находиться в Эдеме, потому что в Нейтральной зоне никаких рек вообще не существует, — возможно, это сплошные топи или большое озеро, на чьих берегах и суждено было произойти последней безнадежной схватке.

И, наконец, в-третьих, аггелы, похоже, уже предугадали этот маневр, иначе зачем они так растянули свой левый фланг. Если бы ватага повернула сейчас в сторону Нейтральной зоны, ей пришлось бы некоторое время бежать перпендикулярно цепи аггелов, что позволило бы лучникам вести прицельную стрельбу.

Быстро пересчитав все эти варианты — совсем как попавший в цейтнот гроссмейстер, — Цыпф, увлекая за собой ватагу, повернул направо, чего не ожидали от него ни враги, ни друзья. Аггелы сразу приотстали, что подтвердил и запоздалый залп лучников — ближайшая стрела вонзилась в землю далеко позади Толгая, следовавшего в арьергарде (обладание саблей делало его сейчас наиболее боеспособной единицей отряда).

И все, возможно, сложилось бы удачно, не подведи их в этот решающий момент Верка (именно Верка, старый и испытанный товарищ, а не Лилечка, которую некоторые заранее считали слабым звеном). Она вдруг прилегла ничком на райские травы и отрешенно сказала:

— Не могу больше. Без меня, зайчики, бегите.

Верку начали трясти, уговаривать, пичкать бдолахом, но она оставалась непреклонной. Легче, наверное, было сдвинуть с места заупрямившегося ослика.

— Бесполезно, — твердила она. — Ну нажрусь я этой соломы, а что дальше? На восемь метров прыгнуть можно, а на восемьдесят нельзя. Даже с бдолахом. У меня ног нет, понимаете? Отнялись напрочь. И внутри все давно оборвалось. Если добить не можете, так оставьте. Я умереть хочу.

— Хватайте ее под руки и тащите вон к тому лесу! — распорядился Цыпф. — Нельзя, чтобы аггелы это видели.

Однако скрыть такую заминку на ровном, как ладонь, месте, а особенно если за тобой следят десятки пар ненавидящих глаз, не очень-то и простое дело. Волки поняли, что дичь притомилась, и травля возобновилась с новой силой.

Ватага тем временем приближалась к лесу, который по земным меркам и на рощу-то не тянул. В длину он был метров двести, а в ширину не превышал и полусотни. Даже Дюймовочка не смогла бы спрятаться в нем от врагов.

Бежавшие последними Толгай и Цыпф переглянулись. Ни разу до этого они не беседовали между собой по душам (Толгай не улавливал и десятой доли из того, что говорил Цыпф, а тому Толгай казался недалеким, хотя и безвредным увальнем), но сейчас поняли друг друга почти без слов.

Гроссмейстер, человек прагматичный и в то же время деликатный, решил ради спасения партии пожертвовать фигуру — верткого и удачливого коня, — но совестился сделать это без его согласия.

Сразу догадавшись, какая проблема мучит Леву, Толгай приложил руку к сердцу и кивнул едва ли не с благодарностью. Умереть за своих друзей, а в особенности за Верку и Зяблика, он искренне почитал за Честь, и это еще раз доказывало, что суровые законы круговой поруки, с помощью которых Чингисхан сплотил свое войско, родились не в его больном воображении, а были древним и непреложным принципом существования степняков.

Они влетели в гущу трепещущего даже под самым слабым ветром радужно-пестрого леса — словно вдруг оказались внутри огромного, непрерывно меняющегося калейдоскопа — и здесь расстались, обменявшись на прощание только взглядами: извиняющимся Цыпфа и жизнерадостным Толгая.

Пробившись сквозь стену деревьев, Лева легко догнал спутников, почти волоком тащивших Верку. Смыков при этом натужно сопел, а Зяблик в неприличных выражениях благодарил Бога за то, что тот не позволил Верке нагулять больше четырех пудов веса.

Аггелы, на время потерявшие объект своей охоты из вида, разделились на три группы. Средняя, рассыпавшись цепью, вслед за ватагой нырнула в лес, а обе фланговые бросились в обход, дабы пресечь возможную попытку преследуемых еще раз круто изменить курс. Почти одновременно оказавшись на открытом месте и вновь увидев беглецов, аггелы разразились торжествующими криками, которые для Цыпфа и его друзей прозвучали как сатанинские вопли. Впрочем, куда более зловещим предзнаменованием была для них блеснувшая впереди полоска воды. Судя по всему, погоня вступала в завершающую стадию.

А между тем в лесу произошло одно немаловажное событие, до поры до времени оставшееся незамеченным для обеих сторон.

Распрощавшись с Цыпфом, Толгай использовал все известные ему приемы, дабы получше замаскироваться, что для него, с детских лет охотившегося на осторожных тарбаганов и пугливых дроф, не составляло проблемы, особенно учитывая пышный и феерический характер эдемской растительности.

Толгай уже давно приметил, что отряд аггелов в ходе погони растянулся как по фронту, так и в глубину. Это не имело значения на равнине, где каждый поддерживал с каждым зрительную связь, зато в чаще леса обрекало самоуверенных охотников на относительное одиночество, чреватое опасными сюрпризами.

Его расчет в принципе оправдался. Вступившие в лес аггелы сразу как бы обособились друг от друга. От разноголосой переклички, которую они продолжали между собой вести, толку не было никакого. Она лишь заглушала посторонние звуки.

Конечно, аггелы старались не забывать об осторожности, но эта осторожность скорее была напускная, чем истинная, — ну как можно всерьез опасаться немногочисленных, голых и почти безоружных беглецов.

Аггел, имевший несчастье напороться на Толгая, скорее всего даже не успел ничего ощутить, кроме, возможно, мгновенной искристой вспышки, переданной в мозг рассеченными зрительными нервами. Хорошо отточенная сабля, в доли секунды разрубающая голову от макушки до гортани, не успевает причинить боль.

Осторожно уложив мертвеца под куст, Толгай принял оружие из его конвульсивно подергивающихся рук. Меч, чересчур тяжелый и неудобный, он без сожаления отбросил в сторону и занялся луком. Сразу бросалось в глаза, что делали его дилетанты, даже не имевшие перед собой стоящего образца. В родной степи у Толгая был совсем другой лук — с тисовой кибитью (Кибить — основная часть лука, гнутая над паром деревянная дуга.), подложенной изнутри козлиным рогом, и с точеными модянами (Moдяны — кольца, за которые крепится тетива лука), за которые цеплялось очко тетивы, свитой из жил кабарги.

Впрочем, Толгай, никогда слыхом не слыхавший о Паганини, в жизни придерживался тех же принципов, что и великий маэстро: хороший исполнитель обязан демонстрировать мастерство и на никуда не годном инструменте. Прихватив пучок железных стрел, скрученных тугой пружиной, сжимавшейся по мере их убывания, он прокрался на лесную опушку.

Аггелы успели выбраться на открытое место — потери товарища еще никто не заметил, — но находились пока недостаточно далеко и в случае тревоги могли быстро вернуться назад. Отпустив подальше цепь, начавшую загибаться флангами вперед, Толгай открыл стрельбу.

Он посылал стрелы не целясь, точно так же, как Зяблик не целясь нажимал на спуск пистолета. Когда ты делаешь привычное, до автоматизма доведенное дело, да к тому же не пьян и не ранен, ошибиться почти невозможно. Первая стрела, правда, ушла в сторону, но это была лишь пристрелка, испытание боевых качеств лука, его точности, дальнобойности и силы.

Сначала Толгай перебил приотставших аггелов, дабы не посеять среди остальных преждевременной паники. С такого расстояния тяжелые стрелы пронзали людей насквозь даже через кольчугу. Шесть самозваных сыновей Каина полегли прежде, чем кто-то из бежавших в первом ряду, случайно оглянувшись, не заметил потерь в отряде..

Вот когда аггелам самим пришлось лихорадочно решать почти неразрешимую задачу! То, что стрелы летят из леса, они поняли сразу, вот только не могли определить количество стрелков, засевших там. Продолжать погоню, оставив в тылу столь грозных противников, было равносильно самоубийству. Возвращение назад грозило полным провалом уже почти удавшейся операции. Выиграв хотя бы четверть часа, беглецы смогли бы благополучно переправиться через реку и раствориться в простиравшихся за ней бескрайних лесах.

Тот, кто верховодил у аггелов, надо отдать ему должное, выбрал наиболее приемлемый в этой ситуации вариант действий. Человек десять продолжили погоню, и примерно столько же, низко пригибаясь, двинулись обратно к лесу.

Дураки, уж лучше бы они бежали во весь дух! Воин, облаченный в кольчугу и увешанный оружием, пробегает сто метров по пересеченной местности секунд за тридцать-сорок. За это время можно сделать не более пяти результативных выстрелов. Следовательно, почти половина аггелов имела шанс благополучно добраться до леса, чаща которого свела бы на нет все преимущества невидимого лучника.

Пересчитав стрелы, Толгай убедился, что их количество не позволяет ему ошибиться больше двух-трех раз. После этого он занялся планомерным уничтожением аггелов. Понеся первые потери, они залегли и теперь двигались к лесу по-пластунски, однако колеблющиеся головки высоких луговых злаков выдавали их.

Четыре стрелы ушли друг за другом по назначению, и только однажды Толгаю, чье ухо не уловило характерного щелчка пробиваемой кольчуги, пришлось произвести повторный выстрел. Как ни парадоксально, но планы Толгая разрушил страх, обуявший аггелов. Все уцелевшие затаились в траве, неизвестно чего ожидая. Спешить на тот свет они не собирались.

В отличие от аггелов Толгаю было дорого каждое мгновение — погоня, уже еле видимая отсюда, продолжалась, и только он один мог предотвратить ее трагическую развязку. Все, кто препятствовал этому, заслуживали смерти — если не из засады, то в открытом бою. Но для этого сначала нужно было покинуть лес. Толгай понимал, что тем самым, возможно, он совершает непростительную ошибку, но иного выхода не было. Не беда, что аггелы узнают истинную численность своего противника. Ведь для того, чтобы убить его, нужно как минимум приподняться из травы — лук не арбалет, лежа из него не очень-то постреляешь. А уж тут все будет зависеть от ловкости, самообладания и опыта бойцов. Так верткий и быстрый мангуст смело вступает в схватку с целым выводком ядовитых змей. Держа в зубах саблю, а в руках натянутый лук, Толгай смело выступил из-под прикрытия леса на белый свет. Как прореагировали на его появление аггелы, осталось неизвестным — нигде не шевельнулась ни единая травинка. Наученные горьким опытом враги понимали, что желтолицего и косоглазого молодца, уже успевшего сразить не менее десятка их сотоварищей, вот так просто не возьмешь.

Напряженную до звона в ушах тишину разорвала команда, смысл которой Толгай не разобрал, потому что стремительно метнулся в сторону еще до того, как успел отзвучать первый ее слог.

Пять человек вскочили на ноги в разных местах поля, и пять стрел почти одновременно запело в воздухе, но одна из этих стрел принадлежала Толгаю, а тот из аггелов, кому она предназначалась, даже не успел толком натянуть лук.

Все остальное длилось не дольше минуты и происходило в сумасшедшем темпе. Толгай метался из стороны в сторону, падал, перекатывался — то с боку на бок, то через голову, — снова вскакивал и снова метался, выписывая в истоптанной траве умопомрачительные зигзаги, совсем как шаман, упившийся настоем мухомора. Саблю он давно выронил, зато с луком не расставался, посылая в аггелов стрелу за стрелой. Ничего сложного в этом для Толгая не было — со скачущего наметом коня он всегда стрелял ничуть не хуже, чем с места.

Когда последний из врагов, пораженный прямо в надключичную впадину, мешком осел в траву, в пружинном колчане Толгая осталась одна-единственная стрела. Утерев пот, обильно выступивший за эту сумасшедшую минуту, он, желая пополнить свой арсенал (главный бой предстоял еще впереди), шагнул к ближайшему мертвецу, но тот внезапно сел и в упор разрядил свой лук.

Такого подвоха Толгай не ожидал. У него просто вылетело из головы, что аггелы перед схваткой с ним могли принять бдолах и в отличие от тех других, застреленных в спину, имели сейчас не одну и даже не две жизни.

Сила удара усадила его на землю. Лук отлетел куда-то в сторону, а где осталась сабля, Толгай сейчас не мог даже вспомнить. Стрела прошила правую сторону его груди и вышла бы навылет, если бы ее стабилизатор не застрял между ребер. Резкая боль в легких не позволила Толгаю сделать вдох. Во рту он ощутил противный вкус крови, пенящейся, как свежий кумыс.

Аггел тем временем дрожащими руками вкладывал в лук новую стрелу. Он и сам был не жилец на этом свете, но, навечно сходя в преисподнюю, старался рассчитаться с последними долгами.

Толгай машинально пошарил вокруг, но не нашел никакого другого оружия, кроме своей последней стрелы. Действуя скорее по наитию, чем по расчету, он, словно дротик, швырнул ее в аггела. В этом виде воинского искусства Толгай не обладал нужной сноровкой, но промахнуться с такого расстояния не смог бы даже Лева Цыпф.

Стрела пронзила аггелу кисть правой руки и, задев тетиву, когда-то служившую басовой струной в гитаре, заставила ее тревожно загудеть. Не давая врагу опомниться, Толгай встал — тошнотворная боль, переполнявшая его грудь, на мгновение замутила сознание, — кое-как утвердился на ногах, подобрал оброненный кем-то из аггелов меч и принялся методично обрабатывать им своего обидчика. Лезвие было широкое и тяжелое, но тупое. Удары скорее получались мозжащие, чем рубящие, и голова, на которой уже явственно были заметны короткие розовые рожки, отлетела только после пятого или шестого из них.

Еще одна стрела, пущенная сзади, застряла у Толгая в бедре. Не оборачиваясь, он доковылял до своей сабли, косо торчащей в земле, и, лишь ощутив ладонью ее холодную шершавую рукоятку, почувствовал себя более или менее уверенно.

Довольно ловко отмахиваясь клинком от новых стрел, он последовательно обошел всех аггелов, не пропуская даже тех, кто не подавал признаков жизни. Отрубая очередную голову, он на всякий случай откатывал ее подальше в сторону. Береженого, как говорится, и Бог бережет. Мало ли на какие чудеса способны эти козлорогие, преклоняющиеся перед злодеем, неизвестно за что убившим родного брата!

Покончив с этой довольно неприятной процедурой (одно дело одолеть врага в честном бою, а совсем другое — кромсать его неподвижное тело), Толгай смог наконец заняться своими проблемами. Ухватившись пальцами за торчащий между ребер стабилизатор стрелы, он стал перегибать его в обе стороны, пока не отломал напрочь. Только после этого удалось извлечь стрелу из раны. Дышать стало немного легче, хотя при каждом выдохе рот по-прежнему наполнялся кровавой пеной. Из дырки под соском тоже перли гроздья розовых пузырей.

Стрелу из бедра Толгай вырвал силой, оставив на наконечнике клок собственной плоти. На всякий случай он понюхал ее, но не ощутил никакого подозрительного запаха. (Некоторые воины-степняки имели привычку перед боем выдерживать наконечники стрел в гниющем мясе или в собачьих экскрементах, что зачастую делало смертельной даже легкую царапину.) Уже одной этой раны на бедре хватило бы, чтобы умереть от потери крови или горячки. А о сквозной дырке в груди и говорить нечего — даже великая шаманка Верка не взялась бы ее зашить.

Толгай с тоской вспомнил о снопе бдолаха, забытом где-то в лесу. Искать его даже и не стоило — каждый лишний шаг обходился ему теперь пригоршней крови. Ощущая во всем теле быстро нарастающую слабость, он обшарил тела ближайших аггелов, но ни у кого из них не обнаружил знакомого кисета с волшебным снадобьем. Да и не могло оно долго сохраняться в Эдеме, где даже отрезанные волосы через пару дней обращались в прах.

Тут взгляд Толгая совершенно случайно упал на колчан того самого аггела, который вогнал ему в грудь роковую стрелу. Среди стрел торчали свежие веточки недавно сорванного бдолаха. Такие же заначки имелись и у других мертвецов.

Рожденный в мире, где человек еще окончательно не отделился от природы, Толгай привык жить по законом вольного зверя. Он легко переносил голод и жажду, но при каждом удобном случае нажирался до отвала. Этого же принципа он придерживался и при лечении бдолахом.

Сжевав все веточки, до которых можно было дотянуться, он принял позу, наименее бередящую раны, и, помня наставления Верки, стал страстно желать исцеления. Получалось это плохо — не давал сосредоточиться звенящий гул в ушах, клокочущая в горле кровь и сжигающая нутро острая боль.

По мере того как его глаза застилала мгла, жизнь теряла свою привлекательность и казалась уже не волшебным даром, а постылой, унизительной обузой. Смерть же, наоборот, обещала скорое избавление от забот и страданий… А что, если Зяблик прав и бессмертная человеческая душа, покинув разрушенную оболочку, каждый раз начинает новое существование?

Подумав о Зяблике, он сразу вспомнил и всех остальных: занудливого, но незаменимого Смыкова, добродушного, хотя и не в меру разговорчивого Цыпфа, восторженную Лилечку, отчаянную Верку. Где они сейчас, что с ними, живы ли еще? Поминают ли его добрым словом или клянут? Ведь он так подвел друзей, понадеявшихся на него в этот грозный момент…

И вот тогда-то Толгаю захотелось жить по-настоящему — жить, чтобы снова встать на ноги, чтобы сражаться, чтобы спасать дорогих ему людей, чтобы тайно любить Верку, чтобы выслушивать брань Зяблика, чтобы…

Внезапно сделалось совершенно темно, словно на его голову накинули глухое траурное покрывало. Земная твердь разверзлась, превратившись в черный бездонный колодец, и он, с каждой секундой чувствуя себя все более легким и бесплотным, помчался по нему — вниз, вниз, вниз…

В том диком и суровом краю, где суждено было появиться на свет Толгаю, шанс новорожденного выжить и впоследствии превратиться во взрослого человека едва ли превосходил его шанс в другой, уже выигранной лотерее (очень уж щедра на них матушка-природа!), участниками которой являлись сонмы сперматозоидов, стремящихся овладеть одной-единственной уже готовой к слиянию яйцеклеткой.

Как бы там ни было, но на земле появилось еще одно живое, а в перспективе даже разумное существо. И не важно, что это случилось не в самое подходящее время и не в самом лучшем месте, а студеной февральской ночью, в разгар метели да еще в только что разоренном ауле захудалого кочевого рода, где-то посреди центральноазиатской лесостепи.

Свидетелями его рождения были две дюжины женщин разного возраста и куча мурзатых ребятишек, не спавших в столь поздний час по причине страха, передавшегося им от взрослых.

Мужчин старше двенадцати лет не было никого — одни, в том числе отец и братья Толгая, лежали в глубоком снегу, пронзенные стрелами врагов, а другие, незадолго до набега отлучившиеся на охоту, теперь вели преследование.

Несколько лошадей, в темноте и метели отбившихся от угнанных табунов, вернулись назад. Однако захромавшего жеребца пришлось прирезать — никакой другой пищи в ауле не осталось. Мясо матерого жеребца, вволю поносившегося по степи за кобылицами, совсем не та пища, вкус которой доставляет удовольствие, но от голода случается жевать и не такое. Недаром старики, вспоминая лихие годы, которых немало было в их жизни, говорят: «Всем нам тогда приходилось питаться мясом жеребцов».

Разбойники, напавшие на кочевье, были злы, как вампиры-мангасы, пьяны от араки и действовали вопреки всем степным законам: не пощадили никого из мужчин, даже тех, кто просил об этом, подчистую угнали весь скот, не оставив и десятка баранов (это в разгар-то зимы!), и надругались над всеми женщинами, которых только смогли поймать. Беременная на последнем месяце мать Толгая, конечно же, далеко убежать не смогла, и то, что с ней случилось, стало причиной преждевременных родов.

Сейчас она сидела спиной к промерзшей стенке кибитки и держала на руках завернутого в овечью шкуру новорожденного, а со всех сторон к ней жались еще трое детей, мал мала меньше. Кроме этих детей и прикрывающей тело одежды, у нее теперь не было ничего своего. Даже овечью шкуру ей одолжила древняя старуха, всю свою жизнь прислуживавшая шаманам и пережившая не одного из них. Ее просторная юрта сгорела со всем скарбом, муж и два старших сына, уже умевших не хуже взрослых стрелять из лука и бросать аркан, погибли, а стада, подгоняемые злыми людьми, канули в глухой зимней ночи.

Однако она не предавалась горю, как это делала бы любая женщина из другого времени и другого народа, оказавшаяся на ее месте, не кляла судьбу и не просила сочувствия у окружающих. Полуприкрыв воспаленные глаза, она дремала, не забирая изо рта ребенка грудь, которая не только кормила, но и согревала его, и ждала, когда утихнет ветер и наступит день, чтобы можно было заняться делом: раскопать пепелище своей юрты и спасти хотя бы металлические вещи, обойти окрестности и попытаться найти нескольких бесприютных лошадей или баранов, обрядить тела мужа и сыновей в то, что удастся выпросить у родни, а затем достойно проводить их в мир мертвых.

Мужчины вернулись ни с чем, хорошо хоть сами живы остались. Буран замел все следы, а разбойники были явно не из этих мест и могли угнать стада куда. угодно, даже на самый край степи к кипчакам или уйгурам.

Кочевью, чтобы выжить, нужно было ограбить кого-нибудь из соседей или наняться в услужение к богатому и сильному роду. На первое, увы, недоставало сил, пришлось, скрипя зубами, идти в добровольное ярмо.

Лошадей не хватило даже на то, чтобы усадить на них всех стариков. Хорошо хоть, что уцелела парочка вьючных верблюдов — разбойники не позарились на этих медлительных и упрямых животных.

После того как старая шаманка (мужчин, умеющих управляться с бубном, в роду не осталось) совершила все приличествующие случаю обряды, караван, в котором пеших было больше, чем конных, тронулся в нелегкий путь. Метель то утихала, то вновь начинала свою круговерть — стоял последний месяц зимы, когда злые северо-восточные ветры дуют не переставая.

Выступая в поход, мать Толгая заранее знала, что всех детей сохранить не сумеет, однако была готова бороться за каждого из них до конца, как защищающая свой выводок волчица.

Никто не считал ни дней, от света до света сплошь состоявших из упорного продвижения сквозь снега, ни ночей, проведенных под открытым небом, без юрт, возле чадящих костров. Старики умерли, не одолев и половины пути. За ними наступила очередь детей, — взрослые не могли взять их с собой в седло. Первой упала семилетняя сестра Толгая, которой приходилось тащить суму с едой. Она была еще жива и смотрела на мать глазами, полными боли и печали, но остаться с ней — значило погубить всех остальных. А по пятам за караваном шли степные волки, еще более голодные, чем люди.

До кочевья многочисленного и богатого рода куянов добралась едва ли половина из тех, кто отправился в это опасное путешествие. Оба верблюда уцелели, зато почти всех лошадей пришлось прирезать в пути на мясо. У Толгая на этом свете не осталось ни одного родного человека, кроме матери, но он еще не знал об этом.

Ханы куянов приняли их под свою крепкую руку, но, понимая, что несчастным людям податься больше некуда, условия оговорили крутые — весь первый год работать только за пищу, кров над головой и защиту от лиходеев и лишь на следующее лето брать себе жеребят из приплода.

На окраине чужого кочевья поставили юрты, тоже чужие, истертые и полинявшие — после чего зажили так, как жили много веков до этого: в тяжком каждодневном труде и в постоянной борьбе за выживание.

Это только говорится, что степняк вольный человек, не зависящий на этом свете ни от кого, кроме доброго коня, харлужной сабли и дальнобойного лука. На самом деле он не в меньшей степени, чем земледелец, страдает и от козней природы — разлива рек, слишком сухого лета, чересчур снежной зимы, неурожая трав, — и от мора, нападающего на стада чаще, чем хотелось бы, и от соседей, среди которых никогда не бывает добрых.

Сравнительно безопасен был только север, заросший непроходимыми лесами и утонувший в комариных болотах. С востока регулярно наведывались многочисленные и хорошо вооруженные отряды властелина Поднебесной империи, во главе которых стояли хитрые и проницательные чиновники, умеющие все сосчитать и записать. Они брали дань скотом, шкурами, утварью, а главное — людьми. Каждый год самые лихие молодые воины под конвоем отправлялись в столицу империи, чтобы пополнить там ряды дворцовой гвардии. Никто из них никогда не возвращался назад — то ли слишком сладка была жизнь на чужбине, то ли они не доживали до окончания срока службы.

С полудня, не менее регулярно, только в другие сроки, налетала стремительная конница шахов и беков, веривших, по их словам, в праведного Бога, но на деле творивших неправедные дела. Повадками они были похожи на саранчу: брали все, что могли захватить с собой, а что не могли — уничтожали. После их набегов степь превращалась в пустыню, кое-где помеченную пепелищами и погостами…

С запада не давали покоя свои же братья кипчаки, несколько веков назад откочевавшие в сторону великих рек и там набравшие нешуточную силу. У них вошло в обычай пополнять свои богатства за счет окрестных народов. Исключение не делалось и для бывших соплеменников. За одно дерзкое слово, за один косой взгляд рубились головы и поджигались кочевья, а скот и люди угонялись в полон.

Да и в самой степи давно не было порядка. Племя вставало на племя, род на род. Сильные отбирали у слабых стада, пастбища, водопои. Просторная на первый взгляд страна не вмещала своих сыновей. Женщины, несмотря ни на что, производили живых душ больше, чем уносили войны, болезни и голод.

Вскоре у Толгая, носившего тогда другое, детское имя, появился отчим, дядя отца, взявший свою овдовевшую свояченицу третьей женой — в степи не должно быть вдов и сирот. До трех лет Толгай жил среди своих сверстников, как жеребенок в стаде, — следил за старшими и старался подражать им.

На четвертое лето жизни его детство кончилось. Толгаю вручили игрушечный аркан и игрушечный лук, из которого, впрочем, можно было запросто подстрелить зазевавшегося тарбагана, а потом стали сажать на спокойного конька. С пяти лет он уже помогал женщинам по хозяйству, а с шести приглядывал за котными овечками и ягнятами.

Мир вокруг был суров, опасен и не прощал ошибок. Выжить в нем мог только тот, кто в степи был как рыба в воде или как птица в небе. Толгай старательно учил книгу жизни, где на несколько черных страниц приходилась лишь одна светлая. Вскоре он знал десятки небесных знамений, предсказывающих ясный день или разрушительную бурю. Он отличал каждого коня в своем табуне и помнил особенности его характера. Он умел лечить лошадей от вздутия живота, трещин на копытах, слепоты и излишней резвости, которая проистекает от страсти жеребцов к кобылам.

Не выходя из юрты, он мог с удивительной точностью определить время дня, ориентируясь на солнечный зайчик, падающий вниз через отверстие дымохода, — в разные часы он освещал разные жерди стен и разные предметы обихода, разложенные в раз и навсегда заведенном порядке.

Малые расстояния Толгай мерил арканами, каждый из которых в длину равнялся тридцати человеческим ростам, а большие — конскими перегонами. Он знал целебные свойства медвежьего сала, сушеной смородины, кобыльего молока, пареного мха, а в случае нужды мог наложить на рану целебную повязку из сосновой заболони или сделать кровопускание.

Завидев вдали сплоченные массы скота или отряды врагов, он с помощью ладони, плети или лука легко определял их примерную численнность. Находясь вдали от дома, он питался одним только мясом. Утром совал сырой кусок под седло, а когда чувствовал голод, доставал его — мягкий, душистый, сочный, хорошо упревший в конском поту.

Прежде чем напиться из речки или напоить коня, он испрашивал на это разрешение у водяного хозяина и никогда не обижал рыб, его слуг. Дважды в детстве он попадал в половодье и не хотел вновь накликать на себя гнев столь могущественной стихии.

В десять лет ему доверили зарезать на празднике барана. С тринадцати лет он систематически участвовал в облавах на волков и схватках с разбойниками. В этом же возрасте он сразил стрелой первого врага и получил первую боевую рану. Теперь он уже хорошо знал степь и не боялся заблудиться, даже отъехав от родного кочевья на десять дневных переходов. Тысячи примет, накрепко засевших в памяти, связывали Толгая с домом. Он знал каждый изгиб реки, каждое озерцо и каждую гряду сопок на огромном пространстве вокруг.

Толгай свято верил рассказам стариков об устройстве всех трех сущих миров, о четырех углах света, о добрых богах и вредоносных духах, о повелителе неба грозном Тенгри и его плодовитой супруге Умай, о древних героях, чьим подвигам люди обязаны жизнью, и о том, что, если долго ехать в сторону заката, можно добраться до благословенной страны, где в юртах из серебра живут белолицые красавицы, а хорошая еда и арака никогда не иссякают.

Мать его продолжала трудиться на свою новую семью, каждый год исправно рожая по ребенку, и у Толгая уже было пять единоутробных братьев и сестер. Он по-прежнему пас лошадей хана, но имел уже и свой небольшой косяк. В соседнем ауле ему была сосватана девушка из небогатой, но уважаемой семьи. На последнем осеннем празднике он оказался в числе лучших удальцов — без промаха стрелял на скаку из лука, в борьбе одолел шестерых соперников и, если бы не засечка лошади, мог бы выиграть даже конные состязания.

Этот успех едва не сгубил Толгая. Как известно, дятел первыми склевывает тех жучков, которые неосмотрительно высовываются из своих щелок.

Едва замерзли реки, явился китайский мытарь, сопровождаемый отрядом наемников-киданей, и стал отнимать у степняков то, что по праву сильного принадлежало императору. Вот тогда-то ханы куянов вспомнили о лихом, но безродном пастухе, в младенческом возрасте прибившемся к их племени. Уж если и приходится оплатить дань кровью, то лучше это делать за счет чужаков.

До границ Поднебесной новобранцев из предосторожности везли в путах и развязывали лишь по ту сторону Великой Стены, мощь и несокрушимость которой должны были отбить у дикарей всякую охоту к неповиновению.

Толгай так и не узрел это чудо средневековой архитектуры. Ему не понравились веревки, скручивавшие руки, не понравилась непривычная пища, в которой бледное вываренное мясо было перемешано с зерном, не понравились плети конвоиров, гулявшие по его спине при малейшей провинности, не понравился язык новых хозяев, на слух напоминавший чириканье птиц, а больше всего не понравилось то, что из вольного степного волка он должен был превратиться в цепного пса, стерегущего чужое добро.

На одной из стоянок, когда караульных сморил сон, он зубами перегрыз веревки, похитил пару свежих коней, которых приглядел заранее, и ускакал. За ним гнались долго и упорно, а отстали только в дикой, изрезанной глубокими оврагами местности, имевшей дурную славу не только среди императорских прислужников, но и у окрестных жителей.

В этом скудном краю нельзя было прокормить скот, но было очень удобно скрываться от могущественных врагов. Издавна сюда стекались все те, кто не ладил со степными законами, кто смел перечить ханам, кто жирной пище и сладкому сну предпочитал вольную волю. Этих смельчаков так и называли — «люди вечной воли».

Возвращаться в свое кочевье не имело смысла — его бы немедленно выдали обратно, но уже не для службы, а для расправы. Не по собственной воле, а по безысходной нужде пристал Толгай к шайке вольных людей, кроме набегов кормившихся еще и выполнением всяких деликатных поручений сильных мира сего (хороший хан своего нукера на отчаянное дело не пошлет).

Первое время Толгай все мечтал о том, как тайком вернется в родные края, заберет мать, похитит невесту и ускачет с ними далеко-далеко в счастливую страну заката. Однако вскоре до него дошли слухи, что мать утонула, провалившись в заметенную снегом полынью, а бывшая невеста теперь жена другого.

С тех пор единственной семьей Толгая стали вольные люди. С ними он вдосталь помотался по земле: видел и минареты Бухары, и горы Алатау, и даже ту самую Великую Стену, до которой однажды уже едва не добрался.

Он участвовал во многих стычках, не все из которых заканчивались в пользу его отряда. Тело его носило отметины и от стрел, и от сабель, и от топора, и от женских ногтей. Не единожды его жизнь висела на волоске. Спасала Толгая природная быстрота, редкая ловкость, звериная живучесть да еще, пожалуй, удача, без которой нельзя прожить вольному человеку. Все его сокровища по-прежнему вмещались в переметной суме, зато лошадям завидовали даже могущественные ханы. Как и все его нынешние сотоварищи, он жил одним днем, никогда не строил никаких планов и уже начал постепенно забывать прошлую жизнь пастуха.

Однажды глава рода кушулов пообещал старейшинам отряда хорошее вознаграждение за то, что они сожгут кочевья рода тузганов, а их стада рассеют по округе. Однако тузганы тоже оказались не дураки, вызнали как-то о грозящей беде и наняли себе в защиту другой отряд вольных людей.

Оба отряда съехались в чистом поле, переговорили между собой и стали думать совместную думу. Ни о каком сговоре, конечно, не могло идти и речи — кто бы потом их нанял для лихого дела? Но и рубиться насмерть тоже не хотелось: все были хорошо друг с другом знакомы, да и награда ожидалась не ахти какая.

Решили выставить поединщиков, пусть они и решают судьбу тузганов — гореть им сегодня в своих юртах или спать спокойно. Очень скоро выяснилось, что супротивная сторона недаром сама предложила этот план. Единоборец у них был приготовлен заранее и вид имел столь грозный, что среди сотоварищей Толгая, мало кого боявшихся на этом свете, включая китайского императора, прокатился нехороший шумок сомнения. Еще даже не начав схватку, они заранее смирились с поражением.

Поединщика, которого выставили защитники тузганов, звали Темирче-батыр. Родом он происходил из восточных тургутов, жены которых, как известно, совокупляются со злыми шулмасами. Башка у него и вправду была уродливая, как у демона, зубы — как у жеребца, а грудь — как котел. С любым всадником он мог сразиться спешившись, так был высок ростом и длиннорук.

Силой его одолеть было невозможно, оставалось надеяться на быстроту и ловкость таких удальцов, как Толгай. Сам же он и вызвался на единоборство — если бы струсил сейчас, потом бы вечно себя корил.

Готовились к поединку неспешно. Сначала тщательно выбирали коней. Толгай оседлал не самую резвую, но очень поворотливую и послушливую кобылу, к тому же еще злую в бою. Темирче — громадного черного жеребца-аргамака, неизвестно из каких краев попавшего в степь.

Затем возник спор относительно оружия. О саблях или топорах даже речи не шло, как-никак все здесь были свои люди. Решили драться на плетях, что для степняков вполне пристойно. Старейшины, щадя молодую жизнь Толгая, предложили ограничиться обычными камчами, имевшими на конце кожаную нашлепку, смягчающую удар. Он же сам, справедливо полагая, что хлестать такой погонялкой Темирче то же самое, что щекотать верблюда, выбрал тяжелые камчи-волкобои.

Затем Толгай разделся до пояса и все снятое с себя — бухарский теплый халат, кожаный панцирь, китайскую шелковую рубашку и стальной нагрудник — на случай своей смерти завещал недавно приставшему к шайке мальчишке, своих доспехов пока еще не имевшему. Остальное его имущество, согласно обычаю, в равных долях полагалось разделить между всеми сотоварищами.

Затем оба отряда отъехали подальше друг от друга, освобождая место для схватки, и после недолгих торжественных церемоний выпустили своих бойцов, словно стравливаемых на потеху псов.

В мгновение ока они оказались рядом, и, когда Темирче занес для удара свою камчу, Толгай проворно нырнул под брюхо лошади. Этот прием он повторил несколько раз подряд, ожидая, какая реакция последует со стороны противника. Голова у того хоть и была велика, но скорее всего за счет толщины костей, а вовсе не от большого ума. Темирче только бранился, брызгал слюной и обвинял Толгая в трусости. Молодой, но уже достаточно опытный воин вполне резонно отвечал издали, что только глупый волк открыто бросается на взбесившегося быка. Умный всегда дождется удобного момента.

В очередной раз оказавшись под конским брюхом. Толгай не ускакал, как прежде, прочь, а соскользнул на землю. Пока Темирче взором провожал его кобылу, он проворно вскочил и огрел противника камчой по лбу. Не дожидаясь ответного удара, Толгай, как под перекладиной храмовых ворот, проскользнул под черным жеребцом и вскочил на свою лошадку, послушно вернувшуюся назад с другой стороны.

Кровь залила Темирче глаза, и он погнался за обидчиком, как зимняя буря за припозднившимся с отлетом в теплые края лебедем. За то время, что он в пустую гонял Толгая по полю, можно было сварить и съесть жирного барана. Кобылка, проворная, как стриж, легко уворачивалась от тяжеловесного жеребца, с морды которого уже хлопьями летела серая пена.

Теперь уже и Толгай стал время от времени налетать на соперника, не столько, правда, донимая его камчой, сколько глумливыми речами.

— Возвращайся домой, Темирче! — говорил он. — Твое место у котла, среди женщин. Какой ты воин, если не можешь догнать врага даже на таком крошечном клочке земли! Твоя мать согрешила не с шулмасом, летающим по небу подобно молнии, а с медлительным верблюдом.

Темирче, вспыльчивый, как и все дураки, после таких слов во весь опор кидался на обидчика, но тот всякий раз ускользал то влево, то вправо, не забывая при этом довольно успешно пользоваться камчой. Толгай стремился утомить и взбесить противника, а когда тот окончательно потеряет осторожность, закончить дело точным ударом в висок.

Пока все шло, как он и планировал. Темирче уже пребывал в такой степени бешенства, что, в очередной раз промахнувшись камчой по всаднику, изо всей силы хлестнул по лошадиному крупу, да так, что располосовал кожу. Настоящий воин такого себе никогда бы не позволил, и старейшины имели полное право прекратить схватку, но никто не посмел встать между поединщиками. Все уже понимали, что дело может закончиться только смертью одного из них.

— Темирче, зачем тебе боевой конь и оружие? — продолжал издеваться Толгай.

— Посмотри себе под ноги! Ты вспахал это поле копытами лучше, чем земледелец плугом! Сажай пшеницу, как трусливый уйгур, и больше не показывайся среди воинов! Такое занятие тебе больше подходит.

Упреждая очередной яростный наскок великана, Толгай послал свою лошадку вперед, а когда враги почти соприкоснулись стременами, резко вскинул ее на дыбы. Темирче от копыт каким-то чудом увернулся, но из седла вылетел. Такой прием в единоборстве не возбранялся, но среди вольных людей не приветствовался. Сделано это было для того, чтобы еще больше взбесить Темирче, и так хладнокровием никогда не отличавшегося.

Старейшины усадили его в седло и, слегка пожурив за невыдержанность, вновь отпустили в схватку. Толгай в это время гарцевал невдалеке и продолжал психологическую атаку.

— С кем ты посмел связаться, сын крысы и змеи? Разве ты не знал, что меня нельзя одолеть ни оружием, ни злым колдовством. Отец всех шаманов Шелдер-хан обучил меня своему искусству! Созови ты себе на помощь даже тысячу богатырей, я погублю всех, обрушив на их головы нижнее небо.

И все же в какой-то момент Толгай переусердствовал. Нельзя безнаказанно нанести сотню ударов и ни одного не получить в ответ. Победа капризная госпожа

— если ее сразу не прибрать к рукам, может и ускользнуть.

В очередной молниеносной стычке кобыла Толгая, так хорошо показавшая себя до этого, вдруг припала на задние ноги, да и не удивительно — смешанная с пылью кровь покрывала ее круп, как толстая попона. Жеребец Темирче, воспользовавшись этим, ударил ее грудью в бок. Лошади крутанулись на месте, и тут уж гигант не прогадал — так перетянул Толгая камчой от плеча через спину, что у того в глазах потемнело.

С полминуты, сцепившись лошадьми, они осыпали друг друга ударами. Толгай, лишенный свободы маневра, оказался в убийственном положении. Камча в могучей лапе Темирче была не менее страшна, чем шестопер, и каждый новый удар мог стать роковым.

Конечно, можно было спрыгнуть с седла и попросить пощады, но прежде, чем старейшины успели бы прийти на помощь, почуявший вкус крови Темирче затоптал бы его на ровном месте конем.

Кобылица, едва не погубившая хозяина, в конце концов и спасла его, жестоко укусив жеребца в пах. Тот, дико вскрикнув, рванул в сторону (точно так же на его месте поступило бы любое существо мужского пола), и скакуны вновь унесли своих седоков в разные концы ристалища. Но Толгай уже растерял прежнее преимущество — лошадь его шаталась и шла с перебоем, а сам он чувствовал себя так, словно побывал под колесами арбы.

— Почему замолчал, ученик великого шамана? — Темирче захохотал и заухал, как хищная ночная птица. — Почему не обрушишь мне на голову небо? Струсил? Если хочешь жить, оставь седло, ползи сюда на брюхе и целуй копыта моего благородного коня!

— Даже если я останусь на этом поле пищей для ворон, тебе не доведется увидеть сегодня закат, собачье дерьмо! — Безжалостно хлестнув свою несчастную лошадь, Толгай понесся на врага, заранее готовый принять его удары.

Ни хитрость, ни ловкость уже не могли спасти его, а только одна удача. Чья-то камча сейчас должна была оказаться точнее, а это уже не зависело ни от силы, ни от сноровки, ни от ярости поединщиков, а лишь от воли судьбы.

Скакуны еще не успели толком разогнаться, как на землю внезапно пал сумрак. Солнце продолжало висеть на прежнем месте, но было уже не ослепительным диском, а мутным белесым пятном, дыркой в небосводе. Полуденная лазурь померкла, а с запада и с востока лезли из-за горизонта серые языки мрака, слизывающие не только ясный день, но, казалось, и саму идею жизни.

Как ни возбуждены были кони поединщиков, они сразу сбились с намета на шаг и тревожно заржали. Более близкие к природе, чем люди, они гораздо острее ощущали приближение большого бедствия.

Темирче так и застыл с воздетой камчой в руке. Происходящее светопреставление подействовало на него, как взгляд удава — на кролика. Толгай, поборов странное оцепенение, охватившее все его члены, подъехал к сопернику вплотную и даже не ударил, а только толкнул его рукояткой камчи в бок. Тот сразу рухнул, как рушатся под ударами ветра сгнившие изнутри гигантские кедры.

Две кучки всадников, разделенных изрытым конскими копытами полем, застыли в полной растерянности. Они прекрасно знали, как следует поступать при внезапном нападении врага, при степном пожаре, при буране и при наводнении, но не имели никакого представления о методах противодействия небесным катастрофам. То, что человеком двадцатого века воспринималось как аномальное, но вполне безобидное природное явление, для полудиких степняков, с детства уверовавших в незыблемость и рациональность окружающего мира, выглядело — по крайней мере внешне, — как непоправимая трагедия.

Две страшные горсти, все глубже и глубже охватывающие поблекший небесный купол, похоже, всерьез собрались раздавить его. Для этого им не хватало самой малости — сомкнуться в зените. И когда это в конце концов произошло, все невольно зажмурили глаза. С коней никто не слезал — уж если степняку суждено умереть, то лучше это сделать в седле.

Спустя некоторое время старый Чагордай, самый уважаемый человек в отряде, осторожно приоткрыл один глаз и, глянув в небо, посетовал:

— Ай-я-яй, совсем проклятые мангасы обнаглели! Уже и солнышко с неба украли! Что же это дальше будет?

Потом старик осторожно глянул по сторонам. Внимание его сразу привлек бегающий без всадника черный жеребец.

— Неудачный день мы выбрали для набега на тузганов, тут уж ничего не поделаешь… — пробормотал он. — Но если наш волчонок одолел чужого быка, значит, это знамение свыше. Род тузганов, наверное, прогневил богов. Придется ему сегодня испытать еще одно горе.

Речь лукавого Чагордая следовало понимать примерно так: у небожителей свои дела, а у нас свои, солнцу мы все равно ничем помочь не можем, а награду, обещанную за разорение тузганов, упускать не стоит.

Пока эта несложная мысль доходила до туповатых мозгов простых воинов, старик первым подъехал к Толгаю, еще не до конца поверившему в победу, и сам помог ему облачиться в боевые доспехи.

— Ты одолел страшного Темирче-батыра, ты и поведешь нас в поход на тузганов, — сказал Чагордай, вручая Толгаю почетное белое знамя.

Отряд Темирче почтительно расступился, давая дорогу победителю. Несколько воинов из его состава тронулись вслед за Толгаем. Так они скакали во весь опор под мрачным, оцепеневшим небом, и азарт предстоящей схватки отвлекал людей от тяжелых дум.

От места поединка до становища тузганов ходу было всего ничего — жеребенок не утомился бы. Накануне там уже побывали лазутчики и убедились: все юрты стоят на своих местах, народ никаких признаков тревоги не проявляет, ханы преспокойно пируют, видимо, крепко надеясь на своих защитников.

Первая неожиданность подстерегала их сразу за озером, называемым Санага (по преданию, это был отпечаток черпака, оброненного кем-то из великих предков). Дорогу отряду пересек небольшой табун мелких диких лошадей, бегущих с такой прытью, словно их кусали за бабки волки. Уже издали Толгай заприметил что-то странное и в их неуклюжих фигурах, и в непривычной посадке головы, и в чересчур куцых гривах, и даже в манере скакать, а приблизившись на расстояние двух полетов стрелы, ужаснулся — шкуры у лошадей были полосатые, как хвост степной кошки.

Такого чуда не мог упомнить никто, даже Чагордай, много лет пробывший в плену у южных народов, вожди которых любили украшать свои дворцы разным диковинным зверьем.

Среди воинов пронесся ропот. Говорили о том, что небеса, вероятно, повредились куда сильнее, чем это кажется на первый взгляд, и оттуда на землю вырвались табуны заколдованных коней, принадлежащих злым духам.

Это мнение получило всеобщую поддержку, когда вдали показались новые табуны странных коней. Были среди них не только полосатые, но и рогатые, а некоторые отличались непомерно длинной шеей. Только огромный демон-мангас, в брюхе которого вмещается целое стадо скота, мог надеть уздечку на такое чудовище.

Не ожидая приказа, воины повернули назад и только тогда заметили такое, на что раньше из-за бешеной скачки не обращали внимания: трава, ложащаяся под копыта лошадей, совсем не походила на привычную степную траву, да и почва вроде была иной, помягче и рыжего цвета. Степняки умели скрывать свои чувства, а в особенности страх, но сейчас в толпе воинов послышались горестные стенания. Во всем почему-то винили коварных тузганов, которые с помощью злого колдовства сначала испортили небо, а потом заманили их всех в страну чудовищ.

Вскоре отряд достиг реки, какой никогда не было ни в ближних, ни в дальних окрестностях. Воды ее имели желтый цвет, как после недавнего бурного ливня. Местность, простиравшаяся за рекой, чем-то напоминала родную степь, по крайней мере полосатых и змееголовых лошадей там не наблюдалось. Решили искать брод и переправляться.

Рысью поскакали вдоль берега, время от времени посылая к воде разведчиков, но она везде была глубока, да и противоположный берег вздымался неприступной кручей. Наконец нашли место с относительно пологими берегами, основательно разбитыми копытами быков и коней, что указывало на возможность переправы.

Осторожный Чагордай посоветовал сначала пустить через реку лошадь без всадника. Особой проблемы это не составляло, потому что почти все воины шли одву-конь. На переправу отправили хитрого и злобного жеребца, не любившего седло. Подчиняясь понуканиям хозяина, он неохотно вошел в желтую воду и стал пробиваться поперек быстрого течения к противоположному берегу.

Почти до середины реки все шло гладко. Самые нетерпеливые всадники уже хотели начать массовую переправу, но жеребец внезапно истошно заржал и с головой окунулся в воду. Там, где он нырнул, вода закипела бурунами. Жеребец раз за разом вздымался из мутных волн и снова исчезал, словно кто-то тянул его на дно. Эта борьба непонятно с кем длилась нестерпимо долго. Воины пробовали бросать арканы, но ни один из них не достал до бедного животного, чье истеричное ржание уже начало беспокоить других лошадей.

В очередной раз из воды показалась уже не голова, а все четыре нелепо растопыренные ноги жеребца. Вода вокруг него окрасилась зеленым. Перед тем как идти в набег, лошадей на всю ночь отпускали пастись, и в брюхе у каждой содержалось изрядное количество травяной жвачки.

— Не иначе как проклятые тузганы решили извести нас окончательно! — Чагордай ухватил себя за волосы. — Теперь вот и речных демонов наслали!

Жеребец был давно мертв, но ему по-прежнему не давали покоя — мотали из стороны в сторону, таскали и переворачивали под водой. Зеленый цвет успел схлынуть, зато появился алый. Вниз по течению поплыли куски кишок.

Хозяин жеребца пустил стрелу, и та вонзилась во что-то живое, находящееся совсем неглубоко под водой. Вслед за первой понеслись и другие стрелы, но Чагордай поспешно остановил бессмысленную стрельбу, ведь еще неизвестно было, когда представится возможность пополнить запас железных наконечников.

Несколько стрел все же попали в цель и потревожили подводное чудовище. Рядом с растерзанным, ободранным до костей трупом жеребца появились две пары довольно далеко отстоящих друг от друга шишек — глаза и ноздри, — а потом и вся морда, количеством клыков в пасти превосходящая даже злого оборотня-чотгора. О размерах речного демона можно было только догадываться, но, судя по волнению воды, погибшего жеребца он превосходил длиной раза в два, а то и больше.

Неведомое страшилище смотрело на гарцующих вдоль берега всадников с таким страстным вожделением, что у тех враз отпала всякая охота соваться в реку. Нашлись трезвые головы, предложившие вернуться назад по своему следу, хотя это и было не в обычаях степняков, с детства привыкших иметь в своем распоряжении весь простор необъятной степи, а не какие-то там истоптанные стежки-дорожки. Впрочем, времена наступили такие, что о прежних привычках нужно было забывать. Сделав изрядный крюк и чудом избежав стычки с уже совершенно невероятным зверем, имевшим на носу единственный, зато преогромный рог, отряд в конце концов прибыл на то место, где происходил поединок.

Ни поверженного Темирче, ни его сотоварищей там конечно, уже не было. Решили больше не испытывать судьбу и не связываться с коварными колдунами-тузганами, пусть мор поразит их стада, а женщин — бесплодие! Самое верное решение в этой ситуации было таково: вернуться в родное становище, плотно поесть, напиться араки и завалиться спать — авось к утру все само собой образуется.

Однако их дальнейший путь оказался чрезвычайно запутан и странен — за хорошо знакомыми местами пошли неизвестно кем распаханные поля, какое-то мерзкое мелколесье с уже пожелтевшей, несмотря на разгар лета, листвой и вовсе уж невиданные здесь торфяные болота.

Все изрядно притомились и проголодались, да и лошадей пора было кормить, но Чагордай не торопился делать привал. Что-то не устраивало его в этом краю. Не нравились ему, хоть убей, ни эти чахлые пески, ни поля, такие обширные, что их только на драконах пахать, ни странные следы на земле, словно огромные змеи здесь ползали, а в особенности маячившие на горизонте решетчатые столбы неизвестного назначения.

Да и пахло тут странно — так никогда не пахнет на вольном просторе. Подобный запах мог стоять только в подземной кузнице царства мертвых, где ладятся железные оси для дьявольских повозок.

Вскоре передовые всадники узрели дивное диво — путь их от горизонта до горизонта пересекала невысокая щебенистая насыпь, по верху которой были уложены две железные полосы, сверкающие как самые лучшие клинки. Только неземные существа могли устроить такое чудо — человек никогда не бросит под открытым небом столько доброго железа. Чуть поодаль от насыпи ровной линией торчали столбы, связанные между собой множеством тонких жил. Все это вместе взятое выглядело до того несуразно, что по общему заключению старейшин могло означать лишь одно: границу, отделявшую мир живых от мира мертвых.

Весть сама по себе была малоприятная, но ни чувства голода, ни чувства усталости она не умаляла. Степняки легко могли обходиться без еды и отдыха по много суток подряд, но сейчас вдруг на всех напала какая-то предательская вялость. Головы отяжелели, как после перепоя, руки и ноги затекли, даже языки ворочались еле-еле. Лучшим лекарством у этих удальцов всегда считалась жирная пища и крепкая арака, но нынче их переметные сумы были пусты — кто же идет в набег на богатое кочевье со своими припасами? Надо было срочно искать место, населенное живыми людьми, желательно гостеприимными и нежадными.

Стараясь держаться подальше от загадочных железных полос (дьявольской кузницей воняло именно от них), отряд шагом тронулся в неизвестность. В поле зрения давно не было ни одного знакомого ориентира. Солнце, по которому можно было определить стороны света, исчезло совершенно, а само небо имело такой вид, что на него даже не хотелось поднимать глаза.

Оставалась надежда на скорый приход ночи — не было еще случая, чтобы заветная звезда кочевников Железный Кол не указала им правильного пути. Однако время шло, а сумерки по-прежнему не сгущались, оставаясь на промежуточной стадии, одинаково свойственной и раннему утру, и позднему вечеру.

Вскоре впереди показалось несколько сооружений весьма нелепого вида. Впрочем, после всего, что довелось увидеть степнякам в течение этого долгого дня, какие-то там каменные многооконные юрты с серыми волнистыми крышами впечатляли уже не очень. Поперек железных полос в этом месте проходила обыкновенная грунтовая дорога, разъезженная глубокими колеями и залитая грязью. Длинные полосатые жерди, скорее всего служившие заградительными перевесами, были подняты. Всадников как бы приглашали в неведомую страну.

Из расположенной поблизости халупы выскочило человеческое существо, одетое наподобие китайского мандарина — халат до колен, желтая безрукавка, волосы сзади собраны в косицу. Только лицо у человека было каким-то странным — белым, безбородым и безусым, с круглыми вытаращенными глазами.

Размахивая зажатыми в руке флажками, человек пронзительно закричал нечто неразборчивое, и по голосу сразу стало ясно, что это женщина или, в крайнем случае, скопец.

Чагордай попытался ласково заговорить со стражем, охраняющим столь важные ворота, но тот, продолжая вопить, побежал прочь. Манера бега не оставляла никаких сомнений — это женщина.

Вдогонку послали двух всадников, и они мигом доставили беглянку назад. Флажков она из рук по-прежнему не выпускала, хотя обувь потеряла. Среди потока слов, которыми она осыпала степняков, чаще всего слышалось «ироды» и «фулиганы».

Кто-то высказал предположение, что это, возможно, одна из ведьм-шулмасов, которые сбивают с дороги одиноких путников и губят их потом своими зверскими ласками. От простых женщин эти прислужницы зла отличаются необычным видом срамного места, которое и является главным орудием их лиходейства.

Женщину в мгновение ока вытряхнули из одежд, но при самом пристальном рассмотрении ничего сверхъестественного в строении ее тела обнаружено не было. Однако, поскольку такого случая, чтобы голая баба без ущерба для себя смогла вырваться из толпы лихих воинов, никто припомнить не мог, решили старым обычаем не пренебрегать.

Снимать первые сливки любострастной забавы полагалось Толгаю, как особо отличившемуся накануне, но он вдруг неизвестно почему закочевряжился и уступил свое законное право Чагордаю, который хоть и был давно сед, но до блудодейства оставался весьма охоч.

Пока одни степняки забавлялись с полоненной ведьмой, другие занялись привычным делом — грабежом. Что из того, что солнце пропало, что земли и воды кишат дьявольскими тварями и что в любую минуту чудовища с железными крючьями вместо лап могут потащить их на неправедный и скорый суд? Жить-то пока все равно надо! А истинной жизнью для соратников Толгая как раз и был грабеж. Вот почему слетали с петель двери, звенели разбитые стекла, метелью носился пух от вспоротых подушек и на улицу из домов летело все, начиная от пустых бутылок и кончая телевизорами.

Меру съедобности каждой незнакомой вещи проголодавшиеся степняки определяли по запаху, в крайнем случае — по вкусу. Вскоре появились и пострадавшие, неосмотрительно продегустировавшие горчицу, аджику, хрен и сапожную ваксу.

Попутно было захвачено и много добротной одежды: черные суконные кафтаны с блестящими пуговицами вдоль переднего разреза, такого же цвета малахаи с длинными ушами и всякое исподнее белье, до которого было немало охотников во владениях китайского императора. Даже лошадям нашлось редкое лакомство — отборная пшеница в мешках и ржаные булки, формой напоминавшие кирпичи. Но наибольший восторг вызвали белые, хрустящие на зубах кубики, куда более сладкие, чем мед диких пчел.

Перепробовав всего понемногу, перекусили поосновательней, изжарив на кострах пару коз и безхвостого пуделя, в суматохе принятого за овцу (ошибка простительная, поскольку в степи таких чудных собак отродясь не видели). Пищу запили хмельной бурдой, целая бочка которой была обнаружена в подвале одного брошенного дома. Насытившись и сразу повеселев, стали сетовать на то, что жители поселка успели сбежать и не с кем потешить истосковавшуюся без женщин плоть.

Желудки у степняков были как у гиен, бараньи мослы могли переварить, а тут вдруг подкачали, особенно у тех, кто злоупотребил комбикормом, маргарином, моченым горохом и томатной пастой. На целых полчаса железнодорожный переезд превратился в огромное отхожее место.

Временная потеря бдительности едва не обернулась для степняков крупными неприятностями, поскольку, фигурально говоря, как раз в это время из-за кулис (то есть из-за соснового перелеска) на сцену (то есть на несчастный полустанок, в панике оставленный населением) явилось новое действующее лицо, облаченное уже не голословной, а вполне реальной властью и вооруженное отнюдь не разноцветными сигнальными флажками.

К занятым своими утробными неурядицами сотоварищам Толгая катил на двухколесной, ни в какое тягло не запряженной тележке человек (а может, и демон), голову которого украшала красивая, частично красная, частично серая, шапка с круглым верхом.

Эта удивительная тележка, с колесами, поставленными не как у всех нормальных экипажей, рядом, а одно за другим, неслась со скоростью хорошей лошади и причем совершенно бесшумно. Зрелище было настолько пугающее, что у некоторых степняков, уже почуявших было облегчение, понос возобновился с новой силой.

Человек в красно-серой шапке (сверкавшей вдобавок еще и золотом) прислонил свою самобегающую тележку к первому подвернувшемуся столбу и проницательным взором окинул разоренный полустанок. Чуть дольше обычного его внимание задержалось на голой, зареванной и вывалявшейся в грязи бабе, принявшей на себя сегодня огромную, но, как выяснилось, вполне посильную нагрузку, на сорванных дверях буфета, на догорающих кострах и на пасущихся вокруг лохматых лошадках.

После этого он достал что-то из треугольной кожаной сумки, притороченной к поясу, пустил в небо грохочущую молнию и внятно произнес фразу, смысл которой, конечно же, никто из степняков не понял:

— Этот денек вы, морды цыганские, по гроб жизни помнить будете!

Из сказанного можно было сделать вывод, что участковый линейного отдела милиции ошибочно принял степняков за цыганский табор. Немало их кочевало по железной дороге, занимаясь мелким вымогательством, жульничеством и кражами. Учитывая сложившуюся чрезвычайную обстановку, в высших инстанциях было решено примерно проучить мародеров.

Сделав предупредительный выстрел, предназначенный исключительно для спокойствия прокурора, человек в красной шапке принялся хладнокровно расстреливать степняков, не готовых ни к бегству, ни к обороне. На их счастье и на собственную беду, участковый имел только две табельных обоймы, да и целился не особенно тщательно, поскольку акция эта носила не карательный, а скорее превентивный характер. Насмерть он уложил только трех или четырех степняков, обильно обагривших кровью свое собственное дерьмо. Примерно столько же подранил.

Степняки, конечно же, были поражены и напуганы этим происшествием (причем появлением самобегающей коляски ничуть не меньше, чем ручной молнией, насмерть поражающей людей), но не в их обычаях было впадать в панику или молить о пощаде. Еще не подтянув портки, они схватились за луки. Человек в красной шапке сразу стал похож на густо ощетинившегося иголками дикобраза (только почему-то он ощетинился не со спины, а с живота и груди).

Благодаря этой маленькой победе степняки сразу воспрянули духом. Демоны, способные на расстоянии поражать людей молниями, сами оказались уязвимыми для обыкновенных стрел. Это подтвердила и расправа над самобегающей тележкой. Покорно рухнув под ударами степняков, она даже не пыталась оказать сопротивление.

О возвращении никто уже и не заикался. Впереди лежала неведомая, возможно даже, заколдованная, но необычайно богатая страна, обещавшая несметную добычу, белолицых пленниц и ратную славу. А что еще нужно в этой жизни вольному степняку?

Собрав стрелы, без задержки двинулись дальше. На многих всадниках уже были надеты железнодорожные шинели, плюшевые старушечьи кацавейки и оранжевые жилеты дорожников. Сам Чагордай красовался в милицейской фуражке.

Волшебная страна оказалась населенной не менее густо, чем местность вокруг столицы Поднебесной империи. В этом степняки убедились уже через полчаса, напоровшись на очередное селение, почти сплошь состоявшее из многоэтажных каменных домов. На всех окрестных курганах торчали огромные решетчатые крылья.

Вот уж где добра было немерено! Даже с первой попавшейся им в руки пленницы, кроме одежды, удалось снять целую пригоршню золотых украшений необычайно тонкой работы. Табун лошадей можно было купить за такие сокровища!

Правда, доступ к домам преграждала ограда из тонкой проволоки, о которую в кровь изрезались как люди, так и лошади, но в конце концов ее наловчились рубить саблями. На пришельцев высыпали поглазеть многочисленные обитатели этого уже обреченного селения: гладкие, пестро разряженные бабы, один вид которых вызывал у похотливых степняков зубовный скрежет, не менее аппетитные детишки, за которых можно было взять хорошую цену на любом невольничьем рынке, и мужчины, интересные только тем, что большинство из них носило одежду травяного цвета. Мужчин предполагалось изрубить и рассеять в самое короткое время.

Десять веков, разделявших два эти человеческие сообщества, сыграли злую шутку как с теми, так и с другими. Потомки никак не могли взять в толк, что за маскарад происходит под их окнами, а предки никогда не вняли бы предупреждению, что на военный гарнизон, пусть даже носящий голубые петлицы военно-воздушных сил, заведомо означающие недисциплинированность и расхлябанность, нападать все же не стоит.

Летуны пребывали в бездействии лишь до тех пор, пока первые из них не рухнули под ударами сабель, а чумазые косоглазые бандиты, всем своим видом сразу напомнившие легенду о скором пришествии свирепых народов гог и магог, не стали врываться в богато обставленные офицерские жилища. На первых порах для обороны использовались охотничьи ружья, сельскохозяйственный инвентарь вроде тяпок и вил, офицерские кортики и кухонные принадлежности.

На шум побоища из караулки немедленно прибежала только что сменившаяся с постов дежурная смена под началом сержанта-разводящего. Начальник караула, в нарушение устава хлебавший щи на собственной кухне, стал одной из первых жертв неизвестных налетчиков.

Затем по тревоге подняли роту охраны, имевшую на вооружении не только карабины «СКС», но и ручной пулемет. Дежурный по части, правда, сначала не хотел вскрывать оружейку (такой приказ ему мог отдать только командир, накануне вылетевший в Талашевск на экстренное совещание), но, узнав, что среди прочих изнасилованных воендам числится и его теща, сам повел роту в атаку.

Оказавшись под плотным свинцовым градом, степняки понесли ужасающие потери. Смертельную рану получил Чагордай, нижняя челюсть которого улетела вслед за пронзившими ее крупнокалиберными пулями. Рухнул вместе с лошадью богатырь Илгизер, прославившийся во многих сражениях. Бывалый Ертык, вылетев из седла, зацепился за проволоку, и его, как барана, закололи штыком. Лишившийся предводителей отряд сразу превратился в ораву случайных людей, каждый из которых дрался только сам за себя и спасал лишь собственную жизнь, что неминуемо должно было привести к полному поражению.

И тогда Толгай отличился второй раз за одни сутки. Была, знать, у него жилка, благодаря которой человек может не только постоять за себя, но и повести за собой других.

Так громко и убедительно он до этого не орал еще ни разу в жизни (нужно ведь было как-то заглушить грохот выстрелов, крики дерущихся и вопли раненых). Привыкшие соблюдать в бою дисциплину, степняки повернули коней и помчались прочь, сознательно бросив на произвол судьбы тех, кто остался безлошадным — в столь неудачно сложившемся бою они были заведомо обречены на смерть или плен.

Скакать до ближайшего укрытия было не так уж близко, и на каждом шагу этого трагического пути ложился трупом или конь, или человек. Невидимая смерть визжала вокруг и кусала насмерть.

До оврага, склон которого скрыл степняков от взоров врагов и от посылаемых ими разящих молний, доскакало три дюжины лошадей и вдвое меньше седоков. Разгром был полный. За колючей проволокой остались не только трупы товарищей, но и награбленное добро. Спасаясь, степняки бросили все: седла, поклажу, запасную одежду, оставив при себе лишь оружие.

Люди были не то чтобы сильно испуганы, но в конец дезориентированы. Все чаще они косились на Толгая, после гибели других вожаков ставшего в отряде главным авторитетом. Приняв на себя это ярмо, как нечто само собой разумеющееся, он велел уцелевшим спутникам забинтовать раны тряпьем и древесным лубом, перекусить тем, что осталось, пересесть на свежих лошадей и скакать вслед за ним.

Из всего случившегося Толгай сделал два, в общем-то справедливых, вывода. Первый: нужно держаться подальше от всего, что изготовлено людьми-демонами для их собственных непонятных целей — домов, как больших, так и маленьких, всевозможных столбов, обвешанных разными видами железной проволоки, и того, что напоминает дороги. Второй: жителей этой страны лучше не трогать, а если трогать, то лишь женщин и одиночных мужчин, но ни в коем случае не тех, кто носит одежды травяного цвета, красивые шапки и раскатывает на самобегающих тележках.

Таясь, как волки, человеческого жилья, почти не давая отдыха ни себе, ни лошадям, ночуя по лесам и оврагам, питаясь чем придется, они пересекли всю эту равнинную страну и увидели на горизонте громады гор. К сожалению, в отряде уже не было ни одного достаточно опытного воина, способного опознать их. Сам Толгай видел горы только в Джунгарии, но там они были совсем другие — крутые, уходящие за облака, с белыми ледяными вершинами.

За все это время ни солнце, ни луна так и не показались на небе, а ночь ни разу не одарила землю прохладой и покоем. Над головой, в незыблемых прежде чертогах богов творилось что-то неладное: то по серому фону пробегали исполинские черные тени, то словно пожар разгорался на одном из сводов верхнего мира.

Люди изголодались так, что вместе с лошадьми поедали пшеницу прямо из колосьев и не брезговали падалью, которой, как всегда в лихие годины, хватало с избытком.

Вокруг уже расстилалась совсем другая страна — скудная и каменистая, еще в большей мере не похожая на родную степь. Что бы они делали здесь без своих надежных и неприхотливых коньков-бахматов, находивших пропитание там, где подохли бы от бескормицы даже козы? Постепенно лошадей становилось все меньше, да и людей поубавилось — кто-то умер от воспалившейся раны, кто-то сорвался в пропасть, кто-то не вернулся из дозора. В отряде начался ропот. Однажды воины с обнаженными саблями в руках окружили Толгая.

— Куда ты ведешь нас, сын гадюки? — стали спрашивать они. — Не видишь разве, что скалы становятся все круче, а воздух холоднее? Только горные козлы могут жить в этих краях! Посмотри на наших лошадей, посмотри на нас самих! По твоей воле мы превратились из воинов в жалких нищих! Почему ты запрещаешь грабить оседлый люд? Почему завел нас на край света?

Толгай, стараясь говорить как можно доброжелательнее (хотя и наметил уже в толпе зачинщиков, с которыми следовало рассчитаться в первую очередь), изложил им собственную версию строения вселенной. Весь сущий мир, по его словам, состоит из земной тверди и окружающего его бескрайнего океана. Суша, в свою очередь, равномерно делится на степь, леса и горы. Родная степь и лесистая страна, населенная демонами, осталась позади. Скоро должны закончиться и горы, за которыми опять расстилается степь, в которой им и предназначено поселиться. А пока, учитывая бедственное положение отряда, он позволяет разграбить первое попавшееся на пути селение.

Смягчив конфликт методами дипломатическими, Толгай на следующий день окончательно разрешил его методами силовыми, спровоцировав на ссору сразу двух наиболее горластых бунтарей и доказав всем на деле, что одна искусная сабля сильнее пары неумелых.

Впрочем, и обстоятельства благоприятствовали ему. Горы пошли на убыль, на их склонах обильно зазеленела трава, изредка стали попадаться не очень тщательно охраняемые стада овец и человеческие поселения, одно из которых они, не выдержав соблазна, все-таки ограбили.

Сам Толгай в нападении не участвовал, наблюдая за окрестностями с вершины господствовавшего над местностью холма. Инстинктивно он чувствовал, что эта новая страна, быт которой весьма отличался от того, что ему довелось видеть во владениях людей-демонов, также таит в себе некую опасность, хотя и другого свойства.

Догадки его подтвердились. Не успели степняки вволю нажраться бараньего мяса, набить добычей сумки и всласть натешиться с женщинами, как на горной дороге, по которой они сами прибыли сюда, показался мчащийся во весь опор конный отряд. Всадники сверкали сталью тяжелых доспехов и сжимали в руках длинные пики, а их скакуны в холке едва ли не в полтора раза превосходили ростом степных лошадок.

Люди-демоны поражали свои жертвы молниями даже с расстояния тысячи шагов, но никогда не преследовали побежденных. Закованные в железо воины швырять смерть до горизонта не умели, зато оказались настойчивы и неутомимы в погоне. Из всего отряда спастись удалось только Толгаю, да и то лишь потому, что он остался незамеченным.

Лежа вместе с верным конем в какой-то ложбине, он имел возможность наблюдать, как всех степняков, которых миновали клинки и пики, на веревках привели в деревню, едва успевшую оправиться после разгрома.

Люди в черных одеждах пробовали снять допрос с диковинных пленников, но скоро убедились в тщетности своих попыток. Степняки не могли понять чужой язык даже под воздействием раскаленного железа. Те, кто выдержал все муки, были подвергнуты позорной казни — побиванию камнями. Жестокая процедура растянулась надолго, поскольку палачами в ней выступали главным образом обесчещенные женщины и их родня.

Толгаю пришлось оставаться в своем убежище до тех пор, пока железные всадники не покинули селение (а провели они там по самым скромным подсчетам дня три и ущерба запасам вина и продовольствия, а также женской чести нанесли куда больше, чем это успели сделать степняки). Все это время он кормил лошадь корой и ветками растущих поблизости деревьев, а свои собственные голод и жажду утолял исключительно кровью из ее жил.

В дальнейшем наученный горьким опытом Толгай неукоснительно следовал своим принципам: избегал жилья, горных дорог, открытых мест и никогда не обижал местное население. Редкие странники принимали его за нищего мавра и зачастую одаривали куском хлеба или сыра из своих скудных запасов. Таким образом, не зная ни языка, ни географии, ни обычаев Кастилии, он пересек ее от границ Отчины до никому тогда еще не известной Киркопии.

Очередная страна разочаровала Толгая — вместо долгожданной степи он опять попал в лес, да еще какой! Стволы деревьев, каждый толщиной в несколько обхватов, уходили высоко вверх и там смыкались кронами, образуя некое подобие зеленых шелестящих небес, под сводами которых жили лошади величиной с собаку, кабаны, размером превосходящие быков, дикие кошки с непомерно длинными клыками и множество другой диковинной живности.

Скакун, преодолевший вместе с хозяином столько опасностей и лишений, в этом сытом краю неожиданно околел — не то обожрался с непривычки, не то случайно проглотил какую-нибудь отраву. Толгай снял с него уздечку, легкое деревянное седло (безлошадный степняк заслуживает жалости, а степняк, не имеющий при себе даже сбруи, вообще не человек) и двинулся дальше пешком.

Со своим оружием — саблей и луком — он не расставался. Стрелы, правда, давно иссякли, но Толгай наловчился мастерить их из веток и такой тупой снастью успешно бил птиц, ныне составлявших его основной рацион. Спал он, забравшись повыше на деревья, да и то вполглаза — огромные кошки шастали по верхотуре не менее шустро, чем по земле.

Вначале Толгай очень опасался диких зверей, но вскоре убедился, что при встрече с ним те хоть и не выражают особой радости, но особо и не наглеют. Отсюда напрашивался вывод, что паскудная натура двуногих существ хорошо известна представителям местной фауны.

Надежда когда-нибудь вернуться в родные места постепенно меркла. Во время одной неудачной переправы он потерял седло и теперь выглядел обыкновенным бродягой — чумазым и оборванным. На некую связь с цивилизацией указывала одна только сабля, клинок которой носил загадочные клейма древних мастеров. За время одиноких скитаний Толгай сильно стосковался по человеческому обществу и решил пристать к первому попавшемуся на его пути племени, пусть даже не конному. Здравый смысл подсказывал, что людей нужно искать не в лесной чаще, а вблизи рек, которые благоприятствуют и торговле, и обороне.

Теперь он прокладывал свой путь по течению ручьев, в сторону более пологих мест. Вскоре поиски Толгая увенчались первым успехом — он набрел на большое кострище, еще хранившее в своих недрах слабый жар. Здесь останавливался на отдых и трапезу довольно многочисленный отряд. Люди были сплошь босые и очень крупные — даже обутая стопа Толгая не могла целиком накрыть ни одного следа.

Дабы определить, кто это был — охотники, воины, торговцы или такие же, как он, бесприютные бродяги, — Толгай разрыл кострище. Неизвестные люди питались на зависть обильно и разнообразно. Костей было много — и огромных бычьих, и поменьше, вроде заячьих. Рыбьи хребты перемешались с раковинами моллюсков, яичной скорлупой, огрызками фруктов, орехами и рачьими панцирями.

Однако вершиной этой роскошной коллекции объедков были два человеческих черепа. Имевшиеся на них явственные следы зубов свидетельствовали, что эта находка не имеет отношения ни к погребальным, ни к жертвенным ритуалам. Людей просто скушали на второе или третье блюдо, между салатом из даров реки и яблочным десертом.

Толгай с детства слышал страшные рассказы о людоедах, но, признаться, никогда не верил в них. Очень уж неаппетитно в сравнении с барашками или жеребятами выглядели все знакомые ему люди. Но сейчас жуткие подробности этих бабушкиных сказок всплыли в памяти, подняв заодно и обильную муть страха.

Он выхватил саблю и с тревогой огляделся по сторонам. Однако все вокруг было спокойно: на разные лады чирикали птицы, стрекотали белки, мычала и ухала всевозможная травоядная живность, пара диких кошек тянула невдалеке любовную песнь. Жизнь шла своим чередом, словно в природе не случилось никакой катастрофы и не висело над головой это тяжелое каменное небо.

Теперь Толгай старался не только избегать встреч с местными жителями, но и тщательно маскировал свои следы — водой шел чаще, чем сушей, а всем другим путям предпочитал каменистые осыпи и прибрежные галечники. Кострища попадались ему все чаще — и старые, сквозь которые уже трава проросла, и совсем свежие, еще дымящиеся. В большинстве из них он находил человеческие останки — не только взрослых, но и детей.

В одном месте, где пировало не меньше сотни каннибалов, в грудах золы и угля обнаружился полный комплект воинских доспехов. Точно в такие же латы были облачены всадники, уничтожившие отряд Толгая. Панцирь вначале почернел и деформировался от огня, а уж потом был распорот вдоль груди. Судя по всему, кавалериста испекли прямо в нем, словно черепаху.

Для себя Толгай решил так: «Если наскочу на людоедов, буду драться до последнего, а когда никакой надежды не останется, сам себе перережу глотку». Любоваться на подготовку банкета, где главным блюдом предстоит быть ему самому, он не собирался.

Однако все случилось совсем не так, как предполагалось. Кострища стали попадаться все реже, а потом и вовсе пропали. Толгай решил, что наконец-то покинул охотничьи угодья любителей человечинки. После всех пережитых треволнений мелькавшие в лесном сумраке желтые кошачьи глаза вызывали у него едва ли не умиление. Если четвероногие хищники чувствуют себя здесь раздольно, значит, двуногие хищники наведываются в эти края не так уж и часто.

Впрочем, осторожность, ставшую уже неотъемлемой частью его натуры, Толгай никогда не терял и, однажды заслышав приближающееся похрустывание сухих веток, устилавших лесной дол, сразу затаился под кучей бурелома, как змея под колодой. Судя по всему, шел сюда не зверь, а человек, да к тому же одиночка. С равной вероятностью это мог быть и выслеживающий добычу людоед, и его жертва, хоронящаяся в лесной чащобе.

Наконец ветки кустарников раздвинулись, и взору Толгая предстало существо женского пола — босое и растрепанное, обряженное в легкомысленный передник из пушистого белого меха.

Была эта дамочка крепка в кости, коренаста, слегка сутула и странна лицом, чтобы не сказать более. Влажные глаза серны, узенький лоб, на котором едва помещались брови, твердые скулы, почти не выраженный подбородок и полные сочные губы производили в сочетании весьма необычное впечатление. Тяжелую обнаженную грудь и гладкие бедра покрывал нежный светлый пушок, сама же женщина была смугла, как уроженка полуденных стран.

Назвать ее красавицей нельзя было даже с натяжкой, более того, некоторые черты лица, взятые в отдельности, выглядели отталкивающе, но тем не менее это была молодая цветущая женщина, от которой исходил терпкий и зовущий аромат самки, сразу вскруживший голову двадцатилетнему Толгаю.

Все правила, которые помогали ему выжить в этом долгом и опасном путешествии, разом забылись. Ведь давно известно — если похоть бурлит в крови, голова перестает соображать. Впрочем, Толгай вовсе и не хотел причинять этой женщине вред. Наоборот, он собирался проявить по отношению к ней всю нежность, на которую только был способен. На почве чувственных ласк он надеялся найти с ней общий язык, а потом, возможно, и подружиться. Юное лесное создание почему-то не ассоциировалось у него с образом кровожадного людоеда.

Самыми ответственными обещали быть первые минуты знакомства. Надо было постараться не напугать женщину, а еще лучше сразу внушить ей доверие.

Однако, помимо воли залюбовавшись туземкой, Толгай упустил момент, когда еще можно было изобразить из себя невинного козлика, случайно забредшего в чужой огород. Женщина обладала очень тонким слухом, а может быть, и чутьем. Стоило Толгаю тихонечко вздохнуть, как она сразу вздрогнула и насторожилась.

Отсиживаться дальше в укрытии не имело смысла.

Выскользнув из-под нагромождения погубленных бурей деревьев, Толгай выпрямился во весь рост, хотя резких движений старался не делать.

Если женщина и испугалась, то виду не подала. Ее глаза сузились, а ладное и крепкое тело подобралось, как у готовящегося к прыжку зверя.

— Толгай! — он постучал себя по груди и сделал осторожный шаг вперед.

В тот же момент женщина сделала синхронный шаг назад, всем своим видом демонстрируя, что намерена соблюдать статус-кво.

— Я человек! — раздельно произнес он и на всякий случай повторил эту короткую фразу по-уйгурски. — Я добрый. Иди сюда.

Женщина что-то нечленораздельно, но, похоже, радостно замычала и улыбнулась странной улыбкой паралитика, у которого действует только половина лицевых мышц.

Решив, что его наконец поняли, Толгай смело шагнул к женщине, но на какое-то время потерял способность не только двигаться, но и соображать. Случилось это так быстро, что он даже боли от удара не ощутил. Очнувшись через пару секунд на земле, с башкой, гудящей так, словно в ней вместо мозгов болталось чугунное било, он увидел только голую спину улепетывающей женщины. Сзади весь ее наряд состоял лишь из тесемочки от передника.

Боль, обида, ярость и страсть, еще больше распалившаяся от вида сверкающих смуглых ягодиц, толкнула его в погоню, хотя делать этого как раз и не нужно было. Степняку трудно тягаться в скорости передвижения с полуженщиной-полуобезьяной, особенно если та находится в своей родной стихии.

Толгай уже не видел ее больше, а только слышал быстро удаляющийся шум проворных прыжков. Затем впереди раздался высокий гортанный крик, явно адресованный кому-то. В ответ с разных сторон донеслись другие крики — с той же интонацией, но куда более грубые.

Толгай, сразу сообразивший, в какую ситуацию он попал и чем может грозить ему плен, зайцем метнулся назад и буквально через пару шагов получил то, к чему так стремился. Внезапный испуг, предельное физическое напряжение и неудовлетворенная похоть вызвали бурное семяизвержение, возможно, последнее в его жизни…

А всего через несколько минут он оказался в лапах грубых волосатых мужиков, чуть менее уродливых, чем гориллы, но столь же диких и злобных. Видя, как к его голове стремительно приближается суковатая дубина, Толгай успел подумать: «Ну какой вкус во мне, ведь только кожа да кости остались!»

Когда Толгай очнулся, киркопы (именно под таким названием этот первобытный народ позже вошел в историю Отчины, Кастилии и Степи) волокли его по земле к тому месту, где он должен был принять не только жуткую смерть, но и позорное погребение в утробах кровожадных дикарей.

Вдоль фасада легкой свайной постройки пылал длинный костер. От него исходили ни с чем не сравнимые ароматы жареного мяса и каких-то пряных трав. В прежние времена Толгай и сам любил посидеть возле костра, на котором подрумянивались жеребячьи окорока и цельные туши баранов. Вот только раньше он никогда не задумывался над тем, что ощущают идущие на заклание бараны и жеребята.

Бедлам вокруг творился неимоверный: ревело пламя, мычали дикари, стучали друг о друга деревянные и костяные дубины, кто-то пробовал плясать, кто-то награждал друг друга увесистыми тумаками. Все — и мужчины и женщины — были одеты лишь в передники из луба, все вели себя как пьяные, и все грызли кости.

Понял Толгай только одно: его употребят не сию минуту, а чуть попозже. Первым на разделку шел некто косматый, похожий на пирующих, как родной брат, но, видно, проштрафившийся чем-то или по рождению относящийся к другому племени.

Привыкший к жестокости точно так же, как другие привыкли к утреннему кофе, Толгай не отвел глаз ни когда киркопа повалили на землю, ни когда ему дубиной перебили суставы, ни когда у еще живого целиком выдрали потроха.

Печень с великим тщанием поджарили и унесли в дом, внутренностями завладели самые почетные гости, а все остальное было распределено строго по старшинству — кому достался филей, а кому и рулька. Огонь, облизав нанизанное на палки мясо, затрещал веселее.

Шальная мысль вдруг обуяла Толгая: а что, если дикари сейчас нажрутся до отвала и уже не позарятся на его донельзя исхудавшее в странствиях тело? Однако, видя, с каким вожделением дикари раздирают плохо прожаренное мясо и крушат зубами кости, он понял, что те способны слопать все, до чего только смогут дорваться.

Когда с шашлыком из киркопа было покончено, наступила очередь отбивных из молодого степняка. Его схватили за шиворот, как щенка за холку, и поволокли к тому месту, где вершили свой нелегкий труд местные повара. Вот уж в ком даже с первого взгляда можно было сразу признать потомственных каннибалов!

Худоба Толгая не вызвала у них ни удивления, ни досады — здесь привыкли есть всех без разбора. Один из поваров легко скрутил несчастного степняка в бараний рог, а, второй потянулся за дубиной — прежде чем приступить к разделке, жертву полагалось обездвижить.

Свет в глазах должен был вот-вот померкнуть, и Толгай с отчаянием пялился в серое, словно скованное грязным льдом небо — последнее, что выпало ему увидеть в этой жизни.

Затем на сером фоне появился темный вертикальный силуэт. Над ним склонилась та самая женщина, из-за которой (да еще из-за собственной глупости) он оказался здесь. Вновь она была одета в свой меховой передничек и вновь пристально смотрела на Толгая диковатыми янтарными глазами. Губы ее обильно лоснились, возможно, от только что съеденной печени киркопа.

Гримаса, исказившая черты женщины, едва ли поддавалась расшифровке, но скорее всего это было торжество. Наглый насильник получил по заслугам. Людоедская справедливость восторжествовала.

Внезапно выражение лица дикарки да и вся ее поза неуловимо изменились. Она стала чем-то похожа на гончую, почуявшую долгожданную добычу. Еще не было сказано ни единого слова (да эти существа и не говорили между собой, а только обменивались жестами и мычали на разные лады), но повара, больше похожие на заплечных дел мастеров, уже отступили прочь. Дубина вернулась на прежнее место. Эта женщина пользовалась здесь абсолютной, непререкаемой властью. Если ей хотелось мяса, она получала лучший кусок. Если ей хотелось, чтобы это мясо еще немного пожило на белом свете, голодным людоедам не оставалось ничего другого, как утереться.

Толгай, уже опаленный жаром пиршественного костра, в свое спасение верил слабо. Случившуюся заминку он полагал лишь временной отсрочкой. И зря! Приглядевшись к королеве каннибалов повнимательнее, он сразу бы заметил то, что объединяет между собой пустующую суку, корову в течке и влюбленную женщину. Неукротимый зов плоти сжигал это странное существо, одной частью своей натуры уже пребывавшее в мире людей, а другой все еще погрязшее в трясине дикости. В Толгае она признала достойного себя самца и, презрев все условности, свойственные родному племени, хотела зачать от него потомство.

Вот почему Толгая не стали разделывать на порционные куски, а поволокли целехонького в апартаменты королевы, куда доступ мужчинам был строжайше запрещен. Посмотреть на диковинного пленника сбежались все домочадцы королевы — кормилицы, плясуньи, обиральщицы насекомых, телохранительницы, знахарки и повивальные бабки. Выбор властительницы был единодушно одобрен. И действительно, в сравнении с неуклюжими, косматыми и звероподобными киркопами Толгай выглядел настоящим красавчиком. Наследники от него должны были получиться славные.

Случку решили начать безотлагательно. Даже с хряком, выполняющим эту работу на свиноферме какого-нибудь зачуханного колхоза, обращались лучше, чем с Толгаем в Киркопии. Никого не интересовало: сыт ли он, здоров ли и вообще, имеет ли тягу к подобному мероприятию.

Хорошо еще, что Толгай был молод, вынослив, небрезглив и не склонен к рефлексии. В своем духовном развитии он ушел от киркопов не так уж и далеко, а потому на многие аспекты бытия имел сходный с ними взгляд. К противоположному полу, например, он относился со здоровым прагматизмом, много веков спустя сформулированным в народной мудрости: «Забавы ради сгодятся все бляди».

Беда состояла еще и в том, что в одних ситуациях киркопы вели себя уже почти как люди, а в других — совсем как обезьяны. К этим последним относилось все, что было связано с естественными отправлениями организма: едой, питьем, дефекацией, размножением.

Они не ели, а жрали. Не пили, а лакали. Не испражнялись, а срали. Не любовью занимались, а совокуплялись. Толгаю пришлось приложить немало смекалки, настойчивости и чисто мужской силы, чтобы заставить киркопку принять более или менее приемлимую для него позу. И все равно, вплоть до самого последнего мгновения, она извивалась, повизгивала и пробовала кусаться.

Но, как вскоре выяснилось, и это было не самое страшное. По обычаю обезьяньего стада доминирующий самец (а Толгай сразу стал таким, едва был допущен к телу королевы) обязан был обслуживать всех находившихся в детородном возрасте самок. У него сразу возник обширный гарем, нагло и настойчиво требовавший осуществления своих законных прав на деле.

Для Толгая наступили ужасные времена. Пища не насыщала его, а сон не давал отдохновения. Везде ему чудились тугие, равномерно раскачивающиеся груди и еще более тугие, сотрясающиеся в любострастной лихорадке зады. Он уже начал жалеть о том, что в первый свой день здесь избежал зубов каннибалов.

Толгай неоднократно пробовал бежать (и однажды добрался почти до Гиблой Дыры), но каждый раз безо всякого ущерба для себя насильно возвращался в прежнее состояние дамского угодника.

Мало-помалу он обрюхатил всех своих обожательниц, но на смену им почти сразу пришли новые. Теперь Толгай уже жил с младшей сестрой королевы (существом, в чувственном плане куда более привлекательным), а также с сестрами, племянницами, тетками и подружками бывших фавориток.

Учитывая все эти обстоятельства, невозможно было даже представить себе, в чем держится его душа. Толгай уже давно еле ноги таскал, чему также способствовала и вегетарианская диета — мяса он не ел ни под каким предлогом, опасаясь подвоха, а охотиться самостоятельно уже не мог.

Он сумел досконально разобраться в незамысловатом устройстве киркопского общества. Царил там оголтелый матриархат, а отношение к мужчинам напоминало сущий геноцид. Мальчиков с самого раннего возраста воспитывали вдали от отцов, внушая им беспрекословное повиновение всем, кто вместо дурацкого пениса имел такое сокровище, как вульву.

Жалко было смотреть на могучих, как буйволы, и ужасных ликом киркопов, которыми распоряжались в первую очередь их королева, а потом по нисходящей: матери, жены, сестры и вообще все бабы племени подряд. Неудивительно, что потом мужчины вымещали копившуюся годами ярость на своих врагах.

А вообще-то, как убедился Толгай, киркопы в основной своей массе были добродушные, наивные и привязчивые люди. Пленников они пожирали вовсе не от голода или извращенности, а по давно и прочно укоренившейся привычке, да и то не всех подряд, а лишь тех, кто сражался против них. Сойтись с дикарями поближе мешало отсутствие у них членораздельной речи, но Толгай вскоре наловчился объясняться знаками.

Сплошь все мужчины племени имели на Толгая зуб, но не смели перечить своим повелительницам. Немалого труда стоило убедить наиболее радикально настроенных киркопов в том, что не женщина истинный хозяин жизни, а, наоборот, мужчина, поскольку он заведомо сильнее, быстрее и сообразительнее, и что не женщина должна брать мужчину по своей воле, а он ее, в пользу чего есть масса доводов, главный из которых такой: женщину можно использовать столько, сколько заблагорассудится, и на протяжении почти всей жизни, а мужчину не так уж долго и не ахти как часто.

Под влиянием этой агитации в недрах племени постепенно вызрел антифеминистский заговор. Женщины прозевали его потому, что не могли себе даже представить возможность бунта мужчин. Помыкая своими сужеными, беззастенчиво пользуясь их трудом да еще предаваясь безудержному разврату с чужаком, они оторвались от реальности, что в плане историческом неоднократно повторялось в другие времена и с другими владыками.

И вот наступил день, когда в королевские апартаменты, устроенные примитивно, как мышиное гнездо, ворвались грубые мужланы и, дико гикая, дабы превозмочь свой собственный страх, за волосы поволокли женщин на пиршественную площадь. Там их долго насиловали, колотили, заставляли грызть сухие кости и лизать собачий помет, а потом приставили к тяжелой и позорной работе, которую прежде выполняли мужчины: собирать съедобные коренья, толочь их каменными пестиками в муку, таскать воду, строить шалаши, лепить горшки, заготовлять дрова, поддерживать огонь в очагах и отгонять мух.

Вдохновитель этого, без ложной скромности говоря, всемирно-исторического переворота скромно держался в тени, наслаждаясь заслуженным покоем. Победителям пока хватало собственных забот, и, не желая стеснять их своим присутствием, да и опасаясь мщения за прошлый позор, Толгай незаметно ускользнул из людоедского поселка.

На этот раз никто его не преследовал. Осторожный, как матерый лис, крепко наученный лучшим на свете учителем — бедами, он прошел насквозь Киркопию и Кастилию, по пути заглянул в Агбишер, миновал сотни ловушек, ускользнул от тысячи врагов и в конце концов добрался до родимой степи, где долго не мог досыта напиться кобыльего молока и вволю наговориться на языке своего народа.

Вокруг кипела кошмарная, лишенная причин, логики и пощады война. Черные арапы шли на желтых степняков, те отбивались и от них, и от кастильцев, и от жителей Отчины, а потом вместе с последними шли на первых, со вторыми — против третьих, и снова в одиночку сражались против всех разом.

В огне, в крови, в победных походах и трагических отступлениях было не до чувственных утех, но иногда Толгай с непонятной тоской вспоминал и королеву людоедов, и ее юную сестричку, и многих других любвеобильных киркопок.

Все это забылось в единый миг, когда после жестокого разгрома на подступах к Талашевску, раненный несчетное количество раз, сброшенный с лошади и покинутый сподвижниками, он разлепил склеившиеся от крови веки и увидел над собой женщину — беловолосую, как богиня метели, и хрупкую, как одуванчик. В руке она сжимала автомат, а в губах — окурок самокрутки. И то и другое дымилось.

Увидев Верку в первый раз, Толгай влюбился сразу и навсегда…

Аггелы, продолжавшие преследование, неизвестно каким образом узнали, что их тыловое прикрытие уничтожено неведомым врагом. Это, естественно, не добавило им прыти, но и не отвратило от погони. Впрочем, не исключено, что сейчас они больше беспокоились о собственной безопасности, чем о травле жалкой кучки почти безоружных людишек.

Верка кое-как отдышалась и теперь бежала сама, хотя ее продолжали поддерживать с двух сторон Зяблик и Смыков. Лилечка неизвестно какими усилиями воли продолжала держаться впереди, а обязанности замыкающего принял на себя Цыпф. Ему полагалось как можно чаще оглядываться и в случае возникновения каких-нибудь чрезвычайных обстоятельств (резкого ускорения темпа погони, появления у противника свежих сил, подготовки лучников к залпу) своевременно информировать об этом остальных членов ватаги.

Слева от них все шире разливалась река, а справа опять подступал лес, оставляя для прохода лишь узкую полоску берега. Аггелы с бега постепенно перешли на легкую рысцу, то же самое по команде Цыпфа проделали и преследуемые. Оба отряда по-прежнему разделяло метров восемьсот — дистанция, в несколько раз превышающая полет стрелы.

— А не хитрят ли они? — произнес Смыков с подозрением. — Нарочно нас придерживают, пока другие в обход леса бегут.

— Пусть бегут, — тяжело отдуваясь, буркнул Зяблик. — Тут уж ничего не попишешь. Пока силы есть, будем драться.

— А потом?

— А потом в реку бросимся. Чапаев под пулеметным огнем до середины Урала доплыл. А здесь как-никак Евфрат… Божья река… Может, кто и спасется…

— Дался вам этот Евфрат, — поморщился Смыков. — Не могли какое-нибудь достойное название придумать. Без религиозной подоплеки…

— Какое? — Зяблик через плечо мельком глянул на аггелов, все еще продолжавших висеть на хвосте ватаги, но что-то подрастерявших былую агрессивность. — Пролетарка? Октябрина? Комсомолка? А может, Смыковка?

— Опять вы, братец мой, утрируете!

— Ничего подобного. Имею массу жизненных примеров. Однажды попал мне в руки сборник законов Верховного Совета за шестьдесят четвертый год. Половина законов там как раз и касалась переименований. Ухохотаться можно. Деревня Блядово в Победное. Ракоедовщина в Славное. Поселок Рыгаловка в Советск. Реку Смердечку в Розовку. Озеро Могильное в Первомайское. Даже хутор Нью-Йорк почему-то переименовали. Представьте себе, в Новый Быт. Какая тут логика?

— А какая логика в том, что это гадкое место Эдемом назвали? — голосок Лилечки дрогнул. — Скоро все листья, которые на мне висят, развалятся. Разве это хорошо?

— Ну не скажи… — многозначительно произнес Зяблик. — Я лично в этом ничего плохого не вижу.

— А я вот что предлагаю! — уже и Верка повеселела. — Если спасемся, так и назовем речку Удачей. А нет — пусть Смыковкой остается.

— Я попрошу… — начал было Смыков, но закашлялся, подавившись на бегу какой-то мелкой летающей тварью.

— А где же наш Толгаюшка пропал? — опечалилась вдруг Лилечка.

— За Чмыхало не переживайте, — авторитетно заявил Зяблик. — Он калач тертый. Видите, аггелов наполовину меньше стало… Его работа, по почерку вижу. Ты, Лева, веришь мне?

— Хотелось бы, — вздохнул Цыпф.

Болтая таким образом и все время посматривая назад, они как-то забыли про остальные стороны света. Поэтому человек, внезапно возникший на их пути, был воспринят ватагой как весьма неприятный сюрприз. Лилечка взвизгнула, Верка выругалась, остальные приготовили оружие к бою.

Свободное от деревьев пространство здесь резко расширялось, образуя довольно обширную поляну, с трех сторон ограниченную лесом, а с четвертой — рекой. Незнакомый человек стоял на противоположной стороне этой поляны, у самой воды, как бы загораживая уходящую вдаль узкую тропку.

Как истинный обитатель Эдема, он был совершенно гол, да и богатырским телосложением напоминал Рукосуева, только ростом немного уступал. Лицо незнакомца казалось отрешенным, а выражение глаз отсюда нельзя было разобрать. В левой руке он сжимал какой-то черный клиновидный предмет.

— Здравия желаю, — на всякий случай поздоровался Смыков.

Голый человек внимательно посмотрел на него, но ничего не ответил.

— Не уважает, — тихо молвил Зяблик. — Дай лучше я с ним покалякаю… Эй, приятель, нам мимо тебя пройти надо. Тут, понимаешь, небольшая заварушка назревает… Хотят некоторые проверить, в чем наша душа держится. Мы вообще-то люди не пугливые, да уж больно много их. Потому, само собой, и рвем когти.

Ответа опять не последовало, хотя голый детина, казалось, ловил каждое слово Зяблика.

— Может, он глухонемой, — пожал плечами Зяблик. — Или русского языка не понимает… Пошли, может, все и обойдется. Мы его не трогаем, и он пусть не лезет.

Они осторожно пересекли поляну. Позади уже явственно слышался топот приближающихся аггелов.

— А если… ножик ему под ребро, — шепотом предложил Смыков. — Уж очень подозрительный тип. Не внушает он мне доверия. Да еще камень в руках держит.

— И это говорит бывший работник правоохранительных органов! Ай-я-яй! — покачал головой Зяблик. — Не-е, про это я уже думал. Он ножик вместе с рукой оторвет. Помнишь, как меня в тот раз Рукосуев мотанул? С такими только знаменитому Дону Бутадеусу силой меряться.

— Стойте! — резко приказал загадочный незнакомец.

— Но мы же вроде договорились! — заканючил Смыков. — Пропустите, пожалуйста.

— В сторону, — голос был подчеркнуто бесстрастен, но глаза — черные, с расплывшимися на всю роговицу зрачками — дико поблескивали, словно в них белладонны закапали.

— Лева, тебе решать, — негромко сказал Зяблик.

— Я бы подчинился, — ответил Цыпф. — По-моему, у этих людей нелады с аггелами. А как известно, враг моего врага…

— И мне тоже может оказаться врагом, — закончил Зяблик, однако первый сделал шаг в сторону.

Держась опушки леса, они отошли от берега шагов на десять. Верка и Лилечка, спрятавшись за куст, занялись починкой своих изрядно обветшавших нарядов, а мужчины, не зная, как быть — готовиться к схватке с аггелами или улепетывать в лес, — топтались на одном месте.

— Сидеть! — последовало новое лаконичное распоряжение.

— Ты Жучкой своей командуй! А тут как-никак люди! — огрызнулся Зяблик, но сел, по-турецки скрестив. ноги.

— Вы Рукосуева знаете? — спросил Цыпф ни с того ни с сего.

— Знаю, — все так же сдержанно ответил строгий незнакомец.

— Привет ему передавайте! — Цыпф многозначительно переглянулся с Зябликом.

— Обязательно.

— А вас самих как зовут?

— Эрикс.

— Вы не русский?

— Что? — знакомый Рукосуева так глянул на Цыпфа, что тому сразу стало не по себе.

— Нет, ничего… — растерянно пробормотал Лева. Этот странный Эрикс между тем занялся делом — несколькими ударами своего камня, формой напоминавшего примитивное рубило, отделил от дерева увесистый сук, расщепил конец, засунул туда камень (получилось что-то вроде первобытного топора) и принялся крест-накрест обматывать его гибкими прутьями лозы. Делал он все это сноровисто и быстро, словно солдат, увязывающий свою видавшую виды скатку.

— Обсидиан, — косясь на Эрикса, сообщил Цыпф.

— Что? — не понял Смыков.

— Обсидиан, говорю. Вулканическое стекло. В Нейтральной зоне оно на каждом шагу попадается. Использовалось древними людьми для изготовления оружия. Ножей, топоров, копий…

— Ножи из него до самого недавнего времени делались, — сказала Верка, закончив ремонт своего гардероба. — Но только медицинские. Для микрохирургии. У нас в больнице целый комплект когда-то был. Импортный. Острее ничего не бывает. Разве что алмаз…

В этот момент аггелы, изрядно употевшие в своих кольчугах, высыпали на поляну. Присутствие голого атлета удивило преследователей еще больше, чем беглецов, но, в отличие от последних, они знали, с кем имеют дело. Доказательством этому были дружно вскинутые луки.

А потом случилось нечто такое, после чего даже видавший виды Зяблик долго качал головой и сокрушенно повторял: «Это же надо так!»

Вскинув над головой топор, Эрикс бросился на аггелов. Лев, атакующий буйвола, преодолел бы это расстояние в три прыжка, а этому странному человеку хватило всего двух.

Но даже совершив этот молниеносный бросок, Эрикс успел только к шапочному разбору. Трое других голых героев (двое до этого таились в лесу, а один — под речным обрывом) уже вовсю крушили аггелов своими страшными топорами. Кто-то еще пытался сопротивляться, но это было равносильно тому, если бы пучок колосьев стал отбиваться от серпа жницы.

Все было окончено в считанные секунды, лишь один из аггелов, совсем молодой, еще безрогий парнишка, каким-то чудом избежав смертоносных ударов, опрометью бросился к кучке людей, сидевших на противоположной стороне поляны.

Эрикс, топор которого еще не попробовал крови, одним прыжком настиг его, но почему-то медлил: то ли хотел прицелиться наверняка, то ли растягивал садистское удовольствие. Верка, действуя скорее по велению слепого материнского инстинкта, чем по собственной воле, приняла юного аггела в объятия, а потом и прикрыла своим телом. Размах топора уже нельзя было остановить, и он по самую рукоятку вонзился в землю совсем рядом с Веркой.

Не притронувшись больше к нему, Эрикс скривился в непонятно что означающей улыбке и, резко повернувшись, направился туда, где его товарищи стаскивали с мертвых аггелов окровавленные кольчуги.

Когда последний труп плюхнулся в воду и, как дымовой завесой, сразу окутавшись клубящейся розовой мутью, медленно поплыл вниз по течению, победители наконец обратили внимание на пятерых людей, оказавшихся в их власти. (Аггела, жизнь которого сейчас не стоила даже рваной советской рублевки, в расчет можно было не брать.) Смыков, обладавший профессиональной памятью на лица, еще издали узнал Рукосуева и заговорил с ним в развязно-почтительной манере, которую обычно употреблял в общении с преступными авторитетами, до поры до времени гуляющими на свободе.

— Доброго здоровьица! Давно не виделись. Очень кстати вы подоспели. Шалят тут некоторые, понимаете. Из-за этих рогатых приличному человеку и погулять спокойно нельзя.

Рукосуев присел в свою любимую позу — на корточки — и обвел всех взором, несвойственным нормальному человеку.

«Одно из трех, — подумал про Рукосуева Цыпф, — либо он вместе с сотоварищами постоянно находится под воздействием сильного наркотика, возможно, того же бдолаха, либо страдает какой-то малоизвестной формой психического расстройства, либо уже выделился из рода человеческого в ту расу разумных существ, для которых, по словам Артема, проблема добра и зла потеряла свою актуальность».

— Где… тот… шустрый? — скрипучим голосом спросил Рукосуев и похлопал себя по правому локтю, недавно вывихнутому, а затем успешно вправленному на место.

Сразу догадавшись, о ком идет речь. Смыков развел руками.

— Нет его! Ушел! Он не наш был. Случайно прибился. Помните, как в песне поется: мы странно встретились и странно разойдемся.

— Верно, что это был новоявленный Каин? — Рукосуев говорил так, словно рот его был полон стеклянного крошева.

— Сказки! — заверил его Смыков, — Брехня аггелов! Он их сам терпеть не может. При случае давит, как клопов.

Только сказав все это, Смыков вспомнил, что Артем при нем ни единого человека, кроме самого Рукосуева, и пальцем не тронул.

— Ушел, значит… — задумчиво повторил Рукосуев. Глаза его закрылись, и он, продолжая сидеть на корточках, стал медленно раскачиваться с пятки на носок, словно задремывая.

Его товарищи бросили топоры и, зайдя по колено в воду, ополаскивали руки. Только Эрикс околачивался поблизости и загадочно поглядывал на аггела, трепещущего в Веркиных руках.

Толгай все не возвращался, и это не предвещало ничего хорошего. Если бы он остался в живых и наблюдал сейчас всю эту суету из укрытия, то обязательно подал бы условный сигнал, имитирующий крик цапли-кваквы.

Глаза Рукосуева вновь раскрылись, хотя ни яснее, ни человечнее от этого не стали. Теперь он пялился на Зяблика, который с подчеркнуто независимым видом изучал строение какого-то цветка.

— Это ты, что ли, хотел меня кастрировать? — поинтересовался Рукосуев, впрочем, без озлобления в голосе.

— Я, — не стал отпираться Зяблик. — Шутка это. Для тех, кто понимает. Не мог я всерьез говорить. Грех такое хозяйство губить. В другом месте благодаря ему ты бы как сыр в масле катался. Забыл разве, сколько в Отчине баб неприкаянных осталось?

— Шутка, — повторил Рукосуев, словно деревянный брусок своими зубами перекусил. Упоминание об Отчине, судя по всему, он пропустил мимо ушей.

Следующей на очереди была Верка.

— Врач? — спросил он вроде бы даже с некоторой симпатией.

— Ага! — Верка торопливо закивала головой, словно винилась в чем-то. — Врач. Ты, зайчик, не обижаешься на нас? Помнишь, как я тебе ручку вправила? Не болит? Вот и хорошо. Отпусти нас, Христа ради!

— Этот тебе зачем? — Рукосуев ткнул пальцем в аггела.

— Ох, и сама не знаю! Баба я глупая! Пожалела дурачка! Ну посмотри сам на него! Сердце как у мышонка бьется! Сволочь он, конечно, если с рогатыми связался. Так это, может, по глупости. Пройдет. Оставь ты ему жизнь, пожалуйста, — в ее голосе появились интонации церковной нищенки.

— Не в наших правилах оставлять или забирать чью-либо жизнь, — загадочно произнес Рукосуев. — Все в мире свершается само собой.

Если это был допрос, то его избежали только двое — Цыпф и Лилечка. Они сидели рядком (Лилечка, потупив глаза, красная, как свекла, а Цыпф, наоборот, смертельно бледный) и держались за руки. Для этой парочки у Рукосуева вопросов не нашлось, хотя, судя по взглядам (по их длительности, а отнюдь не по выражению), Лилечка продолжала интересовать его.

— Куда вы шли? — резко спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Домой, в Отчину, — ответили вразнобой сразу несколько голосов.

— Забудьте. Отчина обречена. Если человечеству и суждено уцелеть, то только в Эдеме. Здесь же оно в свой срок и возродится.

— Не отпускаете, значит, — нахмурился Зяблик.

— Нет. Тут ваше место. Потом вы это сами поймете. А пока за вами присмотрит Эрикс. Временно. Он не сторож вам и не пастух, а защитник и советчик. Аггела оставим вам, так и быть. Сами будете за него отвечать. Если искренне раскается, может, и простим. Но сначала снимите с него это железо. Истинные люди не должны скрывать тело свое под одеждой.

— Но хоть листьями прикрываться мы имеем право? — набралась смелости Лилечка.

— Конечно. Принуждения у нас не существует. Но рано или поздно вы сами откажетесь от одежды.

Рукосуев встал, собираясь уходить, но его остановил вопрос Цыпфа:

— Так что же все-таки случилось с Сарычевым?

— В Эдеме не принято хоронить мертвецов, поэтому я не могу указать вам его могилу, — сдержанно ответил Рукосуев.

— Ну и вляпались! — сказал Смыков, когда поблизости никого, кроме Эрикса, не осталось. (Их будущий советчик и защитник был в это время занят тем, что закапывал в землю оставшееся после аггелов оружие.)

— И не говори даже! — сплюнул Зяблик. — Перековывать нас будут под себя. Штучки знакомые. Чего я на свете не люблю, так это когда кто-то другой за меня все решает. Запомните, кореша, человек, который знает, что для тебя хорошо, а что плохо, последняя сволочь… А ты чего колотишься, дешевка! — он пнул пленного аггела босой ногой. — Не встали бы эти амбалы вам поперек дороги, сейчас бы жилы из нас тянул! Поздно, падла, рыдать! Умел грешить, умей и ответ держать. Мы не попы, раскаяний не принимаем.

— Перестань! — прикрикнула на него Верка. — Нравится тебе над беззащитными людьми издеваться! Ты и Чмыхало когда-то хотел добить! Помнишь? Это я его тогда отстояла! Кто прав оказался?

Этот довод хоть ненадолго, но приструнил Зяблика. Толгай был для них почти как младший брат. Верить в его смерть не хотелось, но и надежды на счастливый исход схватки сразу с десятком до зубов вооруженных врагов почти не осталось. По всем статьям выходило, что Толгай отдал за них свою жизнь, хоть и сумел при этом взять хорошую цену. Повздыхали, вспоминая верного друга, а Лилечка даже слезу пустила. После этого приступили к допросу аггела.

— Ты чей? — спросил Смыков, словно перед ним был сорванец, попавшийся на краже яблок из чужого сада.

— Ничей… Я сам по себе… — надулся тот.

— Фу-ты ну-ты! А звать как?

— Иавал, — не без гордости сообщил аггел.

— Ты мне это брось! Я не кличкой твоей интересуюсь, а анкетными данными! Отвечай без запинки! — Техникой допроса Смыков владел так же виртуозно, как шулер колодой карт: знал, где пошутить, где проявить сочувствие, а где и прикрикнуть. — Фамилия?

— Э-э-э… не помню! — аггел тужился, как ребенок, высаженный перед сном на горшок, даже испариной покрылся, но, похоже, и в самом деле никак не мог вспомнить свою настоящую фамилию.

— А имя помнишь?

— Оська… — мальчишка впервые поднял глаза на своих спасителей.

— Иосиф, значит… Или Осип?

— Не знаю.

— Год рождения? Впрочем, этого ты точно не знаешь… Родители есть?

— Нет.

— Что значит — нет? Тебя же не из глины слепили! Мать свою помнишь?

— Немного. Я есть хотел. Она ходики на базар понесла и не вернулась. А отец еще раньше умер. Его, говорят, бешеная крыса укусила.

— Сирота, значит. Беспризорник. Тогда все понятно. Жил по подвалам, голодал, подворовывал, а потом тебя рогатые подобрали. Накормили, одели, обласкали и объявили сыном Каина, который волен творить над другими людьми все, что ему заблагорассудится. Так?

— Так, — удивление выражали не только его глаза и губы, но даже уши. — А вы откуда знаете?

— Тут и знать нечего. Таким манером еще Святополк Окаянный пацанов в свою дружину вербовал. И давно ты с рогатыми водишься?

— Не очень… — теперь на лице появилось выражение растерянности.

— Разве ты дни считать не умеешь?

— А зачем?

— Действительно, зачем… В Эдеме первый раз?

— Нет, второй.

— Как вы сюда добираетесь?

— Обыкновенно, — Оська-Иавал пожал плечами. — Ногами.

— Я понимаю, что не на крыльях. Обратную дорогу сможешь найти?

— Смогу, наверно.

— Нравилось тебе у рогатых? Чего потупился, как красная девица! Признаться боишься! Сколько людей загубил?

— Не знаю… Ни одного вроде…

— Врешь. В стычках участвовал?

— Участвовал.

— Где?

— В Отчине, Агбишере, Баламутье…

— Ого! Поносило тебя, однако… А здесь?

— Здесь — нет.

— Как это — нет? А сегодня?

— Разве это стычка… — от воспоминаний о пережитом ужасе его всего передернуло.

— Что это за люди, которые на вас напали?

— Разное про них говорят… Вроде бы они хотят все сначала начать, как бы от Адама. Но только по-другому. Не покидать больше Эдема. Дескать, это единственное место, где положено жить людям. А все остальное — для ядовитых гадов и диких зверей.

— Ну а у вас, естественно, на Эдем есть другие планы?

— Никаких… За бдолахом сюда ходим, вот и все. Людям здесь долго жить нельзя. Сами видите, каким этот стал… — он с опаской глянул в сторону Эрикса, заканчивавшего засыпать яму. — Не человек, а вурдалак какой-то…

— Зато вы — невинные пташки! — не выдержал Зяблик. — Бдолах жрешь?

— Ага, — кивнул Оська. — Дают понемногу.

— Чтоб рога росли?

— Тут дело не в рогах, — Оська говорил осторожно, словно боясь, что его могут превратно понять. — Дело в вере. Рога это только знак… Доказательство того, что я верую в отца нашего Каина. У тех, кто не верит, они не растут. Поэтому-то среди нас и нет шпионов.

— Почему же у тебя самого рога не выросли? — поинтересовалась Верка.

— Я совсем недавно приобщился… Только первое посвящение прошел. Меня еще и на сковородку не пускали.

— И не пустят, будь уверен — Зяблик для доходчивости щелкнул Оську по лбу.

— Слыхал, что про тебя тут калякали? Жизнь тебе сохранят только при условии полного раскаяния. Что ты на это скажешь? Отрекаешься от своей людоедской веры?

Теперь, когда непосредственная опасность вроде бы миновала, а страх понемногу отпустил, юный аггел не склонен был принимать столь скоропалительное решение.

— Ну не знаю, — замялся он. — Нельзя же вот так сразу взять да отречься… Подумать еще надо.

— Как ты сказал? — голос Зяблика перешел в зловещий шепот. — Нельзя сразу? Можно!!! Сейчас ты не только от Каина, а даже от половой жизни навсегда отречешься! Эй, дорогой! — он помахал рукой, обращаясь к Эриксу. — Можно я твоей секирой воспользуюсь?

— Для какой цели? — лениво поинтересовался тот.

— Надо тут одному фраеру мозги вправить. Путем усечения яиц.

— Кому вправить? — слегка удивился Эрикс.

— Фраеру! Не понимаешь? То-то, я гляжу, ты сам землю копаешь, хотя дармовой силы в распоряжении навалом. Не русский, что ли?

— Как бы это вам лучше сказать… — На невозмутимом лице Эрикса появилось что-то похожее на смущение.

— Как в паспорте написано, так и говорите, — с видом знатока посоветовал Смыков.

— Паспорт? А, вы, наверное, имеете в виду идентификатор личности?

— Мать честная! — присвистнул Зяблик. — А ты хоть в каком году родился?

Эрикс хотел что-то ответить, уже и рот открыл, но потом махнул рукой.

— Нет, вы не поймете. Мы не употребляем десятичную систему счисления. Но если это вам так интересно, я попробую перевести дату моего рождения в удобную для вашего понимания форму… Хотя без компьютера, конечно, будет трудновато…

— Он вздохнул непонятно почему. — Какое летосчисление вас устраивает больше: александрийское, антиохийское, диоклетианово, христианское, византийское или мусульманское?

— Все! — замахал на него руками Зяблик. — Дальше не будем! Замнем для ясности. А не то сейчас начнется базар на тему истории будущего. Один только вопрос любопытства ради: до Марса ваши современники уже добрались?

— Конечно. И уже довольно давно… Я там сам, правда, не был, но некоторые из моих знакомых отдыхали на Марсе.

— А почему вы не были? — опечалилась Верка. — Это же, наверное, так интересно…

— Я собирался на Титан… Да вот не получилось… Эта удивительная новость на некоторое время отвлекла внимание ватаги от упорствующего в своих заблуждениях аггела. Однако вскоре Зяблик спохватился:

— Что притих, гаденыш? Думал, забыли про тебя? Нет уж — дудки! Если прибился к нам, изволь чужой устав чтить. Цацкаться тут с тобой никто не собирается. Сам знаешь, что мы за тебя своей головой отвечать обязаны. Не хватало лишних хлопот! Если не отречешься сейчас же от своей рогатой братвы, а заодно и от батьки их кровавого, я с тобой то же самое сделаю, что он с брательником своим. Мне не привыкать. Как раз за это самое первый срок тянул. Ну?

— Отрекайся, зайчик, отрекайся! — Верка погладила Оську по голове. — Ну зачем тебе с этой сволочью водиться! Можно и по-человечески жизнь прожить.

— Как свинопасы сиволапые? — ухмыльнулся Оська.

— А хотя бы! Чем плохо! — поддержала Верку Лилечка. — Земля прокормит. Община в обиду не даст. Семью заведешь. Детей.

— Какая семья, какие дети! — Оська с тоской глянул в свинцовое небо. — Конец скоро всему придет… В аггелах я бы хоть погулял в свое удовольствие… Хотя какая теперь разница… Ладно, отрекаюсь!

— Это ты брось! — погрозил ему пальцем Зяблик. — Разве так отрекаются?

— А как? — удивился Оська.

— Как клялся, так и отрекайся. Только наоборот.

— Вы это серьезно?

— Вполне. И не залупайся, когда с тобой старшие говорят. А не то и в самом деле топор возьму! Отчикаю твою мошонку, сразу покладистым станешь. Усек?

— Усек, — с кислым видом кивнул Оська.

— Тогда начинай. Когда прописку в своей банде проходил, тебе, наверное, говорили, что ты ее до смерти будешь помнить?

— Говорили…

— А отречение ты будешь еще сто лет после смерти помнить, это я обещаю. С чего вы там начинаете?

— С клятвы Кровавому Кузнецу.

— Давай.

— «Владыка и повелитель…»

— Нет, так не пойдет! Повторяй за мной: «Гопник смердячий и рвань подзаборная…»

— «Гопник смердячий и рвань подзаборная… — запинаясь, промолвил Оська, — отец наш истинный…»

— «Зуктер ссученный…» — поправил его Зяблик.

— «…Зуктер ссученный, — как эхо повторил Оська, — ради служения тебе отрекаюсь от всякой иной веры, всяких иных властителей и всяких иных ближних, пусть бы они даже считались раньше моим отцом и моей матерью. — Проговорив это, как заученную молитву, Оська умолк, ожидая поправок Зяблика, однако тот махнул рукой: „Ладно, чеши до конца“. — Отрекаюсь также от всего, чему меня учили до этого лжецы, именовавшие себя учителями, потому что науки их — всего лишь невнятный пересказ древней лжи, накопленной за тысячи лет твоего забвения. Жизнь моя отныне принадлежит только тебе. Взамен ты отдаешь мне жизнь и достояние тех, кто отрицает твою сущность, а тем паче — глумится над твоими деяниями. Обещаю преследовать их безо всякой пощады в любую погоду, в любой стране и во все времена, не делая при этом различия между мужчинами и женщинами, стариками и детьми, властителями и рабами. Дурная трава не должна засорять сад твой. Веру в тебя, отец наш, обязуюсь доказывать не только словами и поступками, но также мыслями. А если я вдруг усомнюсь и разуверюсь, поступай со мной так, как хороший хозяин поступает со взбесившимся псом или заразной скотиной. Весь я без остатка и все мое потомство принадлежат только тебе, отцу единственному, истинному и вечному».

Почти без запинки отбарабанив всю эту мрачную ахинею, Оська с облегчением перевел дух. Лицо его порозовело от каких-то сокровенных воспоминаний.

Ватага молчала. Верка смотрела на Оську с жалостью, Лилечка с брезгливостью, Цыпф с удивлением. Только Смыков, и на следственной работе, и на службе в инквизиции много раз наблюдавший всю низость человеческого падения, никак не выразил своих эмоций. Молчание нарушил зачинщик всего этого представления Зяблик:

— Круто… Даже у блатных такой клятвы нет, хотя они тоже на всю жизнь кровью повязаны… Сейчас мы твою молитву слегка переиначим. А ты запоминай. Потом повторишь. Так… Начало мы опустим, гопником и зуктером ты Каина уже назвал, такое у вас не прощается. Пойдем дальше. Напомни слова.

— «Ради служения тебе…» — буркнул Оська.

— «Служить тебе не собираюсь и заявляю прямо, что ни ты, Кровавый Кузнец, ни кто иной из твоей банды не заставит меня отречься от родителей, пусть и почивших уже, от родной земли и от всего хорошего, чему меня успели научить добрые люди. Жизнь моя принадлежит только мне, и только я один волен распоряжаться ею, но при этом я постараюсь никогда не наносить ущерба ближним своим, а в особенности — беспомощным старикам и невинным детям. Я не верую в тебя, братоубийца и лжец. Я проклинаю тебя на словах и в мыслях». Э-э-э… помогай, Лева!

— «Клянусь до конца дней своих бороться с твоими последователями, как с оружием в руках, так и словом. Клянусь также при каждом удобном случае разъяснять несведущим людям всю пагубность и мерзость твоего учения. Если же я нарушу вдруг эту клятву и пойду на попятную, пусть тогда меня судят по закону и совести», — на диво гладко закончил Цыпф.

— Годится, — одобрил Зяблик. — А теперь с самого начала внятно и с чувством.

На то, чтобы заставить Оську выдавить из себя весь этот текст, ушло не менее получаса. Он пыхтел, запинался, мычал, а более или менее связно заговорил лишь после того, как ему сунули под нос обсидиановую секиру. Для пущей убедительности бывшего аггела заставили повторить клятву несколько раз подряд. Но, как выяснилось, это было еще далеко не все.

— Что там у вас дальше по программе? — строго осведомился Зяблик.

— Кровь пили… — потупился Оська.

— Чью?

— Откуда я знаю… Чужую.

— Теплую?

— Нет, уже холодную… Там целое ведро стояло.

— Понятно: если действовать по принципу «наоборот», что у нас получается? Пил ты кровь чужую и холодную, а харкать будешь своей и теплой. Согласен?

Удар был настолько неожиданным и стремительным, что никто, собственно, и не уловил момента его нанесения — только зазвенели Оськины зубы да обильно хлынула из его пухлых уст алая юшка.

— Ну это уже слишком! — воскликнула Верка. — Кулаки-то зачем в ход пускать? От зоны своей родной не можешь отвыкнуть!

— Не лезь! — огрызнулся Зяблик, тон которого, выражение прищуренных глаз и внезапная бледность не предвещали ничего хорошего. — Не твоего ума дело. У меня свои планы. А поэтому, пока я из него всю дурь не выбью, не успокоюсь.

— И в самом деле, Вера Ивановна, попридержите свою бабью сердобольность, — поддержал Зяблика Смыков. — Тут без сильных эмоций не обойдешься. Клин клином вышибают. Макаренко, чтобы своих питомцев на истинный путь наставить, еще и не такие расправы устраивал.

— Палач твой Макаренко! — возразила Верка. — И вы оба с ним заодно!

Между тем Зяблик продолжал обрабатывать Оську.

— С питьем крови, значит, закончено, — он подул на свой кулак. — Что там дальше на вашем шабаше происходило? Всю программу рассказывай! И не врать! В глаза мне смотри!

Оська заскулил, пуская одновременно ртом и носом розовые пузыри.

— Там… это самое… после крови… на теле клятву давали…

— На каком теле? Не хныч, ты же мужчина!

— Девственницы… Только мне она не девственницей досталась… Очередь была… — он рыдал, уже не сдерживаясь.

— Где же вы, сволочи, девственницу раздобыли?

— Монашка кастильская…

— Молодая?

— Нет, старая… у-у-у…

— И ты на такое согласился? — с ужасом воскликнула Лилечка.

— Ага… Один не согласился, так его самого использовали… Ой, пожалейте!

— Догадливым стал, — произнес Зяблик зловеще. — Сам понимаешь, что тебе за девственницу кастильскую положено. Понимаешь или нет?

— П-п-понимаю! — выл Оська.

— Опетушат тебя сейчас. Решение вполне справедливое. Нервных просим отойти подальше.

— Не смей! — заорала Верка. — Да ты сам зверь похуже любого аггела! Мужики, остановите вы его, в конце концов!

— Вы что, Вера Ивановна, Зяблика не знаете? — пожал плечами Смыков. — Да и как остановишь, если у него топор в руке.

— Я тоже полагаю, что пора прекратить этот балаган. — Цыпф, наверное, был смущен больше всех. — Пошутили и хватит… Всему есть пределы…

— Адвокатов, понимаешь, развелось! Даже кирпичу упасть негде! — Зяблик ухватил обезумевшего от страха Оську за волосы. — Прочь с дороги! Если у самих кишка тонка, так хоть под ногами не путайтесь!

Мальчишку он уволок в заросли так же легко, как волк уносит в свое логово ягненка. С минуту из леса доносился удаляющийся хруст сокрушаемой растительности, а потом там словно шрапнель разорвалась — так звонок и интенсивен был человеческий взвизг, впрочем, почти сразу же захлебнувшийся, как это бывает, когда кричащему резко зажимают рукой рот.

— Нет, вы как хотите, а с Зябликом определенно надо что-то решать, — возмущенно сказала Верка. — Совсем распоясался!

— Как лицо, облеченное властью, пусть и временной, — начал Цыпф, — я со своей стороны обещаю сделать все возможное…

— Какой еще властью? — удивился Смыков. — Власть ваша, братец мой, закончилась в тот момент, когда мы на этом бережке якорь бросили. Выбирали ведь вас лишь в силу особых обстоятельств, которые уже не имеют места быть.

— Слушая вас, у меня возникает ощущение, что вы работали не следователем милиции, а преподавателем русского языка в школе для папуасов, — еще пару недель назад Лева никогда бы не осмелился сказать такую дерзость Смыкову.

— Да, товарищ Цыпф, — тот сочувственно глянул на Леву. — Верно говорят, что власть портит человека.

— Уж извините… — Лева развел руками.

В лесу снова затрещало, и на опушке появился Зяблик. С совершенно будничным выражением лица он вытирал листьями руки.

— Вы, братец мой, и в самом деле его изнасиловали? — поинтересовался Смыков.

— Ну ты что, в натуре! — возмутился Зяблик. — За кого меня принимаешь? Я педрилой сроду не был.

— А почему он так верещал?

— Сунул ему для острастки сучок в задницу, вот и все. Пусть знает, каково той кастильской монашке пришлось. С девственностью надо в пятнадцать лет расставаться, а не в семьдесят. Всякому овощу свое время, как говорил царь Соломон.

— А что это вы, братец мой, так старательно руки трете?

— Слабаком парень оказался. Уделался от страха, как медвежонок в овсах. Ну ничего, урок ему на всю жизнь будет…

Урок, похоже, и в самом деле пошел Оське впрок, стал он на диво вежлив со всеми, ласков, предупредителен и даже на имя Иавала (который, по словам Цыпфа, был прямым потомком Каина в шестом, кажется, колене) уже не отзывался. Перед каждой трапезой он на манер «Отче наш» твердил: «Гопник смердячий, рвань подзаборная и зуктер ссученный, служить тебе я не собираюсь и заявляю прямо, что…»

Эрикс все это время от них ни на шаг не отходил. И хотя проявить себя в роли защитника ему, слава Богу, пока не представлялось случая, советчиком он оказался старательным, терпеливым и доброжелательным.

Благодаря ему в первый же день ватага наелась от пуза — в райском лесу обнаружилось множество вполне съедобных и даже весьма недурственных на вкус растений, хотя по их внешнему виду сказать этого было никак нельзя. Эрикс показал своим подопечным дупла с какой-то полужидкой субстанцией, про которую Верка, помнившая совсем другие времена, сказала: «Ну прямо клубника со сливками», и научил их раскапывать подземные норы, служившие убежищем для странных шишкообразных существ — полурастений-полуживотных, — способных утолить не только зверский голод, но и удовлетворить самого взыскательного гурмана.

Все это нужно было поедать на месте, без промедления, иначе спустя каких-нибудь пять-шесть часов нежная сладость сменялась тошнотворной горечью, а чудесный аромат — зловонием помойки.

Впрочем, уроки прикладной гастрономии были далеко не главными в том объеме знаний, которые стремился передать им Эрикс.

Смысл его пространных лекций, длившихся почти все свободное ото сна и еды время, сводился примерно к следующему. Человек как самодостаточная личность и субъект истории появился в неком мире, очень напоминающем Эдем. Именно там расцвела первая цивилизация, память о которой послужила основой легенд о так называемом Золотом веке. Люди не знали болезней и голода, не нуждались в одежде, жилье и оружии. Природные условия, свойственные только этому миру, не позволяли копить что-либо, заготавливать впрок и строить нечто более грандиозное, чем рассчитанный на пару суток шалаш. Следовательно, отсутствовали имущественное расслоение, эксплуатация и распри. Были исключены даже конфликты на бытовой почве — всем хватало всего, а стыда и ревности голые дети Эдема не знали. Любовь была для них одновременно и искусством, и религией, и основным способом времяпрепровождения. Впрочем, как признал Эрикс, здесь начиналась уже область домыслов.

Людей, населявших Эдем в ту эпоху, можно условно назвать нефилимами (Нефилимы— так называются потомки сынов Божьих и дочерей человеческих в оригинальном еврейском тексте Библии. В православной традиции — «исполины».), ибо именно под таким именем в Библии упоминается живший задолго до потопа народ исполинов, славный своими героическими подвигами и деяниями духа.

О причине, заставившей людей покинуть земной рай, можно только догадываться. Наивная библейская легенда ничего толком не объясняет. Не исключено, что человеческую расу вытеснили более могущественные существа, имевшие совершенно другую природу (что, по мнению Цыпфа, косвенно подтверждается повышенным интересом к Эдему так называемых Незримых, или Иносущих).

Люди, рассеявшиеся по всему свету и оказавшиеся в самых разнообразных природных условиях, частью погибли, а частью приспособились к новой жизни, далеко не такой сытной и легкой, как раньше. Они научились изготовлять одежду и оружие, по примеру четвероногих хищников занялись охотой, а по собственной инициативе — грабежом более удачливых или более трудолюбивых собратьев. Что из этого получилось впоследствии, известно всем: войны, мятежи, расовая и религиозная нетерпимость, зависть, раскол общества на богатых и бедных, половое неравноправие, короче, все то, о чем Бог впоследствии сказал: «Велико развращение человеков на Земле, а все мысли и помыслы их сердца есть зло». Повсюду, грубо говоря, воцарился Железный век, продолжающийся и по сию пору.

На это Лева Цыпф, благодаря хорошему питанию и покою, обнаглевший до крайности, возражал следующим образом. Именно этот распроклятый Железный век породил великую философию и бессмертное искусство, помог человеку познать себя и окружающий мир, поставил его над природой и стихиями, позволил добраться до других планет и худо-бедно увеличил народонаселение не меньше чем в тысячи раз. А вот чем, кроме любви, жратвы, строительства недолговечных шалашей и созерцания собственных голых тел, занимались знаменитые нефилимы — абсолютно неясно. Всеобщее благополучие, бесконфликтность и свойственный такому типу общества застой не могут подвигнуть людей на героизм или на создание духовных ценностей.

Контрдоводы Эрикса (как ни крути, а был он человеком довольно странным даже на фоне остальных своих единомышленников: в одних вопросах демонстрировал поразительную осведомленность, а в других — убийственную наивность) выглядели приблизительно так. Человеку свойственно придавать исключительное значение только своей культуре, близкой и понятной. О том, что известно всего лишь понаслышке, он объективно судить не может. Тем более не может он судить о вещах вообще неизвестных. К примеру, средний европеец единственно приемлемым считает свой образ жизни, в чем с ним будет категорически не согласен ортодоксальный мусульманин или буддийский монах. Было бы ошибкой утверждать, что цивилизации шумеров, ацтеков или древних египтян были хуже нашей лишь на том основании, что не покоряли космоса или не знали электричества. Тем более мы не можем сейчас говорить что-либо конкретное о цивилизации нефилимов, основные принципы существования которой стерлись в памяти деградировавших и разобщенных потомков. Однако отголоски некоторых древнейших легенд, тайные знания, сохранившиеся у первобытных народов, и кое-какие необъяснимые современной наукой археологические находки наводят на мысль, что нефилимы в свое время достаточно глубоко проникли в самые сокровенные тайны мироздания. Если же говорить об искусстве, то у людей, даже обитающих в благословенной стране, всегда существуют побудительные поводы для него — жизнь, смерть и любовь. Каждая из этих тем неисчерпаема и может быть выражена какими угодно способами. В арсенале искусства, несомненно, есть средства не менее выразительные и доходчивые, чем письменные знаки, живописные образы, гармоничные звуки и грациозные телодвижения. Вполне возможно, что чувственная любовь сама по себе может стать высоким и вдохновенным искусством, по силе своего воздействия на общество ни в чем не уступающим литературе или музыке.

Это умозаключение очень заинтересовало Верку. Напустив на себя томный вид, она поинтересовалась, тянет ли на искусство то, чем нынче занимаются обуянные любострастием парочки. Эрикс, не задумываясь, ответил, что скорее всего — нет. От истинного искусства любви существующая сексуальная практика отличается примерно так же, как симфонии Моцарта и фуги Баха от камлания впавшего в экстаз шамана. Между реализацией довольно-таки примитивного инстинкта и созданием на его основе шедевров чувственности лежит дистанция огромного размера. Можно лишь предполагать, какие новые способы соития, какие формы ласк, какие методы обострения страсти, какие комбинации индивидуального и группового секса создадут грядущие мастера плотских утех. Впрочем, не исключено, что уже в наше время существуют люди, в силу своих редких врожденных качеств интуитивно предвосхитившие некоторые основополагающие начала волшебного искусства любви.

(По этому поводу между Зябликом и Веркой состоялся обмен репликами. «Ты, подруга, в этом деле на Моцарта не тянешь, — сказал он. — Ноты плохо знаешь, да и скрипка твоя расстроена». «Не с твоим смычком на моей скрипке играть!» — ответила она.) Главная идея лекций Эрикса сводилась к тому, что зло и насилие не являются непременными принадлежностями человеческой природы, как это следует из большинства религиозных и философских учений, а являются лишь естественным атрибутом борьбы за выживание в сложных и изменчивых условиях Железного века. Стоит вернуть людей, пусть даже и не всех, а некоторую их часть, в прежние условия, и великое племя нефилимов возродится вновь, тем более что этому способствуют многие объективные факторы, присущие исключительно Эдему. Во-первых, его природа способна удовлетворить все физиологические запросы человека, освободив тем самым его энергию для самосовершенствования и познания высших истин. Во-вторых, в Эдеме отсутствуют болезни и опасные живые существа, погода всегда ровная, стихийных бедствий не наблюдается. В-третьих, местные растения, употребляемые в пищу, влияют на организм человека самым благоприятным образом. Сила, быстрота и физическое совершенство нефилимов проистекают именно по этой причине. Кстати, бдолах они употребляют лишь в исключительных случаях, считая его чересчур сильным и не до конца изученным средством, дающим зачастую непредсказуемый эффект.

Естественно, что человек, выбравший для своего обитания Эдем, через некоторое время будет заметно отличаться от своих соплеменников, продолжающих вести прежний образ жизни. Но это отнюдь не регресс, а, наоборот, возвращение к естественному состоянию тела и души. Впоследствии, когда Золотой век в достаточной мере расцветет и окрепнет, появится возможность распространить его и за пределы Эдема.

На вопрос Цыпфа, как согласуется декларируемая нефилимами добросердечность и высокая нравственность с жестокостью, проявленной ими во время расправы над аггелами, Эрикс безмятежно ответил, что никакой жестокости как раз и не было. Существа, постоянно проникающие на территорию Эдема и именующие себя аггелами, по многим принципиальным вопросам бытия придерживаются столь деструктивной позиции, что их уже нельзя соотносить с представителями рода человеческого. Но тем не менее все аггелы умерли быстро и почти безболезненно, что по отношению к ним является единственно допустимой формой гуманизма. Вначале нефилимы пробовали контактировать с аггелами и проповедовать среди них свои убеждения, однако очень скоро все это закончилось кровавой бойней, в которой погибло немало весьма достойных людей. С тех пор жители Эдема считают себя свободными от каких-то моральных ограничений во всем, что касается аггелов. Конечной целью нефилимов является их полное уничтожение, поскольку методы убеждения не применимы к этим кровожадным и бесчестным существам (при этом Эрикс многозначительно глянул на сжавшегося в комок Оську).

— Кстати, — продолжал он, — если проводить аналогии между нынешними обстоятельствами и, скажем, теми же библейскими сказаниями, становится ясно, что Бог-вседержитель и его светлое воинство отнюдь не отличались всепрощением, пацифизмом и ангельской кротостью. Чего стоят, к примеру, истории об изгнании из Эдема наших несчастных прародителей, всемирном потопе, разрушении Содома и Гоморры, Вавилонской башне, а также о намечающемся в неопределенном будущем грандиозном сражении между сыновьями Божьими и сатанинским воинством, в ходе которого привычный для нас мир неминуемо погибнет.

Когда вопрос коснулся численной и национальной принадлежности новоявленных нефилимов (на это особенно упирал Смыков), Эрикс отвечал уклончиво, упомянул лишь, что среди них есть выходцы из Отчины (таких большинство), из Кастилии, из Трехградья и целого ряда других стран, лежащих по противоположную сторону от Эдема и поэтому широкой публике почти неизвестных.

Родная страна Эрикса, если судить по его довольно скупым упоминаниям о ней, в момент катастрофы находилась на несколько веков впереди того мира, осколок которого впоследствии стал называться Отчиной. Она располагалась где-то в Южном полушарии и носила столь труднопроизносимое название, что Лева Цыпф, в свое время ознакомившийся с опусами Велимира Хлебникова, заочно окрестил ее Будетляндией.

Сам Эрикс специализировался на загадочной науке эгидистике (никто из слушателей так и не понял, что конкретно она изучает) и по долгу службы был обязан владеть всеми языками международного общения, в том числе и русским.

Последствия Великого Затмения для его мира, целиком зависящего от бесперебойного функционирования различных электронных систем, были так трагичны, что выжить удалось едва ли каждому десятому. Разгром продолжили воинственные аборигены Гиблой Дыры, сами почти полностью погибшие при этом, а завершили аггелы, основавшие в разоренной стране несколько своих баз и лабораторий по переработке бдолаха.

Ненависть аггелов и будетлян усугублялась и тем фактом, что все попытки обратить их в каинизм окончились провалом в силу некоторых весьма специфических причин — психология людей будущего была искусственно модифицирована на генетическом уровне, что не позволяло им творить безоглядное насилие.

В конце концов всем членам ватаги, включая женщин, было ненавязчиво предложено влиться в ряды нефилимов. Отпустить их восвояси, по словам Эрикса, не представлялось возможным по соображениям гуманного порядка — вокруг рыскали озлобленные последними потерями банды аггелов, а в Нейтральной зоне всех подряд косила невидимая смерть. Бороться с ней можно было только с помощью бдолаха, плантации которого в настоящий момент контролировались все теми же аггелами. Таким образом, получался некий заколдованный круг, из которого был только один выход — принять условия Эрикса. Время работало против Смыкова и его друзей. Каждый кусок пищи, каждый глоток питья малу-помалу превращали их совсем в других существ. Как выразился Зяблик: «Захочешь — станешь нефилимом, и не захочешь — тоже им станешь. Что в лоб, что по лбу!»

Такого рода обработка шла постоянно. В основном ее вел Эрикс, но иногда к нему присоединялся Рукосуев или кто-то еще из их молодецкой компании. Однажды даже пришла женщина, которую звали Майрой, — блондинка с кожей цвета персика и фигурой юной амазонки. Увидев ее, все просто рты пораскрывали. На пути превращения из человека в нефилима она ушла гораздо дальше, чем Эрикс, и это сквозило во всем ее поведении, а особенно в речи — завораживающей, как пение сирены, но почти невразумительной. Впрочем, задачей прекрасной Майры было отнюдь не чтение лекций, а демонстрация стати, по словам Рукосуева, благоприобретенной в Эдеме. У мужчин зародилось подозрение, что делалось это все исключительно в целях обработки Верки и Лилечки. Ну какая женщина не мечтает, как по волшебству, превратиться из дурнушки в красавицу?

Воспользовавшись одной из отлучек Эрикса, ватага провела совещание. Председательствовал, как всегда, Смыков. На обсуждение выносился один-единственный вопрос — оставаться ли на вечное поселение в Эдеме или любыми способами пробираться на родину.

Начал Зяблик:

— Я никого здесь агитировать не собираюсь. У всех свои мозги имеются, пусть даже кое у кого слегка набекрень. О том, что нас ждет в Отчине, мы прекрасно знаем. О том, что нас ждет здесь, — наслышаны. Выбирайте. Но хочу лично от себя сделать заявление. Нам опять обещают рай. На этот раз, правда, не на земле, а в раю. Рай в раю! Звучит. Вроде как «Миру — мир». Только я эти сказки уже сто раз слышал, и папаня мой слышал, и даже, наверное, дед. Кто только нам, дуракам, этого рая не обещал. Про попов я даже не говорю. Это их хлеб — обещать бычка вместо тычка. Народовольцы обещали, которые царя-освободителя рванули. Потом Володька Ульянов обещал при условии электрификации и советской власти. Таракан усатый, правда, ничего особо не обещал, ведь и так подразумевалось, что все мы в раю обретаемся. Зато уж Кукурузник лысый обещал, так обещал! Вот у кого язык без костей был. Аж через двадцать лет ожидался приход распрекрасной жизни. А его самого через два года на пенсию поперли. Те, кто потом верховодил, тоже обещали, хотя и не так скоро. Дулю в нос вы дождались, больше ничего! Мало вам? Вспомните тогда осла Коломийцева и суку Плешакова. Тоже ведь обещали! И аггелы в стороне не остались, хотя рай у них особый, с кровавыми реками и человеческим мясом. Теперь, видите ли, какой-то Рукосуев со своей шоблой за обещания взялся! Рай прямо сейчас и на вечные времена! Ходи нагишом и жри, как козел, веточки. Ни газетки почитать, ни бормотухи выпить. Зато великое искусство любви намечается. Правильно, а что еще голому человеку остается делать! В гробу я эту неземную любовь видал! Да раньше любая шалашовка могла за четвертак такое искусство показать, что и в Большой театр ходить не надо. Я — человек! — Зяблик саданул себя кулаком в грудь. — И сдохнуть хочу по-человечески, пусть даже в канаве! Да вы на этих нефилимов зачуханных повнимательней гляньте! Эрикс еще туда-сюда, видно, недавно здесь. Зато Рукосуев уже в чудо-юдо какое-то превратился. Глаза, как у кота, который нагадить хочет. Про девку я вообще не хочу говорить, она уже и языком ворочать не может. Такую даже драть противно, хотя у нее сиськи по пуду и жопа как орех. Это то же самое, что с умалишенной связаться. Домой надо отчаливать! Забыли разве, кто мы такие и за что нам сиволапые последний кусок хлеба отдают? Дела там, чувствую, неважные. Людей надо мирных спасать, аггелов душить, с варнаками попробовать столковаться! Бдолаха бы побольше с собой захватить, сколько жизней тогда спасем! Но об этом потом отдельный разговор будет. А теперь пусть каждый сам за себя решает. Эх, жаль Чмыхало нет, он бы меня понял!

— Вам бы, братец мой, в ведомстве Геббельса работать, — поморщился Смыков.

— Что ни слово, то наглый оппортунизм. Зачем же коммунизм, светлое будущее всего человечества, путать с каким-то мифическим раем, выдуманным церковниками для одурачивания трудящихся?

— Да ты что! — взорвался в ответ и без того перенервничавший Зяблик. — Забыл, где мы находимся и про что толкуем? Дома будешь свою пропаганду вести! А тут разговор короткий! Или ты остаешься здесь, или возвращаешься вместе со мной в Отчину.

— Нет, такая жизнь не по мне, — покачал головой Смыков. — Старого мерина новым штукам поздно учить. Какая-то уж больно скользкая идеология у этих нефилимов. Сплошной эгоизм, аполитичность и тунеядство. Да и все остальное… Приличный человек и одеваться должен соответствующе. Это только бабе голым задом крутить нравится.

— Ты за всех не говори! — накинулась на него Верка. — Тоже мне, ревнитель нравственности! Слыхали… Пригодился бы здесь вместо инструктора по искусству любви! Заметила я, как ты, кот помойный, на эту Майру облизывался! Конечно, полное неглиже мне и самой не нравится. У женщины тайна должна быть. Но, с другой стороны, есть в их словах смысл. Что, если мы и взаправду тысячи лет не тем путем шли? Так, может, попробуем все сначала? Лучше позже, чем никогда. Вспомните, какие они красивые, сильные, здоровые? Что толку от нашего Левушки? Болтать может, как заведенный, а сам на хомяка похож и в драке нестойкий. Может, нефилимам этим человеческая речь уже и без нужды. Что, если они мыслями общаются? Так хочется все сначала попробовать! Забыть эту поганую жизнь! Ведь рай все же! А, ребята! Давайте хорошенько подумаем!

— Не к лицу заезженной кобылке хвостом махать, — фыркнул Зяблик.

— Сам дурак! Ничего ты не понимаешь! — На глаза у Верки вдруг навернулись слезы, что само по себе было феноменальным событием.

— Конкретней, Вера Ивановна. Вы остаетесь здесь?

— С вами бы вместе осталась. А одна боюсь. Может, Лилечка, ты мне компанию составишь?

— Нет, — твердо сказала Лилечка. — Я хочу жить по-человечески. Не надо мне никакого рая.

— И что же тебе тогда, интересно, надо?

— Как всем… Мужа, детей, домишко маленький, корыто… И чтобы никто мною не помыкал.

— С нами, значит, пойдешь? — глядя в землю, спросил Зяблик. — За корытом…

— С вами.

— Трудно придется. Потрудней, думаю, чем в Кастилии или Хохме. Дорога нехоженая.

— Ничего, всякого уже повидала. Пуганая…

— Ладно, если так…. Охота, как говорится, пуще неволи.

— А вы, товарищ Цыпф, почему отмалчиваетесь в последнее время? — Смыков обратился к Леве, сосредоточенно думавшему о чем-то (об этом свидетельствовали его очки, в лихорадочном темпе перемещавшиеся с переносицы в руки и обратно).

— Вопрос весьма непростой… Весьма, — он заерзал так, словно сидел не на мягкой эдемской травке, а на родном чертополохе. — Нам, вольно или невольно, довелось столкнуться с феноменальным природным образованием… Можно, конечно, сказать как-то по-другому, но сути дела это не меняет. Здесь есть все или почти все, чего нам так не хватает. Я имею в виду кастильцев, степняков, арапов и все другие народы, пострадавшие при Великом Затмении… Тут вдоволь пищи, воды, целебных растений… А главное, здесь можно наконец обрести безопасность. Про аггелов мы пока говорить не будем. Они, безусловно, представляют немалую угрозу, но угрозу вполне предсказуемую и, во всяком случае, не фатальную…

— Хотелось бы верить, — буркнул Зяблик.

— Совсем иначе обстоят дела в Отчине и вокруг нее, — продолжал Цыпф. — Те жуткие и необъяснимые катаклизмы, свидетелями которых мы были, лишь предвестники куда более грандиозных бедствий. Просыпаются поистине космические, непознаваемые силы, которые мимоходом сметут человечество с лица земли, даже не узнав о его существовании. Однажды в Агбишере я наблюдал, как каменная лавина обрушилась на гнездовья птиц, выбравших отвесные скалы своим пристанищем. Противостоять этой стихии, такой же древней, как звезды, и, возможно, столь же могучей, мы не в состоянии. Даже в далеком будущем человечество вряд ли найдет способ борьбы с этими порождениями совсем другого мира.

— Но ведь дяде Теме однажды как-то удалось утихомирить этот ужас, — возразила Лилечка.

— Увы, этот подвиг совершило совсем другое существо, природа которого до сих пор остается тайной даже для человека, в теле которого оно обитает. К сожалению, в настоящее время мы не можем рассчитывать на помощь этого загадочного Кеши.

— Лева, ну что у тебя за манера вечно нас пугать! — не выдержала Верка. — Опять беду накличешь. Лучше скажи, что нам делать?

— Сейчас?

— Нет, вообще…

— А что обычно делают, столкнувшйть с врагом, неизмеримо превосходящим тебя силой?

— Ну… убегают, наверно. — Верка пожала плечами.

— Верно. Надо убегать, если только мы не самоубийцы. Спасаться в безопасном месте. И пока единственное известное нам безопасное место — это Эдем.

— Конечно! — сказал Смыков как бы с завистью. — Будет здесь безопасно, если Эдем такая хреновина охраняет. Страшно вспомнить, как они тогда друг друга гвоздили! Горы в блин раздавило, громадную пустыню наизнанку вывернуло!

— Да, то был поединок достойных соперников… — произнес Цыпф задумчиво. — Такой союзник нам, конечно, не помешал бы. Жаль, что его нельзя ни уговорить, ни купить, ни задобрить…

— Лева, ты, как всегда, наводишь тень на плетень, — не выдержал Зяблик. — Никто не спорит, что Эдем безопасное место. Хотя нас здесь недавно едва-едва не прикончили… А что дальше? Если хочешь здесь остаться, так прямо и скажи. Никто тебя отговаривать не будет.

— Вы совсем не поняли меня! — обиделся Цыпф. — Конечно же, я ухожу с вами. В такое время мы просто обязаны быть в Отчине. Но скорее всего нам еще придется вернуться сюда.

— Когда? — удивленно спросил Смыков.

— Когда в других странах для человека не останется места. Но мы вернемся не одни. С нами придут все, кто пожелает спастись и не побоится начать новую жизнь. Поэтому все, что мы будем сейчас делать, нужно делать с расчетом на скорое возвращение.

— Вы, братец мой, конкретизируйте свою мысль…

— Надо запоминать обратную дорогу и всякие приметы, которые попадутся на ней. Короче, изучать местность. Неплохо было бы и схему составить, да жаль, больше графита нет.

— Да и такой широкой спины, как у Толгая, тоже нет, — печально вздохнула Верка. — Разве что у Лилечки…

Смыков между тем выговаривал Леве:

— Странный вы тип, товарищ Цыпф. Про обратную дорогу беспокоитесь. А не лучше ли сперва подумать над тем, как отсюда выбраться. Вот вам всем простой вопрос: как избавиться от этого субъекта, который нас сторожит?

— Я его очарую, сведу с ума и заставлю уйти с нами, — полушутя-полусерьзно заявила Верка.

— Дельное предложение, — кивнул Смыков. — Но трудновыполнимое. Оставим его на крайний случай.

— Просто взять да сбежать, — сказал Зяблик. — Делов-то… Караулит-то он нас не ахти как настырно.

— Рисковать не хотелось бы, — Смыков почесал за ухом. — Они же все как жеребцы бегают. Шутя догонят. Проверить надо… Пусть кто-то сначала попытается в одиночку сбежать. А мы посмотрим, чем это кончится. В крайнем случае всегда можно сослаться на то, что ты, не зная местности, заблудился.

— И кому же ты предлагаешь это дело обделать? — сразу насторожился Зяблик.

— Конечно же, вам, братец мой, — сказал Смыков ласково. — Опыт побегов имеете. К тому же вы сами эту идею подали. Значит, сами и осуществляйте. Ведь не маленький, должны знать, чем чревата чрезмерная инициатива.

— Неприятностями чревата, — ухмыльнулся Зяблик. — Самое разумное в этой жизни: сидеть и не высовываться.

Зяблик совершил пробный побег в конце того же дня, когда Эрикс, натрудивший язык очередной порцией белиберды о будущем процветании Эдема, заснул, а все остальные только старательно имитировали сон. Впрочем, постепенно все впали в дрему, и поляну огласил разноголосый храп.

Проснувшись, они позавтракали опостылевшей вегетарианской пищей и стали ожидать дальнейшего развития событий. Эрикс пока не выказывал никаких признаков беспокойства, хотя число пять от числа четыре должен был отличить.

От нечего делать стали болтать о всякой всячине.

— Смыков, а у тебя уже глаза начали меняться, — говорила Верка. — И плечи раздались. В нефилима превращаешься.

— А у вас, Вера Ивановна, как я погляжу, груди стали намечаться. Скоро и потрогать можно будет. Вот радость-то! — парировал Смыков.

Лилечка беспрерывно плела венки из райских цветов, почти сразу начинавших увядать. Оська, довольный тем, что его на время оставили в покое, дремал под кустом. Заметно нервничал один только Цыпф.

— Прошло пять часов, — бубнил он, что-то вычисляя в уме. — За это время можно уйти километров на двадцать. Если шагом. А если бегом, раза в два дальше… Сколько же это получается… Километров сорок, не меньше! Да он уже мог до Нейтральной зоны дойти и вернуться!

— Нюни зря не распускайте, — успокоил его Смыков. — Погуляет и вернется. Он же не всерьез сбежал, а понарошку.

— А вдруг на аггелов напоролся?

— Это хуже. Но мы-то ему сейчас все равно ничем не поможем.

— Давайте поговорим с Эриксом. Так и так, скажем, пропал, мол, человек. Пошел поразмять ноги и как в воду канул. Пусть ищет, если взялся нас опекать.

— Нельзя, — поморщился Смыков. — Мы для чего это все затеяли? Чтоб Эрикса проверить. Реакцию его выяснить. Лопух он или нет. Пока получается, что лопух. Задержанный отсутствует уже свыше пяти часов, а он даже не чешется. Разве можно таким субъектам ответственное дело доверить? Да никогда! Гнать их каленой метлой.

— Вы-то что переживаете? Можно подумать, что вы начальник зоны, а Эрикс у вас надзирателем служит… Кстати, гонят паршивой метлой. А каленым железом выжигают.

— Какая разница, — поморщился Смыков, не видевший особого различия и между вещами более существенными, например, самооговором и чистосердечным признанием.

Вдоволь повалявшись на траве, Эрикс сделал трусцой несколько кругов по поляне, энергично помахал руками и прыгнул с разбега в реку. Завершив свой моцион, он напился, втягивая воду губами, как лошадь, а затем с беспечным видом скрылся в лесу.

— К Майре своей отправился, — авторитетно заявил Смыков. — Все ему до лампочки! Можно хоть сейчас убегать.

— Куда же мы без Зяблика? — встревожился Цыпф. — Так и разминуться недолго. Надо его здесь дожидаться.

Вернулся Эрикс только часа через полтора, но не один, а вместе с Зябликом, которого он деликатно поддерживал за локоток. Неудачливый беглец, едва ступив на поляну, заголосил:

— Кореша, хоть вы за меня доброе слово закиньте! Да разве я бы на побег решился? Куда бы я один без вас делся? А тем более без бдолаха! Я же вас предупреждал, что гулять иду! Ну заблудился, с кем не бывает… Зачем же мне криминал шить?

— В Эдеме и младенец не заблудится, — строго сказал Эрикс. — Вы ведете себя неискренне. Покинув лагерь, вы преследовали какую-то скверную цель.

— Опять двадцать пять! — Зяблик весьма правдоподобно изобразил оскорбленную невинность. — Никакой цели я как раз и не преследовал. Прошвырнулся малость, и все.

— Ваша версия выглядит неубедительно. Прошу вас впредь не покидать это место. — Эрике пяткой очертил в центре поляны круг.

— А по нужде? — тут же поинтересовался Зяблик.

— Вы нуждаетесь? — слегка удивился Эрике. — В чем?

— Он имеет в виду процесс дефекации, — объяснил Лева. — Не в этот конкретный момент, а вообще. Как ему вести себя в подобном случае?

— Пусть сообщит мне, и я отведу его в удобное для этого место, — разъяснил Эрикс.

— Премного благодарен, — поклонился ему Зяблик. — Не обделаюсь, значит, на глазах у сограждан.

Эрикс еще немного постоял, словно раздумывая, что делать дальше, потом отошел и улегся в сторонке. Выглядел он немного обескураженным и лекций в этот день больше не читал.

Ватага сбилась в кучу и, пока Верка создавала звуковые помехи, громко распевая: «Приходите свататься, я не буду прятаться…», стала перешептываться.

— Ну? — Зяблик задал вопрос первым. Докладывал Смыков:

— Опомнился он часов через пять после вашего побега. Вида, правда, не подал и нас ни о чем не расспрашивал. Ушел себе молчком. А потом видим, вас под конвоем ведет. Вот и все.

— Как хоть там, на воле? — спросил Цыпф.

— Нормально. Я сразу к тому леску пошкандыбал, где Чмыхало в засаде остался. Аггелов он там положил — кошмар! Всех из лука. Кого в грудь, кого в спину. К этому времени от них одни кольчуги остались, а внутри чуток черной слизи. Воняет так, что рядом стоять нельзя.

— А от Толгая, значит, ничего не осталось? — печально спросила Лилечка.

— В том-то и дело, — Зяблик загадочно приподнял правую бровь. — Труп исчез, это понятно. А куда сабля могла деваться? Я там все на карачках облазил

— и ничего! Все мечи на месте. По счету сходится. Правда, одного лука не хватает. Но это тоже можно объяснить. Кто-то налегке в бой кинулся, только с мечом. Где же тогда сабля? Не иголка, слава Богу.

— А вдруг он ее раньше обронил? — высказал предположение Смыков.

— Нет. Не мог. Он их потом саблей рубил. Добивал, наверное. Три кольчужных колпака пополам. Мечом так не сделаешь. Меч кольца сминает. А тут — как бритвой. Сабля у него знатная была.

— Жив Толгай, по-вашему?

— Не исключено.

— Хоть одна хорошая новость, — Верка прекратила свои завывания.

— Сейчас будет и вторая, — сказал Смыков елейным голоском, что уже само по себе не предвещало ничего хорошего. — Выдаем вам, так сказать, полный карт-бланш на покорение сердца нашего сурового тюремщика. Бабья краса валит, как коса! Это умными людьми подмечено.

— Ты что, в сводни нанялся?

— Ни в коем разе! Просто вспомнил ваше личное обещание свести этого типа с ума, — он кивнул в сторону Эрикса. — Иного выхода у нас просто нет. Как вы сами могли убедиться, побег не гарантирует удачу.

— Да я же шутила тогда! — воскликнула Верка. — На фига мне такой чудик!

— Придется ради общего блага постараться. — В голосе Смыкова задребезжала начальственная сталь. — Считайте это боевым заданием…

Затем он обратился к Зяблику:

— А как же вас Эрикс выловил?

— Просто. Подкрался, пока я поле боя осматривал. Потом хвать за шкирку — и с приветом.

— Ничего не говорил?

— Ничего. Правда, когда яму для аггелов рыл, заставил меня помогать. Все туда покидали. И мечи, и кольчуги, и луки… Целый арсенал.

Эрикс и без того был человеком не от мира сего (в буквальном смысле), да и Эдем его уже прилично пообмял под свой образец, так что задача Верке предстояла совсем не легкая.

Трудно начинать любовную агрессию, не имея в арсенале ни приличных нарядов, ни достойной косметики, ни импортных духов, чей запах сам по себе дурманит слабые мужские головы. Да и козыри (доступные обозрению) у Верки были не ахти какие — щуплое, мальчишеское тело (Зяблик успокаивал ее: «Он вроде швед, а шведы как раз таких, как ты, худосочных любят»), светлые овечьи кудряшки да голубые глаза с ехидцей. Свое главное оружие — неуемную страсть, помноженную на завидную технику, — она должна была до поры до времени таить, как убийца таит в рукаве остро отточенный нож.

Начинала Верка, как всякий опытный игрок, по маленькой. Тот, кто нацелился сорвать банк, должен поднимать ставки осторожно. Теперь она поддакивала каждому слову Эрикса, за едой оказывала ему мелкие услуги, для чего иногда приходилось выдирать лучший кусок съедобного корня чуть ли не изо рта Зяблика или Смыкова, и уже начала открыто высказывать склонность к переходу в нефилимы.

Когда Эрикс в очередной раз сиганул с бережка в воду, там его уже поджидала Верка, заранее запасшаяся пучком особой травы, заменявшей в Эдеме мочало. Пришлось гостю из будущего потереть ей спинку (а при всей своей худобе Верка кожу имела атласную). Потом она сама занялась спиной Эрикса, треугольной, как варяжский щит. Возможно, одной спиной дело не ограничилось, потому что Эрикс вылез из воды красный как рак, что было весьма странно для нефилима, отрицающего само понятие стыда.

Вскоре они гуляли и купались только на пару, оживленно при этом беседуя. Эрикс рассказывал Верке о тонкостях науки эгидистики, для большей убедительности (или по рассеянности) переходя иногда то на малайский, то на суахили, а она ему — содержание своего любимого кинофильма «Зита и Гита».

Дело, похоже, шло на лад, и Смыков, считавший себя чуть ли не главным вдохновителем этой интриги, уже заранее потирал руки. Каково же было общее разочарование, когда столь тщательно спланированная операция закончилась полным крахом.

Взбешенная Верка рассказывала об этом так:

— Пусть он, думаю, неизвестно какой национальности, пусть родился через сто лет после моих похорон, пусть уже стал наполовину нефилимом, но мужиком все-таки является. По всему заметно. Со сна у него такая эрекция, хоть пудовую гирю вешай. А раз он мужик, то я его обязательно охмурю. Осечки еще ни разу не было. Вижу, идет на сближение. Стали мы по лесу прохаживаться. Но никаких поползновений! Даже пальчиком ко мне не притронется. Может, воспитание такое, думаю. Полезла целоваться. Сама, первая — представляете? Целуется и он, хотя без энтузиазма. Ну и черт с тобой! Я тоже до поцелуйчиков не очень охочая. Пора переходить к основному пункту программы. По шевелюре его глажу, ласкаю — вроде ничего. Возбужден. Правило как чугуном налилось… Ну все, кажется. Да не тут-то было! Затрясся вдруг, как припадочный, и в сторону. Не пойму, что такое. Вроде не импотент, не педик. Я в растерянности. Тогда он мне во всем чистосердечно признается. Задолго до его рождения, значит, врачи выявили какую-то новую болезнь. Название я забыла. Не то аид, не то аидс. Короче, что-то связанное с поражением иммунной системы. Передается только половым путем, через общий шприц и при переливании крови. За полвека эта болезнь выкосила всех проституток, наркоманов и педиков, а потом перекинулась и на честной народ. Никакие лекарства не помогают. А если что стоящее и придумают, то болезнь мигом видоизменяется и еще сильнее свирепствует. Стали тогда все за безопасный секс бороться. И власти, и церковь, и общественность. Без презерватива никуда ни шагу. А если баба вдруг решила ребенка завести, ее искусственно осеменят, как колхозную телку.

— Так, наверное, неинтересно, — задумчиво произнесла Лилечка.

— Еще бы! Но ничего не попишешь. По-другому они уже не могут. И вот почему. Каждому новорожденному каким-то образом воздействуют на психику. В этом их врачи насобачились. Ставят в мозгах что-то вроде барьера. И все! Ни на что из того, что у них считается опасным сексом, ты уже не способен. Вот в такую беду и вляпался мой Эрикс.

— Ну а если… иначе как-то. Вы меня, Вера Ивановна, конечно, понимаете. — Смыков вдруг вспомнил свою полузабытую кубинскую подружку, умевшую доставлять мужчинам наслаждение разными экзотическими способами.

— Понимаю я тебя прекрасно, извращенец! — покосилась на него Верка. — Но только я не школьница и не шкура вокзальная, чтобы такими делами заниматься. Ты мать-природу за дуру не считай. Она все правильно спланировала. Мужику одно дала, бабе другое. Этим хозяйством и нужно пользоваться. Только от этого настоящая страсть бывает. А все другие затеи — суррогат. Их старики придумали, у которых уже на полшестого показывает…

— Строги вы, однако… — здесь Смыкову крыть было нечем.

Зяблик между тем требовал подробностей:

— Ты прямо говори, получилось у тебя с ним что-нибудь или нет?

— Я тебе, остолопу, уже десять раз говорила — нет! То, что этому Эриксу надо, наша резинотехническая промышленность давно не производит по причине своей полной разрухи и отсутствия натурального каучука.

— Такому амбалу и галоша подошла бы… как раз по размеру.

— Пошел ты знаешь куда…

— Знаю! А еще я знаю, что твоя затея накрылась одним местом! Что нам теперь делать — в Эдеме век вековать?

— Подождите, я вам еще не все рассказала. У них в будущем такие барьеры в мозгу не только по поводу секса стоят. То же самое касается и любых форм насилия. Я, конечно, не все из его рассказа поняла, но человеческую кровь они не могут пролить ни при каких условиях.

— А если война? — удивился Смыков.:

— Воюют там специальные машины, а люди только команды подают издалека. Это у них насилием не считается. Но вы мою мысль, конечно, уловили. Эрикс никого из нас убить не может. Бумажный тигр он, а не вояка.

— А зачем ему нас убивать, — возразил Зяблик. — Догонит, в охапку сгребет, как котят, и обратно доставит. Да еще и в торец натыкает. Это им позволяется?

— Наверно, — пожала плечами Верка.

— Ну раз больше деваться некуда, давайте всем скопом записываться в нефилимы, — как бы подвел итог Смыков.

— Нет, — сказал Зяблик твердо. — Мне пока еще никто в мозгах барьеров не ставил. И если надо, могу любого пришить. Даже такого милейшего человека, как Эрикс.

— Чем — пальцем? — осведомился Смыков.

— Яму надо раскопать, в которой оружие покойных аггелов зарыто. Башка у Эрикса не чугунная, против меча не устоит.

— Ты, урка косорылая, при мне об этом даже не заикайся! — вышла из себя Верка.

— А что такого? Я к нему в гости не напрашивался! — озлился в ответ Зяблик. — Почему он, гад, меня воли лишил? По какому такому праву? Заяц, когда его собаки затравят, опаснее любого хищного зверя бывает! Горло может запросто перегрызть или лапой брюхо разорвать! Потому что жизнь свою спасает! Если ко мне с добром, я тем же отвечаю! А к сучарам всяким и отношение соответствующее.

— Н-да-а, случай сложный, — задумался Смыков. — Лично я на Эрикса зла не держу. Растяпа. Другой бы на его месте нам не так салазки загнул. Но если такая ситуация… В принципе я не возражаю против предложения предыдущего оратора…

— Зато я возражаю! — заупрямилась Верка.

— А тебя никто не спрашивает, — отрезал Зяблик, на лицо которого уже легла недобрая тень готовящегося преступления. — С тобой давно все ясно, с-соблазнительница. Что остальные думают?

— Я не собираюсь здесь оставаться, но и согласие на такое дать не могу, — голос Лилечки дрогнул.

— А может, не убивать? — выдавил из себя Цыпф. — Оглушить… Связать чем-нибудь…

— Лева, окстись! У тебя совсем черепушка поехала! Забыл, что ли, как такой же нефилим нас недавно расшвырял, как цыплят? Только насмерть и только сонного! Это наш единственный шанс.

— Тогда я, пожалуй, воздержусь…

— Два против одного при двух воздержавшихся, — резюмировал Смыков. — Гражданин Эрикс, неизвестно какого года рождения и неизвестно какой национальности, по совокупности совершенных преступлений приговаривается к высшей мере социальной защиты. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Возможно, Смыков хотел пошутить, но никто даже не улыбнулся. Все молчали, изредка растерянно переглядываясь между собой. Только на Зяблика никто старался не смотреть…

В течение этого дня Эрикс никуда не отлучался, и откопать оружие не удалось. Ватага уже собиралась ужинать, когда внезапно появились трое нефилимов во главе с Рукосуевым. Все имели при себе обсидиановые секиры со свежесрезанными рукоятками.

Отозвав в сторону Эрикса, они о чем-то пошептались с ним и разошлись в разные стороны — сам Рукосуев исчез в лесу, оставив реку у себя за спиной, один из его спутников двинулся вдоль берега вниз по течению, другой — вверх.

— Ночуем здесь в последний раз, — сказал Эрикс, когда все трое исчезли из поля зрения. — Уйдем сразу после того, как проснемся. Поблизости замечены подозрительные личности. Не исключено, что это дозорные аггелов.

— Далеко идти? — как бы между прочим спросил Смыков.

— Далеко, — кивнул Эрикс. — По вашему счету пять дней дороги. Но там вы будете в безопасности. Очень тихое место…

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев хрен, — тихо сказал Зяблик. — Опять все планы кобыле под хвост.

— А если мы откажемся идти? Что тогда? — не унимался Смыков.

— С вашей стороны это будет глупостью, — ответил Эрикс, словно заранее ожидал этого вопроса. — Нам придется нести вас, и тогда на дорогу уйдет значительно больше времени.

— Комментарии, как говорится, излишни, — процедил сквозь зубы Зяблик. — Тут, оказывается, все и без нас решили.

Перед дальней дорогой спать улеглись пораньше. Эрикс, как нарочно, расположился почти на том месте, где было зарыто оружие. Если кто-нибудь отходил в кусты, он поднимал голову и оставался в таком положении до тех пор, пока справивший нужду не возвращался обратно.

В голову Цыпфу лезли всякие невеселые мысли, и, даже задремывая, он видел обрывки бессвязных, но тоже невеселых снов. Эта ночевка могла стать гранью, разделяющей его жизнь на две части — жизнь человека и жизнь нефилима.

Позади оставалась Отчина, друзья, заменившие ему семью, и любимые книги, которые он собирал в брошенных хозяевами квартирах, разграбленных магазинах и чудом уцелевших от пожаров библиотеках. Впереди ждала неизвестность и перевоплощение в сверхъестественное существо. Единственное, что хоть как-то могло подсластить пилюлю, это то, что Лилечка должна была разделить его судьбу.

В полусне-полуяви к нему являлись разные люди, многие из которых уже давно лежали в могилах или канули в неизвестность. Поэтому призрак Толгая, медленно и бесшумно выплывший из леса, ничуть не удивил Леву. Он засыпал, маялся во сне, опять просыпался от сердечной тоски и всякий раз видел перед собой смутный силуэт верного степняка.

Лишь когда тот, требуя молчания, демонстративно прикусил нижнюю губу, Лева надел очки и понял, что перед ним живой и здоровый Толгай, правда, сильно осунувшийся. С натянутым луком в руках он подкрадывался сзади к Эриксу, а тот хоть и затих, уткнув лицо в сгиб локтя, но явно не спал.

В любой момент под ногой Толгая могла хрустнуть ветка, которых вокруг ужина было разбросано немало. Надо было выручать не только друга, рискующего ради них очень многим, но и самого Эрикса. При первом же неосторожном движении он мог получить стрелу между лопаток.

Стараясь погромче шуметь, Лева встал, тут же поймал на себе испытующий взгляд Эрикса и сказал извиняющимся тоном:

— Не спится что-то… Вот хочу вам задать один вопросик.

— Именно сейчас? — холодно осведомился Эрике, по-прежнему не спуская глаз с Цыпфа.

(Толгай уже находился шагах в десяти-двенадцати позади нефилима и продолжал подкрадываться с осторожностью камышового кота.)

— Ну если вы не настроены… — Цыпф неуклюже топтался на одном месте. — Тогда, может, в другой раз.

— Хорошо, задавайте свой вопрос.

Лева прилег возле Эрикса на травку, повозился, делая вид, что уколол чем-то бок (Толгай за это время успел преодолеть половину расстояния, отделяющего его от жертвы), и спросил, как ему казалось, задушевно:

— Вы по родине не тоскуете?

— Нет, — Эрикс пристально смотрел на него, но абсолютно ничего нельзя было прочесть в этом взгляде. — Тоска очень мешает жить. Она не имеет позитивного содержания. Я забыл абсолютно все. Свою родину, свой дом, свою семью. Когда-то я сам отправил их в небытие, но с тех пор стараюсь не вспоминать об этом. Я вырвал прошлое из своего сердца. Только это позволило мне жить дальше. Возможно, именно поэтому я примкнул к нефилимам. Это люди без прошлого, без корней, без воспоминаний. Будущее сейчас есть только у тех, кто отказался от прошлого.

(Толгаю оставалось сделать не больше двух шагов, и Цыпф краем глаза видел, какое напряжение написано на его маловыразительном от природы лице. Оказывается, двигаться со скоростью улитки ничуть не легче, чем нестись, как антилопа.)

— Мне бы следовало выразить вам, как говорится, искреннее соболезнование, но сейчас это не принято, ибо всем нам не осталось бы ничего другого, как без конца соболезновать друг другу, — медленно произнес Цыпф. — Из моей родни тоже никто не уцелел. Я остался сиротой в пять лет. Потом от какой-то неизвестной заразы умер мой старший брат. Сам я не мог выбраться из подвала, где мы обитали до этого, и вынужден был наблюдать, как крысы медленно пожирают его тело. Одно время я питался новорожденными крысятами, которых воровал из гнезд, и пил воду из системы центрального отопления. Иногда меня навещала сестра, но потом пропала и она… поэтому тут мы квиты. Однако в отличие от вас я очень хотел бы навестить могилы своих ближних. К сожалению, я не знаю, существуют ли они вообще. И вот что я еще хочу сказать… В этой проклятой жизни многих из нас поддерживает только память… Память о том, что мы были когда-то людьми. Если мы вдруг забудем об этом, то неминуемо опустимся до уровня животного, а может, еще и ниже. Только не надо мне возражать. Не надо… Никакого спора не будет. Я вместе со своими друзьями отправляюсь домой, независимо от того, согласны вы или нет. Вас же я попрошу соблюдать величайшую осторожность. Ни в коем случае не делайте резких движений. Сейчас позади вас стоит один из наших товарищей, до этого скрывавшийся неизвестно где, и держит в руках натянутый лук. Наконечник стрелы находится в полуметре от вашего виска. Он прекрасно владеет саблей, но лук, думаю, выбрал не случайно. Нефилимы намного превосходят обычного человека как в силе, так и в быстроте, однако против стрелы не застрахованы даже они. Поэтому не рискуйте зря.

Медленно, очень медленно Эрикс повернул голову и скосил в сторону правый глаз, прямо в который сейчас была направлена стрела Толгая.

— Это именно он убил тех аггелов? — спросил нефилим невозмутимо.

— Да.

— Его следует похвалить за это.

— Лучше не надо. Сами видите, в каком напряжении он находится. А кроме того, он не очень силен в языке, на котором мы сейчас общаемся. По времени своего рождения он отстоит от нас еще дальше, чем мы от вас.

Рядом уже возбужденно дышал Зяблик.

— Ну ты молодец, Чмыхало, молодец! Потом я тебя расцелую, а пока держи этого красавца на прицеле. Давно здесь?

— Юк, — не сказал, а выдохнул Толгай. — Недавно.

— А почему условный сигнал не подал? Мы же договорились…

— Яман сигнал… Совсем плохой… Зачем такой сигнал придумал? Кош кричать… Ни одной кош здесь не видел… Кто бы поверил… Себя бы выдал… Вас бы выдал…

— Ну ошибся, прости! — Сейчас Зяблик был готов не только извиниться перед Толгаем, а даже простить ему все прошлые и будущие грехи. — Кто же мог знать заранее, что кош… тьфу, птицы здесь не водятся… Но то дело прошлое, а сейчас надо этого субчика связать… Неплохой, кстати, парень. Эриксом зовут. Еще чуть-чуть, и я бы из-за него грех на душу взял.

Зяблик выхватил из колчана Толгая стрелу, легко согнул ее, затянул кольцом на запястьях Эрикса и несколько раз перекрутил свободные концы, используя вместо воротка сабельный клинок. Железо глубоко врезалось в кожу нефилима.

— Потерпи, дружок. — Зяблик поверх первых пут для надежности наложил и вторые. — Для твоего же блага стараемся. А иначе пришлось бы кокнуть.

Вся ватага была уже на ногах и, сразу сообразив, в чем дело, принялась лихорадочно собираться в путь:

Смыков принялся руками раскапывать яму с оружием (впрочем, подав личный пример, он перепоручил работу Оське), а Лилечка с Веркой занялись изготовлением свежих нарядов взамен вчерашних, сильно пообветшавших за время сна. Но каждый старался улучить момент и подскочить к Толгаю — пожать руку, похлопать по плечу, ч мокнуть в щеку.

Зяблик все время торопил спутников:

— Мужики, веселее! Кольчуги не брать. Толку мало, а тяжесть приличная. По мечу на рыло. Ну еще пару луков со стрелами. Кто-нибудь умеет стрелять? Если нет, то хватит и одного… Бабы, не копайтесь! Не в театр собираетесь. Слегка прикрыли основные места — и хватит.

Эрикс, скрученный уже и по ногам (береженого Бог бережет), наблюдал за этой суетой со странной грустью.

— Рукосуеву скажи, чтобы отвязался от нас. Пусть для аггелов силы побережет, — сказал ему Зяблик. — Не хотим мы нефилимами быть. Но если у нас дома дела совсем худые, скоро вернемся. И людей с собой приведем. Растите на здоровье новую расу. А нас уже поздно перековывать.

— Когда будете идти через мою страну, не приближайтесь к субстанции, похожей на желтый лед, — сказал Эрикс. — Запомнили?

— С чего это ты решил, что мы именно там пойдем? — Зяблик изобразил удивление. — Мало ли других дорог.

— Насколько мне известно, в Эдем можно попасть только через Нейтральную зону или… забыл, как вы назвали мою родину…

— Будетляндией, — подсказал Цыпф.

— Или Будетляндию, — говорил Эрикс спокойно и рассудительно, что не совсем вязалось с его нынешним положением. — Идти через Нейтральную зону без бдолаха смертельно опасно. Таким образом, остается только второй путь. Им чаще всего и пользуются аггелы. Недаром вы взяли одного из них в проводники.

— А что опасного в той желтой субстанции, про которую вы говорили?

— Это очень долгий рассказ. Просто обходите ее стороной, и все. Будетляндия сейчас не менее опасна, чем Нейтральная зона. Мои современники сумели покорить многие силы природы, которые после отказа контролирующих их электронных систем вырвались на волю и теперь продолжают жить как бы сами по себе.

— Все не слава Богу! — тяжело вздохнула Верка, издали прислушивавшаяся к этому разговору.

— Старайтесь держаться подальше от подземелий, от любых промышленных зданий и всех видов коммуникационных сооружений, — продолжал Эрикс. — Прокладывайте путь по открытой местности и никогда не ночуйте под крышей, какой бы надежной она вам не казалась.

— А ты, случайно, нас за нос не водишь? — прищурился Зяблик. — Хочешь, чтобы нас аггелы на открытом месте застукали?

— С аггелами вы столкнетесь так или иначе, — что-то вроде мимолетной усмешки пробежало по лицу Эрикса. — Там есть такие места, что вам просто не разойтись. Но помните, в Будетляндии аггелы еще не самое страшное. Им там самим не очень-то уютно. Ваши стычки будут напоминать… драку двух питекантропов в кабине мезотранса.

— Что еще за мезотранс такой? — немедленно поинтересовался Смыков.

— Ах да… забыл. На чем вы летали в свое время? На дирижаблях, аэропланах?

— На воздушных лайнерах.

— Значит, я имел в виду драку двух питекантропов в кабине воздушного лайнера.

— Вот так лафа! — фыркнул Зяблик, проверяя на своей двухнедельной щетине остроту меча. — Как раз об этом я и мечтал всегда! Ну все! За ценные советы благодарствуем. Пора отчаливать.

Подошедшая Верка чмокнула связанного по рукам и ногам Эрикса в лоб.

— Не обижайся, зайчик. Так уж вышло… Да ты и сам кое в чем виноват…

Толгай, за последние дни облазивший на брюхе все окрестности, повел ватагу краем леса, прочь от реки. На равнине место проводника должен был занять Оська. Из мужчин он один не имел при себе меча, зато тащил солидный запас стрел.

На бег пока не переходили, но шагали быстро, слушая на ходу историю похождений Толгая, начиная с той самой минуты, как он остался в засаде. Манера его изложения была до того маловразумительна, что скорее могла вызвать смех, чем сочувствие и восхищение.

Один только Зяблик понял все и в собственной интерпретации поведал остальным о геройстве Толгая, о его тяжелых ранах, о долгих днях балансирования между жизнью и смертью и о счастливом выздоровлении, причиной которого был не только бдолах, но и горячее желание выручить из беды товарищей.

В свою очередь Толгаю объяснили, кто такой Оська и почему ему не следует особо доверять.

Эдем тешил взор пышной и однообразной красотой вечной весны. Похожим климатом (как это понаслышке было известно Зяблику) Господь Бог наделил одни только Гавайские острова, но там хоть какое-то разнообразие имелось — вулканические горы и океан. А здесь не было ничего, кроме пышноцветных лугов, лесов, которым никакой Версальский парк в подметки не годился, да ласковых полноводных рек.

Как кому, а славянской душе Зяблика чего-то не хватало. Заброшенных пашен, может быть оврагов, заросших всякой колючей мерзостью, рвов, пожарищ, крапивы, лягушечьих болот и волчьих чащоб.

Похоже, Оська действительно знал дорогу в загадочную Будетляндию или очень убедительно прикидывался. По крайней мере, он вел ватагу безо всяких колебаний и, если Смыков для проверки спрашивал его, что будет за тем лесом или куда повернет эта река, всегда отвечал без запинки и в общем-то правильно. Лишь однажды в середине четвертого перехода Оська сказал, что слегка изменит обычный маршрут, поскольку он пролегает вблизи плантации бдолаха, которую наверняка стерегут аггелы. В тот раз они немного поплутали, но вышли именно туда, куда и обещал Оська — к узкому перешейку между двух озер.

Пикантность их нынешнего положения состояла в том — и Оська этого не отрицал, — что, стремясь в Отчину, они все дальше уходили от нее. Круг предстояло сделать немалый — через Будетляндию, Киркопию, Агбишер и Кастилию. Хохма находилась где-то далеко позади, а значит, можно было смело попрощаться с оставшимся там драндулетом.

В пути Цыпф, а потом и Смыков пробовали выведать у Оськи как можно больше сведений о Будетляндии, но почти ничего полезного для себя так и не узнали. Паренек был толков, приметчив, расторопен, но убийственно невежествен и косноязычен. Такие простые слова, как «архитектура», «коммуникации», «лаборатория», «объект», звучали для него как китайская грамота. (Впрочем, он и русской-то грамоты не знал.) Как-никак, а годы беспризорного существования сказывались. Вероятно, похожая судьба ожидала бы и Леву Цыпфа, не повстречайся он в свое время с людьми, способными поделиться с маленьким оборвышем не только хлебной коркой, но и частичкой своего знания.

Верка от нечего делать — шагалось им легко, без всякого напряга, не то что в Нейтральной зоне — стала донимать Цыпфа всякими заумными вопросами, не столько ради удовлетворения собственной любознательности, сколько для того, чтобы выставить своего собеседника на посмешище.

— Лева, ну объясни ты мне, глупой бабе, какая разница между органическими и неорганическими веществами.

Безусловно, Цыпф знал это. Но его объяснение было чересчур пространным, малоубедительным и путаным. Он твердил что-то об атомарной теории строения материи, об особом значении водорода и углерода, входящих в любое органическое вещество, об окисях, закисях, радикалах и тому подобных высоких материях. Кончилось бы все это тем, что Лева окончательно запутал бы и слушателей и самого себя, но ему на помощь неожиданно пришел Зяблик:

— Да что тут долго рассуждать! Если вещество называется органическим, значит, произошло от живого организма. От картошки — спирт, от деревьев — торф, а от нас с вами — дерьмо.

— Хорошо, а в чем тогда разница между живым и мертвым? — не унималась Верка.

— Разве вы сами не понимаете? — на этот раз Лева решил быть осторожнее.

— Нутром-то я, конечно, понимаю. Но ты мне это с научной точки зрения объясни. Я в училище была одно время по уши влюблена в преподавателя дерматологии. Как он рассказывал, как рассказывал! Не лекции читал, а сказки… Особенно про чесотку и опоясывающий лишай. С тех пор у меня слабость к научным объяснениям.

— Вопрос различия между живым и неживым скорее относится к компетенции философии, чем биологии, — как всегда, издалека начал Лева. — Чтобы получить полное представление об этой проблеме, необходимо сначала проследить все формы проявления жизни, начиная от самых примитивных…

Опять начались заумные тары-бары о нуклеиновых кислотах, ферментах, метаболизме, генетическом коде, синтезе белка и парадоксах вируса, который, как известно, нельзя отнести ни к живым, ни к неживым объектам. Примерно с таким же апломбом ученые прошлых веков вещали о флогистоне, теплороде и эфирной природе Вселенной.

— Верка, не слушай его! — махнул рукой Зяблик. — Живое то, что размножается, а до этого, естественно, сношается. Как у нас — мужик с бабой. Или как у цветков — пестик с тычинкой. Или как у моллюсков — сам с собой.

— Не сношаются, а любят, — поправила его Лилечка. — Какой же вы все-таки грубиян.

— Ладно, любят, — ухмыльнулся Зяблик. — Даже песня такая есть… «Любят все, блоха и гнида, любит бабка Степанида, любит северный олень, любят все, кому не лень…» Так и запишем: главный признак живого — любовь.

— И все равно вы грубиян.

— Лева, а ты с Зябликом согласен? — поинтересовалась Верка.

— Ну в какой-то мере… Хотя это весьма условное и примитивное определение. В нем ничего не говорится о целом ряде немаловажных факторов…

— Все, Лева, прекращай. На сегодня мне науки хватит, — взмолилась Верка. — А может, и слава Богу, что я с тем преподавателем не сошлась. Стал бы он мне в постели рассказывать о методах лечения псориаза. Представляете? Любое желание сразу пропадет… Нет, я тогда правильно сделала, что одного спортсмена захомутала. С нами вместе учился. На медбрата. Ничего сложнее, наверное, не потянул бы… Тупой был, но удивительно здоровый, — Верка мечтательно прищурилась. — Десятиборец… Когда валил меня, так всегда и говорил: я, дескать, десятиборец, меньше десяти раз подряд не могу… Однажды случай с ним был смешной. Сдавали мы экзамен по внутренним органам. В аудитории стоит цинковая лохань с формалином, и там все требухи человеческие плавают, от легких до мочеточника. Веслом деревянным мотанешь и выбираешь любой орган по заказу. Занятие, конечно, не для слабонервных, но мы уже привыкли. Моему миленку достался по билету вопрос о сердце. Строение, функции и все такое… Крутил он веслом, крутил, а ничего похожего на сердце выловить не может. Мы, естественно, подсказываем втихаря: круглое, с кулак величиной… Вот он, дурак, и вытащил матку. Она по форме и размеру приблизительно похожа на сердце. Мы-то все сидим на задних партах и толком не видим, что у него в руках, но подсказывать продолжаем. Можете себе представить, он на этой матке и аорту нашел, и митральный клапан, и все желудочки. Преподаватель слушает, вида не подает. Но в конце все-таки поинтересовался с хитрецой: что же это такое на самом деле? Мой десятиборец стоит на своем. Сердце, мол, и все! Тогда ему деликатным образом объясняют, что это вовсе не сердце, а женские внутренние половые органы. Соответственно и оценка — два балла. Стипендии ему, значит, не видать как своих ушей. Хоть он и спортсмен. Бедняга едва не плачет. Так ему обидно стало! Ладно бы на чем-то серьезном погорел, вроде печени или желчного пузыря. А тут половые органы… Вот он и говорит: «Я этих органов столько успел обласкать в жизни, а в самый ответственный момент нате — обознался!»

Едва Верка успела закончить, как Зяблик принялся развивать тему загадочности и непредсказуемости этих самых женских половых органов. Героем его рассказа был грабитель, получивший за налет на сберкассу червонец, но впоследствии оказавшийся не мужиком, а бабой. А причиной всему была как раз ненормальная форма половых органов, благодаря чему в свое время девочку зарегистрировали как мальчика. Страшно даже сказать, сколько эта баба-мужик успела заработать в зоне, прежде чем спохватилось начальство.

К сожалению, эта поучительная история не была доведена до конца, и виной тому послужили не ехидные реплики Смыкова и не возмущенные тирады Лилечки, а собственные уши Зяблика, внезапно услышавшие нечто подозрительное. Условным знаком он призвал спутников к тишине (Оська, в таких знаках не разбиравшийся, просто получил подзатыльник) и тогда уж прислушался по-настоящему.

— Гонит кто-то за нами, — сказал Зяблик спустя пару минут. — И, по-моему, не один.

— Нет, — возразил Смыков, тоже отличавшийся острым слухом. — Один, но дядька крупный. Не иначе как кто-нибудь из нефилимов. Что делать будем?

Вопрос в основном относился к Зяблику и Толгаю, поскольку Цыпф с упразднением своих диктаторских полномочий подрастерял и авторитет, а с женщинами Смыков советовался только ради приличия.

— Как шли, так и дальше пойдем, — сказал Зяблик. — Только чуток побыстрее. Спрятаться здесь негде, а от нефилима все равно не убежишь. Но сдаваться не будем, не безоружные, чай! — Он подмигнул Толгаю.

— Ук пушу, — Толгай на ходу вложил стрелу в лук, однако тетиву пока не натягивал.

— Поймает, — с сомнением произнес Смыков. — Или увернется… Шустрый очень…

— Пусть себе ловит… Улем поймает… Смерть свою…

Энергично двинулись дальше, построившись плотной цепочкой — впереди Оська, уже начавший привыкать к подзатыльникам, сзади всех Толгай, прикрывавший лук от посторонних глаз корпусом. Идущий предпоследним Зяблик все время косил глазом назад.

— Показался, — сообщил он вскоре. — Никак не разберу, кто такой… По-моему, наш Эрикс… Развязался, с-сука! Чешет быстро… и руками машет… Кричит что-то…

— Не оборачиваться! — прикрикнул Смыков на особо любопытных. — Только вперед! Близко его не подпускать! Но стрелять обязательно наверняка!

Темп хода нарастал, и вскоре ватага — как бы сама собой, без команды — перешла на бег. Зяблик не переставал подавать свои короткие сообщения:

— Опять орет… Не пойму, что ему от нас надо…

— А вы, братец мой, не догадываетесь? Потроха вам хочет выпустить… Или голову оторвать… Сколько до него?

— Метров сто.

— Подождем… — А еще несколько минут спустя: — Теперь сколько?

— Примерно семьдесят.

— Для лучника это много или мало?

— Нам много, а Чмыхало в самый раз.

— Товарищ Толгай, вы гарантируете поражение цели? — официальным тоном обратился Смыков к степняку.

— Нигэ? — удивился тот.

— Не понял он, разве не видно, — разозлился Зяблик. — Ты толком спрашивай!

— Сами спросите, если такой умный…

Зяблик с Толгаем обменялись быстрыми взглядами и парой коротких фраз, после чего последовало резюме для Смыкова:

— Сейчас он его заделает… Заказывай куда, в глаз или в сердце.

— А в ногу можно? — попросила Верка.

— Если только между ног…

Толгай стрелял из-за спины так, как некогда научили его пастухи, охранявшие табуны от разбойников и сами в прошлом промышлявшие разбоем: наклон вперед (враг еще не должен видеть лук), тетива натянута, но только за счет левой руки, сжимающей кибить (локоть правой даже не шевельнулся), затем стремительный маховый разворот левого плеча (все, что ниже пояса, по-прежнему направлено вперед), и вот уже стрела несется по назначению, провожаемая басовитым вздохом стальной струны.

Эрикс, к этому времени находившийся от Толгая не более чем в пятидесяти метрах, на полет стрелы мог прореагировать ну разве что взмахом ресниц. И тем не менее стальной стержень каким-то чудом оказался в его руке. Размахивая им, как Юпитер-громовержец своими разящими инсигналиями (Инсигналии — в Древнем Риме знаки божественного или царского достоинства.), Эрикс еще быстрее припустил вслед за ватагой.

— Рассыпайтесь в кольцо! — приказал Смыков. — Шире! Оружие к бою! Нападать всем одновременно!

Спустя полминуты нефилим оказался в центре живого кольца, готового в любое мгновение сжаться, один против четырех клинков сразу. Впрочем, даже такое численное превосходство вряд ли могло запугать его, но, видя, каким образом обставлена встреча, Эрикс вскинул вверх обе руки и торопливо заговорил:

— Прекратите! Я безоружен! Я не собираюсь причинять вам вред!

— Зачем же ты тогда гнался за нами?

— Хочу сопровождать вас в мою родную страну.

— Как-нибудь сами доберемся, спасибо.

— Вы не поняли меня… Я покидаю Эдем навсегда… Я возвращаюсь домой…

— Да ты же, зайчик, сам говорил, что там ни единой живой души не осталось!

— ужаснулась Верка.

— Надо искать… — в голосе Эрикса появилась совсем не свойственная ему горячность. — Кто-то обязательно должен уцелеть… Так не бывает, чтобы погибли все сразу… Я возвращаюсь… Еще кто-нибудь вернется… Появится надежда.

— Признаться, озадачили вы нас, братец мой. — Смыков опустил меч, который до этого держал на манер милицейского жезла. — Сперва аггел этот прибился, теперь вы… Скоро в ватаге чужаков больше половины будет… Но раз решение ваше окончательное, до Будетляндии можете вместе с нами идти. На правах рядового бойца и без постановки на довольствие.

— Куда ему, бедолаге, еще деваться, — буркнул Зяблик. — Допустил побег из-под стражи, теперь правилки опасается.

— Это совсем не так! — ответил Эрикс на полном серьезе, хотя реплика Зяблика этого вовсе не заслуживала. — Между нефилимами не существует конфликтов. Мне совершенно нечего опасаться… Просто я решил вернуться, вот и все.

— Ладно, присоединяйся, — смилостивился Зяблик. — Замиримся пока. В большой дороге, говорят, и волк с кобылой товарищи… Кстати, долго нам еще топать?

— Не очень… Уже и отсюда кое-что видно. — Эрикс махнул рукой вперед.

Действительно, хорошенько присмотревшись, самые зоркие из ватаги различили, что далеко-далеко, на фоне неба, серо-сизого, как дрянная известка, виднеется нечто похожее на тончайшую сеть. Одни ее нити располагались параллельно горизонту, другие, устремляясь вверх, вздымались высоко над ним, третьи спиралями соединяли первые и вторые.

Эта непонятная конструкция (а возможно, лишь ее остатки) отсюда казалась легкой и невесомой, как осенняя паутина. Хотя бы приблизительное представление о ее реальных размерах могла дать, пожалуй, только едва заметная щетинка леса, расположенная к наблюдателям намного ближе…