Мальчик и его маг

Часть третья. ДВОРЕЦ

У нас у всех есть скверная привычка — возвращаться в прошлое, будто это поможет что-нибудь понять. Поэтому вместо того, чтобы анализировать: одинокий завтрак в малой столовой, серебряные подстаканники, введённые в моду ещё отцом, да так и прижившиеся, пугающий минимум приборов, против которых бунтовала уже я; волосы, стянутые так, что я чувствую себя курицей, с которой чулком стягивают кожу; туфли, похожие на мамины, — орудие пытки; то, что я на самом деле завтракаю в гуще людей, но все они так далеко, что всё это равно тому, как если бы их не было вообще (а некоторых лучше бы не было), — вместо того, чтобы обдумывать всё это, я небрежным движением натыкаю на десертную вилку кусок персика и вспоминаю, как Шандор спас маму в первый раз. Отца тогда только-только похоронили и маму попытались обвинить: то ли заколдовала, то ли отравила, и вообще она ведьма, это всем известно. Шандор сказал: кто против её величества, тот будет иметь дело и со мной. Я, наверное, тогда в первый раз заметила, что он умеет говорить так, чтобы его слушали.

Вообще-то (я ловлю ещё кусочек персика) он же упустил её в конце, из-за него она исчезла, так что это не считается. С другой стороны, она хотела уйти, кажется, я мысленно жму плечами и доедаю персик. Наверное, она бы мной сейчас гордилась. В конце концов, высшее счастье королевы и принцессы состоит в том, чтобы так разъединить внутреннее и внешнее, чтоб они вовсе перестали соотноситься и таким образом внутреннее оказалось в безопасности.

В первые дни после подвала он боялся улицы, и Катрин чуть ли не силой вытаскивала его в дворцовый сад и парк.

— Давай, пошли, пошли, что, сложно пять шагов сделать?

Шандора шатало. Он жмурился на солнце и на тучи, всё время мёрз и норовил уплыть обратно в сон.

— Да что ты… — ругалась Катрин, то поддерживая его, то вздёргивая за рубашку вверх, — как барышня какая обморочная, честное слово.

— Вам нельзя… вы… лучше вернуть меня обратно, понимаете?

— Да что ты говоришь!

Она злилась, но не отпускала ни рубашки его, ни рук; злилась, но вздёргивала его на ноги снова и снова; злилась, но почему-то не возвращала в подвал, хотя всего-то было дела — дождаться, пока уснёт, и положить обратно на алтарь. Мало ли может пригрезиться человеку?

Они прошли очередные два шага, Шандор для ясности прикусил себе язык и сделал ещё третий и четвёртый и всё-таки сел на траву, пока не пришлось падать. Ноги подкашивались, тело казалось длинным и чужим, тёмное от туч небо как будто угрожало опуститься и всё расплющить.

Катрин цокнула языком, дёрнула за рубашку и вдруг села рядом, взяла его за подбородок.

— Хоть глаза-то ты в состоянии открыть?

Шандор открыл, конечно, хотя прямо смотреть тоже было страшно. Прямо было лицо Катрин с глазами ясными, как удар наотмашь. Он всё же попытался отодвинуться, но Катрин не дала.

— Ты дом свой помнишь?

Это грозило падением в темноту и во что-то ещё, во сто крат худшее, и Шандор потряс головой. Катрин выпустила его подбородок, но тут же поймала затылок — не отвернуться.

— Твой отец попытался тебя спрятать, вот и всё. Чтоб ты рос в радости, а не так, как вышло. Я бы на твоём месте встала с травы и сделала ещё шаг и ещё.

— Я не помню отца, — Шандор сперва сказал, а уж потом понял, что это правда так, — хорошие воспоминания вымываются первыми. Меня предупреждали быть поосторожней. Боюсь, что изменения необратимы.

Катрин влепила ему пощёчину.

— Так я тебе портреты покажу, — она почти шипела, и из-за её глаз Шандору казалось, что он падает вниз, во тьму, и наверх, в небо, одновременно. — Портреты покажу. Всё расскажу. Легко ссылаться на необратимость, каждый может. Человек для тебя всю жизнь отринул, всё перевернул, а ты теперь вот так легко его забыл?

Шандор держался за щеку, как будто мог надеяться поймать чужую руку.

— Вы такая красивая.

— Да это тут при чём?

Самое важное происходило незаметно. Однажды утром, когда они с Катрин, как обычно, гуляли по парку, она споткнулась — и влетела бы носом в гравий, если б Шандор её не подхватил. Тут же смутился, отдёрнул руки, тем более что её были голые выше локтя, а он так вцепился, что, наверное, синяки остались бы, — но Катрин не сердилась, кивнула, будто так всё и было задумано:

— Видишь? Не уронил же. Сильный мальчик.

Она взглянула на отметины от его пальцев и потёрла с рассеянным видом.

— Скоро тебе придётся защищать моего сына, — напомнила, как о чём-то решённом и обыденном, — ешь, пожалуйста, вдоволь за обедом. Он тоже сильный мальчик и совершенно точно попытается тебя избить.

— Мне защищаться?

— Ты его явно избалуешь, — она вздохнула, будто не столько жалела, сколько злилась, — но, может, в этом правда что-то есть. Может, любви ему и не хватает.

— А вы не любите своих детей?

— Нет, ну дурак, — она щёлкнула его по носу, но несильно, — кто же такое спрашивает напрямую. Не люблю, — она поморщилась, — и мужа не люблю.

— А зачем же тогда…

— Ой, будто ты не знаешь. Любовь учитывают-то в последнюю очередь, если учитывают. Решили, я буду хорошей партией. Ну вот, я стала.

— Кто решает такие вещи?

— Надоел мне.

Катрин щурилась в небо. Там летали соколы.

— Эй, льдистая.

Голос шёл будто бы из ниоткуда, и Шандор отшатнулся, заозирался, зато Катрин даже не вздрогнула, только на миг сильнее сжала его руку. Поправила:

— Ледяная.

— До ледяной тебе ещё расти, — отмахнулись из ниоткуда, и Шандор зажмурился, а когда открыл глаза, на дорожке перед ними стоял парень с пышными светлыми волосами, взбитыми и уложенными, как сливки на торте. Его белая шуба волочилась по земле и почему-то оставляла мокрый след. Сам парень был сухим, и улыбался, и держал в правой руке бокал с зелёной жижей. — Ты, говорят, тут одного из нас спасла?

Он сощурился на Шандора, наклонил голову влево, вправо, посмотрел сквозь бокал.

— Не-а, не похож. Но ты б хоть познакомила.

— Как ты вообще пробрался в сад?

— А, не проблема, — он махнул рукой, — какая-то прапрапра меня пускала.

— Но сейчас здесь живёт уже не она.

— Один раз пригласили — всегда рады, — он подмигнул и отсалютовал бокалом. От души отхлебнул, но жидкости не убавилось.

— Шандор, знакомься, это Илвес, король рек и озёр, — скепсисом в голосе Катрин можно было превращать молоко в простоквашу. — Илвес, а это Шандор, наш будущий маг.

— Я знаю. — Илвес пристроился с другой стороны от Катрин, попытался взять её под ручку и получил локтем под рёбра, хоть и недостаточно сильно. — Ух, ну и шума было, когда его выбрали. Мы же до этого свои ходы всё пропускали, пропускали, а тут на тебе.

— Доволен выбором?

— Ну как тебе сказать, — Илвес ещё раз оглядел Шандора снизу вверх и обратно, и тот не сразу даже опознал, что чернота в груди на сей раз — злость. — Какой-то он нерадостный.

— А это от перспектив. — Катрин ткнула и Шандора под рёбра, чтобы он не горбился, и впервые посмотрела на Илвеса прямо: — Сына моего зачем было избирать?

— Ну, чтобы ты вот этого спасла, — Илвес пожал плечами, — мир так и так в труху, можно рискнуть.

— Всё-таки кончится?

— Ну да. — Илвес взболтал жидкость в бокале, и в волосах у него вырос вдруг цветок кувшинки. — Были сомнения?

— Ой, всё, не начинай.

— Зачем тогда я должен учить твоего сына, если мир всё равно испортится?

— Ой, в пику Арчибальду, — рядом с этим Илвесом Катрин как будто и сама делалась слегка пьяной, — на радость мне. Ну не на радость, в долг. Тоже не то. Как это называется? Из благодарности. Он же не виноват, что я не люблю.

Илвес свистнул сквозь зубы, и один из соколов на ровном месте заложил крутую петлю. Тут Шандор всё-таки с ним заговорил:

— Не надо, у него голова кружится.

— В смысле кружится, он же птица?

— Ну и что. Он же не ожидал, что ты так сделаешь.

Илвес свистнул ещё раз, посмотрел на лицо Шандора и расхохотался.

— Ты вообще нормальный или нет?

Обычно Марика кричала, и это означало –— всё в порядке. Но сейчас она спрашивала ровно, опасным тихим голосом, почти шептала.

— Ты что тут бегаешь, пока Шандор восстанавливается?

— Чего он делает?

— А, он не рассказал, — Марика выдохнула, сдувая прядь со лба. — Сегодня ему было очень плохо, теперь он спит как убитый. Но если проснётся, потом проспит ещё в два раза дольше. Нечего его трогать, понимаешь?

— Нет, он просил не шуметь, — ответил Ирвин честно. — Но я забыл.

— Ты вечно забываешь, — она всё ещё злилась, но по крайней мере выпрямилась и больше не держала за плечо и не смотрела в глаза. — А ну пошли на кухню.

— Зачем?

— Быстро, я сказала.

Ещё и подтолкнула его в спину. Можно было сказать «ты мне не учитель», но вряд ли бы на Марику это подействовало.

— Пошли, поможешь делать ужин. Нечего тут бегать.

— Вообще-то у меня свободный день.

— Свободный день у тех, кто убрал в комнате. Ты ж говоришь, что взрослый? Что это за позорище?

И Ирвину пришлось: нарезать перцы («как не знаешь, что делать с серединкой?»), срезать шкурки у огурцов («горькие, сволочи»), тушить на сковородке помидоры и делать боги знают что ещё. Марика растёрла в пальцах листья сельдерея, и кухню заполнил тот самый запах общего обеда, который Ирвин так любил и о котором ни за что не рассказал бы.

— А разве королю пристала кухня?

— Королю всё пристало, что полезно. — Марика шинковала овощи так быстро, что Ирвин всерьёз опасался за её пальцы. — Вот Шандор знаешь как готовит? Закачаешься.

— Но Шандор не король.

— А ты думаешь, он не стал бы им? — Марика ссыпала в миску мелко нарезанные стебли сельдерея. — Если бы захотел? Ой, Ирвин, Ирвин.

— Но это я король!

— По крови да. — Марика ухитрялась следить за двумя сковородками и одной кастрюлей и ещё шинковать листья салата. — А по праву — как посмотреть. Не переоценивай. Кто, кто так режет огурцы, ты на них смотришь вообще?

Она стащила с доски самый грубый кусок огурца и сунула в рот:

— Ты этого не видел.

— Можно я сбегаю погулять хотя бы вечером?

— А комната сама себя уберёт?

Ирвин заработал ножом в два раза яростнее, и Марика смягчилась:

— Ладно, но чтобы завтра был порядок.

Когда он будет его наводить? Прочитай это, перескажи то, двигайся эдак, действуй так, достань апельсин сам!

— Я хочу, чтобы было весело.

— А тебе грустно?

Ирвин не знал, как ей объяснить. Молча доделал салат (и не первый раз он готовил, Шандор приучал), молча утащил со сковородки кусок тушёного мяса и всё-таки сказал спасибо, потому что мясо было вкусное. Хотелось пойти посмотреть на Шандора, но вдруг бы тот проснулся. А гулять…

Ноги сами вынесли его к реке. Вообще-то до реки идти было день и ещё чуть-чуть — пока дойдёшь до опушки, потом вдоль неё, потом по тропке и ещё взобраться в гору, спуститься с горы, перейти овраг и вот тогда выйдешь на поле, а уж там — река. Но иногда мир словно бы ему подыгрывал — реку Ирвин любил и рад был оказаться рядом в странный вечер. Почему-то она называлась Пьяной, хотя ничуть не пенилась, текла спокойно — Ирвин раньше мог часами разглядывать камни и ветки на дне. Зимой она не замерзала. Ирвин принёс с собой фонарь и сел на берегу, прямо на снег. Когда куртка промокнет, он пойдёт домой. Ирвин смотрел в тёмную воду, а она будто бы смотрела на него. Свет фонаря дробился на дне, как будто там тоже светили фонари, десятки их. Чёрное с жёлтым. Чёрное и золотое. Когда-нибудь Шандор научит его сотворять огонь.

Берег был пуст — только лес вдали. Они всегда жили в пустынных местах, хоть пару раз Шандор и показывал ему город. Ирвин обожал рынки — там можно было орать и никто не слышал, потому что все вокруг орали тоже. Там были разноцветные флажки, глиняные свистульки в виде рыб, яблоки в карамели — правда, доесть Ирвин так и не смог, слишком уж сладко. Пришлось потом, в лесу, неловко угощать зайца, который дёргал носом и страшно спешил.

Иногда Ирвин хотел перебраться в город, но Шандор говорил, что ещё рано, а без него Ирвину всё равно бы стало скучно. Но волынки! Свистульки! Фейерверки! Даже вонючие мясные ряды с мухами и смуглыми смурными женщинами за прилавками! Он хотел кашлять от вони, он хотел в порт, в бордель, в толпу на казни — куда угодно, где много народу и есть на что посмотреть! Чем он виноват, почему он вообще должен скрываться? Шандор говорил: вырастешь — покажу тебе дворец. Но Ирвин уже вырос, разве нет? И он не хотел во дворец, а хотел в город, в толпу, и пихаться там локтями, пока не упадёт с ног. Нет, Шандор отличный, да и Марика тоже ничего, но как же он хотел видеть ещё людей. Не издалека. Ирвин ныл бы об этом каждый день, но Шандор сказал:

— А я вот рос совсем один, — и почему-то после этого скулить не получилось.

Огоньки в воде замигали. Ирвин вскочил и подхватил фонарь, но огоньки не унимались. Будто бы с каждым движением Ирвиновых век огоньки подплывали ближе к поверхности. А потом он услышал женский смех. Снова моргнул — и на том берегу показался женский силуэт. Ирвин шагнул от воды назад и зажмурился крепче крепкого. Смех прыгал по воде, раскатывался брызгами. Не открывая глаз, Ирвин услышал:

— Смотрите, он нас видит, сёстры, видит!

— Айда к нему!

— Какой красивый мальчик!

Потом был плеск, как будто кто-то прыгнул в воду, потом Ирвин почувствовал на шее ледяные руки, заорал, шарахнулся, упал на снег, почувствовал рядом чужое дыхание — пахло вишнями и спиртом, — а потом мужской голос произнёс:

— Э, всё, хорош, хорош, дети мои, а ну оставьте его, человек не догоняет.

И Ирвин распахнул глаза. Он сидел на снегу, а вокруг на невесть откуда взявшихся пеньках и брёвнах расселись девушки с венками на головах и в роскошных мокрых шубах. Кто-то из них всё ещё смеялся, и смех этот был — будто тебе провели по щеке щекотной кисточкой для румян. Прямо над Ирвином возвышался парень — со светлой шевелюрой, в распахнутой шубе, с бокалом в руке. Почему-то бокалы, фляжки и бутылки были почти у всех.

— Эм, — сказал Ирвин, — здравствуйте, русалки.

Чему его Шандор научил, так это вежливости в странных ситуациях.

— И тебе здравствуй. — Парень в шубе плюхнулся рядом с ним и хлопнул по плечу так, что Ирвин закашлялся, а питьё в бокале парня выплеснулось на снег. — Мы, это самое, речной народ, во. Приходим веселить тех, кто в печали.

Тут только Ирвин заметил блеск хвостов. Они были: тускло-зелёные, тускло-коричневые, серебряные. Виднелись из-под шуб. У парня никакого хвоста не было.

— Привет, речной народ. — Ирвин попробовал незаметно отряхнуть куртку от снега. — Рад этой ночной встрече. Я король.

— Да ну? — Парень оглядел его и фыркнул. — Ты что-то смахиваешь на ребёнка, а не на короля.

— А ты, а у тебя… у вас хвоста нет!

Парень фыркнул, расхохотался и свободной от бокала рукой отвесил Ирвину подзатыльник.

— Что ты делаешь!

— А потому что невежливо указывать людям на их недостатки. — Парень качнул головой, волосы лезли ему в глаза. — Я так-то тоже король рек. Могу с хвостом, могу без хвоста, как хочу — так и выхожу. Вот девочкам с ногами долго не с руки. Хочешь? — Он протянул почти пустой бокал. — А, нет, там мало осталось. Народ, киньте фляжку.

Ирвин почувствовал тот самый запах пьяной вишни и отхлебнул глоток.

— Я правда король.

— Да не вопрос, знаем. — Парень протянул руку и на сей раз взъерошил ему волосы. — Меня Илвес зовут, а тебя как?

— Ирвин. — Русалки перешёптывались, кивали одна другой, указывали на Ирвина пальцами. Он сунул фляжку Илвесу: — Спасибо.

Кувшинки в венках покрывались инеем. Илвес приобнял Ирвина за плечи, прислонил к себе. Тот отстранился. Кто-то из русалок закурил трубку, и дым поплыл в морозном воздухе. Вода на шубах никак не превращалась в лёд. Тихие огоньки без всякой оправы мигали на снегу.

— Не хочешь, что ли, послушать, как мы поём? Девкам приятно будет. Не боись, на дно не утянем.

— А обычно утягиваете?

— Да не. — Илвес залпом допил остаток из бокала и швырнул тот в воду. — Ну только если довести. Нам и так весело. А ты чего грустишь, что аж нам слышно?

— Я хочу в город.

— А что не пойдёшь?

— Шандор не хочет.

Илвес как раз отпил из фляжки и подавился так, что пена пошла носом. Пару минут он хватал воздух ртом, пока одна из русалок, с тускло-коричневым хвостом, не шлёпнула его по спине обоими плавниками сразу.

— Вот спасибо, милая. — Илвес кое-как отдышался и поставил фляжку на снег. — То есть ты с ним живёшь? И ещё жив?

Он поднял Ирвинову руку за рукав куртки, повертел, будто та была отдельный предмет.

— Ничего не пойму. Либо тебе ужасно повезло, либо я даже и не знаю. В город, значит.

Илвес покачал головой.

— Я только в наш могу тебя позвать, и то не сейчас. Ещё не рассчитаю с заклинанием, Шандор потом меня расчленит и будет прав.

— А если я ему не скажу?

— Да не, не думай даже. Если я сейчас что-то перепутаю, рассказывать-то толком будет некому. Ещё небось и реку нашу высушит.

— А он может?

— Да покажи мне, чего он вообще не может. — Илвес качал головой всё ещё ошеломлённо. — Кто ж знал, под чьей ты там защитой. Король и король.

— При мне он никогда рек не высушивал.

— Повода не было.

Вишнёвая наливка — или что это? — до сих пор согревала. Русалка с коричневым хвостом протянула фляжку снова, фыркнула:

— Пообещай, что Шандор не узнает.

— А как вас зовут?

— Ой, потом скажу.

Вишня струилась в голове и сердце, как русалочьи волосы — совсем сухие, — и Ирвину вдруг показалось, что он попал на важный праздник. Будто тут происходило больше, чем произносилось.

— А почему вы вообще не спите?

— А, — Илвес махнул рукой, — не хотим. Летом толком не поболтать, не спеть — тоска.

— Почему?

Илвес опять махнул рукой. Очень хотелось что-нибудь для него сделать хотя бы потому, что он угостил выпивкой и отозвал русалок. Те пели, тихонько, вполголоса, глядя на огоньки. «Надо пойти домой, — подумал Ирвин, — ещё пять минут посижу и пойду домой. Никто даже не знает, что я у реки. Фу, и зачем об этом вспомнил — портить всё веселье!»

Он хотел сказать: «До свидания и спасибо», но Илвес взахлёб целовался с двумя русалками по очереди. Фу. Пахло водорослями и почему-то мятой. Ирвин подёргал Илвеса за шубу:

— Если ты… — Тот оторвался от русалки и смотрел с недоумением. — Если тебе понадобится, ну, приют, ты всегда можешь заглянуть в наш дом. Я зову тебя в гости. Как король.

— Ты сам понял, что сказал? — голос у Илвеса стал хриплым от волнения. — Ещё вампира в гости пригласи. Но тем не менее слово сказано и я благодарен тебе, Ирвин, будущий король. А теперь до свидания, а то замёрзнешь.

В следующий миг ладонь одной из русалок накрыла Ирвину глаза, он снова вдохнул запах пьяной вишни и пришёл в себя уже на опушке леса. Домой, домой, домой, они, наверное, с ума там посходили.

На следующий день Ирвин уже не был уверен, что русалки и Илвес ему не приснились. Он помнил запах вишни и слежавшийся мех в тяжёлой шубе Илвеса, помнил огни на берегу и как в их отсветах переливалась чешуя и помнил Марику: она стояла на крыльце и ждала и сказала:

— Нет, ты совсем дурной?

Впустила в коридор, тихо прикрыла дверь и только тогда вполголоса добавила:

— Я Шаньи наврала, что ты уже спишь.

Свет в доме не горел, и Марика несла в руке фонарь, придерживая, чтобы тот не качался и не скрипел.

— Марика, а ты видела русалок?

— Каких тебе ещё русалок? Спать иди.

— Ну таких, с разноцветными хвостами? — Ирвин остановился посреди лестницы, и Марике пришлось остановиться тоже.

— Кто поздно пришёл, тот живёт без сказки на ночь.

Вот Шандор обязательно бы рассказал.

А утром всё и вовсе потускнело: яичница с хлебом, «помоги накрыть на стол», Шандор с бессонными огромными глазами, как будто вовсе и не отсыпался; синяки в пол-лица, сам как будто в два раза себя старше. Марика старалась ходить тихо, но он всё равно морщился: когда скрипели дверцы шкафчиков, когда ножки стульев проезжались по полу и когда Ирвин случайно ронял вилку. Правда случайно! В конце концов Ирвин устал молчать и спросил:

— Что с тобой?

— А, ничего, пройдёт.

О, как же Ирвин не любил этот ответ. Не дав себе задуматься, он протянул руку куда-то себе за спину и вытащил апельсин, рыжую молнию:

— Вот, я добыл. Держи. Теперь ты мне расскажешь?

— А я говорил, что ты можешь, когда хочешь.

Как Ирвин ненавидел эти их увёртки. Захотелось, как совсем в детстве, затопать ногами, или ударить, или кинуть что-то в стену, но тут от двери послышался голос:

— Не, ты чёт путаешь. Он может, когда злится.

На пороге, небрежно опираясь на косяк, стоял Илвес: уже не в шубе, волосы уложены. Стоял и потягивал из стакана что-то зелёное через камышинку. Подмигнул Ирвину. Марика, которая все эти дни ходила нервная, отмерла первой: взвилась по-кошачьи, миг — и уже стояла рядом с Шандором, сжимала нож.

— Ты ещё тут откуда?

— В смысле я откуда? Меня позвали погостить — вот я и пришёл.

— Кто тебя звал?

— Да уж не Шандор.

— В смысле, а кто тогда?..

Ирвин откашлялся. Самое трудное — начать говорить.

— Это я, — вот ещё, получается, что он оправдывается, — это я его позвал, как король, ясно?

Марика секунду молча на него смотрела, потом швырнула нож в раковину и вышла из кухни.

— Ну здравствуй, Илвес, — сказал Шандор, качая головой, — я не могу отменить слово короля, да и не хочу. Входи, будь и моим гостем сегодня.

Илвес вразвалочку переступил порог и плюхнулся на стул:

— А чё только сегодня? Всё, шучу, шучу. Надо же, вправду ты.

— А кто ещё мог быть?

— Ну всякое болтали, — Илвес дёрнул плечом, — что тебя подменили, что ты умер всё-таки. А красотка куда ушла?

— Красотка не может тебе простить нашей прекрасной драки, полагаю. И я просил бы, чтоб ты называл её по имени.

— Ой, началось, — Илвес махнул на него рукой и отвернулся. Рассматривал Ирвина, будто вчера не успел; глаза смеялись. — Эй, Ирвин, король, позвать позвал, а угостить никак?

Он сидел, развалясь на стуле, и Ирвин вдруг подумал: ведь его не выгнать. Он пришёл сюда и сидит хозяином, он знает Марику и Шандора, и их история началась ещё до Ирвина и неизвестно чем закончится.

— Шандор, — Илвес вдруг подался вперёд, глаза стали голодные и трезвые, — Шандор, раз уж я здесь, дай крови, а? Ну что тебе стоит.

— Ещё чего.

— Один глоточек, ты и не заметишь.

— Ты удивишься, сколько претендентов.

— Но я-то уже тут! Только лизнуть, ну?

— Ты прямо вводишь меня в нешуточное искушение нарушить законы гостеприимства.

— Да ладно тебе, жалко, что ли? Ну хоть короля дай?

— Ты считаешь, я пью кровь Ирвина? Ирвин, я пью твою кровь?

Шандор покачал головой, медленно встал, застыл, будто прислушиваясь, что и как болит. Потом вдруг фыркнул:

— Развлекай гостя, Ирвин. Кровью не делись. А ты не вздумай учить человека играть в карты, а то ведь знаешь что бывает.

— Не-не-не, — Илвес поднял руки с раскрытыми ладонями, — не надо больше никуда никогда меня швырять, я всё осознал. Хотя если тебе это доставит удовольствие…

Стакан Илвеса под взглядом Шандора взмыл в воздух, покачался над раковиной и выплеснул туда остатки содержимого.

— Вот наглёж, — прокомментировал Илвес, но не шелохнулся. Снова смерил Ирвина взглядом, повернулся к Шандору: — Ничего, если мы тут кухню разнесём, кстати?

— На чердак, — велел Шандор уже от двери, — все самоубийственные эксперименты на чердак. За ребёнка расчленю. Ирвин, если он будет надоедать, зови меня, — и удалился, будто всё было в порядке вещей.

Значение многих разговоров Ирвин осознавал только впоследствии. Такой была та перебранка Шандора и Илвеса — когда оба говорили вполголоса и оба словно боялись сказать что-то напрямую. Ирвин подслушивал у приоткрытой двери, прижавшись к стене. Потом он думал — может, эту дверь специально оставляли?

— Я уж думал, ты не придёшь.

— А мне откуда знать?

— Думал, мы договаривались.

— Так ты же служишь во дворце. Я думал, ты забыл. Я и пришёл-то только вон, — Илвес мотнул головой в сторону коридора, и Ирвин замер. — Я и пришёл-то только вон, из-за мальчишки. Подумал — если ты такой придурок, он бы не бегал у тебя на речку вечером.

— Это я-то придурок? — Шандор звучал как-то по-новому, будто и правда жил отдельной жизнью и в этой жизни очень даже умел злиться, Ирвин его таким почти не видел. — Серьёзно? Я? А кто из нас двоих в тот раз…

— Я не знал. — Такого Илвеса Ирвин не слышал тоже. — Что ты ещё хочешь, чтобы я сказал? Извини, я тупой? Извини, сволочь из нас двоих я? Извини, что повёлся? Извини, что ждал?

— Последнее лишнее, пока всё равно рано.

— То есть ты всерьёз собрался возвращать мальчишке трон?

— Когда ему стукнет четырнадцать, попробую. Ирвин, подслушивать нечестно, сгинь отсюда.

Этим же вечером, когда Илвес ушёл, оставив цепочку наполненных чёрной водой следов на снегу, Ирвин подошёл к Шандору и спросил прямо:

— Почему мной всегда играют втёмную?

— Тобой что?

— Почему вы мне ничего не говорите?

Шандор наконец обернулся от стола, на котором раскатывал тесто, и покачал головой.

— Я бы и рад сказать, да толку с этого.

От того, насколько он в этот момент был далеко, Ирвину захотелось заорать.

— Ты как тот, у кого ты рос. — Шандор нахмурился, и это было — будто он присел на корточки и смотрит в глаза, как когда Ирвин был совсем ребёнком. Будто они снова стояли на одной земле и на одной кухне, а не Шандор в неведомой дали. И Ирвин повторил: — Ты как тот, у кого ты рос. Мне Илвес рассказал. Тот тоже думал, что всё делал правильно.

— Я не считаю, что всё делаю правильно. А ты подумай, кому и что говоришь.

— Но разве не так?

Шандор не ответил, снова налёг скалкой на тесто с такой силой, что оно намертво влипло в столешницу.

Илвес теперь торчал у них на кухне чуть не каждый день. Марика, когда была дома, с ним не разговаривала, вздыхала, с грохотом ставила посуду в мойку, закатывала глаза, а когда Илвес потянулся схватить её за край рубашки, поймала руку и вывернула так, что Илвес зашипел:

— Всё, всё, не трогаю! Ай, сумасшедшая.

— От дурного слышу.

Шандор жевал, смотрел на это философски, говорил «девочки, не ссорьтесь», Илвес только фыркал. Ирвин лез к Шандору под локоть, и Шандор обнимал не глядя или трепал по голове. Однажды Илвес возмутился:

— С такими волосами это варварство!

И Шандор фыркнул в ответ:

— Ну да, давай, облей их лаком, пусть девушки страдают. Мальчику двенадцать.

— Самое время!

Илвес рассказывал странные вещи. Про отца: «тот ещё был засранец, но весёлый», про маму: «женщина была — огонь, посмотрит — как пощёчину даст». Когда Ирвин спросил про Шандора и маму, Илвес зацокал языком:

— О-о, такая история была, такая! Вот так живёшь и не знаешь, что наставник тот ещё ловелас был — в свои-то шестнадцать, да после подвала… — И только Ирвин хотел уточнить, правильно ли он помнит, что такое ловелас, как пришёл Шандор и сказал:

— И вовсе не смешно.

Илвес смеялся, будто солнце на воде играло: даже в пасмурный день блестели зубы, глаза, и в шубе и волосах нет-нет да посверкивали чешуйки. Вот и сейчас он весь как будто просиял, а Шандор повторил:

— Ой, несмешная шутка, король рек.

— Да ну?

— А сам как думаешь.

— Да что ты говоришь?

— Извинись.

— Да ну?

Илвес сиял. Шандор закатил глаза, нахмурился, шевельнул пальцами — и Илвес замер, затих, тоже нахмурился, замотал головой, закашлялся, согнулся пополам, заскрёб пальцами горло, будто пытался отряхнуть что-то невидимое, — и только тогда Шандор шевельнул пальцами ещё раз. Илвес перестал кашлять, шумно задышал, сказал:

— Я и забыл, что ты так можешь.

— Повторить?

Илвес покосился на Ирвина и подмигнул:

— Вот с тобой, Ирвин, никогда так не развлекались, и отлично.

Ирвин понятия не имел, что Шандор так умеет. Шандор, всё ещё хмурый, несмеющийся, сказал:

— Ничего я не сделал твоей матери, пальцем не прикоснулся, Ирвин, ты не думай. Это у Илвеса все истории про любовь.

— Хвостом огрею.

— Превратись сначала, умник.

— Он тебя звал.

— Кошмар видел, наверное.

— Он повторял вот это «Шаньи, Шаньи», пока моя девчонка не спустила шторы, считай, дверью не хлопнула, и не сказала, что человеку нужно к людям.

— Удивительная сознательность, рад за неё.

— Ты заберёшь своего ребёнка или нет?

Илвес стоял с ним, Ирвином, на руках на пороге, наверное, дома Шандора. Того самого дома, откуда Ирвин ушёл пару недель назад со словами «я тебя ненавижу, не вернусь». У Илвеса можно было: не учиться или учиться только драке, пить хвойные и русалочьи настойки, поздно вставать и ни о чём не думать. Ирвин со всеми выезжал на подводную охоту и никто не нудил про вышивание бисером, про ответственность мага и про уборку кухни. Илвес вообще ничего не заставлял делать.

А потом Ирвин наелся льда с корицей и свалился с простудой. Помнил, как цеплялся за чью-то шею и как над ним колыхались чьи-то волосы, но длинные, коричные, не Марики; и как ждал рук на лбу и что та же рука вольёт настойку и скажет: «Ну чего ты опять».

Но никто не приходил. Русалки ссорились, вплывали, выплывали, и блеск их хвостов резал веки. Потом Илвес сказал:

— Я понял, хватит.

И вот теперь Ирвин снова дышал воздухом, волосы — мокрые от воды, тело — от пота, и Шандор говорил:

— Ладно, я вылечу и верну его на место.

— Ты ошибся.

— Человек сам сказал, чего он хочет.

— Да человек ещё икринка, а не личность! Если б все слушали, что я там в детстве говорил, меня б тут не было.

Ирвин дышал тяжело, с присвистом. Очень хотел открыть глаза и посмотреть на Шандора, но веки словно бы распухли и слипались.

— Давай его мне, — голос у Шандора по-прежнему был не такой, чужой, тёплый, но в меру — будто Ирвин был русалкой, дриадой, одним из тех бесчисленных гостей, которым Шандор помогал советом или кровью. — Всё, всё, сейчас будет получше. Сейчас будет.

Знакомые до жилки, пахнущие хвоей и чем-то горьким руки его раздели, обтёрли, на миг прижались ко лбу, вернулись с компрессом.

— Смотри, его выжимать можно.

Вошла Марика. Ирвин сам удивлялся, как он всё это чувствовал — не открывая ни глаз, ни рта; Марика пахла потом, клевером и подвальной сыростью.

— Ты его сюда притащил? И не боишься?

— Арчибальд в мои комнаты не заходит, остальным всё равно тем более. Это временно. И я поставил все отводы глаз, какие помнил.

— Хочешь — иди домой? Я присмотрю тут.

— Ему вредно перемещаться. Илвес шёл пешком.

— Дворец тоже ему на пользу не идёт.

Когда Марика волновалась, голос у неё становился хрипловатый, глубокий, совсем взрослый. Она нажала Ирвину на нос, как делала в детстве:

— Вот дурак-то, а. Выздоравливай давай.

Ирвин хотел сказать хоть что-то, но в груди жгло и в горле жгло до слёз; острый, шершавый, разъедающий комок как будто поселился прямо в глотке. Он попытался открыть рот, но на губы легла ладонь.

— Пить? Знаю, да.

Ему обтёрли губы влажной тряпкой — раз, два, три; глотать тоже было больно, воды не чувствовалось.

— Это не землю трясёт?

— Нет, это русалочье. Воздух на воду поменял, теперь обратно, ещё простуда. Просто простудился.

Глаза слезились, и воздух царапал глотку. Потом его усадили, поднесли к губам отвар и заливали осторожно, по столовой ложке.

— Ну, ну, глотай. Вот умница, глотай.

В отваре чувствовались мёд, смола, янтарный летний день и что-то горькое, Ирвин не мог понять, что именно.

Он всё хотел сказать: «Не уходи», но колкий хрип в груди и глотке ворочался, царапался, мешал.

— Тише, тише, ребёнок. Всё в порядке. Давай подышим, тихо, будет лучше.

Ему под нос сунули, кажется, кубок с отваром, и Ирвин задышал горячим воздухом.

— Чего ты магией не собьёшь?

— А что сбивать, бронхит? Жар и так схлынет. Он этой магией за последние недели и так наелся по уши, не надо больше.

Пот по Ирвину тёк холодный, липкий; его растирали, ставили тёплые компрессы, потом Шандор всё-таки положил ему на грудь обе ладони и держал, пока они нагревались. Держал и держал, горячие, как печка.

— Тише, давай согреемся. Дыши. Вот так. Тшшш, не отдёргивайся. Ага, ещё немного.

Кто-то постучал в дверь, и Шандор, не оборачиваясь, кинул:

— Позже!

Он сейчас наверняка стоял на коленях рядом с Ирвиновой кроватью и держал ладони то на груди Ирвина, то на шее, то на спине, то на лбу — уже ледяные. Держал до розовых отпечатков, не давал отдёрнуться. Марика тоже крикнула кому-то в двери:

— Господин маг занят! И что они все стремятся в твою спальню.

Ещё отвар, ещё ладони. Липкая настойка, которую Шандор всегда разбавлял водой, потому что иначе Ирвин пить отказывался. Свет режет глаза, а вот перестал — Шандор задёргивает шторы.

И сидит у постели, прямо на полу: шуршит бумагами, трогает лоб, опять шуршит бумагами. Подносит воду и снова отвары и чувствует, когда Ирвин просыпается. Один раз Ирвин проснулся оттого, что кто-то натянул на него носки с чем-то жгучим; ступни наконец согрелись. В другой раз на груди горели не две Шандоровых ладони, а как будто сразу десять, и Ирвин потянулся оттолкнуть, снять, но его поймали за руку.

— Терпи, дитя моё. Я понимаю, жжётся. Ничего, ничего, десять минут ещё.

Шандор гладил его по волосам, обтирал, укладывал снова в постель, накрывал шубой и вполголоса рассказывал всякие вещи. Иногда Ирвин засыпал так глубоко, что даже забывал, что они поссорились.

Тьма наплывала волной, закручивала в воронку, уходила и оставляла совсем без сил. После неизвестно какого отвара и тёплого воздуха Ирвин пришёл в себя настолько, чтоб открыть глаза и не зажмурить снова.

Шандор сидел рядом. Он даже стул не двигал никогда — на полу, у кровати, и засыпал так же, откинув голову Ирвину на одеяло. В этот раз он сказал:

— Привет. Получше?

Как будто Ирвин был одним из многих, из десятков тех, кому Шандор помогал просто потому, что был собой.

— Почему ты такой?

— Какой такой?

Он не смотрел на Ирвина — перебирал бумаги. И комната была другая, не домашняя — не дерево, а камень. И окно под потолком.

— Где мы?

— Это дворец, я тут работаю.

— Ты отвезёшь меня домой?

— А ты захочешь ли?

— Ты специально, да?

— Что специально, Ирвин?

Он протянул кружку с чаем:

— На-ка, выпей. Сможешь вставать сам — тогда и поговорим.

Ирвин попробовал встать, как только Шандор отвернулся, и чуть не упал обратно на кровать. Пошатнулся, но устоял.

Шандор сказал:

— Нет, это не считается, давай обратно.

И сел на край кровати. Приносил чай, потом бульон, кормил, поил, провожал до умывальной, и всё это с отсутствующим видом, как будто его всё это не касалось.

— Шандор!

— Ага?

— Ты почему не шутишь больше?

— А что, должен?

— Шандор!

— Я весь внимание.

— Ну извини меня!

— О, это что-то новое. За что, скажи?

Он уселся на край кровати, как обычно, но впервые посмотрел не как будто записывал мысленно «всё в порядке, глаза не блестят, дышит хорошо», а просто посмотрел.

— Что я ушёл к русалкам.

— Ты имеешь право.

— Что я кричал на тебя.

— Ты часто кричишь, это не новость.

— Что я пнул кошку.

— Да?

— И сказал, что та женщина на кухне идиотка и ты должен пойти ко мне. Я испугался.

— А чего, скажи на милость?

— Что ты меня превратишь в кошку. Ты же обещал, ну, тогда, когда я бросил камнем в голубя на площади. И ты спросил, помню ли я, что ты обещал. Я хотел объяснить. Я злился, я весь день тебя не видел, и ты на кухне с этой, и тут кошка под ноги.

— Кошка чем виновата?

— Превратишь меня?

— Смысл не в том, чтобы ты меня боялся. Злишься ты — можешь пнуть стену, ударить стену, подышать, сжать кулаки, в конце концов, огненный шар в потолок тоже подходит. Кошка маленькая. Такое же живое существо, как мы с тобой.

— Кошка была той тётки. Превратишь, да?

— Не превращу, пока сам не решишься. Не реви.

— Можно я снова буду у тебя, а не с русалками?

— Снова врываться и пугать моих гостей? Бить маленьких животных?

— А больших можно?

— А большое само тебя ударит. Ты почему-то думаешь, что все вокруг должны по первому твоему зову бежать развлекать. У женщины на кухне болел зуб — я должен был бросить её, пусть она мучается, лишь бы Ирвину порадоваться?

— Ты не объяснил!

— Тоже извини, — Шандор качал головой, — как думаешь, ей было радостно, когда она сначала шла пешком, уверенная, что я заберу её браслеты, а потом кто-то маленький пнул её кошку и саму её обозвал? Король защиту дарит людям, а не страх.

— Мог бы сказать, чтоб я извинился.

— Я сказал. Ты мне ответил, что уйдёшь к русалкам, Ирвин.

— Преврати меня в кошку, я хочу запомнить.

— Выздоровеешь и превращу.

— А не забудешь?

— Если не расхочешь.

— А почему ты сразу ничего не объясняешь?

— Надеюсь, что ты сам поймёшь. Напрасно, видимо.

— А мы вернёмся домой?

— Отлежишься и вернёмся, — на последних словах он всё же фыркнул. — Дворец говорит, что ты мелкое чудовище. Про меня в детстве утверждали то же самое.

Я говорила ему, Арчибальд — дурак. И он всё-таки здорово помог всем нам, всем, на кого в семьях за обедом старались не смотреть, кому матери совали еду, только отвернувшись, кто назывался в лучшем случае «иди, девочка, иди куда шла».

Он говорил:

— Но это ведь Арчибальд так и устроил, что вас не любят в собственной семье! Это ведь он решил, что вам не место в общей истории, и только потом спас! Легко спасать, когда перед этим сам же и разрушил!

Как же я злилась на Катрин. Вот натурально, специально ни за что с нею близко не сталкивалась, только слушала у стенки, а то бы подралась руками, безо всякой магии, а она даже бы не поняла, в чём было дело. И Шандор бы не понял. И никто. Может, подросший Ирвин разделил бы, но всерьёз жаловаться человеку на его мать — до этого я всё-таки не дошла. В любом случае, тогда Ирвин был ещё мелкий и в обители, Шандор ни разу не умирал, а Катрин всё таскала его в библиотеку, переводила, тыкала в нос документы, водила пальцами по строчкам или ещё — накрывала руку своей и уж его-то пальцами показывала нужное. Ну кто бы устоял. Кто бы задумался. И Илвес пел о том же, во второе ухо. Легко рассказывать, как мир должен быть устроен, когда живёшь в отдельной его части, как Илвес, или же в самой сердцевине, а значит, вне событий, как Катрин. Легко говорить «с тобой плохо обходились». Легко говорить «он всё не так понял, не нужно разделять миры, чтоб мир не рушился, пускай речные и долинные живут бок о бок с людьми». Легко говорить «будь открыт любому». Когда Шандор попробовал мне сказать, что Арчибальд и с нами плохо обращался, я его оттолкнула и ударила. Потому что сочувствие, когда не просишь, — это гораздо хуже, чем когда тебя просто по-человечески вздёргивают вниз головой. И мне вообще-то каждый раз было смешно, почему никто вообще не видел, какой Арчибальд смешной со всей своей серьёзностью. Он приходил по вечерам, и мы сбегались, и всегда кто-то орал, и мелькали макушки, юбки, брюки, а он говорил:

— Вас заставить онеметь?

Но мы только смеялись ещё громче, а у него болела голова. И это он читал нам сказки про русалок, хотя Илвес сказал, что я всё вру, но кто ещё тут врал. Он же даже не запрещал русалкам быть — просто боялся, что они расшатают мир. Они скучали там в своём сказочном слое, время от времени выбирались в наш и принимались некрасиво задыхаться. И всякие дриады так же, и другие личности. И Катрин говорила:

— Нужно всё смешать! Нужно, чтоб один мир питал другой!

А я думала — вам легко говорить, вы ведь уйдёте. Когда мир обновляет свою историю, как будто сбрасывает кожу, — нужна жертва, и Катрин вызвалась быть жертвой, уйти за горизонт событий, а Шандору не сказала. Я смотрела на них и думала — не вам решать. Не вам решать, кому где жить, как делить реки, как объяснить русалкам, что нельзя топить людей и нет, даже для смеха звать нельзя, пока вы водите хоровод, человек задохнётся, и наоборот — нельзя тащить русалку в цирк, и замуж нельзя, ты её почти обязательно разлюбишь, и она же потом не вернёт хвост; миры так просто никогда не совмещаются, и уж тем более это было не решить на одной ярости. Я говорила Шандору: да, Арчибальд дурак, он делал с тобой полную ерунду, да, так совсем нечестно, он ошибся, но это даже не вопрос прощения, потому что нельзя простить, если человек не понял, что творит. Я говорила: он дурак, прости его. Я не знала, как лучше говорить, я хотела, чтоб Шандор жил сам по себе, а не всю жизнь вспоминал свои дни в подвале. Катрин всё ныла, разливалась соловьём, король умирал, Яна психовала, я боялась, что Шандор сделает какую-нибудь глупость. Ходила в подвал и сидела на каменном полу до красных отпечатков на коленях. Говорила:

— Сделай, чтоб ничего не рухнуло и все остались живы, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.

Сама не знала, к кому обращалась. Ко дворцу, которому уже столько людей отдали кровь? К создателю, в которого не верила? Однажды Арчибальд сказал: «Помоги мне избавить его от иллюзий» — и велел причинить Шандору боль со всей дури магической, как я умею. Я причинила наполовину, и Арчибальд говорил: «Смотри, она послушна моему приказу, она даже не спрашивает, в чём ты виноват, ну о какой душе тут можно говорить», а Шандор говорил: «Ну вы же сами их жалеете» — и ещё, мне: «Ты не расстраивайся, я понимаю, что приказ». А потом Арчибальд сказал: «Ответь ей, ответь, вижу ведь — хочешь, я велю даже не дёргаться», а Шандор сказал: «Не хочу, мир есть любовь» — и ещё сказал: «Бедная». Позёр. Встал с пола, шмыгнул носом и ушёл, глаза слезились — я умела делать больно. Вот тогда я, наверное, и решила, что больше никого не буду мучить и что Шандор, конечно, сумасшедший, но я всегда за него, потому что таких нет больше.

В тот день я не смогла его спасти. Катрин сказала: «Пора». Илвес сказал: «Да он струсит, там мякиш, а не стержень». Катрин сказала: «Кто бы говорил про мякиш, ой». И я не поняла, о чём они. Я не знала, что он и Арчибальд снова окажутся в подвале и что Катрин с ним не пойдёт — будет умываться, и потом оправлять кружева на новом платье, и чертить в воздухе над спящей Яной охранительный материнский знак. Они надеялись — Шандор разрушит мир и на его месте окажется другой, лучший, история сменится весёлой, новой, правильной, но вот беда — в весёлые Шандор не умел верить. Мы все стояли у входа в подвал, Илвес показывал картинку того, что внутри, он умел такое — и я слушала разговор и думала: «Дурак». Или нет, оба дураки. Как ненавижу. История должна смениться, сказал Илвес, а я сказала — отойди, а то ударю. Катрин ушла, потому что для смены истории всегда нужна жертва, и потому что в новом мире для неё не было места, и потому что, может быть, скучала по мужу. «Я как туфля, оставшаяся без пары». Король бы вряд ли оценил сравнение с туфлей.

Я так хотела, чтоб меня завалило вместе с ними, с Шандором и Арчибальдом, но Илвес заорал: «Ты куда, дура, ты так не воскреснешь!» — и удержал, идиот, и дворец весь трясся, а потом опустилась темнота, резко, как заслонка. А потом оказалось: я проснулась, и в этой новой истории Арчибальд правит давно и законно, а Шандор вовсе неизвестно где. Такой расклад. Потому что мир не меняется на одном желании и на двух жертвах добровольных и одной невольной. Я помнила прошлое из нынешней истории и прошлое из предыдущей, и изо всех сил старалась их не перепутать. Илвес говорил:

— Но история так и так сменилась бы, это случается раз в эпоху, мы подтолкнули просто!

— Подтолкнули, да?

— Мы думали, он правда верит, а он что?

— Обвини Шандора, конечно. Верит он не так.

И тем не менее, какие-то лесные жители смогли-таки появляться средь людей, и всё всем нужно было объяснять: нет, не целуй его, он задохнётся, о господи, ладно, целуй через рукав, и нет, русалка без воды действительно не сможет долго дышать, это не легенда. Кто-то оказывался, от неожиданности, в фонтанах на площадях. Кто-то в парках. Потом Арчибальд немного пришёл в себя и велел чуть ли не законодательно всяким долинным жить отдельно от людей, в своём слое, но те всё равно лезли. Потом Шандор вернулся в первый раз. Он так смешно всё корчил из себя тёмного мага, всех арестованных русалок вёл к себе «на беседу», и Арчибальд ещё раз доказал, что дурак, потому что поверил, что беседа — это что-то ужасное для русалок. Они там чай пили с ромашками. Они там фыркали. Шандор так здорово изображал того, кого Арчибальд из него всю жизнь пытался сделать, что иногда, мне кажется, путался сам. О, тёмный маг, о, гроза сказочных существ, оплот порядка, вестник городов — иногда я его так называла. А потом он решил — ну что ж, я всё испортил, но Ирвин не испортит. И Катрин просила. О всяком принце при рождении делают предсказание, и у Ирвина было — он станет править как тиран и ввергнет мир в хаос. Я говорила — ты его избалуешь, он сын Катрин, ты надорвёшься, ты не удержишь, ну какой тиран, давай чинить тот мир, который есть, но Шандор говорил — о нет, о нет. Он будет лучше меня, я всё сделаю для этого. Я говорила — он в обители, туда нет хода живым, твой Ирвин превратится в неземное существо, это же здорово, но Шандор говорил — о нет, не здорово. Я покажу, что можно по-другому, без подвала, без одиночества, без принуждения. Потом Шандор ушёл-таки за Ирвином, а я гуляла с девочками по лесам и объясняла всяким там дриадам, что бояться нечего. Потом Шандор опять вернулся, уже вместе с Ирвином, и одной левой всем помог раньше, чем я успела попросить. Его всё слушалось — леса, поля, дороги и даже Илвес, впечатлённый обрушением подвала. Теперь мы все ждали, пока вырастет Ирвин, а он вырос и сделал всё назло.

Я так и думала.

Смешно, но только после того, как твой опекун нашёл покой на блюде, ты смог впервые толком осмотреть дворец, где жил всю юность. Твоё крыло дворца. Твои владения. Все эти запертые двери, мимо которых раньше проходил, не открывая глаз, ты теперь отпирал и ужасался. За одной ты нашёл гнилые доски — совершенно очевидно, что они были частью замысла, но какого, зачем? Ответа нет. Ты думал — вот своему ученику я оставлю инструкцию в трёх экземплярах. Вот это сохранить, это как хочешь, это уничтожить. От твоего опекуна тебе достались: стопки книг, целые столбы, пыльные, древние сокровища; со сморщенными от времени обложками они напоминали черепах, и вечерами, приглушив свет в своём же кабинете, ты водил пальцами по обложкам и страницам — как странно раньше думали о мире! Правдиво ли? Что вообще есть правда? Ты всматривался в нарисованный хоровод светил и думал — да возможно ли такое, что раньше над нами и над народом нечёткого мира нависало одно и то же небо? Одно и то же солнце? А говорят, их солнце меньше нашего и свет от него какой-то гнилой.

Итак, ты унаследовал от наставника десятки книг, запрещённых и обычных, сломанные красивые предметы (часы! лампы! механические игрушки!), предметы работающие, сколько-то правил, сколько-то предрассудков, власть советовать королю и — стаю девочек. Их дверь ты открывал самой последней — уже предчувствовал что-то старое, суровое, или что-то холодное и сгнившее, или просто до жути непонятное — в одной из комнат ты обнаружил крупные икринки с русалочьими мальками. Не люди и не рыбы, большеголовые, большеглазые, мальки смотрели, не мигая, сквозь прозрачную, розоватую плёнку; тебе вдруг захотелось взять одну икринку в руку, но вместо этого ты под покровом ночи перенёс мальков на реку и выпустил в воду. Либо кто-то из чуждого народа их подберёт, либо они умрут.

В комнатах девочек тоже было тихо. Ты приоткрыл первую дверь, ожидая тумана или пыли, но услышал только сопение и шелест. Ты вошёл. Четверо спали на кровати — поперёк, кое-как, подогнув ноги; ещё столько же жались рядом — на плаще и тряпках. Темноволосые и рыжие, веснушчатые и смуглокожие. Две девочки сидели на полу и шлёпали одна на другую засаленные карты. Ты спросил:

— Откуда у вас это?

Одна, рыжая, с острыми коленками, вскочила, обернулась на тебя и зашипела:

— Тихо, пожалуйста! Тут люди спят, вы что, не видите. Вы вообще знаете, сколько мы их усыпляли.

Вторая, черноволосая, взглянула на тебя неожиданно внимательно и наклонила голову. Сказала:

— Он в одежде господина.

— Ну и что! У того борода была, а этот разве выглядит?.. — Рыжеволосая вытащила из колоды новую карту и шлёпнула поверх подружкиной. — Я тебя победила. А карты мы тут и нашли, в стене за кирпичом. Тут же тюрьма как-никак. Вы хотите с нами?

— Марика, господин не хочет с нами.

— Да говорю тебе, что он не господин! Сами скажите — вы маг или нет?

И ты кивнул. Но почему-то не ушёл — какое тебе дело, в конце-то концов, до этих юных сосудов незаконной силы, велел бы накормить, принести, чего там ещё, тёплых вещей, может, сводить их вымыться по очереди — не ушёл, а спросил:

— Во что играете?

— Вам не может быть это интересно, — та, кого назвали Марикой, фыркнула и потянулась к колоде снова. Подруга перехватила её руку и накрыла своей. У неё был какой-то гулкий, южный акцент, как будто бы росла она на море.

— Извините мою подругу, господин. — Она не смотрела тебе в глаза, наклонила голову, и волосы упали на лицо. Она не тянулась поправить. — Она не понимает, что творит. Недавно прибыла.

— Ага, недавно, — Марика фыркнула. — Сколько дней уже тут торчу, и хоть бы кто зашёл. Ладно ещё еда сама появляется, и то на всех мало. Тот, с бородой, сказал, что скоро мы поймём, зачем мы здесь, если вы правда господин, вы нам расскажете?

Они играли в самую примитивную игру — тянуть по очереди, чья карта старше, тот и выиграл, — и ты сел рядом, на пол. Сказал:

— Это дурацкая игра, я разделю её с тобой только на первый раз. Играем на желания, в рамках разумного.

Марика наконец-то что-то заподозрила. Смотрела исподлобья, голову наклонила, но так и мазала взглядом тебе по лицу.

— Если вы правда господин, то нам нельзя с вами.

— Сколько времени вы сидели взаперти?

Это была Колода Леса — карты бродяг, актёров, запрещённых авторов. Ты вытянул осину — восьмёрку на обычный счёт. Протянул колоду Марике:

— Давай же. Выиграешь — отвечу на твой вопрос. Проиграешь — ты на мой.

Ей выпал дуб весенний — туз, кажется, пик. Ты сказал:

— Ладно, что же. Ваш господин теперь я, господа меняются. Вам есть куда вернуться?

— Издеваетесь?

Ты поднял брови. Марика буркнула:

— Извините.

Ты сказал:

— Прежде всего я собираюсь выяснить, насколько ваша кровь способна помочь миру. Но перед этим я собираюсь вас накормить и сделать так, чтобы кровать была у каждой. Да, и перевести куда-то, где есть окна.

— Окна для нас?..

— А почему вы недостойны окон?

Вы играли полдня: Марика гордо выиграла у тебя окна, прогулки, новую одежду и фрукты за хорошее поведение. Всё это — может, кроме фруктов, не додумался — ты и так собирался предоставить им, идиотским птенцам с тонкими шеями, поэтому выиграл по итогам куда больше. Ты выяснил у Марики: как их всех зовут, как проявляется их дар, что говорил твой опекун на этот счёт и прочее и прочее.

— Он говорил, что выжмет нас, как апельсины, и нашим оболочкам будет всё равно.

Ты сказал:

— Глупости, никто не собирался вас высасывать.

Черноволосая качала головой — была уверена, что ты врёшь и развлекаешься. Ты сказал:

— Вы расшатываете мир, выпустить вас я не могу, а учить — да.

Ещё через два таких посещения они впервые подрались за право первыми на тебе повиснуть.

— А мне сказали…

— Да?

— Катрин мне рассказала, что вы забрали у родителей не только меня.

— Да?

Арчибальд сидел за письменным столом. Шандор ещё не привык видеть опекуна где-то, кроме подвала и собственных комнат, и каждый раз прижимался к стене, встречаясь с ним в дворцовых коридорах. Было странно осознавать, что этот человек больше не имеет над ним власти. Что не надо всматриваться в лицо в попытках угадать, какое именно заклятие на него, Шандора, сейчас наложат. И за что. Что можно просто кивнуть и пройти мимо, как будто Арчибальд не был единственным человеком, с которым Шандор говорил всё это время. В подвал Шандор спускался всё равно, но теперь с ним была Катрин — держала за руку, поила водой после; голова привычно кружилась, своды плыли, и однажды, на алтаре, когда он не мог двинуться, Катрин поцеловала его в губы (потом, конечно, говорила, что ничего не было). На общих трапезах Шандор смотрел в тарелку, бросил любые попытки постичь, что за резные листья и зелёные кусочки так любила Катрин, пил воду, вызывая хохот короля, тихонько под столом болтал ногами и подчёркнуто не замечал, как морщится Яна. Маленький Ирвин всегда прибегал последним, вертел головой, качался на стуле, и Катрин дёргала его за рукава («сиди прилично»). Ничего не помогало. Арчибальд ел молча и медленно, как могла бы есть ожившая статуя, и сперва Шандору кусок в горло не лез. Он не представлял, как Катрин вообще всё это объяснила — супруг мой, этот юноша теперь будет есть с нами? Единственная польза, которую Шандор принёс напрямую королю, пока что заключалась в исцелении похмелья; с тех пор король полюбил Шандора как родного, часто хлопал между лопаток и просил:

— Ну покажи чего-нибудь такое, а, не жмись.

И Шандор сотворял для него огненных бабочек, и лис, и тихих зайцев, и помогал королю вспоминать места, которые тот хотел вспоминать, и показывал королю его самого — но молодого, лихого и с двумя девушками сразу на коленях. Король сиял, говорил: «Вот это я понимаю», бил себя по коленкам, порывался всучить Шандору орден, который по такому случаю носил в карманах. На ордене всё время были табачные крошки, король всё время их сдувал, и Шандор говорил: «Нет-нет, спасибо. Нет, пожалуйста, не нужно. Нет, я ведь ничего ещё…»

— Да ладно, парень!

Шандор уверен был, что ещё пара таких предложений — и король всё-таки прикрутит орден к его куртке силой.

— А девушка у тебя есть? А? Как так нету? Подогнать, что ли?

«Нет, я влюблён в вашу жену и всегда буду».

— Нет, ваше величество, боюсь, я не составлю ничьё счастье.

— Девственник, что ли? А, ну да, где бы тебе. Да ты не думай, это дело поправимое, некоторые девушки таких только и любят…

Шандор мотал головой, жалел, что не умеет краснеть, — покрасней он, король, может быть, расхохотался бы и оставил его в покое. Однажды за обедом король вдруг обрадовался, навалился на стол и предложил:

— Маг, слушай, маг, а ну поедем на охоту?

Шандор чуть не подавился заваренными только для него лесными травами и объявил:

— Я дал обет не убивать живую тварь.

— Правда, что ли? Ну вы, ребята, двинутые. И кабанов не убивать?

— И кабанов.

Никакого обета Шандор не давал, но Арчибальд, сидевший тут же, ничего не говорил. Наверняка испытывал солидарность — зверей ему, конечно, жалко не было, но тратить время на плебейские развлечения было лень. Шандор бы съездил в лес, но просто так — походить меж деревьев, потрогать кору. Когда удастся вот так выбраться, Шандор не знал.

Однажды утром он после подвала, светлячков для короля и исцеления от похмелья всех его приятелей и самого величества вернулся к себе в комнату — поспать. Сон до сих пор его окутывал при первой же возможности, а мелкое исцеление давалось муторно — сложно всего лишь вылечить головную боль, а не омолодить на десять лет. Хуже, чем вышивать мельчайшим бисером — сосредотачиваешься, хмуришься и всё равно нет-нет да придашь лишних сил людям, которые своих беречь не собираются. Пока он проходил по залу, от него требовали: предсказать будущее, подарить удачу в картах, подарить состояние («не можешь золото?»), наколдовать смешливую девушку прямо сюда. Стол был закапан воском, жиром, соком, заляпан вином, и настойками, и джином. У короля бывали тематические дни: сегодня джин и скрипка, завтра ром и виолончель. Что он слышал, покачиваясь, с покрасневшим лицом и неестественно блестящими глазами, Шандор сказать не мог. Он вошёл в комнату, усталый, раздражённый, ночь не спал, и увидел, что на его кровати лежит девушка, ест персик и листает книгу, капая соком. Книга была его любимая, «Особенности поведения вольного народа» — кому как кланяться, кого подкупать, кому что дарить, что там считается поводом для драки, что для смертной вражды, что — для любви. И там были отличные картинки — с ягодами, листочками, белками с пышными хвостами.

У девушки были короткие рыжие волосы, стройные ноги в тяжёлых ботинках и такое удивлённо-беззаботное выражение лица, как будто это Шандор явился к ней в комнату и застыл на пороге. Она валялась на его кровати, облизывала липкие от сока пальцы, и листала ими страницы, и болтала ногами в воздухе. На одном из ботинок развязался шнурок и бил её по лодыжке. Она, казалось, не заметила, что Шандор вошёл, и тогда он откашлялся — неловко беспокоить, и спросил почти шёпотом, чтобы не напугать:

— Эй, ты кто?

Она отложила персик на его покрывало и повернулась:

— Ты правда это прочёл? Целиком?

— Конечно. — Он сел с ней рядом, на пол. — Не могла бы ты отойти? Это моя кровать, и я хочу спать.

Она прыснула. Шандор почти не открывал тяжёлых штор — с непривычки боялся простора, но рядом с этой девушкой казалось, будто он распахнул окно и шторы полощет ветер.

— Я Шандор, — сказал он, — а тебя как?..

— Марика. — Она наконец села, спустив ноги с кровати, плюхнула книгу на колени. — Не притворяйся, пожалуйста, что не знаешь, кто я.

Всё-таки люди во дворце вели себя странно. Шандор потёр лоб: трудно сформулировать, когда недавно отдавал кровь и потом уворачивался от попыток затащить тебя на пир.

— Я знаю только то, что ты валяешься на моей постели, не сняла ботинок и закапала соком мою книгу. Я даже не уверен, что мне всё это не кажется. Так что, извини, если из нас двоих кто-то и притворяется, то скорее ты.

— О господи, — сказала Марика, — вот недалёкий. Его величество же меня тебе подарил, чего тут не знать?

Так вот почему король так охотно его отпустил. Уже зная, что ответ ему не понравится, Шандор сказал:

— Подарил, извини, в каком смысле?

— Ну, чтобы мы вместе росли. Ты мной владел бы. А потом, когда решишься и когда я созрею, ты бы со мной познал все радости любви. — Она подумала, сморщила нос: — Не знаю, по-моему, как-то слишком замороченно.

— То есть «созреешь»?

Марика оглядела себя.

— Ну, мне говорят, я и так нормальная, но грудь ещё должна бы вырасти. Ты правда совсем ничего не умеешь?

— А ты — да?

— Хочешь покажу?

— Э нет, не нужно. — И почему он не соврал про воздержание, подумаешь, где охота, там и… — Откуда ты вообще взялась? У тебя есть дом?

Она взглянула как на идиота:

— Ну конечно. У нас у всех есть дом.

— А где?

— В восточном крыле.

— А у всех — это…

— Ну, нас таких много. Господин Арчибальд нас учит управляться с силами и с желаниями. Но я отличные результаты выдала на неделе, и вот поэтому мне достался персик, — она повертела его в руке, ещё раз откусила. — Прости. Я не подумала про книгу. Я думала, они просто так лежат. У нас никто не читает, если не заставят.

Господи боже, то есть Шандор не один. И она говорила — дом.

— Тебе там нравится?

— Кому не нравится служить благому делу?

Шандор сощурился — но нет, она не шутила. Ёрзала на его кровати, не имела ничего против того, чтобы быть собственностью и подарком, и сок собрался в капли у неё на подбородке.

— А между прочим, у меня красная повязка.

— Что это значит?

— У других — жёлтая или оранжевая чаще всего. Это значит, что моя кровь полезнее всех и что я лучше управляюсь с магией и ясней слышу распоряжения. — Она болтала ногами. — А правда, что тебя учили один на один?

— Да, правда.

— Как бы я хотела так же! Общая спальня знаешь как надоедает.

— Не знаю. — Он почувствовал себя страшно усталым. — Слушай, я не хочу познавать никаких радостей любви, король ошибся. Ты можешь просто вернуться домой, если захочешь, мы ему даже не скажем.

— То есть ты отказываешься? Но я правда полезная! Арчибальд говорил, что я соображаю и что я быстрая, и я могу быть и женой и воином. И у нас все хотели с тобой познакомиться. Но ты какой-то… — она помотала головой. — Не знаю, ты меня даже не ударил.

— А должен был?

— Ну, я испортила твою книгу. Я на самом деле специально тут разлеглась, хотела посмотреть, как ты бушуешь. Или, знаешь, Арчибальд иногда мог за ноги в воздух вздёрнуть, так смешно, волосы вниз такие, ты качаешься.

Когда ярость перезревает, превращается в отвращение, наверное. Шандор нечасто чувствовал его в себе и редко думал, но эта девочка сидела перед ним и так рассказывала…

— У тебя есть дом? До того, как мой опекун… как мой бывший опекун тебя забрал, ты же жила где-то?

— Да я почти не помню. Мама сама меня сюда привела. Я не хочу обратно, ты же не пошлёшь? Я могу не мешать или под мальчика могу подстричься, если ты об этом. И я могу делиться магией, хотя зачем тебе. И я делаю обалденное мороженое, даже ему нравилось.

— Арчибальду?

— Да! Он говорит такой: ну, может, в этом и есть смысл, а я говорю — видите, хорошо, что вы меня тогда не придушили, а он говорит — я не собираюсь лишать вас жизни, прекрати молоть ерунду, а я тогда…

— Марика. Слушай. Я ужасно хочу спать. Можно я просто посплю, а ты оставайся здесь и, если Арчибальд за тобой явится, буди меня. И никуда с ним не ходи.

— А, ты хочешь, чтоб я была только твоя? — Она расстроилась впервые за их разговор. Вертела в пальцах персиковую косточку. — Но он же учитель, как можно с ним не пойти? Я же недолго! Я же не стану менее послушной оттого, что с ним схожу!

Но Арчибальд не пришёл, зато пришла Катрин.

— Да, их там целый выводок, — сказала равнодушно, пока сонный Шандор сопровождал её на прогулке к голубятне. — Не смотри так, я их проверила после тебя, и они всем довольны. Не хочешь морочиться — отдай девчонку Арчибальду снова, и дело с концом. Мой муж забудет про свою затею через пару дней. Или ты теперь чувствуешь себя обязанным?

— Я хочу, чтобы люди выбирали сами.

— Ой, эти выберут. Сходи спроси, хотят ли они получить свободу, я посмотрю, в каком ты виде от них выберешься.

— Но ты же сама говорила, что бог есть любовь.

— Бог-то любовь, только всех не спасёшь. Тем более против воли.

И вот теперь Шандор стоял у Арчибальда за спиной и разговаривал.

— Семьи их сами ко мне приводили. — Арчибальд отложил перо и смотрел как обычно — без выражения. — Кому нужна девчонка-ведьма? Я их спас.

— И приучили к боли.

— Пробуй по-другому. — Арчибальд скрестил руки на груди. — Что? Я серьёзно. Прежде чем всех спасать, подумай, что это за люди. Приди к ним, притворись лишённым силы.

— И приду.

— Ой ли? Что ты им будешь проповедовать, любовь? Да та же Марика тебя предаст и не поморщится, если я попрошу.

— Она не виновата.

— Ну конечно. — Арчибальд смотрел с сочувствием, и Шандору казалось, что он снова собственность; желание убежать стало таким сильным, что он на миг сжал кулаки, а Арчибальд продолжал: — Они должны тебя бояться или взбесятся. Их приводили ко мне, в общем-то, на казнь.

— А вы их мучили.

— Только за проступки. Велеть, чтоб тебя пропустили? Сам посмотришь.

— Велите, — Шандор снова сжал кулаки, но это не помогло: свобода всё-таки мешает самообладанию. Стоп, его это мысли или Арчибальда?

— До свидания.

— Что уж там, увидимся.

Мелкая И. упала на диван, спрятала лицо в ладонях, тут же их опустила, выпрямилась и уставилась в пустоту большими глазами, часто-часто моргая.

— Слёзы и вопли, — констатировала Ирма, плюхаясь рядом, — натурально, я сама в хлам, я сама умерла, я умерла. Не смотри на меня, я некрасивая.

Глаза у неё были красные и нос припух — до некрасивой ещё стараться и стараться, но я всё равно сочувственно фыркнула и принесла обеим кубок с ледяной водой:

— Умойтесь, страждущие, и обрящете покой.

Мелкая И. начала было улыбаться, но раздумала. Ирма нахмурилась просто из чувства долга:

— А что не этот, не кувшин?

— Тебе не всё равно? Что нашла, то и принесла.

Ирма умыла мелкую И. — как кошка котёнка, собственной рукой, и только после третьей горсти воды та отошла наконец, отмерла, отпихнула Ирмину ладонь своими мелкими и сказала, отфыркиваясь, мотая головой — даже на светлых бровях висли капельки воды:

— Он такой страшный.

— Первый раз кровь брали, да?

И. закивала. Никто не помнил, как её зовут на самом деле — она вообще-то мало разговаривала, только оглядывалась и сжимала свою куклу, которой, кстати, сейчас почему-то не было. Кукла была нелепее не придумаешь — мутно-зелёный кролик с длинными ушами и в платье с кружевами на оборках. Такой унылый, вытянутый, вечно мотался у неё в руках, но только он и помогал в первое время:

— Как так не хочешь есть? А кролик хочет! Можно я покормлю? А он забыл, как есть, он говорит — хозяйка мне покажет! А почему хозяйка не ест кашу, такая вкусная каша! А почему хозяйка плачет, тут никто не плачет!

Итак, кролика не было. Пока я думала, что это значит, Ирма провела мокрыми руками по лицу и вопросила:

— Как ему так удаётся? Ничего вроде не сказал, не ударил даже, а я сижу, как будто в ледяную воду бросили.

— Что он тебе сказал-то?

— Ты не знаешь? Ну что я это, недисциплинированная. И не оправдываю ни доверия, ни надежд. И что если я собираюсь курить ночами всякую дешёвую дрянь, то кровь моя никого не спасёт. Не нужна кровь не умеющих владеть собой. Падких на, как это? — на лёгкие удовольствия. И выкурила-то одну трубку, боже мой, и то не до конца. И так обидно. Ладно бы говорил вот это вот всё, помоечница, побираешься, кошка драная, что там ещё любили в нашем детстве?

Я подсказала:

— Подстилка хвойная.

— Ага, во-во, подстилка. Но он же вежливый. Единственный раз в жизни человека во мне увидели, а я вот так вот.

— Ну, он сам говорил, что в нас усилено тяготение к пороку. А искупление назначил или как?

— Перечислить ему, что бывает от курения. Ну, когда выучу. И курила-то не табак, а лист какой-то.

— Лист, может, и хуже?

Я дым никогда не любила и в источниках его не разбиралась. Меня две вещи волновали — мелкая И. без кролика и что за нами, как договорились, подсматривал Шандор, и вот сейчас он снова не поймёт, что Арчибальд нормальный. От него все выходят с красными глазами, он просто так не зовёт. Ирма притопывала ногой, переживала позор, качала головой. Да, ей бы шла трубка, в самый раз — выговаривать и курить:

— И ещё мелкой говорит, мол, а мой маг, мальчик, никогда не хнычет. А я думаю: покажи нам того мага, хнычет он или нет. Мелкая вон что…

— А заяц-то её где?

Ирма взглянула как на идиотку:

— Мариша, это кролик, все уже знают.

— Я тебе не Мариша.

— Ой, как страшно.

Ирма была самая старшая из нас, непрошибаемая. Только Арчибальд будил в ней что-то человеческое вроде сомнения в собственной неотразимости или в собственной правоте. А так, конечно, она была ожившей статуей и двигалась соответственно, и руку, давая кровь, протягивала как для поцелуя.

— Так где игрушка-то?

Мелкая И. прижалась лбом к моей ладони, показала образ: вот Арчибальд с ней говорит, сидя на корточках, вот И. мотает головой, ещё мотает, вот заяц отправляется к нему на стол. Типа заяц дал кровь, а И. отказывается?

— Если ты так боишься, то твой друг, пока ты думаешь, побудет у меня. Может быть, ты увидишь, что он не боится.

О господи, ну разве с зайцами так можно. Мысленно я уже колотила кулаками в дверь кабинета, потому что это мы наглые и это нас полезно даже доводить до слёз, но И. недавно появилась, она маленькая, ей этот кролик, может, всей жизни дороже.

— Ты можешь думать здесь.

А, то есть он надеялся, что мелкая И. испугается за кролика и всё-таки протянет руку. А она, смотри-ка, взяла и выбежала, и теперь страдает. Ужас. Я попросила:

— Ирма, царапни меня.

Мы все тут только тем и развлекались, что придумывали свои заклятия: очень мелкие и совсем-совсем безвредные. Вроде заклятия краткой остроты ногтей. Я ставила себе же на ладонях крестики, когда хотела что-то не забыть. Шандор, когда узнал, долго страдал: да как ты можешь добровольно, да с собой, да это не смешно, как ты не видишь. Я даже обещала, что не буду, но ради кролика Шандор, наверное, простит.

Ирма царапнула меня по ладони светло-розовыми отросшими ногтями. Почему она добывает лак, а со мной не делится? Я показала мелкой И. царапину:

— Видишь? Совсем не страшно, ты не бойся.

Лизнула ранку языком — заращивать лень — и отправилась к Арчибальду, где заявила:

— Отдайте зайца.

— Стала кое-чьей невестой и думаешь, что всё тебе дозволено?

Я не обиделась. Арчибальд как раз добавил в серебряную модель мироздания вторую Луну и теперь пытался сделать так, чтоб та не сталкивалась с первой на своей орбите. Мелкая Луна оказалась упрямая и стремилась к большой, сбиваясь с курса.

— Лучше бы вы вот это ей показали, чем игрушку отбирать.

— Не всё вращается вокруг её желаний.

— Да она мелкая ещё! Она и так боится.

Арчибальд с трудом оторвал маленькую Луну от большой и запустил снова.

— Чего ты хочешь?

— Зайца.

— Не дури. Я пережал, но, если девочка сочтёт, что её слёзы что-нибудь решают, это ей не поможет в будущем, наоборот.

— Но это ваша ошибка, а платит она. Давайте я её хотя бы приведу, с ней постою. И зайцу можете, не знаю, кровать сотворить.

— Кровать для зайца?

Я коллекционировала те моменты, когда мне удавалось сбить его с толку. Оглянулась на зайца, чтоб сказать, мол, да, маленькая кроватка с балдахином, знаете, под цвет кружев, и тут заяц подмигнул мне вышитым глазом и растаял в воздухе. Арчибальд закатил глаза и сказал:

— Шандор.

— Звали? — В дверь и впрямь просунулась знакомая голова. — А то больше похоже, что тащили.

Он вошёл в кабинет целиком и плюхнулся на стул. Сказал:

— Мелкой Луне другое нужно бы ядро.

— Игрушка девочки…

— …моих рук дело? Да, моих, конечно. Я сказал девочке, что вы не выспались и спутали и что заяц понравился вам самому, но вы не умеете просить игрушки поиграть.

— То есть ты считаешь, подрывать мой авторитет — это нормальное поведение?

— Так я не подрываю. До слёз бояться — это не авторитет. Я извинился за вас. Дескать, вы так заняты. Хотите, можете сказать — я безответственный или подвесить вниз головой. Как тут у вас принято.

— Чем больше девочка проводит времени в этих стенах, тем сильней её кровь утрачивает свежесть. Когда вы здесь оказываетесь только-только с улицы, кровь питательней, чем потом. И интереснее.

— Для кого интереснее?

— Для изучения. Может быть, я хочу твою нагрузку разбросать на…

— И не надо ни на кого её разбрасывать, — Шандор вскочил, — изучать изучайте, ваше право, Марика мне все уши прожужжала, что без вас они все никто и идти некуда, но со мной это всё не связывайте. А девочку, господи, да приведите вы меня и Марику, покажите, что ничего ужасного, или что, кровь испуганного тоже более интересна? Ну чего вы?

— У нас до этого не поступало таких мелких, — я вмешалась, потому что не выносила, когда эти двое вот так вот ссорились, — давно не поступало. И испуганных. Все поступают несообразно ситуации.

Шандор выругался одними губами, но я разобрала. Сказал:

— Приходите на свадьбу, кстати, — и исчез.

Первые дни я с Шандором не разговаривала. Кое-как отсидела коронацию — с бледным лицом, огромными глазами, и только Марике, наверное, было понятно, как меня тошнит. Но я держалась, поклялась, как полагается, поддерживать мир всею своей жизнью и принимала поздравления. И подарки. Господи, сколько там было футляров, коробок, свёртков даже, ленточки, бархат, завитушки и узоры — куда, и зачем, и где их потом хранить? Дворец не был настолько многолюдным уже целую вечность — опасность схлынула, никто ничего толком не помнил, я сидела в чёрном мамином костюме для верховой езды и смотрела на всю эту толпу — камзолы, ленты, кружева, улыбки, хохот. Я думала о том, что пудра мерзкая и что глаза у меня всё равно красные, как у белого кролика или крысы, потому что я плакала полночи, и никакая пудра не спасёт. И для чего всё это. А за троном, пока мы все обменивались клятвами, стоял Шандор, и от него опять запахло лесом, хвоей, и я подумала — так же в последние дни пахло от мамы. Если бы она не взялась ему помочь, всё было бы хорошо.

Первые дни мы приходили в себя. Я читала бумаги, которые мне приносил Арчибальд, — того повысить, этому подарить деревню, этих отослать. Я всё подписывала: всё равно никого не помнила и ничего не решала. Кого-то мельком знала по банкетам в детстве, часть из них приходилась нам какими-то родственниками, но потом прогремело предсказание и всё закончилось. Теперь они, конечно, спешили обновить знакомство, о да. Я так натренировалась в том, чтобы быть милой, что, когда оставалась наконец одна, не могла думать вовсе ни о чём. В голове перекатывались фразы вроде «счастлива», «благодарю», «могла ли я надеяться». И во дворце было полно, полно народу, и кто-то уже даже сватал мне своего сынка, но я сказала, что блюду траур по неназываемым причинам и собираюсь блюсти минимум лет шесть. Неназываемые причины пока уважали. Я была королева-рыцарь, королева-девственница, а истинными делами занимался Арчибальд, и я думала, что если они с Шандором ещё раз подерутся, то этим всё и кончится. Скорее бы.

Я полюбила спать в покоях матери — теперь почти никто не помнил, кто в них жил, для всех мать умерла давно, рожая Ирвина, но комнаты не занимали. Я падала на мамину кровать и изо всех сил пыталась представить её запах, она любила духи «Дождевая взвесь», и уж потом, для Шандора, «Сосновый янтарь», и я падала носом в простыни и так и лежала. Никто не успел приставить ко мне никакой прислуги, и я надеялась, что так будет и впредь. Мы с Арчибальдом временно договорились — он не мешает мне в моих чудачествах, а я не лезу в реальную власть — не удержу, да и кто меня пустит, если уж начистоту. Я брызгала на простыни «Взвесь» и немного «Янтаря» и думала, как славно было бы снова научиться плакать. Лежала, корчила рожи. Марика позвала меня сбежать, но я уверена была, что бежать некуда. Ходила в чёрном. Шандор тоже ходил в чёрном. Однажды вечером, в очередной раз пробираясь к маминой спальне, я увидела, что дверь приоткрыта. В кровати лежал Шандор, свернувшись калачиком.

— Уходите, — я даже голос свой не узнала, новый, взрослый и опасный. Хотелось обратить Шандора в глыбу льда и шваркнуть о каменный пол. Или себя. — Это комнаты моей матери, и вы не имеете права.

Я всегда говорила ему «ты», но теперь он стоял за Арчибальда, матери не было, брат маялся неизвестно где. И я сказала:

— Если бы мать не сунулась вам помогать, всё было бы в порядке.

Тогда он приподнялся на локте и сказал:

— Да, тоже всё время об этом думаю.

— Убирайтесь.

— Видите ли — не уверен, что получится.

Тут только я заметила, что синяки у него под глазами залегли чёрные, как отметины от пожара. И весь он показался старше — то есть мы все в последнее время стали старше, но этот повзрослел как-то особенно. Хотя, наверное, это бывает после смерти. Он смотрел на меня и щурился, как будто свет, который я зажгла, резал ему глаза. Я села рядом.

— Извините, — он попытался встать, опершись на руки, но упал снова, — я должен был сообразить, что это и ваше убежище тоже.

— Да что с вами?

Он перекатился с живота на спину, потом кое-как устроился полусидя среди подушек. Мотнул головой, стряхивая волосы, и ещё раз сказал, уже с досадой:

— Извините.

— Если вы честно мне сейчас расскажете — может быть.

Вдруг показалось, что я стою на краю колодца, и внутри чернота, и я вот-вот упаду. Вдруг ничего ещё не кончилось, вдруг сейчас Шандор заболеет, как отец, и снова похороны, галки на деревьях, ледяные пальцы? Не то чтобы я дорожила лично им, я дорожила старым миром, где все были живы. Шандор поморщился. Сказал:

— Вы знаете, я же просил её оставить меня там. Говорил, что меня спасать нет смысла и что её покоя я не стою. Но она сказала: а потом ты поможешь моему сыну, корыстный интерес, даже не думай. Она и вам просила помочь.

— И ты помогаешь?

Он вслушивался то ли в мир, то ли в себя. Сказал:

— Пытаюсь. Арчибальд считает, что я могу вас сделать марионеткой. У него специфичная манера уговаривать.

— Ты можешь? Можете?

— Я честно вру, что не могу.

Честно вру — только Шандор может так сказать.

— И Арчибальд уверен, что я вру, и очень хочет, чтобы я изменил мнение, но пока я ему нужен, и он, знаете ли, не хочет, чтоб я износился раньше срока.

Он помолчал, подумал ещё, прикрыл глаза и сообщил:

— А я хочу найти вашего брата и вернуть ему трон, когда он подрастёт.

— Не приходи, пожалуйста, пока не почуешь настоящей его тоски.

— Но почему?

Илвес сидит у реки в вечной своей потёртой шубе, прямо на песке. Он вытянул ноги, и на ступни его набегают волны.

— Лето на дворе, — фыркает Шандор, — переоделся бы.

Он сидит чуть выше по склону и вертит в руках сорванный цветок клевера. При Ирвине он никогда не рвал цветы просто так.

— Нет, мне не трудно, — Илвес хмурится и разворачивается к Шандору всем корпусом, и река пенится, шипит, будто тоже не одобряет, — но чего ради всё вот это выжидать? Ты что решил?

— Маг должен зреть один, и всё такое. Пусть сперва подрастёт, а потом понимает, кем владеет.

— Так ты говорил, магии в нём ноль? И говорил, что всё за него сделаешь?

— Не ноль, а почти ноль. Если не говорить, смогу научить хотя бы сносно обращаться, лишним всё равно не будет.

— Ну хорошо, — Илвес всё ещё хмурится, и вода в речке идёт бурунами, — ты хочешь его вырастить в аскезе? Как — как тебя этот растил?

— Не совсем так. В любви и одиночестве. Марика придёт первой, ты вторым. Если показать сразу все народы и существа, он их не вместит, пока некуда. Он по сторонам-то раньше боялся смотреть — много пространства.

— То есть ты боишься, мы его разрушим, что ли?

— Всему своё время. От твоих русалок и у меня-то голова кругом идёт.

— Я думал, мы возьмём твоего ребёнка, пойдём во дворец, отожмём корону.

— Ребёнок должен вырасти сперва.

— А ты не думаешь, что он сам должен решать?

— Вырастет — и мы всё ему расскажем.

Илвес закатывает глаза.

— Ну ладно, — он встаёт и босой ногой пинает камушки на дне, — как скажешь, Шандор! Конечно, нам, речным да водяным, с королём и знакомиться негоже!

— Попозже. Когда он станет поустойчивей и не провалится с вами в безвременье или ещё куда. Некоторые вещи так сразу не изменить, а ты знаешь, как я хотел бы, чтоб было иначе.

— Девчонки так хотели посмотреть.

— Ещё увидят.

— Первый общий король!

— Станет последним, если какая-нибудь слишком сильно его пощекочет. Он хрупкий пока, Илвес, честное слово.

— А выйдет он уже таким, как тебе нужно.

Тут Шандор в первый раз помедлил ответить. Растирал в ладонях несчастный клевер.

— Нет. Не таким, я обещаю, не таким. Я хочу, чтобы он умел любить кого-то. Чтоб он по крайней мере знал, что его любят. Чтоб в него поместились твои реки, мои поля с лесами, снег зимой. Я не хочу его ломать.

— А вдруг случайно?

— Я тебя умоляю. — Когда Шандор смеётся вот так, губы у него кажутся бледнее и тоньше, и усмешка — чужая, нехорошая. — Я тебя умоляю. Чтобы случайно сделать то, что делали со мной, мне надо будет раза три сойти с ума.

На коронации я с задумчивым видом щёлкнул пальцами, и из воздуха начали падать вишнёвые лепестки. Они кружились, опускались на гостей, и русалки смеялись и ловили их в ладони, и недовольные дамы вздёргивали брови — конечно, я испортил причёски, и все стояли, задрав головы, а я вспоминал. Все твои «пошли поиграем», которые на поверку оказывались «пошли поучимся», и которые я то обожал, то ненавидел, и благодаря которым стою теперь под собственным цветочным дождём. Я не могу заставить солнце светить в окна, но могу вызвать ветер, если захочу, и он даже не расколотит стёкол (вероятно). Я вспоминаю: мне шесть или семь и я снова помню дом, зато забыл монастырь — оба не вмещаются, и ты вернул мне память, как только выдернул в явь дома на лугу.

Ты всегда что-нибудь придумываешь, и я иду за тобой к речке, на чердак, на луг, в малинник, и только сейчас, с перевитой цветами короной на голове, под прицелом сотен глаз, осознаю, что ты тогда вообще-то жил две жизни. Да, в том доме время сначала двигалось только для меня, и я знать не хочу, как ты это провернул и сколько сил на это ушло — чтоб я рос хоть и вдали от людей, но почти всегда с тобой и чтобы каждую свободную минуту во дворце ты тратил на то, чтоб появиться в доме — и я видел тебя весёлого, тебя усталого, тебя «Ирвин-а-сколько-ты-сегодня-прочитал», но никогда даже подумать не мог, что без меня ты притормаживаешь реки, миришь речных, морских, лесных, долинных, и всё это — кивая Арчибальду, «да-да, я разберусь, они поймут». Сказочный мир подтачивал обыденный, Арчибальд кое-как скреплял второй, ты успокаивал первый, и краешки этой твоей настоящей власти я видел раз пять за всё детство. Первый — когда мы только-только познакомились: ты шёл со мной положенное путешествие и я зачем-то кинул камнем в голубя. Мы редко выходили к людям, не тот слой, но в тот раз, как раз в тот день ты сказал: «Ой, ладно, город так город, города тоже важны», и я обрадовался — города я обожал. Брусчатка, лошади, подолы платьев, скамейки в парках и фонтаны. Может быть, я любил всё это из-за детства во дворце. Мы кинули в фонтан монетку, и её тут же выудил какой-то парень в кепке, подмигнул нам и смылся; ты смеялся, голуби топтались у фонтана и слетались тебе на башмаки. Мне захотелось, чтоб вся стая вспорхнула одновременно и крылья зашуршали бы, как платья. Я подумал: а интересно, смогу я так попасть, чтоб хоть один голубь остался лежать? И прицелился в самого задумчивого, с пятном на крыле. Мне хотелось, чтоб он упал и я бы победил. Ты поймал меня за запястье: «Ирвин, стой!» — непривычная, злая хватка, тёмные глаза, но я швырнул камень свободной рукой, и стая вспорхнула, и кто-то из дам фыркнул: «Вы подумайте!» — а ты схватил меня на сей раз за плечо:

— Зачем ты это сделал?

Ты сел на корточки, держал меня за плечи; такого голоса у тебя я никогда не слышал. Что я мог бы тебе ответить? «Так, попробовать»? «Я ещё мелкий, сам не понимаю»? Я замахнулся снова кинуть камень — и ты поймал ту руку, которую нужно.

— Словами бесполезно, я так понимаю.

Ты разом стал как будто выше, старше, злее.

— Дай то, что собирался кинуть, — ты протянул раскрытую ладонь, но я сжал кулак. Тогда ты просто стиснул пальцы поверх моих, и я почувствовал, как камень медленно, с хрустом крошится. Я заорал: больше от ужаса, это было как размолоть в руке сухарь, но ты молчал, и я закричал то, на что ты всегда отвечал:

— Больно!

— Да что ты говоришь.

Это потом ты рассказал и показал, какие, мол, у голубя жёсткие перья, тонкие лапы, тихие глаза, а тогда всё не отпускал моей руки.

— А если я тебя сейчас, как ты птиц? Хочешь?

Я помотал головой.

— Что ж так? Ты испугаешься, я посмеюсь, весело ведь.

Я зарыдал, конечно. Я всегда рыдал: есть повод, нету, и сейчас не понимаю, как ты вообще меня вмещал. Но тогда я ни о чём таком не думал. Слова исчезли. Ты спросил:

— Да ну? Невесело?

Даже не знаю, чего именно я боялся.

— Слабых кто обижает, знаешь, нет ли?

Уроды всякие, сказал бы я сейчас. Ты спросил:

— Знаешь?

Я молчал: не мог.

Ты ударил меня пониже спины: в первый раз, чуть ли не единственный. И сказал, когда я сорвался в рёв:

— Ещё раз увижу, что ты хоть в кого-то целишься, кто не может ответить, превращу в него же на день.

Я вспоминаю ещё:

— Айда в сад.

— Не хочу.

— Хочешь не хочешь…

Ты вздыхаешь, качаешь головой, как будто бы потрясён моей несознательностью. Идёшь ко мне, худой, совсем молодой, и я отбегаю — мы в холле первого дома, и я пячусь на кухню, на тусклый дневной свет, потому что так путь получается длиннее.

— Нет, ну кто не хочет учиться, с тем я даже не знаю о чём говорить.

Ты делаешь рывок вперёд — я, как всегда, не успеваю увернуться, — сгребаешь меня в охапку и принимаешься щекотать.

— Кто не хочет учиться, а? Кто, кто не хочет?

Я первым начинаю хохотать, но и ты фыркаешь, и глаза у тебя тёплые. Ты всегда мастерски меня отвлекал — и от учёбы, которую честно по второму разу проходил со мной и которую я бы не осилил сам, и от болезней — всегда отхлёбывал первый глоток микстуры или самый последний и морщился так, что я начинал смеяться, даже если век толком поднять не мог. И от вечной смутной тоски — я хотел, чтобы всё было по-моему, но не знал, что именно всё, а ты меня обнимал, тормошил, ерошил волосы, кружил за руки, щёлкал по носу — и я забывал, что вообще хотел печалиться. До сих пор, стоит мне забыться, я вижу обитель, и тогда, в детстве, она тоже подступала — озеро, бесплодный остров в середине, гладкость камня. Я говорил:

— Хочу, чтоб ты молчал.

Ты говорил:

— Нос не дорос ещё приказывать.

И улыбался. Я мог сказать всё что угодно, — ты бы фыркнул, щёлкнул по носу и обнял. Марика говорила:

— Я б за такое врезала.

— Ребёнку? Не смеши. Он просто проверяет, обниму ли.

Это сейчас я выяснил, что тебе говорили: меня обучить вовсе невозможно, меня обучишь — я тебя же и убью и, наконец, я буду уметь мизер, честней даже не начинать. С точки зрения жителей рек и долин, я до сих пор глухой и слепой, да и с твоей тоже, но, как человек, я собой горжусь. Тобой. Собой. Нами обоими. Тебе я благодарен.

— На что смотрим?

— На птицу!

— Нет, Ирвин, птица улетит. Любая птица. Давай сначала что-то неподвижное.

— Мы уже в прошлый раз так делали!

— А сможешь повторить?

Обычно я не мог, но если мог, ты смеялся от радости, «вот это да», и я повторял ещё и ещё. Но в тот раз я в итоге выбрал одуванчик, и началось:

— Какой он?

— Жёлтый!

— А ещё?

— Пушистый!

— А проведи рукой?

— Пушистый, липнет!

— Щекотно?

— Да!

— След на ладони оставляет?

— Да!

— Стебель белый на слом. Сок едкий, если на руку — коричневый. Листья какие?

— Как резные!

— Да, резные. На что похоже?

— На цыплёнка! На ребёнка! Как когда Марика морщит нос, когда ей весело!

Нужно было: рассмотреть, описать, запомнить, зажмуриться и представить. Сперва ты держал меня за руку, потом накрывал мою своей, потом и вовсе прятал руки за спину и говорил «давай сам», и я представлял эти одуванчики, листочки, ветки, шишки, жёлуди, соцветья — всё, что можно было найти в саду и вокруг, — и выдёргивал из небытия их отражения, которые оставались в моей голове. Маг должен быть внимателен к тому, что видит. Я ненавидел быть внимательным, но ты настаивал:

— Сколько сегодня на столе зелёных стёкол?

— Где на полке стоит корзина, справа или слева?

— Сколько у кошки когтей?

— Хлеб присыпан мукой густо или едва-едва?

Ты задавал мне тысячи вопросов, протягивал мою руку, и дотрагивался, и прислонял к моей щеке: холодное, тёплое, липкое, шершавое, железное, деревянное, пуховое. Мир раскрывался вширь и внутрь, прожилками, я ненавидел сосредотачиваться, но ты не отставал, поэтому сейчас над залом идёт вишнёвый дождь, и все речные и долинные преклоняют головы. Я думаю: я дарю тебе свободу.

Не думаю, что она тебе нужна.

— Нахрапом мы ничего не добьёмся.

— Да, а чем добьёмся?

— Ты помнишь, как закончилось в прошлый раз.

— Он был сто лет назад!

— Илвес, — Шандор ходил по кухне туда-сюда, — ты путаешься в человеческих годах. По нашим меркам, прошло не так много времени. Если бы всё это можно было решить силой, поверь, я бы решил.

— Ты не пытаешься!

— Я попытался один раз. Напомнить, что вышло?

— А тебе рассказать, как у нас нынче? — Илвес вскинул голову, и Шандор замер. — Нет, тебе рассказать? Сегодня девочки сидели на камнях, чесали волосы. Скоро начнут топить корабли, как тебе понравится? Я не могу их больше сдерживать, я, знаешь, не двужильный. А в лесах, говорят, всё ещё хуже, потому что лесной маг делает что? Правильно, пребывает во дворце, а потом мчится сюда, чтобы тут тормошить своего мальчишку, который ни о чём понятия не имеет!

Ирвин, конечно, тут же вклинился:

— О чём я не имею?

У него в последнее время сделался звонкий, новый голос и походка чуть-чуть враскачку, расслабленная, будто он был уверен, что всё живое пропадёт с его дороги, стоит ему шевельнуть пальцем. Марика фыркала:

— Весь в мать, один в один.

Ирвин отдёргивался:

— Что ты о ней знаешь!

Он стал неловким, нервным, вечно злым и смущённым одновременно; наверное, это значило — подросток, уже можно начинать, но в голове у Шандора всё билось: один шанс.

— О чём понятия я не имею, Илвес?

Илвес одними губами сказал что-то непечатное и махнул рукой:

— Да ни о чём, это я так.

Илвес тоже качался между долгом и привязанностью, но он увидел Ирвина недавно, а Шандор его всё-таки растил.

— Тебе придётся выпустить его в мир, — сказала Яна недавно, — мама бы разозлилась. Очень страшно.

— Что страшно?

— Всё. Что будет, что не сбудется. Как будто вижу всё и ничего одновременно.

Яна давно видела обрывки будущего и несбывшегося; сам Шандор так не умел. И теперь медлил, хотя, возможно, в этом и была ошибка. Ирвин смотрел огромными глазами, как всегда, когда Илвес заводил речь о чём-то важном. Какая разница, сегодня или завтра? Любой момент худший. Нарочно ровным, скучным голосом Шандор спросил:

— Ирвин, скажи, ты хочешь во дворец?

Тот вскинулся:

— Где правили мои родители? Ещё бы нет.

— Ты что, вырастил мага втайне от меня? Ты говорил, он умер ещё в детстве. Ты всё это время мне врал? Как ты умудрился?

Я, вообще-то, тоже там стоял, и я привык, что меня замечали, но твой опекун смотрел только на тебя. Мы представились в общем зале, тронном зале, и я успел разглядеть свою сестру в чёрном и золотом — она, кстати, мне даже не кивнула, — и, пока ты говорил:

— Это мой воспитанник, он же наследный принц, он же мой ученик, — я всё смотрел, как у сестры дрожит жилка на шее.

Дворца я не узнал. Так долго ждал, пока окажусь в старых коридорах, вспомню статуи, мимо которых столько бегал маленьким, посмотрю на портреты, на мебель, ковры — но ничего не отозвалось. Когда мы уходили, Марика сказала:

— Чем бы ни кончилось, я сегодня напьюсь.

И ты не ответил: «Марика, опять ты», а сказал:

— Может быть, я тоже найду способ забыться.

— А мне? — Я подумал, что, раз уж ты такое говоришь, надо ловить волну: — А мне можно забыться?

Ты взглянул на меня, будто забыл, что я ещё тут:

— Вырастешь — и пускай Марика учит тебя пить, я сам не умею. Но ты ссоришься с ней вечно.

— Я не буду!

Да мы и ссорились-то не всерьёз. Вещей я не брал: ты сказал, там, во дворце, уже всё есть. Получалось, что меня ждали, но тогда я не мог понять зачем.

Переноситься сам я до сих пор не умел, во всяком случае, в незнакомые места, поэтому ты взял меня за руку, как обычно. Мы оказались почти сразу в тронном зале:

— Я представлю тебя своему опекуну. Бывшему, но это пока детали. Ты ему ничего не должен, если что.

И пошёл незнакомой мне, почти танцующей походкой, будто на всё тебе было плевать и на меня тоже плевать. На нас оглядывались, но на тебе как будто бы боялись задерживать взгляд.

Твой опекун, сидя по левую руку от моей сестры, сказал:

— Приветствую вас обоих.

Сестра была в короне, но трон твоего опекуна казался выше. Оба располагались на помосте, и мы стояли у подножия, не поднимаясь.

Ты вдруг взял меня за руку и улыбнулся:

— Простите, а не повторите ли ещё раз?

— Я говорю: отдай мальчишку мне, что непонятного? — Люди в зале, кажется, слышали что-то совсем другое, переглядывались, некоторые захлопали. Только сестра села ещё прямее, плечи дрогнули. — Охота была столько лет возиться. Раз ты в итоге притащил его ко мне, значит, у вас ничего не вышло? И немудрено, — твой опекун поморщился, как будто бы пытался вспомнить дурной сон, — многого ли добьёшься вечным потаканием. Ирвин, иди сюда.

Я ещё не успел опомниться от того, что кто-то, кроме тебя и, ладно, Марики и Илвеса, вообще осмелился что-то мне велеть, как ты сказал:

— Простите, вы не поняли. Я привёл его потому, что всё получилось.

Ты говорил с ним, как будто жалел, и это сбивало с толку. Как будто ты знал что-то очень хорошее, а он не знал. Как будто ты чем-то владел, понятным только тебе. Даже я любовался, хотя я тебя такого видел сотню раз, но этого как будто перекосило:

— Снова эти твои идеи.

— Всегда были.

— Она же поднимала на тебя руку. На что тебе ребёнок женщины, которая тебя не уважала?

— Это к делу не относится.

— Да она ноги вытирала об тебя, — он говорил действительно с недоумением, — пересказать, что она говорила?

— Да я знаю, — ты улыбнулся на этот раз криво, но всё-таки это была ещё улыбка, — вы можете ещё раз пройтись по всей моей несостоятельности, если вам станет легче, только это не сработает.

— Это потому, что у тебя не может быть своих детей?

— Считайте так.

— Из желания насолить мне? О, я впечатлён.

В зале, кажется, заиграла музыка: люди разбились на пары, закружились, и только мы с тобой всё стояли у помоста и ничего не слышали, кроме опекуна. Сестра застыла. Я спросил:

— Шандор, что с ней?

Ты вздохнул. Это всегда значило, что я не вовремя, но я дёрнул тебя за куртку, будто в детстве:

— Шандор!

— Яна видит плохие вещи, — негромко отозвался почему-то не ты, а опекун, — из-за того, что твой учитель пошёл против порядка вещей. Для всех будет лучше, если он позволит мне его исправить.

— Не-а, не будет лучше. — Когда ты так уверен был, что прав, рядом с тобой будто играла музыка. Казалось, ветер треплет тебе волосы и ты стоишь на палубе корабля и всматриваешься вдаль. Таким ты был, когда заставлял меня учиться, и я орал на тебя, а ты улыбался. — Ни Яне, никому. Вы сами знаете.

— Отдай его мне.

— Он не моя собственность.

— И тем не менее только ты сейчас стоишь между его волей и мной. Отдай мне.

— Нет.

— Ты что же, хочешь, чтобы я его признал? Как мага или как короля?

— Думаю, как обоих.

— А я думал, ты лучше меня знаешь. Я его признаю, только если ты передашь мне власть над ним. Стану держать его — освобожу тебя. Сплошная выгода, ты же для этого его растил?

— Нет, не для этого.

Ты стал печальным, и я почувствовал, что в чём-то виноват, хотя понятия не имел, в чём именно и был ли вообще. Это всё потому, что ты всегда был рядом. Я думал, что и в твоём мире только я, но в твоём были: Илвес, Марика, дворец, леса, долины. Ты сказал:

— Вы снова меряете всех по себе, это ограничивает. Ещё раз вас прошу, признайте Ирвина.

— Просишь? Смеёшься?

— На его стороне жители долин.

— Ты хотел сказать, на твоей? Я знал, что этим кончится.

— Мне даром не сдались ни трон, ни власть, — теперь ты злился, и мне стало легко и тревожно одновременно. Так вот откуда ты приходил сам не свой, с синяками под глазами. Вот почему с такой силой резал мясо, что однажды проткнул доску насквозь. — Я хочу, чтобы всё наладилось, и Ирвин — тот, который всё соединит.

— И всё разрушит.

— Вот же вбили себе в голову, — ты сжал кулаки, и я удивился, что ничего ещё не взорвалось, — так вы отказываетесь?

— А ты?

— Я должен был спросить.

— А ты — отказываешься?

— А то вы не поняли.

— То есть наше соглашение теряет силу.

Ты закатил глаза:

— Если вам нравится…

Потом ты сделал шаг назад. Ещё шажок. Наконец, осел на пол. Я помнил, ты когда-то душил Илвеса, но это была шутка, и Илвес смеялся, а сейчас не смеялся никто. Твой опекун сказал:

— Ну?

Ты рвано вдохнул и мотнул головой, сидя на полу:

— У вас дурацкая привычка пытаться меня уговаривать посредством пыток. Нет, так не получится. Ирвин, не надо ничего орать и бросаться ни на кого тоже не надо.

И снова подавился воздухом. Твой опекун поморщился, махнул рукой, сказал:

— Не понимаю.

Ты лежал на полу, раскинув руки, и я всё-таки бросился к тебе, схватил за плечи, вздёрнул вверх, наколдовал впопыхах воды, вышла солёная, сам не знал, что так могу, а ты сказал:

— Я не отдам вам власть над Ирвином, потому что в том виде, что вы знаете, у меня её никогда и не было. Это у Ирвина надо мной власть, а не наоборот. Это мне плохо, когда он вдали, а не ему. А как человек, я вас к нему не подпущу тем более, понимаете. Вот эта стенка, сквозь которую вы пытаетесь пробиться, — она не убирается после смерти, — ты улыбался, всё лицо в морской воде, и я подумал: я тебя совсем не знаю.

Твой опекун сказал:

— Так вот как, значит.

Я не помнила, чтобы Ирвин раньше так орал. Мы собрались все вместе в старой спальне Шандора: я, Яна, даже Илвес подтянулся и сидел теперь на подоконнике в обнимку с цветочным горшком. Из новых здесь был как раз только Ирвин, но ему было всё равно, что кто-то смотрит.

— Ты!

— Я?

— Как ты смел ничего мне не сказать?

— Не сказать чего именно?

— Ты сам знаешь чего! — Ирвин всё-таки заглядывался. Его трясло. Он, кажется, только сейчас разглядел тёмно-серые, почти чёрные, грубые камни стен. — Почему мы не дома? Я хочу домой.

— Из дворца сложно перемещаться без крайней нужды.

— Ты же ко мне перемещался всё это время!

— Тогда ещё никто не знал, что ты у меня есть, — Шандор пожал плечами, — ну кроме Илвеса и твоей сестры. Теперь все знают и барьеры попрочней.

— А ты не мог меня сюда не тащить?

— Ты же сам просился.

— А ты не мог хоть слово рассказать?

Шандор качал головой. Если бы мы были дома, я силой бы толкнула его лечь, но тут был Илвес, перед которым Шандор вечно выпендривался, и была Яна, перед которой проявлять слабость было стыдно. Кажется, мы впервые собрались все вместе с тех пор, как сдвинулся мир и Катрин ушла.

— Я запрещаю тебе за меня страдать, — сказал Ирвин, и губы у него дрожали, — я запрещаю тебе, слышишь меня, нет? И что это была за связь, из-за которой тебе плохо, раз я далеко? Почему ты меня даже не спрашивал?

— Взрослые отвечают за детей, а не наоборот.

Ирвин с силой прижал к лицу ладони, как всегда делал, когда пытался не заплакать.

— Это неправильно.

— Про взрослых?

— Про тебя. Почему этот вообще имеет над тобой такую власть?

— Потому что когда-то я попытался его уничтожить и не преуспел. Обычно опекун теряет силу, когда его воспитанник в неё входит. В нашем случае сделалось иначе.

— Да в вашем случае всё пошло иначе, — бросила Яна. Она наверняка переволновалась днём и от этого была злее, чем обычно. С Ирвином они даже не обнялись — Яна сидела отстранённая, всё ещё в чёрном, на другой стороне подоконника от Илвеса. Болтала ступнёй, как Катрин когда-то. — И правда, братец, почему Шандору просто не шваркнуть человека об пол, и дело с концом?

— Потому что дворец и Арчибальд — уже одно, — Шандор вёл этот спор не раз и не два и не замечал, что Яна спрашивает в насмешку, не всерьёз, — и потому, что отвечать болью на боль — это его решение, не моё. Я не хочу. Это бы значило стать таким же.

Я вклинилась, хотя наизусть уже знала, что Шандор ответит:

— Поэтому ты решил терпеть?

— Поэтому я буду терпеть, пока он не поймёт.

— А если он никогда не поймёт?

— А вот для этого нужен Ирвин.

— Для чего я нужен? — Ирвин смотрел даже не зло, скорее изумлённо. — Ты снова мне наврёшь? Ты врал всегда?..

Ирвин так хотел, чтобы Шандор сказал «нет», что даже я расслышала мольбу. «Убеди меня, что не врал, прижми к груди, верни обратно в тот мир, где ты — точно за меня».

— Не врал. — Шандор сидел у кровати на полу, и на его лицо падала тень. — Но многого не говорил. Так нужно было.

— Кому нужно?

— Тебе, в первую очередь.

— Да как ты можешь знать, что там мне нужно, если не спрашивал? Мне нужно, чтоб ты за меня подвергался допросам, или что?

— Милый мой, если б Шандор за тебя не подвергался, ты рос бы здесь, и, уж поверь, тебе бы это не понравилось.

Иногда мне казалось, что Яну я не видела сто тысяч лет. Мне было легче — я была в лесах, мы все были в лесах, такие странные. Мы сбежали от Арчибальда и фактически несли его же ценности. Покой, порядок. Не обязательно заставлять людей кружить по лесу несколько часов, можно минутами. Не обязательно никого, к примеру, есть. Я балансировала, конечно, как и Шандор, на две стороны, «девчонка Арчибальда», «из лесных» — и там и там меня сторонились, но всё-таки слушались — и всё это было в тысячу раз легче, чем Яне день ото дня просыпаться во дворце и понимать, что ничего не изменилось. А дворцу нужен кто-то королевской крови, а Ирвин — маг, а Яна — не совсем. Шандор таскал ей всякие отварчики и иногда даже умудрялся рассмешить, но Ирвину он подарил незнание, а Яне — нет. Ирвин ведь до последнего момента, до встречи с Илвесом или до нынешнего дня, упорно был уверен, что свободен.

Ирвин сказал:

— Я не просил, вообще-то.

— Куда просить, тебе и было-то пять лет.

— Ну не ссорьтесь, пожалуйста. — Шандор встал. — Ирвин, хочешь на меня обижаться — твоё право, но сперва нужно завершить то, зачем мы сюда пришли. Ваше величество, — он подошёл к Яне, взял за руки, и та дёрнулась, но не выдернула, — вы пострадали, может быть, сильнее всех. Я это знаю. Когда Ирвин займёт трон, вы сможете идти куда хотите.

— Ну-ну, а если я никуда не хочу? — Она смотрела сверху вниз, Катрин смотрела так же, и я впервые подумала, что в лес Яна вошла бы как королева, а не как товарищ. — Если я позабыла, что вообще есть в мире, кроме дворца? А с братом-то, конечно, — она затягивала ремешок на сапоге, и кожа шла складками, — с ним-то вы возитесь, почему нет, он же ребёнок. Может, я не хочу, чтобы он выиграл. Может, я хочу править вместе с Арчибальдом и стоять у подножия его трона с хлыстом наперевес, и что тогда?

Яна спрыгнула с подоконника, как будто уже собиралась защищаться. Ирвин, который за всю жизнь ни с чем страшнее злости Шандора ещё не сталкивался, хмурил брови, будто чего-то не расслышал.

— Ваше величество.

— А имя всё, закончилось?

— Ваше величество, — я и забыла, каким он мог быть занудой, — не притворяйтесь хуже, чем вы есть. То есть можете притворяться, если вам угодно, но не думайте, что обманете по крайней мере нас двоих.

— Троих, — прокашлял Илвес с подоконника. Выглядел он не очень — блеск померк, чешуйки с шубы потускнели и осыпались. Сама шуба как будто осознала, сколько ей лет, и вся обвисла. Никогда не видела грустной шубы. Никто, видимо, не проголодался, а вот я ещё как, поэтому достала из сумки бутерброд с ветчиной и принялась жевать. Все проводили этот бутерброд такими взглядами, будто я чавкала им, не знаю, на похоронах.

— Что? Я голодная.

— Тут исторический момент, — Илвес даже опять засиял, хоть и в четверть силы, — а она ест себе. Вот оно, вот оно, лицо подполья. А ты, королева, приходи лучше, как захочешь, к моему трону, там не хватает… хлыстов. Никакой твёрдой руки.

Яна дёрнула головой, как будто отгоняла чужой смех.

— Я правду говорю. Дворец влияет. Если я возьму и не захочу, чтобы брат выиграл? Я понимаю, что нужно хотеть. Я рациональна. Но я, по-моему, забыла, как любить.

— Вы не забыли, — сказал Шандор, — вы боитесь признаться, что вы помните, а это другое.

Мы все немного отвлеклись от Ирвина — я со своей ветчиной, Шандор, который ловил то взгляд, то ладони Яны, Илвес, который всё устраивал цветок в объятиях. Он ничего не пил уже второй час, хотя для речных это вопрос силы — хотя бы вода в помещении должна быть. Я кинула ему фляжку, он мотнул головой.

— Ради дела немного потоскую. Я от воды всегда как пьяный, посижу сухим.

И тут-то Ирвин подкрался ко мне — Шандор был ещё с Яной и у подоконника — и спросил вполголоса:

— Что я должен выиграть?

Тут мне впервые в жизни стало перед ним неловко.

Мне кажется, тем вечером я впервые сделал что-то совсем без твоего ведома. Никто мне так ничего и не объяснил. Илвес сказал: «Прости, король» — и уставился в темноту за окном. Листья цветка в его руках сворачивались в трубочки, Илвес разглаживал — они опять сворачивались. Сестра сказала:

— Не трогай мои цветы.

Илвес отставил цветок в сторону:

— Так легче, ваше величество?

— Вы надоели с этим.

Ты сказал:

— А давайте мы не будем.

Как будто ты всю ночь не спал, к примеру, и теперь у тебя болела голова, и мы по кругу обсуждали одни и те же вещи и успели поспорить и устать. Марика показательно вздохнула, встала и подхватила сумку:

— А почему бы некоторым, кого всё не устраивает, не разойтись по своим комнатам? Меньше шансов, что перессоримся. И я уйду. Ирвин, пошли со мной, тут все грызутся.

Я сказал:

— Не пойду.

Мне захотелось что-нибудь сломать, чтобы все стали прежними. Как будто бы мы все застыли то ли в муторном сне под утро, то ли в стеклянном шаре, и можно было кинуть его в стену, и все бы перестали друг друга молча упрекать непонятно за что. Ещё бесило, что Марика зовёт вот так вот, походя. В нашем доме у леса пахло хлебом, нагретым деревом, костром, иногда чем-нибудь сгоревшим или мятной мазью, поздними яблоками; во дворце — только холодом. Как будто вот прямо тогда, в тот самый миг, тёмная-тёмная вода подёргивалась льдом. Сестра сказала:

— Все почувствовали, да? А я здесь просыпаюсь каждый день. Ладно братец, он мелочь, ладно Шандор. Но вы все почему не приходили? Долинные, речные, как вас там? При матери вы прекрасно пробирались в сад и парк. Почему вы не приходили даже во сне?

Илвес сказал:

— Прости, моя королева. Здесь дышать невозможно. Да и Шандор, по уму, должен был бы нас ловить.

— Ой, не смеши. Он днями вас вытаскивал.

— Тех из нас, кто до этого попался, знаешь ли.

— Почему вы ни разу даже не проведали?

— Начистоту, королева? — Илвес спрыгнул с подоконника и оказался с сестрой лицом к лицу. — Хочешь начистоту? Ты не звала.

— Арчибальд говорил, я всё испорчу, — эхом откликнулась Марика. Она сидела у твоей постели и пропускала между пальцев ремень сумки. — Испорчу тебе репутацию, карьеру — всё. Целая королева, не шутки шутить. Тебе и так и так пришлось бы от меня отвыкнуть, раз я желаю шляться по лесам, так лучше сразу…

— Да кто сказал, что пришлось бы отвыкнуть? Ты дура? Кто сказал? Я королева, хочу и решаю. Почему я должна лишаться дружбы только из-за того, что Арчибальд тебе что-то напел, а ты даже не удосужилась спросить? Думаешь, у меня много друзей? Думаешь, мне здесь весело одной, да? Очень весело.

— Яна, никто не говорит, что тебе радостно, — ты вступил будто сразу с середины, будто бы этот разговор повторялся не в первый раз. — Это вообще ни разу не та жизнь, которую мы все хотели жить. Но рушить старое с размаху мы все пробовали, и все помнят, что получилось.

Я не помнил. Ты посмотрел на меня в первый раз за вечер и сказал:

— Ирвин, пожалуйста, иди спать. Я понимаю, издевательски звучит, но веселее тут не станет, а грустнее — может. Дворец направит тебя сам.

Я сказал:

— Хорошо, — но спать не пошёл. Если дворец умеет направлять и если он послушен моей воле, он сможет привести к твоему опекуну.

И он привёл. Тёмная дверь сперва сделалась прозрачной, а потом вовсе исчезла, и твой опекун сказал:

— А, Ирвин, здравствуй. Проходи, конечно.

Я шагнул через порог — и дверь вновь воплотилась за моей спиной. Твой опекун, чуть сгорбившись, сидел на стуле с высокой спинкой и играл в шахматы. Стул напротив него был пуст. Когда я вошёл, над доской взмыла чёрная ладья, покачалась в воздухе и медленно, чуть подрагивая, подплыла к белому коню. За белых был твой опекун. Ладья зависла рядом с конём и там парила, пока твой опекун меня рассматривал.

Я рассматривал не его, а кабинет. Здесь были полки с книгами, и на одной из полок — модель корабля. На другой — блюдо с нарисованной на нём отрубленной головой. Из обрубка шеи капала нарисованная кровь и блестела, как настоящая. Я никогда не видел столько красивых и сложных вещей одновременно. Даже часы тут были не просто со стрелками, а с золотыми солнцем и луной, которые медленно двигались по кругу. Вещи как будто были мне не рады — как будто здесь вообще не место было для живых. Книги с красным и золотым тиснением на корешках, часы, блюда и статуэтки как будто бы смотрели с осуждением — чего-то ждали. Я спросил:

— Можно сесть?

— А, хочешь продолжить партию? Можно нам?..

Ладья в последний раз качнулась около коня и вернулась на прежнее место. Твой опекун кивнул на пустой стул. Самым странным мне казалось спокойствие. Я понял бы, если бы твой опекун мучил тебя от злости, — злиться и я умел, и иногда, когда ты замолкал и ни полслова не мог мне ответить на мои вопросы, я уходил, чтобы ничем в тебя не кинуть. Но твой опекун был доброжелателен, словно всё, что творилось в зале, в порядке вещей. Я вспомнил, как ты задыхался, и ответил:

— Нет, спасибо, я не хочу доигрывать. Хочу поговорить.

— Да? Начинай.

Он выглядел неопасным. Безобидным. Как будто всю жизнь прожил среди книг. Я вдруг подумал, что, если позвать его в лес или на луг, он испугается неба, как я пугался в детстве. Может, поэтому он и набил кабинет вещами — потому что боялся мира вне дворца. Будто бы он хотел, чтобы мир полностью зависел от него. Ветви качаются, хотим мы этого или нет, и листья падают и трепещут; крохотные детёныши пищат и тычутся в ладонь, и некоторые умирают, даже если ты постарался заменить им мать. Во внешнем мире слишком много неизбежного; вещи можно отлаживать, перебирать, чинить. Я не уверен, что тогда думал именно так, но точно чувствовал что-то в этом роде. Захотелось замедлиться и затихнуть, и, может быть, самому превратиться в вещь, и, разумеется, я этого не сделал. Ненавижу, когда решают за меня.

— Хотел спросить, зачем вы так обошлись с Шандором? — Лицо твоего опекуна как будто плыло в полумраке и превращалось то ли в маску, то ли в портрет. Сквозь эти упрощённые черты ясно виднелись глаза, неожиданно молодые, тёмные, внимательные. Зачем я вообще сюда пришёл? И тут же вспомнилось, как ты учил: стой где стоишь. Если вдруг заблудился и не узнаёшь места — стой где стоишь, я заберу. И я решил стоять где стою, только впервые в жизни понадеялся, что ты-то как раз не придёшь и не узнаешь. — Зачем вы это делаете? Вам не противно? Вы когда-нибудь пробовали задыхаться?

— Пробовал, разумеется, — он говорил так ровно, так небрежно, что мне казалось, будто я говорю с пылью. С пожелтевшим от времени листом, на котором так ничего и не написали. Или как будто лист сам позабыл, что на нём написано.

— Вы что, сами с собой?..

— А, нет, конечно. Со мной проделывали то же, что я с Шандором, и во много раз более эффективно, — он поморщился, поискал слово, — часто. Рьяно. А ты совсем не умеешь терпеть боль?

— Умею, почему это. — Я бы попятился, но за спиной была ребристая спинка стула. Может, во дворце что-то перепутали и приделали к стулу доску для стирки белья? — Только немножко. Для исцеления своей земли и всё такое. То есть сначала Шандор меня смешит, а потом я уже ничего не помню. Но наверное, я бы смог. А вы что, хотите?..

— Я с удовольствием прибрал бы тебя к рукам, — он покачал головой, обернулся к шкафчику, и у того открылись дверцы, — но, увы, не могу. Хочешь настойки?

— Нет, мне ещё нельзя. — На самом деле мне не хотелось хоть что-то брать из его рук, и, думаю, он это понял. Шахматы принялись укладываться в коробку сами собой. В нашем доме всё делали руками, я даже толком не знал, что вещами можно управлять.

— Жаль, — он покачал головой, будто от этого я должен был бы устыдиться в тот же миг. Любое действие с твоим опекуном растягивалось, распадалось на множество оттенков, и там, где те же Илвес с Марикой уже давно бы завелись, покричали и помирились, твой опекун всё договаривал своё «жаль». Это сбивало с толку. Я хотел: домой, под звёзды, в лес, к тебе, дышать.

— Я не хочу настойки, и я хочу просто понять: как вы… Как это? Шандор ведь даже вам не отвечает. Можно же накричать, или не разговаривать, или объяснить, в чём человек неправ? Зачем вот так?

— В чём он неправ, я объясняю всё время, что мы знакомы. — Коробка с шахматами стремительно влетела в шкафчик рядом; украшенные мозаикой дверцы со стуком захлопнулись. — Ты уже понял, сколько он тебе врал? Мне он врал постоянно, и это притом, что, говоря неправду в моём присутствии и мне лично, он чувствовал боль. Нет, я догадывался, что он темнит, у него губы дёргались, но чтобы так…