– Но как же это могло быть? Ведь подготовка космонавтов… Не понимаю, – сказал Захаров. – Не могу понять.
Они сидели за угловым столиком в «Барни-баре». Стентон рисовал что-то пальцем на полированной столешнице. Потом он оторвался от этого глубокомысленного занятия и, так и не ответив Захарову, поманил хозяина:
– Повторите, пожалуйста.
– Может, хватит? – спросил Захаров.
Стентон улыбнулся.
– Странный вы человек, адмирал. Чертовски странный. Какое вам дело? Ну, напьюсь я, так кому от этого хуже? Только мне.
– Остается только добавить: «И чем хуже, тем лучше». Лозунг распространенный. В высшей степени. И в высшей степени дурацкий. Когда вы собирались набить морду этому, как его… Кулиджу, вас можно было понять. Это было по крайней мере эмоционально обоснованно.
– С этим сукиным сыном я еще разберусь, – пообещал Стентон. – Он свое получит. – Это было сказано таким тоном, что Захаров невольно посочувствовал этому неведомому Кулиджу.
– За что, собственно?
– За все. За наглость. Инженеры… Супермены чертовы!.. Если он знает, как отличить плюс от минуса, значит, ему все можно… Можно подсоединяться куда попало, можно ни о чем не думать… Руки за такое обрывать надо!
Барни стоял рядом и выжидательно переводил взгляд с одного на другого.
– Ладно, – сказал Стентон. – Бог с вами, адмирал… Кофе здесь водится?
– Разумеется, – ответил Барни с некоторой обидой за свое заведение. – Какой вы хотите: по-бразильски, по-турецки, по-варшавски?..
Стентон прихлебывал кофе мелкими глотками. Захаров посмотрел на него. Теперь ему было понятно, почему лицо летчика с самого начала показалось знакомым. Они в самом деле никогда не встречались. Но зато портреты Стентона несколько лет назад промелькнули во многих газетах: хотя космонавтов нынче хоть пруд пруди, запуски все же привлекают пока внимание прессы. К тому же Стентон – это особый случай.
– И все-таки я никак не могу взять в толк, как это могло быть? – снова спросил Захаров.
Стентону не хотелось говорить об этом.
– Очень просто. Организм – штука сложная, не все можно предсказать заранее.
Захаров не стал настаивать. Он взял свой стакан, поболтал – ледяные шарики неожиданно сухо шуршали и постукивали о стекло. Так шуршат льдины, расколотые форштевнем и скользящие вдоль борта к корме; так перестукивает галька в прибое… Вода была холодной и удивительно свежей на вкус. Приохотил Захарова к ней Аршакуни. Так они и пили – Захаров с Карэном «Джермук», а Джулио – граппу…
Стентон допил кофе, закурил. Он сам не мог понять, почему вдруг рассказал этому грузному и седому русскому больше чем кому бы то ни было. Наверное, просто сработал «закон попутчиков»… Но есть вещи, которых не рассказать, не объяснить никому.
Как расскажешь мечту о черном небе? Стентон и сам не знал, с чего это началось: с фантастических ли романов, читаных-перечитаных в детстве, с документальных ли фильмов о программах «Аполлон» и «Спейс шаттл», которые он смотрел не один десяток раз. Но в один прекрасный день он понял, что умрет, если не увидит черное небо – увидит сам, а не на экране телевизора.
Ни денег, ни связей у Стентона не было. Но семнадцатилетний подросток из Крестед-Бьютта, Колорадо, с таким упорством три месяца подряд планомерно осаждал сенатора своего штата, что в конце концов тот махнул рукой и дал ему рекомендацию в военно-воздушное училище в Колорадо-Спрингс. Пять лет спустя Стентон окончил училище и был отпущен с действительной службы ВВС, так как решил поступить в университет. Университетский курс он одолел за два года – другие справлялись с этим, значит, должен был справиться и он. Теперь он стал обладателем диплома авиационного инженера. Но и это было лишь ступенькой. Еще через год Стентон защитил магистерскую диссертацию. В ВВС его не восстановили – там шли уже массовые сокращения, а двумя годами позже ВВС и вовсе перестали существовать. Однако Стентону это было только на руку.
Когда НАСА объявило о начале конкурса пилотов для проекта «Возничий» – многоразового транспортно-пассажирского космического корабля, – Стентон подал документы. И через четыре месяца получил извещение о зачислении в группу пилотов проекта. Беспрерывная почти десятилетняя гонка кончилась. Он победил!
К тому времени подготовка пилотов космических кораблей значительно упростилась. Если для кораблей «Джемини» и «Аполлон» она длилась тысячами часов, то уже для «Спейс шаттл» она сократилась до восьмисот – девятисот, а в проекте «Возничий» – до двухсот с небольшим. Но и за это время из шестисот кандидатов в отряде осталось лишь шестьдесят. Стентон оказался в их числе. Возможно, будь подготовка более длительной… Впрочем, нет.
Ведь и так всех их осматривали десятки специалистов, они крутились, качались и тряслись в десятках тренажеров, но… Первый же полет оказался для Стентона последним. Одно дело вести истребитель по кривой невесомости и совсем другое – когда невесомость длится… Стентону хватило суток. На вторые сутки его в полубессознательном состоянии эвакуировали на Землю. Он оказался первой – и единственной пока – жертвой заболевания, вошедшего в космическую медицину как «синдром Стентона»… Впрочем, от такой славы радости Стентону было мало.
Черное небо… Несколько часов видел его Стентон. Столько лет усилий – и несколько часов… А потом месяцы в госпиталях и санаториях, месяцы безделья, на смену которому пришла служба сперва на самолетах, а потом на дирижаблях «Транспасифика».
Черное небо оказалось недоступным. Может быть, единственно недоступным в жизни, но зато и единственно желанным. И голубое так и не смогло его заменить.
А теперь, возможно, придется распроститься и с голубым… И что тогда?
– И что же будет? – спросил Захаров.
– Вы телепат?
– Временами. Так что же?
– Не знаю, – сказал Стентон. – Все равно. Без дела не останусь. Вернусь в Крестед-Бьютт и открою бар. Как Барни. «У неудавшегося космонавта». Прекрасное название, не прав да ли?
– А почему вы не остались работать на Мысе? Или в Хьюстоне? В наземниках, естественно.
– И провожать других наверх? Нет, это не для меня. Я хочу летать. Сам, понимаете, сам.
«Я бы умер от зависти, – подумал Стентон. – Я бы умер от разлития желчи, провожая наверх других. Но в этом я тебе не признаюсь».
– Это я понимаю, – сказал Захаров. – Знаете, Стентон, Джулио тоже было трудно у нас в патруле. После атомных лодок наши патрульники – труба пониже и дым пожиже, как говорится. В десять раз меньше, в десять раз тихоходнее… И все же лучше, чем на берегу. Так он считал.
– Он остался моряком и на патрульнике. А я на дирижабле не остался космонавтом, адмирал. Это плохая аналогия.
Захаров кивнул.
– Моряком он остался, правда. Только вот каким? Вы знаете, Стентон, как это – стоять на мостике корабля? Не судна, нет, но – корабля? Корабль – это не оружие. Не дом. Не техника. Корабль – это ты сам, понимаете, Стентон, это ты сам! Это ты сам на боевых стрельбах идешь на сорока пяти узлах, и мостик под ногами мелко-мелко дрожит от напряжения и звенит, и ты сам дрожишь и звенишь…
Захаров замолчал. Ему не хватало слов, слова никогда не были его стихией.
Стентон внимательно смотрел на него.
– А вы поэт, адмирал… – В голосе его Захаров не почувствовал иронии.
– Нет, – сказал Захаров. – Я моряк. И Джулио был моряк.
Стентон помолчал немного.
– Кажется, я понимаю…
– Вы должны это понять, Стентон. Можно порезать корабли. Можно видеть, как режут корабли. Я видел. Мой «Варяг» был лучшим ракетным крейсером Тихоокеанского флота. И его резали, Стентон. Резали на металл. Я плакал, Стентон. Это не стыдно – плакать, когда погибают люди и корабли. Флот можно уничтожить. И это нужно было сделать, и я рад, что это сделали при мне, что я дожил до этого. Не удивляйтесь, Стентон, я военный моряк, и я лучше вас могу себе представить, что такое война. И больше вас могу радоваться тому, что ее не будет. Никогда не будет. И военного флота никогда уже не будет. Но моряки будут. Понимаете – будут. Потому что моряки – это не форма одежды. Это форма существования. Они могут быть и на море, и на суше.
– И в небе, – сказал Стентон. – В черном небе.
Захаров отхлебнул из стакана. Боль снова медленно поднималась от шеи к затылку. Сколького же теперь нельзя! Нельзя волноваться, нельзя пить, нельзя… Плевать, сказал он себе. Плевать я хотел на все эти нельзя. Он поставил стакан и, опершись на стол локтями, в упор взглянул на Стентона.
– Да, – сказал он. – И в небе. И в черном, и в голубом.
Народу в баре заметно прибавилось. Захаров взглянул на часы… Пора.
– Когда вы улетаете? – спросил он.
– Не знаю… Сегодня вечером сюда подойдет другой дирижабль, мы перегрузим все на него – фрахтовщики в любом случае не должны страдать. Завтра прилетит комиссия. Объединенная следственная комиссия «Транспасифика» и АПГА…
– Простите?
– АПГА – Ассоциации пилотов гражданской авиации. И будут нас изучать под микроскопом. Сколько? Не знаю…
– Ясно, – сказал Захаров. – Что ж, если у вас выдастся свободная минута, Стентон, прошу ко мне. Сегодня и, по всей вероятности, завтра я буду здесь. Впрочем, насчет завтра точно не знаю, может быть, мне придется улететь. Но пока я здесь – буду рад вам. Посидим, чаю попьем по-адмиральски. Правда, рому приличного не обещаю, но чай у меня превосходный. И поболтаем. Мы, старики, болтливый народ…
– Спасибо, – сказал Стентон. Он был уверен, что не воспользуется приглашением. – Я не знаю, как у меня будет со временем, но постараюсь.
Захаров взял бумажную салфетку, синим фломастером написал на ней несколько цифр.
– Вот мой здешний телефон – звоните, заходите. Рад был познакомиться с вами…
– Я тоже, товарищ Захаров. – Эти слова Стентон произнес по-русски. Увы, русский язык был чуть ли не единственным предметом, который в отряде НАСА давался ему с трудом.
– Барни, запиши все на мой счет, – сказал Захаров. – И не спорьте, не спорьте, Стентон. Сегодня вы мой гость.
Барни покачал головой:
– Нет, адмирал. Сегодня – за счет заведения.
Стентон встал. За стойкой Барни колдовал с бутылками.
В двух конических стаканах, искрившихся сахарными ободками, возникал под его руками красно-бело-синий «голландский флаг». Проходя вдоль стойки, Стентон попрощался с барменом и направился к себе. Командиру дирижабля, даже отстраненному командиру, стоило все же понаблюдать за разгрузкой. Правда, это обязанность суперкарго, и Кора справится с ней прекрасно, однако…
Тем временем Захаров, поднявшись еще на три этажа, входил уже в приемную координатора Гайотиды-Вест. Девушка за секретарским пультом приветливо улыбнулась ему.
– День добрый, пани Эльжбета, – сказал Захаров. – Шеф у себя?
– Да.
– Есть у него кто-нибудь?
– Нет. Только он сегодня не в духе.
Еще бы, подумал Захаров, будешь тут не в духе. ЧП первой категории в твоей акватории, да еще с твоим личным составом…
– Спросите, пожалуйста, примет ли он меня.
– По какому вопросу?
– По личному.
– Может быть, вам лучше сперва обратиться к фрекен Нурдстрем?
Фрекен Нурдстрем была непосредственным начальником Захарова, и с ней Захаров уже говорил.
– Нет, пани Эльжбета, мне нужен именно он.
Брови Эльжбеты, подбритые по последней моде – нечто вроде длиннохвостых запятых, – чуть заметно дрогнули.
– Хорошо, я сейчас узнаю.
Она нажала одну из клавиш на своем пульте и негромко и быстро проговорила что-то по-польски. Выслушав короткий ответ, она снова повернулась к Захарову:
– Пан Збигнев ждет вас.
– Спасибо. – И, машинально одернув куртку, Захаров шагнул в кабинет координатора.
Кабинет был просторен. Легкая штора цвета Липового меда закрывала огромное – во всю дальнюю стену – окно. В отфильтрованном ею солнечном свете два больших выпуклых экрана – внешней и внутренней связи – на левой стене казались янтарными. Золотистые блики играли и на стеклах книжного стеллажа, занимавшего все остальное пространство стен. По самой приблизительной оценке здесь было две-три тысячи томов. Захаров никак не мог взять в толк, к чему они тут. Какие-то справочники, журналы – это естественно, не бегать же каждый раз в библиотеку. Но такое собрание…
Координатор поднялся из-за подковообразного письменного стола, бескрайностью и пустынностью напоминавшего какое-нибудь средних размеров внутреннее море, и вышел навстречу Захарову.
– Витам пана, – сказал Захаров, пожимая Левандовскому руку.
– Здравствуйте, Матвей Петрович. – По-русски координатор говорил совершенно свободно. Только неистребимый акцент – твердое «ч», чуть картавое «л» да назойливые шипящие выдавали его происхождение.
Левандовский жестом предложил Захарову кресло, сел сам.
– Так что у вас за дело, Матвей Петрович?
– Мне нужен отпуск, пан Збигнев. Дней на пять-шесть. Я решил бы это с фрекен Нурдстрем, но дело не терпит отла гательств, и подавать рапорт по команде я не могу.
– Отпуск…
– Да. За свой счет. И – с завтрашнего дня.
– А кто заменит вас в диспетчерской?
– Сегодня вернулся Корнеев, так что без меня обойтись можно. Так считаю не только я, но и фрекен Нурдстрем тоже.
– Что ж, – сказал Левандовский, – если бы все проблемы можно было решить так легко…
– Но это еще не все. – Захаров сжал руками подлокотники и подался вперед: – Мне нужны билет на завтрашний конвертоплан до Гонконга и на самолет от Гонконга до Генуи. И визы, естественно.
– Так, – сказал Левандовский. – А нельзя ли поподробнее, Матвей Петрович?
– Мне нужно в Геную, пан Збигнев. У Джулио… У делла Пене там жена и сын. И я не хочу, чтобы о его смерти они узнали из газет или официального письма. Официальное письмо о смерти… Я видел их. Их называли похоронками. Похоронки пришли на моего деда и двух его братьев. Они сохранились у нас в семье. И я не хочу, чтобы такое письмо, пусть даже на бланке Гайотиды, а не на газетной бумаге военных лет, не хочу, чтобы такое письмо читали внуки делла Пене. Понимаете, пан Збигнев?
Левандовский встал, прошелся по кабинету.
– Понимаю, Матвей Петрович, – после паузы сказал он. – Понимаю. Да и писать такое мне было бы непросто… Я думал уже, как это написать…
– Значит…
– Значит, вот что. – Будучи неудавшимся ученым, но прирожденным администратором, талант которого в конце концов и привел Левандовского на Гайотиду, он привык решать все быстро и окончательно. – Значит, вот что. У нас на верфях Генуи размещено несколько заказов. Вот вы и отправитесь туда в командировку. Так мне будет проще оформить вам до кументы. А за десять дней – на большой срок командировку я дать не могу – вы сумеете раза два выбраться на верфи.
– Конечно, – подтвердил Захаров. – Но…
– Большего от вас и не требуется. Думаю, такое злоупотребление командировочным фондом мне простится.
– Да, – сказал Захаров, вставая. – Спасибо.
– Это вам спасибо, Матвей Петрович. Я не думал о таком варианте, но теперь… Иначе, пожалуй, было бы просто нельзя. Документы вам подготовят к утру. Конвертоплан уходит в час, так что это мы успеем.
– Добро, – сказал Захаров. – Разрешите идти?
Левандовский улыбнулся.
– Идите, идите, Матвей Петрович. Отдохните – выглядите вы, честно говоря, не ах, – а завтра часов этак в… – он прикинул, – в одиннадцать зайдите ко мне.
Когда Захаров вышел, Левандовскому показалось на миг, что в кабинете стало слишком пусто. Он вернулся к столу, сел в кресло-вертушку и вдавил клавишу селектора:
– Бетка, скомандуй, чтобы к утру были документы Захарову – он летит в Геную. Билет, виза… Сама знаешь. И разыщи-ка мне, пожалуйста, командира патрулей. Ему тоже нужны будут документы – он полетит в Прагу…