Глава 11. «Ни дня без строчки — таков мой девиз!»


Вот и вся история, которую я пыталась поведать в своих записках. Может они показались кому — то чрезмерно фантастичными или излишне романтичными. Ну, что же, значит тогда нам просто не по пути! Вы другой человек и никогда не поймёте меня, пишущую эти строки!

Но что же было потом? Как сложились судьбы основных героев данного повествования?

Об этом, пожалуй, поведаю вкратце.

В сорок седьмом году мы свернули хозяйство и переехали с Орехово-Ванильное в город Росы. Мы снимали квартиру в частном секторе, выезжая на хутор лишь летом, в качестве отдыха, но потом и его продали.

Оксана устроилась работать преподавателем музыки, а я вела в школе кружок танцев.

Дима, наконец-то, пошёл в настоящую школу — его взяли сразу в шестой класс! Учился он поначалу очень неровно, отметками хорошими нас не баловал, но потом привык, втянулся, завёл новых друзей и стал одним из лучших учеников. С удовольствием посещал авиамодельный кружок, в котором стал первым помощником преподавателя, стал завсегдатаем городской библиотеки.

Вадим Острожский мягко опекал нас и вскоре стал мне очень близким другом. Это был чудесный, внимательный человек, несмотря на кажущуюся суровость.

Но нам предстояла разлука. Вадима направляли в Западную Белоруссию для уничтожения остатков фашистских банд. Как раз в это время Оксана собралась замуж.

Не желая оказаться лишней в доме, я переехала в город с островерхими красными черепичными крышами, куда меня пригласили (с подачи Вадима, через знакомых) в местный возрождающийся театр в качестве балетмейстера. С Вадимом и Оксаной мы активно переписывались! Вообще, семьи Острожских и Кошечкиных стали для меня родными! Забыла отметить, что у Оксаны теперь есть дочь, забавная девчушка, которую она нежно любит.

Осенью тысяча девятьсот пятьдесят четвёртого я предприняла первую попытку найти Максима Ковалевича — подала в официальный розыск.

Я буду искать его ещё очень долго, много лет, но безуспешно. Он пропал, будто океанская пучина жизни поглотила его!

Той же осенью вернулся из Белоруссии Вадим Острожский. Он разыскал меня, приехал с цветами, сделал предложение и повёз в загс. Так я решилась покончить с моим одиночеством.

Димка, теперь уже Дмитрий Константинович Кошечкин, закончил Балашовское авиационное училище и стал лётчиком. Пишет он мне нечасто, но присылает чудесные открытки с разных уголков земли (со временем он стал лётчиком международных авиалиний). О своих самостоятельных полётах, без всяких механических приспособлений, он не говорит ни слова.


***

В город своей юности я решилась выбраться лишь в пятьдесят шестом году. Долгое время не хотелось ехать — там всё напоминало о Максиме и о нашей погибшей любви, но потом всё же решилась.

Стояла безоблачная восхитительная янтарная осень, как и в те дни нашей горестной любви.

С волнением в душе я подходила к так хорошо знакомому мне дому, который навсегда для меня оставался «домом Максима». Свет соломенного солнца лился на лимонно-багряные листья сада, и они беззвучно летели, как паруса.

В доме уже никто не обитал, вернее — жили сотни героев картин, ведь в нём теперь располагался Музей современной живописи. Я думаю, что о лучшем Максим не мог и мечтать!

Я купила билет и с удовольствием и грустью походила по музею, узнавая полотна знакомых мастеров.

И вдруг моё сердце замерло… Передо мною была картина «Гера», а, точнее, я сама в её образе — молодая и красивая. А вот и известное полотно «Над морем»! Как оно удалось Максиму — просто чудо!

Глаза стали мокрыми от волнения.

Собравшись с духом, я знаком подозвала к себе дежурную по залу, указав на оба полотна, спросила:

— Скажите, пожалуйста, а что подробнее известно об этих картинах?

Девушка обрадовано ответила:

— Это работы художника Максима Ковалевича. Его можно назвать представителем молодого советского искусства…

Она ещё долго говорила, подчёркивая особенности стиля, манеры… Я кивала, почти не слушая. Дождавшись паузы, решилась задать главный вопрос:

— А как сложилась судьба художника?

Девушка полистала брошюрку.

— Вот, судя по помещённой здесь информации, художник недолго прожил. Он скончался в 1929 году…Больше ничего о нём, увы, нет.

Скончался… Ничего о нём нет! Я сухо поблагодарила и медленными шагами побрела к выходу, еле сдерживая слёзы.

Сидя на скамейке, я долго вспоминала наши лучшие с Максимом дни. Спрятав в карман мокрый платочек, я пошла к трамвайной остановке.

Дорожки кладбища были усеяны листьями, а могилы заросли серой мрачной травой.

Я с трудом разыскала могилу Юлия Валерьевича Братуся, который после гибели родителей вырастил и воспитал меня. Помог мне смотритель, у которого оказался план всего кладбища. Пришлось прорубаться сквозь заросли кустов сирени, которых наросло слишком много.

Табличка на могиле сорвана, крест покосился, вся она засыпана листьями и ветками. Попросив у гробовщика грабли и лопату, я принялась за чистку могилы. Потом у ржавого крана помыла руки и сидела, дуя на волдыри. Заплатив гробовщику за новую табличку, почувствовав, что голодна, как волчица, я побрела к выходу.

Я решила наведаться в знакомый ресторан. Полистав меню и заказав блюдо, я глядела по сторонам, узнавая и не узнавая то место, куда впервые, ухаживая за мной, пригласил меня Максим, и где я познакомилась с писателем Булатовым. Теперь, после ремонта, этот зал мне казался не совсем знакомым, привычным и не таким уютным, как раньше. Посетителей было немного, оркестра не было.

Ожидая заказ, я скользила взглядом по сторонам, переживая эпизоды минувших дней, когда мой взгляд остановился на полноватом, уже пожилом мужчине невысокого роста, одиноко сидевшим за столиком в углу зала. Он только что поставил маленькую рюмку на стол, потом отпил из большой чашки. Отодвинув чашку, он угрюмо посмотрел на пустую тарелку перед собой и резко склонил над нею голову. Собою он напоминал нахохлившуюся старую и больную птицу. На нём был видавший виды, потёртый тёмный пиджак и галстук.

Я глядела на него и перед моим взором появился стадион, заполненный болельщиками, и этот же коренастый большеголовый крепыш в спортивном, ещё совсем молодой — ловко подаёт мяч.

Огненно-рыжий официант с весёлыми глазами принёс мой заказ, и я спросила его о человеке за столиком.

Он немного поморщился:

— А, так…Литератор… Когда-то известный. Часто заходит, ищет знакомых, поклонников его таланта, чтобы угостили. Много пьёт…

— Пожалуйста, отправьте ему от моего имени рюмку коньяку, а на закуску бутерброд с икрой.

— Будет сделано, — покорно сказал рыжий официант. — Простите, от чьего имени?

— Скажете, от давней знакомой Геры.

— Отлично-с.

Через пять минут официант отнёс заказ. Маленький человечек удивлённо поднял голову, посмотрел в указанном официантом направлении, никак особенно не реагируя.

Мы обменялись кивками на расстоянии. Вдруг я заметила, как он, неловко встаёт, чуть не опрокидывая стул, одним жестом руки проводит по щёточке усов, другим поправляет назад седые волосы, берёт коричневую рюмку и тарелку и маленькими шажками идёт ко мне.

Теперь, когда он был рядом, я окончательно уверилась, что не ошиблась.

Он чопорно и кратко представился, разглядывая меня, наклонив голову:

— Алёшин. Писатель. С кем имею честь? Вы моя поклонница?

Говорил он хрипловатым, севшим голосом.

— В какой-то мере да, Георгий Кристианович. Меня зовут Гера. А вы, получается, совсем забыли меня? Вспомните двадцать восьмой год, выставку молодых художников, картину «Гера» Максима Ковалевича.

— Вы позволите присесть? — спросил он.

Я кивнула, и он сел грузно, мешковато. Устроившись поудобнее, заговорил:

— Двадцать восьмой год. Замечательно! Как давно это было! Какое было время! Золото!

Он внимательно посмотрел на меня и выставил вперёд палец.

— Подождите… Вы — Гера… Припоминаю… Муза Ковалевича Максима, художника.

Я кивнула, улыбаясь, и добавила:

— Мы с вами после футбола в пивной познакомились. Я была с Максимом. А вы были в новеньком костюме, с цветком в петлице. Ели раков, пили пиво… Вы ещё спросили, какое моё любимое произведение. И я назвала вашу сказку.

Алёшин махнул рукой и сказал резко:

— А, сказку… Это не самое лучшее, что я написал…. Но её издают, ставят на сцене до сих пор… До сих пор…

Он, опустив голову, задумался, а я сказала:

— Но у вас есть и другие замечательные произведения… А сейчас вы чем заняты?

Он посмотрел на меня блеклыми глазами, откинулся на спинку стула и произнёс:

— Я работаю… Я много работаю… Смотрите…

Он вынул из кармана пиджака блокнот, весь испещренный записями.

Бросил его на стол.

— О, готовите новый роман? — восторженно спросила я, листая механически блокнот.

— Какой роман? Никаких романов, вообще никакой беллетристики. Это новая проза! Это свободная проза… Это заметки, которые я делаю ежедневно… Да, каждый день! Ни дня без строчки — таков мой девиз! Сюжет не так важен. Я начинаю, например, с того, что пошёл дождь… И я оказался с девушкой в подворотне. Или, вспоминаю о вчерашнем походе на стадион. И это воспоминание потянет за собою цепочкой, подобные картины из детства… Или вот, зоопарк… Тоже ведь интересное место для описания… Вот так и тружусь! Жаль только, что вот, болею… А что поделаешь, жизнь к концу идёт!

И он, произнеся «ваше здоровье», залпом выпил рюмку коньяка не закусив.

— Георгий Кристианович, не беспокойтесь, вы успеете… Успеете написать! Я просто уверена…

Он кашлянул, зашевелился:

— Мне бы ещё написать одну вещь. Хочу сделать собственный пересказ десяти великих сюжетов. Можно сказать, классических. Вот, например, «Ад» Данте! Какое великое произведение, а ведь у нас его почти не знают! Представьте себе, поэт, спускаясь в ад, стесняется собственной тени, потому, что люди, его окружающие и спутник его — Вергилий, сами тени. Ему стыдно, что он человек, а они бесплотны. Какая великолепная, какая мощная фантазия! Или возьмём «Фауста»! Гёте создаёт величайшую фреску о любви, науке и творчестве, о сделке с Сатаной, о поиске идеала. Разве это не нужно сейчас человечеству, как лекарство? А вспомните Гомера, или Шекспира! Это же вершины человеческого духа!

Я кивала, видя, как старый и больной человек говорит увлечённо, при этом даже ничего не спросив обо мне. Наверное, он просто ничего не помнил, сидел глубоко в своём мире, как улитка в раковине.

И всё же я решилась задать вопрос:

— Георгий Кристианович, как вы помните, нас с Максимом Ковалевичем развела судьба… Эти аресты… Всё это мы пережили. Но с тех пор я ничего не знаю о его судьбе. А сегодня я была в музее современного искусства и мне сообщили, что художник Максим Ковалевич умер, даже год назвали. Ведь он был вашим другом. Вы случайно не знаете, как он умер, где похоронен, где его могила?

В это время Алёшин принялся за закуску а я, ожидая его ответа, в волнении тоже поглощала своё блюдо, не чувствуя никакого вкуса.

Пауза затянулась. Наконец писатель, вынув платочек, вытер губы…

— Ковалевич? — спросил он, глядя куда-то в сторону. — А он не умер…

Я оторопела:

— Как не умер? Он до сих пор жив?

— Конечно.

— И вы уверены в этом?

— Абсолютно, — твёрдо сказал Алёшин, — откинувшись всем телом на спинку стула.

И добавил:

— Такие люди быстро не умирают…

— Но если он не умер, то где же он?

Алёшин внимательно посмотрел на меня, пронзая глазами:

— Вот этого сказать не могу…

Я тяжело вздохнула, отнеся всё, что говорилось о Ковалевиче, к буйной фантазии автора. Решила спросить о другом.

— Скажите, а как сложилась судьба Михаила Булатова?

— А вот его уже нет с нами… Увы…Он ведь ещё перед войной скончался! Он был отличным драматургом, жаль, что его пьесы сейчас так мало ставят… Да и прозаиком отличным он был! Какой у него роман о театре! Волшебный роман! А вы знаете, что он написал перед смертью мистический роман? О, это шедевр! Его пока не напечатали, но я читал рукопись… Там есть чем восхититься! Но он увидит свет, поверьте мне! Увидит! И его ждёт мировое признание!

Я слушала восклицания Алёшина и видела, как он переполнен восторгом, и не желала его останавливать.

— А не знаете ли вы судьбы Жоры Аггелова? Он так помогал мне в своё время…

— Не хотелось бы об этом много говорить… Если коротко, Жору постигла и трудная и счастливая судьба. Был арестован, сидел, потом жил на поселении на Урале. Но вот недавно реабилитирован, вернулся, стал популярен, выпустил два сборника. Их в продаже вы не найдёте. Но если найдёте и прочтёте, то поймёте, что, несмотря на всю свою популярность, это уже не тот Аггелов, что был…

Мы увлеклись, перебирая всех знакомых художников и писателей.

— Багрецов? Очень неплохой поэт. У него есть чудная «Дума» — развитие идей самого Шевченко:


Опанасе, что с тобою?

Поник головою…

Глаз над левою скулою

Затек синевою…

--------------.

Я не знаю, где зарыты

Опанаса кости:

Может, под кустом ракиты,

Может, на погосте…


Алёшин пробовал цитировать дальше, но сбился, махнул рукою.

— Он много болел… Его уже давно нет, ещё в тридцать четвёртом помер…Кто? Котов? О, этот здравствует… Он сейчас в фаворе… Генерал от литературы! Руководит молодёжным журналом. Пишет…Как он строит фразу! Как Верлада — дома…

— Верлада? — вздрогнула я. — А что с ним?

— С Верладой? Он погиб при задержании. Давно уж, год не помню… Оказался вражеским шпионом. Или его выдавали за такового…

Алёшин опустил голову и попросил, не глядя в глаза:

— Гера, дорогая, а можно ещё рюмочку.

Я подозвала рыжего официанта.

Мы ещё очень долго сидели и вспоминали о разном. Мне удалось расшевелить закостеневшую душу писателя. Чем дольше мы беседовали, тем больше Алёшин оживал, вспоминал, спрашивал обо мне и моей судьбе.

И я решилась спросить ещё об одном человеке.

— Георгий Кристианович, а что стало с чекистом Глебом Боковым? Помните такого?

— Как же не помнить, — промолвил Алёшин, со вкусом затягиваясь сигарой. — Очень необычный был человек. И представьте себе, пострадал от своих же! Его арестовали в тридцать седьмом году. Помните, тогда чистки шли?

Я кивнула головой, хотя, что я могла помнить, ведь сама сидела в то время в изоляции. Знала о репрессиях в основном по рассказам Оксаны и Вадима.

— Боков был слишком уж независим от власти, слишком много знал. А такого не прощают! — говорил Алёшин, потягивая из рюмки.

— Так его расстреляли?

— Хм…Официально — то так… Но, ходят упорные слухи…

Тут Алёшин наклонился и прошептал мне на ухо:

— Арестовали — то двойника… А сам Боков исчез… Только молчок, я вам ничего не говорил. А жизнь такая интересная и опасная штука, как змея в руке. И жаль, что, ужалив нас, она быстро уползает…

Мы ещё какое-то время сидели вдвоём и беседовали о жизни, пока я не заметила, что Георгий Кристианович совсем осоловел, стал запинаться и как будто задрёмывать. Рыжий официант понимающе посмотрел на меня, и я очень попросила, чтобы тот позаботился о писателе, вызвал машину и отправил писателя домой. Официант с готовностью кивнул, для него это дело было привычным.

Я вышла из ресторана — стоял задумчивый осенний вечер. Пошла в опадающий парк, поднялась ввысь и полетала над дорогим мне городом, как когда-то летала с любимой птицей.

А поздно ночью лежала в поезде на полке и думала о своей судьбе. Всё что здесь со мной было — в прошлом!

Нужно было возвращаться домой. Меня ждала моя новая жизнь, мой милый муж Вадим, мои восторженные студенты! И я была им нужна!

А за окном мелькали ночные пейзажи, а колёса напевали мне какую-то грустную забытую песню.



Загрузка...