Люди кораблей

Парусные корабли

Когда последние городские постройки остались позади, Шорак замедлил полет и взял чуть влево, туда, где в темном предутреннем небе высветилась башня САС — станции аутспайс-связи. Издали башня больше всего напоминала цветок — изящный, устремленный ввысь стебель, увенчанный кокетливой розеткой со слегка загнутыми вверх лепестками, из центра которой поднимались три тоненькие штриха-тычинки с рубиновыми капельками на концах. Впрочем, вблизи тычинки эти скорее походили на секвойи в несколько обхватов, — уж кто-кто, а Шорак назубок знал все параметры антенн дальней связи.

Иногда говорят, что полет гравитром напоминает парение в прозрачной воде. Но во-первых, нигде и никогда Шорак не видал такой прозрачной воды, даже в Цихидзири или в Контских озерах; к тому же оптические свойства среды никогда не дадут акванавту такой видимости, такой перспективы, такого ощущения простора и свободы, какие испытывает человек, летящий в нескольких сотнях метров над землей. Во-вторых, даже отчасти такое сравнение справедливо лишь для больших скоростей, сближающих гидродинамические и аэродинамические эффекты, когда воздух упруго подбрасывает ноги, все время удерживая тело в горизонтальном положении, а встречный ветер наполняет нос и рот чем-то желеобразным и высекает из глаз слезы. Нет, полет нельзя сравнивать ни с плаванием, ни с парением в бассейнах невесомости! Шорак любил летать. И ему казалось, что несет его не поле гравитра, а сам воздух, пропитанный ароматами, поднимающимися от лесов и лугов, ароматами, которых никогда не создать самым совершенным озогенераторам, потому что искусственные запахи лишены правдивости настоящих; ему казалось, что птичья разноголосица, громкий шепот леса, звон бесчисленных насекомых, сливающиеся здесь, на высоте, в симфонию утренней тишины, — эти звуки, как и воздух, несут его, смывают с него все лишнее, ненужное, наносное. И ему вдруг щемяще захотелось запеть, как та неумолчная пичуга внизу, — ведь и сам он был сейчас птицей. Только, в отличие от птиц, — да что греха таить, и от многих людей, — он не умел петь…

Шорак резко изогнул туловище, поджал ноги и круто взмыл вверх. Пусть он не может петь, но в свободе движений он не уступит ни одной из птиц! Говорили: человек не рыба, он не может обрести свободы в воде; но человек надел сперва акваланг, потом жабры Эйриса и присоединил к своему имени еще одно — Акватикус, Хомо Сапиенс Акватикус. Говорили: человек не птица, ему не овладеть воздухом; но человек надел ракетный ранец, оседлал птеропед, наконец, застегнул на себе пояс гравитра…

Чем выше поднимался Шорак, тем больше светлело небо на востоке. И вот уже оттуда, из-за иззубренного горизонта, ударил в него первый солнечный луч. Особенно красиво это должно было выглядеть снизу, с земли. Шорак не раз наблюдал эту картину: в небе, по которому еще не разлилась утренняя заря, высоко над землей висит маленькая человеческая фигурка, освещенная невидимым солнцем…

Светило быстро выкатывалось из-за горизонта, и так же быстро скользил вниз Шорак, все время удерживаясь в этом первом луче. Он купался в рассвете, как купаются в росе.

Метрах в пятидесяти от земли он выровнял полет и взглянул на часы. Времени у него оставалось в избытке. Хотя, пожалуй, стоило еще позавтракать.

Мимо пролетела девчонка на птеропеде. Шорак проводил ее взглядом. Чуть слышно стрекотала передача, плавно взмахивали крылья, а лицо у девчонки было восторженно-самоуглубленным. Шорак не удержался от улыбки.

На промежуточной площадке башни он выключил гравитр и вошел в лифт. Когда пол стремительно рванулся вверх, ноги привычно спружинили, едва не подбросив тело. Шорак совсем забыл, что в этих лифтах установлены гравистабилизаторы. «Хорошо еще, что никто не видел», — подумал он.

На самом верху, в чаше огромного цветка, венчающего башню, разместилось кафе. К удивлению Шорака, несмотря на ранний час, здесь было полно народу. Однако свободный столик все же нашелся — на краю площадки, в округлом изгибе одного из лепестков. Шорак просмотрел меню и набрал заказ. Вообще-то он не любил всех этих разносолов, но иногда, после месяцев гешмакированной комбипищи, было приятно зайти в такое вот кафе и, заказав фирменные блюда, подождать, гадая, чем же они окажутся.

Впрочем, дело было вовсе не в фирменных блюдах: отсюда, с более чем трехкилометровой высоты, открывался пейзаж, любимый Шораком с детства. Такого простора не увидишь ни из какой другой точки: ведь одно дело висеть в воздухе в кабине вертолета или на гравитре, и совсем другое — сидеть за столиком на вершине башни. Человек всегда стремился к высоте — покоренной высоте. И чтобы покорить ее, нужно было не взлететь, не повиснуть в воздухе, а воздвигнуть пирамиду, зиккурат, Вавилонскую башню — воздвигнуть, чтобы взойти в небо и утвердиться там. Вряд ли Шорак когда-либо задумывался над этим, но в глубине души всегда стремился к высоте.

Башня вздымалась над лесистой равниной, даже отсюда, с вершины, казавшейся бескрайней. «Забавно, — подумал Шорак, — когда-то казалось, что Земля будущего — это бесконечные распаханные поля, города и снова поля. А на поверку вышло, что планете вернули какую-то первозданность — леса и луга, простершиеся от города до города. И по внешнему виду ее теперь трудно отличить от любой из молодых планет. Та же нетронутость пространств, то же зеленое марево лесов…» На юге, километрах в двадцати от подножия башни, распластался город — пестрая мозаика в зеленом разнообразии равнины. А на востоке, почти у самого горизонта, лежал космодром.

Космодром… Шорак прикрыл глаза и живо представил его себе. Гигантское поле, залитое матовым отблеском габропласта, окруженное строениями космопорта, освещенное днем — солнцем, а вечером и ночью — ослепительным сиянием повисших в воздухе «сириусов». И — люди, бесконечный, переливающийся людской поток; ибо космодром — сердце планеты, ставшей портом открытых морей. Массивные, пузатые каргоботы, медленно поднимающиеся на гравитрах; готические башни крейсеров Пионеров и Разведки, с грохотом взрывающие воздух при старте и посадке; шарообразные транссистемные лайнеры, влекомые к земле маленькими, почти незаметными рядом с ними «мирмеками»… Через космос планета примыкала ко всему далеко разошедшемуся Человечеству, и потому именно здесь ярче всего ощущалась ее кипучая жизнь. Со всех материков слетались сюда стремительные гравипланы и тяжеловозы-дирижабли, беззвучно скользили над землей приземистые слайдеры…

Шорак открыл глаза. Заказ его уже прибыл, и он стал с интересом разглядывать экзотические произведения кулинарного искусства на тарелочках, в горшочках и прочей посуде, о названиях которой не имел ни малейшего представления. «Любопытно, каково это окажется на вкус», — подумал он.

— Разрешите присоединиться к вам?

К столику, за которым сидел Шорак, подошел молодой человек, с очень круглым лицом и слегка курчавящимися волосами. Он казался чуть ли не вдвое младше Шорака, при всем желании ему нельзя было дать больше тридцати.

Шорак молча кивнул. Человек сел напротив него и, не заглядывая в меню, набрал заказ. Потом представился:

— Саркис Сартов.

Фамилия эта показалась Шораку знакомой — кажется, он видел ее на титуле какой-то книги…

— Поэт?

— Нет, геогигиенист. Точнее, ландшафтолог. А почему вы, собственно, решили?

— Так, показалось, — ответил Шорак, сознавая всю нелепость своих слов. И, чтобы исправить положение, тоже представился: — Шорак. Карел Шорак.

Панель стола перед его собеседником опустилась и тут же снова поднялась, принеся заказ. Сартов азартно принялся за еду.

Шорак тоже придвинул к себе тарелку с чем-то, называвшимся «жао-сы по-венусиански», и осторожно попробовал. Рот обволокло огнем, словно по языку и нёбу разлилась горящая нефть. Он судорожно глотнул воды. «Да, — подумал он, — вот что значит покупать кота в мешке…» Он аккуратно отодвинул тарелку с «жао-сы» и потрогал языком онемевшее нёбо. Внезапно панель стола перед ним сдвинулась, принеся чашку с какой-то светло-розовой студенистой массой. Этого Шорак не заказывал.

— Попробуйте, — сказал Сартов, глядя на Шорака смеющимися глазами. — Сразу станет легче. — И, отвечая на немой вопрос Шорака, пояснил: — Это я заказал. Для вас.

Шорак попробовал, и ощущение ожога сразу исчезло, сменившись приятной свежестью. Он благодарно взглянул на сотрапезника.

— Спасибо, Саркис. Вечно я напарываюсь с этими фирменными блюдами. Никогда не знаешь, что там окажется. И кто только придумывает эти непроизносимые названия?

Саркис улыбнулся:

— Это пережиток. Реликт, если хотите. Сейчас таких кафе осталось совсем немного. А скоро не будет и вовсе. Комбипища и гешмакеры — что еще нужно? В конце концов гурманство — это лишь отзвук Темных Веков. Да что говорить, одно отмирает, на смену ему приходит другое, — так было, есть и будет.

Шорак задумчиво кивнул и посмотрел через плечо Сартова. «Да, все со временем умирает, — подумал он, — умирает, сменяясь новым. Таков закон. Правильный закон. Очень печальный закон».

Сартов проследил его взгляд.

— Да, — сказал он, — и это тоже. Вы правы.

Теперь оба они смотрели в одну сторону, на космодром.

Космодром умирал. Воздух над ним был пустынен, а на стартовом поле одиноко возвышался единственный корабль — крейсер Разведки. Ни людей, ни машин — запустение, до боли контрастировавшее с тем, что совсем недавно предстало перед мысленным взором Шорака. Впрочем, Шорак прекрасно знал это, потому что так было уже не первый год. Хотя он помнил те времена, когда космодром был именно таким, каким вспоминался ему теперь…

— Вы правы, Карел, — повторил Сартов. — Это тоже реликт. Ведь, в сущности, всякий продукт человеческой деятельности никогда не является конечной целью, он только средство для ее достижения. Так, пища — средство для поддержания энергобаланса организма. Но зачем тратить на ее приготовление и потребление столько времени и усилий, сколько затрачивалось на это раньше? Если мы можем синтезировать дешевую и удовлетворяющую все требования медицины комбипищу и гешмакированием придать ей любой вкус, — зачем в угоду традиции питаться всякими «жао-сы»?

Так и с флотом. Флот был необходим как средство достижения иных миров, как инструмент для овладения космосом. Но теперь, когда — слава великому Бихнеру! — существует ТТП… — Сартов кивнул в сторону космодрома. — Это вполне естественно…

«Да, это вполне естественно, — подумал Шорак. — ТТП — телетранспортировка — приходит на смену флоту. А потом ее сменит еще что-нибудь».

— Все верно, Саркис, — сказал он, — верно, как школьный учебник.

Он взглянул на часы. Сартов тоже.

— Не торопитесь, у нас еще полтора часа.

Шорак удивился, но не подал виду. Странно, что он ни разу не встречал Сартова в Управлении. Впрочем, мало ли что может быть… Вот и познакомились.

— Час двадцать восемь, — поправил он, — если быть точным.

— Пусть так. А часа через два мы с вами уже будем на Заре. Вот вам наглядные преимущества ТТП. Сколько времени раньше длилась колонизация? Годы. Месяцами — даже в аутспайсе — шли корабли, небольшими отрядами доставляя в новые миры колонистов. Караванами тянулись каргоботы. При всем энергобогатстве Человечества каждая новая колонизация обходилась ему недешево. А теперь — теперь, узнав о решении Совета Миров колонизировать новую планету, вы подаете заявку; через некоторое время вы получаете повестку, — Сартов вынул из нагрудного кармана маленький листок пергамита и помахал им в воздухе, — в указанный срок являетесь на станцию ТТП, входите в кабину передатчика и мгновенно оказываетесь на Заре. Вы только вдумайтесь в это, Карел: позавтракав на Земле, мы все будем обедать уже на Заре, за сотни парсеков отсюда. Это же грандиозно, хотя по прошествии времени и стало привычным!

Теперь Шорак понял все. В этом кафе собрались будущие жители Зари, колонизация которой была объявлена полгода назад. Забавное совпадение! И хорошо, что он промолчал несколько минут назад, — можно было попасть в довольно смешное положение.

Он снова взглянул на часы. Теперь уже оставалось всего час пять минут. А ему еще нужно долететь…

— Мне, пожалуй, пора, Саркис, — сказал он. — Нужно успеть еще кое-что сделать. Но в принципе я абсолютно согласен с вами. Да и никто не может с вами не согласиться. Я только советую вам подумать об этом. Вот, например, любовь — в сущности, это тоже лишь средство для достижения некоей конечной цели, для продолжения человеческого рода. Но как вы думаете: если в какой-нибудь момент все же решат, что детей лучше получать в инкубаторах, как уже предлагали когда-то, — пойдет ли на это Человечество? Отвергнет ли оно любовь, как реликт? — Шорак поднялся. — До свидания, Саркис. Мне было очень приятно поговорить с вами. Приятно и интересно.

На промежуточной площадке он включил гравитр и, описав широкую кривую, направился к космодрому.

«Целесообразность, — подумал он. — Устаревший инструмент для овладения космосом. Реликт. Все верно. Но что делать тем, для кого Звездный флот не только профессия, не только любовь, не только призвание, а попросту единственно возможная форма жизни? Уходить на покой и доживать свой век на берегу, как пришлось в свое время морякам парусных кораблей? Ведь парусники в какой-то момент тоже оказались «устаревшим инструментом для овладения морем»… Эти, которые будут обедать на Заре, перешагнут через космос, не получив о нем ни малейшего представления. Ведь для того чтобы понять пространство, для того чтобы полюбить, чтобы оно стало для тебя не только расстоянием, отделяющим от цели, — надо взглянуть ему глаза в глаза. А это дано только людям Звездного флота. И среди них — ему, инженеру связи Карелу Шораку.

Он опустился на землю метрах в трехстах от корабля и эти последние метры прошел пешком, с удовольствием ощущая под подошвами уже успевший нагреться габропласт.

У самых дверей кабины подъемника он задержался и взглянул вокруг. Пустынное поле, и только у здания диспетчерской стоят несколько человек, а над ними полощется на мачте флаг «внимание». Космодром умирает. И даже завтракать Шораку пришлось на башне, потому что кафе космодрома закрыто уже много лет.

И все же… Конечно, ТТП произвела переворот в овладении космосом. Но только нужно еще найти и исследовать эти новые миры, доставить туда приемные станции ТТП, смонтировать и отладить их там, ибо телетранспортировка возможна только с передающей станции на приемную. И делать это приходится им — людям кораблей.

Шорак положил руку на прохладный поручень и шагнул в кабину подъемника. Когда пол рванулся вверх, ноги привычно спружинили, сопротивляясь кратковременной перегрузке, — гравистабилизаторы здесь отсутствовали.

Шорак старался вспомнить, когда же это было. И только подходя к дверям сектора связи, вспомнил, наконец, — пять лет назад. Пять лет назад он монтировал приемную станцию ТТП на Заре.

— Ничего, — тихо сказал он. — Ничего, мы еще поработаем, мы еще нужны, парусные корабли…

Но все-таки ему было как-то Неуютно и противно сосало внутри — так бывает при неожиданном наступлении невесомости.