Меж трех времен

19

Эту программку в обмен на два билета на «Грейхаунд» подала мне «гибсоновская девушка» — идеальная американка, какой изображал ее на своих рисунках Чарльз Гибсон, стройная, с узкой талией и пышной прической «помпадур». На ней было серое форменное платье с большим белым воротничком, огромный галстук-бабочка и значок с надписью: «Билетер». Она провела нас с Джоттой на наши места в партере, и когда мальчик лет двенадцати в красной курточке с латунными пуговицами прошел между рядов, продавая длинные тонкие коробочки мятных шоколадок, я купил у него коробочку.

Я огляделся: люди заполняли все проходы между рядами, понемногу разбредаясь по местам. Где-то среди них должен появиться Z, может быть, уже появился; вполне вероятно, что в этот миг я как раз смотрю на него. По всему зрительному залу великолепные женщины с пышными прическами, в платьях с высокими воротничками рассаживались, снимая свои неправдоподобно огромные шляпы — осторожно, приподнимая шляпу обеими руками, как это сделала и Джотта. На ней было длинное светлое платье и розовая шляпа добрых десяти футов в диаметре. Мужчины во всем зале выглядели почти одинаково: жесткие воротнички, коротко подстриженные волосы, чаще всего разделенные на прямой пробор; некоторые носили пенсне. Носит ли Z пенсне? Я так не думал, но и это вполне вероятно.

Сцену закрывал тяжелый и длинный красный занавес, окаймленный снизу массивной золотой бахромой длиной по меньшей мере в фут; на его бархатных складках лежали тени от огней рампы. Есть ли в этом зале человек с душой настолько зачерствевшей, что она не затрепещет в те мгновения, когда таинственный занавес вот-вот взовьется над сценой? Хоть я и помнил, что в будущем театральный занавес исчезнет, оставив зрителя одиноко таращиться в пустоту.

Джотта, сидевшая рядом со мной, изучала свою программку; я заглянул в свою, посчитал и повернулся к Джотте:

— Послушайте, здесь заняты целых двадцать шесть актеров!

На нее, однако, этот факт не произвел впечатления. Я подсчитал и сцены: целых шесть! Но теперь уже ничего не сказал, хотя сам был очень доволен. Мне надоели пьесы с одними и теми же декорациями, и тем более надоели пьесы, в которых участвуют только два актера.

Затем я заговорил об Уилсоне Мизнере, который был одним из авторов пьесы, а в жизни был изрядным плутом и мошенником. Джотта слушала с интересом, и мне это доставило немалое удовольствие. Мне приятно было ее общество. Мне нравилась Джотта и нравились люди, которым по душе Уилсон Мизнер. Он побывал на Юконе во времена золотой лихорадки, но не бродил по Аляске в снег и мороз, а в тепле играл в покер с золотоискателями и по большей части выигрывал. Однажды он играл в карты в каком-то юконском салуне, по совместительству — публичном доме, и какой-то мужчина вбежал туда с криком: «Кто-то оскорбил Голди!» И Мизнер, сдавая карты, осведомился: «Во имя Господа, как ему это удалось?»

Настал волшебный миг: огни в зале начали постепенно гаснуть, и вот уже спустилась кромешная темнота — если не считать газовых рожков под красными надписями «Выход». Затем, вызывая извечный трепет, взвился занавес, открывая на сей раз то, что в моей программке значилось как «Пансион в Сан-Франциско». Мы увидели скудно обставленную спальню: единственное окно, шкафчик, железная кровать… и Инь Ли, который стелил постель.

Что можно сказать об Инь Ли, кроме того, что я сидел в театре 1912 года и потому Инь Ли именовался здесь не «китаец», а «китаеза»? Мы сразу поняли, кто он такой, по раскосым подведенным глазам, желтой коже, черным матерчатым шлепанцам и знаменитой косичке, которая спускалась до пояса. И в тот же самый миг, когда мы увидели, как он небрежно стелет постель, по зрительному залу пробежал не то чтобы смех — ничего смешного он пока не делал, — но негромкий предвкушающий смешок, потому что… словом, потому что это был китаеза.

— Инь! — позвал из-за кулис женский голос, и Инь тотчас с отупелым видом поднял глаза, но не отозвался. Он нечаянно уронил подушку, неуклюже наступил на нее, вызвав смех в зале. Затем вошла миссис Феджин — домовладелица, как сообщила мне программка.

— Ты почему не приходишь, когда я тебя зову?

— Моя стелить постель.

— Ты в этом смыслишь меньше, чем свинья в апельсинах.

— Моя уходить! — Он скрестил руки на груди.

— Что, прямо сейчас?

Инь задумался.

— Скоро! — объявил он, вызвав новый приступ смеха у зрителей.

— Ладно, а пока что пойди прибери мою комнату.

И Инь удалился, распевая писклявую китайскую песенку — или, во всяком случае, то, что могло сойти за писклявую китайскую песенку, а мы опять засмеялись.

Вошла Клэр — это была ее спальня, — и я схватился за программку, потому что актриса была настоящая красавица: звали ее Элис Мартин. Она начала рассказывать миссис Феджин о своих бедах, и мы узнали, что она вышла замуж за мошенника по кличке Грейхаунд, который бросил ее и вообще дурно обращался с нею, хотя она до сих пор его любит. Однако я начал терять нить сюжета, потому что слушал не столько то, что они говорили, сколько то, как странно звучат их голоса. И сообразил, что без микрофонов голоса актеров доходят до наших ушей и в самом деле странно — их тотчас поглощают несколько сотен зрительских тел. В этом забавном приглушенном звуке, плоском и лишенном эха, было что-то на редкость притягательное — то, что делало присутствие актеров на сцене в высшей степени реальным, жизненным.

Кроме того, я с нетерпением ждал остроумных реплик в мизнеровском духе, но покуда так ни одной и не услышал. Клэр и миссис Феджин удалились, вошли Инь и Макшерри, и мы узнали, что Макшерри — перевоспитавшийся карточный шулер, ныне детектив, влюбленный в Клэр, и так далее.

— Миссис Феджин в спальня, — сказал Инь. — Вы подождать.

— Что ж, может, тогда ты мне кое-что расскажешь, — сказал Макшерри и извлек большой лист красной бумаги — таким образом, чтобы зрители увидели, что листок исписан китайскими иероглифами.

Инь глянул на листок:

— Моя не знать.

— Очень плохо, — сказал Макшерри. И вдруг рявкнул: — Сим юп тонг!

Инь тотчас отреагировал на эти слова, потому что оказалось, что это приказ его тонга [27], которому нельзя не подчиниться. Мгновенно став образцом услужливости, перепуганный до полусмерти Инь завопил: «Ни ха лимья!», или что-то в этом роде, схватил бумагу и, повернувшись с ней лицом к зрителям, молча прочел написанное, водя головой вверх-вниз, покуда его взгляд пробегал по вертикальным столбцам иероглифов.

— Ну, теперь ты знать?

— Мочь быть.

Макшерри завернул левый рукав, продемонстрировав шрам на запястье. Инь Ли посмотрел на шрам, заглянул в красный листок, снова глянул на запястье Макшерри, явно сличая шрам с его описанием.

— Этот китаеза родом из Миссури, — сообщил залу Макшерри.

Уилсон Мизнер? Знаменитое остроумие? Я отказывался так думать. Глянув на красный листок, Макшерри заметил:

— Смахивает на счет за порванную рубашку.

Когда Макшерри спросил, где муж Клэр, Инь сказал:

— Он заходить скоро.

На что Макшерри ответил:

— Для китаезы «скоро» — это и «через минуту», и «через сорок лет». Что ты имел в виду?

— Он заходить вчера. Одна час.

— А когда было «позавчера»?

— Семь неделя.

Что ж, зрителям это понравилось. А я тоже был зрителем и потому смеялся вместе со всеми. Но все же…

Миссис Феджин и Макшерри развивали сюжет: он пришел сюда, чтобы помочь Клэр, потому что сам любит ее. Далее шла реплика, которую саркастически процитировали в прочитанной мной рецензии в «Таймс». Макшерри, резко высказываясь о муже Клэр, Грейхаунде, заявил: «Мужчина, который не способен сам сойти с кривой дорожки, не сделает этого и ради женщины после того, как заполучит ее!»

— Как это верно! — воскликнула на сцене миссис Феджин, и я украдкой глянул на Джотту, на сидевших рядом зрителей. Они улыбались, явно наслаждаясь пьесой, но не больше, чем я, принимали всерьез подобные реплики.

Раза два в той же самой сцене, когда Макшерри был охвачен сильными переживаниями по поводу своей любви к Клэр, он проделывал трюк, который сильно озадачил меня. Он поворачивался спиной к залу и сутулился — никогда прежде я не видел, чтобы актеры так поступали на сцене. По всей видимости, это был современный актерский прием: демонстрировать чувства настолько сильные, что приходится прятать лицо. Я слыхал, что балерины во время своих невероятно тяжелых физически выступлений используют тот краткий миг, когда оказываются спиной к залу, чтобы ловким движением кисти смахнуть пот с лица, а затем грациозно откинуть руку, стряхивая капельки пота. И сейчас мне подумалось, что Макшерри, вполне возможно, стоя спиной к зрителям, корчит гримасы.

Когда разговор между ним и миссис Феджин закончился, вошел Инь Ли с метелкой:

— Моя убирать?

Миссис Феджин в изумлении попятилась:

— Впервые в жизни он сам просится поработать!

Когда Макшерри и миссис Феджин ушли, Инь начал мести все медленнее, его метелка уже еле двигалась, больше не касаясь пола — этакий китайский ленивец.

Уже в первом акте был предельно ясно изложен весь сюжет пьесы: шайка мошенников, среди которых одна женщина, плывет в Европу, собираясь на борту ободрать как липку некое богатое семейство. Я гадал, уж не известно ли самому Уилсону Мизнеру, как обстряпываются подобные делишки. Мне чрезвычайно понравились клички мошенников: Грейхаунд, Алекс Шептун, Морской Котенок и Бледнолицый Кид — почему его прозвали так, я понял сразу, как только он появился на сцене, — лицо у него было пунцово-красным.

— Тебе это плавание пойдет на пользу, Кид, — сказал ему Морской Котенок.

— Это почему же?

— На первоклассном судне, знаешь ли, принято носить приличную одежку, есть вилкой и переодеваться на ночь!

— Да я всем этим штукам за неделю выучусь! — воскликнул Кид, и я рассмеялся, кивнув собственным мыслям — в этой реплике чувствовался грубоватый почерк Мизнера. Но вообще у меня создалось впечатление, что пьесу состряпали после хорошего обеда, подкрепляясь горячительными напитками.

Я изо всех сил постарался не читать в программке описание сцены — я ждал небольшого сюрприза и получил его в начале второго акта, когда поднялся занавес и на сцене оказалась палуба корабля. Это было великолепно.

Там было все: одни пассажиры читали в раскладных креслах на палубе, другие, опираясь на перила, любовались морем и нарисованным на заднике небом в облачках; были там весьма натуральная спасательная шлюпка и радиорубка; была даже пара, игравшая в традиционную для морских путешествий игру с бросанием колец. А когда я все же заглянул в программку, я прочел, что это "штормовая палуба судна флота его королевского величества «Мавритания». Я из тех, кого приводят в восторг старые трансокеанские лайнеры, кто любит читать о них и часами разглядывать их фотографии, пытаясь вообразить, каково было путешествовать на таком гиганте. А уж «Мавритания» пользуется, наверное, наибольшей любовью у поклонников великолепия старинных лайнеров… Но неужели палуба «Мавритании» и вправду выглядит именно так? Я подался вперед, пожирая глазами декорации, и… а впрочем, кто знает? Но картина выглядела совершенно реальной, даже палуба, казалось, принадлежит самому настоящему кораблю.

То, что все актеры на сцене были в головных уборах, отнюдь не казалось зрителям странным; никто в те дни не выходил из дома с непокрытой головой. Компания с американскими флажками — сверхпатриотичные провинциалы из Лаймы, штат Огайо, — это и есть та богатая семейка, к которой мошенники намерены подкатиться с поддельным рекомендательным письмом.

Вдруг мы все так и подпрыгнули в своих креслах — из радиорубки, торчавшей на сцене, внезапно брызнула морзянка! Зрители уселись, не сводя глаз с рубки: беспроволочная связь на море была еще в новинку в этом мире, и звуки морзянки звучали свежо и волнующе. Извержение ритмичных попискиваний прекратилось, все пассажиры смотрели на радиорубку. В тот же миг из нее выскочил человек в морской форме, размахивая листком бумаги.

— Радиограмма! — кричал он. — Радиограмма для Фостера Аллена! Радиограмма для мистера Аллена!

И поспешил прочь, на поиски мистера Аллена.

Я решил, что это отличный прием; и на протяжении всей пьесы то и дело, порой согласно развитию сюжета, а порой просто так, звучало волнующее попискивание морзянки, неизменно застигая зрителей врасплох и доставляя им немалое удовольствие.

Я начал подозревать, что Бледнолицый Кид — не просто творение, но любимое детище Уилсона Мизнера, — именно с ним по большей части были связаны реплики, в которых мне чудился мизнеровский юмор. На палубе, пытаясь завязать разговор с хорошенькой молодой пассажиркой по имени Этта, он долго и натужно искал подходящую тему и наконец выдавил: «А вы видели море?»

А позднее, играя с той же Эттой в шаффлборд [28], он справился совсем неплохо, если учесть, что играл он впервые в жизни. Где же он этому научился? — удивлялась Этта.

— Да я частенько играю, — сказал Кид, — дома, на лужайке.

— На лужайке? Неужели у вас диски скользят по траве?

— Да нет, конечно, — отвечал Кид, поспешно соображая. — Мы их… э-э… катаем.

Потом он спрашивал у Морского Котенка:

— А что, ты не можешь добыть для этого дела адвоката?

— Само собой! — отвечал тот. — Да я могу добыть такого адвоката, что тот затопит всю эту посудину только за оплату судебных издержек. — И добавлял: — Когда настанет черед лжесвидетельства, он тебя обучит, как это и положено делать первоклассному адвокату.

Когда какой-то пассажир спросил у Кида, где он думает остановиться в Лондоне, Кид ответил:

— В Вестминстерском аббатстве.

По-моему, мне удалось заметить еще одну сторону странного и противоречивого Мизнера в сцене на палубе между Макшерри и детективом, который находился на борту, чтобы помочь тому расправиться с мошенниками. Прозвучал обеденный гонг, пассажиры ушли, и второй детектив, разговаривая с Макшерри, заметил что-то во внутреннем кармане его пальто. Он протянул руку и постучал пальцем по карману со словами: «У вас здесь, похоже, шуршики с зеленого сукна?» Что?! Я никогда не слышал ни о чем таком, и другие зрители, думаю, тоже. Но ведь «шуршики с зеленого сукна» не могли быть просто выдумкой, верно? Макшерри ответил: «Я гоняю их время от времени, когда надо поразмыслить, но больше не играю». А когда детектив удалился, Макшерри присел, вынул из кармана великолепную маленькую колоду карт, распечатал ее и разложил на колене зелеными рубашками вверх. Его задумчивый взгляд устремился на море, а руки между тем сами собой беспрерывно и бегло тасовали колоду. Кто же станет носить с собой запечатанную колоду карт только ради того, чтобы «погонять их время от времени»? Никто, кроме человека, практикующего карточное шулерство. Появилась ли эта деталь из богатого и причудливого прошлого самого Уилсона Мизнера? Бьюсь об заклад, что так оно и было. Но сейчас, следя за действиями Макшерри, я и сам мечтал о «шуршиках с зеленого сукна». Из радиорубки запищала морзянка, Макшерри вскочил, и пьеса продолжалась.

Акт второй закончился, зажегся свет в зале, и зрители хлынули в фойе размяться в антракте и освежиться каким-то розовым напитком. Затем все вернулись на свои места, и занавес стремительно взвился, открыв нашему взору самую что ни на есть настоящую игру в покер в прокуренной каюте с иллюминаторами на заднике.

«Таймс» в предварительной рецензии писала: «Этот покер — сущее наслаждение», — и так оно и было. Потому что игра была реальна до мельчайших деталей, взятая целиком — в этом я был уверен — из жизни самого Уилсона Мизнера. Мужчины сняли пиджаки, расстегнули жилетки и, попыхивая настоящим дымом настоящих сигар, разговаривали как самые настоящие игроки в покер. «Неплохой был выигрыш, а?» — говорил осклабившийся победитель, загребая к себе ставки, и проигравший с кислым видом отвечал: «Вы бы еще о всемирном потопе вспомнили!» Один игрок, бросив на стол свои проигрышные карты, с отвращением проворчал: «Додеритесь без меня!» Какой-то мужчина обошел вокруг его кресла, чтобы отогнать невезение. Один игрок спрашивал у другого: «Вы вообще когда-нибудь торгуетесь?» — «Само собой, — отвечал тот, — когда нет другого выхода». Смотреть на игроков на сцене, собравшихся за шестиугольным покерным столом в сцене «Карточная комната: вечер того же дня» было все равно что следить за настоящей игрой. Они говорили и делали именно то, что говорят и делают реальные игроки в покер. «С этаким добром и рта не раскроешь», — сказал один игрок о своих картах. Другой, чья очередь была сдавать, принялся собирать сброшенные карты, раздраженно прикрикивая: «Подавайте карты! Живо, живо! Карты!» — «И дух перевести нет сил», — сказал еще один проигравшийся. Другой игрок, более удачливый, выкладывая на стол выигрышные карты, подал реплику, которая, по всей вероятности, останется бессмертной, пока существует покер: «Три монарха кроют все!» Беспрерывно звучали оскорбления, без которых не обходится ни одна игра. «Эй, вы же не печенье раздаете!» Эта чудесная сцена в духе Уилсона Мизнера завершилась, когда Макшерри, применив свой прежний опыт карточного шулера, освеженный недавними упражнениями с «шуршиками с зеленого сукна», перехитрил мошенников, сдав карты из середины колоды.

Красный бархатный занавес опустился над кульминацией сцены: мошенники одурачены Макшерри, простак сгребает свой гигантский выигрыш. А потом — я подсчитал — последовали семь вызовов именно за эту сцену, когда пьеса еще не закончилась! Каждый актер выходил под все более оглушительные аплодисменты; шестым вышел на поклон простак — с полными пригоршнями денег, которые он только что выиграл, что привело зал в неистовство. И наконец последним вышел Макшерри, и тут мы устроили ему настоящую овацию: ведь это он только что одурачил мошенников! Затем аплодисменты понемногу стихли, зрители улыбались, зал гудел: «Что за прелесть эта сцена!»

Начался четвертый акт, занавес поднялся под волнующее попискивание морзянки — «Полночь на штормовой палубе» — и пьеса довольно быстро двинулась к финалу. Наконец — шайка мошенников уже была обведена вокруг пальца бывшим карточным шулером Макшерри — Грейхаунд то; ли прыгнул, то ли свалился за борт, и мы стали свидетелями последнего и наилучшего сценического эффекта в пьесе. Мы увидели прыжок… затем долгих две секунды царило молчание, все, кто ни был на штормовой палубе, в ужасе смотрели за борт, ему вслед… а потом мы услышали всплеск! Услышали, а мгновение спустя увидели, как над бортом, за перилами взметнулся фонтан самой настоящей воды! И — блестящий штрих — этот фонтан взлетел чуть дальше по борту, потому что, видите ли, судно двигалось! «Человек за бортом!» — крикнул кто-то, моя красавица Клэр очутилась в объятьях Макшерри, и занавес пошел вниз под — не спрашивайте меня почему — чудесное драматическое попискивание морзянки. А затем, впервые за всю пьесу, стены зала сотряс внезапный оглушительный рев — это гудок лайнера раз за разом взревывал под нетерпеливый писк морзянки, покуда золотые кисти занавеса опускались все ниже и ниже. Лучше этого гудка ничего нельзя было выдумать, и мы выли, мы бесновались от восторга. За одно это мы отбили бы себе ладони, даже если б не видели самой пьесы.

Однако я не забыл, зачем пришел сюда. Выхватив из-под сиденья свою шляпу, я поднялся в проходе и, согнувшись в три погибели, начал пробираться прочь по темному партеру; могучий рев корабельного гудка и искрящиеся звуки морзянки словно подгоняли меня, придавали моему уходу драматический, волнующий трепет. Z должен быть там, снаружи. Он будет там, я точно знал это! Через считанные минуты он выйдет на улицу, и я буду поджидать его там, чтобы увидеть его лицо.

Я пробежал по изразцовому полу фойе, где было пусто, если не считать двух; болтавших «гибсоновских девушек», и — первым из всего зрительного зала — оказался на тротуаре перед «Никербокером». Где-то здесь, быть может, всего в квартале от меня, шла мне навстречу Голубиная Леди.

Какой-то мужчина вышел из театра, мельком глянул на меня, поправил котелок и пошел прочь. Выше по улице на фоне сине-белого неба прорисовывалась башня «Таймс». Из театра вышли три женщины — они болтали, смеялись, не слушая друг друга. Еще несколько женщин… и вдруг изо всех дверей театра хлынула толпа — кто-то сразу шел прочь, но большинство останавливалось на тротуаре, чтобы поболтать в свое удовольствие. Прохожим уже приходилось прокладывать себе дорогу в этой разбухающей толпе, а я не сводил с нее глаз, волнуясь… и тревожась. Я ведь не знал точно, что должен искать и когда мимо пройдет Голубиная Леди, а Z будет глядеть ей вслед… Что именно я увижу? Что, если Голубиная Леди — это только прозвище и внешне мне никак не удастся ее распознать?

Я отошел подальше, к аптеке на углу, чтобы лучше видеть растущую толпу. На кромке тротуара, наполовину в водостоке, лежал пустой ящик; я ногой вытолкнул его из водостока и встал на этот маленький островок. Что, если Голубиная Леди уже здесь и я упущу ее? Повинуясь порыву, я достал камеру, открыл объектив и принялся снимать толпу, рассчитывая, что если я сейчас и упущу Голубиную Леди, то позднее смогу высмотреть ее и Z на своих снимках.

Не прошло и минуты, как люди хлынули сплошным потоком, и в этом потоке навстречу мне запросто могла прошагать хоть дюжина Голубиных Леди — а я таращился на толпу, выглядывая Бог весть кого. Занервничав, я перевел кадр.

Могла ли быть в этой толчее Голубиная Леди? Почему бы нет? Да хоть целая стая!

Две женщины в особенно нарядных шляпках шли мне навстречу, поглядывая на меня и на мой ящик, и мне показалось обязательным, почти вежливым жестом поднять камеру и сфотографировать их. Но видоискатель моего «кодака» размерами не превышал обыкновенной почтовой марки, а потому я не заметил еще одну женщину, которая шла следом за ними, пока не опустил камеру. Женщина уже проходила мимо моего ящика, когда я глянул вниз и увидел, что ее шляпу украшает птичье чучело, увидел его круглые стеклянные глаза. И вдруг глаза моргнули, закрылись, открылись — птица была живая! И к тому же это был голубь — я сфотографировал Голубиную Леди! А где-то за ней в толпе, быть может, все еще смотрел ей вслед мой неуловимый Z. Я подался вперед, взглядом разыскивая его среди людей… и тут нечто розовое и огромное возникло прямо перед моим лицом, заслоняя толпу, а из самой сердцевины этого розового колеса изумленно воззрилась на меня Джотта:

— Силы небесные, чем это вы здесь занимаетесь?

Я отчаянно замахал руками, отгоняя ее в сторону, и она послушно отошла, но толпа уже переместилась, как цветные стеклышки в калейдоскопе, и Z исчез, а с ним пропал и мой единственный шанс разглядеть его.

Я не разглядел и Голубиной Леди, пока она не прошла мимо, и удачный момент был безнадежно упущен.

— Возьмем такси, — отрывисто бросил я, спрыгнув на кромку тротуара, и распахнул дверцу большого красного такси. Затем я втолкнул туда Джотту, бросил шоферу: «Отель „Плаза“!» — захлопнул дверцу и отвернулся от такси, выруливавшего на середину Бродвея, прежде, чем успел ляпнуть что-нибудь неподобающее.

Оглянувшись, я все еще мог разглядеть дальше на тротуаре Голубиную Леди, видел ошеломленные лица прохожих, замечавших живую птицу на ее шляпе. Я хорошо знал, куда она направляется. Я видел ее фотографию в фойе театра на Пятой авеню — с двумя голубями, восседавшими на ее плечах. Это была все та же, знакомая мне гадалка с птичками, только теперь она стала актрисой варьете и лишилась своего загадочного, мистического ореола. И я повернул прочь, намереваясь пешком дойти до отеля, чтобы остыть по дороге: в конце концов, Джотта была не так уж и виновата в том, что произошло.

До отеля было двадцать кварталов, и я уже вполне пришел в себя, когда вошел в вестибюль — и обнаружил, что Джотта сидит, дожидаясь меня, в кресле с прямой спинкой, стоявшем у дверей лифта. Она никак не отреагировала на мою невинную, радостно-удивленную улыбку. Просто встала и, когда открылись двери лифта, вошла вместе со мной и сказала:

— Десятый этаж, пожалуйста.

И молчала, упорно глядя в затылок мальчика-лифтера в квадратной шапочке, пока он не распахнул для нас двери на десятом этаже.

Едва двери закрылись, она повернулась ко мне и ледяным тоном проговорила:

— А теперь я требую объяснения вашей поразительной грубости.

Из-за поворота коридора вышел навстречу нам какой-то мужчина, помахивая ключом от номера.

— Погодите. — Она обошла меня, миновала две закрытые двери, роясь по пути в своей сумочке. Найдя ключ, она нагнулась к своей двери, отперла ее и раздраженно вскинула подбородок, приглашая меня войти. Закрыв дверь изнутри, она прошла мимо меня — ее номер был намного просторней моего — и обернулась. — Итак?

Ответ у меня был готов.

— Мне очень жаль, что так вышло, и я искренне прошу у вас прощения. Но, видите ли, я не могу рассказать вам всего. Я… можно сказать, детектив. Ищу одного человека. Я уже собирался сесть в такси, когда мне почудилось, что я вижу его. Поэтому я закрыл дверцу…

— Захлопнул!

— Пусть будет так. Но я спешил и не мог тратить время на объяснения, иначе упустил бы его.

— И что же… это был человек, которого вы ищете?

— Увы, нет. Я ошибся.

Она шагнула ближе, испытующе вглядываясь в мое лицо:

— Это правда, Сай?

— Более-менее. Во всяком случае, очень близко к правде.

Она посмотрела на меня снизу вверх, а затем сделала то, что порой делает любая женщина, — положила ладони мне на плечи, прижав локти к моей груди. Такое движение как-то странно действует на мужские руки: невозможно удержать их опущенными вдоль тела. Так что это случилось не по моей воле, отнюдь не по моей! Она оказалась так близко, я вдыхал запах ее духов, и она была так хороша, что мои руки сами по себе вскинулись, сжали ее в объятиях, и не успел я опомниться, как уже крепко целовал ее, прижимая к себе. Затем человечек в моей голове бросился к пульту, налег изо всей силы на рычаги, и я… Господи, как же я не хотел этого делать, и сознавал, что не хочу этого делать… но я опустил руки и отступил от нее.

— Простите, ради Бога. Я не хотел… не намеревался…

Джотта с улыбкой кивнула:

— Знаю. Зато я хотела. Все это моя вина. Вы хороший и верный муж, правда? Ну хорошо, Сай, присядьте; я не стану вешаться вам на шею.

Я не мог с воплем выбежать из номера, а потому подошел к креслу у окна и сел.

— Что верно, то верно — это ваша вина. Вы слишком привлекательны. Даже больше чем слишком.

— Не думаю, что вам бы хотелось медленно снять с меня одежды…

— Эй! Заткнитесь, ладно? Заткнитесь, и все.

— Разумеется, я бы не сопротивлялась! Я бы расстегнула…

— Ну так валяйте.

— Ладно. Но это… нехорошо.

Я не кивнул, но и не покачал головой, потому что она была права: это было бы нехорошо. Но почему же, черт возьми, должно быть именно так? Почему нельзя просто отрешиться от всего остального? Как будто на маленьком необитаемом острове. «Довольно, — сказал я себе, — довольно!» — и встал.

— Господи, вы только посмотрите, который час!

— Хорошо, я отпущу вас. — Джотта подошла к двери и, коснувшись дверной ручки, обернулась ко мне. — Но… знаете, Сай, почему я оказалась здесь, в Нью-Йорке? Я проматываю небольшое наследство, только и всего. Трачу деньги и развлекаюсь понемногу. Так почему бы мне не помочь вам? Времени у меня достаточно, и я наверняка могла бы в чем-то вам пригодиться.

— Конечно, — сказал я, — само собой, отлично.

Она распахнула дверь, я сделал вид, что пытаюсь бочком, с испуганным видом проскочить мимо нее, она сделала вид, что бросается на меня — и мы дружно улыбнулись. А затем я отправился в свой номер, всего тремя дверями дальше, и все еще улыбался: все-таки Джотта была очень славной девушкой.