Маска чародея

Глава 14 ПРИВРАТНИК

Вжжик-щелк-щелк. Фррр.

Я моментально поднял взгляд, скорее удивленный, чем встревоженный. Я сидел за отцовским столом, по-прежнему сжимая в руке кисть, куски пергамента так и остались лежать передо мной, а на заглавных буквах еще не просохли чернила.

Вжжик. Щелк. Щелк.

Матерчатая сумка с едой сползла у меня с плеча. Я позволил ей свалиться на пол, а потом аккуратно положил кисть на стол, стараясь не испортить страницу. Водонепроницаемая кожаная сумка с рукописями лежала у меня на коленях. Я тоже переложил ее на пол.

Вжжик.

Опрокинув стул, я встал на ноги. Шум исходил из мрака в дальнем углу комнаты, откуда-то со стороны полок с бутылками и книгами и сваленных в кучу старых плетеных корзин. Как и прежде, комната, казалось, всем не изменилась с тех пор, когда я был здесь в последний раз.

Вжжик. Тук.

Порывшись в ящиках стола, я извлек оттуда свечу и, резко сжав правую руку в кулак, медленно раскрыл ее. Крошечные язычки синего пламени поднялись с ладони. Я зажег свечу и вновь сжал руку, чтобы потушить огонь.

Я тоже мало изменился, хотя и научился многому. Этот прием был новым в моем арсенале, достаточно банальный, он все же относился к изысканным методам использования пламени тела.

Тук.

— Кто там? — чуть слышно спросил я, поднимая свечу.

От мрака отделился кусок, и уже через минуту передо мной стояло нечто, весьма отдаленно напоминавшее старика.

— Я привратник, — заявил он на языке Страны Тростников с акцентом, какого я никогда прежде не слышал. — Если ты хочешь поступить в Школу Теней, тебе придется пройти мимо меня.

— Это дом моего отца. Здесь я вырос.

— Да, и к тому же здесь находится дверь Невидимой Сторожки, места с бесчисленным количеством названий. — Он подобрался поближе. Я начал сомневаться в том, что он вообще относится к роду человеческому. Когда он говорил, его лицо двигалось, как маска из пергамента — оно двигалось… как-то не так. Это трудно описать. Его кожа сморщилась и обвисла складками со всем не там, где у людей бывают морщины. Его глаза были черными, как ночь, — ничего не выражающие куски пустоты.

— Я… — Я колебался, стоило ли мне называть даже свое обычное, повседневное имя. Это был своего рода экзамен. Я не мог позволить ему получить преимущество, пусть даже самое минимальное.

Я вытянул вперед правую руку, словно собирался обменяться с ним рукопожатием.

— Ты юноша с пробитым запястьем. Дальнейшее описание совсем не обязательно.

Я интуитивно отдернул руку. Шрам от стрелы все же был замечен, а глаза привратника оказались гораздо лучше моих, раз он сумел разглядеть подобную деталь в полутьме.

— Я действительно стремлюсь попасть туда, — ответил я. — Я чародей и сын чародея.

— А…

Вжжик. Тук.

Теперь привратник стоял прямо передо мной — между нами был только стол. Когда он стал поднимать правую руку, я заметил, что конечность была не настоящей — сложное приспособление из металлических стержней и пружин, обтянутых кожей. Рука необычным образом изгибалась в области запястья, издавая звуки, которые и привлекли мое внимание.

Тук. Он вытянул свой протез вперед, словно собирался коснуться моей рукописи, указательный палец завис прямо над заглавной буквой.

— Чародею стоит хорошенько подумать, прежде чем совать куда-то руки, — заявил он, медленно поднимая конечность и тыча ею мне в лицо.

Но я уже не считал его человеком, потерявшим руку. Все его тело было таким же неправильным, как и лицо: пропорции, суставы и движения были по непонятным причинам странными, словно под его темной мантией было нечто вроде часового механизма, состоящего из металлических стержней и проволочек, весов, поднимающихся и опускающихся на изящных цепях, воды или песка, текущих по стеклянным сосудам.

Я не воспринял и его реплики — предупреждения, сделанного либо из самых лучших побуждений, либо по каким-то другим причинам. Черная магия никогда не была простым и безобидным занятием, напоминающим игру в песочные куличики. Многое происходит в жизни чародея, что-то новое постоянно появляется или исчезает без какой-либо видимой причины, но все имеет свое пророческое значение, подобно знамениям в облаках, которые изучают предсказатели будущего.

Я стоял в позе, выдававшей мое полнейшее замешательство, ожидая, что он будет делать дальше. Я ждал слабого, едва ощутимого прикосновения к моему разуму, какого-нибудь видения или знамения.

Но я почувствовал лишь, что все мои вторые «я» пришли в движение внутри меня и взволнованно выглядывали наружу, словно столпились вокруг крохотного окошка.

Как только я попытался заговорить, неожиданно проявился Декак-Натаэ-Цах по прозвищу Луна. Из моего горла, подобно дыму из печной трубы, подул обжигающий ветер, самум. Закашлявшись, я скорчился от боли, из глаз потекли слезы. Луна, полностью взяв меня под контроль, заставил выпрямиться, а из моего рта вырвался столб света, обрушившийся на привратника и наглядно доказавший, что тот состоит не только из шестеренок и металлических стержней, но и из пыльной паутины — тень, которую привели в движение, но жизни в ней было не больше, чем в обычной тени.

Механическая рука со стуком свалилась на стол. Лицо привратника покатилось по полу. Больше от него ничего не осталось.

Как бы невероятно это ни звучало, я первым делом попытался спасти свою рукопись. Отбросив руку в сторону, я поднес страницу к окну, где в угасающем свете разглядел, что тщательно выписанная заглавная буква и в самом деле смазалась.

С тяжким вздохом я отложил ее в сторону. Лишь тогда мне пришла в голову мысль о возможности появления новых врагов, спрятавшихся в тени, о новых ловушках. Но пока еще ничего не было очевидным. По крайней мере я мог, ничего не опасаясь, постоять еще несколько минут.

Я поднес руку ко рту, надеясь предотвратить какие бы то ни было неожиданности. Я почувствовал, как Луна, негромко посмеиваясь, успокаивается внутри меня.

— Теперь и я являюсь частью общего предприятия, Секенр, сын Ваштэма, — заявил он.

Я медленно выдохнул. Больше никакого дыма. Никакого света. Простой выдох.

Я произвел безмолвный опрос Ваштэма, Орканра, Тально, Лекканут-На и всех остальных. Выдержал ли я, по их мнению, экзамен или провалился? Прошел ли в Школу Теней или по-прежнему стоял на пороге?

Их мысли остались сокрытыми от меня. Я так и не смог заставить их заговорить.

Мне не удалось понять, какую цель преследовал Луна: хотел ли он защитить нас или помешать мне понять что-то. Он стал частью меня, это правда, но я убил его, и он мог по-прежнему стремиться к мести.

Я занялся пергаментным листом, поместив его в футляр для неоконченных страниц. Я еще смогу восстановить заглавную букву. Ущерб был не так уж велик, да и остальной текст не пострадал. Я положил футляр в водонепроницаемую сумку, взял ее под мышку, а вторую сумку повесил себе на плечо.

Я вышел из-за стола, взял механическую руку и попытался починить ее, снова натянув кожу, чтобы получше рассмотреть устройство — вещь сложная и, без сомнения, мудреная, но все же остающаяся просто неодушевленным предметом, не представляющим особого интереса. Бумажная маска была не столь впечатляющей, но более загадочной — простой лист картона с грубо нарисованными чертами лица и прорезями вместо глаз. Она уже утратила какое-либо сходство с живым лицом.

Я вновь был дома, дома… В доме своего отца. Нет, в своем собственном доме, который я от отца унаследовал. По крайней мере, на какое-то, пусть и короткое время, я стал не чародеем, пытающимся поступить в Школу Теней, а вернувшимся домой Секенром.

Я внимательно исследовал все закоулки в поисках неожиданных и незваных гостей, но шел по дому, с любовью и нежностью прикасаясь к хорошо знакомым вещам, подолгу стоя в знакомых комнатах, вспоминая.

Вернувшись в мастерскую, я взял в руки бутылку с тем, что когда-то было чародеем заргати Харином-Иша, чье тайное имя переводилось, как Душа Рыбы.

— Ну, и как тебе теперь плавается, Рыба? — спросил я.

Тварь в бутылке пискнула тонким пронзительным голоском и забилась о стекло. Содрогнувшись от отвращения, я поставил бутылку обратно на полку.

Дом остался почти таким же, каким был, когда я его покинул. Время здесь двигалось невероятно медленно, так что языки замерзшего пламени лишь немного поменяли свою форму, но ничего пока не сгорело. Наверное, за тысячелетие они, подобно раковой опухоли, сожрут дом, но сейчас они неподвижно висели в воздухе, сверкая, как тонкие, почти прозрачные листы металла.

Я открыл дверь, которой не касался много лет, и заглянул в родительскую спальню. Никому не нужная кровать расплывалась во мраке. Пахло пылью и сыростью. Отец с матерью не спали здесь с давних пор (я был тогда совсем маленьким) — последствия отцовских занятий черной магией стали проявляться настолько ужасно, что мама перебралась ко мне с Хамакиной.

Затем я зашел в собственную спальню. И там все осталось по-прежнему — свет только что взошедшей луны лился сквозь открытое окно, которое я не смог закрыть из-за потока стрел. Хамакина улетела через это окно навстречу своей смерти, и сделал это мой отец, Ваштэм.

Громадное горящее копье-снаряд так и осталось торчать в кровати, словно оно разрушило все, оставшееся от моей прежней жизни. Оно говорило мне: нет, ты никогда больше не будешь жить здесь, никогда не станешь таким, каким был прежде.

Я вновь попытался вытащить его, но у меня не хватило сил.

Я бросил это безнадежное занятие. Больше мне не жить в этой комнате. Но вначале я, с забившимся от волнения сердцем, подошел к своему письменному столу и открыл школьную сумку, которую оставил здесь давным-давно. Я затрепетал, увидев, что страницы моей рукописи не пострадали, и тихо заплакал, когда дошел до последней страницы, над которой стрела пробила мне запястье, и засохшая кровь разлилась между букв, придав пророческое значение всему абзацу.

Я положил первые главы своей истории к остальным в водонепроницаемую сумку, а затем выгреб из старой школьной сумки все, что там осталось: ручки, закупоренные пузырьки с чернилами, перочинный ножик, несколько монеток, деревянную статуэтку Бель-Хе…

Я едва не написал Хемада на манер Дельты. Нет, пусть он будет Бель-Кемадом, как говорим мы в Стране Тростников, Всепрощающим Богом, Повелителем Весны.

Порывшись в вещах, я собрал кое-что из своей старой одежды, затем отступил во тьму родительской спальни и сел на давно пустовавшую кровать, покрытую слоем пыли. Я ждал, наверное, несколько часов того, что вот-вот должно было произойти.

И вновь мною овладела ностальгия по прежним временам. Почему я не могу остаться здесь, снова стать простым мальчишкой, Секенром из Страны Тростников? Я буду просыпаться по утрам, отправляться в кухню, чтобы позавтракать вместе со своей сестрой и матерью, и мы будет счастливы, как и прежде. А чуть позже мы с Хамакиной наверняка отправимся в город и будем учиться писать у Велахроноса или просто бродить по улицам и разглядывать в ларьках и павильонах вещи, которые не можем купить.

Нет. Я прекрасно понимал это. Я добрался до Школы Теней отсюда, из старой спальни своих родителей. Все мои чувства и переживания были попросту еще одной проверкой, экзаменом или ловушкой, расставленной каким-то неизвестным врагом. Если я попадусь в нее, если забудусь и утрачу бдительность, то скоро сам окажусь в бутылке или стану частью своего убийцы. В этом я не сомневался ни минуты.

Я, Секенр, понял это сам. Никто не предупреждал меня. Я самостоятельно пришел к этому заключению, я стал чем-то большим, нежели просто маска своего отца или сосуд, содержащий в себе других чародеев.

Я решил поступить в Школу Теней, и я решил войти в нее из собственного дома, где родные стены оказывали мне поддержку, придавая силы.

Какое великолепное самооправдание — вновь вернуться сюда, чтобы засесть за старую рукопись, остаться среди всего, что было мне бесконечно дорого. Нет, я, Секенр, уже не верил, что прежний Секенр мог быть настолько глуп. Лишь в совершенстве овладев своим искусством, окончив Школу Теней, я смогу вернуться к своей рукописи в любое время, когда мне этого захочется.

— Значит, Секенр, — сказал мой отец внутри меня, — ты должен оставить рукопись у себя в комнате, чтобы потом вернуться за ней.

Прошли часы, но ничего не изменилось. Я зажег свечу, поставил ее на ночной столик своей матери, положил сумку с рукописью себе на колени и, использовав ее вместо подставки, написал об этом несколько абзацев. Но в таких условиях я даже и не пытался исправить смазанную заглавную букву.

Один раз что-то, вполне возможно, бывшее ночной птицей, влетело сквозь закрытое ставнями окно. Я даже не поднялся посмотреть, в чем дело.

Чуть позже я стал изучать слабый свет, льющийся в щели между ставнями. Но это была всего лишь луна, медленно плывущая по ночному небу.

Я зевнул, вконец уверившись, что этой ночью ничего больше не произойдет. Закончив писать, я положил обе сумки — и с рукописью, и с одеждой — рядом с кроватью, чтобы при необходимости успеть схватить их, вытряс пыль из верхнего одеяла и собрался спать.

Но сначала обязательная мера предосторожности — необходимо гарантировать собственную безопасность. Я развесил магическую паутину вокруг постели.

Прежде я никогда не упоминал об этом. Конечно, это было тайной древних магов, но не относилось к великим, тщательно хранимым секретам. Я не боюсь признать, что, научившись управлять пламенем собственного тела, можно вытянуть из рук горящие шелковые нити, тонкие-тонкие, невидимые для глаза непосвященного. Спящий чародей всегда окружает себя ими. Любое прикосновение к ним обожжет незваного гостя, или — если чародей обладает достаточно скверным характером — захватит в ловушку и сожжет до смерти, хотя само пламя является иллюзорным. Чародей подобен пауку, отдыхающему на своей сети. Малейшая ее вибрация обязательно разбудит его.

Обмотавшись паутиной с головы до ног, совершенно обессилевший, я лег в родительскую постель, и ко мне моментально пришли те сны, что приходят, если ты с головой погружен в один единственный бесконечный сон, называемый черной магией.

Таковы были сны Секенра, чародея, в его первую ночь в Школе Теней.

Прохладный сырой ветер тронул мое лицо. Я сел, открыл глаза и увидел, что нахожусь уже не в отчем доме. Насквозь пропитавшаяся пылью кровать покоилась среди тростников. Над головой сияло такое множество звезд, какого я в жизни не видел, словно прежде был слеп или никогда не смотрел в небо, и лишь теперь мне по-настоящему открылась вся его красота.

Спал ли я или бодрствовал на самом деле? Обсуждать этот вопрос не имеет никакого смысла.

Очень долго я сидел, слушая ветер, шуршащий в тростниках, и кричавших вдали ночных птиц. А потом внезапно в небо поднялась цапля.

Босоногая фигура в белой мантии подошла к кровати прямо по воде — там, где она ступала, по поверхности реки расходились круги. На ней была покореженная маска из черненого серебра.

Но все же я думал, что знаю, кто это.

— Отец.

Мне ответили на языке Дельты, и голос принадлежал кому-то другому.

— Я Тально, живущий внутри Ваштэма. Это моя тюрьма, так как Ваштэм убил меня.

Он простер вперед свои сморщенные руки. Кровь сочилась из сквозных ран в его ладонях, а потом полилась из прорезей для глаз в маске.

— Вставай, — сказал он. — Тебе предстоит совершить еще одно небольшое путешествие.

Я второпях соскочил с постели на то, что считал полом, но очутился по колено в ледяной болотной воде. Я совсем забылся. На мне по-прежнему были туфли. На корточках я заполз обратно на кровать, сбросил насквозь промокшую обувь, оставил ее на кровати и снова сошел вниз.

Поверхность удержала меня. Тально нетерпеливо изучал меня из-под кровоточащей маски. Повторяя его жест, я простер руки, подняв вверх свои отмеченные шрамами ладони. С них взметнулся белый огонь.

Мы шли сквозь промозглую ночь среди тростников, рассуждая о магии, а звезды на ночном небосводе медленно клонились к горизонту, Река рябила и светилась отраженным светом. Я вытянул руки перед собой, чтобы осветить нам путь.

— Твой отец убил меня уже много веков назад, — сообщил мне Тально. — Я не простил его, но больше не ненавижу. Чародей свободен от подобных эмоций. Он подобен полому тростнику, сквозь который дует ветер черной магии, и на котором боги и титаны исполняют свою, никому не понятную музыку.

Я не стал с ним спорить, хотя очень сильно сомневался, что все маги и чародеи разделяют его убеждения.

— Что мне делать, — спросил я, — дабы быть уверенным, что выживу в Школе Теней?

— Ни в чем нельзя быть уверенным. Вот, к примеру, я сам — я выжил или нет? Вымышлены или правдивы мои воспоминания обо всей моей жизни до того, как я схватился с твоим отцом? И если вымышлены, то кем? Я До сих пор не могу понять этого.

— Я должен продолжить начатое, — сказал я. — Ты поможешь мне?

— Многие прошли по этому пути до тебя, до того, как на него ступил Ваштэм…

— А я?

— Ты должен продолжать начатое, как уже сам решил. Я могу лишь рассказать тебе, насколько продвинулся я сам до того, как мой путь прервался.

— Что ж, расскажи, — попросил я.

Он раздвинул руками тростники, и на нас хлынул свет, ослепивший меня. Я схватил Тально за рукав, позволив ему вести меня и прикрыв другой рукой глаза. Мы шли сквозь огонь, по бурлящему морю горящей нефти, дым и жар душили меня, заставляя каждый шаг отзываться болью. Но огонь не обжег нас.

Мы остановились перед тремя привязанными к столбам женщинами — они бились в агонии и страшно кричали. Их плоть размягчилась и стекала с костей, как расплавленный воск. Расплывшиеся лица так исказились, что я не мог определить их возраста и даже просто понять, каков был цвет их кожи.

Но я понял, что все трое находятся здесь уже очень давно и что они не могут умереть.

— Они были моими привратницами, — сказал Тально. — От них я узнал одно тайное имя, как и то, что выполнение одной задачи, которой впоследствии посвятил себя твой отец, когда отнял у меня жизнь, возможно.

— И что это было? — мне пришлось кричать, чтобы меня услышали сквозь рев пламени и крики женщин.

— Ты задаешь слишком много вопросов, Секенр, сын моего убийцы, — прокричал в ответ Тально. — А моя возможность отвечать на них очень ограничена. И что это было? Это ты должен выяснить сам. К чему стремился твой отец, ни перед чем не останавливаясь и отдавая этому все свои силы, пока ему не помешали обстоятельства? Спроси его. С гораздо большим успехом ты можешь спросить у меня, кто эти трое перед нами. Это моя мать и две моих тетки, все трое — могущественнейшие чародейки, которые использовали бы меня, как я использовал их и как твой отец использовал тебя. Могу ли я облегчить их боль? Нет, не могу. Живые, они убьют нас. Мертвые, они станут частью нас, Секенр, и подавят нас изнутри. Так что эти костры должны гореть до тех пор, пока проект твоего отца не будет завершен, по крайней мере, хотя бы частично. Здесь нет и не может быть никакой моральной дилеммы, нет места никаким угрызениям совести, если ты меня спросишь об этом, как нет ни правильного, ни неверного решения. Эти трое заслуживают наказания ничуть не больше нас с тобой, но и ничуть не меньше. Просто это должно было быть сделано.

Легкие горели — я откашлялся, а потом закричал:

— Расскажи мне все, что знаешь об этом… — я поднял руку, чтобы сотворить знак Воориш.

Тально лишь рассмеялся.

— Ты не можешь повелевать мною, как простыми мертвецами, Секенр. Я не просто мертв. Мертвец, которого ты хочешь подчинить своей воле, в тебе самом.

Он исчез одновременно с пламенем. Я стоял в одиночестве среди тростников, потеряв на несколько мгновений способность видеть, пока мои глаза не привыкли к темноте. Тогда я вновь увидел звезды и задрожал от ночной сырости и холода.

— Секенр.

Я поднял взгляд. В отдалении, на свободном от тростника пространстве, уже на открытой воде, стояла фигура в маске и мантии чародея. Даже с такого расстояния я смог разглядеть кровавые потеки на маске, но все же понял, что это был уже не Тально.

Я позволил новоприбывшему приблизиться — теперь движения под мантией стали неуклюжими, словно под ней тряслась расплывчатая желеобразная масса. Незнакомец был невообразимо жирным, даже ступни его ног в размере напоминали крупные дыни.

— Лекканут-На.

Мы не пошли дальше, а присев прямо на поверхность воды, словно на гладкий холодный камень, начали играть крошечными синими и белыми язычками пламени на доске, которую никто из нас не видел. Лекканут-На вспоминала свое детство в какой-то западной пустынной стране, и ветер обдувал нас землей и песком, который он приносил через тростник.

Ей не пришлось ничего говорить. Ее воспоминания непроизвольно возникали в моем сознании, и мне казалось, что я сам много недель подряд путешествовал с караваном, каждый день пристально вглядываясь в линию горизонта в ожидании, когда там впервые появится знаменитый Город-в-Дельте. Но в оазисе чародейка убила девочку-путешественницу. Двое стали единым целым и, объединившись, продолжили свое путешествие вглубь запутанного лабиринта страны черной магии. Кого из них вначале звали Лекканут-На, я так и не узнал.

Потом чародейка бродила по городу, как и Секенр много столетий спустя, потрясенная его великолепием, с благоговейным трепетом рассматривая его чудеса. Я помнил это, как помнил и то, что тот симбиоз, который я знал под именем Лекканут-На, нашел вход в Школу Теней прямо в склепах за городом, среди мумифицированных чародеев, не живых и не мертвых. Своим наставником она выбрала мумию и научилась от нее многому, в то время как мумия не отрывала от нее жадного взгляда, пока росла сила ее магии. Вскоре она сама поняла это. Но она ждала слишком долго, слишком стремилась к могуществу, чтобы позволить мумии поглотить себя. Вместо этого она сама поглотила мумию. Сделав это, она никогда уже больше не смогла выйти из тени, никогда не смогла стать той девочкой, что пересекла пустыню, или даже чародейкой, бродившей по улицам города. После этого она позволила похоронить себя в гробнице под горой далеко от города, где лежала в абсолютной тьме в то время, как ее дух вторгался в сны людей — она стремилась найти в них то, чего сама никогда не могла достичь.

На этом ее воспоминания кончались, переходя в обрывочные фрагменты. Хотя мне хотелось по-прежнему быть Лекканут-На, я вновь стал Секенром, сидящим в темноте у реки.

Впервые за все время Лекканут-На заговорила по-настоящему, не с помощью моего горла, а своим собственным, таким знакомым голосом, напоминавшим кваканье охрипшей жабы.

— То, к чему я стремилась, нашел Ваштэм. Моему убийце удалось преодолеть еще один этап на этом бесконечном пути. Он уже вплотную приблизился к цели, когда смерть настигла его. Таким образом он и мертвый остался главным соперником всех чародеев на свете.

Она прикоснулась пальцем к синему пламени, передвинув его между огоньками моего белого пламени. Голубое пламя мерцало, словно она дула на него, а белое оставалось совершенно неподвижным.

— Но в чем же дело? Мне нужно знать.

— Спроси его, к чему больше всего стремится чародей. В этом ключ к решению проблемы.

Я поднял язычок белого пламени на кончике пальца и сел, словно находился на конце невидимой доски.

— Ты чародейка. Разве ты не знаешь?

— Да ведь и ты тоже чародей, Секенр. А как на счет тебя?

Я сложил руки и нагнулся над игровой доской, медленно раскачиваясь взад-вперед.

— Я хочу вернуться, — сказал я, — и вернуть все, хочу, чтобы все стало таким, как прежде…

— Мне тоже хочется снова стать девочкой из пустыни, но я не могу. И я знаю это. Ты тоже знаешь. Мы должны смотреть в будущее. Наши разумы не молодеют, даже если наши тела остаются прежними или мы меняем их на другие тела, подобно платьям. Нет, так не пойдет. Расскажи мне еще что-нибудь.

— Я хочу освободиться от страха, — сообщил я.

Она рассмеялась своим гортанным квакающим смехом и захлопнула игровую доску, потушив язычки пламени.

— Да. В точку.

Потом она ушла. Фигура в маске и чародейской мантии, возникшая на ее месте, помогла мне подняться на ноги. Кровь свертывалась, засыхая, на серебряных щеках. Заговорил кто-то другой. Мантия то повисала свободно, словно была накинута на палку, то вдруг наполнялась, становясь объемной, извиваясь и поднимаясь. Таким образом я пообщался и с Орканром, и с Танниваром-Отцеубийцей, и с Варэ, сыном Йоту, шаманом из насквозь продуваемых ветрами пустынных земель на далеком севере, которого убил Тально и который никогда не оживал до настоящего времени.

Луна, чьим истинным именем было Декак-Натаэ-Цах, появился еще раз, и даже маска была не в состоянии скрыть страшного уродства его лица — Луна действительно напоминал луну. Мне кажется, он оценил иронию. Он рассказывал мне о землях, лежащих в Стране Мертвых, где я уже побывал. Но в его глазах они были совершенно другими. Он предположил, что двое путешественников испытывают в Лешэ совершенно разные ощущения и видят там все совершенно по-разному. Как ему показалось, он проник в самое сердце Всепожирающего Бога, но там его ослепил свет и оглушил гром.

Устав от всего этого, я подумал о себе. Я велел Луне уйти, и он подчинился.

— Отец, — произнес я вслух. — Ваштэм, которого я убил, приди ко мне. Я призываю тебя.

И снова мы отправились в путь. Он говорил сквозь — маску, повторяя слова Тально.

— Ты не можешь повелевать теми, кто внутри тебя, Секенр, пока не научишься повелевать самим собой. Вначале избавься от ощущений: от ярости, гнева, горя, любви, одиночества, радости, жалости — в общем, от всего. Это всего лишь камни, висящие у тебя на шее. Избавься от них.

— Отец?

— Сын.

Мы остановились на краю зарослей тростника. Повсюду вокруг нас бродили болотные птицы размытых форм, они ныряли и погружались в ил на дне Великой Реки, а их острые клювы и осмысленные глаза напоминали человеческие лица.

Он возложил руки мне на плечи и пристально посмотрел мне в глаза. И снова из глазниц серебряной маски закапала кровь. Его прикосновения были быстрыми и очень сдержанными. Я задрожал, у меня перехватило дыхание.

— Ты все еще любишь меня, Секенр? — спросил он наконец.

Я был поражен до глубины души. Лишь несколько секунд спустя я смог ответить:

— Почему тебя по-прежнему волнует это? Мне казалось, ты уже со всем смирился?

— Просто ответь на мой вопрос.

— Я больше не знаю.

— Подобное колебание грозит тебе смертью, мой мальчик. Определись.

— Я не могу. Пока не могу.

— Ах.

Он взял меня за руку, и мы прошли еще немного, и вокруг нас по воде расходилась рябь. Впереди я различал дом в тростниках, черный на фоне еще светлого неба, похожий на громадного паука, затаившегося на берегу Великой Реки.

— Отец, ты должен открыть мне свою тайну. Над чем ты работал? К чему ты стремился?

— Все обстояло в точности так, как ты сказал. Я хотел освободиться от страха.

Я застыл на месте, заставив остановиться и его.

— И это все?

Его реакция поразила меня. Он схватил мои руки и стиснул их до боли, затем упал на колени, глядя мне в лицо, и вынудил меня встать на колени рядом с ним. Отпустив меня наконец, он положил ладони на воду, словно что-то там искал.

— Все? — закричал он, и его голос поднялся на такую высоту, что, казалось, вот-вот сорвется. — Все? Да, все. Но и этого вполне достаточно. Так как, знаешь ли, я нашел путь.

— Что?

Он по-прежнему шарил по гладкой поверхности воды. Озадаченный, я так и остался неподвижно стоять на коленях.

— Я достиг того, — торжественно возвестил он, — что другие просто видели издалека. Я убивал выборочно, строго по определенной схеме, вбирая в себя всех, кто продвинулся дальше меня. Таким образом я смог строить свое здание на фундаменте, заложенным многими — и с каждым из них я вначале сближался, старался подружиться, мы долго работали вместе, как коллеги и соратники, а потом я убивал их. Да. Именно так я и действовал. Я предал их всех: и тех, кто внутри меня, и тех, кто в бутылках — а последних гораздо больше. Никогда не доверяй чародеям, Секенр.

— Но ты же чародей, отец.

— Так же, как и ты, Секенр. Ну, вот мы и пришли.

— Что это?..

Громко охнув от натуги, он распахнул громадную дверь прямо в поверхности воды — за ней слабо светился прямоугольник. Вода медленно стекала с его граней, со стуком разбрызгиваясь где-то далеко внизу.

— Пойдем, — сказал он. На четвереньках я подполз туда, где он начал спуск, а его маска в форме полной луны отражалась в темной воде. Затем я начал очень осторожно входить в дверной проем, пытаясь нащупать ногой опору, и рухнул, сам не зная, с какой высоты.

Отец поймал меня, и я, как ребенок, упал в его подставленные руки.

Вскоре мои глаза привыкли к темноте. В рассеянном полусвете я рассмотрел, что мы вдвоем сидим верхом на громадной каменной скульптуре Сюрат-Кемада, закрепленной на стене вертикально рылом вниз.

Воспоминания — а я прежде уже бывал в этом месте — возвращались очень медленно, пока я бродил по дому: лестница со стертыми ступеньками, извивавшаяся и извивавшаяся по кругу — ее пролеты временами обрывались прямо в воздухе — опрокинутые книжные полки, груды штукатурки, попадавших сверху бревен набросанных в беспорядке костей и разбитых бутылок Окошки с цветными стеклами, украшенные рыбами и птицами, свободно парили там, где положено быть потолку, по обе стороны двери, сквозь которую мы только что прошли.

Фонарь по-прежнему свисал с зуба бога, но уже давно потух и проржавел насквозь. Во всем остальном, с тех пор, как я здесь побывал, в доме изменилось очень немногое.

— Отец, тебе знакомо это место?

— Да, я прекрасно знаю его.

— А что за человек жил здесь, Аукин, сын Невата?

Отец без труда спрыгнул со скульптуры и оказался в верхней части кабинета, а затем спустился на заваленный мусором пол, который прежде был стеной. Дом Аукина каким-то непонятным образом перевернулся на бок. Я последовал за ним, стараясь не наступать на разбитое стекло.

— Не имею ни малейшего понятия. Я… много раз терял память и контроль над событиями с тех пор, как встречался с ним в последний раз.

— Когда ты приходил к нему?

— Многократно.

— Почему?

Он повернулся ко мне, и даже маска не могла скрыть того, что он рассержен.

— По причинам, которые тебя не касаются. Теперь настала моя очередь рассердиться. Я схватил его за руку.

— Я добрался до Школы Теней! — закричал я. — Мне придется прилагать все мыслимые и немыслимые усилия, чтобы выжить среди множества других чародеев, причем каждый из них будет готов в любой момент сожрать меня, подобно налиму, в стаю которого случайно заплыла мелкая рыбешка. Меня будут экзаменовать, проверять и испытывать. Отец, только если ты расскажешь мне всю правду, расскажешь все, что знаешь, только если между нами больше не останется никаких тайн, только если я пойму, над чем ты работал и почему все остальные так боялись тебя, лишь в этом случае я смогу не дать им убить меня сразу же, на месте. А если я окончу свои дни в чьей-то бутылке, что же будет тогда с тобой?

Он вырвался, но потом все же ласково взял меня за руку.

— Все, что ты сказал, справедливо, Секенр. Пойдем, я покажу тебе все, что могу.

Мы очень осторожно начали пробираться между обломками перевернутого дома Аукина. Какое-то время меня страшно волновала мысль, может ли отец, ставший духом, призраком, порезать ноги об осколки стекла. Он тоже был босым — ведь он, как и я, шел по воде. Значит, и я сейчас тоже стал духом. Или нет? Бесспорно лишь то, что мое тело было достаточно плотным, я ощущал собственный вес, когда ступал с доски на камень, а потом — на чистый пол, взбираясь на безголовую статую птицы, служившую Аукину стулом.

Отец открыл лежащую на боку дверь и опустил ее на стену. Нагнувшись, я выглянул наружу в растущий боком лес, который я уже однажды видел: деревья плавали в нем, словно сплавляемые бревна, земля казалась громадным утесом, нависшим справа от меня, рассеянный свет струился сквозь листья слева, там где пели и порхали с ветки на ветку птицы с ярким, блестящим оперением. Какое-то время мы просто наблюдали. Солнце здесь никогда не светило ярче. Вслед за рассветом никогда не наступал день. Только теперь я понял, что не только дом Аукина был покороблен и лежал на боку — такая судьба постигла весь этот мир.

— Сюда, — позвал отец, и мы проползли в дверь. Я почувствовал, как желудок у меня выворачивается наизнанку по мере того, как утрачивались ощущения верха и низа. Когда я пришел в себя, я сидел у подножия дерева, уставившись на немыслимо высокую зеленую крону. Очень медленно я поднялся на ноги.

Воздух был промозглым, хотя и не в такой степени, как на Реке. Только теперь я догадался застегнуть жакет.

— Пойдем, Секенр.

Я последовал за отцом, засунув руки в карманы. Земля у меня под ногами была мягкой, влажной и прохладной. Она была покрыта не листьями или сучками, а пушистыми шерстяными нитями, падавшими с деревьев и мягко щекотавшими мое лицо, когда я шел по лесной тропинке.

Начались превращения. Вначале я был мальчиком в длинном жакете, бежавшим босиком по хвойному лесу без конца и края, по длинным тропинкам-коридорам, где зеленый цвет сливался с коричневым, рассматривая птиц у себя над головой и распугивая диковинных зверей на своем пути. Отец бежал рядом, его мантия развевалась, а маска прыгала вверх-вниз. Потом я стал олененком, быстрым, как ветер, изо всех сил старавшимся держаться вровень с громадным серебряным оленем.

Мы превратились в двух птиц: я — в цаплю, безнадежно далеко улетевшую от своего дома на болотах, а он — в серебряного орла, перья которого сверкали отполированным металлом. Цапля летает неважно, неуклюже и тяжело. Ей никогда не тягаться с орлом. Отец кружил, возвращаясь ко мне вновь и вновь и призывая лететь вперед. Мы летели низко над землей, огибая стволы деревьев и даже не пытаясь подняться над зеленым пологом — крышей этого мира.

Каким-то образом я знал дорогу, я помнил, где повернуть между деревьями-великанами, где дорога шла вниз по холмистой местности, где деревья снова висели горизонтально, а между ними неслышно струился ручеек, полностью сокрытый от света. Дорога становилась все более и более знакомой по мере того, как солнце словно прорывалось сквозь завесу и ослепительно сияло, а лес начал умирать, и мы воспарили над мертвыми пнями, направляясь вниз вдоль бесконечного склона к безжизненной пустыне, где мы боролись против горячего обжигающего ветра, несшего клубящиеся облака пепла.

— Это сердце леса, Секенр, где рождаются и умирают сны, где создаются видения. Я дошел до этого места, куда еще не доходил ни один другой чародей. Здесь. Это, конечно же, не лес, во всяком случае, не больше, чем пустыня — пустыня, а огонь — огонь. Но человеческий разум переделывает непонятное на свой лад, представляя его в привычных символах.

Теперь он говорил у меня в сознании. Его телесная форма орла лишь пронзительно кричала, сражаясь с ветром.

В ответ я спросил:

— А что здесь? Я вообще больше ничего не вижу. На мрачном сером небе засверкали вспышки молний.

— Ты разве не понял, где мы находимся?

— Нет.

— Мы достигли границ Акимшэ, святилища, где даже боги не все видят ясно и отчетливо, где рождаются и миры, и сами боги. Это область за Ташэ, которую люди зовут просто Смертью. Мы находимся в самом сердце Сюрат-Кемада.

— Не понимаю. Мы же далеко не святые. Как это возможно?..

— Это не только находится за границами понимания, Секенр. Это тайна. Я впервые проник сюда скрытно, как вор, чтобы похитить тайну богов. Даже Аукин, сын Невата, не знал, как это сделать, хотя я вышел через дверь его дома, в его лес.

— Но что тебе помешало? В чем ты потерпел неудачу? Ты же так и не узнал ее.

Ветер подхватил нас, и мы еще быстрее заскользили вниз по спирали в огненную долину. Я закричал от ужаса пронзительным криком цапли, но в мыслях отца страха не было. Он ожидал этого. Это был всего лишь очередной отрезок пути.

Внизу огонь темнел, становясь багряным и сгущаясь, словно вся долина была поверхностью нефтяного бассейна, а ветер раздувал и разбрасывал пламя. Мы прорывались над самой поверхность, но нас не обжигало. На мгновение я заметил вытянутые челюсти Сюрат-Кемада, в чьей пасти умещаются земля и небо и чьи зубы — звезды, и услышал глухой медленный звук биения его сердца.

Затем мы оказались среди звезд и неслись по леденящей пропасти абсолютной тьмы, где звезды казались простыми точками света, а мгла, собираясь складками, вновь становилась лесом или призраком леса, где темные каменные деревья молчаливо возвышались в вековом, ничем не нарушаемом сумраке. Ветер нес нас между массивными стволами, по долинам, раскрывавшимся, подобно громадным ртам, между горами и скалами. Колоссальные каменные боги ползком взбирались по скалам, поворачивая к нам головы, когда мы пролетали мимо, и усмехались, и от их смеха сотрясалась земля.

— Отец, — мысленно позвал я. — Ты не ответил на мой вопрос. Тебе придется рассказать мне все.

— Я показываю тебе все, что могу.

— Тогда ответь на мой вопрос.

— О чем ты хочешь меня спросить, Секенр?

— Почему ты потерпел неудачу?

Мне показалось, что он вздохнул внутри моего сознания. Я представил, как он заерзал и отвернулся, стараясь не встречаться со мной взглядом.

— Со временем все станет тебе понятным, Секенр. Потерпи.

Впереди за последним из каменных богов разлилось необычно яркое сияние, словно нам открылся восход гигантского солнца.

— У меня остался еще один вопрос, отец.

— Задай его, если считаешь нужным.

Его серебряные крылья заблестели на солнце. Он кружил, как бумажный змей на ветру, постоянно возвращаясь назад, в то время как Цапля-Секенр изо всех сил старался не очень отставать от него.

— А это действительно освободит нас от страха?

— В этом и состоит цель всех чародеев, не так ли, Секенр? Ты убиваешь своих врагов, так как вынужден это делать, потому что боишься, как бы они не убили тебя. И они не преминут это сделать, потому что тоже боятся. Что бы прервать бесконечный круг убийств, ты должен стать бессмертным. Не просто прожить бесконечно долго, как может любой чародей, но действительно стать бессмертным, тем, кого невозможно убить. А это значит — богом, сын. Ты должен стать твердым, как кремень, о который затупятся ножи твоих врагов. Любого знания можно достичь. Ты можешь посягнуть на любую святыню. Ты можешь, как вор, пробраться в Акимшэ. Мне удалось… Ах, как это испугало остальных!

— Но ты так и не добился успеха.

— Я выиграл партию. Все фигуры были моими. Но пришел некто и перевернул доску.

— Почему это произошло? В чем была твоя слабость?

— В тебе, Секенр. Как ты уже знаешь, я должен был полностью освободиться от чувств. Но я не мог. Я слишком любил тебя. Из-за этого я и не смог сконцентрироваться.

Я вызывающе закричал протяжным криком цапли, стараясь опровергнуть то, что опровергнуть нельзя. Он уже не слышал.

А дальше?

Руки дрожат. Разум цепенеет. Глаза не видят, язык не может произнести ни слова, уши не слышат, память отказывает…

Акимшэ. Недосягаемая святыня, свет за ослепительно яркой слепотой.

Отец закричал в изумлении и тревоге, а все остальные внутри меня завопили от ужаса…

Я падал в свет, уже не цапля, а Секенр, валясь в бесконечное цветение огня, огненную розу с целыми мирами и солнцами, вспыхивающими и гаснущими, как искры, на ее лепестках; эти лепестки отлетали назад, слой за слоем, за огнем появлялся новый огонь, пока не открылись глаза, громадные и необыкновенно темные, на фоне немыслимого света, и зияющий разинутый рот. Цветок превратился в лицо, нечеловеческое, исступленно злое, сумасшедшее.

Я падал в свет…

И в безвременье вечности, за единый миг я прошел по всем странам, прожил во все эпохи, прикоснулся к каждому миру под каждым небом, и говорил с самими богами на языке, который нельзя сформулировать человеческими словами и записать человеческими буквами. Сюрат-Кемад был внутри меня, подобно многим другим моим «я», как и Бель-Кемад с его птицами и ужасная, всеми покинутая фурия Малевендра, Богиня Мести.

Но все же оставалось еще что-то, чего я не мог постичь. Я походил на птицу, бьющуюся об оконное стекло в тщетных попытках достичь света…

Я прорвался сквозь правый глаз демонического лица, в абсолютную тьму, какую не может нарисовать наше воображение, и наконец смог отдохнуть, лежа на спине на мелководье, где пена вздымалась и опадала на волнах, мягко разбивавшихся о берег. Я подумал, что пена — это звезды, берег — Вечность, волны — краткие мгновения наших жизней, но, как говорил отец, все мы хватаемся за знакомые символы, пытаясь объяснить непостижимое.

Сивилла стояла надо мной, ее лицо слабо светилось, как луна за облаками. Она пристально смотрела на меня минуту-другую, но так и не заговорила.

У самого моего уха раздался плеск шагов. Я сел. Сивилла исчезла. Отец склонился надо мной, взял меня под мышки и поднял на ноги. Я промок насквозь, с меня капало, но вода казалась такой приятной, такой теплой.

На этот раз мы не пошли по поверхности воды, а, поднимая тучи брызг, побрели по мелководью вдоль темного пляжа, а звезды появлялись в небе одна за другой.

— Все было так, как я и надеялся. Нет, лучше. Ты будешь великим чародеем, Секенр. Ты провел меня дальше, чем когда-либо удавалось заходить мне самому. — Он обнял меня, крепко прижал к себе. Я напрягся, но вырываться не стал. Я почувствовал, что его тело приобрело совершенно невероятную форму — суставы оказались совсем не там, где у людей, сочленено оно было неправильно, а на руках выросли когти, огромные и страшные. Его походка тоже стала другой — вразвалку, как у эватима. На какой-то миг я даже перестал верить, что он мой отец. Я даже опустил взгляд, проверяя, нет ли у него хвоста.

— Отец, тебе не удалось то, что ты пытался сделать. Почему же ты считаешь, что я добьюсь успеха?

— Потому что ничто не будет отвлекать тебя, как отвлекало меня. Тебе не надо будет никого любить.

— Мне кажется, ты лжешь. Я тебе не верю.

Он еще крепче прижал меня к себе, а потом отпустил. Я шел рядом с ним, бок о бок, по колено в теплой воде. И все же я дрожал.

— Вообще-то вначале я намеревался сделать твою сестру вместилищем своего духа. Как только бы она повзрослела, я бы нашел способ заставить ее убить меня, возможно, дать мне яд. Я предназначал ее лишь для этой цели и ни для какой другой. Значит, для меня она была лишь вещью. Я не любил ее. Но ты, ты был моим сыном. Ты, Секенр, был тем, кто перевернул доску уже после того, как я выиграл партию.

— Я не знал.

Он похлопал меня по спине. Его когти порвали мне жакет.

— Не важно. Многие вещи все равно происходят независимо от нас, сами по себе.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду, отец. — Но из разорванных обрывков воспоминаний, которые не были моими собственными, я все прекрасно понял.

— Скоро родится новый бог, он будет создан в огне Акимшэ, как и все остальные боги, но сформирует, взрастит его чародейство черная магия, а не молитвы, даже не молитвы других богов. Он не будет обычным богом, в том смысле, в каком мы привыкли воспринимать это слово. Он будет наполнен душами других чародеев, которые возродят его. Загляни в глубины своей памяти, Секенр. Воспользуйся обрядом Тазен-Дха и расскажи мне, что увидишь.

Он повел меня на песчаный пляж. Я встал на колени и исполнил обряд Тазен-Дха (описать его полностью просто невозможно), рисуя руками многоугольник, создавая в своем сознании дом — уменьшенную копию отцовского дома, где каждая комната, каждый стул, каждый стол, бочонок или бревно, подпиравшее угол, были для меня связаны с отдельным воспоминанием. Следовательно, войти в одну из этих комнат, сесть на стул или поднять бревно — означало высвободить мощнейшие силы, каких и представить себе не может обычный человеческий разум. В этом состоит одна из самых сокровенных тайн чародея. Она заключается в том, насколько велика у него душа.

Я не могу сказать большего, лишь сообщу, что мой дом Тазен-Дха был постоянно наполнен бормочущими что-то невнятное голосами, врывающимися в комнаты духами, плавающими в дыму лицами. В моем доме Тазен-Дха книги, стулья, чашки и другие хорошо знакомые мне предметы плавали в воздухе сами по себе. Некоторые из них говорили. Дверь в моей спальне неожиданно выгнулась наружу, как пузырь. В ней появились пара тянущихся ко мне рук и лицо, его мягкая плоть разорвалась, явив кроваво-красные глаза.

— Помоги мне, — заявило существо. — Пожалуйста. Я заблудилась.

— Нет, — ответил я. — Ничем не могу тебе помочь. У тебя не осталось надежды.

Я потянулся к дверному засову, но дверь изогнулась вовнутрь прежде, чем я успел до него дотронуться.

Спальню заливал яркий свет. Я прищурился, чтобы разглядеть тщедушную фигурку, сгорбившуюся за моим письменным столом и рисующую каракули на длинном свитке. Я вспомнил, что это значит — писать. Я знал, какие слова должно было вывести перо на бумаге, какие и в самом деле были написаны когда-то, в другое время, в каком-то другом прошлом, когда то, что начиналось сейчас, уже было завершено, и я сам держал перо.

Я чувствовал, как в моем сознании появляются слова, начертанные священным шрифтом на языке богов, но они ничего мне не говорили. Текст был подобен человеку с девственно чистым сознанием, пустому сосуду, который еще предстояло наполнить.

И тут все, жившие внутри меня, пробудились, решительно сбрасывая остатки сонного оцепенения: Ваштэм и Таннивар, Бальредон и Орканр, Лекканут-На, Тально, Варэ, сын Йоту и многие другие, о существовании которых я и не подозревал: чародеи внутри чародеев внутри других чародеев, и так до бесконечности, как в доме с зеркальными стенами.

Они разрывали меня на части, сражаясь за право контролировать мое тело.

Ваштэм, овладев телом, заговорил:

— Я наконец достиг…

Телом завладел Орканр:

— Я скоро добьюсь…

И Лекканут-На:

— Я возношусь к свету…

Таннивар, начавший контролировать тело, закричал, упал на колени и закрыл лицо руками:

— Отец, прости меня…

Декак-Натаэ-Цах смеялся. Ему привиделась луна, выплывающая из-за кровавого облака, наливающаяся и в единый миг из тонкой полоски месяца становящаяся полной.

Лежавший на полу Секенр приподнялся и вцепился в край столешницы. Сидящий за столом опустил на него взгляд, его лицо светилось немыслимо ярко, как огненная роза, сожженные лепестки которой отлетали назад, подобно страницам, уносимым ветром, но их число каким-то непонятным образом не уменьшалось по мере того, как отпадали все новые и новые слои.

Пылающее лицо тоже было моим: Секенр пристально смотрел на Секенра — Секенр с широко открытыми пустыми глазами, с лицом вылепленным из живого огня, но все же это был Секенр с отметкой Сивиллы, полуприкрытой упавшими на лоб волосами, и серповидный шрам от стрелы на его правой щеке тоже был отчетливо виден.

Божественный каллиграф Секенр, объятый огнем, корчась в муках от невыносимой боли, смотрел в мои глаза и бормотал слова, не имеющие никакого смысла.

Я слышал, как отец позвал меня откуда-то издали, но ответить ему не смог.

Меня разбудило прикосновение, не взгляд и не звук: что-то твердое и холодное касалось моей кожи. Я медленно выплывал из сна: каждое новое ощущение, казавшееся вначале продолжением сна, по мере пробуждения все же оставалось, как остаются на берегу куски плавника после того, как отступает волна. Отец звал — меня откуда-то издалека. Но меня больше всего волновало, почему мои голые ягодицы и плечи соскальзывают с холодного стекла.

Я неподвижно сидел во тьме, уже полностью проснувшись, абсолютно голый и совершенно уверенный в том, что происходящее не является ни сном, ни видением. Я вытянул руки, и они уперлись в круглые стеклянные стены. Я попытался встать, ушиб голову, поскользнулся и неуклюже упал.

Я был заточен в сфере. Аналитическая сторона моего сознания, страдая от любопытства, задалась вопросом, как же я могу здесь дышать? Вслепую, на ощупь, я поискал отверстия для воздуха, но не обнаружил ни одного.

Я по-прежнему ничего не видел. Неожиданно я испугался, что ослеп. Сильно надавив пальцами на веки, я увидел плывущие вспышки света.

Но через какое-то время я заметил, что одна из вспышек не плавает беспорядочно в воздухе, как все остальные, а постепенно подбирается все ближе и ближе, мерцая — это была свеча в бледной пухлой руке. От этой свечи было зажжено множество свечей вокруг меня, и вскоре я увидел, что по-прежнему нахожусь в родительской спальне, в стеклянном пузыре, подвешенном над кроватью. Свечи стояли на принесенных с кухни тарелках, лежавших прямо на покрывале. Моя одежда в беспорядке валялась на полу. Обе мои сумки были опустошены, страницы книги сложены стопкой, а все остальное: монеты, ножи, кисти, пузырьки с чернилами, статуэтка Бель-Кемада — расставлено аккуратными рядами.

После того, как последняя свеча была зажжена, что-то массивное поднялось с пола. Вначале мне показалось, что это косматый темный зверь, но постепенно, когда мои глаза привыкли к темноте, я разглядел толстенную, необыкновенно уродливую женщину, испачканную кровью и нечистотами, казавшуюся совершенно голой и напоминающую одну из иноземных статуэток со множеством грудей. Но, когда она наклонилась к свету, я понял, что ее весьма экзотическая одежда состояла из частей расчлененных человеческих тел, без сомнения, когда-то принадлежавших ее врагам: ожерелье из зубов и ушей; снятая с рук кожа была обернута вокруг ее плеч, как боа; на спине торчали десятки кистей рук, сжатых в кулаки. Ее юбка, ничего, впрочем, не скрывающая, состояла из сушеных фаллосов, связанных вместе ремнями из человеческой кожи.

Она улыбнулась мне — ее черные, подпиленные треугольниками зубы разительно контрастировали с белым, как рыбье брюхо, лицом.

— Я привратник Школы Теней, — объявила она на языке Страны Тростников без какого-либо акцента. — Ты Секенр. Я знаю твое имя, а ты не знаешь моего. — Она рассмеялась, словно это было ужасно смешно. Она показала на сферу, на свечи, на мои вещи, разбросанные по полу. — Это делает меня сильнее. Не так ли? А? Мне так кажется. Ха! Глупый Секенр!

Она присела передо мой на корточки, буравя меня злобным взглядом. Кулаки у нее на спине раскрылись, и на ладонях оказались крохотные лица. Из каждого миниатюрного ротика шел дым, свивавшийся вокруг нее клубами. Все эти лица были искажены в крике, и их едва слышные голоса напоминали писк обитателей отцовской коллекции бутылок. Эти существа, без всякого сомнения, были в чем-то подобны им.

Я сел, скрестив ноги и из скромности прикрывшись руками.

Она посмеялась и над этим.

— Я уже подробно рассмотрела все твое тело, Секенр, и потрогала все, что мне хотелось. Именно поэтому я и оставила тебя обнаженным. Чародеи слишком многое прячут на своем теле тем или иным образом. Самая обычная уловка — татуировки. Я знала одного чародея, который каленым железом выжег на себе множество магических знаков. Ну и что хорошего это ему принесло? Я убила его, как и всех остальных. Отметки на твоем теле не имеют ничего общего с магическими знаками — они ничего не значат. Ах да, ты пробудешь здесь достаточно долго, и если тебе захочется помочиться, не стесняйся. Вода проходит сквозь стекло точно так же, как и воздух. Принесла ли тебе… облегчение эта информация? — И вновь она рассмеялась, словно сказала что-то очень остроумное.

Я бесстрастно изучал ее, удивляясь про себя, как она могла сказать, что метка Сивиллы у меня на лбу не имеет никакого значения.

— Я назову тебя Одетой в Смерть.

— Я плюю на твое имя, — сказала она, сплюнув. — Так что оно не имеет надо мной власти. Удивлен?

— Но все же это удобно. Придется же мне хоть как-то тебя называть.

— Зови меня, как тебе нравится, Секенр. Не думаю, что наши с тобой разговоры затянутся надолго.

— Что ты от меня хочешь?

Ее улыбка исчезла моментально, как маска, словно она сняла ее и отбросила в сторону. Она тяжело поднялась на ноги, склонилась над свечами и прижалась лицом к стеклу, злобно оскалившись. Ее зловонное дыхание и дым из крошечных ртов моментально заполнили сферу. Я отшатнулся, закашлявшись.

— Я хочу все, что у тебя внутри, Секенр. Ты слишком слаб и слишком глуп, чтобы защитить себя. Преодолеть твою дурацкую защиту было для меня не сложнее, чем разорвать обычную паутину. Я просто смела ее со своего пути. Глупый Секенр, ты похож на грубый глиняный кувшин, наполненный золотыми монетами. Я выкачаю из тебя все, что можно, а то, что от тебя останется, я сохраню здесь… — она отступила с простертыми в стороны руками, чтобы я смог в полной мере рассмотреть и по достоинству оценить ее одеяние, — если мне захочется.

— Почему же ты тогда просто не?..

Она снова рассмеялась.

— Не убила тебя? Я могу убить тебя в любой момент, глупый Секенр. Но пока не считаю нужным. Ты думаешь, я просто убиваю людей? Я не такая, как ты, Секенр. Я одна, я осталась цельной личностью. Я ношу на себе всех, кого хочу, но не позволяю им становиться частью меня, как это делаешь ты. Все они живые. Я никогда никого не убиваю. И у меня достаточно времени, чтобы заставить тебя раскрыть все свои тайны, начиная с твоего истинного имени.

— А если я откажусь?

— Ты будешь сильно страдать, Секенр. Твоя боль будет гораздо сильнее, чем ты можешь себе представить.

— Я не сомневаюсь в твоих способностях.

Она лениво поскребла по стеклу пальцем. Ее ногти были острыми и толстыми, как когти.

— Тогда начнем!

Я указал на свою книгу.

— Моя магия там.

Она опустила взгляд, взяла полную пригоршню страниц рукописи, смяла их и резко повернулась ко мне.

— В этом мусоре?

— Меня знают под именем Секенра Каллиграфа, — с иронией сказал я, впервые назвав себя так. — Моя магия заключается в бумаге и чернилах, в тисненных золотом листьях, в причудливо переплетенных линиях и искусно выписанных буквах с миниатюрными картинками внутри них. С их помощью я могу захватывать души. Это великая магия. Она останавливает время.

— Что? — Она отбросила все страницы, кроме одной, поднеся ее до смешного близко к свече, кося глазами и переворачивая ее во все стороны: вверх ногами, вбок.

Пока я напряженно наблюдал за ней, мое презрение к ней росло, но вместе с ним нарастало и возбуждение. Неужели возможно такое, что при всей своей чудовищной силе Одетая в Смерть была неграмотной? Она знала мое имя, но и я теперь знал ее слабое место. Счет сравнялся.

Она поднесла лист бумаги к стеклу.

— Покажи мне.

Я глянул на страницу. Она была из второй главы.

— Здесь рассказывается история моей прежней жизни, — сказал я. — Она тебя не заинтересует.

Я вздрогнул, когда она смяла лист и бросила его на пол.

— Не лги мне. Ты будешь удивлен, как мало можно оставить от твоего тела, чтобы ты рассказал мне все, что меня интересует.

— Я не лгу, — ответил я, глубоко сглотнув. Но горло осталось сухим и воспаленным. Казалось, с каждой минутой воздух становился все холоднее и холоднее. Но моему врагу, как я видел, это не доставляло ни малейшего неудобства. — Мне понадобится кое-что из моих вещей, чтобы раскрыть тебе свои тайны.

Она изучала меня с явным подозрением.

— И что, например?

Я снова указал на свои вещи, аккуратно сложенные на полу.

— Чернила, бумага, опора, на которой я смогу писать.

Она постучала по стеклу темным крючковатым ногтем.

— Почему ты так легко сдаешься?

— А какой у меня выбор?

— Никакого.

— Тогда я по крайней мере не буду страдать.

Улыбнувшись, она нарочито медленно и отчетливо произнесла:

— Только, если я сама захочу этого.

— И вновь, — повторил я, — какой у меня выбор?

— Да ты не просто глупец, Секенр, но к тому же еще и слабак, и трус. У тебя вообще нет выбора. — Она провела ногтем по выпуклому стеклу. — Ну-с, очень хорошо. — Неожиданно она резко дернула ногтем вверх.

Стекло исчезло, и я свалился на кровать, подняв целое облако пыли. Свечи разметало по полу. Те, что еще горели, она затушила босой ногой.

— Не двигайся с места, — приказала она. — Скажи мне, что тебе нужно.

Я показал на самую прочную и острую из всех своих ручек, не перьевую, а деревянную с насаженным на нее металлическим наконечником. Обычно этот инструмент использовался лишь для самых грубых, широких мазков, а отнюдь не для каллиграфии, но она без вопросов вручила мне его наряду с закупоренной бутылочкой чернил и чистым листом бумаги.

— Мне нужно что-то твердое и гладкое, на чем я смогу писать.

Одетой в Смерть, по всей видимости, было трудно понять это. Она надолго замолчала, раскачиваясь взад-вперед, и ее устрашающее одеяние тоже раскачивалось — оно жило своей собственной жизнью: многочисленные кулаки сжимались и разжимались, крошечные рты шипели, выдыхая дым. Затем она все же приняла решение: нагнулась, подняла с пола мою водонепроницаемую сумку и раздраженно бросила ее мне. Я поймал ее и положил к себе на колени. Дрожь била меня все сильнее.

— Подойди поближе, — сказал я. — Это надо видеть.

Она обошла меня сзади и, нагнувшись надо мной, схватила за плечи, до крови стиснув своими когтями. Я крепился изо всех сил, стараясь не обращать внимания на боль и не показать, как мне стало противно, когда она заползла на кровать и начала слизывать кровь с моих ран. Ее омерзительные трофеи, извиваясь, ползали у меня по спине и бокам. Ее тело совсем не согревало — и ее прикосновения и исходившее от нее зловоние напоминали прикосновения и запах трупа.

— Тебе надо посмотреть…

Заурчав, она схватила меня сзади за шею. Руки у нее были необычайно сильными. Она могла, не моргнув глазом, не прилагая никаких усилий, убить меня в один момент.

Хватая воздух ртом, с трудом сохраняя способность дышать, я нарисовал на разложенной на коленях бумаге змея. Его загнутый кольцом хвост был засунут ему в пасть. Одетая в Смерть, как зачарованная, с любопытством следила за моим пером. Отпустив мою шею, она протянула жирную руку поверх моего плеча, чтобы провести по рисунку кончиком пальца.

Пришло время рискнуть всем. В образованном змеем кольце я написал крупными буквами на языке Страны Тростников: ТЫ НЕВЕЖЕСТВЕННАЯ ДИКАРКА.

Одетая в Смерть зашипела, вцепившись мне в спину. Я почувствовал, как по спине побежали струйки крови.

— Это… очень сильная магия, — заявил я, опасаясь, что она все же каким-то образом сможет это прочесть, и моя маленькая хитрость будет разоблачена. Но больше никакой реакции с ее стороны не последовало. — Однако я покажу тебе и нечто большее. Вот слова, с помощью которых решаются вопросы жизни и смерти. — Для меня это действительно было правдой. Я написал на языке Страны Тростников и повторил на языке Дельты: ОТЫМЕЙ САМА СЕБЯ, МЕРЗАВКА.

Она тяжело дышала, впав в какой-то транс, возможно даже, испытывая благоговейный трепет перед незнакомым ей видом магии. Моя авантюра увенчалась успехом. Теперь я точно знал, что Одетая в Смерть, как я и надеялся, была совершенно неграмотна. Она завороженно продолжала наблюдать за тем, что делают мои руки. Я сконцентрировался на своем занятии, стараясь не обращать внимания на исходящее от нее зловоние.

На листе появлялись все новые и новые слова, протягивавшиеся сверху вниз и снизу вверх, принимавшие самые причудливые формы, извивавшиеся в разные стороны — буквы в них иногда были перевернутыми или смотрели в другую сторону. Одетой в Смерть было все равно: абракадабра из слогов и букв, рифмованные строчки из детских песен, ругательства, перечень всех известных мне видов рыб — их названия закручивались по спирали, сливаясь посредине в безнадежно неразборчивое грязное месиво. Ни о какой каллиграфии и речи не было. Толстенное металлическое перо попросту размазывало чернила. Я старался держать его боком, чтобы линии выходили потоньше, но чернила стекали с него, оставляя кляксы. Впрочем, для Одетой в Смерть не было никакой разницы.

Наконец я нарисовал крошечного паучка, державшего в своих лапах слово СМЕРТЬ.

— В этом и заключается самая страшная тайна, — сказал я, указывая на паучка. — Посмотри на него очень-очень внимательно. Тебе станет понятно все, чем я занимаюсь, и ты сможешь делать со мной все, что захочешь.

Запыхтев, она проползла вперед и склонилась над моими коленями, как собака, собирающаяся утащить лакомый кусок из корзинки с едой. Ее тело полностью заслонило от меня страницу. Я заметил, что пускающие дым лица вовсе не были одеждой — они словно росли из ее спины. Я сидел совершенно неподвижно, сжав челюсти и изо всех сил стараясь сохранять контроль над собой, пока она гладила мои руки, ноги и грудь. Очень медленно и осторожно я начал разворачивать в руке ручку, пока металлическое, перо не оказалось направлено вверх.

— Смотри, — сказал я. — Постарайся как можно внимательнее изучить его.

— Не пытайся обдурить меня…

— Если ты проявишь чуточку терпения, все тайны моей магии станут доступными и тебе.

— Я совсем не терпелива. Да мне и не нужно быть терпеливой. — Она проткнула когтем мне бедро и рванула.

Я непроизвольно закричал и в тот же миг левой рукой схватил свою противницу за волосы, оттягивая ее голову вверх, а правой нанес удар, целясь ей в левый глаз и стараясь вогнать перо как можно глубже.

На сей раз закричала она, и этот дикий крик подхватили сотни других голосов — все лица у нее на спине искажались в муках, как затравленные животные, пока мы боролись и катались по кровати. Сцепив ноги в замок у нее на спине, я удерживал ее, одновременно пытаясь загнать ручку еще глубже. Ее страшные когти раздирали мне плечи и бока. Мы скатились на пол, и от неожиданности я тоже закричал, но лишь еще сильнее сжал ее в смертельных объятиях.

Я упал прямо на нее, надавив на ручку всем своим весом. От этого удара деревянный стержень глубоко вошел ей в голову. Ее хватка ослабла. Держа ручку обеими руками, я заставил наконечник выйти с другой стороны ее черепа. Тогда я отпустил ее и, быстро откатившись в сторону, растянулся на полу, совершенно обессилев и тяжело дыша, а она билась и барахталась, как выброшенная на берег рыба, разбрызгивая кровь, хлеставшую у нее изо рта и из глаза, и пытаясь заговорить, но ее последние проклятия захлебнулись в потоке крови.

Многочисленные руки у нее на спине еще долго скребли пол ногтями, но потом и они успокоились.

Убедившись, что она мертва, я подполз к ней и пнул ногой.

Из всех ртов потекли кровь и грязь, но она так и не шевельнулась. Ее лицо приобрело после смерти еще более мерзкое выражение. Ручка почти полостью вошла ей в голову, и лишь самый кончик торчал у нее из глаза.

Неожиданно я почувствовал страшную слабость и упал на бок. Меня вырвало тем немногим, что я съел за день. Мне хотелось лишь одного — лечь прямо на пол и лежать, несмотря на страшный холод. Почему-то я решил, что кровь, сочившаяся из самых глубоких царапин, согреет меня. Голова пошла кругом, словно я был пьян: казалось, я уже давно и безуспешно пытаюсь вырваться из замкнутого круга ночного кошмара. Каждый раз, когда я хотел пошевелиться, невидимые мучители вонзали в мои плечи раскаленные докрасна когти.

Но, несмотря на боль и холод, я больше ни минуты не мог терпеть присутствия подобной мерзости в отцовском доме, у той самой кровати, на которой были зачаты и рождены и я, и моя сестра. Пошатываясь, я встал на ноги, взял свою противницу за лодыжки и поволок ее к окну. Неумело повозившись со ставнями, я широко распахнул их и облокотился на подоконник, обдуваемый самым холодным ветром в своей жизни и ослепленный небывалой белизной за окном.

Но все же я не мог позволить себе остановиться, не выполнив своей задачи, ведь эта ужасная тварь по-прежнему оставалась в доме. Задыхаясь, почти ничего не видя, я поднимал Одетую в Смерть, пока из окна не свесилась ее голова, затем руки, затем большая часть туловища. В этот миг она казалась мне ужасно тяжелой, настоящий мешок с жиром и практически без костей — ее почти невозможно было поднять и развернуть — но я все же справился, едва не сойдя с ума от боли, которую причинили мне эти усилия, и наконец выкинул ее наружу.

Я ожидал всплеска, который должен был последовать, когда ее тело упадет в реку, но услышал лишь глухой стук.

Озадаченный, я снова лег на подоконник и высунулся наружу. Ни малейшего следа трупа. Передо мной расстилался самый необычный пейзаж, который мне доводилось видеть: белые поля, широкие заснеженные долины, черные скалы и пики гор. Дом опять передвинулся и находился теперь очень далеко от Великой Реки, забравшись высоко в горы.

Солнечный свет, отражавшийся от склонов, был намного ярче, чем в пустыне, а в воздухе кружились крошечные белые хлопья, таявшие, когда я ловил их руками.

(— Это называется «снег», дитя, — сказал Бальредон внутри моего сознания.)

Он был обжигающе холодным. Словно со стороны, абстрагировавшись от происходящего, я заметил, как над моей голой кожей поднимаются слабые струйки пара.

(— Вернись в дом и оденься, — велела Лекканут-На. — Иначе заболеешь. Ты и так болеешь слишком часто.)

Я попытался сфокусироваться, привести мысли в порядок. Я явно о чем-то забыл.

Свалившись на пол, я потихоньку отполз от окна. Ледяной ветер по-прежнему обдувал меня. Я так окоченел, что двигался с трудом.

О чем же я позабыл? Я попытался, сконцентрировавшись, ухватиться за эту мысль, но она ускользала и таяла, как снег в моей руке. Я убил чародея. Что-то связанное именно с этим. Что-то должно было произойти, но так и не произошло…

Одетая в Смерть завопила внутри моего сознания. Я покатился по полу и заметался из стороны в сторону, заткнув уши, но так и не сумел заставить ее замолчать.

До меня наконец дошло. Убьешь чародея, и сам станешь чародеем. М-да. Самое элементарное правило черной магии. Я закричал своим голосом, потом — ее и понял, что она, вопреки всему, каким-то непонятным образом еще была жива только что, когда вылетела из окна, и умерла именно сейчас в глубоком снегу внизу.

Мы с ней стали единым целым, и теперь мое истинное имя было Кареда-Раза, что означало Огонь во Тьме, а в обычной жизни меня звали Гредама. Быстротечным потоком замелькали знакомые сцены: река, болота, лес из свай под деревянным городом.

Это шокировало меня больше всего остального. Гредама, Огонь во Тьме, родилась в Стране Тростников и когда-то плавала между теми же сваями под Городом Тростников, где играли, исследовали мир, открывали свои детские тайны и исполняли свои страшно важные обряды я и мои друзья.

Но ее детские игры весьма отличались от наших — она сдирала кожу с живых детей, после этого аккуратно отрезая им разные части тела, тщательно удаляя органы и члены, но сохраняя при этом жизнь и в совершенстве овладевая искусством пытки болью. В этом и заключалась сила ее магии — в агонии и боли других, в их мучениях и их увечьях. Это было и ее силой, и ее страстью. Она не знала ничего иного.

Еще маленькой девочкой она начала экспериментировать: вначале с животными, затем — с детьми своего возраста, а потом — с матросами, которых завлекала навстречу гибели, предлагая им себя весьма изощренными способами. Временами она становилась ужасом, приходящим в ночи, от которого не спасались ни богачи, ни священники, ни правители, оставляя за собой содранную кожу, скальпы, лица или гениталии, прибитые к дверям гвоздями.

То, что я сделал с чародеем заргати, Собачьей Мордой, казалось ей шуткой, детской забавой. Она-то сама выделывала кое-что похуже еще до того, как ей исполнилось лет десять. В двадцать лет к ней явился Сюрат-Кемад, благословивший ее и даровавший ей тайное имя. После этого она стала на равных общаться с эватимами, разговаривая с ними на их языке, так как была доверенным лицом Повелителя Смерти — он посвятил ее в свои тайны, которых не знал ни один смертный. И такую жизнь она вела не одну сотню лет, став такой, какой была, когда я столкнулся с ней.

Теперь же она стала частью меня и яростно свирепствовала внутри моего сознания, грозя ошеломить всех остальных живущих внутри меня своей ничем не разбавленной злобой, выливая на них злорадные воспоминания о тысячах жертв, по-прежнему страдавших живыми где-то вдали, ослепленных, с содранной кожей, сжигаемых на медленном огне и неспособных умереть. Это доставляло радость Гредаме или Кареда-Разе, которую Секенр не совсем точно назвал Одетой в Смерть. Нет, она была Пожирательницей Боли. Боль была для нее и источником наслаждения, и всей ее жизнью.

Вскрикнув, я вслух воззвал к отцу, к Бальредону, к Сивилле, ко всем, кто мог освободить меня от ужаса быть Кареда-Разой. Но мои слова так и остались пустыми звуками. Мельком я увидел Сивиллу в ее собственном доме среди шевелящейся паутины, заполненной костями, и ее лицо было подобно луне на темном небе. Пустые звуки. Значимые слова не складывались. Я не мог в достаточной степени сфокусировать свои мысли, чтобы воззвать к ней.

Она исчезла. Внутри меня пробудился отец. Действуя молниеносно, он сразил Кареда-Разу и загнал ее вглубь моего подсознания. Я сразу же ухватился за образ массивной тюремной двери. Я пожелал, чтобы она закрылась. Я представил себе ее запертой на тысячу засовов. Отец закрыл ее тяжелым металлическим засовом. Он повернул ключ в массивном замке. Бальредону с Орканром и всеми остальными пришлось немало потрудиться, таская тяжелые камни, чтобы забить туннель, ведущий к этой двери.

Лекканут-На попыталась меня успокоить.

— Помни о том, что ты Секенр, — сказала она. Мысли и воспоминания Кареда-Разы превратились в угасающее эхо в пещере, затухающее, но никогда так и не исчезающее полностью.

— Все было проделано довольно грубо, — сказал отец вслух, воспользовавшись моим ртом. В горле у меня пересохло, я сипел. Я попытался встать, но не смог. Пришлось перекатиться на бок. Теперь я уже почти полностью окоченел от холода. Причем я не мог сказать, прекратилось ли у меня кровотечение или нет.

— К сожалению, это было лучшим из всего, что я мог придумать, — проворчал я. — И мне казалось, я осуществил это… достаточно успешно.

— По крайней мере, ты сам придумал план и претворил его в жизнь, — высказалась Лекканут-На также вслух. — Это само по себе уже достойно похвалы.

— Да, это очень важно, — подтвердил Ваштэм. — Но тебе еще многому предстоит научиться, Секенр, и я уверен, что ты и сам прекрасно понимаешь это. Возможно, сама простота твоего плана и спасла тебя. Она ждала, что ты нападешь на нее с помощью магии, а не ручки. Твое главное преимущество по-прежнему заключается в том, что враги недооценивают тебя.

— Я догадывался об этом… — Мои слова прервал приступ кашля.

— Одевайся, — велела Лекканут-На внутри моего сознания.

Но несмотря на то, что я ужасно замерз, что мои руки и ноги одеревенели, а на боках запеклась кровь, я в первую очередь собрал страницы своей драгоценной книги, расправляя помятые листы, исступленно считая и проверяя их, чтобы убедиться, что все они сохранились, хотя мои пальцы с трудом их удерживали.

Книга сохранилась полностью. Я испытал ни с чем не сравнимое облегчение. Пришло время отправиться на поиски деревянного футляра с неоконченной страницей, той самой, над которой я работал перед тем, как вернулся сюда. Его я обнаружил, лишь забравшись под кровать. Потянувшись за ним, я испытал приступ жесточайшей боли — рана в боку вновь открылась.

Лишь уложив рукопись, ручки, монеты и статуэтку Бель-Кемада обратно в водонепроницаемую сумку, я наконец-то понял, что по-прежнему сижу совершенно голый, что у меня кровоточат десятки ран и что я полностью окоченел и не могу двинуться с места.

Я порвал одну из своих старых рубашек и попытался перевязать раны. Насколько я мог судить, ни одна из них не представляла угрозы для жизни, какие бы неудобства они мне не доставляли. На сей раз мне не нужно исцелять себя с помощью внутреннего огня, я мог положиться на естественные ресурсы организма, а не на магию. Да, на теле появятся новые шрамы, но уязвимых мест больше не будет.

Я постарался одеться как можно теплее: набедренная повязка, две пары штанов, вначале — моя собственная рубашка, затем — три гигантские туники Луны, свешивавшиеся ниже коленей. Моим окоченевшим пальцам стоило немалого труда закатать рукава до устраивавшей меня длины. Я с трудом, морщась от напряжения, влез в когда-то нарядный, но теперь безнадежно порванный жакет, который Тика когда-то купила мне в Тадистафоне. Подсыхающая кровь приклеила майку к спине.

В горло словно насыпали горячий песок, болезненно раздиравший его, когда я глотал слюну. Несколько раз обмотав вокруг шеи шарф, взятый мною у фокусника на празднике, я сунул его концы себе под рубашку.

Так, и где же мои туфли? Я не мог найти их. Встав на четвереньки, я принялся шарить по полу. Вначале я наткнулся на одну, потом — на вторую. Они по-прежнему пахли речным илом, но почему-то затвердели, почти как деревянные, и стали страшно холодными. Я тупо держал их в руках, ничего не понимая.

(— Они замерзли, — сказал Бальредон в моем сознании. — Это лед. Тебе еще не раз придется столкнуться с подобными вещами.)

По правде говоря, благодаря редким зимним дням в Стране Тростников, я уже знал, что такое мороз. Но времени на споры не было.

Однако я не знал, насколько можно использовать замерзшие туфли или как их разморозить. Пожалуй, я займусь этим попозже. Я собрал запасную одежду во вторую сумку, а туфли положил сверху.

Мне по-прежнему было так холодно, что я едва мог двигаться. Стащив с пыльной кровати одеяло, я укутался им с головы до ног.

Какое-то время я стоял, раздумывая, куда идти дальше, но холодный пол настолько обжигал мои босые ноги, что единственное, до чего я додумался — снова сесть на кровать, поглубже спрятавшись в одеяло. Ветер задувал снег сквозь открытое окно, но у меня не было сил подняться и закрыть его. Постепенно все небо затянулось тучами. Солнце исчезло, а снег все падал и падал сплошной тяжелой завесой. Я сидел и смотрел, очарованный необычной красотой этого необычного зрелища, судорожно прижав к себе одеяло и обе сумки и медленно раскачиваясь взад-вперед.

Вдруг я почувствовал, что в комнате присутствует кто-то посторонний, и женский голос произнес:

— Добро пожаловать, Секенр Каллиграф.

— Кто ты? — тупо спросил я, не поднимая взгляда.

— Я привратница. Я сочла тебя достойным быть принятым в Школу Теней.