Лунный нетопырь

13. Два странника — ночь и день

— Ты спишь? — Юргзнал, что это не так, несмотря на плотно сомкнутые веки и безмятежное дыхание своей жены — как-никак за столько-то ночей научился различать, когда она притворяется.

— Не сплю, — послушно отозвалась она, не открывая глаз. — Девочку эту жалко…

— Какую девочку?

— Маму нашего Эзрика.

— Ну да, конечно, конечно… А я вот все думаю: как это мне сразу не бросилось в глаза, насколько Харр по своему нраву и бродяжьим привычкам отличается от всех прочих тихрианских караванников… Ты меня слушаешь?..

— Да-да.

Но на самом деле она думала совсем не о Мади. Причудливая судьба (интересно, которая ее ладонь?) почти одновременно скрестила ее жизненный путь с дорогами двух бродяг, тихрианского и невестийского. Оба были одиноки и никому не подвластны; и тот и другой на ее взгляд не обладали ни малейшей привлекательностью как мужчины; обоим катастрофически не сиделось на одном месте. И, пожалуй, на том их сходство и заканчивалось.

Харр по-Харрада, раздолбай неподражаемый, в чьей снежно-белой шевелюре приманчиво вилась одна вороная прядь, был лицом черен, как головешка; непривычно длинные ноги и поджарость вечно голодной охотничьей собаки неизбежно приводили к сравнению с обугленной жердью.

Горон своей роскошной гривой смоляных кудрей мог бы тоже похвастаться (правда, в склонности к хвастовству его никак нельзя было заподозрить), тем более что они магическим образом все время сами собой шевелились, закрывая его унылый лик, и без того никогда не знавший солнца и потому, как и у всех остальных невестийцев, приобретший какой-то серебристый оттенок оливкового тона; о его фигуре, изуродованной защитным коробом, и говорить не приходилось.

Бесшабашный, словоохотливый Харр пользовался неизменным успехом у женщин и, по собственному признанию, на каждой дороге оставил далеко не по одному продолжателю собственного рода, не говоря уж об Эзрике. Горон же, похоже, ко всем женщинам относился с каким-то старческим безразличием, и представить его в роли отца семейства было просто немыслимо. Уж не наложил ли он на себя какой-нибудь монашеский зарок?..

И потом — проблема хлеба насущного. Ни Тихри, ни Невеста еще не приблизились к тому уровню, на котором услужливые сервы и пашут, и сеют, и на стол подают (Юрг, завистливо вздыхая, говорил, что даже на его Земле о таком до сих пор только мечтают). Так вот Харр, даром что рыцарем назывался, а ведь начал самостоятельную жизнь в кузнице, подмастерьем, да и потом не прихлебалой незваным за стол садился — песнями да прибаутками с хозяевами рассчитывался, а когда надо, с завидной своевременностью и за оружие хватался.

А вот Горон наверняка за всю свою жизнь палец о палец не ударил, одними проповедями да благословениями пробавлялся; руки выдают — холеные, как у принца.

Харр шлялся по белу свету исключительно по собственной бесшабашности; Горон же, похоже, имел какую-то тайную цель.

И главное: Харру принадлежал день, Горону — ночь.

— …нет, ты все-таки меня не слушаешь, мое твое сонное величество!

— Прости, муж мой, любовь моя. Я задумалась о странниках. Приносят ли они пользу своей земле или только топчут ее в свое удовольствие?

— Ну, пока на их земле есть неоткрытые уголки, так сказать, белые проплешины на карте, то польза несомненная. А вот потом… Потом — это, уже смотря, какой странник. Наш вот перекати-поле чуть было новую религию на какой-то там Ала-Рани не ввел.

— Почему — чуть? То, что он таким таинственным образом избежал смерти, да еще и с новоявленным «божественным» младенцем, по-моему, может только подстегнуть появление целого букета легенд, а там и до религии — один шаг. Я помню, в подземелье Асмурова замка ты забавлял меня с утра до вечера… а может и с вечера до утра, чудными сказками. Помнишь предание о младенце, сыне невидимого божества, которого жестокий царь повелел убить, но его спасла мать, сбежав вместе с ним в пустынные края?

— Насколько я помню по классической живописи, его спасал целый коллектив: мать, отчим, ослик и ангел. Но это уже детали.

— Вот именно. А разве не могло быть такого, что на самом-то деле его тоже зарубили царские стражники, вместе со всеми остальными новорожденными того города?

— Теоретически-то могло, но тогда самого христианства не существовало бы вообще.

Сэнни закинула руки за голову, и как всегда во время долгих ночных бесед, которые она так любила (ясно, почему — это с того самого заточения в золотом подземелье), подняла невидящие, но такие огромные и совершенно черные в полумраке глаза к дымчатому потолку, за которым полуночная луна тоже, казалось, прислушивалась к их разговору; Юрг потому и просил жену оставлять на ночь купол над головой полупрозрачным, что сумеречная мягкость сглаживала на любимом лице всю напряженность их отнюдь не беззаботной жизни; тогда жена казалась ему совсем девочкой, да она такой и была — сколько же ей стукнуло, когда она бросилась в эту вселенскую авантюру за своим ненаглядным Асмуром? Семнадцать? Или даже меньше?

А ведь в таком случае ей нет сейчас и двадцати… И сказки любит, как дитя малое, а у самой уже трое на руках.

— Когда меня бросил мой крэг, — задумчиво проговорила она, — и я осталась в темноте, которой конца могло и не быть, я все твои рассказы на себя примеряла, как королевские одежды, рыцарские доспехи или покрывала фей… Не только на себя — еще и на сына, который вскоре должен был родиться. Так вот, когда ты начал мне пересказывать древнюю историю про кроткого мудрого Иешуа и трусоватого, но весьма практичного Пилата, я вдруг представила себе, что было бы со мной, если бы это мне явился крылатый посланник и возвестил, что у меня родится новый бог…

— Минуточку, минуточку — это от кого же? Прежде всего, ты должна была себе представить, как же я накостылял бы этому Гаврюше снежнокрылому по шее!

— Кажется, ты сам в таких случаях говоришь: «Не порти песню, любовь моя!» Мне дозволено будет продолжать?

— Извини, я вешаю свои уши на гвоздь внимания и восхищения, мое твое Шахрезадное величество!

Она оперлась на локоть, и другая ее рука безошибочно нашла его лицо, едва уловимым касанием запечатлевая его черты, как это делают, наверное, слепые всей Вселенной.

— А потом я вообразила, — продолжала она глуховато, с придыханием, как рассказывают о страшном сне; — что у меня действительно родился божественный младенец, обласканный звездным светом, привеченный волхвами и пастухами… А потом случилось бы самое страшное. Ирод и его стражники. Но разве я поверила бы, что моего божественного сына можно убить? Даже если бы это произошло у меня на глазах!

Она приподнялась, опираясь на локоть; запрокинувшееся лицо словно засветилось в полумраке.

— Наверное, я сошла бы с ума от горя, но — безумная или в здравом рассудке, я верила бы в то, что он чудодейственным образом спасен, что ангел, возвестивший мне о нем, просто из самолюбия не допустит, чтобы воплощение его пророчества было загублено, и что мой первенец где-то в неведомом далеке растет, и набирается мудрости, и даже творит чудеса…

— Но это осталось бы только в твоем воображении, — осторожно заметил Юрг.

Он любил эти ночные разговоры, любил — но, черт побери, кажется, он на свою голову научил жену сочинять весьма пространные сказки. А летние ночи коротки…

— О, нет! — возразила супруга с пылкостью, не предвещавшей скорого конца ее фантазиям. — Я рассказывала бы о нем всем, кто жаден до сказок — а чем примитивнее мир, тем доверчивее он к выдумкам; скоро среди моих слушателей объявилось бы несколько фанатиков, которые своими собственными глазами (что они — хуже других?) видели бы сотворенные моим сыном чудеса, и точно круги по озерной воде, эти слухи расходились бы по всей моей земле, отражаясь от берегов и возвращаясь ко мне, исполненные новых звуков, и отблесков, и запахов… Золотые рыбы плескались бы в этих волнах, и белые орлы, схватывая их с пенных гребней, разносили бы по всему свету радужную чешую уже не мной придуманных легенд…

— Ну, рано или поздно тебя должны были бы разоблачить.

— А зачем? Ведь это только на твоей Земле прямо-таки патологическая тяга к разоблачению сказок и развенчанию героев.

— Что есть, то есть, — согласился супруг не без сожаления.

— Ну вот, а я рано или поздно — ну когда стала бы такой старой, как Паянна — выбрала бы день какого-нибудь жуткого стихийного бедствия, когда память людская замутнена ужасом перед землетрясением, ураганом или черной бурею, и завершила бы повествование о своем сыне историей о такой трагедии, которая стала бы просто немыслимой вершиной всей его придуманной жизни. Это было бы больно… но не больнее, чем ежечасно, ежеминутно видеть короткий тупой меч, занесенный стражником над головенкой младенца…

Четыреста чертей, Сэнни, да в твоем роду были поэты! Знай я это, может быть, и постеснялся блистать перед тобой своим детдомовским красноречием… Только должен я тебя огорчить: таких рассказов, даже если бы они и были длиной в человеческую жизнь, было бы мало для основания религии. Эксперимент доказывает. Думаешь, никто у нас на Земле нового бога не выдумывал? Бывало. И неоднократно. Но беда в том, что нашим миром… впрочем, наверное, как когда-то и вашим тоже — правит литература. Ведь каждая мало-мальски уважающая себя религия зиждилась на высокохудожественных, прямо-таки обалденных текстах, причем обязательно черным по белому, на папирусе, бумаге или телячьей шкуре, или хоть просто на стене, это без разницы. Если бы Эхнатон был таким же величайшим поэтом, как Магомет, вся история Египта пошла бы другим путем, потому что гениальные строчки на то и гениальны, что живут в сердцах и передаются из поколения в поколение, как «Илиада» или сказания Эдды, пока не отыщется какой-нибудь грамотей, способный их записать. И все Средиземноморье, начиная с Египта, получило бы единого бога на много столетий раньше. История встала бы на голову, но давай все разговоры об этом перенесем на завтра, а?

— Но сегодня наш разговор получился каким-то странным, ты не находишь, муж мой, любовь моя? Не следует ли из него, что Харру нужно вернуться назад, на Ала-Рани, и написать ту песню, которую требовал от него этот чей-то сын Наиверший?

— А вот такие рекомендации я бы давать поостерегся. Если бы ты знала, сколько крестов и костров породили эти предания о добром и кротком боге… А на Ала-Рани и без того, как ты слышала, и в пропасть сбрасывают, и заживо в статую каменную превращают. Так что пусть уж сами аларанцы сочиняют себе сказочку подобрее…

— Но я боюсь, что Харр уже там — десинтор и меч при нем, кус мяса он себе раздобыл. Ах, как нехорошо, что мы его одного отпустили! Как только он снова здесь появится, нужно будет под любым предлогом его задержать и взять слово, что в другой раз он полетит на Ала-Рани только с кем-нибудь из наших.

— Из наших? Тебя ли я слышу, мое твое своенравие? Ты впервые сказала «с кем-то», хотя по твоему характеру судя, я должен был бы услышать «со мной». Да и на Сваху в последнее время ты как-то не рвешься… Что с тобой, скажи на милость?

Она откинулась на подушку и натянула одеяло до самого подбородка:

— Я просто последовательна. Раз уж решили возводить замок, то надо окончательно выбрать место, прикинуть план, поглядеть, хорош ли здешний камень, или придется пересылать его с Равнины… Да и Алэла на всякий случай надо поставить в известность…

Ах, как легко в темноте лгать собственному мужу, как легко, как легко…

Только вот к следующему вечеру стало ясно, что менестрель не собирается возвращаться на Игуану. С десинтором он, как видно, и сам разобрался. Умелец, ничего не скажешь. Ну, заряды-то кончатся, так обязательно прискочит. Или за очередной оленьей ногой. А пока сыт и игрушка недобрая в черной лапище, он еще погуляет по неведомым дорогам.

Между прочим, раз день прошел и на Игуане засинел вечер, то, значит, над столпообразными скалами Невесты уже потухают звезды. Там близится утро. Пора на свободу…

— Борб, передай моему супругу, что мы с моим першероном на вечерней прогулке, пусть не волнуется!

Но над Горюновым подлесьем, куда она вчера так предусмотрительно слетала, полускрытая горами канареечная заря еще только занималась. Из-под громадной островерхой шапки поблескивающей листвы доносились приближающиеся голоса, заунывное пение. Она торопливо сошла с теплой упругой тропинки (и в самом деле — точно живой), поверхность которой чуть заметно пульсировала, словно дышала. Притаилась за грудой камней. К счастью, подлесье расположилось между двумя скальными массивами, и недостатка в укрытиях не было. Быстро светлело, и она хорошо видела, как оплетенные лыком руки приподняли край чешуйчатого лиственного полога и приладили подпорки; уж не Горона ли ждали? Нет, просто пятеро туземцев с большими корзинами торопливо выскользнули из подлиственной темноты и деловито направились в ее сторону. Не заметили, прошагали мимо — нога за ногу, понурив головы. Вот уж поистине горюновцы! Полезли вверх по осыпчатому склону, разом пропали — вероятно, нырнули в невидимую отсюда пещеру. Это хорошо, ей совсем не хотелось, чтобы кто-то подсмотрел ее встречу с Гороном или вмешался в их разговор…

А если он обманул? Послал не в ту сторону, а сам сейчас уже попивает чаи в каком-нибудь отдаленном селении… хотя — какой, к троллям свинячьим, чай при такой жаре? Да и ни одного дымка она здесь ни разу не заметила. Просто Горон сидит сейчас один на каком-нибудь перевале, обдуваемом ночными влажными ветрами со всех сторон…

Горон близко. И он не обманывает тебя — ты нужна ему не меньше, чем он — тебе.

И откуда ты это знаешь, неслышимый ты мой?

А кому знать, как не мне? Впрочем, сейчас ты убедишься.

И точно — шаги. Легкие, твердые. Другой на его месте, отмерив за ночь добрый караванный переход, как сказали бы на Тихри, сейчас плелся бы нога за ногу… Хорошо, что он решил пропустить ее вперед, а то сейчас у него самого возникли бы аналогичные подозрения относительно ее собственной необъяснимой выносливости. А так — все правдоподобно. Добралась до условленной цели, теперь сидит себе на камушке, ловит последние минуты ночной прохлады.

— Я жду тебя, Горон.

— Вижу. И я ожидал встречи с тобой, хотя и не был уверен, что за долгую ночь ты не передумаешь и не вернешься к своим древнехранильцам.

Он подошел, присел рядом, но не слишком близко — вероятно, чтобы избежать случайного прикосновения. И — странно! — даже на расстоянии от него пахнуло жаром, точно он явился не из ночной прохлады, а из самого солнечного пекла. Торопился изо всех сил, наверное. Волосы, в предрассветной полумгле кажущиеся совсем черными, во время ходьбы отброшенные назад, теперь заструились по плечам, скрывая лицо. Словно их шевелил ветер… которого не было.

— Я умею держать слово, Горон.

— Редкость. Что ж, раз я не разуверился в тебе, то мне пора узнать твое имя.

Держится хозяином положения, но разговор какой-то… необязательный.

— А вчера это было тебе не нужно?

— Естественно. Зачем же утруждать свою память понапрасну. Сколько уж мне в спутники набивалось, и кампьерров, и даже маггиров — не счесть.

— И всем-всем ты отказывал?

— Сомневаешься? Но как видишь, я один.

— А я? Разве я не с тобой?

— Ошибаешься. Ты либо впереди, либо позади. Светлый лучик, появляющийся всего лишь на краткий миг и предвещающий дневное отдохновение. Поэтому я буду рад видеть тебя каждое утро. Но только тогда, когда мой одинокий ночной путь окончен.

Как просто он все это говорит! И простота ну поистине королевская. Ни тени неправды…

— Тогда зови меня Сэниа… Нет, просто Сэнни.

— Просто… Родившие тебя выбрали дивное имя! К сожалению, оно сейчас совсем позабыто, как и древний язык этой земли, известный только немногим маггирам. Эссени — значит «Сошедшая с вечерней звезды»…

Он невольно запрокинул голову, словно пытаясь отыскать ту звезду, откуда могла спуститься его нечаянная попутчица, и ее поразило какое-то запредельное отчаянье, исказившее и без того всегда безрадостный лик. Роскошные его волосы (между прочим, совсем не спутанные, как должно бы у бездомного бродяги) снова беспокойно заметались по плечам, точно обладали способностью самостоятельно двигаться.

Она облизнула пересохшие губы, отметая легкую тревогу:

— Я просто прибыла из дальних земель, где детям дают еще и не такие диковинные имена… — О черные небеса Вселенной, как легко обманывать мужа, и как трудно говорить первому встречному одну только правду! — Но ты устал за долгую ночь, проголодался…

Он, как и вчера, серебряной лодочкой приблизил к ее лицу свою ладонь, точно намереваясь коснуться подбородка, и снова удержал руку на расстоянии падающей ресницы. Горон Неприкасаемый…

— Лукавишь. Ты вовсе не хочешь забираться под лиственную крышу, дитя ночных дорог!

Она засмеялась, но постаралась при этом, чтобы ее смех не звучал слишком тревожно:

— Откуда ты это знаешь? Внутренний голос шепнул?

Теперь настала его очередь удивляться:

— Голос? Внутренний? Ты имеешь в виду ветер, завывающий в подгорных лазах и переходах?

Ну, слава древним богам, у него нет дара этого… яснослышанья, что ли. Проверить ее слова он не может. Но все равно она чувствовала, как что-то заставляло ее избегать любой неправды (кроме собственного происхождения, да и про это она ему рано или поздно поведает).

— Нет, Горон, не ветер. Я так называю всякие внезапные мысли, которые приходят в голову словно ниоткуда… да пожалуй, действительно, как ветер.

Он задумчиво покачал головой, пробормотал как бы про себя:

— Ниоткуда. Слово для чужака. А я исходил здесь столько дорог, что знаю, откуда, из какого ущелья прилетает каждый ветерок…

— Сколько же в тебе неутомимости! — невольно вырвалось у принцессы. — Из тебя вышел бы непобедимый воин!..

Она осеклась — а что, если здесь и вовсе нет воинов?

Но на этот раз он понял ее неверно и, кажется, горестно усмехнулся, хотя за волной волос этого было не разглядеть:

— Воин. Ты хочешь сказать: если бы не мое уродство? Тем не менее, я неплохо владею длинным клинком.

— У нас это называют — меч. Я тоже им владею… — Ну, вот опять приходится прикусывать язычок! — Настолько, насколько это доступно женской руке.

Вывернулась.

Ох, как трудно четко отмеривать правду!

— Меч… Тоже забытое слово.

Он вздохнул и словно замкнулся в себе. Как видно, она опять слишком близко подошла к какой-то тайне, от которой он решил держать ее подальше.

Надо надеяться — пока.

Что ж, спешить она не будет — чем больше тайн, тем интереснее. А сейчас надо довольствоваться хотя бы тем, что он согласился проводить ее к загадочным маггирам.

— Скажи, Горон, ты и на завтрашнее утро оговоришь место встречи?

— Разумеется. Оглянись на склон горы — видишь три белых камня, а меж ними — проем, ведущий в подземный лаз? Вход в него узкий, но потом он расширяется, так что пойдешь по нему неспешно, левой рукой касаясь стены. Правой-то камень не щупай, там ходы боковые, третий по счету как раз к Нетопыреву замку выводит. Опасайся туда свернуть. А как треть от всей ночи пройдешь, так подгорный лаз кончится, и живая тропа продолжится, вечным деревом обереженная, как сегодня. Не заблудишься.

— Ну, сегодня-то деревца были не вечные, а совсем молоденькие, — невольно вырвалось у нее как бы в подтверждение того, что всю ночь она честно прошагала по указанной тропочке.

Но Горон возмущенно встряхнул своей гривой:

— Нерадиво! Учили тебя спустя рукава — а может, и ты, поскакушка, была неприлежна. Какие ж еще деревья?

Ей оставалось только пожать плечами:

— Да все, что вдоль дороги…

— Древо. Вечное, единое древо. Все леса, кои дали пристанища здешним поселенцам — лишь ветви единого дерева. Его корни тянутся от подлесья к подлесью, и над ними проложены тропы, живые тропы. Приложи ухо к такой тропе — услышишь, как дышит под нею корень.

— Ну, это я уже уловила, — пробормотала она смущенно.

— Добро. А подлесье, возле которого ты будешь ждать меня завтра поутру, носит гиблое название: Порух.

— Как, как?

— Порух. В незапамятные времена на том месте с неба обрушилась глыба исполинская, извергающая колдовской огонь. Чего огонь коснулся, то преобразилось: травы выше людей выросли, стволы раздвоились и по земле стлаться стали; живность окрестная кто ног прибавила, а у кого и головы лишние появились… Должно быть, без маггиров не обошлось, хотя они и не признаются. И народ в том подлесье, как трава пещерная — ввысь тянутся, а телом чахлы до изумления. И живут недолго.

— Так, может, мы в это селение и заходить не будем?

— Придется. Ни одного из них я не могу пропустить. Да и сейчас мне пора. Мы с тобой, Эссени, оба ищем то, что нам самим пока не ведомо. Путь неблизкий. Отдыхай… и пусть этим жарким днем сны твои будут облачны.

Он повернулся так стремительно, что она не успела разобрать, улыбнулся он ей, или это ей только показалось.

— Горон!

— Да.

Он обернулся — нет, улыбки не было.

— Если я все-таки собьюсь с дороги, по каким приметам мне искать этот Порух?

Вот теперь он действительно улыбнулся:

— Не заблудишься. На подходе к Поруховой купине стоят два обгорелых пня, сожженных молниями. Хотя на них, пожалуй, уже и сеть накинули, чтобы ночами по ней вьюнковая звень-трава тянулась… Порух-то невелик, ему бы давно надо расширить свое подлесье, да руки у порушанцев слишком слабы, им под силу плести да ткать, в гонцы да носильщики и то редко кто годится. Вымрет подлесье.

— А почему маггиры не помогут — разве они не чудодеи?

— Разве, — сурово проговорил, как отрезал, Горон. — До завтрашнего утра, Эссени. И помни про левую руку.

— Горон!

— Да? — Казалось, он совсем не был раздосадован тем, что она все время останавливает его. А она на его месте уже давно взбеленилась бы.

— Ты сказал — путь будет недолгим; так что давай, на этот раз сделаем наоборот: вперед пойдешь ты.

Он молча кивнул и исчез под щетинистым покровом купины. Торопливо до совершеннейшей неучтивости.

Так ты ему нужна или он — тебе?

Она, вздохнув, задумчиво проводила его взглядом, нахмурилась: что это он говорил про левую руку? А, да. Пойдешь направо — к Нетопырю попадешь. Такую сказку она уже слыхала. В золотом асмуровском подземелье. Сказка, в которой древние богатыри были до странности нелюбопытны. Чем она от них и отличается…

А посему в следующий миг она была уже на верхушке самого высокого здесь скального пика. По одну сторону далеко внизу виднелось темное пятно, точно брошенный меж камней ком лесного мха — так выглядела отсюда Горюнова купина, растратившая к восходу солнца, как и вся здешняя зелень, свое свечение. По другую сторону удручало взгляд беспорядочное нагромождение столбчатых пирамид, меж которых черным ручейком вилась крытая зеленью дорога. А обещанный замок-то где?

Какой-то лиловатый туман, сгустившийся во впадине между остроконечными пиками, сомкнувшимися в хоровод, привлек ее внимание. Она слетела пониже, на едва выступающую из обрывистого склона площадку. Забавно. Похоже на дождевое облако, лежащее прямо на земле.

Перепархивая с одной скалы на другую, она подобралась поближе, все время оглядываясь на солнце, которое вот-вот должно было выметнуть из-за каменной кромки первый огненный луч; непривычный, инстинктивный страх заставлял ее быть по-беличьи острожной, хотя в этом горном хаосе ничто не выдавало присутствия ни человека, ни зверя.

О, тролли ледяные, не успела! С этого уступа ей не было видно даже солнечной кромки, но вершина бурого пика внезапно окрасилась в ярчайший шоколадный тон; золотые блестки слюдяных вкраплений заискрились, осыпая вниз мечущиеся отблески, словно пригоршни новеньких монет — солнце щедро платило ночи за право вступить в свои владения.

И сумеречного облака внизу уже не было, а лишь наклоненные остроконечные шпили, выстроенные в плавно замыкающееся кольцо, огораживали небольшую площадку такой же безжизненной, как и все вокруг, каменной свалки. И ни малейшего намека не то чтобы на замок — на захудалую горную хижину.

А может, здесь и нет никакого полуночного чертога? Мурашки с горячими лапками, бегающие по спине, подсказывают, что — есть. И камни уж слишком одинаковы. И так же, как вокруг Сумеречной Башни, они напоминают траурные стяги, склонившиеся в одну сторону — только вот как представить себе эти знамена, если древко каждого из них высотой с доброе дерево?

А может, само жилище Нетопыря укрывается под землей? Это было бы в стиле здешнего, так сказать, градостроительства. Но тогда в него должен вести какой-то ход. Глянуть одним глазком, с близкого расстояния…

Один раз ты чуть было не поплатилась за подобное любопытство!

Дразнишься, неслышимый? Не стоит.

Она позволила себе в последний раз нырнуть вниз, чтобы угнездиться между массивными зубцами стылой ограды. Но что-то мешало разглядывать каменный хаос там, внизу; остатки тумана? Она невольно протянула руку — и в следующий миг что-то невидимое и клейкое пружинисто оттолкнуло ее назад, так что пришлось взмахнуть руками, чтобы сохранить равновесие. Девушка потерла ладонь, чтобы очистить ее от чего-то налипшего, но кожа была на удивление суха. Ко всем чудесам еще и незримая преграда, на которой вряд ли стоит пробовать удар кинжала или разряд десинтора. Проще прямо слететь вниз, вон на тот светлый, как будто бы песчаный пятачок…

Заветное ничто, не подводившее ее ни разу в жизни, упруго оттолкнуло ее, возвращая на прежнее место.

Не веря себе — так не могло быть, потому что не могло быть никогда! — она взметнулась вверх, в рассветную синь, и отдалась тому упоительному свободному падению, которое всегда освежало ее и приводило в норму, как купанье в пенящейся воде. С высоты птичьего полета загадочный частокол притягивал ее своей неразгаданностью, точно лакомый кусочек сыра в мышеловке, и она снова нацелилась на песчаный пятачок, чтобы перебросить свое тело, как всегда, через ничто…

И — снова осечка: пружинящий толчок отбросил ее в сторону.

Назад, на вершину!

Вверх-то сработало.

Отсюда, с высоты, едва уловимая дымчатая полусфера, прикрывающая частокол, если не просматривалась, то, во всяком случае угадывалась. Хорошо. Сегодня нет времени на дальнейшие попытки, да и стоит сначала порасспросить Горона о природе этого загадочного укрытия, он-то наверняка о нем знает. И разузнать у своих дружинников, не слышал ли кто-нибудь о том, что свободный перелет джасперян хоть где-то был остановлен невидимой преградой. Хотя вряд ли, за столько дней, проведенных вместе, ей наверняка поведали бы о такой небывальщине…

Глубокая выемка возле самой вершины привлекла ее внимание — здесь можно укрыться, чтобы уж точно быть уверенной, что сюда никто не забредет. И, между прочим, устроить склад необходимых вещей — ведь даже Юргу обязательно бросится в глаза, что она каждый вечер надевает одно и то же платье и обувь. Заодно держать запасы соляных кристаллов. Оружие. А сейчас пора присмотреть себе укромное местечко возле Поруха, где она объявится завтра, чтобы потом как ни в чем ни бывало выйти на тропу и поглядеть, будет ли Горон так же ждать ее, как она сегодня ожидала его…

Только вот в последний раз глянуть свысока на неприступный зазубренный хоровод, опоясывающий чуть посветлевший каменный лабиринт, точно всплывающий из глубины еще не тронутой рассветом мглы. Каменные обелиски, осыпи рухнувших пирамид, треугольные глыбы…

И — плавный размах исполинских крыльев, которые до сих пор, в рассветной дымке, были неотличимы от черных скал.