Магия в крови

Глава 1

Когда Кошачий лес сменился пологими холмами, сверху напоминающими застывшие океанские волны, Гарбуш сказал Ипи:

— Скоро увидим Норавейник.

Северные склоны покрывал снег, на южных, как и в низинах, царствовала грязь. Ковчег летел в холодной тиши между небом и землей, и если бы не медленно ползущие назад холмы в узоре коричневых и грязно-белых пятен, могло бы показаться, что он висит неподвижно.

На носу их было четверо: закутанная в одежды Ипи опиралась на руку Гарбуша, Дикси, ставший теперь корабельным боцманом, присел, отставив костяную ногу, а впереди всех, будто монументальная носовая фигура, возвышался Октон Маджигасси.

С палубы позади доносились негромкие голоса гноморобов.

— Хочешь еще раз на него посмотреть? Пойдем.

Гарбуш провел девушку к правому борту и показал летящий на траверзе второй эфироплан. Куда массивнее малого ковчега, он был и раза в три длиннее, чтобы окинуть его взглядом, приходилось поворачивать голову. Ближе к корме стояла невысокая мачта с широким парусом, сейчас бессильно повисшим на реях: ветер почти не дул, эфиропланы летели только за счет манны, на которой работали двигатели. Вертикальный хвост из легкого металла, дерева и кожи мерно качался за кормой. Над фальшбортом виднелись фигуры гноморобов. Большой ковчег был заполнен до предела, а малый нес всего три десятка славных карл. Большинство — юноши, хотя было и несколько девиц.

— Красиво, правда? — Гарбуш обнял Ипи за плечи. Он старался почаще разговаривать с девушкой, надеясь, что когда-нибудь она ответит. В последнее время Ипи начала замечать окружающее. Когда гномороб показывал на что-то, она поворачивала голову и смотрела туда, когда говорил — казалось, слушала.

На шканцах второго ковчега появились Бьёрик и Доктус Савар. Добрый мастер, заметив Гарбуша, виновато отвернулся.

В начале полета Октон находился на большом эфироплане. Когда они уже были над Кошачьим лесом, ковчеги сблизились, с одного на другой перекинули широкую доску. Рискованная затея: громоздкие летающие корабли нехотя поддавались рулю и килям. Но Владыка успел перебежать по доске, прежде чем та накренилась, когда малый эфироплан взлетел чуть выше, упала и исчезла в кронах.

Теперь от Октона Гарбуш знал, как погиб отец. Он понимал, что Бьёрик не виноват, но тот, кажется, считал иначе.

Фигурки чара и мастера склонились над стволом огнестрела, издалека напоминающего серебряный гвоздь. От порыва холодного ветра Ипи поежилась, и Гарбуш повел ее в глубину палубы. Двое карл поднимали парус на короткой мачте, еще несколько стояли между рубкой и надстройкой, от которой вела лестница в трюм.

— Капитан! — донесся голос Дикси.

— Спустишься в каюту? — спросил Гарбуш. — Там теплее.

Ипи лишь крепче ухватила его руку. Они пошли к носу.

Среди юных карл Гарбуш пользовался уважением, и как-то само собой получилось, что он стал капитаном малого ковчега. Никто не назначал его на эту должность — просто вся команда обращалась к нему, если возникали какие-то проблемы. Октон Маджигасси молча согласился с этим.

— Норавейник! — объявил Дикси. Стоящий рядом Владыка напоминал статую из темно-зеленого камня. Тяжелое пальто висело застывшими гранитными складками, только длинные седые волосы, выбившиеся из-под берета, чуть шевелились на легком ветру. Гарбуш знал, что голову Октона украшает узкий золотой обруч, хотя под беретом его было не видно.

Пошел снег. Редкие крупные хлопья медленно летели вниз, и казалось, что ковчег воспаряет к серым небесам... или весь мир опускается.

Гарбуш помахал рукой, разгоняя снежинки перед своим лицом. Далеко впереди среди одинаковых холмов виднелась обширная пологая возвышенность — черная, чуть поблескивающая, окруженная широкой изломанной полосой.

— Это палисад, — сказал Дикси, отличавшийся острым зрением. — Только с ним что-то неладно.

— Что неладно? — спросил Гарбуш.

— Вроде он горел. И Норавейник тоже. И еще там пролом, кажется...

— Ты видишь кого-нибудь?

Дикси перегнулся через борт, пристально глядя вперед, покачал головой:

— Не, слишком далеко...

— Поверните на запад, — произнес Владыка и показал левее столицы карл.

Придерживая Ипи за плечи, Гарбуш повернулся к нему.

— Мы не остановимся в Норавейнике? Хотя бы ненадолго?

Октон покачал головой. Дикси перевел растерянный взгляд с него на Гарбуша и поковылял к корме, чтобы передать приказ. Малец теперь не мог ходить быстро — ранение что-то повредило в костяной ноге. Дикси говорил, что если раньше он ее вообще не чувствовал, то теперь опираться на нее стало больно. Так и не удостоив взглядом ни одного гномороба, великий чар покинул нос эфироплана и пошел к правому борту. Гарбуш, помедлив, направился следом, ведя Ипи за руку.

Когда они остановились возле ограждения, малый ковчег, чуть качнувшись, начал поворачивать. Несколько гноморобов из команды подошли к ним. С другого эфироплана заметили маневр — у ближнего борта столпились карлы. На шканцах присевшие возле огнестрела мастер Бьёрик и Доктус Савар выпрямились. Октон поднял руку, прощаясь. С большого ковчега долетели крики, стоящие рядом с Гарбушем карлы тоже закричали. Ковчеги медленно разлетались: малый теперь двигался прямо к побережью, большой — прежним курсом, приближаясь к Норавейнику.

Повернувшись к чару, Мастер Бьёрик произнес:

— Мы их больше не увидим.

— Нет, почему же... — начал Доктус, отводя взгляд, но мастер перебил:

— Не спорь. Я знаю, что это так.

Они долго стояли, глядя на скорлупку со щепкой мачты, парящую над пейзажем, будто застланным грязно-белым ветхим одеялом. Бьёрик задумчиво потер правую скулу и пробормотал:

— Госпожа Лейфа... Вчера она ударила меня. Сказала, я виноват в смерти ее мужа и в том, что теперь и сын покинул ее. А ночью стояла у борта и смотрела на тот ковчег. Выглядывала Гарбуша — всю ночь... Эх! — махнув рукой, он присел возле большой корзины, где лежало чугунное ядро, которое мастер и Гарбуш сделали еще в Форе перед взлетом. Всю жизнь Бьёрик боролся с грустными мыслями и переживаниями самым простым из известных ему способов — погружался с головой в работу.

Доктус, обрадованный тем, что удалось избежать неприятного разговора, склонился над корзиной. Оба взглянули на узкое отверстие в ядре, плотно закрытое металлической пробкой.

— Я видел, как Владыка сотворил это заклинание, — раздумчиво произнес Доктус. — Оно выглядело всего лишь как небольшой светящийся сгусток. Октон вложил его внутрь, а после попросил меня, чтобы...

— Ну да, — сказал Бьёрик. — Добрый Шлейка говорил: ты велел сделать эту пробку и закупорить дырку в ядре. Но что заклинание даст нам?

Доктус пожал плечами и выпрямился.

— Октон сказал: добавит снаряду убойной силы. — Он похлопал ладонью по гладкому стволу огнестрела. — Сказал, это его дар в благодарность за помощь, за то, что вы создали ковчеги и позволили ему отправиться на одном из них. У тебя ведь есть еще каменные ядра?

— Мы с Гарбушем успели сделать три штуки. И это, из чугуна. Но оно куда тяжелее. Мы решили, что стрелять им с ковчега будет неблагоразумно. Помнишь, что происходило, когда в мастерских испытывали огнестрелы поменьше? Вылетающий снаряд толкает ствол обратно, резко и сильно. Мы тогда установили: чем снаряд тяжелее и чем больше горючего песка, тем сильнее движение ствола. Конечно, масса ковчега велика, но ведь он всего лишь плывет в эфире, не касаясь чего-то твердого. Даже твоя магическая защита может не совладать с таким рывком.

— Не думаю, что чугунное ядро сколько-нибудь серьезно повлияет... Эфироплан качнет, возможно, даже сильно качнет. Но не повредит.

— Но как подействует это заклинание?

— Не знаю. Октон сказал: оно сработает при сильном ударе. А что произойдет... увидим.

— Можем и не увидеть. Я надеюсь... Может статься, нам еще и не придется пользоваться огнестрелом.

— Но мы ведь не знаем, сколько врагов напало на Норавейник. И каково положение сейчас. А вдруг его уже захватили? И если стрелять все же понадобится, то попробуй именно этот снаряд. Хотя Октон предупредил, что раньше никогда не использовал подобную магию. Надо быть осторожными.

Бьёрик провел пальцами по холодной шершавой поверхности ядра, выпрямился и пошел к носу.

— Вижу наш холм, — сказал он. — Подарок... Владыка думает, какое-то заклинание, запаянное в чугунный шар, — достойный подарок? Возмещение за весь наш труд и смерти тех, чьи тела остались в квартале? — Впрочем, изобретательный и наделенный богатым воображением ум Бьёрика уже заработал, переваривая новые сведения. — Однако... Послушай, великий чар, а ведь это интересно: совместить огнестрелы и заклинания. Начинять ими снаряды и метать... Возможно, ваш Владыка подразумевал именно это? — Мастер замолчал, несколько мгновений вглядывался во что-то впереди, потом развернулся и побежал.

— Что случилось? — прокричал вслед Доктус, но Бьёрик не слушал. Спрыгнув на палубу, он помчался между надстройками, крича:

— Тревога! Мы подлетаем! Не зажигать огней! И опуститесь ниже!

Гарбуш хмуро смотрел в спину Владыки. Тот внушал почтение, смешанное с легким страхом. Октон никогда не улыбался, а если к нему обращались с каким-то вопросом, глядел на собеседника сурово и пристально. Казалось, сознание этого человека отягощено такими переживаниями, о которых карлы и не подозревали, все их беды, гибель многих соплеменников, нападение на Норавейник — малозначащие пустяки в сравнении с тем, о чем вынужден думать и что должен решать великий чар. Умом Гарбуш понимал это, но сердце его протестовало.

Он медленно, глубоко вздохнул. Почему они должны слушать старика, почему должны лететь неведомо куда, возможно — на верную гибель? Впрочем, отправиться в путешествие на малом ковчеге вся команда вызвалась добровольно. Быть может, впереди и не поджидают никакие опасности. Гарбуш и сам хотел лететь, его привлекали далекие неведомые земли. Но почему они не могут остановиться над Норавейником хотя бы ненадолго? Вдруг тем, кто остался в городе, необходима помощь всех карл, летящих на эфиропланах, вдруг большой ковчег не справится? Гарбуш уже давно хотел поговорить об этом, но не решался. А теперь, когда они повернули, разговор стал бессмысленным. И все же гномороб чувствовал, что необходимо разобраться с этим, иначе он будет мучиться все оставшееся путешествие.

— Я не понимаю. Владыка, — сказал он. — Неужели мы так спешим?

— Да, — произнес Октон, не поворачивая головы.

— Почему?

Владыка молчал, и гномороб вдруг рассердился. Растерянность сменилась злостью, он шагнул вперед и встал перед чаром.

— Почему я должен слушать тебя? И все мы? Ваши людские дела — что они для нас?

Ипи, вздрогнув, обхватила себя за плечи, но Гарбуш не заметил этого. Он стоял, сжав кулаки, снизу вверх глядя на невозмутимое лицо.

— Мы помогаем Доктусу, мы слушаемся его, но он спас всех нас! А ты? Кто ты такой? Мы не знали тебя, ты ничего хорошего не сделал нам, так почему...

Девушка заплакала. Опомнившись, Гарбуш бросился к ней и обнял. Она вцепилась в гномороба, прижалась лицом к его груди, потом зашаталась и повисла на его руках. Глаза закатились, спина выгнулась. Ипи разинула рот, тут же, громко стукнув зубами, сжала челюсти. Между губ выступила кровь. Гарбуш уложил содрогающееся тело на палубу лицом вверх. Согнутые в локтях руки прижались к груди, костяшки сведенных судорогой пальцев побелели, ноги вытянулись. Маленькое нежное лицо исказилось гримасой. С трудом разжав ее челюсти, Гарбуш вытащил из-за пазухи короткую палку, вставил между зубов — Ипи тут же сжала ее так, что, казалось, вот-вот перекусит. Владыка молча наблюдал за ними.

Гномороб поднял Ипи и понес, спотыкаясь. Он-то надеялся, приступы больше не повторятся: их не было уже давно. Нельзя при ней повышать голос, девушка пугается, почувствовав напряжение; часто самый обычный спор, донесшийся до ее ушей, приводит к потере сознания и судорогам...

Проклиная себя, Гарбуш принес больную в каюту. Легкое тело билось в судорогах, Ипи громко и часто дышала. Голова запрокинулась, слепые белки пялились в низкий потолок. Гномороб стянул одеяло с кровати, уложил Ипи, снял с нее туфли, укрыл и сел рядом, крепко держа за руки. Девушка выгнулась, запрокинула голову, упираясь затылком в подушку. Изо рта текла слюна. Прекратить приступы было невозможно, они заканчивались лишь сами собой.

Вскоре руки перестали вырываться из его пальцев, тело расслабилось и челюсти разжались. Гарбуш вытащил палку, в которой остались вмятины от зубов, склонился над больной. Лицо во время приступа страшно искажалось, Ипи становилась похожа на безобразную испуганную старушку с выступающими желваками и морщинистым лбом. Теперь оно разгладилось, вновь приобрело невинную чистоту. Глаза закрыты: она спала. По лбу, скулам и нижней части подбородка овалом тянулись белые точки, шрамы, которые уже никогда не сойдут. Гарбуш склонился ниже, коснулся губами лба и тут же выпрямился, ощутив, что кто-то смотрит на него.

Он вскочил, повернулся. В приоткрытой двери стоял Владыка.

— Что вам надо? — прошептал гномороб. — Уходите!

Октон сделал жест, предлагая выйти вслед за ним. Закутав Ипи в одеяло, гномороб на цыпочках покинул каюту и плотно прикрыл дверь.

— Прости меня, Гарбуш, — негромко произнес Владыка в коридоре. Впервые с тех пор, как они узнали друг друга, великий чар назвал его по имени. — Конечно, ты должен знать. Но не говори другим, чтобы не было паники. За нами погоня. Вернее — преследуют меня, но мы летим вместе, значит, в опасности все.

— Погоня? — переспросил Гарбуш. Не желая, чтобы за дверью Ипи услышала разговор, он стал подниматься по лестнице. Владыка пошел следом.

— Но как такое может быть? — спросил гномороб, выбравшись на палубу. — Ведь мы летим. И откуда вы знаете...

Чар прикоснулся пальцем к высокому, почти лишенному морщин лбу.

— Он сообщил мне.

Гарбуш, насупившись, покачал головой.

— Не верю. Эта штука не может разговаривать, это всего лишь выплавленное в виде крута золото...

— Ты знаешь, что такой айсберг? Наверняка не знаешь. За Бритой, в далеких северных водах, плавают огромные глыбы льда. Они могут достигать размеров горы. Тяжелые, потому над поверхностью выступает лишь вершина. Понимаешь? Ниже, скрытое в толще вод, движется огромное ледяное тело. Его не видно, ничто на поверхности не указывает на то, что внизу прячется громадина. Мир — лишь видимая нам часть очень сложной, скрытой от глаз структуры. Нет, он не разговаривает со мной, он неодушевлен. Это лишь верхушка, овеществленная кульминация мощной древней магии. Иногда он порождает вспышки странных видений, а иногда — потоки связных образов в моей голове! Да, мы летим, а преследуют нас по земле. Парангоны долго пробыли в Мире, связь между ними еще не оборвалась. Я ощущаю один из них там... — Владыка показал в сторону, куда улетел большой ковчег. — Это тот, который носит Доктус. Два остались позади, в Форе, и они не перемещаются. А еще один движется следом. Он неподалеку, хотя недавно я ходил на корму, смотрел... Нет я ничего не увидел, слишком далеко. Но он направляется туда же, куда и мы.

— Ковчег летит не слишком быстро, — произнес Гарбуш задумчиво. — На обычной карете или фургоне, запряженном хорошими лошадьми...

— Да. Тот, кто преследует нас, покинул Фору почти одновременно с ковчегом. Мы летим быстрее, но не настолько, чтобы он совсем потерял нас из виду. Всю дорогу он постепенно отставал. Но на пути не было гор и болот, и потому он все еще недалеко. Мы не можем останавливаться в Норавейнике. Я не такой бесчувственный, как ты думаешь. Я бы хотел помочь вам и Доктусу справиться с врагами, напавшими на ваш город. Но укрыть Мир от того, кто хочет завладеть им, — неизмеримо важнее.

Гарбуш смотрел на Владыку. Этот человек... Он не злой и не добрый, не кажется мудрецом, но, конечно, не глуп, говорит и двигается не слишком быстро, но и не производит впечатление медлительного — будто весь его нрав, все черты, делающие человека индивидуальностью, все ушло в заботу о Мире, подчинилось главной цели, и на проявление обычных людских качеств, всех тех мелких привычек, пороков и добродетелей, что и составляют личность в глазах окружающих, — для этого уже ничего не осталось.

— Потому вы и хотите как можно быстрее очутиться над океаном? Но что, если преследователь пересядет на корабль? Быстроходный корабль?

— Над океаном, как только твердь исчезнет за горизонтом и мы достигнем Слепого Пятна, я ускорю движение ковчега — во много раз. Во столько, сколько он выдержит. Это будет стоить всех моих сил, но я сделаю это. Нам не придется долго лететь, мы будем на месте за считаные дни.

— Что такое Слепое Пятно?

— Место, где в Раковине есть прореха. Место, где внешние ветра прорываются внутрь.

Гарбуш поглядел за борт. Большой ковчег превратился уже в коричневую лодочку, парящую в холодном прозрачном воздухе.

— Я мало знаю про ваши жемчужины, но... Ведь они разные? Каждая соответствует... овеществляет какую-то магию? На квартал напали слуги теплого чара. Обруч сказал вам, какая жемчужина преследует нас?

Октон молчал так долго, что, в конце концов, гномороб отвернулся от борта и взглянул на него. Владыка произнес:

— Да. Теплая жемчужина хитра и самовлюбленна, как ее теперешний хозяин, но она не так опасна. Нас преследует другая, куда более страшная. Если тот, кто владеет ею сейчас, заполучит Мир... Нет, мне не под силу описать тебе, что произойдет тогда.

Голос сказал: «Я люблю тебя», и второй произнес: «Я тебя ненавижу». Горячая ладонь легко провела по лбу. Некрос Чермор, раскрыв глаза, резко сел. Фургон чуть покачивался, доносились голоса тюремщиков и мягкий топот копыт о землю. Полог закрыт, внутри полутемно. Укрытый одеялом Чермор лежал среди сундуков в задней части, Риджи Ана сидела на другом конце, спиной к нему.

— Какая теплая у тебя рука, — пробормотал чар, и Риджи с легким удивлением оглянулась.

— Что?

На ней было темно-красное платье, и Чермор заметил, что платье это чуть дрожит, ясно выделяясь на общем неподвижном фоне. Каким-то образом отсюда, из другого конца фургона, он очень хорошо видел каждую ворсинку на ткани, каждую помятость и вылезшую нить...

Под плотную материю полога дневной свет почти не проникал. В сумерках все вокруг казалось нечетким, закутанные в тени предметы перетекали один в другой. Но платье виднелось явственно, на фоне остального оно выделялось объемом и фактурой, пылало, мелко дрожа, алым светом, шевелилось — будто некая оболочка, набухшая от жара, что пытался вырваться наружу.

— Они собираются убить тебя, — произнес тихий детский голос.

В сумерках лицо Риджи удлинилось, подбородок вытянулся, глаза блеснули яркими бельмами. Некрос вскочил, нашаривая рукоять Лика Смерти у пояса, — позабыв про то, что меч вместе с ножнами лежит на досках, — тихо вскрикнул, моргая...

— Что с тобой? — Она пошла к нему между сундуками.

Чермор попятился, но тут же остановился. И платье на Риджи было обычным, и с лицом ее ничего не происходило... Но он же отчетливо видел изменения!

Девушка подошла вплотную, обняла его. Некрос прижал ее к себе и закрыл глаза. Под черепом шевельнулось мягкое тело змей — одной из тех, что поселились в плоти чара после ритуала, когда он восстановил Лик Смерти. Чермор хорошо знал, как выглядит существо: темно-зеленое безглазое тело толщиной с указательный палец и длиной в два пальца... Хотя если оно безглазо и рта у него нет, то почему змея? Скорее червь. Смертный червь, один из тех, что живут во всех окружающих предметах, в эфире, в самой ткани бытия. Ну конечно, так и устроен этот мир: его наполняют незримые для простых людей черви. Они прорывают норы в эфире, тверди, даже в воде, снуют из стороны в сторону, как те мушки, населяющие кузницу мастера Бонзо, и чем ближе человек к смерти или предмет к разрушению — тем их больше.

— Какие черви? — спросила Риджи, с тревогой заглядывая в его глаза.

Некрос отпрянул, ухватив ее за плечи. Он сказал все это вслух? Или... Что, если она читает его мысли?

— Не сжимай так, мне больно!

Девушка повела плечами, отстранилась и присела на одеяло.

— Ты уже несколько раз заговариваешь про каких-то червей. В последнее время я все чаще не понимаю тебя.

Обойдя ее, чар откинул полог и выглянул.

Они почти миновали Кошачий лес — деревья поредели, вскоре дорога вынырнет к пологим холмам, а за ними начнется Окраинный океан.

Эди Харт, которого чар назначил старшим в отряде, сидел на козлах, сжимая вожжи. Трое всадников скакали впереди, двое позади. Сбоку трусила пара привязанных к фургону лошадей. Некрос про себя называл спутников, как и раньше, тюремщиками, хотя теперь они стали просто слугами. Острог-На-Костях где-то далеко. Скорее всего, он уже разрушен.

Когда отряд покидал Фору, тюремщиков было семеро, но на привале в лесу один исчез — то ли сбежал, то ли отошел от места стоянки и стал жертвой лесной кошки. Некроса это не интересовало, он даже решил: хорошо, что теперь их меньше. Чар в последнее время приглядывался к тюремщикам все внимательнее. Эти люди стали внушать ему смутное подозрение с тех самых пор, как отряд достиг леса. Часто они, склонив друг к другу головы, тихо переговаривались, стараясь, чтобы хозяин не услышал. Скорее всего замышляют бунт. Следовало бы убить их всех, но тогда придется управлять фургоном самому. К тому же в лесу хватало опасностей, и если ночью кто-то нападет — хищники или дикари-лесовики... Не может же Чермор не спать каждую ночь. Пока он точно не знал намерений тюремщиков, нужно подождать, незаметно наблюдая. Что, если они хотят не просто зарезать хозяина и Риджи Ана, что, если их кто-то послал?

Эди Харт повернул к хозяину простецкое веснушчатое лицо.

— Останови, — приказал чар.

Когда он оседлал одну из бегущих без седока лошадей, отряд продолжил путь. На лесной опушке из кустов выскочил Тасси. Пес-демон усиленно двигал челюстями, чавкал и похрюкивал.

Как только деревья расступились, Некрос уставился на небо впереди. Шел снег, и чару пришлось вглядываться очень пристально, чтобы разглядеть две темные скорлупки, парящие невысоко над заснеженными холмами.

— Господин! — позвал Эди Харт. — Они разлетаются!

Малый ковчег медленно поворачивал. Жемчужина, висящая на шее Чермора, шевельнулась — или ему так показалось. Из сердца сквозь грудь и парангон шла незримая тонкая нить: поднимаясь наискось от земли, она тянулась сквозь воздушный океан, вторым своим концом притороченная к Миру, плывущему где-то там, вверху. Голова Октона Маджигасси, на которой, скорее всего, надет сейчас обруч, тело Владыки, летающий корабль, его команда, зимний пейзаж, ширь прозрачного эфира, Раковина — все было лишь обрамлением, блеклым узором вокруг испускающего незримые потоки энергии средоточия бытия, каковым являлся Мир.

Теперь нить сдвинулась, вслед за ней тяжело застучало сердце и шевельнулся парангон: малый ковчег изменил курс и летел к океану.

— Мы едем туда, — сказал Чермор, показывая Эди Харту направление. — Эй! Кто-то из вас когда-нибудь бывал в этих местах?

Один из тюремщиков, скачущих впереди фургона, оглянулся и несмело поднял руку:

— Я из Коломмы, господин. Это столица Робов...

— Знаю. Где находится город? Ты видишь, куда летит вон тот, меньший корабль? Если мы будем следовать точно за ним, Коломма окажется у нас на пути или мы минуем ее стороной?

— Я точно не помню, господин. Мы переехали в Фору, когда я был еще мальцом. Кажется, город как раз на пути между нами и океаном.

Кивнув, Чермор ударил лошадь каблуками. Вскоре фургон остался позади, голоса переговаривающихся тюремщиков стихли. Безлюдье вокруг, дикие места. Сквозь медленно падающие крупные снежинки проступали очертания голых холмов, склоны — месиво грязи и снега, из которых иногда рос чахлый кустарник, а иногда — болезненного вида деревца с кривыми черными ветвями.

Некрос повернулся в седле. Фургон, скрипя осями, медленно катил далеко позади.

— Мы можем ехать быстрее? — прокричал чар.

— Никак невозможно, господин! — донесся после паузы голос Эди Харта. — Лошади устали, да и грязюка эта...

Интересно, он врет или отряд, в самом деле, не может сейчас догнать ковчег? Чермор подозревал, что все они лгут ему. Он торопил спутников, иногда увещевал, иногда кричал, несколько раз избивал кого-нибудь на глазах у остальных — тщетно, нагнать летающий корабль не получалось, они наоборот отставали. Почему тюремщики не хотят, чтобы путешествие закончилось как можно быстрей? Чар обещал им, что щедро наградит в конце пути, — так в чем же дело? То, как они исподтишка поглядывали на хозяина, когда думали, что он не видит, их приглушенные голоса... Будто бы тюремщики не хотели будить его, если чар спал в фургоне, и потому говорили так тихо, что Чермор, на самом деле бодрствовавший и лишь прикидывавшийся спящим, слышал только неразборчивое бормотание. А Риджи... Нет, не может быть! У девушки переменчивый нрав и острый язык, она непослушна — но не предательница. Привстав на стременах, Некрос вновь оглянулся на фургон. Ему захотелось вернуться к Риджи, увидеть ее. Последние дни Чермор ощущал тревогу, если спутница находилась вне поля зрения. Он желал, чтобы Риджи была с ним всегда, всегда рядом, и днем и ночью — не просто рядом, но чтобы он ощущал тепло ее тела, слышал голос, знал, о чем она думает.

Червь в голове шевельнулся. Кажется, теперь их там два... А иначе и быть не может, смертные черви ведь размножаются, из одного получается пара, а после четыре — именно так тлен поначалу незримо, а после и различимо для глаз покоряет все сущее, именно поэтому предметы постепенно разрушаются, все стареет и, в конце концов, умирает. Но не чар, не Некрос Чермор. Теперь он знает, как управлять смертью. Обруч нужен для того, чтобы окончательно утвердить власть над нею.

Снег падал на холмы, и вместе с ним воздух наполняли тончайшие, легкие, как снежинки, темно-зеленые волокна: смертные черви прогрызали себе путь сквозь размягченную субстанцию бытия, сквозь эфир, что набухшим прозрачным моллюском заполнял Раковину.

Далеко впереди разделяющее ковчеги пространство увеличивалось. Смеркалось, холмистый ландшафт стынул под низким небом. Океанское побережье близко... И что потом? Догнать Октона по земле не удается, хорошо хоть они не потеряли эфироплан из виду. Но что делать, когда он полетит над океаном?

— Корабль, — сказал тихий детский голос.

Некрос, повернув голову, глянул вниз. На середине дороги тянулась полоса твердой земли, у краев она превращалась в присыпанную снегом грязь. Под копытами лошади или колесами фургона замершая корка ломалась, но Тасси в нее не проваливался. Он бежал, семеня короткими лапами и виляя задом; непропорционально большая голова его покачивалась: туго натянутая на боках, испещренная мелкими белыми пятнами шкура лоснилась на спине.

То, что Тасси разговаривает с ним, Некрос принял как должное, это не пугало и не удивляло чара. Удивляло другое. Голос пса-демона не соответствовал ни его облику, ни тем звукам, которые он издавал: хриплому кашлю, глухому горловому рычанию, яростному тявканью, хрюканью, отрывистому лаю. Тасси был злобен, агрессивен, малоумен, почти всегда голоден. А голос у него был как у грустного, немного испуганного ребенка.

— Придется нанять корабль, — прошептал Тасси, не глядя на всадника. Челюсти его при этом были приоткрыты и не двигались.

— Я знаю, — сказал Чермор.

Глава 2

Когда Арна, старшая внучка мудрого мастера Драмана, выпрямилась во весь рост и, уперев руки в бока, прокричала: «А ну, замолчите все!» — в детской комнате стало тихо. На Арну, очень высокую для карлы, смотрело снизу вверх большинство взрослых гноморобов, а уж детям она представлялась этакой грозной великаншей. К тому же голос у нее был низкий и, пожалуй, грубоватый, а сейчас она еще и оделась в штаны и широкую рубаху, что придало фигуре грузную солидность — хотя мужеподобной Арна все-таки не была.

В комнате находилась вся детская часть рода Драманов, то есть больше десятка совсем юных карл. После того как она выкрикнула приказ, несколько из них захныкали. Арна нахмурилась. С детьми она ладить никогда не умела, да и не любила возиться с ними.

Бергош, сын одного из старших братьев, размахивая оструганной палкой — то есть мечом — подскочил к ней и принялся скакать вокруг, изображая яростную схватку с кем-то из тех, кто осадил Норавейник, — малец знал, что они человеки, то есть великаны, и эта тетка в его глазах представлялась именно такой.

— Глора, ты проследишь, чтобы было тихо, — велела Арна, поглядев на одну из старших девочек. — Некоторое время вам всем придется побыть здесь.

— Долго? — спросила Глора, сидящая на матрасе —в детской весь пол сейчас был застелен матрасами — и заплетающая косичку.

— Не знаю. Да, наверно, долго. Займитесь чем-то — расскажи им историю про Могучего Балвиля, или что они там любят... Хватит! — она выдернула палку из рук Бергоша, который как раз вознамерился поразить «врага» в живот. Мальчишка отпрыгнул, и глаза его повлажнели.

— Я хочу драться! — выкрикнул он. — Драться вместе со всеми! Я — Большой Гунда! Отдай!

— Пока что я забираю твое оружие, Большой Бергош, — сказала Арна и, в неуклюжей попытке говорить на языке детей, добавила: — Меч надо затопить и улучшить баланс.

К ее удивлению, попытка удалась.

— Баланс... — завороженно протянул Бергош. — Так ты отнесешь его доброму мастеру-оружейнику?

— Именно так. Все, теперь сидите тихо. Глора, Вани — я полагаюсь на вас.

Выйдя, она заперла дверь на засов, бросила палку под стеной и огляделась.

Коридор, ведущий в детскую, располагался на краю норы Драманов. Собственно, «нора» в понимании гноморобов — вовсе не один туннель с земляным мешком в конце. Нора — это обиталище, жилище для семьи или, как в данном случае, для целого рода. Здесь было множество коридоров, подземных комнат, кладовых, малых мастерских и складов. Вокруг детской, расположенной на краю лабиринта, стояла тишина, а вот ближе к середине, возле короткого широкого коридора, ведущего к двери, за которой уже тянулись общественные туннели — там сейчас наверняка очень шумно.

Она пошла прочь от центра, туда, где коридор, почти круглый в сечении, заканчивался тупиком, то есть покрытым досками колесом, прибитым длинными клиньями к земляной стене. Хотя теперь это был уже не тупик: доски проломили, из-за них доносились приглушенные голоса и стук. Арна, пригнувшись, заглянула туда — пролом был низок для нее — затем полезла.

Все выходы из Норавейника вели на вершину холма внутри палисада. Когда-то было несколько других: один заканчивался ближе к океанскому берегу, другой среди холмов неподалеку от скита карлы-отшельника, третий тянулся далеко в сторону Кошачьего леса. Но столица гноморобов в прошлом уже подвергалась нападениям, и однажды враги проникли через дальний туннель, а потому около десяти лет назад их завалили землей и камнями. Те, что покороче, засыпали полностью, те, что длиннее — возле выходов на поверхность.

Арна шла довольно долго и, наконец, в свете масляных ламп увидела среди завалов земли и груд камней десяток карл с кирками и лопатами. Больше в коридоре просто не поместилось бы. Она прокричала:

— Как у вас дела?

Каджи, один из трех ее старших братьев, руководивший бригадой, оглянулся.

— Ночью закончим. Осталось немного. Скажи им, чтоб принесли воды. И пожрать чего-то.

— Хорошо, — ответила Арна.

Вывести из Норавейника хотя бы детей и стариков — вот для чего расчищали древний проход. И женщин. Женщинам не положено воевать, хотя Арна полагала иначе. Но таких, как она, среди карл было немного... Собственно, скорее всего, лишь одна она.

Этот туннель, ведущий из норы рода Драманов, сочли самым подходящим. Он был засыпан меньше, чем остальные, но при этом — достаточно длинен, чтобы вывести карл в тыл вражескому войску. Хотя Арна полагала: если нападавшие не глупцы, то они давно разослали отряды в поисках именно таких вот старых выходов, которые вверху напоминали холмики — деревянная будка, засыпанная землей, с заколоченной дверью. Под дверью, если ее взломать снаружи, тоже земля. Нет, с поверхности внутрь, конечно, не проникнуть. Но враги могли оставить там караульных.

Она достигла центральной части норы и остановилась в дверях большой комнаты, где собрались взрослые — конечно, не все члены рода, но женщины и старики. Они сидели на лавках и табуретах, стояли под стеной. Все — со столовыми ножами, кочергами, кухонными ухватами. Жалкое воинство. Когда она появилась в дверях, голоса смолкли, липа повернулись к ней.

— Что это за одежда на тебе? И где ты ходишь... — заговорила одна из теток Арны, но та перебила:

— Дети заперты. Лучше бы кто-то из вас пошел туда, старшие девочки сами не справятся. К тому же они напуганы не меньше младших. Работникам в туннеле нужны еда и питье. Принесите им.

Развернулась и вышла, стараясь не обращать внимания на голоса, которые тут же зазвучали позади: «Видели, что на ней надето?»; «Совсем сдурела, командует теперь...»; «Нет, вы видели, она же в штанах...»

У раскрытых дверей стояли двое юнцов с топорами, и когда Арна появилась, они с любопытством уставились на нее.

— Женщинам не велено покидать нору, — произнес один, делая движение, чтобы преградить ей дорогу.

— Кем не велено? Стариком? Он уже несколько дней не понимает, что происходит вокруг.

Арна не замедляла шагов, и юнец в последний момент отступил.

Ближе к поверхности появились баррикады: Большой Гунда полагал, что вечно осада длиться не может, рано или поздно — скорее рано — нападавшие тем или иным способом проникнут внутрь, и тогда настанет время стычек в многочисленных туннелях. Арна перебиралась через завалы бревен, мебели и земли, за которыми стояли, сидели или спали защитники, не обращая внимания на окрики, шла дальше. Большинство гноморобов робело перед ней — слишком крупная карла, слишком твердые, мужские жесты, слишком серьезное, не уродливое, но с тяжеловатыми чертами лицо. Ко всему прочему она еще и стриглась коротко, темные волосы свисали лишь до плеч — хотя у женщин Норавейника было принято носить длинные косы.

Туннель, несколько раз повернув, закончился в обширной верхней пещере. С трех сторон на поверхность сквозь толщу земли вели обычные выходы, здесь же высился купол, поддерживаемый массивными деревянными столбами. Он состоял из балок и стропил, крепко сбитых поверх них досок, а еще выше — накрыт слоем поросшей травой и деревьями земли. Для взгляда с поверхности эта часть ничем не отличалась от всего остального холма. Оставался вопрос — знают ли враги о том, что здесь холм «тонкий»?

Большинство карл надеялось, что не знают. Арна вслед за мастером Гундой полагала: знают. Тем или иным способом — скорее всего от одного из захваченных в плен — они уже проведали о внутреннем устройстве Норавейника.

Просторный зал, озаренный торчащими из стен факелами, использовали для всеобщих собраний. Сейчас здесь толпилось множество защитников. Звучали голоса, кто-то смеялся, кто-то требовал принести еще масла для лампы. Арна, встав у стены, огляделась, увидела голову Гунды, возвышавшуюся над остальными, и пошла к нему.

Мастер-воин, привалившись к столбу, о чем-то разговаривал с несколькими карлами. Два гномороба, дядья Арны, поддерживали под локти мудрого мастера Драмана. Увидев старика, она приостановилась, но тут же, тряхнув головой, направилась дальше. Мудрый мастер стал что-то говорить, карлы замолчали, слушая. Гунда склонил голову, прикрыл глаза. Все вокруг были бородатыми, а его лицо — тщательно выбрито, все вокруг — ниже Арны, а он — выше ее почти на голову.

Когда она приблизилась, мудрый мастер как раз замолчал. На лицах окружающих застыло почти одинаковое выражение — вроде легкого смущения, смешанного с нетерпением. Арна остановилась, все оглянулись на нее. Драман повернул трясущуюся голову, подслеповато щурясь.

— Что ты здесь... делаешь... — проскрипел он. — Девчонка... Твое место... с детьми...

— Арна, вернись в нору, — неуверенно сказал один из поддерживающих мудрого мастера сыновей.

Покачав головой, она шагнула к Гунде. Второй дядя попытался свободной рукой взять ее за локоть, Арна отстранилась и выпалила:

— Да отведите же его вниз! Вы что, не видите, что он... Гарвиш, Шинал, вы совсем ополоумели? Отведите его в нору и уложите спать!

За миг перед этим в зале стало чуть тише, и громкий голос разнесся под куполом. Со всех сторон множество взглядов обратились к группе карлов у столба. Сыновья мудрого мастера с возмущением расправили плечи, посмотрели на старика, на Арну — и сникли. Мудрый мастер... уже не был мудрым. Теперь он все чаще говорил ерунду.

— Пойдем, батя, — тихо сказал один. — Пойдем в нору.

Голова Драмана затряслась сильнее. Он вновь что-то заговорил, неразборчиво, шамкая и глотая слова. Сыновья повели его прочь из зала.

Большой Гунда отдал несколько приказов, и стоящие вокруг карлы начали расходиться, но тут по прибитым к столбу перекладинам вниз слетел один из тех защитников, что дежурили на мостках под куполом.

— Стучат, — объявил он. — Глухие удары и скрип. Копают вроде...

Гунда несколько мгновений размышлял, затем крикнул на весь зал:

— Станьте под стенами, в проходе. Чтоб на середине никого не оставалось!

Возникло хаотичное движение, зашумели шаги, залязгало оружие. Большой Гунда поглядел на Арну, она взглянула на него. Мастер-воин кивнул и пошел к одному из выходов.

В небольшой норе, когда-то используемой как кладовая, а нынче пустой — все припасы перенесли ниже и распределили между семейными норами, — мастер обнял ее. Арна, позволявшая себе становиться слабой только в присутствии Гунды, ненадолго прижалась лицом к его плечу и отстранилась.

— Тебе надо вернуться в вашу нору, — сказал Гунда.

Она молчала, глядя в его глаза, и мастер-воин, подумав, добавил:

— Нет. Конечно, ты туда не пойдешь...

— Ты сам учил меня сражаться, — откликнулась Арна.

— Я бы не стал, но ты уговорила меня.

— Да. Но ты согласился. Теперь я могу драться... Не мечом, но хотя бы дубинкой, не так, как большинство твоих воинов, но все же и лучше многих других. Так почему я должна быть в норе, а не здесь? Дай мне палицу.

Вместо ответа он поцеловал ее. От зала они отошли недалеко, сквозь прикрытую дверь доносился гул голосов. Заглушив его, в кладовую проник глухой стук, и Большой Гунда выпрямился, прислушиваясь.

— Это хуже всего, — произнес он. — Мы не видим, что снаружи, не понимаем, что там происходит, что они затеяли... Как идет работа в туннеле?

— Они обещают закончить за ночь. Но, Гунда... Нельзя просто повести туда всех детей и стариков. Первыми должны пойти воины. Враги могут оставить на поверхности отряд. Я думаю, они давно нашли все старые выходы.

— Главное, чтобы работники добрались до поверхности.

— Ты дашь мне что-нибудь?

— Да, — сказал он. — Да, палицу. И щит. Все равно ты не послушаешься и не вернешься в нору.

— Так идем.

Покинув кладовую, они направились в сторону зала. Если бы не все происходящее, старшая внучка мудрого, выжившего из ума мастера Драмана уже несколько дней как рассказала бы Гунде о том, что недавно узнала сама. Несмотря ни на что, по дороге в кладовую Арна все же решилась сообщить ему... Но в последнее мгновение передумала. Она ждала ребенка, и если бы Большой Гунда узнал про это, то точно запретил бы ей оставаться здесь.

— Там никак не пробиться. Они сказали — под досками плотный слой земли. И неизвестно, как далеко он тянется. Вдруг засыпан весь туннель? — Старшина ополчения Рико стоял перед Фаном Репковым, прижимая к груди висящий на ремне сигнальный рог.

— Ясно. Все равно надо оставить людей над выходом.

— Они и стоят. По десять человек у каждого.

Кивнув, Фан отвернулся от старшины. Много сил понадобилось, чтобы собрать людей вместе — за те несколько дней, что они находились здесь, ополченцы и лесовики приспособились ночевать в уцелевших после пожара сараях и амбарах, как могли, обжились там, и теперь неохотно покидали свои жилища. Фан слышал про такую штуку, как «военный дух» — так вот, у его войска этот самый дух отсутствовал начисто. Рико в сопровождении грозного здоровяка Жила, помощника Репкова, долго ходил по холму, отдавая приказы, бранясь и даже крича. Шри Юшвар, глава лесовиков (оба вождя более мелких племен, присоединившихся к войску, погибли во время нападения), зарезал двоих дикарей — только это и заставило остальных, ворча, взяться за тесаки и встать у склона напротив ворот.

Сейчас колья ограды были увенчаны головами: несколько их десятков, с бородами и без, лесовики насадили на отесанные заостренные верхушки. Большинство — мужские, но попадались и женские, даже несколько детских. Юшвара это все очень веселило, он иногда подходил к ограде и, глядя вверх, принимался о чем-то разговаривать с головами защитников, выкрикивать оскорбления и хохотать.

— Долго они собираются там копаться? — недовольно пробормотал Фан и зашагал по склону. Рико потопал следом, и вскоре к ним присоединился вынырнувший откуда-то из-за сараев Делано Клер. Где приос берет вино, наемник не понимал — но Клер исхитрялся напиваться почти каждый день. Пока войско стояло тут, пришлось отрядить пару телег в Коломму за провиантом. Фан подозревал, что приос договорился с возничими, и они доставили ему несколько кувшинов выпивки, хотя Репков запретил.

В первую ночь, когда войско ворвалось за палисад, здесь творились жуткие дела. Лесовики, не привыкшие церемониться с потерпевшими поражение врагами, буйствовали, пытая и добивая раненых; ополченцы, опьяневшие от крови, вскоре присоединились к ним. Хорошо хоть в следующие два дня наемник заставил оттащить трупы карлов подальше и сжечь — а то бы на холме сейчас смердело.

Он остановился спиной к распахнутым воротам. Настил через ров, пространство перед воротами — все было забито людьми с оружием на изготовку. В склоне холма темнела обширная яма, на дне ее полтора десятка человек орудовали кирками и лопатами.

Стоящий рядом с наемником Делано Клер ухмыльнулся, самодовольно и многозначительно покосился на Фана. Это была его, приоса, заслуга, это под его пытками один из раненых карл рассказал про то, что здесь слой земли гораздо тоньше, чем в остальных местах.

Люди стали расступаться: к яме пробирался Шри Юшвар. В каждой руке он сжимал тесак с широким ржавым лезвием. Обнаженный грязный торс, украшенный многочисленными шрамами, темное худое лицо с блестящими узкими глазками, длинные, немытые патлы — все это делало вождя похожим на хищного лесного зверя, невесть зачем вставшего на задние лапы.

Приблизившись, Юшвар панибратски пнул локтем в бок приоса — тот качнулся, — поглядел на Фана, на Рико.

— Клянусь Немалой, сколько можно рыться в навозе?! — заорал он, нагибаясь над краем ямы. — Эгей, земляные черви! — Вождь ухмыльнулся.

Несколько лиц обратились к нему, и один из лесовиков прокричал:

— Оно дрожит.

— Это дрожат твои ноги, Шангар! — Шри, по жизни большой весельчак, громко захохотал.

Фан поднял руку, показывая, чтобы он умолк, однако вождь продолжал ржать на весь холм, и, в конце концов, наемник рявкнул:

— Заткнись, вонючка!

Пасть вождя, полная гнилых темных зубов, захлопнулась с хорошо слышным стуком. Узкие глазки стали еще уже, когда он уставился на Фана. Костяшки сжимающих рукояти тесаков пальцев побелели. Но Репков на вождя не смотрел — нагнувшись, громко спросил:

— Что дрожит?

Дикарь вместо ответа сильно топнул ногой. Фан оглянулся, встретился взглядом со стоящим позади Жилом и кивнул. Помощник, пройдя мимо и зацепив плечом Делано Клера, отчего тот вновь качнулся, слез в яму. Работники выпрямились, лопаты и кирки перестали вгрызаться в холм. Жил попрыгал, присел на корточки, положив ладони на землю, что-то сказал тому лесовику, который заметил дрожь. Лесовик высоко подпрыгнул и опустился на землю обеими ступнями. Жил кивнул, забрался по пологому склону ямы, отряхивая ладони, сказал Репкову:

— Вправду дрожит.

Наемник пожал плечами.

— Значит, не соврал тот карла, здесь у них купол или что-то такое. Копайте дальше! — повернувшись, Фан смерил взглядом вождя, который все еще пронзительно смотрел на него, взглянул на Рико и сказал обоим:

— Темнеет. Прикажите всем зажечь факелы. И скажите им: вот-вот будем внутри. Пусть часть встанет вокруг ямы, а остальные от нее к воротам, тремя рядами. Как только пробьем купол — те, что возле ямы, прыгнут вниз, — он заговорил тише. — Их карлы убьют, но остальные побегут один за другим и смогут прорваться.

Фан знал: в такой момент командир должен сказать что-то своим солдатам, произнести речь, чтобы разжечь в их сердцах... разжечь хоть что-нибудь: бесстрашие, желание защищать свой дом, ярость или алчность. Но наемник не умел говорить речи, да и желания такого не было: его уже тошнило от вида этих чумазых рож.

Рико и вождь заспешили сквозь толпу, отдавая приказы и расставляя людей.

Темнело, и вскоре со всех сторон зажглись факелы. В яме продолжалась работа, вокруг встали два десятка дикарей со Шри Юшваром во главе. Чего у вождя было не отнять, так это бесстрашия — смерти он не боялся. Делано Клер куда-то пропал, наемник даже не заметил, когда он ушел.

Жил, некоторое время назад спустившийся в яму, произнес:

— Есть.

Работа прекратилась, люди подались вперед. Забрав факел у стоявшего рядом ополченца, Репков сбежал вниз, расшвыривая сапогами рыхлую землю. Жил, отложив кирку, нагнулся. Фан присел, подсвечивая факелом: там были доски и тонкие щели между ними. Жил перевел взгляд на Фана, ожидая приказа. Наемник выпрямился, оглядел силуэты людей на фоне темнеющего неба, громко сказал:

— Расчищайте вокруг. Так, чтобы можно было поджечь ихний купол с разных сторон. Чем больше расчистите — тем больше народа останется в живых. И масло! Несите масло.

Он стал взбираться, поскользнулся в осыпающейся земле, упал на колени. Шри Юшвар что-то негромко сказал, лесовики вокруг засмеялись. Не обращая на них внимания, Фан достиг края ямы, встав спиной к ней, переглянулся с Рико. Тот сказал: «Мои люди готовы» и похлопал по сигнальному рогу. Позади раздались скребущие звуки — теперь там не копали, но счищали землю, отбрасывая ее на склоны, обнажая все больший участок досок. Между людьми пробрался Делано Клер. Он издавал короткие бессмысленные смешки и подмигивал окружающим. Обеими руками приос сжимал перед собой короткую дубинку, головка которой была утыкана гвоздями со срезанными шляпками. «Оно наклонное, — донесся сзади голос Жила. — Слышь, Фан, это точно навроде купола...» Репков не слушал, он глядел на палисад, на ряд голов, повернутых лицами к нему. В свете факелов то поблескивали красным, то гасли мертвые глаза: все смотрели на Фана. Наемник стиснул ладонью рукоять меча, и по спине его между лопаток, покалывая кожу ледяными иголочками, пробежала волна озноба. Испарина вдруг выступила на лбу, Репков содрогнулся — но внешне это никак не проявилось, он вздрогнул внутри себя, вздрогнула его душа — и мысль, отчетливая, как головы карлов на верхушках столбов, посетила его... «Скольких я убил в своей жизни?» Не замечая своего жеста, он поднял руку и провел тыльной стороной ладони по лбу. Вдруг мучительно зачесался шрам, идущий от коротко стриженных волос наискось к виску. «Скольких убил, пусть не сам — сколько погибло, быстро или нет, легко или в муках, по моей вине? Неужели все это сойдет мне с рук? Наказание... — это слово забилось в его голове. Пальцы Репкова раздирали зудящий шрам все ожесточеннее, будто хотели сорвать кожу. Лицо, завороженное от окружающих запястьем, сморщилось. — Наказание. Каково наказание за все, что я совершил? Неужели — никакого?»

Низко в небе позади палисада, позади мертвых, поблескивающих глазами голов что-то вспыхнуло. Это на носу и бортах подбирающегося в полумраке к холму ковчега разом засияли огни. Они высветили массивное продолговатое тело, показавшееся наемнику живым — чудовищем, летающим левиафаном, который приближался, чтобы сожрать его: кара, посланная из-за неба теми, кто обитал там... На носу монстра огни озарили несколько фигур и нечто вроде поблескивающей длинной трубы, направленной параллельно земле. Наемник вскрикнул.

На этот раз Бьёрик решил загрузить в запальную полку совсем немного горючего песка. Ковчег летел низко, а чугунное ядро, которым Доктус, движимый естествоиспытательским любопытством, все же уговорил мастера зарядить огнестрел, было тяжелым. Они хотели выстрелить не издалека, но приблизившись к Норавейнику чуть ли не вплотную. Был отдан приказ вести себя тихо. Людям не свойственно смотреть на небо — оттуда им ничто не угрожает, и мастер рассчитывал, что их до последнего мгновения не заметят. Старики и женщины с детьми сгрудились в трюме и на корме. Карлы с топорами и луками собрались у носа. Темнело, но огней зажигать не стали, лишь расставили лампы на носу и бортах.

Когда нос ковчега был уже почти над палисадом, Бьёрик поджег фитиль. Они с Доктусом попятились, мастер махнул рукой. Позади зачиркали кресала — гноморобы разжигали лампы. Через узкое отверстие огонек достиг запальной полки. Громыхнуло — но не слишком громко. Ядро, вылетев из ствола, понеслось по короткой крутой дуге и упало в толпу внизу.

Еще в Форе во время испытаний Бьёрику доводилось видеть взрывы, но этот оказался совсем не таким. От ядра, упавшего в толпу людей за палисадом, разошелся вал стального свечения, прокатился, сминая тела, мертвенным серебристым светом озарил склон холма. Из центра выстрелил фонтан мутно-белых искр, густой, будто каша, и бесшумный — он достиг высоты, на которой летел ковчег, лизнул емкость... Она откликнулась паутиной свечения, светом той магии, что пропитывала слои крученого шелка вместе с гуттаперчей, маслом и клеем.

С бортов карлы уже метали топоры и стреляли из луков. Нити светящейся паутины, сначала зеленые, втянули в себя стальной цвет фонтана, налились им, набухли и лопнули с еле слышным хлопком. Весь ковчег содрогнулся — и начал падать.

Глава 3

Отражаясь от стен домов, стук копыт далеко разносился по темным улицам. Город молчал, горожане спали, — а если кто и не спал, он все равно не собирался выходить под снег, чтобы узнать, что это за путешественники мчатся через Коломму посреди беззвездной ночи.

— Быстрее! — кричал Некрос на вжавшего голову в плечи Эди Харта. — Гони!

— Нек, ведь лошади не выдержат, — сказала стоящая сзади Риджи, но Чермор лишь отмахнулся.

Ковчег исчез, растворился в черном небе, но он был там, за пеленой снега, плыл в безграничном темном просторе над океанскими волнами: все дальше на запад. Вместе с ним уплывал Мир, и жемчужина тянулась к нему, стремилась вослед.

Колеса стучали по камням, фургон качался. Риджи, вцепившись в Чермора, выглядывала из-за его плеча. Отряд вылетел на площадь. Фонари — колпаки из лесного стекла на высоких столбах — световыми медузами проступали сквозь падающий снег. Впереди скакали всадники, позади фургона, слегка отстав, бежал Тасси.

Вновь потянулись темные улицы, а потом город закончился. Коломму и порт разделяла широкая мощеная площадка, и посреди этой площадки одна лошадь, всхрапнув, упала. Эди Харт выпрямился, крича и натягивая поводья; Чермор вместе с Риджи отшатнулся вглубь фургона, присел, одной рукой вцепившись в сундук, а второй обхватив девушку. Фургон заскрипел, прокатился еще немного и стал. Харт соскочил на мостовую.

— Я же говорила! — укоризненно воскликнула Риджи с прежними, знакомыми интонациями. В последнее время они все реже возникали в голосе девушки, она почти не улыбалась и редко спорила.

Полог был откинут, снег влетал внутрь, падал на ее волосы и плечи. Поежившись, Риджи открыла рундук, нашла шерстяной плащ, закуталась в него.

Некрос сказал:

— Неважно. Дальше — океан. Нам надо найти корабль. Подожди здесь.

Он спрыгнул на мостовую. Тюремщики спешились, встали над упавшей лошадью. Чермор обошел их, повернулся лицом к берегу. Сквозь тихий шелест снега донеслось шлепанье лап по камням, и вынырнувший из темноты Тасси остановился рядом.

Слева и справа далеко в океан вдавались два длинных изогнутых утеса, будто покрытые черным хитином клешни огромного мертвого краба, давным-давно погрузившегося в землю. Утесы образовывали бухту; небольшие волны накатывали на берег, бились о сваи причалов, плескались под широкими дощатыми настилами. На середине бухты, поблескивая штаговыми огнями, в темноте маячили силуэты нескольких остроносых кораблей с круто наклоненными вперед мачтами. Дальше вдоль берега стояли дома, в некоторых горел свет. Доносились пьяные голоса, иногда проходили люди.

— Ты! — обернувшись, Чермор подозвал того тюремщика, который когда-то жил в Коломме. — Видишь эти корабли? Я смогу нанять какой-то из них?

— Это рыбацкие, ваша милость. Они недалеко плавают, не годятся они для...

— Нам нужно быстроходное судно, капитан которого согласен выйти в путь немедленно. Эди Харт! Идите вдвоем и найдите мне его.

От взгляда Некроса не ускользнуло, как тюремщики быстро переглянулись. Запахнув кафтаны, двое побрели в сторону домов, и Чермор повернулся, провожая их взглядом. Жемчужина пульсировала, чуть дрожала. Некросу хотелось, разбежавшись, броситься в воду и плыть вслед за ковчегом. Парангон наполнял грудь пустотой, и где-то в центре пустоты быстро и зло стучало сердце чара, соединенное с Миром туго натянутой, почти уже разорвавшейся нитью.

Ему показалось, что двое тюремщиков только-только исчезли в падающем снеге, когда с той стороны, куда они ушли, донесся голос:

— «Шнява», вот как я ее называю. У меня супругу так звали, в честь нее, стало быть, в честь той моей красавицы названа эта моя красавица, хотя... Мне хочется думать, что это то же самое имя, я тешу себя иллюзией, а на самом деле... Так ли звали ее?

В голове Чермора шевельнулся червь. Тихий детский голос сказал из темноты:

— Будь осторожен.

Чар увидел возвращающихся тюремщиков и фигуру между ними. Незнакомец шел враскоряку, при каждом шаге далеко отводя в сторону одну ногу и громко стуча чем-то о мостовую. Он говорил:

— Где там ваш хозяин, любезные? Ваш хозяин? За два десятка золотых монет, всего за два, я доставлю его хоть в Темную Плеву.

— Ваша милость, — позвал Эди Харт. — Вот капитан торгового корабля, мы его в таверне нашли...

В таверне? Некрос кивнул, про себя удивляясь наивности их вранья. Они считают, великого чара мертвого цеха законченным глупцом, полагают, что он поверит, будто за то время, пока этих двоих не было, они успели достичь освещенных домов, разыскать среди них таверну, найти капитана, объяснить ему все и вместе с ним вернуться обратно?

Все трое выглядели как темные силуэты с белыми блестящими глазами. Если капитан поджидал их где-то неподалеку... Ведь это сговор! Тот тюремщик, который исчез в лесу, на самом деле поехал вперед, в Коломму, предупредить их сообщника-моряка...

Но выбора не было. Еще немного, и натянувшаяся до предела нить порвется: связь между ним и Миром исчезнет, и тогда Чермор не сможет понять, куда движется обруч. Сердце болело, протянувшаяся от груди наискось вверх, над причалами и дальше, над океанской поверхностью, незримая леса пульсировала болезненной дрожью — сердце чара готово было лопнуть.

— Двадцать золотых, ты сказал? — произнес Чермор. — Но надежен ли твой корабль? И насколько он быстроходен?

Фигура приблизилась — и все равно осталась лишь черным силуэтом с белыми глазами. Чермор, как ни силился, не мог разглядеть ни лицо этого человека, ни во что он одет.

— Он спрашивает: надежна ли она! Надежна ли! И быстроходна — насколько? Настолько, насколько это вам необходимо, любезный. — Голос был подобен звуку тяжелого медного гонга, далеко разносящемуся над причалами. — Моя шняв-мачта — это не просто палка, торчащая из палубы, но третий парус. Третий! И две другие мачты — две! — они составлены из частей, что дает величину и гибкость, да и медная оковка, оковка для прочности. Мой навощенный лен, отборный терпентин и пчелиный воск самых жирных, самых знойных пчел той кучи закаменевшей грязи, что именуется материком. А мой ликтрос? Пенька, подшитая парусной бечевой, ликовые нити мои ребята натирают салом и воском. А знаете ли вы, знаете ли про то, что для тира на моих тросах я собственнолично изобрел каменноугольное масло? Прочь, сухая гниль, долой, тлен, изыди, распад! Он спрашивает: надежна ли она! Когда отплываем? И, к слову, куда?

— Я дам тебе тридцать, — сказал Некрос Чермор. — Отплываем прямо сейчас, немедленно. Туда. — Он поднял руку, длинный палец его показал в океан.

В темной каюте звучало лишь едва слышное поскрипывание досок да приглушенный мерный плеск волн о борт. Иногда сверху доносилась короткая команда: матросы выводили «Шняву» из бухты.

— Я не помню, когда ушли эти двое, ведь я была в фургоне. Но, по-моему, ты ошибаешься. Их долго не было.

Они лежали на кровати, обнаженные, лицами друг к другу, держась за руки. Уже давно оба не двигались, лишь губы их иногда шевелились, тихо произнося слова. В темноте чар не мог разглядеть лица Риджи, но чувствовал ее теплое дыхание на своих щеках.

— Нет, они едва успели уйти. Я только перестал видеть их силуэты среди снега, как они появились вновь, вместе с этим капитаном. Неважно! Я справлюсь со всеми трудностями, ожидающими нас в пути. Я только хочу знать: кто они на самом деле? Почему из всех тюремщиков и эдзинов выжили именно эти семеро? Если бы они хотели сбежать — сбежали бы давно. Нет, они идут с нами, значит, им что-то надо...

Рука Риджи сильнее сжала его запястье.

— Ты пугаешь меня. Перестань, не хочу больше этого слышать!

На корабль их доставили в большой шлюпке четверо низкорослых матросов, которых Чермор не смог разглядеть так же, как и капитана, — четыре темных силуэта с блестящими белыми глазами лихо гребли, горланя песню на незнакомом языке. Песня напоминала ритм быстро набегающих на берег и откатывающихся мелких волн; ее переполняло нечто варварское, угрожающее, хотя смысл угрозы понять было нельзя. На борту не горело ни одного огня, тюремщики безмолвно растворились во тьме вместе с матросами, а когда капитан зажег лампу и повел господ по палубе, свет странным образом съежился вокруг своего источника, — словно огромная застывшая капля, повисшая от светильника к полу, — озарял лишь круг досок диаметром в пару шагов.

«Твое имя?» — спросил Некрос, когда они вошли в предназначенную для них каюту.

«Имя, мое имя! О, навозная гниль, каково же мое имя? — раскатистым голосом воскликнул темный силуэт с чечевицами блестящих глаз. — Булинь Ван Дер Дикин, капитан Дер Дикин!»

Некрос повторил: они должны выйти в океан немедленно. Черный силуэт многословно заверил его, что вскоре все отпущенные на берег матросы соберутся здесь, и «Шнява» отплывет еще засветло. После этого из кошеля Некроса в подставленную ладонь перекочевала половина обещанной суммы. Создание, назвавшееся капитаном Булинем, сообщило напоследок, что слуг господина устроят в кубрике, пожелало покойной ночи и удалилось.

Ночь и вправду была спокойная. Теплые пальцы коснулись его щеки, скользнули по губам. Риджи сказала:

— Тебе нездоровится? Ты выглядишь больным в последнее время. Даже двигаешься не так, как прежде...

— Я почему-то стал неуклюжим. Думаю, это мои новые способности, новое знание, которое проникло в меня, после того как я победил шамана и оживил Лик Смерти, — это они меняют мое тело. Предметы не слушаются: я иногда роняю вещи, натыкаюсь на сундуки. — В голове шевельнулся смертный червь, и тут же что-то зашуршало в темноте за спиной. Риджи не обратила на это внимания, а Чермор оглянулся, приподнявшись на локте. Каюта казалась пустой, но тихий детский голос из мрака произнес:

— Чтобы справиться со всем, тебе надо быть очень внимательным. Не пропускай ни одной мелочи. Следи.

Чермор повернулся к Риджи, ожидая, что сейчас она закричит, вскочит — но девушка лежала, как и прежде, прижавшись щекой к подушке. Может, она уже заснула и потому не услышала?..

Легкая рука погладила его плечо, скользнула по шее, затылку, Тонкие пальцы погрузились в волосы, перебирая их. Некрос обнял Риджи и прижал к себе. Они замерли в темноте, окруженные тишайшим скрипом досок, чуть покачиваясь в ритме с мерным плеском океанских волн; когда оба одновременно закрыли глаза, их посетило ощущение, что они не на корабле, выходящем из портовой бухты, полном матросов, но плывут на утлом плоту под бездонным звездным небом, далеко в океане: берег остался за горизонтом, а вокруг, сколько хватает глаз, тянутся пологие океанские волны, черные ленивые перекаты, по которым бесшумно скользит одинокий плот. И подобно им, черные мысли медленно вздымались и опадали в голове Некроса: очищение... просветление... единение... Но для меня это звучит иначе: очищение, затемнение, единение. Очищение от оков жизни, затемнение смертными волокнами, познание их сущности, наконец, единение — это значит умение распоряжаться ими, направлять по своему усмотрению, напитываться ими и, наоборот, изгонять, когда мне заблагорассудится. Светило... нет, не то, что озаряет бытие между Створками, — Черное Солнце, символ мощи, начало и конец всего живого; тусклая корона вокруг него, кольца лучей — степени бытия. Кольцо обычного бытия, того, которым живут люди, и звери, и птицы, дальше — кольцо умирания, когда смертные черви прогрызают материю и эфир так, что те превращаются в испещренный лабиринтом отверстий, заплесневелый, потемневший от времени сыр; наконец, третье кольцо, внешний круг смерти, где черви властвуют над всем, где все заполнено ими и их норами. До встречи с шаманом и личем я был на внутреннем, самом узком, самом слабом кольце; затем перешел на второе, а теперь приближаюсь к последней грани, приближаюсь, чтобы стать хозяином червей, я смогу повелевать ими, и тогда...

Риджи отпрянула от него, оттолкнула, царапнув грудь.

— Что ты говоришь?!

Ее голос разорвал грезу, и чар вновь очутился в каюте корабля. Девушка села.

— Ты говорил так глухо, словно из могилы! Ты намеренно пугаешь меня? Черви, черное солнце — что это значит?!

Некрос тоже сел.

— Я говорил вслух? Нет, подожди... — чар протянул руку, но Риджи отползла на другой конец кровати, прижав одеяло к груди.

Некрос попытался ухватить ее за дрожащее плечо.

— Я не хотел пугать тебя...

— Отпусти!

Ощутив раздражение, чар рванул одеяло, отбросил, схватил Риджи за плечи и повалил на кровать. Она задергалась, пытаясь пнуть его ногами, голова оказалась за краем, лицо запрокинулось, длинные рыжие волосы свесились к полу. Ощутив острое, пронзившее все тело желание, Некрос лег сверху. Риджи, упершись ладонями в его грудь, несколько мгновений удерживала чара над собой, что-то выкрикивая в лицо, а затем он сломил сопротивление и прижался к ней, впился губами в губы, откинул ее руки назад и сжал запястья. Заворочался, бедрами раздвигая ее ноги. Еще некоторое время в каюте раздавались звуки борьбы и приглушенные восклицания, а затем — только дыхание, которое становилось все громче и тяжелее.

— Я хочу... чтобы мы были навсегда вместе... — не то прошептал, не то прохрипел Некрос Чермор, касаясь губами виска Риджи. — Это не просто... не просто близость... какая может быть у мужчины и женщины... Чтобы ты была... со мной вечно, и никто... ничто не могло разлучить нас... Чтобы мы стали едины... едины навсегда...

Далеко-далеко рассеянный свет лизнул вершины гор Манны. Подножия и склоны еще оставались черными, но ледники и снеговые шапки медленно налились темно-синим свечением, льющимся будто бы изнутри, из студеной толщи. Лес Аруа и пустошь были погружены в море ночного мрака, но бледно-серый приземистый конус Шамбы проступил над ними.

Бухта осталась позади, волны стали выше. Корабль покачивался, скрипели снасти, темная каюта колыхалась, вместе с ней шевелилось все, что было внутри, в том же медленном размеренном ритме, — кроме двух тел, которые двигались быстрее. Риджи застонала. Положив руку на затылок что-то шепчущего Некроса и крепко прижав его голову к своему плечу, она другой обнимала его спину, гладила поясницу, скользила пальцами по выступающим позвонкам, царапала плечи. Голова ее свесилась с края, глаза на запрокинутом лице были закрыты.

Преодолевая сопротивление ее руки, Некрос Чермор поднял голову, ощутив, что кто-то смотрит на него. В темноте у переборки медленно разгорелся тусклый силуэт и вскоре приобрел четкие очертания. Риджи вскрикивала, горячо дышала в шею, мяла пальцами его плечи. У переборки, положив голову на лапы, Тасси наблюдал за ними неморгающими темными глазами.

Жил так саданул ногой в баррикаду, что та просела. Наемник перескочил через нее, сбив с ног двух карл. Рука с мечом совершила несколько быстрых движений — вверх-вниз, снова вверх и опять вниз, — и карлы остались лежать, а Жил, перекатившись под стену, вскочил. Пригнувшись и вытянув меч перед собой, он окинул взглядом уходящий наискось вниз коридор. Там не горело ни одного факела, лишь из-за спины лился свет.

Через баррикаду перебрались Рико, Шри Юшвар, приос, двое лесовиков и, наконец, Фан Репков.

— Что дальше?

— Вроде пусто.

Они стали спускаться — быстро, но осторожно. Звон клинков и крики доносились со всех сторон, эхо накатывало из параллельных коридоров, сзади и спереди волнами: то громче, то тише.

Коридор свернул под прямым углом. Фан поднял руку, приказывая всем остановиться, собрался было выглянуть — но тут Шри мягко, будто кошка, пробежал мимо него.

— Урод, — тихо сказал наемник.

— Нету никого, — ухмыльнулся вождь. — Че зыришь, Рожа-Со-Шрамом? Двигаем.

Как только они направились дальше, из бокового коридора, проем которого виднелся в стене сразу за поворотом, кубарем вылетело два сцепившихся тела — человек с гноморобом, — а следом посыпались фигуры. На несколько мгновений вокруг Фана все смешалось, звон клинков забился между земляными стенами и быстро стих.

Фан огляделся. Один из лесовиков лежал под стеной, не шевелясь. Жил держался за плечо. Тела пяти карл и троих людей тоже не шевелились... Нет, один коротконогий, лежащий в луже не то собственной, не то чужой крови, со стоном приподнял голову. Приос, зарычав, подскочил к нему и опустил на затылок дубинку, сжимая ее обеими руками. Гвозди пробили череп. Делано, не сумев удержать равновесие, зацепился за тело и полетел через труп.

Шри Юшвар захохотал, шагнул к тяжело ворочавшемуся Клеру, поднял, сунул в руки дубинку.

— Сильный воин! — рявкнул он, радостно скалясь, и хлопнул Клера по плечу. — Ловкач!

Делано важно кивнул, принимая похвалу, достал из-за пазухи флягу, нашел взглядом Репкова и, убедившись, что тот смотрит на него, показал вождю.

— Давай, — сказал тот. — Пойло, а? Давай!

Фану теперь было безразлично, пьет Клер или не пьет. Он вообще почти потерял интерес к окружающему. Золото гноморобов... Нет здесь никакого золота. Возможно, оно и было когда-то, может, карлы нашли небольшую жилу где-то далеко внизу, среди каменных пластов, — но давно выработали ее. Все кончено, но вот... Наказание. Ждет ли его наказание за все, что он совершил? Или то, для чего наемник не мог подобрать слов, нечто неопределенное, ощущаемое им в виде огромного, не вмещающегося в сознании темного образа — Закон Справедливости, некий внутренний баланс бытия — приведет его к гибели? Если так, то это должна быть мучительная смерть...

Он сделал несколько шагов вперед, вглядываясь в сумрак. Коридор тянулся прямо, и в стенах его было множество дверей. Что за ними? Мастерские, жилые норы — или как там коротконогие называют свои жилища? Везде могла хорониться засада.

— Что делать будем? — к нему подошел Рико, а следом Жил.

Фан пожал плечами.

— Может, спрячемся? — спросил старшина. — Найдем комнатенку какую, кладовую, и пересидим там?

Репков обдумал это и возразил:

— Ты видел, сколько их посыпалось из той штуки? Из этого... летающего корабля? Да еще и наших передавило... Нет, не выйдет прятаться. Надо дальше пробиваться.

— Куда? — спросил Жил.

Вытирая губы, к ним подошли приос с Юшваром. Вождь громко рыгнул и спросил: «Чаво стали?» — но ему никто не ответил.

— Спрятаться можно, — произнес, наконец, Фан. — Но ниже где-то. Мы в жилых норах сейчас. Дальше там где-нибудь штольни у них должны быть заброшенные или еще что-то такое. Там, если попробовать отсидеться, а после как-то наверх прошмыгнуть... Ну, может, и получится. А тут точно найдут.

Сзади доносились приглушенные шаги множества ног. Затрещала баррикада, затем послышались крики и лязг.

— Пошли, — Фан заспешил вниз.

Неупорядоченное сражение, разделившись на множество отдельных драк, медленно скатывалось по коридорам Норавейника. Карлы были внизу, но еще больше их оставалось вверху. Хотя, насколько мог понять Репков, многие их тех, кто прилетел на корабле, погибли в обломках: наверняка их раздавило, когда эта штука рухнула на палисад, носом пробив деревянный купол. В результате пострадали все. Большую часть ополченцев и лесовиков или сожгла серебряная вспышка, или задавил корабль. Но и среди тех, кто находился под провалившимся куполом, потери наверняка велики.

Теперь оставшиеся в живых спускались, выбивая попадавшихся на пути карл из-за баррикад, из кладовых и комнат. Сверху их догоняли те, кто прилетел на корабле и остался жив после падения. Сначала в отряде, шедшем с Репковым, было полтора десятка человек, а теперь вот осталось пятеро... Если, конечно, считать человеком и приоса.

Арна прокричала:

— Впустите же нас!

Краем небольшого круглого щита она несколько раз ударила по двери, ведущей в нору рода Драманов, но ответа не услышала. Впрочем, дверь была массивной, да еще и обита железными полосами. Большой Гунда сказал:

— Они слишком напуганы.

Ее мутило, голова кружилась, руки дрожали. Привалившись боком к двери, Арна стукнула еще раз и повернулась. Перед входом в нору коридор резко сворачивал и дальше сразу расширялся: здесь была небольшая круглая площадка, озаренная светом факела над дверью. Мастер-воин стоял рядом. У Гунды тоже был щит, но овальный; в руке, просунутой под его ремнями, гномороб держал нож. Во второй руке — дубинка, массивнее той, что у Арны, с окованной железом головкой. Для женщины такая оказалась слишком тяжелой, она взяла другую, полегче.

Их осталось двое — а ведь поначалу Большого Гунду сопровождал отряд из двух десятков карл. Вспомнив то, что произошло наверху, Арна зажмурилась, но тут же раскрыла глаза: под закрытыми веками картина эта сделалась лишь четче.

Они стояли, прислушиваясь к шуму, доносившемуся из коридора, но не видя, что происходит там. Отступать было некуда — дверь закрыта, а больше здесь никаких ходов.

— Я плохо знаю свое дело, — произнес Гунда так тихо, что Арна едва услышала его. Опустив щит, она шагнула к нему и сказала:

— Ты хороший воин.

— Воин, — откликнулся он. — Но не воевода.

Из коридора долетел крик, тут же заглушённый лязгом и топотом ног. Гунда попятился к двери, плечом отталкивая Арну. Они встали бок о бок, подняв щиты и почти сдвинув их краями. Факел ярко горел прямо над ними, тени съежились под ногами, казалось, что небольшую площадку заполняет светящийся густо-красный сироп.

В коридоре вдруг стало тихо. Гунда стоял неподвижно. Покрытое кровью лезвие ножа, торчащее над его щитом, казалось черным. Раздались шаги — и тут же еле слышно звякнуло за дверью.

Оба развернулись, став вполоборота к коридору. Дверь приоткрылась, сначала наружу высунулся конец кирки, затем — вымазанное землей лицо.

— Каджи!

— Мы прорыли, — произнес брат Арны, распахивая дверь. — Сейчас поведем туда всех. Заходи...

Со свистом между почти сдвинутыми щитами что-то пролетело. Каджи не успел даже вскрикнуть: из его лба торчал на треть вошедший в череп ржавый тесак.

Гномороб опрокинулся на спину, Арна отшатнулась, поворачиваясь к коридору, из которого уже бежали люди. Гунда рванулся в проем, одновременно хватаясь за конец засова, чтобы успеть замкнуть дверь прежде, чем враги подбегут... — и вывалился обратно, ведь Арна оставалась снаружи.

Меч Жила обрушился на круглый щит. Арна присела, чуть не упав, верхний край щита ударил ее по лицу, разбил губы. Вынырнувший из-за нее Гунда махнул палицей, попав человеку в бок немного выше поясницы, раздробил ребра и отбросил Жила на приоса. Оба упали, но из-за них уже выскочил Шри Юшвар. Теперь у него был лишь один тесак. Оружие засновало в воздухе, отбрасывая красные блики; лязг, с которым оно опускалось на щит Гунды, раздавался так часто, что слился в протяжный звон. Арна выпрямилась под стеной, поднимая палицу, — старшина Рико бежал на нее.

Гунда поворачивал щит, подставлял его под тесак, пытаясь ударить палицей. Клинок лязгнул по самому краю, соскользнув, вонзился в плечо. Руку от предплечья до запястья продрала боль, палица упала. Шри Юшвар, захохотав, взмахнул тесаком, а Гунда, повернув щит параллельно земле, всадил нож ему в бедро. Смех Юшвара превратился в хрип. Вождь упал на колени, но тесак не выпустил. Услыхав шаги слева, мастер-воин развернулся. Рико шел к нему от окровавленной кучи тряпья, что лежала под стеной. Большой Гунда закричал. Отшвырнув щит, он бросился навстречу старшине, получил мечом в живот, подпрыгнул и вонзил нож в шею Рико. Старшина повалился назад, Гунда — на него, тут же на четвереньках пополз дальше, добрался до Арны, увидел проломленную голову, не прекращая кричать, стал поворачиваться — дубинка приоса ударила в раненое плечо, гвозди глубоко вошли в плоть. Приос, чуть не потеряв равновесие, замахнулся второй раз. Нож ткнул его в икру. Делано, завопив, промахнулся. Гунда начал приподниматься, целясь ножом в колено. Ржавое лезвие вонзилось в основание шеи, сразу же поднялось и ударило еще раз — Гунда уже повалился лицом вперед, второй удар пришелся по спине.

Фан Репков, все это время стоявший возле выхода коридора, пошел к ним. У ног приоса что-то шевелилось, пыталось ползти. Вождь нагнулся, ударил. Еще раз. Еще. Движение на полу прекратилось.

Репков поглядел на Жила — тот был еще жив, но умирал, — на лежащего неподвижно старшину.

Шри Юшвар уселся на пол и стал снимать штаны. Оторвал штанину и обмотал бедро, затянув узел так, чтобы не мешал ходить. Встал, ухмыляясь, огляделся. Наемника уже не было, он скрылся в дверях.

— Эй, Ловкач, — обратился вождь к приосу. — Давай прибьем Рожу-Co-Шрамом?

— Прибьем? — спросил Делано Клер, бессмысленно улыбаясь.

— Клянусь Немалой, он обидел Шри! Зарежем, э?

— Зарежем... — протянул приос и достал флягу. — Зарежем... Нет. Ты — зарежешь, а я — пробью башку!

Допив остатки вина, они вошли в нору Драманов. Приос был уже сильно пьян, а Шри — нет, и потому он услышал шум из-за двери первым. Рожи-Со-Шрамом видно не было, поэтому вождь, окликнув приоса, толкнул дверь. Та не поддалась. Шри оглядел ее — обычная, хлипкая. Он вернулся на место драки, поднял второй тесак, вновь подошел к двери и стал колотить в неё, прорубая дерево.

Взломав дверь, он шагнул внутрь, увидел толпу женщин-коротышек, жавшихся к дальней стене, старика с небольшим копьем в трясущихся руках. Ухмыльнулся, выглянул — приос куда-то подевался. Вождь собрался было позвать его, но после махнул рукой и вновь повернулся к комнате. И увидел, что все женщины идут к нему и у каждой в руках столовый нож, или кочерга, или что-то еще... Ухмылка сползла с лица Юшвара, а тут еще и старик попытался ткнуть его копьем. Вождь коротким ударом сбил его с ног, шагнул через тело, занося тесак... и попятился. Коротышки бежали к нему.

— Немалые... — пробормотал он, кривя лицо в гримасе.

Развернулся, собираясь выскочить в коридор, — и увидел, что в комнату вбегают гноморобы с кирками и лопатами.

Делано Клер добрался до конца коридора, толкнул дверь, затем вторую. Слова вождя — прибить Рожу-Со-Шрамом — ржавыми крючьями засели в сожженном дешевым пойлом мозгу. Вот только куда подевался наемник? Приос шел, качаясь, поворачивал то в одну, то в другую сторону, не встречая никого на пути. Впереди что-то громко стукнуло, затем зазвучал топот ног — множества ног.

Как бы ни был пьян Делано, какая-то часть происходящего вокруг еще доходила до его сознания. Он остановился. Топот звучал громче: где-то впереди бежали карлы, и они приближались. Клер сунул руку за пазуху, не нашел флягу, нахмурился, что-то бормоча, стал поворачиваться... и увидел дверь. Может, там есть выпивка? Вдруг это кухня или какая-нибудь кладовка? Приос толкнул, но дверь не открылась.

Мутные глаза оглядели ее... Засов. Клер его сдвинул и шагнул внутрь. Не поворачиваясь, закрыл дверь за своей спиной, разглядывая тех, кто находился внутри. По лицу расползлась бессмысленная улыбка.

Фан Репков приподнял голову. Он успел шагнуть через кучу земли и упасть под стеной, прежде чем толпа из десятка карл, вооруженных кирками и лопатами, поравнялась с ним. В коридоре царил сумрак, к тому же одежда Фана была в грязи — карлы прошли мимо. Когда звук шагов стих, он выбрался, отряхиваясь, медленно двинулся по коридору.

Наемник шел долго и, в конце концов, увидел перегораживающую коридор большую кучу земли вперемешку с камнями.

Он ощутил ток свежего воздуха. Присел, глядя вверх. Что, если часть карл пошла назад, а часть выбралась на поверхность? Хотя в этом случае он бы услышал звуки драки — ведь там должен караулить сторожевой отряд... Нет. Наверняка караульные увидели серебряное зарево над холмом, услышали звук, который издал летающий корабль, перед тем как упасть. Либо они поспешили к Норавейнику... либо разбежались.

«Неужели выбрался?» — с удивлением подумал Фан. Так он не наказан? Никакие силы — смутный закон бытия, или Принцип Справедливости, или, быть может, Первые Духи — не снизошли до происходящего здесь? Не взвесили на огромных весах все его поступки, не повернули события так, чтобы Фана Репкова постигла страшная, мучительная смерть?

Он залез на кучу земли и камней, перебрался оттуда на проломленную площадку из досок, после долго колотил в дверь то рукоятью, то клинком — и, в конце концов, выбрался на волю.

Над Кошачьим лесом занималась заря. Наемник отряхнул куртку, сел, по очереди снял сапоги, постукал рукоятью меча по подошвам, выбивая землю.

Склон из грязи и снега привел его на вершину холма. Норавейник где-то недалеко, но разглядеть его Фан не смог: еще слишком темно. Надо уходить, и побыстрее. Оскальзываясь, Репков сбежал вниз — и увидел выбирающегося из дверей Делано Клера, услышал бормотание приоса:

— Прибить его... Карлики... Башку проломлю, а ты — зарежешь. Мелкие твари, визжачие...

Наемник встал перед Клером, постукивая клинком по голенищу. Увидев Фана прямо перед собой, Делано, слегка уже протрезвевший, но все еще с трудом осознающий происходящее, вскрикнул и отшатнулся.

— И ты выбрался, — сказал Репков с неудовольствием. — А вонючка где? Имей в виду, я тебя с собой не возьму. Иди куда хочешь, понял, тварь?

Приос неуверенно ухмыльнулся.

— Карлики... — протянул он и показал Фану дубинку. — Вишь, Рожа-Со-Шрамом? Клер хорошо поработал. Выпить бы...

Синий свет лился из-за леса, все ярче озаряя холмы. На одном из гвоздей, которыми была утыкана дубинка, Фан увидел треснувший кусок кости. Другой украшал клок мокрых от крови волос. Теперь наемник разглядел и лицо приоса — рябое от многочисленных темных пятнышек, и запястья — тоже в крови. Фан ощутил, как что-то сдвинулось, будто в небе, пока еще темном, качнулись незримые весы и одна чаша опустилась вниз под гнетом убийств, тяжестью трупов, что наполняли сейчас Норавейник.

Кровь мертвецов застучала в его сердце. Наемник сморщился так, будто у него вдруг заболел зуб. Похожие на серебряные монеты глаза блеснули от слез. Убить этого — значит, добавить еще одного мертвеца, и тогда чаша весов, и без того нестерпимым гнетом давящая на сознание, опустится и сплющит Фана, вобьет его в землю... Да какая разница! Он отступил, поднял меч, не глядя, с силой ткнул перед собой на высоте живота. Выдернул, ткнул второй раз, выше. Выдернул. Раздался хрип. Наемник поднял глаза: приос стоял на коленях. По животу расползалось темное пятно, второе — выше, под ребрами. Фан, не целясь, ударил третий раз и попал в ложбинку под шеей. Делано Клер с разинутым ртом повалился навзничь.

Весы качнулись... в другую сторону. Чаши не выровнялись, но гнет, ощутимый не физически, но душой наемника, перестал вминать его в землю. Репков вытер меч о камзол приоса, вложил в ножны и быстро пошел вдоль лесной опушки — на север.

Глава 4

Завтрак принес Эди Харт. Качка почти не ощущалась, но Риджи чувствовала себя плохо, ее тошнило, болела голова — от пищи девушка отказалась.

А Некросу последние дни есть совсем не хотелось. Сжевав лишь кусок хлеба, он покинул каюту.

На палубу вела короткая лестница, светло-желтое дерево покрывали пятна плесени. Некрос присел, разглядывая ступени. В щелях между досками росли узкие полоски мха с легким красноватым отливом. Чар провел по ним пальцами: жирный, бархатистый и очень мягкий. На коже после прикосновения остались пятна прозрачного масла или сока — Некрос долго тер руку о штаны, чтобы избавиться от них. Толкнув люк, он выбрался на палубу.

Берег остался позади, но ограждающие бухту темные утесы пока еще четко виднелись в холодном утреннем свете. Червь шевельнулся в голове... Нет, теперь их точно два. Лишенные собственного разума, ушей и глаз, они все же каким-то образом воспринимали окружающее. Незримая нить была натянута, но не так сильно, как ночью, и теперь не рвалась: корабль плыл в правильном направлении, не догонял ковчег, но и не отдалялся от него.

Свинцовый свет казался плотным, тяжелым, он придавил океанскую поверхность, разгладил ее. Ни малейшего волнения, тусклая гладь, подобная помутневшему от времени зеркалу, тянулась во все стороны.

Чермор огляделся — без страха, даже с удовлетворением, поняв, что его предположения оправдались. Корабль был странен, очень странен.

Паруса цвета пожухлой листвы, с узорами из тонких, пересекающихся «елочками» прожилок... Длинные полоски мха между досками... А реи? Почему они не горизонтальные, но направлены наискось вверх, и паруса в результате имеют такую необычную форму, отдаленно напоминающую оперение стрелы? Мачты — как тонкие деревья с тремя парами веток-рей на каждом, веток, соединенных огромными древесными листами, обвисшими в безветрии. Ну, а леера? Это из-за каменноугольного масла, или о чем там толковал капитан, они бурого цвета и разлохмачены, словно мохнатые лианы?

Когда Некрос, оглядываясь, пошел в направлении носа, сверху донесся шелест. По канату, обвив его кривыми ногами, соскользнул матрос; стремительно слетев вниз, ударился босыми ступнями о палубу, чуть присел и выпрямился. Коротышка, одетый лишь в парусиновые штаны, — не гномороб, но почти карла, вернее, карлик. Он встал перед Чермором, глядя на него блестящими дикими глазами. Волосы его имели цвет старой, уже начавшей подгнивать моркови, а щетина на узком лице со впалыми щеками казалась ржавой. Из-под полотняного пояса, завязанного на правом боку тяжелым тугим узлом, торчал кривой нож с деревянной, плохо оструганной, даже сучковатой рукоятью.

— Где капитан? — спросил Чермор.

Коротышка присел, щуря узкие глазки. Из приоткрытого рта выскочил язык, быстро лизнул красные губы и исчез.

— Капитан? — повторил чар.

Но матрос не ответил — выпрямившись, он громко стукнул в палубу пяткой, затем второй, упер руки в бока, сгибая ноги и пританцовывая, двигаясь боком, ускакал в сторону кормы.

Проводив его взглядом, Чермор направился дальше. Помимо общей тревожной необычности корабля, в нем присутствовало и кое-что еще, некая изощренность, нашедшая выражение в чересчур длинных мачтах, сложном такелаже и прочих надпалубных составляющих. Судно капитана Булиня в сравнении с другими, бороздящими воды Аквадора, выглядело как созданный гениальным мастером-оружейником фантастический меч в сравнении с грубыми ржавыми тесаками из лавки старьевщика.

Возможно, это был капитанский мостик: Некрос понятия не имел, как называется такая постройка, возвышавшаяся ближе к носу «Шнявы». Да и есть ли подобные ей на других кораблях?

Сбитая из вертикальных досок, она имела форму широкой тумбы. Щели заросли все тем же красноватым мхом. Поверху шло ограждение; возложив на него большие тяжелые руки, выпрямившись во весь рост спиной к чару, там стоял капитан и глядел на застывшие воды.

— А, любезный! — пророкотал Булинь, оглядываясь и скользя взглядом поверх головы пассажира. — Поднимайтесь, вот здесь, видите, здесь...

Сбоку тянулась лесенка, а в ограждении над ней была узкая калитка.

Нет, Булинь Ван Дер Дикин вовсе не был черным силуэтом с белыми глазами. Таковым он показался лишь в ночной тьме, а при дневном свете, пусть даже этом неярком свинцовом свете, перед Некросом предстал необычайнейший из людей, когда-либо виденных чаром.

Начать с того, что капитан, ростом куда выше Чермора, оказался одноног: вместо правой конечности — стальной клин, широкий вверху и сужающийся книзу, где он был вставлен в огромных размеров деревянный башмак и как-то закреплен там. Правый глаз сверкал огнем, а левый скрывало бельмо — тусклое, матовое, словно бы костяное. Лицо, заросшее редкой морковной щетиной, загорело до густой красноты. Оно напоминало не то древесину вековечного дерева, не то древний камень, сотни лет пролежавший в степи, где его обдували ветры и поливали дожди. Широкая, почти черная от загара грудь под распахнутым камзолом и воротом рубахи заросла седыми волосами. В них, как в зарослях пышного белого мха на склоне скалы, покоился висящий на железной цепочке медальон — крошечный череп.

— С добрым утром, любезный, с добрым утром.

Бельмастый глаз слепо таращился в пространство, а второй, огненный, смотрел вдаль — этим капитан напоминал Гело Бесона. Но если тот незримый для других пейзаж, который видел холодный аркмастер, скорее всего являл собою нечто застывшее и покойное, то Ван Дер Дикин, казалось, наблюдал нечто прямо противоположное: буйство тревожных красок и беспрестанное движение незнакомых, опасных существ.

Он развернулся, громко пристукнув деревянным башмаком. Самой удивительной частью его лица казался нос. Все остальные составляющие капитанской физиономии имели крупные размеры и производили впечатление вытесанных скорее при помощи топора, чем других, более тонких инструментов плотницкого ремесла. Но вот нос был крошечным, к тому же еще и бледным, начисто лишенным того великолепного загара, что покрывал прочую, не скрытую одеждой поверхность капитанского тела. Когда Булинь поворотился, Некрос разглядел нос со всех сторон. Если в профиль это покатое, едва выступающее за линию лба недоразумение с ноздрями-точечками еще можно было заметить и идентифицировать в качестве лицевой надстройки для произведения вдохов и выдохов, то в анфас он совершенно терялся из виду среди круглых щек, высокого красного лба, могучего, далеко выступающего вперед, разделенного надвое глубокой вертикальной впадиной подбородка, среди морщин, шрамов — а их на лице насчитывалось не меньше чем полдесятка — и ржавой щетины. Из-за этой ошибки природы лицо капитана казалось вогнутым, как полумесяц.

— Спалось ли вам, любезный, спалось ли вам так же, как и когда вы обретаетесь посередь гниющей Тверди, или волнение, пусть этой ночью, да и утром, незначительное, волнение Вод исключило ваш организм из привычного состояния?

Ван Дер Дикин говорил, глядя мимо собеседника, громыхания его голоса катились по палубе. Он вещал, будто произносил речь перед своими матросами... Хотя, пожалуй, перед ними капитан изъяснялся бы более просто, в разговоре же с чаром он использовал замысловатые словесные периоды и изощренные обороты.

Некрос оглядел гладь воды. Закругленный форштевень на носу корабля не рассекал, но будто бы проламывал ее, пробивал дорогу для узкого корпуса «Шнявы». Отойдя от капитана, чар привалился боком к ограждению и задал вопрос:

— Что за наименование у вашего корабля? Никогда не слыхал подобного слова.

— Наименование! Наименование! — вскричал Ван Дер Дикин. — Именно этим словом была, как вы выразились, поименована моя супруга, дорогая моя... — он смолк, прикрыв блистающий огнем глаз и таращась на чара костяным бельмом. Положил руку — заскорузлую, сплошь покрытую коркой мозолей, буграми и впадинами, — на свой лоб, словно в приступе глубокой задумчивости, и добавил: — А ведь сколько годов минуло с тех пор... я уже не помню ее лица, всего ее облика, роста ее, цвета волос, да и кто она была, эта женщина? И уже давно мне кажется, что имя ее было вовсе не таким — о! — оно прекрасно, это имя, это слово, что обозначало, поименовывало ее, но я не могу, не могу припомнить теперь... Так или иначе, этот мой корабль построен по моему рисунку, я собственнолично руководил строительством, и в будущем моря Аквадора и Окраинный океан станут рассекать корабли, созданные как копии моей посудины, их будут называть шнявами — и это станет не имя, но название всех подобных кораблей...

Раскаты его голоса еще перекатывались между мачтами, отражаясь от палубных надстроек, шевелили полоски жирного красного мха, покачивали лохматые канаты — хотя сам капитан давно смолк. Он застыл, не открывая зрячего правого глаза, немного откинувшись назад и касаясь ладонью лба.

Некрос уже несколько дней отмечал притупление своих чувств: ни удивление, ни страх больше не посещали его. Разум, а вслед за ним и все тело словно бы напиталось сырым предрассветным туманом, который скрадывал ощущения и мысли, наполнял сознание пеленой отчуждения. Единственное, что жило в чаре, — трепещущий комок сердца, которое днем и ночью билось часто и зло. Незримая нить, соединяющая Чермора с Миром, была прикреплена будто острым крючком, глубоко вживленным в плоть, и стоило нити натянуться, как сердце начинало болеть чистой, ясной болью.

Потому личность капитана, его странное лицо и странные манеры — все это не вызвало удивления, чар оставался холодным наблюдателем.

— Нам необходимо плыть как можно быстрее, — заявил он.

Ван Дер Дикин встрепенулся, отнял ладонь от лба. Глаз его, распахнувшись, блеснул огнем.

— До сей поры, любезный, вы не соблаговолили до сей поры поведать мне: куда мы держим путь?

Нить точно указывала дорогу, и Некрос ответил, поведя рукой:

— На запад.

— Запад! — вскричал Булинь, разворачиваясь и стуча деревянным башмаком по доскам. — Запад, закат Аквадора: вечный океан, ветрила в золоте умирающего света, только Воды вокруг, Пречистые Воды. Восток позади — там лишь Твердь, где прошло детство, где неразумным мальчишкой запускал я кораблики в зябких лужах... Что она, что есть Твердь, как не скопище грязи, жирный блин испражнений зверей и людей, птичьего помета, перегноя, разложившейся, сожранной червями плоти, пронизанный корнями, скрепленный ими? Робы, Брита... Ну, а если Зелур? — так пусть же он будет как забытый лужок из грязи и дерьма, и мальчишка...

Некрос принюхался, ощутив крепкий дух, который, наконец, добрался до его ноздрей от раскрытого капитанского рта. Булинь был пьян, вот чем объяснялись эти преувеличенно-патетичные жесты и нелепые слова. И все равно происходящее вызывало у чара подозрение, постепенно крепнувшее. Поведение тюремщиков, встреченный недавно матрос — любопытно, как выглядят остальные? — дикий вид всего корабля... Вокруг происходило нечто, в сути чего обязательно следовало разобраться, потому что оно наверняка было связано с Чермором, скорее всего — направлено против него.

Ван Дер Дикин откинул полу грязного камзола и извлек устрашающих размеров, шириной в две ладони, круглый компас: колпак из мутного хрусталя, золотой ободок, золотая же цепь, повисшая дугой от пояса капитана к кольцу на ободке, черный бархат под колпаком, а на бархате — стрелка толщиной в мизинец и со сломанным концом. Булинь вновь поворотился спиной к чару, положив инструмент на ладони, вытянул перед собой руки, долго смотрел и, наконец, объявил:

— Идем в нужном направлении.

Спрятав компас, он пробормотал: «Но надо бы побыстрее...», встал лицом к палубе и, выпучив зрячий глаз, проорал:

— Рустер! Калва! Чикс! Фиша! Миндель! Гордени и Штак! Эзельгофт, разрази меня в зад!

Раздался топот пяток, и Некрос поглядел вниз. Вдоль стены носовой постройки, где стояли они с капитаном, рядком бежала семерка кривоногих невысоких матросов, все босые и полуголые, лишь в парусиновых штанах, все — обладатели нечесаных морковных волос. Позади них шествовал пожилой человечек, облаченный, помимо штанов, еще и в камзол. Этот последний имел клочковатую грязно-красную бороду.

— Бизань на шняв-мачте! — зарокотал Ван Дер Дикин.

Никто не поднял головы, но бородач, услыхав донесшийся сверху зычный голос, вздрогнул и на мгновение приостановился. Затем негромко повторил приказ, причем Некросу почудилось, что в голосе его присутствуют едва различимые насмешливые, даже язвительные интонации. Семерка матросов, громко топоча по палубе, устремилась вперед и быстро исчезла за мачтами. Капитан пояснил Некросу:

— Эзельгофт, мой наипервейший помощник.

Чар, кивнув, поставил ногу на верхнюю перекладину лестницы, но Булинь еще не закончил:

— Некоторые проходимцы имеют наглость именовать мое изобретение, мою третью мачту, наглость именовать ее всего лишь наклонной стеньгой, но я всегда собственнолично отвечаю на это, отвечаю им: сие есть шняв-мачта — и никак иначе!

Капитан говорил, а Некрос спускался по лестнице — медленно, потому что она вдруг стала казаться ему предметом, находящимся отдельно от остального, от строения и палубы, от всего корабля: некая самостоятельная сущность, висящая в воздухе без видимой опоры. И еще она мелко дрожала — хотя когда Чермор прикасался к ней, перехватывая руками, никакой дрожи, никакого движения пальцы его не ощущали. А Булинь говорил, говорил... Когда чар, спрыгнув на палубу, пошел прочь, задевая каблуками полоски мха, рокочущий голос все звучал и звучал посади.

Они сидели у фальшборта, с подветренной стороны. Гарбуш, подтянув колени, упирался в них подбородком и задумчиво смотрел в палубу. Дикси правую ногу согнул, а левую, костяную, вытянул перед собой. От колена и ниже она напоминала полено, обмазанное засохшей, темной, потрескавшейся глиной.

Снег прекратился, стало немного теплее. По палубе бесцельно слонялись несколько славных карл. Нос ковчега Гарбуш не видел, но знал, что Владыка стоит там, глядя вперед.

— Я люблю везде лазать, — негромко рассказывал Дикси. — Исследовать всякие места таинственные, изучать. В нашем квартале, в Форе, — там тоже разные такие были лазы заброшенные, а если ниже спуститься, так и пещерки всякие. В одной я, представляешь, скелет даже видел, прикованный. Можно было бы и еще дальше спуститься, ниже, в смысле. Если б не нога... — малец наклонился и постучал пальцем по твердой корке.

Гарбуш слушал его — и думал о своем. Любопытно: малец не изменился. Все, что они пережили в Остроге-На-Костях и после, пробираясь к большой мастерской, смерть Кепера в страшной кузнице, ожог, который так и не сошел со лба Дикси, — все это не оставило следа в его душе. И ведь нельзя сказать, что он бесчувственный чурбан, лишенный сострадания. Нет, просто легко относится к происходящему, беззаботность помогает ему: после всего произошедшего Дикси лишь встряхнулся, как собака, выбравшаяся из воды, и побежал по жизни дальше, с легкостью неся бремя костяной ноги — пусть даже он и жаловался, что она стала ныть после ранения.

— Я весь этот путь, который мы сейчас пролетаем, лучше бы под землей прошел, — продолжал карла. — Нет, летать — оно тоже любопытственно, но это вначале, а теперь вот скучно становится. Погляди вокруг — ну что интересного? Там океан, там небо... и все. Не на что смотреть.

А вот Гарбуш теперь совсем другой, и это его печалило. Он и раньше беспечностью не отличался, а говорливым и подвижным становился, лишь когда с мастером Бьёриком выдумывал и строил очередную «штуку», в прочее же время больше молчал и думал. Теперь всякая живость окончательно оставила его. Кепер... Это Гарбуш виноват в том, что он остался лежать в кузнице с размозженной головой. Ипи... Это именно из-за Гарбуша ее похитили, перерезав всю семью. И, главное, чем дальше, тем все больше летящие на малом ковчеге юные карлы признавали его за старшего, за командира, бегая к нему с вопросами по поводу и без. Несмотря на возраст, он становился тем, кого в племени традиционно называли «мудрым мастером», — но Гарбуш не хотел этого! Ему не нравилось управлять карлами, он любил придумывать и строить, а не говорить другим, что им делать.

— Хотя летать тоже интересно. Как думаешь, без доброго Бьёрика и взрослых мы смогли бы построить ковчег? Ну, может, не такой здоровый, но все-таки...

Взрослых? Гарбуш, повернув голову, уставился на юное, почти детское лицо. А ведь малец и вправду остался мальцом, он все еще воспринимает себя так и, значит, таким и является... Вот оно, подумал Гарбуш, вот почему они все ходят ко мне. Я стал взрослым не из-за того, что возмужал с виду, — просто после событий в Остроге, болезни Ипи, я стал думать иначе, относиться к себе иначе, а они это почувствовали и переменили отношение ко мне. Но я не хочу командовать! Это несовместимо — изобретать и управлять, и то и другое требует слишком много времени и сил.

Дикси, не замечавший, что друг во все глаза смотрит на него, болтал:

— Не свезло мне с ногой. Вроде и привык давно, а все одно. Вечно она цепляется за что-то, стучит, мешает, теперь вот еще и побаливать стала...

— Надо обмотать ее тряпками.

— Что? — Малец взглянул на него. — А, да я пробовал уже, без толку. Как их ни крепи, как ни приматывай — слетают.

Гарбуш перевел взгляд на костяную ногу. Лицо его чуть оживилось, затем стало сосредоточенным. Он тихо засопел.

— Если слетают... Значит, надо чехол сделать.

— Чехол? Что за чехол? Да ладно, брось...

— Нет, погоди. Значит, так... Можно сделать навроде сапога, но без подошвы. Вернее — с мягкой подошвой. Мерку снять с твоей ноги...

Малец возразил:

— Соскальзывать будет. Она ж видишь какой формы у меня... — Он провел ладонями по икре. — К ступне так полого сужается. А корка эта, она только с виду шероховатая, но на самом деле вроде как гладкая. И с нее...

— Ремень сверху, — перебил Гарбуш. — Ремень, чтоб над коленом его застегивать. Ну точно, я уже все придумал!

— Так давить будет, неудобно.

— Чего там — неудобно! Сойдет. А если неудобно, так поменяем ремень, шире сделаем или уже, еще как-то...

Они замолчали, услыхав шаги. Подошедший Владыка негромко произнес:

— Надо закрепить все на палубе.

— Закрепить? — переспросил Гарбуш.

Дикси, заелозив ногой по доскам и ухватившись за фальшборт, встал, а Гарбуш остался сидеть, снизу вверх глядя на Октона.

— Для чего?

Великий Чар повернулся, глядя в сторону носа, сказал:

— До Солнечного Пятна остался день пути. Вернее — ночь. Уже смеркается. Вскоре станет тепло, потом жарко. Когда я скажу, все должны будут спуститься в кубрик, в каюты. Привязаться там веревками или ремнями к чему-то, что хорошо закреплено.

Дикси удивился:

— Если в каюты — так зачем привязываться? Если и так внутри...

— Мы полетим очень быстро, — отрезал Владыка. — Может статься, до острова доберется только скелет без обшивки.

Гарбуш молча встал и пошел прочь, чтобы отдать приказания карлам. «Остров? — звучало в его голове. — Так мы летим к острову?» Октон Маджигасси впервые, пусть даже и так расплывчато, назвал цель их похода.

Глава 5

Теперь в голове было четыре червя. Они улеглись в извилинах на поверхности мозга, не шевелясь, впитывали сведения, что поступали через глаза и уши Некроса Чермора, просеивали их сквозь свои мягкие водянистые тела и лишь потом впрыскивали в сознание чара. Это приводило к странным последствиям: каждый предмет виделся очень явственно, приобретал дополнительный объем и полновесность, казался существующим отдельно от прочего. Каждый жил своей жизнью, никак не связанной с жизнью окружающего. И каждый чуть двигался, шевелился, извивался или дрожал — не в такт с дрожью, движением остального. Когда взгляд чара падал на что-нибудь, оно мгновенно напитывалось красками и выпячивалось, демонстрируя в подробностях свою фактуру, все свои складочки, трещинки, ворсинки — все, что составляло его поверхность, выступало из тусклого размазанного фона. Он переводил взгляд на другой предмет — и тот становился зримым, объемным, а предыдущий будто сдувался, тускнел и сливался с фоном. Мир как взаимосвязанная система исчез, превратился в совокупность вроде бы пребывающих в пространстве рядом друг с другом, но разобщенных явлений.

Риджи все еще чувствовала себя плохо и почти не вставала. На здоровье чара океанское путешествие никак не повлияло, будто наполнявший Некроса влажный туман не только притуплял чувства, но и не позволял внутренностям болезненно отозваться на усиливающуюся качку.

Он выбрался на палубу. Долго стоял, разглядывая окружающее из-под полуприкрытых век, затем медленно побрел к носу.

Корабль определенно зарастал. А вернее, понял чар, он и был таким с самого начала путешествия, но раньше истинную картину от взгляда скрывал наведенный кем-то морок. Размножившиеся мозговые черви помогали разглядеть то, что не было видно раньше.

Чермор шел, иногда оскальзываясь на жирном, покрытом радужными каплями мхе, теперь росшем не только из щелей, но обширными пятнами по всей палубе. По краям парусов протянулись бледно-зеленые жилки, не то зачатки корней, не то ростки будущих веток. Небо поменялось местами с океаном: оно стало гладкой медной поверхностью, не пропускавшей солнечных лучей, но светившейся своим собственным мертвенным светом. Океан же покрылся морщинами мелких волн и чуть посветлел, из пепельного сделался серым. А еще — стало теплее. Пространство сузилось, потяжелевшее небо опустилось ниже, сдавив эфир; парная морось — не то мелкий дождь, не то туман — заполнила воздух.

Впереди послышались голоса, и черви разом шевельнулись, когда их достигли звуки перебранки. Чермор пошел быстрее. Тянувшаяся из его сердца нить была напряжена, но не рвалась.

Откинутый решетчатый люк, корабельная вьюшка и бухта перлиня — высокая, затянутая мхом и оттого похожая на широченный замшелый пень — образовывали уединенную площадку у мачты. Четверо матросов и четверо тюремщиков сидели в кружке на корточках, а пятый — тот, что когда-то жил на полуострове Робы, — стоял, выкрикивая проклятия. Он был полуобнажен, кафтан и рубаха перешли к морковноволосым коротышкам.

— Не знаю, как ты это делаешь! Но они беспрерывно падают тремя черепами кверху! — злобно выкрикнул тюремщик, топая ногой по палубе.

Матрос, нацепивший его кафтан, оскалился в злодейской ухмылке и свисающим рукавом, слишком (длинным для его конечности, вытер нос. Между коленей коротышки стояла пузатая бутыль синего стекла. Другой потряс сдвинутыми вместе ладонями, раздел их — на палубу упали три небольших матовых предмета, которые Чермор не смог разглядеть в подробностях. Восемь голов с разных сторон склонились к ним. Проигравшийся тюремщик нагнулся, уперев руки в колени, заглядывая в круг из затылков, половина которых имела цвет подгнившей моркови.

— Что вы делаете?

Чермор произнес это негромко, и матросы даже не взглянули в его сторону, но все тюремщики так и подскочили, а тот, что проиграл часть своей одежды, еще и всполошенно ахнул.

И тут же со стороны носа донесся стук. Тюремщики попятились прочь, вжав головы в плечи, миновали чара, но он не оглянулся, когда они исчезли за спиной. Сидящие на корточках матросы разом вскинули головы. Морось, словно пропитанная теплой влагой плотная паутина, висела над палубой. Пологи ее заволновались, в них возникло небольшое светящееся пятно, затем проступила высокая фигура. Туман разошелся, как призрачный занавес, впустив на сцену капитана Ван Дер Дикина, а пятнышко света обернулось его правым глазом.

— Сколько раз, мерзогадостные бесенята, сколько раз я приказывал вам более не предаваться пагубной страсти...

Капитан, сделав широкий шаг, занес железную ногу с деревянным башмаком, явно намереваясь тяжелой подошвой стукнуть по голове ближайшего матроса, но коротышки рванули в разные стороны, наполнив палубу влажными шлепками пяток по мшистой поверхности. Четыре фигуры мгновенно канули в тумане, исчезли, будто бы их и не было. Булинь чуть было не упал, башмак с грохотом ударил по палубе. Капитан пошатнулся, продолжая движение, изогнулся в пояснице, подхватил длинной корявой рукой оставленную матросами синюю бутыль и зашагал дальше, качаясь, далеко выкидывая вперед здоровую ногу, а после судорожным рывком подтягивая к ней костыль. За все время своего присутствия на маленькой сцене между решеткой люка, вьюшкой и бухтой перлиня ни огненный, ни бельмастый глаз его ни разу не взглянули в сторону чара, и Ван Дер Дикин никак не дал понять, что заметил Чермора.

Оставшись в одиночестве, Некрос шагнул к закутку, занятому раньше игроками, присел на корточки и одну за другой поднял три костяшки. Этим предметам, более чем прочим, выполняющим такую же роль, подходило подобное слово: они, хоть и стилизованно, повторяли форму человеческих костей. Каждая имела размер с верхнюю фалангу большого пальца, и на каждой со всех сторон были выцарапаны изображения черепов — по одному, два и больше. Чар подбросил костяшки на ладони. Зазвучал стук башмака, поначалу тихий, но быстро нарастающий, — и капитан вновь предстал перед Некросом. По своему обыкновению не глядя на чара, Булинь, широко расставив ноги, коснулся рукой лба и произнес отрешенным голосом:

— А ведь она была велика и прекрасна, прекрасна своей красотой.

Капитан замолчал и прикрыл правый глаз, судя по всему, не собираясь давать никаких разъяснений сказанному.

— Кто? — спросил, наконец, Чермор.

Глаз Булиня распахнулся и полыхнул, послав перед собой широкий луч света, на пути которого морось стала конусовидным коридором молочно-белого густого тумана.

— Да супруга моя, — молвил Булинь. — Кто ж еще?

Он вновь умолк, решив, кажется, что теперь уж точно сказал достаточно. Только сейчас Некрос заметил, как печально лицо Ван Дер Дикина. Лоб его избороздили глубокие морщины, а брови, напоминающие тонкие языки пламени, горестно насупились. Чар, все еще сидевший на корточках, разглядывал Булиня, а капитан глядел вдаль. Вдруг он стукнул горлышком синей бутыли, которую сжимал в руке, о край решетчатого люка. Стекло лопнуло, и верхушка покатилась по палубе. Капитан приник к бутыли, запрокинув голову, сделал несколько глотков, после чего вновь уставился за борт.

После долгого молчания Некрос произнес:

— Становится теплее. Почему?

Булинь встрепенулся, покачал бутылью, вслушиваясь в доносящееся изнутри бульканье.

— Приближаемся к Солнечному Пятну... — другая его рука поднялась, и палец уперся в матовое бельмо, ткнул в него так, что чар решил: сейчас оно прорвется или скорее даже проломится — и тогда не то выплеснет на щеку густую грязно-белую слизь, не то брызнет костяными осколками. Ничего такого не произошло, и капитан заключил:

— К Слепому Бельму океана, вот к чему подплывает моя «Шнява».

С этими словами он исчез в тумане. Чермор раздвинул пальцы, позволив костяшкам провалиться между ними и упасть на палубу. Выпрямился. Исчезли и матросы, и тюремщики, и капитан. Теплая морось стояла стеной, скрывая все, что находилось за пределами круга диаметром в три-четыре шага. Некрос пригляделся к моховым зарослям, покрывшим свернутый в бухту перлинь. Там, куда упало несколько капель из синей бутыли, мох побурел и съежился.

Черви неподвижно лежали в голове, напитываясь всем, что видели глаза чара, процеживали картину окружающего, освобождая от ненужных примесей, делая ее четче, честнее. Теперь Некрос совершенно точно знал, что за всем этим — за кораблем и его командой, тюремщиками, всеми последними событиями — скрыто нечто большее, нечто тайное и тревожное, — но пока не способен был понять, в чем его суть.

Вскоре ему захотелось вновь увидеть Риджи Ана. Как выяснилось, для этого не надо спускаться в каюту: девушка, закутанная в плащ, с накинутым на голову капюшоном стояла возле ограждения люка. Выглянув из-за мачты, Чермор увидел еще и Эди Харта, о чем-то с ней разговаривавшего. Расслышать ничего чар не смог, но ему показалось, что Риджи задает вопросы, а тюремщик отвечает: как всегда подобострастно, сутулясь и вжав голову в плечи. Шевельнулись, легко скользя вдоль извилин, черви... Хотя, быть может, это Харт спрашивал — вернее, выспрашивал что-то, а неглупая, но все еще наивная Риджи отвечала, не подозревая, что рассказывает врагу тайны, которые тому знать нельзя...

Над головой Некроса кривые когти бесшумно прочертили парусину; Тасси сполз, растопырив лапы и прижавшись к парусу тугим брюхом, достиг нижней реи, оттолкнулся от нее и упал на палубу. Ткнувшись мордой в щиколотку чара, пес-демон поглядел на него и перевел взгляд туда, где разговаривали тюремщик и Риджи.

— Следи за ними, — сказал печальный тихий голос.

Риджи кивнула, и Эди Харт, низко поклонившись, исчез в тумане. Тасси, будто набитый крупой мешочек из грубой шерстяной ткани, с тихим шлепком повалился на бок, вытянул лапы, положил лобастую башку на палубу и закрыл глаза.

Придерживаясь за ограждение, Риджи начала спускаться. Капюшон исчез в открытом люке. Чермор, выждав немного, направился следом.

Когда он вошел в каюту, девушка, уже успевшая снять плащ и сидевшая на краю кровати, подняла голову. Чар, шагнув вперед, взял Риджи за плечи и, глядя ей в глаза, ровным голосом спросил:

— О чем он расспрашивал тебя? Она моргнула.

— Что?

— Эди Харт, мой слуга. Что он хотел выведать у тебя?

— Выведать? — повторила Риджи растерянно. — Но он...

Чермор толкнул ее, так что девушка откинулась на спину, склонился ниже, прижимая ее к кровати, не позволяя выпрямиться.

— Говори! Мой слуга, что ты рассказала ему...

— Нек, но это я его расспрашивала! — выкрикнула Риджи, пытаясь сесть. — Почему ты все время говоришь таким голосом? Я спросила его, откуда он родом, кто его родители...

В ее сознании с пугающей ясностью встал вопрос: за что я полюбила его? Что есть в этом человеке такого, что привлекло меня? Еще в Остроге-На-Костях Риджи видела Альфара Чермора, младшего брата Некроса. В Альфаре хотя бы присутствовала некая щегольская импозантность, ну а чар... Он теперь казался совершенно аморфным, в нем не было ярко выраженных черт, способных привлечь. Кроме того, хотя физически он не изменился, теперь казалось, что он словно бы занимает меньше места в пространстве. Чар истончился и потемнел, стал похож больше на собственную тень, чем на того, кто эту тень отбрасывает.

Опустившись на колени между раздвинутых ног Риджи, все еще не давая ей выпрямиться, Чермор сказал:

— Для этого ты вышла на палубу? Зачем ты лжешь? Я хочу тебе добра, но ты врешь мне, и пока что я не понимаю, зачем. Ты поднялась наверх лишь для того, чтобы расспросить какого-то тюремщика о его родне?

— Я почувствовала себя лучше, и мне стало скучно! Тебя нет, да и когда ты есть — это не ты, а... Я просто вышла, чтобы ощутить свежий воздух, ветер! Этот человек проходил мимо, я остановила его и стала спрашивать... Нек, ты… Ты болен, теперь я точно знаю!

Руки чара, лежащие на ее согнутых коленях, опустились ниже по икрам, затем вернулись обратно, поднимая платье.

— Я не хочу сейчас... — начала Риджи, но Чермор уже обхватил ее за бедра и придвинул к себе. Закричав, девушка махнула рукой, полоснула ногтями по его щеке. Чар подался вперед, все еще стоя на коленях; она замотала головой, и Чермор прижался губами к ее скуле, вдавливая голову в кровать. Он выгнулся и чуть привстал, одной рукой сжимая ее плечо, второй принялся разрывать шнурки, стягивающие ткань на груди.

Темнело; на верхушке мачты, по бортам и над кормой сквозь висящую в соленом воздухе теплую водяную взвесь просвечивались белые пятна ходовых огней. Риджи разбила Некросу нос: уже после того как все закончилось, она, отдышавшись, но еще даже не надев порванное, валяющееся под стеной платье, набросилась на чара с кулаками. Она кричала и пыталась ударить его, а Чермор молча уклонялся, прикрываясь локтями. Потом она свернулась на кровати спиной к нему, прижала колени к груди и спрятала лицо. Накинув на девушку одеяло, чар покинул каюту.

Паруса, оплетенные по периметру гибкими бледно-зелеными ветвями, едва трепетали на слабом ветру. Клочковатый и маслянистый, влажно поблескивающий ковер мха покрывал всю палубу. Направляясь к носу, Чермор впервые подумал о трюме: пуст он или «Шнява» несет какой-то груз? Сквозь твиндек, палубу и слой мха сочился густой дух, иногда казавшийся кисло-сладким, как от забродившего сидра, иногда таким, словно источником его был мокрый хлопок, иногда — как от затлевшего зерна.

И никого не видно. Ни одной фигуры, ни единой тени не двигалось в тумане. Что сейчас поделывают тюремщики? Собрались где-нибудь в кубрике и тихо разговаривают, сдвинув головы? Или вновь засели играть с матросами, пересчитывая черепа, выцарапанные на матовых плоскостях диковинных костяшек?

Корабль безмолвным темным силуэтом, украшенным четырьмя размытыми светляками огней, двигался сквозь вечернюю мглу.

Чар услышал звук, пока еще слабый, и пошел медленнее, вглядываясь в сумрак впереди. Черви зашевелились, переползая с места на место, то соприкасаясь друг с другом и обмениваясь сведениями, то расползаясь. Вскоре стало ясно, что спереди доносится жалобный плач, и Чермор ускорил шаг. Он вышел к постройке, на которой не так давно беседовал с Булинем. Черви задергались, будто их посыпали солью, впитывая то, что видели глаза чара, пропуская через себя, преобразовывая и посылая дальше в его сознание.

Вместо плача зазвучал глухой неразборчивый голос. Некрос остановился. Не постройка из дерева — высокий, заросший мхом валун стоял на палубе ближе к носу «Шнявы». Он резко выделялся на фоне остального; не красно-бурый — черный мох покрывал каменистый склон. Валун венчала ровная площадка, по краю которой стояли каменные столбики. Сбоку тянулись выдолбленные в поверхности, свободные от мха ступени — та самая шевелящаяся лестница, по которой вчера поднимался и спускался чар.

А с противоположной стороны из мшистого склона лился тусклый свет. Вчера Чермор, не заметив в постройке окошек или дверей, решил, что внутри нее помещений нет. Он бесшумно приблизился, скользя спиной по мху, прошел вдоль склона, увидел круглое отверстие, забранное резной каменной решеткой, остановился сбоку и осторожно заглянул внутрь. Черви в его голове извивались, будто змейки, плывущие против речного течения. Но сейчас они преодолевали не воду, а поток сведений, поступающих из глаз и ушей Некроса.

В небольшой пещере трое помешались свободно. Помимо решетчатого окошка, никаких других отверстий чар не углядел, только колодец в полу — проникнуть сюда можно было лишь из трюма.

Две лавки под стенами, заросшими таким же мхом, как и склоны валуна, занимали капитан Булинь и Эди Харт. Ржавобородый коротышка, помощник капитана, сидел, поджав ноги, на полу между ними. Рядом стояла ярко горящая лампа.

Коротышка отпил из синей бутыли с отбитым горлышком и передал ее Булиню. А тот, восседавший с распрямленной спиной, уперев руки в правое колено (левое отсутствовало, железный костыль начинался чуть выше, от бедра, и теперь торчал чуть не на середину пещерки, упираясь в мох задником деревянного башмака), вещал:

— ...В унынии бродил глухими тропами среди густой травы. Голубыми вечерами бродил я, ветер обдувал непокрытую голову, роса холодила босые ступни, и печаль по ней полнила грудь, но я молчал, не звал ее, ведь имя я забыл, а вслед за ним и все прочие слова, — я шел и шел, все дальше, сливаясь с природой, как с женщиной, постигая счастье в единении не плотском, но духовном...

Низкий рокот капитанского голоса наполнял пещеру, лился из окошка. Эди Харт слушал, судя по всему, мало что понимая, веснушчатое лицо его было глупым и умиротворенным: старшему тюремщику просто нравилось находиться здесь, защищенным от мороси, при свете лампы, и слушать невнятные грохотания Ван Дер Дикина.

Некрос, присев, наблюдал за ними, стараясь, чтобы голова не попала в проникающий из окна свет лампы.

— Плоть моя — гроб, в котором тоскует, бьется и рвется наружу душа, на корабле моем нет якоря, а в сердце — надежды. Ибо вот уже сколько лет я пытаюсь вспомнить ее лицо, ее тело, ее имя, ее прекрасное имя! — Булинь взмахнул рукой, и несколько капель синего пойла вылетели из бутыли. Капитан надолго приник к ней, издавая громкие всасывающие звуки, сделал несколько могучих глотков, поставил бутыль и заговорил вновь: — Я создал первую лодку, первую лодку Аквадора, и часто поднимался, чтобы поплавать на ней. Я хорошо помню, как увидел ее в первый раз: я стоял, держась за мачту, впервые установленную мною на моей лодке, я только что испытал парус и был горд собой. Лодка плыла неподалеку от берега, и вот на невысоком прибрежном утесе на фоне темнеющего неба я увидел ее, одинокую фигурку с развевающимися волосами... Я сошел на берег, приблизился к ней и рассказал, кто я таков. Она оробела, но все же решилась назвать свое имя... Имя! Она... Нет, не помню! Я остался с ней, с этой женщиной, жившей в селении недалеко от берега. И что же сказали мне они, когда я вернулся? Они сказали: Моряк, мы, бывает, поднимаемся туда, мы спим с обитающими там девами — а Плотник, между нами говоря, и с обитающими там юношами, — но мы не женимся на них, не берем с собой в наш мир, не клянемся быть с ними вечно. Что ты сделал, Моряк? Твоей избраннице нельзя жить здесь, отведи ее наверх и забудь про нее. Но я поспорил с ними, а после и поругался, и поклялся вновь — поклялся, что никогда не покину ее.

Капитан смолк, и в воцарившейся тишине стал слышен плеск волн о борта корабля. Молчание длилось долго. Эди Харт, улегшись на лавку, задремал, а бородатый помощник сидел, поджав ноги и глядя на свои колени. Булинь вновь отпил из бутыли.

— Они изгнали меня, прогнали на поверхность, запретив возвращаться. Долгие годы я жил с ней, той, чье прекрасное имя не могу теперь вспомнить. Я совершенствовал свою лодку, которая делалась все шире, длиннее и выше, к первой мачте я пристроил вторую... А она, моя возлюбленная, все старела, я же, конечно, оставался таким, как прежде. Не в силах наблюдать за тем, как меняются черты прекрасного лица, все чаще и чаще я отправлялся в дальние плаванья, она же все больше времени проводила в одиночестве, ибо из селения, где жила раньше, ее выгнали, и я построил для нее дом на берегу, у подножия того утеса, где впервые увидел ее силуэт. Время шло, лодка стала кораблем, уже почти таким же, как тот, на котором плывем мы сейчас. И вот однажды, вернувшись из плаванья, я увидел ее умирающей...

Голос капитана, по мере рассказа становившийся все более тихим и жалобным, зазвучал с трагической силой. Глаз сверкнул, послав на мшистую стену пещеры широкий круг света. Булинь приложился к бутыли, всасывая последние капли. Слушал его теперь лишь спрятавшийся под окошком Некрос: подбородок бородатого помощника склонился на грудь, он дремал, тихо посапывая; Эди Харт откровенно спал, разлегшись на лавке и подложив руку под голову.

— Она умирала! — громыхнул Булинь, отшвыривая бутыль. Бородач, вздрогнув, досадливо покосился на капитана одним глазом, а тюремщик, что-то пробормотав во сне, перевернулся на бок, лицом к стене. — Прекрасный лик ее изрезали морщины, прекрасные черные волосы стали белы, я же стоял над ней, плачущий, не зная, что делать. Из последних сил она протянула ко мне руки и коснулась меня. И тогда, не помня себя от тоски, я поднял ее, вышел из дома и, приблизившись к берегу, воскликнул: «Пречистые Воды! — воскликнул я. — Моряк чтил вас, он столько времени проводил с вами, покинув Твердь, вы укрывали его от забот в своих просторах, так помогите ему еще раз! Сделайте так, чтобы она не умерла, сделайте так, чтобы она стала бессмертной, подобно Моряку!»

От звуков моего голоса утес закачался, с домика позади снесло крышу, а волны, до того мелкие, поднялись стеной. Они сошлись и разошлись, и Воды сказали: избранницу твою убивает сама Твердь. Твердь — круговорот гниения и жизни, перетекающих одно в другое. Мы вырвем ее из круга, отделим от смерти и ввергнем в пучину жизни. Мы оделим ее бессмертием, но для этого Мы должны взять ее в Себя, сделать частью Нас.

«Но увижу ли я после этого свою возлюбленную?» — вопросил я, и Воды откликнулись: «Да».

Тогда, неся ее на руках, я вступил в волны. Когда вода стала по грудь, я опустил тело возлюбленной. Она камнем пошла ко дну, Воды вокруг взбурлились, поднялась пена, подул ветер... и предо мной появилось щупальце. Толстое розовое щупальце, покрытое присосками, — за ним второе, третье, четвертое, все семь — они ухватили меня за плечи, и за ними над поверхностью показалось горбатое мясистое тело, заросли белых полипов, будто седые власа, костяной клюв и глаза, эти страшные, равнодушные, многомудрые глаза морского осьмирука, того, кем стала моя возлюбленная! Я отпрянул, не в силах вымолвить ни слова, я ужаснулся и молчал. Клюв ее раскрылся, и она молвила скрипучим, лишенным и толики человеческого голосом: «Идем со мной, о Моряк, муж мой. Существа нашего племени славятся долголетием, людские поколения сменяют друг друга, а мы живем и живем... Но все же не бессмертны мы. Далеко в океане есть Слепое Пятно, Обитель Злого Солнца, над которым в Раковине зияет трещина, и ветра из великой внешней пустоши, той, что заполнена песком высохшего времени, проникают внутрь. Обитая в Слепом Пятне, я не умру никогда, там мы будем любить друг друга вечно!» Я трепетал, я содрогался от ужаса. А между тем она вперила в меня взор, полный какой-то темной, неестественной страсти, а между тем хладные щупальца цеплялись за мои плечи и бока, а между тем туша ее все выше поднималась над водою, все теснее прижималась ко мне в любовном томлении — и, наконец, терпеть все это не стало мочи. Я с криком вырвался из склизлых объятий и бежал, бежал, бежал!

Вослед мне неслись ее скрежещущие изъяснения в вечной страсти, перемежаемые влажным хрипучим кашлем, проклятиями, мольбой и бранью. И когда я, достигнув берега, понесся по нему, не останавливаясь и не оглядываясь, осьмирук воскликнул: «Я проклинаю тебя, Моряк! Ты будешь вечно помнить меня, но забудешь мое имя, и ты будешь хотеть прикоснуться ко мне, но забудешь мое тело, и ты будешь желать увидеть меня, но не сможешь заставить себя приплыть туда, где мог бы меня найти...»

С тех пор я не видел возлюбленной. Я не смог остаться на Тверди, ибо после всего произошедшего она казалась мне еще гаже, еще гнилостней и вонючей, чем прежде. И вот я борозжу пречистые воды, то преисполняясь желания достигнуть Слепого Пятна, Обитель Злого Солнца, то совсем забывая о нем, то приближаясь к нему, то отдаляясь... Я перевозил грузы и пиратствовал, я отправлялся в дальние путешествия к берегам, на которые еще не ступала нога людей материка, и плавал по узким речкам, берущим начало от моря Эрлана, и вот теперь, неужели теперь, по воле случая, приведшего на мой корабль того, чей путь лежит через эту область океана, я все же...

Голос капитана звучал все тише и тише, а последние слова он пробормотал едва слышно, так что Некросу пришлось приподняться и чуть ли не всунуть голову в окошко. Бородатый помощник и Эди Харт давно уже спали, оглашая пещерку храпом. Помощник грозно взрыкивал и хрипел, Харт вторил ему тонким носовым посвистом, будто вплетая жалобный писк тростниковой дудочки в рокот военных барабанов. Замолчав, Ван Дер Дикин свесил голову на грудь. Глаз его потух, и капитан захрапел в унисон с остальными двумя, хотя и более громко, добавив к лишенной ритма мелодии что-то вроде отрывистого гудка сигнальной трубы.

Глава 6

— Ох, не люблю я жару... — протянул Дикси, неловко поворачиваясь и громыхая костяной ногой в узком пространстве между стеной и торцом кровати.

— Тише! — шикнул на него Гарбуш.

Ипи спала, лежа на боку. Поверх тела шла пара широких ремней, опоясывающих кровать поперек: один прижимал ноги девушки, второй — плечи. Поблескивали две крупные металлические пряжки, которыми гномороб постарался стянуть ремни — не слишком крепко, но так, чтобы держали.

Мальца Гарбуш затащил в их каюту и теперь пытался привязать веревками к ножкам кровати, вбитым в пол. Дикси, слегка одуревший, изнывал от жары, вяло ворочался и мешал.

— В пещерах — там прохладно всегда, — бормотал он, отирая со лба пот. — Там здорово. Залезешь, бывало, в какой-то ход, ползешь-ползешь по нему с лампой, камень вокруг холодный, хорошо...

Закрепив веревки, Гарбуш повторил:

— Не шуми. И лежи смирно. Попробуй, может, заснуть. Хотя...

— А ты куда? — спросил малец.

— Я сейчас вернусь, — гномороб уже открыл дверь. — Надо проследить, чтобы наверху никого не осталось.

Он взбежал по лестнице. Глубоко вздохнув, наклонил голову, выскочил на палубу и помчался вперед.

Солнечное Пятно наступило как-то очень быстро: еще совсем недавно они летели сквозь холодный сизоватый воздух раннего зимнего утра, и вдруг небеса, словно густо присыпанные пеплом, треснули, разошлись в стороны, как два отрезка темной ткани, свернулись вправо и влево, к горизонту. Обнажилось второе небо: раскаленное, текущее потоками плавленого металла. Жаркий воздух упал на ковчег.

Гарбуш старался не обращать внимания на окружающее, он даже ни разу не глянул за борт все то время, пока заставлял карл спускаться вниз и проверял крепеж мачты со спущенным парусом, ни разу не посмотрел в иллюминатор, когда пристегивал Ипи и укладывал Дикси.

Сейчас он лишь быстрым взглядом окинул палубу и побежал, глядя себе под ноги. Его пугало происходящее, пугала свалившаяся на них безумная жара. Во всем этом присутствовало что-то противоестественное, в Солнечном Пятне было что-то очень не так. Пространство изменилось; в мягком, распластанном между небом и землей теле эфира на этом месте зияла рана, сквозь которую внутрь проникало нечто чужеродное и злое.

Гномороб слетел в кубрик, толкнув дверь, окинул взглядом ряды коек и привязанную команду. Несколько голов приподнялось, несколько залитых потом несчастных лиц обратилось к нему.

— Лежите! — велел Гарбуш и помчался наверх.

Воздух стал полотнищами желтоватого марева, которые висели, одно за другим, на пути ковчега. Нос летающего корабля приподнимал их, полотнища загибались, пропуская его мимо себя, скользили по палубе и бесшумно падали обратно за кормой, волнуясь, лениво покачиваясь.

В извивах горячего воздуха Гарбуш едва разглядел фигуру великого чара на носу. Гномороб подбежал к Октону, хватая воздух ртом, встал рядом и только тогда поднял взгляд.

И тут же опустил — то, что высилось совсем близко на пути ковчега, оказалось еще страннее и чужероднее того, что эфироплан уже миновал.

— Зачем ты пришел? — голос Владыки донесся сквозь тяжелый гул, царивший в ушах гномороба. — Спускайся вниз, быстрее.

— Надо было проверить...

Гарбуш ощущал, что вокруг Октона завиваются спирали силы, будто мелко дрожащие тонкие пружины раскаленного добела металла, протянувшиеся с небес. Потоки чего-то незримого собирались к чару со всех сторон, накапливались, уплотняясь, напитывались энергией, как грозовая туча, готовые разродиться тем, что или разрушит ковчег, или пошлет его вперед с неимоверной скоростью — как только его нос коснется диковинного образования впереди.

— Иди! — повторил Октон.

Гномороб развернулся и побежал прочь.

Он добрался до каюты, где у стены ворочался примотанный веревками Дикси, а на кровати Ипи лежала теперь лицом вверх, приподняв голову, и с легким удивлением глядела на ремень, что охватил ее плечи и грудь.

Когда Гарбуш хлопнул дверью, девушка повернула голову к нему и улыбнулась.

— Ты ведь не боишься?

Он принялся расстегивать пряжку. Лег рядом, просунул ноги под нижний ремень, застегнул верхний, кое-как повернувшись, обнял Ипи и прижал к себе. Из-за кровати донесся слабый голос Дикси.

— Что наверху?

— Это все глупо, — сказал Гарбуш. — Пристегиваться к кроватям... Разве моряки во время шторма поступают так?

— Но мы не плывем, — возразил Дикси. — Мы летим...

— Все равно. Надо как-то иначе. Не было времени обдумать...

Ремни впились в тело. Ножки кровати затрещали, скрип досок донесся со всех сторон: ковчег рванулся вперед. Дикси заскулил. Гарбуш прижал голову Ипи к своему плечу, шепча ей на ухо что-то успокаивающее, зажмурил глаза: корабль, понесшийся со скоростью, на которую не способно было более ничто и никто во всем Аквадоре, ни одна карета, корабль, лодка, изделие карл или людей, ни одна птица или зверь, начал раскачиваться вдоль продольной оси, все сильнее и сильнее.

Теперь небо было как большая круглая миска, раскаленная в горниле мировой печи, солнце — вспучившийся в металле пузырь, истончившаяся полусфера, чья поверхность, толщиной в волос, вот-вот прорвется, и тогда с небес хлынет поток жидкого огня.

Некрос брел через островок буйной растительности, которым стал корабль. Сплошь заросшие побегами паруса дрожали, шелестели на горячем ветру, будто сухая листва умирающего от жары дерева. Мачты и фальшборт упрятались в переплетениях вьюна, пышный ковер мха накрыл палубу. Все вокруг шевелилось и покачивалось, растения источали маслянистые капли. Тяжелый аромат брожения наполнял воздух, и без того казавшийся густым, жирным.

Он добрел до закутка между решетчатым люком, основой для разрастающейся на глазах виноградной лозы, вьюшки, покрытой крупными палевыми цветами, и бухтой перлиня, по которой протянулась паутина с запутавшейся в ней мошкарой.

Здесь лежали двое тюремщиков и три матроса, все вдрызг пьяные, судя по раздающемуся хоровому храпу и паре валяющихся во мхе бутылей.

Дышалось тяжело, горячий злой ветер, наполняющий паруса, облегчения не приносил. Свирепо гудя, он толкал корабль в распахнутый настежь страшный океанский простор. Желтые воды, переполненные солью и казавшиеся густыми, как каша, плескались, выстреливая беспрерывной чередой золотых бликов. Над гребешками мелких, едва заметных волн воздух пробивали огненные копья, вспыхивали, с тихим жужжанием устремляясь наискось, впивались в глаза чара, слепили его. Черви — их стало много, десятки червей превратились в спекшуюся массу, слившуюся с мозгом и занявшую его место, — вяло, сонно шевелились в удушающей жаре, что воцарилась под черепом Некроса.

Трижды Чермор поднимал взгляд к небу — долго смотреть на него было невозможно — и трижды ему чудилось, что в мареве Слепого Пятна просвечиваются очертания иного пространства, подступившего в этих местах близко, очень близко к Аквадору. Сквозь раскаленный воздух проглядывал аквамариновый свод, расплывчатые, едва видимые очертания парящих островов из белого пуха, дома на них и огромные кроны деревьев, чьи стволы казались исполинскими колоннами древесины.

Чермор вдоль борта направился к корме, туда, где он не был еще ни разу. По правую руку шевелился, жил своей жизнью маленький растительный мирок, а по левую на горячечной зыби, окруженное кольцом фосфорической синеватой пены, бронзовело округлое пятно — второе, отраженное солнце. Чар перешагнул через капитанского помощника: бородач, обхватив руками свесившуюся на палубу лиану и припав к ней щекой, спал, повиснув верхней половиной на мохнатом тросе и вытянув ноги. Некрос шел. Слепое Пятно дрожало вокруг, искажая океанский ландшафт, и если правдивы были слышанные чаром от алхимиков рассказы про то, что эфир — огромная живая сущность, заполняющая пространство между Створок, то в этом месте она, эта сущность, обезумела под уколами бьющих сквозь незримую прореху ветров из Внешней Пустоши.

Уже приблизившись к корме, Чермор оглянулся. Он увидел то место, что было средоточием, сердцем Слепого Пятна: радугу, концами погруженную в океан далеко слева и справа от корабля, а вершиной достигающую небес. Распростершийся над водами величавый мост казался материальным, составленным из семи металлов разных цветов. Под ним шел дождь, изумрудные капли лили с многоцветной арки, создавая густую стену влаги, в которую вскоре должен был нырнуть корабль, — а сейчас, едва видимая на таком расстоянии, медленно вплывала лодочка ковчега.

Нить, тянувшаяся из сердца Чермора, вяло повисла. Ковчег был рядом и двигался так же неспешно, как и «Шнява». Чар долго стоял, наблюдая за ним, затем продолжил путь.

Достигнув кормы, он тяжело опустился на мох. Черви, ставшие сплошной омертвевшей массой, были недвижимы. С небес дрожащий пузырь солнца осыпал океан крупинками ярко-красной окалины; и второе солнце горело по другую сторону корабля, под поверхностью, что состояла из мелких волн, беспрерывно вспыхивающих и угасающих отраженным золотом. Исполинская арка радуги приближалась, распахиваясь все шире, от горизонта к горизонту. Корабль вплывал в стену изумрудного дождя. Сводящий с ума дух, что сочился из-под палубы, исчез, но иной запах — гнилостный запах тлена — шел от воды. Приподнявшись, Некрос выглянул за борт. Среди кипящей жгучей ряби он увидел смутные очертания склизких тварей, вроде огромных медуз, но с темными, плотными телами и почти прозрачными крапивными отростками: они всплывали, медленно и лениво, к поверхности из вязкой глубины.

Это были предвестники того левиафана, что поднимался со дна вслед за ними. Сквозь шорох ветвей, скрип стволов, сквозь шелест листвы и потрескивание, издаваемое палубными досками, когда через них пробивались юркие тонкие корни, до чара донеслись громовые раскаты: капитан Булинь Ван Дер Дикин, забравшийся, надо полагать, на свой мшистый валун, что-то кричал свирепым призывным голосом. Некрос поднялся, собираясь идти туда, и в это мгновение нить натянулась, тонко звеня, истончилась, став не толще волоса. Сердце чара вспыхнуло болью, набухло, лопнув в нескольких местах и прыснув тонкими струйками крови. Они ударили изнутри в грудную клетку, орошая ребра теплыми красными каплями. Ковчег впереди исчез, скрытый изумрудной стеной дождя, что лился под радугой. Октон Маджигасси воспользовался силой Слепого Пятна; эфироплан устремился к неведомой цели.

Чермор побежал, ныряя под лианами и перескакивая через выползшие из мха корни. Нить уже не дрожала: она рвалась.

— Нек! — окликнула его стоящая возле ограждения люка Риджи, но чар не повернул головы.

— Быстрее! Плывите быстрее!!! — с криком он вылетел к носу и резко остановился.

Корабль замедлял ход, он почти уже встал. На площадке, огороженной невысокими каменными столбиками, капитан Булинь кружился, постукивая башмаком, расставив руки, иногда запрокидывая голову назад, иногда опуская ее к груди. Его движения напоминали древний танец-ритуал, в них были варварская, необузданная страстность и грузное изящество. Некрос уже видел что-то подобное — однажды, когда наблюдал, как шаман Джудекса творит заклинание. Главное отличие между цеховой и дикой магией заключалось в том, что чары подходили к ней скорее как к науке, а ведьмы с шаманами — как к творчеству. Для чаров и алхимиков магия — это формулы, тщательно составленные рецепты магических субстанций, опыты, эксперименты, в результате которых создаются новые заклинания, а после — произнесение, озвучивание формул и совершения заранее продуманных жестов. Для ведьм и шаманов она — искусство, произнесение заклятия — творческий интуитивный акт, иногда сопровождаемый танцами, которым никто заранее не обучался. Но искусство по сути своей менее упорядоченно. менее подвластно четким законам и логике, чем наука, и потому дикая магия, которую сейчас танцевал Булинь, более хаотична и зачастую разрушительна.

Очертания тела Ван Дер Дикина менялись, он рос.

«Шнява» остановилась, когда нос ее коснулся стены влаги. Изумрудные капли падали бесшумно, ливень скрывал то, что находилось по другую сторону. Радуга, распростершаяся над судном, будто арка каретного подъезда над муравьем, тихо гудела.

— Плывите вперед! — выкрикнул Некрос. Черви в его голове ожили и стали извиваться, двигаясь все быстрее. Чермор ощущал течение незримых сил вокруг себя: призрачный ветер сквозил под аркой и проникал в тело чара.

Корабль застыл. Капитан, изменившийся теперь почти до неузнаваемости, выросший в длину и ширину, танцевал. Последняя трансформация закончилась, и глаза его стали одинаковыми: бездонными, лишенными зрачков глазами Первого Духа.

— Сента! — прогрохотал голос, в котором человеческого было не больше, чем в рокоте горного обвала или небесном громе. — Я вспомнил тебя, Сента!

Корабль качнулся. Над правым бортом, а затем и над левым возникли концы щупалец, будто тонкие и длинные, покрытые бородавками языки. Они впились в доски, разрывая мох.

Некрос судорожно вздохнул, горло его сдавило. Все встало на свои места! Вся сложная мозаика невзаимосвязанных элементов, озарившись ярким светом, сдвинулась, перетекая внутри себя, и вновь потускнела, застыв в новой, четкой и ясной картине.

Чар побежал обратно.

— Вниз! — прокричал он Риджи, повернувшейся к нему с удивленным лицом. — Вниз!

Он столкнул ее по короткой лестнице, впихнул в каюту, где под кроватью прятался Тасси, и выпалил в испуганное лицо:

— Запрись! Не выходи, что бы ни происходило! Слышишь? Не выходи!

И вновь выскочил в тропический лесок палубы, помчался к носу. Это был заговор Первых Духов, той незначительной горстки, что не покинула Аквадора, после того как на свободу была выпущена Полномастия. Лишенные большей части своей прежней силы, они объединились с шаманами и ведьмами в надежде прибрать к рукам все жемчужины, а после, вооруженные их мощью, — и сам Мир.

Корма вздыбилась, когда огромное тело, сжимая борта натянувшимися щупальцами, поднялось у носа. Тело левиафана скрывала стена влаги, очертания его струились в изумрудном ливне, и лишь огромный покатый клюв торчал вперед, серым капюшоном накрывая мшистый валун. Моряк — великан в развевающемся камзоле и высоких ботфортах — протянул к чудовищу руки.

Еще заталкивая Риджи в каюту, Некрос понял, что ему нужно делать. Сердце чара трещало по швам, в груди плескалась кровь; нить могла порваться каждое мгновение, но она пока что соединяла жемчужину с Миром, — и Чермор, наконец постигший, как командовать смертными червями, отдал приказ.

Пока он бежал по палубе, черви соскользнули по стенкам его горла, упали в кровь, которая, будто подземное озерцо — пещеру, наполняла грудь. Черви соединились в длину, срослись в единое тело. Оно обвило сердце, забралось в него, ухватило безгубым отверстием-ртом конец нити. И, заглатывая ее, устремилось прочь, вытягиваясь и истончаясь, но не рвясь: длинное темно-зеленое тулово, чья безглазая, лишенная черт голова неслась по нити, подбираясь к Миру, удаляющемуся лишь едва менее стремительно.

Палуба накренилась сильнее, корма задралась к кипящему жаром небосводу. Некрос покатился по мху. Сента пыталась не то забраться на корабль, не то утянуть его в пучину — нос «Шнявы» уже погрузился в воду. Когда Некрос, держась за леер, приподнялся, на него прыгнули два матроса, вооруженные кривыми ножами.

Но далеко-далеко, за границами Слепого Пятна, червь уже достиг Мира, впился в него и тут же, будто пиявка кровью, набух энергией, высосанной из той сверхсложной незримой структуры, что вечно парила в эфире, горловиной своей присоединенная к обручу. Магия ударила в чара — прошла сквозь жемчужину, сквозь грудь и наполнила сердце бушующей силой. Некрос лишь повел плечом, и оба матроса исчезли, с хлюпаньем растаяли, оставив по себе облачка розовых капель да пару ножей, упавших в мох.

Туша Сенты четче проступила в стене ливня, до половины выбравшись на нос. Корабль тонул. Пара щупалец тянулась к Моряку, а он тянул руки навстречу.

Нить порвалась. Смертный червь, принявший ее в себя, лопнул вместе с нею, примерно на середине, два обрывка понеслись в противоположные стороны. Далеко-далеко на палубе ковчега Октон Маджигасси закричал, возможно, впервые в своей жизни, закричал от боли, схватившись за голову, и упал ничком.

Кроме Владыки, на палубе не было никого, вся команда скрылась в кубрике и каютах. Эфироплан, медленно рассыпаясь, летел вперед, мачта его сломалась, парус исчез, встречный поток воздуха вырвал и унес кили. Океанская поверхность, ставшая ровной и гладкой, как зеркало, внезапно сменилась стремительным росчерком голубой реки. Та завершилась плесневелым пятном-болотом, а затем потянулся серо-зеленый бархат полей. Впереди вырастала Гора Мира — не та жалкая копия, что венчала Шамбу, но истинная, стоящая в центре острова Атланса. Она росла быстро, уже виднелись леса на склонах, длинные ледовые языки, протянувшиеся от погруженной в облака вершины, папоротниковое море у широкого подножия — и тут заклинание Октона иссякло. Ковчег начал падать. В кормовой каюте Гарбуш зажмурился и крепче прижал к себе Ипи.

Вместе с половиной червя энергия Мира, пройдя сквозь жемчужину, влилась в чара, мгновенно переполнила его и преобразовалась так, как он того пожелал. Некрос, стоящий на круто накрененной палубе лицом к носу корабля, чуть повернулся. Беззвучный поток, сложенный из множества темно-зеленых, мягких, извивающихся тел, выстрелил из его сердца, из груди. Мшистый валун окутался коконом червей. Сента вскрикнула одновременно с Моряком, и мертвенный зеленый свет на несколько мгновений скрыл их. Кокон набух, извивающиеся тела слились и почернели, став непроницаемыми для глаз. Взметнулись, отпустив борта, щупальца; Сента закричала от боли и погрузилась в океан. Клубок червей лопнул и разлетелся мягкими ошметками. Корабль качнулся обратно, корма его зарылась в воду, нос взметнулся к небесам. Над вершиной валуна повис деревянный башмак, компас с черным бархатным циферблатом, согнутый крюком железный костыль и бельмастый, пялящийся в пустоту глаз — все это медленно кружилось, сталкиваясь и разлетаясь, а после упало, заскакало по склонам валуна и исчезло.

Корабль все еще качался, но медленнее. Украденная у Мира энергия продолжала бить из Чермора. Все то время, пока палуба накренялась вперед и назад, он не падал, лишь почти ложился на доски то спиной, то грудью. Теперь, когда «Шнява» выпрямилась, чар повернулся. Он мог уже не просто повелевать смертными волокнами, он научился создавать их, и последнюю вспышку, все то, что еще оставалось в его теле, излил из себя в виде чистой энергии. Остатки силы ударили из него — были бы тут братья Джиги, они бы, несомненно, назвали это «реактивной тягой». Корабль устремился вперед, погрузился в стену изумрудного ливня, окатив палубу потоком воды, взмыл и понесся, едва касаясь поверхности океана, оставляя на нем тонкую пенную линию. Первыми не выдержали, заколыхались в паутине лиан мачты; мохнатые канаты лопнули, паруса вместе с реями и снастями унесло назад. Затем все ветви, стволы, все побеги, коконом окутавшие «Шняву», начали с хрустом и хлюпаньем выдираться из палубы. Приподнялись широкие лоскутья мха — удлиняясь, они лентами заструились в потоках воздуха, и на конце одной болталась из стороны в сторону, расставив ноги и вцепившись в нее руками, фигура Эди Харта.

Семицветная арка мгновенно уменьшилась и, мигнув на прощанье, исчезла. Слепое Пятно осталось позади. Потускнело небо, солнце пропало, скрытое пеленой туч. Мелкие волны обратились валами размером с холмы, над которыми, чиркая днищем по пенным верхушкам, несся корабль. С палубы смыло все, «Шнява» превратилась в голый деревянный остов, сквозь щели которого внутрь проникала вода. Он тяжелел, напитываясь влагой, будто трухлявое бревно. Но под ним тянулся уже не океан, а извилистая река между пологими берегами, и впереди вырастала Гора Мира.

Глава 7

Уже позже Гарбуш, вспоминая произошедшее, удивился тому, что он, Ипи и Дикси не пострадали. Хуже всего — он не видел, куда летит корабль, что происходит снаружи. Ковчег врезался, скорее всего, в землю, а не в какой-нибудь вставший на пути скальный отрог — иначе мало кто из гноморобов выжил бы. Гарбушу показалось, что он попал внутрь пустотелого камня, который катится вместе с лавиной по склону горы. Каюта заходила ходуном, вокруг загромыхало; по стене, возле которой стояла кровать, разошлась широкая трещина. В какой-то миг гномороб, прижимающий к себе Ипи, очутился в вертикальном положении и начал выскальзывать из-под ремней. А затем ковчег с оглушительным хлопком лопнувшей емкости опустился кормой на землю, медленно завалился набок и остался лежать неподвижно.

К тому времени ножки кровати лопнули, она сдвинулась вперед и торцом прижала Дикси к стене. Грохот и треск смолкли, их сменил шелест осыпающейся снаружи земли. И вопли гномороба. Гарбуш завозился, высвобождаясь из-под ремней, отстегнул пряжку, соскочил на накрененный пол. Усадив Ипи на краю лежанки, бросился к стенающему мальцу.

Тот, впрочем, почти не пострадал — больше испугался, когда лежанка съехала на него.

По наклонному полу идти было тяжело, но Гарбуш, ведя Ипи за собой, добрался до двери, кое-как открыл ее и вывалился наружу.

Порыв ветра растрепал волосы и заставил вцепиться в косяк. От коридора осталась едва ли треть, дальняя часть вместе с ведущей наверх лесенкой исчезли — лишь изломанные доски и останки ступеней, за которыми виднелось пространство трюма. В куче обломков прямо под коридором шевелилось несколько тел. Ковчег накренился так, что сторона, где находилась каюта Гарбуша, приподнялась, и теперь далеко внизу он увидел длинный пролом — борт в том месте был словно распорот скользящим ударом огромного клинка. За проломом пробегали волны по зеленому морю листвы.

Вниз спускались долго. Несколько раз пришлось брать Ипи на руки, закрывать ей глаза или заставлять отворачиваться. При падении погибли с десяток карл, тела их, придавленные досками, лежали в разных местах, а одно свисало с конца мачты, которая теперь торчала далеко над кормой ковчега.

Сломанный хвост придавил растительность; натянутая на раму ткань лопнула. Уже спрыгивая в папоротники, Гарбуш увидал Октона: далеко, возле погруженного в склон носа, мелькнула высокая фигура.

— Владыка! — прокричал гномороб. — Эй!

Но тот не оглянулся и быстро исчез среди медленно опадающих покатых бугров разорванной емкости.

Выяснилось, что ковчег рухнул на склоне лощины, сплошь заросшей папоротниками. И над этой лощиной, над лежащим на боку эфиропланом, над всем тусклым миром высилась исполинская Гора. Громады таких размеров ни один карла еще не видел: она уходила в серый облачный слой. Вверху дули ветры; сплошная масса облаков быстро текла в одну сторону, и там. где ее прорезала вершина, изломанной каемкой тянулся фронт белого варева, образованного бурлящими вдоль склонов облаками. У Гарбуша мелькнула мысль, что если бы не прозрачность ясного холодного воздуха, могло бы показаться, что они стоят на дне океана, и далеко-далеко вверху — поверхность воды, над которой выступает конический остров, вершина Горы.

От емкости несло стухшими яйцами. Собравшиеся под ковчегом карлы, скрытые папоротниками так, что видны были лишь плечи и головы, морщились, зажимая носы. Гарбуш оглядел исцарапанные, в синяках и кровоподтеках, почти детские лица.

— Вон старик! — закричал Дикси, показывая в сторону носа коротким мечом. Все посмотрели туда: Владыка быстро шел через заросли к Горе.

— Почему убегает? — спросил один из карл. — Ведь надо похоронить тех, кто...

Они услышали тявканье. Звук доносился со склона лощины.

— Это что такое... — начал было Дикси, и тут зверь, смахивающий на низкорослого кривоногого шакала, возник на корме ковчега — все увидели фигуру, четко выделяющуюся на фоне склона. Она остановилась, глядя вниз, потом, издав короткий злобный лай, нырнула в обломки. Следом замелькали другие: один, второй, третий, целая стая пронеслась по склону и исчезала за ковчегом.

Запястье Ипи в руке Гарбуша дернулось. Он быстро взглянул на девушку: она была напугана. Эти существа встревожили ее куда больше тряски и грохота, вида разбившегося эфироплана и мертвых тел среди обломков... Впрочем, гномороб надеялся, что тел Ипи не заметила.

За то недолгое время, пока они стояли здесь, похолодало. Ветер, раньше налетавший порывами, дул теперь беспрерывно. Поток облаков над головами стал пепельным, воздух темнел — приближалась ночь.

Гномороб помнил слова Владыки о том, что их преследуют. Он повернулся в сторону, из которой прилетел ковчег, но склон лощины ограничивал обзор. Из обломков донесся хруст — такой, какой могут издать мощные клыки, перегрызающие кость.

— Идем, — заторопился Гарбуш. — Туда, куда Октон пошел. Быстрее, быстрее!

— А они... А мертвые? — спросил Дикси.

— Вернемся позже и похороним их. Все равно туда сейчас не подступиться из-за вони.

Сочное, ярко-зеленое море папоротников казалось чужеродным пятном среди тусклого ландшафта. Лишь заснеженная вершина Горы Мира далеко над головой могла соперничать с ним яркостью. Леса и менее высокие горы, заросшие травами долины на севере — все казалось угрюмым, мрачным и безлюдным.

— Я не отпущу тебя, — повторял чар, волоча Риджи за собой. — Ты должна быть со мной, всегда со мной.

Сначала Риджи отбивалась, отталкивала его, а после отказалась идти и просто села на землю. Тогда Чермор поднял ее, сопротивляющуюся, на руки и понес. Усталости он не чувствовал. Смертные волокна переполняли тело. Отныне Некрос управлял ими.

Налетающий порывами ветер гнал зеленые шелестящие волны по растущим вокруг каменистой громады папоротникам. Здание Универсала было построено лишь как уменьшенная копия: Гора имела такую же форму, и даже узкую темную полосу, которая тянулась уже за линией снегов, там, где пирамиду опоясывал балкон — здесь, видимо, это был естественный навес или ряд входов в пещеры.

Он двигался быстрым шагом. Нить исчезла, но теперь она и не нужна была Некросу, чар знал, что Мир впереди.

— Ты убил их всех, так убей и меня, — сказала Риджи, вцепившись в его воротник. — Все равно мне теперь кажется, что я лежу в гробу.

Глядя на склон Горы, Некрос ответил:

— Но они сговорились против меня. А ты — нет.

— Сговорились? С чего ты взял? Они... Это была обычная команда, а твои слуги — обычные горожане!

Чермор поставив девушку на землю, взял ее за плечи и заглянул в глаза.

— Послушай меня, — тихо заговорил он. — Ты мало выходила из каюты, но ты же видела, как зарастала «Шнява»? Все эти мхи, лианы, вьюн... Да и сам корабль — таких в Аквадоре нет. Слишком сложные снасти, слишком...

— Много ты их видел? — перебила Риджи. — Обычное торговое судно с одной мачтой и десятком моряков...

— Одной?! Их было две! Даже три!

Она отпрянула, когда чар выкрикнул это, с изумлением глядя на него.

— Да нет же, Нек! Одна мачта и один парус. Матросы и капитан...

— Моряки! — подхватил он. — Их-то ты разглядела?

— Ну конечно. Я разговаривала с боцманом. Большинство из Робы, он сам — из Коломмы...

— Он лгал тебе. Ни у одного человека в Робах нет таких красных волос.

— Красных волос? Но он был лысым. А у остальных — обычные волосы.

— Они не люди, — отрезал Чермор. — Это океанские бесы, подручные Моряка.

— Кто такой Моряк?

— Капитан! Капитан этого корабля — его ты тоже не разглядела как следует? Высокий человек, на одном глазу бельмо, а другой горел огнем. На железной ноге. С темно-красным лицом, похожим на обломок скалы, и с очень маленьким носом, — почти незаметным. Он все время был пьян. А как он разговаривал? Ревел, словно буря, на всю палубу, даже до каюты должно было доноситься...

Риджи вырвалась, отскочила от него, испуганно-удивленный взгляд наполнился ужасом.

— Он был такого же, как я, роста, да, одноногий — но без железной ноги, обычная деревяшка! И лицо простое, только обветренное. Говорил как все, даже слишком тихо, я еще удивилась — думала, у капитанов должны быть зычные голоса, чтобы командовать и бранить матросов... И один раз он выпил, я видела, как он шел, чуть качаясь, но... А лианы? Какие лианы? На корабле не было никаких лиан, ни мха, ни вьюна!

— Морок, — произнес чар, которому надоело спорить с ней. — Просто Моряк околдовал тебя. Ты, хоть и дочь чара, не смогла разглядеть истинной картины, а я смог. Идем.

Он протянул к ней руку, но девушка побежала прочь. В три прыжка Чермор нагнал ее, обхватил сзади, прижимая к себе. Риджи вдруг взвыла, задергалась: она держалась долго, но теперь, когда стало ясно, что Чермор окончательно обезумел, началась истерика. Извиваясь и мотая головой, Риджи поджала ноги, повиснув на его руках. Некрос присел, сжимая ее, пока она не затихла. Тогда чар вновь поднял ее на руки, прижал голову Риджи к плечу и пошел вперед.

Шелестящие волны пробегали по папоротникам, и Чермору казалось, что он — первый, первый и единственный человек в Аквадоре, чьи уши слышат этот шелест, первый, чьи ноги ступают по мягкой земле, раздвигая длинные тяжелые листья.

Гора Мира загородила треть неба. Вершины не было видно, она погружалась в небеса. Черви больше не шевелились: они висели в голове, в горле, в груди и животе чара, неподвижные, готовые подчиняться ему, если он отдаст приказ. Лик Смерти, который Чермор не доставал из ножен ни разу с начала путешествия, тихо гудел на боку. Пересекая папоротниковые заросли, Некрос говорил, обращаясь к Риджи, безвольно висевшей в его руках:

— Трансформация началась еще в селении под Форой, и теперь она приближается к концу. Скоро я обновлюсь, я уже обновился, но теперь я стану совсем иным, и ты тоже можешь измениться вместе со мной. Сейчас я понимаю: вся предыдущая жизнь — лишь нигредо, это было лишь познание тени, тех качеств, что я отвергал как недостойные, даже противные мне. Я был в полубессознательном состоянии, то была не жизнь, но тень ее. Затем, после встречи с шаманом и восстановления Лика Смерти, наступило альбедо, отмывание черноты, постепенное пробуждение. Черви помогли мне, помогли увидеть все в истинном свете. Эта стадия вот-вот подойдет к концу, и тогда настанет время рубедо, время пробуждения, сочетания несочетаемого, целостности противоположного. Уже сейчас черви не нужны мне, а вскоре, когда мы настигнем Октона и Мир станет моим, я взберусь на вершину могущества, познаю все свои возможности, увижу реальность без прикрас, истинно такой, какая она есть... Тогда я стану Тайной Тайн — разом днем и ночью, зимой и летом, поэзией и наукой, миром и войной, избытком и нуждой. И ты будешь со мной, ты будешь моей Белой Дамой. Даже если ты не сможешь пройти весь путь так же быстро, как я, мы будем вместе и никогда не расстанемся...

— Мы уже расстались, — сказала Риджи.

Некрос запнулся, потом встряхнул ее, заставил поднять к нему лицо. Вдруг он вспомнил, что когда-то, еще в спальне башни Расширенного Зрачка, видел свет, нежный молочный свет, расходящийся от девушки, — и после, когда он забрал ее из Наледи, и даже тогда, когда они ехали в фургоне, в начале пути этот свет еще был... Чар напряг память, и черви по всему телу едва ощутимо шевельнулись... Нет, он не мог припомнить дня или ночи, когда теплый белый свет, видимый лишь ему одному, исчез.

Он новым взглядом оглядел женщину на своих руках. Риджи изменилась. Дело было не в том, что лицо ее осунулось, что в уголках глаз появились едва заметные морщинки. Нет. Раньше, подумал чар, раньше она была как новенькая, поблескивающая на солнце, сияющая золотая монетка, веселая и сердитая одновременно, полная чувств, — а теперь поблекла. Потускнела и будто бы истерлась.

Чар расправил над ней темный полог: начинающийся от его сердца и расходящийся в воздухе незримый капюшон из переплетшихся темно-зеленых тел.

— Ты ошибаешься. Мы вместе навсегда, — сказал он.

В склон Горы вдалась глубокая узкая лощина, и на склоне ее лежал ковчег. Борт проломлен, емкость почти сдулась, — перебивая запах папоротников, от нее расходился дух стухших яиц. Чермор остановился, не выпуская Риджи из объятий. Ковчег напоминал лежащую на боку огромную мертвую рыбу с вывалившимся из брюха пузырем. Сквозь местами вздувшуюся, местами проломленную обшивку-чешую виднелись покореженные ребра переборок. Измятый, перекрученный хвост придавил папоротники.

Чар подошел ближе, увидел нескольких мертвецов, часть из них — обглоданные, изувеченные до неузнаваемости. Заглядывать в кормовые каюты или обходить корпус, чтобы разглядеть палубу, он не стал: здесь не было никого живого, команда вместе с Владыкой покинула рухнувший эфироплан.

Некрос повернулся к Горе, ощущая след, тянувшийся от ковчега к ее склону. След вел вдоль лощины, туда, где папоротники заканчивались и между двумя каменными столбами, накрененными так, что верхушки их соприкасались, темнело отверстие входа. Позади раздалось фырканье, чар оглянулся. Сквозь заросли к ним бежал пес-демон.

— Тасси! — позвал Чермор. Плечи Риджи вздрогнули, она отстранилась от его груди и выглянула через плечо.

Только твой зверь остался с тобой.

— Нет, — ответил Чермор. — Ты тоже со мной.

Когда пес-демон догнал их, чар направился к столбам.

— Видите эту Гору? — произнес он, обращаясь и к Тасси, и к женщине на своих руках. — Пирамида — лишь копия ее, созданная как надгробие для Полномастии. Тринадцать Первых Духов было в Аквадоре, и лишь трое из них остались, когда остальных выбросило наружу. Люди нашли Мир и с его помощью сомкнули Створки, а Духи, страшащиеся, чтобы никто не отыскал заклинание, спрятали его в Шамбе, поставили Кибара охранять и возвели пирамиду. Но Универсал и все то, что скрыто в Шамбе, — лишь жалкое подобие истинной Горы и истинного Лабиринта, к которому мы подходим сейчас...

Тасси остановился, присел, глядя в черный проем. Хрипло кашлянул, припав к земле, потерся о нее брюхом.

Некрос Чермор с Риджи на руках вступил в Гору Мира. Широкий коридор тянулся вниз под крутой уклон, и чар пошел вперед, озаренный мерцанием мха. Этот мох двигался — пятна и полосы его медленно ползли по стенам, извиваясь, меняя форму, сливались и распадались, льющийся от него бледный свет менялся, накатывая ленивыми сонными волнами.

А Тасси хотел есть. Собственно, он почти всегда хотел есть, даже когда спал — беспорядочные, рваные сны его чаще всего были связаны с погоней за пищей, умерщвлением и пожиранием оной. Сейчас, однако, есть хотелось особенно сильно. Ноздри пса-демона ощущали запах еды, которая прошла здесь некоторое время назад. Следом направился тот, кого Тасси, за неимением лучшего понятия, в своем маленьком, злобном сознании соотносил с неким песо-демоническим эквивалентом слова «хозяин».

А еще он ощущал другие запахи: впервые, быть может, со щенячьего возраста чуял дух себе подобных. В багровом мозге его пробудилось что-то вроде любопытства, а кроме того — желания отыскать самку.

Но есть хотелось больше.

Пес-демон оглянулся. Можно было догрызть трупы, оставшиеся на краю лощины. В том месте запах своих, и самцов и самок, за которых еще нужно побороться, был особенно силен. Подраться Тасси сейчас не отказался бы, но свои уже ушли оттуда. Когда у него был выбор, Тасси предпочитал догнать еду, загрызть, а после съесть — во-первых, это потворствовало его свирепости, во-вторых, свежее мясо и кости с теплым мозгом вкуснее, чем то, что умерло раньше, да к тому же без его, Тасси, непосредственного участия. В любом случае там для него остались лишь жалкие объедки...

Звуки шагов «хозяина» уже смолкли. Он тоже шел за едой, и еды там было много, очень много, причем такой еды, которая еще могла сопротивляться... Зверь громко кашлянул, хрипнул и харкнул, будто человек, говорящий что-то вроде: «Пес с ним, пойду и убью их всех, а потом сожру вместе с костями», — и нырнул в темный проход.

Глава 8

— Нет, никого не вижу! — объявил Дикси.

— Не кричи, — Гарбуш глянул на Ипи, но она пока что вела себя нормально, и ничто в ней не свидетельствовало о приближении очередного припадка.

От того места, где рухнул ковчег, они шли уже долго — Гарбуш теперь не знал, день еще или уже наступила ночь.

Они догнали Владыку у начала длинной пещеры, даже не пещеры — широкой полости, идущей наискось вниз, под гору. Вступив туда, Октон будто позабыл про тех, с кем летел на ковчеге. Владыка оглянулся лишь однажды, чтобы назвать Гарбушу место, куда они направляются, и больше не оборачивался, ни разу не дал понять, что знает о толпе гноморобов, поспешно идущих за ним. Он уже почти бежал, полы его пальто развевались. Гарбуш, а потом и другие несколько раз окликали его, но Владыка не слышал. Он снял свой берет — золотистое свечение Мира облизывало своды, помогая не потерять фигуру Октона среди мерцания пятен бледного мха, что медленно ползали по сводам.

Но теперь Владыка исчез. В гулкой высокой пещере на них налетела стая хлопающих крыльями летучих мышей, и пока гноморобы с криками бегали туда-сюда, отмахиваясь руками, мечами и топорами, Октон куда-то подевался. К тому же в пещере была глубокая длинная ложбина, по которой быстро тек журчащий поток воды, — несколько карл, оступившись, упали и исчезли в отверстии под стеной, куда втекала подземная речка.

Из пещеры вело несколько ходов, и теперь крики доносились со всех сторон. Когда Дикси попробовал дозваться до кого-нибудь, эхо разнесло голос по всему лабиринту, смешало с остальными; некоторое время звуковой прибой бился о камни, а после стих.

— Идем, — сказал Гарбуш, беря Ипи под руку. — Главное, нам втроем не теряться. Октон говорил про пещеру в виде ротонды. Тут, наверно, кроме мышей, никто и не живет, но, если вдруг что, у нас топоры...

— Что такое ротонда? — спросил Дикси, когда они углубились в узкий коридор, тянувшийся с небольшим уклоном дальше под гору.

Гарбуш принялся объяснять, то и дело поглядывая на Ипи — им-то с Дикси пещеры привычны, а ей нет. Девушка шла, глядя перед собой, и карле почудилось, что в глазах ее мелькает легкий интерес, — иногда она бросала взгляд на своды туннеля или вдруг начинала приглядываться к мерцающим пятнам мха. Это был хороший знак. Во-первых, Ипи не боялась; во-вторых — она понимала, пусть и смутно, что происходит.

Голоса других гноморобов смолкли. Туннель влился в новую пещеру, куда меньших размеров, и Дикси, ухитрившийся не потерять в суматохе факел, поднял его повыше.

— Что это там такое? — спросил он. Факел догорал, но впереди виднелся свет.

Пространство, в которое они вскоре вышли, не было ни пещерой, ни коридором — скорее пустота, широкая, с низким потолком, полость. На равных расстояниях друг от друга здесь высились холмики высотой в половину роста гномороба. Путники подошли к ближайшему, с удивлением разглядывая его. Как если бы кто-то зачерпнул рукой мокрый речной песок и выпускал его струйкой на одно место, пока, падая слой за слоем, он не образует коническую волнистую горку... Но только холмик состоял из чего-то вроде хрусталя — или, подумал Гарбуш, какого-то подземного кристаллического вещества — и светился трепетным, чуть подрагивающим зеленоватым светом. И еще там были буквы, выдавленные на неровной поверхности, темные, образующие надпись на непонятном языке.

Они пошли вперед между холмиками, туда, где на другой стороне полости виднелось отверстие очередного туннеля.

— Да что же это такое? — Дикси оглядывался в недоумении. Над каждым холмом свет поднимался конусом, и под потолком они сливались, образовывая бледно-зеленую плоскость, которой почти достигали головы путников.

— Кладбище, — сказал Гарбуш.

Малец чуть ли не подскочил, услыхав это. Он огляделся с еще большим изумлением, окидывая взглядом безмолвные ряды... могильных памятников.

— Ага, точно!

Ипи тихо хихикнула, и Гарбуш повернул голову, с оторопелой радостью уставился на нее. Девушка шла, подняв руку и глядя вверх. Повернутая вперед кисть со сведенными вместе изогнутыми пальцами была погружена в зеленоватую плоскость — будто птичья голова на длинной шее, она скользила «клювом» вперед. Мельчайшие искорки возникали у кончиков пальцев, танцуя, струились вдоль руки, образуя позади запястья едва заметный шлейф свечения более яркого, чем вокруг, и медленно угасали.

Девушка опустила руку — еще мгновение та была окутана гаснущими искрами, — поглядела на Гарбуша и улыбнулась.

Гномороб улыбнулся в ответ. Они достигли края полости, остановились, глядя назад, на безмолвное подземное кладбище и застывшие конусы света.

— Выходит, тут поселение у них было, — сказал Дикси. — Знать бы только, у кого «у них». А вон, впереди, галерея...

Дальше подземные пустоты напоминали цепочку пузырей на поверхности воды: они тянулись чередой почти одинаковых полусфер, соприкасающихся боками, где зияли овальные проходы.

Дикси провел рукой по камню.

— Это все сделанное, а не само по себе возникшее, — уверенно объявил он. — Я о том, что оно все ровное такое... Кто ж здесь раньше жил? А вдруг — славные карлы, а? Ты как думаешь? — Малец повернулся к Гарбушу.

Тишина, царящая в этих местах, не была ни глухой, ни давящей — напротив, словно бы звонкой, если и не веселой, то, по крайней мере, лишенной тревоги. Ядовито-зеленые, кишащие непонятной жизнью папоротники, их сочный шелест на ветру, похрустывание мясистых стеблей казались Гарбушу куда опаснее и неприятнее этих пещер и привычной подземной тишины.

Факел догорел, бросив его, Дикси продолжал:

— Я тут подумал — что, если здесь Первые Духи обитали со своими слугами? Представляешь, а вдруг правда? Я слышал, Первые были бесполыми. Но потом еще другое слышал, что вполне себе они, того... мужиками, короче, были и любили к человеческим девам на поверхность Створки выходить. Где правда? Одни так рассказывают, другие этак... Я так полагаю... Ой! Слышишь?

Далекий, повторившийся многократным эхом крик долетел откуда-то сзади. Он смолк, прозвучало глухое тявканье, а после совсем приглушенный звук — похрустывание.

Гарбуш вновь глянул на Ипи и крепче сжал топор. Дикси повернулся, стукнув костяной ногой о камни.

Тихий хруст — тихий лишь потому, что источник его находился далеко, — прозвучал вновь.

— Идем!

Взяв Ипи за руку, Гарбуш заспешил через ряд пещер. Дикси ковылял сзади, помахивая коротким мечом. Хруст смолк, крики тоже больше не звучали.

— Точно, кто-то здесь жил, — повторил малец. — Слушайте, а ведь это и есть ротонды. Круглые, и выходы со всех сторон... И вот это, которое светит... Его же там намеренно посадили, не может быть, чтобы оно само собой так аккуратно...

В каждой пещере точно на середине куполообразного свода прилип круглый блин мха, мерцающий застывшими нитями света. Тот свисал с потолка тончайшими лучиками, похожими на седые волосы: не соединенные друг с другом, но и не расходящиеся, озарявшие камень под куполом, но не касавшиеся всего, что было вокруг. Ипи и карлы то вступали в блеклый неподвижный свет, то погружались во тьму.

Это те, кто здесь жил, научились так свои пещеры освещать, — продолжал Дикси тихим голосом, а эхо шептало, повторяя: «Освещать... вещать... щать...»

— Слушайте, а мне здесь нравится! Оно, конечно, древнее все, непонятное такое, но я бы здесь жил. Тут можно обустроиться хорошо, я уже вижу. Жалко, с нами все остальные не полетели... — Он замолчал, когда, достигнув последней пещеры, от которой дальше тянулся узкий лаз, Гарбуш поднял руку.

— Слышишь?

Трое замерли. Ипи прижалась к плечу Гарбуша и прикрыла глаза — она начала уставать. Дикси произнес:

— Гул. Мне и раньше что-то чудилось, а теперь вот...

«Вот... от...» — подхватило эхо.

Гарбуш, положив ладонь на стену, ощутил очень мелкую дрожь. И тут же сзади донеслись мягкие шлепки лап, сопровождаемые звуком более тревожным: тишайшим цоканьем когтей о камень. Придерживая Ипи за плечо, чтобы не оглянулась, Гарбуш вместе с Дикси посмотрел назад. Их взглядам предстал сужающийся к концу коридор из соединяющих пещеры проемов, то озаренных светом мха, то совсем тусклых... Что-то приземистое и юркое мелькнуло в участке света, мгновенно погрузилось в тень, тут же возникло в следующем световом пятне, быстро приближаясь...

Оно издало громкий звук, разобрать который было невозможно — потому что одновременно с ним до ушей долетели и отголоски, все это смешалось: «Харрр! — взревело эхо. — Хрррр... Рррр...» — будто сам подземный лабиринт заглотнул кого-то, застрявшего в его каменном горле, и теперь кашлял, рычал, пытаясь выхаркнуть.

Плечо Ипи задрожало под ладонью Гарбуша.

— Давайте в лаз, — он едва заставил себя произнести это ровным голосом, а не прокричать. — Дикси, идем...

Они нырнули в туннель, такой низкий, что даже карлам пришлось пригнуться. Ход тянулся наискось вниз, мха здесь не было, и путники тут же погрузились во мрак.

— Держись за меня, Ипи. Возьмись за пояс, — сказал Гарбуш и с радостью ощутил, как пальцы девушки просунулись за его ремень: она поняла его слова.

Гарбуш шел первым, Дикси ковылял позади. В узком пространстве двигаться ему было совсем неудобно, костяная нога то и дело ударялась о стены. Гул стал громче, а шлепки лап и цоканье когтей стихли.

Пол накренился так, что Гарбуш заскользил, из-под ног посыпались мелкие камешки. Он машинально взмахнул руками, пытаясь ухватиться за что-нибудь, топор улетел вперед и вниз, застучал, зазвенел по камням. Гарбуш развернулся, хватая Ипи, и выпал из туннеля — свалился на спину, прижав девушку к груди. Он сразу привстал, видя топор на камнях слева от себя, заелозил, удерживая Ипи и отползая на боку, чтобы Дикси не рухнул сверху. Малец, вылетевший из круглого отверстия невысоко над узкой каменной площадкой, упал рядом.

Посадив Ипи, Гарбуш вскочил и окинул взглядом пещеру, что была центром лабиринта под Горой Мира. Для этого ему пришлось повернуть голову влево, вправо, а после задрать кверху: своды вознеслись на высоту, не меньшую высоты Универсала. На середину пещеры, вместе с толстыми прядями седого света, с невообразимой высоты лился поток воды.

Ни плеска, ни бульканья — лишь мерный низкий рокот низвергающейся сине-зеленой жидкости. Все трое попали на узкую кольцевую площадку, прилепившуюся вдоль стены пещеры. Немного ниже тянулся ровный каменный пол — слишком ровный, чтобы быть естественным, природным образованием. В центре, очень далеко от путников, виднелось обширное углубление, куда с рокотом падала вода. Длинные пряди света колыхались в ней, скручивались и распадались; она сияла изумрудным, белым и бледно-зеленым цветами. Дикси что-то прокричал, показывая рукой на согбенную фигуру, что стояла на берегу озера — но рокот заглушил слова.

Расходящийся из водопада свет дрожал на стенах и полу, струился в воздухе, создавая впечатление призрачных волн, что беспрерывно катились через пещеру во все стороны от центра к окружности. В бесшумном рокоте световых валов пространство колебалось, покачивалось, извивы сияния и теней скользили по лицам Ипи и карл. Далекие, как небо в ясный летний день, своды пещеры пульсировали, то отодвигаясь, то стремительно приближаясь, но все же оставаясь на невообразимой высоте.

Завидев вторую фигуру, вынырнувшую из теней справа от озера, Гарбуш потянулся к топору, и тут Ипи тонко вскрикнула: из темного отверстия над площадкой на голову Дикси прыгнул пес-демон.

Расползающаяся от Некроса тьма почти поглотила Риджи. Все время, пока они плыли на корабле, когда чар, убив команду и своих слуг, сделал так, что судно устремилось вперед с фантастической скоростью; когда он сначала тащил ее через болото и папоротниковое море, а после нес на руках, — все это время Риджи казалось: она погружается в вязкую, полную застывшей грязи топь, все дальше и дальше от поверхности, солнца и света. Слова Некроса, его безжизненный голос, тяжелое, мрачное облако смертного отчуждения, что висело вокруг него, с каждым мигом делались все глуше, чернее. Вокруг что-то происходило, ее несли, потом она шла, иногда становилось темнее, иногда светлело, но Риджи не замечала этого.

Впечатление того, что она находится в гробу, возникло еще во время путешествия через Кошачий лес. Крышка его лежала наискось, и всякий раз, когда, уже под конец их поездки в фургоне или во время недолгого плаванья на корабле, Некрос принуждал Риджи к любви, крышка эта сдвигалась и все темнее становилось внутри. Это было тем ужаснее, что Риджи неизменно протестовала и отбивалась — но лишь поначалу. Очень быстро холодные ласки Чермора пробуждали в ней ответную страсть, которая, чем дальше, тем быстрее превозмогала, а после и сменяла ненависть к нему. Теперь Риджи чудилось, что она почти умерла, что гроб заколочен и уже в яме и слышно, как сверху на него падает земля, которую лопатами бросают гробовщики, а узкие полоски блеклого света, пробивающиеся между досками, одна за другой исчезают, и вот уже вокруг беспроглядный мрак, и нету воздуха, и глухо, как глухо и мертво вокруг...

Но в какой-то миг ее сознание, почти застывшее в мутном иле летаргического сна, солнечным пузырьком вынырнуло к поверхности непроглядной тьмы. Камень... Камень и свет... Свет — как длинные мокрые пряди — свешивается откуда-то с высоты... Мокрые?..

Впереди был сияющий водопад. Она поняла, что находится на краю огромной пещеры, идет, покорно переступая ногами, след в след позади темной фигуры того, кто...

Того, кто уже почти поглотил ее и управлял теперь ее телом, лишь по временам отдавая короткие приказы, которые руки и ноги выполняли с механической покорностью. Риджи застонала, развернулась и побежала прочь. Она выскочила в один из коридоров, споткнулась, чуть не упала, побежала дальше — и остановилась. Повернулась назад, к рокочущему водопаду. Попятилась. Вновь шагнула в сторону пещеры. Риджи Ана не могла уйти — мертвого или живого, скрытого облаком мглы или нет, она любила Некроса Чермора.

Увидев Владыку, стоящего на берегу озера, Некрос пошел быстрее. Уже давно он плутал, окончательно потерявшись в каменном лабиринте. И Риджи давно не было на его руках — девушка шла за ним, потому что, как чар считал, поверила ему и согласилась разделить с ним все, что ждало их впереди.

Но сейчас, услышав ее стон, Некрос оглянулся. Риджи бежала прочь вдоль стены, к проходу, одному из многих, что вели в пещеру. Чар сделал было шаг следом, но решил, что Риджи никуда не денется из подземелий — он отыщет ее, а сейчас есть кое-что поважнее.

Он заспешил к озеру. Почему-то Чермор не ощущал присутствие Мира, хотя тот должен был находиться совсем рядом.

Октон пошел вдоль закругленного берега, а Некрос приближался к нему от стены. Он все пристальнее вглядывался в фигуру, что двигалась на фоне колеблющихся световых прядей, в облаке мерцающей водяной пыли, висящей над озером. Почему старик ковыляет, едва переставляя ноги, сгорбившись, безвольно опустив руки вдоль тела?.. Некрос закричал и устремился к Владыке.

Октон повернулся. За грохотом воды он не слышал шагов, но ощутил приближение того, кто нес ему смерть.

Некрос наконец увидел лицо: изрезанное морщинами, с запавшими щеками и тусклыми глазами, едва различимыми в темных провалах под нависшими бровными дугами.

— Где Мир? — прокричал он, ощутив, как сквозь покров тумана, что окутывал его сознание, пробилась изумленная злость. — Куда ты дел обруч?!

Октон Маджигасси с трудом разжал сухие губы и произнес что-то, не слышное за рокотом потока.

— Где он? — Некрос подошел ближе.

Владыка пошатнулся, сделал шаг назад, до щиколоток войдя в воду, и упал на колени. Чермор встал над ним. Старческое лицо обратилось к чару, и дрожащий голос произнес:

— Я чувствовал, ты где-то здесь. Знаешь, куда уходит вода?

Дикси, заорав от боли, резко нагнулся, перебрасывая через себя зверя. Задние лапы того взметнулись, но он не отлетел от гномороба: остался висеть на его груди, прогрызая зубами плечо возле шеи. Схватив топор, Гарбуш бросился к ним и запрыгал вокруг, страшась ранить товарища. Дикси снизу ткнул острием меча в белое брюхо, и когда клыки, сорвались вместе с кусками мяса и лоскутами кожи, упал на бок.

Тасси приземлился на все четыре лапы, едва коснулся ими пола и тут же, оставляя шлейф сеющихся из брюха горячих красных брызг, взвился в воздух. Гарбуш присел, когти пронесшегося над ним зверя полоснули по голове. Пес-демон, припав к вертикальной стене, оттолкнулся от нее и прыгнул назад, но тут Дикси с разворота ударил его носком костяной ноги в морду. Тасси крутануло, он рухнул спиной на камни, взметнув жидкое колесо кровавых капель. Он извернулся, будто кошка, вскочил на лапы, хрюкая и визжа, изготовился прыгнуть — костяная нога была рядом. Маленький мозг превратился в сгусток пышущего злобой неистовства. Зверь прыгнул: он желал растерзать ногу, которая ударила его. Топор Гарбуша опустился на вытянутые задние лапы, клацнув о камень и брызнув снопом искр, перерубил одну напополам, а вторую, попавшую под закругленный подъем лезвия, превратил в мокрый блин из кожи и раздробленной кости.

Но Тасси был воин. Понятия страха, отступления, примирения не вмещались в багровом шарике его сознания. Хрипя, он вырвался из-под топора, и челюсти его сжались, клыки пробили костяную корку, добрались до мякоти под ней. Его глотка почувствовала вражескую плоть, его ноздри ощутили запах крови, прекрасный густо-соленый дух, и единственное, что знал Тасси в этот миг, как и единственное, что он отчетливо понимал всю свою жизнь, было то, что этот вкус и этот запах — самое важное для него, а больше ему ничего не надо.

Дикси, вереща, покатился по камням. Отшвырнув топор, Гарбуш вцепился в лапы — обрубленную и вторую, державшуюся лишь на лоскутах кожи — и рванул изо всех сил. Он повалился на спину. Клыки Тасси пробороздили корку на ноге, тело взлетело в воздух, ударилось в стену и липким блином из мяса и костей медленно соскользнуло вдоль нее. В руке Гарбуша осталась часть той лапы, которую топор повредил, но не отсек; она была горячей, кипящая кровь на срезе дымила так, что казалось, будто гномороб сжимает короткий, недавно потухший факел.

Отшвырнув обрубок, он бросился к Ипи — она лежала, упираясь в камни ступнями и затылком, выгнувшись, будто лук. Гарбуш обхватил девушку одной рукой, нашаривая за пазухой палку и не находя ее.

Дикси поднялся, отставив раненую ногу, покачиваясь на второй, целой. Он увидел две фигуры далеко на середине пещеры, сбоку от водопада: одну на коленях в озере светящейся воды, вторую — склонившуюся к ней. Будто темно-зеленый расплывчатый смерч кружился над тем местом. Волоча ногу, качаясь, Дикси поковылял к друзьям.

Гарбуш обхватил голову Ипи и вдавил пальцы в ее скулы, стараясь разжать челюсти. Тело девушки стало деревянным, она дергалась в резких, коротких судорогах. Слепые белки на посеревшем лице казались огромными, выпученными бельмами. С губ текла кровь. Гарбуш нажал сильнее, потянул, преодолевая силу спазматически сокращенных мышц, и плашмя вставил ладонь в приоткрывшийся рот. Зубы впились в его кожу, пробили ее до кости. Крик боли замер на губах гномороба.

Когда Дикси добрался до них, приступ уже прошел. Малец увидел, как Гарбуш пытается встать и тут же падает обратно на камни.

— Мне ее не поднять, — сказал он, засовывая кисть раненой руки под рубаху, тут же потемневшую от крови. У Гарбуша кружилась голова, звук водопада стал глухим и далеким, а фигура стоявшего над ним Дикси казалась истончившимся темным силуэтом, маячившим где-то в отдалении.

— Давай вдвоем, — донесся едва слышный голос. — Попробуй встать. Надо уйти подальше... Гарбуш, слышишь? Быстрее идем отсюда!

Когда они потащили Ипи к проходу, истерзанное тело под стеной содрогнулось. По камню заскребли когти, лобастая голова приподнялась, маленькие темные глаза, от которых по морде стекали розовые слезы, оглядели пещеру. Волоча обрубки задних лап, Тасси пополз в сторону озера, к хозяину.

— Знаешь, куда уходит вода? Там, дальше, дно круто склоняется вниз. Это как воронка, мы стоим на самом ее краю, на пологой части. Но внизу не одно отверстие, их множество.

Старик говорил, щурясь из-под бровей на темный силуэт, что стоял над ним. Свет колебался, плыл, заполняя воздух медленными волнами взблескивающих и гаснущих капель, но фигура Некроса Чермора оставалась темной. Над ней кружил смерч, размытый, едва различимый и все же видимый Октону — смерч из переплетенных мягких тел. Он начинался узкой длинной спиралью, а заканчивался широкой пологой воронкой, что мерно покачивалась высоко над головой чара.

Как только Октон Маджигасси бросил обруч в водопад, мощь Мира покинула его, но какая-то часть собственных сил еще осталась в мгновенно одряхлевшем теле. И теперь старик копил их, собирая вокруг своего сердца круговые потоки тепла и холода. Струйки магии бежали в венах Владыки, гибкими серебряными иглами буравили его плоть.

— Но я же все равно найду его, — произнес Некрос Чермор с досадой. — Не понимаю... Я готовился к великому поединку, а что сделал ты? Швырнул Мир в водопад? Зачем? Теперь я легко справлюсь с тобой, а после разыщу обруч. Мне даже не потребуется обретенная сила, всего лишь оружие. — Он медленно обнажил Лик Смерти.

— Найдешь? И сколько лет тебе понадобится?.. Вернее, сколько веков? Вода расходится от озера по сети туннелей, по нижнему уровню всего острова. Есть старые штольни, катакомбы, давно забытые подводные и надводные пещеры... Это же Источник Мира, Чермор, тут не простая вода — влага просачивается сюда из океана Абуз. Ты ничего не слышал про Источник? Даже вы, аркмастеры, не знаете историю Атланса. Куда вынесет обруч? В океан... А дальше? Гора — начало всей мировой тверди, а этот водопад — источник всех вод Аквадора. Обруч может оказаться в любом море, реке, озере... Что ты собираешься делать, ведь теперь ты потерял связь с ним? — Старик замолчал. Подобно тому, как воронка вращалась над головой Некроса, другая воронка, состоящая из свитых вместе семицветных колец магии, кружилась в груди, вокруг сердца Октона. Чермор, ощутивший, что с Владыкой происходит нечто непонятное ему, сказал:

— Ты лжешь. Мир тяжел, он упадет на дно где-нибудь внизу, под этой пещерой.

— Мир легче пуха.

— Лжешь!

— А ты хоть раз брал его в руки? Прикасался к нему?

Чар прижал согнутую ладонь к навершию Лика Смерти, направив меч наискось вниз, поддерживая другой рукой плашмя под клинком. Широко расставив ноги и наклонившись над стариком, прицелился острием в его лицо.

Владыка сделал так, чтобы миф, пусть и не в точности, повторился, он все рассчитал — и теперь чувствовал, как древняя сила проникает в него. Магия бурлила в крови Октона, бросая то в нестерпимый жар, то в знобящий холод, собиралась к сердцу. Кольцо силы, вращавшееся в груди, раскручивалось все сильнее и горело все ярче. Последние капли магии вместе с кровью поднялись вверх, и сердце Владыки разверзлось.

— Я все равно отыщу его, — сказал Чермор. — Я...

— Ты проклят, — произнес голос. Некрос резко подался вперед. Клинок Лика Смерти пробил шею Октона; чар навалился сверху, вдавливая его сильнее; гудящее дымное острие наискось прошло через горло, вонзилось в сердце и вышло наружу на боку под ребрами. Чар отступил, выпустив рукоять. Старик повалился назад с запрокинутой головой, упал, раскинув руки.

Некрос выпрямился. Изо рта и глаз Октона Маджигасси, из его плеч и груди полился пронизанный магией кровавый свет. Тело Владыки скрыла фигура, проступившая сквозь него: мужчина-великан с длинными черными волосами лежал в бассейне. Нечеловеческий голос сказал:

— Ты проклят, человечий сын, проклят. Отныне и вовек ты отрешен, избыл юность в старость, рождение в смерть, и в смерти нетленен, низвергнут под всеми, ты — Завтра, Вчера и Сегодня, ты — женомуж, изначальная цельность, последний из Первых в бездонном месте, ты — тайная душа, прах извергающая, даритель яств погребальных в низинах Тверди, ты — кормчий траура, владетель двух ликов людских, в чьих опустелых глазницах зрим свет Мира иного, ты — Дух Последний страданий, правитель чада и тех, кто нисходит из чада, чьи формы — от Дома Тлена, чьи души — из Дома Гнили, ты проклят, Некрос Чермор. Ты проклят.

— Ты проклят... — плеснулось озеро.

Чудовищный голос стих вместе с грохотом потока, на миг наступила тишина, а потом водопад молвил:

— Проклят.

Зрачки Чермора расширились, вместив в себя весь мир. Чар попятился; темно-зеленая воронка над его головой качнулась, стала черной, разрослась, вытянулась вширь и в высоту, вскипела; далеко вверху вдоль склонов Горы Мира по кругу из земли выросла стена цветом чернее ночи, поднялась до небес и покатилась, расширяясь, во все стороны, пересекла остров и поползла через океан.

— Ты проклят, — стукнули камни вокруг.

По изумрудной воде вокруг Кузнеца разошлось темное облако, и он поплыл, качаясь, прочь от берега.

Тело затянуло под водопад. Изумрудное сияние, вспыхнув, пошло рябью, все быстрее и быстрее. Пятнышки черноты и блеска заскользили по камням.

— Проклят, — проскрипели далекие своды.

Некрос поглядел на свои руки. Когда смертные черви покинули его, из запястий, прорывая кожу, поползли другие — живые; настоящие трупные черви шевелились в его кистях, плечах, груди, по всему его телу.

Пространство заполнилось скачущими шариками мрака и света. Некрос закричал, повернулся и увидел Риджи Ана, входящую в воды озера.

Водопад исчез. Еще несколько мгновений поток воды опускался, лишившись своей верхней части, будто колонна из аквамаринового хрусталя погружалась в озеро, раздробляясь круговым валом белоснежных осколков-брызг, — а затем пропал.

— ТЫ ПРОКЛЯТ, — проскрежетала Гора Мира.

Слова эти незримым молотом ударили по рассудку Некроса, и чар ощутил, как череп его сзади рассекла трещина, и что-то выпало из нее — нечто крошечное, но неизмеримо важное покинуло чара; огонек, еще слабо тлеющий в глубинах его души, полыхнув на прощание, угас; черные пятна, стремительно разрастаясь, слились в одно сплошное пятно — и коростой омертвения покрыли душу Чермора.

Некрос, сделав шаг, обнял Риджи. Она прижалась к нему, чар сдавил ее плечи, глядя на свои кисти, шевелящиеся десятками мягких тел, ощущая движение в своей плоти, в груди; ступнях, паху, шее, голове — не призрачное движение смертных волокон, но настоящее; прижал к себе так крепко, как только мог сделать это руками, в которых не осталось живых мышц, связок и сухожилий.

— Навсегда вместе, — прошипел он тысячей червивых голосов.

Их тела начали сливаться. Лицо, грудь, живот и ноги Риджи Ана погрузились в содрогающуюся плоть Некроса Чермора. Мгновение в скачущем под сводами безумном рябом свете виднелась странная, будто распухшая от трупных газов, с необычайно широкой головой фигура, а затем шелестом своей листвы, стуком своих камней, плеском своей воды, рыком своих зверей, голосами своих людей Мир Аквадора сказал:

— ПРОКЛЯТ.

Мир содрогнулся, и со стоном, пронзившим весь остров, толщи камня внутри Горы сдвинулись вниз, погребя под собой пещеру.

Глава 9

Какое-то время доброму мастеру казалось, что он обезумел — первый раз подобное ощущение посетило его, когда он лишился руки. Тогда Норавейник не был разорен, трансформации подверглось тело самого Бьёрика. Сейчас, если учесть все произошедшее, он отделался легким испугом — лишь царапины да кровоподтеки, — но окружающее изменилось настолько, что казалось нереальным.

Прожив в Форе всего несколько лет, он полагал, что хорошо помнит туннели Норавейника, его просторный верхний зал со сводами в узоре стропил, обрешетин и мостков, мастерские и жилые норы, гуляющее по городу эхо от работающих станков, гуденье печей и голоса карл. Если бы после долгого отсутствия он попал сюда в обычное, мирное время, возможно, все так и было бы. Но сейчас Норавейник превратился в подземную преисподнюю.

Добрый мастер шел почти вслепую, качаясь, размахивая рукой. Если учесть размеры подземного города, уходящие от него в разные стороны многочисленные норы, земляные мешки, штольни и заброшенные выработки, то взгляду Бьёрика — и когда он спускался вместе с остальными после падения ковчега, и сейчас, когда поднимался, — взгляду его открылась не такая уж и значительная часть Норавейника. Однако именно эта часть подверглась наибольшему разрушению. Именно здесь лежало больше всего тел.

Когда все закончилось, после схватки в норе мудрого мастера, Бьёрик впал в забытье и не приходил в себя очень долго. Он очнулся на досках посреди кожевенной мастерской, пострадавшей меньше, чем большинство окружающих помещений. Кто-то положил его здесь — скорее всего Доктус Савар, ведь Бьёрик был накрыт его курткой.

Мастерская пустовала; оставшиеся в живых разгребали завалы, переносили ближе к поверхности и лечили раненых, пытались спасти умирающих. Мастер нашел бочонок с водой, сунул в него голову и долго пил.

Скорее всего про то, что он здесь, никто не помнит. Увидев, что он не ранен, мастера оставили на досках и после в суматохе забыли про него. Бьёрик направился вверх, туда, откуда доносились голоса. Еще некоторое время после пробуждения голову его заполнял будто бы липкий жирный клей, и даже холодная вода из бочонка не помогла: гномороб хмурился, моргал, тер глаза, хлопал себя по щекам — и никак не мог окончательно проснуться. Но чуть позже, когда он уже шел по коридору, перед глазами вдруг встала картина того, что он видел вчера: нора мудрого мастера Драмана, сам Драман и комната детей — туда мастер заглянул перед тем, как впасть в забытье.

И вот теперь он брел, качаясь, будто пьяный, едва видя происходящее. Карлы, все чаше появлявшиеся вокруг, не обращали внимания на одинокую фигурку, они были слишком заняты работой и собственными горестями. Иногда Бьёрик вдруг поворачивал, обходя столб пустого воздуха: в том мире, по которому он шел сейчас, в мире, существовавшем больше в его раненом, сочащемся кровью сознании, чем наяву, на полу в этих местах под падающими с потолка колоннами призрачного света лежали истерзанные тела детей из комнаты в норе Драмана.

Он шел, а вокруг постепенно делалось светлее. Стоны, крики раненых, голоса, стук камней — все это становилось громче. И вместе со светом, который начал проникать в построенный сознанием Бьёрика мирок кошмара и разгонять его мертвую тишь, вместе с голосами и другими звуками, в сознании его зарождалась ярость.

Купол, составляющий часть холма, был проломлен; из него, словно глупая морда огромной рыбины, заглянувшей в кокон водяного паучка, да так и застрявшей там, выпячивался нос ковчега. Остатки проломленных стропил и мостков свисали вокруг, но большинство валялись на земляном полу. Несколько подпирающих купол массивных столбов опрокинулись, остальные покосились. Все озарял проникающий сверху дневной свет; между столбами, накрытые полосками теней от балок и стропил, лежали раненые. Над ними сидели карлы; от одного тела к другому переходили трое лекарей — все, кто остались живы. Один из них ковылял, опираясь на кривой, впопыхах сделанный костыль. Край опавшей емкости, все еще опутанный канатами, свешивался между стропил, будто сморщенный серый язык.

Ярость затопила созданный воображением мастера жуткий мирок и разрушила его. Бьёрик ясно увидел происходящее вокруг — и побежал. Он промчался по наполовину засыпанному землей коридору, расталкивая карл, спускающихся с поверхности холма или, наоборот, идущих вверх, и вылетел на склон. Корпус ковчега лежал носом в холме, подмяв под себя часть палисада. По бокам от него высокие колья ограды накренились в разные стороны. Недавно прошел дождь, наверху уже все погасло, ни огня, ни дыма... Черные, мокрые остовы построек поблескивали каплями. Южную часть холма вокруг пролома покрывал слой перемешанного со снегом пепла и прогоревшей травы. Бьёрик огляделся, выискивая среди фигур того, кто был нужен ему, и побежал к вершине по отлогому склону.

Человек сидел на краю массивной колоды, спиной к ковчегу. Он ссутулился, зажав руки между коленей, опустил голову, отгородившись от всего, что происходило позади. Вокруг никого не было, голоса доносились сюда приглушенно.

Хотя двигаться пришлось в гору, Бьёрик хорошо разогнался. Гномороб вскочил на колоду; услышав стук, Доктус Савар повернулся — и добрый мастер с воплем ударил его кулаком в лицо.

Великий чар соскользнул с мокрого дерева, боком упал на землю. Мгновенно на лице, забрызганном кровью из разбитых губ, сменились выражения: сначала изумление, затем ярость, а после... смирение.

Бьёрик, поскользнувшись, крутанулся на краю колоды, взмахнув рукой, упал рядом, лицом вниз. И зарыдал.

Чуть позже Доктус поднял его, посадил на колоду и сел рядом. Рукавом отер губы, подумав, снял кафтан и набросил на мастера, но тот скинул его.

Кафтан так и остался лежать на колоде, а двое сидели, глядя на болотистую землю, тянувшуюся за холмом. Ближе к Норавейнику это была просто грязь, но чем дальше, тем все чаще на ней поблескивали лужи воды, а вдалеке она превращалась в заболоченный пологий океанский берег.

Они долго сидели в молчании, пока Бьёрик не сказал:

— Я бы хотел больше никогда не видеть тебя. Чтобы ты ушел, куда угодно, навсегда. Но теперь ты нужен нам больше, чем раньше.

— Заклинание Октона вступило в реакцию, — откликнулся чар. — С моей магией, которая пропитывала емкость. Еще, наверно, наша искусственная манна как-то повлияла. Знаешь, пока тебя не было, на поверхности произошло что-то странное. Из океана пришла волна, я такого не видел. Она... Это была остаточная магия чего-то очень мощного.

Бьёрик перебил, не слушая:

— Мы не останемся здесь.

Чар замолчал.

— Не останемся! — повторил мастер. — Здесь все пропитано кровью. Теперь в этих норах... Все равно что жить в могильнике! Мы же не Трупные черви, чтобы... И еще — люди. Мы перебили стольких, что теперь они не оставят нас в покое. Жители Коломмы, лесовики...

— Острова, — сказал чар.

Бьёрик решил не откликаться, он не хотел ничего спрашивать у этого человека, показывать, что зависит от него хоть в чем-то. Чар продолжал:

— На юго-западе в Окраинном океане есть Мидерские острова. Не так уж и далеко от побережья, хотя с берега их не видно. Я был там — в молодости, с одним кораблем. На Мидерах нет людей. Нет чаров. Только дикие звери... — По мере того, как он говорил, в голосе прибавлялось воодушевления. — Это ничейная земля, и там можно жить. Можно отстроить новую столицу. Норавейник, занимающий весь остров, представляешь? И другие города — на соседних островах. Мы бы создали огромные мастерские, сделали бы флот из ковчегов. Разных. Попробовали бы и такие, как предлагал добрый Джига...

Он говорил, а Бьёрик помимо воли слушал все внимательнее. Постепенно то, что описывал Доктус, то, что он предлагал сделать, заинтересовывало его, и одновременно в сознании мастера шевелилось недовольство и стыд за себя: он вновь верил этому человеку. Доктус Савар знал, как разбудить воображение карлы, как заставить его воодушевиться тем же что воодушевляло чара!

— Но мы же никак не сможем попасть туда! — почти выкрикнул Бьерик, наконец. — Ковчег разрушен!

— Сможем, — уверенно ответил Доктус. — Возьмем оружие и придем в Коломму. Там не осталось ополчения, почти не осталось воинов — что они сделают? В их Малом Приорате сидят местные богачи, есть и судовладельцы. Мы принудим их дать нам корабли. Поставим перед выбором: или мы разоряем весь город, убиваем их детей, их жен и их самих, сжигаем дома — или они трясут мошной и дают нам корабли. Рыбацкие, торговые — неважно. Плыть не очень далеко. А потом... Флот ковчегов! Я говорю не о поселении, не о нескольких норах! Вы перестанете быть карлами из Робов — целое государство, населенное вами, гномо... гномами. Города, надземные и подземные. Порт для ковчегов... Эфиропорт! Ты слышишь, добрый мастер? Мы создадим все это! И еще — там должно быть теплее, чем здесь. Зимы короче и не так суровы. Возможно, там вообще не бывает снега...

Он говорил и говорил, но мастер Бьёрик уже не слушал. Его взгляду открылась картина, быть может, рожденная его воображением под влиянием слов чара, или вынырнувшая из глубин памяти, а возможно, пришедшая откуда-то из другого пространства или другого времени: стальная пещера, сводчатый потолок которой с гудением расходится по сторонам, стройные ряды эфиропланов, больших и малых, и один, медленно поднимающийся через распахнувшийся проем и взмывающий над железным куполом в высокое синее небо, все выше и выше.

Что это было, Фан Репков так и не понял. Он шел двое суток, а на третьи увидел, как из раскинувшейся над океаном зимней ночи катится необъятная мглистая волна. Фан побежал от нее. Впрочем, он быстро смекнул, что убежать невозможно — это лишь с первого взгляда казалось, что волна движется неторопливо, но уже со второго становилось ясно, что на самом деле она каждый миг пожирает огромное расстояние.

Волна была не просто стеной густой тьмы. От верхней ее части книзу скатывались неясные силуэты черепов и костей — впрочем, то же самое, хотя нормальных размеров и естественного происхождения, Репков неоднократно в своей жизни видел, так что особого впечатления на него все это не произвело. А еще в глубине волны вроде бы что-то извивалось, вернее, вся она состояла из переплетшихся, колышущихся длинных тел, не разобрать, то ли гибких стволов, то ли змей.

С вершины холма наемник увидел, как далеко-далеко на востоке что-то огромное, но кажущееся на таком расстоянии крошечным, горящее рубиновым светом, медленно взмывает над землей.

Фан успел лишь добежать до ложбины под склоном, повалился в нее лицом вниз и прикрыл руками голову.

Волна прошла бесшумно.

Он еще некоторое время лежал. Затем поднялся. Взбежал на холм. Глянул по сторонам.

Ничего не изменилось.

«Что за бред! — подумал Фан Репков. — Кто это поднял такую бучу для того, чтобы все осталось по-прежнему?»

Впрочем, ему не до пришедших из океана черных волн. Наемник был уверен — коротконогие так просто все это не оставят. У них, конечно, нынче много забот, но наверняка они сейчас рассылают в разные стороны вооруженные отряды. Каратели уже вовсю рыщут по окрестностям, выискивая, не осталось ли кого из ополчения и лесовиков, и добивают тех, кто еще жив. Наемник сам бы так поступил и не видел причин, почему карлы должны вести себя иначе.

Он не ел два дня. Пил снег и спал на снегу. Фан Репков очень, очень устал, но он был сильным мужчиной, привыкшим к походным условиям.

После того как волна исчезла, он не останавливался до самого утра. Норавейник теперь далеко, еще немного — и можно будет забыть про отряды рыщущих в степи карл. Хотелось пить, еще больше — есть, а уж спать тянуло так, что Репков несколько раз ловил себя на том, что идет с закрытыми глазами. Впрочем, начавшийся под утро дождь освежил. А потом в промокшей одежде Фан совсем замерз и, никогда в жизни не болевший, начал кашлять.

Свое поражение он воспринимал не то чтобы совсем равнодушно, но философски. Да, вместо дома в богатых кварталах столицы и золота карл он получил несколько мелких ранений и вот сейчас простудную лихорадку. Но он убил слишком многих. Он переступил грань. И наказан. Зато жив. Потому что вовремя понял, что переступил ее. А приос, вождь, все остальные — никто ничего не понял. И потому они мертвы, а он, Фан Репков, жив. И раз так, жалеть о чем бы то ни было — глупо.

Когда совсем рассвело, он встал на вершине холма и увидел, что холм этот последний. Дальше тянулась пустошь: по левую руку — до самого океана, с которым она сливалась, так что границы видно не было, а по правую — до кромки Кошачьего леса, которая изгибалась пологой дугой, открывая перед наемником холодную ширь залива. Бескай, вспомнил Репков, вот как называется этот залив.

Земли здесь были плоскими, как озеро в штиль, только высокий холм в форме полумесяца, обращенный вогнутой стороной к Фану, отделял его от Веская. Репков оглянулся — Норавейник остался далеко, неразличимый среди холмов. Он вновь обратил взор вперед. Лес. Пустошь. Холм. От холма идет дымок.

Фан кивнул сам себе и, спотыкаясь, пошел туда.

Он увидел покосившуюся, явно нуждающуюся в ремонте низенькую изгородь, огород в пятнах снега, запорошенную ботву, дальше — двор и двухэтажный дом, когда-то, судя по всему, вполне крепкий, но теперь обветшалый. Увидел сарай. Земляную насыпь амбара. Двух детей, совсем маленького мальчика и девочку постарше, играющих на перевернутой телеге.

От дома тянуло запахом горячей похлебки с бараниной, и в животе наемника заурчало. Придерживая меч у бедра, он пошел вперед. Дети заметили его, девочка тут же, тонко взвизгнув, убежала в дом. Наемник обогнул выгребную яму. Мальчик, кряхтя, неловко слез с телеги и подошел ближе. Одет он был в кургузый зипун, рукава и полы которого волочились по земле.

Мальчик остановился, глядя на наемника большими серьезными глазами. Фан тоже встал, окинув ребенка взглядом, посмотрел на раскрытую дверь. К детям Фан никаких чувств не испытывал — дети и дети, толку с них никакого, но и вреда, как правило, нет.

Из двери вышла статная женщина в длинном шерстяном платье, держащая на руках младенца. Из-за нее высунулась голова девочки. Фан отстегнул ножны от ремня, положил меч на край телеги, показал пустые руки и медленно пошел к дому.

Хозяйка отдала младенца девочке, что-то сказала — та начала возражать, но, получив несильный подзатыльник, убралась в дом. Женщина закрыла дверь, сделала несколько шагов навстречу и остановилась. Мальчик стоял, глядя то на нее, то на наемника.

— Хозяина позови, — попросил Фан.

Теперь он хорошо разглядел ее и сказал сам себе: «Красивая баба».

Не молодка, вряд ли намного младше Фана, но еще вполне пригожа. Подол платья широкий, но выше оно туго натягивалось на большой груди. Тело под серой тканью казалось сильным.

Откинув за плечо длинные темные волосы, женщина сказала грудным, немного напряженным отрывистым голосом:

— Хозяина нету. А вы кто такой?

Фан, очень быстро все обдумав, ответил:

— Из ополчения я, сержантом там был. Ополчение Коломмы. Мы напали на город карл, они нас разбили. Теперь... — Он ненадолго замолк и решил, что терять нечего. — Мне поесть надо. Н спать — не спал три ночи, с ног валюсь. Меня зовут Фан. Фан Репков.

— Репков, — отчетливо произнес стоящий между ними мальчик. — Репка.

— Кора, — помедлив, представилась женщина. Обернувшись, она позвала: — Лерка! Лерка, иди сюда!

Дверь приоткрылась, наружу выскользнула девочка.

— Забери Атона в дом, — велела Кора.

Девочка несмело подошла, глядя на Репкова, который, зная, что хозяйка наблюдает за ним, улыбнулся ей; подхватила мальчика и, громко сопя, ушла в дом.

— А вы, значит, прячетесь? — спросила Кора.

Фан пожал плечами, оглядел землю и снеговые бляхи вокруг.

— Тут у вас волки, что ли, бывают? — спросил он.

— Ночью шакалят, — ответила Кора. — Из пустоши. Не волки, нет, хотя похожи. Псы одичалые. Муж ловушки ставил, ну и так отгонял их, багром, а теперь... Он уже год как помер. Он рыбак был. Уплыл — не вернулся...

— С псами сладить можно, — сказал Фан.

Он поднял взгляд, их глаза встретились, совсем ненадолго в зрачках наемника возникла крошечная фигурка женщины, а в зрачках хозяйки — не менее крошечный силуэт утреннего гостя, и за это мгновение обоим стало ясно и прошлое, и теперешнее положение, и что сулит им будущее... Фан Репков разглядел все так ясно, будто через взгляд воспоминания Коры передались ему: этот одинокий год, прохудившаяся крыша, на глазах разваливавшееся хозяйство, сорняки на грядках, издохшая лошадь, псы, воющие и дерущиеся ночами под окном, плач испуганных детей, болезнь младшего, и дневная тишина, когда на много лиг окрест — никого, и холодная, пустая постель...

Отвоевался, понял Репков. Он хотел закончить с наемничеством после того, как сделает это дело для столичного чара, затем, когда с чаром не выгорело, — когда добудет золото. Не вышло. Ладно. Что дальше? Сколько можно воевать? Возвратиться в Фору — и опять кабаки, постоялые дворы, веселые дома, опять выполнять работу для всякой богатой сволочи, иногда — красть, иногда — убивать, иногда — преследовать или, наоборот, убегать... Он сказал:

— Запах из твоего дома идет, Кора... Баранина, а? Ты стряпать умеешь?

Кора вполне разглядела его. Весь в грязи, и даже кровь на воротнике видна. Хотя одет хорошо — не богато, но справно. Шрам. Короткие волосы. Плечи широкие, фигура ловкая, а лицо — жесткое, но не жестокое. И еще... Слова «маскулинность» Кора не знала, но другое слово — самец — было хорошо знакомо ей. Этот человек, стоящий перед ее домом, был уж точно мужиком — самцовость так и била от его крепкой фигуры, от заросшего щетиной лица со шрамом, мощного подбородка и сломанного носа, даже от коротко остриженных темных волос. А еще у него были странноватые, будто бы серебристые глаза.

— Баранина, — сказала она. — Зайди в дом, поешь. Готовлю я хорошо. А ты... Фан, слышал ты, что такое картошка? Ее недавно в наши места завезли, говорят, с побережья Эрлана... Знаешь, как ее растить? Она у меня совсем не уродилась в этот раз. Мелкая, и пятна на ней темные.

— Разберемся, — негромко сказал Фан Репков и пошел за хозяйкой, позабыв меч на телеге. Кора вошла в дом и что-то сказала детям, а он на пороге приостановился, скользнул взглядом по двору, по накрененной изгороди, огороду, ботве, придавленной снегом, испещренным собачьими следами, — повернулся и шагнул в дом, и мысль, неявная, нечетко оформившаяся, скользнула по краю его сознания. Теперь буду воевать с картошкой.