Мария в Заповеднике

Пер, показалось, пропустил это мимо ушей.

«Нет, это просто непривычка к скорости, – сказал он, – механизмы здесь мало доступны, и к тому же, свирепствуют службы министерства внутренних дел – кажется, они тут готовы арестовать подданного уже только за то одно, что он выехал в автомобиле на улицу. Они отбивают всякую охоту иметь дело с движущейся техникой. Заместо чтоб накануне нового века, напротив, приобщать подданных к технике в обязательном порядке, они здесь делают все, чтобы аборигены держались от нее подальше. Редкий человек в Большом Конгрессе не имеет лицензии на управление истребителем. Цивилизация исподволь подготавливает нас все время внутренне быть готовыми к высоким скоростям. Представь, может ли человеку, знакомому со скоростью, придти в голову не докрутить гайку у рельса, где через несколько минут пройдет скоростной поезд? Не имеет значения, какими мирами занят у себя в душе путевой обходчик, но в Цивилизации его допустят к работе, только если не докрутить гайку станет для него так же противоестественно, как противоречит природе большого империона не допить початую бутылку водки, – а это возможно, только если он не то чтобы хоть раз управлял скоростным поездом, а хотя бы руль обыкновенного автомобиля умел держать в своих руках на автобане...»

Мария почувствовала, что ее тащат за ногу на пол. Младший специалист Купо ласкал отданную ему на время коленку уже с яростью распалившегося быка.

«Ты никогда и не приучишь этих людей к скорости, – возразил Магнус. – Здесь, в Большой Империи, культура той же духовной направленности, что была и в Союзе в Южном Полушарии. Как и в Союзе, они здесь отторгнут твою бездушную техническую Цивилизацию, вот увидишь, и все опять может кончиться катастрофой. Уж если ты заговорил об автомобилях, то посмотри хотя бы, как они тут все ездят! Вы преступно спровоцировали массовый суицид, введя в Большую Империю автомобиль. Теперь человек здесь не только получает вкус к самоубийству на дороге, но и к самому убийству, давя пешеходов вокруг себя. Все это говорит лишь о том, что настоящему, истинному человеку чужда и враждебна техника Цивилизации. Не политическая отсталость больших империонов отторгает Цивилизацию, а их высокодуховная культура человека, у которого ко всем этим вашим механизмам, что называется, не лежит душа. Вы дразните теперь больших империонов автомобилями, как дразнили в свое время южных полушаров патефонами, а ведь здесь тоже есть слабые и падкие на материальный блеск души, многие теперь из-за этого блеска глотку готовы перегрызть друг другу – здесь все слишком несовместимо с вашими игрушками!.. Это преступно с вашей стороны, а вам ведь недолго уже осталось, Земля все равно отторгнет Цивилизацию, пора бы и о душе подумать...»

«Магнус! – голос Пера. – Мы уже с тобой говорили об этом. Цивилизация никогда и не посягала на душу – это обитель Бога. Цивилизация занята эволюцией, наработкой у человека навыков физического обитания в мире – искусство, между прочим, тем более успешное, чем больше укреплена душа человека религией. Цивилизация, конечно, великая захватчица, пожирает на своем пути растительные культуры, но она ведь и отдает диким аборигенам себя... Отставание больших империонов от общего уровня развития на Земле катастрофично, а мы уже подошли к пределам – в технике, в науке, в религии – и завтра надо ожидать, не то что количества, а уже нового качества состояния человека, и что там будут делать эти остатки плаценты от давних родов человечества, эти вот большие и южные разные там империоны и полушары, – одному богу известно! Неужели тебе их не жаль? Нет уж! Ты, пожалуйста, не мешай нам их заблаговременно вытаскивать из их так называемых культур... пока, впрочем, у нас есть еще время ими заниматься...»

«Вот именно, Пер, вы подошли к самому своему порогу и к своему итогу, а новое качество будет определять как раз душа человека культурного, и попомни мои слова: Цивилизация не империонов здесь от себя изолирует, а сами вы здесь закрываете себе путь к человеку душевному, который в Большой Империи...»

Мария приготовилась услышать что-то очень важное для себя, но Купо, уже вконец озверевший, выволок ее за ногу из кресла, прижал на полу, придавил и гладил, и терся своим вспучившимся местом. Разумеется, Мария могла дать ему по морде и высвободиться, потому что никто в Империи не осмеливался противоречить ей, даже в горизонтальном положений, но Мария вместо этого только приподнялась на локте и с жалостливостью мамы наблюдала за ним, как за неразумным животным. Движения Купы становились уже конкретнее, основательней и целенаправленней, вот он закатил глаза и стал постанывать, плотней прижавшись к левой Марииной ноге, потом он дрожащей рукой нашарил и ухватил правую, в изнеможении поднес к губам, облепил голень слюнявым ртом, содрогнулся и почти сразу обмяк.

Мария осторожно высвободилась.

– Бедные мои. Бедная страна. Все, мой мальчик, успокойся. Мария тебя простила... и никому не расскажет. Пойди, высморкайся, – приговаривала она.

Она вскочила на ноги и оправила платье.

– О, госпожа Мария! – захныкал Купо. – Вы так добры, так справедливы всегда, мы все тут готовы умереть за вас...

– Перестань ныть, – теперь уже в обычной своей бесчувственной манере оборвала его племянница Калиграфка. – Это я забираю...

Она смотала остаток пленки, сняла с магнитофона бобину и напоследок еще раз напомнила о своей угрозе: – Вылетишь сразу из Заповедника, – и показала многозначительно бобину в руке.

– Ну что вы, госпожа Мария, как можно! Да за вас... – зарычал ревностно Купо.

Но Мария уже выскользнула за дверь и стала теми же коридорчиками, лесенками и поворотиками выбираться из глубины здания в направлении гостиной.

...Пер и Магнус, в замешательстве, обернулись, оборвав разговор на полуслове. Мария быстро прошла к ним от двери и остановилась между их креслами.

– Я немного заставила вас ждать, – сказала она, – но для этого потребовалось известное время.

С этими словами Мария протянула Магнусу магнитофонную пленку, но секрет ее объяснила, почему-то, обернувшись, Перу:

– Вы так увлеклись, что совсем забыли об осторожности. Вот что я хотела вам показать. Во всяком случае, этот ваш разговор я вам могу вернуть обратно.

Магнус принял из ее рук бобину и внимательно на нее уставился.

ВТОРОЙ ПРОТОКОЛ

Не успел Пер вернуться в Домик Персонала, и ему сразу пришлось бежать на Станцию. Как доложил Уэлш, Министр Шенк вдруг запросил разговор с секретарем Большого Конгресса.

– Йоцхак уже там, – сказал Дермот.

По дороге Пер размышлял не столько о причине такой спешки Министра, сколько о смысле донесения, которое придется передавать в планирующий офис немедленно. На Станции он сразу прошел в кабинку для прослушивания и недолго думая нацепил наушники. На середине какой-то фразы он услышал «голос секретаря»:

«...да, мы уже советовались и решили выделить вам потребительских товаров сколько потребуется.

Министр: «То есть, чтобы удовлетворить потребности не только краймеров, но и всего остального населения? Я вас правильно понял, господин секретарь?»

«Голос секретаря»: «Совершенно верно, хотя... Вы сами понимаете, какой это риск и не только экономический...»

Министр: «Да-да, господин секретарь, именно об этом Я и хотел теперь поговорить. Именно риск и не только экономический. Ведь Я примерно понимаю ход ваших мыслей, товары надо создавать или зарабатывать самостоятельно, иначе они вместо процветания повлекут еще большее падение... нравов».

«Голос секретаря»: «Это не ход моих мыслей, как Вы изволили выразиться. Об этом предупреждают нас специалисты в области социального планирования...»

Министр: «Разумеется, здесь есть проблема... Товары надо ценить, а как их ценить, если они не заработаны... и так далее, вплоть до выводов о последующем вырождении всего общества в иждивенцев и нищих попрошаек, и в итоге, – его исчезновение с лица Земли...»

«Голос секретаря»: «Ну, это слишком мрачно и пессимистично. Всегда можно уберечь хотя бы часть».

Министр: Это именно то, что Я и хотел теперь обсудить. У Нас, господин секретарь, тоже теперь бывают иностранные философы, и они тоже видят эту здоровую часть общества, видят, что в ней заключен большой потенциал для Нашего Возрождения. Вот почему Нам особенно не хотелось бы ошибиться именно теперь и, допустив зло по отношению к этим людям, погубить все общество в целом. А что, ваши специалисты действительно подтверждают, что товары могут погубить империонов?»

«Голос секретаря»: «Мне, во всяком случае, известны такие выводы наших экспертов».

Министр: «Если эти выводы соответствуют истине, то Мы, наверное, можем пойти на риск, а также эксперимент».

«Голос секретаря»: «Какой эксперимент, господин Министр?»

Министр: «Дело вот в чем, господин секретарь. Некоторые иностранные философы, которые, как Я уже сказал, теперь бывают у Нас из стран Большого Конгресса, определенно видят в части Нашего общества, и, слава богу, – в большей его части, некое особенное качество, которое, как бы это получше объяснить вам, характеризуется больше духовными, что ли, если можно так выразиться, запросами, а не материальными. Осмелюсь предположить, господин секретарь, что именно на этих людей внезапное обладание товарами первой и второй необходимости, как наиболее противоречащее их душе, может произвести особо разрушительное действие. Один Наш философ, которого пятьдесят лет тому назад закопали живым в землю – за Наших великих предков Мы, как вы понимаете, никакой ответственности не несем, – писал, что если у людей нет мира в душе, то и на вещи, которые их окружают, они будут смотреть как на врагов, импортные товары и вещи станут как бы угрожать их спокойствию и счастью, а Нас здесь предупреждают, что, утратив именно эту часть общества, Мы потеряем, таким образом, основы, оригинальность и важное отличие от других, а значит, и силу».

«Голос секретаря»: «Какую силу?.. То есть, простите, я только хотел уточнить, какую именно часть Вы имеете в виду – краймеров?»

Министр: «Как раз наоборот, господин секретарь. Нас больше беспокоит состояние простолюдинов. При виде импортных товаров и ярких вещей они сразу впадают в панику или проводят время в мечтах о той или иной вещи или товаре. Видите ли, некоторые, как я уже сказал, иностранные философы полагают, что у Нас, как бы это сказать, не все еще в порядке с головой, и хотя именно в этом они усматривают большие перспективы для Нас, сейчас, однако, одна проблема сразу тянет за собой другую. Как только простолюдин становится обладателем той или иной вещи или товара, то сразу он становится также объектом преследования со стороны того или иного краймера... В таких условиях почти невозможно управлять Империей: одни – все время в поисках вещей или товаров, а другие – их обладателей. В Империи хаос, господин секретарь, не дай вам бог испытать что-либо подобное. И вот Я думаю, а что если нам, и правда, опробовать ваши предложения из прошлого раунда Наших с вами переговоров и действительно попытаться отвлечь от политической активности именно краймеров, с помощью ваших товаров?»

«Голос секретаря»: «Я этого не предлагал, я только интересовался, не думаете ли так Вы сами, в свою очередь».

Министр: «Ну вот, теперь Я действительно так думаю. Мы отвлечем внимание краймеров вашими товарами, на которые они так падки, а простолюдовая часть общества, которую краймеры прекращают терроризировать, потому что теперь с нее нечего будет взять, обращается на путь истины и добра, а также, – к проблемам своего духовного выздоровления».

«Голос секретаря»: «Это поистине смелое, нетрадиционное решение, господин Министр. Ведь раньше нам казалось, что только предоставив всем без исключения относительное изобилие материальных ценностей, мы бы могли постепенно определить – по отношению к этим ценностям, – кто есть кто в вашем обществе. Но от такого решения, скажу Вам без лукавства, нас сдерживала одна деликатная сторона дела, а именно, – вопрос права, которое предусматривает ответственность за провоцирование людей на определенные поступки, а также любые эксперименты, с этим связанные. Но теперь у нас появляется возможность часть общества, причем, – большинство, и причем, – лучшее большинство, если верить Вашим оценкам, – уберечь от противоправных экспериментов и не искушать этих людей заграничными потребительскими товарами. Такое решение, господин Министр, настолько оригинально, что мне придется запросить предварительно мнение наших экспертов по планированию... Всего хорошего, господин Министр, мы Вас известим о результатах экспертизы. Если будет что-то новое, выходите на связь, я предупредил своих помощников, чтобы с Вами немедленно соединяли. До свидания».

Там положили трубку и Пер услышал, что Министр положил свою только минуту спустя, будучи, наверно, в больших раздумьях. Пер прошел в аппаратную. Йоцхак сидел за пультом и барабанил по нему пальцем.

– Они не только рады игрушкам, Йоцхак, но теперь еще готовы верить любому шарлатану, – сказал Пер.

– Магнус не шарлатан, – возразил ему оператор. – Он в чем-то даже профессионал...

– Ты узнал его?

– Еще бы! Ведь это его проповеди стоили существования Союзу в Южном Полушарии.

– Может быть, мы несколько преувеличиваем его возможности, но будем, тем не менее, осторожней – он опять появился вместе с признаками каких-то наближающихся событий. Боюсь, это мое предположение не лишено смысла. Подожди, не отключай сеть. На вот, передай через спутник...

Пер протянул ему бумажку с нацарапанными на ней словами:

«ДОНЕСЕНИЕ 2

В стаде проявляет активность самка.

– Пер».

ГЛАВА VIII

Рано поутру тишину Заповедника вблизи Резиденции прорезал невообразимый зоологический крик – так наверное кричит новорожденный после первого глотка воздуха, но это был крик в пятьдесят раз капризней. Истома Магнус, который спал у себя с открытыми окнами, как был, в трусах, выскочил в окно и после долго сам удивлялся анахронизму этой странной реакции своего организма. Он даже не сразу остановился и пробежал еще до самого угла Резиденции. Но дальше ноги его отказались его нести.

За углом, на площадке перед парадным входом в Резиденцию, были солдаты. Они держали в кольце низкорослое существо, которое еще раз прорезало утреннюю тишину пятидесятикратным воплем младенца, но тут же получило удар поддых от охранника.

Существо скрючилось, обратившись с невнятной речью к близстоящим – скорей всего, что-то нецензурное, но в эту самую минуту на крыльце показалась... Мария.

Охранники сразу расступились перед ней, и Магнус испугался, как бы странное существо не бросилось и не перегрызло ей шею, но оно вдруг, наоборот, замерло и уставилось снизу вверх на Марию в страхе... впрочем, тут бы окаменел и саблезубый тигр, – Мария казалась в эту минуту взбешенной фурией.

– Что, Цаца, свежий воздух тебя так бодрит? – зловеще произнесла Мария.

Тот, кого она назвала Цаца, вдруг шагнул к ней, охрана напряглась, но Мария нетерпеливо махнула рукой, и все опять замерли.

– Ты не рад судьбе? – снова произнесла Мария, смягчившись. – Что же, подумай еще: там тебя ждет стенка и пулемет, здесь – Ольгины ложесна, там – неизвестная могилка, а здесь ты станешь священной жертвой на глазах у Империи. Ну что, хорошо подумал?

Вдруг существо проговорило человеческим голосом:

– Госпожа! Мария! Матушка наша!

– За что приговорен? – оборвала его племянница Прокурора Калиграфка.

Существо оживилось и отвечало с готовностью и удовлетворением:

– Два убийства, первоклассные ограбления, тоже с трупами... Жаль умирать, матушка, еще не насытился.

– Когда казнь? – опять прервала его Мария.

– Нам не говорят, – пожаловался Цаца.

– Здесь тебя заранее предупредят о дне Обряда, – сказала Мария ему, как одарила сокровищем.

Магнус стал дрожать всем своим голым телом. И без всего услышанного, только лишь глядя на Цацу, можно было догадаться, что его вытащили из камеры смертников: у него торчали уши – и в прямом, и в переносном смысле слова – настоящего вора и убийцы. Но зрелище ширилось и из леса, со стороны Усадьбы, материализовался Прокурор Калиграфк. Цаца сразу осмелел и напустил на себя внешнюю независимость.

Прокурор вклинился к ним с видом опоздавшего человека.

– Кажется, дядюшка, отца-производителя привезли, как ты и заказывал, – сказала Мария.

– Идиоты! Вы куда его привели! – вместо приветствия набросился Калиграфк на приезжих. – Немедленно в Усадьбу! Прочь отсюда! Там ему клетка приготовлена специально!

– Какая клетка, дядюшка? – со льдом в голосе удивилась Мария. – Это же человек!

Она отвернулась с презрительностью и быстро растворилась в дверях Резиденции.

– Черт подери, несите же его в Усадьбу, наконец! – опять приказал Калиграфк.

– Я тебе не чемодан, чтобы меня носить, – вдруг произнес Цаца и гордо двинулся в сторону, куда показывал рукой охранникам Прокурор.

Несколько метров все за ним следовали, но вдруг охрана подхватила его под руки и поволокла. И сразу лес огласился третьим уже за утро, но на этот раз сдавленным, слабым и коротким вскриком, – это был Магнус: он увидел прямо перед собой кривоногого Коменданта, в которого уткнулся ягодицами, начав пятиться обратно к своему окну по окончании зрелища.

– Вы так быстро выскочили на улицу, что снайпер несколько опешил, и поэтому вы все еще живы, – без предисловия сказал Комендант.– Ваше пребывание, как это было оговорено, закончилось вместе с лекцией. Сегодня до двадцати четырех ноль-ноль вы должны покинуть Заповедник.

Магнус послушно ответил: – Да.

Он хотел обогнуть кривоногого, но тот опять загородил дорогу:

– Куда?!

– Собирать вещи, – ответил Магнус и кивнул на открытое окно.

– Вход в Резиденцию – там!

Кривоногий показал рукой на парадное с видом, не терпящим возражений.

– Да, конечно, – согласился Магнус и двинулся за угол к парадному крыльцу.

Он взбежал по лестнице, потянул на себя дверь и хотел быстро проскочить холл, чтобы ни с кем не встретиться.

– Магнус! Господин Художник!

Племянница Калиграфка, Мария, выросла перед ним ниоткуда.

– Я вас извиняю за ваш костюм, – сказала она, приблизившись и глядя ему на ноги. – Надо же, целый парашют!

Магнус с очевидным сожалением подумал о своей слабости спать в хлопчатобумажных, бесформенных трусах в цветочек.

– Магнус, это же я вас сюда пригласила?

Она подождала, пока он кивнул в знак согласия.

– А что вам сказал Комендант?

– Выехать до полуночи сегодня.

– Вот именно, – сказала Мария, – до полуночи и... ни часом раньше Вы меня поняли, Магнус? Ни часом раньше! Вы, может быть, еще раз пригодитесь бедняжке Ольге... По одному очень важному делу, – добавила она с особенным холодом.

Магнус, Истома, проводил ее благодарным взглядом и через минуту был уже в раздумьях у себя в номере.

…Днем он бесцельно бродил вокруг Резиденции и даже имел случай снова лицезреть Цацу. Жениха, так сказать, выпустили пройтись с Отцом Невесты. В лес эта парочка, конечно, не углублялась, а ходила на виду у всех, чуть не под ручку, и Цаца несколько раз даже похлопал по плечу Шенка совсем по-родственному. Последнее обстоятельство, разумеется, не замедлило вывести из терпения прилипчивого коменданта, и скоро он выкатился к ним на своих кривых ногах.

– Господин Министр! – Комендант остановился в позе оскорбленного достоинства. – Снайперов опасно нервируют эти обнимки и похлопывания!

Министр был смущен.

– Что говорит этот кривоногий? – спросил вдруг Цаца развязно, с неделикатными уголовными модуляциями в голосе.

Эпитет, которым Цаца украсил свой вопрос, заставил Коменданта еще выше приподнять свой испитый подбородок.

– Папаня, ты ж скажи ему, кто я, а то я сам скажу, – стал теребить Министра Жених.

Шенк поморщился от такой фамильярности, хотя наверное знал, что у уголовных принято называть тестя «папой». И даже «мамой» – тещу.

Комендант с трудом взял себя в руки.

– Наши снайперы отличаются хладнокровием и выдержкой, иначе они уложили бы тебя уже ровно столько раз, сколько ты прикоснулся к господину Министру, а тебе, между прочим, господин Жених, надо еще дожить до известного отправления твоих жениховских надобностей!

Комендант развернулся на каблуках и поколесил прочь. Цаца сделался бледным.

– Обнять нельзя своего папаню! Хуже, чем в тюрьме... – выдавил из себя Цаца.

– Ну, я вам, допустим, не папаня, – ответил Министр неосторожно и Цаца сразу же затаил на него злобу. Душевное состояние Жениха явно оставляло желать лучшего.

– Дожидался бы спокойно у себя в камере казни, – с обидой в голосе проговорил Цаца. – Черт дернул меня согласиться на эту позорную смерть!

– Ну, вовсе не позорная, а наиболее почетная смерть в Империи, – возразил Министр.

– Это на бабе-то?!!

– У вас там, конечно, свой словарь, но у нас здесь не «баба», а Матерь Наследника Власти. Побудьте хоть последние дни своей жизни... культурным. – Министр посмотрел на небо.

– Одно успокаивает, – примирительно сказал Цаца, – что жертвую я не за ради Империи, а за своих же товарищей. Теперь поживут они в свое удовольствие! Со всего мира сюда разбойники съедутся. Они тут свой Большой Конгресс сделают. Вот уж правда так правда, пришло наше времечко! Хватит, попили вы у нас кровь. Уже все правили понемногу: и цари, и аристократы, и военные, и бабы, и помещики, и Министры, и даже пролетарии и крестьяне, люмпены, проститутки и те правили, да что говорить, и наши ребята тоже не раз уже стояли у власти, настоящие воры и даже убийцы, но вот, чтобы открыто, не таясь, со всеми своими регалиями и со всем почетом, – такого еще не было никогда! Царство краймеров! Двухпартийная система – партия воров и партия убийц! Правые и левые... Я бы – с ультраправыми... – уточнил Цаца, где-то слыша такое слово. Его понесло: – Комендант у нас будет шестеркой, Прокурор останется, как есть, паханом, ветеранов назовем благозвучнее – рецидивистами, своя полиция, ну, там, банкир, министр...

Цаца не удержался и опять похлопал по плечу Шенка, но руку на этот раз отнял поспешно.

– ...Министра можно не менять, и так все ясно. Шенк пропустил мимо ушей.

– А то и царицу посадим.

– Что?! – Последнее заинтересовало Шенка. – И кого же вы видите своей царицей?

– Да уж ясно кого, – не раздумывая, ответил Жених. – Ни святого, ни уголовного в стране такого нет, кто бы не хотел видеть на царстве нашу Марию...

– Какую Марию?! – изумился Шенк Стрекоблок. – Марию? Племянницу Прокурора Калиграфка?!

Цаца хитро прищурился. Кожа на его лице дергалась и неуловимо «плавала».

– Кого же еще! – загнул он с ехидством.

Шенк был удивлен: в придворной борьбе за власть Мария совершенно никакого вида не подавала.

– Но почему... она?! – опять спросил Шенк.

– Откуда я знаю? Душа к ней лежит, вот… – подумав, ответил Цаца.

Это замечание почему-то особенно расстроило Шенка.

– Я хочу в клетку, – вдруг заявил Цаца, щурясь. – Тут солнце, а я отвык, мне к смерти готовиться надо, а не под ручку расхаживать.

От таких слов у любого могли брызнуть из глаз слезы умиления, но Шенк, внезапно захваченный какой-то тайной мыслью, бесстрастно сказал:

– Мы с вами не просто ходим тут, а общаемся, – это входит в предстоящий Обряд, считайте, что ваши обязанности Отца Будущего Наследника уже начались. Отец Матери Будущего Наследника и Отец, простите, Производитель, должны близко узнать друг друга с тем, чтобы остающийся жить, то есть я, Шенк Стрекоблок, мог сделать запись в специальном журнале, или Книге, обо всем, что узнал и почувствовал в отношении Отца-Производителя...

– Два убийства, кровавые ограбления, неудовлетворенность содеянным... – начал заученно Цаца...

Но Шенк прервал.

– Я это знаю, но в Книгу заносятся только личные впечатления, таковы правила, а ваших жертв я ведь лично не видел? – поморщился Шенк.

– А что это за Книга? – спросил Цаца с любопытством.

– Древняя, – ответил Шенк. – Такая древняя, что мы не знаем даже её языка, чтобы расшифровать в ней начало, самые первые записи.

– Мы тоже ваш протокольный, фраерский язык отменим в грядущем царстве краймеров и введем свой, – уверенно заявил Цаца и прибавил: – Но я надеюсь, ты не будешь вспоминать плохо об умершем в этой своей Книге?

...Потом Магнус, Истома, Художник, увидел, как эта невозможная парочка из упитанного – с одной стороны, и исчадия тюрем – с другой, наконец была разъединена охранниками, которые подошли, чтобы унести Цацу в клетку, и, наверное, в художественном мозгу Магнуса эта парочка рождала какие-нибудь символы и образы будущей живописной картины. И Мария шла к нему со стороны Резиденции – и он вдруг впервые заподозрил в ней, хищнице, возможность мамы, способной родить детей, а может быть, даже воспитать.

– Ну вот, Магнус, – сказала Мария, оказавшись с ним рядом. – Теперь я хочу вам кое-что показать, прежде чем попросить вас еще об одной услуге для нашей Ольги. Пойдемте...

И Мария направилась в ту же сторону, куда только что увели Цацу. Магнусу ничего не оставалось, как последовать за ней молча.

ГЛАВА IX

– Я вам покажу сейчас главную святыню Империи.

Они углубились в лес по ухоженной как на кладбище дорожке.

– Это старинная Усадьба,– говорила Мария, – о которой вы, может быть, слышали, а на самом деле она – Храм для нашего важнейшего священнодействия. Вы же не откажетесь взглянуть на Храм народа, которому прочите великое будущее?

Магнус стал было что-то отвечать, но споткнулся о выгнутый из-под земли корень сосны, и пока собирал разлетевшиеся мысли, Мария продолжала:

– Про Обряд я расскажу вам позже, а пока, как художнику, вам будет интересно просто взглянуть на наше национальное сокровище...

Как из-под земли вдруг вырос перед ними солдат, вооруженный штыком в ножнах на поясе. Солдат загородил им дорогу.

Мария молча уставилась на него, и Магнус почувствовал и узнал в ней тот нараставший экстерьер взбешенной фурии, в котором она утром уже представала его глазам на крыльце Резиденции.

Солдат стал мелко вздрагивать, но не сдвинулся с места. Можно было подумать, что его сковал ужас, но солдат произнес:

– Дальше нельзя. Это приказ Министра... Нам передали только что...

– Разве ты меня не узнал?

Врагу бы не пожелал Магнус в эту минуту видеть лицо Марии,

– Я... узнал... госпожа... Мария, – с трудом выговорил солдат. – Но... не велено пускать... именно... вас, госпожа Мария,

– А как тебя зовут? – вдруг спросила Мария ласково.

На ласку солдат как-то быстро сдался и просиял отзывчиво как котенок. Он назвал ей свое имя с готовностью.

Но еще не стихли колебания воздуха от звуков его голоса и Мария уже обратилась опять в ледяную статую.

– Итак, – произнесла Мария с своим патологическим бесчувствием, – ты обязан исполнять приказ Министра и ты его, конечно, волен исполнить, но там, – Мария даже не шелохнулась, чтобы показать рукой или кивком головы, где это «там», – в Империи, вне Заповедника, любой не задумываясь исполнит мой приказ, – Мария выждала несколько ужасных секунд и произнесла вовсе уже несообразное, как показалось Магнусу:

– И я уверена, что там у тебя остались родные и близкие, а может быть, еще и девушка...

Как бы ни был потрясен Магнус услышанным, но еще больше поразился он реакции самого солдата. Вместо того чтобы немедленно арестовать и сдать Марию полиции, тот вдруг проговорил несколько раз:

– Нет... нет... нет... – бросился в кусты и пропал, словно его и не было.

Мария проводила его вдруг потеплевшим взглядом.

– Что это с вами, Магнус?! – вежливо испугалась она, обратившись к потрясенному своему экскурсанту. – Успокойтесь, ничего с его родными и близкими не случится. Я только использовала родовой инстинкт... У нас ведь тут все еще родовой строй и общинные отношения, – добавила она.

– Вы этим не отличаетесь, – сказал Магнус, немного нервничая. – Такие ценности, как семья, – исконно человеческие и настолько земные, что прижились даже и в техногенной Цивилизации...

– Разница только в том, что не всюду может придти кому в голову шантажировать ими человека, – прервала его Мария нетерпеливо. – Наверное, за что-либо подобное в Большом Конгрессе можно здорово влипнуть. Но здесь, при общинно-родовых отношениях, это отличные когти, чтобы в них держать подданных, но... Вернемся к нашему делу, – сказала Мария. – Мы уже на подходе. Готовьтесь же, Магнус, увидеть самою святыню Большой Империи! Вы должны ее оценить по достоинству, во-первых, как художник, а во-вторых... Впрочем, это вы узнаете чуть позже, потому что многое будет зависеть от вашей впечатлительности...

И в эту минуту чудесные развалины предстали глазам Магнуса!

В глубине идеальной поляны, зеленой и ровной, словно ворсистый коврик, по которому просто невозможно было бы отказать себе в удовольствии пробежаться босиком (если конечно, в мире остались еще особи дикие достаточно, чтобы касаться голой, незащищенной кожей ступней ног мать сырой земли без брезгливости), вырастало из земли строение, наверное, этажа в два, настолько ветхое, что, казалось, сложено оно было не из бревен или кирпича, а из пушистого мха, который сплошь покрывал нежной зеленью всего этого монстра снизу доверху. Заповедный лес, в котором не ступала нога человека, – да и не могла ступить без того, чтобы не сломать ее тотчас в его невообразимом валежнике, – начинался сразу позади этого архитектурного динозавра, и оба они словно вросли друг в друга на веки вечные, один – своими стенами, а другой – стволами, в прошлом могучими, а теперь такими же мшистыми и зелеными, как и сам этот древний, наверное, первенец строительного искусства местного народа.

Выждав, пока Магнус напитается достаточно зрелищем, Мария шагнула на поляну и поманила его, но Магнус словно прирос.

– Что случилось, Магнус? – удивилась она. – Вас что там, парализовало?

Он, и правда, напоминал столб. Мария проследила за его взглядом и только теперь заметила фигуры в маскировочных нарядах, словно выросшие из-под земли и нацелившие на Магнуса отвратительные стволы крупнокалиберных пулеметов.

– Магнус! – рассердилась племянница Прокурора. – Я вас пригласила сюда, чтобы показать Усадьбу, а не сторожей на ее территории. Что вы на них уставились? Пускай целятся – пока вы со мной, они вам ничего не сделают. Я забыла предупредить вас, Магнус, что здесь живет мой дядюшка, Калиграфк. Его домик во-о-он в том углу, – показала рукой Мария, – а это – из его псарни, – показала она и на опасные фигуры с оружием.

Магнус бросил настороженный взгляд в дальний угол поляны и, действительно, нашел там квадратный сарай из толстых бревен, чем-то напоминающий архитектуру пенитенциария. И хотя далеко не все, слава богу, лично имели несчастье эту архитектуру наблюдать, почему-то каждый по едва уловимым для глаза признакам станет мучиться догадками: а не то ли это самое? – хотя решеток на окнах, колючей проволоки и высоких заборов вокруг он не обнаружит в данном конкретном случае.

У Магнуса не было никаких оснований не доверять племяннице Прокурора, и, положась на попечение судьбы, он шагнул в зону обстрела...

Чем ближе подходили они к Усадьбе, тем больше она приобретала очертания чудного мохнатого страха, нависавшего над ними сверху своими рыхлыми очертаниями, в которых можно было только угадывать то ли дверь, то ли стену, то ли окно или, наконец, то, что можно было бы назвать крышей. Наверное, крыши строителям Большой Империи не давались уже в те далекие времена, когда весь этот тлен был еще каким-нибудь новеньким «домашним очагом» из свежеотесанных бревен, – так, по крайней мере, можно было думать, вспоминая о «кастрюльной крышке», над Резиденцией Министра.

Магнус даже не заметил, каким именно образом они прошли внутрь: Мария лишь приблизилась вплотную к мохнатым складкам и поверхностям, преградившим ей путь, сделала еще один шаг и – скрылась из глаз, будто растворилась в гигантской флоре. Магнус так же приблизился нос к носу к флоре, и перед ним лениво расползлась мохнатая расщелина, обнажив продолговатое древесное дупло; он неуверенно шагнул внутрь и опять увидел Марию, раздвигавшую руками с превеликой осторожностью толстый занавес ниспадавшей с потолков паутины. Когда новое узкое пространство было вскрыто, Мария, все с той же осторожностью, скользнула вглубь дальше, и Магнусу ничего не оставалось, как опять следовать за ней по пятам. Он машинально искал ногой пол, но пол, наверное, сгнил уже сотню лет назад, и внизу теперь стлался толстый ковер зеленого мха, местами вздыбленный большими валунами из-под земли, либо истлевшими остовами каких-то замысловатых, в прошлом деревянных, устройств, назначение которых теперь невозможно было угадать. Мария всё с той же осторожностью раздвигала руками паутину, которая то и дело липла у них на пути, как будто бы ей после пришлось самой все обратно занавешивать и она ленилась много напортить здесь,

В замкнутом зеленом пространстве, где теперь оказался Магнус, стоял столь изумрудный полумрак, что лучи, проникавшие сюда сквозь щели где-то на внешних поверхностях, казалось, били через увеличительные линзы.

Мария хранила таинственное молчание, и Магнус, также молча, все шел и шел за ней по пятам, пригибаясь под нависшими сверху балками и переступая широко через углубления и щели под ногами. В одном из таких вот черных проемов Магнус отчетливо услышал течение воды. Он замешкался, преодолевая препятствие, и, пока осторожно перешагивал журчащую канаву, меньше всего желая оказаться в ее загадочной черноте, вдруг с неприятным чувством обнаружил, что потерял Марию из виду. Магнус повертел головой, подумал и тогда тихо позвал:

– Мари-и-я?..

Больше он уже ничего не успел сказать. И даже самое пожалеть о том, что осмелился произнести хоть слово в этой древесной усыпальнице, – он смог только много минут спустя, когда пространство вокруг него опять улеглось. Магнус решил, что на него обрушился не только весь этот невозможный мохнатый дом со всеми его столетиями в придачу, но и само небо сверзилось напоследок ему на голову – ночные птицы, перепуганные, как дуры, в невероятном количестве поднялись внезапно от своих невидимых гнезд и в полном молчании, но зато с оглушительным хлопаньем мерзостных жирных крыльев, долгую минуту носились, кажется, с намерением окончательно разнести свое изумрудовое гнездовье.

– Ну, где же вы, Магнус, идите сюда! – услышал Магнус из глубин паутины спокойный голос Марии, когда птицы, наконец, невидимо расселись.

Он решил быть осторожней теперь, но внезапная мысль вдруг остановила его совершенно.

– Магнус! Я вас жду, – все так же спокойно произнесла где-то рядом Мария.

– Но... – Магнус в удивлении подбирал слова.

– Что опять стряслось там с вами? – позвала Мария.

– Но ведь они... эти... с крыльями... не оборвали ни одной паутины!

– Идите, идите сюда, не обращайте внимания, тут есть много чего... – позвала его нежно Мария.

Магнус пожал плечами и теперь, собственно, не церемонясь, полез вперед напролом. Паутина залепила ему лоб, глаза, но зато он сразу наткнулся на свою провожатую.

– Осторожно, здесь вода, – предупредила Мария, огибая что-то в углублении.

Магнус услышал отчетливый плеск ниспадавшего где-то рядом с небольшой высоты потока. Он сделал еще несколько шагов, стараясь ступать след в след за Марией, и они остановились перед небольшой каменной чашей, вода в которой набиралась, вытекая из мшистых камней, кружила тихо вдоль каменных берегов и стекала вниз, с мягким шумом перекатываясь через небольшую запруду.

– Мы почти у цели, – сказала Мария и повернула вдоль озерца вверх – туда, где виднелось какое-то нагромождение из камней.

Они взошли невысоко вверх по камням, и Магнус, вслед за Марией, оказался перед входом в глубокий грот. Здесь Мария остановилась, обернула свое лицо к Магнусу и долго посмотрела ему в глаза.

Магнус этот взгляд с честью выдержал, и даже без тени сладострастия: Москва! Цивилизация держала его в узде! Мария стояла, выгнув спину, откинув назад голову, и почти касалась Магнуса своей высокой грудью под рубашкой с решительным воротничком. Она, правда, была в брюках, и это не слишком помогало огню вожделения несколько старомодного, модернистского художника Магнуса, любившего, видеть на женщине длинные платья, но было бы странным даже для Москвы – даже Цивилизации! – если бы он вообще не подумал о себе сейчас хоть на минуту – хоть секунду! – как о многодумном пленнике Цирцеи, и не стал бы готовиться тайно к чему-то очень определенному.

– Вот мы и пришли, – прошептала Мария самым глубоким, грудным, не оставляющим никаких сомнений женским голосом.

ГЛАВА X

– Итак, Магнус опять будет говорить этим аборигенкам – с их первобытнообщинными «ушами спаниеля» под платьем вместо аппетитных, новеньких, полиоргансилоксановых грудей – про их превосходство над женщинами Цивилизации, как он это делал в Союзе в Южном Полушарии, будет клясться им, что в Большом Конгрессе такой жертвенности в женщинах уже не встретишь, что они там теперь только мастурбируют в свое удовольствие, лесбиянствуют, мужчин без денег и контрацептива к себе не подпускают – ну и все прочие выдумки, которые только родит воспаленный мозг всех высокодушевных мужчин вообще – и московского Магнуса, в частности...

Йоцхак и Дермот были в креслах у себя в Домике, а Пер опять философствовал, испытывая терпение Персонала.

– Было бы опрометчиво,– сказал он, – игнорировать идеи конкурирующей фирмы, мы просто обязаны со всех сторон рассмотреть эту странную, на первый взгляд, версию...

– Наконец-то у нас мужской разговор, – заметил Йоцхак Смоленскин. – И даже офицер Уэлш на этот раз не заснет.

– Что такое, Йоцхак?

– Я хочу сказать, наконец-то мы поговорим о женщинах...

– Размечтался! – оборвал его Уэлш. – О женщинах! Вот увидишь, Пер будет говорить... о самках.

– Я могу не употреблять этого слова, dear Уэлш, если оно тебе не по душе, – сказал Пер, – хотя с ним мне удобно оперировать понятиями: как только мы станем думать, что речь идет не о первобытном стаде аборигенов, то делать нам здесь будет уже нечего...

– А как же Мария?.. – спросил машинально Уэлш.

– В конце концов, ты волен думать, что хочешь, о моем отношении к племяннице Калиграфка, – отделался Пер.

– По моим сведениям, – продолжил он, перейдя к делу,– до периода длительной войны с соседями – еще более дикими – в этих районах женщину боялись и почитали ее «волшебницей». Местные популяции удержали за собой территорию, но соседний этнос, с которым они имели дело в течение двухсот лет, отличался, по-видимому, качеством не в лучшую сторону...

– Я и раньше говорил, что ты расист, нацист и коммунист, и вообще – не любишь животных, – влез опять Йоцхак Смоленскин.

– Да, Йоцхак, я не люблю двуногих животных, которые воображают себя человеком и поэтому деградируют – вместо того, чтобы эволюционировать именно как животные. Это бы их только красило... Что касается больших империонов, то, вне всякого сомнения, шестиногие (двуногий плюс лошадь), которые их воевали и потерпели поражение, все же разжижили им кровь таким образом, что их отношение к самке... прости, Дермот, – к женщине, стало натурально никаким. А мы знаем, что один из главных показателей качества рода – это отношение к женщине. То есть я бы не стал с легкостью утверждать, что предки аборигенов, составивших теперь Большую Империю, именно победили тех, шестиногих. Внешне, повторяю, они, конечно, остались сидеть на своих землях, но внутренне их качество, вне всякого сомнения, ухудшено и завоевано через генетику, а также посредством морального, то есть – аморального влияния со стороны худшего по качеству стада. Таким образом, мы имеем дело с фактом того воздействия, какое оказывает на аборигенов Цивилизация, но только со знаком минус.

– Разумеется, это обстоятельство сразу отстранило на вторые роли женщину в стаде, – приступил Пер именно к части выступления, единственно вожделенной слушателями. – «Кому воду носить? – Женщине – Кому битой быть? – Женщине. – А за что? – За то, что женщина», – стали говорить аборигены. Некоторые наши ученые, сочувствующие дикарям, указывают, что дикость нравов в отношении женщины вытекает из объективных условий, например, – плохой погоды у природы или ежедневного тяжелого труда за кусок хлеба – вместо эротических игр или усилий ради украшения своих женщин. Имеется в виду, что плохая погода навязывает свои правила игры, когда уже делается не до изящных искусств, то есть и не до женщины тоже. Но я полагаю, что все зависит, наоборот, от внутренних потребностей и Запросов души особи, и если она упорно не уходит из неблагоприятного для эротических игр с женщиной климатически и географически района, значит таковы именно потребности души и тела, а если быть точным, то именно отсутствие оных...

– Итак, около пятисот лет назад женщина в данном стаде из положения свободного животного попадает уже в положение рабочей скотины, которую держат для тяжелых домашних и полевых работ, а также для размножения. И сегодня еще в стаде особо ценятся покорность и душевные качества тех женщин, особая прелесть которых в том, чтобы на них можно было подолгу ездить, а Магнус так даже ставит эту характерную особенность вьючной скотины в пример человеческим женщинам Большого Конгресса. Но мы-то с вами должны понимать, что речь идет на самом деле именно о племенном скотоводстве, только протекавшем неосознанно и в диких условиях; однако, если бы я сказал Магнусу, что он, по всей видимости, имеет в виду корову или ослиху, то, боюсь, он бы меня не понял.

– Ты относишься с большим предубеждением к Магнусу, – попросил слова Йоцхак,– а между тем, ты и сам знаешь, что здесь по целым столетиям у власти была именно женщина...

– Некоторые события последних дней вынуждают меня думать, что и теперь все идет к так называемому царству женщины. Поэтому тем более у меня нет никаких оснований считать Магнуса слабоумным. Но мы с ним разнимся в методологии вопроса. Магнус полагает, что территория Большой Империи находится под покровительством Мокоши или, другими словами, закодирована под женский знак, отсюда проистекает его утверждение о женской специфике поведения в стаде. Например, страсть самцов наряжаться – они даже убивают друг друга исключительно, чтобы завладеть одеждой, изготовленной в странах Большого Конгресса, или возьмем, к примеру, их чисто женский стиль конкуренции: устранение противника с праздника жизни физически по причине неверных сведений о смерти... То есть в принципе я не спорю, что самцы данной популяции, с которой, надеюсь, скоро у нас все получится – и получилось бы наверняка, если бы не этот Магнус, – что они и правда сажали во главе Империи женщину. Но, во-первых, ни разу еще царство женщины наверху не меняло положения ее внизу, а во-вторых, никакая это, конечно, не Мокошь, не знак и не планида, а обыкновенное желание самцов пожить хоть какое-то время спокойно, как ребенку под юбкой у доброй матери, потому что царствование самцов здесь, случается, грозит даже полным самоистреблением стада и всей популяции в целом; или – не ребенку, а просто, как мужчине, которого женщина потчует в своем доме всегда гораздо гостеприимней, чем тот же мужчина – в своем, с пивом из холодильника.

– Мне кажется, что Пер прав, – подал голос Уэлш, – когда Мария навещает наш холостяцкий домик, сразу тянет расслабиться, забыть о службе и глотнуть виски.

– А главное, сразу бывает, о чем поговорить, – опять влез Йоцхак вдруг... натурально голосом Марии, бросив свой ироничный взгляд в сторону главного техника.

Пер и Дермот оба вздрогнули от неожиданности, но Дермот еще и побледнел, уставясь на Йоцхака, как будто выбирал, с какого члена его лучше всего приступить убивать по частям. Он мрачно подошел к нему и стал трясти своим громадным указательным пальцем.

– Я сто раз предупреждал тебя, чтобы ты при мне говорил своим голосом! Ты здесь не у себя на Станции и ты знаешь, как я этого не люблю!

– Я перепутал... – сказал Йоцхак... голосом Дермота Уэлша.

Офицер безопасности медленно, на негнущихся ногах попятился к бару.

– У меня есть одно интересное сообщение, Йоцхак,– произнес Пер, – и если бы Дермот сейчас убил тебя, ты бы никогда уже этого не услышал.

– ...по своей собственной вине, – проворчал в добавление Уэлш, проглотив дозу какой-то светлой жидкости, прикрыл бар и вернулся в свое кресло.

– Так будем мы сегодня говорить о женщинах или нет? – справился как ни в чем не бывало Йоцхак.

– Всего несколько слов еще об их детях, – попросил Пер. – Перед миссией в этот район я внимательно просматривал сведения о способах отбора лидеров в истории Большой Империи. Я обратил внимание на особенную чехарду, которая всегда бывала здесь в отношении наследования власти. То есть я имею в виду не обычные, как в Цивилизации, военные перевороты, интриги, заточения в крепость и прочие способы устранения законных и незаконных наследников и наследниц. В этом вкусы Большой Империи и стран Большого Конгресса всегда были примерно одинаковы. Но я обратил внимание на одну особенность, которая характерна исключительно для неочеловеченных популяций, с которыми нам приходится иметь дело. Вспомним, что происходило в человеческом обществе? Между кем шла борьба за власть? Кого резали и заточали или, наоборот, кем бывали отравляемы, побиваемы и сожигаемы сами участники данного процесса? Вот именно, – себе подобными, живыми людьми, «родными и близкими», друзьями и женами, любовниками и любовницами, с которыми, может быть, минуту назад они еще были в самых дружеских отношениях, а может быть, эти отношения еще и восстановятся снова! Но в Большой Империи повторялась часто одна и та же, фантастическая или даже просто невообразимая история. Вы можете посмеяться надо мной или мне не поверить, но... я должен вам рассказать, чтобы вам стали понятны некоторые мои предположения. Исторически – если мы, ради пользы дела, закроем глаза временно на тупиковость данной популяции и применим к ней это слово – исторически, – исторически здесь установилось очень странное правило наследования власти. То есть в борьбе за власть они здесь, можно сказать, почти что не отличались от человеческих обществ – та же поножовщина и авантюра, те же перевороты и интриги, но если в цивилизованных обществах такая борьба идет между конкретными, скажем так, людьми или там принцами крови, то в Большой Империи она идет из-за наследника... которого нет еще и в помине! Трудно сказать, каким именно образом они пришли к этим именно, а не иным правилам наследования. По всей видимости, это последствия той неразберихи, которая сопровождала популяцию на ранних ступенях ее развития. Но я склонен также думать, что дикие законодатели вовсе не были лишены здравого смысла, когда вывели из процесса наследования живое существо и обратили всю энергию и весь пафос борьбы – на миф! Живого наследника здесь ни во что не ставили – и правильно делали! Наследник или умирал не вовремя, или он заводил детей от разных женщин, и теперь не только он сам, но и дети начинали оспаривать право наследования. Конечно, борьба всегда полезна для развития и естественного отбора, но в данном случае почкование правителей привело к тому, что лидеры уже стали меняться, скажем, как клиенты у женщины легкого поведения, а ведь хочется пожить спокойно! Хотя бы в период брачных отношений, рождения потомства, его выхаживания и захвата для него места под солнцем! Как и у людей, здесь у особей этот период делится на: один год ухаживания за самкой, один год на первый приплод, восемнадцать лет на выхаживание, итого – двадцать лет. Это именно время, на которое необходимо было обеспечить спокойствие между двумя последовательными схватками за власть. Но и сама схватка требовала определенной регламентации хотя бы в силу откуда-то занесенной в ген дикарей склонности к бюрократии. Но о каком порядке или регламентации могла идти речь, если внешний вид конкурентов вызывал у них животную ненависть, требующую своего немедленного удовлетворения либо в победе, либо в смертельном исходе для самого себя. Середины быть не могло. В таких условиях подстановка на место наследника какого-то отвлеченного понятия была оправдана, ведь таким образом ни чья морда уже не оскорбляла своим присутствием личного достоинства конкурентов. То есть никаких отрицательных эмоций у конкурентов в момент принесения присяги наследнику не могло уже возникать в силу простого его несуществования в материальном мире. Что же это могла быть за химера такая, которая бы заменила живое существо, претендующее на власть? Правильное решение было не сразу найдено. Вначале оно было громоздким, предусматривало постоянное наличие при дворе, по крайней мере, двух лиц, причастных к наследству непосредственно, а именно – и отца, и матери наследника. Скажем так: дочь правителя, или какая-либо другая самка, имеющая отношение к правящему роду, отдавалась избранному жениху, и одновременно подданные присягали их будущему ребенку как царю. Они выигрывали, таким образом, двадцать спокойных лет жизни и, по прошествии этого срока, достигший совершеннолетия ребенок опять женился или выходил замуж, и подданные снова присягали их будущему ребенку. К сожалению, отцы наследника тоже стали вступать в борьбу за власть, или попадались бездетные пары, и это, в свою очередь, тоже путало все карты стаду. Поистине только светлые головы могли придти к смелому выводу, что и два живых существа, причастных к рождению наследника, – это слишком много! Достаточно и одного… Во-первых, таким образом навсегда решается вопрос возможных трений между законным правителем и, скажем, отцом-производителем наследника, из которых редкий не пожелал бы отхватить кусок пирога себе, а то и всю кухню власти. Во-вторых – и это самое главное, – отец-производитель... должен был умереть в день зачатия! «Ты жених и должен оплодотворить и умереть. Ибо в детородном члене заключена смерть», – говорит Иакову перед свадьбой его у Лавана собакоголовый – порождение ошибки, подмены тела матери в темноте ночи... Раньше отец для этого тщательно отбирался из онанистов – настоящих онанистов, которые не выдерживали энергетической связи с женщиной и умирали прямо в ее объятиях в момент эякуляции. Вначале такие особи охотно соглашались стать отцом наследника, не подозревая, что именно ждет их на брачном ложе. Их было совсем нетрудно убедить в возможности благоприятного исхода Оплодотворения, так как аборигенов история не учит – даже история всего-то двадцатилетней давности! Да и стал бы задумываться дикарь, которому выпало нежданное счастье пожить при дворе, ведь иногда нужных особей подбирали на задворках Империи – не всегда найдешь заядлого онаниста среди сугубо придворных. Наконец, развилась практика выращивания таких «отцов» в инкубаторе. Вначале мальчиков воспитывали, как в английском работном доме, а после полового созревания переводили на режим тех учреждений, которые Америке известны как массажные кабинеты. Здесь молодые женщины регулярно удовлетворяли мальчиков своими нежными ручками или губами в течение нескольких лет, пока мальчики не становились совершенно непригодными для полового акта с женщиной, я такой самец умирал уже стопроцентно в полноценных объятиях девушки, привыкнув лишь к извержению без всякой активности со своей стороны и не выдерживая поэтому сильного энергетического обмена. Самцы-производители одноразового использования из дворцового инкубатора теперь всегда были под рукой. К сожалению, последняя революция пятьдесят лет назад оказалась столь разрушительной, что от прежней культуры ничего не осталось. Великолепные инкубаторы по требованию революционного большинства стада пришлось ликвидировать. По их замыслу, теперь все должно было обрести формы объективности и равных возможностей, а в особенности, – отец будущего наследника должен был теперь появляться как бы случайно, в процессе естественного отбора, а не элитарного выращивания на ферме. Онанизм теперь стал широко пропагандироваться и изучаться в системе среднего образования. Появилась сексуальная теория больших империонов, которая признавала онанизм большим благом и даже как показатель хорошего питания мужских особей вследствие успешного решения продовольственных задач, причем молодых самцов стали призывать к увлечению онанизмом сами женщины, – видишь, Уэлш, я даже не употребил слова самки...

– Это, по-твоему, разговор о женщинах? – не выдержал Йоцхак. – А по-моему, ты сошел с ума! Ты уже битый час говоришь об онанистах...

Пер остановился. За окном плавал в тепле один из тех чудесных солнечных вечеров, когда природа манит на улицу, но в этот раз она будто кричала, заклиная – уловившего такие сигналы – и носа не высовывать на улицу, если ему не хотелось попасть в водоворот надвигавшихся больших событий.

– Между прочим, мне передали приглашение на этот Обряд: нас всех ждут завтра вечером в Усадьбе... – сказал Пер.

– Какой Обряд? – спросили разом Йоцхак и Уэлш.

– Обряд... Оплодотворения Матери Будущего Наследника. Поэтому, Уэлш, – сказал Пер, не обращая внимания на застывшие открытыми рты Персонала, – тебе все-таки придется исполнить роль лазутчика. Сходи сегодня, посмотри, что там делается в Усадьбе. Только, – прибавил Пер, – насколько мне известно, около Усадьбы много охраны. Прошу тебя, Уэлш, ни с кем не связывайся, охрану со всем своим искусством обходи и никуда больше не залезай – меня интересует только Усадьба!

– А жених-то кто? – спросил Йоцхак.

– Именно это, может быть, и удастся выяснить Дермоту!

ТРЕТИЙ ПРОТОКОЛ

Министр: «Господин секретарь, рядом со Мной сейчас находится второе лицо Империи, господин Прокурор Калиграфк. Мы хотим сделать вам официальное приглашение. Завтра у Нас будет свершен важнейший священный Обряд, и впервые Мы хотели бы пригласить на него представителей Большого Конгресса. Мы считаем, что этот шаг будет способствовать укреплению доверия и взаимопонимания между Нашей и вашей империями».

«Голос секретаря»: «Мы думаем, что такой жест доброй воли будет по-настоящему оценен Конгрессом, господин Министр. И кого же Вы хотели бы видеть у себя нашими представителями? Но, прежде чем Вы ответите, я могу конфиденциально сообщить Вам, что Персонал Станции, который обслуживает Вас, наделен очень широкими полномочиями, вплоть до дипломатических...»

Министр: «Конечно, Мы это знаем, именно поэтому Мы и хотели пригласить на празднество именно ваш Персонал. К тому же... тут есть еще одна деталь, которая вынуждает Нас сделать именно выбор в пользу этих людей.

«Голос секретаря»: «Я рад, что Вы их цените и доверяете им, господин Министр».

Министр: «Этот Обряд, господин секретарь, малоизвестен в мире, нигде вы не встретите ничего подобного, и вот, для того, чтобы его могли правильно оценить представители Большого Конгресса, первый раз его должны увидеть именно те, кто уже пожил в Нашей Империи и привык к ее обычаям и к ее людям».

«Голос секретаря»: «Я уверен, что наши представители из числа Персонала Станции сумеют по достоинству оценить Ваш праздник».

Министр: «Конечно, Мы им доверяем, и все же, Нам хотелось бы по возможности предупредить некоторые непредвиденные эксцессы. Например, у праздника есть вот какая особенность: одним из главных действующих лиц на нем, а лучше сказать – в самом центре этого Священного для Нас Обряда будет находиться не совсем обычный человек, вернее, наоборот, настолько обычный, что может произвести самое неожиданное впечатление на тех, кто по условиям своей жизни и работы вращается, главное, в высших и средних сферах и никогда не опускается, так сказать, до улицы. Наверное, во всех частях света простолюдины могут производить самое сильное впечатление на таких людей своей внешностью и своим поведением».

«Голос секретаря»: «Если Вы под именем простолюдина подразумеваете мужчин и женщин, которые никак не связаны с политикой или высшим светом, то, по нашему мнению, они от этого только выигрывают...»

Министр: «Конечно, господин секретарь! Я ничего плохого не хотел сказать о простых людях, но дело в том, что у Нас эти люди слишком отличаются от общепринятых стандартов, простите за каламбур...»

«Голос секретаря»: «Ничего, продолжайте...»

Министр: «Вы знаете, Наша Империя пережила тяжелые времена, и теперь Нам приходится нелегко. Все это накладывает свой отпечаток на Наших империонов и отражается на их детях. Тяжелая жизнь родителей совсем не так благоприятно сказывается на потомстве, как этого хотелось бы. У Нас сейчас высокий процент врожденной инвалидности, и зачастую люди выглядят просто ужасно, господин секретарь, они неказисты, кривы, уродливы... если не сказать больше, господин секретарь».

«Голос секретаря»: «Что может быть больше?»

Министр: «Мы не готовы заранее предугадать, какое именно впечатление произведет на ваших представителей тот простолюдин, который удостоен на этот раз исполнить главную роль в предстоящем Священном Действе, но Мы хотели бы заблаговременно вас заверить, что, несмотря на его внешность, в душе этот человек безупречен. Господин Прокурор подсказывает мне, что это, может быть, лучший исполнитель Обряда за всю его историю. К тому же, сам Обряд настолько труден, что в прошлом у Нас бывали случаи, когда исполнитель главной роли от чрезвычайного волнения не выдерживал и здесь же отдавал богу свою душу. Мы хотим сказать, что простолюдин, которого на этот раз увидят ваши представители, подвергает себя великому риску, – и это обстоятельство тоже, наверное, подымет его в ваших глазах, несмотря, повторяю, на всю его импозантную внешность».

«Голос секретаря»: «Мы, безусловно, примем к сведению все, что Вы только что сказали, и возьмем в расчет внутренний мир исполнителя главной роли. До свидания, господин Министр».

Министр: «До свидания, господин секретарь».

«ДОНЕСЕНИЕ 3

В Заповедник привезена паршивая овца. Есть основания полагать, что овца будет пущена в стадо уже завтра, в субботу, и сильно его попортит.

– Пер».

ГЛАВА XI

Дермот Уэлш оказался на поляне перед Усадьбой в том самом месте, где часом раньше проследовали Мария с Художником, и так же, как они, он увидел перед собой развалины древнего строения, так же, как и Магнус, он заметил в стороне поднявшихся как из-под земли ему навстречу вооруженных людей, но, в отличие от остолбеневшего в сомнениях Магнуса, Дермот быстро окинул их оценивающим и заинтересованным взглядом.

Уэлш прошел в свое время обычную подготовку в центре биороботов для использования в военных операциях, борьбы с терроризмом и прочих нужд Цивилизации. Мужская поросль, попадавшая туда после тщательного отбора, становилась через шесть лет обучения неуязвимыми профессиональными убийцами и либо служили в армиях Большого Конгресса, либо нанимались в частные компании со специфической сферой деятельности, не возбраняемой законом. Можно, наверное, с большой натяжкой причислить к таким сферам и Станцию, но причина появления среди ее персонала Дермота в качестве офицера безопасности носила налет и некоторой романтичности. А именно, у Дермота вышли нелады с женщиной, и его тонкая натура решила искать забвения где-нибудь вдали от Цивилизации. Этот частный случай с Дермотом Уэлшем только лишний раз подтверждает неимоверно возросшую требовательность женщин современной Цивилизации, когда они, что называется, способны сжить со свету даже биоробота.

Дермот Уэлш еще раз взглянул на Развалины и вдруг – вместо Усадьбы, – двинулся прямо в сторону вооруженных охранников.

Оказавшись на расстоянии человеческого голоса, он услышал, как ему приказывают остановиться. Дермоту не хватало дистанции, чтобы экстраполем отвести внимание этих существ – трудно было бы подобрать другое определение им с их нелепыми автоматами в руках, горами мышц и напряженными со всей значимостью лицами, как будто их специально выращивали в недоступных человеческому духу подземельях, и отсутствие этого духа в них было теперь той белизной, которая раскрашивает тараканов, выросших в абсолютной темноте.

– Стоять! Дальше нельзя!! – истошно закричал опять тот, что был ближе всех к Дермоту.

Оставалось сделать еще несколько шагов – и они бы просто не увидели Дермота, завороженные зрелищем чего угодно, но только не его фигуры, – но сарай из толстых бревен позади заградительного отряда манил его все настойчивей: чем больше становилось препятствие для успешного исполнения приказа, тем более росла у биоробота потребность его исполнить. Дермоту было приказано посетить Усадьбу, – и тем вероятней он нанесет этот визит, чем больше проблем возникнет у Дермота на его пути.

Ничего не стоило, например, проскочить мимо охранников, вынудив их бессмысленно стрелять, хотя бы даже в упор по цели, но Дермоту меньше всего хотелось подымать шум в такой тихий, чудесный вечер. Вернуться в лес, чтобы зайти с другой стороны, тоже было бы пустой тратой времени, потому что там, под деревьями, их, наверное, еще больше. Дермот еще раз, сощурясь, оценил противника, высоту солнца, ширину поляны, кучность облаков и даже густоту цветов среди травы под ногами у охранников и сделал им некий знак, напоминающий взмах хвоста обезьяны, присел, изогнулся и сразу выпрямился опять в прежнее положение. Таким образом он проделал один из тех отвлекающих приемов, которые входили в арсенал невербальной атаки на противника и применялись обычно для отвлечения врага от своих мыслей. Поза, которую принял секунду назад Дермот, должна была наладить сердечный настрой заградивших ему путь «автоматчиков» на сентиментальный лад, как-то: вспомнить о детстве, о родителях (папе и маме), о любимой и помечтать немного о чем-нибудь лирическом, а за это время сам Дермот мог бы свободно предпринять любые действия, например, быстро пройти между своими противниками, пока они пребывали в прострации.

Но реакция его нынешней аудитории оказалась настолько необычной, не описанной ни в одном учебнике по невербальной дезорганизации противника, что Дермот в первую минуту даже опешил: охранники, вместо того чтобы сесть в позы «роденовского мыслителя», пригорюнившись о жизни, вдруг, все до единого... неудержимо захохотали. Они классически взялись за животы, и смех стал душить их самым немилосердным образом. Кто-то опустился на корточки, иные повалились в траву и бились теперь в конвульсиях, не в состоянии остановиться. У всех на глазах выступили слезы радости!

Дермот настолько был поражен, убит и ошарашен, что едва не упустил время, чтобы пройти между ними. Он как раз переступал через первого, лежащего перед ним в траве автоматчика, когда заметил, что двое других впереди уже пытались преодолеть истерику и предпринять какие-нибудь осознанные действия. Дермот с интересом повторил прием, и те двое отключились окончательно.

Но от смеха еще никто не умирал. Памятуя о том, Дермот устремился меж поверженных врагов – вместо Развалин… к толстому Сараю с пенитенциарными признаками, как уже отмечалось... Единственные окна были врезаны в стенах высоко над землей и походили скорей на бойницы. Вместо фонарей ночного освещения над Сараем торчали круглые прожектора, которыми, по-видимому, при желании можно было высветить ночью, как днем, всю поляну вокруг этого странного сооружения. Если кто-нибудь мог бы наблюдать сейчас за Дермотом, он, без сомнения, испытывал бы недоумение и вопрос: куда так стремится Дермот и что он станет делать, когда достигнет стен Сарая, – ведь там не видно ни единой двери, одна только глухая стена, у которой Дермот без сомнений встретит свой конец от пуль очнувшихся охранников, как при обыкновенной казни через расстрел? Но автоматчики, насмеявшись, не могли теперь вспомнить, в каком именно направлении исчез их веселый мим, – это была еще одна «штучка» Дермота, – и теперь они вскакивали с земли и активно озирались во всех направлениях: Дермота для них – не стало...

Он пробежал еще несколько шагов вдоль стены, но и здесь не было каких-либо доступных дверей или окон. Зато Дермот заметил стыки у бревен на уровне глаз. Он поднял с земли камень и, на зависть хулиганам всей земли, с силой засветил им в прожектор. Раздался звон разбитого стекла, хлопнула лопнувшая мощная лампа. Сразу кусок бревна у стыков выехал наружу и изнутри выглянул и посмотрел вверх на разбитую вещь абориген в форме защитного цвета...

Дермот засунул его обратно в это странное окошко, влетел следом сам, и здесь ему пришлось слегка прибить не только своего не в меру любопытного привратника, но и его напарника.

И тот, и другой, по искусной задумке офицера безопасности, не успели и «глазом повести», отчего после не смогут опознать Дермота, как «одного из тех, со Станции», когда очнутся.

Теперь Дермоту надлежало определить, по какой звезде лучше сориентироваться по звездному компасу на руке: Занраку или Альдебарану (альфа Тельца), как он хорошо помнил из учебника по астросамбе. И что там будет за единственной закрытой дверью напротив – комната без окон или коридор с тупиком в конце? Дермот на цыпочках проследовал к двери и приоткрыл ее: два красавца тигра подняли ему навстречу морды, привставая на своих сильных полосатых лапах с угрожающим рыком.

Дермот захлопнул дверь и секунду думал. Он успел заметить, что комната была деревянная и пустая, но одна многообещающая лесенка вела вверх на другой этаж. Дермот покосился на сраженную охрану, которая, вероятно, скоро уже придет в себя, и тогда, как более слабые и беззащитные, они обязательно подымут тревогу, а Дермот еще ничего не успел узнать подобающего.

Надо заметить, Дермот Уэлш совсем не разделял критики Йоцхаком милого антропологического снобизма главного техника Станции Пера. Конечно, вначале было странным слышать, что эти существа мало отличаются от животных и, строго говоря, много отличаются от людей, потому что, имея речевой аппарат и сильную страсть к игрушкам Цивилизации, они, на самом деле, чем бы ни занимались – строили дом, бранили детей или убивали своих собратьев – все это они делали, как будто ничто абсолютно не содрогалось у них внутри от их проделок. И Дермот, за долгие годы работы в таких человеко-без-образных стадах, уже стал привыкать к тому, что иногда можно было не дорожить жизнью... их охранников. Ему, в редкие сентиментальные минуты, начинало казаться, что даже домашние животные, по сравнению с ними, имели хоть какое-то подобие души, «да простятся мне мои прегрешения» – говорил всегда он после таких мыслей.

Дермот взял за воротник одного охранника, затем свободной рукой другого и легко подтащил их к двери. Здесь он резко открыл ее ударом ноги, и пока обе могучие кошки приходили в себя от неожиданности, он с силой швырнул им под ноги вначале одно и следом другое бездыханное тело. Тигры, как любопытные котята, настороженно принюхались к привалившей им с неба необычной еде.

Дермот в секунду оказался у лестницы. Именно эта секунда ему и была нужна, чтобы покрыть все расстояние мимо тигров: в школе биороботов на сверхсекретном курсе по спринтерству он выучил, что крупные кошки в прыжке пролетают за секунду пятнадцать метров. Поэтому без отвлекающих предметов он ни при каком случае не успевал взбежать по лестнице.

Уже наверху лестницы его ушей настиг один только, хотя и тяжелый, но запоздалый удар лапой а дощатый пол.

Здесь Дермот быстро огляделся по сторонам и сразу увидел самого Калиграфка, Прокурора Большой Империи! Калиграфк в задумчивости шел на него и, кажется, был так занят своими мыслями, что ничего впереди не видел. В руке он нес пузатую бутылку коньяка из тех запасов, которые поступают в Империю в качестве подарков вместе с игрушками и одеждой, а также пару широких фужеров, сцепив все это меж скрюченных от долгих жизненных трудов пальцев.

Дермот вжался в стену, впился в Прокурора глазами и проделал разрешенный международной конвенцией к применению в человекообразных культурах приём «меня здесь нет». Кажется, Калиграфк без труда в это поверил. Он в глубокой задумчивости прошел мимо Уэлша, едва не задев своим плечом. Дермот осторожно двинулся вслед за ним.

Калиграфк повернул за угол, поднялся еще на несколько ступенек вверх по какой-то низкой лесенке, открыл дверь, переступил порог и сразу закрыл за собой дверь. Дермот внимательно посмотрел сквозь стену и увидел, что там кто-то есть еще. Он оказался было у двери, но сразу же навстречу ему вышел еще один охранник. Дермот, разумеется, не мог пролетать по пятнадцати метров в секунду, как дикая кошка, но ему вполне хватило времени, чтобы перевести из состояния бодрствования в положение горизонтальное и бесчувственное вооруженного аборигена, за мгновение до этого полного сил и здоровья и находившегося у него перед носом в каких-то трех-пяти шагах, – причем, противник погрузился в кому, как в приятный сон, ничего не успев ни увидеть, ни представить себе.

Дермот осторожно приблизился к двери. Он мешкал. По всей видимости, Калиграфк или кто-то другой находился там, в комнате, сразу за дверью. Но приказ главного техника Станции упрямо давил изнутри сознание Дермота-биоробота. И он стал превращаться в сгусток мышц и сухожилий, нечто от сжатой пружины появилось во всем его облике. Когда время настало, Уэлш молниеносно распахнул дверь, в мгновение он оценил по достоинству толстую деревянную клетку посреди залы на постаменте, в ней – Цацу, которого привезли в Заповедник рано поутру; перед клеткой стоял сам прокурор Калиграфк все с той же бутылкой коньяку и перевернутыми бокалами в руке. В остальном же зала была пустынной и голой, и не за что было зацепиться взгляду, но зато квадратный проем в деревянном потолке мгновенно привлек внимание Дермота. Минуту спустя он уже смог определить, что попал, по всей видимости, в вентиляционное окно – в молниеносном прыжке он успел оказаться здесь еще до того, как удивленные Цаца и Прокурор обратили свои морды на распахнутую дверь, – но там уже не было никого, кроме лежащего ничком охранника.

Калиграфк подошел, склонился над ним и ударил пару раз по щекам. Охранник застонал.

Прокурор обернулся к Цаце, потом снова посмотрел на бледного охранника, потом снова на Цацу в клетке и произнес:

– Вижу теперь, Цаца, что ты настоящий краймер – даже нервы у тюремщиков не выдерживают соседства с тобой.

Прокурор оставил охранника приходить в себя, прикрыл опять дверь и медленно подошел к клетке с Цацой. Они долгими взглядами смерили друг друга.

Калиграфк перевернул бокалы и наполнил их коньяком из пузатой заграничной склянки. Потом он поставил бутылку на пол, выпрямился и протянул один бокал для Цацы в клетку. Тот схватил его и через мгновение протянул обратно пустым, всем своим видом требуя еще одной порции. Калиграфк налил.

– Я пришел тебя исповедать, – произнес Прокурор. – Я должен окончательно убедиться, что наш выбор правильный, и ты дашь достойное и нужное краймерам всего мира потомство.

– Даже там, в тюрьме, ожидая казни, я не знал такого унижения, – ответил на это Цаца.

– Дело империальной важности, и давай больше не будем к этому возвращаться, – сказал Прокурор.

– По закону я имею право последние сутки своей жизни побыть вне видимости охранника, – опять возразил Цаца.

– Мы не должны рисковать, – сказал Прокурор. – Я отвечаю за то, чтобы ты сохранил потенцию до начала Обряда.

– Господин Калиграфк, честное слово, мне сейчас не до этого! Клянусь, все свои соки я донесу до Усадьбы завтра в целости и сохранности...

– Если бы такое произошло – не будь ты под неусыпным наблюдением, – то это бы только доказывало, что мы нашли ложного онаниста, – резонно возразил ему Прокурор. – И не будем больше к этому возвращаться, – еще раз повторил он.

Цаца сказал:

– Эта ритуальная клетка действует мне на нервы... Неужели нельзя было посадить меня в нормальную камеру?

– Зато мы сохраним ее в веках, мы поместим ее в священной Усадьбе как дорогую для всей нации реликвию, она будет служить устрашением каждому, кто посмеет посягнуть на власть краймеров... А теперь перейдем к делу, Цаца.

Прокурор строго воззрился на свою лучшую овцу в пастве.

– Отвечай же, Цаца как на духу и перед богом, как ты сподобился на подвиги, правда ли, то были исключительно корысть и зависть, а вовсе не голод, и что фраерские слабости, такие как сожаление или стыд, никогда не посещали тебя?

– Мне нечего скрывать от первого среди краймеров и благодетеля нашего Прокурора Калиграфка! – так начал свою исповедь Цаца. – Моя судьба, наверное, похожа на миллионы подобных, и не дай бог простому смертному испытать те муки ада, которые приходится переживать и претерпевать нам, духовным краймерам.

– Все началось, наверное, с того заграничного мячика, которым играл у нас мальчик из соседнего дома. Наверное, потому мне и врезался в память именно тот случай, что мячик был необыкновенно ярким, прыгучим и удобным по размеру, – а не той резиновой лягушкой, которые выпускает местная промышленность этого фраера – Министра. Мне сразу захотелось иметь такой мячик в личное пользование, и вряд ли нашелся бы на земле хоть один краймер, который бы смог совладать с той жадностью, которая захватила тогда всего меня. Я украл этот мячик при первом же удобном случае. Что это были за дни! Я не выпускал мячик из рук, я с ним спал и садился есть, кидая его себе в ноги под стол. Я был самым счастливым ребенком на свете... но и самым несчастным! Мячик, который, казалось, будет радовать меня вечно, вдруг наскучил мне смертельно, а на улицу ведь я его взять не мог, чтобы поиграть по-настоящему, – его бы сразу узнали так называемые законные хозяева, поэтому всего через пару дней я его просто разрезал и выбросил в мусор.

Прокурор удовлетворенно кивнул, а Цаца продолжал:

– В общем, у детей, родители которых бывали за границей, всегда появлялось что-нибудь необычное: жевательная резинка, зажигалка или красивая пачка из-под сигарет. Я просто ненавидел...

– Этих детей? – спросил Калиграфк.

– Нет, игрушки, все эти заграничные штучки. Мне тоже хотелось иметь их у себя. Но все это не шло ни в какое сравнение с тем, что скоро уже стало просто корежить всего меня изнутри. Когда я подрос, оказалось, что вовсе не погремушки и коробочки составляют предмет зависти окружающих, а теперь это – мотоцикл и одежда. Я был никто, ничтожество, плебей, когда ходил пешком и – в брюках производства фабрики этого фраера – Министра! Мне казалось, что на меня показывают пальцем как на клоуна. Вот тогда я испытал настоящий ад в груди и тогда именно зарезал первого щеголя, попавшегося мне в темной аллее при свете одинокого фонаря – зато хорошо просматривались на его ногах модные туфли! Но я был счастлив, как и в тот раз, с мячиком, всего только пару дней, потому что туфли оказались мне малы, и я их утопил в реке.

– Почему же ты их не продал втридорога, Цаца? – немного удивленный спросил у него Калиграфк-духовник.

– Побойтесь бога, благодетель! Ведь это означало бы совершить действия, которые могли бы квалифицироваться как работа! Но какой же настоящий краймер станет работать?

Прокурор Калиграфк потеплел лицом и причастил грешника еще одним глотком коньяку из пузатой бутылочки. Цаца осторожно пригубил все это до дна и продолжал:

– А теперь я хочу заявить вам, Прокурор, конфиденциально, что никогда нам было бы не стать настоящими краймерами на этих зажигалочках, куртках и тапочках, а вам не из кого было бы набирать свою партию – нашу партию краймеров – по причине малочисленности потенциальных ее членов, если бы не появилась в Империи электронная техника и машины из стран Большого Конгресса! Вот когда мы по-настоящему сошли с цепи, как свора породистых гончих псов! Я до самой последней минуты своей жизни завтра, в субботу, не забуду тех сильных и глубоких переживаний, которые я испытал, увидев впервые в жизни видеомагнитофон! Мне казалось, что я умру. Я не мог ждать и минуты, чтобы завладеть этой вещью. Я готов был пасть перед этой штуковиной на колени и молиться, молиться, молиться, пожирать, пожирать и пожирать ее глазами, ушами, всем телом, я хотел вобрать в себя этот сверхтелевизор и жить или умереть с ним неразлучно. Это было божественно! Эти кнопочки, эти мерцающие, как звездочки небесные, индикаторы – они приобщали меня сразу к Цивилизация, к сильным мира сего. Но учтите, я говорю пока только о самой вещи, этом шедевре, этом творении рук и мозгов тех, кого я начинал уже ненавидеть смертельно только за то одно, что они сумели сделать такую вещь! Но я не сказал еще о том, что именно эта штуковина стала выдавать на экран телевизора. Боже! Мне казалось, будто она вытаскивает меня на свет из преисподней, которая бы так и поглотила всех нас с этими презренными носочками, шляпками, жевательными резинками и кроссовками, если бы не видеотехника!

– Итак, вы убили, не мешкая, и сразу же забрали видеомагнитофон себе? – спросил Калиграфк.

– Я же сказал, что не мог ждать и минуты. Разумеется, я сразу проломил голову так называемому владельцу, и когда принес эту вещь к себе в дом, поставил и включил ее, то без ложной скромности должен вам конфиденциально заявить: я ощутил себя самым сильным, самым умным, самым достойным человеком в Империи. Мне сразу показались какими-то пигмеями все эти несчастные, не имевшие в личном пользовании такой вот вещи, а сам я вырос в своих глазах до размеров великана! Я не представляю себе, что бы я стал делать в этом мире, если бы не видеомагнитофоны, кроссовки и автомобили... я хочу сказать, если бы их не было у меня лично! Стоило мне один только раз прокатиться в машине – и ее владелец немедленно отправился в мир иной, и другого выхода у него не могло быть, потому что я уже не выпустил бы эту вещь у себя из рук. Это было бы противоестественно. Меня лихорадило, у меня был жар, у меня перед глазами плавали круги, и я не владел собой совершенно. Я вам еще и еще клянусь, Калиграфк, что я чист перед вами и всей нашей партией и что любая красивая вещь, попавшаяся мне на глаза, будет стоить немедленно жизни ее так называемому владельцу, а понадобится взорвать весь мир ради бочки такого вот прекрасного коньяку, которым вы теперь меня угощаете, я взорву его незамедлительно, меня ничто не сможет остановить... И до сих пор я даже не решил еще для себя окончательно, хорошо это или плохо, что я, наконец, покидаю жизнь, потому что, с одной стороны, я совсем еще не насытился ее вещами и винами, но с другой – меня сжигает изнутри настоящий адов огонь, я не могу больше видеть этих вещей, они заживо пожирают меня, и я не в силах больше претерпевать эти муки...

–Вы святой! – воскликнул воодушевленно Калиграфк и протянул всю бутылку к нему в клетку...

Но Цаца не успел схватить ее своими цепкими, загребущими пальцами. В глубине дома послышались частые выстрелы и топот многих ног, обутых в тяжелые сапоги. Через минуту к ним вломились охранники.

– Господин Прокурор! Господин Прокурор! В доме чужак! В доме лазутчик! – кричали они наперебой. – Разрешите осмотреть камеру, он должен быть здесь...

Охранники принялись стегать вдоль голых стен залы как рыбки в аквариуме, наталкиваясь друг на друга. Цаца и Прокурор в страхе оглядывались по сторонам, и в этот момент кто-то из его людей выпустил очередь по вентиляционному окну, подпрыгнул, ухватился за край руками, подтянулся к потолку и заглянул внутрь дыры.

Увлеченные своим делом, остальные не сразу обратили внимание, что их товарищ как заглянул туда, так до сих пор и висит там неподвижно. Наконец его нелепое положение стало привлекать внимание сначала одного, потом другого, и вдруг, все остановились, замолчали и в страхе воззрились на свесившееся сверху обездвиженное тело себе подобного.

Наконец, кто-то передернул затвор и направил автомат к потолку, в сторону отдушины – и в этот миг тело оборвалось. А если быть точным, оно – отлетело, и отлетело с такой силой, что увлекло за собой на пол еще десяток солдат. И немедленно следом из дыры вылетел страшный окровавленный ком мускулов и энергии. Что-то ужасное обрушилось на охранников и мгновенно по направлению к двери из них образовалось нечто вроде лесной просеки. Стоны и крики раненых наполнили дом. Никто не мог сообразить, что, собственно говоря, на них напало? С большой натяжкой можно было бы утверждать, что это был человек. Существо сметало все на своем пути, стремясь к выходу, но, кажется, оно не находило для этого дверей. Оно носилось по лестницам и комнатам, вышибая перегородки потоньше и расшибая головы попадавшихся на его пути – о те, что потолще. Может быть, только пять минут продолжалось это страшное разрушение, но в доме не оставалось уже ни одного целого предмета, ни одной живой души. Наконец, погас и свет, что-то где-то в последний раз рухнуло далеко в глубине – и сразу все стихло. И только долгий, одинокий вой Цацы-«младенца» разнесся окончательно по всему Сараю...

* * *

...Пер залил раны Дермоту хирургическим клеем «живучка».

– Пули вытащишь сам, – сказал он. – Как тебя угораздило забраться туда?!

– У меня был приказ, – проворчал Уэлш. – Между прочим – твой, если мне не изменяет память.

– Я тебя просил только побывать в Усадьбе и, если тебе не изменяет память, просил быть осторожней, потому что там рядом личная охрана Калиграфка.

– Но мне ведь надо было ее преодолеть, чтобы попасть в этот сарай.

– В какой... сарай, Уэлш? – удивился Пер.

– Который они охраняли, как и было сказано, – ответил Уэлш.

– О боже, Дермот! Усадьба не охраняется! Да ты же вместо Усадьбы попал в дом к Калиграфку!

– Но там больше не было никакой Усадьбы, Пер!.. Только... какие-то... развалины слева... – неуверенно добавил Уэлш.

– Это и есть Усадьба, место Священного Обряда аборигенов... Проклятье… мало того, что ты рисковал смертельно не из-за чего, но теперь нам туда до завтра вообще не попасть, и мы ничего не узнаем заранее о женихе...

– Я полчаса лично наблюдал и слышал, как его исповедовал сам Прокурор Калиграфк, – возразил Дермот. – Он сейчас в клетке, в доме у Прокурора. Это тот, приговоренный, которого привезли утром...

– Цаца?! Цаца – жених?!

– Ну да, – сказал Дремот, – если бывают черные мессы, то я был свидетелем обряда причащения... того же цвета.

ГЛАВА XII

Приключения Дермота у Прокурора начались позже, когда Мария уже заманила Магнуса в темноту грота, а там они не могли услышать шум, доносившийся из дома ее дядюшки, – языческие Развалины хранили волшебную тишину! Но сейчас еще, перед входом в «райский шалаш», Магнус с нараставшим вожделением вглядывался в запрокинутое к нему лицо и скоро уже откровенно прелюбодействовал в мыслях.

В этом Магнус не был оригинален – оригинальна и единственна в своем роде была Мария: Магнус даже подозревал, что Мария вообще не из этого племени, в котором женщины выглядели одинаково, особенно после провозглашения в Империи равенства. Редкий империон не обращал внимания на Марию, – и это лишний раз говорит о том, что женщины всего мира в политике должны, прежде всего, бороться и выступать против равенства – и они от этого только выиграют.

Сочетание плеч, коленок, посадка головы, осанка, манеры и движение – все, казалось, было как-то противоречиво у Марии. Зато грудь у нее подымалась, наоборот, очень определенно – и вот уже, в некий счастливый момент любования ею – все ее противоречивое сложение вдруг отлично сходилось с бюстом, и начинала выступать в облике Марии сразу та особенная гармония женского существа, которая предназначена, может быть, разве что для эстетствующих гурманов. К сожалению, зеваки Большой Империи не были избалованы разнообразием на улицах, и поэтому Марии вслед оборачивались даже официально признаваемые Империей малолетние онанисты. Так что уж тут говорить о Магнусе, Истоме, Художнике из Москвы!

– Как бы я хотел быть сейчас дьяволом! – произнес вдруг Магнус, наверное, первое, что пришло ему в голову.

–- Отчего же? – шепотом отозвалась Мария.

Магнус с чувством повел носом перед собой.

– Я бы, может быть, был смелее, – сказал он.

– Это все противные птицы! Так напугали нашего... моего гостя!

Мария любила насмешку.

– Да, птицы противные, – согласился Магнус, вглядываясь. – Но ведь... я не о птицах...

– Что такое, Магнус? – Мария блеснула глазами и полуприкрыла их – знак, что всегда зовет к действию.

– Я ведь, в известном смысле, миссионер, а у меня теперь один только грех на уме, – пошел Магнус в атаку.

Мария отодвинулась дальше в грот.

– Мне кажется, я догадываюсь, что у вас на уме, – едва слышно ответила Мария. – Но мы сейчас – в священном месте, и не надо об этом говорить вслух.

Магнус заметно приободрился.

– Да-да, конечно, дорогая, милая, странная моя Мария, – прошептал он, – я буду молчать, я молчу уже с тех пор, как впервые увидел тебя, мне это нетрудно, я уже привык без слов любоваться тобой, но...

– Иди сюда, иди ко мне, красивый мой иностранец! – прервала его Мария, еще на шаг углубившись в грот. – Скажи мне, мой дорогой, что тебя беспокоит? Ты хочешь обидеть свою странную Марию? Почему ты ей говоришь: «но»?

Магнус опять к ней приблизился и все так же шепотом объяснил:

– Моя миссия в том, чтобы помочь вашему народу сохраниться в невинности... Что скажут те, кто критикует меня?

– Скажут, что Магнус грубиян! – Мария как бы обиделась. – Скажут, что Магнус перепутал невинность народа с невинностью женщины...

– О! Я обожаю тебя, Мария! – поспешно прошептал Магнус, следя, как она входит в тень. – Куда же ты? Подожди, не исчезай! Я только хотел сказать, что я не имею права оставить в Империи детей! Я не могу разбавлять святую кровь богоспасаемого народа наследственностью цивилизованного варвара!

– Иди же сюда, мой милый, приди ко мне, – сказала Мария из темноты, – В этом все вы одинаковы, что здесь, что там. Что в проклятых, что в богоизбранных странах мужчины одинаково не желают нести ответственность за свое потомство. И чего только они не придумают ради своего спокойствия! Но ты, Магнус, поистине велик! Ничего подобного, наверное, не приходилось еще слышать ни одной женщине на Земле! Это действительно веское оправдание перед небом, если ты католик, как все теперь в Москве, чтобы воспользоваться контрацептивом... Но Мария, которую ты полюбил с первого взгляда, тебе этого не разрешит, она не хочет, чтобы ты погубил свою душу из-за нее – нет, Магнус, она днем и ночью мечтала заполучить твое естество таким же незащищенным, каким его создал Демиург. Иди же ко мне... – Мария подала ему из темноты свою тонкую руку. – Ничего не бойся. В первый раз, говорят, дети не родятся.

– О боже! Ты девственница? – вскричал Магнус. – Мария! Любовь моя..!

Он схватил предложенную ему руку и был немедленно вовлечен в сырую кромешную тьму. Мария вела его несколько шагов, потом высвободилась и вдруг сразу пропала куда-то.

– Где же ты? – едва прошептал Магнус, памятуя, наверное, не только о просьбе Марии молчать здесь, но и о сумасшедших птицах.

Ответа не было/

– Где же ты, дорогая? – еще раз произнес Магнус шепотом. И вдруг из темноты медленно позвали:

– Иди же ко мне, я жду тебя...

Магнус сделал в том направлении лыжный, предусмотрительный шаг.

– Здесь я, – опять прошептала темнота, – иди смелей. Твоя Мария ждет тебя, вот наше ложе.

Магнус преодолел еще два лыжных шага, пробуя ногой землю, чтобы не упасть куда-нибудь, и вдруг ткнулся коленом о каменный угол.

– Ты здесь? – прошептал он любовно.

– Я жду тебя... – ответила темнота где-то у него под носом. Магнус вытянул руку, наклонился вперед и пошарил по поверхности.

– О, Мария! – прошептал он, наткнувшись рукой на холодную голую коленку, которая вздрогнула.

Он осторожно повел рукой вниз до ступни и осторожно повел также вверх. Рука миновала колено, коснулась нежнейшей кожи бедра. Магнус почувствовал, как в страхе сжалась от его прикосновений девственница.

– Мария! Как же так? Почему мне такое счастье? – Никто ему не ответил.

Магнус нашарил рукой другую ногу и так же проследил ладонью весь путь от колена до подъема и обратно по нежнейшему и потеплевшему бедру. Магнус оперся о ложе и, придвинувшись ближе к одуряюще обнаженным ногам, стал ласкать их со всей нежностью, на какую только у него достало опыта. Ноги оказались худы, но с прелестными впадинами и выступами сухожилий у колен и лодыжек. Здесь Магнус не мог не вспомнить, как ему уже хотелось немедленно целовать такие же вот ноги там, у протоки, когда он наблюдал из кустов за Марией и обнаженной дочкой Министра, юной Ольгой. Это воспоминание помогло Магнусу дорисовать в воображении вид обнаженной в темноте перед ним, и страсть его стала неудержимой.

Магнус склонился, одарил поцелуем обе коленочки своей девственницы и осмелился наконец коснуться ее тела повыше. Ладонь в темноте, как намагниченная, сразу опустилась на мягкие волосы, под которыми словно была укрыта норушка с крохотным зверьком, что дрожал там теперь. Магнус подумал, что так, сразу, зверек еще умрет, пожалуй, от страха. Он отнял руку и проскользил ею дальше, к груди. Все здесь судорожно приподнялось на вздохе. Грудь оказалась тяжелой, породистой – в чем Магнус ни разу не сомневался, часто наблюдая за Марией со стороны с вожделением. Он опять представил мысленно двух русалок на берегу протоки в лесу и вспомнил, что и Ольга могла бы не стесняться своей груди, но ему вдруг стало совестно за эту измену в помыслах перед девушкой, замерзавшей теперь в испуге около первого в ее жизни мужчины, и Магнус отогнал от себя мысли о тонкой, с тяжелой грудью Ольге, вначале с сожалением, а когда встало перед ним ее ...лиственничное лицо, то уже – с легкостью.

Вдруг Магнус вспомнил, что ни разу еще не поцеловал девственницу в губы, лицо или шею, но решил, что здесь не его вина, что ему поневоле пришлось в темноте начать с тех мест, которыми обратилась к нему в первую очередь сама девушка: может быть, так ей было менее страшно – зажмурившись и без движения, без объятий и поцелуев, ожидать то, что должно было рано или поздно с ней произойти. Магнус еще только укрепился в этой своей догадке, когда обнаружил руки девственницы, в сладком ужасе закрывающими лицо. Магнус коснулся губами пальчиков и немедленно сразу же – нежных косточек кисти. Он почувствовал, что скоро ему станет плохо от воздержания, и он решил действовать, уж коли ему это было теперь позволено. Магнус осторожно взял ее ноги и нежно раздвинул, стараясь не нагрубить и не вспугнуть – но ноги все же испуганно едва не соединились обратно: каждое движение выдавало в ней чистое, не тронутое существо. Магнус подумал совестливо: ведь для кого-то же она была предназначена? Что же это я делаю?! И ничто уже не могло его удержать над разверзшейся под ним в кромешной тьме ласкою...

Нельзя сказать, чтобы Магнус рухнул туда, как в пустоту, – скорее, при падении своем, он ударился о выступы скал: ему не без труда довелось преодолевать стойкое сопротивление... Он даже немного обиделся на Марию, что она как бы оставила его одного штурмовать девичью крепость, ничем не помогала ему. Магнус, казалось, бился над обездвиженным телом, которое только и оставило себе за труд, что глубоко дышать всей грудью, на даже не пискнуло от боли или хотя бы сожаления в минуту своей исторической потери. И только лишь Магнус преодолел священное сопротивление и погрузился со страстью в завоеванное тепло, как он уже ничего с собой поделать не смог и, от долгого нетерпения, излился в любовницу с таким изобилием, что невольно опять вспомнил о возможном потомстве, сразу усомнившись в справедливости слов Марии, будто бы в первый раз не зачинают, – он и сам не мог понять почему, но какое-то необъяснимое раздражение на Марию росло у него в груди...

– Дорогая моя, – тем не менее, прошептал он, лобызнул еще раз любовницу в сосок, приподнялся и встал, наконец, перед невидимым ложем.

...Ни звука не доносилось из этой кромешной тьмы – до боли в глазах всматривался он туда, где только что согрешил, но черный угол отвечал ему гробовым молчанием.

– Мария, – тихо позвал Магнус.

Слава богу, там почудилось какое-то шевеление и даже послышался то ли легкий стон, то ли это был просто глубокий вздох, но сразу опять все пришло в неподвижность и таинственную черноту подземелья.

– Как ты себя чувствуешь? – опять спросил Магнус.

Ответа как не было, так и нет. Конечно, Магнус мог бы склониться над своей возлюбленной и, коснувшись ее отдыхающего, по всей видимости, такого близкого ему сейчас тела, найти, что она его прекрасно слышит, но не в силах пока еще отвечать, вследствие только что пережитых ею глубоких переживаний и, наверное, не совсем приятных, «в первый раз», ощущений, – но Магнус вдруг почувствовал, наоборот, какой-то неясный страх перед этим молчащим черным углом грота, словно бы оттуда начала исходить и нарастала некая жутковатая угроза нечистого происхождения.

Магнус округлил глаза свои до возможного, вглядываясь в жуткое Нечто, – именно так он назвал бы, наверное, то неровное движение, которое все отчетливей мерещилось ему в черноте. Оттуда начала исходить холодная рябь ужаса, грозившая перерасти в настоящие волны и захлестнуть его с головой; ему, с нараставшим страхом в душе, все больше казалось, что «Нечто» копит сейчас на него там небывалую угрозу и скоро будет готово броситься из темноты, и здесь же, на месте, пожрет его, или разорвет на части, или просто погонит из своего жилища с позором, Магнусу явно начинало казаться, что он непрошеным гостем забрался в чужой страшный склеп, в котором сидит неслыханный зверь. И вот зверь почуял чужой дух, затаился и готовится к решительному прыжку на Магнуса, осмелившегося нарушить древний покой. Магнус никак не мог предположить, что в своем возрасте еще может поддаваться столь архаической панике, ведь главный техник Станции Пер приписывал ему самому даже сатанинство в человеческом облике после катастрофы в Союзе в Южном Полушарии, намекая, наверное, что у него хорошо получается мутить воду...

Магнуса стало трясти мелкой дрожью, и, вглядываясь в черноту, он теперь только выжидал удобного случая, чтобы броситься отсюда вон. Он хотел еще раз позвать Марию, но понял, что это было бы безумием с его стороны, потому что только безумец мог бы предположить, что там была Мария, а не угроза и опасность некой твари из древнего заброшенного логова, которая теперь там вся сжалась, будто пружина, готовясь к молниеносному прыжку к горлу Магнуса.

Как бы ни был теперь помутнен мозг его, он все же еще помедлил, соображая, в каком направлении отсюда может быть выход. Магнусу представилось почему-то, что он забрался на ложе с противоположной стороны, значит, следовало бежать теперь прямо, перепрыгивая это ужасное место по воздуху. Но Магнус сразу отверг столь опрометчивое решение, потому что Тварь в таком случае запросто поймает его своей когтистой лапой, и он уже никогда не увидит белого света. Он подумал еще, что можно было бы тихо, на цыпочках обойти опасное Существо стороной, но кто мог поручиться, что слух у этой сатаны достаточно плох и что она не услышит его передвижений. Таким образом, выход для Магнуса оставался только один... Это был даже не выход, а скорее только отчаяние, и когда он уже перестал владеть собой совершенно, он просто, как был, кинулся вон, без памяти, бежать прочь в обратном направлении, даже если бы ему и пришлось при этом расшибить себе лоб в темноте о стену!

Магнус врезался в какую-то хрупкую загородь, в мгновение ока проломал ее своим телом и оказался неожиданно для самого себя на лунном свету. Но даже и этот слабый, мертвенный блеск ослепил его и вынудил мчаться еще много метров, все так же не разбирая дороги, зажмурив глаза, – настолько была кромешной тьма, из которой он только что счастливо выбрался. Он отметил про себя, что ломает на пути какие-то трухлявые стволы и сооружения, килограммами собирает себе на костюм эту мерзкую, липкую паутину развалин, но страшное видение только подстегивали его целенаправленное движение все дальше, никуда не сворачивая с прямого пути, прочь от той Твари, что гналась, безусловно, теперь за ним вслед, выскочив из проклятого своего грота, и лаяла... Может быть, перепуганные ночные птицы опять носились вокруг него с криками – он этого уже не слышал...

Магнус добрался до Резиденции в лохмотьях, изорванных в клочья. Он успел проскочить незамеченным к себе в апартамент, отдышался и стал ждать той участи, которую, безусловно, уже приготовил ему Кривоногий: время было далеко за полночь...

ГЛАВА XIII

Не успели в Домике укутать раненого Дермота в специальный стерилизующий комбинезон (Пер сказал: «в смирительную рубашку, чтоб знал...»), как вошла к ним неожиданно Мария. Она была очень некстати: вряд ли у Калиграфка догадывались, кто у них там побывал, а Дермот, конечно, хотя и посвежел от врачебных манипуляций Пера, выглядел все же подозрительно для посторонних. Он с видимым усилием двигался, и красовался ссадинами на лице настолько красноречивыми по форме и качеству, что потребовалась бы большая смелость решиться объяснить их происхождение племяннице Калиграфка, например, падением Дермота со стремянки.

Но Мария вошла и, вместо приветствия, уставилась внимательно именно на Дермота.

– Если вы, Дермот, – наконец произнесла она, – решили тоже принять участие завтра в маскараде фингалов и синяков, то я вас вынуждена огорчить: такого шествия в Священном Обряде не предусмотрено. Это вас, наверное, ввели в заблуждение люди моего дядюшки Калиграфка – многие там тоже вырядились в костюмы раненых инвалидов. Правда, ваш костюм я бы не похвалила, – добавила она, – они там, в Сарае, выглядят натуральней.

– Наш Дермот всегда отличался скромностью в гостях, – ответил за него Пер.

– И он так же был скромен в Союзе в Южном Полушарии? – быстро спросила Мария. – Или это, может быть, наш тихоня Художник Магнус устроил там катастрофу, как вы об этом имели неосторожность говорить вслух в гостиной Резиденции? – добавила она, наскучась наконец внешностью Дермота и обратив взор свой на Пера.

Йоцхак и Уэлш уже знали о магнитофонной записи, они сошлись с Пером в том мнении, что либо Мария ничего не поняла, либо ведет какую-то свою игру, вернув им пленку, точнее – Магнусу.

– Вы, мальчики, что-то здесь затеяли, а сыплетесь на каждом шагу, – сказала Мария. – Честное слово, скоро мне уже недостанет терпения вас покрывать...

– Шантажистка... – вдруг откликнулся Йоцхак из своего угла.

– Что?.. – не поняла Мария.

– Йоцхак хочет сказать, – вмешался Пер, – что ты желаешь что-нибудь получить в уплату за свое молчание. Йоцхак у нас вообще немного скептик в отношении женщин, – добавил он примирительно, на всякий случай.

– Отлично! – повеселела Мария, и это покоробило неприятно всех: до сих пор Мария не производила впечатления способной на вымогательство.

– Предлагайте! – вскричала она, бросившись в свободное кресло. – Я с удовольствием послушаю, чем вы сможете удивить племянницу всемогущего Калиграфка!

Несколько минут обе стороны молчали, прицениваясь к ситуации. Пер, в большом сомнении, вглядывался в черты Марии, Уэлш сделался угрюмым и потупился – Мария, видимо, оскорбила его в лучших чувствах, никогда бы он не поверил, что эта женщина готова терять репутацию ради игрушек, как последний охранник, подчиненный ее дядюшке, которыми Дермот кормил тигров.

Но зато вдруг безудержно развеселился Йоцхак Смоленскин.

– Мы, разумеется, не станем предлагать госпоже Марии ничего из того, что у нее и так в полном достатке, – вступил он единолично в торг. – Все эти меха, магнитофоны, автомобили... племянница Прокурора Большой Империи может получить и без нашей помощи, если у нее сломаются «жигули», дядя будет вынужден снабдить ее новой машиной, иначе какой же он, к черту, тогда Прокурор!

Мария кивнула в знак согласия и с выражением той деловой удовлетворенности на лице, как будто бы речь шла действительно о честной сделке – но покамест, увы, ей не подходят условия.

– Мы ей не будем также предлагать и валюту, потому что суммы, которыми мы можем располагать, слишком ничтожны, чтобы не задеть самолюбия одной из самых богатых женщин Империи, – продолжал Йоцхак Смоленскин торжественно.

Мария опять удовлетворенно кивнула, хотя Пер, к примеру, точно знал, что Мария бедна как церковная мышь, все ее скромные средства уходили на какую-то странную деятельность, похожую на смесь благотворительности, подкупов и просто кутежей с подданными. Дикари за это обожали племянницу Калиграфка. Можно сказать, она была доступна и снисходительна, и они платили ей за это преданностью, как давно уже отметил для себя Пер.

– Итак, – сказал Йоцхак, – я предлагаю показать наконец госпоже Марии все наши игрушки, и пускай она сама выберет себе что-нибудь по душе!

Пер умоляюще посмотрел на своего оператора, но тот уже оказался у топчана у стены, пал пред ним на четвереньки, запустил под него обе руки, потянул что-то громоздкое, и на свет появился известный уже ящик с колесиками, кубиками и шариками, из которого три дня назад была извлечена и коробочка, спасшая жизнь Министру Империи Шенку Стрекоблоку. Мария заглянула в ящик с самым искренним любопытством.

– Вот! – закричал Йоцхак. – Все наше богатство мы кладем к ногам племянницы Калиграфка!

И он подволок коробку к ногам Марии.

– Что это? – спросила Мария весело.

– Разве вы не видите? – удивился, в свою очередь, Смоленскин. – Неужели вам это ничего не напоминает?

Йоцхак, между тем, пребывал на корточках перед ящиком и заглядывал Марии в лицо снизу вверх.

Она еще раз всмотрелась в содержимое коробки, но все с тем же веселым выражением любопытства на лице лишь отрицательно покачала головой и произнесла:

– Уверяю вас, ничего я здесь не вижу, кроме, может быть, ящика с игрушками, как вы сами сказали только что.

– А я уверяю вас, здесь именно то, что вам нужно, – заявил Йоцхак.

Он залез рукой в груду разноцветного барахла и извлек оттуда какой-то яркий, веселый шарик с приделанными к нему то ли щупальцами, то ли антеннками. Йоцхак нажал у шарика кнопочку и подал его Марии. Не успела она взять игрушку, как антеннки зашевелились у нее в руке, Мария вскрикнула и бросила шарик на пол.

Йоцхак аккуратно поднял игрушку.

– «Паучок», – сказал он. – Любой ваш соотечественник будет в восторге от такой игрушки, она необычная, яркая, крикливая, и если я скажу еще, что шарик способствует возбуждению вожделенной, но несговорчивой женщины, то ваш соотечественник запродаст черту душу, лишь бы заполучить этот возбудитель...

Йоцхак еще погремел в куче, разгребая там рукой, и извлек ослепительно блестевшую на свету серебром банку. Ее он тоже протянул Марии.

– Правда, завораживает? Так и хочется ее побыстрей схватить, – пояснил Йоцхак.

Мария не шелохнулась.

– Наверное, вы первая и единственная женщина в Империи, которая сразу же не вцепилась в эту банку и не убежала с ней к себе в дом. Потом она долго бы думала, что бы такое туда положить? Крупу или спички?.. Ну, а мужчина захочет положить туда, например, гвозди и украдет эту банку, не задумываясь при первом же удобном случае... Что?.. Да нет же, ручаюсь вам, ему и в голову не придет, что теперь он до конца дней своих будет жить с чувством вора на душе...

Йоцхак положил банку рядом с собой и достал из ящика, хотя и необычайно симпатичную, но зато натурально обыкновенную погремушку, какими мамы забавляют своих младенцев.

– Тоже, между прочим, вещь, – сказал он, отложив погремушку на пол. – Однажды две женщины из-за нее так подрались у входа в магазин, что вывалили своих младенцев по неосторожности из колясок прямо на землю!

– Но все это так, к слову, – продолжал Йоцхак, роясь в игрушках. – А вот, например, штучка, которая может парализовать работу целого города. Вы забрасываете в магазин партию таких вот по низкой цене – и город остановился! Все курильщики и не курильщики, любовницы и любовники бросили свои дела, чтобы поучаствовать в свалке за этими зажигалками...

Мария взяла у него из рук милую вещицу, чиркнула, и вещица выпустила вверх ослепительный изумрудный огонек.

– Я очень рада, Йоцхак, что вы показываете мне свои игрушки, но я все же не понимаю, какую ценность они могут иметь в нашем деле?

Йоцхак, кряхтя, встал с колен и вернулся к себе в кресло. Все в молчании ждали.

– Дорогая Мария, – произнес наконец Йоцхак, – вы согласны, что любая из этих вещиц может свести с ума – и хорошо еще, не в прямом, а только в переносном смысле слова, – любого из ваших соотечественников?

– Люди в Большой Империи так бедны и несчастливы – вот и впадают в дикость при виде красивых вещей.

Мария приняла вид жалостливой мамы, защитившей своих непутевых детей от обидчика.

– Госпожа Мария, – обратился к ней Йоцхак, – когда моралисты обвиняют Цивилизацию в том, что она, к примеру, споила индейцев Северной Америки, погубив их тем самым морально и физически, и поэтому мол заняла континент, то почему-то всегда пропускают мимо внимания, что там ведь фигурировала не только водка, но и разные блестящие безделушки, которые приводили дикарей в экстаз. Я ничего не утверждаю, много или мало пьют водки подданные Большой Империи, но я только хочу вам напомнить, что Цивилизация никуда не исчезла, она как появилась десять тысяч лет назад, как была во времена переселения в Новый Свет, так и пребывает на Земле сейчас, и как встарь она обезвреживает дикарей, убирая их с пути, не столько водкой, сколько вот этими безделушками, игрушками и прочими блестящими штучками. Я хочу сказать, милая наша Мария, что большие империоны не потому впадают в грех при виде красивых вещей, что бедны и несчастливы, а потому бедны и несчастливы, что... – впадают в грех при виде красивых вещей Цивилизации.

– Пер! – обратился Йоцхак к главному специалисту после общей паузы, – как божий день ясно, Мария пришла сюда не за подарками. Она явно нас засекла, мы ей в чем-то мешаем, а она может помешать нам. Я думаю, надо ей все рассказать. Марию здесь обожают, она вправе знать, что ее ожидает... Объясни, Пер, деликатно, как будто признаешься в любви.

Мария молча воззрилась на Пера. По каким признакам женщины выделяют из множества своего мужчину? По внешнему виду или по внутреннему миру, который они умеют видеть, чтобы стать «тоже человеком»? Персонал Станции не раз уже намекал Перу в минуты скабрезных мужских бесед, что, судя по взглядам, которыми иногда одаривала его Мария, могущая, по всей видимости, сохранить самообладание даже и в огне, – у него есть все шансы охладить свой пыл в ее объятиях после долгого, вынужденного воздержания здесь, в диком районе Земного шара...

– Да, Мария, все так, – сказал Пер, – если у дикарей стали появляться наши игрушки, значит, очередь дошла, и Цивилизация положила на них свой глаз. А Станция наша...

По домику разлился звонок прямой телефонной связи с Резиденцией и прервал Пера на полуслове. Он снял трубку, коротко что-то выслушал. «Сейчас свяжемся», – ответил он, повесил трубку обратно на рычаг и сказал Йоцхаку:

– Министр хочет немедленно говорить с Большим Конгрессом... А Станция наша... тоже игрушечная,– добавил он, обратившись к Марии и доканчивая прерванную звонком фразу.

ГЛАВА XIV

Недоверчиво и с грустью Мария огляделась. Четверть часа назад она потребовала: «Именно эта игрушка меня интересует больше всего!» Пер: «Придется показать». Йоцхак: «Давно я не играл перед зрителями! Прошу...» «Я останусь дома, зализывать раны», – это Дермот Уэлш.

«Ну, разумеется...» – сказали ему.

Йоцхак у пульта глядится в зеркало, разглаживает лицо руками, как будто и правда накладывает грим перед выходом... Позади в нескольких шагах Пер тихо говорит Марии, кивая на ряды приборных щитков с разноцветными лампочками вдоль стен:

– Йоцхак когда-то был профессиональным актером, а теперь здесь – его театр, а все это – бутафория. Приборы внутри пусты, лампочки мигают, но ничего не значат, их ужасное количество только затем, чтобы наводить ужас на аборигенов, фальсифицировать сложность Станции, отпугивать местных технарей, и тогда власти вынуждены приглашать иностранных «специалистов», то есть – нас... Йоцхак ведет переговоры, подражая голосу настоящего Секретаря. У него способности... На экране перед ним – изображения официальных кабинетов Большого Конгресса, – наш Йоцхак после долгих творческих мук и поисков нашел, что они помогают ему вживаться в образ политика, чтобы преисполниться государственной важности. В принципе, он без запинки проводит любые переговоры, но лидеры политических образований, с которыми нам приходится иметь дело, часто говорят такое, что даже профессиональный актер не выдерживает и начинает гомерически хохотать прямо в микрофон... Это недопустимо.

«Господин секретарь! – раздался в динамике голос Шенка. – Большая Империя – это великая страна! Мы оказываем громадное влияние во всем мире!»

Йоцхак сразу выдал в ответ «голосом секретаря» ничего не значащий набор слов из дипломатического лексикона, а Пер стал объяснять Марии принцип «действия» игрушки.

– Современные дикари так же самолюбивы, как и их предки тысячу лет назад, но если раньше для контактов с ними Цивилизация посылала миссионеров, то теперь, избалованные авиацией и спутниковой связью, они желают говорить с Цивилизацией только «на высшем уровне», как они любят выражаться… У лидеров Большого Конгресса, разумеется, нет ни времени, ни сил для таких «переговоров», и мы здесь именно исполняем роль миссионеров Цивилизации. Какая разница, с кем будет говорить Шенк Стрекоблок, – с самим Секретарем или просто с Йоцхаком? Раз пришел срок, Цивилизация все равно войдет в этот район, и если Шенку хочется развлекать Секретаря Большого Конгресса рассказами о Большой Империи, то пусть еще скажет спасибо, что ему предоставлена возможность выпендриваться перед живым человеком, а не деревом. Мы уже рассматривали вопрос об использовании вместо актера машины – к сожалению, у нас еще нет машины, обладающей достаточно чувством юмора... – сказал Пер.