Марина

3

Из тумана медленно выехал велосипед. На нем спускалась по улице вниз, направляясь прямо ко мне, девушка в белом. Солнечные лучи просвечивали насквозь легкий хлопок, позволяя угадывать под ним ее безупречное тело. Длинные, очень светлые волосы вились вокруг лица, наполовину закрывая его. Я застыл, уставившись на то, как она сходит с велосипеда в паре метров от меня, словно идиот, пораженный внезапным параличом. Не то глазами, не то в воображении я отчетливо видел целиком ее стройные ноги, потянувшиеся к земле в момент остановки велосипеда. Мой восхищенной взгляд скользил вверх по ее белым одеждам, в которых она, сияя в солнечных случах, словно сошла с картины Сорольи, к ее лицу, и, наконец, утонул в ее глазах потрясающего светло-серого цвета. Они же глядели на меня саркастически. Непрерывно улыбаясь, я предстал перед ней в самом идиотском виде, какого только можно было пожелать.

– А, так это ты похититель часов? – сказала девушка тоном, полностью соответствовавшим ее улыбке.

Она была моего возраста, может, годом старше. Я не умел определять возраст женщин, умение это трудно; наука оно или искусство, не знаю, но в любом случае не дается тренировкой.

– Ты живешь здесь? – пробормотал я, показывая на калитку.

Она едва кивнула в ответ. Ее удивительные глаза прожигали меня с такой яростью, что на меня нашел столбняк, и лишь через два часа я понял, что полностью пропал, что видел самое ослепительное проявление красоты в моей жизни, как прошлой, так и будущей, аминь.

– А ты-то кто такой, чтобы задавать мне вопросы?

– Предположим, что я похититель часов, – начал я свою импровизацию. – Меня зовут Оскар. Оскар Драй. Я пришел их вернуть.

Не давая времени ответить, я вынул из кармана и протянул ей часы. Девушка глядела на них несколько секунд, перед тем как взять в руки – руки такие белые, что напомнили мне о снеге. На безымянном пальце блестело золотое кольцо.

– Они уже были разбиты, когда я их взял, – объяснял я.

– Они разбились пятнадцать лет назад, – пробормотала она, не поднимая глаз.

Когда же наконец красавица обратила на меня взгляд, он был оценивающим, словно она покупала мебель или домашнюю утварь. Что-то в ее поведении говорило, что она не принимает мою версию, а именно, что я вор; возможно, я был каталогизирован по рубрике кретинов безвредных или же дураков обыкновенных. Чему немало способствовала моя сияющая блаженной улыбкой физиономия. Приподняв брови, девушка загадочно улыбнулась и протянула часы мне назад.

– Ты их взял, тебе их и возвращать хозяину.

– Но…

– Часы не мои, – объяснила девушка. – Они принадлежат Герману.

При имени «Герман» я вдруг словно воочию увидел пугающе огромный силуэт с ореолом белых волос вокруг головы, от которого я бежал несколько дней назад.

– Какому Герману?

– Герман – это мой отец.

– А ты кто?

– А я его дочь.

– Я имел в виду, как тебя зовут?

– Я прекрасно поняла, что ты имел ввиду, – отрезала девушка.

С этими словами она снова села на велосипед и въехала в кованые ворота особняка. До того как она исчезла из виду в зарослях сада, я успел заметить, что она обернулась на меня – глаза ее откровенно смеялись. Я вздохнул и пошел вслед. Старый особняк был на месте. Кот на ходу взглянул на меня с таким пренебрежением, что мне захотелось стать доберманом.

Облитый презрением кота, я не без труда пересек сад, уворачиваясь от цепких колючих веток, и достиг фонтана с херувимами, к бортику которого был прислонен велосипед; его хозяйка разгружала корзину, висевшую на руле. Запахло свежевыпеченным хлебом. Потом девушка вынула бутылку молока и встала на колени, чтобы наполнить миску, стоявшую тут же на земле. Кот пулей примчался неизвестно откуда, чуя завтрак. Было ясно, что исполняется ежедневный ритуал кормления.

– Я-то думал, твой кот питается только беззащитными птенчиками, – сказал я.

– Он охотится на них, но не ест. Это у котов инстинкт, они должны охотиться и защищать свою территорию, – объяснила она мне терпеливо, как ребенку. – А вот что он любит, так это молоко. Любишь молочко, Кафка?

Пушистое воплощение кафкианского абсурда облизало хозяйке пальцы в знак согласия. Девушка нежно улыбалась коту, поглаживая ему спинку. Когда она потянулась к животному, под одеждой вновь проступило тренированное, крепкое тело. Она подняла на меня глаза как раз в тот момент, когда я пялился на нее, беспомощно облизывая губы.

– Ты сам как… позавтракал? – спросила она меня.

Я отрицательно покачал головой.

– Стало быть, ты голоден. Дурачки вообще всегда голодны, – бросила она. – Пошли, накормлю. Объяснять Герману, почему ты решил стащить его часы, лучше на сытый желудок.

Столовой служила большая зала в глубине дома. Неожиданно перепавший мне завтрак состоял из круассанов, которые дочь Германа купила в булочной Фойш на Пласа Сарья, и огромной чашки кофе с молоком. Налив ее мне, она села напротив и стала смотреть, как я бодро уничтожаю яства. Так она смотрела бы на голодающего нищего, которого решила накормить: со смесью любопытства, жалости и отвращения. Сама она не притронулась к еде.

– Я тебя тут как-то видела, – заметила она, не спуская с меня глаз. – Тебя и этого маленького паренька с вечно испуганным видом. Вы много раз проходили вот тут, за домом, наверное, возвращались в интернат. А иногда ты бродил тут один, и видно было, что тебе все равно, куда податься и чем заняться. Скажем, подложить под эти трущобы хорошую бомбу…

Только я хотел сказать в ответ что-нибудь остроумное, как на стол легла тень, огромная и черная, как пролитая тушь. Моя хозяйка подняла глаза и улыбнулась. Я застыл с круассаном во рту и сердцем в пятках.

– У нас гости, – забавляясь, возвестила девушка. – Папа, позволь тебе представить: Оскар Драй, похититель часов. Оскар, это Герман, мой отец.

Я с трудом проглотил кусок и медленно встал. Передо мной уходила прямо к потолку гигантская человеческая фигура. Я заметил костюм из тонкой шерсти, жилет и галстук. Красиво зачесанные назад седые волосы падали на плечи. На угловатом, тонком лице седые усы контрастировали с темными, грустными глазами. Удивительнее всего были руки: белые руки ангела с пальцами очень белыми и очень, очень длинными. Герман.

– Я не вор, сеньор… – нервно начал я. – Я сейчас все объясню. Я решился пройти внутрь дома, потому что был уверен, что он необитаем. А потом, когда вошел в сад, услышал ту музыку, в общем, ну… в общем, я зашел и увидел часы. Я совсем не собирался их воровать, клянусь, просто когда я увидел… я испугался и побежал, а часы остались в руке, а когда я это заметил, я был уже далеко. Не знаю, понятно ли я объяснил…

Девушка коварно улыбалась. Глаза Германа смотрели на меня, темные, непроницаемые глаза. Я, порывшись в кармане, протянул ему часы, уверенный, что сейчас последуют крики, обвинения, угрозы вызвать полицию, военный патруль и представителей ювенальной юстиции.

– Я вам верю, – мягко промолвил он, беря часы и садясь с нами за стол.

Голос у него был негромкий, приятный. Дочь подала ему тот же завтрак, что и мне – круассаны и кофе с молоком. На ходу она поцеловала его в лоб, а Герман ее обнял. Я наблюдал эту сцену в ясном свете осеннего утра, разгоравшегося за огромными окнами столовой. Лицо Германа, которого я вообразил себе едва ли не людоедом, оказалось тонким и несколько болезненным. Он любезно улыбался мне, поднося ко рту чашку с кофе, и я понял, что отца и дочь связывает глубочайшая любовь, которой не нужны ни слова, ни жесты. Лишь молчание и взгляды очерчивали вокруг них зачарованный круг в этом старинном особняке в конце тихой позабытой всеми улочки. Они жили здесь друг для друга, повернувшись спиной к миру.

Герман закончил завтракать и тепло поблагодарил меня за то, что я побеспокоился и принес назад часы. Его любезность заставила меня с новой силой почувствовать свою вину.

– Что ж, Оскар, – сказал он усталым, как мне показалось, голосом. – Очень приятно было с вами познакомиться. Будем рады видеть вас снова.

Мне было неловко, что он меня называет на «вы». Что-то было в нем еще живо от прошлого, от тех времен, когда его волосы и глаза блестели, а особняк на забытой улочке был остановкой на маршруте между Сарья и царствием небесным. Он пожал мне руку и исчез в бесконечном лабиринте своего дома. Я глядел, как он уходит по коридору, слегка прихрамывая. Дочь тоже смотрела ему вслед, и во взгляде ее я увидел тщательно скрываемую грусть.

– Герман не совсем здоров, – пробормотала она. – Быстро устает.

И сразу же прогнала с лица меланхолию.

– Съешь еще что-нибудь?

– Мне уже пора, – заторопился я, – боясь, что мое желание под любым предлогом остаться здесь с нею возьмет верх. – Мне, наверное, надо идти.

Она не удерживала меня и вышла со мною в сад. Солнце разогнало туман. Осень раскрасила деревья, отдавая предпочтение тону красной меди. Мы двинулись к воротам; Кафка мурлыкал, пригревшись на солнышке. Дойдя до ворот, девушка пропустила меня вперед, отступив на шаг в глубину своих владений. Мы молча глядели друг на друга. Она протянула мне руку – я ее пожал и почувствовал, как под нежной кожей мягко бьется пульс.

– Спасибо. И простите еще раз за…

– Не стоит извинений.

Я пожал плечами.

– Ну что ж…

Я направился вниз по улочке, и с каждым шагом магия старого дома удалялась, затихала, и вот уже почти не действовала на меня. Вдруг за спиной раздался возглас.

– Оскар!

Я обернулся. Она стояла у кованых ворот, у ног ее вальяжно сидел Кафка.

– Почему ты зашел в дом в тот вечер?

Я молча смотрел себе под ноги, словно ответ был написан на мостовой.

– Не знаю, – наконец выдавил я. – Тут есть какая-то тайна…

Девушка непонятно улыбнулась.

– А ты любишь тайны?

Я кивнул. Если бы она спросила, люблю ли я мышьяк, я бы тоже кивнул.

– А скажи, ты завтра утром сильно занят?

Все так же молча я отрицательно затряс головой. Был я занят или не был – я бы нашел способ улизнуть. Как вор я, может, не проблистал, зато как лжец достиг высот артистического мастерства.

– Тогда я тебя завтра в девять здесь жду, – промолвила девушка и пошла в глубину осеннего сада.

– Подожди!

Она оглянулась.

– Ты не сказала, как тебя зовут!

– Марина. До завтра!

Я поднял руку в знак прощания. Но она уже исчезла из виду. Напрасно я ждал, чтобы Марина оглянулась еще раз. Солнце уже полностью поднялось, и я решил, что время близко к полудню. Поняв, что Марина не вернется, я пошел назад в интернат. Старые стены, окна, ворота района Сарья заговорщически мне улыбались. Эхо моих шагов бралось неизвестно откуда: я мог бы поклясться, что парю не меньше чем в двадцати сантиметрах над землей.