— Никогда! — воскликнул барон, когда Ф. воротился с предложением Губерта. — Никогда не позволю я ему хоть минуту пробыть в моем доме после того, как привезу сюда жену! Подите, дорогой друг, скажите этому смутьяну, что он получит две тысячи фридрихсдоров, и не в задаток, нет, — в подарок, только пусть уедет, поскорее уедет!

Тут стряпчий догадался, что барон уже женился без ведома отца и что в этом браке, должно быть, и кроется причина вражды братьев. Губерт выслушал стряпчего гордо и спокойно, а когда тот кончил, сказал глухо и угрюмо:

— Я соберусь с мыслями, а пока побуду здесь еще несколько дней.

Ф. старался доказать недовольному, что барон, уступая ему полностью имение, не принадлежащее к майорату, и впрямь делает все возможное, чтобы удовлетворить его, и ему, право, не на что пенять, хотя и следует признать, что всякое установление, которое столь благоприятствует первенцу и отодвигает на задний план других детей, само по себе может быть ненавистно. Губерт одним рывком, как человек, который хочет глубоко вздохнуть, расстегнул жилет сверху донизу, заложил руку за жабо, другою уперся в бок и, проворно повернувшись на одной ноге, как танцор, резко крикнул:

— Ба! Ненавистное родится из ненависти! — потом разразился громким смехом и сказал: — Как милостиво владелец майората бросает золотые бедному нищему!

Ф. увидел, что о полном примирении братьев не могло быть и речи. К досаде барона, Губерт надолго расположился в комнатах, которые отвели ему во флигеле. Заметили, что он часто и подолгу разговаривает с дворецким и даже иногда ездит с ним травить волков. Впрочем, он редко показывался на глаза и всячески избегал оставаться наедине с братом, что тому было весьма кстати. Ф. чувствовал всю тягостность этих отношений и даже должен был в душе сознаться, что странная и неприятная манера, с какою Губерт все делал и говорил, была способна отравить всякое удовольствие. Теперь ему стал понятен ужас, который объял барона, когда он увидел своего брата.

Ф. сидел один в судейской зале, обложенный актами, когда к нему вошел Губерт, еще более мрачен и спокоен, чем обыкновенно, и почти горестным голосом сказал:

— Я принимаю последнее предложение брата. Устройте так, чтобы я сегодня же получил две тысячи фридрихсдоров; ночью я уеду верхом один.

— С деньгами? — спросил Ф.

— Вы правы, — ответил Губерт, — я знаю, что вы хотели сказать, — лишнее бремя! Так напишите вексель на Исаака Лазаруса в К. Я отправлюсь туда этой же ночью. Меня выживают отсюда. Старик напустил сюда злых духов!

— Вы разумеете вашего отца, господин барон? — спросил Ф. с большой строгостью.

У Губерта задрожали губы, он схватился за стул, чтобы не упасть, но, быстро оправившись, крикнул:

— Итак, сегодня же, господин стряпчий, — и, пошатываясь, с трудом вышел из залы.

— Теперь он увидел, что никакие ухищрения не помогут, что ему не сломить моей непреклонной воли, — сказал барон, выдавая вексель на Исаака Лазаруса в К. Отъезд враждебно расположенного к нему брата словно снял с него, Вольфганга, тяжкое бремя; давно не был он так весел, как в тот день за ужином. Губерт прислал просить извинения, и все были весьма довольны его отсутствием.

Ф. жил в одном из отдаленных покоев, окна которого выходили во двор замка. Ночью он внезапно проснулся; ему показалось, что его пробудил далекий жалобный стон. Но сколько он ни прислушивался, кругом стояла мертвая тишина, и он решил, что все это ему почудилось во сне. Но какое-то совсем особое чувство страха и тревоги овладело им с такою силою, что он не мог остаться более в постели. Он встал и подошел к окну. По прошествии некоторого времени ворота замка отворились, и из них вышла какая-то фигура с зажженною свечой в руках и пересекла замковый двор. Ф. узнал старого Даниеля и увидел, как тот отворил двери конюшни и вскоре вывел оседланную лошадь. Тут из темноты выступила другая фигура, закутанная в шубу, в лисьей шапке. Ф. узнал Губерта, который несколько минут жарко спорил с Даниелем, а потом удалился. Даниель поставил лошадь обратно в конюшню, запер ее и, воротившись через двор тем же путем, запер также и ворота. Было очевидно, что Губерт собирался уехать, но в последнюю минуту переменил намерение. Также очевидно было, что Губерт находился в каком-то опасном союзе со старым дворецким. Ф. с нетерпением ожидал утра, чтобы уведомить барона обо всем, случившемся ночью. В самом деле, следовало вооружиться против умыслов коварного Губерта, который, в чем стряпчий теперь убедился, еще вчера выдал себя своим расстроенным видом.

Утром, в тот час, когда барон обыкновенно вставал, стряпчий услышал беспорядочную беготню, хлопанье дверьми, нестройные голоса и крики. Он вышел из комнаты; всюду попадались слуги, которые, не обращая на него внимания, с помертвелыми лицами сновали по лестницам и пробегали мимо из покоя в покой. Наконец он узнал, что барон пропал и вот уже битый час его тщетно ищут. В присутствии егеря он лег в постель, а потом, видимо, встал и, надев шлафрок и туфли, вышел с подсвечником в руках, ибо как раз этих вещей и недоставало. Гонимый мрачным предчувствием, стряпчий поспешил в роковую залу, боковой покой которой Вольфганг, так же как и отец, избрал своей опочивальней. Дверца, что вела на башню, была отворена настежь; объятый глубоким ужасом, стряпчий громко воскликнул: «Он разбился и лежит внизу!» Так оно и было. Выпал снег, и сверху отчетливо можно было увидеть только оцепеневшую руку, торчавшую из камней. Прошло много времени, прежде чем рабочим удалось с опасностью для жизни спуститься по связанным лестницам вниз и поднять на веревках труп. В смертельной судороге барон крепко ухватил серебряный подсвечник; рука, которая еще сжимала его, была единственная неповрежденная часть тела, отвратительно размозженного при падении на острые камни.

Когда тело барона внесли в залу и положили на широкий стол, на том же самом месте, где всего несколько недель назад покоилось тело старого Родериха, с несказанным отчаянием в лице стремительно вбежал Губерт. Сраженный ужасным зрелищем, он завопил: «Брат, бедный мой брат! Нет, я не молил о том демонов, овладевших мною!» Стряпчий содрогнулся от этих предательских слов; ему показалось, что он должен тотчас же броситься на Губерта, как на братоубийцу. Губерт в беспамятстве рухнул на пол; его отнесли в постель, но он, как только ему дали укрепляющее лекарство, скоро оправился. Страшно бледен, с мрачной скорбью в полуугасших глазах, вошел он в комнату стряпчего и, медленно опустившись в кресло, так как не мог держаться на ногах от слабости, сказал:

— Я желал смерти брата моего, ибо отец, безрассудно учредив майорат, оставил ему в наследство лучшую часть. Теперь, когда он столь ужасным образом обрел свою смерть, я владелец майората, но сердце мое сокрушено, я никогда не буду счастлив. Я утверждаю вас в должности, вы получаете самые неограниченные полномочия на управление майоратом, но я не могу тут оставаться! — Губерт покинул комнату стряпчего и уже через два или три часа скакал по дороге в К.

По-видимому, несчастный Вольфганг встал ночью и захотел пройти в смежный покой, где помещалась библиотека. Сонный, он ошибся дверью, открыл дверцу, что вела на башню, сделал шаг вперед и низринулся в бездну. Но в этом объяснении все же было много натянутого. Ежели барон не мог уснуть, ежели он к тому же собирался взять в библиотеке книгу для чтения, то при чем тут сонливость, а ведь только в этом случае и можно было ошибиться и открыть дверку на башню. К тому же она была заперта, и отпереть ее стоило большого труда.

— Эх! — заговорил наконец егерь барона, Франц, когда Ф. изложил собравшимся слугам свои соображения, — эх, любезный господин стряпчий, так просто это не могло стрястись!

— А как же тогда? — спросил стряпчий.

Франц, честный, верный малый, который лег бы в гроб вместе со своим господином, однако не захотел говорить перед всеми, а отложил до того времени, когда мог все поведать стряпчему наедине. Ф. узнал, что барон часто толковал Францу о неимоверных богатствах, погребенных под развалинами, и, словно наущаемый злым демоном, взяв у Даниеля ключи, он нередко в ночную пору отворял дверь на башню и с тоскою смотрел в пропасть на мнимые сокровища. Верно, и в роковую ночь, после того как егерь ушел от него, барон отправился в башню, и там случилось с ним внезапное головокружение и увлекло его в пропасть. Даниель, который также был весьма потрясен смертью барона, предложил замуровать губительную дверь, что тотчас и сделали. Барон Губерт фон Р., ставший теперь владельцем майората, вскоре совсем переехал в Курляндию и в Р…зиттен больше не заглядывал. Ф. получил все полномочия, необходимые для неограниченного управления майоратом. Постройка нового замка была оставлена, зато старое здание по возможности приведено в исправный вид.

Прошло много лет, прежде чем Губерт в первый раз после смерти Вольфганга однажды поздней осенью снова посетил Р…зиттен и, запершись с Ф., провел несколько дней в совещаниях, после чего снова отбыл в Курляндию. Проездом через К. барон оставил в тамошнем присутственном месте свое завещание.

В бытность свою в Р…зиттене барон Губерт, по-видимому, совершенно переменившийся, часто говорил о предчувствии близкой смерти. Оно и в самом деле сбылось, ибо через год он умер. Сын его, которого также звали Губертом, поспешно приехал из Курляндии, чтобы вступить во владение богатым майоратом. За ним последовали мать и сестра. По-видимому, юнец унаследовал все дурные качества своих предков: с первых же минут пребывания в Р…зиттене он показал себя гордым, заносчивым, несдержанным, корыстным. Он захотел тотчас же произвести перемены во всем, что нашел неладным или неудобным, прогнал на все четыре стороны повара, собрался прибить кучера, да это ему не удалось, ибо здоровенный малый возымел дерзость тому воспротивиться; одним словом, он уже входил в роль строгого владельца майората, когда Ф. твердо и сурово положил конец его своеволию, объявив ему весьма решительно, что ни один стул не будет сдвинут с места и ни одна кошка не выгнана из дома, коли ей здесь живется, до тех пор покуда не распечатают завещания его отца. «Вы осмелились мне, владельцу майората…» — начал было Губерт. Однако Ф. не дал договорить раскипятившемуся юноше и, смерив его проницательным взглядом, сказал:

— Не торопитесь, господин барон. Вы не смеете приступить к управлению, прежде чем будет открыта духовная; а до тех пор один я тут хозяин и сумею насилие сломить насилием. Вспомните, что в силу своих полномочий как исполнитель духовной вашего отца, в силу установленного судом распорядка я облечен правом воспретить вам пребывание в Р…зиттене и потому советую вам во избежание неприятностей спокойно вернуться в К. — Судейская строгость и решительный тон придали надлежащее действие его словам, и вот молодой барон, изготовившийся налететь не в меру острыми рожками на стойкую твердыню, почувствовал, что его оружие слишком ненадежно, и почел за лучшее, отступая, прикрыть свое посрамление насмешливым хохотом.

Прошло три месяца, и настал день, когда согласно воле покойного надлежало открыть духовную в К., где она хранилась. Кроме судейских, барона и Ф., в зале суда находился еще какой-то молодой человек весьма благородной внешности, которого привел Ф. и кого, — так как за борт его сюртука был заложен лист бумаги, — все сочли за писца стряпчего. Барон Губерт, по всегдашнему своему обыкновению, едва взглянул на него и нетерпеливо потребовал, чтобы поскорее покончили с этой нудной и ненужной церемонией без дальних околичностей и бумагомарания. По его словам, он даже не понимал, какое отношение может иметь завещание к наследованию по крайней мере майората, а ежели дело идет о каком-либо особом распоряжении, то будет зависеть всецело от его воли, принять это во внимание или нет. Барон, бросив на бумаги рассеянный и сердитый взгляд, удостоверил руку и печать покойного своего отца и потом, как только секретарь суда принялся читать вслух духовную, стал равнодушно смотреть в окно, небрежно свесив правую руку через спинку стула, положив левую на судейский стол и барабаня по зеленому сукну. После короткого вступления покойный барон Губерт фон Р. объявил, что он никогда не был настоящим владельцем майората, а только управлял им от имени единственного сына покойного барона Вольфганга фон Р., коего так же, как и его деда, звали Родерихом; ему-то и должен был по порядку наследования достаться майорат. Подробнейшие росписи доходов и расходов, а также наличного состояния и проч. можно найти в оставшихся после него бумагах. Как сообщил в своей духовной Губерт, барон Вольфганг во время своего путешествия познакомился в Женеве с девицей Юлией де Сен-Валь и почувствовал такую сильную к ней склонность, что решил никогда больше не расставаться с нею. Она была очень бедна, и ее семья хотя и принадлежала к дворянскому, однако не особенно знаменитому роду. Уже по одному тому он не мог надеяться на согласие старого Родериха, не щадившего никаких усилий, чтобы всячески возвысить майорат, однако в письме из Парижа он осмелился открыть старому барону свою склонность; то, что можно было предвидеть, случилось и на самом деле, ибо отец решительно объявил, что он сам уже избрал невесту для владельца майората и ни о какой другой не может быть и речи. Вольфганг, вместо того чтобы отплыть в Англию, как это ему надлежало, под именем Борна возвратился в Женеву, где и обвенчался с Юлией, которая по прошествии года родила ему сына, ставшего после смерти Вольфганга владельцем майората. В объяснение тому, что Губерт, знавший обо всем этом, так долго молчал и выдавал себя за владельца майората, приведены были различные резоны, основанные на давнишнем уговоре его с Вольфгангом, но они казались недостаточными и придуманными нарочно.

Словно громом пораженный вперил барон неподвижный взгляд в секретаря суда, который монотонным, сиплым голосом возвещал все эти несчастья. Когда тот кончил, поднялся стряпчий Ф. и, взяв за руку молодого человека, которого он привел с собою, обратился с поклоном к присутствующим:

— Честь имею, господа, представить вам барона Родериха фон Р., наследственного владельца Р…зиттена.

Барон Губерт, с затаенной яростью в горящих глазах, посмотрел на юношу, который словно упал с неба, чтобы лишить его большого майората и половины свободного имения в Курляндии, потом погрозил ему кулаком и выбежал из залы, будучи не в силах вымолвить хотя бы одно слово. По приглашению судей барон Родерих представил письменные свидетельства, долженствовавшие удостоверить, что он действительно то лицо, за которое себя выдавал. Он вручил им скрепленную подписями выпись из метрических книг той церкви, где венчался его отец, в коей удостоверялось, что в означенный день купец Вольфганг Борн, родом из К., в присутствии поименованных лиц, с благословения церкви сочетался браком с девицей Юлией де Сен-Валь. Также было при нем свидетельство о крещении (он был крещен в Женеве как прижитый в законном браке сын купца Борна и супруги его Юлии, урожденной де Сен-Валь), различные письма его отца к его матери, давно уже умершей, которые все, однако ж, были подписаны одною только буквою В.

Стряпчий, насупившись, просмотрел эти бумаги и сказал, порядком озабоченный: «Ну, бог даст, выйдет».

На другой день барон Губерт фон Р. через посредство одного адвоката, которого он избрал своим поверенным, сделал представление властям в К., в коем он требовал не чего иного, как немедленной передачи ему Р…зиттенского майората. Само собой разумеется, сказал адвокат, что покойный барон Губерт фон Р. ни посредством завещания, ни иным каким образом не вправе распорядиться майоратом. Помянутое завещание, следовательно, не что иное, как написанное и переданное через суд показание, согласно коему барон Вольфганг фон Р. якобы оставил майорат в наследование своему сыну, который еще жив, что имеет не большую доказательную силу, нежели всякое другое свидетельство, а посему не может утвердить в правах предполагаемого барона Родериха фон Р. Скорее дело самого претендента во время тяжбы доказать свое якобы существующее наследственное право, которое здесь убедительно опровергается, и потребовать передачи ему майората, ныне доставшегося, согласно порядку наследования, барону Губерту фон Р. По смерти отца владение непосредственно переходит к сыну, и нет никакой надобности объявлять о вступлении во владение майоратом, ибо порядок майоратного наследования не допускает отклонений, следовательно нынешний владелец майората не может быть отрешен от своих прав в силу притязаний совершенно неосновательных. Какие причины были у покойного назвать другого наследника майората, совершенно неважно, следует только заметить, что у него самого, как то в случае надобности можно будет доказать по оставшимся после него бумагам, была в Швейцарии любовная связь, и, таким образом, быть может, мнимый сын его брата на самом деле его собственный сын, рожденный от запретной связи, коему он, движимый внезапным раскаянием, решил завещать богатый майорат.

Как ни правдоподобны были обстоятельства, указанные в духовной, как ни возмущал судей особенно заключительный аргумент, в котором сын не постеснялся возвести на покойного обвинение в преступлении, все же дело в том виде, как оно было представлено, казалось законным, и только через неустанные хлопоты Ф. и настоятельные уверения его в том, что в короткое время будут предъявлены непреложные доказательства, необходимые для утверждения в правах барона Родериха фон Р., удалось добиться отсрочки в передаче майората и продления полномочий стряпчего управлять майоратом впредь до принятия окончательного решения.

Ф. слишком хорошо видел, как трудно ему будет исполнить свое обещание. Он перерыл все бумаги старого Родериха, не найдя ни малейшего обрывка письма или записи, где содержалось бы хоть какое-нибудь указание на отношения сына его Вольфганга с девицей де Сен-Валь. Погруженный в думы, сидел Ф. однажды в спальне старого барона Родериха, где он уже все обыскал, и составлял письмо к женевскому нотариусу, которого ему рекомендовали как человека весьма деятельного и проницательного и который должен был доставить ему различные сведения, могущие пролить свет на дело молодого барона. Настала полночь, луна заливала светлым сиянием соседнюю залу; дверь в нее была открыта настежь. Тут стряпчему показалось, что кто-то медленно и тяжело подымается по лестнице, позвякивает и гремит ключами. Ф. насторожился, встал, прошел в залу и явственно услышал, что из коридора кто-то приближается к дверям залы. Скоро двери растворились и в залу медленно пошел смертельно бледный и человек в ночной сорочке, с перекошенным лицом, — и одной руке он держал подсвечник с горящей свечой, в другой — большую связку ключей. Стряпчий тотчас узнал дворецкого и хотел было его окликнуть, что ему надобно в такую позднюю пору, но тут от всего существа старика, от мертвенно оцепеневшего лица его повеяло, пронизывая ледяным холодом, чем-то зловещим и призрачным. Стряпчий понял, что видит перед собой лунатика. Размеренными шагами старый дворецкий направился прямо к замурованной двери, которая прежде вела на башню. Подойдя к ней вплотную, он остановился, испустив глубокий вопль, столь жутко отозвавшийся во всей зале, что стряпчий содрогнулся от ужаса. Потом Даниель, поставив подсвечник на пол и повесив ключи на пояс, принялся обеими руками царапать стену с такой силою, что скоро из-под ногтей у него пошла кровь, и притом он стонал и вздыхал так, словно его томила несказанная смертная мука. И вот он приложил ухо к стене, словно хотел что-то расслышать, потом сделал знак рукой, будто кого-то успокаивая, наклонился, взял с пола подсвечник и тихо, размеренными шагами пошел назад к двери. Ф. со свечой осторожно последовал за ним. Они спустились по лестнице; дворецкий отпер главную дверь замка; Ф. ловко проскользнул за ним вслед; и вот старик отправился на конюшню, и здесь, к величайшему изумлению стряпчего, поставив подсвечник так искусно, что он довольно хорошо освещал все здание, без всякой опасности произвести пожар, достал седло и уздечку и, отвязав лошадь, с большой заботливостью ее оседлал, затянув подпругу и укрепив стремена. Разгладив ладонью челку над налобником и прищелкивая языком, он взял лошадь под уздцы и, похлопывая ее по шее, вывел наружу. На дворе он постоял несколько секунд в такой позе, словно выслушивал приказания, которые он, кивнув головой, обещал исполнить. Потом он отвел лошадь обратно на конюшню, расседлал и привязал к стойлу. И вот он взял подсвечник, запер конюшню, возвратился в замок и наконец исчез в своей комнате, которую тщательно запер на задвижку.

Ф. был глубоко потрясен этим происшествием; предчувствие ужасного злодеяния возникло у него подобно адскому черному призраку и уже больше не оставляло его. Озабоченный опасным положением дел молодого барона Родериха, он решил, что все виденное можно будет по крайней мере обратить ему на пользу. На другой день, когда уже начало смеркаться, Даниель пришел в комнату стряпчего, чтобы получить какое-то распоряжение по хозяйству. Тут Ф. взял его за руку и, радушно усадив в кресло, заговорил:

— Послушай, дружище Даниель, давно собирался я у тебя спросить, что ты думаешь обо всей этой неразберихе, которую навязало нам диковинное завещание Губерта? Веришь ли ты, что этот молодой человек впрямь сын Вольфганга, прижитый им в законном браке?

Старик, перегнувшись через спинку стула и стараясь не встретиться глазами со стряпчим, устремившим на него пристальный взор, проворчал:

— Гм! Может быть, законный, а может, незаконный. Мне что за дело, кто тут будет господином!

— Но я полагаю, — продолжал стряпчий, придвинувшись к старику и положив ему руку на плечо, — но я полагаю, так как ты пользовался полным доверием старого барона, он не таил от тебя ничего о своих сыновьях. Говаривал он тебе о брачном союзе, который Вольфганг заключил вопреки его воле?

— Не могу припомнить ничего такого, — отвечал старик, громко зевая самым неучтивым образом.

— Тебя клонит ко сну, старина, — сказал стряпчий, — ты, наверно, дурно спал эту ночь?

— Право, не знаю, — сухо ответил старик, — однако пойду распорядиться, чтобы накрывали ужин. — Тут он с трудом поднялся с кресел, потер скрюченную поясницу и опять зевнул, притом еще громче, чем в первый раз.

— Погоди, старина, — воскликнул Ф., взяв его под руку и принуждая сесть, но дворецкий, упершись обеими руками в рабочий стол, остался на ногах и, нагибаясь к стряпчему, ворчливо спросил:

— Ну какая в том надобность, какое мне дело до завещания, какое мне дело до всех споров о майорате?

— Знаешь, — перебил его Ф., - не будем больше говорить об этом; побеседуем о чем-нибудь другом, любезный Даниель. Ты сегодня не в духе, зеваешь; все это говорит о необыкновенной усталости, и я готов думать, что это ты и был прошедшей ночью.

— Что я был прошедшей ночью? — спросил старик, застыв в прежнем положении.

— Когда я, — продолжал стряпчий, — вчера в полночь сидел там, наверху, ты вошел в залу, бледный и в каком-то оцепенении, прямо направился к заложенной двери, царапался обеими руками в стену и стонал, словно одержимый великой мукой. Так ты лунатик, Даниель?

Старик упал в кресло, которое ему быстро подставил Ф. Он не издал ни звука, в глубоком сумраке нельзя было различить его лицо; стряпчий заметил только, что он дышит порывисто и зубы у него стучат.

— Да, правда, — начал Ф. после недолгого молчания, — странные вещи случаются с этими лунатиками. На другой день они совсем ничего не помнят о том странном состоянии, в каком находились, и не знают, что они вытворяли как бы наяву. — Даниель не отзывался. — Мне уже доводилось, — продолжал Ф., - встречать подобные случаи. Был у меня друг, который так же, как и ты, неизменно в каждое полнолуние совершал ночные прогулки. Иногда он даже садился и писал письма. Однако ж всего удивительнее было то, что, как только я начинал шептать ему на ухо, мне сразу удавалось заставить его говорить. Он толково отвечал на все вопросы, и даже то, о чем он, бодрствуя, старательно умолчал бы, невольно слетало с его уст, словно он не мог противостоять той силе, которая на него действовала. Черт побери! Я полагаю, как бы долго лунатик ни скрывал какое-нибудь свершенное им злодеяние, у него можно добиться признания, расспросив его, когда он находится в этом странном состоянии. Благо тому, у кого совесть чиста, как у нас с тобой, любезный Даниель, мы-то можем быть лунатиками, нас никто не принудит признаться в преступлении! Но послушай, Даниель, — верно, ты хотел попасть на астрономическую башню, когда так мерзко царапался в замурованную дверь? Должно быть, ты собирался предаться астрономическим занятиям, как старый Родерих? Ну вот ближайшей ночью я тебя и спрошу.

В то время, как стряпчий говорил, старик дрожал все сильнее и сильнее; теперь все его тело тряслось и трепетало в ужаснейших корчах, и он стал что-то визгливо и невнятно бормотать. Ф. звонком созвал слуг. Принесли свечи, дворецкий не успокоился, его подняли, словно непроизвольно двигающийся автомат, и снесли в постель. Почти час был он одержим этим ужасным припадком, потом впал в глубокий обморок, похожий на сон. Пробудившись, он попросил вина, и когда оно было принесено, то прогнал слугу, который хотел подле него сидеть, и заперся, по своему обыкновению, у себя в комнате. Ф. и впрямь решил, когда говорил с Даниелем, учинить подобный опыт, хотя принужден был сказать самому себе, во-первых, что Даниель, быть может, только теперь узнавший, что он лунатик, употребит все усилия, чтобы этого избежать, а во-вторых, что признания, исторгнутые в подобном состоянии, не принадлежат к таким, на которых можно основываться. Невзирая на это, около полуночи стряпчий отправился в залу, в надежде, что Даниель, как бывает при этой болезни, будет действовать помимо своей воли.

В полночь во дворе поднялся сильный шум. Ф. явственно слышал, как разбили окно; он поспешил вниз, и, когда миновал все переходы, навстречу ему повалил удушливый дым, который, как он скоро заметил, шел через отворенную дверь из комнаты дворецкого. Самого старика, полумертвого, только что вынесли оттуда и положили в постель в другом покое. В полночь, как рассказывали слуги, один работник был пробужден странным глухим стоном; он решил, что со стариком что-то стряслось, и приготовился встать, чтобы поспешить ему на помощь, как сторож на дворе закричал: «Пожар, пожар! Занялось в комнате господина управителя!» На этот крик сбежалось множество слуг, но все усилия вышибить дверь в комнату дворецкого оказались напрасны. Бросились во двор, но решительный сторож уже высадил окно низкой, находившейся в первом этаже комнаты и сорвал пылающие занавески, после чего, вылив несколько ведер воды, тотчас потушил огонь. Дворецкого нашли лежащим на полу посреди комнаты в глубоком беспамятстве. В руке он крепко держал подсвечник, от горящей в нем свечи занялась занавеска, и таким образом приключился пожар. Пылающие клочья занавесок, падая, выжгли старику брови и опалили полголовы. Если бы сторож не приметил огня, дворецкий мог бы сгореть. К немалому удивлению, слуги увидели, что дверь заперта изнутри на две совсем новых задвижки, которых накануне вечером еще не было. Ф. уразумел, что старик не хотел допустить себя выйти из комнаты; противиться слепому влечению он не мог. После этого происшествия старый дворецкий тяжко заболел; он ничего не говорил; пищи принимал совсем мало и неотступно, словно плененный какой-то ужасной мыслью, смотрел перед собой в одну точку взором, в котором была сама смерть. Стряпчий думал, что старик уже не встанет. Все, что только можно было сделать в пользу молодого Родериха, Ф. уже сделал, оставалось спокойно ожидать решения суда, и он поэтому собрался возвратиться в К. Отъезд был назначен на следующее утро. Поздно вечером Ф. разбирал бумаги, как вдруг ему попался маленький пакет, снабженный печатью и надписью барона Губерта фон Р. «Прочесть после того, как откроют мое завещание». До сих пор самым непостижимым образом он этого пакета не замечал. Стряпчий собрался было его распечатать, как вдруг дверь отворилась и в комнату тихо, словно призрак, вошел Даниель. Он положил на письменный стол черную папку, которую нес под мышкой, и потом с глубоким, словно предсмертным вздохом опустился на колени, судорожно схватил стряпчего за руки и сказал глухо и невнятно, замогильным голосом: «Не хотелось бы мне умереть на эшафоте! Там, наверху, свершен будет суд!» — С невыносимой одышкой он тяжело поднялся и вышел из комнаты.

Ф. просидел всю ночь, читая бумаги, находившиеся в черной папке и пакете барона Губерта. Те и другие были теснейшим образом связаны между собой и определяли меры, которые теперь надлежало предпринять. Приехав в К., стряпчий отправился к барону Губерту фон Р., который принял его с грубой надменностью. Но удивительным следствием этих переговоров, начавшихся в полдень и беспрерывно продолжавшихся до поздней ночи, было то, что на другой день молодой барон объявил перед судом: в согласии с духовной своего отца, он признает претендента на владение майоратом рожденным в законном браке сыном старшего сына барона Родериха фон Р. Вольфганга фон Р., сочетавшегося законным браком с девицей Юлией де Сен-Валь, а тем самым законно получившим право наследования майората. Когда Губерт вышел из зала суда и спустился вниз, у дверей его уже ожидала карета, заложенная почтовыми лошадьми. Он поспешно уехал, оставив мать и сестру, которым написал, что, быть может, они никогда больше не увидят его.

Оборот, который приняло это дело, немало удивил юного Родериха; он приступил с настойчивыми просьбами к Ф. объяснить, каким чудом все это случилось, какие таинственные силы были здесь замешаны. Ф. утешил его, отложил все на будущее, а именно когда Родерих вступит во владение майоратом. Однако ж передача майората не могла быть совершена, ибо суд, не удовлетворенный помянутым заявлением Губерта, потребовал сверх того неоспоримых доказательств законности претензий Родериха. Ф. предложил Родериху поселиться в Р…зиттене и прибавил, что мать и сестра Губерта, поставленные в затруднительное положение его поспешным отъездом, предпочли бы спокойное пребывание в родовом замке несносному своим шумом и дороговизной городу. Восторг, с каким Родерих ухватился за мысль прожить некоторое время под одной кровлей с баронессой и ее дочерью, показал, какое глубокое впечатление произвела на него Серафина, это милое прелестное дитя. И в самом деле, барон так хорошо употребил время своего пребывания в Р…зиттене, что по прошествии немногих недель приобрел искреннюю любовь Серафины и получил согласие матери на брак. Ф. полагал, что все это произошло слишком скоро, ибо утверждение Родериха в правах владельца майората все еще оставалось под сомнением. Идиллическую жизнь в замке нарушили письма из Курляндии. Губерт, не заглянув в свои имения, сразу поехал в Петербург, где поступил на военную службу, и отправился в поход против Персии, с которой Россия тогда вела войну. Это сделало необходимым скорый отъезд баронессы и ее дочери в свои поместья, где царили хаос и беспорядок. Родерих, считавший себя уже приемным сыном баронессы, не преминул сопроводить возлюбленную, и так как стряпчий воротился в К., то замок снова опустел. Тяжкая болезнь дворецкого становилась все злее и злее, так что он уже больше не надеялся оправиться; должность его передали старому егерю, верному слуге Вольфганга, Францу. Наконец, после долгого ожидания, Ф. получил из Швейцарии известия благоприятнейшие. Священник, венчавший Вольфганга, давно уже помер, однако в церковных книгах разыскали его собственноручную запись, что тот, кого он под именем Борна сочетал браком с девицей Юлией де Сен-Валь, надежно удостоверил себя перед ним как барон Вольфганг фон Р., старший сын барона Родериха фон Р. из Р…зиттена. Помимо того сыскались еще два свидетеля, бывших при венчании, — купец из Женевы и старый французский капитан, переселившийся в Лион, которым Вольфганг также открыл себя; их клятвенные показания подтвердили запись пастора в церковной книге. Имея на руках составленные по всей форме акты, стряпчий полностью доказал законность прав своего доверителя, и теперь уже ничто не препятствовало передаче майората, которая должна была свершиться будущей осенью. Губерт был убит в первом же сражении, в каком ему привелось участвовать, его постигла участь младшего брата, также павшего на поле брани за год до смерти их отца; таким образом, курляндские поместья перешли к баронессе Серафине фон Р. и составили прекрасное приданое, которое она принесла бесконечно счастливому Родериху.

Стоял уже ноябрь, когда старая баронесса и Родерих со своей невестой прибыли в Р…зиттен. Последовала передача майората, а затем бракосочетание Родериха и Серафины. Несколько недель прошло в счастливом веселье, пока наконец пресытившиеся гости мало-помалу не разъехались, к великому удовольствию стряпчего, который не хотел покинуть Р…зиттена, прежде чем обстоятельно не посвятил молодого владельца майората во все дела его нового имения. Дядя Родериха со строжайшей аккуратностью вел счет доходам и расходам, и так как Родерих получал ежегодно на свое содержание ничтожную сумму, то излишек от доходов составил значительный прирост к наличному капиталу, оставшемуся после старого барона. Только первые три года Губерт употреблял доходы от майората на свои нужды, но, сделав о том долговую запись, обеспечил выплату из средств доставшейся ему части поместий в Курляндии.

С тех пор как стряпчий узнал, что Даниель лунатик, он поселился в спальном кабинете старого Родериха, чтобы получше выведать то, что впоследствии Даниель открыл ему добровольно. И так вышло, что этот покой и соседняя с ним большая зала стали местом, где барон и Ф. встречались для занятий делами. Однажды оба они сидели за большим столом при ярком свете пылающего камина; Ф. гусиным пером записывал суммы, исчисляя богатства владельца майората, а тот, подпершись рукой, заглядывал в раскрытые счетные книги и важные документы. Они не слышали глухого рокота моря, тревожных криков чаек, которые, возвещая бурю, без устали носились взад и вперед и бились в окна; они не приметили, как в полночь поднялась буря и с диким ревом бушевала вокруг замка, пробудив всех домовых в каминных трубах и узких переходах, так что повсюду слышался отвратительный свист и вой. Наконец, после ужасного порыва ветра, от которого сотрясалось все здание, внезапно всю залу озарило темное сияние полной луны; Ф. воскликнул: «Лихая погода!» Барон, всецело поглощенный мыслями о доставшемся ему богатстве, равнодушно ответил, с довольной улыбкой переворачивая страницу в росписи доходов: «В самом деле, жестокая буря». Но как содрогнулся он от ледяного прикосновения страха, когда распахнулась дверь в залу и бледное призрачное существо, сама смерть на челе, переступило порог. Даниель, о ком стряпчий так же, как и все, думал, что он тяжко болен и лежит в беспамятстве, не в силах пошевелить ни одним членом, снова стал лунатиком и начал бродить ночью. Безмолвно, неподвижными очами смотрел барон на старика, но, когда тот со страшными вздохами, полными смертной тоски, стал царапаться в стену, глубокий ужас объял барона. Лицо его помертвело, волосы стали дыбом, вскочив, он с угрожающим видом подошел к старику и громким голосом, гулко отозвавшимся в зале, воскликнул: «Даниель, Даниель! Что делаешь ты здесь в этот час?» И вот старик, испустив тот же ужасающий вопль, подобный реву насмерть раненного зверя, как и тогда, когда Вольфганг в награду за верность предложил ему золото, рухнул на пол. Ф. созвал слуг, старика подняли, но все попытки вернуть его к жизни были напрасны. Тогда барон закричал вне себя:

— Боже мой! Боже мой! Разве я не слыхал, что лунатику может приключиться мгновенная смерть, если его окликнуть по имени! Я! Я, несчастный, убил бедного старика!

Ф., когда слуги унесли труп и зала опустела, взял не перестававшего винить себя Родериха за руку, в глубоком молчании подвел к замурованной двери и сказал:

— Тот, кто рухнул здесь мертвым к вашим ногам, был бесчестный убийца вашего отца!

Барон, словно узрев адских духов, оцепенело смотрел на стряпчего. Ф. продолжал:

— Настало время поведать вам ужасную тайну, что тяготела над этим чудовищем и понудила его, проклятого, блуждать по ночам. Небо определило сыну отомстить убийце отца! Слова, прогремевшие в ушах мерзкого лунатика, были последние, что сказал несчастный отец ваш!

Трепеща, не в силах вымолвить слова, барон занял место рядом со стряпчим, севшим у камина. Ф. начал с того, что передал содержание бумаги, которую оставил на его имя Губерт и которую он должен был распечатать только после того, как откроют завещание. Губерт в выражениях, свидетельствующих о глубочайшем раскаянии, винил себя в непримиримой ненависти к старшему брату, которая укрепилась в нем с той поры, когда старый барон Родерих учредил майорат. Всякое оружие было у него отнято, ибо ежели бы ему и удалось коварно поссорить сына с отцом, то и это не имело бы последствий, так как и сам Родерих уже не мог бы лишить старшего сына прав первородства, да и, следуя своим правилам, никогда бы так не поступил, хотя бы его сердце и душа совершенно от него отвратились. Только когда Вольфганг в Женеве вступил в любовную связь с Юлией де Сен-Валь, Губерт стал думать, что может погубить брата. Тогда, вступив в сговор с Даниелем, он предпринял попытку мошенническим образом принудить старого барона к решениям, которые должны были ввергнуть Вольфганга в отчаяние.

Он знал, что только брачный союз с одним из старейших родов в его отечестве мог, по мнению старого барона, утвердить на вечные времена блеск майората. Старик по звездам прочел об этом союзе, и всякое дерзостное нарушение сочетания светил могло быть только гибельным для учрежденного им майората. Союз Вольфганга с Юлией представлялся старику посягательством на решения той высшей силы, что помогала ему в его земных начинаниях, и всякая попытка погубить Юлию, которая противодействовала ему подобно демоническому началу, была оправдана в его глазах. Губерт знал безумную любовь брата к Юлии; утрата любимого существа должна была сделать его несчастным, быть может, убить его, и Губерт тем охотнее сделался прилежным помощником своего отца, что он сам был охвачен преступной страстью к Юлии и надеялся снискать ее расположение. Провидению было угодно, чтобы самые ядовитые козни разбились о решимость Вольфганга, так что ему даже удалось обмануть брата. Для Губерта остались тайной как брак Вольфганга, так и рождение его сына. Вместе с предчувствием близкой смерти старика Родериха посетила мысль, что враждебная ему Юлия стала женою Вольфганга; в письме, в котором он приказывал сыну в назначенный день явиться в Р…зиттен, чтобы вступить во владение майоратом, он проклинал его, если тот не захочет расторгнуть эту связь. Письмо это и сжег Вольфганг у тела отца.

Губерту старик написал, что Вольфганг женился на Юлии, но что он расторгнет эту связь. Губерт почел это воображением своего сумасбродного отца, однако немало испугался, когда Вольфганг, по прибытии в Р…зиттен, не только сам не обинуясь подтвердил подозрения старика, но и присовокупил, что Юлия родила ему сына и что он в скором времени обрадует Юлию, которая до сих пор считает его купцом Борном из М., известием о своем происхождении и богатстве. Он сам собирался в Женеву, чтобы привезти любимую жену. Но, прежде чем он смог исполнить свое намерение, его постигла смерть. Губерт старательно скрыл все, что ему было известно о сыне, рожденном от брака с Юлией, и таким образом присвоил майорат, принадлежавший тому по праву. Но прошло всего несколько лет, и его охватило глубокое раскаяние. Судьба ужаснейшим образом напоминала ему о его вине той ненавистью, что все сильнее и сильнее разгоралась между обоими его сыновьями. «Ты бедный жалкий прихлебатель, — сказал старший двенадцатилетний мальчик младшему своему брату, — а я, когда умрет отец, сделаюсь владельцем Р…зиттенского майората, и ты принужден будешь смиренно целовать мне руку, когда тебе понадобятся от меня деньги на новый сюртук». Младший, приведенный в бешенство язвительной надменностью брата, бросил в него ножом, который оказался под рукой, и ранил его чуть было не насмерть. Губерт, страшась еще большего несчастья, отправил младшего сына в Петербург, где тот впоследствии стал офицером, сражался с французами под начальством Суворова и пал в бою. Открыть перед всем светом тайну своего нечестного, обманом приобретенного владения удерживали его стыд, позор, которые пали бы на него, но теперь он не хотел отнимать у законного владельца майората ни одного гроша. Он навел справки в Женеве и узнал, что госпожа Борн, безутешно скорбя о непостижимо исчезнувшем муже, умерла, что Родериха Борна воспитывает один достойный человек, взявший его к себе. Тогда Губерт, объявившись под чужим именем и назвав себя родственником погибшего в море купца Борна, стал посылать деньги, достаточные для того, чтобы тщательно и достойным образом воспитать молодого владельца майората. Как заботливо копил он излишки доходов с майората, как он потом распорядился в завещании, — уже известно. О смерти своего брата Губерт говорил в странных, загадочных выражениях, из коих можно было уразуметь, что тут скрыто какое-то таинственное обстоятельство и что Губерт по крайней мере косвенно принимал участие в этом мерзком преступлении. Содержание черной папки все объяснило. К предательской переписке Губерта и Даниеля была приложена бумага, написанная и подписанная Даниелем. Ф. прочел признание, которое привело в трепет его душу. По наущению Даниеля, Губерт приехал в Р…зиттен; это Даниель известил его о находке полутораста тысяч рейхсталеров. Известно, как Губерт был принят братом, как он, обманутый во всех своих надеждах и желаниях, хотел уехать, как стряпчий его удержал. Душу Даниеля снедала кровавая жажда мщения юнцу, пожелавшему прогнать его, как шелудивого пса. Он все сильнее и сильнее раздувал пламя, испепеляющее отчаявшегося Губерта. В сосновом лесу, охотясь на волков, среди пурги и метели, они сговорились погубить Вольфганга.

— Спровадить! — пробормотал Губерт, поглядывая в сторону и целясь из ружья.

— Да, спровадить! — оскалился Даниель. — Только не так, не так!

И вот он торжественно поклялся, что убьет барона и ни одна душа о том не узнает. Губерт, получив наконец деньги, пожалел о своем умысле; он решил уехать, чтобы не поддаться дальнейшему искушению. Даниель сам оседлал ему ночью коня и вывел его из конюшни, но, когда барон собирался вскочить в седло, он резким голосом сказал:

— Я полагаю, барон Губерт, ты останешься в майорате, который тебе принадлежит с сего часу: ведь надменный его владелец лежит разбитый на дне пропасти под башней!

Даниель приметил, что Вольфганг, томимый алчностью к золоту, часто посреди ночи вставал и подходил к двери, которая прежде вела на башню, и ненасытными взорами испытывал бездну, где, по уверению дворецкого, были погребены немалые сокровища. Построив на этом свои расчеты, Даниель в ту роковую ночь стоял у дверей залы. Заслышав, что барон открывает дверь, ведущую в башню, он вошел и стал за спиной барона, приблизившегося к самому краю пропасти. Вольфганг обернулся и, увидев бесчестного слугу, глаза которого уже горели убийством, в ужасе вскричал: «Даниель, Даниель, что делаешь ты здесь в этот час?» Но Даниель со скрежетом завопил: «Пропадай, шелудивый пес!» — и сильным пинком столкнул несчастного в бездну.

Потрясенный ужасным злодеянием, молодой Родерих не находил покоя в замке, где был убит его отец. Он перебрался в курляндские поместья и только раз в год по осени приезжал в Р…зиттен. Франц, старый Франц утверждал, что Даниель, о преступлении которого он догадывался, часто еще показывается в полнолуние, и описывал наваждение точно таким же, каким оно позже привиделось Ф., заклявшему его. Открытие этих обстоятельств, позоривших память его отца, принудило также и молодого барона Губерта отправиться в дальнее странствование.

Все это рассказал мой дед, и вот он взял меня за руку, и глаза его наполнились слезами; дрогнувшим голосом он сказал:

— Тезка, тезка, также и ее, прелестную Серафину, постигла злая участь. Темная сила, тяготевшая над замком, коснулась ее. По прошествии двух дней после нашего отбытия из Р…зиттена барон затеял перед общим разъездом катанье на санях. Он сам вез жену, но, когда дорога пошла под гору, лошади, напуганные непостижимым образом, внезапно рванули и с диким фырканьем и бешенством понесли. «Старик, старик гонится за нами!» — пронзительно закричала баронесса. В ту же минуту от ужасного толчка сани опрокидываются, и ее отбрасывает далеко в сторону. Ее находят бездыханной, — она умерла. Барон никогда не обретет утешения, его спокойствие — предвестие смерти. Мы уже никогда не поедем в Р…зиттен, тезка.

Дед умолк, я оставил его; сердце мое было растерзано, и только всепримиряющее время могло утолить глубокую скорбь, которая, казалось, должна была сокрушить меня.


Прошли годы. Старый стряпчий давно уже покоился в могиле, я покинул свое отечество. И вот военная буря, опустошительно пронесшаяся над всей Германией, погнала меня на север, в Петербург. На обратном пути, неподалеку от К., темной летней ночью мне довелось ехать вдоль берега моря, как вдруг прямо передо мной на небе зажглась большая яркая звезда. Приближаясь, я по трепетному красному пламени уразумел, что это, верно, был большой огонь, однако не понимал, как его могли разложить на такой высоте.

— Эй, куманек, что это там за огонь впереди? — спросил я почтальона.

— Эва, — отвечал тот, — да ведь это не огонь, это будет Р…зиттенский маяк!

Р…зиттен!.. Едва почтальон вымолвил это имя, как память моя с ослепительной живостью представила мне те роковые осенние дни, что я провел там. Я видел барона, видел Серафину, и старых диковинных тетушек, и себя самого, с пышущим здоровьем лицом, искусно причесанного и напудренного, в нежном небесно-голубом камзоле, — да, себя самого, влюбленного, что, как печь, вздыхает, со скорбной песнью об очах любимой. В глубокой тоске, что объяла меня, словно разноцветные огоньки, вспыхивали соленые шутки старого стряпчего, которые теперь забавляли меня больше, чем тогда. Я был исполнен печали и вместе с тем удивительного блаженства, когда рано утром вышел в Р…зиттене из коляски, остановившейся подле почтового двора. Я узнал дом управителя, спросил про него.

— С вашего дозволения, — ответил мне почтовый писарь, вынимая изо рта трубку и поправляя ночной колпак, — с вашего дозволения, здесь нет никакого управителя. Это королевское присутственное место, и господин чиновник еще изволит почивать.

Из дальнейших расспросов я узнал, что прошло уже шестнадцать лет, как барон Родерих фон Р., последний владелец майората, умер, не оставив после себя наследников, и майорат, согласно уставу, по которому он был учрежден, поступил в казну.

Я поднялся к замку; он лежал в развалинах. Часть камней употребили на постройку маяка, так по крайней мере сказал мне вышедший из лесу старик крестьянин, с которым я завел разговор. Он еще хранил в памяти рассказ о привидении, бродящем в замке, и уверял, что еще и поныне, особливо в полнолуние, в развалинах слышатся ужасающие стенания.

Бедный старый близорукий Родерих! Какую злую силу вызвал ты к жизни, думая навеки укоренить свой род, ежели самые первые его побеги иссушила смертельная отрава!

Загрузка...