Любимцы Мидаса

Джек Лондон Любимцы Мидаса

Уэд Этшелер умер — умер от собственной руки. Сказать, что его смерть явилась полной неожиданностью для нашей небольшой компании, в которой он всего чаще бывал, было бы неверно. Однако отчетливой мысли о таком конце у нас не было, — мы были подготовлены какими-то подсознательными путями.

Прежде чем случилась эта смерть, мысль о ней была далека от нас, но в ту самую минуту, когда мы узнали, что Уэд Этшелер покончил с собой, нам показалось, что мы уже давно предчувствовали его кончину и были уверены, что иначе и быть не могло. Так сказать, методом обратного анализа, вспомнив его тяжелое душевное состояние, мы легко объяснили себе этот факт. Я пишу «тяжелое душевное состояние» и подчеркиваю это выражение. Молодой, красивый, вполне обеспеченный материально в качестве правой руки известного магната, «короля трамвая» Эбена Хэля, Уэд Этшелер, казалось, ни на что не мог пожаловаться. И тем не менее мы видели, как под воздействием какого-то неведомого и всепоглощающего горя его гладкий, чистый лоб избороздился морщинами. Мы видели, как его густые черные кудри поредели и посеребрились, словно молодые побеги под палящим солнцем в засуху. Все мы помним, как посреди самого шумного веселья, которого за последнее время он все чаще искал, им вдруг овладевали рассеянность и мрачное настроение. Без всякой внешней причины глаза его тускнели, лоб морщился, лицо судорожно подергивалось. Он стискивал руки и, казалось, боролся с какой-то неведомой нам опасностью.

Он никогда не говорил нам о своем горе, а мы не позволяли себе быть нескромными и не расспрашивали его. Да это ни к чему и не привело бы. Если бы он и поделился с нами своими муками, если бы даже мы знали все, ни наша помощь, ни наши силы не отвратили бы страшного события.

С тех пор как умер Эбен Хэль, при котором Этшелер состоял в качестве доверенного и ответственного секретаря (он был, в сущности, приемным сыном Хэля и полноправным компаньоном), он не появлялся больше среди нас. Как я узнал теперь, он перестал встречаться с нами не потому, что наше общество наскучило ему. Нет — его горе было так велико, что он просто боялся нарушить наше веселое настроение, а с другой стороны — он не был уверен, что найдет утешение в нашей компании. В то время мы не понимали некоторых обстоятельств, так как было опубликовано завещание Эбена Хэля, который назначал Уэда единственным наследником своего многомиллионного богатства и в специальном примечании оговорил, что право Уэда распоряжаться этим богатством ничем не ограничивается. Родственники покойного не получили ни единого цента наличными и ни единой акции. Кроме того, общее удивление вызвал тот пункт завещания, где говорилось, что семья покойного — вдова и дети — может получать деньги только от Уэда Этшелера, — ему предоставляется право назначать суммы выдач по своему усмотрению. Если бы в семье Хэля царил разлад или дети огорчали его какими-нибудь пороками, то в этом странном завещании можно было бы усмотреть какой-нибудь смысл. Но семейное счастье Эбена Хэля вошло у нас в поговорку, и много пришлось бы потрудиться тому чудаку, который пожелал бы найти более здоровую, чистую и прекрасную молодежь, чем его сыновья и дочери… Если бы еще его жена… Но кто же не знает, что эта редкая женщина слыла у нас под прозвищем Мать Гракхов.

Разумеется, в продолжение нескольких дней все говорили об этом необъяснимом завещании. Однако возбужденная обывательщина была разочарована, когда узнала, что никакого процесса не предвидится и что никто не собирается оспаривать прав Этшелера.

Но едва лишь Эбен Хэль упокоился в своем замечательном мраморном мавзолее, как не стало и Уэда Этшелера… Сообщение об этом напечатано в сегодняшних утренних газетах. А я только что получил от него по почте письмо, отправленное, очевидно, незадолго до того, как он бросился в объятия вечности. Письмо это, которое сейчас лежит передо мной, представляет собственноручно написанный им рассказ, дополненный газетными вырезками и копиями с писем (оригиналы этих писем, поясняет он, переданы им в руки полиции). Меня лично он просит предупредить и предостеречь наше общество от страшной и дьявольской опасности и опубликовать подробности тех трагических происшествий, которые — без всякой вины Уэда — были связаны с ним.

Я опубликовываю это письмо со всеми приложениями.

Удар разразился в августе 1899 года. Я только что возвратился после моего летнего отдыха. В то время мы ничего не знали. Мы еще не приучили наше воображение к восприятию таких страшных возможностей. Мистер Хэль распечатал письмо, прочел его и со смехом бросил на мой письменный стол. Просмотрев его, я в свою очередь расхохотался и сказал:

— Какая глупая шутка! И весьма дурного вкуса вдобавок!

Дорогой Джон, я посылаю тебе точную копию этого странного послания…

Милый Джон, вы легко представляете себе, в какое веселое настроение привело нас подобное письмо. Нельзя было отрицать, что идея довольно остроумна, но мы, разумеется, не могли отнестись серьезно к такому забавному предложению. Мистер Хэль сказал, что сохранит письмо как литературный курьез, и сунул его в какой-то ящик своего бюро. Нужно ли прибавлять, что мы через несколько дней совершенно забыли о письме. Но представьте себе наше изумление, когда, разбирая утром первого октября полученную почту, мы наткнулись на следующее письмо:

Мистер Хэль снова рассмеялся. Его голова была всецело занята предстоящей крупной сделкой с чикагским синдикатом, которому он хотел продать все свои железные дороги в этом городе, и поэтому он продолжал диктовать стенографистке, не удостоив письма серьезным вниманием. Но не знаю почему, письмо это произвело на меня очень тяжелое впечатление. «А что, если все это не шутка?» — спросил я себя и схватил утреннюю газету.

Я наткнулся именно на то, что мне было надо. Как и подобало незначительному существу из низшего класса, ему было посвящено всего несколько строк, загнанных куда-то в угол, рядом с объявлением о каком-то аптекарском снадобье. Заметка гласила:

— Это невозможно! — воскликнул Эбен Хэль, когда я прочел ему заметку. Но видно было, что событие произвело на него сильное впечатление, потому что после обеда, всячески обвиняя себя в том, что обращает слишком большое внимание на такие пустяки, он попросил меня навести в полиции справку о положении вещей. К моему большому удовольствию, в участке полицейского инспектора меня буквально подняли на смех, но все же я добился от них обещания, что в ночь на 14 октября на углу Польк-стрит и Клермонт-авеню будет поставлен усиленный патруль. Затем мы забыли об этом инциденте. Так прошли две недели, когда почта принесла нам следующее послание:

Мистер Хэль немедленно схватил газету и после недолгих поисков прочел следующее:

Мистер Хэль еще не успел прочесть этой заметки, как к нам явился сам полицейский инспектор в сопровождении двух лучших сыщиков. Тревога ясно читалась на их лицах, и по всему было видно, что они взволнованы не на шутку. Несмотря на то что факты были крайне немногочисленны и просты, мы совещались очень долго, всячески разбирая трагическое происшествие. Уходя, полицейский инспектор уверил нас, что им будут приняты чрезвычайные меры и что преступники будут непременно схвачены и понесут должную кару. В то же самое время он заявил, что не мешает поставить несколько человек для личной охраны как мистера Хэля, так и меня. Кроме того, несколько человек были размещены вокруг дома и служб. Спустя неделю, в час пополудни мы получили следующую телеграмму:

В тот же миг мистер Хэль подбежал к телефону и предупредил полицейского инспектора о готовящемся убийстве. Инспектор ответил, что сейчас же дал знать в главное полицейское управление и одновременно послал полисменов в Брентвуд-парк. Ровно через пять минут он снова позвонил нам и уведомил, что тело, еще теплое, найдено в указанном месте. В тот же вечер все газеты пестрели крупными заголовками о новом Джеке-душителе. Газеты описывали неслыханную жестокость преступника и упрекали полицию в полной нераспорядительности. Мы снова заперлись с инспектором, который заклинал нас держать все в глубокой тайне, уверяя, что успех дела зависит от нашего молчания.

Как вам известно, мистер Хэль был железный человек. Он ни за что на свете не хотел сдаваться. Ах, Джон! Это было страшно, это было ужасно — таинственное нечто, темная, грозная, неизвестная сила! Мы не могли бороться, не могли строить никаких планов, и нам оставалось только сидеть сложа руки и ждать… И каждую неделю, так же регулярно, как всходило солнце на небе, к нам приходило сообщение о смерти какого-нибудь человека — мужчины или женщины, виновного или совершенно невинного, — убитого нами, именно нами, так, будто мы убили его нашими собственными руками. Стоило мистеру Хэлю произнести только одно слово, и эта бойня немедленно прекратилась бы. Но суровым и жестким стало его сердце — он ждал, и все глубже становились морщины на его лице, суровее глядели глаза, мрачнее сжимались губы, лицо старилось с каждым днем, с каждым часом. Нужно ли, Джон, говорить вам о том, что я лично переживал в этот страшный период? Вам стоит посмотреть приложенные письма и телеграммы «Любимцев Мидаса», а также вырезки из газет, чтобы составить себе должное представление о многочисленных убийствах этих злодеев.

Вы, вероятно, обратите внимание на то, что «Любимцы Мидаса» часто предупреждали Хэля об интригах его врагов и секретных операциях его конкурентов. Казалось, «Любимцы Мидаса» все время держат руку на пульсе всего делового и финансового мира. Они весьма часто обладали сведениями, которых наши агенты никоим образом не могли получить. Между прочим, своевременно сделанное ими предупреждение спасло мистеру Хэлю пять миллионов долларов. А в другой раз они послали нам телеграмму, предупреждая о готовящемся покушении на моего патрона со стороны анархиста. Мы арестовали этого человека, когда он явился к нам, и передали его в руки полиции. У него нашли изрядную порцию нового взрывчатого вещества, вполне достаточную для взрыва целого броненосца.

Мы упорствовали. Мистер Хэль держал себя молодцом и ни за что не хотел уступить. Он стал тратить по сто тысяч в неделю на тайную полицию. Были призваны на помощь многочисленные пинкертоны[3] и «специальные сыскные агентства», к которым присоединились тысячи лиц, числящихся у нас на службе. Они находили тысячи улик. Сотни людей по их указанию были арестованы. Тысячи других были взяты на подозрение, но ничего серьезного не было обнаружено. «Любимцы Мидаса» чуть ли не каждый день меняли свои способы общения с нами. Каждый агент, являвшийся к нам с поручением от их имени, немедленно подвергался аресту, но всегда неизменно оказывалось, что это были совершенно невинные люди, которые сами не знали, что делают и чье поручение исполняют. В последний день декабря мы получили следующее письмо:

Я бросил письмо и побежал к телефону. Можете представить мою радость, когда я услышал бодрый голос инспектора. Но, продолжая говорить с ним, я вдруг услышал, как его голос начинает замирать, как слова сменяются отчаянным хрипом. С ужасом я услышал затем стук падающего на пол тела. Какой-то чужой голос окликнул меня, передал привет от «Любимцев Мидаса» и повесил трубку. С быстротой молнии я соединился с центральной полицией и просил начальника немедленно послать людей в кабинет инспектора Байинга. Я продолжал стоять у телефона, и через несколько минут мне сообщили, что инспектора нашли плавающим в луже крови, при последнем издыхании. Не было никаких свидетелей, и никто не мог дать ни малейших указаний, как все произошло.

После этого мистер Хэль довел свои расходы на тайную полицию до четырех миллионов в неделю. Он решил во что бы то ни стало выйти победителем из этой страшной игры. Сумма наград, назначенных за поимку преступников, достигла десяти миллионов. Вы имеете приблизительное представление о его богатстве и поэтому можете понять, как широко он поставил дело. Он все время утверждал, что в данном случае ему всего дороже принцип, а не деньги сами по себе, и все его поступки вполне подтверждали и подчеркивали благородство его намерений. Бьиа призвана в помощь полиция всех крупных городов. Мало того, в дело вмешалось правительство Соединенных Штатов, и вопрос получил общегосударственное значение. Были ассигнованы значительные средства из государственных фондов, и одновременно была объявлена мобилизация всех правительственных агентов. Но все напрасно. «Любимцы Мидаса» продолжали свою страшную работу с прежней регулярностью и последовательностью, которой, казалось, ничто не могло помешать.

И в то время как мистер Хэль напрягал последние силы в борьбе, он не мог забыть о той крови, которая была на его руках. Конечно, с внешней стороны он ни в чем не был виноват, и обвинять его в убийстве не отважился бы самый строгий состав присяжных, — и все же известная доля вины в смерти того или иного гражданина лежала на нем. Ему достаточно было сказать одно слово — и бойня кончилась бы. Он заявил, что тут речь идет о неприкосновенности и безопасности всего общества, что дело вовсе не в том, что тот или иной трус постыдно сбежит со своего поста, и что справедливость требует, чтобы малая часть принесла себя в жертву ради большинства, ради всего остального человечества. И все же кровь была на нем, и он чувствовал это и с каждым днем становился все угрюмее и удрученнее. Он как бы прикрывал своих соучастников, которые безжалостно убивали грудных младенцев, детей, взрослых, пожилых, стариков, причем эти ужасные убийства происходили не только в нашем городе, но и по всей стране.

Как-то раз в середине февраля, когда мы сидели в библиотеке, раздался сильный стук в дверь. Я подошел к двери, открыл ее и нашел на ковре в коридоре письмо:

Вы можете себе представить, Джон, что было с нами, когда мы прочли эти строки. Мы бросились в гостиную, но там девушки не оказалось. Тогда мы поспешили в ее комнату, в которой она всегда останавливалась, когда приезжала к Хэлям. Дверь была заперта, но мы высадили ее тяжестью наших собственных тел. Аделаида Ледлоу была мертва. Видно было, что она переодевалась; она должна была в этот вечер поехать в театр. Ее задушили подушками, снятыми с кровати. Тело ее еще сохранило теплоту, и со щек не успел сбежать румянец. Разрешите мне не продолжать описания этого ужаса. Я не сомневаюсь, что вы ясно помните все газетные отчеты по этому делу.

Поздно вечером мистер Хэль пригласил меня к себе и взял с меня клятву, что я всегда буду помогать ему работать в том же направлении, что я не скомпрометирую его имени, если бы даже для этого пришлось пожертвовать всем его имуществом до последнего цента.

На следующий день он поразил меня своим превосходнейшим настроением. Я думал, что последнее трагическое происшествие должно было страшно потрясти его (только впоследствии я узнал, до чего он действительно был потрясен), а он весь день оставался веселым, шутливым, остроумным, словно нашел, наконец, выход из создавшегося ужасного положения. На следующее утро он был найден мертвым в постели, с ясной улыбкой на похудевшем лице, — он покончил самоубийством, призвав на помощь светильный газ. Полиция и власти пошли нам навстречу, так что удалось объяснить обществу смерть Эбена Хэля разрывом сердца. Мы полагали, что будет осторожнее скрыть правду, но это не принесло нам никакой пользы. Впрочем, никто и ничто не могло уже помочь нам.

Едва только я вышел из комнаты покойного, как — увы, слишком поздно! — мне подали следующее необычайное письмо:

Джон, вы все еще продолжаете удивляться, почему я избегал веселого общества и уходил от друзей? Стоит ли продолжать объяснения? Этот рассказ уже все прояснил вам. Три недели назад умерла Аделаида Ледлоу. С тех пор я стал жить в ожидании и страхе. Вчера состоялось мое утверждение в правах наследства, о чем было доведено до всеобщего сведения, а сегодня рано утром довели до моего сведения, что женщина средних лет будет убита в Гольден-Гэтпарке, недалеко от Сан-Франциско. Телеграммы вчерашних газет принесли все подробности кошмарного убийства — подробности, которые вполне сходятся с теми, которые я узнал, так сказать, авансом.

Борьба бесполезна. Бороться с неизбежным я не могу. Я всей душой был предан мистеру Хэлю и сделал все, что было в моих силах. Признаться, я сам не понимаю, почему за мою преданность я должен быть так вознагражден. Я не смею обмануть выраженное мне доверие, как и не смею нарушить данное слово. Но все же я решил, что не буду дольше пассивным виновником этой бойни. Те миллионы, которые я получил на днях, я возвращаю законным наследникам. Пусть крепкие и выносливые сыновья Эбена Хэля попробуют отстоять свои права и свое богатство.

Когда это письмо попадет в ваши руки, меня уже не будет в живых. «Любимцы Мидаса» всемогущи. Полиция абсолютно беспомощна. Я узнал от нее, что подобные письма получали и получают другие миллионеры. Но неизвестно, как много их, потому что, если один из них уступает «Любимцам Мидаса», на его уста накладывается печать молчания. Те же, кто еще борется, пожинают ту же кровавую жатву, что и мы. Игра подходит к концу. Федеральное правительство ничего не может сделать. Мне сообщили, что такие же организации возникли и в Европе. Общество потрясено в самых основах своих. И малые княжества, и великие державы может не сегодня завтра охватить пожар. Вместо того чтобы массы пошли против классов, класс пошел на класс. Мы, стражи человеческого прогресса, повергнуты в прах. Закон и порядок обанкротились самым постыдным образом.

Власти убедительно просили меня держать все это в глубокой тайне. Пока мог, я делал это; теперь я не в силах больше молчать. Это превратилось в вопрос общественной важности — в вопрос, чреватый чрезвычайно тяжелыми последствиями, и я полагаю, что мой долг заключается в том, чтобы до ухода из жизни предупредить всех о страшной опасности. Последняя моя просьба к вам, Джон, сводится к тому, чтобы вы обнародовали мое письмо. Не бойтесь ничего! Судьба всего человечества находится ныне в наших руках. Пусть пресса выпустит мое письмо в миллионах оттисков! Пусть электрические провода разнесут эту весть по всему миру! Где бы люди ни встретились и ни разговорились, пусть первым делом заговорят об этом! И тогда, когда общество поймет наконец современное положение, оно всей своей мощью уничтожит это гнусное порождение наших дней.