Меч Константина

Глава 1 . Горящая Земля

Корпуса завода насквозь продувались ветром. Под высоким потолком бывшего цеха раскачивалась и скрипела ржавая труба на блоке Огромное помещение было совершенно голым, только на стенах остались производственные стенды. Там изображались непонятные слесарные операции. На полу под ногами хрустело оконное стекло, звонко шуршал толстый слой гильз. Как мелкая галька на пляже.

Заводской комплекс на выселках, в трех километрах от пригорода, брошенный и забытый.

Февраль сел на корточки и стал пересыпать гильзы рукой, будто камешки.

— Я что-то слышал про здешние дела, — сказал он. — Тут после капитуляции работали наши пленные, их использовали как рабов за гроши или даже за просто так.

— Не оригинально, — заметил Ярослав, почесав прикладом за ухом. — Вся страна в таких заводах. Была и есть.

— Сейчас уже меньше, — возразил Монах.

— Ну да, — меланхолично отозвался Февраль. — Были пленные, стали мирные. Картридж с «миром и безопасностью» в голове. Будут проблемы, приходите — заменим аналогичным.

— Но ситуация все-таки начинает меняться, — задумчиво проговорила Леди Би. — Легионеры вынуждены защищаться, кое-где они отступают и огрызаются. И совершают ошибку за ошибкой. Главный их враг сейчас не мы, а они сами.

— И в финале они преподнесут нам на тарелочке какое-нибудь чудовищное безумие, — обрадовался Фашист.

Богослов, по обычаю, светло возвестил:

— Кого Бог хочет наказать, того лишает разума. — И спросил Февраля: — А что тут было дальше?

— Рабочие взбунтовались. Оружием их снабдили какие-то анонимные доброжелатели. Видно, сами хотели прибрать имущество к рукам.

— Судя по гильзам, хорошая здесь была мясорубка, — сказал Варяг.

— Чересчур хорошая. Перестарались доброжелатели. В итоге сами с голым задом остались, и имуществу кирдык пришел.

— Внимание, — прозвучал голос командира Он стоял у окна и что-то там увидел. К вниманию призывала также поднятая рука. — Тихо всем. Занять места Гости пожаловали.

Полтора десятка человек моментально рассредоточились вдоль стены с выбитыми окнами. Прошуршали гильзы под ботинками, лязгнуло оружие, и все замерло. Только ветер гулял, и труба под потолком продолжала песню.

— Не стрелять, — распорядился Святополк.

Гости приехали на пяти иномарках с затемненными, скорее всего пуленепробиваемыми, стеклами. Кортеж остановился перед соседним корпусом завода, в сотне метров от нашего, сильно сбоку. Из машин вышли плечистые настороженные парни в кожаных куртках и черных очках. При себе наверняка имели стволы скрытого ношения. Вся эта толпа охраняющих распределилась между кортежем и зданием завода. Насторожилась еще больше и окаменела. Тогда открылась передняя дверца второй по счету иномарки, и обнаружился еще один охраняющий, особо приближенный. Оглядевшись, он распахнул заднюю дверцу с другой стороны. Оттуда плавно выдвинулась атаман ша всей этой банды. За ней поспешно вылез плюгавый субъект в темном костюмчике и с папкой в руках. Атаманша выглядела шикарно. Брючный обтягивающий костюм, модно упакованная в шелковый платок голова, черные очки, туфли на десятисантиметровых шпильках. Леди Би, разглядев ее, зашипела, как кошка. Хотя все равно этой атаманше с нашей Василисой даже рядом никогда не стоять. Наша Василиса кого хочешь затмит. Но, наверное, женщинам это нужно все время повторять, чтобы они не шипели так на других… Или не поможет?

На всякий случай я взял на прицел особо приближенного. Плюгавый пристроился к атаманше сбоку и стал что-то набалтывать ей, показывать рукой на корпуса завода. Атаманша осматривалась, рассеянно внимая.

Леди Би не сдержалась и длинно, живописно выразилась.

— Васька?! — удивился командир. Прежде я ни разу не слышал, чтобы он ее так называл, — до того удивился командир.

— Знаешь, кто это? — жарко выдохнула Леди Би.

— Машка Золотая Лихорадка, Папина Дочка, — спокойно ответил командир.

Кто-то из наших присвистнул.

— Какая неожиданно приятная встреча, — почти нежно проворковал Варяг, оглаживая пальцами ствол автомата. — Наконец-то ты мне попалась, Манька-Лихоманка…

— Все эмоции убрать в карман, — велел Святополк, — Остальная банда может быть неподалеку.

— Да мы их быстро пересчитаем, как зайцев, командир. — Февраль глядел умоляюще. Бандана у него съехала на один глаз, и он стал похож на пирата.

— Позиция неудобная, — жалуясь, возразил Фашист, тактик-самоучка, — не располагает к душевному разговору. С пополнением они нас зажмут в этом склепе, как кротов.

Плюгавый тем временем усердно скакал вокруг атаманши, чего-то от нее добивался. Атаманша скучала.

— Впаривает ей завод, — прокомментировал Фашист. — Маклер долбаный.

Воздух вспороли три выстрела, один за другим, очередью. Плюгавый маклер, еще не слыша их, неосторожно закрыл собой атаманшу. Упасть она ему не дала. У нее была хорошая реакция. Атаманша подхватила плюгавого, развернула спиной к себе и прикрылась им, заорала что-то своим бандюкам Человек пять четко соорудили вокруг нее живую стену, вытащили из-под курток стволы, в основном пистолеты-пулеметы. Остальной десяток рассортировался по территории, открыл беспорядочную пальбу в неизвестном направлении. Часть укрылась за машинами.

— Огонь!! — жестко дал отмашку командир. Полтора десятка наших стволов загрохали одновременно. Атаманша бросила мертвого плюгавого и закрылась живым особо приближенным, устремилась к своей иномарке. Особо приближенному пулей оторвало ухо, но он успел под защиту непробиваемых окон. Иномарка тут же сердито сдернула с места. Бандюки, деморализованные таким фортелем, тоже стали нырять по машинам. Совсем не героически, надо сказать. Кому было далеко бежать, отстреливались до последнего. Двое упали, одному удалось дохромать до джипа. Возле самой двери он свалился. Свои не стали подбирать мертвеца и газанули.

— Они обделались! — крикнул Варяг, не веря глазам, возмущаясь и хохоча — все одновременно.

Прикрытие у нас было плохое — чтобы видеть цель, приходилось сильно высовываться из окон. Бандиты тоже могли пересчитать нас, как зайцев. Но они убегали. Им нечего было защищать, кроме собственных шкур, и они драпали. Вслед им понесся свист — Фашист заливался. Пальба понемногу стихала. Вдруг раздался испуганный крик. Даже не крик, а стон и всхлип. Я обернулся — Богослов стоял с залитым кровью лицом.

— Я убит, — удивленно сказал он. — Меня убили, ребята. Прощайте!

Сжав автомат, он полез через окно. Спрыгнул на землю и в шоке, с выпученными глазами стал лупить от бедра очередями по двум последним иномаркам, набирающим ход. Эти бандиты еще не знали, что значит иметь дело с Богословом. Как же им не повезло! Одна иномарка туг же взлетела на воздух, объявшись пламенем. Это было картинно и впечатляюще. В небе прокувыркались два колеса, спланировала на бывший газон дверца. Сам Богослов изумился такому неожиданному эффекту. Перестал умирать и пожирал глазами плоды своего буйного помешательства.

— В бензобак попал, — хором предположили Двоеславы.

— Исключено, — возразил Папаша. — С такого ракурса…

— Канистра в багажнике?

— Парни, не ищите причину, — успокоил всех Монах. — Это же Богослов.

В этот момент Федька обмяк, свинтился в спираль и упал. Жуткое зрелище. Кровь на лице как боевая раскраска индейца.

Общую озабоченность рассеял Руслан. Он осмотрел Богослова и удрученно покачал головой:

— Кожу срезало с виска, ай-ай-ай. Очень опасная рана, очень опасная.

От взрыва хохота, кажется, труба в цеху стала раскачиваться сильнее. Я уже понял, что после боя, даже короткого, это нормальная реакция. Организм требует расслабления после нервного разговора со смертью. А то может случиться короткое замыкание в голове, пережжет провода.

Богослов открыл глаза и слабо простонал:

— Прощайте, добрые мои друзья. Ах, как болит голова!

— Она еще больше заболит, если будешь тут валяться, — сказал Паша и поставил его на ноги, отряхнул.

— Я что, жив? — поразился Богослов, ощупывая голову.

— Жив, жив, — рассердился Горец, доставая медпакет. — Зачем умирать торопишься?

Но было еще кое-что. Обстоятельство, о котором все как будто забыли. Только командир помнил, и ему совсем не было весело от воскрешения Богослова. Он подошел к Варягу, положил руку ему на плечо, развернул к себе. И все шутки сразу стихли. Святополк был в ярости, холодной, как снег на Северном полюсе.

— Я приказывал не стрелять, — ледяным тоном отпечатал он.

— Да почему?! — взорвался Варяг. — Смотреть на этих уродов и ждать, когда они покаются? Отдать им последнее и подставить другую щеку? Чего ты боишься, командир? Зачем эти идиотские благотворительные оглядки? Оружие в руках, чтоб учить сволочь, а не смирение демонстрировать. Почему мы…

— Потому, — металлическим голосом оборвал его Святополк. — Потому что я ваш командир. Этим все сказано. Мы от драк не бегаем, но и не ищем их. Эта война — не американский блокбастер. Если не устраивает, уходи, Денис По-хорошему прошу. Пока А если повторится — просто выгоню из отряда. Ты меня понял.

Варяг смотрел ему в глаза секунд пять. Потом отвернулся. На щеках у него играли желваки.

— Да. Понял.

Святополк оглянулся на остальных, кивнул коротко:

— Уходим.

Руслан лечил Богослова уже на ходу. Тот ушибленно бормотал что-то о сосчитанных Создателем волосах у него на голове.

В дороге я подобрался к Фашисту, спросил:

— Эта атаманша — она кто?

— Машка-Лихорадка? Знатная стерва Ты что, телевизор не смотришь?

— Не-а.. Ну так, иногда.

— Счастливое дитя, — сказал Фашист. Я хотел было возразить, но он не дал: — И про золотую лихорадку в Сибири не слышал? Шумная история была.

— Может, слышал, — почесал я в голове.

— Там новое месторождение золота открыли. Хотели на аукционе его спустить по частям. А Машка-стерва всех перехитрила Сунула где надо взятки и через папины подставные фирмы за гроши оформила всю землю на себя. Теперь она самая богатая стерва в стране. Да еще и идейная. Папины идеалы в телевизоре отстаивает — аж слюна ядовитая брызжет.

— А кто ее папа?

— Папа у нее тоже знатный мерзавец. Радикальный адепт «Единственного пути», вор и бандит государственного масштаба Пятнадцать лет назад у всех на слуху был, потом его в тень задвинули, чтоб не отсвечивал слишком. Он был в том правительстве, которое в девяносто первом году готовило проект капитуляции. И подписывал ее, с высунутым от усердия языком. Выслужился перед оккупантами, несколько лет посверкал в прессе лощеной мордой. Потом они его в благодарность убрали на третий план. Чтоб народ не нервировать. А дочка подросла и банду вокруг себя собрала — папины духовные ценности населению прививать. Ты что, и газет не читаешь?

— Чуть-чуть, — показал я на пальцах.

— Счастливый, — повторил он. — Там же все врут.

— Разумеющий разумеет, — назидательно произнес Фашист, а затем принялся рассказывать об экономических диверсиях и финансовых бомбах. -… По убойности эффекта это так называемое «нелетальное» оружие оккупантов можно сравнить с бомбардировками Второй мировой: страна в руинах, население вымирает от безнадеги…

Под ногами у нас уплывали назад километры пыли, травы и асфальта. Я начинал привыкать к тому, что война в основном состоит из дорог. Иногда они были однообразны, как тот же снег на полюсе. Иногда дорога оказывалась совершенным бездорожьем. Время от времени мы проходили по окраинам населенных пунктов. Прозомбированный спецназом «доктора Геббельса» народ впадал при виде нас в оторопь. В продуктовых магазинах продавщицы обсчитывались не в свою пользу, на улицах замирало всякое движение. Войны для этих людей не существовало. Они знали только нищету, бесправие и команды наймитов: «кобр», стригунов, отбирающих последнее, да страшных невидимок из Службы обеспечения порядка и лояльности, в просторечии «Соплей». Все другое, непонятное, никак не вписывалось в их представления о жизни. Уверен, они принимали нас за бандитов. От этой мысли мне становилось неуютно, скребло в душе, будто мышь в подполе царапалась.

Иногда нам выпадали развлечения. Одно такое случилось как раз вечером, на стоянке. Дежурным кашеваром в этот день был Паша. Он нацепил фартук, завязал бандану на голове и тихо себе кашеварил на пеньке у костра Остальные — кто штопал, кто в карманные шахматы резался, кто с собственной отросшей щетиной сряжался. Варяг мрачно созерцал окружающую среду. Февраль достал папку с листами бумаги и сидел рисовал. Монах мечом размахивал, ветки с деревьев лихо срубал. В общем, идиллия. Я поменял батарейки в диктофоне, вставил новую кассету и хотел уже пристать к кому-нибудь с вопросами. Но тут опять началась пальба.

После первого пистолетного выстрела Паша уронил ложку в кастрюлю, а кастрюлю с пенька. После второго распластался за пеньком. Шахматы тоже полетели в траву, игроки залегли за деревьями. Переполох сделался необыкновенный. Я крутил головой — понять не мог, кто, откуда и в кого стреляет. Паша рывком перекатился за толстый дубовый ствол. Пули отколупывали от дуба кору. Пятая, шестая… Я закричал в озарении, но уже и без того всем все стало ясно.

На девятом выстрелы прекратились. Из кустов на краю поляны вышел Варяг, одной рукой он держал за шиворот Кира, другой пистолет. Мальчишка выдирался и лягался. Варяг лаконично осведомился, демонстрируя ствол: — Чей?

В результате ревизии личного имущества выяснилось: «макаров»-модернизированный с полной обоймой в двенадцать патронов был похищен из поясной кобуры Папаши, оставленной без присмотра.

— Елки же палки, — рассердился Папаша. — Да что за Потрошитель малолетний! Рецидивист!

— Пашка! Уйми своего беспризорника, — крикнул Ярослав, горестно озирая траву, в которой утонули шахматные фигуры.

— Это переходный возраст, — сказал Йован. — Мальчику нужно внимание.

— Слишком много внимания, — заметил Фашист, — Просто глаз не спускать.

Паша, малиновый, как закат, тяжелой поступью приблизился к мальчишке. Варяг сдал его с рук на руки, коротко выразив отношение:

— Детский сад и богадельня. — И пошел дальнее созерцать.

Командир подвел итог:

— Всем следить за своим оружием. Разгильдяев буду наказывать недельным дежурством по кухне.

Паша попросил Матвея подменить его, вручил ему кашеварский фартук. Кир уже не брыкался, но тоже был красный, как ягода малина.

— Вторая, — конфузливо молвил Паша, будто извиняясь за причиненное беспокойство. Снимая одной рукой на ходу ремень, он поволок мальчишку в лес.

Ярослав Премудрый с трагическим видом водил над травой металлической шахматной доской. Но фигурки с магнитами к ней все равно не липли. Я предложил ему свои услуги в обмен на занимательную историю из прошлой жизни отряда для моей хроники. Он обрадовался и, пока я ползал в траве, наплел мне кучу анекдотов про Богослова и его непростые отношения с миром. Потом я спросил, почему его зовут Премудрым. Ярослав лег на спину, закинул руки за голову, зажмурился с блаженной физиономией и сказал:

— Мудр тот, кто ищет Премудрость в других.

— И в дураках тоже? Совсем глупых? — Я лег рядом на живот, нашел букашку и стал ее дрессировать.

— Не бывает таких.

— Как это не бывает? — удивился я. — Сколько хочешь.

— Не. Они просто не знают, что когда-то в них жила Премудрость. Потом она увидела, что в ней не нуждаются, и ушла.

— Обиделась? — улыбнулся я, мучая букашку.

— Не. Огорчилась. Она знает, что людям тяжело быть премудрыми. Верней, знает, что им так кажется. Поэтому сама воплотилась, стала Человеком — показать им, что это не так. С тех пор премудрых на земле прибавилось, но все равно мало. Вот так, князь Константин.

Я застыл с вытянутой ладонью. Букашка нервно перебирала лапками.

— Я не князь. Тебе Вадим рассказал?

— А что, это тайна? — Ярослав повернулся ко мне с заговорщицким видом.

— Вообще-то да, — насупился я. Букашка вырвалась на свободу и упала в траву.

— Никому не скажу, — пообещал он, положив руку на сердце.

— Смеешься?

— Не. Серьезнее меня сейчас только наш выпоротый снайпер.

Я оглянулся. Кир с сумрачной физиономией выглядывал из зарослей, будто индеец.

— В твоей семье действительно хранится письмо великого князя? — поинтересовался Ярослав.

— Да, — сознался я. — На толстой бумаге с личным гербом А внизу клякса. Наверно, специально оставили.

— Специально? Хм Видимо, великий князь сильно осерчал на свою дочь. — Ярослав смотрел вопросительно.

— Еще бы. — Я не заметил провоцирующего хода и все ему чистосердечно выложил: — Она влюбилась в армейского офицера, героя Плевны в русско-турецкой войне. Сбежала из дома и обвенчалась с ним. Великий князь никогда бы не согласился на этот… как это называется… адью… адюльтер.

— Может, мезальянс? — усмехнулся Ярослав.

— А, ну да. Он, конечно, долго гневался, знать ее больше не хотел. Потом написал ей. Про то, что она разбила его родительское сердце, переступила Божеские и человеческие зако ны, и все такое. И приписка в конце: может быть, когда-нибудь я смогу простить тебя… Только он умер через два года.

— Жутковато это — умереть и не простить, — медленно проговорил Ярослав. — Ведь и Бог не простит… А больше он не писал ей?

— Не знаю. Других писем нет.

— Странно.

— Что странно?

— Так, ничего. Но он должен был ее простить.

— Почему должен?

— Спинным мозгом чую, что должен был, — непонятно сказал Ярослав, сел и повел носом. — О, наконец-то сегодня пожрать дадут. Пошли.

Пахло тушенкой и снова гречневой кашей. Выла еще банка кабачковой икры, ее навернули с аппетитом. Папаша нашел в этой банке очередной повод для очередной своей вральщины. Хоть бы после ужина рассказал, так нет же — понесло его, не остановишь. Один отечественный гуру, начал Папаша, Великий Маг, весьма любил удивлять своих учеников. А тех, кто приезжал к нему за Просветлением, он любил удивлять еще больше. Удивлял всегда по-разному, но один трюк особенно обожал. Часто проделывал его, когда выезжал с учениками на природу. Там он сначала уходил погулять в одиночестве с банкой кабачковой икры, завернутой в газету. Вываливал икру на землю, мазал в ней газету и бросал рядом. Потом возвращался, брал под руки для беседы каких-нибудь просветляющихся, чаще девиц. Выводил их будто бы случайно на кучу характерного цвета с газетой, радостно кидался на нее, доставал из кармана ложку и начинал пожирать, давясь и чавкая. Просветляющиеся, особенно девицы, впадали в предобморочное состояние.

— Так Великий Маг ставил своих учеников на путь просветления, — драматически закончил Папаша.

— Верю! — в один голос закричали все.

— Наконец-то ты заговорил правдиво, Михалыч, — сказал Монах. — Великий Маг, обучающий своих последователей пожиранию дерьма, — это достойно кисти какого-нибудь концептуального художника.

Папаша благосклонно принимал лавры.

У костра не было только Кира Он со своей тарелкой сидел в стороне и страдал. Я пошел к нему, чтобы не слушать всякую чернуху. Минут пять мы молчали. Потом я спросил:

— Уйти хочешь?

Кир подумал и помотал головой. Подумал еще и сказал:

— Ну чего он ко мне привязался? Хренов воспитатель.

— Это ты к нему привязался, — возмутился я. — Потрошитель малолетний. Устроил тут стрельбище. Паша классный мужик. Ты за что его убить хочешь?

— Хотел бы — убил, — пробурчал он.

— Ну да? — хмыкнул я. — Паша тебя не воспитывает. Просто у него племянник был. Мне Васька рассказывала. На тебя, наверно, похож. Он в секту попал и с крыши прыгнул. Насмерть.

— Зачем?

— Ему мозги в секте так отполировали.

— Я в секте не был, — сказал Кир.

— Ты в банде был, это почти одно и то же. А Паша тебя не воспитывает, — повторил я. — Он тебе шанс дал.

— Какой еще шанс? — подозрительно посмотрел Кир.

— Такой. Мы своих не бросаем. Ты же русский? Православный?

— Чего? — оторопел он. — Бога признаешь?

— Не-а, — поразмыслив, сказал Кир. — А где он, твой Бог?

— В тебе, — ответил я, вспомнив Ярославову Премудрость.

Кир засмеялся, аж в траву повалился.

— Значит, Бога сегодня выпороли? — От смеха он задрыгал ногами.

— Ты, парень, невежественный, как: бревно, — сурово сказал я.

— Сам бревно. — Он утихомирился и опять сел.

— Его били задолго до того, как ты вообще на свет появился.

— Кого?

— Бога. Но ты-то свою порку заслужил, — Он молчал, наверно, понять не мог, как это Бога можно было бить. — Будешь продолжать? Еще три попытки?

— Ага.

— Ничего у тебя не получится. Спорим?

— Не хочу. Я с ним уже поспорил.

— На что? — поинтересовался я.

— Если я его не… ну, не это самое… то остаюсь с вами, в отряде вашем.

Я присвистнул от удивления.

— Я два года Вадима., командира упрашивал, чтоб меня в отряд взял. Так и не допросился. Пришлось на хитрость пойти. А тебе лафа сама в руки прет. Так ты еще и морду воротишь. Глупый ты.

— Сам дурак. А тебе что тут, шоколадом намазано?

— Я воин, — гордо сказал я. — Мне не надо никакого шоколада.

— Ха-ха, воин, — заржал он опять. — Ты пацан, как и я. Малек.

— Нет, не как ты. Между нами есть разница. Я за свою русскую землю дерусь против оккупантов. Я родину люблю. А ты только себя любишь. Поэтому ты — маленький засранец.

Кир без предупреждения опять полез в драку. Засветил бы мне в ухо, но я блокировал его руку.

— Ну ты!..

Он навалился на меня всей тяжестью и зубами вцепился в предплечье ниже рукава майки. Рычал, как натуральный волк. Я дубасил его кулаком по голове, выворачивал ему локоть, а он только сильнее сжимал челюсти. Я уже готов был заорать от дикой боли, но тут его за шею взяла чья-то рука и оторвала от меня.

— Эй, петухи жареные! Чего не поделили?

Между нами стоял Монах и одной лапищей держал за ворот Кира, другой меня. Кир хрипел и болтал в воздухе ногами. Я думал, у меня ключица хряпнет от такого зажима.

— От-пу-сти, — пропыхтел Кир.

— Задушишь ребенка! — заволновался подоспевший Паша.

Лапищи разжались. Ключица осталась цела, но с фиолетовыми синяками я потом три дня ходил. И еще один, багровый, от зубов, вспухнул на руке.

— Ну, миритесь, что ли.

Вокруг было полно зрителей. Святополк стоял с нордическим выражением лица, скрестив руки на груди. Я протянул Киру ладонь и сказал неохотно:

— Извини. Я допустил ошибку.

— Повтори, кто я, — вскинулся он.

— Ты? — Я подумал. — Задира. Дикий волчонок. Малек.

Кир взял мою руку, победно ухмыльнулся.

Монах сшиб нас лбами, звонко получилось. То есть я-то звон точно услышал — у себя в голове.

— А теперь брысь спать, — напутствовал нас добрый богатырь Монах.

Я залез в спальный мешок и долго не мог заснуть. Потом в темноте ко мне подполз Кир, закопался в свой мешок, от Сереги ему доставшийся. Я услышал его шепот:

— А ты что, совсем себя не любишь?

— Себя любят только предатели, — зашептал я в ответ. — А я люблю родину. Еще маму и отца, Вадима тоже люблю и всех наших. Чем больше любишь себя, тем меньше в тебе Бога А Бога я тоже люблю. Я не еврей, чтобы Его убивать.

— Евреи — это которые антисемиты? — спросил невежественный Кир.

Называть его второй раз бревном я не стал.

— Вообще-то наоборот… Но в чем-то ты, наверное, прав. Если при тебе кого-нибудь обзовут этой поганой кличкой, можешь смело пожать ему руку — он ни в чем не виноват. Провокация — слышал такое слово?.. Кстати, ты еще не говорил с Фашистом? Он тебе много чего расскажет про тактику и стратегию. Про войну он знает все. В теории владеет всеми способами убийства. Может, ты его тронешь своей горячей мечтой укокошить Пашу, и он даст тебе совет. Хотя вряд ли. Это надо совсем дураком быть.

— А Паша дурак? Зачем он разрешил себя убивать?

— Нет, Паша не дурак. Он гений. Я бы до такого не додумался.

— До какого такого?

— Себя отдать за других.

— Каких других?

— Ну, которых ты со своими дружками убивал. Вы же мирных убивали?

— Ну да, лохов. А на вас просто по дури напоролись.

— Паша гений, — снова сказал я. — Хотя это просто. Офигительно просто. Дать себя прибить гвоздями к дереву. А поди повтори.

— Какому еще дереву? Че ты пургу разводишь?

Я покопался в кармане, достал зажигалку и наклонился к нему.

— Вот к этому. — Щелкнул зажигалкой и сунул ему под нос свой нательный крест.

Кир испуганно дернулся, захлопал глазами. Я убрал зажигалку.

— Все, дрыхни давай.

Назавтра к полудню мы вошли в сожженную оккупантскими наймитами деревню. В двух домах, похожих на сараи, в противоположных концах деревни жили дед и бабка. Бабку мы насилу отыскали, она зарылась в погребе под старой шубой, съеденной молью, когда увидела нас в окно. Опять же, за банду приняла. Из по греба мы ее, конечно, вынули, пообещали, что не будем ни ее убивать, ни хозяйство разорять. Правда, хозяйства никакого я не разглядел, кроме картошки и морковки в огороде. Забора и того у бабки не было, на дрова извела. Зато в доме на почетном месте стоял старый черно-белый телевизор с обшарпанным корпусом. Разорять мы ее в самом деле не стали, кашу из топора варить не наладились. Покидали в две кастрюли свои запасы, сварили суп и макароны по-армейски. Бабка все смотрела на нас, уперев кулачок в щеку, сперва настороженно дивилась и охала. Потом с удовольствием угостилась вместе с нами. Про нас она не расспрашивала, кто такие да с каким интересом.

— И-и, много тут всяких ходит, — махнула она рукой с ложкой. — Ходют и ходют, смотрют. Ин злыдни какие, ин забредут туристы какие, мне-то все одно, в подпол и под шубу. А боязно потому. Злыдней-то боле. Бона пожгли дома, дров сколь изничтожили, аспиды. — Она пролила суп на заросший волосами подбородок и принялась утираться концом платка, завязанного на голове.

— А что, бабусь, одна тут живешь? — спросил командир.

— Да где ж одна Кузьмич тута еще, дом его с другого краю, отсель не видно. Да недавно и боле было, с десяток старых век доживали. Пожгли всех, аспиды. А молодых давно тут нету.

— Как пожгли?!

— А так полегли, — Старуха поджала губы. — Понаехали на машинах вот такие ж, с пушками, ухватистые, и ну по домам шарить. Рухлядь, какая была, повытряховали, да не понравилась, вишь. Стали сгонять всех в един дом, заперли и пожгли. Ох, крик стоя-ал. Мне в погребе под шубой и то слыхать было. А Кузьмича вовсе не было, он в район ходил за соль-спичками.

Бабка пригорюнилась, закачала головой. Наши переглядывались, у командира лицо закаменело. Фашист зубы сжал и кулаком по стенке грохнул.

— Стригуны, — сказал Февраль.

— Состригли подчистую, аспиды, — закивала бабка — Рухлядь утащили, хошь и не понравилась. А у мене дом-то невидный, да запертой снутри был, обманулись аспиды, не заглянули. В соседнем Анисья надрывалась, уж так кричала, в ногах у них валялась, и-и, страх. Дак слышь, они ей и говорят, мол, для вашего ж блага, теперь, говорят, за все платить надо, о как. Платить им надо, аспидам, за все. Прошло, говорят, времечко, когда за вас государство фашисское платило. От так от. Толкуют Анисье, теперь, мол, у нас государство имократическое, в жизнь людей не замешивается. А что ж это за власть такая, которая ни во что не замешивается? Да на кой она тогда нужна?.. Ой, а что ж это я? — спохватилась она — Кузьмича-то не позвала для обчеству, супчику похлебать, а? — Бабка жалостливо смотрела на Монаха, как самого бородатого и при странной железяке. Видимо, приняла за старшего.

— Зови, бабусь, своего Кузьмича, — разрешил Монах. — Пусть похлебает. Голодно у вас тут небось?

— И-и, сынок, откеда сытости взяться? С огорода одного, почитай, живем, на картошке цельный год… А я счас, я быстро.

Старуха торопливо поменяла белый платок на цветастый и побежала звать деда.

Командир послал Пашу и Февраля сменить в дозоре Двоеславов.

— Какая странная бабушка, — заметил Йован-Иван. — Соседей сожгли заживо, а она про дрова вздыхает.

— Бабка страшноватенькая, если приглядеться, — отозвалась Василиса.

— Если уж начать приглядываться, — сказал Ярослав, — в каждом втором мирном обывателе эту бабку сейчас разглядишь. В подпол и под шубу — и никаких проблем. Еще окна досками заколотить, чтоб наверняка, и совсем хорошо.

— Ну чего вы к бабке привязались? — эмоционально вступился за старушку Горец. — Гражданской ответственности от старой хотите, да? Ей уже помирать пора, о вечном думать.

— Вот-вот, о вечном. А тут вместо вечного — вон, неразлучный друг. — Монах кивнул на телевизор в почетном углу.

Тут пришли Двоеславы. Принялись дружно наворачивать макароны и излагать ситуацию.

— Месяца два назад пожар был. В одном доме на пепелище трупы обгорелые, до скелетов прогнили. Сейчас уже не сильно смердят. Человек десять.

— Гражданской ответственности вам, да? — внезапно разъярился Фашист. — Да они вонью от трупов задыхаться будут и не пошевелятся лопату в руки взять!

— Народ деморализован, чего и ожидать?- флегматично заметил Ярослав.

— На окраине, в ста метрах от деревни, разрушенная церковь, — продолжал старший из двух Слав. — Стены кусками лежат, купол расколотый.

— Рухнула? — уточнил командир.

— Может, и рухнула. Или помогли.

Вернулась бабка, запыхалась, на табурет упала.

— Кузьмича-то и нету. В район опять ушел аль в лес.

— А что, бабусь, — бодро сказал Папаша, — замуж не зовет тебя Кузьмич?

— Сватается, — закивала старая. — Что ж, говорит, порознь куковать, давай вместе жить.

— Ну а ты?

— А што я? — засмущалась бабка, начала платок перевязывать. — Молодой ишшо, чего там. Семь десятков не набежало.

— А тебе сколько ж?

— Дак восемь с лишком.

— Да ну? А бегаешь как молодая.

— И-и, — бабка махнула рукой, — куды там.

— А что ж вы, бабушка, не похоронили людей? — спросил Святополк.

— Дак страшно ведь, — ссутулилась старуха. — Уж как они кричали, как выли, и-и. А Кузьмич-то сказал, не надо их убирать, пусть пришлых отпугивают. Кости незакопанные — души неупокоенные. Так сказал. А нас-то, своих, они не тронут.

— Вы тут, бабушка, с вашим Кузьмичом в дикое язычество впали. А церковь здешнюю те же бандиты снесли?

— Церкву-то? Да то еще раньше было, зимой. Фулиганье какое подорвало. Мы и не видели кто. Загрохотало вдруг, как гроза. А что за гроза зимой? Да она и не работала вовсе, пустая стояла, нам-то и не надо было. Прошлым летом наезжали какие-то, с попом, поглядели и уехали. Говорили, обновлять вроде надо, а оно вишь как. Другой раз приезжали, а тут уж голо все, камни одни. Тож расспрашивали, по домам ходили, кто да что. А откель мы знаем?

— Ну, бабусь, ты уж не серчай на нас, — сказал Монах, вставая, — а мертвых мы ваших похороним по-человечески.

Старуха задумчиво пожевала губами.

— Уж похороните, сынки. А то ведь страх какой, по ночам так и чудится, будто в окно они стучат. Кузьмич вот только… Шебутной он. Как бы обратно не выкопал.

— А мы могилу неприметную сделаем, — пообещал Монах. — И крест в другом месте поставим.

Меня рыть могилу не позвали. Я и сам не пошел. Смотреть на гнилые горелые трупы не так уж интересно. Не ручаюсь за свой желудок, может и взбунтоваться против такого зрелища.

Святополк сказал, чтоб я далеко не ходил. Но мне далеко и не надо было. Я пошел к взорванной церкви, походил среди остатков стен. Старуха говорила, что церковь стояла пустая, но я-то знал, что они даже заброшенные и разрушенные не бывают пустые. В них ангелы служат. В одной книжке я читал: при помощи очень мощных усилителей записывали колокольный звон и богослужение, которое шло в фундаменте уничтоженного храма. Там не было ни одного священника, вообще никого, кроме записывающих, а служба велась.

Ярослав однажды рассказывал мне, как исламские бандиты взрывали в Косове церкви и стреляли по руинам. При этом у него дрожали руки, и искалеченная правая стала неуклюжей, из пальцев выпадал карандаш карманного компьютера. «Это как если б тебе в душу бросили шоковую гранату, — говорил он. — У Высоцко го, помнишь? Я не люблю, когда мне лезут в душу, тем более когда в нее плюют…».

До вечера мы оставались в деревне и заночевать решили тут же. Бабкин Кузьмич так и не объявился. Сама бабка устроилась смотреть телевизор и нас приглашала. Звук она включила на полную громкость. Я даже на улице слышал, как двое участников реалити-шоу в Африке сговариваются подкинуть ядовитую змею другому участнику, который обгонял их по очкам Бабка болела за них, подсказывала, как лучше. Вела шоу, между прочим, Лора Крафт.

Позже мне удалось записать на диктофон разговор Лехи и Леди Би. Специально не подслушивал, просто они меня не видели. Леха сидел на чурбаке возле сгоревшего дома и резал ножом консервную банку. Я хотел подойти, но меня с другой стороны опередила Василиса Я остался за грудой горелых бревен, положил сверху включенный диктофон и ушел. После ужина я подошел к Лехе и спросил, могу ли я прослушать их записанный разговор. Леха страшно смутился, начал изъясняться междометиями и на диктофон в моей руке смотрел так, будто хотел вырвать его и расстрелять на месте. Но в конце концов принял мужественное решение:

— Ну… если так хочется… слушай. Только больше так не делай.

Я пообещал и на всякий случай спросил:

— А вы там ничего такого?.. Я имею в виду, Васька, кажется, в тебя влюбилась.

Леха сперва остолбенел — видимо, я первый сообщил ему эту новость, — потом расслабился и попытался щелкнуть меня по носу. Я увернулся.

— Вот это уж точно не твое прыщавое дело, — прокричал он мне вслед.

Он соврал, конечно, никаких прыщей у меня не было. Но это он не со зла, а от избытка в нем здорового романтизма. Леха защищал честь дамы. Так что я не обиделся и пошел в укромный уголок прокручивать запись…

— Что это ты делаешь? — спросила Леди Би на пленке.

Леха ответил молча.

— Крест? Из консервной банки?

— Говорят, на войне не бывает атеистов, — начал Леха, напрасно пытаясь придать голосу бодрости. — Мне дед рассказывал, он в Великую Отечественную воевал. У них в роте все неверующие были, каждый второй коммунист. Тогда же религию вообще запрещали. В сорок втором их батальон должен был брать какую-то важную высоту. Дело почти безнадежное, немцы там крепко в землю врылись, да еще нужно реку переплывать. И берег хорошо простреливается. Так что все в роте знали, что завтра идут на верную смерть. И вот кто-то один вырезает из консервной банки крест и вешает на шею.

Другой увидел и тоже начал вырезать. За ним третий и так далее. Коммунист, не коммунист — а все равно, с Богом спокойнее. И каким-то просто чудом они эту высоту назавтра вырвали у немцев. Только вся земля, берег весь был в трупах. Когда забирали с убитых документы, почти у каждого на шее крест, к ниточке привязанный. Мне дед показывал свой, он в коробочке его с войны хранил, как медаль. Заржавленный весь уже был. Я тогда так и подумал, что это вроде солдатского знака почета, самодельный орден мужества. Что такое Бог, мне никто не рассказывал, я и не знал. Дед сам толком объяснить не мог.

После паузы раздался пронзительно-грустный голос Василисы:

— Война многое расставляет по своим местам. У русских с войной вообще особые отношения. Война — наша родина, отец и мать. Мы выходим из нее голыми, но с задубевшими шкурами. Война кует наши тела и души. Она наша огненная купель.

Леха ужал это лирическое размышление в коротких четыре слова:

— Наша родина — сожженная земля. Здорово у него получилось, мне понравилось.

— Ведь Земля — это наша душа, сапогами не вытоптать душу, — подхватила Василиса. — Кто поверил, что Землю сожгли?! Нет, она затаилась на время… Моя любимая песня у Высоцкого…

Точно, в отряде любили Высоцкого.

— Нет, не страшно, когда земля сожжена, — продолжала Василиса. — Страшно, когда уничтожены семена, А ведь сейчас уничтожают семена. Хотят оставить нас без будущего…

Дальше пошло уже неинтересное, конец я стер. Поцелуев и намеков про любовь, как я предполагал, не было.

Глава 2. Оруженосец

Мы залегли в перелеске, растянувшись цепью, и ждали сигнала к бою. Впереди, метрах в ста, в нас тоже целились из автоматов и тоже, наверное, ждали сигнала. Первым никто не хотел начинать. Мы толком не разглядели их, что за люди и куда направляются, споткнулись о них будто сослепу в этом реденьком березовом лесочке. Я лежал метрах в пяти позади Святополка, за деревом. Командир пытался что-нибудь разглядеть в бинокль.

— Монах, — вдруг позвал он, — посмотри-ка, вон там, возле кривой березы. — Он перебросил бинокль.

— Вижу, — сказал Монах, — торчит глупая башка. Как раз для прицела.

— Не узнаешь?

— Постой-ка… это же Сова., ну да, точно он.

Я слышал, он организовал из каких-то охламонов боевую дружину, «Белый штурм», или что-то вроде.

— Приехали, так вашу, — ругнулся командир, — чуть не перестреляли друг дружку. У тебя платка белого нет? Ладно, так пойду.

Он оставил оружие на земле, встал в полный рост и пошел вперед, размахивая над головой руками.

Минут через пять оба отряда братались, с шутками и пересмешками. Сова оказался щуплым парнем чуть постарше нашего Матвея, с часто мигающими глазами. Он радостно и возбужденно обнимался с командиром, Монахом и еще несколькими своими знакомцами из наших. Хохотал над случившимся казусом как над хорошей шуткой. Только когда Монах сказал о его торчавшей башке, он немного приутих и стал яростно тереть лоб.

— Да, есть недоработка Что не узнаем своих — это плохо. Нужны какие-нибудь опознавательные знаки… А что, это идея. Белые повязки? Черно-желто-белая форма? Нет, не годится. Как попугаи будем.

— Консолидация движения нужна, — серьезно заговорил Монах. — Координация действий. Общее руководство, единый центр. Разрозненными отрядами много не навоюешь. А то и перегрызться можно. Перестрелять друг дружку. Кому от этого лучше? Только оккупантам… Вот если б народное ополчение поднять как в тысяча шестьсот двенадцатом…

— Так-то оно так, — опять почесал в голове Сова. — Только на какой платформе объединяться? «Православие, самодержавие, народность»? «За Святую Русь»? Или «Смерть интервентам»?

— Предлагаю коротко и внятно: «С нами Бог!» — вбросил идею Ярослав. — Остальное приложится.

— Аще Бог по нас, кто на ны? — с выражением вопросил Богослов. — Если Бог за нас, кто против нас? — Он прислонился спиной к сухой березе, и береза со стоном повалилась на землю. Едва не пришибла троих парней из отряда Совы.

Сова перевел на Богослова мигающие глаза и задумался. Наконец изрек:

— Вот я и говорю.

После этого устроились на поваленном дереве и вокруг него — держать военный совет, делиться информацией. Сова рассказал, что они идут в соседний городок, наводить порядок.

— Там, по сведениям, инкарнация Горного Старца обосновалась со своими горными орлами. Не слыхали? Устроили террор, люди пропадают, а в их квартирах целые гаремы поселяются. Тамошним патрулям дела до этого нет, у них важней заботы — русских бабушек с базара гонять, чтоб своей петрушкой конкуренцию пришлым торгашам не создавали. В местном супермаркете исламисты все выгребли и мечеть устроили. Шариат еще вроде не ввели, но детей вместо школы заставляют в мечеть ходить. Возле нее игральные автоматы поставили, один жетон стоит «аллахакбара», десять — исповедания ислама, двадцать — одного намаза Многие добровольно принимают мусульманство, чтоб не иметь проблем.

— Ясно, — сказал Монах. — В срочном порядке твердят наизусть, в каком году и со сколькими женами аллах путешествовал из Мекки в Медину.

— В мечети у них, по сведениям, склад оружия. И еще один в штаб-квартире, она же — райские кущи для посвящаемых.

— Помощь нужна? — коротко осведомился командир.

Сова прикинул в уме.

— Да нет, там есть у нас один человек, местный. Его эти горные орлы бомжом сделали. Он сейчас население расшевеливает, собирает дружину. Склад с оружием возьмем, людям раздадим. По нашим данным, террористов там не много, голов тридцать. И около полусотни их баб в гаремах. Бабы наверняка не вооружены, они же нас не ждут. И «кобр» они вряд ли на помощь позовут, в Пятой колонне теперь нет единомыслия насчет радикалов-исламистов, нейтралитет держат… Прорвемся, не в первый раз замуж.

— О подрывах церквей знаете? — спросил командир. — Не эти ли орлы работают?

— Что-то слышал, но не видел еще. — Сова наморщил лоб. — Да много их тут, орлов-стервятников. Каждому охота падали испробовать.

Святополк поднялся, протянул Сове руку.

— Удачи, парень. Будь жив.

— И вам того же.

Оба отряда разошлись своими путями. По дороге Паша Маленький долго собирался с мыслями и наконец спросил у Монаха:

— А в каком году-то?

— Чего? — не понял Монах.

— Ну это, из Медины в Мекку?

— А-а. Не напрягайся, Паша, аллах никогда не осчастливливал своей персоной ни той, ни другой.

Паша погрузился в глубокие размышления, я же пристал к Ярославу.

— Горный Старец — это кто?

Ярослав выдал мне справку, не выходя из полудремы, в которую обычно впадал на долгих дорогах:

— Легендарный террорист одиннадцатого века, основатель исламской секты убийц. В своей неприступной горной крепости устраивал наркотические оргии посвящения в секту. В общем, зомбировал под гашишем своих фидаев. Они от этого становились безбашенными головорезами и наводили ужас на весь Ближний Восток. Наградой им были новые дозы гашиша и видения райских кущ. А что еще нужно наркоману?..

Как и Паша, от такой информации к размышлению я сделался мрачно задумчив. Ничего себе традиция получается. Десятивековая! Это уже никаким топором не вырубишь, никакой атомной бомбой, никакими мирными переговорами…

За три последних дня мы нашли еще две подорванные церкви. От местных узнавали, что эти тоже были неработающие, стояли никому не нужные; одну как будто хотели восстанавливать, да так и не собрались. О самих подрывниках сведения поступали разноречивые. Кто-то говорил, что это чеченцы, другие — что столичные бандиты расчищают землю под свои торговые центры и лас-вегасы. В реальности их никто не видел.

За те же три дня мы устроили небольшой погром в еще одной конторе геббельсова спецназа и разнесли в пух загородную порностудию, совмещенную со стриптиз-клубом. В этом притоне отряд едва не лишился командира Один из бандитов-охранников чуть-чуть промахнулся из своей базуки, проделал большую дыру в стене притона А напоследок мы еле унесли ноги из коттеджного поселка, на вид совершенно мирного, только напичканного по периметру минами и растяжками. Кто там жил, такой тревожный, мы не смогли узнать. Февраль хотел вернуться, рвал на себе камуфляж, обещал, что устроит им взятие Варшавы фельдмаршалом Суворовым, но командир вежливо велел ему заткнуться. Фашист прихватил в геббельсовой конторе настоящую саблю — на стене в кабинете главного висела И тут же напросился в ученики к меченосному Монаху. А Леха задался вслух вопросом: какой смысл громить все эти притоны-бордели, если они сразу опять поднимаются, да еще, может, на страховочные деньги?

— Смысл в том, — сказал Февраль, мгновенно ожесточаясь, — чтобы они поняли, что мы не оставим их в покое. Что здесь нет для них рая. Будем громить их до тех пор, пока они не уползут к чертям собачьим.

— Не избегнут, — лаконично подтвердил Паша.

Леха помолчал, а потом снова за свое: — Ну а чем мы-то отличаемся от этих бандитов? — беспокойно спросил он. — Мы же просто погромщики. Даже если за идею.

Февраль зло засвистел и отвечать на это не стал. Матвей от удивления закашлялся, а Паша, как всегда в противоречивой ситуации, начал вздыхать. Я мысленно сказал Лехе спасибо — если б он меня не опередил, я бы сам задал Святополку этот вопрос Может быть, не при всех, наедине, но обязательно спросил бы.

— Да ничем, — спокойно, не оборачиваясь, произнес командир. — Ничем не отличаемся.

Я оторопел и споткнулся о корягу на дороге.

— Как это ничем?! — взвился Фашист, мгновенно охрипнув от возмущения. — Какая там еще идея?! Мы воюем за страну, за народ…

— Утихни, юноша, — невозмутимо оборвал его Святополк и повторил: — Мы ничем не отличаемся от бандитов. Мы даже не партизаны. Национальную освободительную войну можно вести только от лица всего народа, а не от своего собственного. Но нельзя воевать за народ, который не видит агрессии против него, не чувствует дыхания смерти, не передавал нам права сражаться за него. Да и Церковь ни к чему такому пока еще не призывала. В этом вся хитрость нынешней войны. Она всех нас, дерущихся, ставит вне закона, вне права. И наши враги это хорошо понимают, они с самого начала положили это в основание своих действий. Поэтому они всеми силами тиражируют «мир и безопасность», поют нам свою бесконечную колыбельную про стабильность, борьбу с бедностью и прочее. Можно хоть в каждой деревне с трибуны рассказывать о войне и устраивать курсы по гражданской самообороне — большинство не услышит или ничего не поймет. А если и поймут — безнадежно опустят руки. Оружие массового поражения сознания работает по всем направлениям. Специально для таких понятливых внедряется мысль о бессилии что-либо изменить.

— Но ведь вокруг смерть, как же они не видят войну? — наивно поражался Леха.

— Ты-то сам давно ее заметил? — осведомился Варяг.

Леха стушевался и умолк. Через пару минут командир решил ободрить его:

— Это, парень, настоящее искусство — кромсать мясницким ножом по-живому и внушать жертве, что она испытывает райское наслаждение. На худой конец — просто не чувствует боли. Именно это они и делают с нами.

— Ювелирная стратегия, — пробормотал Фашист.

К вечеру мы зашли на церковное подворье в невзрачном фабричном городишке. Служба уже закончилась, священник, отец Василий, сперва приглядывался к нам, расспрашивал, а потом пригласил отужинать чем Бог послал. В трапезной на стол перед нами выставили угощение — целую гору пельменей со сметаной.

— Так ведь пост сегодня, батюшка, — удивилась Василиса.

— Все вы путаете, ребята, — улыбнулся священник. — Пост в душе, а не в пельменях.

После такого благословения от всей горы через пять минут ничего не осталось.

Отец Василий остановился возле Кирюхи, облизывающего пальцы, и погладил его по го лове. Кир ошалело дернулся, уходя от внезапной ласки.

— Я не маленький, — буркнул он.

— Верно, — вздохнул отец Василий. — У тебя на душе, видно, столько, что на троих взрослых хватит. — Затем оглядел всю компанию и печально молвил: — Ох, не делом вы занимаетесь, ребятушки, не делом.

И вышел из трапезной.

За столом стало тихо — как ангел пролетел. На Кира и вовсе будто ведро ледяной воды вылили, на замерзшего воробья стал похож. Он кое-как запихнул в себя последний пельмень, заел сметаной и выскользнул из комнаты. Потом я видел его во дворе, возле церкви. Вместе с отцом Василием сидел на скамейке, о чем-то они разговаривали. Кир смотрел на священника с явным уважением, как на авторитета.

Утром командир наконец-то повел нас на базу, которую я до сих пор еще не видел. По дороге я спросил Кира, о чем он говорил с отцом Василием.

— Ну так, обо всем, — уклончиво сказал Кир и добавил с загадочным видом. — Он контра.

— Чего?! — разинул я глаза.

— Не понимаешь? Контра — это кто против обожравшихся уродов, ну, типа таких, как тот лебенсраум, про которого я тебе рассказывал. Мы с пацанами себя так называли — контра. Мы хотели иметь много денег, чтобы плевать сверху на этих гадов и не унижаться перед ними, Ваш отряд тоже контра, только со своими фишками. Вы тоже уродов бьете. — Кир замялся. — Только он сказал, что нельзя уродов называть так, это типа плохо. А чего плохо, если они и есть уроды? Дерьмо не назовешь конфетой, так?

В этот момент я и решил открыть ему свою тайну. Убедившись, что нас никто не слышит, я спросил:

— Ты играл в Лору Крафт?

— Ну играл. А чего?

— Интересно было?

— Не-а. Она кукла. Зачем мне играть в куклы, если можно по-настоящему убивать. Если ты умеешь водить истребитель, ты же не будешь за имитатором сидеть с утра до ночи?

— А ты знаешь, кто такая на самом деле Лора Крафт?

— Кто?

— Она диверсант, — горячо зашептал я. — Ее к нам специально заслали, чтобы она тут все громила.

— Как это громила? — изумился Кир. — Она же кукла.

— Так и громила. По-тихому. Кто в нее играет или кино про нее смотрит, тем она в мозги незаметно программу вставляет — такую, что все стирает у тебя в башке. Ты дебилом становишься, понял? Уже ничего не пони маешь, что вокруг тебя делается. Люди чего-то копошатся, какие-то у них там идеалы, цели, вера какая-то, любовь там. Чего-то они строят, изобретают. А у тебя в башке — пустыня, залитая бетоном, и программа продолжает работать. Она тебе говорит, что и вокруг все должно быть пусто и залито бетоном. Для полной гармонии внутреннего и внешнего мира, усек? Ты теперь — как ходячая атомная бомба с протекающей ядерной головкой. От тебя радиацией шибает за версту. Где проходишь, там все рассыпается в труху. Понял? Они нас завоевали, а теперь добивают, чтобы мы не поднялись снова, не вылезли из-под них.

— Кто они-то? — ушибленно спросил Кир.

— Пришельцы. С которыми мы деремся. Марсиане.

— С Марса? — вытаращился он.

— Да нет же, глупыш. На Марсе жизни нет, доказано. Они — просто чужие. Называют себя «освободителями».

— От кого освободителями?

— Говорят, что от неправильною пути. Но на самом деле — от правды. Они все время врут и всех к этому приучают. Оккупантам без этого нельзя. А то все поймут, что они оккупанты, и захотят дать им в рыло. Лора Крафт — их агент Я так решил: кто играет в нее — тот уже готовый предатель.

— Так он же не знает?

— Незнание не освобождает от ответственности, — процитировал я.

— Будешь мочить предателей? — деловито осведомился Кир.

— Не, у меня другая миссия. Я хочу убить Лору Крафт.

У Кира отвалилась челюсть.

— И всех ее подружек, — продолжал я. — Кору Дрофт и Мару Штоф, и Клару Болт.

— А Борю Треф?

— И его туда же. Кир кивнул и сказал:

— Если понадобится помощь, обращайся ко мне.

— Ладно, — согласился я. — Только ты должен поклясться, что намерения твои тверды, а стремления чисты и бескорыстны.

— Ну… клянусь.

— Хорошо. Беру тебя в оруженосцы, Кир Акулий Зуб, — прошептал я торжественно и вдруг вспомнил про три оставшиеся попытки. — Только с испытательным сроком. Если ты укокошишь Пашу, станешь моим личным врагом. Ясно?

— Разберемся, — пробормотал Кир и оглядел мою амуницию. — Только оружие твое я таскать не буду.

— Я тебе и не дам его.

Через несколько часов отряд подошел к базе. Командир выслал вперед двух разведчи ков, проверить, нет ли там непрошеных гостей. Фашист и Февраль скоро вернулись, доложили, что все чисто.

База была старым, заброшенным детским лагерем посреди леса, на берегу крошечного озера, вдалеке от людей. Сюда вела только одна дорога, и та уже зарастала травой и кустами. Наверное, лагерь запустел лет двадцать назад, еще до оккупации. Десяток деревянных развалюх и один кирпичный домик, со столовой, — вот вся здешняя недвижимость, окруженная дырявым забором. А озеро мелело, затягивалось ряской и камышами. Купаться в нем — только тиной измажешься, в водяного превратишься. В общем, для комфортной партизанской базы лучше не придумаешь. Цивилизованного водоснабжения тут, конечно, не было, зато имелась ржавая колонка, дававшая тонкую струйку. А в одном из домиков постоянно пополнялся склад продуктов. На базе отряд отдыхал от ратных дел и походов, упражнялся в боевой подготовке, а также сочинял стратегические планы.

Нам с Киром выделили домик на двоих. Внутри было совершенно пусто, доски гнулись под ногами, по стенам бегали мохнатые пауки, развешивали паутину. Кир нашел возле дома огромный красивый мухомор и долго, вдумчиво созерцал его. Я сбросил в углу всю свою амуницию и пошел осматривать базу. Оружие и боекомплект забрал с собой, чтоб не вводить в искушение моего оруженосца. Первым делом я изучил озеро, убедился в его полной непригодности к чему бы то ни было, кроме утопления. Вслед за мной туда пришел Паша, голый, в одних трусах, и принялся стирать свой камуфляж. С сомнением посмотрев на это дело, я отправился дальше.

В кают-компании, устроенной в бывшей лагерной столовой, уже собиралось общество. На кухне Руслан гремел кастрюлями и распускал вкусные запахи. Тут и там стояли облезлые деревянные и складные стулья, был даже диван с выпирающими пружинами и два надувных матраса. У дальней стены соединились буквой «П» три стола, сколоченные из снятых откуда-то дверей и деревянных столбиков.

Стена напротив окон была целиком расписана батальным сюжетом. Какие-то замотанные в тряпье фигуры бежали по снегу от скачущих на них казаков с саблями. Некоторые оборванцы пытались разворачивать пушки и стрелять, но у них плохо получалось. Подпись на краю сообщала, что это бегство Наполеона и его армии из Москвы. Физиономии казаков были странно знакомыми. Впереди лихо несся Святополк, его нагоняли Монах, с мечом вместо сабли, Ярослав, Варяг, Фашист и Февраль. Увидев мое потрясение, Премудрый расслабленно сообщил, что это художество Февраля, сотворенное им в припадке вдохновения в одну ночь. Сам Февраль присутствовал тут же, но так и не заметил, что речь идет о нем. Он, по своему обыкновению, меланхолично грустил в углу на матрасе, сложенном в кресло.

Пришел Паша в тертых джинсах и линялой рубахе, видимо, у него тут был предусмотрен запас. За ним пожаловали Двоеславы и Богослов, потом приплелся Кир. Все ждали ужина и поворачивали носы к кухне, откуда неслись ароматы. Ярослав, видя, что аудитория прибывает, расслабился еще больше и сказал:

— Господа, сегодня ночью меня мучила бессонница. Прошу оценить ее плоды.

Он прикрыл глаза, помедлил и заговорил стихами, упирая на букву «р», как любят поэты:

Ярослав открыл глаза, с довольным видом оглядел всех и предложил высказываться.

— Стихотворение, как вы понимаете, называется «Русские», — добавил он.

— Стихи, конечно, хорошие, эмоциональные, — первым заговорил Богослов. В мирной жизни он был филолог и аспирант. На гражданке никто бы никогда не подумал, что Федор умеет держать в руках автомат и эффектно подбивать из него бандитские иномарки. — Только писать стихи тебе не нужно, Ярик, — убежденно добавил он.

— Это почему же? — уязвленно осведомился Премудрый.

— Ты не поэт, Ярик. Ты мудрец и философ. Не надо смешивать жанры. Поэзия — это лирика, а не публицистика. Поверь, твои стихи будут только хором ругать. Я как твой друг буду тебя жалеть. Ты же слишком премудр, чтобы унижать себя чужой жалостью. Не пиши больше стихов, — попросил Богослов.

— Ладно, посмотрим, — великодушно пообещал Ярослав, ублаженный тонкой лестью.

— Стихи, конечно, хорошие, душевные, — вторым заговорил Папаша. — Только зачем это ты предлагаешь нам умирать? Лично я не согласен. На тот свет я не спешу. Я, конечно, понимаю, что это такая традиция у философов и мудрецов разных — размышлять о смерти. Но лучше уж ты об этом не пиши, — попросил он.

— Как я могу думать о смерти, если я вечен? — патетически провозгласил Монах.

— А как я могу думать о вечности, если я смертен? — желчно в ответ поинтересовался Февраль.

— Стихи, конечно, хорошие, умные, — следующим заговорил Фашист. — Только перед кем это ты извиняешься в середине? Перед этой самой гнилью и грязью? А зачем, интересно? Если ты заразился вирусом толерантности и политкорректности, то уж лучше не пиши, ни стихов, ни прозы, — попросил он.

Больше высказываться никто не хотел.

— Ну, — сказал Ярослав, — большое вам спасибо за доброе слово.

— Не за что, — за всех ответил Паша Маленький и повел носом — А ужин у нас сегодня будет? Не подгоревший, я имею в виду.

Горец, выходивший послушать стихи, схватился за голову и бросился снимать с огня сковородки. Бекон оказался съедобным, совсем чуть-чуть обугленным, с дымком. Гарниром было картофельное пюре из полуфабриката.

— Все это, конечно, хорошо — стихи, традиции, бекон, — с полным ртом начал Фашист. — Только о стратегии тоже надо думать. Равно как и о тактике. Война — это такая штука… Ее на одних стихах в нужную сторону не вывезешь. Как говорил великий Суворов, когда его спрашивали о тактике? Он говорил: «Штыки! Штыки!» И история показала, что он был прав. Нам нужна тактика. Без тактики мы просто обыватели, вооруженные топорами и вилами.

— А какая тактика нам нужна? — простодушно спросил Леха.

— Во-первых, тактическая философия, — рубил Фашист, забыв об ужине. — Главная идея — оставаться в живых, не позволять уничтожить себя. Противник должен слабеть, а мы крепнуть и тем самым привлекать к себе новых сторонников. Враг будет навязывать нам генеральное сражение. Наша задача — уходить от него, пока не соберем достаточно сил. Как собирать силы — это во-вторых. Показывать всем, что мы есть, мы живы и воюем. Создать альтернативный центр притяжения в противовес бусурмано-оккупантскому. Это, разумеется, относится не к одному нашему отряду, а ко всему движению реконкисты. Нормальные люди в конце концов к нам потянутся, когда поймут, что оккупанты — это оккупанты и ничего больше. Что они сюда пришли не благотворительностью заниматься, а жить за наш счет и плясать на наших костях. Ослабление противника — это в-третьих. Как это делать. Провоцировать его на совершение ошибок. Изматывать мелкими нападениями одновременно в разных местах, чтобы он распылял свои силы. Переманивать его потенциальных союзников. Перекрывать доступ к кормушкам и лакомым кускам, отбивать награбленное. И самое главное — борьба должна идти не за власть, а за принципы, за вековые традиции русского государственничества. Тогда за нами пойдут люди. Тогда нам Бог поможет. Если драться за власть — это все, кранты. Русские никогда не уважали тех, кто ломится во власть.

Фашист перевел дух и стал зубами рвать мясо.

— Что до меня, — сказал Февраль, вяло, не без изящности, ковыряя вилкой в тарелке, — я не вижу особой важности в тактике. Война существует и без тактики. Она сама по себе. Война феноменальна. В ней есть свобода, в ней есть красота, у нее свой, совершенный язык.

— Язык убийства, — вставил Монах.

— Война — изменчивая стерва, — продолжал Февраль, не заметив вставки, — и она же — прекрасная, таинственная незнакомка. Когда пытаешься постигнуть ее, познать, она ускользает от тебя, как ускользает из рук гордая женщина. Тем сильнее она влечет к себе, зовет разгадать ее, уловить ее смысл. Увенчать ее венцом обладания, брачным венцом…

Изумленный, выразительный свист Папаши Февраль тоже не заметил. В этот момент им владела настоящая страсть.

— Но если война — это прекрасная незнакомка, королева бала, то та пошлость, которую сейчас называют миром, — плешивый евнух при ней. В нем пустота, бессмысленность, серость, невзрачность, ни одной яркой краски. Может быть… может быть, когда-то этот лысый евнух с гнусным голосом был бравым красавцем, острословом, философом. Все ушло. Его кастрировали. Он мертв. Выбирать между ними — королевой бала и евнухом — смешно, господа Выбора нет. Королева сама предъявляет на нас права.

В чем-то они были похожи — Фашист и Февраль, оба одержимые войной, оба временами будто помешанные. Они дружили, что-то их притягивало друг к другу. Но в тот момент я увидел между ними различие, бездонную пропасть. Фашист выбрал войну рассудком, волей. Февраля она вобрала в себя силой своего чародейства, пленила. Может, с того самого дня, с шести его лет. Не хотел бы я быть на его месте.

Позже, в тот же вечер, когда все разбрелись и разбились на компании, я подслушал разговор командира с Февралем. Они говорили о том же самом.

— … Если не видеть ничего, кроме войны, смысл один — погибнуть на ней, — убеждал Святополк. — Когда она убьет тебя, тогда ты почувствуешь на голове свой брачный венец.

Это страх, Леня. Ты болен, не способен мыслить категориями мира. Мир не исчерпывается евнухами. А война — это больше старуха с косой, чем красавица с томными глазами. Тебя манит старуха в облике девы. Это ведьма, Леня. Беги от нее. Игрой со смертью и презрением к жизни войну не выиграть.

Февраль молчал, опустив низко голову. И вдруг выпрямился, улыбнулся.

— А ты заметил — у мальчишки то же самое?

— У Кости? — удивился командир, и я тоже.

— Нет, у мальчонки-волчонка. Пашкиного беспризорника.

Командир задумался.

— Дитя войны, — тихо смеялся Февраль. — Он живет смертью и игрой со смертью. Для живых у него только презрение. Это страх. Ты сам сказал, помнишь?

— Да, — неохотно ответил командир. — Ты прав.

Я очень хотел, чтобы он сказал «нет». Ночью, после всего, я прямо, без околичностей, спросил Кира;

— Ты правда хочешь, чтоб тебя убили?

Он завозился в своем углу и ответил угрюмо:

— Только после тебя, придурок.

Наутро, проснувшись, я не обнаружил его в доме. Это было первое утро за все время похода, когда никто не требовал подниматься спозаранку. Даже в монастыре монахи будили меня в шесть часов и звали на утреню. Так что я с наслаждением провалялся еще около часа в обнимку с автоматом, с которым не расставался, не желая быть наказанным за разгильдяйство. К завтраку я, конечно, опоздал. Богослов с укором в глазах подвинул ко мне кастрюлю с холодной кашей и чуть теплый чай. Но не успел я доесть, как в кают-компанию ввалился Леха, крича, что Паша свихнулся. Мы с Богословом побежали за ним, смотреть на свихнувшегося Малыша Где-то на базе уже некоторое время раздавались выстрелы, но я не обращал на них внимания — думал, кто-то упражняется в стрельбе. Оказалось же — Паша расстреливает деревья на берегу озера. При этом он вращал глазами и улыбался, как скелет. Возле озера уже собралось несколько человек, они наперебой, лаской и уговорами, пытались утихомирить стрелка. Но Пашу вообще было трудно свернуть с его пути.

Общим согласием было решено, что Малыша сразила «белочка» — белая горячка. Его сосед по домику, Фашист, точно подтвердить не брался, но и не отрицал, что Паша мог ночью вести одинокий разговор с бутылкой-другой-третьей крепкого. Иными словами, совершил несанкционированный налет на склад базы. Сам Паша тоже подтвердить этого не мог, находясь в невменяемом состоянии. В перерыве между автоматными очередями он повернулся к нам и с глупой улыбкой виновато развел руками.

— Не могу попасть, скользкая она, тварь, — сообщил он и опять нажал на спусковой крючок.

— Кто скользкий, Пашка, какая тварь? — посыпались вопросы.

— Да русалка, — опять повернулся Паша. — А вы что, не видите ее? Да вон же она, зараза, на ветках сидит. — Новая очередь. — Ручкой машет, камбала зеленая. Еще смеется, хвостатая.

Позвали Горца.

— Русалка у него на ветвях сидит, — сообщили симптомы, — А может, и леший где-нибудь рядом бродит.

— Ясно, — сказал Руслан, теребя подбородок, и храбро подошел к Паше. — А ну дыхни.

Паша дыхнул так мощно, что у Руслана волосы встали дыбом.

— Не «белочка», — профессионально определил Горец, и тут его осенило: — Видел кто — собирал он грибы?

— А ведь точно, — радостно подхватил Фашист, — мог грибов нажраться. Тут как раз самое место для поганок. Мухоморчики опять же… — Матвей поскреб в голове. — Только как же это он, бедный?

— Ребята, — повернулся снова Паша, — ну сделайте что-нибудь. Чего она… сидит и лыбится. Я на нее уже всю обойму извел.

— Что сделать, Паша? Это же твой глюк, а не наш.

— Ну, хоть стукните меня по башке, — попросил Паша. — Только посильнее, чтоб духу ее больше не было.

Все посмотрели на Горца. Руслан встал в позу и заявил, что это не медицинский метод и он умывает руки. За дело взялся Монах. Он отыскал в камышах бревно и огрел им Пашу, зайдя со спины. Паша свалился не сразу, а когда упал, раздался его могучий храп. Монах отряхнул руки и вместе с Лехой понес Малыша в дом.

Я решил самолично разобраться с Киром и его вчерашним мухомором. Отыскал его у забора возле одного из домиков. С красной от натуги физиономией он махал мечом Монаха — еле удерживал его в руках.

— Вор и отравитель, — сказал я, насупившись.

Кир сделал выпад в мою сторону и засмеялся.

— Ну и как он там?

— Не помрет, не дождешься, — ответил я.

— Ну доложи ему, когда очухается, — язвительно предложил Кир, разрубая мечом воздух.

— Ты сам ему скажешь. Ты с ним спорил, а не я. Третью попытку ты продул, так что готовься платить. А если не скажешь, ваш спор станет недействительным. Я всем объявлю об этом. Тогда ты вылетишь из отряда Командир сдаст тебя в приют.

Этого я наверняка не знал, просто блефовал. И добавил:

— А я буду считать тебя подлым трусом.

— Да скажу, скажу, — окрысился он и сделал мечом удар с поворотом.

Клинок кончиком почти что уперся в грудь Монаха. Когда он подошел, я не видел. Кир тоже от неожиданности отступил и чуть не уронил меч. Монах, ничего не говоря, протянул руку и отобрал у него оружие.

— Научишь меня? — развязно спросил Кир.

— От тебя табачным дымом воняет, — сказал Монах.

— Ну и что?

— Ты имеешь представление об эстетике?

— Это когда красиво? — подумав, ответил Кир.

— Приблизительно. А теперь представь бычок на губе и меч в руке. Представил? Что получилось?

— Лажа, — скривился Кир.

Монах снисходительно похлопал его по плечу.

— Полагаю, мы друг друга поняли. И ушел.

К вечеру Паша очнулся от своего богатырско-мухоморного обморока. Кир под моим контролем принес ему повинную голову и, препровожденный в лес, был порот. Но я думаю, Паша не слишком старался. Чистосердечное признание смягчает наказание. С экзекуции Кир вернулся в легкомысленном настроении и предложил мне тоже отведать вместе с ним тертого мухомора. Я наотрез отказался, а ему в одиночку было неинтересно.

После ужина опять всем составом сидели в кают-компании. Немножко пили, немножко играли на гитаре. Монах пригласил Леди Би и провальсировал с ней пару кругов. Вообще-то он не умел танцевать, по-медвежьи топтался и наступал ей на ноги. Василиса смеялась и была очень красива. Но Леха все равно смотрел на нее без того интереса, как ей бы, наверное, хотелось. Это я уже от себя додумывал, чего ей хотелось. Ну просто увалень какой-то, этот Леха. А еще Романтик называется. Вместо того чтоб потанцевать с девушкой, он снова затянул разговор о том, что такое эта подспудная реальность войны. Так и выразился — подспудная. Я был уверен, что он втихаря тоже пишет стихи.

Гитара перестала звенеть, смолкли шутки.

— Вопрос, конечно, интересный, — проговорил Варяг.

— Только как бы на него ответить? — вторил ему Папаша, дергая себя за нос.

— Это тема философская, — высказался старший Двоеслав.

— Ни в коем случае. Это вопрос тактики, — быстро возразил Фашист. — В военном каноне Сунь-цзы сказано: «Подчинить врага не сражаясь — вот подлинная вершина превосходства». Нас завоевали при помощи одной видимости тишины и спокойствия, фантома мира-безопасности. Капитуляцию до сих пор большинство воспринимает как начало дружбы с бывшим врагом. Там, на поверхности, на той стороне Януса, не стреляют и никакой войны, разве что для тех, кто понимает. Там только разруха и вымирание, да и те считаются уже нормальным явлением. Все правильно. По-настоящему война идет здесь, под спудом, как ты сказал. Под семью печатями.

— Как мертвенна, тиха улыбка, и как кровав горячечный оскал, — снова впал в изящную словесность Премудрый, — лишь тот познал двуликость Януса, кто не боялся сделать шаг…

— Опять мучила бессонница? — прозаически, с профессиональной озабоченностью спросил Руслан. — Ночью надо спать, а то снотворное пропишу.

Ярослав поленился ему ответить.

— Война будет долгой-долгой, — вдруг сообщил Йован-Иван.

— Все тайное когда-нибудь становится явным, — в тон остальным зафилософствовал Паша.

— Точно, — подтвердил Фашист, — Когда-нибудь сорвет напрочь этот спуд, как соломенную крышу. Вот тогда они за нас возьмутся всерьез.

— Не уверен, что они захотят дожидаться этого «когда-нибудь», — заговорил Святополк.

— Что ты имеешь в виду?

— Несколько странных фактов и одну сумасшедшую теорию — вот что я имею в виду.

Все нацелили глаза на командира в ожидании какой-нибудь неприятной сенсации. Но он молчал, бесстрастно попивая из пластикового стакана.

— Каких фактов? — горестно воскликнул Руслан, не выдержав. — Какую теорию?

— Потом расскажу, — беспощадно молвил Святополк и совсем люто прибавил: — Может быть.

По столовой пролетел выдох несогласия и разочарования.

— Командир, какие планы на завтра? — Монах решил добавить обществу бодрости.

— Возьми двух человек и сходите в город на разведку, — отрешенно сказал командир, как будто гулять отправлял.

Я принялся набиваться в попутчики и после долгих уговоров получил разрешение.

На улице стояла глубокая темень. Об одинокую лампочку на потолке кают-компании бились суицидные бабочки.

Глава 3. Ненависть жаждет

До ближайшего города было километров десять. Монах шел впереди, за ним я, замыкал группу Фашист. Монах оставил свои меч на базе, зато Матвей ни за что не хотел расставаться с трофейной саблей. Нес ее на поясе под плащом. Ему повезло — лил холодный дождь, и молено было закутываться хоть до ушей. Эту саблю он полюбил даже больше своего ручного пулемета. Но пулемет тоже остался на базе. Мы отправились на разведку почти как мирные люди. Командир поставил задачу — провести осмотр городка, собрать слухи, купить местные газеты, ни во что не влезать, нигде не засвечиваться. Влезть нам все-таки пришлось. Первые впечатления от городка были удручающие. Облезлые фасады, бревенчатые избушки там и сям, разрастающиеся помойки и унылые очереди к колонкам за водой. Зато на главной площади — новенький фонтан и три «торговых центра», при свете дня сверкающих иллюминацией. В очередях с ведрами заветным русским словом поминали мэра и его банду. С главной площади мы перешли на соседнюю улицу, и тут картина оказалась иной, Здесь любовались руинами, явно свежими. Прохожие толпились на безопасном расстоянии, увлеченно обсуждали происшествие. Двое скучных патрульных пытались изображать оцепление и время от времени бормотали б рацию. Отдельная от толпы кучка людей возмущенно наскакивала на них и чего-то требовала.

— Где-то час назад рухнуло, — на глаз определил Фашист. — Пыль еще не осела.

Монах присвистнул.

— Готов съесть свой ботинок:, если это не наши подрывники. Горячий след.И если мы сейчас его не возьмем, мне придется съесть оба своих ботинка.

Мы смешались с толпой и через десять минут вынырнули из нее с охапкой информации, совершенно бесполезной. Церковь собирались реставрировать после полувекового ее бытия в качестве насосной станции. Мэр даже выделил на это дело немножко казенных денег. Часть толпы придерживалась мнения, что сам мэр и велел подорвать церковь, чтобы прикарманить уже списанные деньги. А те, что наскакивали на патрульных, оказались энтузиастами возрождения храма. Они хотели устроить в нем местный краеведческий музей. У этих вообще никаких предположений не было, они просто выражали свою гражданскую позицию.

— М-да, — почесал в затылке Фашист. — Полный мрак. Что-то я не вижу тут ни одной благочестивой физиономии. Зачем им церковь?

И тут всех взбаламутила старушка, откуда-то прибежавшая. Махонькая, в телогрейке и резиновых сапогах. Она прошепелявила, что «убивцы тута, за рынком, в пивной расседают» и пошла разносить свою весть по толпе. Поймать эту махонькую, вертлявую оказалось труднее, чем думалось. Монах ухватил ее за локоток уже на другой стороне улицы. Народ под впечатлением вести стал поспешно разбредаться. Даже энтузиасты подкрутили фитиль у своей гражданской позиции, осадили назад.

Монах выведал у старушки координаты пивной, и мы отправились смотреть на убивцев. Сколько их и что нам с ними делать, было пока неясно. Монах просчитывал что-то в уме, а Фашист сказал, что в таких случаях лучше всего тактика импровизации.

Мы вошли в пивную — она оказалась подвальным кафе-баром. Посетителей было несколько, работал телевизор, за стойкой протирал стаканы пожилой дядька-бармен. В углу расположились две ярко-подозрительные личности. Монах направился к ним, сел за столик. Фашист занял соседний. Моей задачей был бармен. Я подошел к стойке, сел на высокий стул и улыбнулся дядьке. Продемонстрировал рукоять пистолета в кармане куртки и приложил палец к губам. Он кивнул с совершенно спокойным видом. Остальные, кто тут был, не отрываясь, смотрели футбол на экране.

О чем говорил Монах с теми двумя, я не слышал. Только видел, как один перекосил физиономию и полез рукой под полу куртки. На стол в ту же секунду легла обнаженная сабля Фашиста. Звон клинка о ножны заглушила реклама в телевизоре. Перекошенный все-таки вытащил свою пушку и попытался затеять стрельбу. Сабля краем лезвия уперлась ему в горло. Но тут в руке второго сама собой появилась граната, и палец уже рвал с нее колечко.

Единственного выстрела никто из посторонних не услышал, Монах еще на улице навернул на ствол своего «Дротика» глушитель. Для хирургической работы по цели у него была крайне неудобная позиция. А для смены ее не было времени. Пуля пробила парню руку и вошла с сердце — чистая случайность. Колечко он не успел сорвать. Монах подхватил гранату.

Внезапная смерть психованного подельника подействовала на перекошенного усмиряюще. Он отдал свой пистолет и согласился на прогулку. Монах повел его к выходу. Фашист убрал саблю в ножны и быстро проверил сумки на полу. Одну взял с собой и подошел к стойке.

— Наш приятель переселился в вечность, — печально сказал он бармену. — Жаль, там его, очевидно, ждет неласковый прием.

— Не повезло бедняге, — понимающе отозвался дядька.

— Слишком нервный был, — объяснил Фашист. — Все болезни от нервов. Не поверишь, целую сумку взрывчатки с собой таскал, такой нервный был.

— Я организую похороны. — Бармен нам попался сообразительный.

— Вы тут хозяин?

— Я. Можете не беспокоиться. Эти двое мне сразу показались такими… мм, болезненными.

— Ага, Церковь вашу снесли. Ну просто больные люди.

— Да. Мы собирали деньги на ее восстановление. — Лицо бармена слегка омрачилось.

— Ну бывай, дружище.

— И вам не кашлять.

На выходе я задержался — очень хотелось застрелить телевизор и Лору Крафт вместе с ним. Чернокосая бестия покачивалась в гамаке на тропическом острове, сосала из банки пиво и одной левой отстреливала пиратов. Пираты перешли с рома на пиво и хотели отнять у нее целый ящик банок. Посетители бара смотрели на Лору, наслаждающуюся пойлом, и глотали слюни. Убивать телевизор я не стал — бармену убытки, а он хороший дядька. Да и вообще, массовое слюнотечение этим не остановишь.

На обратном пути мы купили местную газету и вернулись на базу с чувством выполненного долга. Монаху не пришлось есть свои ботинки. Еще по дороге мы узнали, что пленника зовут Ахмад, а его подельникбыл Махмуд. На другие вопросы он не отвечал. Только физиономию время от времени перекашивал. На базе устроили ему допрос, но он молчал, как вареная рыба. Через час бесплодных усилий за дело взялся Паша Он крепко привязал парня к дереву, принес со склада здоровенные кусачки и еще несколько слесарных железяк.

— Буду тебя пытать, — сказал он пленному и принялся разводить костер.

Парень забеспокоился, тупое равнодушие с него вмиг слетело. Паша раскалил на огне кусачки, придирчиво оглядел и двинулся к дереву. Ахмад задергался, закричал на своем языке.

— Что ты кричишь, я еще даже не начал, — успокаивал его Паша. — А может, ты хочешь рассказать, кто вам заказал церкви взрывать? Давай послушаем.

И парень заговорил. Взахлеб, путая русские слова и косясь на остывающие кусачки в руках Малыша.

— Ну вот видишь, как все просто, — сказал Паша, когда парень умолк, и повернулся к Святополку. — Командир, я что-то не очень понял, про какой фонд он талдычит.

— Ты хочешь, чтоб он полностью выговорил тебе название? Он его сам, наверно, толком не знает.

— Эта фонд, — твердил пленный, — гражданский култур. Они платят. Ест дэнги — работай, нет дэнги — нет работай.

— Ты их сам видел?

— Видел один. На машине, на окне нарисовано… круг, птица с крыльями.

— Птица с крыльями, — повторил командир. — Ну, это уже что-то. Что они говорили?

— Говорили — мечети неверных взрывать, старые, лишние. Не нужны. Русский Иса много места занимает, надо убавлять. Надо равно… поровну с Аллахом. Так говорили.

Паша убрал кусачки, затоптал костер.

— Ну и что нам делать с этим уравнителем? — спросил Февраль.

— Пока в подвал, — ответил командир. — Потом решим.

Февраль и Горец отвязали пленного и увели.

— Ты правда пытал бы его? — спросил Леха у Паши.

— Да ну, глупости, — отмахнулся Малыш. — Эти абреки уважают только силу. Другим их не возьмешь. Словами уговаривать — будут считать тебя слабым. Изуверство всякое очень уважают.

— Пашка, может, тебе медаль какую дать — за великий педагогический ум? — предложил Ярослав. — А, командир?

— Сейчас пойду рисовать, — со всей серьезностью сказал Святополк.

Вокруг уже подхахатывали. Малыш сделал страшные глаза и показал Ярославу большой волосатый кулак.

Кроме пленного, оживление на базе произвела доставленная нами газета. Первым ее развернул Папаша и глазам сперва не доверил.

— Ох, батюшки! Ох, матушки, — изумлялся он. — Да это ж про нас, ребята. Ой, честь-то какая! Ой, сподобились!

— Что? Что там? — стали рвать у него из рук газету.

Папаша отбился от всех, залез на пенек и продемонстрировал напечатанный на второй странице портрет. Это была Маша-атаманша во всей своей неописуемой красе.

— Манька-Лихоманка! — обрадовались ей как старой знакомой.

— Читай скорее, что там про нашу Машу недобитую.

— Интервью перепечатано из центральной газеты, — сообщил Папаша. — Внимание, господа, программное заявление. Бойтесь и трепещите. Папина Дочка бросает вызов национал-террористам. — Он посмотрел на жадно слушающую публику. — Это, если кто не понял, про нас. Хотя лично мне не нравится такое название. Э… так вот, дальше она тут грозится вылечить нас от этой общественно-опасной болезни. — Папаша пробегал глазами текст.

— Вслух читай! — потребовала публика.

— Ладно. Слушайте. Э… вот. Свобода возможна только для тех, кто стремится к ней, осознает ее ценность. А тем, кто презирает ее, боится и ненавидит… Это опять же про нас, старая песня… — прокомментировал Папаша, — что мы можем предложить? Мы можем предложить им четыре стены и услуги психокорректора. Понимаете, если больной человек принимает свою боязнь чего-то за национальную идею - не всякому же позволять пропагандировать свой бред, потому что бред очень заразителен… Ну, с этим-то я согласен… У нас, конечно, свобода слова, но не всякому же давать ею пользоваться. Мы не можем допустить пропаганды откровенного фашизма… Еще как можете, вся пресса ею забита, неоткровенной… Мы, страна, победившая эту коричневую чуму в двадцатом веке… Мой отец, которого многие не любят, вложил всю душу и силы в Россию, а его труд еще ждет своей высокой оценки… Угу, очень высокой, лет на двадцать пять строгого режима., оценки будущими поколениями, он всегда говорил мне: Россия слишком огромная и непредсказуемая страна, чтобы предоставлять ее самой себе. Мы в ответе за эту страну… Хм, они, значит, в ответе за нашу страну… перед всем цивилизованным миром. Россия не для русских, а для всего мира. Это ресурсный резерв человечества. И мы будем суровы с теми подонками, кто считает Россию своей личной территорией… Вот так даже? Ребята, нам запрещают считать нашу любимую страну своей, караул!» и желает ее возвращения в церковно-инквизиторское Средневековье… Вот чего я не люблю в наших вершках, так это поголовного невежества, — заключил Папаша — Ну почему они все время путают Русь-матушку с инквизиторской Европой и вешают на нас все ее грехи?..

Газета пошла по рукам. Всем хотелось полюбоваться атаманшей и ее умными мыслями о нас.

— А ведь они сделали глупость, господа, — торжественно объявил Фашист, сверкая очками. — Публично признали, что мы существуем. Раньше они делали вид, что никакого движения сопротивления нет. А теперь признали нас реальной силой и забеспокоились. Это победа, господа. Наша тактическая победа.

Шеф-поваром сегодня был Паша, и он, раз такое дело, пообещал приготовить на ужин что-нибудь праздничное. Но пока мы пили в кают-компании за победу, Паша на кухне взорвался. Мы услышали грохот и его вопль, покидали стаканы и бросились туда.

Малыш стоял посреди кухни, видом был страшен, а печка-буржуйка, на которой грели воду и все остальное, распустила железные крылья. Волосы у Паши дымились, бровей не было, и лицо как в боевой спецназовской раскраске. На груди дотлевала огромная дыра в рубашке. Довершала картину угрожающе поднятая рука. В руке была бутыль с соляркой для разжигания дров в печке.

— Кто?! — с дрожью в голосе вопросил Паша.

Варяг взял у него бутыль и понюхал.

— Бензин. Ты бензином разжигал печку?

— Кто это сделал, изверги? — еще более мучительно произнес Паша,

Кто-то за дверью уже надрывал пузо от смеха. Раздвигая толпу, вперед выбрался Кир..

— Ну я, — сказал он, кривя губы.

Паша смотрел на него, и постепенно взгляд его становился все более осмысленным.

Тут уже весь отряд принялся ухахатываться, по одному перетекая обратно в кают-компанию. На кухне было слишком тесно для. свободного выражения чувств.

Пока Паша приходил в себя, Кир поставил рядом две табуретки, спустил штаны и лег.

— Ну давай, что ли, воспитывай, чего стоишь.

Глядя на все это растерянно, Паша вытер с лица копоть, отчего стал еще разукрасистее, и молвил:

— Ты это… штаны подтяни… и топай за инструментом… чинить печку будем…

Праздничный ужин пришлось готовить на костре. Правда, рассчитывать на что-то более роскошное, чем уха из рыбных консервов, жареные грибы из консервов и вареная сгущенка все равно не приходилось. Прощеный Кир, ухмыляясь до ушей, один стрескал целую банку сгущенки. Мне пришло в голову, что эта подмена солярки на бензин не то чтобы четвертая попытка убить, а просто хулиганская месть. Пара канистр с бензином хранилась на базе на всякий случай.

Опять взяли гитару, Варяг начал тихо перебирать струны. И тут всех удивила Леди Би. Нет, не удивила. Сразила наповал. Сначала она исчезла, затем явилась в кают-компании плывущей царевной-лебедью. В белом длинном, с красными цветами, платье, с пушистыми распущенными волосами. Она шла, и вместе с ней плыла невидимая волна чего-то необыкновенного. Это моментально все почувствовали. Сразу стало ясно, что никакая это не «американка» Леди Би, не говоря уже о Лоре Крафт, а настоящая русская красавица Василиса.

— Жар-птица! — восторженно выдохнул Папаша и стал шарить рукой в поисках фотокамеры, с которой не расставался даже в постели.

И все тут же согласились, что Василиса — Жар-птица, и никто более. Зоркий Папашин глаз выхватил самое главное.

Несколько человек, наэлектризованные Василисиной волной, поднялись ей навстречу. Она молча улыбалась, никому не давая руки. Взяла у Варяга гитару и опустилась на диван. Все ждали какого-нибудь чувствительного романса, но струны зазвучали неожиданно резко и страстно. Василиса запела сильным голосом, полным совсем не тех чувств, на которые все настроились. Она пела о ненависти!

Леха смотрел на нее ошеломленно, растерянно, восхищенно. Весь отряд в этот миг был влюблен в Василису, Всем было понятно, что в Жар-птицу она превратилась в этот вечер не для одного только Лехи, а для каждого из нас И пела длявсех вместе и для каждого в отдельности. Василиса пела о борьбе.

Песня смолкла. Смущенно улыбнувшись, Василиса передала гитару командиру. Глаза просили о чем-то. И будто в уступку первым ожиданиям всех присутствующих, командир взял аккорды песни о двух лебедях, запел взволнованно, вдохновенно.

Она жила под солнцем — там, Где синих звезд без счета, Куда под силу лебедям Высокого полета.

Ты воспари — крыла раскинь — В густую трепетную синь, Скользи по Божьим склонам, — В такую высь, куда и впредь Возможно будет долететь Лишь ангелам и стонам.

Но он и там ее настиг — И счастлив миг единый…

И хоть конец был грустный, всем стало ясно: Леха и Василиса отныне повенчаны песней и никуда им друг от друга не деться. Ясно всем, кроме них самих. В этот вечер они для всех остались «на высшем небе счастья», хотя ни разу не обменялись ни взглядом, ни словом.

— Как же, братцы, хочется, — возмечтал Монах, глядя на Жар-птицу, — чтоб вся земля родимая вот так же скинула с себя маску холодной иностранщины…

— Командир, между нами вчера осталась недоговоренность, — напомнил настырный Фашист. — О каких сумасшедших фактах ты говорил?

И на этот раз Святополк не стал сопротивляться обществу.

— Полгода назад я встретился со своим старым знакомым, — начал он. — Он работал программистом в одном аналитическом центре. Мы разговорились, и он рассказал то, о чем, видимо, не имел права рассказывать- Наверное, сыграл роль фактор случайности. Случайно встретились, случайно разошлись. В общем, его отдел получил заказ обсчитать на компьютере реальность с вычтенными цивилизационными смыслами, кроме одного. Проще говоря, что будет с миром, если из него убрать вообще весь ислам, все православие, весь коммунизм, в том числе китайский, все так называемые недемократические режимы. Короче, все, что не стоит на рельсах «Единственного пути».

— Заказец с оккупантским душком, — хмыкнул Фашист.

— Ну, они хотя бы задались хорошим вопросом — что будет? — сказал Йован. -Раньше такой предусмотрительности не замечалось за ними.

— Так что, обсчитали эти ребята? — спросил Монах.

— Почти. Возникла одна маленькая, но существенная проблемка. При расчетах выяснилось, что должен существовать некий совершенно невычитаемый, неотчуждаемый смысл. То, на чем держится сама реальность. Ее фундамент и центр тяжести. А что им считать? То есть они уперлись в вопрос об истине. Что считать истиной. В заказе это, конечно, дается как константа — истинна западно-либеральная, читай — иудео-масонская, модель жизни с ее так называемыми общечеловеческими ценностями, модель «Единственного пути», все остальное — шлак и мусор. Словом, большие сомнения были у моего знакомого. И рассказал он мне не все, до чего-то он сам хотел еще докопаться. Через месяц я узнал, что его сбила машина Мне позвонила его жена и передала Володькины последние слова. Он сказал: «Меня убили. Передай Вадиму — следи за временем».

— Следи за временем? — повторил Ярослав. — Что это значит?

— Тогда я понятия не имел. Неделю спустя его жена тоже погибла. Говорили — с горя вы6-росилась из окна Я начал свое расследование Изучал связи этого центра, где Володька ра6о-тал, шерстил прессу, Интернет. Выяснились интересные вещи. Незадолго до этого в крупной европейской компании, деловом партнере Володькиного центра, разразился скандал. Там украли какой-то суперчип для какой-то секретной разработки. Был убит замдиректора, двоих арестовали по этому делу, и оба погибли в тюрьме — один якобы повесился, другой якобы сам умер. Я начал вытягивать связи этой фирмы, вышел на один наш отечественный научный институт. Угадайте, как он называется?

— Синхрофазотрон, — пробурчал Ярослав. Он явно не любил игры в угадайки.

— Тепло, почти попал, — сказал командир. — НИИХРОН. Институт времени. Вот тогда я и предположил, что все эти вычитания как-то должны быть связаны со временем, если это вообще возможно.

— Стой! — закричал Богослов, хватаясь за лоб. — Это уже где-то было, Точно было. — Он вспоминал, вцепившись себе в волосы. — Лет десять назад. Целый ворох публикаций. Я еще в школе учился. Там мелькала идея, что, разорвав время на долю секунды, можно порвать напрочь хроносферу… разорвать смысловые связи внутри нее.

— А это что за гадость? — спросил Малыш.

— Хроносфера? Это… это то, в чем мы живем. Историческая временная реальность. Года два тогда это все пережевывалось в журналах, а потом как отрезало. Верный признак, что засекретили тему. Кто-то занялся ей вплотную.

— Паранойя, — определил Варяг. — Просто очередным сумасшедшим перекрыли кислород, вот и отрезало. Издатели тоже люди, они нормально жить хотят, а не среди психов. — Он встал, налил себе в стакан коньяку. Залпом выпил, как водку, и заел огурцом.

— А помните, — заволновался младший Двоеслав, — о чем говорил Бобр? Что-то крупное готовится.

— Зло будет выброшено за борт, — зажмурясь, с улыбкой процитировал Ярослав. — Абсолютное оружие, великий эксперимент. Полсотни спутников на сверхмалой орбите. Кажется, это и есть их финальное безумие.

— А что делать-то будем? — огорчился Горец.

— То же, что и раньше, — отрубил командир.

Тут Богослов встал со своего места, оглядел всех серьезными глазами и сделал заявление;

— Господа, беру на себя смелость предположить, что они изобрели означенный вычитатель и собираются вычесть нас из нашей реальности.

— Федька, прекрати стращать, не то в ухо дам, — пригрозил Варяг. — Долго звенеть будет.

Богослов сел в задумчивости, протянул руку за стаканом и локтем смахнул со стола коньячную бутылку. Звенело хоть и недолго, но эффектно. Коричневая лужа огненной жидкости растекалась по полу. Для насекомых, которые жили в щелях, это было, наверное, как извержение Везувия, внезапное и ужасное.

— Мой коньяк! — вскричал Варяг, поднимая ноги, чтобы не промочить.

Дружный хохот похоронил его возглас Богослов смущенно улыбался…

Когда я уходил спать, на крыльце сидел Февраль в очень чувствительном настроении и не очень трезвом уме.

— Истину им подавай, пожалуйста, — безадресно бормотал он. — Вечное русское… это… правдоискательство… Мы цивилизация правды! Запад нас никогда не поймет. Мы для них… ю-ро-дивые. Это запредельно для них. Они цивилизация денег. А мы Божьи люди. Если не считать разных вырожденцев, нерусь мутантную… Убогие мы, у Бо-га в кар-ма-не. Страну вот отгрохали дай боже, хоть убогие… Русские даже и пьют по-особому На Западе пьют зачем? Чтоб расслабиться от подсчитывания своих и чужих денег. А русские — чтоб ближнего возлюбить. По заповеди. Потому компании теплые. А в одиночку пить — грех смертный, ни-ни. Вот он выпил — и тепло ему, весь мир любит, последнее отдать готов. Нет, бывает, конечно, и табуретом по голове могут, и ножиком под ребро. Но это иск-лю-чительно! — побочный эффект. Изначально намерения самые чистые, искренние. Правдоискательские опять же. Потому как если мир вокруг становится теплым — он уже недалек от истины, а?

— Это ты про себя, что ли? — раздался Монахов голос за спиной.

— Как сказал русский поэт Тютчев, все во мне и я во всем, — не оборачиваясь, изрек Февраль…

Утром мы уходили с базы. Позже назначенного часа — нас задержал пленник. Ночью он умер. Сторожившие его по очереди Двоеславы рассказывали престранную историю, винясь и клянясь. После полуночи пленный в своем подвале в здании столовой разбушевался, колотил в люк, люто бился о стены. Голодом его никто не морил, спать не мешал, отхожее ведро в подвале было. Братья сочли бунт вздором и связали парня, чтобы не разбил себе голову в темноте, Тогда он принялся досаждать им воплями, из которых самым понятным был «аллах акбар». И так он им надоел этим акбаром, что они вставили ему кляп в рот. Младший виновато признался, что перед закляпыванием пленного пожелал ему подавиться своим акбаром. Наутро они нашли пленника уже посиневшим. Вытащили тряпку изо рта. Его задушил собственный запавший язык.

Труп вынесли на улицу. Командир, задумчиво потирая гладко выбритую щеку» произнес: — Мысль изреченная есть ложь, конечно. Только ведь думать надо, как наше слово отзовется.

На младшего Двоеслава, бледного и взъерошенного, было жалко смотреть. Он устрашился силы слова, явленной так очевидно, и не знал, куда ему теперь деваться.

Мертвеца в молчании закопали недалеко от озера.

До вечера в этот день ничего больше не случилось.

— Видишь, что делает эта гниль оккупантская? — с глухим возмущением ругался Матвей, шагая рядом со мной. — Сукины дети, ревнители гражданской культуры. Кто из нас бандит-террорист?! Кто разжигает религиозную вой, ну? Невежественных исламистов, которые и свой Коран-то не читали, приучают к мысли, что мусульманство в России равновелико коренному тысячелетнему православию. Это все равно что дать им в руки ядреную бомбу. И русских тем же самым провоцируют на ответный радикализм в духе «Тараса Бульбы»…

После сиреневого захода солнца отряд вошел в очередной городишко и временно обосновался в доме на снос. Тамошние бомжи, увидев нас, повыпрыгивали из окон и пустились наутек. Продуктов у нас было с гулькин нос, на ужин едва хватало. Решили послать кого-нибудь на поиски работающего магазина, Вызвались Богослов и Леха. Командир Богослова не отпустил, послал Пашу. За Пашей увязался Кир. Тогда и я напросился с ними. Святополк только рукой махнул и дал нам в придачу за старшого Февраля.

Городок в сумерках казался мертвецом. Улицы были совершенно пусты. Продуктовые лавки попрятались за темными окнами. Ларьки и те не работали. Светились только под цветными вывесками кабаки, и мигали лампочками игровые забегаловки. Мы прочесали весь центр и направились к окраине. Фонари там горели изредка. Иногда привидениями мелькали одинокие машины. Жуть, а не город.

И вдруг посреди этой мути женский крик. Через тротуар с деревьями — жилой дом, форточка на первом этаже открыта, крик оттуда. Паша подставил ладони Февралю, тот поднялся и заглянул в окно. Спрыгнул почти сразу, отрывисто бросил Паше и Лехе: «За мной». И мне: «Ты здесь, за главного». Они бесшумно вошли в подъезд, а я остался с Киром под окном. У меня был автомат, у него — ничего. Крики в доме теперь глушил громко включенный телевизор. — Чего там, а? Подставь руки, посмотрю… — канючил Кир. — Ну подставь, жалко, что ли?

Я и сам изнывал от неизвестности, только не хотел ему уступать. Меня оставили за главного, и почему он должен быть первым? Но он меня не удержал — слишком хилый. Пришлось мне подставлять руки. Кир смотрел дольше, чем Февраль. Зато и реакция была намного бешеней. Он свалился на землю, одновременно сдернув с меня автомат. Я не успел даже понять — он влетел в подъезд. Хоть и назначил я его оруженосцем, это было уже слишком. Я кинулся за ним с приглушенным воплем «Куда?! Стой, придурок!». Но вряд ли он меня слышал. Он ворвался в открытую дверь квартиры. Сквозь адский грохот музыки из телевизора пробивалось короткое татаканье автоматов, Я влетел в квартиру и еле успел затормозить на пороге комнаты, Паша и Февраль оттаскивали Кира и отнимали у него мой автомат, стреляющий по уже явному покойнику на полу. Мертвец был со спущенными штанами, а рядом скрючилась женщина Она пыталась прикрыться разорванным платьем и в шоке отталкивала от себя еще одного мертвеца, который держал ее за руку. Третий валялся у нее в ногах. На разобранной постели лежали три АК. В телевизоре Лора под оглушительный рев музыки охотилась на вампира, чтобы заняться с ним совокуплением. Кира наконец отволокли от мертвеца и разоружили. Он лягался, кусался и вообще был бешеный. В конце клипа Лора всаживала в любовника-вампира осиновый кол и эротично улыбалась.

Леха выдернул шнур телевизора из розетки. Февраль кинул женщине одеяло, чтоб прикрылась, и спросил:

— Стригуны?

Она закивала, в страхе озираясь. Февраль переглянулся с Пашей.

— Надо проверить другие подъезды.

Мне молча вернули автомат. Кир присмирел в тяжелых Пашиных руках, сопел и с ненавистью глядел на убитых.

В доме было всего два подъезда. В соседнем в первой же квартире выла над убитым дедом старуха-жена. Входная дверь нараспашку — замок выбит. Февраль оставил здесь для прикрытия Леху и с ним Кира. Мы втроем пошли наверх, проверяя двери. На четвертом этаже нашли открытую. Февраль двинулся первым, Паша за ним Мне ничего не сказали, поэтому я пошел тоже. Голоса доносились из дальней комнаты. Февраль, держа автомат стволом кверху, остановился послушать. Женский дрожащий голос умолял о пощаде. Плакал ребенок.

— Сжальтесь, прошу, нам будет нечем кормить малыша. У мужа маленькая зарплата Нам негде взять столько…

— Нечем кормить? — отвечал ей мужской голос — Так это не проблема, Чпок, и все дела. Гуд-бай, беби-и…

Одновременно раздался женский вскрик и надсадный смех двух или трех мужчин. Ребенок заголосил еще громче.

— А может, сама пойдешь в уплату? — раздумчиво говорил тот же подонок. — Отдашь нам свою плюшку, а, хозяин?

Февраль сделал знак Паше.

Новый вскрик, гнусный смех и затем грохот стрельбы. Февраль с Пашей не стали церемониться — стреляли на поражение. Один успел ответить, но мимо. Этих тоже было трое. В комнате на стуле сидела женщина, ошарашенно прижимала к себе ребенка. На табурете у стола оцепенел ее муж, сложив руки на коленях.

— Не бойтесь, все уже кончено, — сказал Февраль женщине и стал обыскивать убитых. У одного, видимо, старшего в команде, вытащил из кармана удостоверение и толстую пачку разнокалиберных банкнот. — Угу, уполномоченный… неприкосновенность… — читал он в корочках. — Прям как в старые времена — комиссары, экспроприация, продразверстка…

Женщина всхлипнула и залилась слезами от переживаний. Ее муж сидел все так же одеревенело и скукоженно, словно боялся пошевельнуться. Февраль подошел к нему и пощелкал пальцами у него перед носом.

— Эй, да очнись же ты!

В ответ мужчина еще больше сгорбился, совсем увял.

— Он у вас всегда такой? — Февраль повернулся к женщине.

Она закачала головой, сморкаясь в платок.

— Нет, но… мой муж такой добрый, впечатлительный… он мухи не обидит, а тут… — Она в ужасе смотрела на убитых «уполномоченных».

— Добрый, — усмехнулся Февраль. — Если б на глазах у него начали насиловать жену и убивать сына, слова бы поперек не сказал?

— Что вы, зачем так… Просто… он такой безвольный… — плакала женщина.

Паша тронул Февраля за плечо.

— Отстань ты от них. Что с трупами делать?

— Да на улицу выкинуть.

Февраль отодвинул шторы и открыл окно. Выглянул — нет ли кого внизу.

— Давай.

После того как три раза об асфальт внизу глухо стукнуло, Февраль закрыл окно, снова занавесил его и подошел к женщине. Протянул ей пачку конфискованных денег.

— Возьмите. Разделите между соседями. И молите Бога, чтобы следующего раза не было.

Ее муж смотрел на нас пустыми, безучастными глазами. На лестнице Февраль сказал про него:

— Безнадежен. У таких единственное желание — слиться с окружающей средой, чтоб не заметили, не прибили. Одно слово — пленный. Полная деградация.

— Он даже не понял, что мы их спасли! — недоумевал я.

— Так и бывает. Когда уже все равно. Все отбито страхом за свою жизнь.

Мы спустились вниз, забрали Леху с Киром и вернулись в первый подъезд Надо было убрать трупы из квартиры той женщины. Она молча впустила нас и заперлась в ванной. Убитых отправили на улицу тем же способом, через окно и вместе с другими тремя спустили в канализационный люк. Пока все это проделывали, Леха рассказал, что узнал от старухи, у которой застрелили мужа. Когда к ним пришли, они не хотели открывать. Тогда команда вышибла дверь. Старик заявил, что у них лишних денег нет и пусть идут в соседнюю квартиру — там пришлые таджики торгуют наркотиками и живут небедно. «А, так ты фашист, старый козел! — закричали ему, — Ну так получи свое». Расстреляв старика, они ушли. Бабка видела, как они звонили в соседнюю квартиру, как оттуда высунулась голова таджика, что-то сказала и исчезла. После этого команда пошла наверх.

— Ясно, — сказал Февраль, отряхивая руки, — Крышуется государством. Ну-ка пошли.

Дверь в квартире пришлых таджиков была железная и оборудована переговорным устройством. Наверху работал глазок телекамеры. В центре двери сделана узкая, закрытая изнутри прорезь, наверное, для обмена деньгами и товаром. Старуха-вдова по соседству притихла, обнимала на полу мертвого мужа. Чтобы не маячить под камерой, мы укрылись в ее прихожей, Февраль, без оружия, нажал на кнопку переговорника. Ответили почти сразу, с сильным азиатским акцентом:

— Чива нада, а?

— Поговорить надо.

— Ты от кого, а?

— Я от себя. Разговор есть.

— Нету с тобой разговора, прочь иди. Февраль нажал кнопку еще раз.

— Пошел, собака, по-русски тебе не сказали? — крикнули ему изнутри таджикской крепости.

— Это кто тебе тут собака, рожа мафиозная? — мгновенно взъярился Февраль. — Открывай, а то разнесу дверь к чертовой бабушке!!

— Пошел, тебе говорят, сейчас в полицию звоним.

— Ну все, достали, — скрипнул зубами Февраль и забрал у Паши свой автомат.

Первой посыпалась осколками камера. В микрофон переговорного устройства Февраль всадил десяток пуль, как в яблочко. Затем начал выстреливать замок двери. Паша с Лехой пошли на другую сторону дома бомбить окна притона. Старуха скорчилась на полу возле покойника, закрыла руками голову. Кир сидел на корточках у стены в прихожей и бил дедовым ботинком об пол. Одному мне нечем было заняться. Я смотрел на бушующего Февраля, и мне было не по себе от его неистовства.

Дверь таджикской крепости выдержала штурм. Февраль сменил две обоймы, расстрелял последнюю до половины, остановился, перевел дух и сказал:

— Ну ждите. Вернусь с ящиком противотанковых выстрелов.

Продукты мы так и не купили. В эту ночь все равно не пришлось ужинать.

Глава 4. Черный ворон

Мы возвращались по мертвым улицам Было около полуночи. Через два квартала от того дома перед нами проехали темный автобус и машина с мигалкой. Кто-то все-таки вызвал городской патруль. Или «кобр». Февраль осторожничал, иногда останавливался и прислушивался. Но все было тихо.

Меньше всего на войне можно доверять тишине. Она лжива и опасна.

Первая пуля предназначалась Февралю. Каким-то чудом он поймал ее рукой, а не грудью. Звук выстрела был далекий, почти не слышный. Февраль, схватившись за руку, перекатился кувырком в другую точку пространства и резко выкрикнул: «Снайпер!» Мы находились на темной улице, зажатой с боков каменными коробками, и укрыться здесь было совершенно негде. И снайпер наверняка видел нас как на ладони, всех пятерых. Если бы просто знать, откуда он стреляет, — но и в этом он нас обыгрывал. Что делать — бежать, стоять, падать? Любое из этих действий может стать последним в жизни. Я словно прирос к месту и глядел на Пашу. Остальные совсем выпали из поля зрения, я не знал, что делают Февраль и Леха. Наверное, мне что-то кричали, но я не понимал что. Потом я увидел, как Паша, тяжеловес Паша, бабочкой пролетел в воздухе и накрыл собой Кира, грохнулся вместе с ним на асфальт. Он опередил выстрел на долю секунды. Камуфляж между лопатками разорвало пулей, стокилограммовое Пашино тело вздрогнуло. Значит, снайпер почему-то стрелял в Кира. Как Паша узнал?

И в этот момент меня будто в спину толкнули. Это был шанс — промежуток между двумя выстрелами. Не видя больше ничего вокруг, я побежал. Приклад автомата бил меня в поясницу, в животе бултыхался страх, голова была пуста, как воздушный шар. Наверное, во мне сработал древний инстинкт, первобытный ужас перед охотником, преследующим в ночи. Я проносился по улицам, сворачивал, петлял, метался в тупиках, пока не выдохся. Вот тогда и пришел настоящий, не первобытный ужас. Я не знал, где нахожусь и куда теперь идти. Темноту разжижал лишь тусклый фонарь вдалеке. Сердце колотилось так, что запросто могло стать приманкой для всех здешних снайперов из Службы обеспечения порядка и лояльности. А ведь порядок на улицах тут был идеальный — мертвый порядок. С опозданием я догадался, что это значит. Этот порядок наводили люди из СОПЛа, «сопливые снайперы», как их называли у нас.

Прижимаясь к- стенам зданий, я пошел наугад. Чтобы не давать сожрать себя страху, стал думать о Паше и остальных. Своя жизнь перестает казаться важной, когда думаешь о жизни другого. В отряде не было чужих — там все друг для друга родные, готовые сделать для тебя все, и даже больше, чем все. Отдать другому собственную жизнь. Это настоящая семья, особенная. Я любил их всех. Я молился за них.

Наверное, молитва меня и вывела Внезапно я увидел перед собой брошенный дом, в котором остановился отряд. В окне на втором этаже горел огонек. Счастью моему не было предела, когда я обнаружил в доме живыми и здоровыми и Февраля, и Пашу, и Леху, и своего малость помятого оруженосца. Руслан бинтовал Леньке руку, а все остальные уже готовы были идти искать в городе меня. Они тоже были несказанно рады, что я отыскался. Командир прижал меня к себе — я почувствовал, как расслабляется у него внутри какая-то туго закрученная пружина. Февраль улыбался. Паша рассматривал дырку в камуфляже от пули снайпера — где бы в нем самом она сейчас была, если б не трофейный бронежилет.

Сразу после этого состоялся короткий военный совет. Святополк говорил, что город затерроризирован «соплями» и нужно провести здесь зачистку. Ему возражал Варяг. Он предлагал по-быстрому уходить — наверняка после разборки со стригунами на нас устроят облаву, пустят по следу КОБР. А зачищать город от снайперов бесполезно, вместо этих наберут других, только и всего.

— Нет, — качал головой командир. — Здесь они слишком сильны, это очевидно. И наверняка местным властям это не по нутру, хотя они и контролируют «соплей». Вероятно, поначалу это было зачем-то нужно здешним шишкам. Но, скорей всего, они уже жалеют о том, что дали «соплям» столько воли. Могу даже предположить, что сами шишки боятся их и не рискнут прижать. А вот мы им поможем. И после этого они сделают все, чтобы «сопли» впредь были тише воды, ниже травы. Я, конечно, могу и ошибаться. Но попробовать стоит.

— Каким образом ты собираешься пробовать?! — спорил Варяг. — Мы у них будем как на блюдечке с голубой каемочкой. Все равно что выйти на центральную площадь и совершить ритуальное самосожжение.

— Есть план, — бесстрастно ответил командир и изложил суть.

План одобрили единогласно с одним воздержавшимся.

Глубокой ночью отряд вошел в здание городской администрации. Адрес мы узнали в справочной. В это время суток здесь работала только охрана и местное управление СОПЛа, что-то вроде координирующего центра. С охраной получился небольшой шум. Они не хотели нас впускать, и троим это стоило жизни. Остальных мы разоружили и связали проводами от телефонов и компьютеров. Оставили их в дежурке под присмотром Ярослава Пока занимались охранниками, другая группа проникла в помещение Службы порядка и взяла на прицел всех, кто там был. Дежурному на связи было велено вызвать всех снайперов в штаб, и немедленно. Вместо обезвреженной охраны при входе сели двое наших, переодетые в снятую с пленных форму. Там же, в засаде — еще пятеро.

Пока мы ждали, командир и Фашист залезли в Интернет и стали искать «птицу с крыльями», о которой говорил подрывник Ахмад. Минут через десять Фашист удовлетворенно произнес: — Есть! Вот он. «Фонд содействия развитию гражданской культуры». Птица… хм, действительно с крыльями. Страус, что ли?

— Пингвин, — с сомнением предположил Богослов.

— Нет, ребята, это модернизированная ворона, — заключил командир. — Смотри давай, чем они занимаются, эти содействователи. И кем курируются.

— Тэк-с, — защелкал мышкой Фашист. — Ага. Московское отделение международного фонда… многолетняя практика в развивающихся странах… обеспечение культурного прогресса… открытие культурных границ… Благопристойные словесные пустышки. А что за ними стоит?.. Особенно за этим «открытием границ»? Голову даю, командир, эта контора — передовое диверсионное подразделение Легиона… Финансирование, естественно, из «благотворительных источников» за бугром… Ну-ка, направления работы. Демография. Ага, старательно прореживают нас, как морковку. Молодежь. Наркопропаганда под видом борьбы с наркоманией. Программы обучения терпимости и толерантности — учат сдувать пылинки с живодеров, которые тебя режут и потрошат твой дом… Опа! Секты, секты, секты… и все на наши головы. Развитие религиозно-духовного многообразия — вот, значит, как это называется… О! Пытаются протащить к нам церковь сатаны… Духовно-экологическое движение… а этих я знаю. У них под экологией понимается самоуничтожение. Человек, мол, грязная скотина, и давайте очистим от самих себя нашу Землю… Дальше смотреть? По-моему, достаточно… Вот еще: поднятие статуса нетрадиционных ориентации в глазах общества… ага, до п… сов добрались… интересно, а поднятие статуса маньяков не входит в их планы? Не удивлюсь… Тоже ведь нетрадиционная ориентация. Командир, меня тошнит.

— Ладно, все понятно, найди адрес их московского офиса.

Уже несколько минут снизу поступали сообщения о появлении первых снайперов. Их обезоруживали и сажали под замок в глухой подсобке уборщиков.

Вся операция должна была продлиться не меньше полутора-двух часов. Я пристроился на диванчике в темном коридоре и заснул. Все равно от меня здесь никакого толку, а глаза просто склеивались.

Проснулся я оттого, что кто-то рядом разговаривал. Спросонья мне показалось, плачет Василиса и кто-то ее успокаивает. В темноте я разглядел двоих возле стены на полу. Меня они как будто не видели. А я не стал им мешать.

Но это была не Василиса. Плакал на полу Кир. Рядом с ним сидел Паша и, кажется, гладил его по голове.

— Поплачь, поплачь. Все худое и выплачется. Эх, дите… Кто ж тебя так сурово обидел…

— Мамку… вспомнил, — всхлипывал Кир. — Задавили ее.

— В аварию попала?

— Не-ет. К нам домой тоже пришли… эти, которые сегодня…

— Стригуны? — догадался Паша. — У, лишаи стригущие…

— У нас тоже денег не было. Тогда они… мамку… как сегодня эту… в уплату использовали.

— Ох… Вот значит, чего ты на них так…

— И за-да-вили, — глухо проревел Кир и вжался лицом в Пашу.

Паша обнял его.

— Война… такая сука… — тихо произнес он.

— Дядя Паша, — Кир поднял голову, всхлипнул, — я больше не буду тебя убивать.

Малыш опять прижал его к себе.

— Эх ты, дите, — повторил он, вздыхая.

— Я с тобой останусь, в отряде, — говорил Кир. — Ты меня никуда не отдавай, ладно?

Минуты две они молчали. Потом Паша опять вздохнул:

— Куда ж вы мне двое… у самого ни жены, ни дома нормального…

Это он про Катюху вспомнил, усыновленную свою, сообразил я. А теперь, значит, и Кира собрался туда же… удочерять, наверное. Я всегда говорил, что Паша — мировой парень. Даже У меня в глазах защипало.

Но тут в коридор брызнул свет из двери штаба «соплей», и началось какое-то движение. Паша поднял Кира с пола и увел. Я тоже встал и пошел вниз вместе с командиром и еще тремя нашими. Операция по обезвреживанию местных «соплей» близилась к концу.

Убивать их, безоружных, мы, конечно, не собирались. План командира заключался в том, чтобы просто вывести их из игры. Каждому снайперу СОПЛа полагалось быть строго засекреченным, Даже родственники не должны знать, чем он занимается. На работу они выходили только в масках. Никто никогда не видел их на улицах. Зато результаты их работы видели все. И все боялись стать очередным результатом. Ведь никто не знал, кого им взбредет в голову ликвидировать следующим, наводя неведомый порядок. Кого они посчитают нелояльным этому самому порядку. Самое интересное было в том, что любой мог встретиться с убийцей лицом к лицу, когда он без маски в свободное от работы время покупает, например, колбасу. А на лице у него не написано, что он убийца. Штатный киллер городской администрации. Между прочим, услуги такого киллера могли купить и простые граждане. В неофициальном порядке. Задорого. И если сумеют сами выйти на него. Рассекреченного же каким-нибудь образом снайпера быстро списывали со службы и отбирали у него рабочий инструмент. Чтобы желающие не выстраивались к нему в очередь делать заказы. А также для спокойствия граждан — чтобы не пугались, вот, дескать, среди нас гуляет киллер. Наверное, официально считалось, что нерассекреченный снайпер не гуляет среди граждан. Или беспокоит меньше.

Вот командир и придумал их скопом рассекретить. Сфотографировать каждого в фас и профиль да вывесить в Интернете. И по городу расклеить распечатки снимков. Фотографированием, естественно, занялся Папаша. Снайперов выводили на процедуру по одному, потом запихивали обратно. Всего их оказалось тринадцать человек. И за каждым тянулся длиннющий кровавый хвост. Они не выглядели как маньяки. Они были похожи на нормальных людей. Это-то и казалось дико ненормальным. Почему нелюди не обрастают шерстью? Это неправильно.

— Какой порядок они наводят? — спросил я Фашиста.

Он покопался в кармане, достал мятую однодолларовую бумажку. Расправил и ткнул пальцем в надпись под пирамидой с глазом.

— Вот этот. Тут по латыни — Новый мировой порядок.

— А глаз — надсмотрщик? — догадался я.

— Он самый.

— Они всех переубивают?

— Всех нет. Им нужно какое-то количество дешевой рабсилы. А излишки сократят. Под самыми гуманными предлогами, будь спокоен, как и полагается доброжелательным оккупантам.

— Как это?! — не понял я, — В гитлеровских концлагерях людей пускали на мыло, потому что не хватало мыла?

— Вот именно, — серьезно кивнул Фашист. — Ход мысли аналогичный. Стригуны, например, убивают тех, кого уже обобрали до нитки. Это их способ борьбы с бедностью. Очень эффективный.

Из здания администрации мы вышли на рассвете. И только собрались расклеивать на стенах снайперские рожи, как выяснилось: в городе поднимается что-то вроде бунта За ночь среди жителей разлетелись слухи о нашей стычке со стригунами и каким-то образом — о нападении на администрацию. Улицы уже не были пустыми. Тонкими струйками народ стекался к центру города. Там бойко и деловито шла запись в дружинную сотню. Наш отряд встретили как спасителей и героев. Свежеиспеченные дружинные ополченцы, взволнованные и немножко испуганные собственной храбростью, подбадривали себя криками. Какой-то парень, чем-то напоминающий нашего Фашиста, только без очков, возбужденно повторял: «Ну надоело же! Живешь как не у себя дома!» И смотрел вопросительно, будто пытался понять, действительно ли всем надоело так же, как ему.

— Ну вот, — радостно смеялся Ярослав, обращаясь к командиру, — а ты говорил, нужно в каждой деревне устраивать курсы по самообороне. Нашему человеку не надо никаких курсов. Отечественный инстинкт свое всегда возьмет. Их просто перекормили миром и безопасностью…

Однажды Премудрый сказал мне: «Мы не против мира. Мы против подделок под мир, которыми прикрывают эту тотальную войну»… Самое удивительное — ни «кобр», ни патрулей не было ни слуху ни духу. Зато отряд ополченцев, вооруженных кто чем, но больше железной арматурой, выдернул из постели самого городского главу и некоторых его приближенных шишек. Их пригнали на площадь в чем взяли и стали решать, что делать. Одни кричали — замочить в сортире, другие — посадить в подвал, на хлеб и воду. Примирил всех Паша. Он предложил свой универсальный метод:

— Да выпороть и отпустить на все четыре стороны.

На том и порешили. Только мы на экзекуцию не остались. Нам надо было идти дальше совершать подвиги.

Остановил нас только колокольный звон, как-то неожиданно грянувший над городом и похожий на набат. Мы обернулись на колокольню, и тут младший Двоеслав взмолился:

— Командир, отпусти на покаяние. Вчера весь день он себе места не находил, с лица зеленым сделался. Маялся тоской смертной из-за подавившегося языком подрывника.

Командир кивнул.

— Иди.

Двоеслав отдал оружие брату и зашагал к храму, сначала быстро, почти бегом, а чем ближе к церкви, тем медленнее. У входа он едва волочил ноги.

Ждали его около часа. Мимо нас за это время пронеслось туда-сюда несколько волн ополченцев и просто взбаламученного народа. Февраль выловил из толпы пару человек и рассказал им про таджикских наркодилеров. Ополченцы пообещали разобраться с ними по-свойски.

Двоеслав вышел из церкви уже не зеленый и тоскующий, а красный и взволнованный.

— Жить будет, — прокомментировал Горец.

В тот же день отряд проходил через другой городок, как две капли воды похожий на предыдущий, но без дружинных ополченцев. А настроения здесь были совсем иные. В воздухе топором висела искрометная злость. Людей на улицах ходило мало, и все равно шарахались друг от друга, как от чумных. Монах что-то спросил у прохожего и был оплеван руганью с ног до головы. Потом долго мысленно вытирался. Февраль с Лехой вышли из булочной облаянные и разве что не покусанные нервной продавщицей. Варяг для интереса пристал к мимохожей девице и получил внезапный удар промеж глаз. Девица убежала, а Варяг, потирая лоб, сказал, что по городу прошла неведомая зараза.

Наконец мы наткнулись на старушку интеллигентного вида, божий одуванчик, от которой и узнали про эту самую заразу. Бабушка спешила, а на лице у нее было написано глубокое переживание. Она так торопилась, что растянулась на тротуаре и стала звать на помощь. Фашист с Монахом ее подняли, отряхнули, надели на нос сползшие очки.

— Куда вы так бежите, бабушка? — спросили ее. — В вашем возрасте это вредно.

Старушка охала и дышала прерывисто. Нас она ни капельки не испугалась, видно, была слишком озабочена своими проблемами.

~ Да мне бы посмотреть… Не успела, вот горе-то… опоздала…

— Куда вы опоздали? На что посмотреть?

— А? — Старушка оглядела нас удивленно. — Да как же… не знаете… а мне вот сказали- соседка сказала.. Говорит, на площади Христа показывали… Благословлял народ, святой дух раздавал всем… А я-то, ох… может, видели вы его? — Она смотрела умоляюще, будто просила сжалиться и показать ей Христа.

— Это вы, бабушка, сильно опоздали, — озадаченно сказал командир, — Тысячи на две лет примерно.

— Ой, да как же. — Старушка приложила ладонь к лицу и закачала головой, пугаясь и не веря. — Да нет же… С утра он был тут, на площади, мне ж соседка сказала.. А вы что-то путаете…

— Нет, бабушка, это вы путаете, — терпеливо объяснял командир.

— Да как же я путаю, — настаивала она на своем, — если к нему полгорода сбежалось посмотреть? А за ним много молодых пошло, соседка мне сказала. Парни, девки, Сашка хроменький с первого этажа ушел, сказала. А мать его убиваться стала Да что ж, если Христос его взял с собой… А я вот и не посмотрела…

Лицо у нее сморщилось, веки запрыгали, моргая, вот-вот слезы поползут.

— Бабусь, иди-ка ты лучше домой, — строго сказал Фашист, — Нечего по улицам зря болтаться. А за Христа не боись, когда придет, ты Его сразу увидишь, никакая соседка не понадобится.

Он развернул бабку в обратную сторону, подтолкнул тихонько.

— А ты, сынок, вправду знаешь? — обернулась она в беспокойстве. — Точно придет-то?

— Точнее не бывает, бабусь, — махнул Фашист.

Бабка уковыляла, обнадеженная.

— Ну и что за секта тут шоу организовала? — задал риторический вопрос февраль.

— Да какая разница, — вздохнул Паша.

— Может, догоним? — предложил неугомонный Фашист.

Мы попытались выяснить, в какую сторону ушли разбойники, сворачивающие набекрень мозги населению. Но это была бессмысленная затея. Никто не хотел нас даже слушать, не то что говорить.

— Зачумленный город, — пробормотал Леха после того, как от нас убежал с истерическими проклятиями еще один прохожий.

Всем хотелось поскорее убраться отсюда, невзирая на близкую ночь. Мы двинулись вдоль дороги, уходящей из города. Через два часа в поисках места для привала свернули в перелесок. Здесь нам неожиданно повезло. Если это вообще-то везение — встретить сектантов. Первой блуждающие огни вдалеке заметила Василиса.

— Черти пикник устроили, — сказала она, берясь за автомат.

— Познакомимся? — повернулся к командиру Февраль.

Двое, посланные на разведку, вернулись с сообщением, что там в самом деле полным ходом идет шабаш. Я вздохнул про себя: вторую ночь подряд нет покоя. Мы пошли вперед, окружая огни. Меня и Кира прикрывал своей широкой надежной спиной Паша: «Не высовывайтесь, ребята». Никакой охраны сектанты не выставили, слишком увлечены были поклонением своему главарю, изображающему бога. Он восседал на деревянном кресле посреди поляны, и на голове у него была корона в виде трех козлиных рогов. Вокруг бесились, дрыгали руками и ногами, орали человек сорок. Некоторые размахивали факелами. На костре варилась какая-то бурда, к ней подбегали, зачерпывали и пили на ходу. Время от времени кто-нибудь приближался к «богу», целовал его ботинок и получал благословение: смачный шлепок по лбу. От этого шлепка, а также от бурды они делались еще дурнее. Кое-кто валялся на земле и изнемогал в истерике. Если бы они и надумали оказывать сопротивление, у них ничего бы не получилось.

— Тьфу ты, — плюнул Паша — Все равно как психушку на абордаж брать.

На поляну наши вышли не скрываясь и начали палить в воздух. Сектанты поначалу обрадовались новому шумовому оформлению. В руках у них тоже появились стволы, стреляли в воздух. Только козлиный бог сразу сверзился со своего кресла и куда-то подевался. В этой дикой свалке отыскать его было трудно. Паша шел танком, раздавал направо и налево оплеухи, от которых сектанты валились и складывались в штабеля. При этом он зычным голосом произносил странную молитву:

— Да расточатся вражьи морды… и как дым исчезнет нечисть сектантская… и как воск сплавится… да сгинут поганые от лица православных христиан… в веселии глаголющих: пошли вон!!

Паша отбирал у них оружие и вешал на себя. Кое-где на поляне завязалась рукопашная. Сектанты стреляли уже не в воздух, а по сторонам, без разбору, где свои, где чужой. Часть их подалась в бега. Часть в страхе жалась к земле. Несколько бандитов в здравом уме, отстреливаясь, пытались прорваться к своему автобусу на окраине леска, но их скосили.

Когда все закончилось, на поляне лежало около двух десятков тел разной степени подвижности. В воздухе стояло гулкое стенанье. Паша, обвешанный автоматами и похожий на противотанковый еж, оглядел место побоища и почесался:

— Картина «Утро тяжелого похмелья».

Хотя вообще-то стояла темная ночь. В траве догорали факелы.

— Момент истины, — замогильным голосом добавил Фашист.

Паша разом сбросил с себя штук десять стволов и пошел ворочать лежащие вповалку тела. К нему присоединились остальные. Затем подбили итог: несколько убитых, десяток раненых и столько же живых, ничего не соображающих то ли от страха, то ли от бурды. От кастрюли, в которой она варилась, шла ядреная вонь. Папаша сбил ее ногой в траву. Кресло «бога» тоже улетело в кусты. Руслан делал нашлепку на бок Монаха — зацепило пулей.

Раненых решили отвезти на автобусе в ближайшую больницу. Остальным командир прочитал короткую лекцию о вреде идолопоклонства и дурманных зелий, а потом отпустил их на все четыре стороны. Только вряд ли они его поняли.

Самозванного «бога» среди них не было, сбежал.

Ночь мы провели здесь же, выставив усиленную охрану. Руслан и Фашист, отвозившие раненых, вернулись под утро. Уходя, мы еще не знали, что часть сектантов пойдет по нашему следу, чтобы отомстить за своего оскорбленного «бога».

В этот день нам на пути попалась худая деревня из трех домов на берегу речки. Два были заколочены, в третьем жили бабушка и внучка Бабуле было под девяносто, она ходила, держась за спину, и на все ворчала. Внучка, взрослая девица в длинной юбке, сперва растерялась, увидев кучу небритых вооруженных мужиков, выходящих из леса. Но она была храбрая и не убежала с визгом прятаться. Заговорила с нами, через минуту уже улыбалась. Ее бабка встретила нас неприветливым: «Партизаны, што ль? Нешто не навоевались еще?» Фашист прыснул со смеху:

— Да мы, мать, не те, которые в Великой Отечественной. Мы другие.

— Поговори мне, балбес, — сердито одернула его бабка. — Небось, вижу, что другие. Нагляделась уж на вас.

Мы попросились на временный постой и получили неохотное согласие. При этом бабка настрого запретила нам «блазнить Варьку», а ей — «вертлявиться» перед нами.

— Непременно, бабушка. Лично за этим прослежу, — заверил ее Монах. И сам первый нарушил запрет: вовсю улыбался девушке, смущая.

— А что, бабушка, нет ли у вас тут бани? — бодро спросил Ярослав. — Попариться уж больно охота, в русской баньке да с дымком.

— Как нету, да как ж ей не быть-то, — проворчала бабусъка. — Вона, — Она махнула тряпкой на низенькую сараюху недалеко от берега. — Растопить, что ль?

— Растопить, бабушка, растопить, — обрадовался Ярослав, кандидат в мастера лени.

Но тут его оттер плечом Монах.

— Отдыхайте, бабушка, мы сами все сделаем.

— А не спалите баню-го? — прищурилась старуха.

— Если спалим, новую построим, — безответственно пообещал Ярослав из-за Монахова плеча.

Бабка покачала головой, а Монах вручил Премудрому топор.

— Иди за дровами, строитель. Но Ярослав топора не взял.

— Нет уж, за дровами пусть топает кто-нибудь другой, — сказал он с достоинством. — Моя задача важнее будет. Надо найти место, откуда воду брать, чтоб чистая была, без примесей. Тут без интеллекта не обойтись.

Под общий хохот он отправился на берег искать в реке чистую воду. Монах почесал обухом щеку и крикнул ему вслед:

— Не перетруди интеллект.

Пока готовился ужин и рубились дрова для бани, командир отправил трех человек разведывать окрестности. Василиса подружилась с Варварой и принялась с ней о чем-то шептаться, как любят девчонки. Фашист достал свою саблю и пошел упражняться. Результатом его тренировки была целая юра срубленных веток. Из них связали десятка два банных веников.

За ужином Монах продолжил обольщать девушку своей доброй и мужественной улыбкой. Бабку сморило, она захрапела в углу, и никто не мог помешать ему. Свое обещание он в точности выполнял ровно наполовину — ревностно оберегал Варвару от всех остальных. Невинные попытки завладеть ее вниманием пресекал в зародыше. В конце концов он добился своего: девушка стала улыбаться ему в ответ. Монах был на седьмом небе и по количеству шуток в этот вечер превзошел сам себя.

Потом мы парились в бане. Ярослав действительно оказался мастером этого дела. Знал, сколько и когда плеснуть на раскаленные камни воды, чтоб пошел пар нужной температуры, как распаривать веники, когда и на сколько открывать дверь, чтоб вместе с дымом не уходил жар, и еще много чего. В бане нас набилось сразу двенадцать человек, но теснота не ощущалась. Было как-то по-особенному радостно, оттого что баня, хлесткие веники, и вся усталость как рукой, и веселая беготня на реку охлаждаться, и закатное солнце на том берегу.

И вдруг все это исчезло. Ярослав толкал дверь, а она не открывалась. Ему помог Малыш всем своим немаленьким телом, но снаружи дверь что-то крепко держало. И сама она была не хлипкой, несмотря на дряхлость бани.

— Я не понял, мужики, — сказал Варяг, вставая с полки.

— Васька пошутила, — неубедительно предположил Монах.

Дым начинал есть глаза, а залить огонь водой было невозможно — от пара мы бы сварились. Паша кулаком вышиб стекло маленького окошка и попытался выглянуть. Но снаружи тоже был дым.

— Горим, кажется, — нервно сказал Руслан.

— Спокойно, — взялся за дело командир. Он оглянулся. Глаза остановились сначала на мне, потом на Кире — Пролезешь?

В отряде Кир хоть и отъелся, все равно оставался тощим и костлявым, округлились только щеки. Но пролезть в этот квадратик и ему было бы трудно. Паша с Монахом быстро вытащили из окна остатки стекла, раскровянив руки, стряхнули осколки. Подсадили Кира. Извиваясь, он протиснулся до пояса, застрял, выдохнул и рывком выдернул себя наружу. Паша тут же воткнул голову в окно, пытаясь что-нибудь разглядеть сквозь дым Никто ничего не говорил, все ждали, но тревога нарастала: кто это сделал, что там происходит, сумеет ли Кир открыть дверь? С улицы доносились странные звуки, похожие на вопли. От дыма и жары я почти терял сознание.

Тут раздался грохот, и дверь распахнулась. Мы выскакивали из бани, хватали одежду, натягивали на ходу, кто что успел. Баня горела алым пламенем, возле двери лежало толстое бревно, которым нас заперли.

— Дом горит! — закричал Леха и бросился туда.

На фоне темного леса в сумерках прыгали странные светлые пятна Все наше оружие осталось во дворе дома Там же Василиса с Богословом в придачу на дозоре сидели. Где они?! Босиком, в одном исподнем десять человек бежали за Лехой, а светлые пятна продолжали скакать, и было уже ясно, что дикие вопли идут от них. Дверь дома тоже была подперта бревном, и изнутри кто-то колотился. В окна заползал огонь. Леха метнулся к бочке с водой в огороде, вылил ведро на крыльцо, сшиб бревно. Из двери на него выпала кашляющая Василиса, распущенные волосы тут же вспыхнули. Леха руками сбивал пламя и оттаскивал ее от дома Внутрь, напялив башмаки, пошли Горец и Ярослав.

Раздались выстрелы. Белые скачущие привидения были похожи на бред. Но под пулями они падали, а некоторые вприпрыжку побежали к лесу, значит, бредовыми были их действия, а не они сами. В какой-то момент я увидел всю эту жуткую фантастическую картину целиком: полыхающий дом, сумасшедшие привидения в простынях от Карлсона, люди в одном нижнем белье и с автоматами. От невообразимости зрелища у меня ослабели руки, я не мог удержать ствол, изнутри рвался истерический смех. Пальба быстро стихала Привидений стало меньше, и все они валялись на земле. Рядом со мной кто-то тихо засмеялся. Я увидел Февраля, севшего прямо на землю и хохочущего. Я тоже повалился рядом и выпустил смех наружу. Ничего не мог с собой поделать. Потом к нам присоединились Паша с Варягом, тыча друг в друга пальцами.

Но вдруг я наткнулся глазами на Руслана, который стоял на коленях перед какой-то грудой. Кажется, он делал этой груде искусственное дыхание. Смех сразу отрезало. И тут же раздался крик: за домом нашли Богослова. Из-под ребер у него торчал в спине нож. А еще через минуту будто опоздавшим эхом прозвучала автоматная очередь. Со стороны леса вышел из темноты Монах, на руках он нес безжизненное тело девушки. Он прижимал ее к себе, и на груди у него, на тельняшке, расплывалось черное пятно. Потом он осторожно положил ее на землю. Я никак не мог рассмотреть, что у нее на животе. Почему-то казалось, что там сидит огромный черный мохнатый паук и шевелит лапами. Я отвернулся и стал глубоко дышать, чтобы не стошнило.

— Эта мразь кромсала ее ножом, — глухим голосом произнес Монах. Я не сразу сообразил, что он говорит не о пауке, а о том, кого он убил там, в темноте возле леса. После этих слов раздался звук, ни на что не похожий. Короткий, клокочущий, захлебнувшийся взрык.

Звук издал Монах. Это был плач его души. Подошел Руслан и сказал, что бабка тоже мертва — задохнулась в дыму. У Богослова рана не опасная, но пару недель ему придется лежать.

С грохотом обвалилась крыша горящей избы. Фашист ходил между валяющимися привидениями и срывал с них простыни. Единственное, что осталось от дома и его обитательниц, — простыни, висевшие во дворе после стирки.

— Эти рожи я уже видел вчера ночью, — зло крикнул Фашист. — Они нас выследили.

Леха обнимал Василису, сидя на земле, и укачивал ее, как ребенка, смотрел ей в глаза, гладил по лицу. Волосы у нее висели неровными обгоревшими прядями. Руслан смазывал Жар-птице ожоги на руках. Мне вспомнилось Лехино «Наша родина — сожженная земля». Ведь земля — это наша душа..

К полуночи вернулись трое посланных на разведку. Командир решил разделить отряд. Часть отправить с Богословом в госпиталь святого Иоанна Крестителя, единственный в округе, где могли лечить раненых, ни о чем их не спрашивая. Часть должна была остаться здесь — хоронить мертвых.

… И всегда позади — воронье и гробы…… Монах бросил на холмик последнюю горсть земли, вытащил стоявший крестом в траве меч и медленно побрел к лесу. Возле первых же деревьев он остановился и в ярости принялся срубать ветки.

На костре возле пепелища варилась каша с тушенкой. По рукам пошла фляжка с водкой, наливали по пятьдесят грамм. Утреннее солнце светило бледно и вяло. Ярослав затянул «Черного ворона», ему принялись подпевать.

Черный во-орон, черный во-орон, Что ты вье-ошься над мое-ею головой, Ты добычи не добье-ошься, Черный во-орон, я не твой.

Февраль встал и пошел к лесу. Монах уже углубился в заросли, оттуда доносились звуки остервенелой рубки. Февраль сделал попытку остановить его, утихомирить.

— Не мешай, уйди, ради Бога, — с мукой в голосе прорычал Монах.

Что ж ты ко-огти распустил Над мое-ею головой, Иль добы-ычу себе чаешь, Черный во-орон, я не твой.

Февраль вернулся на свое место.

— Что он там делает? — спросил Варяг.

— Кажется, собирается сделать модельные стрижки всем здешним кустам, — пожал плечами Февраль.

Полети-и в мою сторо-онку, Скажи ма-аменьке моей, Ей скажи, моей любе-езной, Что за ро-одину я пал.

В этот момент, оборвав песню, из кустов с треском вылез леший: густо заросший щетиной, в вязаной шапке, драном плаще и кирзовых сапогах. В одной руке у него была удочка, в другой помятое жестяное ведро.

— Ух ты, ё! — произнес он, обрадовавшись при виде нас. — А я думал, в ушах, что ль, у меня эта… глюцинация. Сидим, мужики?

Не дожидаясь ответа, он сложил на землю удочку, ведро и сам уселся на огрызок трухлявого бревна.

— Сидим, дед, — сказал Фашист. — А ты что тут делаешь?

— Так на рыбалку ходил, — однозубо заулыбался мужичонка. — Во, — он постучал по ведру, выбив из него звонкое дребезжанье, — не поймал ни хрена. Не клюет, зараза. А вы на охоту или как? Гляжу, ружьишками запаслись.

Мужичонка косо стрелял глазами по оружию, но явно без испуга, расслабленно.

— На охоту, дед, на охоту, — опять ответил Фашист.

— Знамо дело — закивал дедок. — Зверье тут водится. Воронье особенно. — И без всякого перехода он запел дурным, блеющим голосом: — Черный во-орон, черный во-орон, что ты вье-ошься…

Я догадался, что он вдребезги пьян, хоть и держался твердо на ногах.

— До чего ж, зараза, жизненная песня, — помотал головой мужик. — Вот глаза иной раз откроешь — точно, вьется, етитская птица! И не прогонишь ничем Пока совсем не доконает, не уберется. А все она, отрава эта.

— Какая отрава, дядя? — строго спросил Ярослав.

— А вы что, телевизор не смотрите? — хитро прищурился на него мужик. — Там же щас все национальную идею ищут.

— Ну и что?

— А то, что и нечего ее искать. Вон она, родимая. — Дедок нагнулся и достал из ведра двухлитровую бутыль с мутноватой жидкостью. Крепко зажав ее в руках, продемонстрировал всем. — Чистая, как слеза младенца.

Он зубами выдернул пробку, достал из кармана плаща граненый стакан и налил в него из бутыли доверху.

— Ну, за что пьем? — Он посмотрел на стакан, а затем протянул его Фашисту.

— Слушай, дед. — Матвей, проигнорировав стакан с самогонкой, поманил мужика пальцем, и тот наклонился вперед. — Дуй отсюда, и побыстрее, пока я не грохнул из своего ружьишка твою национальную идею, — четко и внятно проговорил Фашист.

— Понял, — осознав угрозу, кивнул мужик. — Так бы сразу и сказали.

Он опять посмотрел на стакан в руке, выдохнул и со словами «Ну, чтоб было» выпил, Сунул посудину в карман, бутылку — в ведро, подхватил удочку и уже возле кустов обернулся:

— Эх, молодежь…

С тем же треском он исчез в зарослях.

— Песню испортил, — плюнул с досадой Ярослав.

Минуту длилось молчание. Потом заговорил Февраль:

— Нет, что-то в этом, несомненно, есть.

— Чего-чего? — бросил на него удивленный взгляд Премудрый.

— Ну, не в этом, конечно, смысле, — поправился Февраль, щелкнув себя по шее. — Но как он ловко выстроил цепочку, от черного ворона к национальной идее. По-моему, эту песню точно нужно сделать русским народным гимном. Это же менталитет! Национальная философия жизни и смерти.

— Не согласен, — быстро возразил Матвей, облизывая ложку и отставляя свою тарелку. — Образ смерти в русском фольклоре действительно является притягательным. И сама смерть для русского человека всегда обладала запредельной ценностью. Но предложение Леньки я считаю неадекватным. Господа, нам приказано выжить. Во что бы то ни стало. Нам — я имею в виду Россию, как вы догадываетесь. Хватит нам уже заупокойных томлений.

— Бросьте, Поручик, — лениво отозвался Ярослав. — Без идеала погибнуть за отечество русские нежизнеспособны.

— В самом деле, господа, — поддержал его командир. — Русские живут для того, чтобы спасать Россию. В нас уже генетически заложена эта программа. Собственная жизнь не имеет той же значимости… Поэтому спасать самих русских должны другие русские… то есть друг друга мы должны спасать.

— В самом деле, — сказал Февраль, опять поднимаясь. — Пойду-ка посмотрю, не нужно ли спасать Монаха. Что-то там затихло.

Лесоповальных звуков и впрямь больше не было слышно. Я доел свою кашу и тоже пошел посмотреть на горюющего Монаха Февраль нырнул в заросли, пролез метров пять и застыл, раздвинув ветки, Я выглянул из-за его плеча, толкнув. Ленька шепотом цыкнул на меня. Впереди на коленях стоял Монах, перед ним был воткнут в землю меч. Икона Спаса на крестовине смотрела прямо на Монаха. Он молился.

Мы вернулись к костру.

— Что? — спросил командир.

— Делом занялся, — лаконично сказал Февраль.

— … если развивать эту аксиому, — продолжал разговор Ярослав, — то Россия существует для того, чтобы спасать мир. От него самого.

— Русские хиреют, если не совершают великих дел, — иронично отозвался Варяг.

Фашист снова взялся за фляжку.

— Господа, — с энтузиазмом произнес он, — предлагаю выпить за великие дела, которыми каждый из нас в мыслях, безусловно, уже украсил свое ближайшее и отдаленное будущее.

— Ура! — подхватил я, хотя мне водки не полагалось.

— Не знаю, как насчет великих дел, — сказал командир, выпив свои пятьдесят грамм, — а малых нам предстоит еще выше крыши.