Лучший из миров

Дан неловко засуетился вокруг девчонки, бормоча что-то утешительное, схватил ее за хрупкие запястья, с силой отвел ладони от лица – уже вполне нормального, девичьего, без всякого кошачьего подтекста, только с распухшим носом и багровыми щеками. Она медленно, трудно успокаивалась, всхлипывая и вытирая нос всей рукой, и он тяжело вздохнул, окинув мысленным взором открывающийся перед ним педагогический простор. Тейю наконец угомонилась и нахохлилась на своей табуретке, всклокоченная и пристыженная.

– Ладно, научишься, – примирительно буркнул ловчий. – Пойми, здесь свои порядки.

– Плохие порядки, – отчеканила она и высморкалась в подол футболки. – Вещи совсем не слушаются.

– А кофе?

Она протяжно выдохнула и чуть просветлела.

– Кофе послушалось.

– Послушался, – машинально поправил Дан, делая большой глоток из собственной чашки.

С ее содержимым все было в порядке: обычный, средней гнусности растворимый кофе.

– Сумку принеси, – бросил он пленнице. – Нечего рассиживаться, не королева! Жрать хочется. Приготовлю что смогу, не обессудь. Без магии.

Варка сосисок заняла считаные минуты. Этого времени Тейю хватило, чтобы прогуляться на экскурсию в туалет (шум, визг, плеск) и набить синяк на лбу о стеклянную дверь кухни. На сей раз она сдержалась, не расплакалась, хотя явно испугалась и пала духом.

– У вас там что, принято сквозь двери проходить? – прикрикнул Дан, чтобы не раскисала.

– Здесь все чужое. – Ее голос звучал безжизненно, глаза слепо уставились в одну точку. – И словно полумертвое. Не вижу, не чувствую… Этот мир – он как умишко в огромном теле какого-то бессмысленного существа. Тело жирное, мощное, неповоротливое. А рассудок… То ли есть, то ли нет его, то ли дремлет где-то глубоко, под горой мяса. Зовешь, кричишь – вроде откликается что-то. Но чаще – нет. Знаешь, как трудно иногда добудиться спящего? Двинется на зов, ответит даже, но это только видимость, только сон. И чем дольше он длится, тем страшнее бодрствующим! Человек уходит, ускользает, то ли есть, то ли нет его уже, и твой зов вязнет, глохнет, теряет смысл…

– Почему? – перебил Дан.

– Глотатель, – пояснила она так, словно речь шла о чем-то самоочевидном.

Предупреждая новый приступ ее отчаяния, Дан раскидал по тарелкам сосиски, вскрыл банку горошка. Пододвинул тарелку к пленнице:

– Ешь!

Девчонка беспокойно заерзала, и Дан, сообразив, в чем дело, добавил уже мягче:

– Это сосиска. Это вилка. Берешь вот так. Накалываешь. Видишь, довольно удобно, если приноровиться.

Дан не успел опомниться, как ее тарелка опустела.

– Еще?

Она с готовностью кивнула, и он попросту переложил ей пару сосисок со своей тарелки.

– Ты когда последний раз ела?

– Два дня, – неразборчиво пробормотала она с набитым ртом.

Он дал ей спокойно доесть, налил себе еще кофе и негромко предложил:

– Рассказывай, наконец.

Наверное, это и была пресловутая интуиция – это неуловимое нечто. А может (но Мирон гнал эту мысль, от которой отчего-то прорывалась в нутре болезненная свербящая пустота), даже нечто большее. Знание. Готовое, невесть откуда приходящее и совсем, совсем ненужное. Пугающее и бесполезное. Он слишком многое знал заранее – из ничего, на пустом месте. В работе это его свойство часто пригождалось – коллеги восхищенно ахали: «Ну и нюх у тебя!» – и потому не беспокоило. Мирон не доискивался причин, просто шел в указанном направлении, подбирая драгоценные камушки фактов. Но изредка случались в жизни моменты, с профессией не связанные, когда прозрения иначе как ужасными назвать было нельзя. Тут-то и выпирала полная Миронова беспомощность, а дальше – дальше у него было сколько угодно времени, чтобы копаться в себе и самоедствовать. И тогда неотвязный вопрос об источнике этого подлого знания вновь выкарабкивался на поверхность, как не в меру упорный мертвец из заброшенной могилки, чтобы преследовать Мирона и душить его по ночам. Он не мог, не смел остановиться и открыто взглянуть в глаза мертвецу. Слишком страшно! А разобраться надо было. Он, наверное, и в дознаватели-то пошел… Нет, не сюда. Сюда нельзя. Об этом он думать не будет. Просто иногда Мирону казалось, будто он должен найти человека. И тогда он спотыкался на середине слова ли, шага и замирал по колено в потоке жизни, потерянно озираясь. Кого-то не было рядом. Кого-то близкого, надежного, самого важного, и маленький беззащитный Мирон стоял в холодной воде, цепенея, и боялся подать голос. Тогда он видел происходящее вокруг словно бы сквозь прозрачную, стремительно несущуюся пелену, как если бы стоял позади водопада. Стоял и убеждал себя, что это сон, и хотел проснуться, в то же время цепенея от ужаса. Где сон? Там, за пеленой, или здесь, по эту сторону обжигающе ледяных брызг, где, кажется, и нет ничего больше, кроме воды, скользких камней и одиночества, но что же тогда холодит спину и почему так страшно обернуться назад, в черную пасть пещеры? Иногда ему казалось, кто-то зовет его оттуда, из невозможного далека. Зовет добрым и таким родным голосом, обволакивающим, как байковое одеяльце, что слезы наворачивались на глаза. И Мирон просыпался. Возвращался. Всегда сюда, где не было никакой пещеры, шла обычная жизнь и он служил дознавателем. Но кто мог ручаться, что в следующий раз он не промахнется? Или, что того хуже, проснется по-настоящему – и окажется, что все наоборот?

На сей раз Мирон опомнился на лестнице, темноватой и негостеприимно крутой лестнице родного территориального присутствия. Ноги все делали правильно – несли его на второй этаж, где в крохотной комнатенке их, бедолаг, теснилось сразу трое. Там Миронов стол, неловко втиснутый как-то наперекосяк, чтобы разнузданное послеобеденное солнце не засвечивало и без того слепенький мониторчик. У входа кривобокий шкаф, на котором стоически чахнет какое-то колчерукое растение. Постер «Галактических войн» на двери – закрыл и наслаждайся разноцветными харями внеземных героев, а начальство, ежели почтит присутствием, дверь всегда нараспашку оставляет, вот и не видит непорядка. Теснота такая, что за стол приходилось протискиваться бочком. Мирону там было хорошо, он не любил гулкой пустоты просторных помещений. Он прошел, скрипя вздутым линолеумом, мимо начальственного кабинета, где в предбаннике с мышиным шелестом перепархивали по клавиатуре пальцы секретарши. Мимо темных людей с одинаковыми лицами, пришибленно сидящих на стульях в ряд. Все как один вскидывали на дознавателя глаза, и вылинявшие эти глаза оживали, вспыхивали необъяснимой надеждой. Дверь в кабинет была распахнута, открывая в облезлой рамке прелестную жанровую сценку «Барышни у офицеров». Две молоденькие свистушки (Мирон невольно приосанился), яркие, порывистые, как попугайчики, тараторили, перебивая друг друга. Стас вел опрос, солидно кивал, к месту вставляя уточнения, и подружки всякий раз восхищенно примолкали, прежде чем разразиться очередной трелью. Мирон проскользнул в кабинет, вопросительно кивнул релаксирующему в уголке за шкафом Тиму. Тот подмигнул.

– Первокурсницы, у них тут общага рядом, знаешь? Вроде соседка у них пропала, ночевать не пришла. Перепугались, дурехи!

Мирон нахмурился, и Тим торопливо пояснил:

– Да на свиданку она усвистала, вчера вечером. Мужика, говорят, классного подцепила, с машиной, с деньгами. Вроде, хвасталась, художник. Завидуют! Девчонки провинциальные, сам понимаешь. – Сослуживец многозначительно помолчал. – Покатается и приедет. Трех дней-то еще не прошло! Но ты ж знаешь Стаса, только дай хвостом перед девками покрутить. Как же, дознаватель, спаситель юных дев…

Мирон смолчал, только отвернулся и с уважением взглянул на двух студенточек. Они уже свесили пестрые локоны на рисуночный опросник, составляли описание пропавшей.

– Молодцы, девочки, – сказал он негромко. – Правильно сделали, что пришли. Отыщем мы вашу подругу.

Они дружно повернулись, взглянули умненькими глазками из-под криво выстриженных многоцветных челок.

– Да все с ней нормально, – недовольно пробасил Тим. – Еще небось вставит им за то, что личную жизнь порушили!

– Может, и вставит, – отрезал Мирон. – А может, спасибо скажет.

Мирон не был птичкой-первокурсницей, но тоже считал, что не нужно ждать три дня, чтобы начать искать пропавшего человека. Ей семнадцать, она месяц как живет совсем одна в огромном чужом городе. Не пришла ночевать, телефон молчит. Если вещь какая пропадет – пусть даже совсем пустяшная, ручка там или еще что, – сразу панику поднимаем, орем, суетимся, все с ног на голову переворачиваем. А тут человек. Мирон и сам не вполне понимал, отчего его так разобрало. Только знал: он отдаст все что угодно, чтобы люди не пропадали. Даже совсем-совсем посторонние. Даже те, о которых он никогда не слышал. Почему-то для него это было жизненно важно.

Немногословная исповедь Тейю вошла в подкорку, как заноза в мякоть пальца. Она почти ничего не знала, только запомнила обрывки разговоров, в которых мало что могла понять, но Дану и этого хватило с лихвой. Его бывшие сослуживцы проникли в чужой мир, к демонам, похитили там оборотня, везли куда-то через другой чужой мир – этот, где обосновался Дан, – и хотя доказательств никаких, он готов был спорить на что угодно, что везли к себе, в родные пенаты. Кому и зачем в Первом мире мог понадобиться настоящий чистокровный демон? Понадобиться настолько, чтобы организовать настоящую экспедицию – скорее всего, тайную, нарушавшую все мыслимые и немыслимые правила, все писаные и неписаные законы, свято соблюдавшиеся в течение столетий. И кто он, черт возьми, этот неведомый организатор, способный открывать Проходы и превративший в собственную игрушку самую совершенную и организованную силу Лучшего из миров, Орден ловчих? Потому что Дан был абсолютно уверен в одном: ловчие никогда и ничего не стали бы делать по собственной инициативе, без приказа лица, обладающего безусловным правом приказывать. Таких людей, собственно, было немного. Верхушка самого Ордена – прежде всего магистр. Верхушка Совета – первейшие из первых, главы представительств. Глава службы присяжных магов. Вот и все! Ловчих невозможно подчинить чужой воле, они неподвластны магии. Это идеальные исполнители, неподкупные, не сомневающиеся, проявляющие инициативу исключительно в рамках поставленной боевой задачи. Там – все на их откуп, и ловчий придушит собственными руками самоуверенного нахала, рискнувшего вмешаться в ход операции, кем бы он ни был. Вне службы – нет, никогда…

Размышляя, он ополоснул посуду, пристроил в крошечную сушку над раковиной. Тейю тоже молчала, безучастно глядя в окно. Дану редко приходилось видеть, чтобы живое существо демонстрировало столь полное равнодушие к собственной судьбе. Ссутулилась на табуретке в замызганной майке с чужого плеча, наматывает на палец грязную прядь и ни вопросов, ни проклятий – ничего.

А майка-то, а платок драный… М-да. Только сейчас он обратил внимание на вид Тейю, все как-то не до того было. Полуголая оборванная босячка! А на дворе, между прочим, осень. Да что там, в таком виде ей вообще нельзя показаться на глаза никому, а уж в паре с Даном зрелище получается настолько… экстравагантное, что заметить и запомнить не сможет разве что слепой. Меньше всего ему хотелось привлекать лишнее внимание.

Говоря откровенно, и вымыться ей не помешало бы. С этим проще, горячая вода есть, а вот за одеждой придется идти самому. Мысль взять Тейю с собой Дан отмел сразу: чтобы купить одежду, ей нужно выйти, но выйти можно только в одежде. Да и кто знает, как она себя поведет…

Ему пришлось дважды окликать впавшую в ступор пленницу.

– Ты случайно вымыться не хочешь?

– Вымыться? – протянула Тейю, вслушиваясь в звучание слова, будто она узнавала его на вкус. – Хочу.

Сказала – и осталась сидеть сиднем, даже не пошевелилась. Дан поднялся, взял ее за плечо, вынуждая встать, подтолкнул к двери ванной.

– Там. Сейчас покажу, как пользоваться…

– Не надо. Я уже поняла.

Демоница вошла в ванную, повернула краны. Не закрывая двери, размотала свой древний платок и бережно, словно боясь повредить, повесила на один из разномастных крючков, вбитых по стенам. Механически стала стягивать футболку, и Дан поспешно толкнул створку. Приглушенный шум воды за дверью, невидимая умиротворяющая возня казались такими обыденными. Ничего не стоило вообразить, что там, в крохотной замызганной ванной, шебуршит никакой не оборотень, а самая обычная девушка – кстати, вполне хорошенькая! – раздевается, переступает босыми ногами на ледяном кафельном пятачке, поглядывает в зеркало… Дан встряхнулся, возвращаясь к неказистой реальности.

– Я отойду ненадолго.

– Нет!

Дверь распахнулась от резкого толчка, чуть не смазав его по носу. Дан вовремя увернулся и почти вовремя зажмурился – Тейю стояла, прикрытая только волосами, и, кажется, собиралась броситься к нему, словно щенок, которого вознамерились запереть одного в пустой квартире.

– Не оставляй меня здесь, пожалуйста.

– Тихо, тихо. – Он вслепую нашарил проклятую дверь и плотно закрыл ее. – Сказал же: ненадолго.

В дверь с силой ударили с той стороны. Дан все-таки получил по лбу и, разъярившись, уже без всяких предосторожностей рванул на себя ручку. Ненормальная демоница едва не вывалилась на него, и Дан заорал страшным шепотом:

– Со мной собралась? Ладно, идем! Только не удивляйся, если первый же встречный сдаст нас добрым дядям с дубинками – тебя за бродяжничество, а меня за работорговлю.

Опомнившись, Тейю посмотрела на свои голые руки, вскинутые в просящем жесте, перевела взгляд вниз, на собственное тело, и в панике захлопнула дверь. Заплескалась вода. Дан примирительно крикнул:

– Надо же купить тебе одежду!

Молчание. Вода заплескалась с удвоенной силой. «Еще соседей зальет», – с раздражением думал Дан, сбегая по лестнице. А еще о том, какие у нее коленки. Все остальное воображение стыдливо замалчивало, а на коленках почему-то оживало и включалось на полную катушку. Такая вот компенсация.

Ладно, все это романтика. Сейчас у нас дело. И какое – врагу не пожелаешь! Мысленно составляя список самого необходимого (угрожающе разбухавший с каждой минутой), он сел в машину и пустился колесить по окрестным дворам и улочкам в поисках какого угодно магазина женской одежды.

Район был ужасен. И сейчас, в хмари и слякоти, и в самый расчудесный июльский хрестоматийный полдень он наверняка выглядел одинаково мрачно и бесприютно. Понатыканные кое-как дома-коробки, подозрительные закутки, осторожные дикие кошки – и никого. Дан знал, конечно, что таких райончиков в столице сколько угодно, да и бывать в них случалось. Просто до сих пор все это не имело к нему никакого отношения. Он был вполне благополучный тип и устроился хотя и не по высшему разряду – все-таки не элита, – но жаловаться не приходилось. Опять же, странный он был бизнесмен, нетипичный. Ни тебе дворового детства в таких вот гнилых дворах и шатких пятиэтажках, ни опасной юности на задворках спального района. Его биография строилась в совершенно другом антураже. И теперь, переваливаясь на колдобинах и с руганью вбрасывая свою симпатичную машинку брюшком в неизбывную грязь, он впервые вглядывался в отталкивающий пейзаж. Вглядывался без враждебности, без предубеждения – с требовательным любопытством совсем-совсем постороннего существа – и не понимал и ужасался. Как Тейю, понял вдруг Дан. Что она должна была думать и чувствовать, мечась по таким вот закоулкам? На мгновение он провалился в ее недавний кошмар, как в мертвый иссохший колодец, и тут же выдернул себя на поверхность. Осталось только разнюниться от жалости к девчонке! Проклятье, вот там, кажется, мелькало нечто вроде вывески…

Непритязательная «Одежда из Европы» присоседилась к одному из домов в самой глубине двора. По раздолбанной, но чистой как будто лестнице Дан спустился в подвальчик, где было очень мало места и очень много пронзительного желтого света. Две крохотные комнатки, сложно перегороженные кронштейнами, были завешаны и завалены барахлом под самый потолок. Лишь посередине тряпичное море нехотя расступалось, высвобождая пятачок для стола, где горой сала возвышалась над кроссвордом хозяйка-старьевщица. Пока Дан, полупарализованный открывающимися перспективами, испуганно озирался, опытная торговка, почти не открывая век, цапнула взглядом его отличные кроссовки в толстой скорлупе подсыхающей грязи, равнодушно пропустила стандартные джинсы и ветровку и чуть шевельнула ресницами на уровне головы посетителя – точнее, неброской и очень грамотной стрижки. Осмотр оставил хозяйку глубоко удовлетворенной, и синие веки приоткрылись, выпустив наружу взгляд – такой же ярко-синий, только свой, без всякой краски.

– Не робейте, молодой человек, – поощрительно пробасила толстуха. – Решим вашу проблему. Излагайте.

Дан помялся, прокашлялся и решился.

– Все необходимое для девушки. Только самое необходимое. И буквально все.

Дама и бровью не повела. Выпросталась из-за стола, протиснулась к вешалкам.

– Сделаем. Рост? Размер?

Дан растерянно молчал.

– Ну какая она у вас? Большая, маленькая?

Он обрисовал в воздухе контуры девичьей фигурки и чудовищно покраснел, сам не зная отчего.

– Волосы рыжие. Только, пожалуйста, не слишком яркое что-нибудь.

Хозяйка презрительно фыркнула, повела плечом:

– Юноша, я не первый год в торговле. Разберусь. А вы бы отошли, вон кроссвордик порешали, что ли… – И из рук Дана было бесцеремонно выдернуто и засунуто обратно в гущу вещей нечто пуховое, что он бессмысленно разглядывал.

Дан ретировался, предоставив старой ведьме колдовать в одиночку. Он послушно пролистывал журналец на столе, как вдруг очередной разворот ударил заголовком «Чудовище-оборотень терроризирует столицу!». Дан вспотел, как застигнутый на месте воришка, и тут же скомандовал панике «к ноге». Выругав себя за необъяснимую нервозность, быстро пробежал статью. Текстик оказался чуть больше гигантского заголовка – что им было писать-то? – да и по смыслу, конечно, полная чушь. Чушь, правда, опасная, с туманными намеками на какие-то жертвы, то ли уже понесенные столичными обывателями, то ли предстоящие. Но какие-никакие сведения у писак все же были, убедился Дан, глядя на попытку фоторобота Тейю. Особенно удался вдохновенному художнику раздвоенный хвост с шипами на конце и любовно проработанный громадный бюст, распирающий мокрую до прозрачности футболку. Существо на рисунке стояло в позе сфинкса, вздыбив на загривке шерсть, в которую плавно перетекали буйные морковно-красные локоны; руки бугрились звериными мышцами, оканчиваясь когтями, больше похожими на полированные сабли. Но все это было ерундой, потому что лицо у грудастого чучела оказалось хотя и смазанное, в отличие от бюста, но все-таки узнаваемое. Видно, у подлеца-художника, специализирующегося на книжных обложках, проснулось в какой-то момент чутье либо попался-таки толковый свидетель.

И снова он почти мгновенно подавил ребяческое желание припрятать или хотя бы прикрыть чем-нибудь опасную страницу. Глупость, ей-богу! Про него в статейке ни слова, а Тейю – что ж, разве мало в городе изящных девушек с рыжей гривой (постричь ее, что ли?), а уж в обычной одежде и без этих вот телесных… совершенств она и вовсе сольется с толпой, уговаривал он себя.

Тут на стол перед Даном, прямо на журнал, плюхнулся ворох одежды. Толстуха не утруждала себя вопросами, нравится ли ему, да и оглашением цены тоже. Она просто вскидывала перед ним одну тряпочку за другой, ловко сворачивала и швыряла в объемистые пакеты. Дан, хотя его согласием никто не интересовался, молча кивал. Поразительно: эта немолодая бесформенная тетка самого простецкого вида сумела подобрать из уцененного хлама безукоризненный гардероб. Даже видя Тейю воочию, нельзя было быть точнее. (Тут Дан с подозрением глянул на продавщицу, безмятежную, как поросший лесом холм, и в очередной раз выругал себя за паранойю.) Действительно, все необходимое и ничего лишнего, от пушистого, желтого, как одуванчик, халатика до легкой и теплой куртки с капюшоном. Поднапрягшись, Дан вспомнил, что ее сложносочиненный цвет, о котором так и хотелось сказать «благородный», называется «коралл». А еще мысль невесть с чего, что особенно Тейю обрадуется именно халатику. Хозяйка между тем объявила сумму, более чем разумную, и пробила чек, вновь не дожидаясь ответа. Дан, поразмыслив, присовокупил к покупкам еще и вместительный компактный рюкзачок, в меру потасканный.

– Значит, так, – скомандовала тетка с прежней своей невозмутимостью. – Остается еще белье и обувь. Тут бэ-у не пойдет, сами понимаете. Выезжаете сейчас за домом направо, через двор, там проспект и прямо на перекрестке, напротив, два магазина. Колготки там, носки не забудьте. – Кирпично-красный рот шевельнулся, усмехаясь. – Расческу, щетку зубную… В общем, желаю удачи!

Подхватив раздувающиеся пакеты, Дан с грохотом выкатился из ведьмовского подземелья на белый свет.

До проспекта действительно оказалось рукой подать. Яркий, бессмысленно-деловитый, он ровно гудел нормальным столичным шумом, не подозревая, кажется, о загаженных задворках, которые к нему выводили. Дан впервые подумал, что ставший родным город отчасти похож на неопрятную бабу, которая, чтобы нравиться мужикам, натягивает модное шмотье поверх давно нестиранного лифчика, пропахшего потом и духами. Подумал незло: ведь она, баба эта, была уже своя. На перекрестке он сначала обзавелся качественными дорогими кроссовками по ножке Тейю, а потом, презрев томных дур-продавщиц, хладнокровно укомплектовал гардероб простым и удобным, без малейших излишеств, бельем. Что ни говори, монахом он не был, а глазомер всегда имел безукоризненный.

Уже подъезжая к дому, так и обмер от жуткого открытия. Он не слышал Зова! Конечно, несколько часов в компании оборотня притушили голос, иначе Дан попросту свихнулся бы от интенсивности призыва. Да и страх отступил – а Дану начинало казаться, что Зов замешан на чем-то вроде страха. И все-таки сейчас возня с покупками уже не отвлекает его, до дома рукой подать, а он не чувствует ничего, ни малейшего отзвука. Попусту убеждая себя не дергаться раньше времени, едва не прищемив палец дверцей, спотыкаясь, путаясь ногами в проклятых пакетах, он ворвался в квартиру, прямо в обморочную тишину, и оцепенел между стенами прихожей, выпустив из пальцев покупки. Теперь он знал, что это значит, когда пишут «оборвалось сердце». Он не знал, как это правильно чувствовать, и потому отстранение изучал ощущение, изучал несколько долгих минут, после которых вошел в комнату с обреченной решимостью.

Тейю спала. Закутавшись в простыню, свернувшись в яркий комочек на обшарпанном диване, прижав к груди свою невозможную пуховую рухлядь. Мокрые волосы стекали почти до пола, а с другой стороны расслабленно выпадал из-под простыни хвост, мерно подрагивающий. Дан долго смотрел, без мыслей и даже, кажется, без чувств. Тейю, наверное, почуяла вес его взгляда, а может, приснилось что-то. Она заворчала и медленно, плавно перевернулась, почти перетекла на другой бок, на мгновение впустив глубоко в диванную подушку нешуточные когти. Дан усмехнулся, вспомнив нелепый репортаж в журнальчике. Опасный репортаж, если вникнуть, но сейчас, в эту именно минуту, все это ничего не значило. Когти спрятались с мягким щелчком, хвост нырнул под простыню, и Тейю стала обычной спящей девушкой, если не считать кисточек, вставших торчком на кончиках ушей. Она смотрела сон – всем телом, всем своим существом – и это, опять же, если вникнуть, было самое настоящее чудо природы. Дан хмыкнул, пошарил по полкам шкафа и осторожно прикрыл оборотня вытертым пледом.

Отсидев положенное и проследовав прочь из тронной залы, монарх нырнул в первый попавшийся закуток и воровато заправился в обе ноздри. Смешно! Он все еще стеснялся свиты – иногда, неосознанно. Стоит подустать, или разболеться, или растеряться, и вот всемогущий император рвется, как бумажная кукла, и остается один только Саора. Нервный, обозленный, беспомощный мальчик, слишком хилый и хрупкий, единственный сын гордеца-аристократа, наследник благородной, царственных кровей, фамилии. Эх, крут был отец, тысяча червей праху его! Лупили благородного Саору, сколько он себя помнил, да так, что кожа лохмотьями слезала. Сам батюшка и лупил, силы не жалея. А чего ее жалеть? Вон ее сколько, силы-то, на десятерых хватит, истинный рыцарь – и видом, и нравом, и повадкой. Громадного роста, плечищи, ручищи, два пласта мышц под глыбами жира сходятся посреди грудины, как льды в ледостав, никакого панциря не надо… Саора таких ненавидел. Знал, что именно таким и должен быть настоящий мужчина, потому и ненавидел. В его окружении таких почти не осталось. Воспитанием отпрыска отец занимался лично, благо мать с бабской жалостью не лезла – родами померла. Растил наследника, настоящего воина, потому как аристократический клан, в котором несчастного Саору угораздило родиться, издревле славился ратными подвигами. Били его за любую малость: за малейшую жалобу, за слезы, за тень непослушания, за просьбы, за болезни – словом, за все. Отца он боготворил. Отец и был для него богом, безусловно, высшим существом, всемогущим и недостижимым. И все попытки дотянуться до предписанного Саоре идеала были безнадежны, потому что с божеством сравняться нельзя, вот в чем вся штука. По малолетству Саора еще тянулся, а потому жил в непрерывных корчах стыда за свое слабое тело, за проклятущую впечатлительность – словом, за крах отцовских надежд. Он понимал, что бесит отца несусветно. Того хватало примерно на месяц, после чего благородный господин попросту запирал сына в его комнатенке и, не видя его вытянутого личика и просящих глаз, не слыша писклявого голоска, приходил в себя, набираясь сил для нового рывка. У Саоры-старшего не было выбора. Переболев какой-то экзотической пакостью, он уже не мог иметь детей. Только этот единственный, и тот поздний болезненный замухрышка, составлял все его упования на продолжение великого рода.

Так вот он и рос, не любимый никем в родовом поместье, потому как слуги и те хозяина любят веселого, а уважают – грозного. Саора был недобрым, неласковым и нелюдимым ребенком. Чего пыжиться, к кому ластиться? Завоевать любовь отца он был не в состоянии, а на всех остальных людей ему было наплевать. Между тем как-то незаметно – ни для родителя, ни для себя самого – он освоил все, чему его учили. И воинское дело, и магию, хотя отец и относился к ней свысока, как неуч-вояка к любой ученой премудрости. Его терпение было безгранично, выдержка – нечеловеческая, и вкупе с феноменальной изворотливостью, фантазией и глубоким, прочувствованным изуверством все это составляло нечто вроде кислоты, разъедающей любое препятствие. Постепенно Саора отучился плакать, привык молчать, когда избивают, и, не отвлекаясь на мелочи, сосредоточенно размышлял. Как сломать любимую игрушку отца, фамильный нож, чтобы все улики указывали на доверенного камердинера? Как прикончить преданного пса, которого отец самолично выкормил из дикого, подобранного в лесу звереныша? Подставить мага-советника? (Был и такой в имении, а как же – презрение презрением, но без науки-то сейчас никуда!) Добиться казни очередной потаскушки, утвердившейся в отцовских покоях нахалки, которая позволила себе подсмеиваться над наследником? Убивать собственноручно он начал рано, но тешился все пустяками, долго не решаясь приняться за людей. Все-таки они служили отцу, и рыцарственный аристократ, безусловно, изувечил бы его за посягательство на свое достояние.

Саора долго размышлял, несколько лет, пока принял взвешенное решение. А тут и момент подоспел. Отец надолго уехал в дальнюю северную провинцию, в горы, где в самой глуши, цепляясь за обветренные скалы, еще доживали свое ошметки древней, исконной магии. Вернулся окрыленный, да еще и с новой пассией – сильной, вольной горской девкой, красивой не нашей, первобытной красотой. Дело повернуло к рождению нового наследника. И Саора не колебался. Отца он убрал настолько чисто, что даже скучно стало. Ни тебе сомнений, ни преступного трепета перед возмездием. Он не боялся попасться, потому что раскрыть его было невозможно. Так уж вышло, что в провинции, где они обретались из-за папашиного тупого чванства, он, наследник Саора, стал самым мощным магом. И никакой служака из ведомства Раскрытой Книги не смог бы вынюхать в притихших покоях тонкого аромата преступления. Сколько их понаехало! Как же, местного владетеля смерть постигла в самом цвету зрелости. Приехали, повертелись, да и отбыли ни с чем. А как только отбыли, Саора изнасиловал отцовскую сучку рукоятью родового церемониального меча и бросил издыхать на полу родительской спальни. Она долго боролась, не умирала. Саора наблюдал, забравшись прямо в сапогах на пошлое, как вся старомодная пышность, ложе. Когда вконец истекла кровью, втащил к себе, уложил рядом и лежал неведомо сколько, вглядываясь в яростное мертвое лицо, в сведенные болью губы, словно все еще выхаркивающие ругательства. До нее, дикарки с Северных гор, никаким чиновникам не было дела, и, прикопав ведьмочку прямо под окнами спальни да казнив нескольких особо надоевших слуг, Саора спокойно отправился в столицу вступать в права владения наследством. Путь был неблизкий, но он и не торопился. Подремывая в удобной карете, укутавшись в зимний плащ без страха прогневать отца («мужчина должен стойко сносить лишения»), он перетряхивал в памяти генеалогию императорского рода и поигрывал, словно пустяшным блестящим камешком, одной занятной идейкой. А что? В умелых руках и пустяшный камешек бриллиантом обернуться может…

…Саора вынырнул из потока воспоминаний. Рядом с придремавшим в уголке повелителем грузно плюхнулось тело. Бесцеремонное, неугомонное, теплое. Живое. Император не очень любил таких, но эта сучка ему нравилась. Подкупала в ней детская самозабвенная жадность до всего, что ни подкинет жизнь… Ну и готовность развернуться ягодицами к любому и в любом месте, только прикажи. Саора иногда заключал сам с собой мысленное пари – сколько бы она продержалась, с эдакой витальностью, скажем, на дыбе, да если бы он сам за нее принялся. Но тем дело пока и ограничивалось. Очень уж хороша, дрянь такая. Девка (на самом-то деле, конечно, самая что ни на есть аристократка, но сути это не меняло) умело обшарила повелителя и, разжившись дозой, ублаготворенно вздохнула. Он не глядя сгреб ее за шею, рванул к себе.

– Слушай, а правда, что твой отец с горя с собой покончил, как узнал, во что ты превратилась?

– Правда, правда, – отмахнулась она. – Не мешай! А правда, что ты своего… ну, того…

Саора кивнул, мечтательно глядя вдаль, потом продолжил:

– Здорово. Чуткий отец – это очень, очень здорово. Не понимала ты, сука, счастья своего. Моего вот ничего не брало. Непрошибаемый.

Он медленно улыбнулся в лицо любовнице, выпуская мелкие и острые, как у звереныша, очень блестящие зубки. Та равнодушно хмыкнула.

– А во что я, кстати, превратилась?

Император цапнул ее за губу, прокусил насквозь. Потаскуха, ко всему приученная, терпела – и правильно делала. Созерцая, как бежит по подбородку струйка крови, Саора ответил:

– В мясо. В сочное парное мясо.

Она вдруг обмякла, кукольно закатились глаза. Забрало. Оставив девку отдыхать, малость освеженный самодержец выбрался из-под бока подружки и побрел на шум. Где-то празднуют? Ах да. Сегодня торжественный прием в честь нового советника, утвержденного в должность. Прежнего-то Саора то ли казнил, то ли что… Такая возня потом вышла. Судили, рядили, с магами, козлами старыми, советовались. Нет, надо что-то с этим Советом магическим делать! В общем, долго провозились. Теперь вот отмечаем. Как видно, Саора проспал совсем недолго и еще успеет урвать свою толику веселья. Он прибавил шагу. Следом и по бокам скользили тени – невысокие, ладные, обманчиво изящного сложения. Телохранители его величества. Сам выбирал, каждого лично в деле пробовал. Оно, конечно, ему без нужды, но все-таки… Узурпаторствовать, так уж по полной! Шествие замыкал коренастый богатырь, тяжелый, как обломок скалы. Едва ли не единственный, по классификации незабвенного родителя, «настоящий мужчина», которого император Саора сохранил в своем ближнем окружении. В некоторых делах без такого никак. Саоре он был предан по не вполне понятным причинам, но в самой этой собачьей преданности правитель не сомневался, а докапываться до лишней истины как-то не хотелось. Тем более что ему, одному из самых сильных магов мира, ничего не стоило прихлопнуть недалекого атлета как мошку, если бы что-то вдруг пошло не так.

Утро началось идиллически. Дан был спокоен, полагая, что в состоянии просчитать ближайшие действия оппонентов. Да, его угораздило схлестнуться с могущественной силой, но он-то знал ее изнутри, всю сознательную жизнь был – и до сих пор, в какой-то мере, оставался – ее частью. А она его не знала. Он оказался песчинкой, просочившейся в отменно смазанный механизм, занозой под когтем грозного хищника, и сейчас монстр в ослеплении метался, яростно мотая башкой и пытаясь понять, что же ему мешает. Его, Дана, просчитать невозможно, потому что несколько лет назад он (поклон учителю) совершил небывалое – развязался и с Орденом, и с родным миром. И теперь значится в почетных списках «Группы Вечных» – героев-ловчих, погибших на заданиях. Редкое это дело, гибель ловчего на задании, но за века список накопился порядочный. А за последние дни еще подрос.

Итак, позавчера он убил напавшего на него ловчего, на следующее утро забрал Тейю. В Ордене уже известно о смерти бойца, не говоря уже о первой тройке. Очень скоро последует ответ. Они придут снова, придут, чтобы найти, и найдут обязательно. Но сначала попытаются понять. Дан отлично знал историю магии и сознавал, что столетия относительного спокойствия приучили ловчих к безопасности. Они успели отвыкнуть от потерь. Прежде чем подкинуть дровец в костер, магистр крепко подумает. (Интересно, кстати, кто сейчас магистр – по-прежнему мастер Румил?) Переберет внешних врагов – если уж творится такое, вполне могут быть и враги, – и лишь когда никаких иных версий не останется, попробует представить предателя среди своих.

Мастер Румил… В голове не укладывается! Неужели он действительно мог санкционировать отлов и доставку демона из Третьего мира? Это шло вразрез со всем, на чем стоял Орден, с самыми основами его существования. Их работа – не допустить в мир проявления хаоса, а не пополнять их. Но в обход Румила ни группа, ни даже одиночка ни на какое задание отправиться не могли. Бунт? Мастер свергнут? Или кто-то манипулирует его подчиненными? Исключено! Не могли ловчие стать чьей-то послушной марионеткой, Орден всегда держался особняком, на особом положении. Формально подчинялся Совету магов в лице его представителя, куратора. Сотрудничал с корпусом присяжных магов, которые открывали Проходы и выполняли прочие магические манипуляции. Дан усмехнулся, поймав себя на том, что с ходу отметает предположение об измене, подковерной игре или бунте, то есть следует именно той логике, которой ждет от магистра. Орден сидел у него в крови, как неизлечимый вирус. И все-таки он, Дан, смог нарушить правила – сначала когда соскочил, потом снова, убив сослуживцев, пусть бывших. Он преодолел даже доведенную до инстинкта привычку уничтожать добычу на месте, если нет возможности или нужды доставить ее в суд магов. А значит, нет ничего невозможного. Проклятье, позарез нужен пленник! Один хороший допрос многое расставит по местам. Именно поэтому он не суетился. Румил или кто бы то ни было, принимающий сейчас решения и отдающий приказы, потратит на размышления день. Потом ему придется решиться, и за демоницей и ее неведомым болельщиком явится очередная группа. Ловчие неминуемо выйдут на Тейю, вот тогда и побеседуем…

Он обдумывал ситуацию на кухне – по занятной местной привычке, усвоенной до степени рефлекса. Табурет, втиснутый между мойкой, плитой и шатким столом. Никому не нужные пустые банки на подоконнике. Проступающий через густой слой пыли заоконный скромный пейзаж. Да и сам он, утренний мужчина на кухне (треники, чашка невкусного кофе, пора побриться) – все было классично и уместно. Дан даже обиделся, когда шлепающая тапками Тейю, забредя спросонья на кухню, вдруг захохотала.

– Ты чего?

– Первый раз вижу, чтобы местный житель так… так соответствовал. Ты как будто вырос из этого места – вот как эти банки. Только слоя пыли на тебе не хватает! Обычно вы совсем, совсем не вписываетесь.

Тейю одолела дверь древнего монстра-холодильника, нырнула в его полупустое нутро и завозилась там. Голос звучал как из бочки:

– У вас тут все отдельно, все разъединено. Вещи отдельно, люди тоже. Все чужое друг другу! Все-таки демоны очень странные существа…

Дан потрясенно молчал. Они, чудовища из мира хаоса, называли демонами их! Стереотипы, будь они неладны. Свой, чужой… Он уже переварил первый шок от контакта с кошмарной иномирской сущностью, оказавшейся не таким уж исчадием ада, и все равно едва не вздрагивал всякий раз, как Тейю начинала доверчиво делиться с ним своими открытиями. Как если бы привидение вдруг уперло руки в боки и принялось объяснять человеку, что он, человек, как раз и есть самый настоящий монстр, что хватит ему шляться по замку, гремя башмаками, отражаясь в зеркалах и повсюду оставляя следы, и вообще – науке так и не удалось доказать его существование.

Тейю выволокла из холодильника гроздь бананов и полюбившиеся сосиски, ловко покрошила то и другое в одну миску, залила водой из-под крана (на сей раз и воды не было, сразу потекло молоко) и – Дан грозно нахмурился – со вздохом полезла в стол за ложкой.

– А пыль лучше все-таки убрать, – улыбнулась она, усаживаясь напротив Дана за стол, и…

Дан видел – и не верил. Толстое серое «одеяло», укутавшее подоконник и загромоздивший его хлам, вдруг шевельнулось, как живое, поползло, распалось на отдельные дорожки-ручейки. Несколько секунд целеустремленного движения, и повсюду на окне заизвивались толстенькие, прихотливо раскрашенные гусенички. Все это мерзопакостное население сосредоточенно шевелилось, занимаясь каким-то своим страшно важным гусеничьим делом.

– Эй, это что еще… – начал Дан, преодолевая гадливость.

Одно из существ, все в растопыренных щетинках, уцепившись за край шторы, приподнялось прямо перед носом Дана, уставив на него трехрогий лоб, чуть помедлило и вдруг, будто решившись, ринулось вниз. Ринулось – и повисло на едва приметной ниточке, тут же начав отчаянно раскачиваться, изгибаясь. Дан сидел с открытым ртом. Тейю как ни в чем не бывало прихлебывала свою окрошку – судя по звукам, прямо из миски, но ему сейчас было не до педагогики. Потому что возня на подоконнике разом утихла, и все его новые обитатели исчезли под плотной беловатой намоткой.

– Да это же коконы! – обалдело выдохнул Дан, переводя взгляд на Тейю.

Она торопливо втянула за щеку непомерно удлинившийся язык вместе с прилипшим к кончику ломтиком банана и потупилась, будто ни при чем. А на подоконнике тем временем началась едва слышная канонада. Там дружно лопались вызревшие живые почки и из тесных чехольчиков самоотверженно выколупывались на волю влажные, мятые существа, на глазах обсыхая и распускаясь сказочными цветами крылышек. Окно было девственно чисто и помаргивало, как знойными очами, десятками крупных тропических бабочек. В десяти сантиметрах от Дана, точно на уровне глаз, мерцал перламутрово-лазоревый красавец, цепляясь за вылинявшую ткань. Далеко не сентиментальный бывший ловчий, повинуясь наитию, бережно протянул к существу палец, неуместно жесткий и грубый. И когда бабочка отважно перебралась ему на руку, Дан почувствовал, что готов зареветь. А на деле яростно зашипел на Тейю, отпрянувшую от неожиданного натиска.

– Ты что, сдурела? Убери немедленно!

Бабочка ринулась прочь от Дана, словно испуганная его хамством, и его обожгло острое чувство утраты. Отпрянула – и вылетела в приоткрытую форточку, и, прежде чем пристыженный Дан сумел хоть что-нибудь поделать, весь переливающийся, перепархивающий, вспыхивающий красками народец снялся с места и утянулся вон, словно подхваченный сквозняком. В следующую минуту Дан беспомощно смотрел, как бабочки роятся прямо за их карнизом вокруг полуголых по сентябрьской поре веток какого-то дерева.

– Так лучше? – сдержанно осведомилась Тейю.

– Нет! – рявкнул он (бесчинствовать так бесчинствовать). – Если ты хотела не привлекать внимания к нашему убежищу, тебе это отлично удалось, поздравляю.

И, с некрасивым злорадством глядя на вытянувшуюся мордочку демоницы, припечатал:

– Экзотические бабочки в этой стране отродясь не водились.

– Ладно, – легко согласилась она.

Хлопотливое движение вокруг дерева тут же остановилось, а множество реявших бабочек упало на ветки пышными, пламенеющими в грязно-сером пейзаже цветами.

– Самое оно! – воскликнул Дан, уже почти в отчаянии. – Цветы посреди столичного двора, в сентябре! Почему бы тебе сразу не написать над нашими окнами «Здесь скрываются бывший ловчий и демон»?

Пленница беззвучно поставила на стол миску, уставила на Дана глазищи, потемневшие до густой чернильной лиловости. Они были залиты слезами, всклень, как колодцы с ледяной вязкой водой, пролились через край, и слезы медленно потекли одна за другой.

– Я не могу надолго менять сущность вещей, – глухо проговорила Тейю. – Цветы, бабочки – это по-прежнему пыль, и скоро вернет себе прежний облик. Я просто не знала, что вам она приятнее в виде пыли. Прости, я не знала. Иногда я все еще надеюсь.

Она говорила, и пестрые головки цветов за стеклом на глазах жухли, чернели, обугливались, рассыпались… Невозвратимо, как вода утекает сквозь пальцы. Порыв ветра сорвал с веток пепельные хлопья, прихватив заодно несколько пожелтевших листьев, и все кончилось.

И Дану вспомнилось вдруг, совсем не к месту… Он сам, маленький еще, судя по тому, как мощно бугрятся, как круто забирают вверх стволы самых обычных деревьев. Крона – где-то там, высоко, в мире облаков. А тут, в Дановом личном мире, пророс кто-то. И цветет. Мохнатый, как зверушка, нахохленный, пялится сразу восемью глазами. Дан долго пытался сообразить, как назвать их цвет – праздничный, чисто выстиранный. Наконец откуда ни возьмись явилось нужное слово – лазоревый. Сельское слово, простое совсем. Пока Дан любовался, приблизился учитель, и вспышка его необъяснимого раздражения буквально сгустила воздух вокруг него и воспитанника.

– Откуда он здесь?

Короткое, как плевок, заклинание, и цветок, полыхнув, мгновенно обуглился. А маленький Дан заплакал.

– Сделай обратно!

– Нет.

– Сделай, он красивый.

– Не могу.

Дан, помнится, до того поразился, что слезы просохли. До сих пор он жил в убеждении, что учителю подвластно все. То есть совершенно. И понимание обожгло, как бадья ледяной воды.

– Ты не можешь сделать цветок?

– А зачем? Вон их сколько вокруг. Сами растут, без всякой магии.

– Этот был один. Он нездешний?

Учитель угрюмо отмолчался, и Дан продолжил допытываться:

– Неужели не можешь? Пять лепестков, желтая середка… Так просто!

– Просто. Из металла могу. Из бумаги, из дерева. Из любого материала…

– А живой?

Под обжигающим взглядом ребенка лицо мага словно обветрилось, став еще более жестким и непроницаемым. И Дан, с разъедающим чувством утраты, опустил глаза, вновь набухшие слезами. Кучка пепла у его ног слабо шевелилась на сквозняке.

– Ясно. Только мертвый…

Все это было там и тогда. А здесь и сейчас немолодая, очень тучная дама, начисто забывшая, куда и зачем идет, еще долго стояла под обнищавшим деревом, перегородив узкую дорожку. Стояла, задрав голову, пока кто-то не пихнул ее, заодно и обругав. Тут она очнулась, помотала головой, поправила съехавшую с плеча сумку и заколыхалась прочь. И так уж припозднилась, пора открывать магазин, а ей еще идти и идти. Свет не ближний – три квартала! На месте, пыхтя, как паровой каток, она первым делом отперла решетчатую дверь в пристройке, скатилась по лестнице в подвал, отомкнула и распахнула настежь вход в магазин. Включила свет, привычно окинула все хозяйским взглядом. Тут же ввалилась стайка девчонок – принесла нелегкая! Не знаешь никогда, то ли купят что, то ли нет, а уж перетрогают все, перемеряют, переворошат! Да и следи за ними в оба, ручки-то молодые, жадные, как бы что не прилипло. Сейчас хозяйке особенно не хотелось тратить уйму времени на сомнительных клиенток, невероятная новость так и рвалась на волю, но мобильный в подвале не брал ни в какую. А посетители именно сегодня будто сговорились. То, бывало, полдня сидишь сиднем, ни одного лица не увидишь, а тут повалили один за другим. Редкий успех предприятия впервые не радовал, торговка вся извелась, дожидаясь свободной минутки. Наконец, дело уж было к обеду, одолела крутые ступеньки в обратном направлении. На воле, встав прямо под вывеской «Одежда из Европы», дама потыкала пальцем в кнопочки, прижала телефон ко рту и заорала на весь двор:

– Тома, слышь, Тома! Я утром такое видела…

После провала проекта но переустройству мира под названием «Бабочки в сентябре» в маленькой съемной квартирке установилось враждебное равновесие. Тейю убежала в комнату и сидела там тихо как мышка, даже не всхлипывала. И чем она там занималась? Дану хотелось верить, что дулась на него. Сам он упрямо глотал на кухне кислый кофе, мириться не шел. В конце концов, она сама должна понимать, не маленькая! И вообще, не до нее сейчас, есть о чем подумать. Вот, например…

Например, почему – вот странная штука! – он так всполошился из-за этих дурацких бабочек. Чего испугался? Разве привлечь внимание – не его цель? День передышки и так обеспечен, а дальше – чем быстрее их найдут, тем лучше. Ему нужны сведения из первых рук, он должен знать, что творится на родине. Вдруг учитель в опасности? Дан вытянул из-под майки непонятный амулет, сжал в ладони, преодолевая смутное внутреннее противодействие. Слишком чужим он был, слишком инородным, этот неказистый брусочек, ну не хотелось лишний раз его трогать! Нет, ничего. Пустота. Тупик. Дан отрешился от всего, заставил себя преодолеть барьер и буквально погрузился в таинственную палочку, опутанную вязью резьбы. Чувство было такое, будто глубокой беззвездной ночью провалился с головой в ледяную январскую прорубь. Мертвое молчание было таким плотным, что ударило по барабанным перепонкам, непроницаемая чернота упала как мешок. Засасывающая космическая пустота ворвалась в сознание, и Дан, обжегшись, отпрянул. Странноватый канал для связи! Он впервые столь тесно соприкоснулся с неведомыми, но, совершенно точно, неизмеримыми возможностями амулета, и осознал, что их с учителем отдаленные подобия контакта через него сродни тоненькой струйке воды, льющейся в гигантский кратер древнего вулкана.

И все-таки почему он испугался? Он не может бояться, что их с Тейю накроют. Он сюда не прятаться приехал, а ждать – сидя в засаде, терпеливо ждать, когда наивная добыча заглотнет наживку. Эта мыслишка чувствительно кольнула внутренний слух, но Дан заставил себя додумать до конца. Да, все верно, у него есть пленница, и он намерен заняться ловлей на живца. А что тут такого? В конце концов, он ловчий. Ловчий, а не Армия спасения. Когда запоздалый глоток подтвердил, что очередная порция кофе безнадежно остыла, Дан впервые честно признался себе, что совершенно не представляет дальнейшей судьбы Тейю. Проклятье, ну куда он ее денет? Что, если Тейю погибнет во время задуманной им операции? А если не погибнет – здесь, что ли, бросить? Дан поежился, вспомнив первую встречу с демоном, потухший взгляд, безнадежную мольбу о спасении. В этом мире, одна-одинешенька, она совсем пропадет. Но не добивать же ее, в самом деле?!

Так ничего и не решив, в еще большем раздражении, негодуя на Тейю и больше всего на самого себя, ловчий вылез наконец из-за стола, решив проведать свою наживку. Не то чтобы так уж волновало ее самочувствие… Нет, просто подозрительная тишина за картонной стенкой уже стала его напрягать. Должна же она издавать хоть какие-то звуки – хотя бы плакать. Дан решительно пресек легкий приступ малодушия и уверенной поступью вошел в комнату. Никого! Он обшарил комнату взглядом, еще не успев запаниковать, и медленно выдохнул сквозь стиснутые зубы. У окна за занавеской грустила в меланхолической позе большая, ну просто очень большая кошка. То есть, конечно, не совсем кошка, но если в целом, без деталей, то можно и так сказать. Тщательно вымытая и расчесанная рыжая гривка картинными волнами спускалась к хребту, и там, в ямке между длинными лопатками, дремал завиток. Существо неторопливо повернулось, встало, одним слитным движением вытекло из-под занавески и (Дан невольно дрогнул) направилось к нему. Лицом к лицу сходство с кошкой уменьшалось, потому что это было все-таки лицо, несмотря на обилие причудливо смешанных животных черт, а глаза оказались уж совсем человечьи. Но клыки, но когти, но сила – и не магическая даже, а просто обычная звериная сила… Поравнявшись с Даном, грамотно стоявшим неподвижно в расслабленной внешне позе, демон выпустил между клыками мармеладно-розовый гибкий язык и заискивающе лизнул его в руку.

– Тейю, – выговорил ловчий, еще не зная толком, что скажет дальше.

– Смотри, погода какая хорошая. Хочешь, пойдем погуляем!

Кошка ликующе заурчала и парой больших скачков оказалась в прихожей.

– Тейю, ты что? – захохотал Дан. – В таком виде на улицу собралась? Чудная у меня будет домашняя зверушка!

Она вернулась и с готовностью начала превращаться. Дан замахал руками, не зная, куда деваться.

– Стой, ты что? Дай я выйду хотя бы…

Чудище село столбиком, вздернуло крупноухую голову. В глазах изумление.

– Ты что, стесняешься?

Дан неопределенно пожал плечами.

– Знаешь, никогда я вас не научусь понимать, – доверительно сообщила Тейю, по-прежнему в облике зверя, и развернулась к шкафу с одеждой.

Собралась она удивительно быстро. Будто и не женщина вовсе. Только что осталась в комнате одна и уже зовет. Впрочем, да, спохватился Дан, она и есть не женщина. Модой не интересуется, косметикой не пользуется, морщинки несуществующие по полчаса не разглядывает. Одно слово, демон! Но когда она появилась перед ним в потертых джинсиках, в лохматом свитере одуванчикового вида и цвета, с распущенными волосами, Дан обалдел, как подросток. Как обалдевают подростки при виде подросших девчонок, бывший ловчий знал чисто теоретически, но монахом не был ни в той жизни, ни в этой. Он понимал, что это значит – красивая женщина. Тейю была очень красива. Не из тех пластиковых красоток, что лыбятся с рекламы. Слишком тонкое личико, слишком открытый, распахнутый взгляд, слишком много полудетской уязвимости. Нельзя было видеть ее такой, подумал он с запоздалой досадой. Таких, как она, не скармливают каким-то нужным людям, как червячка на крючке, таких женщин оберегают, за них боятся, ими дорожат!

Тейю не торопила его. Она стояла перед ним выпрямившись, вытянувшись, как стебелек, взволнованная и смущенная его затянувшимся осмотром. Черт, совсем он ее запугал, вечно орет, одергивает! А безответная Тейю из кожи вон лезет, пытаясь угодить. Дан заставил себя дружески улыбнуться:

– Отлично выглядишь. Ну идем?

Перед дверью она задержалась. Одернула свитер, поправила волосы, выдохнула. Просунула ладошку под руку Дана и шагнула за порог.

– Да что тебе, делать, что ли, нечего? Ага. Всякую шваль пьянючую расспрашивать, – добродушно рокотал Войко на ходу, не переставая по-хозяйски озираться. Голос у него был как из бочки, рост и брюхо под стать, а шаг такой, что Мирону приходилось несолидно рысить, чтобы держаться вровень. Войко, территориальный инспектор, совершал ежедневный обход угодий. Именно совершал, иначе и не скажешь. Царственно-громадный, стремительный, как мощный танк, гневливый, безукоризненно порядочный, справедливый, сердечный, он будто родился для этой неблагодарной работы, в чем сам порой с недоумением исповедовался, сетуя на неспособность заняться более прибыльным и непыльным делом. Застать его в кабинете одного было почти нереально. Вечно он носился по дворам и подворотням, стращал пьяниц, знакомился с новыми жильцами, знал всех, от старушек до сопливых младенцев, да по именам, да с биографиями. И на месте особо расслабиться не удавалось: всегда осаждали кабинет какие-то подростки, трудные и наоборот, тетки-просительницы, свидетели, добровольные помощники, поприжатое к ногтю притихшее хулиганье…

– Эй, Лех, а ну-ка сюда! – заорал он вдруг так, что Мирон присел, как напуганная лошадь. Мальчишка лет двенадцати, безуспешно пытающийся слиться со стеной гаража, тем более. – Сюда иди, я сказал!

Неведомый Лех, тщедушный, кое-как одетый, помедлив еще, со стоном отлепился от стены и с независимым видом, нога за ногу, направился к ним, пряча руки за спиной.

– Ближе, – приказал Войко, и мальчишка, после недолгой внутренней борьбы, подчинился.

Да, приятеля на земле уважают, восхитился Мирон. Войко между тем неспешно, без тени угрозы, вытянул руку и вдруг ухватил пацана за ухо тяжелыми, как чугунные болванки, пальцами. Тот взвыл, слезы брызнули из глаз, а взбунтовавшиеся руки выскочили из-за спины, выставив на общее обозрение дымящуюся сигарету.

– Я тебе, поросенку, что говорил? Не кури, рано тебе еще! Говорил? – ласково бубнил Войко. – А что уши оборву, предупреждал?

Пацан попытался кивнуть, предупреждал, мол, и жалостливо заскулил. Пальцы нехотя разжались, выпуская на волю распухшее ухо.

– В общем, так. Бычкуй. Ну давай, давай. Фильтр оторви. Ага. А теперь жри. Жри, я сказал! – гаркнул Войко, состроив людоедскую морду. И незадачливый Лешко, скривившись, покорно сунул остаток сигареты в рот.

Войко благожелательно понаблюдал за экзекуцией несколько секунд и уронил парню на макушку свою широченную лапищу.

– Ладно, хорош. Плюй давай. Ага.

Бледный в прозелень мальчишка принялся яростно отплевываться.

– На вот, водички отхлебни. Мамка-то как, не запила? Работает? Вот и хорошо. Домой иди, помоги там, хорош по двору шляться, – наставлял инспектор. – И помни, в другой раз пачку сожрать заставлю. А уж если с бутылкой застану – не обессудь, всю один высосешь. И пусть меня сажают. Понял? Ага.

И, кивнув Мирону, как медицинское светило – ассистенту, Войко продолжил обход. Лех, сын завязавшей алкоголички, с обожанием смотрел ему вслед.

– Понимаешь, все сходится. Ты же меня знаешь, не люблю я совпадения. – продолжил втолковывать Мирон.

Войко неспешно кивнул.

– Знаю. И нюх твой знаменитый знаю. Ага. Лады. Да мы уж и пришли почти. Кстати, он ведь не один в то утро был.

– Как не один? – вскинулся Мирон.

– Ага. Так, с приятелем. Вместе бутылки собирали, такой же пропойца.

– И что, тоже излечился?

– Не-а… В ноги мне кинулся, проходу не давал, все требовал на пятнадцать суток забрать. Да вон он, видишь? Опять на помойке копошится.

Мирон прищурился. Возле мусорных баков действительно шевелилось небольшое медленное существо. Друзья неторопливо приблизились, демонстрируя дружелюбие. Оборванец настороженно следил за ними. Вины никакой он за собой не знал, но власть есть власть – черт разберет, что ей от смирного человека понадобиться может. Приметить-то он их давно приметил, мог бы втихую слинять, да только плохо ему с утра чего-то. А помойка эта козырная, чуть упустишь время – конкуренты понабегут, все растащат. И Крючок решил остаться.

– Здорово, господин начальник. Зачем пожаловали?

– Не боись, Славомир, не обидим.

Алкаш независимо вздернул голову.

– А я и не боюсь! Славомиром не зови, не знаю такого. Крючок я. Это у чистеньких, у богатеньких имена-хвамилии, а у нас-то, у бедного люда…

– Ладно, хорош куражиться, – незло прикрикнул Войко.

Разведка окончилась. Все трое примолкли, собираясь с силами и исподволь разглядывая друг друга. Крючок сильно вонял – не помойкой, как-то по-своему, по-человечьи, но тоже отвратительно.

– А это, стал быть, дружок ваш? Тоже из начальников? Чтой-то не встречал до сих пор его…

Мирон сунулся вперед:

– Я не с земли, из присутствия…

Войко отчетливо скрежетнул зубами от досады, а помоечник отшатнулся.

– Какие-такие дела до меня у сыскарей? Не видел ничего, вот вам крест, не знаю, не ведаю… – зачастил он.

Все, приехали. Мирон клял себя последними словами. А ну как закроется свидетель, захлопнется в своей зловонной раковине, и не выманишь его оттуда! Он с надеждой взглянул на Войко – снизу вверх, как детсадовец на школьника. И тот не подвел. Неторопливо, без нажима, принялся урезонивать алкаша, мерный рокот голоса убаюкивал, как морской прибой. И ясно было, что терпения у Войко не меньше, чем у тех волн, и рокотать так он может хоть до завтра.

А шланги-то горят! И Крючок сдался.

– Ладно, пущай спрашивает.

Мирон снова выбрался на первый план.

– Я девушку одну ищу.

– Потеряшку, что ли?

– Нет, свидетельницу. Я думаю, вы ее тогда видели, с другом вашим… твоим.

Алкаша передернуло.

– С Ошпаренным-то? Какой он мне друг, с-сука… Ты, говорит, прости меня, говорит, Славомир, но я в завязке в полной. Морду моет. Барахло свое постирал. Работать пошел, грузчиком. И тебе, говорит, Славомир, пора задуматься, говорит, о жизни, – проскрипел Крючок противным сектантским голосом. – Тьфу! Да только никакая она не девка.

– Не девка? А кто?

Алкаш нервно огляделся, выдержал паузу.

– Это уж вам, сыскарям, виднее…

– А ну-ка, – рыкнул Войко.

– Тигра, вот кто.

Войко удрученно глянул на друга – вот, мол, предупреждал я тебя, смотри сам, какую твой свидетель ахинею несет. Мирон предостерегающе качнул головой – не вмешивайся! – и подобрался.

– Рыжая такая, тигра-то?

– Так ты, начальник, что, веришь, что ли, мне? – растерялся Крючок. – Или, того, тоже видал?

Мирон устало кивнул.

– Не видел. Но верю.

– Ты того, начальник, – горячо зашептал бомж, подавшись вперед и обдав Мирона волной зловония. – Ты не ищи ее. Ну ее совсем, девку эту рыжую. Это ж я так только сказал, для ясности, что тигра. Что я, тигров не видал, что ли?

– А кто ж она? – встрял Войко.

Алкаш глянул на него веско, как на непосвященного.

– Демон, вот кто. Да я уж тебе тогда еще говорил, начальник, только ты не слушал.

Вырвавшись в зону доступа, толстая торговка не видела и не слышала уже ничего, даже сестриного голоса в трубке. Новость распирала ее, как перепревшее тесто бадью. И ведь она была пожалуй что единственная свидетельница. Голосом ее бог не обделил, хоть на сцене играй, и повествование о бабочках-цветах, расцвеченное некоторыми неожиданными подробностями, не услышал бы только ленивый или вовсе уж глухой прохожий. Остановившийся на корректном удалении молодой человек самого заурядного вида не был ни ленивым, ни глухим. И что заставило его вдруг ни с того ни с сего свернуть с дороги к подвальчику старьевщицы, закурить и с явным отвращением медленно, очень медленно вытягивать уже вторую подряд сигарету, было не вполне понятно. Делать небось нечего, вот и торчит, непременно подумала бы сама хозяйка предприятия, если бы не ухнула с головой в свою утреннюю эпопею. А так, понятное дело, ей было не до случайных бездельников. Досказав, она от души попрепиралась, а под конец и крепко повздорила с дурой-сестрой. Та никак не желала верить и все выдвигала оскорбительные версии вроде скверного утреннего самочувствия очевидицы. Плюнув, лишь отчасти ублаготворенная свидетельница чуда побрела вниз на свой пост. С облегчением отшвырнув измусоленную сигаретку, слушатель выждал пару минут, убедился в отсутствии прохожих, шагнул на лестницу в подвал и аккуратно, без скрипа, притворил за собой железную решетчатую дверь, перевернув висящую на ней табличку «Открыто» другой надписью, «Перерыв».

Возникнув на пороге магазина, тот же самый прохожий, наверху едва ли замеченный, немедленно удостоился самого пристального внимания торговки. Здесь это был не случайный бездельник, а покупатель, причем покупатель, явившийся уже после того, как она выкричала в телефон переполнявшую ее сенсацию. Поверхностный осмотр в целом удовлетворял. Приличный, не из приезжих, одет не хуже и не лучше прочих – в общем, вполне ее клиент. Смотрит только странно, как будто ждет от нее чего-то, рефлекторно отметил наметанный взгляд хозяйки. Но она до сих пор еще клокотала после перепалки с наглой Томкой, и шепоток интуиции так и остался неуслышанным. Она даже обрадовалась вошедшему – какой-никакой собеседник, хоть и мужик, а за перебором пиджаков-сорочек так славно можно поболтать, ежели есть о чем. В общем, задай пришелец какой-нибудь обычный вопрос – скажем, что найдется для мужчин или когда завезут свитера, – она бы, слово за слово, сама выложила ему все утреннее происшествие, знай только слушай да поддакивай. Но он отколол странную штуку: прошагал прямо к ее столу, сгреб связку ключей (она брала их с собой, выбираясь наверх позвонить) и, не дав ей опомниться, запер входную дверь. Он двигался неторопливо, как человек, абсолютно уверенный в своей безнаказанности, и хранил полное молчание. И это было очень страшно. Пусть бы сказал, что ему надо, потребовал чего-нибудь. Она бы знала тогда, что надо сделать, чтобы снова задвигалось время, зашуршали секунды, влился в легкие воздух, открылась дверь. Она могла бы делать что-нибудь – откупаться, договариваться, просить… Но в этой его размеренности, в равнодушном молчании было так мало человеческого, что казалось, она медленно вязнет в кошмаре, где царит слепая обезличенная сила. Он спокойно повернулся к ней спиной. Он не сразу смог подобрать ключ и даже не повернул головы, пока возился с замком, уверенный, что она не рыпнется. Он был прав. Обычно бойкая, решительная торговка – а теперь просто немолодая тучная женщина, беспомощно обвисшая на стуле – лишь покорно наблюдала, как зачарованная.

Когда он поворачивался к ней от двери, она почти готова была увидеть воплощение кошмарного сна, звериную пасть, оскал сумасшедшего – что угодно, только не простое, вполне даже симпатичное молодое лицо. Оно наплыло на нее (это он подошел к столу, запоздало откликнулся рассудок), треснуло расщелиной рта и тихо, обыденно произнесло:

– Ты знаешь, где они прячутся. Говори.

Значит, все-таки псих, вскричало все внутри. Она понятия не имела, о чем он говорит, кто такие эти «они» и почему она должна знать, где их искать. Он был псих, обычный псих, не больше и не меньше, и это давало шанс побороться. На нее больше не веяло смрадом преисподней, словно чья-то милосердная рука шмякнула крышку на бачок с отбросами. Разом вернулась обычная безоглядная решительность. И не парализованная ужасом, а просто перепуганная тетка, очнувшись, вскочила внезапно, как борец сумо, всем своим немалым весом опрокидывая стол на агрессора. Выиграв секунду-другую, она успела добежать до подсобки, благо магазинчик совсем невелик. Заскочила в крохотную комнатенку, забитую коробками под самый потолок, сунула руку в карман – и взвыла в отчаянии. Ключи! Ключи-то остались торчать в двери! А тут ни засова, ничего, и подпереть нечем – дверь открывается наружу. Схватилась за ручку, вросла ногами в пол… Он снова молчал. И не спешил. Она не различала шагов – так грохотала в ушах кровь. И едва успела откинуться назад, когда резкий рывок едва не выдрал скользкую от пота скобу у нее из рук. Она совсем не могла кричать. Какое там, кричать, даже хрипеть! Язык будто распух и законопатил глотку, не вздохнуть. Да и без толку здесь кричать – подвал ведь, не услышит никто. Дальнейшее напоминало жестокую пародию на детскую игру в перетягивание каната. Сильный молодой мужчина и дошедшая до последней грани отчаяния женщина яростно дергали и тянули дверь. Он напирал, отвоевывая сантиметры, и жертва зажмурилась, чтобы не видеть, как неудержимо расширяется ниточка просвета. И вдруг ее отбросило спиной в картонки с тряпьем, лавиной обрушившиеся на нее. Пальцы продолжали стискивать хлипкую скобу, вывороченную с мясом из двери. Оглушенная, полуослепшая, барахтающаяся в рухляди, она ничего не могла сделать. Темный силуэт, казавшийся огромным, придвинулся вплотную.

И исчез.

Миг передышки, полный мучительной надежды. Слишком краткий миг! Проморгавшись, несчастная женщина вновь увидела нападающего – только почему-то не внутри, а перед подсобкой, за дверью. Он встряхнулся, как пес, и без промедления ринулся обратно в дверной проем. Тут ее, должно быть, снова парализовало. Полулежа в груде барахла, не пытаясь встать или защищаться, она следила распахнутыми настежь остановившимися глазами, как он входит, чтобы мучить и убить ее. Входит – и тут же, без перехода, оказывается на исходной позиции.

На сей раз он притормозил, озадаченно покрутил башкой, неуверенно выругался. Выдержав паузу, внезапно рванулся вперед – она аж вздрогнула. Прежний эффект! Злодей взвыл в бессильной ярости. Озадаченная жертва не знала, сколько раз повторялся аттракцион. В какой-то момент она начисто утратила интерес к раскрасневшемуся, всклокоченному юнцу, тупо штурмующему открытый настежь дверной проем. Потому что позади него, чуть поодаль, заметила еще одну фигуру. Субтильный, но вполне себе крепкий старичок картинно опирался на палку и наблюдал за молодцем изучающим, чуть сочувственным взглядом. Наконец, притомившись, должно быть, ждать, он кашлянул и вежливо негромко произнес:

– Скверно учились, юноша. Лезете напролом, бьетесь лбом об стену – в смысле, ломитесь в открытую дверь.

«Юноша» подскочил как укушенный. А удивительный старичок даже не двинулся, хотя, казалось бы, много ли такому надо? Так ведь нет, стоит себе спокойно, поглядывает с укоризной.

– А как вы обращаетесь с дамой?

Тут оба – один в обалдении, другой с благожелательным интересом – обратили к ней взгляды. А она-то… Господи, во стыдоба-то, стыдоба! Валяется на полу как дохлая медуза, сама вся наперекосяк, юбка задралась, а уж лицо, наверное… И женщине стало до того горько и так жаль себя, что слезы – впервые с тех пор, как начался кошмар, – так и брызнули из глаз.

– Ну вот, что наделали! – разгневался старичок. – Нет, вам пока не место в приличной компании. Подите-ка вон.

И злодей, жалкий и совсем не страшный, сделав неуверенный шаг к выходу, вдруг исчез, как языком слизанный. Избавитель, со смягчившимся вмиг лицом, поспешил к подсобке. Она смотрела на него снизу вверх глазами, полными свежих слез, и, преломляясь в них, желтенький подвальный свет рассыпался от его фигуры остро отточенными лучами. Он протянул руку, в которую она доверчиво вцепилась, даже не задумываясь о том, как, собственно говоря, этот престарелый рыцарь сумел попасть в запертый изнутри магазин, куда подевался псих и что здесь вообще происходит. Она была жива-здорова, все как-то само собой закончилось, и по большому счету волновало ее лишь одно – как там тушь, не расплылась ли.

– Что вы, Лилечка, нисколько не расплылась, – уверил избавитель, под локоток подводя ее к стулу. Он сделал это так мило, так заботливо, что женщина – хотя и была уверена на все сто, что беспокойство ее по поводу туши так и осталось невысказанным, совсем успокоилась.

– А… а этот?

– Ах этот? – Старичок небрежно отмахнулся. – Забудьте, не забивайте прелестную головку! Он сейчас далеко. Нет, где именно, не знаю. Скажем так, в стране своей мечты. Вот, пожалуйте платочек.

И белоснежный – мама дорогая, батистовый, самый настоящий! – носовой платок деликатно запорхал по щекам пострадавшей, прямо по черно-красным полосам румян и растекшейся туши.

Прогулка, по правде говоря, вышла довольно вялая. Дан, погруженный в расчеты и планы вперемежку с совсем уж неуместными переживаниями, был неважным спутником. Он то подолгу молчал, то отвечал односложно, потом вдруг спохватывался, что затеял все это мероприятие специально для того, чтобы порадовать пленницу, и пускался в разговоры, но быстро терял нить и комкал беседу. Легкого, ничего не значащего трепа не получалось. Видно, не годились они для этого, оба не годились – ни молчун Дан, ни чуткая, как зверек, Тейю. Она, впрочем, выглядела вполне ублаготворенной. Под руку со своим спутником, спокойно и уверенно вышагивая по подсохшим дорожкам парка в новеньких кроссовках, она ощущала себя в полной безопасности и, как ей казалось, сливалась с толпой. Красоты своей она, похоже, не сознавала, а Дан пару раз поймал себя на первобытном желании сложить тяжелый кулак и забить до подмышек в землю придурка, глазевшего на нее слишком бесцеремонно. Здесь, в скудном и грязноватом городском парке, уличную вонь все-таки перебивала пронзительная предсмертная свежесть срезанной травы и палых листьев. Демоница широко раздувала ноздри, втягивая в себя ветер, и Дан все опасался, как бы не выглянули из ее пышной девчоночьей шевелюры вздрагивающие, нервные звериные уши. Но нет, обошлось. Все-таки самообладание у нее было незаурядное.

Тейю уловила его настроение и не лезла с расспросами. А Дан, то и дело заставляя себя отвлекаться на общение, неизменно сползал к прежним раздумьям. Сейчас, когда он принял решение по поводу бывших коллег и вообще всей этой непонятной заварушки в Первом мире, на поверхность вылезла одна явная несообразица, давно взывающая к прояснению. У несообразицы было имя – Сигизмунд. Дан привык уважать архивариуса за неисчерпаемую эрудицию и невероятную подчас осведомленность. Но это… Его вмешательство было не просто необъяснимым. Оно проваливалось далеко за грань возможного.

Пойти разыскать его? Хотя зачем искать – достаточно заглянуть на огонек в архив, их обычное место встречи. Кстати, единственное. Дан как никогда остро ощутил, как мало ему известно о Сигизмунде. Фактически только имя. А имя – это ничто, просто сочетание звуков. Сейчас Дан готов был поставить под сомнение все что угодно, даже место работы Сигизмунда. В чем тут можно быть уверенным? Разве Дан видел его документы, ну, там, пропуск, карточку с именем и должностью? Положа руку на сердце, он вообще ни разу не встречал в архиве ни одного посетителя, в какое бы время ни пришел. Только он – и Сигизмунд, выходивший из-за стеллажей навстречу гостю как материализовавшийся дух. Бред, конечно…

Дан боялся. Он, не стыдясь, признавался себе в этом. Перед кем, а главное, зачем упражняться в самообмане? Бывший ловчий привык трезво оценивать ситуацию и свои силы. Он не понимал, чем ему может быть опасен Сигизмунд. До сих пор тот не проявил ни малейшей враждебности. Но Дана еще в детстве выучили доверять своим ощущениям, а сейчас все они хором вопили: «Не хочу!» Я не хочу, сознавал Дан, разыскивать чересчур осведомленного архивариуса, выслеживать его, доискиваться правды. Бывает опасность, в которую не надо влезать самому. В крайнем случае, она сама тебя отыщет.

Лилия проснулась мгновенно, одним толчком, выскользнув из приятного сна как пробка из горлышка бутылки с игристым. Это слово первым делом пришло на ум – точнее, прямо на язык, рассыпалось мелкими серебряными пузырьками, приятно пощипывая и холодя. Это, наверное, сон вспоминается, подумала Лилия. Она не торопилась открывать глаза. Зачем? Спешить сегодня некуда, это она отчего-то знала совершенно точно. Со сна-то больно хорошо лежится! И кровать удобной кажется, и подушка под головой – мягкая-мягкая, как у Боженьки на ручках покоишься. И белье постельное… Словно и не ее, Лилино, добротное, но простецкое, с кусачим швом в самой середке простыни, а нежное, гладкое, ласкающее отзывчивые телеса предпринимательницы. Нет, встрял рассудок, это ты, матушка, спишь еще. Сон, значит, досматриваешь. А ну просыпайся, на работу пора-а-а!

А-а-а! И Лилия рывком села в кровати – огромной, мерцающей декадентским лиловым атласом. Взгляд выхватил еще ведерко на столике у изголовья – самое натуральное серебряное ведерко, запотевшее до слезы, с выглядывающим наружу горлышком темного стекла. Скользкое покрывало томно съехало к животу, выставив на обозрение голую, толстую, мятую спросонья Лилию, и она в ужасе зашарила руками, спеша прикрыться. Тут же невесть откуда взявшаяся рука накрыла ее лапку, тискающую атлас. Красивая мужская рука, теплая и ласковая.

– Что ты, Лилечка? Сон плохой приснился?

И Лилия сообразила, что это не сон. Давешний старичок (и с чего она, дуреха, взяла, будто он старичок?) склонился над ней, заглядывая в глаза, и лицо у него было такое, словно ничего прекраснее престарелой бегемотихи-продавщицы он в своей великолепной постели отродясь не находил. Лиля придавила вскипающую панику – что она, черт возьми, делает в чужой койке, совершенно голая! – упрямо спрятала глаза, чтобы не размягчиться еще больше, и отчеканила:

– Сон был хороший. Только проснуться пора.

Он сразу все понял. И это само по себе было куда невероятнее чудесного пробуждения в чертогах и даже проклюнувшихся воспоминаний о совершенно немыслимых ночных переживаниях. Отродясь не встречалось Лиле таких мужиков, чтоб понимали ну хоть что-нибудь, а прожито немало.

А этот вот понял. И сделался сразу серьезный. И грустный немножко, и еще – ну, возвышенный, что ли…

– А ты уже проснулась.

И Сигизмунд, решительно, по-мужски, завладев ее кулачком, поцеловал побелевшие от напряжения костяшки. Лилия не стерпела.

– Муня, я ж старая, – прошептала она, поднимая на него очень большие ясные от слез глаза. Слезы бежали по щекам и даже по носу, повисали на круглых губах, и она слизывала солоноватые капли.

– И толстая…

Сигизмунд сел рядом, такой невозможно элегантный в гладко окрашенной, цвета ирисов, шелковой пижаме, что Лиле стало совсем стыдно. Жирная старая дура, на голове три пера в два ряда, и те висят, а теперь еще и зареванная вся! А он вдруг взял да и обнял ее. И сказал очень серьезно, почти строго:

– Ты моя мечта. Ты самая прекрасная на свете женщина.

Он так это сказал, что она вдруг сразу поверила. А ведь правда, не старая – самый сок! Как раз ему под стать, тоже ведь не мальчик. Тут Лиля усмехнулась ласково. А что фигура, так у всякого свой вкус.

– У тебя синие глаза, совсем как… как лютики, да? – шептал он, притягивая ее все ближе.

– Васильки, – хлюпнула Лиля.

– …шелковая кожа, особенно вот здесь, на скулах… А какие ушки! Восхитительные, маленькие, перламутрово-розовые! Куда уж мне, старику, такой красавице понравиться!

Лиля возмутилась до глубины души. Старик? Да что ж это он на себя наговаривает? Это он-то, самый лучший, смелый, благородный, чуткий – он, ее спаситель и (тут она запунцовела вся, вплоть до перламутровых ушек) теперь уже нечто большее. Хотела ринуться в спор. И не стала. Просто повернулась лицом – с растрепанной гривой, с дикими глазами, – облизала соленые губы и бросилась целоваться, как старшеклассница.

Древний телевизор – лобастый, двурогий – работал. И даже, как ни странно, работал не на дровах. Дан включил его просто так, от нечего делать, чтобы убить время ожидания. Добровольно запертый в чужой квартире с пленницей-приманкой, он бы неминуемо скатился в доверительные беседы по душам. Наверное, узнал бы кучу всего увлекательного о мире демонов, причем из первых рук. Но он боялся той близости, которая неизбежно родилась бы из таких посиделок. Воспоминания о родине, два изгнанника в чужом краю, то да се… Ни к чему, лишнее это совсем. Он должен смотреть на нее как на козырь в большой игре, и точка. Поэтому он наудачу воткнул вилку в розетку в надежде бездумно проторчать остаток дня у пыльного экрана. Тейю ушла переодеваться в ванную. Телевизор ожил и захрипел, Дан пощелкал доисторическим тумблером, набрел на какой-то канал, и из недр фанерного ящика вырвался дикий нечеловеческий вопль. Он поспешно прикрутил ручку громкости, и тут прихожую сотряс чудовищный грохот. Длинное стремительное тело, распластываясь в прыжке, пересекло комнату, толчком отбросило Дана в сторону, закрывая собой. Полукошка из ночного кошмара, яростно клацая зубами и утробно воя, завертелась перед светящимся экраном. Там как раз проступила из мерцания чья-то жуткая перекошенная рожа.

Дан перекатился на колени и обхватил оборотня за шею. Жутко хотелось рассмеяться, а нельзя, обидится девушка. Вот ведь, спасать его бросилась! Он бормотал какие-то успокоительные слова, а когда чудище перестало крупно вздрагивать от напряжения и рваться вперед, на врага, принялся объяснять. Сначала она не поверила. Она же знала, что в Мире Мертвых Вещей совсем нет магии. А тут такое! Движущиеся тени, ожившие сны… Может, их мудрецы не правы, и магия здесь все-таки есть, только немного больная – не может без подпорок вроде этой вот деревянной коробки. Тейю встопорщила жесткие щетки усов и с опаской скосилась на кривляющийся ящик, служащий вместилищем силы. Дану пришлось долго разубеждать ее, прежде чем она решилась протянуть лапу и легонько, одним коготком, коснуться краешка экрана. Твердый. Неподвижный. И совсем, совсем мертвый. Ни отзвука! И тогда, прежде чем Дан успел сообразить, кошка распахнула клыкастую пасть и кинулась на изображение. Зубы скользнули по выпуклому стеклу и с лязгом сошлись прямо на горле жертвы, которая, понятное дело, продолжала корчиться и грозить – показывали, разумеется, что-то про бандитов. А ошалевший оборотень кувырком перелетел через голову, плюхнулся на все четыре лапы и припал брюхом к полу, нервно настукивая обоими хвостами. Дан укоризненно покачал головой.

– Ну что это такое, Тейю! Я же тебе все объяснил. Никакое это не волшебство, просто движущаяся картинка.

– Знаю, что не магия, – огрызнулась она. – Разве посмела бы я бросаться на артефакт? Я просто подумала… ну, что это какой-то фокус, из-за которого люди там, в ящике, кажутся маленькими.

Дан вздохнул и покорно приступил к ликбезу.

Вскоре Тейю, спохватившись, решила сменить облик и вернулась к переодеванию, только уже на кухне. Дан, потирая задетое оборотнем плечо, обозревал разрушения в прихожей. Зеркало разбито вдребезги, сложное сооружение из разномастного деревянного хлама безнадежно рассыпалось, а двери в ванную просто нет – вынесена влет вместе с петлями и застряла наперекосяк в крохотном предбаннике. Проклятье, ну и силища! В истинном облике девочка-стебелек превращается в настоящее чудовище.

Выйдя из ванной в полюбившемся халатике и тапочках-зайчиках, Тейю села в сторонке, явно пристыженная. Дан как ни в чем не бывало щелкал ручкой настройки (все шли какие-то криминальные рожи), пока не поймал местные новости. Вдруг Тейю вскинулась и закричала, тыча пальцем в экран:

– Я его знаю, знаю, это он, тот человек!

– Какой человек? – подобрался Дан.

В телевизоре ничем, кроме наручников, не примечательное скорченное существо монотонно бубнило что-то, отводя взгляд.

– Тот, с лавкой… такой длинной, с двумя колесами. Чтобы ездить…

– Мотоцикл, что ли?

Дан подбавил звука, и закадровый голос сразу вырвался из треска и шумов:

– …давать признательные показания. Гражданин С. сам пришел в территориальное присутствие, обвиняя себя в пяти изнасилованиях, в том числе несовершеннолетних девочек. Как он пояснил, пришел, чтобы покаяться. Стражам порядка до сих пор неясны причины столь внезапного нравственного перерождения, но факт явки с повинной бесспорно будет учтен, если дело дойдет до суда. Следствие по делу уже началось.

Оператору наконец-то удалось выловить затравленный взгляд героя репортажа. Журналистка вернулась в кадр:

– Психологическое состояние подследственного очень нестабильно, он умоляет спрятать его от кого-то, о ком наотрез отказывается говорить, часто плачет, просит привести доктора или колдуна, который еще мог бы его спасти. Тем не менее проведенная психиатрическая экспертиза признала С. вменяемым.

Дан повернулся к Тейю. Та покорно кивнула:

– Да, он самый. Я тогда оказалась здесь, в городе, совсем одна. Бродила. Не знала, что делать. Понимаешь, мы ведь поодиночке не умеем. Совсем! Этот… он оказался во дворе, гладил свою лавку… мотоцикл. Позвал меня. Я подумала, он понял, что со мной беда, решил меня спасти!

– Дальше.

– Отвез куда-то. В лес. Остановился. Начал как-то странно себя вести. Ну я объяснила, что он поступает нехорошо.

– И он, стало быть, понял.

Тейю красноречиво кивнула на экран. Стало быть, понял!

– Ладно, а врача-то зачем зовет? Что лечить хочет?

Она усмехнулась точь-в-точь как напакостившая и довольная своей проделкой кошка. Дан злорадно покосился на телевизор. Раскаявшийся подонок уже не прятал взгляд, теперь он страстно взирал в камеру и с нотками нарастающей истерики возглашал:

– Она такая рыжая, красивая такая, глаза зеленые, два, хвоста тоже два, зубы белые, сверху клыка два…

– По последнему эпизоду, – вклинилась журналистка, – особенно много неясностей. Заявления от предполагаемой потерпевшей не поступало. Следователь надеется получить фоторобот несостоявшейся жертвы маньяка, найти девушку и с ее помощью пролить свет на обстоятельства дела. Милиция просит всех, кто знает что-либо…

Дан выключил телевизор и припечатал демона взглядом.

– Все, дорогая моя, прогулки отменяются. Сидишь здесь, носа за дверь не высовываешь, к окнам не подходишь. Вот только следственных действий нам не хватало!

И еще одного, договорил про себя. Звонка от задушевного друга Сигизмунда. Ох, не хватает… На пленницу он не взглянул. Разобиделась небось, надулась.

А Тейю млела. Прикрыв глаза, с мечтательной полуулыбкой, она снова и снова вспоминала его голос, такой замечательный голос, повторявший такие замечательные слова. Дорогая моя…

С грехом пополам добившись от Славомира какого-никакого словесного описания, а после наведавшись в магазин потолковать с бывшим пропойцей Ошпаренным, ныне образцовым грузчиком Богданом, измученный Мирон плелся в отделение. Несмотря на неплохой улов, на душе было погано. Он уже лредставлял свой отчет на оперативке. «Нигде не работающий алкоголик С. Шпех и грузчик Б. Радуница характеризуют неизвестную как демоническую сущность, в связи с чем считаю возможным приобщить их показания к делу М. Сатара об изнасилованиях»! Ага, чуть не забыл: «Наряду с показаниями пенсионерки Д. Рядько, счастливо излеченной от артрита и гипертонии потерпевшей по делу о похищении пухового платка»… Смех и грех, начальник башку с него снимет. И все же, отчего ему так тошно? Дело не в показаниях, сколько себя не обманывай. Тогда в чем?

В предчувствиях. Мирон знал – снова знал. Заранее. Оставалось выяснить содержание знания. Но почему-то смертельно не хотелось выяснять. А не выяснить, остановиться, заставить себя сойти в сторону – невозможно. Вот так, и то плохо, и это. Мирон взял след, и по большому счету ему было наплевать, что подумает и скажет о нем начальство. Он не ошибался и следа не терял. Никогда. Только на сей раз чувствовал – так остро и болезненно, будто весь был сплошной открытой раной, – что в конце пути откроется ему нечто вроде персональной преисподней. Что-то ждало его там. Не какого-то случайного сыскаря, а именно его, Мирона. Он уже почти улавливал острую сырость, дыхание пещеры за водопадом. Мирон изо всех сил гнал от себя понимание, что упрямый кошмар сумел-таки его провести. Взял да и прорвался сюда, в этот мир, лишив Мирона возможности бегства. Куда бы он ни пошел, в конце подстерегала его раззявленная каменная пасть. Значит…

Подходя к ограде присутствия, Мирон заставил себя развернуть плечи, согнал с лица обреченность. А значит, придется войти. В конце концов, в пещерах попадаются не только горные тролли и останки спелеологов. Еще там бывают подземные озера, переливающиеся сталактиты и несметные сокровища. Он войдет – и будь что будет. Но только, пожалуйста, как можно скорее, иначе он попросту свихнется. Девчонка – проводник. Это Мирон знал наверняка без всяких экспертиз и протоколов, и наплевать, демон она или еще что-нибудь, совсем уж невообразимое. Он найдет девчонку, возьмет ее за руку, шагнет следом за ней в пещеру и откопает свои зарытые сокровища, свои припрятанные скелеты. И если свихнется уже после этого – ладно, по крайней мере, будет знать, за что. И Мирон, в последний момент круто отвернув от нужного крыльца, направился в обход здания к заднему входу – к экспертам.

Дан вторые сутки дежурил в опустевшем доме. Полулежа на крышке стола, держал под наблюдением двор, не чувствуя скуки, нетерпения, усталости. Он занимался привычным делом – охотился. Пусть не как гончая, взявшая след, а как залегший в засаде волк, но он снова был охотником, а дичь была дичью независимо от того, исходит от нее Зов или нет. Рядом лежал мощный бинокль, прихваченный скорее из любви к порядку, – обостренного зрения ловчего было вполне достаточно для наблюдения за ограниченным пространством двора. Сейчас Дан Зова не ощущал, но за сутки ожидания он возникал четырежды. Тейю четко выполняла его инструкции, давая охотникам возможность вычислить ее укрытие. В последний раз слабенький Зов чувствовался с час назад, с того времени ловчие могли уточнять и координировать действия. Умница, молодец! Он поражался ее выдержке и самоконтролю. Когда он, проинструктировав ее в последний раз, уходил на свой пост, она держалась прекрасно и выглядела почти безмятежной. Но, повернувшись к двери, Дан поймал в зеркале в прихожей ее взгляд, и с тех пор ему становилось тошно при одном воспоминании. Она смотрела распахнутыми немигающими глазами, смотрела без слез, словно желая до мельчайших деталей запечатлеть в памяти его героическую спину. Смотрела бесстрашно, как существо, заглянувшее в лицо ужасу и усилием воли удержавшееся на грани. Беззащитная наживка, насаженная на крючок, готовилась достойно встретить свою судьбу.

Они появились около полудня. Осеннее солнце, неожиданно яркое, пробилось-таки сквозь серую пелену облаков, ненадолго возвращая городу иллюзию лета. Дан вовремя прикрыл глаза, чтобы блики в стеклах напротив не ослепили его, и увидел их уже во дворе. Стей и еще один незнакомый ловчий уверенно шагали к подъезду. Телефон лежал прямо под рукой, наготове, осталось только нажать кнопку.

Пора. Дан убрал бинокль, вышел из квартиры, бегом спустился в подвал, а оттуда через незаметную, давно заброшенную дверь в бомбоубежище. Все двери были вскрыты заранее – для него никакой замок не представлял проблемы – и еще раз проверены сегодня на рассвете. Через пару минут он был в соседнем доме. Дан выдохнул, задержал дыхание и несколько раз медленно, глубоко вздохнул, чувствуя, как приходят в порядок мысли. Еще несколько вдохов, медленных выдохов… Теплая волна пробегает по телу, снимая остатки ненужного напряжения. Короткий резкий вдох, сильный выдох. Достаточно. Дан остановился между этажами, взглянул в окно. Снаружи было спокойно, Стей с напарником давно скрылись в подъезде.

Да, большая удача, что он нашел квартиру в таком доме. Добравшись до нужного места, Дан осторожно вышел, поднялся на первый этаж, прислушался. Тихо, подъезд словно замер в ожидании невиданного здесь развлечения: ловли демона-оборотня. Дан беззвучно поднялся на один лестничный пролет. Над ним с сухим треском выбили дверь, и все стихло. Оставалось молиться, чтобы никому из жильцов не приспичило высунуться на подозрительную возню. К счастью, сегодня в доме, да и во дворе, было поразительно безлюдно. Неужели они взяли на захват мага? Да нет же, глупости, магов оберегают на выездных операциях от любой мыслимой и немыслимой угрозы, потому что без них не вернуться. Не фатально, конечно, пришлют другого, но придется на неведомо сколько залечь на брюхо в чужом мире, а это неприятно и опасно. Он скользнул к висящей на одной петле двери, прислушался. Все тихо. Просочился внутрь и аккуратно поправил дверь, привалив к косяку. Ничего, сойдет, почти и не заметно, что высажена.

Долговязый Стей неподвижно лежал без сознания, вытянувшись плашмя из прихожей в кухню. Напарник обнаружился в комнате, он упрямо пытался ползти к окну – естественно, безуспешно. Ловчий медленно, с усилием повернул голову, увидел Дана, незнакомое молодое лицо, смятое гримасой, перекосилось еще больше. Вот и хорошо. Дан всерьез опасался, что не сможет в случае чего применить к Стею соответствующие методы допроса, неизвестный, он и есть неизвестный, пусть даже ловчий.

Дан прошел к балкону, открыл дверь, выпуская отравленный воздух. Принятый антидот действовал, сознания он не терял, но перед глазами ощутимо плыло, а впереди еще много всего.

– Ты… кто? Ты не демон…

– Сколько вас внизу? – перебил Дан. Парень промолчал, и бывший ловчий, не теряя времени, ухватил его за указательный палец и резко рванул. Раздался хруст, вскрик, а Дан взялся за другой палец.

– Сколько?

– Двое.

– Кто?

В затуманенных, слезящихся глазах парня мелькнуло изумление. Дан его понимал. Не все ли равно, кто? А если это важно, значит, противник знает ловчих…

– Я задал вопрос, – раздельно проговорил Дан и коротким движением сломал второй палец.

– Мати и Керис.

Ловчий весь позеленел, героически сражаясь с болью и тошнотой.

Дан скользнул сбоку к окну и глянул сквозь штору. Все верно, и бинокль не нужен. Под большим кленом, важно роняющим позолоченные листья, идиллически восседал на скамейке Мати, его бывший коллега, лучший в то время стрелок Корпуса. Экс-ловчему неожиданно пришло в голову, что, встреться он в утро, когда нашел Тейю, с Мати, а не с незнакомым новобранцем, исход перестрелки мог быть совсем другим. Неподалеку возвышался горой молодой парень, цепко оглядывающий пространство двора.

По его расчетам, Тейю уже перебралась через чердак в последний подъезд и сейчас должна была потихоньку спускаться на первый этаж. А там есть выход на другую сторону дома, в соседний двор, где свобода и безопасность, где ждет прямо у порога его верная машинка и куда он сам вместе с пленником – вот с этим, безымянным, который полегче, – попадет уже через несколько минут. Уехать подальше, чтобы сбить след. На приволье провести нормальный допрос, выведать, наконец, всю подноготную, а затем… Затем все будет зависеть от того, что удастся узнать. Он приказал Тейю двигаться с черепашьей скоростью и предельно осторожно, постоянно контролируя дыхание. Ее сердце – или что там у нее? – должно биться замедленно и совершенно ровно, как машина. Поэкспериментировав немного, Дан пришел к обоснованной догадке, что Зов вздымается, как волна от брошенного в воду камня, от толчка эмоций. Особо проверять было некогда, но это их единственная надежда, на том и строился расчет. Тейю должна проскользнуть буквально под носом у преследователей, не выдав своего присутствия.

Дан решительно развернулся к пленнику, и что-то в выражении лица мальчишки не понравилось ему. Не понравилось настолько, что он моментально вернулся к окну и тревожно обшарил взглядом двор. Это что еще за… Дан выругался, длинно и витиевато, и направил бинокль на тройку быстро шагающих к подъезду мужчин. Лица незнакомые, но вот повадки… Он столько раз наблюдал эту целеустремленность вставшей на след охотничьей собаки, что ошибиться не мог. Дан рванулся к ловчему, с ходу врезал ногой в пах:

– Сколько вас на самом деле?

Пленник, полупарализованный ядом, не мог даже согнуться от боли, но на перекошенном лице появилось подобие усмешки.

– Я же сказал – возьмем! А меня ты все равно…

Договорить он не успел, а по поводу «все равно» был совершенно прав: Дан ударил его ребром стопы в горло.

Дальше начался нехороший сон. Вконец сорванная с петель входная дверь отлетела с грохотом, Дан развернулся навстречу нападавшим, благословляя тесноту муниципального жилья, – ворваться разом троица не могла при всем желании. В последний момент что-то будто толкнуло его, и он рискнул потерять драгоценную секунду, чтобы бросить взгляд в окно. Увиденное потрясло почище удара дубиной по лбу.

Мати все так же безмятежно посиживал на лавочке, а за его плечом, почтительно склоняясь к командиру, маячил некий юнец, слишком хрупкий и какой-то откровенно штатский, чтобы быть ловчим. Все-таки приволокли мага. Другой замеченный ранее боец – видимо, упомянутый Керис – уже не скучал, стоя столбом посреди двора, а энергично шагал к среднему подъезду, к нему спешил еще кто-то. В дальней стороне двора в узкий проход между домами воткнулась машина, с другой стороны въезжала еще одна. Захлопали дверцы, и во двор, как вода под напором, выплеснулись крепкие деловитые фигуры. Выплеснулись и споро рассыпались широким веером, обкладывая все входы-выходы. Их было страшно много, Дан никогда прежде не видел столько ловчих в одной операции. Выселенный дом уже был взят под контроль, а на краю обзора – он едва не взвыл – еще одна троица направилась к дальнему подъезду, тому самому, со вторым выходом. Тейю даже не увидит их – это очень странный дом, старый, с толстыми вздутиями лифтовых шахт снаружи, именно там, где у нормальных пятиэтажек окна лестничных пролетов. Она не заметит их через толщу безнадежно грязных стекол и спустится прямо к ним в лапы. Все это Дан увидел и осознал буквально в долю секунды и яростно рванул из кармана телефон. Нападающие грохотали в темной прихожей, первый уже выходил на дистанцию атаки, а он жал кнопку вызова. Стрелять в него они, видимо, не собирались, хотят взять живым, понял Дан, и вскинул окольцованную наручем руку, а телефон мяукнул: «…абонент временно недосту…» Наруч мерзко скрежетнул и чавкнул, словно подавившись снарядом. Выстрела не было. Непостижимо! Стиснув телефон в горячей ладони, Дан скупо замахнулся и от плеча обрушил удар в скулу нападающего. Тот, оглушенный, свалился мешком, а проклятая мобила наконец-то заткнулась. Двое оставшихся, не сговариваясь, выпустили в Дана по метательной стрелке.

На выходе из парадной части дворца, отданной сегодня под празднество, процессия столкнулась с группкой гостей, поспешавших к выходу. Саора сразу узнал виновника торжества, новоизбранного советника. Напыщенный, самоуверенный человечек, он по-птичьи выглядывал из колкого ворота церемониального одеяния и смотрелся до смешного благополучным. А чуть позади человека-пичуги, под прикрытием бастиона отцветших мегер, обнаружилась такая девушка, что видавший виды Саора даже сглотнул. Она была совсем, совсем молоденькая и такая чистая, что казалась промытой в родниковой воде. Она не носила непременных по теперешней моде винно-красных кудрей, схваченных низко надо лбом вычурным обручем с камнями, ни налитых, будто свежей кровью, губ, ни хищных драгоценностей. Вызывающе простое платье голубовато-серого отлива открывало только ключицы, безупречные кисти рук и ножки до середины лодыжек. Волосы богатейшего темно-русого оттенка, гладкие от собственной чистоты, отчесанные назад от лица и перевитые простой цепочкой – и такие тяжелые, что шее, должно быть, становилось больно. Длинной, хрупкой шее, где во впадинках у основания душистая кожа становилась горячей от ровного, сосредоточенного биения близкого пульса. Смотрела она открыто и спокойно, но не как отец, от ограниченности, а с той отрешенной самоуглубленностью, с какой мыслящий и чувствующий человек вглядывается в давно отгремевшую драму, запечатленную на картине. Это было изысканное существо, сокровище из тех, что редки во все времена, а в такие, как наше, и вовсе отходят в область преданий. В первое мгновение в Саоре словно бы все умерло. Его не стало, он не чувствовал себя, растворившись в созерцании. Потом он вернулся – чувства хлынули назад в опустевшую оболочку, будто дамбу прорвало паводком. Казалось, его разорвет на кусочки, и желание двигаться, метаться, терзать, крушить – делать хоть что-нибудь – было невыносимым. Надо было быть императором Саорой, чтобы внешне спокойно стоять со скучливой миной. Он не мог и не пытался разобраться в этом хаосе чувств, из которого с отчетливостью выделил только одно, самое острое и привычное – ненависть.

Ненависть свела губы императора в подобие улыбки, и чуть слышно, тенью голоса, он вымолвил:

– Красавица…

– Это моя дочь, Ваше Величество! – вылез вперед советник, еще немного раздувшись. – Ее зовут…

Саора шевельнул бровью, и папашу с мегерами моментально оттеснили. Они двое оказались друг напротив друга, разделенные только несколькими шагами пустоты. Девушка дрогнула едва приметно, даже назад не подалась. Не хорохорилась, не вскидывала головы, не метала взоров. Под бесконечно долгим взглядом правителя она даже не опустила глаз – не из дерзости, обожгла его догадка, а единственно из непонимания разворачивающейся игры. Ее гордость была настолько органичной, что даже не воспринималась ею самой, как не чувствует своего величия красивый зверь или птица. И осознание этого подбросило новую охапку хвороста в персональную адскую топку Саоры, где, кажется, выли и метались уже все демоны Третьего мира. Ее гордость ранила еще страшнее, чем красота, потому что именно этого – первозданного чувства своей безусловной ценности – его самого лишили едва ли не с пеленок.

– Ну поклонись своему повелителю, – с нехорошей ласковостью напомнил Саора.

Встрепенувшись, она торопливо присела, склонив голову.

– Ниже.

Девушка повиновалась, застыла в неудобной позе. Он медленно, очень медленно подошел вплотную. Постоял, созерцая русую макушку и низ шеи, скупо приоткрывающийся в вырезе. Обронил:

– Прискорбно… Столько гордыни в столь юном существе. Убегать, когда праздник едва начался. Бросать вызов нашим вкусам, столь дерзко пренебрегая требованиями моды.

Она чуть пошатнулась – видно, устала от низкого приседа. Все вокруг потрясенно молчали, только отец робко кашлянул, словно готовился влезть, но так и не осмелился.

– Брезговать не только обществом, но даже взглядами нашими, – упиваясь собой, продолжал Саора. – Твое платье едва открывает щиколотки, а вырез… Это пощечина, а не вырез!

Он коснулся ее кожи и испытал жгучую, огненную боль, словно то была кипящая смола. Пробежал кончиком пальца вдоль самой горловины – гладкая ткань была умиротворяюще прохладной – и внезапно рванул сверху вниз, грубо, криво. В тишине ткань надорвалась с оглушающим треском, повис лоскут и быстро-быстро задвигался от частого, сдавленного дыхания. Девушка отшатнулась и выпрямилась, сделала еще шаг назад – и уперлась лопатками в стену.

– Вот вырез, – удовлетворенно произнес Саора, обозревая результат. Потом просто протянул руку, запустил пальцы в лиф, стиснул горячую грудь, вздрагивающую от биения сердца, и выволок наружу. Получилось замечательно – совершенной формы, с крупным темным соском, очень красивая грудь, одна торчала нелепо и безобразно. Девушка не пыталась закрыться, только сжалась и уронила голову, чтобы ничего вокруг не видеть. Саора видел край щеки, шею и грудь, и вся эта красота стремительно розовела.

– Стыдливая, – хмыкнул он.

– Ваше Величество, моя дочь еще очень молода, – беспомощно пискнул советник.

Император склонил голову к одному плечу, к другому, изучая картину с разных точек. Остался доволен.

– Интересно, она вся умеет краснеть? – и оглянулся на спутников.

Гигант Терис неспешно выступил вперед. Может, он и не был семи пядей во лбу, но императорские затеи ловил с лету, как преданная псина поноску. Глянул сверху вниз, усмехнулся, вынул нож.

– А вот мы сейчас проверим.

Краем глаза император уловил, как отшатнулись мегеры, давясь воплем. Девушка только глухо булькнула горлом, когда острие ножа поехало сверху вниз, разнимая напополам платье, нижние юбки и все, что под ними, чудом не раня кожу. Платье еще держалось на плечах, и император оценил выдумку приспешника – так было еще забавнее. Даже голая она не выглядела бы столь похабно. Стройное, хрупкое, продуманное богами в тончайших деталях тело не обмануло ожиданий. Но император смотрел не на него, а выше, на лицо. Тел-то он, по правде говоря, столько перевидал… Это было замечательное, очень подходящее лицо. Лицо полураздавленного существа, медленно дохнущего под сапогом в безгласных корчах. Она уже не была розовой от стыда, она была грязно-серой, губы свело судорогой. Но лучшим в ней был сейчас висок – нежный, чуть впалый висок в капельках испарины, с приклеившейся прядкой. Рядом с Саорой тяжело пыхтел Терис. Можно не сомневаться, он-то смотрит ниже. Что ему висок? Животное… Саора ободряюще мигнул, и богатырь деловито придвинулся к девушке Ему действительно ничего не стоило изнасиловать ее прямо сейчас, в теплой компании у входа в пиршественную залу. Кто-то как раз выкатился из дверей, притормозил в ожидании потехи. Пьяный женский голос выкрикнул что-то паскудное. Девушка, болезненно поразившая сердце императора Саоры, дико завыла, рванулась и обмякла, и тогда он дернул Териса за рукав.

– Ладно, хватит.

Не слишком сообразительный гигант обернулся с раскрытым в удивлении ртом, прочитал в глазах повелителя, что развлечение отменяется, и отошел с горестным вздохом. Вокруг заржали.

– Не горюй, Терис. Ты верный слуга моего величества. Одолжу тебе свою рыжуху. Отчешешь ее, а я полюбуюсь.

Император, не глядя ни на кого, развернулся, собираясь уходить.

– Да, кстати, все свободны.

В закутке у дверей медленно ехало на пол тело, кто-то забегал. Подхватили, уволокли. Император шел рядом с довольным, как малое дитя, богатырем, равнодушно оглядывая полупрозрачные, по новейшей моде, мерцающие колонны, в которых корчились в вечном пламени саламандры. Вот и нет больше сокровища. Теперь небось с ума сойдет. Или в окошко бросится. В общем, ничего выдающегося.

Скука.

Он так и не понял, что за ерунда произошла, да и ловчие едва ли успели сообразить, что к чему, только обе стрелки полетели как-то криво – и не просто криво, а по невероятной петле, – вонзившись в стены друг напротив друга на уровне ушей стрелков. Причем прямо через уши. Пригвожденные к стене, как некие гигантские насекомые, они дружно закатили глаза и обмякли. Как видно, стрелки были обработаны усыпляющим заклятием. Не теряя времени на осмысление феномена, Дан ринулся между ними в дверной проем на лестницу и в два прыжка преодолел полпролета вверх. Ему нужно попасть в дальний подъезд. При невероятном везении он успеет перехватить или отбить Тейю, а если чудес на сегодня больше не планируется, хотя бы выйдет незамеченным и доберется до своей машины. Проследит, куда ее увозят. Возможно, сумеет как-то помешать переходу группы с добычей в Первый мир – совершенно безумная надежда, но другой у него не было.

Планам этим не суждено было сбыться. Сверху уже катилась дробь нескольких ног, невидимые пока люди торопливо спускались в полном молчании, и это, безусловно, были не просто люди. Дан развернулся и неслышно бросился вниз. Там подвал и подземный ход. Он уже поравнялся с короткой лестничкой вниз, но вместо того, чтобы нырнуть туда, в спасительную темень, совершил нечто необъяснимое – вылетел во двор. В открытый, просматривающийся и простреливающийся насквозь двор, безжалостно освещенный с цепи сорвавшимся солнцем, в околдованный проклятущим мальчишкой-магом двор, где на время операции замерла, ослепла и оглохла всякая посторонняя жизнь. Прямо, можно сказать, в объятия толпе бывших сослуживцев, многие из которых – да хотя бы тот же Мати – опознали бы его моментально. Дан ничего не соображал, не понимал и не чувствовал. Потому что там, в подъезде, в полушаге от единственно возможного выбора любого профессионала, да и просто вменяемою человека, в голове у него, прямо за глазами, взорвался Зов такой разрушительной силы, что Дан едва устоял на ногах. Взяли Тейю. Он притормозил на мгновение, ослепленный взрывом, и, наверное, еще успел бы опамятоваться, но какая-то посторонняя сила, ничего общего не имеющая с силой чувств или даже инстинкта, вдруг подхватила его, как кутенка, и вышвырнула из подъезда наружу. Тут же кто-то взвыл на втором этаже, в покинутой квартире (нашли приколотых им к стене тараканов, успел сообразить Дан), а позади, за грохнувшей дверью подъезда, послышались приглушенные вопли и завязалась необъяснимая возня. Преследователи, видно, разделились, причем те, кто побежал вниз, почему-то не выскочили следом за ним из подъезда, а остались толочься там, в крохотном предбаннике. На ноги они, что ли, сами себе наступают?

Во дворе между тем творилось нечто неописуемое. Эффектное появление на сцене Дана, похоже, всех оставило равнодушными. Мати, с недоумевающим туповатым лицом, слепой и глухой ко всему, ожесточенно тряс за плечи тщедушного мага, будто хотел вытрясти из него потроха вместе с душой. Мальчишка брыкался как жеребенок, вертелся, небезуспешно пытался кусаться и, наконец дотянувшись до командирской рожи, вцепился ногтями, метя в глаза. Из выселенного дома выбежал кто-то, да так неудачно, что свалился кулем прямо в проходе, а сзади бестолково напирали следующие, и вот уже несколько человек барахтались друг на друге, словно дети, затеявшие кучу-малу. Неподалеку машина ловчих сама собой яростно хлопала дверцами, будто курица, задумавшая взлететь, и какой-то бедолага, сунувшийся было, катался по земле, прижимая к себе прикушенную железом руку. Еще несколько человек, неуклюже двигаясь, похоже, пытались драться друг с другом. Вхолостую лязгало оружие, кулаки пролетали мимо, ноги путались и выписывали клоунские кренделя, увлекая своих обладателей куда попало. Все участники таинственного представления напоминали не слишком совершенных заводных кукол, напоминали тем более точно, что действо свершалось в противоестественном молчании, прерываемом только сопением, топотом, да время от времени неопасным шмяканьем ладоней о скулы. В этот момент маг исхитрился выгрызть себе путь на волю и, рухнув на четвереньки, кинулся прочь от обидчика. Мати, упустивший добычу, на мгновение опомнился, и Дан поймал его взгляд, ясный, как укол стальной иглы. Но лицо бывшего сотоварища тут же расплылось в дебиловатую рожу, и величественный командир группы ринулся догонять улепетывающего мага. Дан стряхнул оцепенение и помчался к дальнему подъезду.

Троица ловчих почти доволокла Тейю до машины. Ее, похоже, вырубили, Зов не звучал, и голова оборотня безвольно болталась. Доволокли – и завязли, как мухи в меду. С нечеловеческим усилием переставляя ноги, они упорно тащились сами и тащили добычу, когда к ним подлетел Дан. Эти на него почему-то отреагировали. Один из ловчих широко, неумело размахнулся – и от души съездил в ухо сослуживцу. Тот, здоровенный парняга, пошатнулся, но устоял и тут же двинул обидчика коленом в пах. Колено ползло медленно, очень медленно, и оба, атакующий и его потенциальная жертва, зачарованно наблюдали за ним как будто со стороны. Когда колено доползло-таки до цели и жертва согнулась, картинно валясь назад, на руки третьего, Дан уже выдернул Тейю из гущи событий и потащил обратно в подъезд. Он еще успел заметить, как оплавляются, будто масло на солнцепеке, колеса машины ловчих, и грузная тачка оседает на оси. В Дановой машине Тейю пришла в себя и, слава богу, казалась нормальной, не то что эти уроды там, за спиной. Отъезжая с ней от двора чудес, он обалдело молился про себя. Они выскочили из передряги, и черт с ними, с рациональными объяснениями. Когда эмоции улеглись, Дан вынужден был признать: снова ничья, все остались при своих. Он все еще ничего не знает, плана дальнейших действий у него нет и быть не может, толпа ловчих по-прежнему рядом, а значит, это никакая не победа – только отсрочка. И, самое главное, он понятия не имеет, кто, как и, главное, почему помог им с Тейю унести ноги.

Ладно, один-один. Сейчас насущная задача – подыскать новое пристанище.

Лаборатория, совмещенная с архивом, была островком покоя, спрятанным в недрах шумного и суетного территориального присутствия. Работали здесь все больше девушки, хорошенькие и приветливые, и чай у них был всегда свежезаваренный, и печенья самодельные, из дома принесенные. Так что на походы «за результатами исследований» проницательный господин начальник присутствия смотрел с подозрительностью и просто так бегать женихаться не позволял. Мирон шел не «женихаться», а по делу, но сомневался, что господину начальнику оно покажется достаточно обоснованным, поэтому в обход всяких правил завернул к лабораторным музам еще до захода в родной отдел. Отчет подождет. Девушки, однако, резонов его не знали и небескорыстно обрадовались. Молодой, симпатичный государственный дознаватель, неженатый и, кстати, совершенно точно одинокий… Лакомая добыча. Мирон ненавязчивое внимание невест принимал с ровной дружеской доброжелательностью, авансов ни одной не делал, а особым благорасположением муз частенько пользовался – правда, исключительно в интересах дела. В архиве был полноценный компьютер с выделенкой, а Мирону иногда до зарезу нужно было выйти в Сеть без отрыва от оперативной деятельности. Ну и сам архив тоже вещь небесполезная.

Сейчас он, презрев чаи-печенья, сразу метнулся к Иланне, повелевавшей доступом в Сеть. Поверхностное ознакомление с недавними столичными происшествиями моментально дало ему сразу несколько событий, вроде бы незначительных, но малообъяснимых. И все были связаны с чем-то типа массовой галлюцинации. Некое существо, то ли рыжеволосая девушка, а в то же время как будто большая зверюга вроде кошки, засветилось в течение нескольких дней в сравнительно небольшом районе. И территория как раз Миронова! Здесь собирали бутылки недавние друганы Крючок и Ошпаренный, кормила кошек бабулька Рядько и вылизывал единственную подлинную страсть своей жизни – мотоцикл – подследственный Марек Сатар.

Опа! А вот это уже не шутки. Два покойника – и не просто покойники, а убитые с особой жестокостью. Молодые спортивные парни, никаких документов, и в базе их нет, и в регистрационных файлах горожан нет, и нигде нет. Приезжие? Давали ориентировку – все впустую. Так и числятся пока в неопознанных. Так, вскрытие… Ну ничего такого особенного как будто – хотя стоило бы, наверное, перемолвиться с экспертом. А вот способ убийства… Голые руки (спецназовец? единоборец?) и холодное оружие, да какое! Эксперты в полной растерянности, ничего подобного не видели. Что-нибудь совсем уж экзотическое? Материал… Так, на это Мироновой эрудиции не хватает, кроме одного – сплав невероятной чистоты. Сам по себе химический состав метательного снаряда не представлял для дознавателя особой ценности; скорость, с которой была проведена экспертиза, – вот что впечатляло по-настоящему. Дело мгновенно забрали с территории наверх, в главное присутствие, и, по всему видно, придавали ему особое значение. Но главное для Мирона – следы и волоски, утверждавшие, что одновременно с будущими покойниками на месте преступления находились человек, скорее всего, мужчина, и какое-то животное. Дальше – сплошные «вроде бы». Вроде бы семейства кошачьих, но специалисты разводили руками. Биологический материал в высшей степени странный: не шерсть, но и не вполне человеческий волос. Небывальщина какая-то! Углубленное исследование было делом не быстрым, и пока Мирону пришлось довольствоваться более чем осторожным замечанием эксперта (выклянченным в ходе дружественной личной переписки), что животное относится к неизвестному науке виду.