В Москву приедете часа в два пополудни, с Белорусского вокзала.
Глава восемнадцатая
Латун колебался - сказать ли Кнупфу о поездке Капелова в СССР или не говорить? Почему-то ему казалось, что Кнупфа это чем-то смутит. Он либо будет возражать, либо сам захочет поехать. Но отпускать Кнупфа Латун не хотел, ведь Кнупф был так полезен здесь.
Но все же не сказать ему ничего было явно неудобно.
Старик, конечно, сказал и был приятно удивлен, что Кнупф сразу же одобрил затею. Он, оказывается, тоже думал об этом.
- Ну, конечно, надо искать клиентов, - деловито, как всегда, сказал Кнупф. - Разумеется, надо поехать. Мы ничем не рискуем. У нас тут дело не клеится. Пусть Капелов едет. Если будут заказы, мы как-нибудь справимся без него. Кстати, чтобы не забыть. Надо поторопить Батайля - надо, чтобы он сделал двух-трех ораторов. Вероятно, в Москве они нужны, раз там революция. Капелов сможет их устроить.
Мурель, который присутствовал при этом разговоре, авторитетно сказал, что вряд ли теперь в Москве нужны в большом количестве ораторы. Всем известно, что там делается дело. Там нужны работники. Он много читал об СССР и хорошо знает это.
Впрочем, он добавил, что хорошие ораторы всюду нужны.
Мурель прививался в мастерской. К нему уже привыкли. Его худое лицо с большими вдумчивыми глазами не было неприятным. Он мало говорил, его интеллект еще никого не угнетал, и к нему еще не успело установиться плохое, настороженное, недоброжелательное и враждебное отношение, каким обычно вознаграждается интеллектуальное превосходство.
Нет, к нему еще пока не установилось плохого отношения, и когда Капелов заявил, что он не хотел бы ехать без Муреля, то это не вызвало ничьих возражений. СМуреля только взяли обещание - писать подробно и часто о Москве и работе в ней филиала Мастерской Человеков.
Подготовка к отъезду, однако, показала, что одного Муреля будет мало. И после длинных споров Капелов уехал в сопровождении, кроме Муреля, двух мещан, приспособленца и еще одного специально сделанного человека для черной работы - той, которую Капелов исполнял с самого начала существования Мастерской Человеков.
Этого человека Капелов сделал точно по своему подобию и назвал его Брусиком - по фамилии одного доктора. Мещанам же выписали документы на фамилии Мотоцкого и Лефруа, чтобы было разнообразно.
Приспособленец по случаю поездки в Москву назвал себя Сергеем Петровичем Ипатовым.
Собирались недолго. Но все-таки прошло несколько дней.
Наконец в тихий вечер компания двинулась в путь.
В Берлин приехали утром.
Капелов позвонил Кумбецкому, Кумбецкий пришел в кафе, ласково поздоровался, но ничего особенного не сказал. Да ичто он мог прибавить к тому, что им было сказано раньше?
Он пожелал успеха, тон его был, как всегда, спокоен и благоразумен. Между прочим, он сообщил Капелову, что он ведет переписку с доктором Вороновым, который на юге Франции делает блестящие опыты по омоложению. У него там обезьяний питомник. Он, Кумбецкий, ему тоже советует поехать в Москву. Но, правда, он на этом не настаивает.- ведь в омоложении москвичи не так нуждаются. Но вот новые люди - о, это другое дело! В новых людях потребность действительно велика.
- Я только недавно, - сказал он, - получил новую пачку газет и журналов. Можно сказать с уверенностью, новый человек - это основная тема, основная наша задача и основное стремление. О, новый человек для нас сейчас все. Кто сможет в срочном порядке создавать у нас новых людей, тому обеспечены и почет, и уважение, и всевозможные льготы.
Капелов с удовольствием посидел с Кумбецким. Он чувствовал одиночество, какое всегда приходится испытывать во время путешествия, и встреча с Кумбецким его заметно подкрепила и успокоила. Кроме того, приятно было сознавать и предчувствовать ту огромную роль, которую ему, Капелову, очевидно, придется играть в Москве.
Кумбецкий спокойно говорил:
- Главное что? Главное - не бояться. Поезжайте в Москву, живите и работайте. Надеюсь, не пожалеете. Заказы будут. Если у вас не хватит денег, сможете получить и аванс под нового человека. Новый человек! О, это единственное, под что еще можно в Москве получить аванс! Когда я приеду, я вам посодействую. Может быть, мы даже построим целый новый город с новыми показательными людьми. Это тоже верное дело. Теперь за новые города мы боремся весьма энергично. Может выйти такое грандиозное дело, какое Латуну и не снилось, когда он набрел на свое открытие!
- А как у вас с доктором Вороновым? - спросил Капелов.
- Не знаю. Он мне не ответил. Он предпочитает сидеть там и вставлять обезьяньи яички дряхлым капиталистическим подагрикам. Но благодаря мне многие другие культурные предприятия развернулись в Москве во всю ширь. Одни только кинокартины чего стоят, которые я рекомендовал... Воронов, повторяю, нам не так уж нужен. Чинить старую рухлядь нам нет надобности. Нам нужны новые люди. Да! Да! Новые люди! Только новые люди! Вам предстоит большое будущее, если вы справитесь с этим делом.
- В каких областях вам нужны новые люди? - спросил Капелов.
Кумбецкий подумал и с той обстоятельностью, которая так понравилась Капелову при первой встрече, деловито ответил:
- Во всех областях. Новые люди, знаете, всюду нужны у нас. У нас, видите ли, нет такой области, которая не имела бы первостепенного значения. Мы страдаем от старых навыков, от старой психики, от старых методов и подходов решительно во всем. Для того чтобы устроить какую-нибудь столовую в доме, общественную прачечную, детские ясли - даже для этого нужны новые люди, ибо это - совсем не маленькое дело, а, наоборот, - очень большое. Это - организация общественного питания, это реорганизация быта, это реорганизация воспитания детей. Разве это маленькие вопросы? У нас самые, казалось бы, мелкие вопросы соприкасаются с самыми крупными. О, если б вы могли наладить нам на широких началах производство новых людей, вы бы могли считать себя счастливцами. Вы будете засыпаны заказами. Повторяю, новые люди нужны у нас всюду. Во всех областях работы, во всех учреждениях, во всех начинаниях, во всех институтах. Правда, у нас и так постепенно нарождается новый человек, но темпы, темпы! Имеете ли вы представление о том, какие у нас темпы! В них все дело!
- Ну, а как насчет переделки существующих?
- То же самое. Я думаю, что этих заказов у вас будет не меньше, чем заказов на новых людей. Вы будете засыпаны ими! Только узнают о вашем умении переделывать людей - так начнут водить, только держитесь! Я сам не прочь привести к вам человек двести моих знакомых и соработников...
- Что вы!
- Да. Да. Не меньше. Кстати, я, конечно, не настаиваю, но думаю, что для меня вы будете их переделывать как следует. Не правда ли?
- Конечно. Можете не сомневаться, - любезно обещал Капелов.
Кумбецкий задумчиво продолжал:
- Да, работа предстоит большая! Даже трудно представить себе, что будет, если вам удастся наладить производство новых людей и переделку существующих... Мы еще об этом поговорим в Москве.
Ровно в семь часов от берлинского вокзала Цоо отошел поезд. Из широкого окна раскланивался Капелов, кивали головами мещане - Мотоцкий и Лефруа, - ревностней всех потрясал шляпой приспособленец - Сергей Петрович Ипатов, а всем им с перрона отвечал человек в хорошем костюме, с холеным лицом, но с несомненным налетом деловитости - советский работник по импорту товарищ Кумбецкий.
Все было благополучно. Поезд ушел, пробежал по Германии, по Польше и благополучно доехал до советской границы.
У самой границы произошло маленькое происшествие; один из мещан, а именно Лефруа, ни с кем не попрощавшись, выскочил из поезда на маленькой станции и исчез. Испугался.
Но впечатления бегство мещанина ни на кого не произвело. Другой мещанин, Мотоцкий, авторитетно сказал:
- Пустяки. Напрасно он бежал. Устроиться можно всюду. В конце концов, всюду жизнь. Люди, любящие спокойствие, всегда найдут его. Я уверен, что в Москве ничего страшного нет.
Но его никто не слушал. Приспособленец Сергей Петрович Ипатов познакомился с замечательным человеком, который знал о Москве решительно все. Он мог отвечать на всевозможные вопросы. Таким знанием Москвы старой и новой, Москвы всех времен, в том числе и новой Москвы, редко кто обладал. Для наших путешественников это был клад. Его даже нельзя было назвать живым путеводителем - это было нечто значительно большее. Встреча с этим человеком многое облегчила в трудном деле переезда филиала Мастерской Человеков в СССР.
Очень легко ехать в страну, которую знаешь, о которой писали, быт и нравы которой хоть сколько-нибудь известны. Но в Москве все новое, причем это новое невероятно быстро стареет и заменяется еще более новым, почти каждый месяц зачеркивает многое из предыдущего. Как все это узнать? То, что пишут о быте Москвы, о ее нравах, о ее повседневной жизни - далеко не верно. Об очерках иностранных путешественников и говорить нечего. В них очень уж много неправильностей, кривотолков, благодушного, наивного вранья или, что еще чаще, вранья злостного и сознательной клеветы.
Готовясь к отъезду, Капелов и Мурель многое перечитали из того, что написано в СССР. В их бумажнике лежали вырезки, как поступать в том или ином случае, но .все-таки послушать живого человека, который столько знает о Москве, - это совсем другое дело.
О, такой человек - это действительно то, о чем даже нельзя было мечтать. Какой молодец этот приспособленец! Кстати, как он изменился!
Он менялся буквально на глазах. Мимикрия была преобладающей его чертой. Пока он ехал по Польше, у него изумительно получались шипящие и свистящие звуки. Небольшие усики его чуть-чуть отросли и как-то по-польски подымались у щек. Он бродил по всем вагонам, знал все порядки и устроил скандал по такому поводу: пассажир третьего класса пошел обедать вместе с пассажирами второго класса. Ипатов потрясал объявлением, в котором говорилось, что пассажиры первого класса должны обедать в час, пассажиры второго - в два часа, а третьего - в три часа.
- Вы должны помнить свое общество! - кричал он на человека в полупотертом костюме, который, будучи пассажиром третьего класса, пошел обедать с пассажирами второго. - Вы думаете, приятно смотреть на вашу физиономию?! Что вы собой представляете? Вы бедный человек! Вы несчастный неудачник! Вы должны знать свое место!
Когда же поезд тихо отошел от пограничной станции Столбцы к советской пограничной станции Негорелое, приспособленец имел уже совсем другой вид. Крахмальный воротничок исчез. На нем был простой синий костюм и голубая рубашка. Волосы его были чуть-чуть растрепаны, нагловатые усики исчезли, а под мышкой появился портфель. Он имел-лид обыкновенного, хорошего, вполне современного советского человека.
Знаток Москвы, которого он нашел, в Негорелом пересел к ним в купе. Его достаточно пощипали в таможне, но ему удалось спрятать фотографический аппарат, и москвич был счастлив, как ребенок, что обманул таможенных работников. Приспособленец успел так расположить его к компании, что он болтал без умолку, показывал всем спасенный от таможенников аппарат и на все вопросы охотно давал подробнейшие ответы.
Капелов открыл чемодан, незаметно достал оттуда несколько баночек и под видом угощения вином подлил москвичу жидкость, мгновенно развивающую доверие и привязанность.
Жидкость действительно подействовала сразу. Через полчаса москвич чувствовал себя как дома. Ему казалось, что более приятной компании он никогда не видел. Он знакомился со всеми и всем говорил:
- Алексей Степанович Головкин. Очень приятно.
- Ну, какое впечатление производит Москва? - спросил Капелов. - Ведь скоро мы будем в ней. Головкин ответил:
- О, Москва производит очень сложное впечатление. Только ненаблюдательным людям Москва может показаться провинциальной и бедной движением. Москва один из разбросаннейших городов и должна быть причислена к типу наиболее трудных. Москва холмистая, велика, но еще не настолько, чтобы освободиться от своей древней схемы. Кольцевая конструкция Москвы, почти бесплановое нагромождение переулков, узость улиц и проездов - все это чрезвычайно затрудняет движение, распыляет его и вызывает противоречивые впечатления. Но все же о внешнем впечатлении, какое производит на свежего человека Москва, больших споров нет. В конце концов, если не через два дня, то через неделю она перестанет вам казаться тем, чем покажется вначале, после сравнения с Европой. Гораздо труднее усвоить хоть в какой-нибудь мере ее, так сказать, внутренний быт, ибо в этом отношении Москва сейчас вряд ли не самый сложный город во всем мире. Тут нужно прямо сказать, что самые опытные наблюдатели не в состоянии хоть сколько-нибудь толково разобраться.
Все переглянулись:
- Как говорит человек!
- А скажите, пожалуйста, оперетта в Москве хорошая? - спросил Мотоцкий.
Капелов возмутился:
- Боже мой, какой вы пошляк!.. Да погодите же, что вы въехали с опереттой? Дайте человеку сказать...
Мещанин замолчал. Чтобы замазать неловкость, Головкин корректно продолжал:
- Да, конечно, есть и оперетта. В ней ставятся разные интересные оперетки. Вообще, в Москве все есть.
- Но, говорят, - светским тоном, совершенно не смутившись от оскорбления, продолжал Мотоцкий, покачивая головой и одновременно ногой, заложенной на другую ногу, - в Москве почти нет уличной жизни? Жизнь, говорят, очень серьезная?
- Да, Москва почти не знает уличной жизни в том смысле, в каком это принято понимать в Париже, в Берлине, в других мировых центрах. В Москве "некуда зайти", чтобы "посидеть". Есть рестораны или закусочные, но почти нет кафе - этого чисто европейского института. В Москве не понимают, как можно зайти в кафе, взять чашечку кофе и сидеть над ним час, два и три, погружаясь в свои мысли, читая газету или разглядывая окружающих. За границей кафе в большинстве случаев заменяет дом. В нем встречаются и по делам, и для личного общения. В Москве же в последнее время даже дома не принято встречаться. С каждым годом все меньше и меньше становится принятым ходить друг к другу на квартиры. В огромном большинстве случаев все встречи происходят в учреждении, на фабрике, на заводе. Конечно, деловые встречи. Но и всякие иные тоже. Дело в том, что заводы, так же как и всякие учреждения, обрастают клубами, столовыми, читальнями, библиотеками, всевозможными кружками, комнатами для развлечений и специальными комнатами отдыха, в которых запрещается громкий разговор. Все виды духовного общения происходят тут же в учреждении, и даже театр тоже часто в том или ином виде бывает при крупных предприятиях, заводах, казармах. В Москве, как и во всех советских городах, учреждение живет большую часть суток. До 4-5 часов оно выполняет свои деловые функции, а после начинается жизнь кружков, столовых, клубов и так далее. У нас жизнь серьезна. Фланирование по улицам, конечно, не культивируется. Но в то же время жизнь улицы тоже чрезвычайно богата. Сколько у нас шествий, прогулок, парадов. Мы очень часто манифестируем или демонстрируем, а просто уличных зевак, завсегдатаев и фланеров у нас действительно мало. Это верно. Это у нас не прививается.
- А скажите, пожалуйста, как проходит день в Москве? - спросил приспособленец. - Пожалуйста, расскажите подробно и последовательно. Времени у нас достаточно, а тема очень интересная.
Головкин очень охотно начал:
- Ну, как вам сказать? Я вам буду рассказывать, а вы задавайте вопросы. Ну, утро начинается, как обычно, как во всех крупных городах. Идут рабочие на заводы и фабрики, начинает курсировать трамвай, разные обозы двигаются и так далее. Несколько позже служащие высыпают из домов, толкутся у трамваев, автобусов. Все, как обычно. Но зато внутри - и на фабриках и в учреждениях - порядки не такие, как у вас в Европе!
О, нет! Дело поставлено совершенно иначе. Охрана труда, уважение к каждому рабочему, каждому служащему. Никаких окриков, издевательств, пуканья, подтягивания. Подтягивают друг друга по новым методам: при помощи стенгазеты, различных видов соревнования, агитации, общественного давления. Это - да. Но чтобы мастер орал на рабочего - о, это окончательно вышло из обихода.
- Скажите, а службу получить легко?
- Смотря кому. Какая специальность. Что и как.
- Говорят, очень трудно. Надо иметь протекцию?
- Да, протекционизм у нас был развит и, конечно, сейчас еще полностью далеко не изжит. Долго не могли его вытравить. Всеми способами протаскивали "своих". Были, разумеется, всевозможные хитрости. Чего только не выдумывали, чтобы устроить "своего человека"! Когда перемещали начальника, то с ним переезжала в другое учреждение целая свита. Но сейчас это почти искоренено, не скажу, чтобы совсем, но в значительной мере. Теперь очень трудно стало устраивать "своих". Принимают служащих и рабочих только через биржу труда. Правда, еще сейчас ухитряются обманывать биржу труда. Хитростей раньше было много, но их становится все меньше и меньше. Сейчас единственный способ протащить "своего" - это наделить его редкой квалификацией, не имеющейся на бирже труда. Ясно, что его и пошлют при первом требовании. Например, мой хороший знакомый, директор треста, хотел обязательно устроить на службу брата своей жены. Молодой человек умел только играть на трубе, да и то аккомпанементом. Больше он ничего не умел. Он был на военной службе сигналистом. Ну, как устроить такого на работу в условиях мирного строительства? Да еще через биржу труда?
А директор треста все-таки устроил. При одном из заводов треста была пожарная команда. Ему и пришла в голову счастливая мысль - зарегистрировать брата жены так: "учитель музыки при пожарной команде". Вот! Слыхали вы про такую профессию?.. Разумеется, на бирже труда только один такой и оказался... И когда, спустя некоторое время, пришло требование на "учителя музыки при пожарной команде", то, конечно, послали брата жены остроумного директора треста... Но если б вы знали, как борются у нас со всякими такими штуками!
Все разоблачается. До всего докапываются. Расправляются беспощадно. Буквально никого не щадят. Ни в одной стране не расправляются так бесцеремонно с преступниками всех видов, как у нас. Знаете, берут самого ответственного работника, черт знает какого влиятельного человека, с колоссальным стажем, с огромными связями, невероятными заслугами, и - без разговоров - к чертовой матери, безжалостно снимают с работы, посылают в захолустье, а то и Соловки или в тюрьму. Да, тут разговор короткий. Ну, и вот, скажите, пожалуйста, есть ли у вас такой друг, товарищ, приятель, сосед, брат жены, племянник, черт, дьявол, из-за которого вы так бы рисковали?
Все хором сказали:
- Таких нет.
Головкин продолжал:
- Да, но прошли уже и те времена, когда у нас наказывали только за воровство, за самоуправство, превышение власти или какие-нибудь серьезные преступления. Малейший неправильный расчет, малейшее подобие бюрократизма, малейшая ошибка - и этого иногда достаточно, чтобы человек полетел вверх тормашками. Протекция! Протекционизм! Хорошенькое дело! Вылетают не только за протекционизм. За что только у нас не вылетают! Иногда, знаете, просто за чуждость. Вот так и говорят: "чуждый элемент", и все. А какая у нас требуется политическая сознательность! Один мой знакомый, прекрасный человек, вполне уважаемая личность, восемь лет проработавший в крупном учреждении, недавно вылетел - знаете за что? За "нечеткое отношение к батрачеству". Затем у нас снимают и просто за то, что человек засиделся.
- Что это значит? - спросил Капелов.
- А ничего. Человек долго работает на одном месте. И хорошо работает, и толково, и честно, а все-таки снять надо потому, что новый будет работать энергичнее, даже если у него меньший опыт.
- Как же теперь приспосабливаться? - спросил приспособленец Сергей Петрович Ипатов. - Подхалимство у вас действует?
- Ну конечно действует. Где же не действует подхалимство?! Лесть, подхалимаж, прислужничество - все это, конечно, еще в большом ходу. Но тоже, знаете ли, борьба объявлена жестокая. Никого не щадят. Это опасное, рискованное дело, примерно, как варка самогона.
Варить можно, но опасно. Да, подхалимство в наших условиях не только не содействует благополучию, но иногда просто опасно! Иногда, ничего не думая, поможешь чем-либо начальнику сверх полагающейся нормы и, кончено, летишь. Надо на начальство волком смотреть. Но и это не помогает! Тут можно тоже перегнуть палку.
- Значит, очевидно, надо так действовать, - сосредоточенно глядя себе на колени, подумал вслух Сергей Петрович. - Надо сохранить спокойный и независимый вид, делать так, как будто наперекор воле начальства, а в последнюю минуту повернуть... Да? Произнести смелую речь против начальства, а уже в самом конце с пафосом призвать к тому, чего начальство хочет? Да?
- Не могу сказать, - пожал плечом Головкин. - Может быть, это и хорошо, а может быть, и плохо.
- А как с голосованием? - вяло, без всякого интереса к разговору, спросил мещанин, положив в рот лепешку от кашля. Он очень боялся простуды. - Ведь надо же знать, за кого руку подымать. Черт его знает, за кого руку подымать! У вас ведь голосуют на каждом шагу. Как угадаешь волю большинства и как угадаешь, за что нужно голосовать? Ведь, если не угадаешь, прощай квартирка, уют, покой, благополучие. Ужасно неприятно! Действительно, не прав ли мой товарищ Лефруа, который сбежал перед границей? Как вы думаете? - обратился он к Капелову. - Можно ли будет мне устроиться в Москве? Я ведь не люблю всех этих историй. Для чего все эти мучения? Я хочу пожить по-человечески. Ведь один раз человек живет на свете.
- Да, это трудный вопрос, - ответил Головкин сразу и приспособленцу и мещанину. - Тут не всегда угадаешь, как держаться. Иногда бывает, что сделаешь что-нибудь, весь коллектив тебя поддержит, а потом он вместе с тобой и отвечает. Да, бывает так, что и весь колхоз отвечает. И завком поддержал, и местком поддержал, и партячейка была за увольнение. Вот одного моего знакомого, молодого парня, уволил директор. А что потом произошло? Подумайте только! Директора сняли, завком переизбрали, местком тоже и даже партячейку расформировали. Вот вам! А почему? Потому что неправильно было! Несправедливо было! А сколько человек голосовало? Уж, казалось бы, большинство было, и авторитеты все высказались. Нет, у нас трудно, у нас нельзя слепо полагаться на других, надо с собой считаться, со своим сознанием, со своей совестью.
Приспособленец оживленно сказал:
- По-моему, самое правильное при таких обстоятельствах - ни в какую сторону не вылезать, держаться спокойно, ничем особенно не дорожить, не лезть с проектами, не проявлять особенно инициативы, вообще не шуметь. Если выскакивать, шуметь или очень много работать, обязательно будут ошибки и кто-нибудь ими обязательно воспользуется и полезет на голову. Нет, самое правильное - это спокойно и с достоинством, по возможности, мало делать, ни на что не решаться. Говорят тебе - делай то-то, надо подумать и сказать: да, пожалуй, это правильно. Говорят - не делай, то же самое - не делай. Как вы думаете, это будет хорошо?
- Да! Это, конечно, осторожная тактика, - сказал Головкин, - но и она не всегда вывозит. У нас отвечают не только за то, что сделано. Отвечают и за то, что не сделано. Активность у нас на первом плане. В различных приговорах, выговорах, упреках и обоснованиях всяких репрессий так и мелькает, так и мелькает: "не приняты меры в том-то и в том-то", "обвиняемый не позаботился, ни разу не созвал, ни разу не предупредил". Особенно часто упоминается "не учел". А если и учел и кое-что сделал, но недостаточно, то упрекают так; "ограничился устройством одного собрания" или "ограничился устройством пяти собраний". Если написал, то "ограничился тем, что отписался", "бюрократическая отписка". О, нет, осторожность, связанная с. бездействием или недостаточным действием, очень редко спасает!
- Ну, а если есть ошибки?
- Насчет ошибок у нас особые условия. В одном случае у нас жестоко наказывают за малейшую ошибку, а с другой стороны, очень часты случаи, когда человеку стоит сказать: "признаю свою ошибку", как ему сразу все прощают. Знаете, это прямо поразительно! Нигде нельзя наблюдать ничего подобного! С одной стороны, многое построено на контроле, на доверии. Отчет, переотчет, малейшая справка - за двумя подписями и так далее и так далее. А тут человек натворил делов, черт знает как напутал, даже навредил, но заявляет: признаю свою ошибку, отмежевываюсь от того-то и того-то, от таких-то своих взглядов, от таких-то своих действий, и кончено. Ничего ему. А все почему? Потому, что человек работает по совести, по убеждению. Вот дельца никто никогда не простит. У нас делячество - самое тяжкое обвинение.
- А что такое делячество?
- Как вам сказать? Это даже трудно объяснить. Есть разные дельцы. Иногда под дельцом понимают стяжателя, хищника, который работает для себя, для своей пользы, для того, чтобы что-нибудь урвать в суматохе.
Но под делячеством понимается и другое: когда работник забывает о главных целях работы, о социализме, а увлекается делом, как таковым. Он суетится, строит, увлекается хозрасчетом, расширяется без плана и так далее. Это своего рода искусство для искусства. Ведь дело увлекает! А иногда бывает и делячество оппортунистическое, то есть развитие дела в угоду временному, в ущерб конечному. На этой почве у нас бывает много трагедий. Кинется человек в работу, черт знает какую разовьет энергию, себя не щадит, ночей не спит, наворачивает невероятное. Огромный штат, подсобные учреждения, прибыль, балансы - что-то невероятное! - а ему говорят, что все это не нужно, что это делячество, что это не приближает нас к социализму, а отдаляет... Иногда же, - наоборот, - самое энергичное развитие предприятия считается недостаточно деловым, надо еще энергичнее, живее, плодотворнее; вводятся социалистическое соревнование, ударные темпы, премии, поощрения, награждения. Почему? Потому, что это не делячество, а дело. Да, дело. Оно приближает нас к социализму.
- У вас очень трудно, - сказал мещанин и проглотил еще одну лепешку от кашля.
- Смотря кому.
Но приспособленец не занимался лирикой. Он пытливо расспрашивал москвича все о том же: как приспособиться к московским условиям, как сделать карьеру. Он угостил москвича еще стаканом вина, в которое опять незаметно влил несколько капель оживляющего эликсира, проясняющего мозг, память и вызывающего желание говорить.
- По-видимому, - сказал он, - все-таки особенно деловой фигурой вряд ли стоит у вас быть. Гораздо лучше выдержать упрек в слабой деятельности, нежели в чрезмерной. Последнее как-то принципиально обиднее.
- Не думаю, - сказал москвич. - К бездеятельности или к пониженной деятельности у нас относятся очень сурово. Саботаж, саботирование - это одно из серьезнейших обвинений.
- Да, пожалуй, - вдруг оживился приспособленец, - действительно, революция и бездеятельность - это трудно совместимо. Тогда, может быть, так. Может быть - реорганизовать? А? Раз живешь в революционной стране, надо все перестраивать, про все говорить : не то, не так. Надо быть смелым! Надо все видоизменять! Не давать ничему застаиваться! Как вы думаете, на этом можно карьеру сделать?
Головкин с неиссякаемой словоохотливостью отвечал:
- Можно, конечно. На чем только у нас не делали и сейчас еще не делают карьеры! Но, повторяю: все разоблачается, все легко и быстро разгадывается. На этой мнимой революционности, конечно, пытались сделать карьеру многие. Некоторым даже удавалось достигнуть большого положения, но оно было очень непрочно. Их разоблачали и разоблачают легко и быстро.
Головкин рассмеялся и продолжал:
- Почему-то в примитивных формах такими реорганизациями любят заниматься учрежденческие завхозы и разные коменданты. Они очень любят переселять отделы. Есть такие учреждения у нас, где буквально каждую неделю тащат столы и шкалы с одного этажа на другой. Они строят перегородки, путают, никого никогда нельзя найти. Но это, впрочем, делается не для карьеры - просто нужно оправдать жалованье, показать, что человек что-то делает. Они любят напоминать о себе. Они любят также устраивать игру с воротами. Ходят люди в такието ворота-вдруг надпись: вход с переулка, через двор, через другую улицу, через крышу, через погреб - будь они прокляты, чего они только не придумают! Но это, конечно, мелкота. Гораздо вреднее более крупные демагоги-реорганизаторы и мнимые революционеры. Их разоблачают не так быстро, но все-таки разоблачают. Они, главным образом, все сливают. Их лозунг-"слить".
Что слить? Почему слить? Конечно, иногда это нужно, но они это делают большей частью тогда, когда не нужно! Как только появляется на работе такой тип, так и начинается "сливание".
Алексей Степанович вдруг замолк. Он заметно изменился в лице. Ему как будто нехорошо стало.
- Что с вами? - спросил Капелов, все время, так же как и Мурель, внимательно слушавший москвича.
В его вопросе была легкая тревога: уж не много ли москвич проглотил капель, развивающих доверие, желание говорить и сильно возбуждающих память?
Если он расклеится тут же в вагоне, а это было возможно - капли были острые и действовали на сердце, где тут с ним возиться, спасать его и чинить!
Но, к счастью, Головкин почувствовал себя лучше.
- Продолжайте, - попросил Сергей Петрович. - Вы так еще мало нам рассказали о московской жизни. Скажите, пожалуйста, как же все-таки держаться, чтобы преуспеть? Быть в дружбе со всеми годится?
Глава девятнадцатая
Головкин подумал и сказал:
- Вы спрашиваете, хорошо ли быть в дружбе со всеми. Конечно, лучше, чем ссориться, но многого и это не дает. Будете работать в учреждении, вам нужно ладить с правлением, с месткомом, с ячейкой, с экономкомиссией, с комиссией по рационализации, с производственной комиссией, с рабочим советом, с легкой кавалерией, с разными бригадами, с партийцами, беспартийными. Это ведь очень трудно. Не знаю, как вам это удастся. Но если б даже и удалось-ничего не выйдет. Скажут, что у вас нет лица. Таких у нас не любят. В самом деле, разве можно дружить со всеми? Разве у нас в учреждениях нет классовой борьбы? Она пока еще не изжита. Дружить со всеми - это значит смазывать углы. Это опасно, не говоря уже о том, что это невозможно.
- Ну, а если не дружить со всеми, а просто быть добрым? По возможности, не отказывать в просьбах, успокаивать, помогать чем можешь. Неужели и это не может дать положения?
Головкин улыбнулся:
- Вряд ли. Это беспринципность. Что такое доброта? Если быть добрым ко всем - вас заклюют. Надо проявлять революционную твердость. Если требование законное или там просьба какая-нибудь - пожалуйста.
Тут никакой доброты не нужно. Доброта ведь и начинается с того места, где она не совсем или вовсе не желательна. Нет, в лучшем случае у вас будет репутация дурака, а то и просто упекут куда-нибудь.
- Тогда, пожалуй, ориентироваться на злость?
- Возможно,-сказал Головкин.-Но и злостью ничего не сделаешь. Один мой товарищ так пытался работать. Ему никого и ничего не было жалко. Чуть что он говорил: "Пригласить РКИ и расследовать". Провинился кто-нибудь, хотя бы по пустякам, он коротко бросал: "произвести следствие", "сообщить ГПУ" и так далее. Ну и что же вы думаете? За короткое время накопилось столько дел, что его назвали сутягой и бездушным формалистом и сняли с работы. А...
И тут опять с Алексеем Степановичем стало плохо.
Но хуже, чем раньше. Он откинулся на спинку скамьи и начал выкрикивать:
- Делячество! Протекционизм! Кумовство! Комчванство! Бюрократизм! Административный восторг! Бесхозяйственность! Не учел! Перестарался! Казенное рвение! Казенное благополучие! Засиделся! Не сумел остро поставить вопрос! Отчитался! Отписка! Бюрократическая отписка! Смазывание углов! Демагогия! Нечеткая линия! Не согласовал! Спецеедство! Спецовский фетишизм! Лжеспециалист! Нейтральность! Отсутствие широкого кругозора! Нарушение линии партии! На руку частнику! Просчитавшийся! Вопреки рационализации! Боязнь выдвиженцев! Задушение самокритики! Не сумел создать обстановки! Создал тяжелую атмосферу! Не сгруппировал вокруг!
- В чем дело? - вскочил Капелов. - Дайте мне зонд! Зонд скорее! И закройте дверь!
Но Алексей Степанович, как бы защищаясь, протянул вперед руки и опять стал выкрикивать, закрыв глаза и выпятив губы:
- Саботаж! Царила атмосфера! Нарушил директивы! Деловая отсебятина! Непонимание конкретности задач! Ограничился! Игнорировал массы! Не сумел! Оттянул! Оттяжка! Прожектерство! Узость! Бесплановость! Отсутствие инициативы! Угождение начальству! Выслуживательство! Подхалимство! Канцелярская волокита! Чиновничество! Центризм! Невнимание к местным нуждам! Бумажное производство! Чиновнический подход! Вредительство! Загнивание! Связь с частником! Подозрительное окружение! Разложившийся! Создавание иллюзий! Нет срабатывания с пролетариатом! Беспочвенный оптимизм! Подхалимаж!
Он перевел дух и продолжал выкрикивать в более быстром темпе:
- Мелкий подхалимаж! Карьеризм! Игнорирование общественности! Индифферентное отношение! Неувязка! Не увязал! Замкнутый круг! Упрощенчество! Схематизм! Расхлябанность! Склочничество! Доносительство! Междуведомственная борьба! Не принял меры! Несвоевременно! Не оценил! Недооценил! Забегание вперед! Хвостизм! Отставание от темпов! Не понял задачи! Не дорос до понимания! Предал интересы рабочего класса! Оторвался от масс! Шкурник! Паразит на теле рабочего класса! Потребительская психология! Оппортунизм! Кулаческий подход! Кабальный договор! Жертва частника! Дезертир трудового фронта! Неумелое руководство! Неустойчивость! Превышение власти! Не было руководства! Неактивный! Хищнический подход! Глупость! Заблудился в трех соснах! Начальнический тон! Начальственный дух! Преследование рабкоров! Боязнь общественности! Психология обывателя! Стяжательство! Использование положения в личных целях! Не оправдал доверия рабочего класса! Не использовал положения! Дискредитировал революцию! Дискредитировал партию! Педантизм! Учредительство! Не сумел поставить! Не сумел воспитать! Втирал очки! Втерся в доверие! Казенный отчет! Формализм! Формальный подход! Формалистика! Бездушный формализм! Фразеология! Правый уклон! Левая фраза! Левый загиб! Фантазерство! Дефицитность! Отсталость! Допотопные темпы! На словах, а не на деле! Расточительность! Расточение народных средств!
Все внимательно слушали. Но все же раздавались голоса:
- Что с ним?
- Капли подействовали.
- Может быть, еще дать ему? - спросил Мурель, особенно заинтересовавшийся выкриками москвича.
- Нет, - твердо сказал Капелов. - Не надо. Он и так все выпалит. Его память мобилизована. Он обязательно вспомнит все, что относится к данному вопросу, а именно - недостатки, за которые советская власть упрекает плохих работников своего аппарата. Тише, он будет продолжать.
Действительно, отдышавшись, Головкин продолжал:
- Издевательство над режимом экономии! Кустарничество! Кустарный подход! Доморощенные методы! Со своей колокольни! Семейный подход! Непонимание задач! Недостойно рабочего класса! Не признал ошибок! Не выровнял линии! Предательство! Предал интересы рабочего класса! Предал интересы революции! Предал интересы партии! Отсутствие здравого смысла! Параллелизм! Всезнайство! Безграмотность! Белоручка! Интеллигентские шатания! Мелкобуржуазный подход! Меньшевизм! Неумение подобрать людей! Слепое доверие! Мягкотелость! Отсутствие выдержки! Отсутствие большевистской выдержки! Путаник! Путаная психология! Несмотря на предупреждения! Поддался на удочку! Начальственная слепота! Увлечение хозрасчетом! Обрастание! Раздутые штаты! Внутренняя борьба! Служебная ревность! Нездоровая атмосфера!
Он опять замолк, чтобы передохнуть, и Мурель спросил:
- Скажите, пожалуйста, это все - более или менее типичные упреки, это типичная квалификация отрицательных черт советских работников?
Головкин хотел ответить, но успел только подать рукой знак, что он ответит попозже. Его опять отбросило на спинку дивана, и он опять стал выкрикивать:
- Чиновничье самолюбие! Порадеть своему человечку! Свой человек! Ставленник! Продвижение своего! Заглушение инициативы масс! Игнорирование запросов! Не улучшил качество продукции! Не снизил себестоимость! Узость! Заоблачное витание! Нереальная политика! Работа впустую! Холостой ход! Неподчинение центру! Хаотичность! Беспорядочность! Нечеткая работа! Приспособленчество к рынку! Вульгарный практицизм! Зажим!
Зажим самокритики! Зажим общественности! Зажим инициативы! Невежество! Разгильдяйство! Дутый баланс! Деловой импрессионизм! Чрезмерная напористость! Грошовая политика! Срыв! Отсутствие перспективы! Нет квалификации! Неорганизованный! Переписка! Цифры с потолка! Не уточнил! Не учел важного момента! Не проработал вопроса! Недоработал! Неисполнительный! Не сделал заявки! Действовал без сметы! Общественно не проработал плана! Верхоглядство! Зарывание в грандиозных планах! Деловая несостоятельность! Растратчик! Примазавшийся! За тетенькин хвостик! Головотяпство!
Благополучничество! Выметать железной метлой! Вредители!
- Ну, теперь вы кончили?
- Как будто.
Капелов дал ему выпить раствор, ликвидирующий действие ранее принятых капель. Алексей Степанович отдышался, радостно улыбнулся и ответил, наконец, Мурелю:
- Да, это упреки нашим плохим работникам.
- Не может быть! Неужели же они заслуживают
такого количества отрицательных и позорных кличек?
- По-моему, еще больше. Я перечислил далеко не все.
- Как же вы существуете?
- Ничего. Хорошо существуем. Что же вы думаете, если бы все у нас было идеально - мы бы одним дуновением опрокинули весь капиталистический мир? Но в том-то и дело, что и у нас люди как люди, люди с тем же проклятым наследием прошлого, со старой кровью, старой рыбьей наследственностью. Мы должны строить социализм и одновременно переделывать себя, решительно переделывать, в корне, начиная с деталей и кончая главным. Мы беспощадны к себе. Мы не скрываем, не "замазываем" ни одного недостатка. Прежде всего и решительнее всего мы боремся с лицемерием, ханжеством и лжепатриотизмом. Да, мы не скрываем своих недостатков, мы, наоборот, - раздуваем их, мы поднимаем крик часто по незначительному поводу. Вот почему со стороны, судя по нашим газетам, по работе РКИ, судам, контрольным органам и прочему, может показаться, что у нас сплошные отрицательные явления. Знаете, мы так строги к себе, что на положительных явлениях как-то не принято останавливаться. Когда у нас говорят даже о вполне уважаемом, безупречном работнике, то типичным следует считать такой оборот речи: "Товарищи, на положительных сторонах его деятельности не будем останавливаться - это ясно всем. Но вот не ошибался ли уважаемый товарищ, когда он делал, говорил, писал то-то и то-то". Вот такая речь характерна для нас. У вас, на Западе, совсем другое. Все знают друг про друга - кто вор, кто жулик, кто злодей, какие кому удались авантюры, комбинации, хитрости, стяжательства. Знают, но ничего сделать не могут. Не пойман - не вор. Все друг другу дают взятки. Фабрикант знает, что его управляющий крадет, но он не мешает ему. У вас считается обычным воззрение - пусть крадет, но дело делает. И в самом деле, глуп тот фабрикант, который будет думать иначе.
Ну, управляющий покрадывает, но зато он лучше выжимает соки у рабочих, лучше "ведет дело". Фабриканту было бы менее выгодно, если бы управляющий довольствовался одним жалованием, но прибавочная стоимость была бы меньше, то есть рабочие были бы хуже ограблены. Вы никак не составите такого списка упреков, воспитательных и репрессивных ярлыков, какой существует у нас.
Алексей Степанович другим тоном значительно спокойнее и жестче сказал:
- У вас кто? Воры всех формаций, эксплуататоры, фабриканты, локаутчики, лавочники, реакционеры, империалисты и их лакеи, слуги, прихлебатели, трусы, эгоисты всех сортов и оттенков, мелкие грабители и шкурники. Затем нужно еще добавить следующее: когда у нас говорят "шкурник", то это еще не значит, что он шкурник до конца. Это значит, что пожадничал человек, поддался слабости, повысил себе заработок, урвал что-то, где-то и так далее. Причем еще одно замечание: от всех ярлыков, которые так обильно расточаются у нас, можно освободиться. Нет, буквально, ни одного, которого нельзя было бы искупить. У вас же самое положение, самый строй делают невозможным изменение социального содержания позорного ярлыка. Согласитесь: когда у нас ругаются "буржуй", то это ругань, указывающая на неизжитую психику, внешность или отдельный поступок буржуазного характера. У вас же "буржуй" реальный, подлинный буржуй, в полном своем "величии"...
Мурель достал записную книжку и начал что-то записывать.
Мещанин Мотоцкий выплюнул конфету от кашля и сказал:
- Однако надо обедать. Пойдемте.
Глава двадцатая
Обед был беспокойный. Все уселись за двумя столами. Внешне все это выглядело весьма обычно - ресторан-вагон, люди сидят за столиками, белые скатерти, перед каждым стоит прибор, беседа протекает тихо, как у всех заграничных людей. Несколько возвышается только голос москвича, но и это в пределах вполне приличных.
На самом же деле обстановка была чрезвычайно беспокойная, и Капелов был озабочен больше, чем когда бы то ни было. О, да, ему предстоят ТРУДНОСТИ. Его работа в Мастерской Человеков, взаимоотношения с Латуном и остальными - все это детская беспечность по сравнению с тем, что ему предстоит. Он чувствовал себя как человек, взбирающийся на очень высокую и крутую гору. Его пугала неизвестность. Как он ни старался представить себе хотя бы самое ближайшее будущее - ничего не получалось.
Как быть с Мастерской Человеков?
Каких людей делать в Москве?
Как быть с заказами?
Кумбецкий говорил, что СССР нужны новые люди.
Хорошо. Но как их делать?
Вот только первое соприкосновение с советским воздухом, и уже тяжелая голова. Новый человек! Шутка ли? Какими качествами он должен обладать! От одного только перечисления части недостатков, какое сделал Головкин, можно с ума сойти! Кстати, надо бы записать их! А то будешь делать нового человека - вкатишь ему что-либо из перечисленного, и работа пропала. Уже не новый человек, а старый.. Заказ не примут!
Трудное дело!
Но лучше не думать пока об этом!
Капелов глубоко вздохнул и посмотрел в широкое окно. Летели советские поля, леса, деревни. Все это, казалось, тоже думало. Русские просторы всегда кажутся задумчивыми. Это старое наблюдение. Капелов тоже знал это из книг, но все-таки это волновало его. В просторах было беспокойство, неиспользованные возможности, досада, грусть, молчаливый вопль; эх, долго с нами ничего не делали! Да делайте же с нами что-либо, черт вас побери! Ведь мы так богаты, так могучи!
Поезд остановился на маленькой станции. Небольшой станционный домик. Грязновато. Озабоченно. Серо.
Из багажного вагона ловкие людишки тащат пачки газет. Ишь, как подпрыгивают, как суетятся!..
Это - новое. Девушка в красной косынке. Очень миловидная. В пальтишке. Платье короткое. Нитяные чулки. Скромные ботинки. Но какая здоровая, какая цветущая! Ей на ходу что-то с подчеркнутой небрежностью говорит парень. Так, по-видимому, полагается: не выказывать "интереса". Парень тоже ничего-крепкий парень.
Да, по-видимому, это в какой-то степени новое. Надо будет исследовать, из каких элементов состоит советская молодежь.
- Запишите, пожалуйста, - обратился Капелов к Мурелю, - "исследовать советскую молодежь".
Мурель записал.
Капелов продолжал рассматривать станцию. Поезд тронулся. Опять поля, леса, деревушки.
Капелов задумался.
Думали и остальные. Думал и Мурель. Уставился в угол вагона и о чем-то думал приспособленец.
Только мещанин Мотоцкий был весьма оживлен. Ему понравилась женщина, обедавшая за соседним столиком.
Она была советской гражданкой, и хотя она не ехала из-за границы, но была одета щеголевато, резко отличаясь этим от других пассажирок. На ней было сравнительно богатое платье, серьги, большие кораллы, губы ее были накрашены, лицо напудрено, ногти наманикюрены.
Это была, по-видимому, жена или дочь нэпмана или зажиточного специалиста.
Мотоцкий ей тоже явно понравился. Само собою вышло так, что они разговорились. Она, видимо, была очень довольна знакомством с красивым иностранцем, настоящим иностранцем, едущим прямо из-за границы, в хорошем костюме, с шелковым платочком в кармане, модно одетым. Он изящно отогнулся на своем стуле, опираясь на его спинку, и беседовал с женщиной.
Капелов хотел послушать, о чем они говорят, но ему мешал Мурель.
Мурель был бледнее и худее обыкновенного.
Он стал еще впечатлительнее, чем был. В глазах его часто светилась мука. Капелову неловко было остановить его, когда он заговорил.
- Что мне делать? - вздохнул он. - У меня очень странное ощущение и часто - очень тяжелое. Мне кажется, что я был в разных местах, очень много видел. Мне кажется, что я знаю множество людей, что я бывал в разных странах, что со мной происходили всевозможные случаи... Что вы со мной сделали, когда создавали меня? Что вы влили в меня такого? Я чувствую невероятную перегруженность всякими образами, фактами, событиями. Для чего мне это?.. Мне кажется, что у меня было какое-то детство, затем юность. Правда, это мне кажется призрачным, но часто я сам начинаю верить в это. Ведь вы же знаете, что у меня ничего этого не было, и я тоже хорошо помню, как я появился на вашем грязном верстаке, с того момента, как начало работать мое сердце...
Капелов внимательно выслушал его и сказал:
- Ну и что же? Очень хорошо, что вам так кажется. Вы мне как-нибудь расскажите, какое у вас было детство, юность и все остальное... Это интересно. А то, что вам кажется это призрачным, то вообще всякое прошлое кажется призрачным всем людям, у которых действительно были и детство, и юность и которые бывали в разных странах и переживали всякие события. Таково свойство человеческой памяти. Пережитое вспоминается, как сон, и утрачивает всякое реальное ощущение. Все это знают. В этом нет ничего особенного. Даже самые яркие любовные и иные переживания очень скоро в нашей памяти начинают жить смутными, призрачными представлениями. Так что вы ничем не отличаетесь от других людей, и это очень хорошо. Это говорит за то, что я вас правильно сделал! Ссылайтесь почаще на всякие факты из вашего мнимого прошлого, и никто не будет подозревать, что вы родились недавно на моем, как вы говорите, грязном верстаке...
Мурель продолжал;
- Вот я смотрю на нашего мещанина и на эту женщину, вполне подходящую к нему, и мне кажется, что я их видел столько раз!.. Ведь ее я вижу первый раз в жизни, но мне кажется знакомой, бесконечно знакомой каждая черточка на ее лице, каждое движение, вот эта поганая складка на ее губах, вот эта никчемная пустота всего ее облика. Мне кажется, что скука, излучаемая ею, так давно знакома мне. Мне кажется, что я видел ее дома, в буднях, когда она не будет так сладко улыбаться, как сейчас, а будет орать, как животное, из-за разбитой тарелки или плохо выглаженной юбки. Мне кажется, что я видел ее голой, полуодетой, плачущей, сытой, смеющейся, утомленной, веселой, танцующей, спящей - черт ее душу знает какой! - словом, во всех видах, и одинаковую скуку вызывает она во мне. А эта рожа нашего мещанина? Где только я не видел ее! Ведь я только недавно его узнал, но мне тоже кажется, что я жил с ним пятьдесят лет в одной комнате!.. Как он мне надоел! Как он мне противен! Почему вы ему сделали такие хорошие зубы, такую плотную резиновую морду, такие хорошие волосы, широкие плечи?! Зачем это? Почему вы сделали меня таким хилым и несчастным, а эту сволочь такой красивой? Один цвет лица этого пошляка чего стоит?!..
Капелов ничего не ответил Мурелю. Что он мог ему ответить?
В самом деле, вид у мещанина был пошловатый, но, с другой стороны, в нем не было ничего особенного: с виду человек как человек. Глаза ясные, радужная оболочка красивая. Что-то в нем было даже приятное. Но вот он хочет что-то сказать, губы открываются, и от этих губ к глазам, к носу, к волосам, к плечам, к рукам и ко всему окружающему бежит весть, что это ничтожество, что это приниженный, неполноценный человек, бедное существо, мещанин, что у него бедная духовная жизнь, приниженные мизерные требования.
Что такое вообще мещанство?
Капелов задумался.
Об этом же думал и Мурель... Минут десять молчали оба. Затем Мурель сказал:
- Что такое мещанство? По-моему, это стабилизация на низинах духа. Это - довольство в неустроенном мире, в котором для довольства не должно быть места. Когда говорят о мещанстве, я вспоминаю арестанта-уголовника, которого я видел в тюрьме. Он жил в тюрьме, - подумайте, в тюрьме! размеренной, довольненькой жизнью. Подумайте - в тюрьме! Вы знаете, что я сидел в тюрьме, я видел его и меня возмущала аккуратность, с какой он заворачивал в бумажку свой кусочек мыла, с какой расчесывал гребенкой свои жидкие усики. Аккуратность, похвальная в других случаях, здесь была отвратительна. Отвратительно было видеть, как он ел со смаком и полным довольством жалкую тюремную бурду.
Он выходил на тюремный двор и садился на солнышко, поджав по-турецки ноги и закрыв глаза. Он округлился в тюрьме. Для меня это - прообраз мещанства. Точно такое впечатление производит жизнь французских рантье, немецких бюргеров и всяких иных обывателей во всем мире. Человеческая мысль, вечно бурлящая, вечно бунтующая, не прощает спокойствия, размеренности и какого бы то ни было довольства в тюрьме или же - это все равно - в обстановке социального неравенства, в атмосфере насилия, в гнусной атмосфере человеческой эксплуатации и власти человека над человеком, то есть в конце концов в той же тюрьме. Покуда не устроен мир всякое довольство и всякая спокойная жизнь, всякая размеренность быта отвратительна и жалка, как затхлое довольство упомянутого мною арестанта в тюрьме. Как с этим бороться? Был случай, когда анархист бросил бомбу в европейское кафе, в мирное стадо людей, лениво и спокойно потягивающих кофе. Конечно, это бессмысленный акт, но психологически он понятен. "Не сидите, не прозябайте, не потягивайте кофе, не ублажайте желудка, когда вокруг слезы и страдания! Не смейте быть нейтральными, когда идет беспрерывная социальная война!" На войне отвратно "мирное население". Ему обычно достается от тех и других. А для человека, подлинно потрясенного ложью, черной неправдой социального порядка капиталистических стран, отвратно это спокойствие мирных человеческих стад, этого обывательского быдла, одинакового во всех странах, во все времена и эпохи. Оно, это быдло, хочет есть, пить, спать, любить и прозябать с сытым желудком. Из-за них, этих тяжелых миллионных, может быть, миллиардных камней на ногах истории, затягиваются все исторические процессы, обостряются и часто делаются трагичными все попытки улучшить жизнь, сделать ее справедливее и радостнее. Мещанство заполняет мир и давит его своим безмерно жестоким неподвижным однообразием. Разумеется, оно не всегда спокойно - мещанство. Оно бывает и воинственно, когда лишено возможности спокойно прозябать. Оно огрызается, хрюкает и обнажает клыки, когда его оттягивают от корыта. Ведь мещанству безразлична власть, социальный порядок. Ему нужны самые основные условия растительного, животного существования, и при наличии их оно будет спокойно. Ему все равно. Ему бы только есть, пить, спать, любить и спокойно прозябать. В СССР, говорят, бьют мещанство. Да. Надо неустанно бить его поганую морду - до последнего издыхания. Но главная борьба с ним - это борьба за новую жизнь, за более справедливую, за социализм. Чем скорее осуществится социализм, тем скорее потускнеет мещанство, уйдет его отвратная личина. Из всяких клевет на социализм наиболее ядовитой считается та, что при социализме все будут мещанами. Это, конечно, вздор. Именно мещанский вздор. Уже заранее смеются над плановостью и размеренностью социалистического благоустройства. Все, мол, будет по карточкам. И любовь, и солнце, и воздух. Но не всякая размеренность - мещанство! Нет, не всякая! Пусть все получают все блага, хотя бы по карточкам! Если будут получать все, то это уже не будет мещанство. Это уже не будет спокойное житие среди слез и страданий. Следовательно, это уже будет не то мещанство, которое мы знаем и ненавидим. Может быть, это будет какое-то другое, новое мещанство? Не знаю. Не будем загадывать. Когда осуществится социализм, человечество пойдет дальше. Пока, повторяю, под мещанством я понимаю благополучие среди несчастья, пир во время чумы., даже не пир, а тихое, спокойненькое существование среди слез и горя. Пока это есть - я не приветствую (ибо это жестоко и бессмысленно), но понимаю бомбу анархиста, брошенную в первое попавшееся кафе. Да, понимаю, ибо мещанская "нейтральность" или свиная активность, то есть хрюкающее огрызание за нарушенный покой, - отвратно.
Капелов молчал. Ему было приятно и интересно слушать Муреля - он никогда не жалел, что влил в него эликсира интеллектуальности больше нормы. Его чуть смешило, что Мурель был в тюрьме, был во Франции, где видел французского рантье, но он не смеялся даже внутренне. Он не мог понять, как и откуда появились в мозгу Муреля всевозможные мысли, образы, логические построения. Затем, в этом Муреле было столько искренности, пафоса, горячей тяги к справедливости, к социализму! Как хорошо, что получился именно такой человек! Капелов уже привык к неожиданностям в работе по деланию людей. Обычно он не удивлялся им, как не удивляется, например, пекарь обильному припеку, но все-таки "припек" мог получиться и иной.
Особенно он был рад тому, что Мурель ненавидит мещанство. Он и сам ненавидел его во всех проявлениях, во всех видах, оттенках, под любым прикрытием и под любой окраской. Как же так вышло, что он создал Мотоцкого? Этот Мотоцкий оказался махровейшим мещанином. Как это вышло? Был заказ на "положительного, честного, обыкновенного, порядочного" человека, но вот хорошенький "положительный, честный, порядочный" человек получился...
Капелов с отвращением смотрел, как Мотоцкий любезничал с женщиной. Какая техника!.. До чего она одинакова во всем мире... Откуда они узнают ее?.. Мотоцкий мечтательно вскидывал зрачки, кривил рот в "очаровательной" улыбке, покачивал ногой, говорил неестественным голосом и все напевал мелодийки своих излюбленных романсов - пошлейшие мелодийки...
Здесь, в СССР, на фоне советских пассажиров, советских граждан он выделялся. Правда, нельзя сказать, чтобы он был один - мещанские рожи в достаточном количестве бросались в глаза со всех сторон даже тут, в ресторан-вагоне, но он все же выделялся своей непосредственностью, советские мещане хоть до некоторой степени старались замаскировать свою сущность внешним обликом. Этот же принимал одну открыто пшютовскую позу за другой и откровенно пошло болтал с женщиной.
- Ненавижу... - угрюмо пробурчал Мурель.
- Да, гнусно... - согласился Капелов.
Но он был уже занят своим волнением. Он опять мучительно захотел записать что-то... О мещанстве. Да. О мещанстве. Обязательно о мещанстве. Он хотел это сделать сейчас, не откладывая. Он вспомнил какие-то давние свои блуждания по кабачкам, где собирается богема; там особенно ненавидели и проклинали мещанство. Что-то сжимало его грудь, желание писать казалось непреодолимым, и он достал из кармана лист бумаги, взял у Муреля карандаш и тут же, за столом, написал нечто под названием "Окончательный разговор с мещанством".
Никто не обращал на него внимания и не мешал ему.
Головкин все еще беседовал с Ипатовым, приспособленцем. Мотоцкий не прекращал разговорного флирта со своей новой знакомой. Мурель хмуро сидел, откинувшись на спинку стула, мрачно думал, бросая на мещанина взгляды, полные ненависти.
Двойник же Капелова, Брусик, тихо смотрел в окно, поддаваясь оцепенению вагонной скуки.
Капелов, волнуясь значительно больше, чем когда он писал другие свои "стихи", написал следующее:
ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ РАЗГОВОР С МЕЩАНСТВОМ
Кто не ругал вас, мещане?
Кто не проклинал вас?
Это делали все - и неудачники, и гении, и пророки.
Не правда ли?
Это делают богемцы. Ну и что ж! Ничего!
Вы смеетесь над ними.
В -самом деле, что такое богемцы?!
Их удаль - это не платить в гостинице,
Это сидеть в кабаке на полчаса позже закрытия.
Не так ли?
Их волосы, падающие от бессонных ночей и пороков, Часто падают на неоплаченные счета,
Которые они рассматривают слипшимися от усталости глазами. Действительно, какой, в конце концов, яд может выплеснуться
из души богемцев!
Чепуха!
Ночь сбривает их первой серой бритвой рассвета.
К черту! Без остатка! Всю кабацкую волосатую слизь!
А утром...
О, утро, - это другое дело.
Утром свежие хозяйки, прополосканные любовью,
Как ни в чем не бывало носят в корзинах морковь, мясо, лук
и масло...
И свернутые трубки газет.
Да! Надо узнать новости. Да! Надо жить.
Какое имеет значение, что ночью
Бродяги,
Пьяницы,
Поэты,
Мечтатели,
Обиженные
Называли вас сволочами и мерзавцами?!
Смейтесь над ними, смейтесь!
А вы?
Вы - другое дело.
Над вами невозможно смеяться, Вас невозможно ругать.
Да, вас невозможно ругать! Мещанство невозможно ругать!
Уже давно надоело самое слово "мещанство".
Мир устал от проклятий мещанству.
Глава двадцать первая
Москва - это то слово, которое произносится во всем мире не так, как другие названия городов. Нет города, который бы так произносился, как Москва. Во всем мире нет серьезного разговора без того, чтобы не упоминалось это слово. В пустынях, на льдинах океанов или в грохоте огромных городов - всюду, где бы ни встретились два человека, обязательно упоминается Москва. Это слово произносится с различным чувством: с ненавистью, страхом, любовью, гордостью, злобой, верой, гримасой отчаяния или надеждой.
Поэтому трудно представить себе человека, который бы впервые приехал в Москву и не волновался, подъезжая к вокзалу и сходя со ступенек вагона.
Волновались и Капелов, и Мурель, и все остальные. Мотоцкий, тоже волнуясь, разглядывал площадь и лотки перед Белорусским вокзалом.
Рядом с ним была женщина, с которой он познакомился. Ее звали Надеждой Ивановной Белецкой. Мотоцкий держал ее ручной саквояж. Ее адрес и телефон были им записаны в вагоне. У выхода из вокзала она попрощалась и ушла. Несколько минут все стояли при выходе на площадь и разглядывали Москву. Затем на двух машинах поехали в гостиницу "Савой".
По пути никто ничего особенного не заметил. Улицы были как улицы, люди как люди. Москва имела занятой, несколько неряшливый вид. Дома, грязноватые и рассеянные, были как бы озабочены множеством всевозможных дел. Люди тоже имели, как обычно в Москве, сосредоточенный вид. Беспечных фланеров, щеголеватых парочек, разглядывателей витрин и совершающих моцион не было видно. Тротуары на узкой Тверской не умещали пешеходов.
- Очень жаль, что Кумбецкого нет, - сказал Капелов Мурелю. - Все-таки трудно ориентироваться в этом городе.
- Ничего, - ответил Мурель, - Латуна здесь нет, торопить вас никто не будет. Не беда, если отдохнем немного и за это время ознакомимся с советской жизнью. Ведь тут бесконечное количество всевозможных влияний, оттенков, всяких неожиданностей. Тут есть, несомненно, новое, но есть и немало усложненных и замаскированных влияний старой жизни, которые не всегда с первого взгляда угадаешь. У нас, в Европе, это открыто. А тут законы приспособленчества и мимикрии выработали сложнейшие маски и всякие виды прикрытия. Между этим вьются тоненькие ростки нового. Нам будет довольно трудно разобраться в этой обстановке. Новое еще не свободно от старого, старое всеми видами тлена впитывается в новое. Конечно, очень интересно наблюдать все эти процессы, но если мы хотим сделать что-либо настоящее, то надо хорошенько подготовиться. Ведь мы же не можем делать здесь то, что делаем дома. Да если вдуматься, кого мы сделали до сих пор. Не надо забывать, что Мастерская Человеков еще только начинающее и весьма беспомощное учреждение. Я подозреваю, что Кумбецкий не знает этого. По-видимому, слухи о Мастерской далеко опередили ее возможности. В одном отношении Кумбецкий прав: мы можем здесь развернуться как следует, нам предстоит огромная деятельность. Но надо подготовиться. Вы знаете, вот я смотрю на прохожих, и опять у меня такое чувство, как будто я многих знаю, как будто жил с ними, знаю их качества, недостатки, понимаю их сущность. Вот посмотрите на этого (Мурель указал на человека с палкой в полупотертом пальто). Мне кажется, что я много лет жил с ним где-то рядом и хорошо знаю его малейшие привычки.
Капелов оживленно перебил:
- Ну, что же, это очень хорошо. Нам нужны всевозможные материалы. Вы можете, даже не отклады
вая, начать работу с завтрашнего утра. Наблюдайте прохожих. Сергей Петрович, наш приспособленец, пойдет по учреждениям. Он будет нам давать материал изнутри. Затем придется еще что-нибудь придумать. Ведь всетаки, знаете, тут очень сложно. Вы правы. Вспомните только, что говорил Головкин. Даже для того чтобы сделать обыкновенного советского чиновника, нужна черт знает какая эрудиция. Надо обдумывать его мельчайшие свойства. Чуть что не так, чуть что не на месте - он из полезного работника превращается во вредного. Надо устроить где-нибудь за городом камеру для исследования, что ли... Вообще работы много.
Капелов задумался, но, вспомнив, что он глава экспедиции, принял бодрый вид и добавил:
- Ничего. Все наладится. Итак, вы приступаете к наблюдениям над прохожими с завтрашнего дня...
Через несколько минут компания была в гостинице и расположилась в нескольких номерах.
День прошел довольно быстро. Все устали. Многие просили у Капелова оживляющих капель, но Капелов сурово отказывал. Выучка Латуна не прошла даром. Он научился беречь материалы.
- В чем дело? - сердился он. - Вы устали - ложитесь спать. Вам обязательно нужно в первый же день бегать по Москве? Успеете. Во всяком случае тратить для этого материалы я не позволю.
Энергичнее всех был Сергей Петрович. Он ни на шаг не отпускал Головкина, этого замечательного москвича. Он привез его в гостиницу и немедленно уехал с ним куда-то. Мотоцкий тоже недолго оставался со всеми. Он отдохнул, затем умылся, почистил костюм щеткой и ушел к своей новой знакомой. Мурель и Капелов тоже пошли осматривать город.
Когда они вернулись, швейцар сообщил Капелову, что его хочет видеть некий гражданин.
Капелов с удивлением посмотрел на Муреля.
- Кто это может быть? Не успели приехать, а уже кому-то понадобились...
Гражданин ждал в вестибюле. Это был обыкновенный на вид человек. Правда, лицо его было несколько необычно по мягкости черт и неуверенному выражению глаз.
У него был не особенно высокий лоб, но какая-то настороженность была в нем, так же как во всей посадке головы, несмелом подбородке и мягкой линии хорошо очерченных красивых губ.
- Чем могу быть вам полезен? - очень мягко спросил Калелов, разглядывая незнакомца.
- Простите меня, - начал тот тоже мягко, сразу сгладив неловкость приятной улыбкой. - Я получил письмо-телеграмму от моего друга Кумбецкого из Берлина. Он меня направил к вам с просьбой передать привет от него. Затем я пользуюсь этим случаем, чтобы просить вас выслушать мое дело и, если возможно, помочь мне. Простите, что я пришел так скоро. Ведь вы, кажется, только сегодня приехали? Может быть, вы утомлены? Может быть, вам еще не хочется приступать к своей работе, о которой мне восторженно пишет Кумбецкий? Знаете, я не сомневаюсь в правдивости его слов и поэтому предсказываю, что вам предстоит огромная роль.
Еще раз прошу прощения. Я чувствую, что явился к вам слишком рано. Но я хотел бы, чтобы вы мною занялись. Мне именно нужна такая помощь, которую никто не может мне оказать, кроме вас.
- А что, Кумбецкий вам сообщил что-либо о своем приезде? Когда он думает быть в Москве?
- Не знаю, но полагаю, что скоро. И вот он просил меня познакомиться с вами, оказать вам всемерное содействие и так далее. Само собой разумеется, я охотно это сделаю. Разрешите познакомиться. Петр Иванович Машкин.
- Очень приятно, - сказал Капелов. - Пожалуйста к нам.
Явно довольный, что его дело не откладывают, что легко могло случиться ввиду позднего времени - было уже около одиннадцати, - Машкин прошел наверх в комнату Капелова и Муреля.
- Садитесь, пожалуйста, - сказал Капелов. - Познакомьтесь. Это Мурель, один из основных работников Мастерской Человеков. Расскажите, чем мы можем быть вам полезны.
- Ax, знаете, - начал Машкин. - Я даже не знаю, с чего начать. Если верно то, что пишет Кумбецкий, - а, повторяю, в правдивости его слов я не сомневаюсь, то это просто непостижимо, даже не верится в такое счастье! Неужели вы так легко переделываете людей и делаете новых? Наделяете их разными качествами и так далее?
- Да, именно в этом заключается великое открытие Латуна, главы Мастерской Человеков. Он открыл способ, вернее ряд способов, применяя которые можно переделывать людей, делать новых, наделять их разными свойствами.
- Это просто непостижимо. Так вот, у меня к вам такое дело. Видите ли, я довольно способный человек. Меня считают умным, даровитым. Я работал в целом ряде крупных учреждений, но, понимаете, у меня отсутствует то, что называется авторитетностью. Не могу властвовать. Многие относятся ко мне хорошо, но со мной не считаются. Понимаете, не считаются. Это прямо какое-то несчастье!.. Вот уже сколько лет, а все повторяется одна и та же история. Я поступаю на службу, - сколько уж я менял их, - занимаю обычно высокий пост. На это мне дают право мои знания и мое незапятнанное прошлое, и вообще у меня есть немало заслуг. Итак, я занимаю высокий пост. Вначале все идет хорошо, а потом постепенно меня начинают "есть". Я вижу, вы не понимаете, что это значит. Это у нас так говорят. "Есть человека", "кушать" - это значит лишить его влияния и постепенно выталкивать. И вот меня начинают тянуть вниз день за днем, все увереннее и увереннее, пока я не вылетаю из учреждения. Раньше это бывало еще хоть миролюбиво. Когда я чувствовал, что спасения нет, я сам под тем или иным предлогом уходил из учреждения и переходил в другое. Теперь же дело усложнилось. Теперь часто схватывают за ноги так неожиданно, что буквально не успеваешь опомниться... И, главное, пришивают такие обвинения... Я вижу, вы не знаете, что значит "пришивают". Это значит - приписывают. Так вот, пришивают такие обвинения, от которых буквально нельзя отмыться...
- Что значит "пришивают обвинения?"
- "Пришивают" - это значит, вам инкриминируют. Это канцелярское выражение, техническое. К вашему делу, то есть к папке, пришивают еще одно дело.
- Я не о том, - сказал Капелов, - это понятно. Я спрашиваю, как это пришивают дело? Как это обвиняют? Ведь должны же быть какие-нибудь основания.
- А разве так трудно найти основание, когда этого хочет враг, какой-нибудь подсиживатель, карьерист, мерзавец, склочник, вредитель? В лучшем случае он вас обвинит в чем-нибудь таком, что не требует доказательств. Например, "слабое руководство", "не сумел себя поставить", "не сумел стать авторитетным" и так далее. В этом всегда можно обвинить. Что на это можно возразить? Не нужны даже преступления. Но когда хотят, то всегда могут сделать из мухи слона. Вы это, надеюсь, понимаете. Но дело не в этом. Существует множество способов выживания человека, или, как говорят у нас, "съедания". Меня "едят" самым разнообразным образом! Сколько служб я переменил за годы революции - и все одно и то же. Начинается с того, что я наверху, а потом все иду вниз, вниз и вниз... Уж такой я человек...
- Странно... - сказал Мурель. - Как же так происходит?
- Да есть много способов. В первый раз меня "съел" совершенно безграмотный авантюрист и дурак. Надо вам сказать, что мы с трудом освобождаемся от этого типа людей. Знаете, пока в учреждении разоблачишь авантюриста, требуется немало времени и усилий. Теперь, правда, мы несколько научились разбираться в людях, но раньше это было почти как правило. Пока мелкий авантюрист разоблачался - проходило полгода-год, а если он был покрупнее и поумнее, то значительно больше. Ведь они, мерзавцы, обладают даром имитации! Они произносят все нужные слова с такой экспрессией, с таким умением и с таким бесстыдством, что просто иной раз открываешь рот и сидишь как истукан. Ну, что с ним поделаешь! Так и сыплет, сволочь, самыми модными словами, последними лозунгами, цитатами из всех вождей. Не придерешься. А ведь знаешь, знаешь ведь, что это - вор, вредитель, враг. Эх, тут сложная история! Так сразу не скажешь.
- Отчего же? - почти одновременно спросили и Капелов, и Мурель. - Все можно сказать. Мы понимаем, что это вопрос сложный, но его можно расчленить. Скажите, пожалуйста, вы жалуетесь на то, что вы не авторитетны? Так? Что у вас недостаточно влияния?
- Да. Меня лишают этого влияния. Не знаю, почему это происходит, но обычно я не могу удержаться на высокой должности. Меня обязательно сковыривают...
Капелов заметно устал. Не особенно бодрый вид был и у Муреля. Но в посетителе было что-то приятное, неутомляющее. Несмотря на некоторую нервность, он все же обладал необходимым спокойствием, и беседа с ним была незатруднительна. Но все же было ясно, что она затянется, и Капелов сказал:
- О, мы обязательно разберемся в этом, разберемся по-настоящему. Знаете, Кумбецкий произвел на нас очень хорошее впечатление. Откровенно говоря, мы много ждем от знакомства с ним и, в частности, вам мы постараемся уделить максимальное внимание. Разумеется, сегодня мы полностью в вашем деле не разберемся, уж достаточно поздно и мы утомлены с пути, но все-таки еще немного мы вас послушаем. Вот расскажите, пожалуйста, как вас в первый раз, как вы говорите, "съели"?
- Очень просто. Путем приставки заместителя, "помощника". Этот способ является наиболее "классическим". Когда вас хотят выжить, то вам дают помощника. Вас не спрашивают: нужен ли вам помощник или не нужен, но его приставляют. Я этой механики тогда не понимал, конечно. Я думал, что мне действительно дали помощника. Он начал с того, что восторгался всем, что я говорил. Он удивлялся моему уму, тонкости и дельности моих распоряжений, и когда ему неловко было часто выражать восторг, он, сидя за своим столом, восхищенно покачивал головой... Глупость человеческая, как известно, беспредельна. Он был явно ограничен, этот человек, мелок, ничтожен, безграмотен. Его хитрость была на каком-то животном уровне. Но он оказался все же умнее меня, и мое утверждение, что глупость безгранична,-увы, относится не к нему, а ко мне. Понимаете?
Я верил этому гаду. Я расплывался в улыбке, когда этот мерзавец восторгался моими распоряжениями и действиями... И, разумеется, я ему объяснял причины тех или иных распоряжений. Я невольно начал откровенничать с ним, и он меня изучил до тонкости. Я ему охотно объяснял, почему, из каких соображений я поступил в таком-то случае так, а не иначе, и почему я сказал такому-то человеку то, а не другое. Ведь это был такой чуткий слушатель, такой удивительно хороший помощник!
Он так все понимал. Kaк он заразительно весело смеялся, когда я шутил! В течение двух месяцев он узнал все мои тайны, мои навыки, привычки, обыкновения...
И чем он взял меня? Подумайте только! Этим идиотским смехом, этим сплошным одобрением всего, что я говорил и делал... А ведь меня, черт побери, считали и теперь считают умным человеком, опытным. Какие только ядовитые замечания я не отпускаю о людях! Какие только злые характеристики я не делаю! Вы поговорите со мной. Вы без труда убедитесь, как я знаю людей, насквозь знаю, и какой у меня опыт!.. А вот эта сволочь садилась против меня с утра и скалила зубы весь день... Что ни скажу - он восторженно смеется, покачивает головой, иногда даже всплескивает руками. И, конечно, этого было достаточно, чтобы меня, старого дурака, изучить до тонкости, а потом смеяться надо мной же... Надо было видеть эту рожу, когда он потом говорил мне: "Так же нельзя, Петр Иванович. Разве можно действовать такими методами? Ведь вы же в этом случае поступите так-то и так-то потому, что считаете, что так-то и так-то будет лучше. Но это заблуждение. Коренное заблуждение. Это ошибка. В этом случае надо поступать так-то и так-то". Вы понимаете? И он поучает меня моими же собственными методами... Смотрит мне в глаза, мерзавец, и бьет меня моими же словами... Понимаете, хоть бы изменил слово! Ну, что вы скажете? Он говорил моими словами, шутил моими шутками. То, что я говорил ему позавчера, он рассказывал мне сегодня с таким видом, точно он это открыл. Я много видел всяких гнусов, но такого не видывал! На собраниях он меня уничтожал моими же доводами. А я был в глупейшем положении.
Несколько раз я кричал не своим голосом, что то, что он говорит, это мои мысли, мои наблюдения, мои доводы, что я их знал раньше, что я пришел к ним самостоятельно, что он повторяет то, что говорил я, но направляет это против меня! И знаете, что он отвечал мне? Совершенно спокойно, солидно, убедительно и снисходительно он говорил мне: "Тем хуже для вас".
- Да, это досадно, - сказал Мурель. - Ваша ошибка заключается в доверии. Надо было быть с ним суше, замкнутее. Человек не должен разоблачать себя. Не надо раскрывать всех своих карт. Простите за поучение, но это можно считать вполне проверенной вещью.
- Значит, вы считаете, что я не должен был делиться своим опытом, не должен был быть с ним откровенным? Но это нечестно. Мы этого не можем делать. Мы, советские работники, работаем для общего дела. Какое право имеет советский работник скрывать деловые соображения от своего товарища по работе, от своего помощника? Мы должны учить друг друга. Правда, мой помощник не был выдвиженцем. Его приставили ко мне склочники для того, чтобы подкосить меня снизу и лишить влияния. Этого они добились. Это не так трудно. Но ведь у нас идет большое выдвиженчество. Ведь ко многим и многим советским работникам приставляются выдвиженцы для того, чтобы они чему-нибудь научились. Как же можно недоговаривать, как можно играть в таинственность? Как можно скрывать что-то, разыгрывая из себя "незаменимого"? У нас борются, и справедливо борются, с теми работниками, которые утаивают свои знания, свои навыки, свои приемы в работе и свое умение. Нет, у нас этому нет места. Мы должны младшим товарищам передавать все свои знания, все без утайки, искренне и честно объяснять, помогать, учить. Это наша обязанность в отношении нашей смены. Я, как искренний советский работник, действую в этом отношении совершенно честно. А тут мне было еще и приятно. Такой хороший помощник! Он так понимал меня! Он так воспринимал все, что я говорил! Почему же я должен был думать, что он именно тем, что унаследовал от меня, будет меня же бить из гнусных, карьеристических побуждений? Конечно, я ушел из этого учреждения. Неприятно сознаваться в этом, но мне было тяжело, было омерзительно и гадко. Такое чувство должен испытывать человек, у которого во время купанья украли белье и платье.
- Вы говорили, - сказал Мурель, - что когда хотят в учреждении выжить человека, к нему приставляют такого помощника. Это часто делается?
- О, да, это лучший способ выжить человека снизу. В другой раз мне приставили не такого еще. Тот был такой мерзавец, что я тосковал по первому. Второй был просто омерзителен. Он говорил трагическим тоном, полным деловой напряженности: "Надо позвонить такому-то. Надо ответить на такую-то бумагу". И это в тот момент, когда я брался за телефонную трубку, чтобы позвонить именно по этому делу, или садился писать ответ именно на эту бумагу. Когда раздавался его скрипучий голос с этим беспросветным по наглости "надо", мною овладевало непреодолимое желание поступить наоборот.
Мне хотелось спорить. Я клал на место телефонную трубку и начинал ему раздраженно доказывать, что не надо говорить по телефону, что это бесполезно, что это нелепо, преступно. Я собирался писать ответ на бумагу, но/услышав это его "надо", содрогался внутренне, клал на место перо и говорил, что не надо писать ответа. Он мне мешал работать. Он парализовал мою инициативу. Он вселял в меня неодолимое отвращение. Я уходил из комнаты. Я кипел от возмущения. Я не узнавал себя...
Гражданин Машкин сильно взволновался и не мог продолжать рассказ.
Помолчав несколько минут, он попрощался и ушел, обещая зайти завтра.
Глава двадцать вторая
На следующее утро Капелов проснулся в деловом настроении. Он сел за стол, положив перед собой бумагу и карандаш. Лицо его было весьма озабоченно. Надо действовать! В самом деле, надо же с чего-нибудь начать. Разговоры, соображения, мысли, отдельные посетители - все это хорошо, но работа не ждет.
Однако с чего начать?
Капелов написал на бумажке:
1) Исследовать группу московских жителей.
Он положил карандаш.
Как исследовать? Очевидно, придется послать Муреля. Пусть понаблюдает и даст характеристики. По ним можно будет произвести более детальное обследование. Но где? Где производить обследование? Надо же иметь помещение! Надо иметь возможность содержать людей и притом в нелегальных условиях! Эх, приехал бы Кумбецкий!
Мурель встал и, сонный еще, с полотенцем на плече, стоял у окна и смотрел на улицу.
- Вот они, московские люди, - сказал он с удивлением, вернее, с предельным любопытством.-Интересно. Посмотрите, какие они. Как они ходят!
Капелов, почувствовав себя хозяином, прервал его, невольно подражая Латуну:
-Слушайте, ну все это хорошо. Мы вот ехали, разговаривали, обменивались мнениями и так далее. Все это хорошо. Но пора приступить к работе. Сможете ли вы подготовить материал о москвичах?
- О каких именно?
- Ну, постарайтесь нащупать каких-нибудь более или менее характерных. Понаблюдайте и запишите. В виде таких коротеньких записок. Не кажется ли вам, что вы многих знаете, - есть ли у вас еще это чувство?
Мурель посмотрел в окно и сказал:
- О, да. Оно не покидает меня. Ваша щедрость, с какой вы вливали в меня эликсир, возможно, принесет вам теперь пользу. Мне кажется, что я знаю почти каждого из вот этих прохожих. Черт его знает, но вот этот, например, или этот, откуда я могу знать их? Но у меня такое ощущение, точно я жил с ними много лет, работал вместе, пригляделся, привык и так далее...
- Ну, так вот, позавтракайте и марш на работу! Пойдите на какую-нибудь центральную улицу, станьте где-нибудь сбоку и наблюдайте. Посмотрим, что у вас получится. Затем, я думаю, кое-кого из вашего списка мы захватим, заморозим и обстоятельно исследуем. Без живого материала нельзя же начать. У нас еще нет помещения для Мастерской. Займемся поэтому пока подготовительной работой.
Он взял карандаш и добавил к написанному:
а) Характеристики.
б) Исследование.
- Ну, действуйте, - сказал он Мурелю.
Мурель, собираясь отойти от окна, вдруг заметил на противоположной стороне тротуара Ипатова.
- Смотрите, Ипатов уже на улице.
Приспособленец с портфелем под мышкой деловито расспрашивал о чем-то какого-то прохожего. Тот, широко жестикулируя, указывал ему на разные концы улицы.
- Когда он успел встать и выскочить!
Вид у Ипатова был вполне советский. Ботинки уже потеряли блеск, брюки осели, складка исчезла, пиджак тоже висел небрежно, как у настоящего советского человека, которому некогда думать о своей внешности. Портфель разбух почти до карикатурных размеров - что он туда напихал, совершенно непонятно было. Шляпу он оставил в гостинице, и непокрытая голова с треплющимися по ветру волосами окончательно придавала ему типичный облик советского служащего или среднего партийного работника.
Поблагодарив прохожего за объяснения кивком головы, он быстро удалился.
Капелов строго сказал Мурелю:
- Пожалуйста, не задерживайтесь.
Когда Мурель ушел, в дверь постучали. Это был Машкин.
- Не слишком ли рано я к вам?
- Нет, пожалуйста.
- Я к вам, значит, по тому же делу. Понимаете, мне очень срочно нужно поднять и укрепить мою авторитетность. Очень важно, чтобы вы мне посоветовали, как мне держаться. Вот я поступаю, например, на новую работу. Совершенно ясно, что уже с первого дня надо уметь себя поставить. Но в наших условиях это чрезвычайно трудно. Ведь, знаете, все зависит от мелочей. С первой же секунды начинаются какие-то истории. Если в вас сразу чувствуют мягкого человека, то сразу же начинают наседать. Начинается с того, что является комендант и уносит из комнаты хорошие стулья и приносит плохие. Стол тоже ставят какой-то дурацкий. Между тем это же имеет значение. Мы, правда, презираем вещи, не обращаем на них внимания, но все-таки, когда человек сидит за приличным столом в приличной деловой обстановке, то отношение со стороны посетителей более нормальное, общее самочувствие лучше. Не правда ли? Затем, почему я должен сидеть за плохим столом с жалкой чернильницей, сидеть на кривом стуле? Почему? Но как сказать об этом? Завхоз скажет, что, к сожалению, другого нет, что новые столы заказаны и только через месяц поступят, а этот стол идет в ремонт. А стол не идет в ремонт, его отдают тому, кто умеет настоять, чтобы ему дали хороший стол. Вообще, разве важно, что говорит завхоз? Ведь у всех есть миллион доводов на что угодно. Каждый при желании может врать, как ему угодно. Ну и что вы будете делать! Такая мелочь, а самочувствие уже отравлено. Ну вот, как держаться? Не обращать внимания - сядут на голову. Начать скандал из-за лучшего стола - несерьезно. В советском учреждении разговор из-за хорошего стола. А что, если действительно нет лучшего стола! А что, если действительно он идет в ремонт! Что будут думать о вас товарищи? "Не успел приступить к работе, как уже скандалит из-за какой-то ерунды. Вот, - скажут, - действительно бюрократ".
- Неужели это у вас часто происходит? - спросил Капелов. - Разве это имеет уж такое большое значение - стол, стул, чернильница? Мне кажется, что это пустяки. Можно ведь сидеть за очень ободранным столом, но быть весьма авторитетным, и, наоборот, мало ли случаев, когда совершенно не считаются с людьми, сидящими в роскошных креслах, за роскошными столами?
- Я понимаю, это верно. Но нельзя же отрицать значение мелочей. Почему-то так выходит у меня: я предлагаю назначить заседание в десять часов, так ктонибудь обязательно предлагает в девять или одиннадцать. Это тоже неважно, но, уступая на мелочах, часто теряешь первый голос и в крупных вопросах. Я ведь уступаю только потому, что считаю это неважным. В самом деле, какое это имеет значение! Какой-то стол, стул, всякая чепуха. Но тем не менее уже на другой день в учреждении, куда я послан, знают, что со мной можно не очень считаться. Нужно послать куда-нибудь - мне говорят, что нет курьера, а я знаю, что курьер есть.
Я знаю, каким надо быть, чтобы вас боялись, по крайней мере, чтобы с вами считались, чтобы вам подчинялись. Надо быть немного замкнутым, медленно говорить, не торопиться, сдержанно здороваться и прощаться; выслушав кого-нибудь, задумчиво и решительно сказать: "Не в этом дело".
- Ну, ладно! - перебил Капелов. - Мы еще об этом поговорим, у нас скоро, по-видимому, будет помещение. Между прочим, вы должны помочь нам устроить это. Кумбецкий, видимо, приедет нескоро. Мы вас исследуем и постараемся сделать вас авторитетным. А сейчас, не хотите ли помочь мне заняться основным, то есть поисками помещения? Видите ли, это дело нелегкое. Помещение должно быть где-нибудь за городом или на окраине; в нем должно быть много комнат, удобно расположенных, с крепкими окнами и ставнями или решетками : нам ведь придется насильно держать людей. Не знаю, как это сделать. Затем самое трудное будет заключаться в доставке туда людей для исследования, для переделок и для всяких операций. Кто придет добровольно, вроде вас, например, так это ничего; но ведь нам придется многих брать и силой, нам ведь нужно делать нового человека! Шутка ли, надо сделать человека, не похожего на все то, что есть. И не то что не похожего, а обладающего лучшими качествами, обладающего такими свойствами, которые могли бы значительно подвинуть вперед социалистическое строительство. Ведь вам для этого нужны новые люди! Это же не так просто. Надо же как следует исследовать людей, изучить их недостатки и достоинства, уменьшить первые и увеличить вторые; нужна серьезная лаборатория, нужна обстановка, способствующая нормальному течению этого трудного опыта. Как же найти помещение? По-моему, лучше всего будет, если мы оборудуем Мастерскую Человеков под видом какого-нибудь учреждения. Как вы думаете?
- Какого учреждения?
- Ну, я не знаю. Какого-нибудь такого учреждения, откуда могли бы выходить странного вида люди. Дело в том, что после всяких операций люди, естественно, имеют взъерошенный и сонный вид: так, чтобы это не обращало на себя внимания.
- Да, это сложно. Может быть, - подумав, предложил Машкин, - устроить нечто вроде вытрезвителя. У нас есть подобные учреждения. Можно нечто вроде больницы устроить, пункта скорой помощи, - это, пожалуй, лучше всего. Для оказания скорой помощи привозят и приводят разных людей. Здесь они могут и выходить взъерошенными и в каком угодно состоянии. Да, это, пожалуй, самое лучшее: это не вызовет подозрений. Затем, если к вам действительно будут возить пострадавших людей, действительно нуждающихся в помощи, так разве вам так трудно оказать ее?
- Это верно, - согласился Капелов. - Пожалуй, это действительно самое разумное.
Глава двадцать третья
Мурель добросовестно выполнил поручение Капелова. Он бродил по московским улицам в деловые часы, внимательно смотрел на прохожих и сделал, как просил Капелов, краткие записи.
Он аккуратно озаглавил, чисто написал от руки и торжественно, подчеркивая свою дисциплинированность, сдал Капелову.
Вот что прочитал Капелов:
Прохожие, словесно зарисованные в центре города Москвы в деловой полдень, и небольшие обобщения, вызванные наблюдениями над ними.
Нервность
Нервность проглядывает у многих. За двадцать минут наблюдения на Петровке прошли три человека, которые разговаривали сами с собой.
Первый нервный
Высокий, с портфелем. Идет большими шагами, энергично жестикулирует и говорит самому себе речь. Что у него? Грандиозный план, реорганизация, сложное переоборудование на началах широкой рационализации? Трудно сказать. Так или иначе - что-то сложное. Он важно беседует сам с собою я в то же время жестикулирует рукой, свободной от портфеля. Необходимо его исследовать.
Второй нервный
Потертый человек с бумажной трубкой под мышкой. Тоже беседует сам с собою, но оживленно, страстно, и дергает при этом головой и плечами. Выражение лица напряженное. Это лицо человека, который хочет убедить. Кто он, что у него под мышкой? Чертеж? План? Схема? Несомненно, ему пришлось что-то пережить, выслушать чье-то мнение, может быть, дельное, а может быть, чепуховое. И теперь он спешит в учреждение и репетирует свои объяснения. А может быть, его обидели, и он здесь, на улице, сам перед собой произносит речь убедительную, остроумную, ту самую, которую он не мог или не посмел произнести где следовало... Да, он обижен. Его нужно обязательно исследовать.
Третий нервный
По-видимому, тоже обижен. Он разговаривает сам с собой возбужденно. Тоже, вероятно, дает кому-то отповедь, облегчает душу. Разумеется, трудно угадать, что его гложет, но, возможно, какойнибудь пустяк. Думаю, что пустяки здорово мучают москвичей. Думаю, что много страданий из-за пустяков, из-за того, что называется мелкими склоками, из-за всякой чепухи. Нужно исследовать.
Уязвленные самолюбия
Думаю, что ни в одной стране в мире нет такого количества уязвленных самолюбий, как в СССР. Это понятно - молодой класс строит свою жизнь. Миллионы людей подняты с низов и поставлены в ряды активнейших строителей жизни. Во всей стране идет небывалое выдвиженчество. Миллионы людей, еще вчера гнувшихся во тьме и рабстве, сейчас испытывают не только радость, но и глубокую тревогу выдвижения и самодеятельности. Неудивительно, что самолюбия развиты чрезвычайно, и их надо щадить. А их упорно не щадят. Не хватает еще культуры, уважения друг к другу; гнетет наследие рабства, взаимного неуважения; на почве неуважения - частая раздражительность.
Ходят небрежно
Частые толчки. За двадцать минут наблюдения на Лубянке произошло целых два столкновения. В одном случае виновный извинился. В другом - в воздухе застыл уничтожающий взгляд потерпевшего.
Солидарность
Несмотря на раздражительность, происходящую от спешки, нервность и озабоченность, - это понятно, ибо жизнь в СССР сложна, серьезна, необычна, - несмотря на это, наблюдается большой интерес прохожих друг к Другу. Если на улице случается "скандал", то обязательно участвуют многие прохожие и все активны. Все готовы защищать попранные права, разоблачить виновника и защитить пострадавшего. Корректного равнодушия и невмешательства в действия милиции почти нет. Милиционеру помогают или с ним спорят.
Развитые социальные инстинкты
Интерес прохожих друг к другу явно ощущается. Люди обращают внимание друг на друга; если есть что-либо странное, внимательно вглядываются. Чувствуется, что, несомненно, всем друг до друга есть дело.
Пример. Странный красный командир.
Прошел какой-то красный командир. Пожилой, но еще стройный мужчина, с небольшим брюшком, в великолепном френче, в новой портупее. Он был одет безукоризненно; сапоги идеально вычищены, лицо выхоленное, розовое, украшенное модной, только подбородок занимающей бородкой. Розовый затылок подчеркивает полное благополучие. Он не совсем походил на командира Красной Армии. Он не был типичен. Неизвестно, кто это. Может быть, из старых офицеров; может быть, профессор военной академии; может быть, военный специалист, раздобревший на мирной генштабистской работе.
Но замечательно; почти все прохожие обращали на него внимание. Некоторые останавливались, оборачивались и глядели ему вслед. Некоторые только оглядывались, а остальные зорко скользили по всей его фигуре и, замедлив на минуту шаг, удивленно проходили мимо.
Социальная принадлежность к одной группе
В этом интересе московских прохожих друг к другу есть социальное чувство принадлежности к одной группе, к одному хозяйству, к одной корпорации. Так военный разглядывает военного, если ему неизвестна его форма.
Исследовать растущее социальное чувство москвичей.
Оборванный мальчик
Прошел мальчик. Оборванный, грязный, немытый. На него внимательно посмотрели, даже остановились рабочий, женщина, еще два человека.
И все хорошо посмотрели, то есть озабоченно, деловито, как на крупный непорядок, и главное - свой непорядок. Что-то материнское, отцовское проскальзывало в огорченных взорах.
В Москве трудно по внешнему виду определять людей
Проходит парень в круглых заграничных очках. Прекрасное пушистое кепи. Тщательно подстриженная бороденка. В зубах у него, среди которых блестят и золотые, криво, с явственным оттенком снобизма торчит трубка. На ногах до колен пестрые и плотные спортивные чулки. На руках в сгибе прорезиненное пальто. Костюм серый, клетчатый, тоже заграничного типа. Кто это? Режиссер? Просто киноработник? Дипкурьер? Сотрудник театральных изданий? Трудно сказать. Весьма возможно, что сборщик объявлений, а может быть, просто старший курьер, которого на службе можно видеть совсем в другом одеянии.
Смущает нетипичность фигур
По одежде определить московского человека трудно. По лицу еще труднее. Я наводил справки: типы Москвы и СССР не изучены. Литература еще молода. Юмористические журналы стараются отрафаретить типы завов, замов, советских машинисток и так далее. Но все это - использование старых навыков. Человек СССР, советский человек, еще не изучен.
Опрокинуты все старые представления
Исследователя на каждом шагу ждут неожиданности. Например, бухгалтер, счетовод с незапамятных времен считались по данным русской литературы представителями наиболее тихой профессии. Что касается современных бухгалтеров и счетоводов, то вот факт. По городу Москве за летние месяцы двадцать девятого года из всех граждан, задержанных милицией за пьянство и буйство в общественных местах, 57 процентов выпало на долю представителей именно этой, прежде такой тихой профессии.
Кто они?
Кто эти прохожие во френчах, в военных и довоенных брюках, в кожаных тужурках, в синих блузах и пиджаках, в джемперах, в сапогах, туфлях, пальто, в картузах, в шляпах, в шапках, с галстуками, без галстуков, лохматые, подстриженные, бритые, заросшие, щеголевато одетые, бедно одетые?
Кто они? Положительные типы? Отрицательные?
Необходимо исследовать человек десять, взятых с улицы наугад.
Кто эти?
Группа молодежи. Несколько парней. Двое в кожаных куртках, один в рубашке, один без шапки, с прекрасной шевелюрой. Громкий, чересчур громкий смех. Нелепо громкий разговор, почти крик. Они ходят не прямо, а ухарски раскачиваясь на ногах в сторону, как матросы. Брань сопровождает почти каждое слово. Впечатление малоприятное. Но опять-таки - кто они? Трудно сказать. Весьма возможно, что очень хорошие парни.
Надо исследовать несколько таких.
Интеллигент с рабочим лицом
В облике московских людей удивительное несоответствие между внешностью, чертами лица и подлинным интеллектом. Иногда бывают на этой почве резкие впечатления: человек с грубыми скулами, короткой челюстью, приплюснутым носом и низким лбом, когда начинает говорить, обнаруживает несомненную развитость, то, что называется интеллигентностью, причем не в расплывчатом виде лицемерной и пустой вежливости, а в виде уменья логично рассуждать и подкреплять рассуждение точными фактами. При этом далеко не редко обнаруживается и уменье хорошо говорить, привычка к общественным выступлениям, уменье ориентироваться в обстановке, уменье разобраться в сложном вопросе, необходимое спокойствие и так далее. Но во многих и многих случаях обладатель "простого" рабочего, "плебейского" лица вдруг оказывается человеком с развитым интеллектом.
Но это понятно. Бытие скорее определяет сознание, чем меняет черты лица...
Исследовать.
Обратный процесс
Он, неизбежен. Грустно и смешно бывает, когда "настоящий интеллигент" старого образца с "породистым" лицом, тонкими ноздрями, большими глазами и приятной округлой бархатистой речью с барским эканьем и мэканьем начинает говорить неизвестно что, путая учреждения, обнаруживая элементарное незнание советских законов, выказывая либо трусливый, жалкий страх перед ними, либо, наоборот, в большей или меньшей мере скрываемую и прорывающуюся злобу. Сбить такого интеллигента обыкновенно бывает нетрудно любому рабочему подростку. При желании это можно услышать в любом трамвае.
Обманчивое ворчанье
Не только внешний вид советских людей обманчив. Нельзя верить также во многих случаях и словам. В советской жизни немало трудностей. Довольно часто можно слышать упреки, хулу и брань по адресу советской власти. Но далеко не всегда эти слова выражают подлинное настроение хулящих. Очень часто ругаются и ворчат по тому или иному поводу рабочие. Но если б нужно было умереть за советскую власть - умирали бы.
В свое время это говорилось о красноармейцах на фронтах:
"Красноармеец любит поворчать". Ворчать - ворчал, а дрался беспримерно.
Исследовать в первую очередь.
Старикам плохо
Старик. Он еще достаточно бодр, во всяком случае слишком бодр для того, чтобы так сторониться и почти открыто жаться к стенам домов. Но во всей его фигуре чувствуется, что он не в своей тарелке.
Еще один. Не старый, но пожилой человек. Этот тоже идет, словно выражая готовность посторониться. Среди всех разнообразных видов московского и российского хулиганства издевательства над стариками совершенно нет. Эта графа остается незаполненной. Наоборот, бесконечные юбилеи и чествования героев труда, неизменно собирающие на заводах обильную публику, говорят об умении уважать старость и общественные заслуги. Уважение ко всевозможного рода "заслуженным" подтверждает это. Тем не менее старики чувствуют себя неловко, стесненно.
Это - от эпохи. Им нечего делать, старикам; они не могут активно и горячо работать; они объективно играют пассивную роль и ходом вещей отодвигаются в сторону.
Старики на Западе
По Берлину шествует древняя старушенция или полуразвалившийся старик. Старушка в чепце с бесконечным количеством ленточек и даже не черных, а фиолетовых. Она спешит в кафе, где будет часами сплетничать с такими же старухами.
А вот старик. Еле передвигая ноги и опираясь на палку, он с почти петушиной важностью шествует в величественном цилиндре. Он - хозяин положения. Молодежь во всех странах Запада равняется по отцам, по дедам.
В СССР как раз наоборот: горе, если молодежь будет похожа на стариков. Молодежь ходом истории выдвигается вперед. И опять-таки горе ей, если она не сумеет построить севе крепкого будущего, совершенно непохожего на прошлое.
Несколько отрицательных типов
По наведенным справкам и личным наблюдениям мне удалось зафиксировать основные черты нескольких отрицательных типов.
Шакал
Проходит коротковатый чистенький человек. Все на нем "приятно", пригнано, все на месте и вполне соответствует "эпохе": ботинки его почищены, но не так, чтобы это отдавало "снобизмом": чуть-чуть они все-таки запачканы, чтобы видно было, что человек не очень думает о блеске на них. Его френчик точно в таком же "стиле": очень пригнан, перешит не без щегольства, но пуговица у воротника отстегнута. (Маленькая лихость, допустимая для ответственного работника.) Волосы (он ходит без шапки) причесаны, но один клок молодо и "буйно" свисает на лоб. Это тоже допустимо, даже до известной степени полагается. Лицо молодое. Глаза голубые, открытые, как будто смелые, как будто честные. И кому придет в голову, что это самая неуловимая, гнуснейшая разновидность самых безжалостных паразитов, с которыми жестоко борются советская власть и коммунистическая партия. Он не растратчик, не преступник, даже не особенно бюрократ; он-типичный представитель другой породы шакалов; он - духовный вор, похититель чужих мыслей, идей, планов. Он живет соками чужого мозга. Он "заведует". Как скромно и с каким достоинством он говорит с начальством. Как, потупясь, он принимает похвалы за то, что не ему принадлежит, за то, что выдумали и сделали его секретарь, помощник, заместитель! Какое у него уменье подбирать себе таких помощников! Как ловко он умеет высасывать чужую инициативу!
Как он умеет безжалостно пить цвет чужой мысли, слизывать пенку чужого духовного кипения! И с теми же голубыми и немигающими глазами, с той же внешностью, скромной, средней, порядочной внешностью советского работника выдавать это за свое. Вряд ли ему даже приходит в голову мысль, что он держится на чужой крови. Высосав помощника, он его выбрасывает. Бездумно. По сокращению штатов или по рационализации.
По улицам ходит спокойно. Он жизнерадостен. Он улыбается.
У него белые молодые зубы.
Исследовать обязательно.
Дурак
Идет пышный советский дурак. Дурь у него скрыта, так же как у того скрыта духовная прострация. Впрочем, дурь дурака не скрыта. Она свисает с его носа, с его самодовольных губ и бровей. Она раскачивается в его глупом ритме рук и ног. Но все это - если вглядеться. Вообще же говоря, он горд. Можно сказать без преувеличения, что не у всякого польского шляхтича можно найти такой "гонор", какой зарыт в советском дураке. Его величественность не знает пределов. Все, что он говорит, - плоско, чрезмерно серединно и с трудом приближается к норме. Но спесь его буквально неиссякаема. Разумеется, он тоже заведует. Он говорит людям: "Короче", "Выражайтесь яснее!" Он бюрократ насквозь, но он все-таки где-то в глубине души знает себе цену. Он отлично понимает, что без этой спеси он был бы скоро разоблачен.
Он на ней держится, впрочем - до первой чистки.
Исследовать обязательно.
Злой человек
Никто не знает, что его разозлило, но он зол. Он не выносит, когда кому-нибудь в чем-нибудь везет... Когда кого-нибудь хвалят он страдает, почти болеет. Страдает не на шутку, точно его глубоко обидели. Теснота, бедность, перегруженность, конкуренция, обман, хитрости и все, что сопровождает тесноту и бедность, делают многих недоброжелательными и настороженными, завистливыми.
И поэтому стоит кому-нибудь поскользнуться, как многие из окружающих и даже близких людей тайно рады. Злой человек - мастер на выдумывание наветов. Как убедительно он их составляет, если ему в лапы попадается жертва. Как доказательно он строит свои обвинения. Он-то уж буквально делает из мухи слона. К сожалению, этот тип весьма распространен в Москве. Его легко узнать по завистливым глазам, по изможденной от вечной ревности всех ко всем физиономии...
Исследовать не мешает в ближайшую очередь.
Герои незаметны
Сложность и непроницаемость советских людей весьма значительны. Еще более или менее нетрудно узнать отрицательных, но угадать положительных почти всегда трудно, а очень часто и невозможно.
Скромность и мужественность
Советские положительные типы отличаются необычайной скромностью. Это действительная, до конца доведенная скромность, основанная на подлинном мужестве, исходящем от раскрепощенных пролетарских масс.
Кто этот юноша?
Проходит юноша. Скромно одетый, спокойный, даже немного невзрачный. Обращает на себя внимание его походка: он так четко и сильно и в то же время сдержанно переставляет ноги.
Кто он? Он немного похож на Нетте, на дипкурьера, который буквально до последней капли крови отбивался от бандитов, желавших отнять доверенную ему дипломатическую почту. Нетте, как известно, умер, пронзенный множеством пуль, и, умирая, просил товарища продолжать борьбу. По наведенным мною справкам, в советской литературе почти нет описаний подобного незаметного героизма.
Обязательно исследовать.
Великая борьба
В городах, деревнях, на границах, на дорогах, в учреждениях, в квартирах - всюду идет борьба и всюду она часто связана со смертью. Лютая классовая ненависть не знает предела жестокости. Убивают за заметку в газете, за отнятую комнату, за высказанную правду. Каждый шаг в укреплении советской власти стоит больших усилий и крови. Каждый шаг требует решительности, мужества, веры в новое и готовности умереть за него.
Необходимо исследовать возможно большее количество людей.
Кто проявляет все это?
Люди. Вот эти самые люди, многие из этих прохожих, в рубашках, в пиджаках, френчах, тужурках. Скромные на вид, порой даже невзрачные. Они текут по тротуару густой массой. Юноши. Взрослые. Всяких внешностей. Всяких обличий. Они умирают за новое, когда это нужно. Они и строят его.
Нам предстоит большая работа
Нам предстоит большая работа. Работать так, как мы работали дома, совершенно невозможно. Надо беспрерывно собирать факты, впечатления и производить тщательные и непрерывные исследования. Надо ездить по разным участкам строительства, надо обязательно изучить тех новых людей, которых порождает сама жизнь, брать у них отдельные новые черты и из них компоновать нового человека. Надо в спешном же порядке исследовать большое количество отрицательных людей для того, чтобы изучить их отрицательные свойства, которые тщательно избегать при создании нового человека. Работу надо начать немедленно.
Глава двадцать четвертая
Капелов глубоко задумался, держа перед собой рукопись. Мурель смотрел на него и старался не мешать: пускай думает, думы мешают не во всех случаях. Иногда они бывают даже полезны.
- Серьезная история, - сказал Капелов. - Мы попали в очень серьезную историю. Все это не так просто, как кажется. Вам придется исписать не одну стопу бумаги. По этим вашим первым записям видно, сколько нам предстоит работы...
- О, конечно, - сказал Мурель, - работы много. Я не знаю, когда мы сможем приступить к ней. Откровенно говоря, я не знаю, с чего начать, столько работы. Ведь человек вообще совершенно не изучен; он мало изучен и у нас, на Западе, где исторические условия и все остальные, которые проистекают из них, способствовали отвердению определенных социальных типов.
И особенно никак он не изучен в советских странах, где старые социальные типы отброшены, оттиснуты на задний план жизни, а новые только-только нарождаются.
Нам предстоит неслыханная работа и, надо прямо сказать, неблагодарная: мы должны начать с самого начала, так сказать, с самого накопления; мы должны ловить живых людей и исследовать их. Никаким источникам нельзя верить. Нет никаких материалов, никаких пособий, никаких описаний - ни художественных, ни этнографических. Это совершенно новая, действительно новая область. Затем, надо менять методы. Так называемые литературные типы нам ничем не могут помочь. Они только могут запутать дело. Во-первых, их нет, во-вторых, они основаны на старой лжи и на перелицовках. Разве можно считаться с галереей социальных типов даже мировой литературы?! Ну что там, в самом деле! Записаны, зарисованы, зафиксированы, намалеваны с разной степенью таланта, иногда даже гения, разные типы мужчин, женщин, представителей тех или иных профессий, общественных групп, классов. Есть капиталисты, рабочие, крестьяне, интеллигенты, есть мечтатели, скупцы, ревнивцы, лгуны, хвастуны, лицемеры всех сортов и видов и так далее. Им противопоставлены мечтатели, простаки, доверчивые люди, положительные люди и так далее и тому подобное. Все это обложено бесконечным количеством подробностей, локальных оттенков, развлекательных черт и, к сожалению, все это безнадежно устарело. Жизнь меняется чрезвычайно быстро, особенно в наше время. Смешно было бы искать в живых людях даже основные черты, знакомые нам по литературным характеристикам. Живые люди почти ничего общего не имеют с самыми глубокими, с самыми обобщенными и гениально зарисованными типами. Типовые образы, над которыми поработали гении мировой литературы, достаточно обветшали. Нет более унылого занятия, чем заниматься перелицовками, какими обычно и занимаются профессиональные литераторы. Они берут лгуна, мечтателя, героя или подлеца и нашивают на него внешность и платье своей страны и своего времени. Жалкое занятие: они не понимают, что сейчас меняется человеческий тип в основе. Ведь не было же еще случая в человеческой истории, когда бы так резко менялись самые основы социального строя. Как же можно заниматься перелицовками и не видеть, не замечать, как в самом корне, в самой своей сути меняется современный человек. Правда, видеть это не так легко. Сколько старых напластований скрывает это новое! Сколько нужно сорвать слоев, сколько одежд, влияний, наследственных черт, сложнейших результатов взаимодействий для того, чтобы докопаться до этого нового! Словом, я не знаю - хватит ли у нас сил. Мы уже несколько дней в Москве. На днях, вероятно, придет от Латуна письмо. Он будет спрашивать, что мы сделали, есть ли у нас заказы... Кумбецкого нет. Денег у нас мало, помещения еще нет, материалов для работы тоже не много, людей нет, положение неопределенное, неоформленное... Затем нам надо скрываться... Впрочем, я нисколько не падаю духом, но обращаю внимание на то, что положение серьезное. Впрочем, вы эту мысль высказали сами, и мне остается вполне согласиться в этим.
- Как же мы все-таки будем работать? - деловито сам себя спросил Капелов. Он встал и, невольно подражая Латуну, перевел разговор на практические рельсы. - Во-первых, нам нужно снять помещение. Это уже почти налажено. Снимем помещение за городом и придадим ему внешний вид этакого санатория, дома отдыха или больницы с отделением скорой помощи, - я еще не знаю точно, но во всяком случае такого учреждения, куда можно привозить людей, увозить их и так далее. Кумбецкий скоро приедет, он все это нам оформит и сделает так, что нас не будут беспокоить. Метод работы изберем такой: человека будем разворачивать до конца. Будем исследовать, исследовать и исследовать. Москва - единственный город, где по-настоящему думают о новом человеке. СССР - единственная страна, где по-настоящему нужен новый человек. А мы - единственная организация во всем мире, которая может выполнять заказы на новых людей. Значит, ясно, что это надо делать толково. Да, мы будем осторожны. В таком деле халтурить нельзя. Мы будем, повторяю, исследовать, исследовать и исследовать. Что, в самом деле! Для того чтобы изучить какую-нибудь инфекцию, режут бесконечное количество кроликов, крыс, морских свинок, собак, обезьян. Люди тратят целые жизни на лабораторные исследования, гениальнейшие ученые без устали работают в научных кабинетах. Мы же никого не будем резать: нам не нужны кролики и крысы; нам нужны люди, причем у нас огромное преимущество: мы человека разрежем на кусочки, но потом восстановим; мы сделаем его лучше, чем он был. Ах, я только теперь начинаю понимать, как велико открытие Латуна. Что за человек! Кто может подумать, глядя на него, что это - гений из гениев. Откровенно говоря, Мурель, думали ли мы об этом, глядя на него?
- Черт его знает, никак не приходило в голову.
- Ну вот, таков закон, так бывает всегда. Но вы, надеюсь, понимаете всю ценность его гениального открытия?
- Еще бы!
- Так вот, мы не будем обращать внимания на то, что он нам будет писать. Старика окружают все эти Кнупфы, он вообразил, что это лавочка, он хочет только зарабатывать деньги, а на что ему деньги - неизвестно. Он нам будет писать письма, мешать нам. Не сомневаюсь, что Кнупф рано или поздно приедет к нам. Но мы все-таки будем делать то, что считаем нужным. Не правда ли? Вы будете моим союзником. Ведь недаром я не пожалел для вас интеллектуального эликсира. Будем делать новых людей по-настоящему. Изучим это дело. Завтра должен прийти Машкин, этот чудак, который все просит сделать его поавторитетнее... Кстати, я начинаю догадываться, почему он не авторитетен... Но об этом после. Он обещал нам помочь найти помещение. Вот мы оборудуем его и приступим к делу.
Глава двадцать пятая
Муреля трудно было найти. Он часто исчезал. Капелова это даже начинало раздражать. Он стал энергичным, напряженным, вечно спешащим. У него завелись тетради, записные книжки, ручки, карандаши, всевозможные справочники и карты. Он звонил по телефону в какие-то учреждения. По ночам он сидел и писал.
- Знаете, - говорил он Капелову, - материалов очень много. Не знаю прямо, с чего начать. Я хочу собрать материалы о людях. Ведь надо же заготовить хотя бы несколько десятков образцов. Ведь.когда мы начнем работать, поздно будет. Вы же сами знаете, как важна в любой работе подготовка. Я делаю записи о людях, живых советских людях. Наблюдаю, слежу, записываю прохожих, работников учреждений, рабочих, строителей. Но, говорят, надо поездить. На местах есть еще лучшие образцы. По всей стране идет небывалая работа, есть очень много участков строительства. Надо побывать на нескольких. Конечно, и тут, в Москве, есть интересные типы строителей. Но, говорят, что на местах их легче наблюдать. Может быть, мне съездить куда-нибудь, пока вы тут оборудуете помещение?
- Куда?
- Ну, вот, например, сейчас закончили вчерне постройку дороги в Туркестане. Она называется Турксиб, Туркёстано-Сибирский путь. Это выдающееся строительство. Таких проектов постройки железных дорог было всего два в мире: первый - это проект постройки железной дороги через Сахару; проект этот до сих пор остается на бумаге - капиталистические правительства не могут его осуществить, несмотря на наличие огромных средств и всяких возможностей. А Турксиб осуществлен. Тысяча четыреста сорок два километра железнодорожного пути в рекордный по краткости срок проложено через степи, пустыни, болота, дикие горные кряжи и совершенно непроходимые места. Вы не читали об этом? Темпы работ далеко опередили даже американские. На некоторых участках прокладывали по три с половиной километра в день. Интересно посмотреть, какие люди делали это. Ведь там была проделана, несомненно, героическая работа! Между тем денежных премий не было, чинов никто особых не получал. Наоборот, нужда была неописуемая, люди голодали, болели. Нужно было преодолеть бесконечное количество препятствий - не было в достаточной мере нужных инструментов, не было даже временами хлеба, воды, воду и топливо возили на верблюдах. Более тяжких условий для работы нельзя себе представить. Между тем работы закончены раньше срока. Ведь, несомненно, там мог сложиться хотя бы отчасти нужный нам тип человека. Вероятно, там можно наблюдать хотя бы отдельные новые черты. Не поехать ли мне исследовать? Как это будет хорошо, если нам удастся открыть хотя бы несколько черт психики нового человека, и тогда действительно вся наша поездка в СССР будет оправдана. Мы будем выполнять заказы как следует, и нами будут довольны. А то скоро приедет Кумбецкий. Здесь он с нами будет разговаривать, я думаю, не так мягко, как там. Он спросит: "Что вы, голубчики, можете предложить? Советской стране нужны новые люди. А каких новых людей вы собираетесь нам дать?" Не думаю, чтобы он покупал у нас людей вслепую, как котов в мешке. Нам нужно как следует подготовиться. Повторяю, пока вы оборудуете помещение, дайте мне возможность съездить куда-нибудь за образцами; если не новых людей, то хотя бы до некоторой степени новых. Ведь должны же там быть какие-нибудь положительные черты, если делаются такие выдающиеся дела!
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска и скачивания книг
Книжный Бот
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
ВКОНТАКТЕ