Лучшее за год 2005. Мистика, магический реализм, фэнтези

Кидж Джонсон Устье пчелиной реки

Все начинается с пчелиного укуса. Линна вскрикивает от внезапного укола боли, на голос поднимает голову ее старый пес Сэм, который устроился на тротуаре перед цветочной палаткой. Сунув в рот ужаленный палец, уже начинающий гореть, Линна смотрит на букет, который держит в руке: беспорядочная смесь анемонов и чего-то еще, с коленчатыми стеблями и крошечными белыми цветочками, должно быть, фенхеля. Отсюда до тех мест, где могут быть пчелы, — дни или даже недели езды. Но вот она, пчела, на бледно-желтом лепестке цветка, мертвая или умирает.

Линна наклоняет букет. Пчела соскальзывает с лепестка на землю. Сэм вытягивает шею, подбирает пчелу и съедает ее.

Вернувшись домой, Линна извлекает жало пинцетом. Разумеется, укус не смертельный, рука даже не очень сильно распухнет, однако на его месте появилось белое пятнышко, которое все еще достаточно ощутимо горит. Линна смотрит за окно: серое небо, серая мостовая, тротуары и здания, деревья такие темные, что их вполне можно назвать черными. Единственные цветные пятна — это дорожные знаки и машины.

— Пойдем, Сэм, — говорит Линна своей немецкой овчарке. — Проедемся. Нам не помешает проветриться, верно?

На самом деле Линна собиралась только пересечь Каскадные горы, доехать до Ливенворта, может быть еще до Эленсберга, а потом домой, — но вот уже и Монтана. Она гонит со всей скоростью, на какую способен ее маленький «субару», пурпурное шоссе уводит на восток. Садящееся солнце заливает лучами машину. Золотисто-медовый свет окрашивает бесплодные земли по обеим сторонам дороги в оттенки золотого и лилового, придавая валунам и кустарникам самые фантастические очертания. Заканчивается май, и хотя днем воздух сух и горяч, холодные ночи еще напоминают о зиме. Линна не терпит кондиционеров и потому не пользуется ими, так что через открытое окно льются запахи горячей пыли и металла с примесью легких, почти бесплотных ароматов озона и дождя. Рука по-прежнему горит. Линна рассеянно посасывает ужаленное место, держа другую руку на руле.

Где-то далеко на горизонте, может быть над Северной Дакотой, виднеется нагромождение грозовых туч. Облака цвета меда и индиго внезапно пронзает молния, бесшумная вспышка света, ярко-белого, почти сиреневого. Линна пристально смотрит на тучи, степенные и важные. Она собирается ехать всю ночь и гадает, достанется ли на ее долю ливень, или ей удастся проскользнуть под их налитыми тяжестью чревами.

Расстояние от Сиэтла до места, где сейчас находится Линна, измеряется не милями, а временем. Два дня минуло с тех пор, как она уехала из Сиэтла, несколько часов — с тех пор, как остался позади Биллингс. До Глендайва еще полчаса. Линна думает, что там можно остановиться, чего-нибудь поесть и дать Сэму поразмять лапы. Она не уверена, что знает, куда и зачем едет (разум подсказывает: «На восток, к восходу» или «В Висконсине живут мои родственники, туда-то я и направляюсь», но она знает, что ни один из этих ответов не является верным). Тем не менее ей хорошо в дороге, хорошо и Сэму, который спит на заднем сиденье.

По радио без конца передают, что движение неплотное, и это преувеличение. За последние двадцать минут езды по магистрали между штатами Линне встретились ровно две машины. Десять минут назад она миновала фуру с надписью «Ковенант» на прицепе. А только что на скорости сто миль в час против ее восьмидесяти пяти мимо, полыхая огнями, промчался поджарый внедорожник патруля штата Монтана. Сэм с усилием поднял голову и гавкнул на удаляющийся звук сирен. Линна бросает взгляд в зеркало заднего вида: пес снова спит, развалившись на сиденье.

Линна въезжает на небольшую возвышенность и далеко впереди видит огни патрульных мигалок: красные, синие, ослепительно белые, как молния. Патрульный внедорожник перекрыл магистраль. Позади него выстроились в ряд шесть машин, послушные, как коровы, которые ждут, чтобы их завели в загон. Солнце за спиной у Линны опустилось слишком низко и уже не освещает пространство перед машинами, где дорога идет под уклон, поэтому кажется, будто там лежит тьма.

Сэм просыпается, и, когда машина замедляет ход, начинает скулить. Линна останавливается рядом с темно-синим «фордом». Другие водители и патрульный давно уже вышли из своих машин, так что она тоже глушит мотор «субару». Он работал в течение двух дней, прерываясь только на заправку, еду и собачьи прогулки, да еще на те несколько часов сна, что удалось урвать в мотеле «Дэйз» в Мизуле, поэтому тишина теперь кажется оглушительной. Ветер, который подсушивал Линне кожу и волосы, пока она ехала, утих. Горячий, как пыль, воздух, пряный от запахов асфальта и шалфея, застыл неподвижно.

Линна поднимает Сэма с заднего сиденья и кладет на низкорослую траву разделительной полосы. Таскать его на руках еще в прошлом году было довольно тяжело, но по мере того, как позвоночник пса утрачивает подвижность, мышцы атрофируются, так что он неудержимо теряет вес. Сэм мучительно вытягивается и испускает несколько капель мочи. Он ничего не может с этим поделать: ущемлены нервы. Линна застелила заднее сиденье «субару» водонепроницаемым брезентом и одеялом, которое хорошо переносит стирку. Она теперь очень осторожна на поворотах: не хочет, чтобы Сэм соскользнул на пол.

Какие бы на Сэма ни обрушились неприятности (боль, старость, надвигающаяся смерть), собака всегда остается собакой. Он ковыляет к чахлому кустику с крохотными цветочками, которые в полумраке напоминают призраки, и тщательно обнюхивает его, прежде чем пометить. Поднять лапу он больше не может, поэтому просто присаживается рядом.

Последние отблески меркнущего заката окрашивают грозовые облака на востоке уже не медовым, а рыжим. Остальной мир охвачен сумерками, неровные очертания голых камней и кустов заляпаны рваными пятнами серого. Позади «субару» Линны останавливается пикап, минуту спустя к нему присоединяется ковенантовская фура. Еще один патрульный автомобиль перекрывает движение на запад, но огни его мигалок кажутся тусклыми, возможно, из-за гаснущего света уходящего дня. Если принять мерой всех расстояний время, сумерки могут стать удивительным местом.

Линна берет Сэма на поводок и надевает петлю на запястье. Потирая ужаленную руку, она идет к патрульному внедорожнику. На дороге возле него уже стоят люди и смотрят на восток, но там ничего не видно, сплошная тьма.

Внезапно Линна понимает, что это не сумерки и не тени. На самом деле мгла течет над дорогой, как будто в бегущую воду накапали чернил.

— Что это? — спрашивает Линна патрульного, высокого, с очень белой кожей и черными волосами. Сэм рвется к темному потоку, натягивая поводок до предела, уши пса стоят торчком.

— Через обе полосы Девяносто Четвертой течет Пчелиная река, мэм, — отвечает патрульный.

Линна кивает. Похоже, здесь у всех рек такие странные названия: Язычная река, Автоматический ручей.

— Мы перекрыли магистраль до тех пор, пока проезд снова не станет безопасным, а это…

— Бесплатная магистраль закрыта? — Какой-то мужчина хватается за мобильник. — Вы не можете! Эти магистрали никогда не закрывают.

— Закрывают в случае наводнений, пурги и ледяного града, — отвечает патрульный. — И из-за Пчелиной реки.

— Но мне нужно вечером быть в Бисмарке! — Голос говорящего дрожит, он явно моложе, чем кажется.

— Это невозможно, — говорит полицейский. — Вы могли бы еще поехать по Двенадцатой или Двадцатой, но и они перекрыты. На Девяностой все в порядке, но вам придется возвращаться. Думаю, день или два пройдет, прежде чем отсюда можно будет попасть на восток. В паре миль в обратном направлении есть городишко Терри, вы могли бы остановиться там. Не хотите в Терри — езжайте в Майлс-Сити, это в получасе езды на запад.

Линна смотрит на темный бурлящий поток и наконец слышит то, что ее слух, притупившийся от двухдневного гудения мотора, сначала не мог различить: жужжание, напомнившее ей детские годы, проведенные в Висконсине, и раскаленные под солнцем ульи.

— Подождите, — говорит она, — Это же пчелы! Это же река пчел!

Женщина в зеленой куртке, явно фермерша, смеется:

— Конечно, это река пчел. Ты откуда?

— Из Сиэтла, — отвечает Линна, — Но как может быть целая река пчел?

Подъезжает кто-то еще, и патрульный поворачивается к нему, так что отвечает женщина в зеленом.

— Думаю, так же, как любая другая река. Так бывает, иногда в июне, июле, иногда в конце мая, вот как сейчас. Река вздувается, затопляет дорогу или заливает фермы.

— Но ведь это не вода! — говорит Линна. Сэм тычется ей в колени. Позвоночник его быстро затекает и начинает ныть, и он хочет немного походить.

— Это уж точно. Славный пес. — Женщина протягивает Сэму пальцы, он утыкается в них головой. — Что это с ним?

— Позвоночник, — отвечает Линна, — Артрит и прочая дрянь.

— Плохо дело. Врачи здесь мало чем могут помочь, верно? Мы давно держим овчарок. У них часто бывают проблемы со здоровьем.

— Он уже старый. — Линна вдруг наклонилась, обняла Сэма и прижала к себе, чтобы ощутить, какой он теплый и как упорно бьется его сердце.

Женщина снова треплет Сэма по загривку.

— Да, он милашка. Мы с Джеффом собираемся вернуться в Майлс-Сити, снять комнату и оттуда позвонить Шелли, это наша дочь. А ты?

— Не знаю пока.

— Не тяни слишком долго, милая, а то свободных комнат скоро не останется.

Линна благодарит ее и смотрит, как женщина возвращается к своему пикапу. Свет его фар дергается, когда автомобиль трогается с места и на ощупь перебирается через разделительную полосу в соседний ряд. Другие машины делают то же самое, и на запад выстраивается беспорядочная вереница габаритных огней.

Некоторые машины остаются.

— Никакой разницы, — говорит водитель фуры. Крупного телосложения и простецкого вида, он приветливо улыбается Линне и Сэму: — Все равно не выйдет развернуть машину. И я хочу взглянуть, на что похожа пчелиная река при свете дня. Будет что рассказать жене.

Линна улыбается в ответ.

— Славный щен, — добавляет он и почесывает Сэму голову.

Тяжело привалившись к йоге Линны, Сэм стоически терпит бесцеремонность, как усталый, но вежливый ребенок терпит сюсюкание взрослых.

Линна отводит Сэма обратно к «субару» и кормит пса на траве, налив свежую воду в пластиковую миску. В пищу ему она добавляет римадил, чтобы успокоить боль. Сэм жадно лакает воду, а Линна ласково теребит ему уши. Когда он заканчивает, она бережно переносит его на заднее сиденье машины и зарывается лицом в темную шерсть на голове пса. Сэм уже дремлет, когда Линна закрывает над ним окно и уходит обратно к пчелиной реке.

По обочине магистрали подъехала вторая патрульная машина. Она остановилась рядом с внедорожником, и к первому полицейскому присоединился еще один. При свете фар патрульных автомобилей продолжает мольбы молодой человек с мобильником:

— У меня просто нет выбора, понимаете?

— Жаль, сэр, но что делать? — говорит полицейский.

Мужчина поворачивается к другому патрульному, невысокой женщине с темными волосами, наспех заплетенными в косу, которая доходит ей до лопаток.

— У меня «форд-эксплорер», мощная машина. Эта… река, она ведь всего двадцать — тридцать футов шириной, так? Прошу вас!

Женщина пожимает плечами и говорит:

— Тебе решать, Люк.

Патрульный вздыхает.

— Хорошо, сэр, если вы настаиваете…

— Благодарю вас, — говорит владелец «форда», и голос его снова срывается.

— У моего внедорожника есть лебедка. Мы накинем трос на вашу заднюю ось, так что, если вы там где-нибудь застрянете, я смогу вытянуть вас обратно. А если все получится, просто отцепите трос, когда будете по ту сторону, и я смотаю его назад. Закройте все окна и вентиляцию, включите только подфарники. Как только поймете, что вас надо вытаскивать, зажгите стоп-сигналы и поезжайте как можно медленнее. Я серьезно, сэр: эта река опасна.

— Да, конечно, — отвечает владелец «форда». — Я действительно очень признателен вам, офицер Табор.

— Ну, значит, решили. — Табор снова вздыхает.

Потом говорит в свою рацию:

— Тим, у меня тут человек, который хочет попробовать проскочить. Я предупредил его об опасности, но у него жена в больнице в Северной Дакоте, и он действительно хочет попытаться. Если у него получится, дашь знать, что с ним все в порядке?

Следует неразборчивое бормотание, сопровождающееся треском помех.

— Хорошо, — отвечает Табор.

Линна и шофер ковенантовского тягача (пока они ждут, он сообщает ей, что его зовут Джон, Джон Бэкус, родом из Айова-Сити, теперь живет близ Нэшвилла, двенадцать лет водит грузовик, жена его, Джо, обычно ездит вместе с ним, но сейчас она по уши в приготовлениях к годовщине свадьбы ее стариков — и все прочее в том же духе) наблюдают, как огромный «эксплорер» катится вперед, а за ним, как поводок за собакой, волочится трос. При слабом свете подфарников «форд» осторожно ползет к темному пятну на дороге. Клубящаяся как дым чернота накрывает автомобиль. Двигатель с ревом набирает обороты, потом глохнет. Загораются стоп-сигналы, Табор вздыхает в третий раз, приводит в действие лебедку и вытягивает машину назад.

Воздух холодный и стылый, в безлунном небе ярко светят звезды. Линна прохаживается вдоль ряда легковушек и грузовиков, чтобы согреться. Люди спят, растянувшись на передних, сиденьях, или читают, или играют в карты при свете плафонов. Урчат моторы, приводящие в действие обогреватели, запах выхлопных газов, как ни странно, действует умиротворяюще. В складных креслах возле трейлера сидит пожилая пара, женщина предлагает Линне кофе в термостойкой пластиковой чашке и приглашает воспользоваться их туалетом. Линна с благодарностью принимает приглашение, но поспать на кушетке отказывается.

Ей кажется, что она не сможет спать. По небу величаво движутся звезды, ночная тьма поглощает их тусклое сияние, и все же они слишком яркие, чтобы спать при их свете. Где-то вдали тявкает койот или, может быть, просто собака. Вернувшись к машине, Линна наблюдает, как Сэм за кем-то гонится во сне: его лапы подергиваются, как будто он бежит. «Живи всегда», — думает она, и в этот момент ей, как никогда, хочется, чтобы его больной позвоночник и лапы снова стали прямыми и здоровыми. Но тщетно, ничего не происходит.

Очень холодно, небо за ветровым стеклом кажется цвета речного жемчуга. Линна просыпается, моргает и все вспоминает. На полу под сиденьем стоит полупустая чашка с кофе. Кофе холодный и очень кислый, но знакомая горечь прогоняет остатки сна. Сэм еще спит: он никогда не любил утро. Вчера они въехали в зону горного времени, и, что бы ни показывали часы (4.53 на приборной доске), нужно отнять час, чтобы узнать, сколько времени на самом деле. Выйдя из машины, Линна потягивается. Глаза слипаются, спина болит, но время перед рассветом для нее внове, и она чувствует себя на удивление счастливой.

Линна идет к патрульному внедорожнику. Табор сидит внутри и пьет прямо из термоса. Дверца автомобиля открыта.

— Кофе, — говорит он. — Еще горячий. Хотите? Правда, я потерял кружку.

Линна принимает у него маленький стальной цилиндр. Вторая патрульная машина исчезла вместе с водителем, нет и большого «форда» и его безумно спешившего владельца.

— А что с тем парнем, которому надо было попасть к жене?

— Мы выскребли всех пчел из воздухосборников и снова привели машину в рабочее состояние. Он поехал назад к Девяностой. Это означает лишних триста — четыреста миль пути, но он решил сделать такой крюк.

Линна кивает и делает глоток из термоса. Кофе горячий, и тепло доходит до самых кончиков пальцев.

— О! — восхищенно говорит она. — Просто прекрасно.

Линна возвращает термос.

— Вас ужалили этой ночью? — Табор видит белое пятнышко у нее на руке.

Линна потирает место укуса и со странным смущением усмехается.

— Нет, как раз перед тем, как я уехала из Сиэтла. А тут вот их целая река. Как тесен мир.

Она смотрит на туман, который затянул впадину на дороге.

— Хм, — говорит Табор и отпивает немного кофе. — Послушайте-ка! — добавляет он.

Линна слушает. Вибрирует на холостом ходу мотор патрульного внедорожника. Где-то в длинном ряду машин щелкает, открываясь, дверца. Ветра нет, и не слышно ни шепота трав, ни шуршания листьев. Только едва различимый гул.

— Это они, — шепчет Линна, будто боясь, что ее голос может помешать.

— Да, — говорит Табор. — Туман рассеивается. Смотрите.

Линна делает несколько шагов вперед, туда, где должна, просто обязана быть река.

— Стойте, ближе не надо, — раздается из-за спины голос Табора.

Линна останавливается. Ее щеки касается легкое дуновение. Туман уходит, сквозь него проступают пятна черноты — асфальт черен от бесчисленных спящих пчел. А потом и еще кое-что.

Небо светлеет и из жемчужного становится бледно-лиловым, потом голубым. Нет ни облачка, и горизонт на востоке загорается пламенем зари. Туман отступает. И река появляется вновь.

Река — это сплошная темная мгла, подобная летящей стае проворных скворцов, подобная туче гнуса, вьющейся над дорогой знойными августовскими сумерками, подобная миллиону крохотных рыбешек, вдруг изменивших направление своего подводного движения. Река движется на север, как остывающая лава, как теплая патока. На вид она футов восемь глубиной, хотя местами гораздо мельче, а местами гораздо глубже. Река меняется постоянно, на глазах.

Пчелиная река простирается далеко вперед, насколько хватает глаз. Начинается она от какого-то холма у магистрали на юге, пересекает дорогу, впадает в Йеллоустон, переливается через крутой речной берег и затем распадается на два рукава в северном и западном направлениях. Пока Линна наблюдает за ней, пчелы просыпаются, поднимаются в воздух и вливаются в реку, которая становится все полноводней. Гул делается громче.

— О, — в изумлении говорит Линна. Табор подошел к ней и теперь стоит рядом, но она не может оторвать взгляд от реки. — Где она начинается? — наконец спрашивает Линна. — И где заканчивается?

Он не сразу собирается с ответом. Линна знает, что Табор, как и она, зачарован этой странной красотой.

— Никто не знает, — тихо произносит он. — Или, скорее, об этом ничего не говорят. Отец рассказывал мне разные истории, но я думаю, на самом деле он тоже не знал. Может быть, где-то есть пчелиный источник, который в другом месте снова уходит под землю. А может быть, пчелы здесь слетаются вместе, а потом снова разлетаются по домам. Во всяком случае, пчелиного океана еще никто не видел.

К ним присоединяются остальные, некоторые громко разговаривают, но, подойдя ближе, понижают голос. Появляются фотовспышки и видеокамеры, чей-то голос ворчит: «Не то чтобы из этого когда-нибудь получалась хоть одна фотография…» Все это сейчас неважно. Линна смотрит на пчел. Встает похожее на вишневую кляксу солнце, то расплываясь, то вновь приобретая четкие контуры, оно поднимается все выше над горизонтом.

Впадину на дороге заливает розовато-золотой свет. Река растет, и ее течение убыстряется. Люди какое-то время смотрят, потом идут обратно к своим машинам, пресытившись чудесами. Линна слышит, как чем дальше от реки, тем голоса их становятся громче, до нее доносятся разговоры, полные мечтаний о кофе, завтраке, горячем душе и нормальных туалетах. Подбадривают себя повседневностью.

Линна не двигается, пока не раздается одиночный лай Сэма, особый «хочу-на-улицу-прямо-сейчас» лай. И даже тогда она пятится задом, не в силах оторвать взгляда от пчелиной реки.

— Звук становится каким-то странным, — говорит Линна Табору.

Линна гуляет с Сэмом, пока его суставы не обретают подвижность и пес больше не волочит задние ноги. Кажется, она перекинулась парой слов с водителем ковенантовской фуры, но запомнилось ей только непонятное выражение печальной отстраненности, с которым он смотрел, как она потирала ужаленную руку. По приглашению хозяйки трейлера Линна выпила чаю с апельсиновым соком и специями и съела горячий бутерброд с яичницей, а также снова воспользовалась их маленьким, сверкающим нержавеющей сталью туалетом. Готовил сам хозяин. Он разбил и вылил на землю яйцо для Сэма. Сэм все аккуратно съел и одарил повара песьей улыбкой. Линна отвечала невпопад, прислушиваясь к пчелиному жужжанию. Она помнит, как, прервав чей-то монолог, сказала:

— Простите меня. Мне нужно идти.

Вместе с Сэмом Линна подходит к патрульному внедорожнику и говорит:

— Звук становится каким-то странным.

— Не такой уж он странный, как вы, вероятно, думаете, — отвечает Табор. Он что-то набирает на клавиатуре компьютера, встроенной в приборную панель автомобиля. — Дайте-ка я угадаю: вы хотите пойти за рекой.

— А это возможно? — спрашивает Линна, сердце ее подпрыгивает. Она знает, что он не мог этого знать, не мог ни о чем догадаться, знает, что он не позволит ей, и все же спрашивает.

— Я не могу помешать вам. Сначала появилась река, потом я увидел, что вас ужалили, и сразу все понял. Мой отец был полицейским двадцать, а то и больше лет тому назад. Он рассказывал мне, что иногда такое случается. Говорил, что начинается всегда с пчелиного укуса. Покажите мне вашу машину.

Линна ведет Табора обратно к «субару», снова устраивает Сэма на заднем сиденье. Полицейский велит ей открыть багажник, где обнаруживаются четырехгаллонные[1] баллоны с водой.

— Хорошо. А как насчет провианта?

Линна показывает ему все, что у нее есть: сорок фунтов[2] собачьего корма (купила две недели назад, как будто это было какое-то магическое действо, которое заставило бы Сэма прожить подольше, чтобы успеть съесть все это, но она знает, конечно, что так не бывает) и две коробки мюсли.

— Горючее?

Бензина у нее всего полбака, миль на двести только и хватит.

— Сделайте запас, когда будет случай, — говорит Табор. — «Субару» — это неплохо, — добавляет он. — Но в глуши хороших дорог вы не найдете. Осторожно, когда свернете с магистрали.

— Я не собираюсь сворачивать в глушь, — вставляет Лннна. — Там все что угодно может случиться.

— Все равно свернете, — говорит Табор. — Мне рассказывали и об этом. Вы пойдете по течению реки к устью, чем бы и где бы оно ни оказалось. Помешать вам я не могу, но могу по крайней мере удостовериться, что у вас есть все необходимое в пути. — Табор вручает ей увесистую брезентовую сумку, которую достает из своего автомобиля. — Это что-то вроде аварийного комплекта, — говорит он. — Отец собрал ее перед тем, как уйти в отставку. С тех пор мы храним эту сумку на здешнем посту. Я прихватил ее с собой, когда получил сообщение о реке, подумал, что кому-нибудь может пригодиться. Плотные перчатки, набор на случай змеиного укуса, проволока и еще кое-какие мелочи.

— Кто-нибудь оттуда возвращался? — спрашивает Линна.

Табор приоткрывает молнию сумки и сует туда визитную карточку.

— Не знаю. Но когда вы туда попадете… что бы там это ни было… вы пошлете сумку мне обратно. Или оставите там. Или… — Он мнется и снова смотрит на реку.

Линна смеется с внезапным смущением:

— Как вы можете так спокойно говорить обо всем этом? Я знаю, что это безумие, и все же я это делаю, но вы….

— Это Монтана, мэм, — отвечает Табор. — Удачи.

На часах 6.08, солнце поднялось всего на две ладони над горизонтом, когда Линна заводит «субару» и осторожно пересекает разделительную полосу.

Поначалу ей и впрямь сопутствует удача. Выезд из Терри и мост через Йеллоустон всего в паре миль езды в обратную сторону, и Линна получает свой первый урок следования реке. Необязательно видеть пчелиную реку, потому что в воздухе витает особый ее привкус, который манит к северо-западу. Терри — это пара заправочных станций и придорожных кафе, а также горстка трейлеров и фермерских домиков в тени тополей. Их листва переливается зеленым и серебристым, когда ее колышет ветер.

Урок второй: река сама говорит, куда ехать. Из Терри ведет только одна дорога, но Линна не могла бы ошибиться в любом случае. Она останавливается, чтобы купить горючего и провианта на дорогу, и завтракает в машине на пути из города. Почуяв еду, Сэм напоминает о себе, и Линна протягивает через плечо картофельную лепешку. Мягкие песьи губы аккуратно берут угощение. Ветеринар не одобрил бы, но ветеринара здесь нет.

Дорога представляет собой две пустые полосы старого разбитого асфальта, которые тянутся через бесплодные земли, следуя руслу пересохшего ручья. Линна знает, что пчелы в одной-двух милях к востоку. Время от времени на север ответвляются дороги, посыпанные гравием. Ее так и тянет свернуть на какую-нибудь из них, чтобы снова увидеть пчел, но она знает, что любая из этих дорог либо будет становиться все уже и в конце концов упрется в ферму, либо резко свернет не в том направлении. До устья реки еще много миль. Эти дороги туда не приведут.

Дорога становится все хуже, и наконец асфальт сменяется гравием. Линна постепенно сбавляет скорость. Солнце поднимается выше, и его лучи, бьющие в боковые стекла машины, приобретают привычный дневной оттенок вместо алого утреннего. Навстречу Линне в город спешит древний трактор, который когда-то, по-видимому, был оранжевым. Его ведет старик в красной шляпе. Он приветственно поднимает колпачок от термоса. Линна салютует в ответ пластиковой чашкой с кофе. Пыль, которую поднял трактор, клубится в машине, пока Линна не закрывает окна.

Подъехав к небольшой лощине, Линна снова видит пчел. Она останавливается, чтобы выгулять и напоить Сэма, а также глотнуть затхлой воды из баллона. Мотор немного постучал, охлаждаясь, потом затих, оставив Линну наедине с едва различимым шепотом ветра в травах. Пчелиная река отсюда не слышна, но ее гул отдается в костях, подобно настоящей любви или раку.

Она открывает сумку, которую дал Табор, и видит все то, о чем он говорил, и еще кое-что сверх: кусачки и инструкция, как восстановить поврежденную колючую проволоку, справочник бойскаута пятидесятых годов, сигнальные ракеты, лопата, рулон туалетной бумаги, пропахшей порохом, пинцет и увеличительное стекло, медицинский спирт, сложенные геологические карты восточной Монтаны, покрытые пятнами, пара носков, несколько плиток шоколада и водоочистительные таблетки, пластиковая карта звездного неба в Северном полушарии в летнее время — и записка: «Не оставляйте после себя никаких разрушений. Закрывайте за собой все ворота, восстанавливайте все ограждения, которые придется нарушить. Иначе скот, трактора и местные автомобили тоже смогут пройти. Местные жители, как правило, знают о реке. Они позволят вам проходить через их владения, если вы не повредите ограждения». И подпись: «Ричард Табор».

Очевидно, это Табор-отец, а шоколад, карту звезд и туалетную бумагу, должно быть, положил сын.

Нырнув в очередной маленький городок — указатель сообщает, что это Брокуэй, — дорога снова обретает вторую полосу и, минув город, распадается на два рукава, к востоку и западу. Линна находит грунтовую дорогу, ведущую к северо-западу, но она делает неожиданный поворот и выводит к воротам фермы, откуда вырывается настоящий вихрь орущих собак. Сэм пронзительно лает в ответ. Следующая дорога сворачивает на восток, потом на север, потом опять на восток. Когда-то она была посыпана гравием, но от него давно уже ничего не осталось, и «субару» скачет через ямы и овраги. Машина въезжает на возвышение, и здесь дорогу преграждает река.

Теперь Линна достаточно близко, чтобы разглядеть отдельных пчел, но стоит моргнуть — и они вновь сливаются в единый поток. Броуновское движение: если видны отдельные пчелы, то не видно их движение, если видно движение, не видны пчелы.

— Что я делаю? — спрашивает себя Линна. В пятидесяти милях от магистрали, она едет через пустынные земли по каким-то непонятным дорогам, которые и названия-то такого не заслуживают, к прекрасной, но невероятной и оттого очень опасной цели. И тогда Линна усваивает третий урок: она не может остановиться. Она возвращается, чтобы найти дорогу получше, но все время оборачивается назад, будто там осталось что-то важное, и плачет, глотая слезы, горькие на вкус.

Так Линна продвигается по восточной Монтане, то по гравию, то по грунтовке, по разбитому асфальту, и опять по грунтовым проселкам. Иногда она может видеть реку, чаще же что-то просто зудит у нее в сознании: «Следуй за мной». Мимо проплывают фермы и одинокие полуразрушенные загоны, деревянная церковь, сквозь щели в стенах которой пробивается дневной свет. Линна проезжает по земляной дамбе — узкой гряде, по одну сторону которой сверкает бликами вечернего солнца вода, а по другую раскинулся небольшой городок в тени тополей. Если бы не дамба, он оказался бы значительно ниже уровня воды. Линна пересекает ручьи и пересохшие русла с необычными названиями: Пороховой ручей, Молочная река. Переезжая узкие мостики, она чуть сбрасывает скорость, чтобы взглянуть вниз, но не видит ни пороха, ни молока, только воду, в лучшем случае. Одна лишь Пчелиная река полностью оправдывает свое название.

Минув Вторую американскую магистраль, Линна ненадолго останавливается в Нашуа. Сэм спит, одурманенный римадилом. Линна ставит машину в тени, открывает окна и сидит при успокаивающем свете флюоресцентных огней «Макдоналдса», помешивая колотый лед в стаканчике из вощеной бумаги. Разговоры людей вокруг захлестывают ее, как волна. После многих часов полного одиночества все, о чем они говорят, звучит как-то странно, будто на другом языке: пчелиная река (которая перекрыла Вторую магистраль меньше чем в миле к востоку от города), кошачья астма, резиновые сандалики для близнецов, летняя работа Джека на консервной фабрике в штате Аляска.

Пчелиный поток течет на север. Дороги становятся еще хуже. У «субару» полный привод и достаточно высокая посадка, но на ухабах и рытвинах машину потряхивает, а по днищу иногда ощутимо скребет. Сэм проснулся и, привстав, жарко дышит Линне в ухо, в то время как она снижает скорость до черепашьей. Но когда «субару» начинает трясти особенно сильно, пес снова ложится, откинувшись на сиденье. Солнце ползет к северо-западу и нещадно палит Линне руку, шею и щеку. Иногда она подумывает о том, чтобы включить кондиционер, но всякий раз понимает, что не может. Пыль, жара, солнце — все это составные части путешествия к устью реки. Сэм, кажется, ничего не имеет против жары, и все же, жадно лакая, поглощает почти целый галлон воды.

Линна теперь настолько близка к реке, что отбившиеся пчелы иногда залетают в открытое окно. Черные на фоне солнечного золота и белой пыли, они рисуют в воздухе замысловатые письмена. Линна не может прочесть их посланий.

Когда все вокруг начинает тонуть в фиолетовых сумерках, Линна останавливается. Она ставит машину на небольшой возвышенности под встопорщенным можжевеловым деревцем, которое наполняет воздух тонким ароматом. Памятуя о змеях, Линна тщательно смотрит под ноги, выгуливая Сэма, но вместе с темнотой приходит холод, и все холоднокровные твари спят. В небе мелькает, едва слышно шелестя крыльями, не то летучая мышь, не то стриж, а может быть, небольшая сова. Взлаивает койот, Сэм настораживает уши, но не отвечает, только метит куст, который только что обнюхивал.

Этой ночью поспать не удается. Сначала вокруг в течение нескольких часов (по крайней мере, Линне так кажется) ходят какие-то огромные фыркающие звери, время от времени задевая машину. Сэм тоже беспокоится. Линна думает, что это медведи, что ее угораздило наткнуться на медвежью реку (почему нет, в конце концов? Мир, в котором есть пчелиная река, может преподнести еще тысячу разных чудес), но при свете звезд становится видно, что это молодые волы. Почему-то им вздумалось прогуляться этой ночью под звездным небом, и теперь они идут к водопою, а может, что-то их напугало, или им просто не спится. И тем не менее Линна еще долго не может заснуть, даже когда они уходят, оставив по себе лишь шаркающие и фыркающие воспоминания.

Только когда светает, Линна вынуждена признать, что уже не заснет. Когда ушли волы, она никак не могла унять дрожь и неловко скорчилась на переднем сиденье в обнимку с Сэмом, натянув его мягкое одеяло на них обоих. Теперь выступающие позвонки пса давят ей на бедро, каждая косточка остра, как можжевеловая шишка. От него пахнет застарелой мочой и болезнью, но кроме того, и им самим. На какое-то мгновение Линна успокаивается, прижимается лицом к плечу Сэма и глубоко вдыхает, чувствуя, как его запах проникает в ее легкие, кровь и самые кости.

У людей тоже бывают такие запахи, запахи, которые Линна собирает и хранит в памяти своего тела, но Сэм — совсем другое дело, он был частью ее жизни дольше всех, за исключением разве что родителей и братьев. У нее есть друзья, когда-то были мужчины, хотя в последнее время она все больше предпочитает одиночество. Сейчас Линне впервые приходит мысль, что, возможно, лучше было остаться на дороге, ближе к тем местам, где в чистых и светлых зданиях обитают ветеринары. Но у нее достаточно римадила, чтобы убить Сэма, если это будет необходимо, а ведь смерть сейчас — это единственный дар, который может дать ему она или кто-либо еще из живущих.

Наконец Линна выбирается из машины и потягивается, смакуя удивительное сочетание прохлады утреннего воздуха и тепла поднимающегося солнца.

— Ну давай, щен, — громко произносит она.

Собственный голос заставляет ее вздрогнуть. Линна не слышала человеческого голоса с тех пор, как покинула Нашуа, — ведь это было вчера? А кажется, будто времени прошло гораздо больше. Сэм пытается подняться на сиденье, и Линна берет его и ставит на землю. Он проползает несколько шагов, потом мочится, ползет еще немного и делает передышку, чтобы понюхать какой-то желто-зеленый кустик. Линна и не думает возиться с поводком: убегать Сэм не собирается. Если бы он только мог убежать, хоть куда-нибудь.

Река гудит ярдах[3] в ста впереди, она стала шире, и течение ее замедлилось. Некоторые пчелы отбиваются от общего движения, Линна может наблюдать за ними, пока мочится, присев на корточки. В очередной раз она возносит благодарность за туалетную бумагу, которой среди прочего снабдил ее тот полицейский, Табор. Вокруг высятся буйные заросли каких-то цветов с приятным запахом, напоминающим Линне о лаванде, хотя она привыкла связывать лаванду с чем-то культурным и домашним: свежевыглаженными простынями, солью для ванны, цветочными букетиками и гирляндами. Кстати о соли для ванной. Сидя на корточках, Линна вдыхает запах своих подмышек и с отвращением фыркает. Ну что ж, собаки любят зловоние, быть может, Сэм оценит такую новую, благоухающую хозяйку по достоинству.

Заблудившиеся пчелы исследуют цветы вокруг, носясь взад и вперед, как частицы в камере Вильсона. Одна из них садится на ужаленную руку Линны, которая покоится у женщины на колене. Линна, наверное, и не заметила бы легкого прикосновения лапок насекомого, если бы своими глазами не увидела пухлое бархатистое брюшко. Это классическая пчела: небольшая, в черную и желтую полоску, темные прозрачные крылышки аккуратно сложены. Она ощупывает воздух крохотными усиками, потом наклоняет головку и касается хоботком белого пятнышка на руке, как будто пробуя женщину на вкус. На какое-то безумное мгновение Линне кажется, что пчела сейчас схватит и сожрет ее, как Сэм сожрал ту пчелу, которая оставила ей свое жало там, в Сиэтле.

За спиной взвизгивает Сэм, это визг удивления и боли. Линна мигом бросается к нему и чувствует, как струя ее же мочи ударяет ей в колено, когда она встает, и тут же вспышка боли пронзает руку — пчела.

— Сэм? — Линна неловко шагает к псу, на ходу натягивая трусы. Не то от паники, не то от укуса, ее начинает трясти. Она знает, что Сэм умирает, но в сознании ее бьется: «Только не сейчас!» Слишком скоро.

Сэм хромает к Линне с забавной гримаской страдания на морде. Это мгновенно ее успокаивает. Такое выражение ей хорошо знакомо, и оно не имеет никакого отношения к ее самому большому страху.

Линна становится на колени подле пса (еще, кажется, не вполне осознавая, что делает) и смотрит на лапу, которую он поднимает. На бледной коже видна крохотная черная точка. Доставая пинцетом жала сначала из Сэмовой лапы, потом из своей руки, Линна вдруг понимает, что истерически смеется. Отец полицейского Табора знал, что делал.

Теперь Линна едет со скоростью не больше пяти миль в час, хотя здесь такие понятия, как миля и час, кажутся неуместными. Возможно, лучше или просто точнее было бы сказать, что она встретила на своем пути сорок небольших ущелий, тридцать из которых пришлось объезжать, пересекла двенадцать скалистых хребтов и два прекрасных луга, идущих под уклон ровно, как какое-нибудь кукурузное поле в Айове, и усыпанных маленькими голубыми цветочками, — время и расстояние здесь мерились единой мерой. Линне приходит в голову мысль, что она, должно быть, уже пересекла канадскую границу, но на это нет никаких указаний. Она израсходовала почти всю воду, и ее уже тошнит от мюсли, но с самого Нашуа ей не попалось ничего хотя бы отдаленно напоминающего город.

Линна едет по извилистой звериной тропе, не то коровьей, не то оленьей. Запасных колес у нее нет, и ей остается только надеяться на лучшее. Пока она едет на небольшой скорости, это срабатывает. Линна все время посматривает на место, куда ужалила пчела: кожа вокруг сочащегося сукровицей белого пятнышка, всего в полудюйме от первого укуса, воспалилась и опухла. Что такое полдюйма, если измерить это расстояние временем? Линна не знает, но озадачивается этим вопросом, как будто на него можно найти ответ.

После пчелиного укуса свет начал казаться Линне очень ярким, а руку обдавало то жаром, то холодом. Она размышляет о том, не стоит ли ей повернуть назад и попытаться найти какую-нибудь больницу. (Где? Как она может знать это, если сейчас для нее единственное мерило расстояний — происходящие события?) Но знаки, которые пчелы выписывают в воздухе, становятся все отчетливее. Линна чувствует, что вот-вот поймет их смысл, ей хочется довести это до конца.

«Субару» со скрежетом останавливается на дне глубокого оврага. Линна чувствует, как река говорит с ней: «Близко, уже так близко!» Она выносит Сэма из машины, и они продолжают путь пешком. Сэм идет очень медленно. Пчелы здесь повсюду, они, как брызги, разлетающиеся от горного потока. Они садятся Линне на руки, щекочут лапками лицо, но не жалят. Сэм внимательно наблюдает за ними и шумно фыркает на пчелу, которая жужжит в покрытых серебристым пушком листьях какого-то растения. Они пересекают небольшой скалистый гребень, потом еще один, и вот перед ними устье пчелиной реки.

Пчелы вливаются в заросшее травой углубление в земле. На глазах у Линны тысячи, миллионы пчел уходят туда, покидая реку, но река не убывает, и ни одна пчела не вылетает обратно. Река будто утекает прямо под землю, в какой-то неведомый океан.

Линна знает, что бредит, потому что у берега пчелиного пруда раскинут тент, украшенный по краям кисточками и бахромой. Белую шелковую крышу поддерживают шесть жердей, солнечный свет падает сквозь нее как-то особенно тепло и приветливо. А поскольку это только бред, Линна бесстрашно подходит к тенту. Сэм идет рядом, навострив уши.

Потом Линна не сможет сказать, было создание, которое ждало ее под тентом, женщиной или пчелой, но то, что это была королева пчел, для нее так же очевидно, как смерть или солнечный свет. Линна знает, что глаза и волосы у нее (если видеть ее как женщину) были цвета меда с серебристыми прожилками. Фасетчатые глаза пчелы (если видеть ее так) были глубокими, как гагат, а голос переливался множеством тонов.

Но проще, пожалуй, представлять королеву пчел как женщину. Ее кожа пламенеет медовым цветом на фоне белого одеяния. Длинными тонкими руками с миндалевидными ногтями наливает она чай и раскладывает пирожные по тарелкам, украшенным розочками. На какое-то мгновение Линне представляется, что над столом орудуют длинные черные лапки насекомого, но она поспешно моргает, прогоняя неприятное наваждение, чтобы снова увидеть руки. Да, воспринимать ее как женщину определенно легче.

— Прошу, — говорит королева пчел. — Присоединяйся.

В тени навеса стоит несколько складных стульев, покрытых белыми салфетками с бахромой. Линна опускается на один из них, берет чашку с тонкими, как яичная скорлупа, стенками, и отпивает. Это, без сомнения, чай, теплый, но в то же время освежающий и сладкий, он внезапно наполняет сердце счастьем. Линна смотрит, как королева пчел ставит блюдце с чаем на землю перед Сэмом (его морда отражается в тысяче темных граней фасетчатых глаз — но нет. Это просто золотые глаза, пойманные в сеть добрых, тонких, как ниточки, морщинок, они улыбаются псу). Он жадно пьет и улыбается женщине.

— Как его зовут? — спрашивает она. — И тебя?

— Сэм, — отвечает Линна. — А я Линна.

Женщина не называет своего имени, но указывает вниз, туда, где обвиваются вокруг лодыжек полы ее одежд. Там, у ног королевы, сидит небольшая кошка с длинной серой с белым шерстью и изумительными голубыми глазами.

— Это Белль.

— У вас есть кошка. — Из всего, что Линна повидала за сегодняшний день, это почему-то кажется самым удивительным.

По жесту хозяйки Белль направляется к гостям, чтобы обнюхать их. Густая шерсть не может скрыть ее ужасной худобы. Линна видит каждый позвонок на остро выступающем хребте.

— Она уже очень старая. Умирает.

— Я понимаю, — тихо говорит Линна. Она встречает взгляд королевы, видит свое отражение в черных с золотом глубинах ее глаз.

Между ними повисает тишина, полная неумолчного гула пчелиной реки и аромата шалфея и травы, согретой солнцем. Линна пьет чай и пробует пирожное, золотистое и сладкое. Напротив ярко сверкает в приглушенном шелком солнечном свете пчелиное тело.

Линна показывает королеве ужаленную руку:

— Это вы сделали?

— Дай-ка, я все поправлю.

Женщина касается руки Линны там, где горят огнем два укуса, старый разбужен новым. Боль дергается под чуть трепещущими, как усики насекомого, пальцами — и вот ее уже нет.

Линна внимательно осматривает руку. Белые пятнышки исчезли. Ее сознание ясно и прозрачно, как воздух, но она знает, что это иллюзия. Пчелиный яд наверняка еще продолжает действовать, иначе все это — тент, женщина, пчелиное озеро — уже исчезло бы.

— А вы не можете так же исцелить вашу кошку?

— Нет. — Женщина наклоняется и берет Белль, которая сворачивается клубочком в тонких черных лапках насекомого и, прищурив голубые глаза, заглядывает королеве в лицо. — Я не могу остановить смерть, могу лишь задержать ее на время.

У Линны пересыхает во рту.

— Вы не могли бы исцелить Сэма? Чтобы он снова мог бегать? — Она нагибается, чтобы потрепать Сэма по загривку. К голове резко приливает кровь, и на мгновение все вокруг становится красным.

— Это возможно. — В интонациях мелодичного голоса королевы ясно слышится жужжание, но этого Линна предпочитает не замечать.

— Я надеюсь, мы с тобой сможем немного побеседовать. Прошло уже много лет с тех пор, как я с кем-то разговаривала, с тех пор, как приходил тот человек, который принес мне Белль. Она не могла есть. У нее был рак челюсти. — Кошка мурлыкает и трется головой о черную пчелиную грудь. — Его старая машина не выдержала дороги, и последний день своего пути он шел, неся Белль на руках. Мы поговорили, а потом он отдал мне ее и ушел. Давно это было.

— Как его звали? — Линна думает о брезентовой сумке с самыми что ни на есть правильными вещами, которая осталась в «субару».

— Табор, — говорит женщина. — Ричард Табор.

И так они разговаривают, едят пирожные и пьют чай под шелковым тентом королевы пчел. Кое-что осталось в памяти у Линны, но потом она не может сказать, был ли это просто бред, или все это рассказал ей кто-то, может быть даже она сама, или это вовсе не было рассказано, а произошло с ней в действительности. Линна помнит привкус пыльцы шалфея на языке — или он существовал только в ее воображении? Они ведут беседу (видят своими глазами? А может быть, это сны?) о множестве младенцев с гладкой и бархатистой кожей, надежно упакованных в своих тесных кроватках; о маленьких городках посреди нигде; о великих городах, башнях и дорогах, кишащих бесчисленными копошащимися людьми. Ведут беседу (видят своими глазами? А может быть, это сны?) о великих трагедиях — колоссальных бедствиях, когда эпидемии или просто жестокая судьба сметают с лица земли целые народы, — и трагедиях малых, серых хмурых днях и неверно выбранных дорогах, жизнях, прожитых среди грязи и паразитов. Позднее Линна не может вспомнить, какие из этих историй, или реальных картин, или снов были о людях, а какие о пчелах.

Солнце клонится к западу, его луч медленно движется по поверхности стола. Вот он касается черной передней лапки королевы пчел, и она встает и выпрямляется, затем берет Белль на руки.

— Я должна идти.

Линна тоже поднимается и тут впервые замечает, что река исчезла, осталось только пчелиное озеро, и даже оно уже меньше, чем было.

— Вы можете вылечить Сэма?

— Он не может остаться в твоем мире и продолжать жить. — Женщина делает паузу, как будто подбирая слова. — Если вы с Сэмом сделаете выбор, он может остаться со мной.

— Сэм? — Линна осторожно ставит свою чашку, стараясь не показать, как внезапно затряслись руки. — Я не могу никому отдать его. Он стар и очень болен. Ему необходимы таблетки.

Линна соскальзывает со своего стула на сухую траву рядом с Сэмом. Он с трудом поднимается на ноги и тычется мордой ей в грудь, как делал всегда, еще с тех пор, как был щенком.

Королева пчел смотрит на них обоих, рассеянно поглаживая Белль. Кошка мурлычет и трется о черную как ночь пчелиную грудь. В фасетчатых глазах отражается тысяча Линн, обнимающих тысячу Сэмов.

— Он мой. Я люблю его, и он мой, — У Линны что-то больно сжимается в груди.

— Он уже принадлежит Смерти, — говорит женщина, — Если только не останется со мной.

Линна утыкается лицом в шерсть на загривке Сэма, вдыхает его теплый, живой запах.

— Тогда позвольте и мне остаться с ним. И с вами. — Она поднимает глаза на королеву пчел. — Ведь вы говорили, что хотите общества.

Черная сердцевидная голова откидывается назад.

— Нет. Остаться со мной значит не обладать больше никем.

— Там будет Сэм. И пчелы.

— И тебе их будет достаточно? Миллионы и миллионы подданных, десятки тысяч миллионов любовников, все одинаковые и пустоголовые, как перчатки. Ни друзей, ни семьи, никого, кто мог бы вытащить жало из руки?

Линна опускает глаза, не в силах вынести сурового лица женщины, гордого и жгуче одинокого.

— Я буду любить Сэма всем сердцем, — продолжает королева пчел, и голос ее нежен, как пчелиное жужжание. — Ведь у меня больше никого не будет.

Сэм перекатился на бок, терпеливо ожидая, пока Линна вспомнит о том, что его надо почесать. Конечно, он ее любит, но хочет, что ему почесали брюхо. «Живи всегда», — думает Линна и страстно желает, чтобы его искривленный позвоночник и ноги снова стали прямыми и здоровыми.

— Ну что же, ладно, — шепчет она.

Дыхание королевы пчел касается лица Линны сладким дуновением. Белль издает какой-то усталый, болезненный звук, как будто спрашивает о чем-то.

— Да, Белль, — шепчет женщина. — Теперь ты можешь идти.

Она прикасается к кошке тем, что могло бы быть длинной белой рукой. Белль глубоко вздыхает и застывает без движения.

— Не могла бы ты?.. — спрашивает королева пчел.

— Да. — Линна встает и берет кошку из ее черных рук. Кошачье тельце легкое, как вздох. — Я похороню ее.

— Благодарю.

Королева пчел опускается на колени и берет в ладони морду пса.

— Сэм? Хочешь немного побыть со мной?

Конечно же, он ничего не отвечает, только лижет гладкое черное лицо. Женщина касается Сэма, и он сладко потягивается, как щенок, который только что проснулся после долгого послеполуденного сна. Его ноги распрямляются, а взгляд становится удивительно ясным. Сэм вприпрыжку бежит к Линне, становится на задние лапы, чтобы слизнуть слезы с ее лица. Линна в последний раз зарывается лицом в его шерсть. Запаха болезни больше нет, только собственный запах Сэма. «Живи», — думает она. Когда Линна отпускает его, пес радостно обегает небольшой луг, потом возвращается и садится возле королевы пчел, улыбаясь ей.

Сердце у Линны сжимается, когда она видит эту улыбку, но такова цена знания о том, что он будет жить. Линна готова заплатить ее, но не может удержаться и спрашивает:

— Он меня забудет?

— Я буду напоминать ему каждый день. — Королева кладет руки на голову Сэма. — А дней у нас будет очень много. Он будет жить долго, будет бегать, гоняться за — назовем их кроликами — в моем мире.

Королева пчел прощается с Линной, целуя ее в щеки, мокрые от слез, затем отворачивается и идет туда, где клубящаяся тьма озера пчел смешивается с опускающимися сумерками. Линна жадно смотрит. Сэм оборачивается, он немного смущен, и она чуть было не зовет его назад, но… к чему бы он мог вернуться? Она улыбается, насколько хватает сил, и он по-своему, по-собачьи, улыбается в ответ. Затем Сэм исчезает вместе с королевой пчел.

Линна предает Белль земле, выкопав могилу лопатой из брезентовой сумки. Когда все сделано, уже наступают сумерки, и она ложится спать в своей машине, слишком усталая, чтобы что-ни-будь слышать или видеть. Утром Линна отыскивает дорогу и поворачивает на запад. Вернувшись в Сиэтл (он больше не серый, а золотой и зеленый, и голубой, и белый, во всей летней красе), она отправляет брезентовую сумку полицейскому Табору — Люку, Линна запомнила его имя, — вместе с письмом, в котором рассказывает все, что ей удалось узнать о пчелиной реке.

Пчелы больше не жалят Линну. Они залетают в ее сны, но никаких посланий не приносят, их письмена остаются загадкой. Однажды ей снится Сэм, он улыбается и прыгает на молодых здоровых ногах так близко, рукой подать, — и бесконечно далеко.

Сара Мейтланд Как я стала водопроводчиком

На серебряную свадьбу муж подарил мне сад. Это был сад с хорошей землей, на южной стороне. Когда-то давно за ним ухаживали заботливые руки, и сейчас кусты разрослись, яблони и сливы плодоносили, а в центре раскинула ветви белая шелковица. Но за садом давно не следили, и мне предстояло потрудиться, чтобы придать ему задуманный облик. А еще — иначе и быть не могло — в саду стоял дом. Это был прелестный дом из доброго старого кирпича, который за день так пропитывался светом и солнцем, что и после заката, ближе к ночи, щедро делился теплом.

Что за дивный подарок! О таком подарке можно только мечтать. Мы с мужем, когда он отойдет от дел, будем жить здесь до самой старости, думала я. И это отчасти сбылось. Только я не учла, что отойти от дел предстоит мне. Что после двадцати пяти лет, в течение которых я была женой, меня взяли да и уволили с выходным пособием. И дом, и сад были не подарком, а компенсацией. На мою должность нашлась новая сотрудница, молодая и подающая большие надежды. И ладно бы она была обычной вертихвосткой! Может, тогда мне было бы легче. Я решила бы, что роман мужа — простое ребячество, детское безволие перед соблазном. Увы, все было не так. Девушка оказалась точной копией меня пятнадцать лет назад. Она полюбила и очень переживала, что причиняет мне боль. Не удивлюсь, если именно она настояла на прощальном подарке. Широкий жест.

Но то, как именно сказать мне правду, явно придумала не она. Это сделал муж.

Мы переехали в новый дом и в первую ночь занимались любовью. Он был страстным и необузданным, словно пытался компенсировать равнодушие последних месяцев, и после, когда мы лежали рядом и мои ребра еще ныли от тяжести его тела, он сказал, что мы вместе в последний раз. Я искренне полагаю, он думал, что, если хорошенько отметелить меня напоследок, мне этого надолго хватит и ему не придется чувствовать себя виноватым. Все мужчины, как вы и сами, бесспорно, замечали, в глубине души уверены, что они великолепные любовники и равных им нет. Большинство из них заблуждается, но даже если предположить, что на этот раз муж превзошел самого себя, — что двигало им, желание порадовать меня на прощание или самоутвердиться, причинив мне боль? Итак, меня сбросили со счетов, избавились за ненадобностью, меня просто вышвырнули вон. Может, логично, что надо было еще и изнасиловать меня напоследок?

Потом он съехал, несомненно довольный тем, что и волки сыты, и овцы целы, — я ведь всегда хотела, чтобы у меня был сад, так что теперь все хорошо. Но мне было плохо. Я не могла опомниться. Месяца три я приходила в себя.

Потом у меня случился выкидыш.

Последняя менструация была у меня полтора года назад, и я не очень-то задумывалась на этот счет, но выкидыш я определяю безошибочно. Разбираюсь в этом, так сказать. Я лежала, свернувшись комком под одеялом, меня трясло от боли, я молилась, чтоб этот ужас скорее кончился. Потом позвонила в «скорую», и меня увезли в больницу выскребать мою несчастную матку — какая утомительная, отвратительная процедура!

— Хотите, мы вообще удалим ее? — спросил меня врач.

— Нет, спасибо.

— Знаете, сейчас можно провести замечательный курс гормонотерапии.

— Нет, спасибо.

Я не стала звонить мужу. Что мне его соболезнования? Ну почувствует он себя виноватым, мне от этого не легче.

Вскоре меня выписали.

Потом, недели через две-три, я услышала пение.

Сначала чистый голос взял несколько нот, словно пробуя свою силу. Понимаете, я подумала: мальчик из хора прошел под окнами дома, напевая себе под нос, — талантливый мальчик.

Потом я стала часто слышать его. Голос окреп, мелодия стала ясной. Да и бог бы с ней, музыка была прекрасна, она брала за душу. Но поставьте себя на мое место. Женщине в возрасте, которая едва оправилась от чисто женской травмы, которая пытается смириться с тем, что ее бросил муж, музыка немного действует на нервы, даже если она прекрасна, льется невесть откуда и наполняет дом радостью. Радостью, которую не можешь разделить. И тем более неприятно было обнаружить — скорее даже, осознать, — что музыка льется из туалета. Мальчик, бродящий вокруг дома, — с этим еще можно смириться, но невидимый мальчик, поющий в уборной на первом этаже, — это уж, извините, слишком.

Итак, это пение, оно просачивалось даже не из-под двери, оно определенно поднималось непосредственно из унитаза. И резко обрывалось, если я входила вовнутрь, я успевала заметить только легкое колебание воды, как если бы я бросила маленький камушек. Но музыка шла оттуда, это было бесспорно.

«Может, то плачет мой мертвый малыш», — подумала я. В чистых, прекрасных звуках сквозила грусть, мольба и жажда быть любимым. Ребенку, я знала, не хватает меня так же сильно, как мне его. Я пыталась поймать певца. Я влетала в туалет, едва прозвучит первая нота, и одним прыжком долетала до унитаза. Я оставляла дверь открытой и пыталась подкрасться на цыпочках. Я даже смастерила маленькую сеть и прикрепила ее к стульчаку. Все это ни к чему не привело, но я поняла: кроме всего прочего, меня распирает не только от любопытства — у меня запор.

Сад, о котором я так мечтала, был забыт. Письма от друзей с предложением погостить у них или самим проведать меня, чтобы полюбоваться новым домом, лежали без ответа. Я выдернула телефон из розетки, чтобы не отвлекаться. Я целиком и полностью посвятила себя дежурству возле туалета. Столько усилий я не прилагала с тех самых пор, как поняла, что суфле есть и останется навсегда за гранью моих кулинарных способностей.

Наконец я решила сменить тактику. Я вошла в туалет, когда там было тихо. Я легла под унитаз, чтобы изнутри, с поверхности воды, меня не было видно. Я ждала. Было неудобно, потом затекли ноги, онемела рука, потом стало скучно, потом захотелось спать. И вот наконец, когда утренний луч скользнул по комнате, подсвечивая танцующие в свете пылинки, и коснулся поверхности воды в унитазе, я была вознаграждена. Внутри зажурчало, булькнуло, раздался тихий смех, и полилась песня.

Я распрямилась, как пружина, молниеносно вскинула руки и яростно вцепилась в то, что было в воде. Оно забилось, задергалось, потом выгнулось в отчаянной попытке вырваться и вдруг затихло, безжизненно обмякнув в моих ладонях.

Что случилось? Я вынула руки из воды и осторожно посмотрела на выловленное. Между мизинцем и безымянным пальцем левой руки торчал кончик хвоста, зеленый, как мох, и покрытый серебристыми чешуйками. Поверх большого пальца прилипли тончайшие нити, такие же ярко-зеленые, как хвост. Не отрывая взгляда, я поднялась с пола и перенесла добычу в раковину. Там наконец я медленно разомкнула пальцы. В моих ладонях лежала маленькая русалочка.

Она не дышала, крохотные полупрозрачные веки были сомкнуты, они казались дымчатыми тенями на мраморно-белом лице, огромные зеленые ресницы тихо лежали на щеках. Не знаю, что обычно делают с мертвыми русалочками. Я не могла оказать ей первую помощь, нагибая ей голову к коленям, потому что, как вы понимаете, коленей у нее не было. На душе стало скверно. Я положила ее в бледно-желтую раковину. Неужели я убила ее? Я приоткрыла кран с холодной водой и чуть-чуть побрызгала. Маленькая, но прекрасно очерченная грудка затрепетала, под нею забилось сердце. Значит, она не умерла! Я потянулась к одеколону, помахала флакончиком над ее носом — или, с учетом масштаба, над лицом.

Вдруг она чихнула, села одним рывком и проговорила:

— Что за гадость этот ваш бесшумный слив!

Сейчас уже трудно сказать, что, собственно, я ожидала услышать от русалочки, которая потеряла сознание, пришла в себя в дурацкой раковине и увидела склоненное над ней озабоченное лицо размером с луну. Но точно не это.

У меня от удивления открылся рот, я переспросила:

— Что?

— У вас унитаз с бесшумным сливом, с двухрежимным механизмом, вот что. Это он во всем виноват. — Тут она улыбнулась, как ребенок, и сказала: — Извините за грубость. Понимаете, я раньше никогда не видела вас с этой стороны. — Я уставилась на нее, не моргая, а она хихикнула и добавила: — Да ладно, не переживайте, попка у вас что надо.

У нее были прозрачные зеленые глаза, и потом, эти странные зеленые волосы, и хвост, и красивая фигура — не скажешь, что природа обделила малышку.

— Тебе больно, когда я к тебе прикасаюсь? — спросила я.

— Нет, — ответила она, — я потеряла сознание от страха, а не от боли.

Тогда я очень осторожно, одним пальцем, погладила ее по голове.

— Приятно. — Она прикрыла глаза и улыбнулась. — А вы не могли бы налить водички в этот бассейн?

Я включила холодную воду и набрала полраковины. Она радостно нырнула и запрыгала, пританцовывая, на маленьких волнах.

Я подумала: «Я сошла с ума». А потом подумала: «Ну и что с того? Зато весело».

Нарезвившись, она уселась ко мне лицом, и мы посмотрели друг на друга с нескрываемым любопытством.

— Почему ты так схватила меня? — спросила она немного обиженно.

— Просто хотела понять, что происходит, кто поет, — объяснила я.

Потом вспомнила, как я надеялась, что это мой ребеночек, и разрыдалась. Это были уже не те злые слезы, которыми я оплакивала свой брак, это были грустные сладкие слезы. Я оплакивала ребенка, которого я потеряла, тело, которое меня предало. Слезы закапали в раковину. Русалочка поймала одну и поднесла к губам.

— Соленая! — воскликнула она, — Ах, соль, родная соль! Я думала, что уже никогда не попробую ее.

Я посмотрела на нее, всхлипнула еще разок, высморкалась и спросила:

— А как ты попала сюда? Что ты делала в моем туалете?

— Я застряла, — сказала она, потупившись. Ей словно было неловко. — Все эта новомодная сантехника.

Я невольно посмотрела на унитаз: один из низеньких современных унитазов. Никогда не задумывалась, как он устроен. Раньше, стыдно сказать, я вообще не задумывалась над устройством унитазов. Когда что-то ломалось, муж звонил водопроводчику, тот приходил и ныл, что я бросаю туда предметы гигиены, и они с мужем обменивались многозначительными взглядами. При одном только воспоминании об этом меня бросило в жар, по спине потекли струйки холодного пота, накатило гнетущее чувство полустыда, полузлости, и мне снова захотелось плакать. Приливы всегда случаются неожиданно.

— Какой красивый цвет! — воскликнула русалочка. — Я обожаю все оттенки розового.

От журчанья ее голоса стало легче. Я решила продолжить беседу.

— Так что плохого в моем унитазе?

— Бесшумный слив, двухрежнмный механизм, — буркнула русалочка сердито. — Я же уже говорила.

— Но я не поняла, что это значит.

— Тогда незачем было и устанавливать. С точки зрения людей, удобная штуковина; занимает больше места, чем старые модели, зато бесшумно спускается. К тому же экономит воду, что прекрасно для экологии, но ужасно для меня. Это значит, что я не могу выбраться обратно в водопроводную систему — как молодой лосось из-за плотины.

(Я не стала спрашивать, что она вообще делала в водопроводной системе; возможно, у нее были на то причины личного характера, а я сама терпеть не могу, когда меня допрашивают.)

— Ты не проголодалась? — спросила я. Вряд ли водопроводная вода достаточно питательна.

— Спасибо, я не ем, — сказала она вежливо. — А можно мне зеркало и расческу? Мы, русалки, питаемся своей красотой.

Я заметила, что, когда она это сказала, ее щеки налились нежно-зеленым, как молодое яблочко, и я поняла, что так они «краснеют».

Зеркальце я нашла, а вот с маленькой расческой оказалось сложнее. В конце концов я поехала в город и купила набор для Барби.

— Это внучке? — спросила меня продавщица с улыбкой.

— Нет, русалочке, — брякнула я.

Она посмотрела на меня с подозрением. Еще вчера я бы сквозь землю провалилась, а сегодня только прыснула от смеха. Кажется, ее это разозлило.

Итак, неожиданно пришла весна, самая зеленая из всех, что мне доводилось видеть, полная надежд и очарования. Зеленью — свежей утренней — переливался рассвет; мягкой и ласковой — обволакивал полдень; прозрачной и темной — наливался вечер; в матово-густую погружали сны. Но эта зелень не могла сравниться свежестью, мягкостью, прозрачностью и разнообразием оттенков с цветом ее хвоста и глаз. С ее смехом.

Я купила ей ванночку, не могла же я все время торчать в туалете на первом этаже. Первая ванночка не подошла, она была круглая, и это мешало нам любоваться друг другом. Ее пришлось поменять на прямоугольную, побольше; когда я принесла ее домой, я заметила вдруг, что она в точности такой же формы, что и медицинский поддон, в котором остался мой нерожденный ребенок. И я плакала и плакала.

Чтобы утешить меня, русалочка пела — под это пение я выплакала все слезы, которые у меня накопились за долгие годы, так что, когда пришел муж по поводу развода, я была искренне рада его видеть. Кажется, это его разозлило.

Русалочка разговаривала со мной, и я стала говорить так же, как она; я раскрепостилась, научилась журчать, как горный ручей. Я позвонила друзьям, поболтала с ними о том о сем, пошутила и посмеялась. Кажется, это их разозлило.

А еще, будучи специалистом в области сантехники, она научила меня водопроводному делу.

В конце июня я вежливо объяснила человеку из «Управления водоснабжением», что мне хорошо известна разница между поступлением воды в бачок и сливом, так что не надо учить меня. Кажется, это его разозлило.

В середине июля я сама установила душ у себя в ванной (Ура!)

А к началу августа я вдруг осознала, сколько женщин не разводятся с мужьями только потому, что боятся водопроводчиков. Я решила, что зимой пойду на курсы, вспомню, как водят машину, и уж тогда вообще ничего не буду бояться.

Русалочка спросила, нет ли в машинах опасных пропеллеров, и, узнав, что нет, взяла такую чистую и высокую ноту, поздравляя меня с принятым решением, что в серванте, подпевая ей, зазвенели стаканы. Чтобы отблагодарить ее за этот прекрасный номер, я отнесла обручальное кольцо к ювелиру, попросила вынуть из него один изумруд и повесить на тоненькую золотую цепочку.

— Зачем это вам? — удивился молодой ювелир, разглядывая крошечный изумруд (мы с мужем были бедны, когда решили пожениться).

— Для русалочки, — сказала я.

Кажется, его это совсем не удивило. Он просто улыбнулся. Когда я пришла за заказом, оказалось, что с обеих сторон от камня он добавил по жемчужине размером с зернышко, и получилось ожерелье. А он даже не поднял цену. Я от души рассмеялась. Должно быть, я сошла с ума, но я не одинока. В любом случае так веселее.

Как же я была счастлива тем летом!

Я ни о чем не догадывалась до самого сентября. Уже темно-зеленые каштаны сбрасывали плоды, и те лежали на земле, укрытые шелком в своих скорлупках. Томно-зеленые сумерки спускались все раньше, на голых полях то тут, то там мелькал зеленым отсветом фазан.

И только тогда, осенью, я поняла, что русалочка не так счастлива, как я.

Сперва я не замечала.

Потом пыталась не замечать.

Потом делала вид, что не замечаю.

Однажды вечером началась гроза, огромные ярко-зеленые молнии пронизывали темно-зеленое вечернее небо. А после грозы воздух стал чист, свеж и прохладен, и она запела. В тот вечер она пела так прекрасно, что две лисицы забежали прямо в сад, чтобы послушать; и ночная бабочка бросилась на огонек, решив, что смерть — небольшая цена за то, чтобы услышать такую музыку. А в музыке была непереносимая грусть, мольба о любви, обращенная ко мне.

И я спросила:

— Ты хочешь вернуться в море?

В глубине зеленых глаз вспыхнула искра, она блеснула и погасла, как блик луны в брызгах водопада. Я вновь заплакала, так, как не плакала с весны.

— Да нет, не очень, — сказала она, но зеленоватый румянец выдал ее.

Она отдавалась мне на милость. А я хотела быть жестокой, я хотела быть жадной и эгоистичной. Я имела на нее право. Я не могла представить, как буду жить без нее. Все, что нужно было сделать, — это притвориться, что я ей верю.

— Ты не умеешь лгать, — сказала я.

Потом взяла ее медицинский поддончик и отнесла в машину. Воздух был еще пропитан грозой, но небо очистилось. Из-за серебристого облака показалась луна в серебристом сиянии.

До ближайшего побережья было сорок восемь миль, а я даже не могла разогнаться, потому что боялась расплескать воду в ванночке. Мы медленно ехали — долгая миля за каждый год моей долгой жизни. Да что уж там, я все равно не смогла бы ехать быстрее, я все время плакала, слезы застили глаза.

Когда мы добрались до берега, было так поздно, что правильнее было бы сказать «рано». Мрак отступал, и вместе с ним отступала глубоко в море линия горизонта. Волны тихо шуршали галькой, набегая на берег. Я остановила машину в выгоревшей за лето траве, как можно ближе к пляжу. Я вышла и опустилась на землю, я долго сидела так. Она смотрела на меня и молчала. Проснулись первые птицы, они летели куда-то в конец бухты — утки, должно быть, а высоко в небе, почти невидимые, парили чайки. Одна из них пронзительно крикнула, и я наконец встала. Я подошла к машине, открыла дверцу и потянулась. Потянувшись, я чихнула и вспугнула птицу, которая, оказывается, спала за кочкой прямо у моих йог. Было еще слишком темно, чтобы рассмотреть змеиный узор на спинке, но я узнала гаршнепа по бесшумному взмаху крыльев, по молчаливому зигзагообразному полету. Я вскрикнула от неожиданности, проводила его взглядом, потом полезла в машину и достала прозрачную ванночку с пассажирского сиденья.

Русалочка молча смотрела на меня. Я отнесла ее к кромке воды. Был прилив, так что идти пришлось недолго. Я взяла ее на руки и замерла. Она потянулась, я не сразу поняла, что она пытается сделать, а она хотела снять ожерелье.

— Нет, оставь себе, — сказала я.

— Каждый раз, спуская воду в своем бесшумном туалете, — сказала она, — ты будешь слышать мой голос в его тишине.

Из ее глаз покатились зеленые слезы. Она подняла маленький пальчик и коснулась моего лица.

Я опустила руки в почти неподвижную воду, такую холодную, что у меня свело пальцы. Я могу этого не делать. Она не может меня заставить. Я больше, я сильнее ее.

В пальцах повернулось, затрепыхалось и вдруг опустело. Вот и все…

Я внезапно почувствовала, как я замерзла. Холодный утренний воздух пробирал до костей, меня колотило. Ничего не видя от слез и спотыкаясь о голыши, я пошла прочь, тщетно пытаясь найти носовой платок, которого вечно нет, когда он нужен. Что-то заставило меня обернуться. Там, в открытом море, уже далеко от берега, я увидела ее. Она танцевала в волнах, и волны танцевали вместе с ней, радостно подпрыгивали вокруг нее, резвились, подсвеченные зеленоватым светом, который лился с глубины в честь ее возвращения. Она весело била хвостом по воде. Она пела! Ее голос долетел до меня: это была новая песня — песня свободы и радости. В чистых, прекрасных звуках не было ни печали, ни мольбы. Она пела для меня, пела с любовью.

Потом она повернулась лицом к берегу и вскинула вверх белоснежные руки — нет, она не тонула, она просто прощалась со мной.

Вот так я и стала водопроводчиком.

Мэри Рикерт Хлеб и бомбы

Странные дети из семейства Манменсвитцендер в школу не ходили, и мы узнали о том, что они въехали в старый дом на холме, только благодаря Бобби, который видел, как они заселились со всем своим необычным скарбом, состоявшим из кресел-качалок и коз. Мы и представить себе не могли, как можно жить в этом доме, где все окна выбиты и весь двор порос колючей ежевикой. Мы все ждали, когда же их дети — две девочки, у которых, по словам Бобби, волосы похожи на дым, а глаза — на черные маслины, появятся в школе. Но они так и не пришли.

Мы учились тогда в четвертом классе, были в том самом возрасте, когда кажется, что ты очнулся после долгого сна и оказался в мире, навязанном взрослыми, где есть улицы, через которые нельзя переходить, и есть слова, которые нельзя произносить, но мы и переходили, и произносили. Таинственные дети Манменсвитцендер просто стали очередным открытием того года, наряду со всеми изменениями в наших организмах, что очень даже волновали (а иногда и тревожили) нас. Наши родители, все без исключения, воспитывали нас, уделяя большое внимание этой теме, так что Лиза Биттен научилась произносить слово «влагалище» еще до того, как узнала свой адрес, а Ральф Линстер принял своего младшего братика Пети, когда его мать начала рожать, — той ночью внезапно пошел снег, а отец так и не успел добраться до дома. Но настоящий смысл всей этой информации стал доходить до нас только в том году. Мы открывали для себя чудеса, что таились в окружающем мире и в наших собственных телах: необычно было вдруг осознать, что кто-то из твоих друзей симпатичный, а кто-то — неряха, или задавака, или толстушка, или у кого-то были грязные трусы, или кто-то смотрел на тебя, приблизив глаза, не мигая, и неожиданно ты чувствовала, что краснеешь.

Когда дикие яблони цвели ярким розовым цветом, окруженные жужжащими пчелами, а миссис Грэймур смотрела в окно и вздыхала, мы передавали по рядам записочки и строили дикие планы для школьного пикника, о том, как мы нападем на нее из засады со своими шариками с водой и как закидаем пирогами нашего директора. Конечно же, ничего такого не случилось. И только Трина Нидлз была разочарована, потому что в самом деле поверила, что все так и будет, но она все еще носила бантики в волосах, и по секрету от всех сосала большой палец, и вообще была всего лишь большим младенцем.

Освобожденные на лето от занятий, мы мчались по домам — кто бегом, кто на велосипедах, — крича от радости избавления, и затем принялись делать все что угодно, о чем только можно было мечтать, все то, что мы уже предвкушали делать, пока миссис Грэймур вздыхала, глядя на дикие яблони, которые уже утратили свою яркую розовость и опять выглядели обыкновенно. Мы играли в мяч, гоняли на велосипедах, носились на скейтах по дороге, рвали цветочки, дрались, мирились, и до ужина оставалась еще куча времени. Мы смотрели телевизор и не думали скучать, но потом свешивались вниз головой и смотрели на экран уже вверх тормашками, или переключали туда-сюда каналы, или находили повод, чтобы подраться с кем-нибудь в доме. (Впрочем, я была дома одна и не могла позволить себе такого удовольствия.) И вот тогда мы услышали этот странный звук — стук копыт и звон колокольчиков. Мы отодвинули шторы на окнах и из душного сумрака телевизионных комнат выглянули наружу, где светило желтое солнце.

Две девочки Манменсвитцендер в ярких, цветастых, как у циркачей, одеждах с прозрачными шарфиками, переливающимися блестками, — один сиреневый, другой красный — ехали по улице в деревянной повозке, которую тянули две козочки, у каждой на шее висели колокольчики. Вот так и начались все неприятности. В информационных сообщениях об этом нет ни слова: ни о ярком цветении диких яблонь, ни о нашей наивности, ни о звоне колокольчиков. Вместо этого все только и твердят о печальных последствиях. Говорят, мы были дикими. Запущенными. Странными. Говорят, мы были опасными. Как если бы жизнь была окаменелой смолой, а мы сформировались и застыли в mm форме, но не превратились в те неуклюжие существа, что вызывали отвращение, а развились в тех, кто из нас получился в итоге, — учительница, балерина, сварщик, адвокат, несколько солдат, два врача и я, писательница.

В такие времена, как те, что наступили сразу же после трагедии, все только и говорят о том, что жизнь рухнула, будущее уничтожено, но только Трина Нидлз попалась на эту удочку и впоследствии покончила с собой. Все же остальные из нас сносили осуждение окружающих в разных проявлениях, но затем мы просто продолжили жить. Да, вы правы, с темным прошлым, но, как это ни странно, с ним можно было жить. Рука, что держит нынче ручку (или мел, или стетоскоп, или ружье, или гладит кожу возлюбленного), совсем не та, что зажигала спичку, и до такой степени не способна на подобное действие, что дело тут вовсе даже не в прощении или выздоровлении. Как странно оглянуться назад и поверить в то, что все это — я или мы. Неужели это ты была тогда? Тебе одиннадцать лет, и ты видишь, как пылинки, лениво кружа, опускаются в луче солнца, который отсвечивает на экран и мешает изображению, слышится позвякивание колокольчиков, блеяние козочек и доносится смех — такой чистый, что мы все выбегаем взглянуть на этих девочек в цветастых одеждах с яркими шарфиками, сидящих в повозке, запряженной козами, которая останавливается — смолкает стук копыт и скрип деревянных колес, — когда мы обступаем повозку, чтобы разглядеть эти темные глаза и хорошенькие лица. Младшая из девочек, если, конечно, можно судить по росту, улыбается, а у второй — она младше нас, но ей по меньшей мере лет восемь или девять — по смуглым щекам катятся огромные слезы.

Мы стоим так недолго, уставившись, а потом Бобби говорит:

— Что это с ней?

Девочка помладше смотрит на свою сестру, которая, видно, старается улыбнуться сквозь слезы.

— Просто плачет все время без остановки.

Бобби кивает и украдкой смотрит на девочку, продолжающую плакать, тем не менее она ухитряется спросить:

— Откуда вы, ребята?

Он обводит взглядом всю группу с таким видом, будто хочет сказать: «Ты что, шутишь?» — но всем ясно, ему нравится плачущая девочка, чьи темные глаза и ресницы блестят от слез, которые сверкают на солнце.

— У нас летние каникулы.

Трина, все это время украдкой сосавшая большой палец, спрашивает:

— А можно мне прокатиться?

Девочки говорят, что конечно. Трина проталкивается через небольшую толпу и залезает в тележку. Младшая девочка улыбается ей. Другая девочка тоже силится улыбнуться, но вместо этого плачет еще громче. У Трины такой вид, будто она тоже вот-вот заплачет, но младшая из сестер говорит:

— Не волнуйся. Она всегда так.

Льющая слезы девочка встряхивает поводьями, звенят бубенчики с колокольчиками, и тележка, влекомая козочками, со скрипом катится вниз под горку. Слышно, как пронзительно визжит Трина, но мы знаем, что ей хорошо. Когда они возвращаются, мы по очереди катаемся, пока наши родители не зовут нас к ужину свистом, криками, хлопаньем ставен. Мы расходимся по домам ужинать, а две девочки отправляются к себе домой, одна из них по-прежнему плача, а другая — напевая под аккомпанемент колокольчиков.

— Я видела, вы играли с беженками, — говорит моя мать. — Ты поосторожней с этими девчонками. Не хочу, чтобы ты ходила к ним в дом.

— А я и не ходила к ним в дом. Мы просто играли с козочками и повозкой.

— Тогда ладно, но держись от них подальше. И как они тебе?

— Одна из них много смеется. А другая все время плачет.

— Не ешь ничего, если они что предложат.

— Почему?

— Потому.

— Неужели нельзя просто объяснить почему?

— Я не обязана тебе ничего объяснять, юная леди, я — твоя мать.

Мы не видели девочек на следующий день, на другой день — тоже. На третий день Бобби, который начал носить расческу в заднем кармане и зачесывать волосы набок, сказал:

— Какого черта, давайте просто пойдем туда, и все.

Он пошел вверх по холму, но никто из нас за ним не последовал.

Когда он вернулся назад тем вечером, мы кинулись к нему узнать подробности о его визите, выкрикивая вопросы, словно журналисты.

— Ты ел что-нибудь? — спросила я. — Моя мать говорит, что у них ничего нельзя есть.

Он повернулся и посмотрел на меня с таким видом, что на мгновение я забыла о том, что он — мой ровесник, такой же ребенок, как и я, несмотря на новый способ причесывать волосы и уверенный пристальный взгляд его голубых глаз.

— Твоя мать склонна к предрассудкам, — сказал он. Отвернулся от меня и, сунув руку в карман, достал что-то в кулаке, а когда разжал пальцы, мы увидели горсть конфеток в ярких фантиках. Трина протянула свои коротенькие, толстенькие пальчики к ладони Бобби и выхватила оранжевую конфетку. Следуя ее примеру, налетел шквал рук, и через миг ладонь Бобби снова опустела.

Родители начали звать детей домой. Моя мать стояла в дверях, но мы были слишком далеко, и она не видела, что мы делаем. Конфетные фантики — голубые, зеленые, красные, желтые и оранжевые — разлетелись в воздухе, закружились над тротуаром.

Мы с матерью обычно ели раздельно. Когда я бывала у папы, мы ели с ним вместе, сидя перед телевизором, что она считала дикостью.

— Он пил? — обычно спрашивала она меня. Мать была убеждена, что отец — алкоголик, и думала, что я не помню тех времен, когда ему приходилось пораньше приходить с работы, потому что я звонила ему и рассказывала, как она спит на диване, все еще в пижаме. Кофейный столик был весь завален пустыми банками и бутылками, отец выносил их на свалку с мрачным видом, почти ничего не говоря.

Моя мать стоит, прислонившись к рабочему кухонному столу, и смотрит на меня.

— Ты играла сегодня с теми девчонками?

— Нет. Хотя Бобби играл.

— Ну вот, теперь понятно — никому нет дела до этого мальчишки. Помню, как его папаша учился со мной в школе. Я тебе когда-нибудь рассказывала об этом?

— Угу.

— Он был очень привлекательный. Бобби тоже симпатичный мальчик, но ты все же держись от него подальше. Я считаю, ты слишком подолгу с ним играешь.

— Да я вообще с ним почти не играю. Он играет с теми девочками весь день.

— Он рассказал о них что-нибудь?

— Он сказал, что некоторые склонны к предрассудкам.

— Ах, он так и сказал, неужели? И где же он все-таки набрался таких мыслей, а? Это, должно быть, его дедуля. А теперь послушай меня, сейчас никто даже не разговаривает так больше, не считая кучки провокаторов, и тому есть причина. Люди погибают из-за этой семьи. Просто помни об этом. Много-много людей умерло из-за них.

— Из-за семьи Бобби или тех девочек?

— Ну, в общем, из-за обеих. Но особенно из-за семьи девочек. Он ведь не ел у них ничего, правда?

Я посмотрела в окно, сделав вид, что увидела что-то интересное на нашем заднем дворе, затем вздрогнула, будто внезапно пришла в себя, и перевела на нее взгляд.

— Что? А, нет.

Она уставилась на меня прищуренными глазами. Я притворилась, что мне все равно. Она постучала красными ногтями по рабочему столу.

— Слушай, что я говорю, — пронзительным голосом сказала она, — война еще продолжается.

Я закатила глаза.

— Ты ведь даже не помнишь ничего, так? Да и куда тебе, ты же маленькая была тогда, даже еще не ходила. Так вот, были такие времена, когда наша страна не знала, что такое война. Представь себе, люди раньше постоянно летали на самолетах.

Я не донесла вилку до рта.

— Но ведь это так глупо.

— Тебе не понять. Все так делали. Это был способ путешествовать из одного места в другое. Твои дедушка с бабушкой часто летали, и мы с твоим отцом — тоже.

— Вы летали на самолете?

— Даже ты. — Она улыбнулась. — Вот видишь, ты так многого не знаешь, подружка. Мир прежде был безопасным, и потом, в один день, перестал быть таким. А те люди, — она показала в окно кухни прямо в сторону дома Рихтеров, но я знала, что она не их имеет в виду, — начали все это.

— Но они — всего лишь два ребенка.

— Ну конечно, не совсем они, но я говорю о той стране, откуда они родом. Вот почему я хочу, чтобы ты была осторожной. Кто их знает, чем они тут занимаются. Так что пусть малыш Бобби и его дедуля-радикал и говорят, что все мы склонны к предубеждениям, но кто сейчас вообще рассуждает на эту тему? — Она подошла к обеденному столу, выдвинула стул и села напротив меня. — Хочу, чтобы ты поняла — невозможно распознать зло. Поэтому просто держись от них в стороне. Обещай мне.

Зло. Трудно понять. Я кивнула.

— Ну вот и хорошо. — Она отодвинула назад стул, встала, сгребла с подоконника пачку сигарет. — Проследи, чтобы не оставалось крошек. Наступает сезон муравьев.

Из окна кухни было видно, как мать сидит на столике в беседке, серая струнка дыма поднималась от нее по спирали. Я очистила свои тарелки, загрузила посудомоечную машину, протерла стол и вышла на крыльцо, чтобы посидеть на ступеньках и поразмышлять о мире, который я совсем не знала. Дом на вершине холма сиял в ярких лучах солнца. Выбитые окна были закрыты каким-то пластиком, который поглощал свет.

Той ночью над Дубовой Рощей пролетел самолет. Я проснулась и сразу же надела на голову каску. Мать визжала в своей комнате, слишком напуганная, чтобы что-то предпринять. У меня руки не тряслись так, как у нее, и я не визжала, лежа в своей кровати. Я просто надела каску и слушала, как он пролетел. Не мы. Не наш городок. Не сегодня. Я так и заснула в каске и, проснувшись утром, обнаружила, что следы от нее отпечатались на моих щеках.

Теперь, когда приближается лето, я считаю недели, когда цветут яблони и сирень, когда тюльпаны и нарциссы стоят распустившись, прежде чем поникнуть в летнюю жару, — как же это похоже на время нашей наивности, на наше пробуждение в этот мир со всей его раскаленной яростью, прежде чем мы, поддавшись унынию, превратились в нас нынешних.

— Видела бы ты мир в те времена, — говорит мне отец, когда я навещаю его в доме для престарелых.

Мы так часто слышали эти слова, что они перестали что-либо означать. Все эти пирожные, деньги, бесконечный перечень всего и вся.

— Раньше у нас дома могло быть до шести разных каш одновременно, — он поучительно поднимает палец, — уже с сахаром, можешь себе представить? Они иногда даже портились. Мы их выбрасывали. А еще самолеты. Раньше их полно было в небе. Честное слово. Люди путешествовали на них, целыми семьями. И ничего страшного, если кто-нибудь переезжал в другое место. Черт побери, можно было просто сесть на самолет и навестить его.

Когда он так говорит, когда любой из них говорит так, кажется, что они сами недоумевают и не могут понять, как же все произошло. Он качает головой, он вздыхает.

— Мы были так счастливы.

Каждый раз, когда я слышу о тех временах, я вспоминаю весенние цветы, детский смех, звон колокольчиков и цокот копыт. Дым.

Бобби сидит на тележке, держа поводья, по одной хорошенькой смуглой девочке с обеих сторон. Они все утро ездят туда-сюда по дороге, смеются и плачут, их прозрачные шарфики развеваются за ними, как разноцветные радуги.

Флаги вяло свисают с флагштоков и балконов. Бабочки порхают в садах, перелетая с места на место. Близнецы Уайтхол играют на заднем дворе, и скрип их несмазанных качелей разносится по всей округе. Миссис Ренкуот взяла выходной, чтобы отвести нескольких детей на прогулку в парк. Меня не пригласили, возможно, потому, что я терпеть не могу Бекки Ренкуот и говорила ей об этом не один раз в течение всего учебного года, при этом дергала ее за волосы — они струились белым золотом, таким ярким, что меня так и подмывало их дернуть. У Ральфа Паттерсона — день рождения, и большинство малышей празднуют его вместе с ним и его папой в парке развлечений «Пещера Снеговика», где они могут делать все, что делали раньше дети, когда снег был не опасен, — например, кататься на санках и лепить снеговиков. Лина Бридсор и Кэрол Минстрит пошли в торговый центр со своей приходящей няней — ее приятель работает в кинотеатре и может провести их тайком в зал, чтобы они смотрели кино весь день напролет. Городок пуст, если не считать маленьких близнецов Уайтхол, Трины Нидлз, которая сосет свой большой палец и читает книжку, сидя на качелях на веранде, и Бобби, который катается по улице с девочками Манменсвитцендер и их козами. Я спаржу на ступеньках крыльца, ковыряю подсохшие болячки на коленках, но Бобби разговаривает только с ними, причем таким тихим голосом, что мне ничего не слышно. В конце концов я встаю и преграждаю им путь. Козы и тележка резко останавливаются, колокольчики продолжают звенеть, и Бобби говорит:

— В чем дело, Вейерс?

У него такие синие глаза — я только недавно это обнаружила, — невозможно смотреть в них дольше тридцати секунд, они будто обжигают меня. Вместо этого я смотрю на девочек — они обе смеются, даже та, что плачет.

— Что с тобой? — говорю я.

Ее темные глаза расширяются, молочные белки вокруг зрачка округляются. Она смотрит на Бобби. Блестки ее шарфика переливаются на солнце.

— Господи ты боже мой, Вейерс, о чем это ты?

— Я просто хочу знать, — говорю я, все еще глядя на нее, — почему она плачет все время, может, это болезнь какая-то или что?

— О, ради бога. — Головы козочек отодвигаются назад, и колокольчики звякают. Бобби тянет на себя поводья. Козы пятятся, громко переступая копытами, колеса дребезжат, но я по-прежнему стою у них на пути. — А с тобой что?

— Но это ведь очень даже разумный вопрос! — кричу я на его тень от яркого света. — Я просто хочу знать, что с ней.

— Не твое дело! — кричит он в ответ, одновременно девочка — та, что поменьше, — что-то говорит.

— Что? — обращаюсь я к ней.

— Это все из-за войны и всех страданий.

Бобби удерживает коз ровно. Вторая девочка хватает его за руку. Она улыбается мне, но продолжает обливаться слезами.

— Ну и что? С ней что-то случилось?

— Просто она такая. Всегда плачет.

— Это же глупо.

— О, ради бога, Вейерс!

— Нельзя же плакать все время, так же невозможно жить.

Бобби, правя козами и тележкой, пытается меня объехать.

Младшая девочка оборачивается и смотрит не отрываясь и уже на расстоянии машет мне рукой, но я отворачиваюсь, не помахав в ответ.

Большой дом, что стоял на холме, раньше — до того, как стал заброшенным, а потом в нем поселились Манменсвитцендеры, — принадлежал Рихтерам.

— Конечно, они были богатыми, — говорит мой отец, когда я рассказываю ему, что собираю материалы для книги. — Но, ты знаешь, мы все тогда жили богато. Видела бы ты пирожные! И каталоги. Мы обычно получали эти каталоги по почте, и по ним можно было все купить — тебе все присылали по почте, даже пирожные. Нам приходил один каталог, как-то он назывался, «Генри и Денни»? Что-то вроде того. Имена двух парней. Во всяком случае, еще во времена нашей юности так покупались только фрукты, но потом, когда вся страна разбогатела, ты мог заказать бисквит с масляным кремом, или там были еще такие горы пакетов, которые тебе обычно высылали, полные конфет, орехов, печенья, шоколада, и, боже ты мой, все это прямо по почте.

— Ты рассказывал о Рихтерах.

— С ними случилось нечто ужасное — со всей их семьей.

— Это был снег, да?

— Твой брат Джейми, мы его тогда потеряли.

— Об этом говорить не обязательно.

— Все переменилось после этого, знаешь ли. Тогда у твоей матери и началось. Большинство семей потеряли по одному, у некоторых обошлось, но Рихтеры, знаешь ли… У них ведь дом был на холме, и когда пошел снег, они все отправились кататься на санках. Мир еще был другим.

— Не представляю.

— Мы тоже не представляли себе. Никто не мог такого даже предположить. И поверь мне, мы ведь ломали головы. Все гадали, чего ждать от них в следующий раз. Но чтобы снег? Ну разве это не злодейство?

— Сколько их было?

— О, тысячи. Тысячи.

— Да нет же, Рихтеров сколько было?

— Все шестеро. Сначала дети, потом родители.

— А что, взрослые обычно не заражались?

— Ну, не многие из нас играли в снегу так, как они.

— Должно быть, вам чутье подсказывало, вроде того.

— Что? Нет. Просто тогда мы были так заняты. Очень заняты. Жаль, что я не помню. Не могу вспомнить. Чем мы были так заняты. — Он потирает глаза и смотрит пристально в окно. — Вы не виноваты. Хочу, чтобы ты знала — я все понимаю.

— Пап.

— Я имею в виду вас, ребятишек. Ведь этот мир, что мы передали вам, был наполнен таким злом, что вы даже просто не понимали разницы.

— Мы понимали, пап.

— Вы до сих пор не понимаете. О чем ты думаешь, когда вспоминаешь о снеге?

— Я думаю о смерти.

— Ну, вот видишь. До того как это случилось, снег означал радость. Мир и радость.

— Не представляю.

— Что и требовалось доказать.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — Она накладывает макароны, ставит тарелку передо мной и встает, прислоняясь к рабочему столу, чтобы посмотреть, как я ем.

Я пожимаю плечами.

Она трогает холодной ладонью мой лоб. Отступает на шаг и хмурится.

— Ты что, брала у этих девчонок какую-нибудь еду?

Я качаю головой. Она собирается что-то добавить, но я говорю:

— Другие ребята брали.

— Кто? Когда? — Она наклоняется ко мне так близко, что я отчетливо вижу всю косметику на ее лице.

— Бобби. Некоторые другие ребята. Они ели конфеты.

Она опускает руку и сильно ударяет ладонью по столу. Тарелка с макаронами подскакивает, столовое серебро тоже. Проливается молоко.

— Разве я тебе не говорила? — громко кричит она.

— Бобби играет с ними все время.

Она прищурившись смотрит на меня, качает головой, затем щелкает челюстью с мрачной решимостью.

— Когда? Когда они ели эти конфеты?

— Не знаю. Уже давно. Ничего не случилось. Они сказали, что им понравилось.

Она открывает и закрывает рот, словно рыба. Поворачивается на каблуках и выходит из кухни, прихватив с собой телефон. Хлопает дверью. Я вижу из окна, как она ходит по заднему двору, отчаянно жестикулируя.

Моя мать организовала городское собрание, и все пришли нарядные, как будто в церковь. Единственные, кто не пришел туда, были Манменсвитцендеры, по понятной причине. Многие привели своих детей, даже грудничков, они сосали пальчики или уголки одеял. Я была там, как и Бобби со своим дедушкой, который пожевывал мундштук незажженной трубки, то и дело наклоняясь к внуку во время разбирательств, что разгорелись очень быстро, хотя никто почти не ругался. Просто страсти накалились из-за общего возбуждения, особенно горячилась моя мать в своем платье с розами, с ярко-красной помадой на губах, так что до меня вдруг даже некоторым образом дошло, что она в каком-то смысле красива, хотя я была слишком маленькой, чтобы понять, почему же ее красота не совсем приятна.

— Нам нужно помнить, что все мы — солдаты на этой войне, — сказала она под дружные аплодисменты.

Мистер Смитс предложил что-то вроде домашнего ареста, но моя мать указала на то, что тогда кому-то из города придется носить им продукты.

— Всем известно, что наши люди и так голодают. Кто же будет платить за весь их хлеб? — вопросила она. — Почему мы должны за него платить?

Миссис Матерс проговорила что-то о справедливости.

Мистер Халленсуэй сказал:

— Невинных больше нет.

Моя мать, стоящая перед всеми, слегка наклонилась к членам правления за столом и сказала:

— Тогда решено.

Миссис Фолей, которая только что приехала в город из недавно разрушенного Честервиля, поднялась со своего места — плечи ее сутулились и глаза нервно бегали, так что некоторые из нас по секрету прозвали ее Женщиной-Птицей — и дрожащим голосом, так тихо, что всем пришлось наклониться вперед, чтобы расслышать, спросила:

— Разве кто-нибудь из детей заболел на самом деле?

Взрослые посмотрели друг на друга и на детей друг друга.

Я видела, что моя мать была разочарована тем, что никто не обнаружил никаких симптомов болезни. В обсуждении всплыли конфеты в цветных фантиках, и тогда Бобби, не вставая с места и не поднимая руку, громко сказал:

— Так вот из-за чего весь сыр-бор? Вы это имеете в виду? — Он слегка откинулся на стуле, чтобы сунуть руку в карман, и вытащил горсть конфет.

Поднялся всеобщий ропот. Моя мать ухватилась за край стола. Дедушка Бобби, улыбаясь с трубкой во рту, выхватил одну конфету с ладони Бобби, развернул ее и отправил в рот.

Мистеру Галвину Райту пришлось ударить молотком, чтобы призвать к тишине. Моя мать выпрямилась и сказала:

— Чудесно, так рисковать собственной жизнью, чтобы что-то доказать.

— Что ж, ты права насчет того, что я хочу доказать, Мэйлин, — сказал он, глядя прямо в лицо моей матери и качая головой, будто они вели частный разговор, — но эти конфеты я держу дома повсюду, чтобы избавиться от привычки курить. Я заказал их по «Солдатскому каталогу». Они совершенно безопасны.

— А я и не говорил, что конфеты от них, — сказал Бобби и посмотрел сначала на мою мать, а потом огляделся вокруг, пока не уставился на мое лицо, но я притворилась, что не заметила.

Когда мы уходили, мать взяла меня за руку, ее красные ногти впились в мое запястье.

— Молчи, — сказала она, — и пикнуть не смей. — Она отправила меня к себе в комнату, и я уснула в одежде, все пытаясь придумать, какими словами мне извиниться.

На следующее утро, заслышав звон колокольчиков, я хватаю буханку хлеба и жду на крыльце, пока они снова поедут наверх по холму. Тогда я встаю у них на пути.

— А теперь чего тебе надо? — спрашивает Бобби.

Я протягиваю буханку, словно это крошечный младенец, которого поднимают в церкви перед ликом Бога. Девочка, льющая слезы, заплакала еще громче, ее сестра вцепилась в руку Бобби.

— Что это ты надумала? — закричал он.

— Это подарок.

— Что еще за глупый подарок? Убери его сейчас же! Ради всего святого, пожалуйста, опусти его!

Руки мои падают, обвиснув по бокам, буханка болтается в сумке, которую я держу в руке. Обе девочки рыдают.

— Я всего лишь хотела быть доброй, — говорю я, и голос мой дрожит, как у Женщины-Птицы.

— Бог ты мой, разве ты ничего не знаешь? Они боятся нашей еды, неужели ты даже этого не знаешь?

— Почему?

— Из-за бомб, ну и дурочка же ты. Хотя бы чуточку соображала.

— Не понимаю, о чем ты говоришь.

Козы гремят своими колокольчиками, тележка перекатывается на месте.

— О бомбах! Ты что, учебников по истории не читала? В начале войны мы отправляли им посылки с продуктами такого же цвета, что и бомбы, — они взрывались, когда кто-нибудь прикасался к ним.

— Мы так делали?

— Ну, наши родители делали. — Он качает головой и тянет поводья. Тележка с грохотом проезжает мимо, обе девочки жмутся к Бобби, будто от меня исходит опасность.

— Ах, как же мы были счастливы! — говорит отец, погружаясь в воспоминания. — Мы были просто как дети, понимаешь, такими наивными, просто не имели представления.

— О чем, пап?

— Что у нас было достаточно.

— Чего достаточно?

— Да всего. У нас всего было достаточно. Это что, самолет? — Он смотрит на меня своими выцветшими голубоватыми глазами.

— Вот, давай я помогу тебе надеть каску.

Он шлепает по ней, ушибая свои слабые руки.

— Перестань, папа. Прекрати!

Он нащупывает скрюченными артритом пальцами ремешок, пытается расстегнуть, но понимает, что бессилен. Прячет лицо в покрытых пятнами ладонях и рыдает. Самолет с гулом пролетает мимо.

Теперь, когда я вспоминаю, какими мы были тем летом, до трагедии, до меня начинает доходить скрытый смысл того, о чем мой отец пытался рассказать все это время. Вовсе не о пирожных и почтовых каталогах, и не о том, как они прежде путешествовали по воздуху. Пусть он и описывает всякую ерунду, он совсем не это имеет в виду. Когда-то у людей было другое ощущение. Они чувствовали и жили в мире, которого уже нет, — этот мир так основательно уничтожен, что мы унаследовали лишь его отсутствие.

— Иногда, — говорю я своему мужу, — у меня возникает сомнение — я по-настоящему счастлива, когда счастлива?

— Ну конечно, по-настоящему счастлива, — говорит он, — а как же иначе?

Мы тогда наступали, как сейчас помнится. Манменсвитцендеры со своими слезами, боязнью хлеба, в своих странных одеждах и со своими грязными козами были, как и мы, детьми, и городское собрание не шло у нас из головы, как и то, что задумали сделать взрослые. Мы лазали по деревьям, бегали за мячами, приходили домой, когда нас звали, чистили зубы, как нас учили, допивали молоко, но мы утратили то чувство, что было у нас прежде. Это правда — мы не понимали, что у нас отняли, но зато мы знали, что нам дали взамен и кому мы обязаны этим.

Мы не стали созывать собрание, как они. Наше произошло само собой в тот жаркий день, когда мы сидели в игрушечном домике Трины Нидлз и обмахивались руками, жалуясь на погоду, как взрослые. Речь зашла о домашнем аресте, по нам показалось, что такое невозможно исполнить. Обсудили разные шалости, как, например, забрасывание шариками с водой и всякое другое. Кто-то вспомнил, как поджигали бумажные пакеты с собачьими какашками. Думаю, именно тогда обсуждение приняло такой оборот.

Вы спросите, кто запер дверь? Кто натаскал палок для костра? Кто зажег спички? Мы все. И если мне суждено найти утешение спустя двадцать пять лет после того, как я полностью уничтожила способность чувствовать, что мое счастье, или кого угодно, по-настоящему существует, я найду его в этом. Это сделали все мы.

Может, больше не будет городских собраний. Может, этот план, как и те, что мы строили раньше, не осуществится. Но городское собрание созвано. Взрослые собираются, чтобы обсудить, как не допустить того, чтобы нами правило зло, и также возможность расширения Главной Улицы. Никто не замечает, как мы, дети, тайком выбираемся наружу. Нам пришлось оставить там грудничков, сосавших пальчики или уголки одеял, они не входили в наш план освобождения. Мы были детьми. Не продумали все хорошенько до конца.

Когда прибыла полиция, мы вовсе не «носились, словно изображали дикарские танцы» и не бились в припадке, как сообщалось впоследствии. Я до сих пор вижу перед собой, как Бобби с влажными волосами, прилипшими ко лбу, горящими щеками, танцует под белыми хлопьями, падающими с неба, которому мы никогда не доверяли; как кружится Трина, широко раскинув руки, и как девочки Манменсвитцендер со своими козами и тележкой, груженной креслами-качалками, уезжают от нас прочь, и колокольчики звенят, как в той старой песне. Мир опять стал безопасным и прекрасным. За исключением здания муниципалитета, от которого поднимались огромные белые хлопья, похожие на привидения, и пламя пожара пожирало небо, словно голодное чудовище, не способное насытиться.

Джордж Сондерс Красная ленточка

Вечером следующего дня я обошел место, где все это случилось, и нашел ее маленькую красную ленточку. Я принес ее домой, бросил на стол и сказал:

— Боже мой, боже мой.

— Ты только хорошенько смотри на нее, и я тоже все смотрю на нее, — сказал дядя Мэтт. И мы никогда этого не забудем, ведь правда?

Первым делом, конечно же, надо было найти тех собак. Оказывается, они отсиживались позади того самого места — места, куда приходили малыши с пластиковыми мячиками в барабанчиках, где они отмечали дни рождения и тому подобное, — собаки прятались в том вроде как укромном уголке под обломками деревьев, сваленными туда жителями нашего городка.

Так вот, мы подожгли обломки и затем застрелили трех из них, когда они выскочили.

Но эта миссис Пирсон, она-то все и видела… Так вот, она сказала, что их было четыре, четыре собаки, и на следующий день мы узнали, что та, четвертая, забралась на площадку Муллинс Ран и покусала пса Эллиотов Сэдди и того белого Маскерду, который принадлежал Эвану и Милли Бэйтс, живущим по соседству.

Джим Эллиот сказал, что сам прикончит Сэдди, и для этого одолжил у меня ружье, и сделал это, после чего посмотрел мне прямо в глаза и сказал, что соболезнует нашей потере, а Эван Бэйтс сказал, что не сможет сделать это и что, может быть, я смогу? Но потом в конце концов он все-таки повел Маскерду на эту вроде как полянку — все еще называют ее Лужайкой, там обычно устраивают барбекю и всякое такое, — он еще грустно пихал пса ногой (легонько так, Эван ведь совсем не злой), когда тот хотел его цапнуть, и приговаривал: «Маскер, вот черт!», а потом он сказал: «Ладно, давай!», когда приготовился к тому, что я должен был сделать, и я сделал это, и позже он сказал, что соболезнует нашей потере.

Около полуночи мы нашли четвертую собаку, она грызла себя за хвост позади дома Бурна, и Бурн вышел и держал фонарь, когда мы кончали псину, и помог погрузить ее на тачку рядом с Сэдди и Маскерду, в наших планах было — доктор Винсент говорил, что это лучше всего, — сжечь тех, кого мы выявили, чтобы другие животные… ты же знаешь, они едят мертвечину, — так или иначе, доктор Винсент сказал, что лучше всего их сжечь.

Когда четвертая была уже на тачке, мой Джейсон спросил:

— Мистер Бурн, а как же Куки?

— Ну, я так не думаю, — сказал Бурн.

Старый Бурн был по-стариковски нежен с собакой, у него ведь больше никого не было на этом свете, вот, например, он всегда называл ее «моя подружка», к примеру: «Может, прогуляемся, моя подружка?»

— Но она же в основном дворовая собака? — спросил я.

— Она почти полностью дворовая собака, — сказал он. — Но все равно мне не верится.

Тогда дядя Мэтт сказал:

— Так, Лоренс, что до меня, то я этой ночью здесь, чтобы удостовериться. Думаю, ты меня понимаешь.

— Конечно, — сказал Бурн. — Я все отлично понимаю.

И Бурн вывел Куки, и мы ее осмотрели.

На первый взгляд она выглядела хорошо, но тут мы заметили, как она смешно поежилась, и потом дрожь пробежала по всей спине, и глаза вдруг неожиданно повлажнели, и дядя Мэтт спросил:

— Лоренс, твоя Куки всегда так делает?

— Ну, э-э… — сказал Бурн.

И опять Куки всю передернуло.

— О черт, — сказал Бурн и ушел в дом.

Дядя Мэтт велел Сету и Джейсону бежать в сторону поля и свистеть, и тогда Куки погонится за ними. Так она и сделала, и дядя Мэтт побежал следом со своим ружьем, и хоть он был, ну ты знаешь, не таким уж и бегуном, пусть и через силу — все же держался он бодрячком, словно хотел убедиться, что все делается правильно.

За это я был ему очень признателен, потому что голова моя и тело уже слишком устали и больше не могли различать, что правильно, а что — нет, и я сел на крыльцо и очень скоро услышал этот хлопок.

Потом дядя Мэтт спешно вернулся с поля, сунул голову в дверь и спросил:

— Лоренс, ты не знаешь, у Куки были контакты с другими собаками, может, есть собака или собаки, с которыми она играла, которых кусала, что-то вроде того?

— Убирайся, поди прочь, — сказал Бурн.

— Лоренс, черт тебя подери, — сказал дядя Мэтт, — думаешь, мне все это нравится? Представь, что мы пережили. Думаешь, мне так весело, всем нам?

Последовало долгое молчание, после чего Бурн сказал, ладно, мол. Единственного, кого он вспомнил, — это того терьера в доме приходского священника. Иногда Куки играла с ним, когда была без поводка.

Когда мы пришли в дом священника, отец Терри сказал, что соболезнует нашей потере, и привел Мертона, и мы долго смотрели на него, и Мертон ни разу не вздрогнул, и глаза у него оставались сухими, в общем нормальными.

— Выглядит здоровым, — сказал я.

— Он и есть здоровый, — сказал отец Терри, — Вот смотрите: Мертон, на колени.

И Мертон стал тянуться и проделывать собачьи штуки, вроде как он кланяется.

— Может, и здоровый, — сказал дядя Мэтт. — А может так случиться, что он болен, просто на ранней стадии.

— Мы будем предельно бдительны, — сказал отец Терри.

— Да, хотя, — сказал дядя Мэтт, — мы ж не знаем, как это распространяется и все такое прочее, и семь раз отмерить и один раз отрезать здесь не получится, или я не прав? Даже не знаю. Честно, не знаю. Эд, а ты как думаешь?

А я не знал, что я думаю. В мыслях я просто то и дело прокручивал все снова и снова — что было сперва, что потом, как она поднялась на скамеечку для ног, чтобы вплести ту красную ленточку в волосы, выговаривая такие взрослые фразы, как «Что ж, кто же там будет?», «А будут ли там пирожные?».

— Надеюсь, вы не имеете в виду, что надо умертвить совершенно здоровую собаку, — сказал отец Терри.

Тогда дядя Мэтт извлек из кармана своей рубашки красную ленточку и сказал:

— Святой отец, вы имеете хоть малейшее представление о том, что это такое и где мы это нашли?

Но это была не настоящая ленточка, не ленточка Эмили, которую я хранил все это время в своем кармане, она была скорее розового, а не красного цвета и размером была побольше, чем настоящая ленточка, и я узнал ее — она прежде лежала в маленькой шкатулке Карен на комоде перед зеркалом.

— Нет, я не знаю, что это такое, — сказал отец Терри. — Лента для волос?

— Что до меня, то я никогда не забуду тот вечер, — сказал дядя Мэтт, — То, что мы пережили. Что до меня, то я собираюсь сделать все, чтобы никому никогда не пришлось снова вытерпеть то, что довелось вытерпеть нам тем вечером.

— Ну, в этом-то я с вами совершенно согласен, — сказал отец Терри.

— Вы и вправду не знаете, что это такое, — сказал дядя Мэтт и убрал ленточку обратно в карман. — Вы совсем, совсем не представляете себе, каково все это.

— Эд, — обратился ко мне отец Терри, — убийство совершенно здоровой собаки не имеет ничего общего с…

— Может, здоровой, а может, и нет, — сказал дядя Мэтт. — Разве Куки была укушена? Нет, не была. Заразилась ли Куки? Да, заразилась. Как Куки заразилась? Мы не знаем. И этот ваш пес общался с Куки точно так же, как Куки общалась с тем заразным животным, а именно — посредством тесного физического контакта.

Забавно было слушать дядю Мэтта. Забавно в смысле того, что он вдруг стал на удивление сознательным таким и озабоченным, ведь раньше… То есть да, конечно, он любил детей, но не так, чтобы уж очень, то есть он редко даже разговаривал с ними, а с Эмили вообще меньше всего, она ведь самая маленькая была. По большей части он просто ходил вокруг дома — тихонько так, — особенно с января, после того как потерял работу. На самом деле он избегал детей, ему немного стыдно было, будто он думал, что вот они вырастут и станут взрослыми и никогда не будут, как их безработный дядя, ходить крадучись вокруг дома, а, наоборот, станут хозяевами дома, где бродит их безработный дядя, и т. д. и т. п.

Но то, что мы ее потеряли, я считаю, заставило его впервые задуматься, как сильно он любил ее, и эта его неожиданная сила — сосредоточенность, уверенность, если хотите, — стала для меня спасением, потому что, по правде говоря, у меня все из рук валилось. Я ведь всегда любил осень, а теперь стояла поздняя осень и воздух наполнился запахом лесных костров и упавших яблок, но все в этом мире для меня было просто, знаешь ли, неживым, что ли.

Словно твой ребенок — это тот сосуд, который содержит в себе все самое хорошее. Дети смотрят на тебя снизу вверх с такой любовью, с верой в то, что ты о них заботишься. И вот однажды вечером… что меня больше всего гложет и с чем мне никак не смириться, это то, что пока ее… пока происходило то, что произошло, я был… я вроде как прокрался вниз, проверить электронную почту, видишь ли, так что пока… пока происходило то, что произошло там, на школьном дворе, в нескольких сотнях метров от меня, я сидел внизу и печатал — печатал! — ладно уж, в этом нет никакого греха, ведь откуда я мог знать, и все-таки… понимаешь, о чем это я? Если бы я просто оторвался от своего компьютера и поднялся наверх, и вышел наружу, и по какой-нибудь причине, любой причине, пересек школьный двор, то тогда, поверь мне, ни одна собака в мире, какая бы бешеная она ни была…

И жена моя чувствует то же самое и не выходит из нашей спальни с того самого дня, когда случилась трагедия.

— Итак, святой отец, вы говорите «нет»? — сказал дядя Мэтт. — Вы отказываетесь?

— Я молюсь за вас, люди, каждый день, — сказал отец Терри. — Невозможно, чтобы кто-либо еще испытал то, что выпало на вашу долю.

— Не люблю этого типа, — сказал дядя Мэтт, когда мы выштли из дома священника. — Никогда не любил и никогда не полюблю.

И я знал это. Они когда-то учились вместе в средней школе, и у них была какая-то история с одной девчонкой, вроде она свидание отменила в последнюю минуту, и все закончилось не в пользу дяди Мэтта. Наверняка они махали кулаками на футбольном поле, обзывая друг друга. Но все это было так давно, можно сказать во времена администрации Кеннеди.

— Он не будет следить за своим псом как следует, — сказал дядя Мэтт. — Поверь мне. И даже если он и заметит что-нибудь, он не сделает того, что надо. Почему? Потому что это — его собака. Его собака. А все, что его, — значит, особое, над законом.

— Не знаю, — сказал я, — честно, не знаю.

— Ему не понять этого, — сказал дядя Мэтт. — Его ведь не было там тем вечером, он не видел, как ты вносил ее в дом.

Ну, сказать по правде, дядя Мэтт тоже не видел, как я вносил ее в дом, так как вышел взять напрокат видеокамеру… Но все же я понимал, на что он намекает, ведь отец Терри вообще-то всегда любил себя, в своем подвале он держал гантели и упражнялся дважды в день и имел действительно внушительное телосложение, которым похвалялся, как мне казалось, нам всем так казалось, поскольку заказывал себе рубашки, может, слегка даже тесноватые.

Все следующее утро, пока мы завтракали, дядя Мэтт помалкивал и наконец сказал, что ну вот, может, он и в самом деле всего-навсего слегка безработный толстяк и у него нет такого образования, как у некоторых, но любовь есть любовь, почтить чью-то память означает почтить чью-то память, и поскольку от этой жизни ему ждать особенно нечего, не одолжу ли я ему грузовик, чтобы он припарковался у «Бургер Кинг» и последил за тем, что происходит у дома священника, вроде как в память об Эмили.

И дело-то в том, что мы больше не использовали этот грузовик, и поэтому… время было такое, очень неопределенное, знаешь ли, и я подумал: «А что, если окажется, что Мертон действительно болен, и он как-нибудь сбежит и нападет на кого-нибудь еще…» Ну, я и сказал, да, пусть берет грузовик.

Он просидел там весь вторник — с утра до самого вечера, то есть ни разу не покинул грузовик, что для него было нечто, обычно он не проявлял такого рвения, если ты понимаешь, о чем это я. И вот во вторник вечером он пришел весь на взводе и кинул мне видеокассету и сказал:

— Посмотри, посмотри это.

И вот на экране телевизора мы увидели Мертона, как он стоит, опираясь лапами об ограду, окружающую дом священника, и вздрагивает, выгибает спину и снова вздрагивает.

Тогда мы взяли наши ружья и пошли.

— Послушайте, я знаю, знаю, — сказал отец Терри. — Но я справлюсь с ним сам, по-своему. Он и так хлебнул горя в своей жизни, бедняга.

— Что ты сказал? — спросил дядюшка Мэтт. — Горя в своей жизни? И ты говоришь такое этому человеку, отцу, который недавно потерял… Твоя собака хлебнула горя в своей жизни?

Но тем не менее я бы должен сказать… то есть это была правда. Мы все знали про Мертона: его принесли отцу Терри из какого-то скверного места, одно ухо у него было почти оторвано, вдобавок, как я понял, он был такой беспокойный, мог даже потерять сознание только потому, что накрывали на стол, то есть буквально, без преувеличений, падал в обморок по собственному усмотрению, что, как вы понимаете, было нелегко.

— Эд, — сказал отец Терри, — я не говорю, что горе Мертона — это… Я не сравниваю беды Мертона с твоим…

— Черт побери, надеемся, что нет, — сказал дядя Мэтт.

— Все, что я хотел сказать, — это то, что я ведь тоже кого-то теряю, — сказал отец Терри.

— Бла, — сказал дядя Мэтт. — Бла, бла.

— Эд, моя ограда высока, — сказал отец Терри. — Он никуда отсюда не денется, к тому же я посадил его на цепь, я хочу, чтобы он… Я хочу, чтобы это случилось здесь, где только он и я. А иначе это слишком грустно.

— Да ты и понятия не имеешь, что значит грустно.

— Грусть — это грусть, — сказал отец Терри.

— Вздор, чепуха, — сказал дядя Мэтт. — Я буду следить.

Ну а позже на той же неделе собака Твитер Ду поймала оленя в лесу, что между Твелв-Плекс и епископальной церковью, и эта самая Твитер Ду была совсем небольшой собачкой, просто, видишь ли, безумной, а как эти Де Франчини узнали, что она поймала оленя, так она просто заявилась к ним в гостиную с обглоданной ногой.

И тем же вечером… Так вот, кот Де Франчини начал носиться по дому, и глаза у него стали желтого такого цвета, и в какой-то момент он решил, что вроде как попал в ловушку, врезался головой в плинтус и сам себя вырубил.

И тогда мы поняли, что ситуация гораздо сложнее, чем мы думали вначале.

Самое главное — мы не знали и не могли знать, сколько всего животных уже заразилось: те первые четыре собаки были на свободе несколько дней, прежде чем мы обезвредили их, и все животные, которых они, возможно, заразили, находились на свободе вот уже почти две недели, и мы даже не знали, как именно передается инфекция — через укусы, слюну, кровь, а может, с шерсти на шерсть. Мы знали, что это происходит с собаками, теперь оказалось, что это может произойти и с кошками. Что я хочу сказать: это было просто весьма запутанное и страшное время.

Так вот, дядя Мэтт раздобыл «Макинтош» и составил эти листовки с приглашением на Общее Собрание Жителей Города, наверху еще поместил собственноручно выполненную фотографию красной ленточки (не той самой, настоящей ленточки, а розоватой ленточки Карен — он увеличил цветность на мониторе, чтобы она вышла более красной, и еще наложил фотографию Эмили, сделанную в день причастия), под ней было написано: «НЕ ДОПУСТИМ ЗЛОДЕЯНИЯ!», а ниже мелким шрифтом в полную строку говорилось что-то о том, ну ты в курсе, что мы затем и живем на белом свете, чтобы любить то, что принадлежит нам, и, когда один из нас жестоко потерял то, что мы любили, пришла пора нам всем объединиться, чтобы противостоять тому, что угрожает тем, кого мы любим, чтобы никто никогда больше не испытал подобного. И теперь, когда мы познали такое страшное несчастье и стали его свидетелями, давайте вместе примем решение бороться против любых обстоятельств, которые хоть в какой-нибудь степени могут стать причиной или способствовать такому же или подобному произволу, сейчас или когда-либо в будущем. Мы отправили Сета и Джейсона обежать весь городок, и вот в пятницу вечером в спортивном зале школы собралось почти четыреста человек.

При входе каждый человек получал свернутый плакат «НЕ ДОПУСТИМ ЗЛОДЕЯНИЯ!» с фотографией ленточки улучшенной цветности, и на ней дядя Мэтт также изобразил — сначала я был против этого, но потом увидел, как реагируют люди, — так вот, он изобразил на ней крошечные следы от зубов, они не должны были выглядеть как настоящие, они просто, ну ты понимаешь, как он сказал, были символическим намеком, и внизу в одном углу была фотография Эмили в день причастия, а в другом — ее фотография в младенчестве, и дядя Мэтт еще до начала собрания повесил такой же, но увеличенный (размером со шкаф) плакат на стену над ораторской трибуной.

И я был отчасти удивлен дядей Мэттом, то есть он так рьяно взялся за дело, — никогда раньше я такого за ним не наблюдал. Ведь если прежде для него большим событием было проверить почту или залезть на крышу, чтобы покрутить телевизионную антенну, то теперь он здесь — в костюме, раскрасневшееся лицо вроде как сияло от гордости…

Так вот, дядя Мэтт встал и поблагодарил всех собравшихся за то, что пришли. Миссис Де Франчини, хозяйка Твитер Ду, показала всем ту обглоданную ногу, и доктор Винсент продемонстрировал слайды с изображением мозга одной из тех первых четырех собак в поперечном разрезе, и потом, в самом конце, дали слово мне, правда у меня перехватило дыхание и я почти не мог говорить, сказал только всем спасибо, что их поддержка многое для нас значит, и еще я хотел было рассказать, как сильно мы все ее любили, но не смог продолжать.

Дядя Мэтт и доктор Винсент но своей инициативе (не желая меня тревожить) составили на «Макинтоше» то, что они назвали Планом Чрезвычайных Мер из Трех Пунктов, в котором три пункта гласили: 1) все животные города должны пройти Освидетельствование на предмет выявления у них Заразы, затем 2) все Заразившиеся или Предположительно Заразившиеся животные должны быть немедленно уничтожены, затем 3) все Заразившиеся или Предположительно Заразившиеся животные по уничтожении должны быть немедленно сожжены, дабы исключить возможность дальнейшего заражения.

После этого кто-то попросил, если возможно, не будут ли они так любезны пояснить значение слова «предположительно»?

— Предположительно, — сказал дядя Мэтт, — это означает, что мы предполагаем, и у нас есть веские основания предполагать, что животное, возможно, заразилось.

— Точная методика диагностики сейчас как раз разрабатывается, — сказал доктор Винсент.

— И все же как мы можем быть уверены и как вы можете гарантировать, что подобная оценка будет справедливой и разумной? — спросил один парень.

— Что ж, хороший вопрос, — сказал дядя Мэтт. — Главное заключается в том, что оценивать будут честные, порядочные люди, которые будут осуществлять Освидетельствование объективно, и все увидят, что это разумно.

— Доверьтесь нам, — сказал доктор Винсент. — Мы знаем, как это все важно.

И тогда дядя Мэтт поднял руку и показал ленточку — на самом деле совсем новую, очень большую, размером, наверное, с ленту на женской шляпе, честное слово, не знаю, откуда он ее взял, — и сказал:

— Все сказанное на первый взгляд приводит нас в смущение, но перестанет смущать, если мы будем помнить, что все это — ради Этого, просто Этого, чтобы почтить Это и предотвратить Это.

Потом наступило время голосовать, и было триста девяносто три голоса «за», ни одного «против» и лишь горстка воздержавшихся, что меня немного задело, по затем, после голосования, все встали со своих мест и посмотрели на меня и на дядю Мэтта… Так вот, они стояли и улыбались — так тепло, некоторые еле сдерживали слезы, — это была просто замечательная минута, наполненная добротой, и я никогда ее не забуду и буду благодарен за это до конца своей жизни.

После собрания дядя Мэтт, Трупер Келли и еще несколько человек пошли и сделали то, что должны были сделать в отношении Мертона, невзирая на протесты бедного отца Терри… То есть он, конечно, был огорчен всем происходящим, так огорчен, что пятерым мужчинам пришлось держать его, он ведь такой сильный и вообще… А потом они отнесли Мертона — тело Мертона — снова к нашему дому и сожгли его там, за деревьями, где мы сжигали остальных собак, и кто-то спросил, не нужно ли отдать отцу Терри оставшийся прах, а дядя Мэтт сказал, что незачем рисковать, мы же еще не исключили вероятность распространения инфекции по воздуху, и, надев небольшие белые маски, выданные доктором Винсентом, мы сгребли прах Мертона в болото.

В тот вечер моя жена вышла из нашей спальни впервые со дня трагедии, и мы рассказали ей обо всем, что происходило все это время.

И я пристально смотрел на нее, чтобы понять, о чем она думает, понять, о чем следует думать мне, ведь она всегда была мне опорой.

— Убейте всех собак, всех кошек, — медленно сказала она. — Убейте всех мышей, всех птиц. Убейте всех рыб. А если кто-то будет противиться — убейте и их тоже.

А потом она вернулась в постель.

Так вот, это была… мне было так больно за нее, она просто была не в себе… То есть это была женщина, которая, если находила паука, обычно заставляла меня сажать его в чашку и выносить на улицу. Впрочем, убив всех собак и кошек… То есть была бы уверенность… то есть, если бы сделать так, скажем, убить каждую собаку и каждую кошку, независимо от того, заражены они или нет, можно было бы тем самым на сто процентов гарантировать, что ни один отец в нашем городе никогда снова не принесет в дом… Боже, я так многого не помню о том вечере, но одну вещь я запомнил очень хорошо — это как я внес ее в дом, и одна из маленьких сандалий свалилась с ее ножки на линолеум, и я, все еще держа ее на руках, наклонился, чтобы… И ее уже не было там больше, ее не было, понимаешь, там — в ее теле. Я тысячи раз, бывало, ходил мимо нее по лестнице, на кухне, голосок ее доносился из любого уголка дома, но почему, почему же я за все это время ни разу не подбежал к ней и не рассказал все, что я… Но конечно, нельзя этого делать, так как это может плохо повлиять на ребенка, и все же…

Скажу тебе, что без собак и без кошек вероятность того, что другому отцу пришлось бы нести своего ребенка, убитого животными, к себе в дом, где сидела бы мать ребенка, разбиравшая счета, веселая или почти веселая в последний раз своей жизни, веселая до того мгновения, когда подняла глаза и увидела… Так вот что я тебе скажу: без собак и кошек вероятность того, что это произойдет с кем-нибудь еще (или опять с нами), была бы сведена к такой замечательной, прекрасной цифре Ноль.

Вот почему впоследствии мы были вынуждены принять решение о принесении в жертву всех собак и кошек, находившихся в городке и его окрестностях на момент несчастного случая.

Но чтобы убивать мышей, птиц, рыб — нет, у нас не было никаких доказательств, чтобы поддержать эту идею, по крайней мере тогда, и мы еще не внесли в наш план Положение об Обоснованном Подозрении, а что касается людей, что ж, моя жена была не в себе, этим все объясняется, впрочем, то, что мы вскоре обнаружили, было… То есть то, что она сказала тогда, было похоже на предвидение, потому что со временем нам действительно пришлось ввести некоторые очень необычные правила, касающиеся физического способа извлечения собак и/или кошек из дома, владелец которого проявлял неразумность. Кстати, и рыб, и птиц, и чего угодно. И мы также вынуждены были ввести особые наказания, на случай, если эти люди, например, нападут на Ответственных за Вывоз Животных, поскольку находились и такие, правда совсем немногие, которые нападали. В конце концов нам пришлось издать руководящие указания о том, как справляться с теми, кто по тем или иным причинам хочет выделиться и препятствует нашим усилиям, когда, понимаешь ли, оголтело и открыто критикует Планы из Пяти и Шести Пунктов, — ну это просто очень несчастные люди.

Но до этого времени оставалось еще несколько месяцев.

Я часто возвращаюсь мыслями к самому первому Городскому Собранию, его окончанию, когда все встали и захлопали. Дядя Мэтт приготовил специальные футболки, и после голосования все присутствующие натянули на себя поверх своей одежды эти футболки с изображением смеющегося личика Эмили, и дядя Мэтт сказал, что он хотел бы поблагодарить от всего сердца, и не только от имени своей семьи, той его семьи, что так прискорбно и непоправимо искалечена этой невообразимой и огромной трагедией, но также, и, возможно, даже в большей степени, от имени всех тех семей, которых мы только что спасли своим голосованием от подобных огромных и невообразимых трагедий в будущем.

И когда я обвел взглядом всю толпу, увидел все эти футболки… Не знаю, меня это глубоко тронуло: то, что все эти добрые люди с такой нежностью к ней отнеслись, а ведь многие из них даже не знали ее прежде, и мне показалось, что каким-то образом они поняли, какой хорошей девочкой она была, какой любимой, и своими аплодисментами хотели показать, что почитают ее.

Вандана Сингх Жена

В октябре Падма стала видеть сны о лесе, который рос за домом. В этих снах лес покрыл весь склон и подступил к самым стенам дома; ветки деревьев лезли в окно ванной, и гостиную осыпали листья. Ей снилось, что она пробует незнакомые фрукты, глотает целиком семена плодов, и таким образом лес пускает корни внутрь нее. И еще явственно ощущалось чье-то присутствие — какой-то зверек, маленький, покрытый не то мехом, не то перьями и, возможно, заблудившийся, устроил себе гнездышко где-то в дебрях ее разума…

Однажды ей приснилось, что она идет по следам этого существа — то ли беглеца, то ли чужака — сквозь пещеры, где переплетенные корни деревьев вьются но сводам над головой подобно отросткам, отходящим от нервных клеток. В полумраке проходов, среди высохших, ветвящихся корней она едва улавливает очертания зверька; временами он напоминает крысу или крота, с длинным цепким хвостом, но иногда кажется птицей с бледными, слабыми крыльями, похожими на тряпочки. Запыхавшись после упорного преследования, она все же нагоняет животное, набрасывает на него свободно ниспадающий конец своего сари и поспешно хватает его через ткань. Стоя на коленях, придвигает к себе существо, и оно перестает сопротивляться. В складках сари оно начинает таять, остается лишь видимость его форм, очертания мордочки, которую она знает или знала прежде, — и тогда она проснулась. Она долго лежала на просторной кровати в предрассветном сумраке, стараясь вернуть то самое мгновение, но так и не смогла вспомнить, кому принадлежала мордочка, которую она узнала.

После того как Кешав покинул ее — это случилось всего лишь пять недель тому назад, хотя казалось, что прошло гораздо больше времени, — после его ухода она полюбила гулять в лесу. Здесь стояла тишина, которая предшествовала первому снегу, выпадающему зимой в Новой Англии, эта тишина таила в себе ожидание, и только внезапные порывы студеного ветра нарушали покои, заставляя стучать обнаженные ветки деревьев. Ей казалось, тот зверек, которого она искала во сне, где-то здесь, неподалеку — мечется среди сосен, вязов и берез, шарит по подлеску. Но все, что ей попадалось в лесу, — это старые птичьи гнезда, застрявшие между ветвей голых деревьев. А как-то раз у небольшого ручейка она наткнулась на поношенные ботинки, заляпанные грязью: очевидно, кто-то однажды пытался утопиться в ручье глубиной в один фут. Но если это так, то куда подевалось тело? Одежда? Кольцо, которое он носил, если носил? Ей вдруг пришло в голову, что лес хранит множество историй и тайн, принадлежащих не только ей, и может, другие люди, как и она, блуждают по лесу, распутывая нити своих снов, или идут по следам человека в ботинках. Порой у нее перехватывало дыхание от уверенности, что вот-вот, за ближайшим поворотом, среди незнакомых деревьев она найдет крону мангового дерева, отбрасывающую тень на бабушкин дом, превратившийся в развалины, окутанные теплом индейского лета. Или случайно увиденный силуэт вдали вдруг окажется ее слабоумным дядей, лепечущим и передразнивающим животных, — он умер, упав с высоты, когда ей было восемь лет. Но те тропинки, что она находила в лесу, никогда не приводили ее к знакомым местам, и людей она здесь не встречала, только однажды ей навстречу попалась молодая спортсменка в тренировочных брюках и в длинной куртке с капюшоном, совершающая поход. Как-то раз Падма неожиданно вышла на просеку и застигла врасплох оленя, застывшего на короткий миг в изумлении. Затем он резко откинул назад увенчанную рогами голову и, раздувая ноздри, рванул от нее прочь. В другой раз она обнаружила остатки ограждения из колючей проволоки и знак, наполовину скрытый в земле — должно быть, он когда-то висел на ограждении, — а на знаке надпись: «Частная собственность». Вокруг — никого, только белка глядела на нее с дерева и бранилась.

В гостиной она насчитала двадцать семь картонных коробок. Некоторые из них пусты, но какие-то уже заполнены и подписаны. Она держала в руке бумажный рулон с этикетками, на которых она написала их имена, впервые раздельно: на одних — Кешав, на других — Падма и так далее, эти надписанные этикетки она наклеит на готовые коробки. На коробках с именем Падма она допишет «В дар Армии спасения» или «Отправить Сарите, в Лос-Анджелес». Обычно раз в неделю Кешав приезжает на машине из своей квартиры в университетском городке и забирает свои коробки. Во время его посещений она, как правило, берет свою машину и бесцельно катается по пустынным проселочным дорогам в течение часа, с тем чтобы он успел уехать, прежде чем она вернется.

На следующей неделе он приедет в последний раз. После этого она перестанет быть той, кем была целых двадцать три года, — женой. Вся суета и хлопоты, связанные с подготовкой к свадьбе, дым священного огня, запах цветов и топленого масла из молока буйволицы, прощальные речи перед ее отъездом из Индии в Америку, чтобы жить там с Кешавом, все те недели, и месяцы, и годы жизни в чужой стране, ее старания приспособиться и привыкнуть, приезды на родину — короткие и все более редкие, смерть родителей, рождение двоих детей, теперь уже выросших и живущих отдельно от них, — все это в прошлом. А то, что осталось, напоминает полную раковину немытой посуды наутро после вечеринки, о которой сохранились неотчетливые воспоминания: старый дом, неизбежность одиночества, и даже лицо ее с каждым днем все больше и больше становится чужим.

Все вещи в спальне уже рассортированы. Кешав сказал, она может оставить себе вещи детей. Ей нужно только отложить для него кое-что из мебели, сложить его книги, одежду, памятные сувениры, клюшки для гольфа, бокалы для коктейля. Он же позаботится о тех вещах, что хранятся в подвале, и об инструментах в сарае. В иные дни она сидела на диване или на кухонном стуле как будто в забытьи, погрузившись в некоторое состояние отрешенности, покорно отдавшись воспоминаниям, выплывающим из закоулков памяти: о том, как пахли ее дети в младенчестве, — легкой смесью молока и талька, как по ночам спальня наполнялась дыханием Кешава, о том, какой на ощупь была его кожа и борода, как она вдыхала терпкий аромат его пота после занятий в зале… О том, как он, подобно собаке, которая носится с косточкой, обязательно должен был вникнуть во все, что вызывало у него интерес — в предметы, людей или явления жизни, — до тех пор пока ему не удавалось выразить словами их сущность.

С этим была связана их первая ссора, вскоре после того, как до нее дошли некоторые слухи о Кешаве и его новой коллеге-профессоре — знаменитой Марии Какой-то-там, которая путешествовала по местам военных действий и написала значительный роман, основанный на ее личном опыте. Когда Падма предъявила Кешаву свои претензии, он был скорее раздосадован.

— К чему такие банальности, — сказал он ей, не скрывая легкой насмешки. — Знаешь, я мог бы с ней переспать, но не стал. Мне в самом деле хочется близости с ней, но никак не в физическом смысле… Как ты не можешь понять, эта женщина меня ничуть не волнует как женщина. Мне хочется подобрать для нее слова — соорудить коробочку из метафор и символов, значений и сравнений, а затем убрать ее туда.

Она долго плакала тогда, стараясь поверить в то, что он сказал, хотя и не поняла ни слова, а он обнимал ее, утешая и вздыхая. Потом он взял ее за подбородок, поднял залитое слезами лицо и посмотрел ей в глаза.

— Знаешь, я ведь поступаю так со всеми, — сказал он. — Включая тебя. Я задаю себе вопрос: кто она? Как мне найти слова, которые означали бы «Падма»? Кто ты, Падма?

— Твоя жена, — ответила она с робким достоинством, а он покачал головой и улыбнулся.

Нет, он возник не тогда — этот разлад между ними. Но почему ей никак не удается вспомнить точно, когда муж в своем сознании начал закрывать перед ней дверь? Не сразу, очень постепенно, но она поняла, что разочаровала его, как это произошло однажды, — даже сейчас, после стольких лет, она не могла думать об этом случае без гнева. Как-то раз она пришла вечером домой из книжного магазина, в котором работала в то время, в доме стояла тишина, только свет горел в прихожей. Старшему сыну было тогда шесть лет, его теннисные туфли валялись у нижней ступени лестницы, все в крови. Кровавые следы были повсюду — на полу, на лестнице. Падма выронила из ослабевших рук сумку и взлетела наверх по ступеням, выкрикивая имена Кешава, сыновей, но ее мальчики безмятежно спали в своей комнате. Обернувшись, она увидела Кешава — он стоял в дверях и глядел на нее с веселым и, пожалуй, довольным видом.

— Это — эксперимент, — объяснил он, когда она недоверчиво уставилась на него. — Точно такой же я собираюсь провести завтра на занятиях, чтобы показать моим многословным юным первокурсникам значимость сжатости и лаконичности. Разве не удивительно, как многое может вообразить человеческий разум при одном лишь виде теннисных туфель и полбутылки кетчупа в соответствующей обстановке?

Он привлек ее к себе и улыбнулся, будто извиняясь.

— Представляешь, все наши умозаключения об окружающем мире основаны всего лишь на совершенно случайных фактах.

Что является реальностью и что таковой не является — вся Вселенная предстает перед нами в виде сырого материала. Мы создаем действительность посредством слов, Падма, слов в нашем сознании и на бумаге. Понимаешь?

Он говорил так, будто присутствовал на одной из факультетских вечеринок. Ему был не понятен ее гнев — он думал, что, как только пройдет первый испуг, она посмеется вместе с ним. Но, несмотря на имеющуюся у нее степень бакалавра в области социологии — теперь уже никому не нужную и потраченную впустую, как и все остальное, — ей все же не хватало утонченности, чтобы оценить по достоинству его ум. И все то время, когда она воспитывала мальчиков, подрабатывала в различных местах, пополняя семейный бюджет, когда готовила еду, прибиралась в доме, читала свои любимые мистические романы — она смутно осознавала свою несостоятельность… На университетских приемах она, в своем шелковом сари, испытывала неловкость оттого, что, как ей казалось, одежда ее была чересчур нарядна и не подходила для подобных случаев, тогда как вокруг лились потоки речей и шампанского. Жены преподавателей поглядывали на нее с любопытством и жалостью, преподаватели, не стесняясь, обсуждали ее, экзотическую новобрачную такого блестящего, непредсказуемого Кешава Малика, как если бы она была музейным экспонатом.

Спустя несколько лет он уже перестал подшучивать над ней, у него случались периоды черной депрессии, которые могли длиться неделями, тогда он запирался у себя в кабинете или скрывался в подвале, оставляя ее наедине с детьми и с домашними заботами. Исподволь он отдалялся от нее. Она могла бы простить его увлечение женщинами, поскольку он все превращал в игру, но ей так и не удалось понять и простить то, что он от нее отрывался. Тонкая трещина, образовавшаяся между ними, с годами постепенно увеличивалась, правда иногда им приходилось вместе переживать события, на какое-то время объединявшие их: так это было, когда серьезно заболел старший сын или когда умерла мать Кешава — женщина, которую они оба любили.

Когда сыновья были детьми, она совсем не задумывалась о хрупкости этого мира; все казалось ей высеченным из камня — замужество, домашние уроки с мальчиками по вечерам, ритуалы приготовления пищи, шитья, занятия любовью. Теперь же прошлое представало перед ней разрозненными кусками. Обрывки, вырванные из контекста и не имеющие смысла, как, например, тот случай, когда Кешав и мальчики наловили сачками бабочек и выпустили их в гостиной… Старший сын — ему тогда исполнилось одиннадцать — прибежал за ней, задыхаясь от смеха, и со словами «Мам, пойдем, посмотришь!» потащил ее из кухни. Тут и там, в солнечных лучах трепетали бабочки, словно изящные волшебные коврики. Они сидели на музыкальном центре. Облепили репродукции с пейзажами, развешенные на стенах. Кешав раскрыл книгу и начал сравнивать бабочек, пытаясь определить их названия.

— Вот эта — белая капустница. Смотрите, бабочка-парусник, а эта бабочка — из семейства белянок…

Вдруг ей стало невмоготу. Потянув на себя раму, она открыла окно и выбила москитную сетку. Кешав внимательно посмотрел на нее и затем рассмеялся. Все вместе они стали проворно изгонять безумно метавшихся по комнате бабочек в окно, наружу, туда, где светло. Когда окно было снова закрыто, Падма заметила двух мертвых бабочек, одну — на акустической колонке, другую — на кофейном столике. Первая была желтого цвета, вторая — оранжево-черная. На полках и мебели осталась лежать пыльца.

— Там еще одна, попалась в ловушку, — громко сказала она, — На картине. За стеклом.

Это была оранжевая бабочка. Падме показалось тогда, что ее крылышки бьются о стекло.

— Глупая, она же нарисованная. — Кешав стоял позади нее, мягко трогая пальцем бабочку, другой рукой гладя жену по волосам. И она увидела, что так оно и есть.

Она часто сидела, размышляя о недавнем прошлом, безуспешно стараясь найти какой-нибудь вещий знак, хотя бы намек на то, что все окончится для нее вот так, и нить воспоминаний, разматываясь, неизбежно приводила ее в далекие времена ее детства в Индии. Перед глазами вставал огромный неухоженный дом, где в многолюдных комнатах жили четыре поколения их семьи — яркие стайки тетушек, трещавших, словно сороки, корова молочника, приходившая каждое утро к их воротам, плеск молока в ведре. Старое манговое дерево — любимое место, где она могла прятаться, — похожее на темную многорукую богиню, его перепутавшиеся стволы стремились прямо в небо, а длинные зеленые вощеные листья перешептывались, подобно жрицам. В воробьином гнезде полно голых птенцов — они пищат, широко раскрыв рты. Она лежит на широкой ветке, прижавшись щекой к шершавой коре, и смотрит вниз на плоскую крышу дома, видит цветочные горшки на невысокой стене вдоль крыши, одежду, цветными флажками развевающуюся на натянутой веревке. Вот бабушка собирает дикий жасмин в заросшем саду позади дома, поднимает голову и видит Падму, улыбается, качает головой и называет ее обезьянкой. Но всякий раз, подобно ненужному воздушному змею, парящему кругами, ее мысли возвращаются в тот самый день, когда остановилось время.

В тот яркий безоблачный летний день она со своего дерева увидела, как ее слабоумный дядя поднялся на крышу. Она с интересом наблюдала за ним: для чего понадобилось взрослому человеку с разумом трехлетнего ребенка — его выходки неизменно веселили младшее поколение семьи, ее родных и двоюродных братьев и сестер — залезать на крышу, куда ему строго-настрого запретили подниматься. Обычно ему нравилось представлять себя на месте кого-то или чего-то. Однажды он просидел на полу в гостиной несколько часов, притворяясь или действительно решив, что он стул. В другой раз дядя вообразил, что он выхухоль, побежал вдоль стен за дом, где стал зарываться в землю под кустами и сопеть. Он не должен был быть на крыше, Падма знала это — бабушка живет в страхе, что когда-нибудь ее младшему сыну захочется стать птицей. Но этот день был таким солнечным, дышал светом, воздухом, покоем, что она не думала о несчастье. Сначала дядя просто ходил кругами, двигаясь неуклюже и напоминая жирафа, он постукивал по цветочным горшкам и хлопал по белью на веревке своими мягкими, но цепкими руками. Восьмилетней Падме пришло в голову, что, наверное, нужно позвать кого-нибудь и сказать, что Чотей-Маму один на крыше, но смотреть на него было так увлекательно. Она еще раздумывала, что ему бросить — веточку или листик, чтобы посмотреть, что будет, — как он полез на крышу лестничного колодца.

Крыша лестничного колодца возвышалась над домом на пятнадцать футов. Дядя поднимался наверх, ставя ноги в пустоты между кирпичами. Девочка, наблюдая за ним, наконец-то стала осознавать, что он — в опасности, что нужно обязательно кому-нибудь сообщить. Но голос как будто замер у нее в горле. Ее дядя уже стоял на крыше лестничного колодца, широко раскинув руки, а ветер раздувал его белую хлопковую рубашку и пижамные штаны. От вымощенной камнем поверхности двора его отделял всего лишь прыжок. И он прыгнул.

Даже сейчас, спустя столько лет, стоит ей закрыть глаза, она видит его. Он парит в горячем голубом небе, размахивая руками, оторвавшись от крыши колодца на несколько футов. Неописуемый крик восторга срывается с его губ. Он летит, он легче пушинки. Целую вечность он плывет по воздуху, за спиной его развеваются дикие, непокорные волосы.

А потом небо опустело. Она услышала звук падения, но не сразу связала его с тем, что дядя исчез.

Маленькая Падма продолжала оставаться на дереве, она видела, как в дом все идут и идут соседи, как подъехала машина врача и любопытствующая толпа собралась у главных ворот. Когда стемнело, в их доме и в домах по соседству зажегся свет. Она слышала, как в комнатах и во дворе плачут, причитая, женщины, раздаются еще чьи-то голоса, но никто не зовет ее и не ищет. Ни мама, ни бабушка. Она лежала на ветке мангового дерева, ей все сильнее хотелось спать и есть, но ничто на свете не могло заставить ее самостоятельно спуститься вниз. Она останется здесь навечно…

Затем ей вдруг послышалось, как кто-то зовет ее снизу из темноты, и она наконец слезла с дерева — медленно, как во сне, — повинуясь голосу, который вел ее сквозь кустарник, все дальше и дальше, в самые дикие заросли в глубине сада. Теперь уже не вспомнить, чей это был голос, — может, самого Чотей-Маму, или бабушки, или какой-то птички, эта песня, похожая на звуки флейты, доносилась до нее из скрытого от глаз дупла на дереве. Но она шла на этот зов через джунгли по тропинке, которая тонкой нитью из лунного света пролегала среди черных деревьев и кустарников. Спотыкаясь, царапаясь о колючки, она добралась наконец-то до теплого, мягкого уголка и, свернувшись калачиком, приготовилась спать — успокоенная, прощенная, с мыслями о том, как хорошо оказаться дома, в безопасности.

Следующее воспоминание — яркий свет дня. Падма стоит одна под манговым деревом. На губах у нее кровь, и несколько пятен осталось на ситцевом платье. Ей не хочется ни есть, ни пить, ей кажется, что она только что очнулась после глубокого сна. Слышно, как в доме громко плачет какая-то женщина. Резко открывается дверь во двор. За ней стоит отец, оглядываясь по сторонам. У него лохматые, непричесанные волосы и мятая рубашка. Он видит ее, застывает на месте, затем бежит к ней, зовя по имени, подхватывает на руки. В доме пахнет смертью и дезинфицирующими средствами. Незнакомая женщина с растрепанными волосами и красными глазами, которая заворачивает ее в складки своего сари со следами от слез, оказывается ее матерью. Пальцы приглаживают спутанные волосы Падмы, убирают из них листья.

— Где ты была, противный ты ребенок? Мы всю ночь тебя искали… и в саду, и в парке — везде…

Ей хочется сказать им, что она видела, как Чотей-Маму летел, но слова не идут. Весь день они задавали один и тот же вопрос, на который невозможно ответить: где ты была?

Спустя тридцать семь лет она сидела одна в доме с множеством коробок, так и не зная на него ответа.

Пока она пребывает в задумчивости, комната наполнится вечерним сумраком — натюрморт в серых тонах — и ей будет казаться, что сразу же за окнами комнаты ее ожидает лес, что деревья сжимают стены дома и шепчут что-то. В декоративном зеркале, висящем на стене в столовой, она увидит собственное отражение, скорее напоминающее дикого зверя в своем логове: непослушные волосы обрамляют лицо, изъеденное тенями, нос как птичий клюв, огромные глаза, видящие в темноте, похожи на глаза лемура. Она содрогнется и покачает головой, чтобы избавиться от наваждения, и встанет с легким вздохом. Включив свет, она соорудит себе бутерброд с чатни[4]и рассеянно съест его на кухне. Затем приступит к работе.

С утра до вечера она сновала по дому, как ночной мотылек, ослепший от света, — сортируя, укладывая, надписывая, до тех пор пока все комнаты не утратили привычный вид, который был ей противен. Днем она делала перерыв для того, чтобы бесцельно побродить по лесу. Она старалась думать о реальных вещах, например о том, как ей жить дальше. Старший сын, работавший в Калифорнии, хотел, чтобы она купила дом и переехала к нему поближе. Ее подруга в Индии настойчиво просила в своих письмах вернуться на родину и начать там новую жизнь.

Родина. Родители умерли. Брат и две сестры имеют собственные семьи. Бабушкин дом превратился в руины. Куда же ей ехать?

Иногда, гуляя по лесу, она начинала блуждать. Нигде — никаких тропинок, никаких знаков, и если она вдруг теряла бдительность, то деревья, по-зимнему обнаженные, начинали выглядеть совершенно одинаково, и шуршание опавших листьев под ногами было единственным звуком, сопровождающим ее. Она долго бродила, пока что-нибудь в возникшем пейзаже не напоминало ей что-то знакомое, после этого, неожиданно для себя, она натыкалась на собственный дом, расположившийся на вершине склона. Она никогда не ходила по одним и тем же тропам в лесу, или ей так казалось.

В конце концов, настал тот день, когда все коробки собраны, все вещи разделены, разобраны и расписаны. Завтра он приедет в последний раз. Лишь со свадебными фотографиями ее постигла неудача, она не знала, куда их деть, наконец решила сложить их в отдельную коробку и отнести в подвал — пусть полежат там, пока она не придумает, что с ними делать. Кешав не захочет их взять, это уж точно.

Сначала она никак не могла найти ключ от подвала. Она давно не была внизу, и не задавалась вопросом до этой самой минуты, почему же Кешав держал подвал запертым на ключ. Он говорил ей, что у него там коробки с университетскими бумагами, с материалами с факультета английского языка. Она поискала ключ во всех возможных местах: в шкафу в его кабинете, в маленькой расшитой сумочке, висящей на гвоздике в кухне, где она хранила свои ключи. В итоге она нашла ключ у задней стенки выдвижного ящика письменного стола. Наверное, запасной, так как он блестел, будто им не пользовались. Дверь сперва не поддалась, хоть Падма и налегла на нее всем весом, но потом, при тусклом свете (был вечер) она заметила, что есть еще засов. О нем она совсем забыла. Падма отодвинула засов, и дверь со скрипом открылась. Снизу медленно поднялся спертый, застоявшийся воздух, наполняя легкие. Ее охватил внезапный страх. Но назад пути не было. Она сделала глубокий вдох, протянула руку и включила свет.

Она спустилась по скрипучим ступеням, держась за перила. Наконец, оказавшись на цементном полу, она немного испуганно огляделась вокруг. Ничего особенного, кроме старой газовой плиты с трубами и решетками, а также пыльных коробок, составленных на полках. Тогда она вспомнила, что все-таки оставила коробку со свадебными фотографиями наверху. Прошлась по подвалу, включая по пути свет. Все в порядке. Только воздух здесь уж какой-то затхлый. Неудивительно, что ее никогда не тянуло спускаться сюда в подземелье. И Кешаву не приходилось говорить ей, чтобы она не ходила сюда. Но вдруг посредине подвала откуда-то потянуло свежестью леса. Донесся запах холодной земли, коры деревьев, сырости, экскрементов животных. Она оглянулась в нерешительности: в подвале негде было спрятаться не то что крысам — даже таракану. Окна были высоко под потолком — узкие щелки, потемневшие от времени, — их годами никто не открывал. Ничто не могло проникнуть сюда. Но как тогда объяснить, что здесь пахнет лесом?

Одна часть подвала была вполне благоустроена — линолеум на полу, книжные полки, письменный стол, и деревянная перегородка отделяла эту часть от остального помещения. Кешав хранил здесь всякую всячину: старые рефераты своих студентов, пожелтевшие статьи, невразумительные записи о поездках. Падма смутно помнила, что видела все это, когда была внизу в последний раз — два или три года назад. Она прошла за перегородку. Теперь лесом запахло еще сильнее, но в этом углу было темно. Для того чтобы включить свет, надо было потянуть за шнурок, пришлось пошарить рукой в воздухе перед собой, пока холодная цепочка не коснулась ее ладони. Свет зажегся, и она увидела деревянную клетку на письменном столе и крошечные горошинки помета с пятнами мочи на листах бумаги, исписанных мелким, но разборчивым почерком Кешава. На полках она обнаружила несколько банок с различными веществами непонятного происхождения, кипу изящных карандашных рисунков, с изображением полудюжины невероятных существ, а также некоторое количество книг с потрепанными корешками. Но окончательно ее взгляд остановился на открытом окне над полкой: кто-то, по-видимому, долго царапался когтями о задвижку, оставляя темные пятна на деревянной раме, пока окно не отворилось настолько, чтобы этот кто-то, попавший в ловушку, смог выбраться наружу.

Сперва она просто стояла там, тяжело дыша от гнева, ей вспомнились давнишние теннисные туфли в пятнах кетчупа. Неужели это прощальный подарок ей от Кешава, еще одна инсталляция, шалость, как напоминание о старых временах? Но для чего? Что он хотел этим сказать? Наклонившись вперед, она увидела, что некоторые пятна на бумаге еще не высохли. Кешав был здесь в последний раз неделю назад. Она не знала, что и подумать.

Теперь Падма стояла не шелохнувшись. Внезапно ей все стало ясно. Она будто наконец попала за кулисы и смотрела на залитые светом окна собственного дома совсем другими глазами. Все эти годы она считала свой дом пристанищем, где можно укрыться от окружающего мира, но он оказался всего лишь караван-сараем — временной стоянкой на пути к совершенно другому месту. Путь туда лежал перед ней подобно той серебряной нити лунного света, много лет тому назад, он вел ее к убежищу: туда, где спокойный поток прохладного воздуха, дыхание леса и сны длиною в жизнь.

Люциус Шепард Здесь, но лишь отчасти

О яме ходят легенды. Рассказывают о призраках и видениях. Спасатели, разбирающие завалы в Зоне Ноль, отпускают шуточки на эту тему, но смех у них при этом несколько нервный и натянутый. Бобби россказням не верит, но вполне готов поверить, если вдруг случится что-то необычное. Это место кажется таким пустынным. Словно даже привидения покинули его. Вся эта внезапная пустота, кто его знает, что угодно могло сюда проникнуть. Пару дней назад один парень, работавший в ночную смену, заявил, что видел безликую фигуру в черном остроконечном колпаке, стоявшую около ограждения. Такая работа кого угодно сломает. Распадаются союзы. Так или иначе, люди продолжают терять друг друга. Ссоры, припадки безумия, приступы рыдания. От земли поднимается запах горящего металла; когда рабочие находят очередное тело, все замирают по протоколу, и только шепот разносится в безветренную погоду. Иногда попадаются вещи. Неделю назад, разгребая мотыгой кладку, будто археолог, раскапывающий скрытый под землей храм, Бобби наткнулся на женскую туфельку, торчащую из земли. Безупречная туфелька, очень красивая — гладкая и блестящая. Обтянутая голубым шелком. Он потянулся за ней и понял: она не застряла, а лежит сверху — только оторванная половина туфли, слегка обгоревшая по краю. И теперь, иногда, стоит ему закрыть глаза — он видит эту туфельку. Хорошо, что он не женат. Уверен, он еще не созрел для таких отношений.

Как-то вечером Бобби вместе с Мазуреком и Пинео сидят на балке у края ямы и перекусывают, когда включается свет. Вид ямы в лучах прожекторов им противен. Словно кадр из фильма «Секретные материалы» — работы по спасению инопланетного корабля под раскаленными добела лампами, от них идет пар; уцелевший кусок остова северной башни отливает серебром и выглядит чужим, как обломок космического аппарата. Все трое молчат немного, а потом Мазурек опять заводится насчет того, что Джейсон Джиамби собирается подписать контракт с «Янкиз».[5] Вы слышали его интервью с Уорнером Вулфом?[6] Он же просто свихнулся! Как только народ начнет его крыть, так он сразу же хвост и подожмет, как щенок. У парня явно будут проблемы. Пинео с этим не согласен, и Мазурек спрашивает Бобби, что он об этом думает.

— Да Бобби же ни черта не смыслит в бейсболе, — отзывается Пинео. — Наш малый — болельщик «Джетс».[7]

Мазурек, мужик под пятьдесят — с крепкой шеей, с лицом, будто сконструированным из сцепленных между собой квадратов бледных мускул, фыркает:

— «Джетс»… Полный отстой!

— Они обязательно попадут в финал, — весело заявляет Бобби.

Мазурек комкает вощеную бумагу, в которую завернут его бутерброд.

— Да они в первом же круге загнутся, как всегда.

— Все же болеть за них интереснее, чем за «Янкиз», — настаивает Бобби. — «Янкиз» слишком хорошо организованы, чтобы за них болеть.

— Слишком хорошо организованы, чтобы за них болеть? — Мазурек пялится на него. — Да ты и впрямь кретин, знаешь об этом?

— Так и есть. Я — кретин.

— Да шел бы ты опять в свою школу, сынок. Какого хрена ты здесь делаешь?

— Эй, Карл, полегче! Остынь! — Пинео — нервный, худой, подвижный, с черными кудрями под каской — касается плеча Мазурека, и Мазурек резко отталкивает его руку. Грубая кожа на его скулах натянулась от злости, складки на шее побелели.

— Зачем ты здесь? Вынюхиваешь все, чтобы написать свою чертову диссертацию? — Он обращается к Бобби. — Корчишь из себя туриста?

Бобби смотрит на яблоко, которое держит в руке, — оно слишком блестящее, чтобы быть съедобным.

— Просто разбираю, вот и все. Ты же знаешь.

Мазурек косится в сторону, затем опускает голову и дико мотает головой.

— Ладно, — произносит он приглушенным голосом. — Да… черт. Ладно.

В полночь, после окончания смены, они вместе идут в «Голубую Леди». Бобби никак не может понять, почему они втроем все еще продолжают там околачиваться. Может, из-за того, что однажды они пришли в этот бар после работы и хорошо провели там время, и поэтому каждый вечер возвращаются сюда в надежде, что им снова будет хорошо, как в тот раз. Сразу идти домой невозможно — нужно снять напряжение. Жена Мазурека плевать хотела на их привычку — каждый раз звонит в бар и вопит по телефону. Пинео просто поругался со своей подружкой. Сосед Бобби по квартире улыбается ему при встрече, но его улыбка выдает беспокойство — он будто боится, что Бобби принесет какую-нибудь заразу из эпицентра. Что, впрочем, может, так и есть. Когда он в первый день поработал в Зоне Ноль, то вернулся домой с кашлем и небольшой температурой, и еще подумал тогда, что, наверное, подцепил что-то в зоне. А теперь он или стал невосприимчив к инфекциям, или, наоборот, все это время болен и просто не обращает внимания.

Они входят, две проститутки за столиком у двери окидывают их взглядами и продолжают чтение какой-то желтой газетенки. Роман, седовласый толстяк бармен, придав лицу почтительное выражение, произносит «Привет, парни!» и сразу же наливает им пива и чего-то покрепче. Когда они только начали посещать это заведение, бармен обслуживал их чуть ли не с благоговением, выделяя среди других посетителей до тех пор, пока Мазурек не наорал на него, заявив, что не желает слушать все это дерьмо про героизм, в то время как он хочет просто расслабиться и забыться, — хватит того, что нет покоя от тупиц-журналистов и чертовых кинозвезд, которые так и шастают в Зону Ноль, чтобы там пофотографироваться. Пусть и в гневе, Мазурек, требуя нормального обслуживания, сумел довольно внятно сформулировать свою мысль, что обычно ему не совсем удается, и это позволило Бобби предположить, что, если Мазурека переместить за тысячи миль от ямы, а не за несколько кварталов, коэффициент его умственного развития мог бы значительно увеличиться.

Стройная брюнетка в деловом костюме снова сидит с краю барной стойки, под голубым неоновым силуэтом танцующей девушки. Вот уже неделю она приходит сюда каждый вечер. Ей где-то под тридцать. Короткая стильная стрижка, дорогостоящая, хоть и припанкованная. Как у манекенщицы. Густые брови приподняты и похожи на грависы.[8] Черты лица заострены, кажутся хрупкими, и потому — миловидными. А может, она не так уж и миловидна, а просто умеет хорошо одеваться и искусно накладывать макияж, так что создается впечатление ухоженной привлекательности, той самой, что возможна благодаря волшебству кисточек и множеству разнообразных ухищрений, а под всем этим произведением искусства — она сама, в действительности не очень-то и красивая. Впрочем, сложена она прекрасно. Тело тренированное, просто класс. Бобби замечает, что выражение неподвижного безучастия на ее лице очень похоже на то, что он видит каждое утро на лицах женщин, сошедших в метро с поезда «Д» и выплывающих на поверхность из-под земли, готовых противостоять еще одному дню испытаний на Манхэттене. Парни обязательно будут подваливать к ней, принимая ее за проститутку, предлагающую себя мужчинам в образе эдакой гестаповской стервы, ведь некоторые ищут именно такую женщину, чтобы использовать ее и унизить, так отомстив той, что ежедневно с девяти до пяти превращает их жизнь в ад. Но брюнетка обычно говорит им что-то такое, что они сразу же от нее отваливают. Бобби и Пинео каждый раз пытаются отгадать, что же она им говорит. В этот вечер, после пары стаканчиков, Бобби подходит к ней и садится рядом. Она благоухает дорогими духами. Это аромат какого-то экзотического цветка или плода, который он мог видеть только на картинках в журнале.

— Я только что с похорон, — устало произносит она, уставившись в свой стакан. — Так что, прошу… Хорошо?

— Так вот что ты всем говоришь? — спрашивает он. — Всем парням, что пристают к тебе?

Она в раздражении сдвигает брови:

— Пожалуйста!

— Нет, в самом деле. Я сейчас уйду. Просто я только хотел узнать… что ты обычно всем говоришь?

Она не отвечает.

— Это, да?

— Это не совсем ложь. — Ее глаза выглядят пугающе, темные прожилки на тусклых радужных оболочках выделяются чрезвычайно. — Я это придумала, но ведь, в сущности, так оно и есть.

— Значит, ты это говоришь, я прав? Всем и каждому?

— Так вот зачем ты ко мне подошел? Ты ко мне не клеишься?

— Нет, я… я хотел, может… я подумал…

— Значит, говоришь, у тебя в мыслях не было клеиться ко мне. Ты просто хотел узнать, что я говорю мужикам, когда они ко мне подходят. А сейчас ты уже не уверен, каковы были твои истинные намерения? Может, ты обманывался относительно того, что толкнуло тебя спросить? И теперь, возможно, ты думаешь, что я расчувствуюсь и у тебя появится возможность приударить за мной, хотя изначально это не входило в твои планы. Ну что, похоже это на краткое изложение сути?

— Кажется, да.

Она внимательно смотрит на него.

— Может, скажешь что-нибудь умное? Неужели ты считаешь, что твои нескладные речи произведут на меня должное впечатление?

— Ладно, я пошел, хорошо? Но ты ведь это им говорила, да?

Она кивает в сторону бармена, который разговаривает с Мазуреком.

— Роман говорит, ты работаешь в Зоне Ноль.

Эти слова выбивают Бобби из колеи, наводят его на мысль о том, что она, возможно, из числа тех девиц, которых тянет к месту катастрофы, они ищут острых ощущений от близости к эпицентру, но он отвечает:

— Да.

— В самом деле… — Она слегка ежится. — Странно.

— Странно. Думаю, это слово подходит.

— Я не то хотела сказать. Не могу подобрать нужное слово, чтобы описать, что это для меня значит.

— Ты была там, внизу?

— Нет, мне туда нельзя, я могу быть только здесь, не ближе. Просто нельзя. Но… — Она очерчивает круг движением кисти руки. — Я это ощущаю даже здесь. Возможно, ты этого не замечаешь, потому что находишься там внизу все время. Вот почему я прихожу сюда. Все люди продолжают жить дальше, но я еще не готова. Мне нужно прочувствовать это. Понять. Ты разбираешь завалы кусок за куском, но под каждым поднятым куском, кажется, скрывается что-то еще.

— Знаешь, мне что-то не хочется думать сейчас об этом. — Он поднимается с места. — Но догадываюсь, зачем тебе это надо.

— Скажешь еще, все дело во мне самой, а?

— Да, возможно, — говорит Бобби и отходит от нее.

— Старик, она все еще смотрит на тебя, — говорит Пинео Бобби, когда тот усаживается рядом с ним. — Зачем ты вернулся? Ты же мог ее поиметь?

— Она — чокнутая, — сообщает ему Бобби.

— Ах, чокнутая! Еще и лучше! — Пинео поворачивается к остальным двоим. — Ну каково, а? Пентюх мог бы поиметь ту сучку, так нет же — сидит здесь, как придурок.

Многозначительно улыбнувшись, Роман замечает:

— Не ты имеешь их, приятель. Это они имеют тебя.

Он подталкивает локтем сидящего рядом Мазурека, будто ища поддержки у человека с таким же жизненным опытом, как у него, но Мазурек, уставившись на собственное немытое отражение в зеркале за стойкой бара, произносит растерянно неуверенным голосом:

— Я бы пропустил еще стаканчик.

На следующий день из-под цементных обломков Бобби откапывает круглый черный предмет из твердой резины. Диск диаметром в десять сантиметров, в середине толще, чем по краям, по форме он напоминает летающую тарелку. Изо всех сил, но без толку Бобби пытается понять, для какой цели его могли использовать и связано ли это как-то с падением башен. Возможно, в сердцевине каждой катастрофы есть подобное черное семя. Он показывает диск Пинео и спрашивает его мнение, и Пинео, как и следовало ожидать, отвечает:

— А черт его знает. Какая-то деталь.

Бобби понимает, что Пинео прав. Этот диск — одна из тех штуковин, неприметных, но в то же время необходимых, без которых лифты не поднимаются, и холодильники не охлаждают, но при этом на нем нет никаких знаков, никаких отверстий или бороздок, свидетельств того, каким образом диск крепился к механизму. Бобби представляет себе, как диск вращается внутри светящегося голубого конуса, регистрируя некоторые необъяснимые процессы.

Он размышляет о диске весь вечер, приписывая ему различные свойства. Возможно, это неуменьшаемый концентрат произошедшего события, остаток, принявший окончательную форму. Или колдовской амулет, принадлежавший какому-то финансисту, теперь уже покойному, и о его ритуальном назначении известно лишь еще троим людям на планете. Или радар, оставленный путешественниками во времени, чтобы они могли посетить именно это место как раз в момент атаки террористов. Окаменелый глаз Всевышнего. Бобби собирается забрать этот диск с собой в квартиру и положить его рядом с половинкой туфельки и другими предметами, что он подобрал в яме. Но, войдя ночью в «Голубую Леди» и увидев брюнетку в конце барной стойки, он вдруг подходит к ней и выкладывает черный диск на стойку рядом с ее локтем.

— Принес тебе кое-что, — говорит он.

Она бросает взгляд на предмет, трогает его указательным пальцем, и диск качается.

— Что это?

Он пожимает плечами.

— Просто нашел.

— В Зоне Ноль?

— Угу.

Она отодвигает от себя диск.

— Разве ты вчера ничего не понял?

— Да… конечно, — отвечает Бобби, но он не уверен, что уловил смысл сказанного ею.

— Я хочу понять, что произошло… и что происходит сейчас, — говорит она. — Мне нужно мое, понимаешь? Мне нужно точно знать, что произошло со мной. Мне обязательно нужно это осмыслить. И меня не интересуют сувениры.

— Хорошо, — говорит Бобби.

— «Хорошо», — передразнивает она. — Ты вообще в своем уме? Тебе лечиться надо!

Из музыкального автомата доносится песня Фрэнка Синатры «Все, или совсем ничего» — успокаивающий музыкальный сироп, который заглушает болтовню проституток и разговоры пьяных, бормотание телевизора, установленного над баром, по которому показывают районы Афганистана, где от взрывов поднимаются клубы черного дыма. Бегущей строкой внизу экрана сообщается, что, по предварительной оценке, число погибших в Зоне Ноль не превысит пяти тысяч человек; общее число вывезенных из эпицентра обломков уже перевалило за один миллион тонн. Все эти числа кажутся бессмысленными, взаимозаменяемыми. Миллион жизней, пять тысяч тонн. Нелепый счет, которым невозможно измерить реальный итог.

— Прости, — произносит брюнетка. — Я знаю, тебе, должно быть, тошно — делать то, что ты делаешь. В последнее время я со всеми такая раздражительная.

Она помешивает свой напиток пластмассовой лопаточкой с черенком в виде неоновой танцовщицы. На лице брюнетки, искусно сохраняющем невозмутимость, маске из тонального крема, румян и теней, только глаза кажутся живыми, женственными.

— Как тебя зовут? — спрашивает он.

Она откровенно разглядывает его.

— Я слишком стара для тебя.

— А сколько тебе лет? Мне — двадцать три.

— Неважно, сколько тебе лет… сколько мне лет. Я мыслями гораздо старше тебя. Разве ты не видишь? Не чувствуешь разницу? Даже если бы мне было двадцать три, я все равно была бы стара для тебя.

— Я просто хотел узнать, как тебя зовут.

— Алисия. — Она отчетливо произносит свое имя, даже слегка утрируя — именно так, должно быть, продавщица называет цену покупателю, которому она явно не по карману.

— Бобби, — представляется он. — Учусь в аспирантуре, в Колумбийском университете. Но сейчас взял академку.

— Но это же глупо! — сердито произносит она. — Невероятно глупо… просто нелепо! Зачем тебе это надо?

— Хочу понять, что с нами происходит.

— Зачем?

— Не знаю, просто хочу. Ты ведь приходишь сюда, чтобы что-то понять, и я тоже хочу понять это. Кто знает. Может, то, что мы сейчас с тобой разговариваем, — тоже часть того, что необходимо понять.

— Боже правый! — Она возводит глаза к потолку. — Он, оказывается, романтик!

— Ты по-прежнему считаешь, что я к тебе пристаю?

— Будь на твоем месте кто-то другой, я бы сказала, что пристаешь. Но ты… Думаю, ты и сам не знаешь, чего хочешь.

— А ты? Сидишь здесь каждый вечер. Рассказываешь парням о том, что только что вернулась с похорон. Горюешь о чем-то, а сама толком даже не можешь сказать о чем.

Она дергает головой, и он принимает этот жест за желание уклониться от удара, заставить его сейчас же замолчать, и почему-то на ум приходит, как он иногда ведет себя в метро, когда девушка, которую он долго рассматривал, встречается с ним взглядом, и он притворяется, что смотрит на что-то совсем другое. Она молчит некоторое время и наконец произносит:

— У нас с тобой секса не получится. Хочу, чтобы ты это себе уяснил.

— Хорошо.

— Это твоя точка зрения на все случаи жизни? «Хорошо»?

— Вроде да.

— «Вроде да». — Она обхватывает пальцами стакан, но не пьет. — Что ж, возможно, для одного вечера мы достигли достаточного взаимопонимания, как по-твоему?

Бобби кладет в карман резиновый диск и собирается уходить.

— Чем ты зарабатываешь на жизнь?

Следует тяжкий вздох.

— Работаю в брокерской фирме. А теперь, может, сделаем перерыв? Пожалуйста?

— Я все равно собирался домой, — отвечает Бобби.

Резиновый диск занимает свое место в верхнем ящике комода Бобби, расположившись между половинкой голубой туфельки и расплавленной каплей металла, возможно служившей прежде запонкой. Диск пополняет собой собрание находок: кусочки ткани — шелк, шерсть, хлопок; расплющенная авторучка; несколько сантиметров коричневой кожи, болтающейся на бесформенной пряжке; застегнутая булавка, некогда крепившаяся к брошке. Когда он смотрит на эти предметы, в груди у него возникает ощущение подозрительной пустоты, как будто эти несколько граммов действительности вытесняют равное количество его самого. Больше всего ранит туфелька. Ее изуродованная красота оказывает на него сильнейшее воздействие, иногда он просто боится до нее дотрагиваться.

Приняв душ, он ложится в своей спальне, не включая свет, и думает об Алисии. Представляет себе, как она перебирает пачки денег, запечатанные в оберточную бумагу. Даже имя ее звучит, как шелест денег — хрустящих новеньких банкнот. Он все думает, как ему с ней быть. Она совсем не в его вкусе, но, может, она права, он и впрямь обманывается относительно своих намерений. В памяти всплывают образы девушек, с которыми он встречался. Нежные и мягкие, очень женственные. Но все же острый язык и строгость Алисии ему нравятся. Возможно, он ищет некоторого разнообразия. А может, он, как многие в этом городе, стал похож на подопытную крысу под воздействием кокаина или электрического тока — в голове что-то замкнуло, и мозг посылает нелогичные сигналы. Тем не менее ему хочется с ней поговорить. Более того, он уверен — ему хочется отвести душу. Рассказать об эпицентре. О реликвиях в ящике его комода. Объяснить, что это не сувениры на память. Они — гвоздики, на которые он развешивает все, о чем приходится забывать всякий раз, когда надо идти на работу. Они — доказательство чего-то, что он прежде считал полной абстракцией, того, что было слишком сложно выразить словами, и только теперь он осознает, что это всего лишь то обстоятельство, что он остался в живых. И это обстоятельство, говорит он себе, наверное, и есть именно то, что необходимо осмыслить Алисии.

Мало того, что Пинео доставал Бобби накануне, он продолжает насмехаться над ним весь следующий день, отпуская колкости в адрес Алисии. Его болезненная раздражительность прорывается гневными нотками. Он то и дело называет Алисию «сучкой-калькулятором». Бобби ждет, что Мазурек вот-вот присоединится к их разговорам, но, похоже, тот выбыл из их негласного союза, уйдя в себя. Он сосредоточенно, с воловьим упорством работает и молча ест. Когда Бобби высказывает предположение, что ему, наверное, стоит с кем-нибудь посоветоваться — он рассчитывает своим замечанием воспламенить, пробудить присущую Мазуреку свирепость, — тот невнятно бормочет что-то насчет того, что, скорее всего, он поговорит со священником. И хотя у этих троих мужчин мало что общего, разве только то, что они оказались одновременно в одном и том же месте, прежде они все-таки поддерживали друг друга, чтобы переносить напряжение работы, но теперь Бобби ковыряется в земле, которая превращается в грязь под холодным проливным дождем, и чувствует себя одиноко перед угрозой, разлитой в воздухе. Все вокруг выглядит чужим, враждебным. Серебристая решетка каркаса подрагивает, словно сквозь нее откуда-то извне проходят волны, а гнездо из огромных балок и перекладин будто ожидает возвращения какого-то мифического крылатого чудовища. Бобби пытается отвлечься, но в голову не лезет ничего такого, что могло бы улучшить подавленное настроение. К окончанию смены он начинает беспокоиться о том, что они работают зря, поддавшись обману чувств, что башни внезапно восстанут из руин, в которые их превратили, и всех раздавят.

Когда они вечером появляются в «Голубой Леди», в баре почти пусто. Проститутки — в глубине зала, Алисия — на своем обычном месте. Музыкальный автомат выключен, телевизор бормочет что-то: какая-то блондинка берет интервью у лысеющего мужчины, надпись под его изображением гласит, что он — эксперт по сибирской язве. Они садятся за стойку бара и пялятся в телевизор, время от времени заказывая себе еще выпивку, заговаривая только в том случае, если в этом есть необходимость. Эксперта по сибирской язве вскоре сменяет эксперт по терроризму, который разглагольствует о разрушительном потенциале Аль-Каиды. Бобби не вникает в этот разговор. Политическое небо с кружащими черными фигурами, величественной музыкой и секретными специалистами совсем не то небо, под которым он живет и работает, — серое и неизменное, простое, как крышка гроба.

— Аль-Каида, — произносит Роман, — Не он ли играл на второй базе за «Метс»? Тот парень из Пуэрто-Рико?

Шутка выходит плоской, но Роман не сдается.

— Сколько потребуется алькаидцев, чтобы вкрутить электрическую лампочку? — спрашивает он. Никто не знает ответа.

— Два миллиона, — продолжает Роман. — Один — чтобы держать верблюда, другой — чтобы вкрутить лампочку, а остальные понесут по улицам портреты в знак протеста, что тех двоих затоптал верблюд.

— Ты сам выдумал это дерьмо, — реагирует Пинео. — Сразу видно. Потому что совсем не смешно.

— Да пошли вы, ребята! — Роман недовольно смотрит на Пинео, затем идет вдоль стойки бара и принимается за чтение газеты, нарочито громко переворачивая страницы.

В бар вваливаются четыре парочки, их молодой смех, раскрасневшиеся, сияющие от радости лица, довольный и преуспевающий вид сильно раздражают. Пока они суетятся — кто-то сдвигает столы, кто-то обнимается, а одна из вошедших женщин настойчиво спрашивает у Романа, есть ли у него Лиллет,[9] — Бобби выскальзывает из внезапно возникшей вокруг него суматохи и подсаживается к Алисии. Она косится на него, но никак не реагирует, и Бобби, который большую часть дня провел в размышлениях, о чем бы ей рассказать, не решается заговорить, остановленный ее мрачным видом. Он принимает ее же позу — голова опущена, в руке — стакан, — и так они сидят, словно двое людей, отягощенные общей проблемой. Она закидывает ногу на ногу, и он замечает, что она сбросила туфельку. Вид ее стройной лодыжки и ступни в чулке вызывает в нем давно забытое ощущение тайного удовольствия.

— Все это очень интересно, — произносит она. — Нам надо бы почаще так.

— Я думал, тебе не хочется разговаривать.

— Если ты намерен сидеть здесь, глупо было бы не разговаривать.

Все, о чем он собирался ей рассказать, вдруг вылетает из головы.

— Ну, как прошел день? — спрашивает она с такой интонацией, с какой обычно мамочки справляются у своих милых чад, и когда он мямлит, что все как всегда, произносит: — Мы как будто женаты. Причем так давно, что уже отпала потребность в словесном общении. Все, что остается, — сидеть здесь и обмениваться колебаниями.

— Ладно, было хреново, — говорит он, разозлившись в ответ на ее насмешку. — Вообще-то хреново всегда, но сегодня — особенно.

И тогда он начинает отводить душу. Он рассказывает ей о себе, о Пинео, о Мазуреке. Как они объединились, словно в дозоре, заключив безоговорочный неформальный союз, чтобы каким-то образом прикрывать друг друга от воздействия сил, которые они не понимали или боялись признавать. И вот теперь этот союз распался. Слишком велико испытание — находиться в эпицентре. Запах смерти, ужасающее скопление душ, скрытых кошмаров. Подземные гаражи с разбитыми, заброшенными машинами, белыми от бетонной пыли. Тлеющие под землей пожары. И мрак, преследующий повсюду, словно работаешь в Мордоре. Пепел и скорбь.

Спустя какое-то время начинаешь думать, что это место превращает тебя в привидение. Ты уже больше не живешь, ты просто реликт, пережиток прошлого. Скажешь себе это, и становится смешно. Это же чушь. Но потом вдруг уже не до смеха, и ты понимаешь, что это — правда. Зона Ноль — гиблое место. Как Камбоджа. Хиросима. Уже вовсю обсуждают, что построить на этом месте, но это же безумие. Все равно что построить «Макдоналдс» в Дахау. Кому там еда полезет в горло? Люди говорят, надо сделать это побыстрее, чтобы доказать террористам, что нас это не обломало. Но делать вид, что нас это не обломало… О чем мы говорим? Эй, еще как обломало! Надо подождать со строительством. Подождать до тех пор, пока люди не смогут находиться там и не чувствовать при этом боль оттого, что остались живы. Иначе, что бы там ни построили — все будет наполнено этим чувством. Может, это нелепо. Верить, что это место проклято. Что в нем заключено нечто ужасное и неосязаемое, и это нечто будет подниматься наверх и просачиваться в новые залы и помещения, и навлекать сверхъестественные беды и несчастья, притягивать плохую карму… что угодно. Но когда находишься посреди этого ада кромешного, невозможно не верить в это.

Бобби рассказывает все это, не глядя на Алисию, торопливо и озабоченно. Выговорившись, он осушает стакан, бросает на нее быстрый взгляд, чтобы оценить ее реакцию, и произносит:

— У меня был приятель в школе, так он подсел на кристалл мет, который высушил ему мозги. У него начались глюки. Он считал, что правительство лезет к нему в голову, потому что все поняли: он в контакте с существами, обладающими высшим разумом. Остальной бред в таком же духе. Он воспринимал весь мир вокруг себя как тайный заговор и, когда говорил мне об этом, казалось, извинялся за то, что рассказал. Он чувствовал, что с ним что-то не так, но ему необходимо было выговориться, поскольку он не мог окончательно поверить в то, что сошел с ума. Я чувствую себя точно так же. Мне будто недостает какой-то части себя.

— Понимаю, — говорит Алисия. — У меня такое же чувство. Поэтому я прихожу сюда. Чтобы постараться и выяснить, чего мне недостает… И куда мне деваться со всем этим.

Она вопросительно смотрит на него, и Бобби, выговорившись, обнаруживает, что больше не о чем говорить. Но ему хочется сказать еще хоть что-нибудь, потому что ему хочется, чтобы она с ним разговаривала, и пусть он не уверен, почему ему этого хочется, или чего еще ему может захотеться, — он так смущен тем, что признался в таких вещах, да и просто смущен, и эта неловкость неизменно присутствует при общении между мужчинами и женщинами, когда оно имеет значение… И пускай он ни в чем не уверен, ему во что бы то ни стало хочется двигаться вперед.

— С тобой все хорошо? — спрашивает она.

— Да. Конечно. В общем-то — не смертельно. По крайней мере, я так думаю.

Она, кажется, смотрит на него другими глазами.

— Зачем ты ввязался в это?

— Ты про работу? Потому что у меня есть опыт. Последние два лета я работал в федеральном агентстве по чрезвычайным обстоятельствам.

Две парочки яппи обступили музыкальный автомат, и первая выбранная ими мелодия — «Smells Like Teen Spirit» — взрывается напряженным и мучительным ритмом. Пинео начинает пританцовывать, сидя на высоком стуле у бара, тело его извивается, раскачиваясь взад-вперед, кулаки прижаты к груди — он явно передразнивает этих четверых, насмехаясь над ними. Застывший в задумчивости над своим «бурбоном» Мазурек похож на поседевшего толстого тролля, который превратился в камень.

— Вообще-то я собираюсь получить степень магистра по философии, — признается Бобби. — Подходящее образование, я только недавно оценил.

Он говорит это в шутку, но Алисия расценивает его слова совсем иначе. Глаза ее наполняются слезами. Она поворачивается к нему на стуле, прижимается коленом к его бедру и кладет руку ему на запястье.

— Я боюсь, — говорит она. — Думаешь, все дело в этом? В обычном страхе. В обычной неспособности справиться.

Он не вполне уверен, что правильно понял ее, но произносит:

— Может быть, в этом.

Она обхватывает его руками и прячет лицо ему в шею, и это так естественно, как нечто само собой разумеющееся, он даже глазом не успевает моргнуть. Рука его тянется к ее талии. Ему хочется повернуться, чтобы обнять крепче, но он боится ее спугнуть, и пока они так сидят, прижавшись, он чувствует неуверенность, смутно представляя, что делать дальше. Под ладонью бьется ее сердце, кожей он ощущает тепло ее дыхания. Сочленение ребрышек, приятный изгиб бедра, близость груди — чуть выше кончика большого пальца, все такое необычное и дышащее страстью одновременно и пугает, и притягивает его. В душу его закрадывается сомнение относительно их психического здоровья. Что это — способ лечения или просто безумие? Кто они — два очень разных человека, которые вышли на новый для них обоих уровень отношений, или эмоционально опустошенные люди, которые даже говорят о разных вещах, и по ошибке приняли легкое сексуальное влечение за момент истины? И насколько отличаются эти два состояния? Она привлекает его ближе к себе. Ее правое колено скользит между его ног, необутая ступня утыкается ему в пояс. Алисия что-то шепчет, но он не разбирает что. Наверное, слова обещания. Губы ее легко касаются его щеки, затем она отстраняется и выдавливает из себя улыбку, которую он принимает за сожаление.

— Не понимаю, — говорит она. — У меня такое чувство… — Она качает головой, будто отгоняя неподходящую мысль.

— Какое?

Она подносит руку к лицу и вертит ею, пока говорит, — небрежность этого жеста совсем не подходит ее облику.

— Мне не следовало бы говорить это первому встречному в баре, и это совсем не то, о чем ты мог подумать. Но все же… У меня такое чувство, что в твоих силах мне помочь. Сделай для меня что-нибудь.

— Разговоры помогают.

— Возможно. Не знаю. Похоже, все-таки не очень. — Она задумчиво помешивает свой напиток, затем бросает искоса взгляд. — Как сказал кто-то из философов — должно быть нечто, имеющее отношение к данному аспекту.

— Предрасположенность порождает все логические связки, даже если они расположены утверждать противное.

— Кто это сказал?

— Я… в работе, которую я писал о Горгии, отце софистики. Он утверждал, что ничто не может быть познаваемо, а если что-то и познаваемо, то оно не стоит того, чтобы быть познанным.

— Что ж, — отмечает Алисия. — Полагаю, это все объясняет.

— Этого я не знаю. За работу у меня только «четверка».

Одна из парочек начинает танцевать: мужчина, все еще не снявший пальто, покачивает локтями, изображая медленно пикирующую птицу, в то время как женщина стоит на месте и подергивает бедрами, как рыба хвостом. Даже у Пинео получалось более грациозно. Наблюдая за ними, Бобби вдруг представляет, что бар — это пещера, посетители со спутанными волосами одеты в шкуры. Свет фар за окном мелькает с той же неожиданностью, с какой вспыхивал метеор, пролетая в первобытной ночи. Песня заканчивается, парочка направляется к столику, встречаемая аплодисментами друзей. Но когда из динамиков вырывается гитарный рифф хендриксовской версии «All Along The Watchtower» Дилана, они снова начинают танцевать, и остальные пары присоединяются к ним со стаканами в руках. Женщины трясут волосами, покачивают грудями, мужчины двигают бедрами им навстречу. Неотесанные дикари под кайфом.

Обстановка бара более не устраивает Бобби. Его переполняет смятение, от которого никуда не деться. Он съеживается от шума, веселой болтовни, и вдруг его пронзает убежденность, что такая реакция ему несвойственна, — это маленький человечек, видящий все в черном свете, сидит у него между лопатками, вонзив когти ему в позвоночник, он сложил свои уродливые крылья и управляет им, как марионеткой. Когда Бобби встает, Алисия тянется к нему и сжимает его руку.

— Увидимся завтра?

— Непременно, — отвечает он, сомневаясь в душе, что увидит ее снова. Он уверен — она придет домой и отчитает себя за то, что позволила настолько сблизиться с ним, допустила непредвиденное проникновение в свою безупречную жизнь, нацеленную на успех. Она перестанет приходить сюда и найдет спасение в занятиях на вечерних курсах делового общения, которые позволят ей добавить еще одну строчку в свое резюме. И лишь однажды воскресным днем, по прошествии нескольких недель, воспоминание о нем вдохновит ее на достижение оргазма при помощи вибратора на батарейке.

Он ищет в кошельке пятерку — чаевые для Романа — и ловит на себе взгляд Пинео, полный неприкрытой враждебности. Именно так смотрит на тебя самый заклятый враг перед тем, как вставить пару патронов в свою винтовку. Пинео задерживает свой двуствольный взгляд на несколько мгновений, затем отворачивается и погружается в глубокие раздумья над кружкой пива, втянув шею, опустив голову. Кажется, его, как и Мазурека, околдовали, и он тоже окаменел.

Бобби просыпается за несколько минут до начала смены. Он звонит на работу, предупреждает о том, что опоздает, затем снова ложится и созерцает огромное оранжево-коричневое пятно после протечки, превратившее потолок в карту местности. Что-то происходит между ним и Алисией… все так нелепо. Они ведь не собираются спать друг с другом — это очевидно. И не потому, что она так сказала. Ему трудно представить себе, как он идет к ней домой, где все обставлено по высшему классу — все эти дорогостоящие игрушки из «The Sharper Image», изысканная посуда из «Pottery Barn», — или вообразить, что она здесь у него в этой дыре, к тому же никто из них не испытывает такой уж насущной потребности, ради чего стоило бы снять номер в гостинице. Это же глупо, обременительно. Они просто впустую тратят время. Морочат головы друг другу, а все дело-то в том, что души у них искорежены. Она грустит из-за того, что пьет, чтобы ей было грустно, потому что боится: то, чего она не чувствует, и есть настоящее чувство. Типичная постмодернистская манхэттенская чушь. Скорбь как форма сопричастности. И вот теперь ему во всем этом тоже отведена роль. Но то, как он с ней поступает, может оказаться еще более безнравственным, однако у него нет ни малейшего желания докапываться до истинной причины — это только усилило бы ощущение его порочности. Пусть лучше все идет своим чередом и просто сойдет на нет. Сейчас вообще все так странно в этом городе. Мужчины и женщины ищут невразумительного облегчения своей малопонятной вины. Вины, связанной с тем, что они не изображают величественную печаль, как это делают политики, или задумчивое сочувствие, как журналисты, что их скорбь — душевное состояние, давшее трещину, но при этом люди все еще насквозь пропитаны обыденностью, их мысли заняты сексом и футболом, счетами за кабельное телевидение и гарантией занятости. И все-таки у него еще есть кое-что, о чем он, как бы то ни было, должен ей сказать. Сегодня вечером он расскажет ей все, и она сделает то, что должна. А потом — всеобщее уныние, окончание спектакля в четырех действиях.

Он стоит под душем целую вечность, он не спешит попасть в эпицентр и даже подумывает о том, чтобы не идти на работу вовсе. Но чувство долга, привычка и упрямство пересиливают его страх и ненависть к этому месту, впрочем, это не ненависть и страх в чистом виде он ощущает, а синкретическое слияние этих двух чувств — продукт алхимической реакции, для которого еще не придумали подходящего названия. Перед уходом он проверяет содержимое верхнего ящика своего комода. Реликвии — это как раз то, о чем он больше всего хотел рассказать ей, объяснить все. Пусть раньше он и думал о них что угодно, все же теперь он полагает, что эти предметы — в некотором смысле сувениры, и этого надо стыдиться как симптома болезни. Но, глядя на предметы, он понимает, что у этой коллекции должно быть еще какое-то предназначение, о котором он не догадывается, но если расскажет о ней Алисии, то тем самым все прояснится. Он выбирает половинку туфельки. Единственно правильный выбор, в самом деле. Это единственный предмет, обладающий достаточной убедительностью, чтобы передать его чувства. Он сует туфельку в карман куртки и проходит в гостиную, где сосед по квартире смотрит мультяшный канал, его голова возвышается над спинкой дивана.

— Что, проспал? — спрашивает сосед.

— Немного, — отвечает Бобби, устремив взор к яркому экрану, внимая дурацким голосам и сожалея о том, что не может остаться и узнать, каким образом Скуби Ду и Шэгги удалось перехитрить болотного зверя. — Увидимся.

Незадолго до окончания смены он вдруг испытывает приступ безумия, ему кажется, что если он поднимет глаза, то обнаружит, как стены ямы выросли до высоты небоскреба, и из всего неба он увидит лишь крошечный круг и в нем — пылающие облака. Даже потом, идя с Мазуреком и Пинео по холодным, промозглым улицам, вслушиваясь в автомобильные сигналы, которые вразнобой несутся издалека, словно звуки авангардистских духовых инструментов, он почти убеждает себя в том, что так могло произойти. Яма могла стать глубже, да и сам он мог уменьшиться. Перед этим они начали копать под только что поднятым слоем бетонной кладки, и он понимает: его паранойя и, как следствие, желание спрятаться от очевидного вызваны тем, что они обнаружили под землей. Но даже если страх его объясним, это не значит, что ничего не происходит. Невероятные вещи могут случиться в любую минуту. Теперь они все знают это.

Трое мужчин молча направляются в «Голубую Леди». Такое впечатление, что их ночные походы в этот бар не служат более снятию напряжения, они стали продолжением работы, так же требующим от них душевных сил. Пинео идет, засунув руки в карманы, отводя взгляд в сторону, Мазурек глядит прямо перед собой, размахивая термосом, — он похож на революционера-троцкиста, доблестного фабричного рабочего образца 1939 года. Бобби шагает между ними. От неприступного вида спутников ему не по себе, его будто с двух сторон притягивают большие магниты — хотелось бы рвануть вперед или отстать от них, но сила притяжения не позволяет ему сделать это. Как только они заходят внутрь, он их бросает и спешит к Алисии в конец бара. Ее лицо освещается улыбкой примерно в двадцать пять ватт, и ему приходит в голову, что хоть она наверняка улыбается сослуживцам и родственникам ярче и белозубей, именно эта тусклая улыбка отражает подлинную меру радости — той, что осталась после нескольких лет карьерного роста и несчастной любви.

Чтобы проверить эту мысль, он спрашивает, нет ли у нее друга, на что она говорит:

— Боже правый! Друга. Как трогательно. Еще спроси, нет ли у меня поклонника.

— У тебя есть поклонник?

— Было несколько, — отвечает она. — Но в настоящее время я в них не нуждаюсь, премного благодарна.

— Что, ждешь принца?

— Дело не в этом. Впрочем, в данную минуту так и есть. Я, — она сардонически усмехается, — я поднимаюсь по служебной лестнице. Во всяком случае, пытаюсь.

Она отворачивается и отходит в глубь зала подальше от бара, где по телевизору не переставая болтают об эпидемии сибирской язвы, о страданиях, об испытании свободой.

— Мне хотелось иметь детей, — наконец произносит она. — Я в последнее время не перестаю думать об этом. Может, вся моя печаль повлияла на меня в биологическом плане. Ну, ты понимаешь. Воспроизведение рода.

— У тебя еще есть время родить детей, — говорит он. — А вся эта ерунда с карьерой может подождать.

— Но только не с теми мужиками, что у меня были… ни в коем случае! Я бы никому из них не доверила воспитание моих отпрысков.

— Значит, ты могла бы поведать мне несколько военных историй?

Она поднимает руку, выставляя ладонь вперед, словно желая удержать закрытую дверь.

— Ты не представляешь!

— У меня у самого было несколько.

— Ты же парень, — говорит она. — Что ты можешь знать об этом?

Рассказывая о своем опыте, она иронична, самокритична и почти весела, словно, делясь воспоминаниями о лживости мужчин или смеясь над собственной доверчивостью, ей хочется доказать, что в душе у нее еще сохранились запасы хорошего настроения и она оправилась от своих неудач. Но когда она рассказывает об одном человеке, который преследовал ее целый год, посылал ей конфеты, цветы, открытки, пока наконец она не поверила, что он, должно быть, действительно любит ее, и не провела с ним ночь — прекрасную ночь, после которой он перестал обращать на нее малейшее внимание… когда она рассказывает ему об этом, Бобби под внешней веселостью вдруг разглядывает унизительное замешательство. Он гадает, как она будет выглядеть без косметики. Наверное, мягче. Этот грим — картина ее отношения к миру, которую она воссоздает изо дня в день. Маска приукрашенной неудачи и равнодушия, чтобы скрывать душевное смятение. Ни одна из ее надежд так и не оправдалась, и все же, хоть она и зареклась уповать на что бы то ни было, насовсем от надежды отказаться не удалось, и это ее смущает. А может, все гораздо проще. Поверхностное воспитание где-нибудь в оазисе на Среднем Западе — судя по говору, она из Детройта или Чикаго. Посредственное образование и, как следствие, посредственная карьера. Крах в личной жизни. Это многое объясняет. Но истинная подоплека ее историй, то, как она все пережила и каким образом это изменило ее восприятие жизни… все это остается тайной. И нет смысла копать глубже, да и времени, похоже, на это нет.

Бар «Голубая Леди» заполняется припозднившейся публикой. Среди них две женщины средних лет, которые держатся за руки и целуются через стол; трое молодых парней в спортивной одежде фирмы «Knicks»; двое темнокожих мужчин, вырядившиеся как бандиты, сопровождающие грузную блондинку в пелерине из крашеного меха поверх блестящего платья для коктейлей (Роман бросает на них осуждающие взгляды и не спешит их обслуживать). Напившиеся Пинео и Мазурек осоловело молчат, не обращая внимания на окружающих, в то время как жизнь в баре вокруг Бобби и Алисии не собирается затихать, музыкальный автомат играет старый рок — Сантану, Кинкс и Спрингстина. Бобби еще не видел Алисию в таком расслабленном состоянии. Она снова скинула туфлю, сбросила пиджак, и хотя бокал в ее руке все еще полон, кажется, что она чрезмерно пьяна, словно раскрыв секреты своего прошлого, словила кайф, как после трех порций мартини.

— Вообще-то я не считаю, что все мужчины — сволочи, — говорит она. — Но что касается мужчин Нью-Йорка — вполне возможно.

— А что, ты с каждым из них встречалась?

— С большинством из приличных — да.

— А кто в твоих глазах считается приличным?

Наверное, слова «в твоих глазах» звучат слишком подчеркнуто, и это придает вопросу чересчур личный характер, потому что улыбка ее гаснет, и она бросает на него испуганный взгляд. Когда затихают последние аккорды «Glory Days» и между песнями возникает небольшой перерыв, она прикладывает ладонь к его щеке, внимательно смотрит ему в глаза и задает вопрос, звучащий скорее как утверждение:

— Ты ведь не будешь так со мной поступать, правда? — И прежде чем Бобби успевает сообразить, что ему следует ответить, застигнутый врасплох ее приглашением, как ему кажется, ускорить события, она добавляет: — Это ужасно, — и убирает руку.

— Зачем ты так? — спрашивает он. — То есть, я полагал, мы ведь, собственно, не собирались с тобой вступать в близкие отношения, и я не об этом. Мне просто интересно, что на тебя нашло?

— Не знаю. Прошлой ночью мне этого хотелось. Правда, как я догадываюсь, хотелось недостаточно.

— Верится с трудом. — Он усмехается. — Учитывая разницу в возрасте.

— Негодяй! — Она в шутку грозит ему кулаком, — Впрочем, почему бы мне не завести мальчика — интересная мысль.

— Да уж. Я не из таких.

— Никто «не из таких», пока не встретит того, кто думает, что он как раз из таких. — Она делает вид, что оценивает его. — А ты мог бы сорвать приличный куш.

— Простите, — раздается позади них чей-то голос. — Что вы на это скажете?

Это парень лет тридцати, приятной внешности, в костюме и галстуке, сдвинутом набок, необычное лицо с острыми скулами выдает его афро-азиатское происхождение. Он пьян и слегка покачивается.

— Моя девушка… каково, а? — Он то и дело переводит свой взгляд. — Мы же должны были встретиться…

— Ты, приятель, не обижайся, но у нас тут важный разговор, — говорит ему Бобби.

Парень поднимает руки, показывая, что не имеет ничего против и просит прощения, но затем пускается рассказывать, долго и путано, о том, как он со своей девушкой разминулся, а потом они поссорились по телефону, и он начал пить, и сейчас остался без денег, в полной заднице, и не знает, как ему быть. Им кажется, что это только начало и он от них никогда не отстанет, особенно когда просит сигарету, но как только они сообщают ему, что не курят, он не просит денег, как можно было ожидать, а смотрит на Бобби и произносит:

— Старик, как они с нами обходятся! Что мы для них? Ливерная колбаса?

— Похоже на то, — отвечает Бобби.

На это парень отступает назад и выпучивает глаза.

— У тебя виски не найдется? Я бы выпил немного.

— Слушай, — обращается к нему Бобби, показывая на Алисию, — нам надо закончить наш разговор.

— Ладно, — откликается парень. — Спасибо, что выслушали.

Оставшись одни, они долго сидят, не говоря ни слова, поскольку нить разговора утрачена, а потом вдруг начинают одновременно говорить.

— Давай, ты первая, — предлагает Бобби.

— Я просто думала… — Она замолкает. — Не имеет значения. Это неважно.

Он знает — она вот-вот предложит встречаться, но опять это желание не дотягивает до нужной степени безотлагательности. Или, может, существует что-то еще — какая-то необъяснимая преграда разделяет их, и никто из них двоих так и не понял этого. Может, они влюбились, и в этом-то все дело, потому что совершенно очевидно — ни в ее жизни, ни в его собственной — ничего подобного в прошлом не случалось. Но она права, решает он — просто все, что происходит между ними, не так уж и важно, и поэтому не так уж и важно все понимать.

Она улыбается, словно извиняясь, и опустив глаза, устремляет взор в свой бокал. Из музыкального автомата несется песня «Free Falling» Тома Пети, и кто-то из посетителей за их спинами начинает подпевать, чуть ли не заглушая музыку.

— Я принес для тебя кое-что, — произносит Бобби.

Ее взгляд делается настороженным.

— С твоей работы?

— Да, но это совсем не то…

— Я же тебе говорила — меня такие вещи не интересуют.

— Но это не просто сувениры, — говорит он. — Если кажется, что я сбит с толку… так и есть. И правда, у меня в голове — каша. Но если я запутался, то те вещи, что я беру с места эпицентра, — они что-то вроде объяснения тому… — Он проводит рукой по волосам, огорченный своей неспособностью высказать все, что наболело. — Не знаю почему, но мне хочется, чтобы ты это увидела. Мне кажется, и я надеюсь, это поможет тебе понять кое-что.

— Например? — спрашивает она подозрительно.

— Например, меня… или где я работаю. Или что-то, чему я еще не смог подобрать слова, знаешь ли. Но я очень хочу, чтобы ты посмотрела.

Взгляд Алисии скользит прочь от его лица, устремляется к зеркалу за баром, в котором слишком явно отражаются любовь, печаль и пьяное веселье.

— Ну, если ты так хочешь.

Бобби касается половинки туфельки в кармане куртки. Шелк прохладный на ощупь. Ему представляется, что он ощущает его голубизну.

— Вообще-то смотреть особенно не на что. Собственно, я не собираюсь тебя волновать. Просто подумал…

Она резко обрывает его:

— Просто покажи мне, и все!

Он выкладывает туфельку рядом с бокалом, и кажется, секунду или две она не замечает ее. Потом у нее в горле что-то булькает. Единственный звук, четкий и ясный, так кусочек льда плюхается в стакан. Она протягивает руку, словно желая дотронуться до нее. Но не дотрагивается, во всяком случае сразу, и рука застывает в воздухе над туфелькой. По ее выражению лица он не может ничего определить, видит только, что она не отводит взгляда от вещицы. Пальцы ее скользят по оторванному шелковому краю, следуя неровной линии.

— Боже мой! — выдавливает она, но он слышит лишь вздох, а все восклицание тонет в неожиданно грянувшей музыке. Рука ее смыкается вокруг туфельки, голова наклоняется вперед. Она будто впадает в состояние транса, поддавшись чувству или смутному воспоминанию. Глаза ее так блестят, а сама она так неподвижна, что Бобби начинает сомневаться — может, своим поступком он причинил ей боль, она уже была психически неуравновешенна, и вот теперь он окончательно свел ее с ума. Проходит минута, а она так и не шевелится. Музыкальный ящик замолкает, вокруг них смеются и громко разговаривают посетители бара.

— Алисия?

Она качает головой, что означает одно из двух — либо она лишилась сил и не в состоянии разговаривать, либо ей просто не хочется общаться.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — спрашивает он.

Она говорит что-то, но он не слышит, лишь по губам определяет, что она опять произносит «боже». В уголке глаза выступает слезинка, стекает вниз по щеке и удерживается на верхней губе. Возможно, это половинка туфельки произвела на нее такое сильное впечатление, как когда-то на него самого — этот безупречный символ, несомненное объяснение того, что они потеряли, и того, что выжило, и эта вещь, ее могущественная наглядность, вот что потрясло ее.

Снова включается музыкальный автомат, звучит старая мелодия Стэна Гетца, и доносится голос Пинео — тот, из-за чего-то спорит и отчаянно ругается, однако Бобби не оборачивается, чтобы посмотреть, в чем там дело. Он заворожен лицом Алисии. Что бы она сейчас ни ощущала — боль утраты или потрясение, — это чувство высветило ее трогательную красоту, ее страдание, девушка засияла; маска женщины-гончей с Уолл-Стрит, что сооружалась при помощи косметики, вдруг исчезла, вместо нее он видит хрупкую чистоту Святой Бернадетт, изящные линии шеи и подбородка неожиданно кажутся ему безупречными и прекрасными. Это превращение так поражает его, что он сомневается, возможно ли такое на самом деле. Может, все дело в выпивке, или с глазами у него что-то неладное. По своему опыту он знает — ничто в этой жизни не способно меняться так существенно. Тощие, облезлые коты в своей причудливой простоте не могут в мгновение ока стать похожими на крошечных серых тигрят с гладкой, лоснящейся шерстью. Небольшие, уютные домики в заливе Кейп-Код ни при какой погоде, пусть даже при самом ярком свете, не будут ослепительно сверкать и переливаться, словно маленькие азиатские храмы. Но чудесное превращение Алисии так очевидно. Она великолепна. Даже покрасневшие прожилки в уголках ее глаз, воспаленных от слез или городской пыли, кажутся украшением, частью изысканного замысла, и когда она поворачивается к нему, лицо ее будто возникает, материализуется из луча света, и эта целостная утонченность ее нового облика струится в его сторону со сверхъестественной силой, близость к ней таит в себе опасность, и ему не известны ее намерения. Чего ей захочется от него сейчас? Когда она притягивает к себе его лицо — губы ее разомкнуты, веки полуопущены, — он пугается, что умрет от поцелуя, свихнется, его просто накроет волной и унесет, как игрушечное ведерко, оставшееся на песке, или что вкус этого поцелуя, капелька теплой слюны, напоминающая хрусталик с кисловатым привкусом, вступит в реакцию с его собственной обыкновенной слюной и образуется смесь — микроскопическая доза яда — идеальное решение для него, чтобы свести счеты с зашедшей в тупик жизнью. Но вот следует еще одно преображение, почти такое же сногсшибательное, и когда ее губы касаются его рта, он видит молодую женщину — ранимую и кроткую, любящую и желающую его — она нуждается в нем с детским простодушием.

Поцелуй длится недолго, но достаточно, чтобы можно было разделить его на несколько этапов — сперва соприкосновение, затем погружение и исследование, языки их встречаются, дыхание смешивается, и вот, когда они достигают полной близости, так что накал страсти зашкаливает, она прерывает поцелуй и, прижавшись губами к его уху, шепчет пылко, вся дрожа:

— Спасибо… Я так тебе благодарна! — Затем она встает, собирает свою сумочку, свой портфель, печально улыбается и говорит: — Мне нужно идти.

— Подожди! — Он хватает ее, но она высвобождается.

— Прости, — произносит она. — Но я должна… прямо сейчас. Прости меня.

И она уходит, быстро направляясь к выходу, не оставляя ему никакой надежды на продолжение, покидает его возбужденным, когда он еще пытается осмыслить и взвесить то мгновенно запечатленное воспоминание о поцелуе, оценить его нежность и хрупкость, определить по некой шкале степень чувственности, догадаться о его значении, и к тому времени, когда он закончил размышлять обо всем этом и осознал ту истину, что она в самом деле недвусмысленно ушла, и решил побежать за ней — она уже за дверью. Когда он добирается до выхода и плечом распахивает дверь, Алисия уже в двадцати пяти — тридцати футах от него, она быстро идет по тротуару между припаркованными машинами и витринами магазинов, мимо какого-то затененного портала, он уже собирается позвать ее по имени, как она ступает в залитое светом место у витрины кафе, и он замечает, что на ней — голубые туфли. Из бледно-голубого блестящего шелка, по форме они точно такие же, как та половинка туфельки, оставленная на барной стойке. Если она и в самом деле все еще там. Теперь он в этом не уверен. Может, она ее забрала? Вопрос этот приобретает очень странный, пугающий смысл, он возник из-за страшного подозрения, которое невозможно полностью отбросить, и какое-то мгновение он разрывается между желанием рвануть за ней и стремлением вернуться назад в бар и поискать туфельку. В конечном счете вот что важно: выяснить, забрала ли она с собой туфельку, и если да — исследовать ее поступок, разгадать его. Так вышло, поскольку она решила, что это — подарок, или из-за того, что ей страстно захотелось обладать этой вещью, возможно, для удовлетворения какой-то неестественной невротической потребности, и она не удержалась и решила во что бы то ни стало выкрасть туфлю, сбить его с толку своим поцелуем и смыться прежде, чем он поймет, что вещица пропала? А что, если — и это предположение грозит завладеть им — туфелька принадлежала ей с самого начала? Чувствуя себя глупо, но еще не веря в собственную глупость, он видит, как она сходит с обочины тротуара у следующего перекрестка и пересекает улицу, становясь все меньше и меньше, пока не теряется среди других прохожих. Поток машин скрывает ее из виду. Все еще прикидывая, не догнать ли ее, он стоит там с минуту или около того, размышляя о том, что, может, ошибочно истолковывал все насчет нее. Холодный ветер, словно шарф, оборачивается вокруг его шеи, а влага с мостовой впитывается в носок через дырку в правом ботинке. Прищурившись, он смотрит вдаль за перекресток, безуспешно пытаясь определить расстояние, затем, отказавшись следовать последнему порыву, распахивает настежь дверь «Голубой Леди». Из бара наружу вырывается вихрь голосов и музыки, и мчится мимо него, словно дух вечеринки, покидающий место действия, Бобби входит внутрь, хотя сердцем чувствует — туфелька пропала.

Бобби утратил свой иммунитет к инфекциям эпицентра. Наутро он чувствует себя отвратительно. Его замучила лихорадка, от чего кости стали как стекло, пазухи наполнены гноем, кашель проникает глубоко в грудь и раздирает на части. Пот — желтый и кислый, мокрота — вязкая как творог. Следующие сорок восемь часов его занимают лишь две мысли. О лечении и Алисии.

Он видит ее перед собой сквозь жар, любая мысль оплетается ею, будто молекулярной цепочкой РНК, но он не имеет сил даже начать размышлять о том, что он думает и чувствует. Спустя еще пару ночей лихорадка отпускает его. Он приносит одеяла, подушку и апельсиновый сок в гостиную и устраивается на диване.

— Что, тебе лучше? — спрашивает сосед, и Бобби отвечает:

— Немного.

Чуть погодя сосед вручает ему пульт от телевизора и скрывается в своей комнате, где он проводит дни, играя в видеоигры. В основном это «Квейк». Из-за запертой двери доносятся рев демонов и треск пулеметов.

Бобби бездумно переключает каналы и останавливается на CNN, в кадре попеременно появляются панорама Зоны Ноль, снятая сверху, и студия, где привлекательная брюнетка, сидящая за дикторским столом, беседует с разными людьми — мужчинами и женщинами — о событиях 11 сентября, о войне, о ликвидации последствий. Послушав с полчаса, он приходит к выводу, что, если это все, что слышат люди — пустую, слезливую болтовню о жизни, о смерти, об исцелении, — они, должно быть, ничего не знают. Эпицентр выглядит как грязная дыра, где несколько желтых машин разгребают обломки, — но это не передает того ощущения, которое испытывает человек, находящийся внизу, на дне этой пропасти, и тогда кажется, что она глубока и вечна, как древний разрушенный колодец. Он снова щелкает пультом, находит фильм про старину Джека Потрошителя с Майклом Кейном в главной роли и, выключив звук, смотрит, как сыщики в длинных темных плащах спешат по тускло освещенным переулкам, а мальчишки, торгующие газетами, выкрикивают новости о последнем зверском убийстве. Он начинает соединять и сопоставлять все, что говорила ему Алисия. Все. От «Я только что с похорон», и «Все люди продолжают жить дальше, но я еще не готова», и «Поэтому я прихожу сюда… выяснить, чего мне недостает», до «Мне нужно идти». Ее преображение — действительно ли он видел это? Воспоминание об этом так невероятно, но ведь все воспоминания — нереальны, и в эту самую минуту он вдруг случайно понимает всем своим существом, кем и какой она была, и, забрав туфельку, позволившую ей осмыслить, что с ней произошло, она всего лишь вернула себе свою собственность. Конечно, все можно объяснить иначе и принять эти другие объяснения было бы весьма заманчиво: поверить, что она — просто ожесточившаяся карьеристка, которая решила отдохнуть от корпоративного здравомыслия, но, придя в себя и осознав, где находится, чем занимается и с кем этим занимается, она стащила сувенир и скрепя сердце вернулась в свой мир кликанья — писать электронные письма, создавать сети, рассылать бумаги, фьючерсные контракты на закупку пшеницы, пить мартини, где какой-нибудь шустрый симпатяга из рекламного бизнеса в итоге задрючит ей мозги и потом будет рассказывать о ней свои «сучка-умоляла-сделать-это» истории в тренажерном зале. Вот кем она была, в конце концов, как бы там ни было. Несчастной женщиной, обреченной следовать своему несчастливому пути, которой хочется большего, однако ей не понять, как так вышло, что она сама себя заточила. Но то, что раскрылось в ней во время их последней встречи в «Голубой Леди», саморазоблачительный характер ее превращения… искушение обыденным не способно затмить эти воспоминания.

Проходит целая неделя, прежде чем Бобби возвращается на работу. Он приходит поздно, когда уже стемнело, и включили прожекторы; у него почти созрело решение сообщить бригадиру о том, что увольняется. Он предъявляет свое удостоверение личности и спускается вниз, в яму, высматривая Пинео и Мазурека. Огромные желтые экскаваторы не работают, люди стоят группами, и Бобби сразу же понимает, что недавно нашли тело, только что завершились формальности, и у всех теперь перерыв перед тем, как продолжить работу. Он медлит, прежде чем присоединиться к остальным, стоит у стены из гигантских бетонных плит — разбитых и сложенных друг на друга под углом, таящих в себе гнезда полумрака — чем глубже, тем страшнее. Он стоит там около минуты, и вдруг чувствует, что она — за его спиной. Совсем не так, как в книге ужасов. Никакого могильного холода, вставших дыбом волос или завывающих голосов. Все так, как тогда в баре. Ее тепло, аромат духов, нервная сдержанность. Но эфемернее, слабее — это едва ощутимое присутствие. Он боится, что, если повернется, чтобы взглянуть, это нарушит их тончайшую связь. Да и вообще, вряд ли ее можно увидеть. Это же не реклама книжки Стивена Кинга, она не будет висеть в нескольких сантиметров над землей, выставив ужасные раны, что убили ее. Здесь — часть ее души, менее осязаемая, чем облачко дыма, менее различимая, чем шелест или шорох. «Алисия», — произносит он, и ее воздействие становится ощутимей. Ее запах усиливается, ее тепло становится явственнее, и он осознает, зачем она здесь. «Я понимаю, тебе пришлось уйти», — говорит он, и после этого она словно обнимает его — всем теплом приближается к нему. Он почти касается ее тугой талии, ощущает хрупкость ребер, мягкость груди, как бы ему хотелось побыть с ней наедине. Хотя бы один раз. Но не для того, чтобы обливаться потом и сквозь сон обещать что-то, теряя контроль над собой, затем взять себя в руки и с горьким чувством разбежаться в разные стороны. А потому, что в большинстве случаев люди лишь частично принадлежат друг другу — как это было с ним и Алисией в «Голубой Леди», когда они только поверхностно знали о друг друге, лишь в общих чертах, не считая некоторых подробностей. Они были похожи на двух забавных человечков в центре старой картины, написанной масляными красками, мысли которых направлены на что угодно, но только не на то, чтобы познать все, что следовало познать, — и если бы тогда они чувствовали то же самое, что сейчас, в эту минуту, они постарались бы понять все. Они постарались бы признать то, чего не существовало, например дым, застилавший глаза. Древнюю науку общения с душой, истины, уступающие старым, но вновь опровергнутым истинам. В освобождении от желаний рождается совершенная самоуглубленность. Они разговаривали бы друг с другом, они позабыли бы о городах и войнах… И это не губы ее он сейчас ощущает, но вспоминает душевное волнение, владевшее им, когда они целовались — странное сочетание замешательства и чувственности, — но на этот раз добавилось еще одно чувство, не такое пылкое. Удовлетворенность, думает он. Тем, что помог ей понять. Тем, что сам понял назначение своей коллекции реликвий и для чего он сблизился с ней. Судьба или случайное стечение обстоятельств — неважно, теперь ему все стало ясно.

— Ты, Бобби!

Это Пинео. Ухмыляясь, он идет к нему прыгающей походкой, от той враждебности, что он не скрывал в прошлый раз, когда они были вместе, нет и следа.

— Старик, выглядишь хреново, знаешь ли.

— В самом деле? — откликается Бобби. — Так и знал, что ты скажешь это.

— А как же иначе? — Пинео в шутку толкает Бобби кулаком в левый бок.

— Где Карл?

— Пошел покакать. А он ведь беспокоился о твоей заднице.

— Да уж, готов поспорить.

— Ладно тебе! Знаешь, у него что-то вроде отцовского чувства к тебе проснулось. — Пинео сдвигает брови, изображая Мазурека, передразнивая его восточноевропейский акцент: — «Бобби мне как сын».

— Вряд ли. Он только и делает, что говорит мне, какой я придурок.

— Так это ж по-польски «сын», старик. У них там старые громилы так воспитывают своих детей.

Когда они начинают пересекать яму, Пинео говорит:

— Не знаю, что ты сделал с «сучкой-калькулятором», старик, но она в баре так больше и не появлялась. Должно быть, ты уделал ей мозги.

Бобби вдруг приходит в голову, что Пинео, наверное, злился на него из-за того, что он торчал все время с Алисией, и считает его виноватым — ведь у них был тройственный союз, удача на троих, единство духа, а он все испортил. Если бы все было так просто.

— Что ты ей сказал? — допытывается Пинео.

— Ничего. Просто рассказывал о нашей работе.

Пинео вскидывает голову и смотрит на него искоса.

— Что-то ты мне заливаешь. У меня глаз наметан на эти дела, как у моей мамочки. Между вами что-то происходит?

— Угу. Мы собираемся пожениться.

— Только не говори, что трахаешь ее.

— Я и не трахаю ее!

Пинео указывает на него пальцем.

— Ну вот, видишь! Черт!

— Ну, ты сицилийский ясновидящий… Класс. Почему бы вам, ребята, не править миром?

— Поверить не могу: ты трахаешь эту «сучку-калькулятор»! — Пинео смотрит наверх на небо и смеется. — Старик, а ты вообще болел? Готов поспорить — ты всю эту чертову неделю проверял на прочность ее матрас!

Бобби лишь уныло качает головой.

— Ну и как тебе ее… яппи-штучка?

Бобби, уже в раздражении, бросает:

— Да пошел ты!

— Нет, серьезно. Я ведь вырос в Квинсе, без родительского внимания. Какая она? Надевает высокие сапоги и фуражку? А плетка у нее есть? Хотя нет, это напоминало бы ей о работе. А она…

Один из экскаваторов запускает мотор, рычит как тиранозавр, земля дрожит, и Пинео приходится повысить голос, чтобы Бобби его услышал.

— Она ведь сладенькая была, правда же? Научи меня любить, милый, милый. Точно маленькая девочка, прочитала все книжки и не поняла, о чем они, пока не появился ты и не спустил курок. Да… и вот уже нет той маленькой девочки, и она тащится от твоей задницы. Теряет голову, трахается вовсю.

Бобби вспоминает увиденное преображение — не ту его часть, когда Алисия поразила его своей неземной красотой, и засияли лучи ее души, — а самое мгновение перед тем, как она поцеловала его, — изумление, застывшее на ее лице, и тогда он понимает, что Пинео, невольно конечно, указал своим грязным, циничным, вульгарным пальцем чертова умника на то, что Бобби до сих пор еще не вполне уловил. На то, что она действительно пробудилась не только из-за сложившихся после смерти обстоятельств, но ради него. Что она перед смертью вспомнила, кем ей хотелось быть. Может, даже не «кем». Скорее «как». Как ей хотелось чувствовать, как ей хотелось жить. Как она надеялась, что жизненный путь ее будет ярким, не таким уж просчитанным. Осознав это, он понял, чему его не научила смерть тысяч людей. Точной мере его личной потери. И нашей. Смерти одного человека. Все люди — Иисус и Бог в Своем сияющем жарком пламени, свет, куда они устремляются. Любовь в круговороте.

— Да, все как ты сказал, — говорит Бобби.

Стив Разник Тем Кость

Лэрд Баррон Старая Виргиния

На третье утро я обнаружил, что кто-то вывел из строя грузовик. Все четыре колеса оказались спущенными, а мотор разбитым. Прекрасная работа. Я вышел из домика, чтобы посмотреть на рассвет и облегчиться в ближайших кустах. Было холодно, и воздух оставлял во рту привкус металла. Над далеким темным лесом позади домика сияло несколько звездочек. Разбитая колесами дорога пересекала заболоченное поле и уходила в бесконечность. Глубокую тишину нарушало только ровное гудение дизеля под дровяным навесом.

— Ну вот и началось, — сказал я.

Прикурив «Лаки Страйк», я отметил, что сбываются мои пессимистические ожидания. Красные отыскали наше скромное лесное убежище. А может, один из моих парней играет на два фронта. Это сильно осложнило бы наше положение.

Люди и так уже нервничали: Дэвис клялся, что слышал шепот и хихиканье за стальной дверью после отбоя. А еще он слышал, что один из докторов болтал на иностранном языке. Чепуха, конечно. Тем не менее солдаты были на взводе, а теперь еще и это.

— Гарланд? Ты здесь?

С крыльца меня негромко окликнул Хэтчер, и я увидел его высокий тонкий силуэт.

— Здесь, здесь.

Я подождал, пока он не подошел к грузовику. Хэтчер подчинялся непосредственно мне и был единственным членом отряда, с которым мне приходилось работать раньше. Он обладал твердым характером, был компетентным во многих вопросах и всего на десять лет моложе меня, хотя и вдвое старше любого из остальных людей в отряде. Если кто-то и работал на красных, я молил Бога, чтобы это оказался не он.

— Полагаю, нам придется ходить пешком, — прокомментировал он ситуацию после короткого осмотра машины.

Я протянул ему пачку, и Хэтчер молча закурил.

— Кто дежурил последним? — спросил я немного погодя.

— Ричарде. Он не докладывал ни о каких происшествиях.

— Конечно.

Я посмотрел на дальний лес и задумался, не наблюдают ли за нами противники. Что они могут предпринять дальше и как мне реагировать? Вспомнились неудачи в туманных горах Кубы в 1953-м, и противный холодок напряг мышцы у основания шеи. Те события происходили шесть лет назад, а в нашем деле человек с возрастом лучше не становится.

— Как они смогли нас отыскать, Хэтч? — спросил я.

— Утечка могла произойти в конторе Штраусса. Красные разрабатывают те же самые программы. Информация о наших успехах могла наделать много шума по ту сторону занавеса…

Внезапно эта командировка перестала казаться мне детской забавой.

Проект ТАЛЛХАТ принадлежал Фирме, но начальник секретного оперативного отдела доктор Герман Штраусс настолько не хотел привлекать внимания, что инструктировал нас у себя дома. И вот мы оказались в дебрях Западной Виргинии с заданием охранять двух его персональных помощников, которые проводили специфические эксперименты над дряхлой, выжившей из ума старухой. Доктор Портер и доктор Рили были здесь главными. До тех пор пока они не соберут необходимые данные, связь с внешним миром была под запретом. По возвращении в Лэнгли все доклады должны быть представлены доктору Штрауссу. Даже в самом ЦРУ о проекте не знала ни одна душа.

Подобные задания не были моей специальностью, но мне наскучила бумажная работа, и я признавал авторитет Штраусса. Почему именно я? Подозреваю, только потому, что Штраусс знал меня еще с прошлой войны. И еще он знал, что я давно не у дел. Возможно, таким образом он хотел, чтобы я снова почувствовал себя нужным. Теперь, глядя на разбитый грузовик и оценивая дальнейшие перспективы, я стал склоняться к мысли, что старина Герман просто решил пожертвовать мной.

Я затушил окурок и принял несколько неотложных решений.

— Как только рассветет, мы прочешем всю местность вокруг домика. Ты возьмешь Роби и Нейла и отправишься на юг. Я пойду на север с Доксом и Ричардсом. Дэвис останется охранять дом. Будем искать следы в радиусе четверти мили.

Хэтчер кивнул. Он не стал заострять внимание на слабом месте моих распоряжений: а вдруг именно Дэвис переметнулся в другой лагерь? Вместо этого он махнул рукой в сторону леса:

— А как насчет экстренной эвакуации? До ближайшей трассы около двадцати миль. Мы могли бы добраться туда за несколько часов. По пути сюда я видел несколько ферм. На одной из них наверняка найдется телефон…

— Хэтч, они не зря вывели из строя грузовик. Наверняка они ждут, что мы пойдем пешком. Кто знает, какие сюрпризы встретятся нам по пути к трассе? Пока мы останемся здесь, под прикрытием стен. Если станет хуже, станем прорываться врассыпную. Может, одному посчастливится добраться до штаба.

— Как поступим с Портером и Рили?

— Пока дело касается только нашей безопасности. Посмотрим, что нам удастся обнаружить, а потом я сообщу новости нашим докторам.

Мое участие в проекте ТАЛЛХАТ начиналось вполне невинно, если такое слово применимо к любой из затей Фирмы. Телеграмма нашла меня на пустынном побережье, где я слонялся без дела. Из Виргинии за мной пришла машина Штраусса. Предстоящая работа сулила немалые деньги. Кроме того, во мне проснулось любопытство — с момента последней встречи с Германом прошло уже немало лет.

За превосходным обедом в его легендарном поместье в окрестностях Лэнгли директор Штраусс признался, что ему потребовалось мое хладнокровие. Сказал, что нужен человек в возрасте, способный сохранять самообладание. Да, он все превосходно рассчитал.

А еще он так метко выразился: «Суньте его руку в огонь, и этот хладнокровный мерзавец даже глазом не моргнет». Обо мне и раньше так говорили — лет тридцать назад. До того, как морщины испещрили мое лицо, а артрит скрючил пальцы. До того, как я оглох на левое ухо и потерял почти все зубы. До того, как землетрясение 1989 года поселилось в моих руках и заставило их дрожать. Трудно сохранять самообладание, если вынужден каждый час опорожнять мочевой пузырь. Тоже мне, герой войны, легенда Фирмы.

«Послушай, Роджер, я не собираюсь вспоминать о Кубе. Это слишком давняя история, парень».

Да, сидя за столом напротив Штраусса в его загородном доме, с парой порций виски в желудке, было так легко поверить, что все мои грубейшие просчеты забыты. Можно было поверить, что разрушительное влияние прожитых лет — всего лишь иллюзия, сфабрикованная злобными завистниками, непременными спутниками каждого выдающегося человека.

Когда-то я был выдающимся человеком. Ветеран даже не одной, а двух мировых войн. Награжденный медалями, прославленный, внушающий страх. И Штраусс, честнейший человек с голубыми глазами, внушил мне, что былое величие не исчезло. Он наклонился вперед и спросил: «Роджер, ты когда-нибудь слышал о МКУЛЬТРА?»

И тогда я забыл о Кубе.

Ребята надели охотничьи куртки, чтобы уберечься от утренней прохлады, и с заряженными на случай недружественных контактов автоматами прочесывали окрестности до полудня. Бесполезно. Все обнаруженные следы принадлежали только оленям и кроликам. Большая часть листвы уже устилала землю красно-желтым ковром, моросил дождь, с черных веток капала вода. Попрятались даже птицы.

Я наблюдал за Доксом и Ричардсом. Докс, невозмутимый широколицый славянин, медленно передвигал ноги в тяжелых солдатских ботинках и был полностью поглощен выполнением задачи, которую я перед ним поставил. Он был очень похож на трактор — слишком прост, чтобы выполнять другие задания Фирмы, кроме чисто силовых, и вряд ли годился на роль русского шпиона. Он мне нравился. Ричард — стройный блондин, обладает всеми качествами члена Лиги Плюща, изрядной долей цинизма и зачатками садизма. Он наверняка устроит тех передовых деятелей, которые вознамерились перестроить Фирму после неизбежной отставки президента Эйзенхауэра. К Ричардсу я не испытывал ни любви, ни доверия.

В Фирме готовилась большая чистка, и люди, подобные Ричардсу, собирались отправить на свалку истории всех ископаемых вроде меня. В некотором роде это было бы логично. Неприятности начались на самом верху, сразу после того, как старина Айк получил удар. Вопреки официальным заверениям, от его прежней власти главнокомандующего осталась одна оболочка. Ближайшие сподвижники заметили трещины в пьедестале и бросились на защиту его и без того пошатнувшегося авторитета. Преданные Фирме люди сомкнули ряды в попытке восполнить тающие способности президента и скрыть его рассеянность при помощи массового выпуска карикатур на Дика Никсона. Они пристально следили за его поведением на публике и всегда были готовы прийти на помощь в случае каких-нибудь сомнительных поступков. Не слишком выгодная ситуация для ветеранов по сравнению с положением молодых кадров разведки.

Вряд ли задание, которое мы сейчас выполняли, привлекало ричардсов нашей Фирмы. Они предпочитали возмещать свои потери, круша черепа и перерезая глотки противникам. Такова объективная реальность, определяющая будущую линию поведения разведки Соединенных Штатов.

Мы продолжали бесплодные поиски, пока домик не превратился в неясное пятно. Здание было построено на границе веков, и, как мне показалось, Штраусс приобрел его за гроши. Уединение вполне соответствовало его мерзким замыслам. Облака сегодня буквально цеплялись за верхушки деревьев, но в разрыве между тучами я заметил отдаленную вершину. Невысокая покатая гора под названием Барсучий Холм. Там должны быть заброшенные шахты и полуразвалившиеся строения, заржавевшие части механизмов вдоль дороги. Густые леса. Заросли ежевики и бурелом. Никто не забредет сюда еще долгие годы. И не появлялся уже давно.

С Хэтчером и его людьми мы встретились в хижине. Они тоже не нашли никаких улик. Одежда промокла, настроение было хуже некуда, хотя молодежь проявляла некоторые признаки волнения — бойцовые псы, рвущиеся в драку.

Никто из них не был на войне. Я проверял. Почти все вместо Корен посещали колледж. Даже Доке был освобожден от призыва из-за плоскостопия. Они не были на Сомме в 1916-м, не были в Нормандии в 1945-м, не были на Кубе в 1953-м. Они не видели того, что довелось повидать мне. Их страхи были мелкими, рожденными скорее неопределенностью, а не реальной угрозой. Они поглаживали свои автоматы и глупо ухмылялись.

Как только посты снаружи заняли свои места, я удалился в уборную опорожнить кишечник. Нелегкая выдалась прогулка. Я вспотел и весь дрожал, так что понадобилось несколько минут, чтобы сосредоточиться. Колени горели огнем, так что я натер их мазью и почувствовал во рту ее чесночный привкус. Потом стер капли дождя с очков, проглотил таблетку нитроглицерина и почувствовал себя в сто раз хуже, чем обычно.

Десять минут спустя я пригласил доктора Портера для разговора на заднее крыльцо. Дождь разошелся вовсю, и его шорох заглушал голоса, не давая стоящему на посту под дубом Нейлу услышать ни слова.

Внешне Портер походил на лысую ящерицу, только на голове сиял медный ободок, от которого к нагрудному карману тянулись два провода. Белый халат был усеян брызгами и пятнами. Пальцы на руках приобрели голубовато-серый оттенок от мела. Вокруг него распространялся запах антисептика. Мы не были друзьями. Он относился к нам как к банде головорезов, предназначенных для обеспечения безопасности его грандиозного исследования.

Я обрисовал ситуацию, но мои известия не произвели никакого впечатления.

— Как раз для этого Штраусс вас нанял. Разбирайтесь сами, — сказал он.

— Да, доктор. Как раз этим я и занимаюсь. Но мне кажется, вы должны знать, что ваша работа может оказаться под угрозой, если активность противника возрастет. Возможно, нам придется эвакуироваться.

— Как найдете нужным, капитан Гарланд. — Он мрачно усмехнулся. — Вы проинформируете меня, когда наступит такая необходимость?

— Обязательно.

— Тогда я предпочел бы вернуться к работе, если вы закончили.

Его тон не оставлял в этом никаких сомнений.

Но я продолжал, скорее всего, просто назло.

— Меня разбирает любопытство, над чем вы, парни, трудитесь. Как продвигается эксперимент? Многого достигли?

— Капитан Гарланд, вам не положено задавать никаких вопросов.

Доктор снова невесело улыбнулся и еще больше стал похож на змею.

— Может, и так. К несчастью, осмотр местности не дал результатов. И я не знаю, кто и с какой целью вывел из строя транспортное средство. Не знаю, чего еще ожидать. Любая информация о проекте может оказаться полезной.

— Я уверен, доктор Штраусс сообщил вам все, что считал нужным.

— С тех пор многое изменилось.

— ТАЛЛХАТ — секретный проект. Вы должны только обеспечивать безопасность. У вас нет соответствующего допуска.

Я вздохнул и зажег сигарету.

— Кое-что мне все же известно. МКУЛЬТРА — кодовое название для органов Фирмы. Вы, ребята, психиатры, и играете с разными сильнодействующими средствами — ЛСД, гипноз, фотокинез. Черт побери, мы предполагали использовать это дерьмо против Батисты.[10] Так и было?

— Верно. Вы не находите, что Кастро имел слишком большой успех? — Глаза Портера оживленно блеснули. — Так в чем проблема, капитан?

— Проблема в том, что КГБ разрабатывает примерно те же программы. И гораздо успешнее, если верить сплетням в Лэнгли.

— О, вам больше, чем кому бы то ни было, надо остерегаться слухов. Длинный язык стоило похоронить на Кубе вместе с вашими агентами. И все же вы оказались здесь.

Я понял игру Портера. Он пытался поддеть меня разговорами, которые люди вежливые произносили за моей спиной, и заставить сорваться. Я не поддался.

— Как я понимаю, красным не нужен проект ТАЛЛХАТ… если только вы не работаете над чем-то особенным. Над тем, чего они боятся. О чем догадываются, хотя бы косвенно, но не имеют точных сведений. Но в таком случае к чему такие предосторожности? У них есть два подходящих варианта: взять штурмом наше укрытие и похитить вас или просто стереть это местечко с лица земли.

Портер продолжал ухмыляться.

— Я уверен, русские могли бы похоронить наш проект. Но не кажется ли вам, что более эффективным было бы пойти на хитрость? Внедрить своего агента, разузнать все детали и выкрасть документацию? Похищение участника проекта и его допрос о ходе и целях эксперимента вызовет громкий скандал. Блуждание по лесам и мелкие диверсии только насторожат противника.

Мне было крайне неприятно слышать от него неутешительные доводы, над которыми я и сам задумался во время утренней прогулки.

— Вы правы, доктор. Ситуация еще хуже, чем я предполагал. Мы столкнулись с неизвестным противником.

— Столкнулись? Слишком драматично. Отдельный инцидент не подтверждает гипотезу. Примите дополнительные меры предосторожности, если это вас успокоит. А я нахожу, что вы вполне спокойны. Ужасно скучно изображать сторожевого пса, когда не на кого лаять.

Это было уже слишком. Обида перевесила доводы рассудка, и я сбросил маску.

— Я хочу увидеть женщину.

— Зачем?

Самодовольная ухмылка исчезла, и тонкие губы Портера подозрительно сжались в линию.

— Я должен ее увидеть.

— Это невозможно!

— Едва ли. Я командую шестью вооруженными солдатами. Любой из них с удовольствием вышибет вашу дверь и предоставит мне возможность ознакомиться с лабораторией. — Мои слова прозвучали резче, чем я того хотел. Но нервы были на пределе, а его снисходительная самоуверенность затронула самые темные стороны души. — Доктор Портер, я читал ваше досье. Это было одним из условий моего участия в эксперименте, и Штраусс согласился предоставить мне дела каждого из участников. Вы и Рили засветились еще в Калифорнийском технологическом институте. Догадываюсь, что ваши учителя были не в восторге от некоторых тем, над которыми вы работали, а также от того, где вы брали на это средства. А потом тот несчастный случай с детьми в кампусе. С теми самыми, кто считал, что испытывает пилюли для похудания. Вы подсунули им… что же это было? Ах да, мескалин! Довольно странное поведение для двух начинающих психиатров, не правда ли? Отсюда следует, что медицинская ассоциация вряд ли вам поможет, если частный сектор повернется спиной. Так что вам придется смириться с моей паранойей.

— Что ж, вам действительно кое-что известно. Тем более странно, что вы не знакомы с природой ТАЛЛХАТа.

— А вот это мы сейчас же и исправим.

Портер пожал плечами.

— Как вам будет угодно, мистер Гарланд. Ваши угрозы я отражу в своем рапорте.

Но его согласие почему-то меня не удовлетворило. Хоть я и использовал свои способности уговаривать, благодаря которым получил прозвище «Веселый Роджер», но он сдался слишком быстро. Черт бы его побрал!

Портер жестом пригласил меня к себе. Хэтчер, заметив выражение моего лица, начал подниматься со своего стула у окна, но я покачал головой, и он снова сел, хотя и продолжал сверлить доктора угрожающим взглядом.

Лаборатория скрывалась за толстой металлической дверью, вроде тех, что устанавливаются в поездах. Обстановка была спартанской, стены гладко оштукатурены, как в палате психиатрической клиники. В воздухе стоял резкий запах химикатов. Окна занавешены темной пленкой. Свет распространялся от фосфоресцирующего шара на столе. Две кровати. Полки, шкафы, пара прямоугольных установок с иглами и приставками для записи данных. Между приборами — пюпитр с неразборчивыми чернильными каракулями. Некоторые из них напоминали знаки интегралов. Слева стояла простая кушетка, а на ней полулежала, опираясь на подушки, закутанная с ног до головы фигура. Мумия.

Доктор Рили поднялся навстречу, загораживая собой кушетку — зеленовато-голубой призрак с темными впадинами глаз и рта на лице. Как и у Портера, на лбу поблескивал медный обруч.

— Приветствую, капитан Гарланд. Не ожидал вас здесь увидеть.

У него был гнусавый акцент уроженца Среднего Запада, а из-под грязного лабораторного халата выглядывали ковбойские сапоги.

— Капитан Гарланд желает видеть объект, — сказал Портер.

— Прекрасно!

Казалось, доктор Рили был очень доволен. Он потер руки, показавшиеся мне в таинственном сумрачном свете двумя морскими звездами.

— Не беспокойся, Портер. Ничего не случится, если капитан удовлетворит свое любопытство.

С этими словами долговязый доктор отступил в сторону.

Приближаясь к кушетке, я внезапно почувствовал приступ головокружения. Волосы на голове зашевелились. Свет сыграл шутку с моим зрением и предательски исказил землистое лицо старухи. Исследователи держали ее в смирительной рубашке; голова женщины тряслась, как у пьяницы, бессмысленный взгляд был направлен в одну точку, между полураскрытых губ виднелся слюнявый язык. Она была обрита наголо, седой пушок топорщился, как на рождественском гусе.

В животе у меня заурчало.

— Где вы ее нашли? — шепотом спросил я, словно старуха могла меня услышать.

— А в чем дело? — удивился доктор Рили.

— Где вы ее нашли, черт побери!

Голова старухи повернулась на слишком длинной шее, и взгляд ее мутных глаз переместился на мой голос. Беззубый рот растянулся в усмешке. Жутко.

В кладовке Хэтчера нашлась бутылка шотландского виски. Доктор Рили налил — я все еще не доверял своим рукам. Все закурили. Мы сидели вдвоем за обеденным столом в общей комнате, а за стальной дверью остались Портер и «субъект X». Доктор Портер был настолько недоволен моей реакцией, что отказался разговаривать. Хэтчер увел всех солдат во двор — он решил немного подбодрить людей. Отличный солдат. Жаль, что его не было со мной на Кубе.

Дождь не прекращался, тяжелые капли барабанили по металлическому навесу.

— Откуда ты ее знаешь? — вкрадчиво спросил Рили.

Я с одной затяжки выкурил сигарету до самого фильтра, выдохнул дым, глотнул виски. Затем протянул стакан за очередной порцией.

— Ты слишком молод, чтобы помнить Первую мировую войну.

— Я был ребенком.

Рили без всякой просьбы зажег мне следующую сигарету.

— Вот как? А мне было двадцать восемь, когда немцы вторглись во Францию. После отличной учебы в университете я был призван в армию и сразу произведен в офицеры. Я угодил в разведку и был отправлен на фронт. — Я невесело усмехнулся. — Это было еще до того, как Дядя Сэм решил официально заявить о своем вмешательстве. Знаешь, чем я занимался? Помогал организовывать сопротивление и переводил перехваченные депеши на французский. А чаще всего убегал от наступающих войск. Если везло, проводил по нескольку дней на фермах, если нет — прятался в канавах. Так вот, была там одна семья, у которой я провел девять дней в июле. Тогда тоже все время шел дождь, как и сейчас. По ночам я прятался в винном погребе, а его затопило. Видел бы ты проклятых крыс, плюхавшихся в воду каждый раз, когда я зажигал фонарь. Это были очень долгие девять дней.

Если закрыть глаза, я снова мог оказаться там, в темноте, снова слушать крысиный писк и с минуты на минуту ожидать воя двигателя на раскисшей от грязи дороге или стука кованых сапог в дверь.

— Так что там произошло?

Рили внимательно смотрел на меня и, казалось, догадывался, о чем пойдет речь.

— Старшая из женщин жила в одной комнате со своим сыном и невесткой. Пожилая дама была глухой и слепой и давно лишилась рассудка. Они связывали ей руки, чтобы старуха не могла себя расцарапать. Она лакала похлебку из обгрызенной деревянной плошки, которую держали специально для нее. Господи, я до сих пор слышу ее хлюпанье над этой миской. Она обычно вылизывала посуду и таращилась на меня пустыми глазами.

— Могу тебя заверить, «субъект X» не имеет к ней никакого отношения.

— Я и не думал, что это не так. Я всмотрелся в ее лицо и понял, что ошибся. Но эти несколько секунд… Рили, происходит нечто странное. Совсем не то, на что рассчитывал Штраусс. Ответь мне откровенно: над чем вы работаете?

— Капитан, тебе должна быть понятна моя позиция. Я поклялся молчать. Если я начну обсуждать с тобой ТАЛЛХАТ, Штраусс оторвет мне яйца. Или мы просто тихо исчезнем.

— Это так важно?

— Да. — Взгляд Рили смягчился. — Мне очень жаль. Доктор Штраусс обещал нам десять дней. Через неделю мы упакуем свое оборудование и вернемся в цивилизованный мир. Надеюсь, мы сможем продержаться это время.

Доктор потянулся через стол, чтобы наполнить мой стакан, и я схватил его за запястье. Пусть говорят, что я никуда не годен, но он не смог вырвать руку.

— Ладно, парень, — заговорил я. — Пока будем играть по вашим правилам. Но если мы увязнем в этом дерьме, я сворачиваю операцию. Ты меня понял, сынок?

Он ничего не ответил. Просто вырвал руку и скрылся за металлической дверью. Затем вернулся с тонкой коричневой папкой и бросил ее на стол. На его лице сияла почти торжествующая улыбка.

— Прочитай это. Я ничего тебе не скажу, но тебе будет над чем подумать. Не показывай Портеру, ладно?

С этим он ушел, так и не взглянув мне в глаза.

Ненастный сырой день сменился темным дождливым вечером. Мы развели веселый огонь в пузатой печке и высушили одежду. Роби, закончивший краткосрочные курсы повара в колледже, разогревал гамбургеры на ужин. Потом Хэтчер с ребятами сели за партию в покер под звуки радио. Прогноз погоды обещал на завтра то же самое, если не хуже.

«Превосходные условия для атаки», — подумал я, улегся на свой топчан и стал читать папку Рили. Спустя некоторое время меня одолела мигрень. Пришлось отказаться от чтения и заняться записями в журнале. Мысли никак не хотели успокаиваться.

Интересно, что это за медные обручи? Я прослужил больше пятидесяти лет, но ни разу не видел ничего подобного. Хотя они напомнили мне о слухах относительно экспериментов, проводившихся немцами в Аусшвице. Помнится, Менгеле был без ума от всяких новомодных штучек. Может, наши ученые перехватили его переписку и позаимствовали свежие идеи?

«Кто скрывается под именем „субъект X“»? Я записал вопрос на полях журнала. А потом вспомнил все крохи сведений, которые сообщил мне Штраусс. Теперь я точно знал, что задавал слишком мало вопросов. Не стоит недооценивать Штраусса. Он один из немногих Великих Ветеранов Фирмы. Он получал все, чего хотел и когда хотел. Он поспевал повсюду и знал все обо всех. Стоило ему щелкнуть пальцами, происходило задуманное им событие. Мало кто мог ему противостоять.

Штраусс был моей единственной поддержкой. И конечно, я позволил ему водить себя за нос. На мой взгляд, золотые часы могли стоить свидетельства о смерти. Взгляды Штраусса мало чем отличались от убеждений герра Менгеле, так что ему ничего не стоило подцепить меня на крючок.

«Десять дней в сельской местности. Я приспособил под мастерскую свой домик неподалеку от Барсучьего Холма. Двое моих лучших людей будут заниматься исследовательской работой. Важной работой…» — «Имеются в виду психотропные препараты? Я видел, чем это может закончиться, и не хочу снова оказаться поблизости», — «Нет, нет. Это уже пройденный этап. У нас совсем другое дело. Они будут наблюдать за субъектом, обладающим необычной способностью к мозговой активности. Ненормальной способностью, конечно, но не нами стимулированной». — «Эти ваши доктора, они собираются вести записи?» — «Обязательно». — «Так в чем проблема, Герман? Разве у тебя здесь мало возможностей? Зачем посылать нас куда-то в дебри Тимбукту?» — «Айк уже уходит со сцены. И лучший друг, какого только может пожелать оперативник, гоже. Вскоре власти непременно прикроют МКУЛЬТРА. Господи, да в отделе со дня на день начнут уничтожать документы. Меня известили, что все работы должны быть закончены к концу следующего месяца. Следующего месяца!» — «И никто не в курсе относительно ТАЛЛХАТ?» — «Никто и не должен о нем узнать, пока мы не достигнем результатов. Я бы с радостью отправился вместе с вами и сам провел эксперимент». — «Это неразумно. Если ты исчезнешь с радара, пойдут разговоры. На что же способна та женщина, если для тебя это так важно?» — «Она может видеть на большие расстояния, обладает даром ясновидения. Она рисует картинки, а ученые экстраполируют…» — «И на что ты надеешься?» — «Это очень важно. Теперь ты понимаешь, Роджер? Ты мне нужен. Никому другому я не могу довериться». — «А что это за субъект?» — «Ее зовут Виргиния».

Я перевернулся и посмотрел на металлическую дверь. Она там и смотрит сквозь стальные листы.

— Эй, кэп! Не хочешь присоединиться? Я уже проигрался в пух и прах!

Хэтчер поджег гаванскую сигару и покачал головой, глядя, как Дэвис сгребает со стола выигрыш. Затем последовал хор грубых насмешек и советов выбраться из койки, чтобы принять пилюли.

Я решил продемонстрировать покладистый характер.

— Не сегодня, друзья. Я должен хорошенько выспаться. Для нас, стариков, это очень важно.

За столом рассмеялись. Меня лихорадило, пока не пришел сон. Сновидения не доставили удовольствия.

Большую часть четвертого дня я провел за изучением материалов, предоставленных Рили. От этого в голове все еще больше перепуталось. В папке были собраны разные загадочные материалы. Только этого мне сейчас и не хватало — статей о привидениях и загадочных явлениях.

Кроме этого, были и копии библиографических документов, несколько записок Штраусса, адресованных Портеру. А еще подробные медицинские отчеты о состоянии «субъекта X». В этом жаргоне я мало что понял, кроме того, что термины «не поддающийся классификации» и «неизвестного происхождения» попадались слишком часто. Все это было очень интересно, но ничего не объясняло такому дилетанту, как я. Больше того, выдержки из архивных документов были не менее загадочными. К примеру, один из отрывков из «Колониальной истории Каролины» звучал следующим образом:

«За период между 1588 и 1589 годами на острове Роанок бесследно исчезло население целого города. По возвращении из Англии после длительного отсутствия губернатор Уайт обнаружил, что город покинут жителями. Кроме случайных пожаров от оставленных без присмотра печей, в результате чего сгорело несколько домов, не было никаких следов борьбы, хотя испанцы и коренные жители основательно разграбили город. Не было обнаружено ни тел убитых, ни следов крови. Единственным намеком на судьбу колонистов была странная надпись, вырезанная на деревянном заборе: „Кроатан“. На дереве неподалеку от этого места были также обнаружены буквы КРО. Уайт предположил, что это означало бегство на остров, где проживали индейцы племени кроатан. Сезон ураганов помешал дальнейшим поискам, и они были начаты только два года спустя, после повторной попытки колонизации. Последующие поиски не дали никаких результатов, хотя некоторые ученые высказали предположение, что английское население города было ассимилировано местными племенами. Но никаких объективных подтверждений этой теории не было обнаружено. Явление до сих пор остается загадкой…»

В папке содержалась еще масса подобных заметок. Их содержание никак не объясняло тот факт, что Штраусс, блистательный и практичный Штраусс, растрачивает силы и знания молекулярного биолога, физика и психиатра, тратит немалые деньги на пахнущие плесенью старые легенды.

Я не имел об этом ни малейшего представления, и это меня беспокоило.

Этой ночью мне снились кошмары. Сначала я оказался в том самом сельском доме во Франции за ужином со всей семьей. Мой французский был слабоват, но, к счастью, одна из женщин говорила по-английски, так что мы могли объясняться. Возникший разговор о немецких шпионах заглушало громкое хлюпанье. Во главе стола сидела Виргиния и вылизывала свою обгрызенную плошку. В какой-то момент она мне подмигнула. Заплакал ребенок.

Потом была Куба и полный провал операции, подготовленной нами для партизан Кастро. Моя разведка не смогла обнаружить значительные силы правительственных войск. Партизаны были рассеяны отрядом Батисты, а молодой Кастро едва спасся бегством. Пятеро моих лучших людей погибли в общей резне. Еще двоих взяли в плен и пытали. Они умерли, ничего не рассказав. К счастью для меня.

Я слышал их стоны в маленьком домике посреди леса, но не мог отыскать дверь. На стене кто-то написал: «КРОАТАН».

Потом я наткнулся на Хэтчера, подвешенного на ветке дерева. Прямо перед глазами оказался значок с надписью «Я люблю Айка». Хэтчер звал меня: «Помоги мне, кэп».

Ребенок заливался плачем. Виргиния в кресле на колесиках сидела на крыльце и баюкала младенца. Глаза старухи были как дырки в тесте. Желтым загнутым ногтем она провела поперек горла.

Я сел на кровати, давясь от рыданий. Я не плакал ни разу после того, как получил пулю во время Первой мировой войны. В домике было абсолютно темно. Люди передвигались по комнате на ощупь.

Хэтчер зажег керосиновую лампу.

— Генератор накрылся.

Поблизости раздавались жалобы и ругательства ученых, клянущих свое невезение.

Мы так и не выяснили, почему сломался генератор.

Пятый день прошел без особых происшествий.

На шестой день мой несчастный мир рухнул.

С самого утра начались неприятности. Доктор Рили присоединился к нам с Хэтчером за завтраком. Он был заметно не в себе и очень бледен. Рили схватил тарелку с холодными пирожками и принялся их поглощать. Тонкие пряди волос упали на глаза. Он похрюкивал, как поросенок.

Хэтчер отодвинулся от стола. Я спокойно обратился к доктору:

— Эй, Рили, Роби принесет еще пирожков. Не стоит так спешить.

Рили исподлобья взглянул на меня и прохрипел:

— Она заставила нас снять их.

От удивления я открыл рот. На нем не было медного обруча. Осталась только полоска незагоревшей кожи.

— Рили, о чем ты толкуешь?

Я еще не успел договорить, а Хэтчер встал из-за стола, вытащил пистолет и осторожно скользнул за дверь лаборатории.

— Старые глупые ублюдки.

Рили пожирал пирожки и ронял крошки на стол. Он стал смеяться, пока слезы не брызнули из глаз, потом потер пальцами след от обруча.

— Это были наши щиты, папаша. Они излучали частоту, которая мешала ей… воздействовать на нас. — Он на мгновение перестал жевать и беспокойно оглянулся по сторонам. — А где твои маленькие солдатики?

— В патруле.

— Ха-ха. Лучше бы ты позвал их обратно, папаша.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Просто так будет лучше.

Помрачневший Хэтчер вышел из лаборатории.

— Портер исчез и прихватил с собой «субъект X».

Я надел очки. Достал пистолет.

— Доктор Рили, мистер Хэтчер будет вас охранять. Это в интересах вашей безопасности. Должен предупредить, если вы дадите хоть какой-то повод, я вас уничтожу.

— Правильно, Веселый Роджер! Ты мастер по уничтожению людей. Сколько их было, кэп? Со времен Первой мировой? А если еще посчитать и детей, а?

Рили, как обезумевший койот, продолжал тявкать, пока Хэтчер не стукнул его в висок рукояткой пистолета. Доктор вздрогнул и свалился на пол.

Я открыл пузырек и забросил в рот две таблетки нитроглицерина.

Хэтчер не терял присутствия духа. Он одновременно докладывал обстановку и пристегивал Рили наручниками к центральному столбу, поддерживающему крышу.

— Похоже, он убежал через окно. Никаких следов борьбы.

— А документы?

— Все выглядит нетронутым. На кровати осталась одежда Портера. И еще в комнате осталась ее смирительная рубашка.

Портер оставил свою одежду? Мне это совсем не понравилось.

Дождь продолжал стучать в темные окна.

— Давай соберем всех людей. Организуем поисковые партии.

Я предчувствовал беду. В такую погоду сложно отыскать следы. У Портера могут быть сообщники. Для него самым лучшим было бы вместе с «субъектом X» убежать подальше, укрыться под защитой коммунистов и навсегда исчезнуть из моей несчастной жизни. Внутренний голос подсказывал, что я сваляю дурака, если поверю в этот сценарий. Вот теперь действительно пора почувствовать себя подавленным и обманутым. Я заставил свой внутренний голос умолкнуть.

Хэтчер схватил меня за плечо.

— Кэп, только прикажи, и мы их поймаем. Ребята так и рвутся в драку. Никто не станет возражать против уничтожения предателя.

— Решено. Мы разобьемся на пары и прочешем все вокруг. Если представится возможность, надо схватить Портера живым. Я хочу узнать, на кого он работает.

— Неплохо сказано. Надо только, чтобы кто-то остался охранять дом.

Я понял, что он имеет в виду меня. Люди должны будут двигаться быстро, а я был слишком стар — слабое звено. Я буду их задерживать, могу подвести кого-нибудь из солдат.

Я отреагировал со всей имеющейся вежливостью, на которую был способен.

— Я сам за это возьмусь. Отправляйтесь, вам надо поторапливаться.

Мы созвали всех людей, и я обрисовал обстановку. Все были поражены, что Портер решился на такой низкий поступок. Я быстро набросал план и отправил их на поиски в едва намечавшихся лучах ветреного рассвета. Хэтчеру не хотелось оставлять меня одного, но у нас было слишком мало людей. Он пообещал доложить о результатах не позднее чем через три часа, что бы ни произошло.

И они ушли.

Я запер дверь, закрыл ставни, заметив сквозь щели, что уже становится светло.

Рили опять стал смеяться. На этот раз его голос стал глубже, звук поднимался из самой груди. От него исходил отвратительный запах, который мог бы сравниться только с вонью старого козла.

— Как насчет сигареты, кэп?

Губы неприятно скривились. Его лицо из бледного стало землисто-серым. Он выглядел так, словно истекал кровью. Все признаки совпадали.

— Они отыщут твоего приятеля, — сказал я.

Упоминание о сигарете показалось мне уместным, так что я прикурил и затянулся. Одним глазом я присматривал за доктором, другим — поглядывал во двор.

— Да, они наверняка сцапают его рано или поздно, а когда это случится… — Я не стал договаривать.

— Чудесно, кэп! Все правильно! Как ловко тебя провели! Говорят, ты когда-то был сообразительным. Штрауссу не потребовалось много усилий, чтобы запудрить тебе мозги, не правда ли? Подумай, почему я дал тебе прочитать эту папку? Да потому, что все это не стоит и выеденного яйца! Он приказал предоставить тебе все, чего бы ты ни попросил. Говорил, что это придаст дополнительный интерес.

— Расскажи-ка мне поподробнее, Рили.

— Ты еще не понял, в чем шутка? Наша дорогая Виргиния совсем не та, за кого ты ее принимаешь, нет, сэр.

— Тогда кто же она?

— Это оружие. Мерзкое, отвратительное оружие. Штраусс готов поставить на кон свое поместье, что эта штучка может выиграть для США «холодную войну». Но, понимаешь, сначала ее нужно испытать. — Он стукнул сальным затылком по столбу и дико расхохотался. — Наши нахлобучки должны были предохранить мозги от закипания. Штраусс — а после него и уйма добровольцев — прошли через ад, пока не подобрали нужную конструкцию. Обручи должны были сработать… Не понимаю, почему они перестали действовать. Несчастный случай. Теперь уже все равно.

— Куда Портер ее утащил?

— Портер не уводил Виргинию. Это она его увела. Но она вернется за тобой.

— «Субъект X» обладает даром провидения?

У меня внезапно пересохло в горле. Сразу несколько частей головоломки встали на свои места.

— Да, она ясновидящая, и не только. У нее масса способностей. Но Штраусс тебя обманул. Мы притащились сюда вовсе не для того, чтобы с ее помощью разыскивать иголки в стоге сена. Ты захлебнулся бы блевотиной, если б увидел…

— Есть здесь кто-нибудь еще? У Портера имеются сообщники?

— У Портера? Портер — просто добыча. Тебе лучше поостеречься ее.

— Хорошо. А у нее есть сообщники?

— Нет. Она не нуждается в помощи. — Рили понесло. — Надо было видеть лица тех несчастных. У Штраусса в сейфе хранятся фотографии. Целая пачка. Толстая. На создание обручей ушло очень много времени. Несколько особо тяжелых случаев он попытался скрыть. Господи, кэп, я никогда не поверил бы, что есть еще такие простаки, как ты.

— Штраусс очень осторожен, — сказал я. — На эксперименты, должно быть, ушел не один год.

— Пятнадцать лет, или около того. И трупы принадлежали не только закоренелым преступникам. Этот домик был выбран не зря. Трое парней из Фирмы видели эти материалы. То есть я видел только троих. Эти трое со временем стали нервничать и сомневаться. Штраусс позволил ей избавиться от них. Они уже не представляли никакой ценности. Но, должен тебе сказать, эти парни хотели жить. — Рили немного успокоился. — Она справилась, но это было ужасно, и Штраусс решил, что необходимо провести полевые испытания. Она требовала больше «живых мишеней», как он выразился. Портер и я знали, что он имел в виду людей из Фирмы. Он больше не мог рисковать оперативниками, их исчезновение было слишком заметным. Требовались тренированные бойцы, вроде русских или немцев. Настоящие убийцы.

— Вроде меня и моих людей, — сказал я.

— Орден за догадливость, — насмешливо прохрипел он и забарабанил каблуками ковбойских сапог по дощатому полу. Смех перешел в визг, на руках и шее вздулись узлы мускулов. — Господи, она гоняла нас всю ночь, о Боже!

Дальше он стал что-то неразборчиво бормотать и рваться с такой силой, что столб затрещал.

Этот разговор окончательно измотал меня. Лучше уж смотреть сквозь залитое дождем окно на выступающие из предрассветного мрака деревья. Мочевой пузырь опять дал о себе знать, но выходить наружу было опасно, так что я разыскал жестянку из-под кофе и облегчился. Руки тряслись, и кое-что пролилось на пол.

У Рили прекратились судороги, и он в какой-то мере успокоился. Я дождался осмысленного взгляда и заговорил:

— Рили, я хочу тебе помочь. Скажи, что Портер — или она — с тобой сделали? Тебя отравили?

Мысль была слишком опасной. А вдруг он скажет, что Портер бросил какую-то заразу в наш источник… Я постарался выбросить это предположение из головы. Как можно скорее.

— Она ездила на нас, кэп. Ты что, не слушал меня? — В конце фразы он перешел на визг. — Теперь я хочу умереть. — Рили уронил подбородок на грудь и еще что-то пробормотал.

Я оставил его в покое. В уме вертелась какая-то глупая песенка. Да, я слишком расслабился, сидя на берегу Кони-Айленда, слушая крики дерущихся из-за добычи чаек и ожидая конца.

Вся ситуация стала напоминать черную комедию. Этот дьявол Штраусс предал нас? Я всегда знал, что он похож на Макиавелли. Я наблюдал, как он загоняет в угол людей получше, чем я. И сам ему в этом помогал. Да, я оказался простаком, в этом можно не сомневаться. Беда в том, что я до сих пор не мог понять, с чем же мы столкнулись. Рили до ужаса боялся Виргинии. Это логично, я и сам вздрогнул, когда впервые ее увидел. Я мог поверить, что она способна на многое, — возможно, она обладает какими-то уникальными знаниями, как те сумасшедшие ученые, которых мы запирали в лабораториях и выбивали секреты ядерных установок. То, что она переменилась в лице, когда меня увидела, наводило на подобные мысли.

«Это оружие. Мерзкое, отвратительное оружие». Я не понимал, что это означало. Да меня это и не очень интересовало. С Рили что-то произошло. Может, это сделала Виргиния, может — Портер, а может, и проклятые деятели КГБ обработали его мозги коротковолновыми импульсами. В любом случае мы угодили в ловушку. Больше всего меня беспокоило, как отсюда выбраться.

Я проверил пистолет и стал ждать. И составлять планы.

Из утренней экспедиции никто не вернулся.

Приблизительно к семнадцати часам я понял, что попал в западню. Операция провалилась, основной объект исследований исчез. Отряд, направленный для его охраны, тоже пропал, может быть, погиб или захвачен в плен.

Что делать? Я сделал то, что делает каждый профессиональный разведчик в подобных случаях: развел огонь в печи и принялся сжигать бумаги. Через сорок пять минут все записи относительно проекта ТАЛЛХАТ превратились в пепел. То же самое произошло и с моим журналом. Доктор Рили молча наблюдал за моими действиями. Еще до того, как я закончил, он впал в полубессознательное состояние.

К своему несчастью, я решил осмотреть его раны.

Не знаю, что мною двигало. Я вел себя как ребенок, тычущий палкой в мертвого зверька. Я был вынужден. Осторожно подняв его рубашку, я обнаружил в его спине три отверстия — одно у основания шеи, и два повыше поясницы. Каждое было размером с грецкий орех и сочилось темной кровью. Раны источали запах гниющей плоти, запах гангрены.

«Она ездила на нас, кэп!»

Благодарю Господа за долгие годы военной дисциплины — защита сработала. Если солдат может переносить вид брошенных в огонь детей и сохранять при этом рассудок, то он в состоянии перенести и вид трех дыр в спине взрослого мужчины. Я заставил себя отвлечься от этого ужасного зрелища и постарался не задумываться, что этот случай стал самым неудачным за все время работы. Достойное завершение карьеры!

Я принял решение прорываться к трассе. Двадцатимильная дистанция. И даже больше, поскольку я вряд ли решусь двигаться по проселку. Но все же это мне по силам. В тот момент я был уверен, что смогу бегом пробежать весь путь, если потребуется. Да, прекрасная мысль, но она запоздала.

— Кэп, помоги мне, — раздался голос Хэтчера сквозь шорох дождя.

Я прильнул к окну. Близились сумерки. Я разглядел его в некотором отдалении, между двумя деревьями. Руки были протянуты вперед, словно в приветствии. А потом я увидел веревку.

— Кэп, помоги мне!

Лицо несчастного было белым, как алебастр. Я раскрыл рот, чтобы крикнуть, но позади послышались тяжелые шаги, и сердце екнуло.

— Ну, кэп, помоги ему, — негромко произнесла Виргиния.

Я повернулся и увидел ее. Выбритый череп подпирал потолок. Морщинистое лицо, ухмыляющееся и слюнявое. Она показалась такой высокой, потому что восседала на широкой спине Докса, вцепившись желтыми ногтями в его уши. Он двинулся ко мне с абсолютно отсутствующим видом.

Пистолет подпрыгнул в моей руке, раздался оглушительный грохот выстрела. Потом пальцы Докса сомкнулись на моей шее, и наступила темнота.

Мне не снилась Куба, не снилось неудачное нападение на гарнизон Батисты. Я не видел темных зимних улиц Дрездена, засыпанных пеплом. Не видел и Сомма с его грязными канавами и крысами.

Мне снилась цепочка людей, бредущих по полю. Некоторые из них были тщательно одеты, некоторые забыли обуться, а некоторые вообще позабыли про одежду. Лица были лишены всякого выражения, словно заснеженная равнина. Люди спотыкались. Их было около сотни — мужчины, женщины, дети. Шли молча. Перед ними в земле разверзлась пропасть. Запахло падалью. Один за другим люди подходили к краю и падали в бездну. Никто даже не вскрикнул.

Я очнулся и увидел перед собой стену домика, освещенную лампой. Все было расплывчатым, поскольку я потерял свои очки. Что-то случилось с ногами, они были парализованы. Я подозревал, что сломана спина. Хорошо, хоть нет боли.

Паралич, казалось, коснулся и моих ощущений — я еще испытывал страх, но неотчетливо, как в тумане. Вокруг меня плескалось ледяное спокойствие.

— Доктор Рили был введен в заблуждение. Герман никогда не намеревался проводить испытания.

Голос Виргинии вибрировал где-то у меня за спиной. Ее тень упала на стену. Дрожащий силуэт, почему-то распавшийся на несколько частей. От ее шагов скрипнули половицы. Мысль перевернуться на другой бок вызвала у меня испарину, так что я остался лежать в той же позе и с отвратительным любопытством уставился на ее тень.

— Это было в некотором роде пожертвование. Мать будет довольна. И он получит свою награду.

— Мои люди, — произнес я с трудом, так как горло саднило.

— Они с Матерью. Кроме этой скотины. Ты его убил. Мать не принимает мертвой пищи. Тебе должно быть стыдно, Роджер. — Виргиния хихикнула. Звук медленно отдалился, и ее тень уменьшилась. — Да, твоя спина не пострадала. Вскоре к твоим ногам вернется чувствительность. Я не хотела, чтобы ты сбежал до того, как мы поговорим.

Я мысленно представил шеренгу людей. Во главе с Хэтчером они продвигались по лесу и поднимались на холм. Дождь хлестал вовсю, и солдаты увязали в грязи. Никто не разговаривал. Автоматы опущены дулом вниз. Впереди в склоне появилась расселина. Влажное устье пещеры. Темнота поглощала их одного за другим…

Раздался новый звук и прогнал мой сон наяву — рыдания. Это Рили: он задыхается от смеха. Эти безумные звуки подсказали, что Виргиния нагнулась над ним.

— Я вернулась за тобой, Роджер. А этот… Я думаю, он исчерпал лимит, хотя и полон решимости. Какая жизнестойкость!

— Кто ты?

Я увидел, что несколько фрагментов ее тени вытянулись в стороны, словно ищущие жертву щупальца. Потом послышался слабый шелест. В голове шевельнулась мысль о плотоядных растениях гигантских размеров, и я зажмурился.

Рили завизжал.

— Не бойся, Роджер, — проскрежетала Виргиния, слегка запыхавшись. — Мать хочет с тобой встретиться. Ты удостоился великой чести! Не часто Она обращает внимание на такое несвежее блюдо, как ты. Если тебе повезет, Она успеет насытиться остальными. Она подарит тебе второе рождение. Станешь человеком в Ее образе. Ты стар, это правда. Но старость — прекрасное состояние. Чем старше становишься, тем больше поводов наслаждаться. Чем больше наслаждаешься, тем большее удовольствие испытываешь. Существует так много удовольствий.

— Вздор! Если таковы были условия сделки, то расплачиваться должен Герман, а не я!

— Ну, Герман чересчур осторожен. Но и у него имеются свои обязанности. Я еще вернусь и немного поработаю с ним.

— Кто ты такая? И кто твоя мать?

Я говорил как можно громче в надежде заглушить возню Рили. И чавканье. Я не мог остановиться.

— Где Штраусс тебя разыскал? Господи!

— Ты читал материалы, я узнала от ученых. Если ты их прочел, то должен знать, где я родилась и кто я такая. Ты узнал Мать — Ее имя написал колонист на заборе, помнишь? Это имя белые исследователи дали тем аборигенам, что поклонялись Ей. Идиоты! По-моему, англичане — самая тупая нация из всех. — Виргиния снова захихикала. — Я была первой христианкой, рожденной в Новом Свете. Я была особенной. Остальные стали провиантом. Бедные папочка и мамочка. Бедные все остальные! На самом деле Мать совсем обыкновенная. У Нее есть основные потребности. Она родила меня заново, дала мне другую плоть, более совершенную, и теперь я помогаю Ей в старой грандиозной игре. Она послала меня отыскать Германа. Герман тоже помогает Ей. Мне кажется, ты тоже смог бы Ей помочь.

— Где твоя мать? Она здесь?

— Неподалеку. Она постоянно перемещается. Какое-то время мы жили на воде. Но холм лучше, шахты уходят так глубоко. Она ненавидит свет. Такие, как Она, все не любят свет. Горняки приходили, и Она поговорила с ними. Горняков больше нет.

Я хотел что-нибудь сказать, все, что угодно, лишь бы заглушить сдавленные стоны Рили. Вскоре они затихли. Из-под плотно сжатых век по моим щекам покатились слезы.

— А медные обручи действовали на самом деле или это тоже было частью игры?

Мне было наплевать на ответ.

Виргинии понравился вопрос.

— Превосходно! Что ж, они действовали. Именно поэтому я устроила встречу с Германом и согласилась содействовать ему. Он умен! Его маленькие штучки мешали мне, пока мы не приехали сюда, где влияние Матери гораздо сильнее. Я ведь просто проводник Ее грандиозной силы. Она непостижима!

— Ты говорила о какой-то игре.

— Ты считаешь, что это люди изобрели шахматы? — сказала она. — Могу тебя заверить, есть соревнования гораздо более привлекательные. Я побывала в университетах, многое видела. Ты был на полях сражений и тоже многое повидал. Ты не считаешь, что время пришло?

— Для чего?

— Когда люди окончательно закоптят небо своими бомбами, когда земля остынет, Мать, Ее братья, сестры и дети смогут снова выйти на поверхность! Разве есть более достойная цель? О, вот тогда мы повеселимся!

Что я мог ей ответить на это?

Виргиния и не ждала ответа.

— Динозавры не смогли этого достичь за сотни миллионов лет. И акулы, живущие в своих океанах достаточно долго. Обезьяны казались более многообещающими, но они не оправдали надежд. Человечество гораздо перспективнее. Люди обладают страстью к огню и тайнам. Под чутким руководством они — и ты — смогут вернуть мир к тому райскому состоянию, когда под тусклым солнцем расползались огромные ледники. Нам нужны такие личности, как Адольф, как Герман, нужны их полезные способности. Люди, которые вернут в мир зимнюю тьму, могут потом прыгать вокруг костров. Такие, как ты, дорогой Роджер. Такие, как ты.

Под конец Виргиния опять захихикала.

Перед моим мысленным взором встал ядерный гриб Хиросимы, и я чуть не закричал. Потом вспомнил Аушвиц, Верден, все остальное. Да, время пришло.

— Ты выбрала не того человека, — сказал я как можно более решительно. — Ты не знаешь обо мне главного: я упрямый патриот.

— Мать высоко ценит эту черту, дорогой Роджер. А теперь будь умницей и не двигайся. Я вернусь через минуту. Надо принести тебе плащ. Снаружи идет дождь.

Тень Виргинии исчезла за дверью лаборатории. Оттуда раздались звуки опрокидываемых предметов и бьющегося стекла.

«Ее братья, сестры и дети. Провиант».

Во рту стало горько. И Герман помогает таким существам, чтобы превратить Землю в ад. Ради чего? Ради власти? Ради обещанного бессмертия? Вид проклятой долгожительницы Виргинии должен был предостеречь его от подобного желания.

«Ох, Герман, какой ты дурак!» Где-то в уголке мозга появилась мысль, что я могу переменить свое мнение после встречи с Матерью. Что наступит день, когда я снова сяду за один стол с Германом и преломлю с ним хлеб в ожидании нового рассвета.

Вспотевшими пальцами я достал нож из сапога, высвободил лезвие. Если бы у меня хватило смелости перерезать себе вены! Я попытался это сделать, но не хватало решимости. Семьдесят лет стремления наверх стерли во мне все следы склонности к самоуничтожению.

И я начал вырезать послание на деревянных досках пола. Предостережение. Хотя как можно описать эти неправдоподобные события? Этот ужас? Я захохотал в истерике и чуть не сломал от усердия нож.

Я успел вырезать только буквы КРО, а потом вернулась Виргиния, села на меня верхом и погнала на встречу со своей Матерью.

Нил Гейман Этюд в изумрудных тонах

Натан Баллингруд По воле волн

Он не был похож на человека, который мог бы изменить ее жизнь. Это был крупный мужчина с рельефной мускулатурой, которую можно приобрести только за долгие годы работы на морской буровой платформе. К тому же он явно был склонен к полноте. Лицо его было широким, некрасивым, хотя и не вызывало неприязни. Казалось, всю жизнь он только и делал, что раздавал и получал удары. На нем был коричневый плащ, защищающий своего владельца от легкой утренней измороси и от некой смутной опасности, витавшей в воздухе. Мужчина тяжело дышал и двигался медленно. Найдя свободное место у окна с видом на море, он грузно плюхнулся на стул и, взяв со столика заляпанное сиропом меню, погрузился в чтение. Он изучал меню внимательно, как усердный студент изучает текст на среднеанглийском. В общем, этот человек ничем не отличался от остальных посетителей этой забегаловки. Он было мало похож на знамение судьбы.

В тот день над Мексиканским заливом и над всей землей стояла ясная и безветренная погода. Небольшой городок Порт-Фуршон прочно обосновался на южном побережье Луизианы, а за ним, насколько хватало глаз, раскинулась водная гладь. С берега невозможно было разглядеть ни буровые вышки, ни тем более работающих там людей, хотя именно на них держалась вся городская экономика. Ночью платформы освещались, и их огни тянулись вдоль линии горизонта, как лампы в вестибюле.

Утренняя смена Тони подходила к концу, столовая уже опустела. В эти спокойные, размеренные часы Тони любила стоять на балконе и смотреть на воду.

Все ее мысли вращались вокруг неприятного телефонного разговора, который состоялся у нее сегодня утром. Звонили из детского сада, куда ходила ее трехлетняя дочь Гвен. Тони сообщили, что Гвен агрессивно реагирует на мужской персонал садика: плохо ведет себя, кусается, а когда воспитатель наклоняется к ней, чтобы успокоить, пытается лягнуть его в бок. Всего несколько дней назад к Тони подошла женщина из социальной службы, которая явно дожидалась ее прихода. Ласковый, сахарный голос этой дамы и то, как она прикоснулась к ее руке, вывели Тони из себя. «Никто не осуждает вас, мы только хотим помочь», — заявила сотрудница социальной службы. Она что-то сказала про психолога и начала расспрашивать Тони о доме. Тони ужасно смутилась и разозлилась и, чтобы хоть как-то отделаться, пробормотала обещание встретиться и поговорить в ближайшее время. Тони угнетала мысль о том, что ее дочь в столь раннем возрасте демонстрирует признаки неспособности к социальной адаптации. Молодая женщина чувствовала себя покинутой и беспомощной.

Она вновь вспомнила Донни, который бросил ее несколько лет назад, чтобы переехать в Новый Орлеан. Тони было тогда двадцать три, и она осталась одна с ребенком на руках. В это утро, стоя у перил балкона и глядя на волны, неустанно бьющиеся о берег, Тони пожелала своему бывшему приятелю сдохнуть. Пожелала искренне, надеясь, что ее проклятие сбудется, где бы он ни находился.

— Вы уже решили, что закажете? — спросила Тони у клиента.

— Э-э… Только кофе, — Мужчина посмотрел сначала на грудь официантки, а потом взглянул ей в глаза.

— Со сливками и с сахаром?

— Нет, спасибо. Просто кофе.

— Как вам будет угодно.

В столовой остался лишь один посетитель — Чокнутый Клод, который сидел около двери и тихо беседовал с тарелкой остывающей яичницы. В ушах у него торчали наушники, присоединенные к радиоприемнику. Из наушников доносился приглушенный гул. Педро, повар, в чьи обязанности входило готовить простую еду и делать бутерброды, стоял за стойкой, облокотившись на нее всем своим большим круглым телом. Он был одет в белый, не слишком чистый кухонный халат. Все его внимание было сосредоточено на музыкальном журнале, который он расстелил рядом с кассовым аппаратом. Кухня мирно дремала за его спиной, выдыхая запах лука и перегоревшего растительного масла. Затишье продлится до середины недели, когда на буровые платформы прибудет новая смена рабочих и человеческая волна, то спадая, то вновь накатывая, захлестнет маленький городок.

Поэтому когда Тони принесла кофе, она не придала особого значения тому, что мужчина пригласил ее за свой столик. Официантка налила себе кофе и уселась напротив любезного посетителя, радуясь, что может дать отдых ногам.

— У вас нет карточки с именем, — заметил мужчина.

— Ох, наверное, я потеряла ее где-нибудь. Меня зовут Тони.

— Красивое имя.

Она насмешливо фыркнула:

— Как же, красивое! Это сокращение от Антуанетта.

Незнакомец протянул ей руку и представился:

— Я Алекс.

Она пожала его руку.

— Вы работаете на буровых установках, Алекс?

— В каком-то смысле — да. Однако меня здесь долго не было. — Он улыбнулся и уставился в свою чашку, где плескалась темная жидкость. — Последнее время я провел в разъездах.

Тони вытряхнула из пачки сигарету и закурила.

— Это здорово, — соврала она.

— На мой взгляд, не очень. Но мне кажется, порой этот городок бывает привлекательным. Готов поспорить, вы встречаете здесь самых разных людей.

— Да… Пожалуй.

— Как давно вы здесь живете?

— Около трех лет.

— Вам здесь нравится?

— Да, Алекс, мне здесь чертовски нравится.

— О, я не хотел вас обидеть. — Алекс неловко взмахнул рукой. — Извините.

Тони тряхнула головой:

— Это вы меня извините. Просто сегодня на меня свалилось слишком много забот.

— Тогда почему бы вам не прогуляться со мной после работы? Может, я смогу вас развлечь.

Тони усмехнулась:

— Мы знакомы всего — сколько? — пять минут.

— Что я могу сказать? Я импульсивный человек. К черту осторожность! — Он в два глотка допил свой кофе, чтобы продемонстрировать свою решительность.

— Давайте я принесу вам еще кофе, храбрец. — Тони похлопала его по руке и встала со стула.

Поддавшись такому же спонтанному порыву, Донни ненадолго вернулся к ней. Это случилось около года назад. После нескольких телефонных разговоров, сперва напряженных, потом все более и более игривых, Донни приехал в Порт-Фуршон. Он объявился в пятницу утром на своей синей развалюхе, намереваясь провести выходные с Тони и дочерью. Вначале все шло хорошо, хотя о том, что будет после воскресенья, никто из них не заговаривал.

Незадолго до этого Гвен начала ходить в детский сад. Она была потрясена тем, как вырос вдруг ее мир. Ее обуревали самые разные чувства. Эмоции сотрясали ее тельце, как ураган, и, сколько бы ласк ни расточала Тони дочке, ничто не могло успокоить малышку.

Тони понимала, что, как бы Донни ни скрывал своей интерес к ребенку, девочка не оставила его равнодушным, ведь в ней, как известно, должны были отразиться его собственные черты и характер. Однако Гвен упорно не желала разыгрывать из себя очаровательного младенца. Она оставалась такой, какой ее знала Тони: розовым, пухлым комочком плоти, дикаркой, готовой в любой момент захихикать или разреветься без видимой причины. Ее походка была нелепа. Казалось, что она лишена даже малой толики ума и привлекательности.

Однако в постели им было по-прежнему хорошо, к тому же Донни как будто забыл о ребенке. Когда он предложил Тони позвонить в понедельник на работу и сказаться больной, у той появилась надежда на продолжение их романа.

Рано утром в воскресенье они решили искупать Гвен. Донни в первый раз принимал участие в купании своей дочери, поэтому он вел себя так, как если бы имел дело с жидким азотом. Он наполнил ванну на треть водой и усадил туда Гвен, а затем отодвинулся и стал наблюдать, как малышка, наморщив лоб, исследует мореходные качества бутылки из-под шампуня. Тони сидела тут же в ванной, используя вместо стула унитаз. Ей даже начало казаться, что это и есть ее семья. Она чувствовала себя счастливой и довольной.

И вдруг Гвен вскочила на ноги и радостно захлопала в ладоши:

— Каки! Две каки! Раз, два!

С отвращением Тони увидела два маленьких коричневых комка на дне ванной, перекатывавшихся с боку на бок из-за волн, которые создавали маленькие ножки Гвен. Внезапно Донни вытянул руку и отвесил дочери затрещину. Гвен пошатнулась, ударилась о стену и с громким плеском шлепнулась в ванну. И тут она заревела. Это был самый ужасный звук, который когда-либо слышала Тони.

Разинув рот, Тони уставилась на Донни. Она не могла пошевельнуться. Малышка сидела в грязной воде и ревела, как сирена воздушной тревоги, заполняя своими воплями всю ванную комнату. Тони хотела одного: чтобы этот проклятый вой умолк.

— Заткнись, черт тебя подери! Заткнись!

Донни взглянул на нее, на его лице отразились смешанные чувства. Он резко встал и, оттолкнув ее, вышел из ванной. Тони слышала, как он закрыл дверь, завел машину и уехал. Она молча смотрела на свою побитую дочь, пытаясь обуздать внезапно нахлынувшую ярость.

Тони подлила Алексу кофе и вновь уселась напротив него, оставив кофейник на столе. Затем она достала из пепельницы недокуренную сигарету, но увидела, что, пока ее не было, сигарета догорела.

— Вот черт.

— Именно, — согласно кивнул Алекс. — Я в бегах, — внезапно добавил он.

— Что?

— Это правда. Я должен скрываться. Я украл машину.

Тони встревоженно выглянула в окно, но парковка находилась на другой стороне кафе. Из этого окна видно было только море.

— Зачем вы мне это говорите? Я ничего не хочу об этом знать.

— Это небольшой фургон. Я не уверен, что он сможет ехать дальше. Я был в Морган-сити, и мне нужно было быстро убраться оттуда. Там стояла эта машина. Я ее взял.

Взгляд у него был сумасшедший, и, хотя он улыбался, его движения стали нервными и резкими. Тони почувствовала, как ее охватывает беспокойство и восторг. Этот человек был опасен. Опасен, как падающий молот.

— По-моему, я чем-то не понравился тому парню у входа, — проговорил Алекс.

— Кому? — Тони обернулась и увидела Чокнутого Клода, который в каком-то оцепенении уставился на Алекса. Его челюсть застыла, словно он не дожевал кусок. — Это всего лишь Клод. Он ничего вам не сделает.

Алекс по-прежнему улыбался, но уже иначе, какой-то непонятной улыбкой, от которой у Тони слегка закружилась голова.

— Нет, я уверен, он все время смотрит на меня, — сказал Алекс.

— Успокойтесь, он безобиден, как котенок.

— Я хочу вам кое-что показать. — Алекс засунул руку за отворот коричневого плаща, и на мгновение Тони показалось, что сейчас он вытащит пистолет и откроет пальбу. Однако ей не хотелось двигаться, и она спокойно ждала, что произойдет дальше. Вместо пистолета Алекс вытащил смятую панаму. Панама была плотно сложена, чтобы уместиться в его кармане. Когда Алекс достал ее, она начала медленно разворачиваться, принимая первоначальную форму.

Тони взглянула удивленно:

— Это шляпа.

Алекс разглядывал панаму так, словно ожидал, что она уползет со стола и отправится куда-то по своим грязным делишкам.

— Этот предмет обладает ужасной силой, — объявил он.

— Алекс, это шляпа. Это вещь, которую люди носят на голове.

— Она принадлежит тому человеку, у которого я украл машину. Возьмите, — добавил он и протянул панаму через стол. — Наденьте ее.

Тони примерила панаму. Она слегка наклонила голову, надула губки и искоса, кокетливо взглянула на Алекса — так, как, по ее мнению, это сделала бы модель.

— Кто вы? — спросил Алекс.

— Я супермодель.

— Как вас зовут? Откуда вы?

Тони заговорила четко и ясно, с легкой хрипотцой:

— Меня зовут Вайолет. Я из Лос-Анджелеса. Я важно иду по подиуму, и на мне нет ничего, кроме этой шляпы. Все меня любят и фотографируют.

Она рассмеялась.

— Вот видите, — сказал Алекс. — Это действительно могущественная вещь. Вы можете превратиться в кого угодно.

Тони вернула ему панаму.

— Вы знаете, — продолжил Алекс, — тот парень, у которого я угнал машину, сам был чем-то вроде вора. Вам следует взглянуть на то, что он хранил в машине.

— Так покажите мне.

— Прямо сейчас?

— Нет, через полчаса, когда закончится мой рабочий день.

— Но все вещи запакованы. Я не хочу трясти ими у всех на виду.

— Тогда вы можете показать их мне у меня дома.

Итак, все было решено. Тони ушла, чтобы подготовиться к следующей смене. Подготовка заключалась в том, чтобы доложить в коробку несколько пакетиков с кетчупом и вскипятить воду для кофе. Она долила кофе в чашку Чокнутого Клода и дала ему еще десять пакетиков сахара, которые тот методично вскрыл и высыпал в свой напиток. Когда пришла сменщица, Тони повесила передник на крючок у стойки и направилась к двери, поманив Алекса за собой.

— Мне нужно заехать в детский сад и забрать дочку, — сообщила она.

Проходя мимо столика, за которым сидел Клод, они на расстоянии услышали хриплый шум, доносящийся из его наушников.

— Идиот. Как он может кого-нибудь услышать, ну хотя бы себя? — скривился Алекс.

— А он и не слышит. В этом вся суть. В его голове постоянно звучат чужие голоса. Он включает радио, чтобы заглушить их.

— Ты шутишь!

— Вовсе нет.

Алекс остановился и, обернувшись, посмотрел на голову Клода с новым интересом.

— А сколько человек обитает у него в черепушке?

— Я никогда его об этом не спрашивала.

— Да, ничего себе…

Солнце клонилось к закату, становилось прохладнее. Дождь давно уже перестал, и теперь весь мир влажно сверкал под солнечными лучами. Было решено, что Алекс поедет за Тони на своей машине. Его фургон был старым и ржавым. Такие автомобили выпускали в семидесятых. Сзади в салоне лежало несколько коробок, но Тони не обратила на них внимания.

Когда они заходили в ее маленькую квартирку, она уже знала, что рано или поздно они окажутся в постели, и гадала, как это произойдет. Она наблюдала за Алексом, за гармоничными движениями его тела. Она отметила, как осторожно он вошел в ее гостиную, где стояло много хрупких вещиц. Она видела кожу под его одеждой, которая растягивалась и вновь сжималась при каждом его жесте.

— Не бойся, — сказала она, прикоснувшись к его спине между лопатками. — Ты ничего здесь не сломаешь.

— Здесь мило, — заметил Алекс.

— По большей части это просто куча безделушек. Ничего особенного тут нет.

Он покачал головой, словно не поверил ей. Украшением в квартире Тони служили вещи, доставшиеся ей по наследству от бабушки: выцветшие гобелены, потрепанная старая мебель, которая немало послужила своим хозяевам в прежние времена, а также дурацкая коллекция фарфоровых фигурок — выпрыгивающие из воды дельфины, спящие драконы и тому подобная ерунда. Все эти предметы должны были способствовать созданию домашнего уюта, но на деле они лишь напоминали Тони, сколь далека ее жизнь от того, о чем она мечтала. Все это только усиливало чувство безнадежности, и Тони ненавидела свое жилище.

Алекс больше не упоминал ни о таинственных ящиках, лежащих в машине, ни о панаме, которую он сложил и убрал в карман. Казалось, его куда больше интересует Гвен, которая настороженно рассматривала его из-за двери гостиной. Взгляд девочки был подозрительным и сердитым, как будто она догадывалась, что из-за этого высокого чужака на диване ее мамы появятся большие вмятины.

Перед ней был мужчина — это Гвен определила мгновенно, а значит, он был опасен. Из-за него мама будет вести себя неестественно и, может быть, даже будет плакать. Он был большой, слишком большой, просто великан из ее книжки. «Интересно, — подумала Гвен. — Он ест маленьких детей? Или их мам?»

Мама сидела рядом с гигантом.

— Иди сюда, мама. — Гвен похлопала руками по коленкам, как делала мама, когда хотела привлечь ее внимание. Может быть, ей удастся увести маму от этого верзилы, и они вместе спрячутся в туалете. В конце концов незнакомцу надоест ждать и он уйдет.

— Иди сюда, мама. Иди сюда.

— Пойди поиграй, Гвен.

— Нет, ты иди сюда.

— Она всегда ведет себя беспокойно, когда рядом мужчины, — сказала мама.

— Ничего особенного, — ответил великан. — Признаться, сейчас и я в таких случаях испытываю тревогу.

Он похлопал по подушке, которая лежала рядом с ним:

— Иди сюда, малышка. Я хочу с тобой поздороваться.

Гвен, не ожидавшая такого поворота событий, отступила за угол. Мама и великан сидели в гостиной, где были ее кроватка и игрушки. За ее спиной, как открытая пасть, темнел проход в мамину комнату. Гвен уселась между двумя комнатами и, обхватив колени руками, стала ждать.

— Она так испугана, — заметил Алекс, когда Гвен спряталась. — Ты знаешь почему?

— Может быть, потому, что ты большой и страшный?

— Потому, что она уже знает о существовании возможностей. Когда у человека есть возможность выбора, он боится ошибиться.

Тони отодвинулась и взглянула на него недоверчиво.

— Ладно, Эйнштейн. Поаккуратней с этой философией.

— Нет, серьезно. Сейчас Гвен воплощает в себе тысячи людей, которыми она может стать. И каждый раз, когда она делает выбор, один из этих людей уходит навсегда. В конце концов у нас не остается выбора, и мы становимся такими, какие мы есть. Она боится, что чего-то лишится, если подойдет ко мне. Что навсегда утратит возможность стать кем-то другим.

Тони подумала о своей дочери и не увидела ничего, кроме нескольких навсегда закрывшихся дверей.

— Ты пьян?

— Что? Ты же знаешь, что я не пил.

— Тогда оставь свои рассуждения. Я нахлебалась этого дерьма до конца жизни.

— Боже, извини, пожалуйста.

— Забудь. — Тони встала с дивана и вышла в коридор, чтобы забрать дочку. — Я сейчас выкупаю ее и уложу в кровать. Если хочешь, подожди. Решай сам.

Она отнесла Гвен в ванную и начала вечерние процедуры. Этим вечером она явственно чувствовала присутствие Донни. Когда Алекс начал излагать свою доморощенную философию, он стал очень похож на Донни, как следует перебравшего пива. Тони надеялась, что Алексу наскучит ждать, пока она исполнит прозаичные обязанности матери, и он уйдет. Она прислушалась: не направился ли ее случайный гость к наружной двери.

Однако очень скоро шаги раздались за ее спиной, и тяжелая рука опустилась ей на плечо. Она ощутила осторожное пожатие, и Алекс протиснул свое большое тело в ванную. Он сказал что-то ласковое ее дочке и отвел в сторону прядь мокрых волос, закрывающих девочке глаза. Тони почувствовала, как что-то сжалось у нее в груди, нежно и в то же время сильно, словно мифический Атлас принял на свои плечи часть ее забот.

Внезапно Гвен заверещала и шлепнулась в воду, подняв фонтан брызг. Алекс бросился вперед, подставив руку, чтобы малышка не ушиблась головой о раковину, и в благодарность за свои заботы получил удар ногой по подбородку. Тони оттеснила его и выхватила Гвен из воды. Она крепко прижала дочь к груди и начала шептать ей на ушко утешительную чепуху. В конце концов Гвен успокоилась в объятиях матери. Теперь она только тихонечко всхлипывала, сосредоточив все свое внимание на теплой, знакомой руке, гладившей ее по спине вверх и вниз, вверх и вниз. Наконец ее возбуждение улеглось, и она забылась чутким сном.

Переодев Гвен и уложив ее в постель, Тони повернулась к Алексу.

— А теперь давай приведем в порядок тебя.

Она отвела Алекса в ванную, отодвинула занавеску и, указав на мыло и шампунь, сказала:

— Они с цветочным запахом, но вполне годятся для мытья.

Он долго смотрел на нее, и она почувствовала: вот оно, вот как это произойдет.

— Помоги мне, — попросил он, подняв руки.

Она слабо улыбнулась и начала раздевать его. Снимая с него одежду, она разглядывала его тело, и, когда он остался совершенно обнаженным, она тесно прижалась к нему и ее пальцы пробежали по его спине.

Позже, когда они вместе лежали под одеялом, Тони сказала:

— Извини за то, что случилось сегодня вечером.

— Она всего лишь ребенок.

— Я не об этом. Извини, что я так вспылила. Сама не знаю, что на меня нашло.

— Ничего страшного.

— Просто я не люблю думать о том, что могло бы быть. В этом нет смысла. Иногда мне кажется, люди вообще не слишком-то много могут сказать о том, что с ними произойдет.

— Этого я не знаю.

Она посмотрела в окно, располагавшееся напротив кровати, и увидела синевато-серые облака, плывущие по небу. В просветах между ними сияли звезды.

— Ты расскажешь мне, зачем украл машину?

— Мне пришлось.

— Но почему?

Алекс помолчал немного, потом ответил:

— Это неважно.

— Если ты не расскажешь мне, я могу подумать, что ты кого-нибудь убил.

— Может быть.

На секунду она задумалась над такой возможностью. В спальне было очень темно, и все-таки она попыталась осмотреться, поскольку наизусть знала расположение вещей в своем доме — от стола и стульев до пустого тюбика губной помады и модных журналов, кипой сложенных у стены. Она могла видеть сквозь стены и чувствовать вес фарфоровых статуэток на полках. Она перебрала в уме каждый из этих предметов, словно искала оберег, который защитит ее и умерит неуместный восторг, порожденный осознанием опасности.

— Ты его ненавидел?

— Я не умею ненавидеть. Но я хотел бы научиться. Я хотел бы познать ненависть.

— Послушай, Алекс, ты в моем доме. Ты должен мне хоть что-то объяснить.

Некоторое время Алекс не отвечал, потом все же заговорил:

— Тот парень, у которого я украл машину… Я называю его мистер Грей… Я никогда не видел его, кроме как во сне. Я ничего о нем не знаю. Но мне кажется, он не человек. И он преследует меня.

— Что ты имеешь в виду?

— Я должен тебе показать.

Оборвав на этом разговор, Алекс спустил ноги с кровати и натянул джинсы. Казалось, он был чем-то взволнован, и его волнение передалось Тони. Она пошла вслед за Алексом, по пути просовывая руки в рукава длинной футболки. Гвен крепко спала в гостиной. Выходя, они переступили через ее матрас, расстеленный на полу.

Трава была мокрой, в воздухе остро чувствовался соленый запах моря. Машина Алекса была припаркована у обочины. Она стояла, прижавшись к земле, как огромный жук. Алекс распахнул заднюю дверцу и вытащил из салона ближайший ящик.

— Посмотри, — сказал он и открыл его.

Тони не сразу разглядела, что находится внутри. Больше всего это походило на кошку, свернувшуюся клубком на стопке желто-коричневых жилетов. И только когда Алекс схватил «кошку» за шиворот и потянул наружу, Тони осознала, что это человеческие волосы. Алекс развернул таинственный сверток, и Тони с изумлением поняла, что он держит в руках выделанную человеческую кожу. Кожа была целой, и только на месте глаз и носа чернели дыры, как на резиновой маске из тех, что надевают на Хэллоуин.

— Этого я называю Вилли, поскольку он очень милый, — проговорил Алекс, издав нелепый смешок.

Тони отступила на шаг.

— Здесь есть и женские оболочки… Оболочки разных людей. Я насчитал девяносто шесть штук. Все они аккуратно сложены. — Он протянул кожу Тони, но, видя, что та не решается к ней прикоснуться, свернул ее. — Думаю, нет смысла показывать остальное. Главное, ты уловила идею.

— Алекс, я хочу вернуться в дом.

— Хорошо, одну секунду.

Тони дождалась, когда Алекс закроет ящик и поставит его на место. Держа свернутую кожу под мышкой, Алекс захлопнул дверцу машины и запер ее. Затем он обернулся к Тони, усмехнулся и, переступив с ноги на ногу, сказал:

— Готово, можем идти.

Они направились к дому.

Стараясь не шуметь, чтобы не разбудить Гвен, они вернулись в спальню.

— Ты убил этих людей? — спросила Тони, когда дверь за ними закрылась.

— Что? Разве ты меня не слушала? Я украл машину. Все это лежало там.

— Машину мистера Грея?

— Да.

— Кто он? И зачем ему нужны эти вещи? — поинтересовалась Тони. Впрочем, она уже догадывалась о предназначении странной находки.

— Они предоставляют возможность выбора, — ответил Алекс. — Возможность стать кем-то другим.

Тони задумалась.

— Ты пробовал их надевать?

— Только однажды. До сих пор у меня не хватало мужества сделать это во второй раз.

Алекс залез в передний карман джинсов и вытащил оттуда кожаный чехол. В чехле лежал маленький нож, похожий на коготь орла.

— Чтобы влезть в чужую кожу, надо снять свою. А это больно.

Тони судорожно сглотнула, и этот звук громом отозвался в ее ушах.

— А где твоя первая кожа? Та, с которой ты родился?

Алекс пожал плечами.

— Я выбросил ее. В отличие от мистера Грея, я не умею их хранить. К тому же зачем она мне? Начнем с того, что она мне не слишком нравилась.

Тони почувствовала, как в уголке ее глаза появилась слезинка, но не позволила ей упасть. Ей было одновременно и страшно, и весело.

— Теперь ты хочешь забрать мою оболочку?

Алекс уставился на нее, затем сообразил, что все еще держит нож, и убрал его в чехол.

— Я же сказал тебе, малышка: я не убивал этих людей. И мне не нужно больше того, что у меня уже есть.

Тони кивнула, и слезы все-таки потекли по ее лицу. Алекс ласково стер их пальцем.

— Ну что ты… — проговорил он.

Тони схватила его за руку.

— А где моя?.. — Не договорив, она жестом указала на свернутую кожу, которая лежала рядом с Алексом. — Я тоже хочу такую. Я хочу уйти с тобой.

— Боже, Тони, ты не можешь уйти.

— Но почему? Почему мне нельзя?

— Послушай, у тебя семья…

— Я и моя дочь. Это не семья.

— У тебя есть дочка, Тони. Что с тобой? Пока что твоя жизнь в этом. — Он снял брюки и вытащил нож из чехла. — Я не хочу об этом спорить. Я ухожу сейчас, но сначала я должен изменить свою внешность. Не уверен, что ты захочешь смотреть на это.

Однако Тони и не думала уходить. Алекс умолк, размышляя о чем-то.

— Я хотел задать тебе вопрос, — наконец сказал он. — В последнее время я много над этом размышлял… Как ты считаешь, может ли возникнуть что-то хорошее, если начало было отвратительным? Может ли хорошая жизнь искупить ужасный поступок?

— Разумеется. — Тони ответила быстро, почувствовав, что может получить второй шанс, если только сумеет подобрать правильные слова. — Да, я уверена.

Алекс приставил лезвие ножа к своей голове, выбрав точку над правым ухом, и сделал надрез через весь лоб до левого уха. Из-под его волос медленно потекла ярко-красная кровь, образуя ручейки и реки. Она текла по его щекам и шее. Алые капли свисали с его ресниц, как капли дождя с цветочных лепестков.

— Господи, как же я на это надеюсь, — сказал он, затем ухватил пальцами края раны и стал яростно растягивать их.

Тони смотрела, как кожа спадает с него: больше всего пустая оболочка была похожа на бабочку, порхающую в лучах солнца.

Тони ехала на запад по дороге 1–10. Утреннее солнце, едва поднявшееся над горизонтом, сверкало в зеркале заднего вида. Порт-Фуршон остался позади, они приближались к границе Техаса. Рядом с ней, прямо на полу машины, там, где обычно находится кресло для пассажиров, сидела Гвен. Она играла со шляпой, которую Алекс оставил, отправившись на север. Тони считала излишним устанавливать второе кресло. Во-первых, Гвен была довольна, поскольку ничто не стесняло ее движений. Во-вторых, так было удобнее и для Тони: в минуты, подобные этим, когда гнев медленно заполнял все ее существо, ей меньше всего хотелось, чтобы дочь внезапно показала свой буйный нрав.

Когда Алекс уехал, перед Тони встал выбор. Она могла надеть свою дурацкую розовую униформу, отвезти Гвен в детский сад и вернуться на работу. Она могла поехать в Новый Орлеан и отыскать там Донни. Или она могла послать всех к черту, сесть за руль и отправиться в путь без определенной цели, просто наслаждаясь свободой. Именно так она и поступила.

Первые десять миль Тони ревела, даже не пытаясь сдержать слезы. Впрочем, она нечасто могла позволить себе такую роскошь, поэтому виноватой себя не чувствовала.

Гвен еще не до конца проснулась и потому не знала, как ей поступить: то ли недовольно захныкать из-за того, что ее рано подняли, то ли порадоваться путешествию. Она подергала Тони за одежду и спросила:

— Мама, что с тобой? Что с тобой, мама?

— Все хорошо, милая. С мамой все хорошо.

Тони наконец заметила большую вывеску, которую уже давно высматривала вдоль дороги: «Место для отдыха, 2 мили».

Добравшись туда, она заехала на пустую стоянку. Гвен взобралась на сиденье и высунулась в окно. Заметив красный, теплый огонек на автомате для продажи «кока-колы», она решила, что сегодня будет радоваться жизни, а значит, раннее пробуждение означает интересную прогулку и, вероятно, угощение.

— Я хочу «колы» мама! Можно мне «колу»?

— Хорошо, солнышко.

Они выбрались из машины и подошли к аппарату. Гвен радостно засмеялась и несколько раз шлепнула ладошкой по корпусу автомата, прислушиваясь к глухому эху, доносящемуся изнутри. Тони опустила несколько монет и подхватила банку, скатившуюся по желобу. Она открыла ее и протянула дочке, которая восторженно завопила:

— «Кола»!

— Да. — Тони опустилась на колени рядом с Гвен. — Гвен, милая, маме нужно в туалет. Хорошо? Ты стой здесь. Понятно? Мама сейчас вернется.

Гвен оторвалась от баночки с напитком, ошеломленная взрывом холодных, колючих пузырьков газа, и кивнула:

— Сразу вернется!

— Конечно, дорогая.

Тони поднялась на ноги. Гвен видела, как ее мама подошла к машине, забралась внутрь и, закрыв дверцу, завела мотор. Девочка сделала еще один глоток. Машина медленно отъехала от обочины, и Гвен немного испугалась. Но мама сказала, что скоро вернется, значит, ей нужно стоять здесь и ждать.

Тони повернула руль и выехала на шоссе. Дорога была пуста. Промелькнула надпись «Добро пожаловать в Техас» и скрылась из виду. Тонн надавила педаль газа. Ее сердце часто билось.

Дин Френсис Алфар L'Aquilone du Estrellas (К звездам на воздушном змее)

В тот вечер, когда Мария-Изабелла дю Сиэло решила стать звездой, она, пытаясь унять дрожь в руках, наклонилась, чтобы перерезать нить, удерживающую ее на земле. В этот момент она вспомнила о том далеком дне, когда впервые увидела Лоренцо дю Виченцо эль Сальвадоре: высокого чернобрового красавца с закрытыми глазами, совершенно равнодушного к разразившейся вокруг него катастрофе.

В то утро ей минуло шестнадцать лет, и каждый из крестных родителей кроме украшенной блестками brida du caballo,[12] платьев из дорогого тюля, органзы и шелка, кроме diadem floral du'l dama[13] — необходимой принадлежности туалета каждой юной девушки — подарил ей кошелек с золотыми монетами, которые она могла тратить по своему усмотрению. Итак, она прошла по Львиной аллее, где иногда позволяли себя продавать кошки различных пород, но только в тех случаях, когда им надоедали прежние хозяева, прошла по проспекту Конкистадоров, где статуи правителей Сьюидад Мейоры обрамляли просторную улицу, излюбленное место для прогулок. Конечной целью ее путешествия был Квартал Очарования, лабиринт соединяющихся между собой улочек, на каждой из которых торговали всевозможными диковинками. Там можно было отыскать и маленькие музыкальные раковины с островов Палао, они особенно нравились Марии-Изабелле.

Поблизости от площади Империи она заметила молодого мужчину в расшитом звездами плаще, который без колебаний шел навстречу своей гибели. В тот момент, с присущей только юности убежденностью, Мария-Изабелла была твердо уверена в двух вещах: во-первых, в том, что она мгновенно влюбилась в этого беспечного человека, а во-вторых, что если она всего лишь наступит на хвост собаки — той самой, что лежала у ее ног и наблюдала за этой же сценой, — то сможет предотвратить явно бессмысленную смерть мужчины.

Были и другие признаки надвигающейся катастрофы: норовистая лошадь, запряженная в экипаж какого-то аристократа, и не менее норовистый кучер с кнутом; насвистывающий булочник с подносом пышных сдобных булочек на голове; две лужицы дождевой воды, оставленные вчерашним ливнем; лист цветного стекла, приготовленный для доставки в дом Превосходнейшего Оратора; разбитая винная бутылка; и конечно, сам молодой человек, идущий с закрытыми глазами.

Без долгих размышлений и колебаний Мария-Изабелла наступила на хвост ничего не подозревающей собаки. Бедное животное завизжало от боли; это испугало лошадь, и она немедленно встала; кучер разозлился сверх меры и стал осыпать ее проклятиями; булочник, в свою очередь, сбился с такта и от неожиданности наступил в лужу; рабочие, несущие лист стекла, принадлежащий Превосходнейшему Оратору, вынуждены были свернуть в сторону, что дало молодому человеку возможность беспрепятственно перейти улицу, не наступив при этом на осколки винной бутылки, которые могли бы занести в его кровь инфекцию, что привело бы к ампутации правой ноги, а возможно, и к смерти.

Каждый из участников сцены продолжал движение согласно своим собственным планам, лишь собака, на которую наступила Мария-Изабелла, облаяла свою обидчицу и убралась подальше зализывать пострадавший хвост. Но девушка видела перед собой только молодого мужчину в расшитом звездами плаще, чью жизнь она только что спасла. Она решила выяснить, кто это такой.

Первые два десятка прохожих не смогли назвать имени незнакомца. Лишь мальчишка — помощник мясника на торговой галерее, где Мария-Изабелла решила передохнуть, ответил на ее вопрос.

— Его имя — Лоренцо дю Виченцо, — сказал мальчишка из мясной лавки. — Я его знаю, поскольку он и его отец покупают у нас мясо раз в неделю. Мой хозяин приберегает для их семейства лучшие куски. Знаете, они очень знамениты. Маэстро Виченцо, отец, дает имена звездам.

— Звездам? — переспросила Мария-Изабелла. — А как ты думаешь, почему он ходит с закрытыми глазами? Я имею в виду его сына.

— Ну, Лоренцо определенно не слепой, — ответил мальчишка. — Я считаю, он держит глаза закрытыми, чтобы сберечь зрение для наблюдения за звездами по ночам. Он как-то упоминал, что пользуется для этого телескопом.

— Как я могу с ним встретиться? — спросила Мария-Изабелла, совершенно позабыв о музыкальных раковинах.

— Ты? А почему ты решила, что он хотя бы посмотрит в твою сторону? Послушай, — прошептал мальчишка мясника, — он видит только звезды.

— Тогда я заставлю его посмотреть и на меня, — тоже шепотом заявила Мария-Изабелла.

Она гордо выпрямилась, а в голове уже заклубились мысли, один план сменялся другим, девушка отвергала одну возможность за другой, строила предположения, вспоминала всех, кого она знает, и прикидывала, насколько далеко готова пойти. Все это заняло времени не больше, чем потребовалось на то, чтобы распрямить плечи. Затем она взглянула на мальчишку.

— Отведи меня к лучшему мастеру, который делает воздушных змеев, — сказала Мария-Изабелла.

Помощник мясника, которому уже исполнилось четырнадцать лет, был поражен решимостью молодой леди. Он мгновенно сдернул с головы белый колпак, поклонился и жестом показал на одну из боковых улочек, заполненную гуляющими горожанами. Вскоре он подвел ее к дому Мелхора Энтевадеса, известного как Лучший Конструктор воздушных змеев, фейерверков, ракет и других летающих диковин в Сьюидад Мейоре и далеко за ее пределами.

Встречи с мастером пришлось дожидаться семь часов — настолько велика была его заслуженная слава, что просители стекались к нему из разных стран, чтобы заказать разные устройства для фестивалей, юбилеев и прочих торжеств. Все они сидели, не разговаривая друг с другом. Мария-Изабелла тоже безмолвно продолжала обдумывать свой план, а помощник мясника не переставал сокрушаться по поводу потери работы в лавке ради со-¥ мнительного удовольствия провести столько времени с молчаливой молодой девушкой.

Хотя большую часть времени он все же украдкой поглядывал на ее обутые в туфельки ножки и размышлял, красит ли она ногти в голубой цвет, как это делали воздушные акробатки из цирка, поразившие его воображение.

Когда наконец пришла их очередь (Мелхор Энтевадес и сам был странным человеком, поскольку непременно принимал всех и каждого, кто приходил в его дом), Мария-Изабелла объяснила, чего она хочет от знаменитого мастера.

— Что мне требуется, — начала она, — так это воздушный змей, достаточно большой, чтобы выдержать мой вес. На этом змее я должна подняться достаточно высоко, чтобы поравняться со звездами и хотя бы одной рукой помахать этому человеку.

— Тебе требуется, — с улыбкой отвечал ей Мелхор Энтевадес, — воздушный шар. Или влюбиться в другого человека.

Она проигнорировала последнее предложение и пояснила, что воздушный шар не подходит, поскольку на нем невозможно подняться слишком высоко. Разве она недостаточно ясно выразилась, что ей требуется достичь звезд?

Мастер откашлялся и сказал, что такой воздушный змей не может быть изготовлен, что для такой безумной затеи нет подходящего материала, что не существует даже проекта создания змея, способного выдержать вес человека, и что это просто невозможно, невозможно, невозможно. Невозможно подобрать материал. Невозможно спроектировать. Нет, нет, это невозможно даже представить.

Мария-Изабелла не приняла его ответа и убедила подумать над проблемой; она сыграла на его самолюбии и вырвала обещание заняться проектом, а также убедила перечислить все требования к необходимым материалам и деталям.

— Скорее всего, я смогу спроектировать змея, это я могу пообещать. Если я постараюсь сосредоточиться, проект появится в моей голове даже во сне, в этом я уверен. Но вот материалы — это другое дело.

— Пожалуйста, скажи мне, что для этого требуется, — сказала Мария-Изабелла.

— Ничего из нужных вещей ты не сможешь купить, и уж конечно, невозможно отыскать ничего похожего в Сьюидад Мейоре. Хотя, если знать, где искать, любое чудо может оказаться совсем рядом.

— Расскажи.

И мастер начал говорить. Приблизительно на втором часу перечисления необходимых компонентов она стала делать записи и приказала мальчишке-мяснику стараться запомнить все, что она не успевала записывать. На рассвете следующего дня Мелхор Энтевадес замолчал, просмотрел список требуемых материалов, составленный Марией-Изабеллой, выслушал дополнения мальчишки-мясника и произнес:

— Я думаю, это все, что понадобится. Как ты понимаешь, одному человеку не под силу собрать все это.

— Но я не обычный человек, — ответила она, глядя на список из тысяч пунктов, что был у нее в руке.

Помощник мясника к тому времени уже уснул, положив голову на скрещенные руки, и видел во сне воздушных гимнасток с выкрашенными в голубой цвет ноготками на стройных ножках.

Мелхор Энтевадес недоверчиво посмотрел на девушку.

— Неужели есть на свете такая любовь, что стоит подобных усилий? Любовь, которая заставляет добиваться невозможного?

Мария-Изабелла ответила мимолетной улыбкой.

— Что навело тебя на мысль, будто я влюблена?

Мелхор Энтевадес удивленно приподнял бровь.

— Я достану все необходимое, — пообещала она мастеру.

— Но на это уйдет целая жизнь, — устало возразил он.

— Она у меня есть, — ответила Мария-Изабелла и разбудила подручного мясника, чтобы распрощаться со строителем воздушных змеев.

— Я не могу отправляться в путь одна, — сказала она. — Ты моложе меня, но я хочу взять тебя в компаньоны. Ты согласен?

— Конечно, — сонным голосом ответил он. — В конце концов, это не займет больше времени, чем у меня есть.

— Это путешествие может продлиться гораздо дольше, чем ты предполагаешь, — сказал мастер, покачав головой.

— Пожалуйста, господин Энтевадес, составьте проект, а когда мы вернемся, у вас будет все, что перечислено в этом списке.

С этими словами Мария-Изабелла встала, чтобы уйти.

В тот же день она объявила своим родителям и прочим родственникам, что отправляется в долгое путешествие. Она воспользовалась своим правом Ver du Mundo,[14] когда каждая девушка по достижении шестнадцати лет или любой двадцатилетний юноша имели право странствовать по необъятным просторам Хиниранга в поисках своей судьбы или скрываясь от несчастной доли. Все родные благословили Марию-Изабеллу, вспомнили, что еще недавно она была ребенком и любила петь и танцевать, а теперь стала взрослой молодой женщиной и полноправной гражданкой Сьюидад Мейоры. Всей семьей, не переставая рассказывать о ее детстве, они проводили ее до границы города, а затем помахали руками на прощанье. Что до помощника мясника, так он дождался, пока Мария-Изабелла не останется одна, и тогда присоединился к ней на дороге под названием Путь Странствий вместе со всеми припасами, которые Мария-Изабелла попросила его купить.

— Я готов путешествовать, — радостно усмехаясь, сказал мальчишка-мясник.

В плотной шерстяной рубахе он выглядел истинным горожанином, а на шее, на счастье, висел Аджима'ат, деревянный талисман в форме колеса.

— Что ты сказал своим родным? — спросила Мария-Изабелла, усаживаясь с его помощью на верховую лошадь.

— Что я вернусь через месяц или два.

Марии-Изабелле и мальчишке-мяснику потребовалось почти шестьдесят лет, чтобы отыскать все компоненты, указанные Мелхиром Энтевадесом в списке.

Они начали свое путешествие с Пур'Анана, потом совершили переход в Катакиос и Вири'Ато, где стояло святилище, посвященное Первому Дереву, над которым время не имело власти.

Дальше путь лежал на север, в земли Банток и Каббарокис, где томился в изгнании Пово Монтаха.

Потом путешествовали морем на восток, посетили остров Палао и острова Калами'ан, лежащие на перекрестке морских путей, где встречались купцы из разных стран и царило смешение всевозможных наречий.

Они странствовали на западе, по мрачным землям Секью'ро-ра и Джомал'джига, где Молчаливые Судьи ждали момента, когда Солнце и Луна появятся над одним горизонтом.

Они добрались до легендарных южных городов Дийа ал Тандаг, Дийя ал Дин и Дийа ал Баджао, где огнепоклонник Джин вел изнурительную войну против Тик'Баранга.

Путники попали в Рамблон, украшенное мрамором царство Морских Владык, и отважно посетили логово М'Ариндука, в котором умершие хоронят свои воспоминания о свете и земных радостях.

На третий год странствий у них кончились деньги, тогда Марии-Изабелле и мальчишке-мяснику пришлось задуматься над поиском средств для продолжения путешествия. Отправляясь в путь, Мария-Изабелла умела только ездить верхом, танцевать, петь, играть на арфе, виоле и флейте, вышивать, шить и писать стихи о любви. Ее спутник умел лишь правильно разделывать коровьи туши. К тому времени, когда их поиски подходили к концу, они истратили в пять раз больше денег, чем брали с собой.

Они оба научились управлять караваном, знали, как разбить плантацию, как строить и оснащать четырнадцать видов речных и морских судов, как разводить и выращивать больших и маленьких лошадей, птиц, собак и чаек. Они по памяти могли рассказать истории шести цивилизаций; говорили и писали на девятнадцати языках; могли приготовить лекарства от всех болезней и недомоганий, как физических, так и душевных; умели производить взрывчатые вещества, lu fuego du ladron[15] и picaro de fuegos artificales;[16] могли изготовить керамику и стекло, даже линзы из любого сорта песка; и знали еще множество различных способов заработать деньги.

На седьмой год странствий яростный шторм настиг их корабль и уничтожил почти все, что удалось собрать. Мария-Изабелла отчаянно цеплялась за каждый предмет, исчезающий в вихре ветра и волн, а подручный мясника изо всех сил боролся с ураганом, чтобы ветер не унес ее саму. В тот раз Мария-Изабелла в последний раз позволила себе заплакать. Мальчишка-мясник взял ее за руку, и они начали все сначала. Грабители не отставали от каравана, и путешественники научились убегать из домов, пещер и монастырей по дорогам, по морским просторам и в лабиринтах между островами, на лошадях, лодках и плотах. Они приобрели опыт общения с разного рода негодяями и обманщиками, научились торговаться, добиваясь своего сначала при помощи всевозможных монет, драгоценных камней и слитков, а потом при помощи обещаний, угроз и посулов. Они сталкивались с неизвестными угрозами в безымянных местах и научились защищаться, сначала деревянными дубинками, а потом копьями, стальными пластинками и разбойничьими кинжалами.

На тридцатый год совместных странствий они сверили добытые сокровища со списком, убедились, что осталось не менее тысячи неотмеченных пунктов, обменялись молчаливыми взглядами, полными взаимного понимания, и продолжили поиски компонентов, необходимых для постройки невиданного воздушного змея. Им пришлось посадить семечко таинственного дерева ланг-ка на краю рощи и целых семь лет не отходить от растения, чтобы получить шпонки для соединения рамы. Нижнюю распорку они выиграли в качестве приза в состязании на большее количество выпитого с тремя старшими братьями Дюм'Алона. Нижнюю кромку они собирали по частям во время военной вылазки в Сумалике. А затем пришлось разгадывать загадки беззубой старухи Ай Ай Син, чтобы выяснить, из чего должно состоять крыло змея. Семьдесят бессонных ночей провели они на неприступной вершине горы Апо'аманг ради необходимых компонентов для изготовления металлических частей креплений. Они соорудили искусственную волну для сирен, чтобы обманом завлечь их в ловушку и набрать достаточное количество волос морских красавиц для прядения нитей. Они специально вырастили табун миниатюрных лошадей, чтобы продать их и получить взамен некоторые компоненты креплений, а потом долгих восемнадцать лет старательно подбирали на морском берегу полторы тысячи разных волокон водорослей, которые должны были составить основу ткани для змея.

Наконец, постаревшие и сгорбленные, они вернулись в родные края и остановились у тех самых ворот Сьюидад Мейоры, через которые покидали город. Бывший помощник мясника взглянул на Марию-Изабеллу.

— Что ж, мы все-таки вернулись, — сказал он.

— Ты считаешь, что мы зря потратили жизнь? — спросила она, пока караван со всеми их приобретениями втягивался в город.

— Ничто не происходит напрасно, — ответил он.

Они направились к дому Мелхора Энтевадеса и постучали в дверь. Навстречу вышел молодой мужчина и печально сообщил, что мудрый мастер умер много лет тому назад, и теперь он, Руэль Энтевадес, считается новым Мастером Летающих Предметов.

— Да, да, понимаю. А изготавливаешь ли ты воздушных змеев? — спросила Мария-Изабелла.

— Змеев? Конечно. Время от времени мне заказывают и такие игрушки…

— Господин мастер, перед своей смертью не оставлял ли Мелхор Энтевадес чертежей особенного воздушного змея? — прервала его Мария-Изабелла.

— Ну… — протянул Руэль Энтевадес, — мой великий дед и в самом деле оставил чертежи для женщины по имени Мария-Изабелла дю Сиэло, но…

— Это я. — Она не обратила внимания на его изумленный взгляд. — Послушайте, молодой человек. Я потратила всю свою жизнь на поиски всех тех материалов, которые Мелхор Энтевадес считал необходимыми для постройки моего змея. Теперь все это собрано и доставлено. Постройте змея.

Итак, Руэль Энтевадес развернул пожелтевший пергамент с проектом невиданного змея, который приснился Мелхору Энтевадесу и был им записан, сверился со списком материалов, переданным ему помощником мясника, и приступил к сооружению змея.

И вот работа была закончена, и воздушный змей принял очертания, которых не в силах были представить себе ни Мария-Изабелла, ни подручный мясника. Он был огромным и напоминал по форме звезду, но никто не мог вообразить, что на нем возможно взлететь.

Подручный мясника помог Марии-Изабелле занять место на змее и взглянул на женщину, с которой успел состариться.

— Сейчас не время для слез, — ласково сказала Мария-Изабелла и жестом попросила его запустить змея.

— Нет, для слез всегда найдется время, — тихо прошептал мальчишка-мясник и стал подтягивать бесчисленные веревки и ремни, устанавливать противовесы и уровни хитроумного изобретения.

— Прощай, прощай! — крикнула она сверху, как только змей-звезда стал стремительно подниматься к небесному своду.

— Прощай, прощай! — шепотом ответил он, и его сердце разбилось на тысячу твердых и острых осколков.

По лицу мальчишки-мясника (а он давно уже не был мальчишкой) ручьями струились слезы, а он все смотрел на давно любимую удивительную женщину, привязанную к раме немыслимого воздушного змея.

Она поднималась к небу, а он вздохнул и осознал абсурдность жизни, тяжесть потери, жестокость надежды, окончание их совместных странствий и безжалостную природу любви, признающей только одну цель. Его руки проворно перебирали веревку (ту самую, которую они получили взамен двух разгаданных головоломок и пригоршни холодных сверкающих бриллиантов на базаре, открывающемся один раз в семь лет на острове Даг'ат Палабрас), а в голове билась мысль о том, что за все эти проведенные вместе годы она даже не спросила его имени.

Мария-Изабелла поднималась все выше и выше, и на один миг взглянула на простирающийся внизу необъятный родной город, вспомнила, как все начиналось, напрягла дрожащие руки и костяным ножом (ножом с печальной и странной историей, ножом, который достался ей прямо из рук объятой неземной страстью женщины и стал частью награды за разгадку тайны пропавшего панциря черепахи из дворца раджи Сумибона в южном городе Дийа ал Дин) перерезала тускло мерцающую веревку.

Вверх, вверх, она взлетала все выше и выше. Она увидела под собой извилистую серебристую ленту Пасиглы, плоские крыши дворца Эколия дю Аркана Младшего, правителя Мейоры, шпалеры садов на Площади Империи, сумрачные улицы вокруг рынка. Она смотрела вниз и думала, что видит все, абсолютно все.

В один краткий миг стремительного подъема ей показалось, что она заметила тонкий шпиль башни, где должен был жить и работать Лоренцо дю Виченцо, звездочет. Она испытала бурную радость оттого, что шестьдесят долгих лет в ней горела искра любви, и теперь она разгорелась и сожгла все сожаления об утраченной юности. В порыве безудержного восторга она порывисто взмахнула рукой и стала выкрикивать имя, навеки высеченное в сердце.

Мощный порыв ветра взметнул воздушного змея к новым высотам, Сьюидад Мейора и вся земля исчезли в темноте, и тогда Мария-Изабелла прекратила кричать и стала смеяться, смеяться, смеяться.

Мария-Изабелла дю Сиэло смотрела вверх, в приближающуюся вечность и уже не думала ни о чем, совсем ни о чем.

А внизу, в городе, в одной из высоких комнат молчаливой Башни Астрономов, где жили почитаемые ученые, давно удалившийся от дел по причине катаракты старик вздыхал во сне и продолжал грезить о безымянных звездах.

Стивен Кинг Сон Харви

Джанет отворачивается от раковины и — бац! — оказывается, что ее муженек (без малого уже тридцать лет) сидит себе за кухонным столом в белой футболке и семейных трусах и наблюдает за ней.

Все чаще и чаще она находит своего заправилу Уолл-стрита на этом самом месте и в этой самой одежке, как только наступает субботнее утро: поникшие плечи, пустые глаза, белая щетина на щеках, обвисшая мужская грудь в вырезе футболки, торчащие волосы на загривке — вид, как у Алфалфа из «Маленьких негодников»,[17] только старого и глупого. В последнее время Джанет и ее подруга Ханна пристрастились пугать друг друга рассказами о болезни Альцгеймера (как маленькие девчонки, что обмениваются во время тихого часа историями о привидениях): такой-то больше не узнает свою жену, а такая-то не помнит имен своих детей Но на самом деле Джанет не верит, что эти молчаливые появления на кухне субботним утром имеют какое-то отношение к преждевременному развитию болезни. В любое будничное утро Харви Стивенс горит желанием приняться за дело и отправляется на работу электричкой в 6.45, мужчина шестидесяти лет, который выглядит на пятьдесят (ну ладно, пятьдесят четыре) в любом из своих лучших костюмов и который до сих пор способен разорить кого угодно, прикупить акции по займу или сыграть на понижение против самых сильных конкурентов.

Нет, думает она, он просто учится быть старым, а ей на это противно смотреть. Она боится, что, когда он уйдет на пенсию, так будет каждое утро, по крайней мере пока она не сунет ему стакан апельсинового сока, спросив (с растущим раздражением, с которым не сможет справиться), что он хочет — хлопья или просто тост. Она боится, что как только отвернется от стола или плиты, так сразу увидит его в лучах чересчур яркого утреннего солнца — Харви, утренний вариант, Харви в футболке и семейных трусах, сидит, широко расставив ноги, так что ей видно и его небольшое выпирающее хозяйство (очень ей надо на это смотреть), и желтые мозоли на больших пальцах — зрелище, почему-то всякий раз заставляющее ее вспомнить Уоллеса Стивенса, распинающегося об Императоре мороженого.[18] Сидит себе, задумавшись, и тупо молчит, вместо того чтобы рваться в бой, подхлестнуть себя к предстоящему дню. Господи, как она надеется, что ошибается. От этой картины жизнь кажется такой пустой и даже никчемной. Она невольно все время спрашивает себя, неужели ради этого они преодолели все трудности, вырастили и выдали замуж трех дочерей, пережили неизбежный кризис среднего возраста, когда он закрутил роман, работали и иногда (чего уж там, так и было) гребли под себя. Если, продираясь сквозь густой темный лес, думает Джанет, оказываешься на этой… этой парковке… тогда зачем все это нужно?

Но ответ прост. Затем, что заранее ничего не известно. По дороге отбрасываешь почти всю ложь, но держишься за одну — жизнь, мол, самое главное. Хранишь альбом с вырезками и фотографиями, посвященный девочкам, и в нем они все еще юные и перед ними пока множество возможностей: Триша, старшенькая, в цилиндре, держит в руках волшебную палочку из фольги, которой помахивает над Тимом, кокер-спаниелем; Дженна, зависла в прыжке над газонной поливалкой, ее пристрастия к наркотикам, кредитным карточкам и пожилым мужчинам пока далеко за горизонтом; Стефани, младшенькая, на окружном соревновании по орфографии, где «дыня канталупа» оказалась ее Ватерлоо. На большинстве этих снимков есть и она, Джанет, с мужчиной, за которого когда-то вышла замуж, они непременно улыбаются, словно поступить иначе — противозаконно.

Потом однажды совершаешь ошибку — бросаешь взгляд через плечо и обнаруживается, что девочки уже выросли, а мужчина, за которого ты боролась, чтобы остаться его женой, сидит, расставив ноги, белые, как рыбье брюхо, и смотрит не мигая на солнечный луч, и, Господи, может, он и выглядит на пятьдесят четыре в любом из своих лучших костюмов, но, сидя на кухне в таком виде, он выглядит на семьдесят. Нет, черт возьми, на все семьдесят пять. Он выглядит как один из тех, кого головорезы из «Клана Сопрано» называют квашней.

Она вновь поворачивается к раковине и тихонечко чихает — раз, второй и третий.

— Как он сегодня? — спрашивает Харви, имея в виду ее насморк. Ответ — не очень хорошо, — но, как случается на удивление часто со многими плохими вещами, у ее летней аллергии есть и хорошая сторона. Больше не нужно спать с ним и бороться среди ночи за кусок одеяла; больше не нужно слушать, как Харви временами приглушенно пускает ветры, погружаясь в сон. Летом ей удается поспать ночью шесть, а то и семь часов, а этого более чем достаточно. Когда наступит осень и Харви вновь переедет в спальню из гостевой комнаты, сон сократится до четырех часов, да и то неспокойных.

Однажды, она знает, он не вернется. И хотя она ему этого не говорит — ни к чему ранить его чувства, даже если вместо любви осталась одна забота, по крайней мере с ее стороны, — она будет рада.

Она вздыхает и опускает руку в кастрюльку с водой, стоящую в раковине. Находит в ней что-то.

— Неплохо, — говорит она.

А затем, как раз когда она думает (и уже не впервые) о том, что в жизни не осталось больше сюрпризов, никаких непознанных глубин супружества, он произносит до странности будничным голосом:

— Хорошо, что ты не спала этой ночью со мной, Джакс. Мне приснился плохой сон. Я даже проснулся от собственного крика.

Она вздрогнула. Как давно он не называл ее «Джакс» вместо Джанет или Джан? Последнее имя — это прозвище, которое она втайне ненавидит. Оно всякий раз напоминает ей приторно-сладкую актрисочку из фильма «Лэсси», который она смотрела в детстве. Там еще был мальчишка (Тимми, его звали Тимми), с ним вечно что-то происходило — то он проваливался в колодец, то его кусала змея, то заваливало камнями; и что это за родители, которые доверяют жизнь ребенка долбаной овчарке?

Она снова оборачивается к мужу, позабыв о последнем яйце в кастрюльке, а вода все продолжает струиться, и от кипятка остается только тепловатое воспоминание. Харви приснился плохой сон? Это ему-то? Она пытается безуспешно припомнить, когда в последний раз Харви упоминал, что ему вообще снятся сны.

Ей приходит на ум лишь смутное воспоминание об их периоде ухаживаний: Харви тогда говорил что-то вроде: «Ты мне снишься», она же была еще настолько молода, что находила это очень милым, а не глупым.

— Что ты сделал?

— Проснулся от собственного крика, — говорит он. — Ты что, не расслышала?

— Нет. — Она все еще смотрит на него. Пытается определить, не шутит ли он. Не является ли это какой-нибудь дурацкой утренней шуткой. Но Харви нельзя назвать шутником. Его представление о юморе ограничивается тем, что он рассказывает за обедом анекдоты из своей армейской жизни. Все эти анекдоты она слышала по меньшей мере сто раз.

— Я выкрикивал какие-то слова, но на самом деле не мог их произнести. У меня было такое ощущение… Даже не знаю… Рот, что ли, не закрывался. У меня будто бы удар случился. И голос был такой тихий-тихий. Совсем не похож на мой собственный. — Он замолкает. — Я услышал самого себя и заставил замолчать. Меня всего трясло, даже пришлось включить ненадолго свет. Пошел пописать и не смог. Теперь в моем возрасте мне кажется, что я всегда могу пописать — хотя бы чуть-чуть, — но только не этой ночью в два сорок семь. — Он снова умолкает, освещенный лучом солнца. Над его головой танцуют пылинки, образуя нимб.

— А что тебе приснилось? — спрашивает она. И вот что странно: впервые лет за пять, с тех пор как они засиживались до полуночи, обсуждая, придержать акции «Моторолы» или продать (в конце концов они все продали), ей действительно интересно послушать, что он скажет.

— Даже не знаю, рассказывать ли, — отвечает он с не свойственным ему смущением. Потом поворачивается, берет со стола мельницу для перца и начинает перебрасывать ее с ладони на ладонь.

— Говорят, если рассказать сон, то он не сбудется, — подбадривает она его, сознавая вторую странность: Харви вдруг ни с того ни с сего выглядит так, как не выглядел уже много лет. Даже его тень на стене смотрится как-то иначе. «У мужа такой вид, словно он представляет собой что-то значимое, к чему бы это? Я ведь только что думала, что жизнь пуста, так отчего она вдруг стала казаться наполненной? За окном летнее утро, конец июня. Мы в Коннектикуте. Приход июня мы всегда встречаем в Коннектикуте. Вскоре один из нас возьмет в руки газету и разделит ее на три части, как Галлию».[19]

— В самом деле так говорят? — Он задумывается, приподняв брови (ей придется их снова проредить, а то они разрастаются, как дикие кущи, а он никогда ничего не замечает) и перебрасывая мельницу для перца из руки в руку. Ей хотелось бы сказать, чтобы он перестал это делать, а то она нервничает (впрочем, она нервничает и от того, как чернеет его тень на стене, и от собственного сердцебиения, которое внезапно ускорило темп без всякой на то причины), но она не хочет отвлекать мужа от того, что сейчас варится в его голове этим субботним утром. А затем он отставляет в сторону мельницу для перца, что само по себе должно быть неплохо, но почему-то не приносит ей облегчения, а все оттого, что мельница отбрасывает собственную тень, которая ложится на стол, как тень от огромной шахматной фигуры; даже сухие хлебные крошки на столе отбрасывают тени, и она не представляет, почему это так ее пугает. Она вспоминает, как Чеширский Кот говорит Алисе: «Мы тут все ненормальные», и внезапно ей уже не хочется выслушивать глупый сон Харви, от которого он проснулся в крике, словно человек, у которого случился удар. Внезапно ей снова хочется, чтобы жизнь стала пустой и никакой другой. Пустота — это нормально, пустота — это даже хорошо, стоит только взглянуть на актрисочек в кино, если сомневаешься.

Ничего не должно случиться, думает она лихорадочно. Вот именно, лихорадочно; она как будто снова испытывает прилив, хотя могла бы поклясться, что все эти глупости закончились два или три года тому назад. Ничего не должно случиться, субботнее утро, и ничего не должно случиться.

Она открывает рот, чтобы сказать ему, будто все перепутала, что на самом деле говорят, будто сон сбудется, если его рассказать, но слишком поздно, Харви уже начинает рассказывать, и ей приходит мысль, что это ее наказание за то, что считала жизнь пустой. В действительности жизнь похожа на песню «Джетро Талл»,[20] тяжелая, как кирпич, без всяких пустот, как только она могла думать иначе?

— Мне приснилось, что настало утро и я пришел на кухню, — говорит Харви. — Субботнее утро, совсем как это, только ты еще не встала.

— Я всегда встаю раньше тебя по субботам, — говорит она.

— Я знаю, но ведь это сон, — терпеливо отвечает он, и она видит седые волоски на внутренних сторонах его бедер, где мускулы совсем дряблые и тощие. Когда-то он играл в теннис, но те дни давно прошли. Тогда она думает со злобой, совершенно ей не свойственной: «У тебя случится сердечный приступ, и тебе настанет конец, и может быть, тогда поместят некролог в „Таймс“, но если в тот день умрет какая-нибудь второразрядная актрисуля пятидесятых годов или не очень известная балерина из сороковых, то даже некролога ты не получишь».

— Так оно и было, — говорит он. — Я хочу сказать, что солнце светило в окно. — Он поднимает руку, и пылинки над его головой начинают оживленно кружиться, и ей хочется закричать, чтобы он этого не делал, не нарушал гармонию Вселенной.

— Я видел собственную тень на полу, и никогда прежде она не казалась мне такой яркой и густой. — Он умолкает, затем улыбается, и она видит, как сильно потрескались у него губы. — Какое странное определение для тени — «яркая». «Густая» тоже.

— Харви…

— Я подошел к окну, — говорит он, — выглянул и увидел вмятину на крыле фридмановского «вольво», и я понял каким-то образом, что Фрэнк ездил куда-то напиться, а по дороге домой получил вмятину.

Ей вдруг кажется, что она сейчас потеряет сознание. Она сама видела вмятину на крыле «вольво» Фрэнка Фридмана, когда подходила к двери посмотреть, не принесли ли газету (не принесли), и она подумала тогда то же самое: что Фрэнк ездил в «Тыкву» и обо что-то ударился на парковке. «Интересно, как выглядит тот, с кем он стукнулся?» — вот что в точности она подумала.

Тут ей приходит в голову мысль, что Харви тоже видел эту вмятину и теперь морочит ей голову по какой-то странной прихоти. Разумеется, это возможно: в гостевой, где он спит летними ночами, одно окно выходит на улицу. Только Харви Стивенс не такой человек. Не в его стиле морочить кому-то голову.

На ее щеках, лбу и шее проступает пот, она чувствует его, сердце бьется быстрее, чем прежде. Ее душит дурное предчувствие. Ну отчего это должно случиться именно теперь? Теперь, когда жизнь вошла в свое русло и впереди нет никаких бурь? «Если я сама напросилась на это, то простите», — думает она… а может быть, она действительно молится. Пусть все будет по-старому, пожалуйста, пусть все будет как прежде.

— Я подошел к холодильнику, — рассказывает Харви, — и заглянул внутрь, там стояла тарелка фаршированных яиц, закрытая куском прозрачной пленки. Я обрадовался — мне очень захотелось устроить себе ланч в семь утра!

Он хохочет. Джанет, то есть теперь уже Джакс, смотрит в кастрюльку, стоящую в раковине. На оставшееся на дне единственное яйцо, сваренное вкрутую. Остальные она уже успела очистить, аккуратно разрезать пополам и вынуть желтки. Все это сложено в миску рядом с сушилкой. Сбоку от миски стоит банка майонеза. Она планировала подать на ланч фаршированные яйца с зеленым салатом.

— Я не хочу слушать дальше, — говорит она, но так тихо, что едва слышит саму себя. Когда-то она ходила в драмкружок, а теперь у нее не хватает голоса, чтобы было слышно на другом конце кухни. Грудь начала ныть, как заныли бы ноги Харви, если бы он попробовал сыграть в теннис.

— Я подумал, что съем одно, — говорит Харви, — а потом подумал — нет, иначе она на меня раскричится. А затем начал звонить телефон. Я бросился к трубке. Не хотел, чтобы ты проснулась. И тут начинается самое страшное. Хочешь услышать самое страшное?

«Нет, — думает она, стоя у раковины. — Я не хочу услышать самое страшное». Но в то же время она хочет услышать самое страшное, каждый хочет услышать самое страшное, мы тут все ненормальные, да и мама ее действительно говорила, что если рассказать сон, то он не сбудется, что означало: делись кошмарами, а хорошие сны береги для себя, прячь их, как зубок, под подушку. У них три дочери. Одна живет на этой же улице. Дженна, веселая разведенка, точно так зовут одну из близняшек Буша, и Дженну от этого с души воротит; в последнее время она настаивает, чтобы ее называли Джен. Три девочки, а значит, много молочных зубов под множеством подушек, много волнений по поводу незнакомцев в машинах, предлагающих сласти и прокатиться, а значит, множество предостережений, и теперь остается только надеяться, что мама была права: рассказать плохой сон — все равно что вонзить кол в сердце вампира.

— Я снял трубку, — говорит Харви, — звонила Триша. — Их старшая дочь, Триша, идеализировавшая Гудини и Блэкстоуна[21] до того, как открыла для себя мальчиков. — Вначале она произнесла только одно слово «пап», но я сразу понял, что это Триша. Ты ведь знаешь, как это бывает?

Да. Она знает, как это бывает. Она знает, как это узнавать свою деточку по первому слову, по крайней мере пока деточка не вырастет и не уйдет к кому-то другому.

— Я сказал: «Привет, Триш, почему ты звонишь так рано, милая? Мама все еще спит». Сначала ответа не было. Я даже подумал, что нас разъединили, а затем я услышал какое-то тихое бормотание и всхлипывание. Даже не слова, обрывки слов. Будто она пытается заговорить, но никак не может, обессилев или задохнувшись. И вот в ту минуту я перепугался.

Да, что ж, он не торопится со своим рассказом. А ведь Джанет — та самая Джакс из школы Сары Лоренс, Джакс из драматического кружка, Джакс, здорово умевшая целоваться по-французски, Джакс, курившая сигареты «Житан» и предпочитавшая всем напиткам текилу, — Джанет уже давно терзается страхом, подкравшимся еще до того, как Харви упомянул вмятину на крыле «вольво» Фрэнка Фридмана. Подумав об этом, она невольно вспоминает один телефонный разговор. Еще недели не прошло, как они с подругой Ханной болтали о пустяках, в конце концов переключившись на страшилки про болезнь Альцгеймера, Ханна — в городе, а Джанет свернулась калачиком на подоконнике в гостиной и любуется их участком Уэстпорта в один акр, всеми красивыми растениями, от которых у нее появляется насморк и слезятся глаза. Прежде чем разговор свернул на Альцгеймера, они обсуждали сначала Люси Фридман, а затем и Фрэнка, и кто из них произнес это? Кто из них сказал: «Если он не перестанет садиться пьяным за руль, то в конце концов кого-нибудь задавит»?

— А затем Триш сказала что-то вроде «лица» или «лиса», но во сне я понял, что она… проглатывает?., так, кажется, говорят? Что она проглатывает первый слог и что на самом деле хочет сказать «полиция». Я спросил у нее, что там насчет полиции, что она пытается мне сказать про полицию, а сам присел. Вот сюда. — Он показывает на стул, который стоит у них в телефонном уголке, как они это называют. — В трубке помолчали, затем послышался шепот, снова эти обрывки слов. Я очень разозлился на нее и подумал, опять выпендривается, королева сцены, совсем как раньше, но тут она произносит «номер», причем четко-четко. Я понял — как понял, когда она старалась сказать «полиция», — что теперь она пытается объяснить, что, мол, полиция позвонила ей, а не нам, потому что у них нет нашего номера.

Джанет одеревенело кивает. Они решили изъять свой номер из справочной два года назад, когда репортеры не давали им покоя, все время названивали Харви, интересовались неразберихой с «Энроном». Обычно во время обеда. И вовсе не потому, что он лично занимался акциями «Энрона», а потому что вообще специализировался на больших энергетических компаниях. Он даже вошел в состав президентской комиссии за несколько лет до этого, когда Клинтон еще считался большой шишкой, а мир был (по крайней мере, по ее скромному мнению) чуть лучше, чуть безопаснее. И хотя в Харви ей много чего теперь не нравилось, в одном она была абсолютно уверена: у Харви в мизинце больше честности, чем у всех тех козлов из «Энрона», вместе взятых. Может, ей иногда и тошно от его честности, но зато она в нем не сомневается.

Но разве у полиции нет способов заполучить изъятые номера? Наверное, нет, если они торопятся что-то выяснить или кому-то что-то сообщить. А кроме того, сны ведь не обязательно должны отличаться логикой, разве нет? Сны — это стихи подсознания.

И теперь, когда для нее невыносимо стоять спокойно, она подходит к кухонной двери и выглядывает на Соуинг-Лейн в яркий июньский день — их собственный маленький прототип того, что, по ее мнению, является американской мечтой. Какое тихое утро, миллионы капелек росы все еще сверкают в траве! И все же сердце стучит в груди, как молот, и пот ручьем течет по лицу, и ей хочется сказать мужу, чтобы он перестал, она не хочет слушать его сон, этот ужасный сон. Она должна напомнить ему, что Дженна живет на этой же улице — то есть Джен, та самая Джен, что работает в местном видеосалоне и проводит слишком много свободных вечеров в баре «Тыква» с такими же, как Фрэнк Фридман, который годится ей по возрасту в отцы. Что, несомненно, для нее имеет особую привлекательность.

— Только и шептала обрывки слов, — продолжает Харви, — голос, наверное, пропал. Потом я расслышал слово «погибла» и понял, что одна из наших девочек мертва. Сразу понял. Не Триша, раз это она звонила, а Дженна или Стефани. Я очень перепугался. Сидел на стуле и гадал, кого я предпочел бы потерять, как в долбаном «Выборе Софи». Я начал на нее кричать: «Скажи кто! Скажи мне, которая из них! Ради бога, Триш, скажи мне, которая из них!» И только тогда реальный мир начал постепенно просачиваться в сон кровавой струйкой… если, конечно, такое бывает…

Харви отрывисто рассмеялся, а Джанет в ярком утреннем свете видит красное пятно в самом центре вмятины на крыле «вольво» Фрэнка Фридмана, и в центре пятна — что-то темное — то ли кусок грязи, то ли клок волос. Она ясно представляет, как Фрэнк криво припарковывается к обочине в два часа ночи, настолько пьяный, что даже не пытается въехать на подъездную аллею, не говоря уже о гараже, — прямо к воротам, и все. Она представляет, как он, спотыкаясь, бредет домой, понурив голову и громко сопя.

— К этому времени я уже понял, что лежу в кровати и слышу тихий голос, который совсем не похож на мой собственный. Это был какой-то чужой голос, хрипевший «ажи не отор-ая, ажи не отор-ая», вот как это звучало. «Ажи не отор-ая, Иш!»

Скажи мне, которая. Скажи мне, которая, Триш.

Харви замолкает. Задумывается. Пылинки по-прежнему пляшут вокруг его лица. От яркого солнца на его футболку даже больно смотреть, такая она белая; футболка выстирана порошком из рекламы.

— Я лежу и жду, что ты сейчас вбежишь узнать, в чем дело, — наконец произносит он. — Я весь покрыт гусиной кожей и дрожу, уговаривая себя, что это всего лишь сон. Наверняка ты тоже так делаешь. А еще я думаю, как все было реально. Это было чудо, хотя по-своему ужасное.

Он снова замолкает, обдумывая, как сказать то, что было потом, не подозревая, что жена больше его не слушает. Бывшая Джакс собирает все силы, все свои способности и старается заставить себя поверить, будто то, что она видит, вовсе не кровь, а обыкновенная грунтовка в том месте, где облезла краска. Ее подсознание с готовностью хватается за это слово — «грунтовка».

— Поразительно, не правда ли, как далеко может завести нас наше воображение? — после паузы говорит он. — Наверное, какой-нибудь поэт — только настоящий, великий поэт — представляет свое будущее стихотворение в виде подобного сна. Каждая деталь такая четкая и яркая.

Он умолкает, и кухня теперь принадлежит солнцу и танцующим пылинкам, а снаружи мир затаился. Джанет смотрит на «вольво» на противоположной стороне улицы, машина начинает расплываться у нее в глазах, становясь похожей на кирпич. Когда звонит телефон, ей хочется закричать, но она не может сделать ни единого вдоха, хочется заткнуть уши, но руки не слушаются. Она слышит, как Харви встает и идет к телефону, а тот звонит во второй раз, потом в третий.

«Ошиблись номером», — думает она. Наверняка ошиблись номером, потому что если рассказать сон, то он не сбудется.

— Алло? — говорит Харви.

Урсула К. Ле Гуин Печальные истории из Махигула

Карен Джой Фаулер Крысиный Король

Однажды — я тогда ходила в первый класс — Скотт Арнольд пригрозил, что по дороге домой устроит мне снежную ванну. По ребячьим законам он не смел поколотить девчонку, но ведь никто или ничто не помешает ему пойти за мной следом, подловить, сбить с ног и, сев на меня сверху, напихать мне за шиворот снегу. А он именно это и собирался сделать. Почему — сейчас уже не помню.

Весь день у меня во рту от страха был ужасно противный вкус. Скотт Арнольд был здоровенный, не то что я. По сравнению со мной, впрочем, все были здоровенные. В классе я была самая маленькая — и не просто пигалица, а даже ниже ростом, чем детсадовские. Так что я решила — не пойду домой вообще. А вместо этого устрою папе сюрприз и заявлюсь к нему на работу.

Наша школа стояла примерно на полпути между домом и университетом, где работал папа. Я ускользнула из раздевалки через черный ход. На мостовой и во дворах лежал снег, а на тротуарах — нет, так что идти было не скользко. Университет располагался всего в пяти кварталах от школы, а через особенно оживленную улицу меня перевела какая-то заботливая тетенька. Здание, где работали психологи, я отыскала без труда, потому что уже много раз бывала тут с папой.

Резная входная дверь оказалась для меня слишком тяжелой. Пришлось сесть прямо на холодные ступеньки и ждать, пока не появится кто-нибудь взрослый, и уж тогда проскользнуть внутрь. С папой мы обычно поднимались на лифте на четвертый этаж, к нему в кабинет. Будь он тут, мы бы и сейчас так поднялись, и он взял бы меня на руки, чтобы я сама нажала кнопку, иначе мне было не дотянуться.

Так что мне пришлось подниматься пешком, по лестнице. Я не знала, что от этажа до этажа два пролета, и потому, хотя считала пролеты очень старательно, ошиблась этажом и вышла в коридор слишком рано. Но ничто не указывало на мою ошибку — вестибюли первого, второго и третьего этажей ничем не отличались от нужного мне четвертого: те же стены, выкрашенные зеленой краской, те же объявления, тот же питьевой фонтанчик, а по обе стороны коридора — одинаковые деревянные двери. Я постучалась в ту, которая, как мне казалось, вела в папин кабинет, но открыл мне незнакомый мужчина. Он явно решил, что я балуюсь.

— Нечего тебе тут делать, — сердито сказал он. — А ну марш отсюда, не то полицию вызову.

Он захлопнул дверь у меня перед носом, и от этого «бах» и собственного замешательства я чуть не разревелась. К тому же я была закутана, и теперь мне стало ужасно жарко и неудобно.

Пришлось ретироваться на лестницу, и там я некоторое время сидела на ступеньках, хлюпала носом и размышляла. В вестибюле на первом этаже, у самого входа, прямо на полу стоял здоровенный глобус. Мне нравилось его раскручивать, зажмуриваться и наугад тыкать пальцем — то в Азию попадешь, то в Эквадор, а то прямиком в раскрашенную синеву океана. Я подумала — может, стоит вернуться в вестибюль с глобусом и начать поиски с самого начала? У меня никак не укладывалось в голове, в какой же это момент я ошиблась, зато казалось, что уж на второй-то раз я не заблужусь. Я ведь столько раз бывала у папы на работе.

А слезы все текли и текли, и это было хуже всего. Ревет только мелкота, это Скотт Арнолд так всегда говорил — сначала доведет меня до слез, а потом и скажет. Я изо всех сил постаралась, чтобы никто меня не заметил, и, прежде чем отправиться в обратный путь, вниз, выждала, пока лестница не затихнет. Раз никого нет, можно идти.

Однако на этот раз мне не удалось отыскать глобус. В какую дверь с лестничной площадки я ни тыкалась — они все вели в очередной зеленый вестибюль с одинаковыми рядами деревянных дверей. Похоже, мне уже и дорогу на улицу не найти. Мне становилось все страшнее. Даже если я найду папин кабинет, у меня просто не хватит духу постучать — а вдруг из-за двери опять высунется незнакомый дядька и рявкнет?

Наконец я решила спуститься в подвал, туда, где располагалась лаборатория с животными. Может, повезет, и я встречу там папу или кого-нибудь из его студентов, в общем, хоть кого-то знакомого. Я спускалась, и спускалась, и спускалась, пока ступеньки не кончились, и тогда толкнула дверь.

Свет в подвале был совсем другой, потому что окон здесь не было, — и запах тоже. Резко пахло зоопарком и дезинфекцией. Тут я тоже бывала не раз и знала, что от обезьяньих клеток лучше держаться подальше: стоит подойти, и обезьяны вцепляются в прутья и начинают трясти решетку, скалить зубы, рычать, а если зазеваешься — пытаются схватить. Обезьяны хоть и маленькие, но сильные. Они еще и укусить могут.

За обезьяньими клетками помещались крысиные, поставленные одна на другую. Их тут было так много, что получались целые ряды, а между ними проходы, как в супермаркете.

Крыс всегда сажали в клетку поодиночке. Каждая кромсала на клочки газетную подстилку и устраивала себе из этих конфетти мокрое пованивающее гнездышко. Завидев меня, крысы вылезали из своих уголков и глядели вслед, держась лапками за прутья решетки и деловито подергивая носом. Это были капюшонные крысы, с темными мордочками и острыми зубками. В крысиных глазах мне померещилось сочувствие. Как будто крысы за меня волновались, что я тут одна, без папы, заблудилась, и от этого у меня на душе полегчало.

В конце очередного прохода между клетками я наткнулась на незнакомого человека — высокого, светловолосого, с бледно-голубыми глазами. Он присел на корточки и пожал мне руку, так что варежка, пришитая к моему рукаву, закачалась. «Я здесь абсолютно чужак, — со странным выговором сообщил он. — Прибыл очень недавно. И потому не со всеми знаком, как тому следует быть. Мое имя — Видкун Фрейн». Из нагрудного кармана его рубашки выкарабкалась большая капюшонная крыса. Глазки ее смотрели на меня с тем же озабоченным выражением, что и у крыс в клетках. «Но я не совсем в одиночестве, — объяснил белокурый человек. — Познакомьтесь, Крысиный Король собственной персоной».

Из-за этого выражения глаз я и сказала Крысиному Королю, как зовут папу. И мы все поехали в лифте на четвертый этаж.

Мой спаситель оказался норвежским психологом, он приехал в Штаты поработать с моим папой и его коллегами — они исследовали всякие теории обучения и заставляли крыс бегать по лабиринтам. Дома, в Осло, у Видкуна остались жена и сын, ровесник моего старшего брата. Папа очень обрадовался, когда увидел гостя. А когда он увидел меня, то обрадовался гораздо меньше.

Я старалась сохранять собственное достоинство и потому упоминать про Скотта Арнолда не стала. А та дверь, в которую я стучалась в самом начале, вела в кабинет администратора, который и раньше так себя вел. Мне папа сказал, чтобы я больше не заявлялась к нему на работу без спросу, а Видкуну — чтобы приходил к нам сегодня ужинать.

Видкун не раз навещал нас и даже пришел к нам на Рождество, потому что его семья была далеко. Мне он подарил книжку «Замки и драконы. Сказки со всех концов света». Не знаю, почему он выбрал именно ее, — может, продавец посоветовал, а может, книжка нравилась сыну Видкуна.

В любом случае подарок попал по адресу. Я перечитывала книжку снова и снова, она полюбилась мне, как никакая другая, и росла вместе со мной, как и положено по-настоящему хорошим книгам. Так что тех, благодаря кому я стала писательницей, было двое. Первый — мой отец, психолог, специалист по стимулам и реакциям, который у себя в лаборатории верил в то, что натиском можно добиться чего угодно, но в моем воспитании ограничивался педагогическими параболами и гомеопатическими дозами Эзоповых басен.

А вторым был Видкун Фрейн, которого я едва знала, — незнакомец из далеких краев. Он показал мне на том большом глобусе в вестибюле свою родину и как-то на Рождество подарил книжку, которую я полюбила больше всех книг на свете. Больше я про Видкуна почти что ничего не помню. Негромкий голос и мягкие манеры. Озабоченные глазки Крысиного Короля, высунувшего нос у него из кармана. Имя Видкуну родители выбрали неудачно, как мне позже объяснил папа, — так звали печально известного норвежского предателя.[22] Наверное, нелегко ему приходилось в школе, сказал папа, и я это запомнила.

Во всех сказках в «Замках и драконах» было полным-полно разных волшебных событий. Правда, до того, как история подойдет к счастливой развязке, могло произойти много чего ужасного, но ужасам все-таки всегда был какой-то предел. Хорошие получали по заслугам, злодеи — тоже. Эти сказки щадили читателя куда больше, чем братья Гримм или Андерсен. И прошло много-много лет, прежде чем я достаточно окрепла душой, чтобы читать по-настоящему мрачные истории.

Впрочем, даже теперь кое-что из классики мне читать нелегко. И прежде всего это история о Гаммельнском Крысолове.[23] Первую часть, с крысами, я всегда терпеть не могла. Перед глазами у меня как наяву вставал Крысиный Король и его собратья — как они послушно семенят навстречу смерти, пританцовывая под музыку Крысолова, подергивая носом и озабоченно блестя глазками. И еще мне не нравилось читать про родителей-лгунов. А финал я просто ненавидела.

Папа всегда старался как-то меня утешить. Дети в конце были очень счастливы, повторял он. Они попали на бесконечный праздник, где к столу подавали горы конфет, а музыка была слаще меда. И они лакомились и лакомились, и у них попросту не оставалось времени вспомнить о том, как скучают по ним родители.

Но я на такое утешение не поддавалась, потому что по собственному опыту знала — на любом празднике наступает момент, когда сладкое уже встает поперек горла. Один за другим дети вспоминали о доме. Один за другим поднимались из-за пиршественного стола и пытались найти выход из глубин волшебной горы. В непроглядной тьме карабкались они вверх и вниз по резным каменным ступеням. Они плутали по темным коридорам и пещерам, где так легко заблудиться, и единственное, что им оставалось, — это двинуться обратно на звук дудочки Крысолова, ведь выбора у них не было, и так все время, и так вечно. У этой сказки на самом деле не было никакого конца! Мне казалось, что она тянется в дурную бесконечность.

Вскоре после того, как появился Видкун, я написала первую в своей жизни книгу. Все персонажи были детенышами разных животных. Некий поросенок, или щенок, или ягненок нечаянно отставал от семьи и терялся где-нибудь в лесу. Все в отчаянии кидались на поиски, находили потеряшку и с радостью заключали его в объятия. Каждая история оказывалась гораздо короче предыдущей. Родители полагали, что у меня просто не хватает сил. Но на самом деле я просто не могла вытерпеть середину истории и потому с каждым разом делала разлуку все короче.

Теперь-то я уже знаю, какая участь в конце концов ожидала тех обезьян из лаборатории, а тогда я этого не знала. Думаю, что и крысы встречали не только кусочки сыра, запрятанные в уголках лабиринта, как пасхальные яйца.[24] Я росла, и количество вопросов, которые я обдумывала, но не задавала, тоже росло. Реальная жизнь — она ведь только для самых выносливых.

Когда мой брат уехал учиться в колледж, я три дня рыдала. На предпоследнем курсе он отправился еще дальше, на юг Англии, в университет Сассекса, по обмену. А в каникулы решил съездить в Норвегию, покататься на лыжах. И вот на Пасху он очутился в полном одиночестве и позвонил своему единственному во всей Норвегии знакомому.

Видкун уговорил его погостить у них с женой и немедленно подъехал на турбазу. Он сказал, что сохранил о нашей семье самые теплые воспоминания, и подробно расспросил брата, как я поживаю. Видкун вел себя радушно, деликатно и по-настоящему гостеприимно, рассказывал мне брат, но чувствовалось — стряслось что-то ужасное. «Никогда не бывал в доме, который казался бы таким пустым», — объяснил брат. Обильный пасхальный обед тянулся долго и безрадостно. Видкун поначалу поддерживал беседу, потом замолк. Его жена рано ушла спать, и хозяин с гостем остались за столом вдвоем.

— Мой сын, — вдруг заговорил Видкун. — Мой сын тоже отправился путешествовать за границу. Как вы. Поехал в Америку, которую я ему так расхваливал. Два года назад поехал.

Сын Видкуна прибыл в Нью-Йорк, пожил там с неделю, а потом поехал автобусом через всю страну. Ему хотелось поглядеть на окрестности и воочию убедиться, что страна большая. Он договорился с друзьями встретиться в Йеллоустоне. И вот где-то на пути в Йеллоустон он исчез.

Получив это известие, Видкун тотчас вылетел в Нью-Йорк. Полицейские показали ему протокол, позволили поговорить со свидетелем, который последним видел его сына, когда тот садился в автобус. После этого мальчика никто не видел. Три месяца разыскивал его Видкун — его или хотя бы какие-то сведения о нем, дважды проехал он тем самым автобусным рейсом туда и обратно, расспрашивая всех попутчиков. Все знакомые и близкие Фрейнов верили — будь у мальчика такая возможность, он возвратился бы домой. Они все были так печальны, сказал мой брат.

Годы и годы спустя я, помимо собственной воли, все представляла себе Видкуна, который едет тем автобусом. Стекло перед ним запыленное, и, когда огни пролетают мимо, оно выглядит то как окно, то как зеркало. В кармане у него фотография сына. Я видела, как он заставляет себя перекусывать хотя бы раз в день и как он просит каждого встречного взглянуть на фотографию. «Нет, — отвечают ему. — Нет». Такой долгий путь. Такая огромная страна. И кто только может тут жить?

Ненавижу эту историю.

Видкун, давным-давно вы сделали мне замечательный подарок, и в ответ я тоже кое-что подарю вам.

Во-первых, я не стану менять финал у этой истории. Она ваша. Никакого волшебства, никакого хитроумного спасения, никаких неожиданностей под занавес. Раз вы не в силах ничего сделать, то и мне незачем.

А во-вторых, поскольку вы подарили мне книгу, где вот таких историй не было ни единой, я обещаю, что больше не стану писать ничего подобного. С возрастом я все больше жажду счастливого финала. Никогда, никогда больше не буду я писать о ребенке, который исчезает бесследно. У всех моих дудочников будут негромкие голоса и мягкие манеры. И не будет таких потеряшек, которых Крысиный Король не мог бы отыскать и привести домой.

Келли Линк Хортлак

Эрик — ночь, а Бату — день. Девушка по имени Чарли — луна. Каждый вечер она ехала мимо круглосуточного магазинчика «Ночь — Напролет» в своей вытянутой, громыхающей, зеленой старушке «шевроле», и рядом с ней сидела какая-нибудь собака, которая выглядывала из окна машины. Каждый раз это были разные собаки, но морды у них одинаково светились блаженством. Все они были обречены, но не знали об этом.

Круглосуточный магазинчик «Ночь-Напролет» был чем-то похож на космический корабль «Старший Энтерпрайз» из сериала «Звездный Путь» или на «Кон-Тики»[25] — такой же самостоятельный организм, полностью обеспеченный всем необходимым. Бату не уставал это повторять. Они больше не торговали по старинке. Они словно отправились в путешествие, чтобы сделать открытие, во время которого им нельзя оставлять магазинчик, даже ради прачечной. Бату стирал свои пижамы и еще кое-какую форму в раковине, в подсобке. Он даже для Эрика стирал одежду. Вот таким другом был Бату.

Всю свою смену Эрик ждал, когда проедет машина с Чарли. Сначала она направлялась в сторону приюта, а потом, заступив уже на свою смену, брала в машину собак и ездила мимо магазина туда и обратно, два или три раза за ночь, свет фар ее автомобиля выхватывал глубокую Расщелину Озабл, яркой вспышкой ударяя по витринам «Ночи-Напролет». Каждый раз сердце Эрика подпрыгивало при звуке проезжающей машины.

Порой в магазин заходили зомби, и он всегда был с ними любезен, тщетно пытаясь понять, что им нужно, а иногда заходили настоящие люди и брали конфеты, сигареты или пиво. Зомби никогда не показывались, когда появлялись настоящие люди, а Чарли никогда не заходила, когда у них бывали зомби.

Чарли напоминала героиню греческой трагедии — Электру или Кассандру. У нее всегда был такой вид, будто она только что подожгла свой любимый город. Эрик думал о ней так еще раньше — до того, как узнал о собаках.

Иногда, если у нее в «шевроле» не было собак, Чарли заходила в магазинчик «Ночь-Напролет», чтобы взять бутылку «Маунтин Дью», а потом она и Бату обычно садились на обочину. Бату учил ее турецкому языку. Иногда Эрик тоже выходил наружу, чтобы выкурить сигарету. Вообще-то он не курил, но ему обязательно нужно было посмотреть на Чарли, увидеть, как лунный свет тянется к ней, будто рукой. Порой она оглядывалась на него. Из Расщелины Озабл поднимался ветер, он задувал на автомобильную стоянку при магазинчике, трепал штанины пижамы на Бату, уносил сигаретный дым, выпущенный Эриком. Челка у Чарли взлетала наверх, открывая лоб, после чего девушка приглаживала ее пальцами.

По словам Бату, он вовсе не заигрывал с Чарли. У него и в мыслях не было ничего такого. Он интересовался ею потому, что она интересовала Эрика. Бату нужно было знать все о Чарли, так как он хотел понять, насколько она подходит Эрику и магазину «Ночь-Напролет». Уж очень велика ставка.

Зачем Бату так много пижам? Вот что хотел понять Эрик. И в то же время ему не хотелось показаться чрезмерно любопытным. В «Ночи-Напролет» не так уж много места. Если Вату захочется, чтобы Эрик узнал о пижамах, когда-нибудь он сам об этом расскажет. Это ведь так просто.

Не так давно Бату обнаружил, что ему достаточно спать не более двух-трех часов, что в каких-то случаях было хорошо, но в каких-то — совсем нет. Эрик подозревал, что он смог бы придумать, как поговорить с Чарли, если бы Бату укрылся где-нибудь в кладовке и сладко спал, видя собственные сны, а не плел интриги, заигрывая с ней от имени Эрика так, что Эрик даже слова не мог вставить.

Эрик даже отрепетировал начало разговора. Чарли спросила бы: «А где Бату?», и Эрик ответил бы: «Спит». Или даже: «Спит в кладовке».

История Чарли: она работала в ночную смену в приюте для животных. Каждый вечер, приходя на работу, Чарли проверяла список, чтобы узнать, для каких собак настал черед. Она брала этих собак — тех из них, кто был более или менее здоров и покладист, — и катала по городу в последний раз. После этого она привозила их обратно и усыпляла. Делала им укол. Она сидела на полу и гладила их до тех пор, пока они не переставали дышать.

Когда она рассказывала об этом Бату, он сидел слишком близко к ней, а Эрик — недостаточно близко. Эрик еще подумал, каково было бы лечь и устроить голову на коленях у Чарли. Но дольше всего ему удалось поговорить с Чарли, когда Чарли стояла по одну сторону прилавка, а Эрик — по другую, и он объяснял ей, почему они больше не берут с людей денег, разве что они сами захотят дать им деньги.

— Я хочу бутылку «Маунтин Дью», — сказала тогда Чарли, желая убедиться, что Эрик правильно ее понял.

— Понимаю, — сказал Эрик. Ему хотелось, чтобы она по его глазам увидела, как много он понимает и как многого не понимает, но хотел бы понять.

— Но вы не хотите, чтобы я за него заплатила.

— Предполагается, что я даю вам то, что вы хотите, — сказал Эрик, — а потом вы даете мне то, что хотите дать. Это не обязательно могут быть деньги. Даже не обязательно, чтобы это было что-нибудь, ну вы понимаете, ощутимое. Иногда люди рассказывают Бату свои сны, если в их кошельках не находится ничего подходящего.

— Все, что я хочу, — это лимонад, — повторила Чарли. Но, должно быть, ее смутило замешательство на лице Эрика, и она порылась в своем кармане. Вместо мелочи она достала комплект собачьих жетонов и брякнула им о прилавок.

— Этой собаки больше нет в живых, — сообщила она. — Собачка была не очень крупная, по-моему — помесь чау-чау с колли, и ее очень жалко. Видел бы ты ее. Хозяйка привела ее к нам, потому что собачка, видите ли, завела привычку по утрам вскакивать к ней на постель, лизать лицо и потом обычно приходила в такое волнение, что мочилась. Не знаю, может, она думала, что кто-нибудь другой захочет приютить у себя такую противную, писающую в постель собачонку, но никто не захотел, поэтому теперь ее больше нет в живых. Я убила ее.

— Мне очень жаль, — сказал Эрик.

Чарли уперлась локтями в прилавок. Она оказалась так близко, что он услышал, как она пахнет: химикатами, гарью, собаками. На одежде он заметил собачью шерсть.

— Я убила ее, — повторила Чарли. Она будто сердилась на него. — А не ты.

Когда Эрик взглянул на нее, он увидел, что тот город все еще в огне. Он догорал, а Чарли все смотрела, как он горит, по-прежнему сжимая собачьи жетоны. Она разжала руку, и они остались лежать на прилавке, пока Эрик не собрал их и не положил в ящик кассы.

— Это ведь Бату придумал? — спросила Чарли. — Я права? — Она вышла из магазина и села у обочины, и немного погодя Бату вышел из кладовки и тоже пошел наружу. Пижамные штаны у Бату были из шелка. На них улыбались нарисованные коты с тронутыми мозгами, и в пастях они несли детей. То ли дети — размером с мышь, то ли коты — ростом с медведя. Дети не то плакали, не то смеялись. Пижамный верх был из выцветшей красной фланели с гильотинами и головами в корзинах.

Эрик остался внутри. Он то и дело прижимался лицом к стеклу витрины, словно желая услышать, о чем они говорят. Но даже если бы услышал, вряд ли он что-нибудь понял бы. Судя по тому, как двигались их губы, они говорили по-турецки. Эрик надеялся, они говорят о чем-то незначительном.

Систему, по которой они торговали теперь в «Ночи-Напролет», придумал Бату. Они с ходу оценивали посетителей еще прежде, чем те оказывались у прилавка, и это было неотъемлемой частью их работы. Если посетители — подходящие, то Бату или Эрик давали им все, что нужно, и посетители иногда расплачивались деньгами, иногда — другими вещами: горшком, аудиокнигами, сувенирной банкой с кленовым сиропом. Граница от них недалеко. К ним наведывалось много канадцев. Эрик подозревал, что кое-кто, возможно какой-нибудь канадский коммивояжер, торгующий пижамами, снабжает Бату пижамами-новинками.

Бату думал, что, если Эрику действительно нравится Чарли, он должен ей сказать: «Давай жить вместе. Давай жить в „Ночи-Напролет“».

А Эрик думал, не сказать ли Чарли: «Если ты соберешься уехать отсюда — возьми меня с собой. Мне почти двадцать лет, и я никогда не учился в колледже. Днем я сплю в кладовке, надев чужую пижаму. Я работаю в розничной торговле с шестнадцати лет. Я знаю — люди злые. Если тебе надо кого-нибудь укусить — укуси меня».

Чарли едет мимо. Рядом с ней, на переднем сиденье, сидит маленькая черная собачка, она высовывается из окна, чтобы глотнуть летящий воздух. А еще в машине — желтый пес. Ирландский сеттер. Доберман. Кокер-спаниель. Чарли до конца опустила стекло в машине, чтобы все эти собаки могли выпрыгнуть из нее, если бы захотели, когда она остановится перед светофором. Но собаки не выпрыгивают. Поэтому Чарли везет их обратно.

Бату сказал, что он понял: Чарли обладает огромной способностью ненавидеть, а также огромной способностью любить. Ненависть Чарли зависит от времени года: после Рождества рождественские щенки начинают подрастать. Потом людям надоедает воспитывать их дома. Весь февраль и весь март Чарли ненавидит людей. Она ненавидит людей и в декабре тоже — чтобы подготовиться.

По словам Бату, влюбиться, как и работать в розничной торговле, значит смириться с тем, что тебя ненавидят — по крайней мере, в то или иное время года. Вот что означают эти месяцы после Рождества. Ни одна система — ни любовь, ни торговля — не идеальна. Стоит посмотреть на собак, и ты видишь, что любовь не спасает.

Бату говорил, что, вероятно, Чарли — как сама, так и ее «шевроле» — наполнена призраками собак. Эти призраки очень отличаются от зомби. От нечеловеческих призраков, говорил он, труднее всего избавляться, а от собачьих — особенно. Только собака может быть до такой степени постоянной, преданной, привязчивой.

— И ты видишь этих призраков? — спросил Эрик.

— Не смеши меня, — ответил Бату. — Эти призраки увидеть невозможно. Можно почуять их запах.

— И как они пахнут? — поинтересовался Эрик. — Как ты от них избавляешься?

— Либо ты чуешь их, либо нет, — сказал Бату. — Я не могу это объяснить. И это не так уж и важно. Вроде перхоти, разве что от них не выпускают шампуня. Может, именно это нам и надо продавать: шампунь, избавляющий от призраков — собачьих, зомби и всяких прочих. Наша беда в том, что мы — торговая точка нового образца, а предлагаем все то же старое дерьмо.

— Но люди хотят «Маунтин Дью», — заметил Эрик, — И аспирин.

— Да знаю я, — сказал Бату. — Просто иногда это меня бесит.

Эрик проснулся и увидел, что темно. Когда он просыпался, всегда было темно, и каждый раз это было неожиданностью. Маленькое окно на задней стене кладовки обрамляло темноту, как картину. Холодный ночной воздух — плотный и липкий, словно клей, — казалось, подпирал снаружи стены «Ночи-Напролет».

Бату дал ему поспать подольше. Бату был внимателен ко сну других людей.

Весь день напролет Эрику снилось, что один за другим приезжали управляющие магазином, заявляли о себе, выражали беспокойство по поводу нововведений Бату, компрометировавших розничную торговлю. Эрику снилось, что Бату своей большой и красивой рукой обнимал за плечо очередного управляющего магазином, обещал объяснить все подобающим образом, если только он или она согласится пойти с ним и посмотреть. Все эти управляющие магазином шли за ним, послушно и доверчиво они спешили за Бату через дорогу, посмотрев поочередно в обе стороны, к самому краю Расщелины Озабл. Они стояли там — во сне Эрика — вглядываясь вниз, в Расщелину, и потом Бату легонько толкал их, совсем чуть-чуть, и наступал конец для этих управляющих магазином, а Бату шел назад через дорогу, чтобы дождаться следующего.

Эрик умылся, стоя над раковиной, и надел форму. Почистил зубы. В кладовке пахло сном.

Была середина февраля, и автостоянку у магазина занесло снегом. Бату расчищал стоянку, он носил снег на лопате через дорогу и сбрасывал его в Расщелину Озабл. Эрик вышел наружу покурить и смотрел на Бату. Он не предложил свою помощь. Он все еще был расстроен из-за того, как вел себя Бату во сне.

Луны на небе не оказалось, но снег светился собственной белизной. Темный силуэт Бату нес перед собой лопату, наполненную снегом, напоминающую огромную ложку, полную разлетающегося света, продолжавшего сыпаться вокруг. Шел снег, и дым от сигареты Эрика поднимался все выше и выше.

Он пересек дорогу и подошел к Бату, который стоял, вглядываясь вниз, в Расщелину Озабл. Внизу было темно, но не темнее той черноты, к которой весь остальной мир, включая Эрика, уже привык. Снег падал в Расщелину точно так же, как падает во всем остальном мире. Но все же ветер, поднимающийся снизу, беспокоил Эрика.

— Как ты думаешь, что там внизу? — спросил Бату.

— Страна зомби, — ответил Эрик. Он почти ощутил вкус этого слова. — Зомбурбия. У них там внизу есть все. Даже полагают, у них где-то есть кинотеатр для автомобилистов, где показывают старые черно-белые фильмы ужасов, всю ночь до утра. Зомбийские церкви, где проводятся собрания «Анонимных Алкоголиков» для зомби, в цокольном этаже, вечером по четвергам.

— Да ну? — откликнулся Бату. — И зомби-бары тоже есть? А где они проходят свою зомби-службу?

Эрик сказал:

— Мой приятель Дэйв как-то раз спустился туда вниз на спор — мы тогда еще учились в средней школе. Он еще потом рассказывал нам разные истории. Говорил, что собирается поступать в Зомби-университет и получать там полноценную стипендию, с учетом того, что живые люди там, внизу, — меньшинство. Правда, вместо этого он уехал в Аризону.

— А ты спускался? — спросил Бату, показывая пустой лопатой в сторону узкой, ненадежной тропинки, уходящей в Расщелину.

— Я никогда не ходил в колледж. Никогда не был в Канаде, — сказал Эрик. — Даже затем, чтоб пивка попить, когда учился в средней школе.

Всю ночь из Расщелины приходили зомби, держа пригоршни снега. Они несли снег через дорогу на автомобильную стоянку и оставляли его там. Бату, как обычно, был в своем офисе, отправлял факсы, и Эрик был этому рад, поскольку Бату не видел, на что способны зомби.

Зомби заходили в магазин, оставляя после себя мокрые следы соли и талого снега. Эрик терпеть не мог вытирать пол после зомби.

Он сел на прилавок лицом к дороге, надеясь, что скоро проедет Чарли. Пару недель назад Чарли укусила мужика, который привез свою собаку в приют для животных, чтобы ее усыпить.

Мужчина притащил к ним собаку потому, что та его укусила. Так он заявил, но Чарли сказала, что если бы они видели этого мужика и его собаку, то сразу же поняли бы, что у собаки была на то веская причина.

Мясистое предплечье мужика кольцами обвивала татуировка в виде русалки, и сам вид этой русалки был противным: чешуйчатая тушка, затянутая в корсет, маленькие черные глазки, кислая клыкастая улыбка. Чарли сказала, что русалка так и напрашивалась, чтобы эту руку укусили, так она и поступила. А когда она это сделала, собака просто рехнулась. Мужик, пытаясь отодрать Чарли от руки, выронил поводок. И собака, не разобравшись — а может, скорее разобравшись, но не до конца, — вцепилась в ногу Чарли, вонзив зубы в икру.

Им обоим — Чарли и хозяину собаки — понадобилось накладывать швы. Но именно собака была обречена. И ничего не изменилось.

Начальник хотел было уволить Чарли из приюта, собственно, он ее уже уволил, но не сразу, а в ближайшем будущем. Просто пока не нашлось никого, кто сменил бы ее, и поэтому она осталась работать там еще на несколько дней, под другим именем. Все, кто работал в приюте, понимали, почему ей пришлось укусить мужика.

Чарли сказала, что собирается проехать через всю Канаду. Может, не останавливаясь, до самой Аляски. Поехать и посмотреть, как медведи роются в отбросах.

— Перед тем как впасть в спячку, — рассказывала она Бату и Эрику, — медведица ест особую пищу. Орехи и специальные листья. Она спит всю зиму, так ни разу и не помывшись. И вот она просыпается весной — и у нее страшный запор, и первым делом ей надо освободиться от распирающего ее дерьма. Тогда она идет и кидается в реку. И там из нее все выходит, почти все. Когда она вылезает из реки, шерсть ее покрыта льдом. Она неистовствует, обезумев от ярости, и при этом неуязвима, будто на ней — доспехи. Это ли не здорово? Такая медведица может позволить себе укусить все, что пожелает.

Снег все падал. Иногда он прекращался. Проехала Чарли. Эрику приснились плохие сны. Бату не ложился спать. Когда заходили зомби, он шел следом за ними по магазину и делал записи. Зомби все было до лампочки. Похоже, они ни о чем не думали.

На Бату была голубая пижама, которая нравилась Эрику больше всех. На ней вздымаются бело-голубые волны в стиле Хокусая, и на самом гребне волн болтаются лодки с совами — очень серьезными и умными. Если подойти поближе, видно, что совы крыльями сжимают газеты, а если еще приблизиться — можно прочитать дату и заголовок:

Бату много времени потратил на то, чтобы заново разложить сласти, на этот раз разделив их на жевательные конфеты и леденцы. Неделю назад он расположил их таким образом, что по первым буквам названий сластей, если читать слева направо, а потом вниз, можно было прочитать первое предложение из романа «Убить Пересмешника», а потом еще и строчку из турецкой поэзии. Что-то о луне.

Зомби вошли и вышли, и Бату убрал свою тетрадь. Он сказал:

— Я пошел бы еще дальше и поставил здесь вяленое мясо из Сладких Папиков. Чем тебе не сласть. И к тому же долго жуется. Так долго, что замучишься жевать. Жевательная Мясная Резинка.

— Пенный Мясной Напиток, — непроизвольно подхватил Эрик. Они всегда придумывали продукты, которые никому никогда не пришло бы в голову купить и которые никто никогда не стал бы продавать.

— Податливая Свинина. Подумаешь о ней — она уже во рту, вот это свинина! Помнишь эту рекламу? Она может жить у нас, — сказал Бату. Это были все те же старые речи, но с каждым разом он произносил их чуть более настойчиво. — «Ночи-Напролет» нужны женщины, тем более такие женщины, как Чарли. Она в тебя влюблена, а я ничуть не возражаю.

— А как же ты? — спросил Эрик.

— А как же я? — переспросил Бату. — У нас с Чарли есть турецкий язык. Мне этого хватает. Да разве мне что-нибудь нужно? Мне даже сон уже не нужен!

— О чем ты говоришь? — сказал Эрик. Он терпеть не мог, когда Бату говорил о Чарли, если не считать того, что ему нравилось слышать ее имя.

Бату сказал:

— «Ночь-Напролет» — чудесное место, чтобы создать семью. Здесь есть все, что необходимо. Подгузники, «венские сосиски», «волшебные» маркеры с запахом винограда, «Лунные пироги» — дети любят «Лунные пироги» — и однажды, когда они подрастут, мы научим их вести учет.

— Это — противозаконно, — буркнул Эрик, — Это Марсу нужны женщины. А не «Ночи-Напролет». И у нас закончились «Лунные пироги». — Он повернулся спиной к Бату.

Некоторые пижамы Бату нервируют Эрика. Он в жизни их не наденет, хоть Бату и сказал, что он может носить любую приглянувшуюся ему пижаму.

Например, на одних пижамных брюках океанский лайнер идет между айсбергов. Какой-то мужчина с огромными ножницами гонится за женщинами, а их длинные волосы развеваются за ними, подобно красным и желтым флагам, — так быстро они бегут. И здесь же — паутины с домами. На вышитой пижамной куртке запечатлена свадьба бородатой женщины и акробата, который взгромоздился на шелковый шнур, натянутый над проходом в церкви. Цветы несет лилипутка. В бороду невесты кто-то вплел розы и ландыши. У священника нет рук. Он стоит у алтаря словно аист, рукава его ризы скреплены сзади и подняты вверх, напоминая расправленные черные крылья, Библию он держит пальцами левой ноги.

На пижамных брюках вышита брачная ночь.

Некоторые из пижам однотонные, но только с лицевой стороны. Эрик как-то раз сунул было ногу в одни штаны, прежде чем заметил, что на них с изнанки.

Несколько ночей назад, часа в два или три ночи, в магазин вошла женщина. Бату находился у стойки с журналами, и женщина прошла и встала рядом с Бату.

Глаза у Бату были закрыты, что вовсе не означало, что он спит. Женщина стояла и пролистывала журналы и вдруг, в ка-кой-то миг, она осознала, что на мужчине, который стоял там с закрытыми глазами, надета пижама. Она перестала читать журнал «People» и вместо этого принялась читать пижаму Бату. От удивления она открыла рот и ткнула в Бату костлявым пальцем.

— Откуда у вас это? — спросила она. — Каким образом вы это достали?

Бату открыл глаза.

— Простите, — произнес он. — Может, помочь вам подобрать что-нибудь?

— На вас — мой дневник, — заявила она. Голос ее повышался и перешел в крик. — Это же мой почерк! Это — дневник, который я вела, когда мне было четырнадцать! На нем же был замок, и я прятала его под матрас, и никому не давала читать. Никто никогда не читал его!

Бату протянул руку.

— Это неправда, — заметил он. — Я прочитал его. У вас очень красивый почерк. Очень разборчивый. Больше всего мне понравилось то место…

Женщина завизжала. Она закрыла уши руками и пошла, пятясь назад, по проходу, а затем, все так же визжа, повернулась и выбежала из магазина.

— Из-за чего это? — спросил Эрик. — Что это с ней?

— Не знаю, — сказал Бату. — То-то мне ее лицо показалось знакомым! И ведь я нрав. Ха! Как по-твоему, разве не странно, что женщина, которая вела дневник, и так ведет себя в магазине?

— Наверное, лучше не надо ее надевать, — сказал Эрик. — На всякий случай, а то вдруг она опять придет.

Раньше Бату работал со вторника по субботу, во вторую смену. Теперь он работает весь день каждый день. Эрик работает всю ночь каждую ночь. Им теперь никто не нужен, разве что Чарли.

Вот что случилось. Одна из женщин-управляющих исчезла, вероятно, для того, чтобы родить ребенка, хотя с виду она ничуть не походила на беременную, как сказал Бату, причем ясно, что ребенок — не от Бату, поскольку он сделал себе вазэктомию. Затем, вскоре после происшествия с человеком в плаще, другой управляющий уволился, заявив, что его тошнит от всего этого дерьма. На его место никого не прислали, вот Бату и занимается всем.

Входная дверь зазвенела, и вошел покупатель. Канадец. Не зомби. Эрик обернулся и успел заметить, как Бату, пригнувшись, проскользнул за угол мимо ряда со сластями и направился в кладовку.

Покупатель купил «Маунтин Дью», и Эрик отчаялся объяснять, что наличными платить не обязательно. Он знал, что Бату, слушая, как посетитель покупает по старинке, трясется от раздражения в кладовке. После ухода покупателя Бату снова появился.

— Ты когда-нибудь думал, — обратился к нему Эрик, — собирается ли компания прислать другого управляющего? — Ему снова привиделся Бату из сна, управляющие из сна и словно нарисованная, непреодолимая Расщелина Озабл.

— Не пришлют, — сказал Бату.

— Могут, — возразил Эрик.

— Не пришлют, — повторил Бату.

— Откуда ты знаешь? — спросил Эрик. — А что, если пришлют?

— Во-первых, сама идея была неудачной, — пояснил Бату. Он указал в сторону автомобильной стоянки и Расщелины Озабл. — Дела идут не слишком хорошо.

— В таком случае зачем мы тут торчим? — спросил Эрик. — Как мы можем повлиять на развитие торговли, если к нам сюда никто не заходит, кроме спортсменов-бегунов, водителей-дальнобойщиков, зомби и канадцев? Например, я пробовал объяснить прошлой ночью одной женщине новый поход к торговле, так она послала меня куда подальше. Она смотрела на меня, как на больного.

— Тебе надо просто не обращать внимания на таких людей. Покупатель не всегда прав. Иногда покупатель — придурок. Это первое правило торговли, — сказал Бату. — Но не похоже, что где-нибудь в другом месте — лучше. Раньше, когда я работал в ЦРУ, вот там была дерьмовая работа. Поверь мне, здесь — лучше.

— Больше всего я ненавижу, как они смотрят на нас, — признался Эрик. — Как будто нас не существует. Словно мы — призраки. Будто они — настоящие люди, а мы — нет.

— Мы, бывало, ходили в один бар — я и мои сослуживцы, — начал рассказывать Бату. — Правда, нам приходилось делать вид, что мы не знаем друг друга. Никакого проявления дружеских чувств. И вот мы все сидели там за стойкой бара и не говорили друг другу ни слова. Все эти ребята, все мы, между собой могли говорить где-то на пятистах языках и диалектах, что-то в этом роде. Но в этом баре мы не разговаривали. Просто сидели и пили, сидели и пили. Эдакие привидения из Управления, все подряд. Это страшно раздражало бармена. Он ведь знал, кто мы такие. Мы обычно оставляли хорошие чаевые. Но он все равно злился.

— А ты когда-нибудь убивал людей? — спросил Эрик. Он так и не знал, шутит Бату или нет, когда рассказывает о ЦРУ.

— А что, я похож на убийцу? — отозвался Бату, стоя в пижаме — весь помятый, с воспаленными глазами. Когда Эрик рассмеялся, он улыбнулся, зевнул и почесал голову.

Когда другие сотрудники уволились из «Ночи-Напролет» — все по разным причинам, — Бату не стал их заменять.

К этому времени подружка Бату выставила его из дома, и с согласия Эрика он перебрался в кладовку. Это произошло как раз накануне Рождества, а спустя несколько дней после Рождества мать Эрика потеряла работу в службе безопасности в торговом центре и решила, что пора найти отца Эрика. Она поискала в Интернете и составила список имен, под которыми, по ее мнению, он мог скрываться. Адреса она тоже раздобыла.

Эрик так и не понял, что его мать будет делать, если найдет отца, но, кажется, она сама еще не поняла. Она сказала, что просто хочет с ним поговорить, но Эрик знал, что у нее в бардачке машины припрятан пистолет. Прежде чем мать уехала, Эрик переписал у нее список имен и адресов и отправил всем этим людям рождественские открытки. Впервые в жизни у него появился повод послать рождественские открытки, и это было совсем не просто — подобрать подходящие слова, тем более что каждый из них мог и не оказаться ему отцом, как бы там его мать ни думала. В любом случае не все они.

Прежде чем уехать, мать Эрика свезла большую часть мебели на хранение. Все остальное — включая гитару Эрика и его книги — она распродала у дома однажды субботним утром, пока Эрик работал в дополнительную смену в «Ночи-Напролет».

До конца января за жилье было уплачено, но после того как уехала мать, Эрик стал работать в магазине все дольше и дольше, пока однажды утром решил не утруждаться и не идти домой. И действительно, о чем он думал, живя в доме вместе с матерью? Он ведь уже выпускник средней школы. У него вся жизнь впереди. «Ночи-Напролет» и Бату — он им нужен. Бату говорил, что такое отношение означает, что Эрик просто предназначен для великих свершений в «Ночи-Напролет».

Каждый вечер Бату посылал факсы в «Weekly World News», в «National Enquirer» и в «The New York Times». В этих факсах речь шла о Расщелине Озабл и о зомби. Рано или поздно какое-нибудь из этих изданий пришлет журналистов. Все это было частью плана, который должен изменить представление о том, как нужно торговать. Наступит совершенно другое время, изменится мир, а Эрик и Бату станут первопроходцами. Знаменитыми героями. Революционерами. Героями Революции. Бату сказал, что Эрику пока не обязательно вникать в эту часть плана. Для плана очень существенно, чтобы Эрик не задавал вопросов.

Зомби похожи на канадцев, в том смысле, что с виду, на первый взгляд, они вполне настоящие люди, это сбивает с толку.

Но если приглядеться получше, становится ясно, что они — от-куда-то из другого места, где все другое, где даже одинаковые вещи, те, что встречаются повсюду, хоть чуть-чуть — но будут отличаться.

Зомби совсем не разговаривали, а если вдруг говорили что-нибудь, то какую-то бессмыслицу.

— Деревянная шляпа, — сказал один зомби Эрику. — Стеклянная нога. Ездил весь день и прямо в жену. Вы слышали меня по радио? — Они хотели платить Эрику за то, что не продавалось в «Ночи-Напролет».

Настоящие люди — не те из них, кто направлялся в Канаду или возвращался из Канады, — обычно находили себе лучшее занятие, чем приезжать в «Ночь-Напролет» в 3.00 ночи. Так вот, настоящие люди, если все-таки входили, тоже казались до некоторой степени загадочными. Эрик обычно не спускал глаз с настоящих людей. Однажды один парень наставил на него пистолет — понять это невозможно, но с другой стороны, ты хотя бы точно знаешь, что происходит. А с зомби разве узнаешь?

Даже Бату не знал, на что способны зомби. Иногда он говорил, что они — просто еще одна реальность, с которой приходится иметь дело, когда торгуешь. Это такие покупатели, которым невозможно угодить, покупатели, которые хотят то, чего у вас нет, у которых в обращении вместо денег — мрачные, неполезные, бестолковые и, возможно, опасные вещи.

Между тем все, что зомби явно пытались приобрести, — это те же самые предметы, которые они приносили с собой до этого в магазин, — предметы, упавшие сами или кем-то выброшенные в Расщелину Озабл, такие как куски небьющегося стекла. Камни со дна Расщелины Озабл. Жуки. Зомби нравились блестящие предметы, сломанные вещи, всякий хлам вроде пустых бутылок из-под содовой, пучков листьев, липкой грязи и грязных палок.

Эрик думал, что, может, Бату все понял не так. Может, ни о каких торговых отношениях речь и не идет. Может, зомби просто хотят подарить что-нибудь Эрику. Да, но что ему делать с их листьями? И почему ему? И чего они ждут от него взамен?

— Оставьте себе, — обычно говорил он им. — На опавшие листья нынче скидка.

В конце концов, когда становилось ясно, что Эрик не понимает, зомби затихали и расходились — прочь от прилавка снова по проходу или сразу в дверь наружу, пробираясь, подобно енотам, они торопливо перебегали через дорогу и все так же сжимали в руках листья. Бату обычно откладывал в сторону тетрадь, шел в кладовку и посылал свои факсы.

Общаясь с посетителями зомби, Эрик чувствовал себя виновато. Наверное, он не достаточно хорошо старался. Зомби никогда не грубили, не проявляли нетерпения, не пытались красть вещи. Он искренне надеялся, что они найдут то, что ищут. Ведь, в конце концов, он тоже когда-нибудь умрет и окажется по ту сторону прилавка.

Возможно, его приятель Дэйв рассказывал правду и там внизу действительно находится страна, которую можно посетить, как, например, Канаду. Возможно, когда все эти зомби добираются до самого низа, они залезают в шустрые зомбийские машины и отправляются на свою зомбийскую работу или возвращаются домой к своим хорошеньким зомби-женам, а может, едут в зомби-банк и кладут в сейф на хранение камни, листья, спутанные клубки ниток, похожие на птичьи гнезда, и прочий мусор, которому настоящие люди просто не знают цену.

Но дело не только в зомби. Средь бела дня тоже случаются загадочные вещи. Однажды — тогда еще работали управляющие и другие продавцы, в смену Бату в магазин вошел один тип в плаще и шляпе. На улице в тот день стояла жара, градусов тридцать, и Бату впоследствии признался, что ему сразу не понравился этот тип в плаще, но его отвлек другой покупатель — спортсмен-бегун, — он все ощупывал бутылки с водой, выбирая самую холодную. Тип в плаще расхаживал по магазину, складывая шоколадные батончики и безопасные лезвия к себе в карманы, как будто готовился к Хэллоуину. Бату тогда еще подумал, не нажать ли тревожную кнопку.

— Сэр? — обратился он к типу. — Простите, сэр?

Человек этот подошел и остановился прямо перед прилавком.

Бату не сводил глаз с плаща. Казалось, что под плащом этот парень носит электрический фен, пристегнутый к груди, и этот фен гоняет воздух снизу. Слышно даже, как он жужжит. Это было разумно, и Бату рассказывал, что он в ту минуту подумал: «У этого парня свой собственный кондиционер под плащом». Хорошо придумано, но только вряд ли кому захочется прийти к такому типу в дом во время Хэллоуина и требовать у него угощения.

— Ну как, жарко? — спросил человек, и Бату заметил, что этот парень потеет. Он дернулся, и из рукава его серого плаща вылетела пчела. Бату и тип в плаще — оба проводили пчелу взглядами. А затем человек распахнул свой плащ, взмахнул руками — едва-едва, — и пчелы внутри плаща начали покидать его, разлетаясь вытянутыми, плотными, яростно гудящими роями, пока весь магазин не заполнился звенящими тучами пчел. Бату нырнул под прилавок. Тип в плаще — любитель пчел — протянул руку к прилавку уверенным и знающим движением, после чего звякнул кассовый аппарат, резко выдвинулся ящик, и парень выгреб всю наличность из кассы.

После этого он вышел из магазина, оставив всех своих пчел. Залез в свою машину и уехал. Так заканчиваются все истории в «Ночи-Напролет», когда кто-то обязательно уезжает.

Но в тот раз им пришлось вызвать пчеловода, чтобы выкурить пчел. Бату пчелы ужалили трижды: один раз в губу, второй — в живот, и еще раз, когда он сунул руку в ящик кассы, но вместо денег обнаружил там еще одну пчелу. Спортсмен-бегун подал на владельцев «Ночи-Напролет» в суд, предъявив иск на большую сумму денег, но Бату и Эрик так и не узнали, чем все это дело закончилось.

Эрику недавно снился этот сон. Во сне он стоит за прилавком в «Ночи-Напролет», и вдруг его отец идет по проходу магазинчика, мимо журнальных стоек прямо к прилавку, и в руках у отца — черные камни. Что в общем-то нелепо, ведь его отец жив, более того — живет в другом штате, может, в другом часовом поясе, возможно, под другим именем.

Когда он рассказал Бату свой сон, Бату сказал:

— Ах да, этот сон. Он мне тоже приснился.

— О твоем отце? — спросил Эрик.

— О твоем отце, — сказал Бату. — Кого, по-твоему, я называю моим отцом?

— Но ты же ни разу не видел моего отца, — заметил Эрик.

— Жаль, если тебя это огорчает, но определенно, это был твой отец, — повторил Бату. — Ты очень на него похож. Если он снова мне приснится, как мне вести себя? Не обращать на него внимания? Сделать вид, что его нет?

Эрик никогда не знал, когда Бату морочит ему голову. Эрик думал, что, наверное, Бату тоскует по своим снам и поэтому собирает пижамы, вроде тех людей, что тоскуют по детству и собирают игрушки.

А вот другой сон, но о нем Эрик не стал рассказывать Бату. В этом сне входит Чарли. Когда она подходит к прилавку, Эрик осознает, что на нем — куртка от одной из пижам Бату, той, что лицом наизнанку. Рисунки на внутренней стороне пижамы трутся об его руки, спину, живот и переходят ему на кожу, как татуировка.

И на нем нет никаких штанов.

— Тебе надо что-то предпринять, — сказал Бату. Он говорил это снова и снова, изо дня в день, пока Эрику не стало тошно слышать все это. — В любой день в приюте найдут кого-нибудь на ее место, и Чарли смоется. И кто знает, где она может оказаться? Говорю тебе, что надо делать: скажи ей, что хочешь приютить собаку. Чтобы она здесь жила. У нас здесь много места. Собаки — хорошая тренировка для вас, когда вы с Чарли станете родителями.

— Откуда ты знаешь? — огрызнулся Эрик. Он понимал, что говорит слишком раздраженно, но ничего не мог с собой поделать. — Это же совсем не имеет смысла. Если собаки — хорошая тренировка, то какой же матерью, по этой логике, должна стать Чарли? Что ты несешь? Скажешь еще, что, когда у Чарли будет ребенок, она прикончит его, сделав укол, чтобы он не плакал всю ночь и не мочился в постель?

— Я совсем не об этом, — сказал Бату. — Единственное, что меня волнует, Эрик, честное слово, так это то, что Чарли может оказаться слишком стара. В этом возрасте труднее заводить детей. Может не получиться.

— О чем ты говоришь? — спросил Эрик. — Чарли не старая.

— А сколько, ты думаешь, ей лет? — вопросом на вопрос ответил Бату. — Как по-твоему? Может, поставить зубную пасту и приправы рядом с клеем, гелем для волос и смазочными материалами? И получится полка с липкими товарами? Или поставить их с жевательным табаком и растворами для полоскания полости рта и сделать небольшую витрину из товаров, которые нужно сплевывать?

— Конечно, — сказал Эрик. — Сделай небольшую витрину. Я не знаю, сколько лет Чарли, может, она — моя ровесница? Девятнадцать? Немного старше?

Бату засмеялся.

— Немного старше? В таком случае сколько, по-твоему, мне лет?

— Не знаю, — ответил Эрик. Он оценивающе оглядел Бату. — Тридцать пять? Сорок?

Бату выглядел довольным.

— Знаешь, с тех пор как я стал меньше спать, по-моему, я перестал стареть. И может, даже становлюсь моложе. Ты продолжай спать по полной программе, и довольно скоро мы с тобой сравняемся в возрасте. Пойдем, посмотришь и скажешь, что ты думаешь.

— Неплохо, — сказал Эрик.

Проехала машина, вильнула, посигналила и поехала дальше. Не «шевроле».

— Кажется, у нас заканчиваются некоторые товары.

— Не так уж это и важно, — сказал Бату. Он опустился на колени в проходе, отмечая наличие товаров по списку. — Не беда, если Чарли старше, чем ты думаешь. Нет ничего плохого в том, что женщина старше. И это хорошо, что ты не зациклен на собачьих призраках и тебя не волнует то, что кто-то кусается. У всех есть трудности. Единственное, что меня в самом деле беспокоит, так это ее машина.

— А что с ее машиной? — спросил Эрик.

— Ну что ж, — сказал Бату. — Это не страшно, если Чарли будет жить с нами. Она может поставить машину здесь, на какой угодно срок. Для этого и существует автомобильная стоянка. Но чем бы ты ни занимался, если она пригласит тебя покататься — не соглашайся.

— Но чего ради? — спросил Эрик. — Что это ты такое говоришь?

— Только представь себе, — продолжил Бату. — Все эти призраки собак. — Он проехался на заднице по проходу. Эрик пошел за ним. — Каждый раз она проезжает мимо нас с какой-нибудь бедной собачкой, и эта собачка — обречена. Ее машина приносит несчастье. Особенно для пассажира. Ты должен держаться подальше от ее машины. Я бы скорее полез в Расщелину Озабл.

Кто-то кашлянул: это зомби вошел в магазин. Он стоял позади Бату, глядя на него сверху вниз. Бату поднял на него глаза. Эрик отступил назад по проходу к прилавку.

— Держись подальше от ее машины, — повторил Бату, не обращая внимания на зомби.

— И кем выстрелят из пушки? — произнес зомби. Он был в костюме и при галстуке. — Моим братом выстрелят из пушки.

— Ну почему вы не можете разговаривать как разумные люди? — спросил Бату, обернувшись. Он все еще сидел на полу, и казалось, вот-вот расплачется. Затем он шлепнул зомби.

Зомби снова покашлял зевая. Он корчил им рожу. На серых губах стало что-то проступать, и зомби поднял руку. Он выдернул что-то изо рта и стал тянуть, выкашливая из себя черную блестящую скомканную веревку. Рот зомби так и оставил открытым, словно показывая, что там ничего больше нет, даже когда протянул влажную черную веревку Бату. Она свисала с его рук и вдруг превратилась в пижаму. Бату оглянулся на Эрика.

— Мне это не нужно, — сказал он, будто застеснявшись.

— Что я должен делать? — спросил Эрик. Он завис над журналами. Шарлиз Терон улыбалась ему, будто она знала такое, о чем он даже не догадывался.

— Ты не должен быть здесь. — Было не понятно, то ли он говорил это Эрику, то ли — зомби. — У меня есть все необходимые пижамы. — В его голосе Эрику послышалось страстное желание.

Зомби ничего не сказал. Он сбросил пижаму Бату на колени.

— Держись подальше от машины Чарли! — велел Бату Эрику. Он закрыл глаза и захрапел.

— Вот черт, — сказал Эрик зомби. — Как вы это сделали?

Еще один зомби появился в магазине. Первый зомби взял Бату за руки, а второй зомби взял Бату за ноги. Они потащили его по проходу по направлению к кладовке. Эрик вышел из-за прилавка.

— Что вы делаете? — спросил он. — Вы же не собираетесь его съесть, я надеюсь?

Но зомби уже были в кладовке. Они надели на Бату черную пижаму, натянув ее поверх другой пижамы. Уложили его на матрас и накрыли одеялом по самый подбородок.

Эрик вышел из кладовки вслед за зомби и закрыл за собой дверь.

— Итак, я полагаю, он теперь поспит немного, — сказал он. — Это ведь отлично, не правда ли? Ему необходимо было поспать. Но как у вас так вышло с пижамой? Может, это именно вы постоянно снабжаете его пижамами? Неужели у вас там внизу есть такая своеобразная пижамная фабрика? А он проснется?

Зомби не обращали внимания на Эрика. Держась за руки, они шли по проходам, останавливаясь поглазеть на шоколадные батончики, и на «Тампакс», и на туалетную бумагу, и на вещи, которые сплевывают. Они ничего не купят. Как всегда.

Эрик вернулся к прилавку. Посидел за кассой немного. Потом вернулся в кладовку и посмотрел на Бату. Бату храпел. Его веки подрагивали, губы растянулись в понимающей улыбке, как будто он видел сон, и в этом сне ему все наконец-то объяснили. Вряд ли стоит беспокоиться о ком-то, кто выглядит подобным образом. Эрик, может, даже позавидовал бы ему, если бы не знал, что никому еще ни разу не удавалось удержать все эти объяснения, стоит только проснуться. Даже Бату.

Чарли приехала к началу своей смены. Она не стала заходить в магазинчик «Ночь-Напролет». Вместо этого она стояла на стоянке рядом со своим автомобилем и смотрела через дорогу, на Расщелину Озабл. Кузов машины повис низко над землей, будто багажник был забит вещами. Когда Эрик вышел наружу, он заметил на заднем сиденье чемодан. Даже если в машине и были собачьи призраки, Эрик их не видел, но на окнах собаки оставили следы.

— А где Бату? — спросила Чарли.

— Спит, — ответил Эрик. До него только сейчас дошло, что он так и не придумал, как продолжить разговор.

Он спросил:

— Ты уезжаешь куда-то?

— Я еду на работу, — ответила Чарли. — Как обычно.

— Хорошо, — кивнул Эрик. — Обычно — это хорошо. — Он стоял и смотрел на свои ноги. Какой-то зомби забрел на автостоянку. Он кивнул им и прошел в «Ночь-Напролет».

— Разве ты не пойдешь внутрь? — спросила Чарли.

— Чуть погодя, — ответил Эрик. — Не похоже, чтобы они нашли здесь что-нибудь нужное для себя. — Но краем глаза он поглядывал на «Ночь-Напролет», на зомби, а то вдруг он направится в кладовку.

— Скажи, сколько тебе лет? — спросил Эрик. — То есть можно спросить тебя об этом? Сколько тебе лет?

— А сколько тебе лет? — ответила Чарли вопросом на вопрос. Она развеселилась.

— Почти двадцать, — ответил Эрик. — Знаю, я выгляжу старше.

— Вовсе нет, — заявила Чарли. — Ты выглядишь именно так — почти на двадцать.

— Ну а тебе сколько лет? — настаивал Эрик.

— А сколько ты мне дашь? — поинтересовалась Чарли.

— Примерно моего возраста? — сказал Эрик.

— Как мило, — отметила Чарли. — Ты что же, заигрываешь со мной? Да? Нет? А если считать по собачьим меркам? Сколько бы ты дал мне собачьих лет?

Зомби завершил свои поиски неведомо чего внутри «Ночи-Напролет». Он вышел наружу и кивнул Чарли и Эрику.

— Красивые люди, — сказал он, — почему бы вам не посетить мою рану?

— Простите, — сказал Эрик.

Зомби повернулся к ним спиной. Он спокойно заковылял через дорогу, не глядя ни налево, ни направо, и пошел вниз по тропинке в Расщелину Озабл.

— Ты был? — Чарли показала на тропинку.

— Нет, — ответил Эрик. — То есть когда-нибудь обязательно, я полагаю.

— Как ты думаешь, у них там внизу есть домашние питомцы? Собаки? — спросила Чарли.

— Не знаю, — пожал плечами Эрик. — Обычные собаки?

— О чем я иногда думаю, — призналась Чарли, — так это, есть ли у них там приюты для животных и есть ли кому ухаживать за собаками. И приходится ли кому-нибудь там усыплять собак. И если собак усыпляют, то где они потом оказываются?

— Бату говорит, если тебе нужна другая работа, ты можешь жить с нами в «Ночи-Напролет», — сказал Эрик. Он дрожал.

— Бату говорит такое? — Чарли начала смеяться.

— Я думаю, ты ему нравишься, — заметил Эрик.

— Он мне тоже нравится, — улыбнулась Чарли. — Но не до такой степени. И я вовсе не желаю жить в каком-то магазинчике. Без обид. Я уверена, ваш магазинчик — хороший.

— Все нормально, — сказал Эрик. — Не знаю. Мне совсем не хочется работать в торговле всю свою жизнь.

— Есть работы и похуже, — заметила Чарли. Она прислонилась к своей машине. — Может, я бы и зашла позже вечерком. А пока мы могли бы прокатиться, съездить куда-нибудь, поболтать о торговле.

— Куда, например? Куда ты собираешься? — спросил Эрик. — Ты хочешь отправиться в Турцию? Вот почему Бату учит тебя турецкому языку? — Он будто спал и видел сон. Ему хотелось стоять вот так и задавать Чарли вопросы всю ночь.

— Я учу турецкий для того, чтобы, когда я поеду куда-нибудь еще, все думали, что я — турчанка. Я притворюсь, что говорю только по-турецки. В этом случае никто не будет меня доставать, — призналась Чарли.

— Да, — сказал Эрик. — А я и не знал, что ты пускаешь кого-нибудь еще — ну, понимаешь, других людей — ездить на своей машине.

— Большое дело, — сказала Чарли. — Покатаемся в другой раз. — Неожиданно она вдруг стала выглядеть намного старше.

— Нет, погоди, — сказал Эрик. — Я очень хочу покататься. — «Я хочу поехать с тобой. Пожалуйста, возьми меня с собой». — Просто Бату сейчас спит. Кто-то должен позаботиться о нем. Кто-то должен не спать, чтобы торговать.

— Ну, и ты собираешься работать там всю свою жизнь? — спросила Чарли. — Заботиться о Бату? Думать о том, как бы облапошить мертвецов?

— Что ты имеешь в виду? — удивился Эрик.

— Бату говорит, что «Ночь-Напролет» подумывает о том, чтобы открыть еще один магазин там, внизу. — Чарли махнула рукой в сторону дороги. — По его словам, ты и он проводите крупный эксперимент, изучаете новую форму торговли. Когда-нибудь ребята из «Ночи-Напролет» поймут наконец, что именно пользуется спросом у мертвецов и смогут ли они платить за то, что хотят купить, — вот тогда это будет грандиозно. Еще одно открытие Америки.

— Нет, это не так, — сказал Эрик. В его голосе послышалась вопросительная интонация. Он почти нутром чуял то, что Бату имел в виду, говоря о машине Чарли. Эти самые призраки, эти собаки становились нетерпеливыми. Это и понятно. Они устали от автомобильной стоянки, они хотели отправиться в поездку. — Ты не понимаешь. Не думаю, чтобы ты понимала.

— Бату говорил, что ты имеешь подход к мертвецам, — продолжила Чарли. — Большинство продавцов шарахаются от них. Конечно, ты же местный. К тому же — молодой. Ты, наверное, и в смерти-то пока ничего не смыслишь. Совсем как мои собаки.

— Я не знаю, чего им хочется, — признался Эрик. — Этим зомби.

— Никто никогда не знает, чего ему хочется, — заявила Чарли. — Так почему после смерти должно быть иначе?

— Верно подмечено, — согласился Эрик. — Значит, Бату рассказал тебе о нашем плане?

— Не давай Бату втягивать себя во все это, — сказала Чарли. — Я знаю, мне не следует так говорить, ведь мы с Бату — друзья. Но мы и с тобой могли бы дружить — ты и я. Ты славный. Хорошо, что ты не очень разговорчивый, хотя когда мы разговариваем — тоже хорошо. Почему бы тебе не поехать со мной покататься?

Если бы в машине сидели собаки или собачьи призраки, тогда Эрик услышал бы, как они воют. Эрик услышал, как они воют. Собаки предупреждали его, чтобы он остерегался. Собаки предупреждали его, чтобы он пошел к черту. Чарли принадлежала им. Она была только их убийцей.

— Не могу, — сказал Эрик, страстно желая услышать, как Чарли снова его попросит. — Сейчас не могу.

— Ну что ж, в таком случае заеду попозже. — Чарли улыбнулась ему, и на мгновение он оказался в том самом городе, где никто так и не придумал, как потушить пожар, и все мертвые собаки опять завыли и стали царапаться в грязные окна машины. — За «Маунтин Дью». А ты сможешь немного подумать об этом.

Она взяла Эрика за руку.

— У тебя холодные руки, — сказала она. — Ее руки были горячими. — Вернись в магазин.

Было почти 4.00 утра, и Чарли так и не появилась, когда Бату вышел из задней комнаты, потирая глаза. Черная пижама исчезла. Теперь он надел пижамные штаны, на которых по ночному полю бегут лисицы к дереву, вокруг которого уже сидят, поджав задние лапы, другие лисицы. Растянувшиеся хвосты бегущих лисиц массивны, как дирижабли, запятые пламени зависли над ними. Внутри каждого огонька пламени — «Гинденбург»,[26] с еще одним огоньком над ним — поменьше, и так далее. Некоторые пожары просто невозможно потушить.

Пижамная куртка была неизвестного Эрику цвета. На ней изображены тоскливые, неприятные, лежащие люди. Взглянув на них, Эрик почувствовал слабость.

— Мне приснился шикарный сон, — сказал Бату.

— Ты проспал около шести часов, — отметил Эрик. Когда Чарли приедет, он отправится с ней. Он останется с Бату. Он нужен Бату. Он поедет с Чарли. Он поедет и вернется. Он никогда не вернется. Он будет присылать Бату открытки с медведями. — Слушай, так что это было, с зомби?

— Не знаю, о чем ты говоришь, — ответил Бату. Он взял яблоко с фруктовой витрины и потер его о свой неевклидовый пижамный верх. Яблоко приобрело слегка ядовитый блеск.

— Чарли проезжала?

— Да, — сказал Эрик. Он и Чарли поедут в Лас-Вегас. Они купят для Бату пижаму с люрексом. — Думаю, ты прав. Похоже, она в самом деле собралась покинуть город.

— Да, но это невозможно! — сказал Бату. — Это выбивается из плана. Слушай, вот что мы сделаем. Ты будешь стоять и ждать ее снаружи. Смотри, чтобы она не сбежала.

— Она же не объявлена полицией в розыск, Бату, — возразил Эрик. — Она нам не принадлежит. Пусть себе уезжает, если захочет.

— И тебе что — все равно? — удивился Бату. Он яростно зевнул, и еще раз зевнул, и потянулся так, что его жуткая пижама задралась, и Эрику опять стало тошно.

— Не совсем, — ответил Эрик. Он уже выбрал для себя зубную щетку, зубную пасту, сувенирные зубы, которые остались после Хэллоуина, он мог бы, наверное, подарить их Чарли. — А ты как? Ты снова, что ли, ляжешь спать? Можно задать тебе несколько вопросов?

— Каких вопросов? — Бату опустил веки — не то спит, не то хитрит.

— О нашей миссии, — выпалил Эрик, — О «Ночи-Напролет» и о том, чем мы тут занимаемся рядом с Расщелиной Озабл. Я должен понять, что недавно произошло с зомби и пижамой, и является ли случившееся частью плана, и принадлежит ли нам этот план, или кто-то другой его придумал, а мы — просто пешки в чьем-то большом эксперименте над розничной торговлей. Что мы представляем — новое качество или просто все то же старье?

— Неподходящее время для вопросов, — заметил Бату. Он дернул головой, многозначительно кивая в сторону камеры наблюдения. — Разве я хоть раз соврал тебе за все время, что мы работаем вместе? Вводил в заблуждение?

— Что ж, — сказал Эрик. — Это я и хотел бы знать.

— Возможно, я тебе не все рассказал, но это тоже часть плана. Когда я говорил, что мы собираемся переделать все заново, что мы изобретем новую систему торговли, — это все правда. Наш план все еще в силе, а ты по-прежнему — часть плана, как и Чарли.

— А что ты скажешь о пижамах? — спросил Эрик. — Как же канадцы и кленовый сироп, а также те, кто заходит к нам купить виски?

— Ты в самом деле хочешь знать это? — поинтересовался Бату.

— Да, — ответил Эрик. — Непременно.

— Ну хорошо. Так вот, мои пижамы — экспериментальные пижамы ЦРУ, — произнес Бату, скривив губы на одну сторону. — Как батарейки. Ты заряжал их для меня, пока спал. Это пока все, что я могу сказать. Забудь о канадцах. Они — просто так, для тренировки. Это-то как раз — самая малая часть плана, и как бы то ни было, план иногда меняется. Та пижама, что зомби дали мне накануне, — что бы это значило, как по-твоему?

Эрик отрицательно покачал головой.

Бату сказал:

— Если они способны давать нам пижамы, значит, они могут дать нам другие вещи. Все дело в общении. Если мы поймем, что им нужно, тогда мы сможем заставить их давать то, что нужно нам.

— А что нам нужно? — спросил Эрик.

— Нам нужно, чтобы ты вышел и подождал Чарли, — сказал Бату. — На разговоры у нас больше нет времени. Уже светает. Чарли поедет с работы в любую минуту.

— Объясни мне все снова, — попросил Эрик, — Что ты сейчас сказал. Объясни мне все про план еще раз.

— Смотри, — сказал Бату. — Слушай. Каждый человек сначала жив, правильно?

— Правильно.

— И каждый умирает, правильно?

— Правильно. — Проехала машина, но это пока еще не Чарли.

— Значит, каждый начинается здесь, — сказал Бату. — Не здесь, в «Ночи-Напролет», но где-то здесь, где мы все. Где мы сейчас живем. Мы ведь здесь живем. В мире. Правильно?

— Правильно, — сказал Эрик. — Хорошо.

— А идем мы туда, — произнес Бату, щелкнув пальцем в сторону дороги. — Прямо туда и вниз — в Расщелину Озабл. Все туда идут. А мы — тут как тут, здесь, в «Ночи-Напролет», как раз на пути туда.

— Правильно, — сказал Эрик.

— Это как с канадцами, — продолжал Бату. — Люди едут в какое-нибудь место, и если им что-то понадобится, они могут остановиться здесь и купить это. Но мы должны знать, что им может понадобиться. Это и есть полностью новая, неисследованная область демографического рынка. Люди, на которых мы работаем, поставили «Ночь-Напролет» на этом самом месте, зажгли его, как рождественскую елку, и стали ждать, кто зайдет в магазин и что из товаров купит. Мне не следовало тебе это говорить. Информация только для служебного пользования.

— Ты хочешь сказать, что хозяева «Ночи-Напролет», или ЦРУ, или кто бы там ни был, хотят, чтобы мы выяснили, как торговать с зомби.

— Забудь о ЦРУ. Никто до нас даже и не пытался это предпринять! Разве это не удивительно? А теперь, может, ты выйдешь наружу?

— Но это наш план? Или мы действуем по еще чьему-то плану?

— Почему тебя это так волнует? — Бату взялся руками за волосы и стал тянуть их, пока они не встали дыбом.

— Я думал, мы на задании, — сказал Эрик, — чтобы помочь человечеству. И женщинам тоже. Как космический корабль «Старшип Энтерпрайз». Так в чем же заключается наша помощь? Какое к этому отношение имеет новая форма торговли?

— Привет, — сказал Бату. — Ты что, не видел все эти пижамы? Послушай. По зрелому размышлению, забудь о пижамах. Ты их никогда не видел. Как я уже сказал, все это — значительнее, чем «Ночь-Напролет». Всегда найдется рыба покрупнее той, что уже поймал, — если ты понимаешь, о чем это я.

— Нет, — сказал Эрик. — Не понимаю.

— Отлично, — отозвался Бату. Верх его экспериментальной цээрушной пижамы корчился и пузырился. — Твоя работа — быть полезным и вежливым. Терпеливым. Осторожным. Ждать, когда зомби сделают следующий шаг. Я отправляю факсы. Между тем нам все равно нужна Чарли. Чарли — прирожденная продавщица. Она много лет торговала смертью. И у нее просто замечательные способности к языкам — она выучит язык зомби, как нечего делать. Представь себе только, какой работой она сможет здесь заниматься! Иди на улицу. Когда она поедет мимо, махни ей, чтобы остановилась. Поговори с ней. Объясни, почему ей необходимо поселиться здесь. Делай что угодно, но только не садись к ней в машину. Ее машина забита призраками. Не теми призраками, что надо. Такие призраки никогда и ни за что не поймут даже самой малости о торговых сделках, имеющих смысл.

— Знаю, — признался Эрик. — Я чувствовал их запах.

— Ну и как, мы все выяснили? — спросил Бату. — Или ты по-прежнему считаешь, что я тебе вру? А может, ты думаешь, что у меня съехала крыша?

— Вообще-то я и не считал, что ты мне врешь, — уточнил Эрик. Он надел куртку.

— Надень шапку тоже, — сказал Бату. — На улице холодно. Знаешь, ты ведь мне как сын, вот почему я прошу тебя надеть шапку. Ну а если бы я тебе и соврал, то сделал бы это только ради твоего же блага, я же тебя как сына люблю. Когда-нибудь, Эрик, все это будет твоим. Доверься мне и делай то, что я тебе говорю. Доверься плану.

Эрик ничего не сказал. Бату похлопал его по плечу, натянул на себя форменную рубашку «Ночи-Напролет» поверх пижамы, схватил банан и яблоко и устроился за прилавком. Волосы его по-прежнему торчали в стороны, но кто обратит на это внимание в 4.00 утра. Во всяком случае не Эрик и не зомби. Эрик надел шапку и слегка помахал рукой Бату, что могло означать либо «рад, что мы все наконец выяснили», либо «пока!», правда, он так и не решил, что именно, и вышел из магазина «Ночь-Напролет». «В последний раз, — подумал Эрик, — я выхожу через эту дверь». Никаких чувств он при этом не испытал.

Эрик долго стоял на автомобильной стоянке. Он слышал, как за кустами по другую сторону дороги бродили зомби в поисках предметов, представляющих ценность для других зомби.

Какая-то женщина — настоящая, но не Чарли — въехала на автостоянку. Она вошла в магазинчик, и Эрик уже знал, что скажет ей Бату, стоя за прилавком. Когда она соберется расплачиваться, Бату станет ей объяснять, что он не возьмет деньги. Что это не имеет отношения к торговле. На самом деле Бату хотелось бы узнать, в чем эта женщина действительно нуждается. Это ведь так просто, хотя и запутанно. Бату мог бы даже взять эту женщину на работу, если бы она не показалась ему склочной, возможно, это было бы неплохо. Может, действительно, в «Ночи-Напролет» и нужны женщины.

Эрик отошел назад, в сторону от «Ночи-Напролет», а потом еще немного. Чем дальше он отходил, тем красивей смотрелся магазинчик — он весь светился, подобно луне. Интересно, зомби тоже такое видят? А что видит Чарли, когда едет мимо? Трудно представить себе, что кто-нибудь покинет это место и больше никогда не вернется сюда.

Он подумал, что у Бату в коллекции могла бы найтись пижама, на которой — круглосуточный магазинчик «Ночь-Напролет» в ярком свете огней; Расщелина Озабл; дорога с разнообразными зомби, несколько Чарли едут по дороге в старых «шевроле», из окна каждой машины выглядывает по одной собаке, и все собаки — разные. По одной штанине этой пижамы протянулась бы вниз дорога, по которой шли бы медведи, закованные в лед; канадцы; сотрудники ЦРУ, журналисты из бульварных изданий и руководители из «Ночи-Напролет»; танцовщицы из Лас-Вегаса; джентльмены и пчелиные типы в плащах; машина его матери уезжала бы все дальше и дальше. Эрик размышлял о том, носят ли зомби свои зомбийские пижамы, или они изобрели их специально для Бату. Он попытался представить себе Чарли в шелковой пижаме и теплом банном халате, но вряд ли ей было бы удобно в них. Она по-прежнему выглядела несчастной, сердитой, отчаявшейся и намного старше, чем Эрик когда-либо предполагал.

Он прыгал с ноги на ногу на автомобильной стоянке, пытаясь согреться. Женщина, вышедшая из магазина, забавно посмотрела на него. За прилавком Бату не видно. Может, он снова уснул или, может, посылает еще факсы. Но Эрик не шел назад в магазин. Он боялся пижам Бату.

Он боялся Бату.

Он стоял снаружи и ждал Чарли.

Но когда спустя несколько часов Чарли проехала мимо — он остался стоять на обочине, не выпуская ее из виду, она ведь не собирается просто так улизнуть, он был настроен увидеть ее, убедиться, что она видела его, чтобы она взяла его с собой, куда бы она ни направлялась, — рядом с ней сидел лабрадор. Заднее сиденье машины было забито собаками — настоящими собаками и собачьими призраками, и все эти собаки выставили свои собачьи носы из окон прямо на него. В машине для него не было места, даже если бы он смог ее остановить. Но он все равно выбежал на дорогу, как чертова собака, и гнался за ее машиной так долго, насколько хватило сил.

Брайан Ходж Сунь Цзы с благодарностью

При первом же знакомстве, если мы достаточно долго болтаем, люди ведут себя почти одинаково. Они просто не могут удержаться. Рано или поздно они задают один и тот же вопрос: что было самым худшим из всего, что я видел?

— Вам не стоит этого знать, — говорю я им. — Правда, не стоит.

Приходится повторять слова раз или два, но это почти всегда помогает. Как будто после этого они начинают понимать, что я не шучу. Они видят, что на моем лице нет и тени улыбки, я вовсе не жду, чтобы меня упрашивали. И еще мой голос. Он сильно охрип после бесчисленных сигарет и виски, настолько, что кто-то заметил, будто мой голос наводит на мысли о могилах… и это похоже на правду, потому что я видел слишком много могил. Особенно безымянных.

Как бы то ни было, мои отговорки действуют, и люди приходят к убеждению, что им и в самом деле лучше не знать о самом плохом из того, что я видел.

Да я и не уверен, что смогу ответить честно. Я просто блокировал тот участок памяти, да так основательно, что без помощи гипнотизера вряд ли смогу вытащить на свет те воспоминания.

— Вы, наверно, шутите? — мог бы спросить кто-то из собеседников, предоставь я им такую возможность. — Для чего нужен гипнотизер, если есть фотографии? Что бы ни случилось, вы ведь все равно снимали, не так ли?

Нет, черт возьми! Да и кто стал бы их публиковать? Я не снимаю порнографию. А с теми, кто захотел бы их увидеть, я сам не захочу встречаться. Точно так же я не хотел бы хранить их для себя.

А когда люди узнают, в каких местах я побывал, они часто спрашивают, как там было. Они понимают: как бы ни старались фотографы или операторы отображать войну, какими бы достоверными ни были свидетельства жестокости, красоты и потерь, ни фотографии, ни фильмы не могут передать всей правды.

Иногда они не могут достоверно представить даже то, что смогли запечатлеть. До сих пор я помню иссиня-черные ночные небеса над пустынями Кувейта и Ирака во время войны в Персидском заливе. Земля там была совершенно ровной и однообразной, и потому горизонт опустился так низко, как только возможно, а после наступления темноты звезды придали небу такую глубину, что после долгого наблюдения мне показалось, будто мои ноги отрываются от поверхности. Ни один из снятых тогда мною кадров не мог передать необъятности иракской ночи.

Сможет ли хоть одна фотография передать симфонию руин Баграды?

Вероятно, нет, хотя я все равно бродил по городу, пытался вообразить судьбу этих руин и определить, как они будут выглядеть на страницах «National Geographic».

Я видел только их неполноценность. Не важно, сколько страданий и разрушений проходит перед вашими глазами, не важно, сколько сочувствия они вызывают, как быстро вы пишете в своей чековой книжке, жертвуя беженцам… Для меня все это только внешняя сторона. Только бумага и чернила.

Потому что, если Баграда и не самое худшее из всего, что я видел, в этом месте я познал самое плохое.

Мы съехались в сентябре, когда дни еще стояли теплые, а ночи уже становились прохладными. Из разных частей света мы прибыли в Будапешт, кое-как собрали все необходимое для путешествия и выехали к границе — переходили почти тайно, заплатив сочувствующим местным жителям, чтобы не привлекать внимания. Это было время самых массовых убийств с тех пор, как возникли средства массовой информации: какая бы из сторон ни совершала беспримерные зверства, никто не хотел, чтобы о его действиях стало известно остальному миру.

Нас подобралось пятеро — все свои, объединенные чувством взаимной поддержки и единства интересов, а еще дружбой и общими историями, корни которых уходили лет на двадцать назад. Самым длительным было наше знакомство с Дуланом: совсем молодыми и бесшабашными мы встречались в пакистанском Пешаваре во время советской оккупации Афганистана. Для Дулана это была первая командировка за пределы Австралии, и мы поселились с ним в одной комнате отеля «Хибер», крысиной дыры с одной звездочкой, которая служила базой большинству иностранных журналистов, направляющихся в зону военных действий. Мы оба были светлокожими блондинами, а потому последнюю ночь занимались окраской волос и кожи лица и рук, чтобы как можно меньше отличаться от местных жителей, поскольку русские назначили немалую награду за голову каждого военного корреспондента. На следующее утро мы постарались оставить позади все сомнения и направились к границе, где нам предстояло встретиться с мятежными моджахедами, чтобы вместе с ними идти к Панширскому ущелью.

К нам присоединилась и чета Барнетов, Лили и Джеф, внештатные журналисты из Лондона, чьи материалы часто появлялись в передачах Би-би-си. Дулан первым познакомился с ними через несколько лет после встречи со мной, когда наткнулся на молодоженов, проводящих свой медовый месяц в Сальвадоре, в середине восьмидесятых годов.

Самым коротким было наше знакомство с Мидори. Я встретился с ней всего несколько лет назад, во время кровавой межплеменной резни в Руанде. К тому времени я уже видел ее фотографии, так что это была встреча со знаменитостью, хотя больше всего меня поразила все-таки ее отчаянная смелость, которой, казалось, невозможно ждать от такой миниатюрной женщины. Дело не в том, что она без колебаний мчалась туда, откуда убегали все остальные, — мы все этим занимались, а в том, каким твердым характером надо было обладать уроженке Осаки, чтобы спокойно воспринимать совершенно чуждые нравы и обычаи.

До Баграды мы добирались на двух допотопных грузовиках и всю дорогу делали снимки из окон. То и дело мы проезжали мимо разгромленных конвоев, нарушающих мирные пейзажи сельской местности. Брошенные машины и прочий военный хлам, как правило, оставленный солдатами Восточной Европы, загромождал обочины дороги на всем протяжении пути. По большей части это были остовы сожженных дотла грузовиков, вокруг которых валялись человеческие останки. Их некому было похоронить, и теперь отдельные части тел стали добычей диких зверей. Кое-где тела уже превратились в покрытые пылью скелеты с вывернутыми конечностями — последствия взрыва или пиршества животных.

Все мы повидали слишком много подобных вещей, чтобы принимать их близко к сердцу, хотя наши водители до сих пор нервничали при виде последствий давних боев. Эти коренастые бородачи, возившие с собой неизменные узелки с едой, настороженно оглядывали изгороди, заросли кустарника и склоны холмов, опасаясь нападения. В Америке они работали бы на заводах или фабриках, водили автобусы. Здесь им приходилось рисковать жизнью, чтобы заработать достаточно денег для содержания семей в течение предстоящей зимы.

Их мы тоже фотографировали.

На первом участке пути, составляющем примерно две сотни километров и находящемся под контролем повстанческой армии, которая выступила против режима Кодреску, мы были в относительной безопасности. Но чем ближе подъезжали к городу, тем быстрее пропадало это ощущение. Мы словно погружались в гигантский труп, и если даже нас не убьет то, что погубило его, то наверняка добьет начавшееся разложение.

— Ты никогда не задумывался, — заговорил Дулан, — почему некоторые места на Земле как магнитом притягивают к себе подобные бедствия?

Он неплохо поработал над домашним заданием. Он знал.

Расположенная между большой рекой и богатой полезными ископаемыми горной цепью Баграда на протяжении многих веков представляла собой стратегическую и экономическую приманку для нескончаемой череды захватчиков. В разные времена здесь побывали орды монголов, остготов, саксонцев, турок, французов, сербов, немцев, русских, а может, и еще каких-то народов, забытых историей. Лет тридцать назад в этих местах отыскали даже поселение викингов, хотя по всем признакам его жители были вполне миролюбивы. Во все века кто-то да старался завладеть Баградой. Это был город со шрамами тысячелетней давности, и теперь мы ясно видели, что раны вновь открылись.

В мирное время население составляло примерно четверть миллиона человек, но пройдет немало времени, пока не будет подсчитано, до какой цифры оно сократилось. Издалека живыми казались только клубы дыма. Мягкие неспешные завитки поднимались в небо или цеплялись за уцелевшие шпили и башни, напоминая об артиллерийских обстрелах, заставивших отступить войска Кодреску. Под кучами мусора огонь мог тлеть еще долгие месяцы, принося в грядущую зиму благословенное тепло беднейшим из бедных, не боящимся закоптить свои легкие ради того, чтобы согреться у теплых обломков зданий.

Дважды на дороге нам встретились контрольно-пропускные пункты. Через первый грузовики прошли беспрепятственно, у второго пришлось уплатить дань людям в грязных шерстяных фуфайках — импровизированной униформе крестьян, составляющих отряды повстанческой милиции. Почти все они с привычной легкостью носили на плече автоматы АК-47 русского производства.

Чем ближе к Баграде, тем виднее следы войны. Дома, возведенные десятки лет назад, разрушило взрывной волной, обвалившиеся фасады и углы обнажили скрюченные балки перекрытий и дубовые стойки перегородок. В этих руинах, по крайней мере в самых устойчивых из них, еще жили люди, хотя и только на первых этажах. Вторые, третьи и четвертые этажи превратились в открытые платформы. Раньше и здесь жили, надеялись и молились семьи, а теперь их жилища превратились в гигантские музейные экспонаты.

Стыдно признаться, но временами меня притягивает абсурдная красота картин опустошения. Изрытые взрывами ландшафты, выжженные поля и города, разрушенные до последнего квартала, представляются произведениями искусства… в особой манере, противоречащей прогрессу.

И все же, среди общего запустения, продолжается жизнь. Красота — настоящая красота — не исчезает. Зеленая, как в Ирландии, трава пробивается сквозь серость каменной пыли и обломков. Свежесрезанная роза, положенная чьей-то неизвестной рукой поверх кирпичей, словно напоминает о настоящем красном цвете. Одноглазый старик с синевато-мутным бельмом принимает пожелтевшими от табака пальцами пожертвованный бутерброд и разламывает его пополам, чтобы поделиться со своей кудлатой собачонкой.

Объектив видит все, без осуждения, без одобрения.

Согласно одной древней истории, в первый день творения Бог отделил свет от тьмы и сказал, что свет — это хорошо.

Никто не нашел письменного подтверждения отрицательной оценки тьмы в те далекие времена, хотя позже было принято считать темноту злом.

Однако с тех пор фотографы благодарны за сам этот акт.

После того как мы затащили багаж в гостиничный номер, вызвавший, как пошутил Дулан, теплые воспоминания о «Хибере», все пятеро поднялись на крышу. Кое в чем наши действия, естественно, совпадали. В военное время каждый старается забраться повыше.

С этого наблюдательного пункта мы осмотрели руины Баграды, стоящие после недавних боев под серым, как грифельная доска, вечерним небом. На ближайших улочках и дальних дорогах были заметны следы жизни. И смерти тоже. Смерть всегда заметна в подобных местах. Она не таится, а самодовольно выставляется напоказ. Несколько рабочих несли на самодельных носилках три тела, найденных под завалами мусора; откуда-то донесся безутешный плач невидимых женщин, но вскоре его заглушил далекий стук вертолетных лопастей, потом стаккато легких орудий.

Да простит нас Господь, но при этих звуках мы оживились, несмотря на крайнюю усталость. Мы все хотели оказаться здесь.

Барнеты уже снимали — Джеф установил камеру на плечо, и Лили делала первый импровизированный обзор. Она всегда была готова снимать, даже после двухсоткилометровой поездки по разбитой дороге. И я не без зависти наблюдал за их работой.

Вскоре эти двое вместе с Дуланом отправились вниз, оставив нас с Мидори наедине.

— Почему ты на ней не женишься? — спросил меня Дулан еще в Будапеште, пока мы ждали приземления ее самолета. — При такой профессии вы, возможно, единственная на Земле пара, способная ужиться вместе.

— Никак не могу решиться ее об этом попросить, — ответил я.

— Что случилось? — удивился Дулан. — Раньше это не составляло для тебя никакой проблемы.

Это верно. За последние двадцать лет три женщины ответили мне согласием. А потом благополучно забыли об этом. Я не держу на них зла. Причина ясна. Хотя в моей профессии не так уж много опасностей — за все время, пока я был журналистом, я был ранен всего один раз, хотя нередко оказывался на волосок от гибели. В тот раз осколок русского снаряда срезал кожу с моей шеи. Лети он немного под другим углом, мог бы угодить в позвоночник, а то и вовсе отрезать голову.

Нет, мои неудачи в матримониальных планах заключались в неуемном стремлении работать независимо от того, где я просыпался. Каждый раз, когда я оказывался дома, меня неудержимо тянуло вернуться к работе. Стоило же уехать на съемки, я начинал скучать по оставленному городу и людям и тоска грызла меня не хуже зубной боли. В поисках счастья я бегал и бегал по кругу, но каждый раз желаемое находилось на противоположной от меня стороне.

Итак, они оставили нас с Мидори наедине. В такой тесной компании невозможно что-то удержать в секрете.

Мы всегда встречались в необычных местах. И крыша отеля Баграды, окруженная поднимающимися к небу столбами дыма, была для нас все равно что тихий парк для обычных влюбленных. Потом мы расходились каждый своей дорогой. Хотя и тогда я мечтал, что настанет день, когда нам будет достаточно одного и того же вида из окна.

— Я тебе еще не рассказывала, — заговорила Мидори, — но в тот день, когда атаковали Всемирный торговый центр, я была в Сан-Франциско.

— Надо было мне позвонить.

Мидори никогда еще не видела моей квартиры в Сиэтле, как и я не бывал в ее доме в Токио.

— Я собиралась. Но потом произошло это несчастье и я поняла, что вскоре нам обоим придется ехать в Афганистан. И тогда наша встреча выглядела более реальной.

Я понял, что она имела в виду: ни один из нас не испытал бы радости от встречи в преддверии неминуемой войны:

Мидори показала пальцем на поднимающиеся к небу клубы дыма.

— После той атаки я просматривала те дешевые издания, которые раздаются у входов в ваши супермаркеты. На их обложках были снимки дымящихся башен. Но они отретушировали фотографии, и стало казаться, что из дыма выглядывают дьявольские рожи. В то время мне это показалось постыдной ложью. А теперь думаю, что в снимках содержалась определенная истина.

— Я думал, в синтоизме нет места дьяволу.

— В мире есть не только синтоизм. Я уже не знаю, во что верить.

Я кивнул. Временами я чувствовал то же самое. На залитых кровью улицах и полях сражений я с болезненной отчетливостью понимал, что в мире не осталось места ничему, даже отдаленно напоминающему о Боге. Есть лишь темная бездна.

Реже, когда было совсем тяжело, казалось, что и бездны уже не существует, что кто-то неведомый заполнил ее томительными остатками ужасных намерений. Бывали моменты, когда я одним глазом следил за разворачивающейся резней, а другим — находил некоторую эстетику в ужасной сцене. Словно кто-то другой смотрел через мое плечо, как каменщик любуется на возведенную им стену.

Раздался щелчок затвора, я оглянулся по сторонам и увидел, что Мидори только что сфотографировала меня. Я верил, что снимок может принести несчастье, но никак не мог решиться запретить ей это. Вряд ли она меня послушала бы. Для нее война обладала многими разными лицами. А для меня Мидори всегда была малой частицей природы с конной черных блестящих волос, с твердыми, как скала, убеждениями и неопределимым, как у всех восточных женщин, возрастом.

Она с готовностью открывала свое сердце беженцам, а они, как мне казалось, это чувствовали, даже если и не могли понять ни слова на незнакомом языке. В одной стране за другой, стоило им заметить ее открытость и готовность помочь, как самые израненные сердца открывались ей навстречу, а взамен Мидори сулила им донести их мольбы до остального мира. Она была способна прочитать целые истории по одному взгляду.

— О чем ты задумался? — спросила она, опуская фотоаппарат. — Ты был так далеко отсюда.

— Я забыл.

— А теперь ты здесь, но говоришь неправду.

— Когда я был еще подростком, у меня было множество книг о Второй мировой войне, — сказал я, испытывая желание открыться ей. — На самом деле я их почти не читал, лишь просматривал подписи под фотографиями. Каждый из нас хранит в памяти некоторые общеизвестные кадры, вроде «Водружения флага на Иводзиме». Но меня чаще привлекали те снимки, которые кажутся стоп-кадрами, моментальным срезом продолжающейся истории. Я смотрел на фотографию парня, выскакивающего из окопа или прячущегося в укрытии, и спрашивал себя: сколько ему осталось жить? Вернется ли он когда-нибудь в свой дом?

— Никогда не смогу забыть фотографию двух немецких солдат. Это не моментальный снимок, поскольку они оба смотрят в камеру. Скорее всего, фото было сделано под конец войны, поскольку один из них кажется совсем ребенком. В то же время ничто не указывает на то, что перед нами добровольны. Лицо мальчика поражает неправдоподобной гладкостью кожи, а каска слишком велика для него. Она выглядит словно шляпка гриба на ножке. А вот второй солдат… Стоит только взглянуть на него, и сразу становится понятно, что он участвует в войне с самого тридцать девятого. С небритого лица смотрят глаза тысячелетнего старца. Мне всегда было интересно, что же он увидел, что смотрит таким образом? Так что… минуту назад я задумался о том, что мне известно. Вот и все.

Та война всегда занимала мои мысли, как никакая другая. Особенно германская сторона. Никогда не мог быть уверен, что полностью понимаю немцев, и вряд ли смогу понять, но я не собираюсь выяснять обстоятельства нарушения Версальского договора. В первую очередь меня интересовало, что за идея могла овладеть умами народа и правителей, с такой беспощадной силой толкнув целую нацию к войне. Все общество сверху донизу мобилизовало свои силы с целью уничтожить остальные народы, поработить и захватить соседние страны. Да, были и другие, кто обладал иммунитетом, но их было слишком мало. Я ужасался тому, что такая маленькая страна, если посмотреть на карту мира, смогла победить своих соседей, намеревалась овладеть всем миром, высасывала свежие экономические и людские ресурсы из проигравших соседей, извергалась подобно вулкану, пока не истощила свои внутренние силы.

Я не перестаю удивляться, что побежденные, избежавшие гибели, могли отказаться от оружия, могли вернуться в свои дома и доживать до старости, вспоминая войну как кошмарный сон.

«Это не повторится», — говорили победители, клялись быть бдительными и сами верили своим обещаниям всем сердцем. Но все они рано или поздно умирали, а добрые намерения не могут передаваться по наследству.

Вот что меня больше всего пугает: вдруг то, что произошло в нацистской Германии, снова где-нибудь случится?

Иногда я высказываю эти опасения вслух, но люди вокруг только усмехаются. «О чем ты беспокоишься? Ты живешь в единственной в мире сверхдержаве». Но это обстоятельство не кажется мне таким же успокаивающим, как остальным.

Мы с Мидори оставались на крыше, пока спустившаяся ночь не собрала в одно черное пятно горы и улицы, а крошечные участки истощенного войной города не осветились огоньками незатухающих пожаров.

— Если я погибну во время съемок, а ты окажешься рядом, — сказала она, — не сделаешь ли ты мои снимки?

— Я не могу обещать. — Хватит ли у меня хладнокровия? Одно дело незнакомцы, а Мидори — это совсем другое. От одной мысли о ее гибели у меня сжималось сердце. — А ты этого хотела бы?

— Именно об этом я и прошу, — сказала она, поскольку я не понял с первого раза. — Не сделаешь ли ты мои снимки?

Бывают моменты, когда я переживаю битвы и катастрофы, которые никогда не видел и не мог видеть, поскольку время изменило оружие и технологии.

Я размышляю над необходимостью сойтись вплотную с врагом, чтобы драться на мечах и боевых топорах, булавах и молотах. Тогда приходится ждать, пока не увидишь белки глаз своего противника. И кровь из его ран. В этом случае легче понять жестокость и ярость, чем в случае падения двухтонной бомбы, хоть она и наносит неизмеримо больший ущерб. Здесь отрубаются руки и ноги, лица и тела разбиваются всмятку, головы летят с плеч.

Какими живописными и яркими были поля боев в древности, какое пиршество для волков и воронов. Яркость придавала не столько кровь, сколько сверкающее оружие и доспехи, разноцветные вымпелы и знамена, под которыми шли в бой и погибали.

И еще звуки, придающие особую торжественность. Какофония гремящих барабанов, волынок и огромных ревущих труб. Война — это театральная постановка. Вид стоящего напротив врага невероятно возбуждал и вызывал яростные крики с обеих сторон.

По крайней мере до того, как им оставалось только шагнуть навстречу друг другу.

Начиная со следующего утра, мы принялись за работу: налаживали отношения с местными жителями, которые могли служить проводниками, водителями, переводчиками. Вместе с местной милицией мы участвовали в нескольких рейдах и планировали сопровождать их отряды по мере развития кампании. Джеф и Лили записали интервью с командиром, который на данный момент управлял Баградой по законам военного времени. На первый взгляд он показался мне достаточно хладнокровным, хотя мой опыт и подсказывал, что он с нетерпением ожидает контратаки армии Кодреску.

Прошла почти неделя, когда я получил приглашение посетить полицейский участок — зловещее серое здание, в котором размещался военный штаб и, как я узнал позже, содержались пленные, представляющие особый интерес в отличие от обычных крестьян, призванных на военную службу. На тот момент из пленных был только один раненный в бою полковник армии Кодреску, отставший во время отступления и схваченный два дня тому назад при попытке перейти границу в том же самом месте, где мы въехали в страну.

— Мы подумали, что тебе будет полезно выслушать и противоположную сторону, — сказал мне Дэнис, лейтенант, с которым я успел познакомиться. Его английский был достаточно хорош, чтобы преодолевать языковой барьер в случае необходимости. — Только он наверняка будет лгать. Они всегда так делают, если попадают в плен.

Меня проводили в подвальное помещение, и Дэнис остался, чтобы переводить. Завидев нас, полковник поднялся с пола и вскарабкался на деревянный топчан, привинченный к стене; серая тень метнулась по полу. Он играл с крысой. А может, собирался ее убить и съесть.

В плохо подогнанном штатском костюме он не был похож на военного. Левая рука болталась на перевязи, хотя и абсолютно бесполезной, поскольку пуля угодила в локтевой сустав. На лице были заметны синяки, некоторые из них совсем свежие. Раньше, вероятно, он был плотным мужчиной, но после двух или трех недель скудного рациона его кожа обвисла складками. Меня допустили на эту встречу только по той причине, что допросы были уже бесполезны. За предыдущие два дня из него вытянули все, что можно, и теперь он годился только на роль забытого пленника.

Я приготовил камеру, но медлил снимать, подходящий момент еще не наступил. Я хотел, чтобы полковник расслабился и его высокомерие проявилось в полной мере. Хотелось получить портрет человека, убежденного, что его тюремщики, несомненно, более низкого социального происхождения, нежели он. А пока на его лице отразилось задумчивое любопытство, словно он пытался вспомнить мое лицо.

Дэнис приказал часовому встать у запертой двери в камеру. Вряд ли стоило бояться раненого полковника, но все меры предосторожности соблюдались, и его здоровую руку пристегнули наручниками к поврежденной. В помещение принесли два стула, и мы могли сесть достаточно близко, чтобы спокойно поговорить. Я включил диктофон и для начала задал несколько вопросов. Дэнис перевел их полковнику. Пленник явно не хотел тратить время на ответы — он произнес несколько отрывистых слов без тени раскаяния.

Наконец полковник что-то пробормотал, обращаясь к Дэнису, и тот смущенно замолчал, не решаясь перевести очевидную грубость.

— Он говорит… вы ему наскучили. Он спрашивает, собираетесь ли вы разговаривать о чем-нибудь, кроме политики, вождей и военных действий.

— Тогда спроси, что может его заинтересовать, — ответил я.

Дэнис перевел мой ответ, и полковник, услышав его, выпрямился, опираясь спиной на каменную стену. Он коротко улыбнулся мне, рассеянно обвел взглядом подземелье, а в это время его язык, как у лягушки, выскочил изо рта, обвел губы и снова спрятался. Наконец, взгляд полковника остановился на зарешеченном окне под самым потолком. Отсюда невозможно было что-нибудь увидеть, но свежий воздух все же проникал внутрь.

— Баграда всегда была красивым городом, вы согласны? — через Дэниса спросил полковник. — Но теперь, я думаю, она стала еще красивее. Вы удивлены, что я так считаю? Могу объяснить, даже без дополнительных вопросов.

Он терпеливо и уверенно подождал, отлично зная, что я кивну в знак согласия.

— Скажите, — заговорил он снова, — будучи мальчишкой, приходилось ли вам поймать живую лягушку или ящерицу, положить ее на доску и разрезать просто из любопытства, чтобы посмотреть, что у нее внутри? Вы ведь не станете этого отрицать?

На моем лице появилось явно запоздалое осуждение детского любопытства, но другого ответа полковник и не ожидал. Я и сейчас еще помню, как прорезал отверстие в боку пойманного карася, как под острым шилом лопнул трепещущий плавательный пузырь и забрызгал меня озерной водой.

— Разве вы не восхищались красотой внутренностей? — все более восторженным тоном продолжал полковник, тогда как Дэнис переводил его слова монотонным речитативом. — Разве не казался этот вид еще более прекрасным от мысли, что животное больше никогда не станет целым? — Он улыбнулся маленькому окошку, в котором мог видеть только небо. Казалось, описанная картина стоит у него перед глазами. — Все остальное — только вопрос масштаба.

За годы моих странствий я заметил у некоторых людей, необязательно в данный момент находившихся за решеткой, хотя многие из них побывали в тюрьме, одну особенность. В них, в самой их сущности было что-то не так, и чем дольше они жили, тем сильнее проявлялось это отличие, которое я могу назвать только признаком вырождения. Так выглядят состарившиеся серийные убийцы, особенно в тот момент, когда предаются воспоминаниям.

На небритом, покрытом стального цвета щетиной лице полковника выступила испарина, затем струйка пота скатилась и исчезла в морщинах. Я знал, что он — один из них. Несомненно, он был военным, но в первую очередь в нем было что-то еще.

Полковник поморгал маленькими свиными глазками и похлопал по красной потрескавшейся коже на раненой руке.

— Представьте себе молодую женщину, даже девочку, — продолжил он через Дэниса. — Свежая, хорошенькая, она всю жизнь провела в своей деревне и почти ничего не знает об остальном мире. Местный священник утверждает, что она живет в чудесном месте, и она верит ему и каждый день смотрит на горные вершины. А теперь представьте ее лицо, когда ей впервые придется столкнуться с тем, что могут сделать солдаты, когда они поступают так, как им хочется и как угодно долго. Раньше она была красивой… но теперь… теперь она стала совершенной…

Чем дольше говорил полковник, тем труднее становилось Дэнису оставаться беспристрастным, переводя его речи. Даже его дыхание стало прерывистым. Насколько я знал, у Дэниса было три младших сестренки. Наконец он не выдержал, сорвался с места, ударил полковника в лицо, потом еще раз. Тот ударился головой о стену и рассмеялся, выплевывая кровь.

Похоже, интервью закончено.

— Как вы сами понимаете, — дрожащим голосом произнес Дэнис, — полковник совсем болен.

Но пленник хотел еще что-то сказать мне, и Дэнис недоуменно смотрел на него, словно не понимал и половины его слов.

— Что он сказал? — спросил я.

— Мне это совершенно непонятно, — ответил Дэнис. — Он говорит… возможно, он недостаточно хорошо объяснил то, что он делает… Но он говорит, что вы из тех людей, которые должны понимать — я стараюсь подобрать правильное слово — эстетику. Дальше еще более странно. Он говорит, что не знает, как назвать то, чье желание мы стремимся утолить, иногда даже этого не сознавая, но оно повсюду, видит все, и крысы служат ему глазами.

Дэнис замолчал и сплюнул на пол.

— Как я вам уже говорил, полковник, по-моему, сошел с ума. Стоит только посмотреть на книжку, обнаруженную в его вещах.

Полковник прервал его, заговорив с Дэнисом, но глядя прямо на меня. Незнакомые слова, казалось, повисли в воздухе, пока Дэнис растерянно переводил взгляд с пленника на меня.

— Он спрашивает о шраме у вас сзади на шее, — неуверенно стал переводить Дэнис, — видно ли его так же отчетливо, как раньше.

Я восстановил в памяти весь отрезок времени, что мы находились в камере, и понял, что ни разу не поворачивался спиной к этому человеку. Я был уверен в этом: привычка выработалась за долгие годы разговоров с куда более опасными преступниками, чем полковник. Но даже если и поворачивался, разве можно было рассмотреть шрам, скрытый волосами и воротником? И все же в тот момент я мог думать только об одном: о тех моментах, когда наводил объектив на сцену бойни и ощущал за своим плечом постороннее присутствие. Настолько близко, что вздох удовлетворения шевелил волосы у основания шеи.

— Я не вижу причин продолжать этот разговор, — сказал я.

Дэнис подул на ушибленную руку и позвал часового, чтобы отпереть камеру.

Вероятно из-за того, что мы не ожидали ничего подобного от такого пленника, как полковник, ему удалось зайти настолько далеко. Как только открылась железная дверь, он внезапно соскочил с лежанки и рванулся вперед, оттолкнул меня и Дэниса, чуть не сбив с ног, потом отшвырнул часового. Его запястья все так же были скованы наручниками, но ноги были свободны. Полковник проскочил между нами, рванулся вверх по лестнице и бросился бежать, словно давно мечтал об этом моменте.

Воспользовавшись всеобщим замешательством, он даже сумел выскочить из здания и выбежать на улицу. Но к тому времени подбежали еще несколько солдат. Они не стали преследовать его. Дэнис и я выбежали из двери как раз в тот момент, когда они неторопливо, почти лениво, прицеливались ему в спину.

Мне и раньше приходилось видеть, как умирают люди, и не один раз. Насколько я могу судить по своему опыту, это происходит или пугающе быстро, или тянется мучительно долго. Они падают как подкошенные или умирают целую вечность. Однажды я даже сделал фото — русского солдата в Афганистане, выпрыгнувшего из горящего кузова грузовика после налета моджахедов на колонну. Я не знаю, видел ли он что-нибудь, но никогда не смогу забыть, как он полз по земле, словно раздавленное животное, а его обгоревшее и окровавленное лицо умоляюще смотрело на меня через объектив. С тех пор, как только заходит разговор о воинских подвигах и славе, мне хочется показать тот снимок.

А полковник… Я никогда не видел, чтобы люди умирали так, как он.

Пули, казалось, только подталкивали его вперед. Он продолжал ковылять, роняя капли крови на заплеванный тротуар, но никак не хотел падать. Лишь спотыкался, как человек, у которого связаны руки. Второй залп окончательно раздробил раненую руку, разорвав ее надвое. Обрубок выскользнул из перевязи и волочился по земле, удерживаемый наручником, еще десять или двенадцать шагов, пока лучший из стрелков не уложил беглеца на землю, но тело долго еще продолжало судорожно подергиваться.

Несколько мгновений мы все только молча смотрели на тело.

В голове бились три мысли:

Полковник ни на секунду не мог надеяться убежать.

Эта сцена была разыграна специально для меня.

Его смерть имела определенную причину.

На седьмой день творения, согласно старой легенде, Бог отдыхал.

По всей видимости, Он считал свой отдых таким же превосходным, как и все, что он сотворил и одобрил раньше. Заслуженное вознаграждение после тяжелой работы, самый выдающийся результат которой ходил на двух ногах, точил копья и укрощал энергию атома.

Еще и сейчас люди теряются в догадках, когда и как все повернуло в худшую сторону. Как случилось, что превосходно налаженная система на этой голубой планете, третьей по счету от Солнца, дала сбой и даже самые жестокие природные потрясения не могут восстановить первоначальный порядок?

Ответ очевиден.

Как уснувший на посту часовой, старый Ублюдок спал за работой.

Той ночью в постели с Мидори я едва мог заставить себя прикоснуться к ней.

Даже при вполне обычных обстоятельствах я не мог не сознавать, насколько она миниатюрна, хотя раньше это вызывало лишь нежное восхищение и ничуть не ослабляло силы нашей страсти. Я никогда не мог причинить ей малейшую боль.

Но этой ночью, когда мы оба настолько устали, что могли только лежать рядом, я не переставал думать о ее хрупкости; сейчас она представлялась мне почти сверхъестественной. Мидори казалась такой уязвимой.

К этому времени мы узнали все о массовых изнасилованиях, об окруженных колючей проволокой поселках, где подручные Кодреску в целях этнической чистки выращивали новое поколение. Эти сведения случайно просачивались наружу от его же боевиков.

Я видел доказательства.

В тот момент, когда полковник погиб под пулями, я забыл о той книге, которую нашли в его вещах и о которой говорил Дэнис. Пока солдаты убирали останки беглеца, он спросил, не хочу ли я взглянуть на эту книгу, не хочу ли узнать, что он был за человек.

Да. Нет. Да.

Сначала Дэнис получил разрешение, потом в той комнате, где хранились все улики преступлений, как мирных, так и военных, он вынул книгу из ящика стола и протянул мне. Томик в твердой обложке, первоначально довольно тонкий, а теперь распухший, как будто между его страниц хранились какие-то бумаги. Название на незнакомом мне языке было недоступно, но я смог прочитать имя автора и понял, что это за книга. За пятьсот лет до Рождества Христова китайский полководец но имени Сунь Цзы написал настолько совершенное пособие по тактике войн, что оно использовалось и в наши дни. Ею руководствовались все, начиная с Мао Цзедуна до инспекторов на Уолл-стрит. На первый взгляд «Искусство войны» было закономерной находкой в вещах полковника.

— Ты только открой ее, — посоветовал мне Дэнис.

Я увидел, что текста не было видно, да он и не представлял интереса: страницы книги служили фоном для фотографий, как в альбоме. От клея и фотокарточек они стали толстыми и жесткими. И так по всей книге, где бы я ни открыл.

На первом же снимке был запечатлен солдат в довольно грязном мундире, шагнувший вправо от стоящей на коленях у каменной стены женщины. На земле перед ней лежал небольшой сверток. Влажное пятно — свидетельство преступления — темнело на камне. Конечно, мне приходилось слышать о том, что солдаты разбивали о стены головы младенцам, держа их за лодыжки, но до сих пор я не встречал этому ни одного свидетельства.

Я наугад перевернул страницы — и снова свидетельство. На этот раз я мог убедиться, что полковник — если фотографии делал он сам — хорошо знал, о чем говорит, рассказывая об изнасиловании девочек. Он знал еще о многих вещах, гораздо более ужасных, которыми теперь уже не мог похвастаться.

Нет необходимости описывать каждый из нескольких десятков снимков.

Но они сохранились. Как опасная инфекция.

Я нес их с собой по улицам Баграды. Держал при себе, пока ел холодную лососину из банки. Они были со мной, когда я лег в постель и едва мог заставить себя прикоснутся к бедру Мидори, да и то лишь щекой, а не рукой. Я прижимался небритым лицом к нежной теплой коже и думал: «Она может погибнуть. Просто ради забавы. Здесь это случается».

Нет, конечно, не стоит описывать остальные снимки.

Вот только почему полковник решил, что из всех окружающих людей только я мог понять эстетику того, что он называл работой?

Просто домыслы, решил я для себя. Просто игра воспаленного ума безумца, который считал, что его работа служит удовлетворению некоего существа, использующего крыс в качестве глаз. Порочный человек, хранящий, а может, и снимающий фотографии, которые я никогда не стал бы делать. Потому что я намного лучше его, не так ли?

Но это не помешало мне их рассматривать.

Все. Каждую. Первую.

Безумный и порочный человек, который каким-то образом рассмотрел шрам сквозь меня.

В первый день Разрушения — догадки неизвестного о том, как это могло быть.

Нетрудно представить себе группу приземистых, коренастых мужчин, одетых в потрепанные шкуры, снятые с животных, вооруженных грубо обработанными орудиями, сосредоточенно изготовленными при свете костров. Причиной стычки мог послужить спор из-за свежего трупа гигантской антилопы или бизона, а может быть, из-за удобного укрытия.

Чью-то руку с толстыми обломанными ногтями, испачканную в охре при попытке запечатлеть подобие убитых животных на стене пещеры. Но удар дубины, разбивающий вдребезги чей-то череп и швыряющий противника на землю, не имеет ничего общего с охотой, когда животных лишают жизни, испытывая чувство, близкое к благоговению.

Легко представить, как он смотрит на окровавленные мозги, смешанные с грязью, как воздух шумно втягивается широкими ноздрями, а из груди вырываются звуки, означающие одобрение.

В дождливом Сиэтле, на чердаке, где я иногда живу, иногда работаю, а иногда просто смотрю на стены, они свисают с лески, протянутой от гвоздя к книжной полке. Они не похожи на выстиранное белье, скорее напоминают змеиные шкуры, сверху их удерживают прищепки, а снизу подвешен груз, сдерживающий их упрямое желание свернуться.

Для тех, кто проявляет пленки, есть две категории работ. Есть снимки, сделанные быстро и нечетко, часто второпях; они предназначены для сиюминутного просмотра. А есть те, которые мы приберегаем на потом, храним свернутыми в герметичных капсулах, их цвета богаче, тени полнее; мы говорим себе, что они важнее, они дольше будут популярными, что некоторые из них даже запомнятся.

И вот я вставляю в глаз лупу, наподобие монокля, и наклоняюсь, чтобы просмотреть пленки, еще не просохшие на леске, и каждый из кадров кажется мне шедевром, каждый удивляет. Но ни один из них не принадлежит мне. Когда я впервые просматриваю то, что видела она, мне кажется, что я смотрю ее глазами.

Я вижу лица жителей Баграды, их редкие улыбки и частые слезы. Я вижу прозрачную отчетливость нищеты в городе и его окрестностях, вижу, как уменьшилось население. Я вижу самого себя на крыше гостиницы, вдали от дома, вижу, как она видела меня, и удивляюсь, как она могла любить такого потрепанного годами и странным образом жизни типа, а потом грущу, что она не могла меня любить хоть немного дольше.

И еще я гадаю, действительно ли я стал видеть лучше, правда ли все, что я слышал о компенсации ощущений. Полная глухота на одно ухо и на восемьдесят процентов на второе — достаточный повод ожидать возмещения.

Мне кажется важным сохранить в памяти те последние звуки, которые я слышал отчетливо. Я должен в любое время мысленно включить кнопку и снова прокрутить их, хотя бы в воспоминаниях… И мне кажется, что мне это под силу, хотя с радостью отказался бы от последних двадцати процентов неполноценного слуха, лишь бы их не слышать.

Смех. Я до сих пор помню тот смех, что привлек наше внимание.

Она готовилась на следующее утро отправиться в один из лагерей насилия. Освобожденный, но с оставшимися там женщинами, поскольку он превратился в один из импровизированных госпиталей. Не в силах прогнать воспоминания о книжке полковника, я хотел попросить ее отказаться от поездки, но понимал, что такая просьба может ее оскорбить.

Там представители Красного Креста. С ней все будет в порядке.

Смех.

Мы уже подходили к гостинице, когда этот смех раздался приблизительно в двух кварталах от нас. Мы остановились. Этот звук в разгромленном городе был подобен солнечному лучу в царстве тьмы. Со дня приезда в Баграду мы почти не слышали смеха. Более того, это был детский смех, смех множества детей. Что бы ни вызвало это веселье, мы просто должны были успеть запечатлеть необычное явление, пока оно не исчезло.

Сначала, пока мы не подошли ближе, все выглядело так обычно. Просто группа ребят, резвящихся посреди пустынной улицы, смеющихся и кричащих, играющих в футбол. Подобные сцены в этот же момент можно было наблюдать на улицах Берлина и Мадрида, Дублина и Чикаго, везде, где люди жили в мире… А раз это происходит и здесь, значит, есть надежда. Есть свет.

Мы щелкали фотокамерами и подходили ближе, потом снова снимали и снова приближались, но Мидори первая увидела в мелькании ног и клубах пыли, что у этого мяча есть лицо, борода и сломанные зубы.

Теперь я с легкостью могу обвинить их во всем. Если бы мы не наткнулись на них, мы не оказались бы не в том месте и не в тот момент. Если бы мы так не поразились их смеху, а потом жестокой причине, его вызвавшей, мы на несколько мгновений или минут раньше обратили бы внимание на грозные звуки, предварявшие контрнаступление армии Кодреску на город, который он сдал не так давно.

Смех и пронзительный вой летящих снарядов — вот последние звуки, которые я помню.

А потом ряд отдельных моментов. Мальчишки и куски их тел в воздухе. Пронзительное чувство невесомости и головокружения — я тоже в воздухе. Привкус пыли и теплая влага крови на шее, вытекающей из правого уха. Чувство полного одиночества из-за абсолютного отсутствия звуков. Весь мир словно накрыли плотным одеялом.

«Снимай», — шептали ее губы, когда я нашел Мидори. Я прочел слова по губам, и их движения загадочно соответствовали гулу в моем левом ухе. «У тебя по лицу течет кровь». Она зря тратила слова и время, ведь ни один из нас не мог забыть разговор на крыше гостиницы. «Снимай».

Но чтобы выполнить ее просьбу, я должен был сначала отпустить ее.

В том наследстве, за которое я теперь отвечаю, есть последний кадр на последней пленке:

Мидори лежит на улице, чья-то рука с правой стороны кадра прижата к ее щеке.

Это моя рука, но она может быть и чужой, это не имеет значения. Я не мог и в мыслях допустить, чтобы кто-то имел возможность подумать, будто она умерла в одиночестве. В техническом отношении снимок совершенно испорченный, он сделан через треснувший и покрытый пылью объектив. Мне кажется, мир простит этот недостаток… хотя он стал гораздо хуже, когда ее не стало.

А теперь пора вернуться к изначальному вопросу:

Сможет ли хоть один снимок передать симфонию руин Баграды?

Такой снимок существует только в моем воображении, поскольку рядом не оказалось ни Дулана, ни Барнетов, чтобы запечатлеть этот момент: посреди улицы на коленях стоит мужчина; он неподвижен и спокоен, несмотря на царящий вокруг хаос. Ему нетрудно сохранять спокойствие, ведь у него, как у священника, подающего последнее причастие, есть цель. Вы видите его только со спины, и еще труднее рассмотреть тело, над которым он склонился, — то ли подростка, то ли миниатюрной женщины. Они могут быть кем угодно, неопределенность очень важна. Их лица, наоборот, не имеют значения.

В этом снимке важен фон: поднимающиеся клубы черного дыма, в которых кто-то может увидеть жестокие лица, темные норы, откуда выглядывают крысы, стараясь не пропустить ни одной детали зрелища, а вокруг изломанные силуэты стен и крыш, почти прекрасных в своем разрушении. Так трагично, словно искусный художник превратился в вандала и в отчаянии набросился на собственное эпическое полотно.

Снимок утверждает, что мы не просто мазки краски на его полотне.

Мы еще и волоски в его кисти, и лезвие его ножа.

Ричард Батнер Город Пепла

О Большой Услуге она попросила Секреста только после шести недель регулярных встреч. Просьба звучала приблизительно следующим образом: «Мне необходимо съездить в Эшвилль, чтобы поступить на курс художественной терапии в школе психологии», а на самом деле ей требовалось доставить партию сильнодействующих наркотиков бывшему приятелю, но двигатель ее «форда эскорт» 1982 года выпуска сгорел прямо на трассе еще прошлой весной.

Секрест был человеком надежным и положительным и преподавал геометрию в старших классах школы. Он до сих пор чуть ли не каждый вечер посещал выступления старомодных групп «Мэд Монк» и «Эксис». Знакомство состоялось на дне рождения общего знакомого, который жил в Саутпорте. Она проявила свою заинтересованность, бросая в него кусочки мокрого картона в два часа ночи, пока Секрест (в плаще от Мартена) шел к своей полностью исправной и свежевымытой голубой «хонде сивик» 1990 года.

Воплощение Большой Услуги началось в Уилмингтоне, штат Северная Каролина, где оба они проживали в то время. Он собрался еще накануне вечером — вещи поместились в одну спортивную сумку. У нее были розовый чемодан (со сломанным замком, купленный на распродаже за доллар и девяносто восемь центов) и две бумажные сумки из бакалейного магазина, заполненные всякими мелочами, а также пачка рекламных листков из мотелей Эшвилля с описаниями местных достопримечательностей. Маршрут был написан небрежными каракулями на обратной стороне входного билета на концерт, который они вместе посетили на прошлой неделе. Выступал джаз-квартет из Нью-Йорка под управлением парня, играющего на саксофоне. Она терпеть не могла саксофон. Секрест был в восторге от их выступления, и ей пришлось выпить изрядную порцию спиртного, чтобы высидеть до конца и выдержать все эти хрипы и взвизги, хотя она и старалась воздерживаться от виски, сигарет и прочих излишеств с того самого момента, когда они начали встречаться.

В этом и заключалась одна из причин его привлекательности — рядом с ним ей было легче отказываться от своих дурных привычек. Он действовал на нее успокаивающе. Она встречала его и раньше — несколько месяцев назад, когда он еще носил такие старомодные, косо подбритые бачки. Как только она узнала, что перед ней школьный учитель, она сочла его жутким занудой, но на вечеринке в Саутпорте они разговорились, и Секрест удивил ее своими рассказами о книгах, музыкальных группах и фильмах, которые ему нравились или не нравились. С тех пор как они стали встречаться, она перестала украдкой допивать чужой виски во время работы в дневную смену в ресторане. На встречах в его квартире, когда друзья Секреста выходили покурить на веранду, она отказывалась от их приглашений и оставалась в комнате.

Доставка сильнодействующих наркотиков бывшему приятелю, безусловно, была проявлением дурной привычки, но оплачивалась она слишком щедро, чтобы отказаться, по крайней мере пока.

Она сравнила свои заметки по маршруту с его записями; Секрест проштудировал путеводители в местной общественной библиотеке и записал сведения о стоимости номеров в мотелях, кроме того, он отыскал в Интернете и распечатал версию поездки из справочника о путешествиях по Северной Каролине. В его заметках встречались упоминания о достопримечательностях времен Гражданской войны и Войны за независимость. В ее варианте упоминался Рок-сити, который он отверг, поскольку, как выяснилось, Рок-сити находился в штате Теннеси, и Тропа Дьявола, на которую он согласился, а на следующий день даже провел дополнительные изыскания в библиотеке.

— Тропа Дьявола, — прочитал он ей свои заметки, — представляет собой идеальную окружность посреди леса. Согласно преданиям коренных жителей, каждую ночь дьявол проходит по этой тропинке, замышляя очередные ловушки для людей, и под его ногами с тропы исчезает любая растительность и вообще все, что было на земле.

— То же самое говорил и тот чудак в клубе, — отозвалась она, не отрывая взгляда от своего альбома.

Она рисовала узор, напоминающий орнамент витиевато украшенных кованых решеток, встречающихся в Новом Орлеане. Ей действительно очень хотелось заниматься на курсе художественной терапии в Западной Каролине.

— Это место вряд ли можно отнести к историческим памятникам, но мне оно кажется любопытным, — добавил Секрест. — Оно находится всего в часе езды, если верить рекламным указателям.

— Значит, туда и съездим.

— Это посещение может стать началом чего-то большего — в Соединенных Штатах имеется множество мест, связанных с дьяволом. Мы можем попытаться посетить их все, то есть, когда ты закончишь курс, я хотел сказать.

— Договорились.

Уже не в первый раз он заводил разговор об их долговременных отношениях, хотя между ними не было ни любовных обетов, ни тем более обещаний женитьбы. Она не знала, как реагировать на подобные разговоры, но Секреста, казалось, совсем не огорчала ее нерешительность.

Вот так и началась их совместная поездка. Она несколько раз пыталась связаться по телефону с кем-нибудь, кто имел отношение к программе художественной реабилитации в Западной Каролине, но каждый раз нужного человека не оказывалось на месте, и ей никто не перезванивал. Все же она тщательно собрала папку со своими рисунками.

В то утро, когда должна была начаться поездка, она проснулась в удивительно просторной постели. Секрест уже встал. И его не было в квартире. Она выглянула сквозь жалюзи кондиционера и увидела его во дворе, в салоне машины. Он тщательно протирал ветровое стекло бумажными полотенцами, смоченными средством для мытья стекол. Она оделась и вышла из дома. Стояло туманное теплое утро. Он успел вычистить весь салон автомобиля, хотя на обшивке, по ее мнению, и так не было ни одного пятнышка. Ветровое стекло сверкало чистотой. Все книги и журналы, разбросанные на полу перед сиденьями, все пустые стаканчики из-под кофе и смятые салфетки, накопившиеся после их встреч, все пятна, появившиеся на приборной доске после свиданий, исчезли.

— Чем ты занимаешься? — с непритворным замешательством спросила она.

— Не могу отправляться в путь на грязной машине, — ответил он с улыбкой.

Секрест пристроил коробку с бумажными носовыми платками между передними сиденьями и засунул два пакета гигиенических салфеток в перчаточные ящички. Только потом он выбрался из машины, прихватив с собой моющие средства. По пути к дому она оглянулась на машину и с удивлением заметила, что он помыл даже колеса. Ей припомнился рассказ Секреста о том, как он пытался получить разрешение на индивидуальный номерной знак, состоящий из одного-единственного нуля. Департамент управления автомобильным транспортом Северной Каролины отказал ему в просьбе, ссылаясь на распоряжение Верховного суда. Не позволили ему поставить на номере и два нуля. Даже когда Секрест пошел на компромисс и увеличил количество нулей до пяти, разрешение не было выдано, и он сдался, согласившись на случайно выбранный знак с номером HDS-1800.

После нескольких чашек кофе она четыре раза переупаковывала чемодан и бумажные пакеты, а он в это время сидел на веранде и читал газету. Они тронулись в путь в начале десятого утра, и она ничуть не сомневалась, что Секрест терзается угрызениями совести, что поездка не началась ровно в девять. Ей всегда требовалось много времени, чтобы собраться, независимо от того, приходилось ли ей тщательно распределять упаковки с наркотиками под дорожной одеждой.

По пути на север от Уилмингтона не случилось ничего примечательного. Он выдерживал положенные шестьдесят пять миль в час, хотя «хонда» и не была снабжена круиз-контролем. Секрест придерживался крайнего правого ряда, перестраиваясь только в тех случаях, когда надо было объехать какую-нибудь старушку, тащившуюся еще медленнее. После подробного пересказа прочитанной газеты он вытащил из-под сиденья несколько кассет с музыкальными записями. Она отвергла джаз, а он наложил вето на песни в стиле кантри, которые находил слишком угнетающими, так что оба сошлись на записях сороковых годов, которые он приобрел специально для этой поездки.

— Тебе придется слушать много подобной музыки, когда будешь заниматься в художественной школе в горах, — отметил Секрест.

Она соскучилась еще до того, как они миновали соседний городок, а альбом для эскизов оставался в багажнике. Она похлопала ладонью по полочке над приборной доской в поисках когда-то оставленного фломастера, потом открыла дверцу перчаточного ящика и обнаружила его там, рядом с набором проводов и пластмассовой кофейной ложечкой из «Макдоналд'са». Потом сосредоточилась и написала буквы ЧБДС на костяшках пальцев левой кисти.

Что Будет Делать Сатана? Уж наверняка Сатана не будет болтаться рядом. Ему нет дела до переброски партии наркотиков в горы. Она опустила руку и, посмотрев на пальцы сверху вниз, прочла буквы в другом порядке. Задом наперед они выглядели как СОБЧ, поскольку Д трансформировалось в О. Спаситель Обязан Блюсти Человечество. Самые Обнадеживающие Безошибочные Чародейства.

В Ньютон-Гроув она потребовала сделать остановку, чтобы сходить в туалет, а заодно вытащила из багажника блокнот для зарисовок. Сразу за городом Роли они свернули с шоссе и почти без затруднений отыскали Тропу Дьявола, хотя по пути туда имелся всего один указатель. Она ожидала большего — чего-то вроде благоустроенной смотровой площадки или хотя бы хорошей стоянки. Вместо всего этого висела металлическая табличка с многочисленными пулевыми отверстиями, а дальше шла пыльная тропа. Секрест сбросил скорость и остановил «хонду» на заросшей травой обочине. Движения на шоссе почти не было, лишь несколько перегруженных пикапов протащились мимо, направляясь к Медвежьему ручью или озеру Беннет и дальше, в Вайнот.

Секрест вытащил камеру из спортивной сумки, проверил замки на каждой двери, а потом повел ее по пыльной тропинке в лес. Неприветливое утро перешло в такой же пасмурный полдень, резкий запах сосновой смолы наполнял воздух. В кронах деревьев белки гонялись друг за другом и пронзительно перекрикивались.

До поляны было всего около двухсот ярдов. Дальше деревья расступались и обрамляли круглую площадку около сорока футов в диаметре. Вся поляна заросла короткой густой травой, но по окружности, как и говорилось в путеводителе, шла полоса, на которой ничего не росло. Хотя она и не была абсолютно пустой. На тропе в изобилии валялся всякий мусор: смятые жестянки из-под пива, сигаретные окурки, отдельные страницы рекламных охотничьих и спортивных журналов, втоптанные в грязь. Однако в этом не было ничего странного.

Самым странным оказалось присутствие на тропе самого дьявола. Он маршировал по окружности против часовой стрелки и в данный момент находился как раз напротив них. Они остановились и стали ждать, пока дьявол подойдет ближе.

Дьявол был худым как жердь, и красный комбинезон, доходящий ему до колен, настолько выгорел, что стал розовым. Одежда топорщилась на впалой груди, а сзади обвисала чуть ли не до колен. На шее было завязано красное потрепанное банное полотенце, исполняющее роль накидки. Запылившиеся, тоже красные, замшевые башмаки раньше, похоже, служили частью костюма рождественского эльфа. Черные волосы развевались от ветерка по бокам головы, но на макушке были коротко острижены и торчали щеткой. На щеках виднелись рубцы от прыщей, над ними сверкали золотом солнцезащитные очки в стиле Элвиса Пресли. Опущенный взгляд, казалось, был сосредоточен на черных волосах, пробивающихся на верхней губе и подбородке, таких редких, что их никак нельзя было назвать бородой и усами.

— Похоже, это то самое место, — сказала она.

Дьявол приближался, ничуть не ускоряя и не замедляя шагов. Она поняла, что это немного нервирует Секреста. Стоило ему чуточку разволноваться, как он сразу начинал шмыгать носом. Вот и сейчас происходило то же самое — он шмыгал носом.

— Ощущаете запах? — спросил подошедший дьявол, сдвигая солнцезащитные очки на макушку. — Огонь и сера, чувствуете?

Он протянул вперед обе руки и помахал ладонями. Пальцы были испачканы черной сажей. Секрест не пошевелился, а она наклонилась вперед и понюхала руку.

— Машинное масло! — воскликнула она. От дьявола пахло машинным маслом, и этот неприятный запах смешивался с не менее противным ароматом дешевого лосьона после бритья. — Твоя машина сломалась?

— Не знаю никакой машины, — заявил дьявол. — Я знаю лишь множество уловок для привлечения человеческих душ, да еще занят тем, чтобы на Тропе не проросло ничего свежего и зеленого, ничего хорошего и доброго. Но раз уж вы заговорили о машинах, не могли бы вы меня подбросить, если направляетесь на запад по шоссе 1–40?

— Ни в коем случае, — ответил Секрест и повернулся к ней. — Пошли отсюда, здесь не на что смотреть. — И снова шмыгнул носом.

— Не на что смотреть? — обиделся дьявол. — Вы только взгляните на круг! Видите, какой он чистый? Знаете, сколько сил надо, чтобы поддерживать здесь порядок?

— К тому же здесь очень грязно, — добавил Секрест, показывая пальцем на осколки бутылки из-под виски, поблескивающие в прорехе оберточной бумаги.

Дьявол помолчал и посмотрел на противоположный край поляны.

— Видели бы вы это место немного раньше!

Секрест повернулся, собираясь уходить, и легонько дернул ее за рукав. Она последовала за ним, но не удержалась от замечания:

— Знаешь, я сажала в машину десятки попутчиков, и ни разу от них не было никаких хлопот. Кроме того, нас двое, а он — всего лишь маленький тощий придурок.

— Маленький тощий шизофреник.

— Он смешной. Расслабься, подвези парня. Ты же читал «На дороге», правда?

— Читал. Но «Подземные»[27] мне больше понравились.

Секрест нерешительно замялся, и дьявол воспользовался его замешательством, чтобы встать у них за спиной.

— Не сворачивайте с Тропы, — крикнул он. — Вперед, и только вперед!

Секрест вздохнул и, повернувшись, двинулся к машине. Так они прошли несколько шагов, а затем он неожиданно нагнулся, зачерпнул горсть пыли, развернулся и бросил ее в дьявола. Тот вскрикнул и вытянул вперед руки, чтобы защититься от летящих в него пыли и гравия, но слишком поздно.

— Пошел вон! — воскликнул Секрест.

Со стороны казалось, что он пытается отогнать злую собачонку.

— Зачем ты это сделал? Ты испортил мой костюм.

Она шагнула к дьяволу и попыталась отряхнуть грязь.

— Слушай, теперь ты просто обязан его подвезти.

Дьявол опустил голову, увидел ее руки и прочел буквы.

— Ага! Что будет делать Сатана? Сатана поедет с вами, мои милые. Премного обязан.

С этого места до выезда на шоссе дьявол вел себя как болтливый гид из туристического агентства. Он всю дорогу показывал заброшенные золотоносные шахты и могильные холмы индейцев. Секрест опустил стекла во всех окнах, так что ему приходилось перекрикивать ветер, врывающийся в салон «хонды». Секрест не собирался включать кондиционер, пока они не выберутся на шоссе. Ее это устраивало: ветер хоть немного относил в сторону вонь, распространяющуюся от дьявола.

Первый же указатель на шоссе сообщал, что они находятся в двадцати пяти милях от Уинстон-Салема.

— Приближается Город Верблюдов, — объявил дьявол, продолжая играть роль гида.

— Да, сегодня мы проехали мимо Города Дубов, Города Быков и Города Ворот, всех этих достопримечательностей для дальнобойщиков, — отозвался Секрест. — А каково прозвище Эшвилля?

— Гм, не знаю… Может, Город Пепла? — предположил дьявол.

— Довольно забавно, — заметил Секрест.

Они уже выехали на шоссе, и Секрест поднял стекла в окнах, а потом нажал кнопку включения кондиционера на приборной доске, но ничего не произошло. Маленький голубой огонек не хотел зажигаться. Секрест нажимал кнопку еще и еще, но прохладной струи воздуха не было. Он пошмыгал носом и снова открыл окна.

При первой же возможности он свернул на стоянку и припарковался как можно дальше от стаи гигантских восемнадцатико-лесных грузовиков. Секрест вышел из машины и поднял капот.

— Вы, ребята, пока можете пройтись по стоянке, — сказал он. — Купите какой-нибудь журнал или что-то еще.

За несколько недель знакомства она всего один или два раза видела его в таком состоянии: молчаливого, сосредоточенного, словно решающего сложную математическую задачу на занятиях в классе. Она терпеть не могла, когда он становился таким, а потому сочла за лучшее ретироваться и поискать комнату для отдыха.

По возвращении она застала Секреста на водительском сиденье. Он вытирал руки гигиенической салфеткой.

— Каков твой вердикт?

— Неизвестно. Я проверил предохранители, приводной ремень компрессора, провода… Все в исправности. Как только вернемся в Уилмингтон, придется отогнать машину в мастерскую. У тебя в сумочке найдется щеточка для ногтей?

— Что?

— Щеточка, чтобы вычистить грязь из-под ногтей. Ладно, не важно.

— Не забудьте про меня, — произнес дьявол, распахивая заднюю дверцу. В руке он держал пластиковый пакет.

Секрест вырулил со стоянки и свернул к шоссе. Дьявол вытащил из пакета кусок яблочного пирога, жестянку с лимонадом и номер журнала «Почти легально», разложив все это на сиденье рядом с собой. Секрест посмотрел на него в зеркало заднего вида и прибавил скорость, чтобы занять место в потоке машин.

— Что ты там разложил?

— Пирог и напиток. Хочешь, я с тобой поделюсь?

— Нет, я хочу, чтобы ты все это убрал. Ты испачкаешь все сиденье.

Дьявол опустил спинку соседнего сиденья и нагнулся над багажником.

— Что ты делаешь? — воскликнул Секрест, не отрывая взгляда от зеркала.

Машина медленно двигалась по среднему ряду, загораживая дорогу темно-серому «кадиллаку». Секрест наконец оторвался от зеркала и перестроился в правый ряд. Когда он снова посмотрел на заднее сиденье, его взору предстала задница дьявола, обтянутая выцветшим комбинезоном.

Дьявол не собирался отвечать на его вопросы, он продолжал рыться в багажнике. Наконец выпрямился и удовлетворенно вздохнул. В руке у него был серебристый рулон клейкой герметизирующей ленты из набора для экстренных случаев. Дьявол оторвал от рулона довольно длинный кусок и оклеил сиденье лентой до самого пола.

— Теперь я ничего не испачкаю, — сказал он. — А вы там впереди можете заниматься чем угодно.

С этими словами он взял в руки журнал и стал его перелистывать, держа на весу, так что лица не было видно.

Секрест не стал спорить. Она взглянула на него и поняла, что тот занят другими проблемами. Его пальцы, все еще грязные после копания в моторе, оставили следы на девственно голубой оплетке руля, и Секрест прямо на ходу старался оттереть эти пятна.

Со своего места она без труда могла наблюдать за показаниями спидометра и увидела, что скорость превышает положенные шестьдесят пять миль. Стрелка устойчиво держалась на отметке 70. Больше того, Секрест стал подолгу задерживаться в среднем ряду и не торопился вернуться в безопасный правый после очередного обгона. Плоская равнина сменилась пологими склонами, и поток машин заметно поредел, но Секрест упрямо придерживался среднего ряда. Множество водителей превышают скорость миль на десять. Это считается нормальным. Секрест обычно привлекал повышенное внимание тем, что не превышал скорость. Ему часто сигналили сзади и ругались, когда он с непоколебимым упорством выдерживал скоростной режим. Теперь он вел себя как обычный водитель — нарушал правила и часто менял рядность движения.

Дьявол молча уселся посредине заднего сиденья и сосредоточился на дороге. Обертка от пирога и пустая жестянка лежали рядом с ним. Она заметила, что стрелка спидометра опять поползла вправо. На скорости в семьдесят пять миль Секрест внезапно покинул пустой правый ряд и передвинулся на аварийную полосу.

— Что ты творишь? — спросила она, но затем обернулась, как раз вовремя, чтобы заметить блеск синих фонарей полицейской машины. Голубые огни зажглись над крышей ничем не примечательного черного седана.

Дьявол наклонился вперед и зашептал ей в ухо:

— Не волнуйся, я с этим справлюсь.

— Черт побери! — воскликнула она, и этот возглас вызвал видение.

В этом видении она бесконечно повторяла: «Черт побери!» Секрест сосредоточился на том, чтобы снизить скорость, включил аварийные огни, останавливается на аварийной полосе. Дьявола в ее видении нет. Она рывком дергает ручку дверцы и выскакивает из еще не остановившейся машины, теряет равновесие, падает, катится на обочину, обдирая об асфальт колени и локти. Затем вскакивает на ноги и бежит к деревьям, стоящим поодаль от дороги. Прямо на бегу она задирает юбку и дергает застежку на своих трусиках, но замок уже расстегнулся. Маленькие белые пакетики разлетаются в разные стороны. Они тоже мгновенно раскрываются, белый порошок снежными хлопьями сыплется на землю, а она продолжает бежать к лесу. Полицейский ее преследует, и в тот момент, когда последний пакет с порошком вылетает из-под юбки, он хватает ее и швыряет на землю. Она начинает рыдать.

За пределами ее видения полицейский спрашивает у Секреста документы на машину и водительские права. Он достает требуемые бумаги из перчаточного ящичка, где они были аккуратно сложены вместе с квитанциями на смену масла и дорожными картами. Полицейский внимательно следит за его руками, всего в нескольких дюймах от ее загруженной наркотиками промежности. Она сидит неподвижно, засунув ладони под бедра.

— Мэм, не могли бы вы сесть так, чтобы я мог видеть ваши руки?

Она вытаскивает руки и кладет ладони на колени. Полисмен берет из рук Секреста лицензию и регистрационную карточку, но продолжает смотреть на ее руки.

— Отличная татуировка, офицер, не правда ли? — вмешивается дьявол, показывая на расплывшиеся буквы на ее пальцах.

Полицейский поднимает взгляд и поверх зеркальных солнцезащитных очков заглядывает на заднее сиденье.

— Я бы этого не сказал. Видели бы вы татуировки, сделанные моей Эмми в тот самый день, когда она закончила колледж. Я, пожалуй, предпочел бы им пирсинг.

— Современные дети… — протяжно произносит дьявол.

— Да-да. Но что с этим поделать? — Полицейский снова прячется за зеркальными стеклами очков и выпрямляется. — Ну, ваши документы в полном порядке. Постарайтесь больше не превышать скорость.

Он улыбается и протягивает бумаги Секресту.

Неподалеку от Моргантона они сделали остановку, чтобы заправиться.

— Одна из первых трасс, — заметил Секрест.

— Последний участок был переведен в резерв в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом, и теперь на ней остались только немногочисленные бензоколонки, — сказал Дьявол.

— Не так уж и давно. Надо залить полный бак.

— Я заправлю, — предложил Дьявол. — Обычный или высшего сорта?

— Полный бак и высшего качества.

Они вошли внутрь, и Секрест купил большую бутылку ключевой воды, еще одну упаковку салфеток и освежающие леденцы. Она уставилась на ряды тарелочек с закусками и шеренги разноцветных бутылок с напитками, пытаясь что-либо выбрать. За прилавком подросток настраивал банджо, дергая за струны и подворачивая колки. Ей потребовалось немало времени, чтобы отказаться от еды, а парнишке потребовалось еще больше, чтобы настроить банджо. Она попыталась придумать какую-то шутку насчет избавления от опасности, но не смогла. Секрест направился к кассе, чтобы заплатить за покупки, а она прошла к выходу.

Туалетные комнаты находились с противоположной стороны здания. Защелка на двери была сломана. Она уселась на унитаз, заботливо поддерживая рукой пакет с ценным грузом, закрепленный на белье. Вдруг дверь распахнулась, и на пороге появился дьявол.

— Знаешь, я хотел залезть тебе в трусики с первой минуты, когда тебя увидел.

— Катись отсюда, или я начну кричать, — ответила она.

— Это было бы забавно, — сказал дьявол. — Но я останусь. Ты мне должна.

— Я тебе ничего не должна.

Она лихорадочно попыталась вспомнить, нет ли чего-нибудь острого в сумочке.

— Конечно должна. А почему, как ты считаешь, полицейский не выволок твою задницу из машины? Ты должна отблагодарить меня за это, за то, что все дерьмо в твоих трусах осталось нетронутым, и за то, что в данный момент ты не оказалась запертой в одной из их вонючих камер.

— Прекрасно. Во-первых, я не понимаю, о чем ты толкуешь. Во-вторых, проваливай отсюда, или я действительно закричу.

— А я толкую о тех пакетиках с героином, которые ты припрятала в трусах. О наркотике. Las drogas.[28] Я хочу, чтобы ты все отдала мне. Все, и прямо сейчас. Этот товар не принесет тебе пользы, если ты этого еще не знаешь, зато может доставить кучу неприятностей.

— Пошел ты! Ты не получишь ни крошки. Я серьезно предупреждаю, сейчас начну орать.

Но до этого не дошло, поскольку позади дьявола появилась фигура Секреста. Он рывком за плечо развернул дьявола и нанес удар коленом между ног. Она впервые видела, как Секрест совершает нечто, хотя бы отдаленно напоминающее насилие. Поверженный дьявол скорчился на цементном полу.

— Проваливайте оба! — выдохнул он. — Лучше я воспользуюсь автобусом.

В Эшвилле они зарегистрировались в недорогом отеле. Секрест проверил запас пленки в камере, засунул в карман сложенную карту города и отправился осматривать достопримечательности.

— Исторический район представляет собой совершенный квадрат, — поведал он, словно сообщая о важном научном открытии. — Я намерен обойти его весь целиком. Сегодня пройдусь по улицам, ведущим вверх и вниз, а завтра продолжу изучение поперечных улиц, пока ты будешь на занятиях. Хочешь пойти со мной?

Она ответила, что слишком устала, чтобы бегать по городу, и улеглась на кровать прямо в одежде, пока старенький кондиционер изо всех сил старался освежить застоявшийся воздух.

Она встретилась с Расти в баре под названием «Кленовый лист». Со времени их последней встречи прошло меньше двух лет, но он успел за это время потерять фунтов пятьдесят веса, а его волосы, когда-то вьющиеся буйной шевелюрой, стали редкими и прямыми. Но как только Расти заметил ее, на лице его появилась все та же легкомысленная усмешка, а потом он запрокинул голову в беззвучном хохоте. Они вместе прошли в его квартирку на Макдауэл-стрит, где Расти выплатил ей девятьсот долларов прошлого долга и еще шесть сотен за тот товар, что хранился в ее белье. Они отметили сделку, опробовав наркотики в его спальне на втором этаже, сидя на краю кровати и глядя сквозь торцевое окно на крыши старого города, под мерные вздохи вентилятора над головой. Через несколько минут он опрокинулся на спину, протяжно вздохнул и затих.

У нее опять возникло видение. В этом сне наяву она видела, как Секрест, прочесывая город вдоль и поперек, встречает дьявола, идущего ему навстречу. Туфли у дьявола совсем истрепались, а бородка растворилась в щетине, покрывающей все лицо. Рубашка пропотела под мышками и вокруг ворота, розовый цвет в этих местах потемнел до черноты.

— Только тебя не хватало! — восклицает Секрест и бьет носком ботинка по ближайшему фонарному столбу. — Я почти закончил обход всех улиц в историческом районе.

Секрест оглядывается назад, на зеленые холмы, обрамляющие городок с южной стороны, потом снова поворачивается, словно ожидая, что дьявол за это время растворится в воздухе.

— Да, тебя почти невозможно заставить свернуть с пути, — говорит дьявол. — Но сейчас настал момент для некоторого отклонения. Твоя подружка сидит в квартирке на Макдауэл-стрит.

— В самом деле? — переспрашивает Секрест.

— Точно. И полиция уже близко, поскольку ее прежний дружок сдал ее копам. Скорее всего, они уже поднимаются по лестнице.

А может, он говорит другое:

— Ее прежний дружок сейчас помирает справа от нее.

После чего дьявол хватает Секреста за руку и энергично встряхивает.

— Спасибо, что подвез, дружище.

А Секрест бросается бегом по улице, чтобы ее спасти.

Майкл Суэнвик Король-Дракон

Драконы появились на рассвете, они летели низко, в боевом порядке, их двигатели так громоподобно ревели, что дрожала земля. Казалось, это бьется сердце всего мира. Взрослые жители деревни выбежали в чем были, встали в кружок и, размахивая своими посохами, принялись выкрикивать заклинания. «Исчезни!» — кричали они земле, «Спите!» — небесам. Если бы пилотам драконов — полуэльфам — было нужно, они бы с легкостью все разглядели, как ни старались жители это скрыть, сколько бы ни выкрикивали свои жалкие волшебные слова. Но помыслы пилотов были обращены на запад, к могучему Авалону. Поговаривали, что именно там базируются основные войска.

Тетка Уилла вцепилась было в него, но ему удалось выскользнуть и выбежать на грязную улицу. Заговорили орудия, направленные дулами на юг, наполнили небо гулкими восклицаниями, розовым дымом, вспышками огня.

Дети высыпали на улицы, ликуя, подпрыгивали и приплясывали, а крылатые — те гудели, взволнованно описывая круги в воздухе. Но вскоре из своей бочки выползла колдунья и, продемонстрировав силу, которой Уилл и не подозревал в ней, сначала широко раскинула свои поросшие седыми волосами руки, а потом — как хлопнет в ладоши! Всех детей как ветром сдуло обратно в хижины.

Всех, кроме Уилла. Он уже три недели в это играл, он знал кое-что, что делало его нечувствительным к «детскому волшебству». Удирая из деревни, он все же успел испытать на себе некие чары — как будто чья-то рука тихо тронула его за плечо, но он лишь дернулся — и легко стряхнул ее.

Быстрый как ветер, он бежал к Бабушкиному Холму. Его прапрапрапрабабушка все еще жила там, на вершине, в обличье одинокого серого камня. Она никогда ничего не говорила. Но иногда, ночью, когда никто не смог бы увидеть, что она способна передвигаться, спускалась к реке напиться. Возвращаясь иной раз с ночной рыбалки в своей утлой лодке, Уилл замечал ее, застывшую у реки, и почтительно приветствовал. Если улов был хороший, он потрошил угря или форельку и мазал бабушке ноги кровью. Престарелые родственники ценят такие маленькие знаки внимания.

— Уилл, дурак желторотый, а ну, назад! — крикнули из холодильника, выброшенного на свалку на краю деревни. — Там опасно!

Но Уилл и хотел, чтобы было опасно. Он только тряхнул головой с длинными светлыми волосами, летящими вслед за ним, и изо всех сил постарался бежать еще быстрее. Он хотел увидеть драконов. Драконы! Создания, обладающие почти невероятной силой и мощью. Он хотел насладиться их полетом. Подойти к ним как можно ближе. Это у него было вроде мании. Это стало для него острой необходимостью.

Было уже недалеко до холма, до его пустой, поросшей травой вершины. Уилл бежал с исступлением, которого сам не смог бы объяснить, с такой скоростью, что легкие пульсировали, как сердце, и ветер свистел в ушах.

И вот, тяжело дыша, он остановился на вершине холма, опершись на Бабушку-камень.

Драконы все еще кружили там, наверху. Их двигатели оглушительно ревели. Уилл поднял лицо навстречу горячей волне воздуха и почувствовал дуновение их ненависти. Это было похоже на темное вино: сводит желудок, а в висках начинает стучать от боли и потрясения. Это вызывало отвращение и в то же время разжигало аппетит.

Последняя стая драконов просвистела мимо. Он чуть шею себе не свернул, изогнувшись, чтобы продолжать наблюдать их низкий полет над фермами, полями и Старым Лесом, простирающимся до горизонта и дальше. В воздухе остался слабый серный запах. Сердце Уилла стало таким большим, что больше не умещалось в груди, таким огромным, что готово было вобрать в себя холм, фермы, лес, драконов и весь мир вокруг.

Что-то черное и громадное выскочило из дальнего леса, взметнулось в воздух, вспыхнуло вдогонку последнему дракону. Уилл успел уловить какую-то болезненную, искажающую все вокруг неправильность, и тут же глаза ему закрыла каменная рука.

— Не смотри, — сказал старый и спокойный каменный голос. — Не след моему ребенку умирать, взглянув на василиска.

— Бабушка! — позвал Уилл.

— Да?

— А если я пообещаю не раскрывать глаз, ты мне расскажешь, что происходит?

После краткого молчания ему ответили:

— Хорошо. Дракон улетел. Он удирает.

— Драконы не удирают, — проворчал Уилл. — Ни от кого. — Забыв о своем обещании, он уже старался сбросить руку со своего лица. Но, разумеется, безуспешно, ведь его пальцы были всего лишь из плоти.

— Этот удирает. И правильно делает. Он явился из коралловых пещер, а теперь отправится под гранитные своды. И сейчас его пилот поет предсмертную песню.

Она опять замолчала, а дальний рев дракона стал тоньше и сбился на визг. Уилл понял: что-то произошло за эту секунду, но по звуку он никак не мог догадаться, что именно. Наконец он спросил:

— Бабушка. Уже?

— Этот — умный. Он хорошо воюет. Умеет уклоняться. Но и ему не уйти от василиска. Василиск уже знает первые два слога его истинного имени. В эту самую секунду он говорит с его сердцем и приказывает ему перестать биться.

Рев дракона стал громче, потом еще громче. Его неуклонное нарастание почти убедило Уилла в том, что существо летит прямо на него. К реву примешивался еще какой-то шум — что-то среднее между вороньим граем и зубовным скрежетом.

— Они теперь даже трогательные. Василиск настигает свою добычу…

Потом был оглушительный взрыв прямо над головой. Какую-то секунду потрясенный Уилл не сомневался в том, что сейчас умрет. Бабушка, укрыв его каменным плащом и прижав к своей теплой груди, низко пригнулась к спасительной земле.

Когда Уилл очнулся, было темно, и он лежал один на холодном склоне холма. Он с трудом поднялся. Мрачный оранжево-красный закат пылал на западе, там, где исчезли драконы. Нигде не наблюдалось никаких признаков Войны.

— Бабушка! — Уилл доковылял до вершины холма, спотыкаясь о камни и ругая их на чем свет стоит. У него болели все суставы. В ушах стоял непрерывный звон, как будто на фабрике включили гудок, возвещающий конец смены. — Бабушка!

Никакого ответа.

На вершине холма никого не было.

Но от самого верха до того места на склоне, где он очнулся, тянулась цепочка обломков. Уилл не обратил на них внимания, когда поднимался. Теперь он разглядел, что они знакомого уютно-серого цвета — цвета его каменной бабушки, а перевернув некоторые из них, увидел, что на них свежая кровь.

Уилл перетаскал камни на вершину холма, к тому месту, где бабушка любила стоять и смотреть сверху на деревню. Это заняло у него несколько часов. Он громоздил один камень на другой и чувствовал, что в жизни не делал более тяжелой работы. А между тем, закончив, он обнаружил, что каменный столбик не достает ему и до пояса. Получалось, это все, что осталось от той, которая охраняла деревню так давно, что сменилось уже несколько поколений.

К тому времени как Уилл перетаскал все камни, звезды уже ярко и бездушно сияли на черном безлунном небе. Ночной ветер раздувал его рубашку и заставлял дрожать от холода. С внезапной ясностью он вдруг осознал, что остался один. Где тетя? Где остальные жители деревни?

С опозданием вспомнив о своих скромных навыках, он вытащил из кармана штанов волшебный мешочек и вытряхнул его содержимое себе на ладонь: взъерошенное перо голубой сойки, осколок зеркала, два желудя и морской камушек, с одной стороны гладкий, а с другой — украшенный буквой X. Оставил осколок зеркала, остальное высыпал обратно в мешочек. Потом произнес тайное имя — lux aeterna,[29] прося его впустить в этот мир частичку своего сияния.

Сквозь зеркальце просочился мягкий свет. Держа осколок на расстоянии вытянутой руки, чтобы хорошо видеть свое лицо, отраженное в нем, Уилл спросил у волшебного стекла:

— Почему за мной не пришли из моей деревни?

Губы мальчика в зеркале шевельнулись:

— Приходили. — Отражение было бледно, как труп.

— Тогда почему они не забрали меня домой?

И почему ему одному пришлось строить эту бабушкину пирамиду из камней? Уилл не задал этого вопроса, но он таился у него глубоко внутри.

— Они не нашли тебя.

Волшебное стекло говорило до сумасшествия отчетливо, оно умело отвечать лишь прямо на вопрос, который ему задавали, — не на тот, который хотели бы задать. Но Уилл был настойчив.

— Почему они не нашли меня?

— Тебя здесь не было.

— А где я был? Где была бабушка?

— Нигде.

— Как это нигде?

Зеркало бесстрастно ответило:

— Василиск искривил пространство и сместил время. Каменную женщину и тебя забросило вперед, на полдня.

На более понятное объяснение рассчитывать не приходилось. Уилл пробормотал заклинание, отпускающее свет обратно, туда, откуда пришел. Потом, боясь, что ночные привидения слетятся на его выпачканные в крови руки и одежду, он заторопился домой.

Добравшись до деревни, он обнаружил, что его все еще ищут в темноте. Последние, кто еще не утратил надежды, привязали к длинному шесту соломенное чучело, водрузили его на деревенской площади и подожгли, надеясь, что, если Уилл еще жив, этот свет приведет его домой.

Так и случилось.

Через два дня после этих событий искалеченный Дракон вылез из Старого Леса и приполз в деревню. Он медленно дотащился до площади и потерял сознание. Дракон лишился крыльев, в фюзеляже зияли сквозные дыры, и все же от него исходил запах мощи и власти, и еще — миазмы ненависти. Из пробоины в брюхе вытекал ручеек масла, и по булыжной мостовой за Драконом тянулся жирный след.

Уилл был среди тех, кто собрался на площади поглазеть на это чудо. Собравшиеся тихо отпускали едкие замечания об уродстве Дракона. И правда, он был сделан из холодного, черного железа, к тому же обожжен пламенем василиска, вместо крыльев торчали зазубренные обрубки, бока состояли из покореженных листов металла. Но Уилл прекрасно видел, что даже полуразрушенный Дракон все равно красив. Искусные карлики построили его согласно замыслу эльфов. Как же он мог не быть красивым? Уилл не сомневался: это тот самый, которого на его глазах подбил василиск.

И эта уверенность заставляла его чувствовать какое-то постыдное сообщничество с Драконом. Как будто и он, Уилл, был отчасти повинен в том, что Дракон приполз к ним в деревню.

Все долго молчали. Потом глубоко в груди Дракона заработал двигатель — сперва взвыл, потом застучал, потом опять резко смолк. Дракон медленно открыл один глаз:

— Приведите ко мне Ту, Что Говорит Правду.

Это была торговка фруктами по прозванию Яблочная Бесси, еще молодая, но из уважения к ее занятию почтительно именуемая всеми колдуньей. Бесси, в одеянии, положенном ей по ее ремеслу, в широкополой шляпе, с обнаженной, согласно традиции, грудью, подошла к могучей военной машине и остановилась.

— Привет тебе, Отец Лжи. — Она почтительно поклонилась.

— Я искалечен, все мои снаряды израсходованы, — сказал Дракон. — Но я еще опасен.

Колдунья кивнула:

— Это правда.

— Мой бак еще наполовину заполнен топливом. Мне не составит труда поджечь его одной искрой. И стоит мне сделать это — от вашей деревни и от всех, кто живет в ней, не останется и следа. Поэтому, по праву сильного, я теперь ваш господин, ваш король.

— Это правда.

Среди собравшихся жителей деревни прошел ропот.

— Однако правление мое будет недолгим. К Самайну Армия Всемогущего будет здесь, меня заберут в кузницы на Востоке и там починят.

— Это ты так думаешь.

Дракон открыл второй глаз. Оба его глаза в упор уставились на Ту, что говорит правду.

— Я недоволен тобой, колдунья. Смотри, я ведь могу выпотрошить тебя и пожрать твое трепещущее сердце.

Колдунья кивнула:

— Это правда.

Вдруг Дракон засмеялся. Это был жестокий, издевательский смех, каким он всегда и бывает у подобных существ, и тем не менее это был смех. Многие из деревенских заткнули уши. Маленькие дети заплакали.

— Вы меня забавляете, — сказал Дракон. — Вы все меня забавляете. Мое правление начинается на радостной ноте.

Колдунья поклонилась. Она наблюдала за Драконом. Уилл заметил, что глаза ее полны невыразимой печали. Но она больше ничего не сказала.

— Теперь пусть выйдет ваша старейшина и присягнет мне на верность.

Старая Черная Агнес пробилась сквозь толпу. Она была костлявая, изможденная, согбенная тяжким грузом своих обязанностей. Они висели в черном кожаном мешочке у нее на шее. Из мешочка Агнес достала плоский камень из первого сложенного в деревне очага и положила его перед Драконом. Встав на колени, она опустила на него руку, ладонью вверх.

Потом вынула маленький серебряный серп.

— Твоя кровь и наша. Твоя судьба и моя. Наша радость и твоя жестокость. Мы — одно.

Голос ее зазвучал заливисто и тонко:

Правая рука старейшины задрожала, как у параличной, когда она занесла над ней левую, сжавшую серп. Движение было быстрым и резким. Хлынула кровь, мизинец отлетел в сторону.

Она издала лишь короткий высокий крик, будто раненая морская птица, — больше ничего.

— Я доволен, — сказал Дракон. И тут же добавил, без всякого перехода: — Мой пилот мертв и уже начинает разлагаться. — В боку Дракона открылся люк. — Вытащите его.

— Хочешь, чтобы мы его похоронили? — нерешительно спросил кто-то.

— Закопайте, сожгите, пустите на наживку для рыбной ловли — какая разница? Пока он был жив, я нуждался в нем, чтобы летать. Но таким, мертвым, он мне совершенно не нужен. А теперь опуститесь на колени.

Уилл встал на колени в пыли рядом с Драконом. Он провел на коленях несколько часов, а тем, кто стоял за ним, предстояло ждать еще часы, ожидая, когда их впустят. Люди входили внутрь со страхом, а наружу выползали в полуобморочном состоянии. Одна невинная девушка вышла из утробы Дракона с перекошенным, залитым слезами лицом, и в ответ на чей-то обращенный к ней вопрос только вздрогнула и тут же убежала. Никто не рассказывал о том, что видел там, внутри.

Люк открылся.

— Входи.

Уилл вошел. Люк закрылся за ним.

Сначала ничего не было видно. Потом из темноты выплыли слабые огоньки. Потом стало ясно, что они белые и зеленые, что это светится панель управления, бледные циферблаты. Рука нащупала кожаную обивку. Это было кресло пилота. Уилл ощутил слабый запах разложения.

— Сядь.

Уилл неловко вскарабкался в кресло. Кожа заскрипела под ним. Его руки сами легли на подлокотники кресла. Как будто по нему подогнано. Там, на подлокотниках, имелись такие приспособления, вроде наручников. По приказу Дракона Уилл вложил в них запястья и развернул насколько мог. Примерно на четверть оборота.

Из подлокотников вылезли иглы и воткнулись ему в запястья. Он невольно дернулся. Но тут же обнаружил, что не в состоянии убрать руки. Они больше его не слушались.

— Мальчик, — внезапно сказал Дракон, — каково твое истинное имя?

Уилл задрожал:

— У меня его нет.

Он немедленно почувствовал, что ответ неправильный. Повисло молчание. Потом Дракон бесстрастно сообщил:

— Я могу заставить тебя страдать.

— Да, господин, уверен, что можешь.

— Тогда назови мне свое истинное имя.

Его запястья теперь были холодными как лед. И этот холод распространился выше, до локтей, а потом — до подмышек. Это было не онемение — руки при этом ужасно болели, как будто он держал их в снегу.

— Я его не знаю! — страдальчески выкрикнул Уилл. — Не знаю! Мне его не называли. Мне кажется, у меня его вообще нет!

Огоньки сверкнули на панели приборов, как глаза зверя в ночном лесу.

— Вот как! — Впервые в голосе Дракона послышался намек на заинтересованность. — Из какой ты семьи? Расскажи мне о своих родных.

У мальчика не было никого, кроме тетки. Его родители погибли в первый день Войны. Они имели несчастье оказаться на станции Бросиланд, когда налетели драконы и сбросили свой огонь на железную дорогу. Так что Уилла потом отправили сюда, на холмы, к тете. Все сошлись на том, что здесь он будет в большей безопасности. Это случилось несколько лет назад, и временами он уже совсем не мог вспомнить своих родителей. Скоро будет помнить лишь то, что их помнит.

Что до тетки, то она стала для него всего лишь ходячим сводом правил, которые надо было по возможности не выполнять, и обязанностей, от которых следовало отлынивать. Она была набожная старуха, то и дело приносила мелких животных в жертву Безымянным и складывала их трупики под полом или прибивала гвоздями над дверями и окнами. Поэтому в хижине все время пахло гниющими мышами. Тетка все время что-то бормотала себе под нос, а в те редкие дни, когда ей случалось напиться — это случалось дважды или трижды в год, — выбегала ночью голая из хижины, ездила на корове верхом, задом наперед, и так пришпоривала ее пятками, что та опрометью носилась по холмам. В конце концов тетка валилась на землю и засыпала. На рассвете Уилл обычно приходил с одеялом и уводил ее домой. Но она не была ему близким человеком.

Все это он запинаясь рассказал. Дракон выслушал молча.

Холод поднялся до самых подмышек. Уилл содрогнулся, когда он тронул и плечи.

— Пожалуйста… — взмолился он. — Господин Дракон… Твой холод мне уже по грудь. Если он доберется до сердца, боюсь, я умру.

— А? А-а! Я задумался. — Иглы убрались внутрь подлокотников. Руки все еще оставались безжизненными, но, по крайней мере, холод перестал распространяться выше. Уилл по-прежнему чувствовал покалывание в кончиках пальцев и понимал, что теперь это ощущение будет то и дело возвращаться.

Люк открылся.

— Можешь выходить.

И он вышел на свет.

На деревню опустился страх. Боялись всю первую неделю. Но поскольку Дракон вел себя спокойно и не происходило больше ничего тревожного, жизнь мало-помалу опять вошла в свою ленивую колею. И все же окна домов, которые смотрели на главную площадь, оставались плотно закрытыми, и никто добровольно не ходил через нее, как будто там, в самом центре, сгустилась глухая, мрачная тишина.

Как-то раз Уилл и Пак Ягодник ходили по лесу, проверяли ловушки, поставленные на кроликов и верблюдопардов (сменилось уже несколько поколений, с тех пор как в Авалоне в последний раз поймали парда, и все-таки они еще надеялись), как вдруг на тропинке показался Точильщик Ножниц. Он куда-то спешил, пыхтел, отдувался и тащил что-то яркое, светящееся.

— Эй, кривоногий! — окликнул Уилл. Он только что связал задние лапы попавшегося в ловушку кролика, чтобы удобнее было закинуть его на плечо. — Привет, толстобрюхий! Что это у тебя?

— Не знаю. С неба свалилось.

— Врешь! — фыркнул Пак.

Мальчики запрыгали вокруг толстого Точильщика, пытаясь выхватить у него добычу. По форме она напоминала корону или, может быть, птичью клетку. Ее металлические грани были гладкие и блестящие. Мальчики никогда не видели ничего подобного.

— Должно быть, яйцо птицы рух… или феникса!

— И куда ты его несешь?

— В кузницу. Вдруг кузнец сможет разбить его и перековать на что-нибудь стоящее… — тут Точильщик Ножниц сильно оттолкнул Пака, едва не выпустив из рук драгоценную находку, — а мне даст за эту штуку пенни или даже целых три.

Маргаритка Дженни выскочила из зарослей полевых цветов у свалки и, увидев золотую штуковину, бросилась к ней, тряся своими хвостиками и клянча: «Дай-дай-дай!» Невесть откуда возникли две девчушки Жужжалки и Трубочист. И даже Чистильщик Котла бросил свой пучок металлической проволоки и тоже прибежал. Так что к тому времени, как Заливные Луга превратились в Грязную Улицу, побагровевший Точильщик Ножниц уже по уши увяз в толпе.

— Уилл, паршивец ты этакий!

Оглянувшись, Уилл увидел свою тетку, Слепую Энну. Она отчаянно пробивалась к нему. В каждой руке у нее было по ободранной от коры ветке ивы — как две белые антенны. Ивовыми ветками Энна ощупывала дорогу перед собой. Выражение лица под рюшами чепчика было угрюмое. Уилл хорошо знал, чего ждать, когда она в таком настроении, и даже не попытался спрятаться.

— Тетя… — начал было он.

— Не называй меня тетей, лентяй! Давно пора закопать жаб и вымыть крыльцо! Почему тебя никогда нет, когда ты нужен?

Она подхватила его под руку и потащила к дому, продолжая ощупывать дорогу своими ветками.

А тем временем Точильщику Ножниц дети так заморочили голову, что он и не заметил, как ноги понесли его привычной дорогой — через главную площадь, а не в обход. Впервые после появления Дракона в этом уголке деревни раздавались голоса и смех детей. Уилл, которого тетка волокла в противоположную сторону, с тоской оглядывался через плечо на своих веселящихся приятелей.

Дракон открыл один глаз — посмотреть, что за шум. Он даже в тревоге приподнял голову. И властным голосом приказал:

— Бросьте это!

Испуганный Точильщик Ножниц повиновался.

Эта штука взорвалась.

Когда пытаешься вообразить себе нечто волшебное — получается удивительно, но когда волшебное действительно происходит — это страшно, это ужаснее всего, что может нарисовать воображение. После шока и потери сознания Уилл очнулся на спине посреди улицы. В ушах у него звенело, а все тело странно онемело. Он видел множество ног — люди бежали. И еще… кто-то бил его хворостиной. Нет, двумя.

Он сел, и конец хворостины едва не угодил ему в глаз. Он схватился за него обеими руками и сердито дернул.

— Тетя! — заорал он.

Слепая Энна продолжала размахивать другой веткой и тянула к себе ту, в которую вцепился Уилл.

— Тетя, перестань!

Но, разумеется, она не услышала его, он и сам-то едва слышал себя из-за звона в ушах.

Он поднялся на ноги и обхватил тетку обеими руками. Она пыталась бороться с ним, и Уилл вдруг с удивлением обнаружил, что она ничуть не выше его ростом. Когда это случилось? Она ведь была вдвое выше его, когда он приехал сюда, в деревню.

— Тетя Энна! — крикнул он прямо ей в ухо. — Это я, Уилл. Я здесь!

— Уилл! — Ее глаза наполнились слезами. — Ты бессердечный, бессовестный мальчишка! Где ты шляешься, когда дома столько дел?

Через ее плечо он видел площадь, покрытую чем-то черным и красным. Похоже, это были тела. Он на мгновение зажмурился, а когда открыл глаза, площадь уже наполнилась жителями. Они склонялись над телами, что-то делали с ними. У некоторых были запрокинуты головы, как будто они кричали. Но, конечно, он не мог их слышать, при таком-то звоне в ушах.

— Я поймал двух кроликов, Энна! — прокричал он тетке прямо в ухо. Связанные за задние лапы кролики все еще болтались у него на плече. Странно, как это они удержались. — Можно съесть их на ужин.

— Это хорошо, — отозвалась она. — Я могу разделать и потушить их, пока ты моешь крыльцо.

Отрадой Слепой Энны была работа по дому. Она драила потолок и скребла полы. Заставила Уилла вычистить все серебряные вещи в доме. Потом всю мебель надо было разобрать на части, протереть, снова собрать и расставить по местам. Коврики — прокипятить. Маленький узорчатый футлярчик, в котором хранилось ее сердце, — достать из комода, где его обычно держали, и перепрятать поглубже в платяной шкаф.

Список работ по дому был нескончаемым. Она сама работала дотемна и Уилла заставляла. После взрыва он иногда плакал по своим погибшим друзьям, и тогда Слепая Энна ковыляла к нему и била, чтобы он перестал. И он переставал плакать, а заодно и что-либо чувствовать. И от этого чувствовал себя чудовищем. И от мысли, что он чудовище, снова начинал плакать, теперь уже плотно прижимая ладони к лицу, чтобы тетка не услышала и снова не побила его.

Трудно сказать, от чего он больше страдал: от чувствительности или от бесчувствия.

На следующий же день колокол снова погнал жителей деревни на площадь, пред светлые очи их короля-Дракона.

— Вы, глупые создания! — сказал Дракон. — У вас погибло шестеро детей и старый Танарахумбра — тот, кого вы называли Точильщиком Ножниц, и все потому, что вы понятия не имеете о самодисциплине.

Колдунья Яблочная Бесси грустно покачала головой и подтвердила:

— Это правда.

— Вы испытываете мое терпение, — продолжал Дракон. — Хуже того, вы можете посадить мои аккумуляторы. Запасы мои скудеют, и я лишь частично могу восполнять их каждый день. Теперь я понял, что нельзя быть таким королем-чурбаном. Вами нужно управлять. Так что мне нужен… спикер. Кто-нибудь небольшой и нетяжелый, кто поселится внутри меня и станет доносить до вас мои приказы.

Старая Черная Агнес протиснулась вперед.

— Это буду я, — устало сказал она. — Я знаю свой долг.

— Нет! — ворчливо отрезал Дракон. — Вы, старики, слишком хитрые. Я сам выберу кого-нибудь из толпы. Кого-нибудь поглупее… Ребенка, например.

«Только не меня! — исступленно подумал Уилл. — Кого угодно, только не меня!»

— Вот его, — сказал Дракон.

Итак, Уилл поселился внутри Дракона. Весь тот день до глубокой ночи под чутким руководством своего господина он рисовал на кусках пергамента планы каких-то устройств, по виду весьма напоминающих неподвижные велосипеды. Они предназначались для пополнения запасов энергии Дракона. Утром Уилл отправился в кузницу на окраине городка и велел немедленно изготовить шесть таких железяк. Потом зашел к старейшине Черной Агнес — передать, что каждый день шестеро жителей деревни по очереди, или как там она сочтет нужным их распределять, должны будут крутить педали изготовленных агрегатов, крутить без остановки, с восхода до заката, а потом Уилл будет втаскивать заряженные аккумуляторы внутрь Дракона.

Бегая по деревне со всеми этими поручениями — в тот первый день набралась чуть ли не дюжина распоряжений, предупреждений и пожеланий, — Уилл испытывал странное чувство нереальности происходящего. От недосыпа окружающее казалось до невозможности ярким. В развилках веток по дороге к Речной Дороге зеленел мох, саламандры лениво совокуплялись на углях в кузнечной печи, даже хищные растения в саду его тетки по-особенному затаились, как будто поджидали какую-нибудь неосторожную лягушку, которая вдруг возьмет и выскочит… В общем, знакомый и привычный пейзаж словно преобразился. Все казалось новым и странным.

К полудню все поручения Дракона были выполнены, и Уилл отправился на поиски своих друзей. Площадь, разумеется, была пустынна и безмолвна. Но и в узеньких боковых улочках, куда он забрел вслед за своей короткой тенью, тоже оказалось пусто. Ему стало жутко. Вдруг откуда-то из-за угла он услышал высокий девчоночий голос и пошел на него.

Маленькая девочка прыгала через скакалку и напевала:

— Джоан! — позвал Уилл, при виде девочки неожиданно почувствовав себя очень легко.

Джоан остановилась. Пока девочка двигалась, ее присутствие было заметно. А перестав двигаться, она как бы и существовать перестала. Сотня тоненьких косичек клубилась вокруг ее темной головки. Ручки и ножки — как палки. Единственным, что имело хоть какие-то размеры, были ее блестящие карие глаза.

— Я уже дошла до миллиона! — сердито крикнула она. — Из-за тебя придется все сначала начинать.

— Просто, когда начнешь сначала, считай: «Миллион один…»

— Так нельзя, и ты это прекрасно знаешь! Что тебе надо?

— Куда все подевались?

— Кто рыбу ловит, кто охотится. Остальные работают в поле. А кузнецы, медник и Угрюмый делают эти неподвижные велосипеды, которые должны поставить на площади Тирана. А горшечница и ее подмастерья копают глину на берегу реки. А целительницы — в Дымной Хижине на краю леса — с Паком Ягодником.

— Туда и пойду. Спасибо тебе, малявка.

Попрыгунья Джоан не ответила. Она уже снова скакала через веревочку, приговаривая: «Сто тысяча один, сто тысяча два…»

Дымная Хижина была некрашеной лачугой. Она таилась так глубоко в зарослях тростника, что казалось, пойдут дожди — и пиши пропало, ее совсем засосет болото. Осы лениво летали туда-сюда, их гнездо лепилось под самой крышей хижины. Уилл толкнул дверь, она громко заскрипела.

Женщины дружно обернулись. Бледное тело Пака Ягодника белой кляксой лежало на полу. Женщины смотрели на Уилла зелеными, немигающими, как у лесных зверей, глазами. Они безмолвно вопрошали, зачем он явился.

— Я… я только хотел посмотреть, что вы… делаете, — выдавил Уилл.

— Мы вводим его в кататоническое состояние, — ответила одна из них. — Тихо. Смотри и учись.

Сначала целительницы дымили над Паком сигарами. Они набирали в рот дым, а потом, наклонившись над Паком, выпускали его на обнаженное искалеченное тело мальчика. Постепенно хижина наполнилась голубоватым туманом, целительницы напоминали привидения, а сам Пак — расплывчатое пятно на грязном полу. Сначала он всхлипывал и что-то бормотал от боли, но постепенно вскрики делались все тише, и он наконец умолк. Тело его дернулось, потом как-то странно напряглось, и он перестал дышать.

Целительницы натерли Паку грудь охрой, натолкали ему в рот, ноздри и задний проход смесь алоэ и белой глины. Потом они завернули тело в длинный кусок белой льняной ткани и закопали его в черную грязь на берегу Колдуньина Пруда.

Бросив последнюю лопату земли, женщины, как по команде, повернулись и молча пошли к дому по пяти разным тропинкам. Уилл почувствовал, что у него урчит в желудке, и вспомнил, что сегодня еще ничего не ел. Он знал неподалеку одну вишню, чьи плоды уже дозревали, и еще в том месте можно было разжиться пирогом с голубятиной — его, похоже, не очень-то хорошо караулили.

И он поспешил в поселок.

Он вернулся на площадь лишь перед самым заходом солнца и ожидал, что Дракон будет в ярости из-за его долгого отсутствия. Но, опустившись в кресло пилота и ощутив, как иголки вонзаются в запястья, Уилл услышал нежный шепот, почти мяуканье Дракона:

— Как ты боишься! Весь дрожишь. Не бойся, малыш. Я буду защищать тебя, заботиться о тебе. А ты за это будешь моими глазами и ушами, согласен? Конечно, согласен. Ну-ка, давай посмотрим, чему ты сегодня научился.

— Я…

— Тс-с-с… — выдохнул Дракон. — Ни слова. Мне не нужен твой пересказ. У меня прямой доступ к твоей памяти. Постарайся расслабиться. В первый раз тебе будет больно, но потом привыкнешь и станет легче. Со временем, возможно, это даже начнет доставлять тебе удовольствие.

Что-то холодное, влажное и скользкое проникло в сознание Уилла. Во рту появился мерзкий металлический привкус, ноздри наполнились отвратительным смрадом. Он инстинктивно попробовал вырваться.

— Не сопротивляйся. Все пройдет легче, если ты сам откроешься мне.

Уилл чувствовал, как что-то черное и маслянистое наполняет все его существо. Собственное тело теперь казалось ему очень далеким, как что-то, что больше ему не принадлежало. Он мог наблюдать со стороны, как это что-то кашляет, как его тошнит.

— Ты должен принять все.

Это было больно. Больнее, чем самая ужасная головная боль, какую Уиллу когда-либо приходилось испытывать. Ему казалось, что он слышит, как трещит его череп, но неведомая сила все ломилась и ломилась к нему в сознание, эта пульсирующая масса проникала в его мысли, чувства, память. Она их поглощала, пожирала. И вот наконец, когда он уже не сомневался, что голова вот-вот лопнет, все закончилось. Дело было сделано.

Теперь Дракон был у него внутри.

С трудом закрыв глаза, Уилл увидел в ослепительной, болезненной темноте короля-Дракона таким, каким он жил в мире призраков: гибким, пронизанным световыми нитями, мощно гудящим. Здесь, в царстве идеальных форм, Дракон был не сломанной, искалеченной вещью, а победителем, обладающим красотой зверя и совершенством мощной машины.

— Ну, разве я не красив? — похвалился Дракон. — Разве не счастье иметь меня внутри?

Уилл издал болезненный смешок отвращения. И все же — да простят его Семеро за такие мысли! — Дракон сказал чистую правду.

Каждое утро Уилл вытаскивал аккумуляторы, которые весили не меньше его самого, на площадь Тирана, чтобы жители деревни их подзаряжали — сначала только один, а потом — когда на площади установили еще шесть «велосипедов» — и остальные. Одна из женщин обычно приносила завтрак для Уилла. Как доверенное лицо Дракона, он имел право зайти в любую хижину и съесть все, что там найдет, но все-таки Дракон считал более достойным, чтобы еду доставляли на площадь. Все остальное время Уилл бродил по деревне, а потом и по полям и лесам, окружавшим деревню, и наблюдал. Сначала он не понимал, зачем это делает. Но постепенно, сопоставляя получаемые распоряжения со своими наблюдениями предшествующего дня, он сообразил, что выясняет, выгодно ли расположена деревня, какова ее обороноспособность и как можно ее повысить.

Деревня, очень скоро понял Уилл, не могла защитить себя от какого бы то ни было военного нападения. Но кое-что можно было исправить. Посадили колючую живую изгородь и ядовитый дуб. Стерли с лица земли все тропки. Пруд с чистой водой осушили, потому что им могли воспользоваться вражеские войска. Когда грузовик, который раз в неделю привозил почту и коробки с продуктами в магазин, показался на Речной Дороге, Уилл вертелся поблизости, чтобы убедиться, что ничего такого необычного не привлекло внимания водителя. А когда пчеловод объявил, что меду столько, что можно выменять излишки на серебро, спустившись вниз по реке, Уилл передал ему приказ Дракона уничтожить половину излишков, чтобы не подумали, что жители деревни благоденствуют.

А в сумерках, когда солнце, готовое исчезнуть с неба, ползло к закату, Уилл ощущал привычное покалывание в запястьях и тревожащее, почти непреодолимое желание вернуться в кабину Дракона, чтобы там болезненно слиться с ним и передать ему все, что видел в этот день.

Вечер на вечер не приходился. Иногда после вторжения Дракона Уилл чувствовал себя настолько разбитым, что не мог больше ничего делать. Иногда же он проводил целые часы, начищая и надраивая Дракона изнутри. А чаще всего просто сидел в кресле пилота под еле слышный гул двигателя. В каком-то смысле такие вечера были самыми худшими.

— У тебя нет рака, — бормотал Дракон. Снаружи было темно или Уиллу так казалось. Люк держали плотно задраенным, а окон не было. Единственным источником света служила панель приборов, — и кровотечения из прямой кишки тоже нет, и поэтому ты не теряешь силы… Верно, мальчик?

— Верно, ужасный господин.

— Кажется, я сделал лучший выбор, чем ожидал. В тебе течет кровь смертных, это ясно, как лунный свет. Твоя мать была не лучше, чем ей положено было быть.

— Что, господин? — не понял Уилл.

— Я говорю, что твоя мать была шлюха! Ты что, слабоумный? Твоя мать была шлюха, твой отец — рогоносец, ты — ублюдок, трава — зеленая, горы — каменистые, а вода мокрая.

— Моя мать была хорошая женщина! — Обычно Уилл не противоречил, но на этот раз слова сами вырвались у него.

— Хорошие женщины и спят со всеми мужчинами помимо своих мужей, и поводов у них к этому больше, чем существует мужчин. Тебе никто никогда не говорил об этом? — Он расслышал в голосе Дракона нотку удовлетворения. — Они делают это от скуки, от безрассудства, по принуждению. Ей могло захотеться денег или приключений, или просто отомстить твоему отцу. Добродетель женщин зависит от того, как карта ляжет. У нее могло возникнуть желание вываляться в грязи. Она, в конце концов, могла даже влюбиться. Случаются и более невероятные вещи.

— Я не стану этого слушать!

— У тебя нет выбора, — самодовольно сообщил Дракон. — Дверь закрыта, и выйти ты не можешь. Кроме того, я больше и сильнее тебя. Таков Lex Mundi,[30] от которого нет спасения.

— Ты лжешь! Ты лжешь, лжешь!

— Хочешь — верь, хочешь — не верь. Но как бы там ни было, тебе повезло, что в тебе течет кровь смертного. Если бы ты жил не в этой дыре, а в каком-нибудь более цивилизованном месте, тебя бы точно взяли в летчики. Жил бы как принц, из тебя сделали бы настоящего воина. В твоей власти было бы убить тысячи и тысячи людей… — Голос Дракона задумчиво завис. — Чем бы мне отметить это свое открытие? А не?.. Ого! Да. Я, пожалуй, произведу тебя в лейтенанты.

— И чем это лучше того, что есть сейчас?

— Не презирай титулов и званий. По крайней мере, это произведет впечатление на твоих друзей.

Друзей у него не было, и Дракон прекрасно знал это. Больше не было. Люди по возможности избегали его, а если не могли избежать, то лица у них в его присутствии становились напряженными и настороженными. Дети насмехались над ним, дразнились и разбегались врассыпную. Иногда в него кидались камнями или черепками горшков. Однажды бросили даже коровью лепешку — сухую снаружи, но вязкую и липкую внутри. Впрочем, они нечасто себе это позволяли, потому что обычно он ловил их и лупил за это. И всякий раз оказывалось, что для малышей это неожиданность, они не могли понять, за что их наказывают.

Мир детей был гораздо проще, чем тот, в котором обитал он сам.

Когда Маленькая Рыжая Марготти бросила в него коровью лепешку, он схватил девочку за ухо и потащил к ее матери.

— Посмотри, что твоя доченька со мной сделала! — гневно крикнул он, брезгливо держа двумя пальцами свою испачканную куртку.

Большая Рыжая Марготти оторвалась от стола, на котором консервировала жаб. Она тупо смотрела на него и на свою дочь, но Уилл заметил веселый огонек в ее глазах. Видно было, что еле удерживается от смеха. Потом она холодно сказала:

— Давай выстираю.

И при этом во взгляде ее было столько презрения, что Уиллу захотелось стащить с себя заодно и штаны и швырнуть их тоже ей в лицо, чтобы посильнее оскорбить ее. Пусть и штаны выстирает в наказание! Но вместе с этой мыслью пришла и другая: об упругом, розовом теле Большой Рыжей Марготти, о ее круглых грудях и широких бедрах. Он почувствовал, что в штанах у него набухло, они оттопырились.

Большая Рыжая Марготти тоже заметила это и бросила на него насмешливо-презрительный взгляд. Уилл покраснел от унижения. Хуже того, пока мать стирала куртку Уилла, Маленькая Рыжая Марготти вертелась вокруг него, опасаясь, правда, подходить близко, и то и дело задирала юбчонку, сверкая голой попкой, издеваясь над его несчастьем.

Уже направляясь к двери с перекинутой через руку влажной курткой, он остановился и сказал:

— Сошьешь мне сорочку из белого дамасского шелка с гербом на груди: по серебряному полю красный дракон, вставший на дыбы над соболем. Завтра на рассвете принесешь.

Большая Рыжая Марготти в ярости воскликнула:

— Наглец! Ты не имеешь права требовать от меня такого!

— Я лейтенант Дракона и могу требовать чего угодно.

Он ушел, зная, что этой рыжей сучке теперь придется провести всю ночь за шитьем. А он порадуется каждому часу ее унижения.

Прошло три недели с того дня, как закопали Пака, и целительницы решили, что настало наконец время откопать его. Они промолчали, когда Уилл заявил, что хотел бы присутствовать при этом — никто из взрослых вообще с ним не разговаривал, если только мог избежать этого, — но, плетясь следом за женщинами к пруду, он прекрасно понимал, что им это не нравится.

Откопанное тело Пака выглядело как огромный черный корень, скрюченный и бесформенный. Все время что-то напевая, женщины развернули льняную ткань и вымыли тело коровьей мочой. Потом они выковыряли из всех отверстий животворную глину. Потом положили ему под язык фалангу летучей мыши. Потом разбили яйцо о его нос, и белок выпила одна целительница, а желток — другая.

Наконец они ввели ему пять кубиков сульфата декстоамфетамина.

Глаза Пака распахнулись. Кожа его от долгого лежания в земле стала черной, как ил, а волосы, наоборот, побелели. Но глаза были живые и зеленые, как молодая листва. Во всем, за исключением одного, его тело осталось таким же, каким было раньше. Но это самое «одно» заставило женщин жалостливо вздохнуть о нем.

У него не было одной ноги, от колена.

— Земля взяла ее себе, — грустно сказала одна из женщин.

— От ноги слишком мало оставалось, чтобы ее можно было спасти, — добавила другая.

— Жаль, — вздохнула третья.

И все они вышли из хижины, оставив Уилла и Пака наедине.

Пак долго ничего не говорил, только смотрел на обрубок своей ноги. Он сидел и осторожно ощупывал его, словно убеждаясь, что ноги действительно нет, что она каким-то волшебным образом не сделалась невидимой. Потом он уставился на чистую белую рубашку Уилла, на герб Дракона у него на груди. И наконец, его немигающие глаза встретились с глазами Уилла.

— Это ты сделал!

— Нет!

Это было несправедливое обвинение. Мина не имела к Дракону никакого отношения. Точильщик Ножниц в любом случае нашел бы ее и принес в деревню. Дракона и мину объединяло только одно — Война, а в ней Уилл был не виноват. Он взял своего друга за руку.

— Тчортирион… — сказал он тихо, стараясь, чтобы их не подслушал кто-то невидимый.

Пак отдернул руку:

— Это больше не мое истинное имя! Я блуждал в темноте, и мой дух вернулся обратно из гранитных пещер с новым именем — его не знает даже Дракон!

— Дракон очень скоро узнает его, — печально ответил Уилл.

— Пусть попробует!

— Пак…

— Мое прежнее повседневное имя тоже умерло, — сказал тот, кто раньше был Паком Ягодником. С трудом выпрямившись, он накинул на худые плечи одеяло, на котором раньше лежал. — Можешь называть меня Безымянным, потому что твои губы не произнесут больше ни одного из моих имен.

Безымянный неуклюже запрыгал к двери. У порога он остановился, схватившись за косяк, а потом собрался с силами и выпрыгнул наружу, в большой мир.

— Пожалуйста! Послушай меня! — крикнул Уилл ему вслед.

Не говоря ни слова, Безымянный показал Уиллу кулак с отогнутым средним пальцем.

Уилл закипел дикой яростью.

— Задница! — заорал он вслед своему бывшему другу. — Колченогий попрыгунчик! Обезьяна на трех ногах!

Он не кричал, с тех пор как Дракон впервые проник в него. И вот теперь снова закричал.

В середине лета в город ворвался на мотоцикле человек в красной военной форме с двумя рядами начищенных медных пуговиц и с ярким зелено-желтым барабаном. Он ехал из самого Бросиланда, по пути присматривая подходящих ребят для службы в армии Авалона. Он с грохотом затормозил в облаке пыли перед Скрипучим Сараем, поставил свой мотоцикл на подпорки и вошел внутрь, чтобы снять комнату на один день.

Выйдя через некоторое время на улицу, он надел на себя портупею, на которой висел барабан, и высыпал на него горсть золотых монет. Бум-бум-бум! Затем громом загрохотала барабанная дробь. Рап-тап-тап! Золотые монеты подскакивали и плясали, как капли дождя на раскаленной сухой земле. К тому времени около «Скрипучего Сарая» уже собралась толпа.

Военный расхохотался:

— Меня зовут сержант Бомбаст! — Бум! Дум! Бум! — Кто своих героев мне отдаст? — Он поднял руки над головой и постучал палочками друг о друга. Клик-клик-клик! Потом он заткнул их за пояс, снял барабан и положил его на землю рядом с собой. Золотые монеты засверкали на солнце, у всех жадно заблестели глаза. — Я приехал, чтобы предложить смелым парням самую лучшую карьеру, какую только может сделать мужчина. Это возможность научиться настоящему делу, стать воином… да еще и получать за это щедрую плату. Взгляните на меня! — Он хлопнул себя по гладким бокам. — Ведь не похоже, что я голодаю, а?

В толпе засмеялись. Сержант Бомбаст, смеясь вместе со всеми, затесался в толпу и теперь бродил среди жителей, обращаясь то к одному, то к другому:

— Нет, я не голодаю. По той простой причине, что в армии меня хорошо кормят. Армия кормит меня, одевает и делает для меня, что ни попрошу, только что зад мне не подтирает. И что же вы думаете, я благодарен? Благодарен? Нет! Нет, дамы и господа, я настолько неблагодарен, что требую, чтобы армия мне еще и платила за такие привилегии! Вы спросите сколько? Сколько мне платят? Прошу учесть, что обувь, одежда, кормежка, бриджи, вот эта тряпка, в которую я сморкаюсь… — он вытащил из рукава кружевной носовой платок и изящно помахал им, — бесплатные, как воздух, которым мы дышим, и грязь, которую мы втираем в волосы в канун Свечества. Так вы спрашиваете, сколько мне платят? — Казалось, он бредет в толпе наудачу, однако в конце концов он безошибочно вышел обратно к своему барабану. Его кулак обрушился на мембрану, заставив барабан закричать, а монетки — подпрыгнуть от удивления. — Мне платят сорок три медных пенни в месяц!

Толпа изумленно ахнула.

— И можно получить эту сумму честным чистым золотом. Вот оно. Или серебром, для тех, кто поклоняется Рогатой Матери. — Он потрепал какую-то старую деву за подбородок, заставив ее вспыхнуть и глупо хихикнуть. — Но это еще не все! Это еще даже не половина. Как я вижу, вы заметили эти монетки. Еще бы! Каждая из этих красавиц весит целую троянскую унцию! Все они — из хорошего красного золота, добытого трудолюбивыми гномами в шахтах Лунных Гор, охраняемых грифонами. Как же вам было их не заметить? Как же вам не поинтересоваться, что я собираюсь с ними сделать? Неужто я привез их сюда и рассыпал перед вами для того, чтобы потом снова собрать и высыпать обратно в карман? — Он оглушительно расхохотался. — Ничего подобного! От души надеюсь, что уйду из этой деревни без гроша в кармане. Я всерьез намереваюсь уйти из этой деревни без гроша! Теперь слушайте внимательно, ибо я приступаю к самому главному. Эти премиальные деньги. Да! Премиальные для рекрутов. Через минуту я закончу болтать. Думаю, что вы рады это слышать! — Он подождал, пока публика засмеется. — Да, хотите — верьте, хотите — нет, а сержант Бомбаст скоро заткнется, войдет вот в это замечательное заведение, где заказал себе комнатку и еще кое-что. Но прежде я хочу поговорить — только поговорить, слышите? — с парнями, достаточно сильными и взрослыми, чтобы стать солдатами. Что значит — достаточно взрослыми? Ну достаточно взрослыми для того, чтобы ваша подружка имела из-за вас неприятности. — Снова смех в толпе. — Но не слишком старыми. Что значит не слишком старыми? Это значит, что, если ваша подружка решит оседлать вас, вам это должно быть в радость. Да, я разговорчивый малый, и я желаю поговорить с такими парнями. И если здесь есть такие — не слишком зеленые и не перестарки и они не прочь выслушать меня, просто выслушать, без всяких обязательств… — он сделал паузу, — тогда с меня пиво. Сколько выпьете — плачу за все.

С этими словами сержант было повернулся и направился к «Скрипучему Сараю», но вдруг остановился и озадаченно поскреб в затылке:

— Черт меня подери, я, кажется, кое-что забыл.

— Золото! — пискнул какой-то молокосос.

— Ах да, золото! Да я и собственную голову потерял бы, не будь она гвоздиком прибита. Да, я же сказал: золото — это премиальные. Стоит вам подписать контракт — и оно у вас в кармане. Сколько? А как вы думаете? Одна золотая монета? Две? — Он хищно улыбнулся. — Кто угадает? Держитесь за яйца… Десять золотых монет каждому, кто подпишет сегодня бумаги! И еще по десять каждому из его дружков, которые захотят составить ему компанию!

И под крики «ура!» он удалился в таверну.

Дракон, который предвидел его приезд, сказал:

— Мы не обязаны расплачиваться нашими людьми за его карьеру. Этот парень очень опасен для нас. Надо застигнуть его врасплох.

— А почему бы просто не отделаться вежливыми улыбками? — спросил тогда Уилл. — Выслушать его, хорошенько накормить, и пусть катится своей дорогой. Так сказать, с наименьшими затратами.

— Он наберет рекрутов, можешь не сомневаться. У таких парней язык подвешен, он золотые горы посулит.

— Значит?

— Война для Авалона складывается не лучшим образом. Из троих сегодняшних новобранцев и один-то вряд ли вернется домой.

— Мне все равно. Пусть пеняют на себя.

— Ты еще неопытен. Нас больше всего волнует то, что первый же новобранец, который принесет присягу, расскажет вышестоящим о моем присутствии здесь. Он всех нас продаст, он и думать забудет о деревне, семье и друзьях. Армия умеет «очаровывать»…

Тогда Уилл с Драконом посовещались и выработали план.

Теперь пришла пора осуществить его.

«Скрипучий Сарай» бурлил. Пиво лилось рекой, да и табака не жалели. Все трубки, что имелись в таверне, были разобраны, и сержант Бомбаст послал, чтобы принесли еще. В густом табачном дыму молодые люди смеялись, шутили и улюлюкали, когда вербовщик, приглядев какого-нибудь парня, которого считал подходящим, улыбался и подманивал его пальцем. Вот такую картину и увидел Уилл, появившись в дверях.

Он отпустил дверь, и она хлопнула за ним.

Все взгляды невольно обратились на него. В комнате воцарилось гробовое молчание.

Когда он зашел внутрь, все задвигали стульями и заелозили кружками по столам. А трое парней в зеленых рубашках, не сказав ни слова, вышли через главную дверь. В дыму очертания человеческих фигур перетекали с места на место. К тому моменту, как Уилл подошел к столу, за которым восседал сержант, они остались в таверне вдвоем.

— Чтоб меня оттрахали, если я когда-нибудь видал что-нибудь подобное! — удивленно вымолвил сержант Бомбаст.

— Это из-за меня, — сказал Уилл. Он был смущен и обескуражен, но, к счастью, таким он и должен был выглядеть по роли.

— Да уж вижу! Но чтоб мне жениться на козе, если я что-нибудь понимаю. Садись, мальчик. На тебе что, лежит проклятие? У тебя дурной глаз? А может, ты болен эльфской чумой?

— Нет, ничего такого. Просто… ну, я наполовину смертный.

Повисло долгое молчание.

— Ты это серьезно?

— Ага. У меня в крови железо. У меня нет истинного имени. Вот они и шарахаются. — Он чувствовал, что фальшивит, но по лицу сержанта видел, что тот ему верит. — Мне больше тут не жизнь.

Вербовщик указал на круглый черный камень, лежащий поверх листов пергамента.

— Смотреть не на что, верно?

— Да.

— А вот на его собрата, что я держу под языком, — стоит посмотреть. — Он вынул изо рта маленький, похожий на таблетку камешек и протянул его Уиллу, чтобы тот полюбовался. Камешек сверкал на свету — пурпурный, как кровь, но с черной сердцевиной. Сержант отправил его обратно в рот. — Так вот, если ты положишь руку на именной камень, что лежит на столе, твое истинное имя отправится прямиком ко мне в рот, а там и в мозги. Так мы обычно заставляем новобранцев подписать контракт.

— Понятно. — Уилл спокойно положил руку на именной камень. Ничего не произошло. Уилл внимательно наблюдал за лицом вербовщика. Конечно, существуют способы скрыть свое истинное имя. Но их нелегко узнать, живя в глухой деревушке на холмах. Проверка именным камнем ничего не доказывала. Но выглядело все очень внушительно.

Сержант Бомбаст медленно перевел дух. Потом он открыл маленькую коробочку на столе и спросил:

— Видишь это золото, мальчик?

— Да.

— Здесь восемьдесят унций хорошего красного золота — это тебе не белое и не сплав с серебром! И оно прямо у тебя под носом. Но ты получишь вознаграждение в десять раз большее, чем видишь здесь. Если только… говоришь правду. Ты можешь это доказать?

— Да, господин, могу.

— Ну-ка объясни еще раз, — сказал сержант Бомбаст. — Ты живешь в доме из железа?

Они были уже на улице, шли по пустынной деревне. Вербовщик оставил свой барабан в таверне, но именной камень опустил в карман, а кошелек пристегнул к поясу.

— Я там провожу только ночь. Это все подтверждает, верно? То есть… подтверждает, что я действительно такой, как я сказал.

С этими словами Уилл вывел сержанта на площадь Тирана. День выдался ясный и солнечный, на площади пахло горячей пылью и корицей, и еще примешивался едва заметный горький запах гидравлической жидкости и холодного железа. Был полдень.

Когда сержант увидел Дракона, у него вытянулось лицо.

— О, ч-черт! — только и вымолвил он.

Эти слова как будто послужили сигналом. Уилл крепко обхватил военного руками, люк распахнулся, и оттуда хлынули жители деревни, сидевшие в засаде. Они размахивали граблями, метлами и мотыгами. Старая птичница огрела сержанта по затылку прялкой. Он как-то сразу обмяк. Уиллу пришлось отпустить его, и сержант осел на землю.

Женщины тут же накинулись на упавшего. Они его кололи, били, пинали, осыпали проклятиями. Ярость их не знала границ, ведь это были матери тех, кого пытался завербовать сержант. Так что этот приказ Дракона они выполняли с гораздо большим рвением, чем те, которые он отдавал прежде. Им нужно было точно знать, что проклятый вербовщик уже никогда не поднимется с земли, чтобы отнять у них сыновей.

Сделав свое дело, женщины молча удалились.

— Его мотоцикл утопи в речке, — велел Дракон. — Барабан — разломай, а потом сожги. Это все — улики против нас. Тело закопай на свалке. Не должно остаться никаких следов того, что он вообще когда-нибудь здесь был. Ты нашел его кошелек?

— Нет, он был с ним. Должно быть, какая-нибудь из женщин его украла.

Дракон усмехнулся:

— Уж эти мне крестьяне! Ничего, все сработало. Монеты будут погребены под фундаментом какого-нибудь дома, и так оно и останется навсегда. Военных, которые явятся сюда в поисках пропавшего, ожидают лишь уклончивые ответы и умело выстроенная цепочка ложных показаний. Крестьяне сделают все как надо, просто из жадности — им даже приказывать не придется.

Полная луна, коронованная созвездием Бешеного Пса, висела высоко в небе и плавилась в одной из самых жарких ночей лета, когда Дракон вдруг объявил:

— Сопротивление.

— Что?

Уилл стоял у открытой двери и тупо смотрел, как с его склоненной головы падают капли пота. Ему так хотелось, чтобы подул ветер. В это время года все, кому удалось построить хорошие дома, спали нагишом на крышах, а кому не удалось — зарывались в ил у реки, и не было такого хитрого ветра, который смог бы преодолеть лабиринт улиц и пробиться к площади.

— Восстают против моих правил. Несогласные. Сумасшедшие самоубийцы.

Упала очередная капля. Уилл тряхнул головой, чтобы сдвинуть свою лунную тень, и увидел, как грязь расходится большими черными кругами.

— Кто?

— Зеленорубашечники.

— Они же сопляки, — проворчал Уилл.

— Не надо недооценивать молодых. Из молодых получаются отличные солдаты и еще лучшие мученики. Ими легко управлять, они быстро учатся, бездумно исполняют приказы. Они убивают без сожаления и сами с готовностью идут на смерть, потому что еще не понимают до конца, что смерть — это навсегда.

— Слишком много чести им. Их хватает только на то, чтобы показывать мне нос, бросать злобные взгляды и плевать на мою тень. Это и все остальные делают.

— Пока что они крепят свои ряды и накапливают решимость. Но их главарь, этот Безымянный, — умный и способный. Меня беспокоит, что он теперь ухитряется не попадаться тебе на глаза, а значит, и мне. Ты не раз был в местах, где он накануне ночевал, или чуял его запах. Но когда ты видел его живьем в последний раз?

— Я не бывал в местах его ночлега и не чуял его запаха.

— Видел и чуял, но не отдавал себе в этом отчета. А Безымянный искусно ускользает от твоего взгляда. Он сделался бестелесным духом.

— Чем бестелеснее, тем лучше. Я не расстроюсь, если больше никогда не увижу его.

— Увидишь. И когда увидишь, вспомни, что я тебя предупреждал.

Предсказание Дракона сбылось раньше чем через неделю. Уилл ходил по поручениям Дракона и наслаждался, как это с ним часто теперь случалось, грязью и запустением в деревне. Большинство хижин были просто из прутьев, обмазанных глиной, — палки и засохшая грязь. Те, которые все-таки были построены из настоящих досок, так и стояли некрашеными, чтобы хозяевам снизили налоги, когда, как обычно, раз в год, в деревню явится правительственный налоговый инспектор. По улицам ходили свиньи, а иногда заглядывал и какой-нибудь бродяга-медведь, любитель порыться в мусоре, потрепанный, будто молью побитый. Здесь не было ничего чистого и нового, а старое никогда не чинили.

Обо всем этом он и думал, когда кто-то вдруг накинул ему на голову мешок, кто-то другой ударил в живот, а третий сделал подсечку.

Все это напоминало какой-то фокус. Секунду назад он шел по шумной улице, дети возились в пыли, ремесленники спешили в свои мастерские, женщины высовывались из окон посплетничать или сидели на крыльце и лущили горох, — и вот восемь рук волокут его куда-то в полной темноте.

Он пытался вырваться, но не смог. На его крики, приглушенные мешковиной, не обращали внимания. Может, кто-нибудь и слышал его — за секунду до нападения на улице было довольно много народу, — но на помощь к нему не пришел никто.

Ему показалось, что прошло очень много времени, прежде чем его швырнули на землю. Он стал яростно освобождаться от мешка. Уилл лежал на каменистом дне старой шахты, к югу от деревни. По одной из осыпающихся стен полз цветущий виноград. Пели птицы. Поднявшись на ноги и окончательно стряхнув с себя мешок, он оказался лицом к лицу со своими похитителями.

Их было двенадцать, и одеты они были в зеленые рубашки.

Конечно, Уилл прекрасно знал их, как знал всех в деревне. Более того, в прежние времена все они были его друзьями. Если бы не его служба у Дракона, он, без сомнения, тоже примкнул бы к ним. Но теперь он был зол на них и прекрасно знал, что с ними сделает Дракон, попробуй они причинить вред его лейтенанту. Он будет впускать их внутрь себя, по одному, чтобы разрушить их сознание и поселить в их телах рак. Он расскажет первому из них во всех кошмарных подробностях, как тот умрет, и сделает все, чтобы одиннадцать остальных присутствовали при его смерти. Смерть будет следовать за смертью, оставшиеся будут наблюдать и предчувствовать, что произойдет с ними чуть позже. И последним умрет их главный — Безымянный.

Уилл прекрасно понимал ход мысли Дракона.

— Оставьте меня, — сказал он. — Ваша затея не приведет ни к чему хорошему и вашему делу не поможет.

Двое зеленорубашечников схватили его под руки и швырнули наземь перед Безымянным. Бывший друг Уилла опирался на деревянный костыль. Лицо его было искажено ненавистью, он смотрел на Уилла не мигая.

— Как мило с твоей стороны, что ты так заботишься о нашем деле, — сказал Безымянный. — Но вряд ли ты понимаешь, в чем заключается наше дело. А наше дело всего лишь вот в чем…

Он поднял руку и тут же быстро опустил ее, ударив Уилла по лицу. Что-то острое больно полоснуло по лбу и щеке.

— Льяндрисос, приказываю тебе умереть! — воскликнул Безымянный.

Зеленорубашечники, державшие Уилла за руки, отпустили его. Он отступил на шаг. Струйка чего-то теплого бежала по его лицу. Он дотронулся до лица рукой. Кровь.

Безымянный смотрел на него в упор. В руке он сжимал эльфийский камень, один из тех маленьких каменных наконечников, которые можно найти в поле после хорошего дождя. Уилл не знал, остались ли они от древних цивилизаций, или это обыкновенные камешки вдруг так переродились. Не знал он до сегодняшнего дня и о том, что если оцарапать таким наконечником человека и одновременно произнести его настоящее имя, то этот человек умрет. Но сильный запах озона, сопровождающий это смертельное волшебство, висел в воздухе, мелкие волоски на спине Уилла встали дыбом, в носу у него защекотало от жуткого сознания того, что едва не случилось непоправимое.

Потрясение на лице у Безымянного сменилось яростью. Он бросил наконечник на землю.

— Ты никогда не был моим другом! — гневно воскликнул он. — В ту ночь, когда мы смешали нашу кровь и обменялись истинными именами, ты солгал! Ты уже тогда был таким же подлым, как сейчас!

Это была правда. Уилл помнил то далекое время, когда они с Паком догребли на своих лодках до одного отдаленного острова на реке, наловили там рыбы, поджарили ее на углях, поймали черепаху и сварили из нее суп в ее собственном панцире. Это Паку пришло в голову поклясться в вечной дружбе, и Уилл, который мечтал иметь настоящего друга и знал, что Пак не поверит, что у него нет истинного имени, придумал его себе. Он был очень осторожен и предоставил своему другу первым назвать свое имя, так что потом он уже знал, что надо вздрогнуть и закатить глаза, когда называешь свое. Но ему было стыдно за свой обман, и он испытывал чувство вины всякий раз, как вспоминал об этом.

Даже сейчас.

Стоя на одной ноге, Безымянный выбросил свой костыль вперед и перехватил его за другой конец. Потом размахнулся и ударил Уилла по лицу.

Уилл упал.

Тут же набросились зеленорубашечники, стали бить и пинать его.

Уиллу на какой-то миг пришло в голову, что, если бы он сам пришел с ними, их было бы тринадцать — тринадцать человек, занятых одним делом. «Настоящий шабаш, — подумал он, — и я в роли наудачу выбранной жертвы, и жертвоприношение совершается при помощи пинков и тычков».

Потом не осталось ничего, кроме страдания и ярости, что росла в нем и выросла до таких размеров, что хоть она и не могла ослабить боль, но зато утопила в себе страх, который он испытал на секунду, когда понял, что сейчас умрет. Теперь он чувствовал только боль и удивление, вернее, огромное, поглощающее весь мир потрясение от того, что с ним может произойти нечто столь глубокое и значительное, как сама смерть. И еще примешивалось легкое недоумение: как это у Безымянного и его головорезов хватило сил довести придуманное для него наказание до самых ворот смерти и почти сделать решающий шаг за ворота. Ведь, в конце концов, они всего лишь мальчишки. Где они научились этому?

— По-моему, он мертв, — сказал голос.

Уилл подумал, что это, должно быть, Безымянный, но не был вполне уверен. В ушах у него звенело, а голос доносился очень-очень издалека.

И обутая в тяжелый ботинок нога напоследок ударила его по уже сломанным ребрам. Он судорожно втянул в себя воздух и еще больше сжался. Как несправедливо, что к той, и так уже невыносимой боли, что была, добавилась еще и эта!

— Вот, передай это своему дракону, — произнес далекий голос, — если выживешь.

А потом — тишина. Наконец Уиллу удалось заставить себя открыть один глаз — другой заплыл — и убедиться, что он один. Выдался великолепный день, солнечный, но не жаркий. Над головой щебетали птицы. Нежный ветерок ерошил волосы.

Уилл поднялся и потащился обратно к Дракону, оставляя за собой кровавые следы и плача от ярости.

Поскольку Дракон не мог позволить войти ни одной из целительниц, Уилла врачевала одна девчушка, которой было велено высосать хвори из его тела, чтобы они перешли к ней. Он пытался остановить девушку, как только у него появились на это хоть какие-то силы, но Дракон пресек все попытки. Уиллу стало очень стыдно и тошно, когда он увидел, как девушка ковыляет прочь.

— Скажи мне, кто это сделал, — прошептал Дракон, — и мы отомстим.

— Нет.

Послышалось длительное шипение, как будто где-то глубоко в груди Дракона открылся клапан.

— Ты шутить со мной вздумал?

Уилл повернулся лицом к стене:

— Это мое дело, а не твое.

— Все, что касается тебя, — мое дело.

Слышалось постоянное тихое урчание, бормотание, гул мотора, который сходил на нет, как только человек переставал обращать на него внимание и прислушиваться. Отчасти это была вентиляционная система, потому что воздух внутри никогда не пребывал в покое, хоть иногда и казался каким-то пресным. Остальное — это голос самого Дракона, которым тот давал понять, что жив. Уилл прислушался к этим механическим звукам, гаснущим в глубине туловища тирана, и у него возникло видение — утроба Дракона без конца и края. Казалось, вся ночь уместилась в этом темном металлическом каркасе, она простиралась не вширь, а вглубь, нарушая все законы природы, звезды мерцали где-то на уровне дальних конденсаторов и бака с горючим, где-то там была и растущая луна, может быть застрявшая в редукторе.

— Я не буду говорить об этом, — уперся Уилл. — Все равно я ничего тебе не скажу.

— Скажешь.

— Нет!

Дракон замолчал. Кожаная обивка кресла слабо поблескивала в приглушенном свете. Уилл почувствовал боль в запястьях.

Исход был предрешен. Как бы Уилл ни старался, он не мог противиться зову кожаного кресла с подлокотниками, ожидавшими его запястий, чтобы вонзить в них свои иглы. Дракон проник в него, узнал все, что ему было нужно, и на этот раз выходить не стал.

Уилл шел по улицам деревни, оставляя за собой огненные следы. Его переполняла злоба сидящего в нем Дракона.

— Выходите! — ревел он. — Давайте сюда ваших зеленорубашечников, всех, или я сам за ними приду! Я обойду все улицы, все дома! — Он схватился за дверь одного из домов, дернул и сорвал ее с петель. Загоревшись, она упала на землю. — Здесь прячется Спилликин! Не дожидайтесь того, чтобы я сам пришел за ним!

Чьи-то руки, состоящие из одной тени, швырнули Спилликина лицом вниз под ноги Уиллу.

Спилликин был тощий как жердь, безобидный парень, который любил побродить по болотам. Он взвыл, когда огненная рука Уилла схватила его за предплечье и рывком поставила на ноги.

— Следуй за мной, — холодно приказал Уилл-Дракон.

Удвоенный гнев был так велик, что против него никто не мог устоять. Уилл раскалился, как бронзовый идол, за ним тянулся шлейф жара, сжигая на своем пути растения, опаляя фасады домов, охватывая пламенем волосы тех, кто не успевал убежать.

— Я — ярость! — кричал он. — Я — кровная месть! Я — правосудие! Утолите мой голод — или вас ждут мучения!

Зеленорубашечников, разумеется, выдали. И конечно, среди них не оказалось Безымянного.

Их поставили перед Драконом на площади Тирана. Они стояли перед ним в грязи, опустив головы. Только двое из них оказались так неосторожны, что дали застать себя именно в зеленых рубашках. Остальных притащили полуголыми или в домашней одежде. Все они были в ужасе, один даже описался. Их семьи и соседи последовали за ними на площадь и теперь оглашали ее жалобными воплями. Уилл одним взглядом заставил их замолчать.

— Ваш повелитель знает ваши истинные имена, — сурово сказал он зеленорубашечникам, — и может убить вас одним словом.

— Это правда, — сказала Яблочная Бесси. У нее было бесстрастное, каменное лицо. А между тем Уилл знал, что один из зеленорубашечников — ее брат.

— Хуже того, он может заставить вас впасть в такое сумасшествие, что вам покажется, будто вы в аду, и терпеть вам вечно адские мучения.

— Это правда, — сказала колдунья.

— И все же он не обрушил на вас весь свой гнев. Вы не представляете для него никакой опасности. Он презирает вас, как существ незначительных.

— Это правда.

— Только одному из вас он хочет отомстить. Вашему главарю — тому, кто называет себя Безымянным. Так вот, ваш милостивый повелитель предлагает вам следующее: а ну, встаньте ровно! — Они повиновались, и он указал им на горящую головню. — Если ко мне доставят Безымянного, пока горит этот огонь, вы свободны. Если нет, вы испытаете все мучения, какие только сможет изобрести для вас изощренный ум Дракона.

— Это правда.

Кто-то, не из зеленорубашечников, кто-то другой, тихо и часто всхлипывал. Уилл не обращал на это внимания. Сейчас в нем было больше Дракона, чем его самого. Странное чувство — быть под контролем. Ему понравилось. Как будто ты — маленькая лодочка, которую несет бурное течение. Река эмоций подчиняется собственной логике, она-то знает, куда течет.

— Ну! Живо! — крикнул он.

Зеленорубашечники вспорхнули, как стая голубей.

Не более чем через полчаса вырывающегося Безымянного приволокли на площадь. Бывшие соратники скрутили ему руки за спиной, а рот завязали красной банданой. Он был избит — не так сильно, как Уилл в свое время, — но тщательно, со знанием дела.

Уилл прохаживался перед ним туда-сюда. Зеленые, цвета листвы, глаза, на черном, вымазанном в глине лице горели чистой, святой ненавистью. Этого мальчика не укротить, не сломать. Это была противоположно заряженная сила, анти-Уилл, дух мщения во плоти, перед которым стояла единственная вожделенная цель.

За Безымянным в шеренгу выстроились старики и неподвижно ждали. Угрюмый двигал челюстями, как древняя черепаха. Казалось, он додумывает какую-то особенно глубокую мысль. Но он не проронил ни слова. Молчали и старая Черная Агнес, и дряхлая Колдунья-Охотница, чьего повседневного имени не знало ни одно живое существо, и Ночная Бабочка, и Лопата, и Энни Перепрыгни Лягушку, и Папаша Костяные Пальцы, и все остальные. Из нестройной толпы слышались лишь невнятный шепот и бормотанье, но ничего, что можно было бы разобрать, расслышать, за что можно было бы наказать. Надо всем этим бормотаньем иногда раздавалось жужжание крыльев, и смолкало, как цикада тихим летним днем. Но никто не взлетал.

Уилл все ходил туда-сюда, как леопард в клетке, пока Дракон внутри него раздумывал над самым подходящим наказанием. Порка только укрепила бы Безымянного в его ненависти и решимости. Отрезать ему ногу — тоже не выход, он уже потерял одну и все же остался опасным и отчаянным врагом. Заточить в тюрьму? Но в деревне не было достаточно ужасной тюрьмы для Безымянного, разве что сам Дракон, но он вовсе не хотел пускать к себе внутрь такого дьявола.

Единственным выходом была смерть.

Но какая смерть? Удушение — слишком быстро. Костер — неплохо, но площадь Тирана окружали хижины с соломенными крышами. Утопить его можно было только в реке, а, значит, этого не смог бы увидеть сам Дракон, а он желал, чтобы наказание осталось в памяти его подданных неразрывно связанным с ним. Конечно, он мог приказать прикатить на площадь бочку и наполнить ее водой, но тогда в страданиях жертвы было бы что-то комическое. К тому же, как и в случае с удушением, все произошло бы слишком быстро.

Дракон думал долго. Наконец он остановил Уилла перед скрюченным Безымянным. Он заставил Уилла поднять голову и сделал так, чтобы драконий огонь блеснул в его глазах.

— Распните его.

К ужасу Уилла, жители повиновались.

Это заняло несколько часов. Незадолго до рассвета мальчик, который когда-то был Паком Ягодником, другом Уилла, потом умер, потом вновь воскрес, чтобы покарать Уилла, — испустил дух. Он шепотом передал свое истинное имя почтенной родственнице — Матушке Ночи, после чего тело его обмякло, и утомленные жители деревни наконец смогли разойтись по домам спать.

Позже, покинув наконец тело Уилла, Дракон сказал:

— Ты хорошо проявил себя.

Уилл лежал без движения в кресле пилота и ничего не ответил.

— Я награжу тебя.

— Нет, господин, — ответил Уилл, — ты уже и так слишком много сделал.

— Гм-м. А знаешь ли ты, каковы первые признаки того, что раб окончательно примирился со своим рабским положением?

— Нет, господин.

— Хамство. По этой самой причине я не стану тебя наказывать, а, наоборот, как уже сказал, награжу. Ты очень вырос у меня на службе. Ты созрел. И теперь тебе уже недостаточно собственной руки. И ты получишь это. Иди к любой женщине и скажи ей, что она должна делать. Я разрешаю.

— Это дар, в котором я не нуждаюсь.

— Рассказывай! У Большой Рыжей Марготти три отверстия. И она ни в одном из них не откажет тебе. Входи во все по очереди, в любом порядке. Делай что хочешь с ее сиськами. И прикажи ей, чтоб была веселая, когда видит тебя. Вели ей вилять хвостиком и скулить, как собачка. Пока у нее есть дочь, у нее нет выбора. В общем, у тебя полная свобода в отношении моих подданных обоих полов и всех возрастов.

— Они тебя ненавидят, — сказал Уилл.

— И тебя тоже, моя радость, и тебя, моя прелесть!

— Но тебя — за дело.

Последовало долгое молчание. А потом Дракон сказал:

— Я знаю твои мысли лучше, чем ты сам. Я знаю, что ты хотел бы сделать с Рыжей Марготти, как ты хотел бы с ней обойтись. Говорю тебе, в тебе больше жестокости, чем чего бы то ни было. Это зов плоти.

— Ты лжешь!

— Разве? А ну-ка скажи, ты, бедная жертва: когда ты приказывал распять Безымянного, приказ исходил от меня, это было мое желание и мой голос. Но способ… разве не ты выбрал наказание?

До этого момента Уилл апатично лежал в кресле, глядя в металлический потолок. Теперь он сел прямо, и лицо его побелело от потрясения. Он рывком поднялся и повернулся к двери.

Дракон, увидев это, усмехнулся:

— Хочешь уйти от меня? Ты и правда думаешь, что тебе это удастся? Ну что ж, попробуй! — И Дракон открыл дверь. Холодный безжалостный утренний свет наполнил кабину. Ворвался свежий ветер и принес запах полей и лесов. Уилл с отвращением ощутил собственный кислый запах, которым пропитались все внутренности Дракона.

— Ты нуждаешься во мне больше, чем я когда-либо нуждался в тебе, — уж об этом я позаботился! Ты не можешь сбежать от меня, а если бы даже и смог, голод пригнал бы тебя обратно, а в первую очередь даже не голод, а… твои запястья. Ты желаешь меня. Без меня ты пуст. Иди! Попробуй сбежать! Посмотрим, куда это тебя приведет.

Уилл задрожал.

Он распахнул дверь и выбежал наружу.

Первый закат вдали от Дракона Уилл провел так: когда солнце село, его вырвало, а потом случился приступ поноса. Скрючившись от боли, жалкий и зловонный, он провел всю ночь в чаще Старого Леса. Иногда он выл и катался по земле. Тысячу раз ему приходила мысль вернуться обратно. И тысячу раз он говорил себе: «Еще не время. Потерпи чуть-чуть, а потом можешь сдаться. Но пока не время».

Его тянуло вернуться, тоска накатывала волнами. Стоило ей схлынуть — и он думал: если день продержаться, то на следующий будет уже легче, а на третий — еще легче. Потом болезненное желание вернуться накатывало снова, эта черная жажда, гнездящаяся в его плоти, эта ломота в костях, и тогда он уговаривал себя: нет, еще не время. Надо потерпеть еще несколько минут. А там и сдаться можно будет. Скоро. Но не сейчас. Еще немного.

К утру самое страшное было позади. Когда забрезжил рассвет, он выстирал одежду в ручье и повесил ее сохнуть. Чтобы согреться, он ходил туда-сюда и пел «Песни любви Берлина Сильвануса», те из пятисот стихов, какие смог вспомнить. Наконец, когда одежда была уже только чуть-чуть влажной, он нашел большой дуб, который давно присмотрел, и достал из дупла заранее припрятанную бельевую веревку. Взобравшись чуть ли не на самую вершину огромного дерева, он привязал себя к стволу. Там, слегка покачиваясь на слабом ветру, Уилл наконец заснул.

Через три дня Яблочная Бесси пришла поговорить с ним туда, где он прятался. Та, что говорила правду, склонилась перед ним в поклоне.

— Господин Дракон просит тебя вернуться, — сказала она официально.

Уилл не стал спрашивать почтенную колдунью, как она нашла его. Мудрые женщины знали свое дело и никогда не делились тайнами ремесла.

— Я вернусь, когда буду готов, — ответил он. — Я еще не закончил свои дела.

Он тщательно сшивал листья дуба, ольхи, ясеня и тиса иголкой, мастерски изготовленной из шипа, и нитками из травинок, которые он разделил на волокна. Это была нелегкая работа.

Колдунья нахмурилась:

— Ты всех нас подвергаешь опасности.

— Он не станет разрушать себя из-за меня одного. К тому же он ведь уверен, что я обязательно вернусь к нему.

— Это правда.

Уилл невесело усмехнулся:

— Ты не обязана и здесь заниматься своим ремеслом, досточтимая госпожа. Можешь говорить со мной так, как говорила бы с любым другим. Я больше не человек Дракона.

Взглянув на нее повнимательней, он впервые увидел, что она не так уж намного старше его. В мирное время он мог бы вырасти довольно быстро, и когда-нибудь, года через два или, быть может, через пять, мог бы предъявить на нее права, по законам… свежего дерна и ночи. Всего лишь несколько месяцев тому назад ему стало бы неуютно от этой мысли. Но теперь в своих размышлениях он зашел так далеко, что она его не покоробила.

— Уилл, — осторожно начала колдунья, — что ты задумал?

Он показал ей свою новую одежду:

— Я стал зеленорубашечником.

Пока шил, он сидел без рубашки. Уилл разорвал ту, в которой служил Дракону, и тряпки использовал на трут, когда нужно было развести огонь. А теперь вот изготовил себе новую — из листьев.

Облачившись в свое хрупкое одеяние, Уилл посмотрел Той, Что Говорит Правду, прямо в глаза.

— Ты можешь солгать.

Бесси испугалась.

— Только один раз, — сказала она и инстинктивно прикрыла обеими руками живот. — И плата за это высока, очень высока.

Он встал.

— Надо ее заплатить. Давай-ка раздобудем где-нибудь лопату. Пришло время грабить могилы.

Вечером Уилл наконец вернулся к Дракону. Площадь Тирана была оцеплена колючей проволокой. На столбе установили громкоговоритель, провода вели к металлическому туловищу Дракона, так что в отсутствие своего лейтенанта король мог разговаривать с подданными.

— Иди ты первая, — сказал Уилл Яблочной Бесси, — тогда он поверит, что я не желаю ему зла.

С обнаженной грудью, в своих одеждах и широкополой шляпе колдуньи, Бесси вошла в ворота, опутанные колючей проволокой (угрюмый сторож открыл их перед ней и тут же за ней закрыл), и оказалась на площади.

— Сын Жестокости, — склонилась она перед Драконом в глубоком поклоне.

Уилл встал за воротами, в тени, съежился, опустил голову, засунул руки поглубже в карманы. Он почти беззвучно произнес:

— Вверяю себя твоей воле, о Великий. Хочешь, я буду твоим пугалом. Хочешь — заставь меня пресмыкаться, ползать в ныли — только пусти меня обратно!

Колдунья раскинула руки и снова поклонилась:

— Это правда.

— Можешь подойти. — Голос у Дракона был изможденный, но, усиленный громкоговорителем, звучал победоносно.

Старый охранник с кислым лицом открыл для него ворота, как чуть раньше открыл их для Колдуньи. Понуро, как приблудный пес, возвращающийся в единственное место, где его подкармливают, Уилл перешел площадь. Он помедлил около громкоговорителя, коротко коснулся столба дрожащей рукой и тут же быстро сунул руку в карман.

— Ты победил. Окончательно и бесповоротно. Ты победил.

Его самого удивило, как легко получились у него эти слова, как естественно они вырвались из него. Он даже почти ощутил в себе желание подчиниться тирану, принять от него любое наказание, снова благодарно взвалить на себя его гнет. Тоненький голосок внутри победно пищал: «Как это просто! Как просто!»

Действительно, это было опасно просто. Осознав, что какая-то часть его действительно этого хочет, Уилл покраснел от унижения.

Дракон с усилием открыл один глаз:

— Итак, мальчик…

Ему показалось, или голос Дракона и правда был не так силен, как три дня назад?

— Ты понял, что это такое — остро нуждаться в чем-то. Ты тоже страдаешь от собственных желаний, как я. Я… я… ослабел, это очевидно, но не так сильно, как ты. Ты думал доказать мне, что это я нуждаюсь в тебе, а доказал обратное. Хотя у меня нет ни крыльев, ни снарядов, хотя мои энергетические ресурсы почти на нуле, а если я подожгу свои двигатели, то обреку на смерть себя и деревню, все-таки я из племени могучих, и нет во мне ни жалости, ни раскаяния. Ты думал, я стану унижаться перед мальчишкой? Плясать под дудку такой жалкой дворняжки, как ты? Тьфу! Ты не нужен мне. Никогда не смей думать, что… что ты мне нужен!

— Позволь мне войти, — захныкал Уилл. — Я сделаю все, что ты скажешь.

— Ты понимаешь, что должен понести наказание за свое непослушание?

— Да, — ответил Уилл. — Накажи меня, пожалуйста. Унижай и оскорбляй меня, умоляю тебя.

— Ну, раз ты об этом сам просишь, — люк Дракона с шипением открылся, — да будет так.

Уилл неуверенно сделал шаг вперед, потом еще два. Потом побежал, прямиком к люку. Прямо к нему — но перед самым люком резко свернул в сторону.

Теперь он видел перед собой безличное железо — бок Дракона. Уилл быстро достал из кармана именной камень сержанта Бомбаста. Его маленький ярко-красный близнец уже лежал у него во рту. К одному пристала могильная грязь, другой был очень странным на вкус, но Уилл не обращал на это внимания. Он дотронулся камнем до железного бока, и тут же истинное имя Дракона без всяких усилий вплыло в его сознание.

И тогда он вытащил из кармана эльфийский каменный наконечник и изо всех сил ударил им Дракона в бок, а потом провел по обшивке длинную белую царапину.

— Что ты делаешь? — в тревоге воскликнул Дракон. — Прекрати немедленно! Люк открыт и кресло ждет тебя! — В его голосе зазвучали соблазняющие нотки. — Иглы стосковались по твоим запястьям. Как и я сам стоско…

— Балтазар, сын Ваалмолоха, сына Ваалшабата, — выкрикнул Уилл, — приказываю тебе умереть!

И свершилось.

В одну секунду, без всякого шума, король-Дракон умер. Вся его мощь и злоба превратились в ничто, в груду металла, обрезки которой можно было бы продать, пустить в переплавку на нужды Войны.

Чтобы выразить свое презрение, Уилл изо всех сил ударил кулаком по корпусу Дракона. Потом он плюнул на него, с яростью и остервенением, и некоторое время смотрел, как слюна стекает по черному металлу. И наконец, он расстегнул штаны и помочился на поверженного тирана.

И только тогда Уилл поверил, что тиран мертв, окончательно и бесповоротно.

Яблочная Бесси — больше не колдунья — молчаливая и потерянная стояла на площади за его спиной. Она беззвучно оплакивала свое отныне бесплодное чрево и невидящие глаза. К ней и направился Уилл. Он взял Бесси за руку и отвел в ее хижину. Он открыл перед ней дверь. Он посадил ее на кровать.

— Тебе что-нибудь нужно? — спросил он. — Воды? Поесть?

Она покачала головой:

— Иди. Дай мне оплакать нашу победу в одиночестве.

Он ушел, спокойно закрыв за собой дверь. Теперь ему некуда было больше идти, кроме как домой. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы вспомнить, где это.

— Я вернулся, — сказал Уилл.

У Слепой Энны был испуганный вид. Она медленно повернулась к нему, пустые глаза наполнились тенью, старушечий рот в отчаянии открылся. Она медленно, как лунатик, встала, сделала несколько шагов вперед, коснулась Уилла пальцами вытянутых рук, потом бросилась к нему на шею и разрыдалась.

— Слава Семерым! О, слава Семерым! Благословенные, благословенные, милосердные Семеро! — Она все рыдала и рыдала, и Уилл впервые в жизни понял, что на свой угрюмый, молчаливый лад тетка наивно и преданно любит его.

Итак, на один сезон жизнь опять стала обычной. А осенью через деревню прошли войска Всемогущего, сжигая траву на своем пути и ровняя с землей дома. Впереди них шествовал Ужас, и жителям деревни пришлось бежать, сперва в Старый Лес, а потом в лагеря для беженцев через границу.

И наконец их погрузили в вагоны для скота и вывезли в далекую Вавилонию, что в Стране Фей, где улицы вымощены золотом, а башни-зиккураты упираются в небо и где Уилла ждала судьба гораздо более необычная, чем он мог бы даже мечтать.

Но это уже другая история, для другого дня.

Патрик О'Лири К вопросу о теории невидимого гуся. Совершенный город

Питер Кроутер Бедфордшир[31]

(1) 12 июня 2001 года

Дорогой Дневник!

Прошлой ночью я лежал в постели, поглаживая Хелен по спине и читая газету, как всегда с тех пор, как мы поженились. Но прочитал немного, лишь пробежал глазами заголовки. И на этот раз я не повернулся к ней, как обычно, чтобы поцеловать ее на ночь перед тем, как уснуть. Я услышал какое-то движение в соседней комнате: может, это Хелен, которая еще не обрела покоя — ведь ее лишь третью ночь нет со мной. А может, Няня. Я не стал вставать и проверять кто… и, слава богу, в комнату она не вошла.

(2) 16 октября 1943 года

— Заходи, парень! — кричит Мередит, и его голос наполняет гулом весь коридор.

Мальчик входит в комнату старосты и вдыхает запах средства для полировки мебели, табака и поджаривающихся сдобных лепешек.

— Хелливелл сказал, что вы хотите меня видеть, Мередит?

— Вот именно, молодой человек, — отвечает тот. — Вот именно, хочу.

Он просто сияет, глядя на мальчика, глаза его горят. Он поплотнее запахивается в свою мантию старшекурсника и поворачивается лицом к мальчику и спиной к ревущему в камине огню. Пара лепешек, разрезанных пополам, подрумянивается, вися на импровизированном вертеле. Очень тепло — это первое, на что обращает внимание мальчик. Потом на стол. Потом на кожаные ремни.

— Итак, Беллингс, что тебе известно о «дырках»?

— О чем, сэр? Ничего, сэр.

— А об извращениях?

Сильные руки смыкаются у него на спине, мальчик мотает головой.

— Будь умницей, закрой дверь, пожалуйста, — говорит Мередит. Он оборачивается к огню, бросает туда сигарету, вынимает лепешки и кладет их на каминную полку.

(3) 4 декабря 1936 года

— Тебе понравился день рождения, Томас?

Мать выныривает из своего шезлонга и, даже не притворяясь ласковой, ерошит ему волосы. Наклонившись, она смяла газету, которую читала, но ей все равно.

— Ответь же маме, Томми, — уговаривает Няня.

— Няня, мальчика зовут Томас. Будьте любезны так его и называть.

— Да, мэм. — Няня поворачивается к мальчику. Лицо ее бесстрастно, но глаза смеются. Они, кажется, говорят: «Да не обращай внимания, Томми!» — Ответь маме, — повторяет она вслух.

— Да, мама, — говорит он. Отчасти мальчик чувствует себя виноватым за то, что ему и правда было весело сегодня. Кажется, именно чувство вины и помешало ответить сразу.

У камина отец мальчика прикуривает трубку от тонкой восковой свечки и несколько раз резко взмахивает рукой, осаживая пламя. Он глубоко затягивается, и мальчик наблюдает, как дым вытекает из уголков отцовского рта.

— Итак, — произносит отец, откидывая голову назад и позволяя облачку дыма воспарить к потолку, — каково это — быть четырехлетним, а?

Он чувствует, как Няня тихонько поглаживает его по спине, подбадривая.

— Очень хорошо, сэр.

— Значит, очень хорошо? — говорит отец. — Что ты на это скажешь, Эмили?

— Отлично! — восклицает мать, и они оба без всякой видимой причины хохочут. Няня все гладит мальчика по спине.

— Ну что ж, молодой человек, у тебя сегодня был трудный день, — говорит отец. Трубка снова возвращается к нему в рот. — Пора сделать привал. Няня!

Рука Няни ползет вверх и успевает едва заметно погладить плечо мальчика, прежде чем сжать его и повернуть Тома к лестнице.

— Пора в путь, на деревянный холм Бедфордшир, — шепчет она ему на ухо, и ее тихий голос чуть-чуть «потрескивает» от улыбки.

— Я поднимусь попозже, — говорит отец им вслед.

Няня сильнее сжимает мальчику плечо, но это всего лишь на миг, на очень короткий миг, а потом ее пожатие слабеет. Подойдя к лестнице, ведущей наверх, Няня едва заметно притягивает его к себе, как это бывает каждый вечер.

— Все в порядке, Няня, — говорит он ей.

Но на самом деле далеко не все в порядке.

(4) 4 июня 2001 года

— Том?

— Да.

— Это Грэм. Звоню узнать, как Хелен.

— Сравнительно неплохо. Спускалась в парк сегодня днем. Кажется, ей понравилось.

— Хорошо.

— Как Эвелин?

— О, все прекрасно.

— Передавай ей… привет от меня… то есть от нас, ладно?

— Конечно, обязательно передам.

Пауза.

— Но… но особых перемен нет, так ведь?

— Перемен?

— Ну да, у Хелен… со здоровьем.

— Нет, все без перемен.

— Да.

— Я думаю, уже недолго.

— Да, наверно.

— А сейчас мне надо идти. Много дел.

— Конечно, конечно.

— Я передам ей, что ты звонил, Грэм.

— Да, пожалуйста. И скажи, что Эви тоже передает привет.

— Обязательно.

— Я еще позвоню через пару дней.

— Хорошо.

— Просто узнать, как она.

— Да. Хорошо.

— Ну, всего доброго, Том.

— Всего доброго.

(5) 7 января 1944 года

Разумеется, после первого же визита в комнату Мередита он понимает, что уже все знает об извращениях… и о «дырках», в общем, тоже, но Мередит весьма настроен развивать мальчика в филологическом смысле.

В один из следующих приходов мальчик понимает, что боль от впивающихся в запястья ремней может быть вполне переносимой. Он обнаруживает, что если лежать тихо, то можно свести боль до минимума. По крайней мере боль в запястьях. Он сосредоточивается на ручке запертой двери. Он неотрывно смотрит на нее со стола, на котором распластан. В этой ручке — его спасение. Тогда, когда он больше не сможет выдерживать эти уроки.

Он уже знает, что впервые слово cunt — та самая «дырка» — появляется в названии лондонской улицы Гроупкантлейн где-то в 1230 году. «Возможно, оно употреблялось и ранее, — сообщает ему Мередит, задыхаясь во время очередного сеанса, — потому что было зафиксировано в среднеанглийском где-то около 1200 года. Вообще-то, — добавляет он, уже кончив, — есть много родственных германских слов: старонорвежское kunta, голландское kunte и даже французское con. Хотя все они, — замечает Мередит, — считаются une terme bas.[34]

Даже в непристойном рассказе Чосера о Мельнике, — продолжает он, — встречается вариант „queynte“. — Он тщательно выговаривает слово. — Там так: „Hir quente abouen hir kne“».

Требуется еще парочка заходов к Мередиту, чтобы узнать, что слово «bugger» происходит от французского Bougre, означающего «болгарин»; что в значении «еретик» это слово употребляется начиная с четырнадцатого столетия, а в значении «содомит» — с шестнадцатого. Этим словом Дан Мичел[35] в 1340 году впервые заклеймил «фальшивых христиан».

«Его применение к сексуальным отношениям, — объясняет Мередит, показывая, как ему больно (все-таки, надо думать, не так, как маленькому мальчику), — возможно, есть всего лишь результат распространения идеи духовного извращения на сферу физического».

Это уж точно.

(6) 4 декабря 1936 года

Отец входит в комнату, и свет из коридора на секунду выхватывает его силуэт. Он просто фигура без лица, но мальчик знает, что это именно он. И знает, что ему нужно. Мальчик весь сжимается и крепко обнимает своего медвежонка.

Отец закрывает за собой дверь, и комната снова погружается во мрак. Скрипят половицы, отец подходит к кровати мальчика.

— Повернитесь-ка на бок, молодой человек, — шепчет он. — У меня для вас еще один подарок на день рождения. — Дыхание отца отдает спиртным и табаком. Мальчик поворачивается на бок и упирается взглядом в дверную ручку.

(7) 6 июня 2001 года

Дорогой Дневник!

Сегодня заходил доктор и прописал Хелен морфий. Мне всегда казалось, что его назначают в виде инъекций, но он дал ей бутылочку с жидкостью, похожей на микстуру от кашля. Она приняла одну дозу в его присутствии, а вторую — на ночь, во время вечернего чая — пара ломтиков хлеба с джемом. Она не захотела, чтобы к ужину что-нибудь готовили. Кажется, ей немного лучше, я имею в виду настроение. А с легкими очень плохо. Как будто она дышит под водой. Доктор говорит, что легкие почти не наполняются. Еще он говорит, что удивлен, как это я справляюсь. Сестра Макмиллан спросила меня, нет ли родственников, которые могли бы помочь, — я знаю, она имела в виду детей. Я просто ответил, что никого нет. Она спросила еще, нет ли у нас конфликтов с соседями. Я ответил, что нет, и поинтересовался, почему она спрашивает об этом. Она только пожала плечами и ответила, что как-то слышала шум, когда мыла Хелен, а я ушел в магазин. Я свалил все на «эти старые дома».

(8) 10 июня 2001 года

— Как он разговаривал?

Грэм кладет трубку и пожимает плечами:

— Отстраненно.

Он садится на диван и смотрит прямо перед собой, в телевизор. В левом верхнем углу — знак «звук выключен», картинка — мужчина, сидящий за письменным столом, о чем-то спорит с женщиной, стоящей рядом. Эвелин хмурится, глядя на экран. Она нажимает на кнопку «выкл.» и спрашивает:

— Так как она?

— Все-таки очень странно, — говорит Грэм, все еще глядя на темный теперь экран… Какую-то частицу его сознания по-преж-нему занимает, все ли еще спорят мужчина и женщина и о чем, собственно, они спорят. — Он разговаривал очень спокойно. Он вообще держался спокойно с тех самых пор, как Хелен поставили диагноз, но не до такой степени.

— Он сказал, как она себя чувствует?

Грэм качает головой:

— Он сказал, что велел сестре Макмиллан больше не приходить к ним.

— Не приходить? Почему?

— И доктору тоже. Видимо, доктор старался навещать ее каждый день, следить за ее состоянием.

— Почему?

Грэм пожимает плечами:

— Почему бы и нет? Женщина умирает. Я думаю, со стороны доктора это простая вежливость…

— Да нет, я не про доктора… Том объяснил, почему он велел им больше не приходить?

— Он сказал… он сказал, что не хочет расстраивать ее еще больше всеми этими визитами.

Эвелин хмурится.

— Осталось недолго. Да, не думаю, чтобы долго.

— Да, — соглашается она, и в этом слове звучит беспомощность и… может быть, некоторый страх: ведь никто из нас не молодеет, вот что она думает.

— Уже половина десятого. Давай посмотрим «Вечерние новости».

— Угу. — Эвелин включает телевизор с пульта.

Тот мужчина все еще сидит за столом и теперь уже препирается с кем-то другим… на этот раз с мужчиной. Эвелин переключает каналы до тех пор, пока не появляется Джереми Паксман. Тогда она включает звук и кладет пульт на колени.

(9) 11 июня 2001 года

Дорогой Дневник!

Прошлой ночью я видел во сне Няню. Она навестила меня. Я шел из гостиной, а она — мне навстречу из кухни. Сначала мне показалось, что она на меня сердится, но нет, она улыбалась. Спросила меня, не надумал ли я попробовать подняться на деревянный холм, в Бедфордшир. Я сказал, что больше не умею туда взбираться, разучился с тех пор, как стал большим, и заплакал. Должно быть, я плакал по-настоящему, потому что наутро моя подушка оказалась влажной. Няня ответила мне: «Глупенький, любой может попасть в Бедфордшир, если очень захочет… только нужно быть готовым пройти долгий-долгий путь. А ты готов, Томас? — спросила она меня. — Ты хочешь попасть в Бедфордшир?» Помню, я во сне собирался попросить ее рассказать мне еще о Бедфордшире, но проснулся.

(10) 22 марта 1937 года

— Няня!

— Что, Томми?

— Расскажи мне о Бедфордшире.

Она втирает мазь с цинком и касторовым маслом в кровоподтеки на его попке.

— Сейчас, милый.

У нее голос какой-то растрескавшийся, как старые половицы на чердаке.

— У тебя все хорошо, Няня? — спрашивает он, очень стараясь, чтобы она по голосу не заметила его беспокойства.

— Просто немного устала, дорогой, — отвечает Няня. — Ну, вот! — она легонько шлепает его по попке, — теперь надевай пижаму и в кроватку.

Он так и делает, слегка морщась, когда садится на кровать.

— Все-таки я не понимаю, как это тебя опять угораздило споткнуться о Хаммерсмита.

Он смотрит на надувного крокодила и заговорщически расширяет глаза, как бы призывая того хранить молчание.

— Просто он вечно валяется на дороге.

— Валяется на дороге? Вряд ли он может быть препятствием для такого большого мальчика, как ты, — отвечает Няня.

Натянув одеяло до подбородка, мальчик просит:

— Расскажи мне еще раз про Бедфордшир, Няня. Ну пожалуйста!

— Хорошо. — Она садится на краешек его кровати и улыбается, глядя, как он поудобнее умащивается в постели. Он достает из-под подушки своего плюшевого мишку, прижимает его к себе и затихает в ожидании. — Бедфордшир — это такое волшебное место, — начинает она, — куда попадают все, когда засыпают. Это такое место, где все… правильно. — Она подчеркивает голосом слово «правильно», видит, как он сначала хмурится, а потом улыбается от этой мысли.

— А еще там мороженое растет на деревьях…

Он хихикает.

— А еще там все время светит солнце… даже ночью… и все играют в разные игры весь день напролет.

— И всю ночь напролет, — добавляет он, — если все время светит солнце.

— И всю ночь, — соглашается Няня. Потом она говорит: — Но главное — там никто никому не делает больно.

Глаза мальчика светятся пониманием. На какой-то краткий миг, встретившись взглядами, эти двое совершенно одинаковы… четырехлетний мальчик из Кенсингтона и двадцатисемилетняя старая дева из Масуэлл-Хилла, а ведь у них все разное: возраст, пол, язык. Маленькая ручка тянется из-под одеяла к руке Няни, и какую-то секунду или даже долю секунды ей кажется, что он сейчас погладит ее по руке и скажет, чтобы не волновалась за него… они с болью старые знакомые. Но эта мысль тут же лопается в ее сознании как мыльный пузырь.

А мальчик говорит:

— А он правда есть, Няня… Бедфордшир?

Она собирается с мыслями и кивает:

— Есть, мой дорогой… конечно, есть… но туда можно попасть, только если очень захочешь. Только когда устанешь, очень-очень сильно, по-настоящему устанешь.

Его глаза на мгновение закрываются, потом опять широко раскрываются. Она берет его руку и укладывает ее обратно под одеяло:

— Кажется, ты очень-очень устал, а?

Он кивает и крепче прижимает к себе медвежонка.

— А медвежонок тоже очень-очень устал?

Он заставляет медвежонка кивнуть головой.

— Ну тогда отправляйтесь-ка вы вдвоем…

— …в Бедфордшир! — договаривает он.

Она встает, наклоняется над ним, целует его в щеку… в теплую мягкую щеку, пахнущую тальком:

— В Бедфордшир!

(11) 8 июня 2001 года

— Благословите меня, святой отец, ибо я согрешил. Я… долго, очень долго не исповедовался.

— Но вы пришли.

— Да, я пришел.

— Господу не так важно, когда именно его дети обращаются к нему, — важнее, что они в конце концов обращаются. Мы все время от времени сбиваемся с прямого пути. Конечно, хорошо бы не заблуждаться вовсе, но хорошо и вовремя вернуться на путь истинный, если заблуждался. Исповедуйтесь в своих грехах, сын мой.

— Считаются ли мысли грехом, святой отец?

— Если это нечистые мысли и если они приносят вред, то да. Это вредные мысли?

— Только для меня самого.

— Станет ли вам легче, если вы расскажете мне о них?

— Может быть.

— Тогда расскажите.

— Моя жена очень больна. Она умирает.

— Мне очень, очень жаль это слышать, сын мой.

— Я не могу представить себе жизни без нее. Я боюсь, что когда ей… когда ей придет время…

— Уйти?

— Умереть, святой отец. Я вовсе не уверен, что кто-то куда-то уходит, что есть какое-то «потом». Это оскорбляет вас, святой отец?

— Меня не так легко оскорбить. Но скажите… Если вы не верите в загробную жизнь, как же вы верите в Бога?

— Я не говорил, что верю в Бога.

— Значит, не верите?

— Не знаю. Мне кажется, в глубине души я извращенец.

— Кто, простите?

— Извращенец, святой отец. Мне однажды объяснили, что извращенцы — это просто вольнодумцы и нетвердые в вере люди.

— Но ведь вам известно, что есть и другое значение?

— У слова «извращенец»?

— Да.

— Да, я это знаю.

— Скажите мне, зачем вы пришли?

— Я… я точно не знаю. За помощью.

— Тогда исповедуйтесь мне в своих грехах, сын мой, и я сделаю, что смогу. Вы говорили, что боитесь, что ваша жена умрет и?..

— Да. И когда она умрет, я… я думаю, что, может быть, и я не захочу больше жить.

— Смерть приходит к каждому из нас, сын мой, но только когда Бог пожелает этого, а не мы сами. Вы ведь знаете, во всяком случае, должны помнить, что католическая церковь считает самоубийство смертным грехом, за который нет прощения.

— Да. Значит ли это, что, если я совершу этот грех и если какое-то «потом» все-таки есть, нам с ней уже не быть вместе?

— Именно так. Но, может быть, вам стоило бы…

Треск… Стук.

— Вы еще здесь, сын мой?

— Благословите меня, святой отец, ибо я согрешила. Последний раз я была на исповеди две недели назад.

— Скажите мне, в чем вы грешны, дочь моя.

(12) 2 июня 2001 года

Дорогой Дневник!

Я все время вижу сны, и когда сплю, и когда бодрствую. Обрывки прошлого пробиваются сквозь мои мысли и воспроизводятся с замечательной точностью. Все — звуки, ощущения, запахи. Как будто все на свете время собрано в этом доме из-за угасания Хелен и существует здесь, в тишине. Это редко бывают хорошие воспоминания. Не могу отвлечься от мыслей о Няне. Сегодня, когда я утром выходил из комнаты Хелен, мне даже показалось, что вижу ее, секунду или две. Она как будто стояла у стены. Должно быть, так падал свет, и кроме того, я очень устал. Позже, днем, я услышал, что Хелен зовет меня, и когда подошел к лестнице, ведущей наверх, то увидел, что у нее нет конца. Я стоял некоторое время, не в силах пошевелиться, а потом, сморгнув, увидел, что лестница опять стала обыкновенной. Хелен очень слаба. Думаю, ее удерживает здесь только боязнь оставить меня одного. Разумеется, в конце концов и это сопротивление будет подавлено. По-моему, то, что мне предстоит, еще только начинается.

(13) 30 мая 1950 года

— Извините…

Он поднимает взгляд на молодую женщину, стоящую около стола. Они кивают друг другу.

— Извините, я хотела спросить… у вас занято?

— Э-э… — Он смотрит на стул напротив и на потертый грязный портфель на нем, потом обводит взглядом комнату и чувствует, как краска заливает щеки. — А что… все остальные места заняты?

Молодая женщина осматривается и медленно наклоняет голову. Ее губы трогает легкая улыбка:

— Кажется, да. Здесь всегда тесно перед экзаменами.

Он перегибается через стол, берет со стула портфель и ставит его на пол у себя в ногах.

— Я не знал.

— А, так вы новенький?

— Если учесть, что я здесь уже больше семи месяцев, не думаю, что меня можно назвать «новеньким».

Он опять полностью сосредоточивается на книге, лежащей перед ним на столе, и не видит, какую она состроила гримаску.

— Извините, — говорит она. — Я вовсе не хотела вас обидеть. Я хотела сказать, первокурсник.

Не поднимая головы, он бросает:

— Я не обиделся.

— А чем вы занимаетесь?

Он со вздохом поднимает голову. Она, теперь он понимает это, красивая. Такое бледное лицо, нежная розовость щек и губ, и копна светлых волос, коротко подстриженных по моде, — напоминает птичье гнездо. На лице у нее написана искренняя заинтересованность. Он вовсе не желает выглядеть педантом, когда спрашивает:

— В данный момент, — он указывает на книгу, — или вообще здесь, в Королевском колледже? — но по ее ответному взгляду понимает, что именно так и выглядит.

— И то и другое, — говорит она, откидываясь на спинку стула. В уголках ее губ прячется улыбка.

Он не может удержаться, чтобы не улыбнуться в ответ:

— «Семантика: наука о смысле», — говорит он, предъявляя в доказательство книгу. — Автор Мишель Бреаль, 1900 год, перевод миссис Генри Каст. А вообще-то я занимаюсь английской и средневековой историей.

Кивнув и продолжая улыбаться, она благодарит его, и он тут же снова возвращается к своей книге.

— Наверно, это очень увлекательно. Вам нравится заниматься языком?

На какую-то секунду у него в голове все плывет.

«…впервые слово cunt появляется в названии лондонской улицы Гроупкантлейн где-то в 1230 году…»

— Да, — говорит он.

Поняв, что он не собирается больше ничего добавить, она говорит:

— А вы не хотите узнать, чем занимаюсь я?

Он усмехается:

— В данный момент… или вообще здесь, в Королевском колледже?

Ее смех похож на звук от вращения маленькой шпульки для ниток, которую Няня сделала для детской еще тогда, в Кенсингтоне. Он тоже смеется и протягивает руку через стол:

— Томас… Том… Беллингс, — говорит он.

— Хелен, — представляется она, пожимая его руку. Прикосновение ее прохладной руки волнует. — Хелен де Бёвуар Шабон.

Он повторяет ее имя, только имя, без фамилии, перекатывая его во рту, как облатку, которую когда-то положил ему на язык викарий церкви Св. Мартина: «Хел…»

(14) 9 июня 2001 года, 23.47

«…лен».

Она не отвечает.

Он встает на колени около ее кровати, стараясь изо всех сил не опираться на край слишком сильно, и снова шепчет, вдыхает мускусный запах болезни… в сладковатый запах пыли на пианино и остановившихся часов:

— Хелен, — снова повторяет он. Он говорит не громче, чем нож режет масло, это скорее намек на звук, чем сам звук, потом протягивает руку к ее лицу. Пальцы у него скрючены, как будто не желают, отказываются касаться ее головы.

Все же дотронувшись до нее, приподняв седую прядь с ее лба, он замечает, что пальцы дрожат.

— Хелен… Пожалуйста, не уходи. Не оставляй меня. Еще не время.

Пальцы опускаются вниз по ее руке, ищут пульс.

(14) 15 февраля 1944

— О! Бьюсь об заклад… это же молодой Беллингс! — восклицает Мередит.

Он тормозит. Он хотел сократить путь до спального корпуса, пробежать задворками, мимо библиотеки, но теперь жалеет, что не пошел через главное здание.

Мередит стоит с Бёргессом-младшим и с Оксли, человеком-горой, самым здоровенным из всех старших в «Лесной роще» в Лето Господне 1944. Они смакуют сигареты «Капстан» — занятие — запрещенное за пределами комнат старших и гостиной.

— Куда направляешься, мальчуган? — спрашивает Бёрджесс-младший.

— К себе в комнату.

— К себе в комнату… что?

— К себе в комнату, сэр.

— Оставь его, Боб, — говорит Оксли. Он единственный из троих не курит. — Давай, беги, парень.

— Никуда он не побежит, — заявляет Мередит, давя окурок носком ботинка. — Тебе ведь вообще не положено быть здесь, а?

Беллингс пожимает плечами. В глазах у него загорается огонек, холодный огонек, который питается постоянным чувством дискомфорта, гнездящимся где-то в спине, нет, ниже спины.

— А я часто делаю то, что не положено, — говорит он и добавляет, взглянув на расплющенную сигарету «Капстан», — как, впрочем, и все мы.

Оксли удивленно приподнимает брови.

Рот Бёрджесса-младшего непроизвольно открывается, он бросает косые взгляды сначала на Мередита, потом — на Оксли, затем — снова на Беллингса.

— Ты ведь наглый извращенец, не так ли, паренек? — говорит Мередит, приподняв сзади мантию и сделав шаг к Беллингсу.

— Наглый — возможно, — отвечает мальчик, — хотя, думаю, у меня есть на то причины.

Он чувствует, что сердце бьется где-то в виске… Странное ощущение, но не лишенное даже некоторой приятности.

— Но что до извращенца, то, что называется «bugger», то это слово можно применить ко мне только в том значении, в каком его использовали в тысяча семисотых годах, в смысле «дружок» или «пользователь», хотя пользователь — это скорее вы, не так ли, Мередит? — но никак не в смысле «еретик», как это было принято в тысяча триста сороковых, не «содомит» — как в тысяча пятьсот пятидесятых, и, уж совершенно точно, не в смысле «зверюга» — кажется, тоже середина тысяча пятисотых.

Все трое уставились на него. Мередит, правда, еще успевает искоса поглядывать то на одного из приятелей, то на другого. Он уже собирается что-то сказать, но мальчик еще не закончил:

— А кроме того, — продолжает он, — вы, помнится, назвали меня «дыркой», после чего продемонстрировали, для чего служат дырки… И эти ваши действия — в сочетании с вашими же весьма подробными пояснениями — доказывают, что извращенец-то как раз вы. — Мальчик делает торопливый вдох и пожимает плечами. — Можно быть либо гайкой, либо болтом, сэр. Быть и тем и другим сразу — невозможно.

Оксли хмурится:

— Уильям! О чем это он?

Мередит передергивает плечами. Он в бешенстве.

— Что ты хочешь всем этим сказать, парень? — спрашивает Оксли.

Беллингс смотрит на них широко раскрытыми глазами. Он переводит взгляд с одного старшего на другого, он успевает с каждым хотя бы на секунду встретиться глазами.

— С вашего позволения, сэр, думаю, мне не следует ничего больше говорить. Возможно, я и так сказал слишком много.

— Вот это точно, — отвечает Мередит и берет с подоконника свою трость. — И сейчас я поработаю над твоей задницей.

Оксли останавливает руку Мередита:

— Если то, что рассказывает этот парень, — правда, Уильям, ты уже над ней изрядно поработал.

Мередит растерянно смеется:

— И вы ему верите?

Он смотрит на Бёрджесса-младшего:

— Боб, неужели ты поверил ему? Этот маленький пе… паршивец пытается оклеветать меня. Ну, мало ему не будет!

— Уильям, — говорит Оксли, еще крепче сжимая руку Мередита, — опусти трость. — Мередит пытается стряхнуть руку Оксли, но безуспешно. — Я сказал, положи трость, Уильям! — Он поворачивается к Беллингсу, — Иди к себе, парень.

Мальчик кивает и уходит, тщательно обойдя троицу старших.

— Это не конец, Беллингс! — кричит Мередит. — Долго ждать тебе не придется.

(15) 9 сентября 1967 года

— Мама. — Он коротко кивает матери.

— Я рада, что ты приехал, Томас, — говорит она, поднося к носу крошечный носовой платочек, обшитый по краям розовым кружевом.

Он оглядывается на гроб:

— Я бы ни за что не пропустил этого.

Хелен дергает его за рукав куртки.

Мать хмурится:

— Я знаю, вы не очень-то ладили…

— Я примирился с ним, — говорит он, находит руку Хелен и сжимает ее в своей.

Его мать кивает и снова подносит платочек к носу:

— Я видела, — говорит она, кивая на покойного, — ты как будто что-то говорил ему, когда наклонялся над гробом?

Он отпускает руку Хелен и достает из кармана шляпную булавку, украшенную жемчужиной.

— Нет, я просто убедился, что он действительно мертв, — отвечает он, показывая булавку матери. — И очень сожалею, что у меня нет времени остаться и удостовериться, что его действительно закопают. И еще я сожалею, что обычай велит положить его в мягкую землю, а не закатать в асфальт, как он того заслуживает.

— Томас! Как ты можешь…

Он наклоняется к ней близко-близко, не обращая внимания на то, что Хелен изо всех сил тянет его за рукав:

— Ты ведь все знала, мама, правда?

Женщина в большой серой шляпе подходит довольно близко к ним, так что он вынужден заставить себя улыбнуться и обнять мать за плечи. Когда женщина, кивнув, отходит от них, полуприкрыв глаза, как бы понимая их горе, он шепчет матери на ухо:

— Ты ведь знала, что он со мной делал, правда? Ты знала, что он…

Ему хочется сказать: «трахал меня в зад»… ему хочется спросить у матери, известно ли ей, что, например, слово fuck, несмотря на удивительно частое употребление, можно отследить в языке только с начала XVI века, и то только благодаря Уильяму Данбару, францисканскому монаху и проповеднику, в то время как гораздо более молодое слово arse… Но вместо этого он говорит:

— Ты ведь знала, что он насиловал меня, правда? И ты позволяла ему это делать.

— Как ты можешь говорить такое…

Он поднимает руку, останавливая ее:

— Я ухожу, но я еще вернусь повидать тебя… Жаль только, что ты меня не увидишь… — Он подносит булавку совсем близко к ее лицу. — И в следующий раз, которого я жду не дождусь, я повторю свой эксперимент.

Он встает и смотрит на Хелен. Она глядит на него с невыразимой печалью. Опять на секунду повернувшись к матери, стиснувшей руки на груди, обтянутой черным платьем, он бросает: «Ну что ж, до свидания», слегка кивает и отворачивается.

— Нам, пожалуй, пора, — говорит он Хелен.

Уходя, он слышит, как мать кричит ему вслед:

— Том…

(16) 8 мая 2001 года

— …ас!

Хелен вынуждена напрягать голос, чтобы пробиться сквозь его горе. И ей это почти удается. Но его нервы слишком истощены, у него слезы наворачиваются, и вот он уже содрогается от рыданий.

— Томас, ради бога, я пока еще здесь, я никуда не ушла.

— Сколько… сколько еще осталось? — спрашивает он, заикаясь от плача.

— О, я еще побуду… еще немно…

— Сколько?

Губы ее собираются в горестную складку, она гладит его по щеке:

— Три месяца. Он сказал, может быть, и шесть, но лучше все-таки рассчитывать на три. — Она слегка пожала плечами. — Мне так жаль, милый!

— А может быть… Мы с кем-нибудь другим могли бы проконсульти… Мы поедем… мы поедем куда-нибудь… в Америку! Они смогут что-нибудь сделать…

— Все зашло слишком далеко, — говорит она тихим низким голосом. — Томми, нам придется быть храбрыми.

Он трясет головой, и слеза срывается со щеки и падает ей на колено.

— Я не могу, — говорит он. — Я не могу быть храбрым.

(17) 10 июня 2001 года

Дорогой Дневник!

Удивительно, но мне удалось немного поспать — каких-нибудь пару часов. Я проснулся внезапно, моя рука обнимала Хелен. Хелен теперь очень холодная, прямо как лед. Мне приснилась Няня — думаю, оттого я и проснулся. Во сне я пытался найти дорогу в свою спальню, которая таинственным образом куда-то подевалась. Няня спросила меня, почему я так настойчиво ищу спальню — устал? Я ответил, что хотел только отыскать свою жену. Ее зовут Хелен, — сказал я ей. Тогда Няня усмехнулась и покачала головой. Так ведь ее там больше нет, — ответила она. А где же она? — спросил я. И Няня указала на лестничную клетку, и я увидел еще один, лишний пролет лестницы. Я пошел по ней, поднимался и поднимался, и конца было не видно. Куда ведет эта лестница? — спросил я Няню. И она ответила мне, что в…

(18) 28 мая 2001 года

— Бедфордшир?

Он поправляет простыню у нее на груди и улыбается ей такой широкой улыбкой, на какую только способен сейчас.

— Это из одного старого детского стишка: «Пробьют теперь часы в прихожей пусть, Чтоб самый грустный час явился в мир. И детям время отправляться в путь — на холмик деревянный, в Бедфордшир».

Ее смех переходит в кашель, она вынуждена сплюнуть. Он обнимает ее за плечи и притягивает к себе.

— Итак, — говорит она, успокоившись, — получается, Бедфордшир — это просто кровать.

Он пожимает плечами:

— Дети понимают это именно так, большинство взрослых — тоже, но я думаю, это все-таки нечто большее. По крайней мере так говорила мне Няня.

— Ты ведь любил ее?

— Она была мне больше матерью, чем родная мать. И она первая привила мне интерес к языку.

Хелен кивает и с минуту рассматривает свои исхудавшие руки, прежде чем спрятать их под простыню, с глаз долой.

— Я рада, что ты решил не ехать на ее похороны — на похороны матери, я имею в виду.

Он хмурится и проводит ладонью по ее волосам:

— Почему?

Она передергивает плечами:

— Я боялась, что снова сделаешь это… ну тот фокус с булавкой. Это было ужасно, Томми. Я понимаю, что ты должен был чувствовать, но это… это было жестоко. И так не похоже на тебя.

Он усмехается:

— Да ничего я не делал этой булавкой. Взял ее с собой, хотел дать ему почувствовать хотя бы частичку той боли, которую он причинил мне на долгие годы… но в конце концов так и не смог ею воспользоваться.

— Но ты ведь ей сказал…

— Просто хотел ее уязвить. Хотел, чтобы она помучилась, как я мучился… каждую ночь, лежа в кроватке, обнимая плюшевого медведя, боясь, что дверь сейчас откроется… — Его голос замирает. — Но стоя над гробом, коснувшись его края, я чувствовал только глубокую печаль… от того, что меня обделили нормальными отношениями с отцом и с матерью тоже. Да и вообще, он ведь уже умер… он все равно ничего не почувствовал бы.

Она поворачивается в постели так, что может заглянуть ему в глаза:

— Как ты думаешь, куда он попал?

Он пожимает плечами и разглаживает морщинки на покрывале:

— Кто знает?

— Куда попаду я, как ты думаешь, дорогой?

У него начинает щипать глаза.

— Пожалуйста, — его голос звучит не громче, чем шелест переворачиваемых страниц, — давай не будем говорить об этом.

— Но ты веришь, что куда-нибудь я попаду?

Он кивает, поднимается, надеясь создать иллюзию нормальности многословием:

— Я верю, что ты отправишься в Бедфордшир, потому что именно туда попадают люди, когда засыпают… Вот и все, что с тобой случится: ты уснешь.

Она послушно позволяет поцеловать себя в щеку, прикрывает глаза и тихонько стонет.

— И какой он?

— Бедфордшир? Ну, это такое место, где все правильно… где на деревьях растет мороженое, где всегда светит солнце — даже ночью, — прибавляет он, подняв вверх указательный палец, — и все играют дни напролет. Но что самое главное, там никто никому не делает больно. И вообще никакой боли нет.

— Замечательно.

— Все так и будет, дорогая, — говорит он, глядя, как она закрывает глаза.

— Только одно плохо, — сонно произносит она, когда он уже почти доходит до двери.

— Что же плохого может быть в Бедфордшире? — спрашивает он, притворно удивившись.

— Там не будет тебя… — Она не успевает закончить фразы, потому что засыпает.

(19) 10 июня 2001 года

Дорогой Дневник!

Сейчас немного за полночь, 10 июня 2001 года. Хелен умерла пятнадцать минут назад, без четверти двенадцать, 9 июня. Дом тих и молчалив, и все-таки что-то в нем происходит. Я чувствую чье-то присутствие вокруг, какую-то нервную энергию. Я не могу даже приблизительно объяснить, что именно ощущаю. Как будто весь мир остановился. Мне очень хочется избавиться от боли, и в то же время я даже двинуться не в силах. Не хочу ни с кем говорить, никому сообщать. Меня приводит в ужас мысль о том, что люди начнут меня утешать. Что мне делать?

(20) 10 июня 2001 года

— Мистер Бел…

— Доктор, нет никаких причин продолжать все это. Я принял решение…

— Прошу прощения, мистер Бе…

— Я принял решение, и, что гораздо важнее, моя жена приняла решение, мы не хотим больше никаких посещений, ни ваших, ни сестер из местной больницы. Короче говоря, ничьих. Я понятно объяснил, доктор Хенфри?

— Нельзя ли мне переговорить с вашей женой… Может быть, она…

— Моя жена отдыхает, доктор. Она очень больна и очень устала. Я не хочу, чтобы ее беспокоили, ни лично, ни по телефону.

— Боюсь, что мне придется сообщить властям.

— Можете сообщать кому хотите, доктор, но мою жену вы не увидите. Всего доброго.

Он кладет трубку. Наверху какое-то шевеление.

— Иду, иду, дорогая! — кричит он… и вдруг понимает, что этот шум не может исходить от его жены.

(21) 15 июня 2001 года

Дорогой Дневник!

Я решился. Таблеток осталось много, плюс морфий. Этого хватит. Пишу тому, кто найдет дневник: пожалуйста, не думайте обо мне плохо. Нет никого, кто стал бы оплакивать меня, никого, кто остался бы после моего поступка без средств к существованию, нет ни кредиторов, ни должников. Итак, будучи в здравом уме и твердой памяти, находясь в добром здравии — хотя, по правде говоря, здоровье в последнее время несколько пошатнулось, я настоящим заявляю, что решил отказаться от того последнего, чем еще владею. Меня зовет деревянный холм, и очень громко — я должен наконец отозваться.

Прощайте.

Томас Беллингс

(23) 7 июня 2001 года

Пожилой мужчина выходит из-под навеса Черинг-Кросс Роуд, как будто по волшебству появляется прямо из воздуха, и трогает его за плечо.

— Привет, Беллингс, — говорит он.

Беллингс оборачивается. Струи дождя бегут по его лицу.

— Разве… разве мы знакомы?

Отходят такси с пассажирами, тротуары полны прохожих. Барабанит дождь, люди снуют туда-сюда, не обращая никакого внимания на потрепанного старика, закутанного во что-то, напоминающее индейское одеяло. Они не обращают на него внимания, потому что он для них невидим.

— Встречались, — хихикает старик, и это хихиканье тут же переходит в горловой кашель. — Но лицом к лицу — пожалуй, нет, это точно.

Беллингс качает головой:

— Извините, но я…

— Неудивительно, — перебивает старик. — В основном ты всегда был ко мне спиной во время наших коротких свиданий… Tête á derrières.[36]

Беллингс морщит лоб. Что-то в этом человеке есть такое… Тот подается вперед, его лицо теперь почти касается лица Беллингса, он говорит:

— Мне было очень приятно с тобой «беседовать», пока меня из-за тебя не… исключили.

Он кладет свою грязную руку на габардиновый плащ Беллингса:

— Скажи-ка мне, а у тебя по-прежнему такая славная задница? И ты по-прежнему так… как бы это выразиться… услужлив?

— Мередит? — Беллингс отшатывается, и тут же позади него на проезжей части раздается резкий гудок.

Старик хохочет, кашляет и сплевывает большой сгусток слизи в ближайшую канаву. Беллингс отводит глаза и пускается бегом к Кембридж-Серкус. Мередит кричит ему вслед:

— Еще не кончено, Беллингс! Уже совсем скоро!

Наконец удается поймать такси, и, забравшись внутрь, он чует запах табака. Он смотрит на надпись на перегородке между ним и водителем: «Просьба не курить» и хмурится. Глядя на струи дождя, стекающие по стеклам, он представляет себе слизь, откашлянную стариком, и червей, копошащихся в ней. И еще он вдруг осознает тот факт, что в продолжение всего разговора ни одной капли дождя на старика не упало.

(24) 12 июня 2001 года

Он лежит в постели, обхватив Хелен рукой, прижавшись к ней. Она теперь очень холодная. Хотя он настежь открыл окно, вся комната пропахла фрезиями, садовым компостом и использованными чайными пакетиками. И еще чем-то неопределимым.

Дверь в комнату медленно открывается, потом закрывается. Он лежит к двери спиной, но видит, как свет от лампы в коридоре на короткое время заливает комнату.

— Томас!

Это Няня. Но почему «Томас»? Почему так официально?

Он не оборачивается, но слышит какие-то всхлипывания. Они прекращаются, когда он затыкает себе рот простыней.

— Томас! — снова произносит голос Няни, — Хелен ждет тебя.

Он натягивает простыню на голову, затыкает уши. Но все же успевает услышать, что пора начинать взбираться на деревянный холм.

Дверь снова открывается — и закрывается.

Он долго не может уснуть. Всякий раз, как он уже готов отключиться, ему кажется, что это холодное тело, которое он обнимает, подает какие-то сигналы.

(25) 10 июня 2001 года

Дзынь! Дзынь!

Он бросает беглый взгляд на телефон и снова сосредоточивается на пузырьках, стоящих на тумбочке.

Семнадцать маленьких желтеньких таблеток и…

Дзынь! Дзынь!

…полный пузырек беленьких…

Должно хватить.

Дзынь! Дзынь!

Он берет бутылочку с морфием и встряхивает ее. У него мелькает мысль, а что, если…

Дзынь! Дзынь!

Сверху раздается шум:

Бух.

Бум.

Он поднимает голову, будто следя за тем, как шум спускается с потолка…

Бух.

Бум.

Бух.

Бум.

…как он пролетает над его головой по комнате — по его спальне, где все еще лежит Хелен, как вылетает в коридор. Он поворачивается, чтобы бросить взгляд на…

Дзынь! Дз-з-з…

…кухонную дверь. Шум добирается до самой верхней ступеньки лестницы…

Бух.

Бум.

…и медленно начинает спускаться.

Он высыпает таблетки в пластмассовый стаканчик. Руки дрожат. Потом наливает в стаканчик морфий и ставит пустую теперь бутылочку обратно на тумбочку.

Он опрокидывает в себя стаканчик, разжевывает таблетки и…

Бух. Бум.

…с усилием, судорожно проглатывает. Он тянется за газированной водой — Хелен ее любила — и запивает то, что проглотил. Потом…

Бух.

Бум.

…вылизывает пластмассовый стаканчик и делает еще один глоток воды. Не так уж и противно. Терпимо.

На несколько секунд шум останавливается внизу, у начала лестницы, потом снова начинает подниматься.

Бух.

Бум-м-м.

Бух.

Бум-м-м.

Таблетки уже действуют, он поворачивается к кухонной двери, смотрит на ее ручку, вслушивается в звук шагов, раздающийся из коридора: один шаг — нормальный, а второй — как будто ногу приволакивают, как будто…

«Ее левая нога больше не действует. Хелен больше сама не сможет доходить до туалета, мистер Беллингс».

Он пустым взглядом смотрит на участковую медсестру, как всегда испытывая некоторое раздражение от того, что она называет Хелен по имени.

«А почему?» — Он произносит это, как светское «Вот как! Дождь сегодня будет, как вы думаете?» Он и сам удивлен… обыденности своего ответа.

«К сожалению, мышцы атрофируются, — объясняет сестра с профессиональным сочувствием. — Конечная стадия».

«А-а».

(27) 15 июня 2001 года

Кухня то вспыхивает, то гаснет, стены то расширяются, то съеживаются. Он чувствует необыкновенную легкость во всем теле. Глаза полузакрыты.

Бух.

Бум-м-м.

Шкафы распадаются, как карточные домики, остаются лишь белые гладкие стены.

Он смотрит вниз и на мгновение различает силуэт: человек, застывший в позе эмбриона. — Он равнодушно отмечает, что на мужчине такая же куртка, как на нем самом. Потом силуэт темнеет, вовсе превращается в тень, исчезает.

Он смотрит вверх и видит, как очертания тумбочки бледнеют, исчезают ручки на ящиках, цветы, что стояли в вазе…

Бух.

Бум-м-м.

…на кухонном столе. «Фрезии, — думает он, проговаривая про себя это слово, — и гвоздики…» Они просто выпрыгивают из поля зрения, одна за другой.

— Ты ведь был плохим мальчиком, правда, Томми?

Оглянувшись, он обнаруживает в каком-то дюйме от своего лица родное лицо Няни, но тут же видит, что…

Бух.

Бум-м-м.

…что окна исчезли. И задняя дверь открывается прямо в сад.

— Няня?

Няня поднимает руки и прижимает ладони к щекам. Потом, улыбаясь, вцепляется в щеки и оттягивает их. Кожа тянется, как жевательная резинка. Когда Няня отпускает свои щеки, они снова возвращаются на место, но это больше…

Бух.

Бум-м-м.

…не лицо Няни.

— Мере…

Мередит прикладывает палец к губам и качает головой, кивая на дверь, ведущую в коридор. Пятясь назад, Беллингс видит, как медленно открывается дверь.

На его отце ночная рубашка Хелен. Он придерживает подол обеими руками, ногой закрывая за собою кухонную дверь.

— «Курок взведен, — с улыбкой цитирует отец из „Генриха“, — и скоро будет залп!»

Когда дверь закрывается, его силуэт бесследно исчезает.

И дверной ручки тоже нет.

— Ты ведь знаешь, что сейчас будет, правда? — шепчет ему на ухо Мередит.

Появляется стол. Очень знакомые ремни.

— И теперь это надолго, — прибавляет старшеклассник.

Адам Корбин Фаско № 0072-JKI

Изучение Синаптического Отклика Организма на Спонтанную Стимуляцию Уязвимых Зон. Анализ Фотографий. Производится изучение синаптического изменения вектора смеха во время спонтанной стимуляции уязвимых зон, имеющей популярное название «реакция на щекотку». Цель исследования — получить ответ на вопрос: почему мы реагируем на щекотку смехом?

* Каждый объект, помещенный в изолированную комнату с креслом и монитором, получил инструкцию снять обувь и протянуть правую ногу за черный занавес. Объектам исследования было сказано, что их босую ногу будет щекотать механический манипулятор робота. Это было сделано, чтобы уменьшить вредное моральное воздействие человеческого фактора и снять напряжение ожидания. На самом деле стимуляция производилась исследователем с использованием металлизированной перчатки.

* Во время стимуляции объектам на мониторах демонстрировались три вида комических программ: избранные комедии кабельного канала «Хоум бокс офис», немой сериал «Три Бездельника» и случайная последовательность мультипликационных комиксов. Вектор смеха измерялся как при наличии демонстрации программ, так и без нее, и был сделан вывод, что он не зависит от изображения на мониторе. Интенсивность смеха не возрастала при наличии комедийных фильмов, как и при введении симпатолитических средств (например, анаприлина или феноксибензамина). Это свидетельствует о стойких, хотя и не задействованных одновременно нервных путях. Объект все же демонстрировал возрастающую «открытость» — то есть большую устойчивость — отклика во время демонстрации мультипликационных комиксов. У объектов мужского пола в момент воздействия щекотки на ногу степень эрекции возрастала на 22 процента при демонстрации популярного образа утки, что проявлялось наиболее сильно в тех случаях, когда упомянутый персонаж переживал взрывы или клюв утки перемещался относительно головы. Оргазмическая реакция женщин возрастала на 10 процентов при демонстрации популярного изображения свиньи, особенно в тех случаях, когда упомянутый персонаж был одет в космический скафандр или в балетную пачку (обязательное условие). Результаты взаимосвязаны.

* Кроме изучения совокупного воздействия были произведены исследования временного графика, что привело к выявлению последовательной структуры после четырехчасовой стимуляции. Частота воздействия поддерживалась на значительном уровне, но с интервалами от тридцати секунд до трех-четырех минут для восстановления проводимости нервных окончаний. Уровень смеха падал ниже основного показателя уже через тридцать минут и продолжал понижаться в течение первого часа. Через два часа ситуация менялась, и впоследствии степень отклика возрастала.

* Фотоснимок Н демонстрирует объект женского пола после четырехчасового воздействия щекотки. У объекта наблюдаются следующие факторы: лицевой ступор, сжатые зубы и слезы смеха (см. примечание: Материалы 10М8/42–2-14 «Сходство Спинного Мозга со Скрипичной Струной»). Отклик на стимуляцию возрастает в течение следующих трех часов и достигает пикового значения на семичасовой отметке. На этом уровне он остается неизменным вплоть до пятнадцатого часа, когда стимуляция была прекращена из-за нарушения целостности кожного покрова стопы.

* Давно было замечено, что восприимчивость к мультипликационным образам согласуется с реакцией младенцев и детенышей животных в силу их физических особенностей. Такая реакция у «примитивных лиц», сходная с процессом обучения, при наблюдении за выражением глаз возрастает на 25 процентов быстрее, чем у взрослых особей. Сходный процесс наблюдается при демонстрации персонажей с крохотными конечностями или выдающимся вперед животом, и остается на одном уровне независимо от объекта, будь то щенок, котенок, человеческий ребенок или детеныш шимпанзе. У всех наблюдается пропорциональное соотношение в лицевой области. Мультипликационные образы целенаправленно искажены в определенной степени ради достижения более сильного отклика. Упомянутые искажения можно встретить и на агитационных плакатах нацистов, и в мультфильмах, созданных во время Второй мировой войны.

* Реакция на «примитивное лицо» впоследствии была принята во внимание в качестве фактора, увеличивающего уровень смеха. (Обратите внимание на исследования Гелентнера и Граймса, относящиеся к теме убийств новорожденных младенцев их матерями посредством удушения или отказа от кормления, изложенные под названием «Послеродовая депрессия как повод и объяснение убийства: реакция на внезапное появление Чужака».) Объекты, которым была показана замедленная видеозапись бегущего гепарда, на четырехчасовой отметке проявляли большую «открытость», равную отклику на раздражающие глаза скетчи, характерные для «Трех Бездельников».

* Фотоснимок К демонстрирует объект мужского пола после пятичасового воздействия щекоткой и демонстрации бега гепарда. От смеха у него широко раскрыт рот, язык убран назад. Положение белков глаз свидетельствует о начале непроизвольной попытки освободиться от стимуляции смеха. Руки сцеплены за спиной. Нога повыше лодыжки напряжена.

* Реакция на «примитивное лицо» сходна с реакцией на «смеющееся лицо». Объектам исследования были показаны фотографии театрального зрительного зала. Им было сказано, что люди смотрят комедийный фильм, и предложено оценить качество фильма по пятибалльной шкале Тортелли на основании выражения лиц. 79 процентов мужчин и 72 процента женщин поставили оценку «четыре» и выше. Тот факт, что зрители вовсе не смотрели комедию, подкрепляет целостность исследования. (Обратитесь к нацистскому фотографическому архиву, в частности к «Кабаре Смеха», где каждый посетитель в самые кульминационные моменты получал средней мощности электрический разряд в область анального отверстия.)

* Исследование предпринято с целью установить взаимосвязь между «открытостью» на воздействие щекотки в комбинации с демонстрацией образа гепарда с теми доисторическими хищными представителями кошачьих, которые существовали до возникновения человека разумного. У этих животных известно два способа убивать свою жертву после преследования и поимки: удушение и перекусывание глотки. Необходимость развивать высокую скорость исключала наличие грубой силы, чтобы разорвать жертву (современные гепарды находятся на грани вымирания именно из-за невысокой способности умерщвлять добычу). В течение того отрезка времени, когда жертва умирает, ее бока и живот открыты свободным лапам хищника. И в наше время эти области являются уязвимыми, так же как и внутренняя поверхность стопы, открываемая преследователю во время погони.

* Имитирование погони — ребенок, убегающий от родителей, смеется как в случае игры, так и в случае грозящего наказания — очень устойчивая ситуация. В случае анализа сцены с гепардом, реакция на щекотку, для существ до человеческой эры, может означать или ослабление напряжения (фактор смерти), или игру, если имело место избавление от опасности. Однако сам по себе смех на этой стадии исследований не рассматривался как необходимое условие, хотя симптомы реакции на Чужака в случаях послеродового убийства могли служить косвенным доказательством (никто не может пощекотать самого себя).

* Карикатурный образ, созданный на основе внешности хищника, получил кличку Флаффбакет. Он получил огромные глаза, смешные лапы и упомянутую выше способность развивать высокую скорость. В результате персонаж стал напоминать пузатого и лопоухого леопарда с расплывчатыми пятнами (намек на непостоянство окраски щенков и котят).

* Фотография О изображает объект женского пола после девятичасового воздействия щекотки и демонстрации образов Флаффбакета. Стремление уклониться просматривается достаточно отчетливо. Руки сцеплены, глазные веки не опускаются, тогда как выделение слезной влаги наблюдается каждые пятнадцать секунд. Зубы не стиснуты. Объект явно демонстрирует открытость некоторых уязвимых зон, которые были изучены при помощи «механического манипулятора».

* Момент, когда реакция на щекотку стала явной у предшественников человека разумного, стал означать поворотную точку, когда упомянутые существа — побуждаемые стрессовыми обстоятельствами окружающей среды, особенно уменьшением лесов, — спустились с деревьев и стали осваивать открытые пространства. Именно в тот момент, при угрозе со стороны гигантских хищных кошек и в соответствии с необходимостью более частого перемещения на плоской поверхности и хорошего обзора в организме развивалось особое устройство коленного сустава. Это позволило доисторическим предкам людей почти постоянно находиться в вертикальном положении, тогда как прежде они передвигались в согнутом положении, подобно современным шимпанзе и другим обезьянам. Этот процесс сопровождался изменением системы взглядов. С одной стороны, вертикальное положение давало больше исследовательских возможностей, а с другой — развило рефлекс преследования в доисторических хищниках.

* Были проведены операции по удалению коленных суставов и коленных чашечек. Вместо них были поставлены металлические аналоги без сцепления. Для дальнейших исследований была использована беговая дорожка местного университета.

* На фотографии S показана беговая трасса целиком. На стартовой позиции находится объект женского пола с замещенным коленным суставом. Объект получает преимущество на старте в тридцать секунд.

* На фотографии Т мы видим «ковыляющий» объект в попытке бежать. Объект не владеет навыками передвижения доисторического человека.

* Фотография U сделана вскоре после тридцатисекундной отметки. Исследователь, одетый в костюм Флаффбакета, выбегает со стартовой позиции. Костюм выполнен из синтетического меха, не вызывающего аллергии. Анатомическое строение повторяет пропорции образа Флаффбакета, разработанного в лаборатории. Глаза, лапы и живот сделаны непропорционально большими. «Изящный» изгиб хвоста дополняется «смешными» клыками. Уши хлопают.

* Фотография V отображает беговую дорожку через сорок секунд после начала эксперимента. Рот объекта открыт от смеха. Осуществляется модель «игры». Надо отметить, что костюм Флаффбакета способствует снижению болезненного ощущения человеческого вмешательства у объекта, как и «механический манипулятор» в лаборатории — неизвестно, кто скрывается под костюмом.

* На фотографии W объект приближается к повороту дорожки. «Флаффбакет» схватил левую ногу объекта. Вектор уязвимости поднимается выше средней отметки (симптом Ахиллесовой пяты).

* Фотография X отображает продолжение преследования на повороте беговой дорожки. «Флаффбакет» отпустил ногу объекта, но опрокидывает ее на бок, как принято у гепардов. Ощущение «игры» продолжается.

* На фотографии Y объект спотыкается. «Флаффбакет» хватается за левый борт блузы объекта.

* Фотография Z. Объект лежит ничком. «Флаффбакет» стоит на коленях рядом. Лицо объекта выражает смех.

* Фотография А1. «Флаффбакет» приближает пасть маски к лицу объекта, имитируя удушение. «Лапы» начинают спонтанную стимуляцию живота объекта.

* Фотография А2. Кожа на животе обнажена.

* Фотография A3. Кровь брызжет на костюм «Флаффбакета».

* В результате исследования выясняется, что наряду с реакцией «драться или убежать», как принято считать для мира хищников, одновременно существует реакция «испуг или наслаждение». Восприимчивость к щекотке соответствует и восприимчивости к появлению Чужака, тогда как отсутствие реакции на щекотку часто свидетельствует о недостатке открытости. 87 процентов женщин, совершивших послеродовое убийство, по свидетельству родных, были невосприимчивы к щекотке. Тест на щекотку может стать обязательным для добровольцев в армии как предварительное испытание перед направлением в «специальные войска». Дальнейшее обсуждение этой темы предлагается провести в газете «Наслаждение болью».

* Рекомендуются дальнейшие исследования.

Марк Лэдлоу Мобильный телефон

Он никак не мог привыкнуть к мобильному телефону, и конечно же, звонок раздался именно в тот момент, когда машина снизила скорость перед очередным крутым поворотом. Телефон лежал в пиджаке на соседнем сиденье, и потребовалось некоторое время, чтобы, одной рукой держа руль, выудить трубку из кармана. Он вытащил зубами антенну, судорожно нажал в темноте кнопку соединения и прижал трубку к уху, надеясь, что звонивший все еще ждет ответа. Звонок отвлек внимание от дороги, и это его очень рассердило. Он не успевал одновременно управлять машиной и разговаривать по телефону и никак не мог взять в толк, каким же образом она все-таки заставила его купить себе мобильный телефон.

— Да! — яростно заорал он в трубку.

— Привет, ты где? — невозмутимо спросила она.

— В машине.

— А где ты сейчас едешь?

— Что тебе нужно?

— Я только хотела попросить тебя купить мне пачку сигарет, если, конечно, у тебя есть деньги. Ты ведь домой едешь?

— Да, домой.

Пока он лихорадочно соображал, будет ли по пути магазин, машина, проехав последний поворот, выехала на старую, плохо освещаемую пригородную дорогу. Похоже, это было начало парковой зоны, и поблизости не было видно ни одного дома.

— Я уже проехал все магазины.

— Нет, по дороге будет еще один.

— Откуда ты знаешь, как я еду?

— Ты мог поехать только одной дорогой.

— Ну конечно!

— Послушай, я знаю, какой дорогой ты едешь, только сумасшедший может поехать другой!

— Ладно, кончай болтать! Ты ведь знаешь, что меня бесит одновременно вести машину и говорить по телефону.

— Хорошо, хорошо. Ну, можешь не заезжать в магазин, если не хочешь.

— Я заеду. Поеду в объезд.

— Да ладно, не надо. Я сама попозже выйду на улицу. Лучше приезжай поскорее домой.

— Не волнуйся, я куплю тебе сигареты.

— Ну как хочешь. Пока.

Наконец-то можно переключить все внимание на дорогу. Он очень нервничал, когда ему приходилось вести машину в столь неудобной позе, с телефоном у плеча. От чрезмерного напряжения даже начинало сводить шею.

Экран телефона все еще продолжал светиться, но связь уже прервалась. Он подержал аппарат в руке несколько секунд, чтобы убедиться, что экран погас, и бросил его на лежащий рядом пиджак.

Машина ехала вдоль парка. Включенные фары освещали тянущиеся вдоль дороги, почти закрывающие проезд длинные ветви кустов и деревьев. Как здорово было бы приобрести собственный домик в одном из этих живописных мест, подальше от городской суеты, от застроенных роскошными апартаментами районов. Если дела будут идти хорошо, то уже через год, возможно, даже раньше, можно будет позволить себе купить собственный дом в этом районе. Он должен быть недалеко от офиса и обязательно окружен деревьями, из окон должны быть видны горы, а где-то поблизости может журчать ручеек. Воистину райский уголок! Однако прошло уже полгода, а ему до сих пор не удалось полностью освоиться в этом районе. Конечно же, она лучше знает все местные дороги. В то время, что он проводил на работе, она успела выучить все маршруты, объездив по своим делам близлежащую округу. Ему же были знакомы лишь кратчайший путь от дома до офиса и пара дорог, ведущих в ближайшие магазины. А теперь, когда с приходом зимы темнеть стало гораздо раньше, он вообще мог легко заблудиться и даже не заметить, что сбился с привычного пути.

Похоже, именно это и случилось. Машина ехала в полной темноте, ее окружали только голые ветви деревьев. Ни знакомых ориентиров, ни домов, которые уже давно должны были появиться, и, более того, ни одного указателя, ни тротуара, ни сточной канавы. Не было даже дорожной разметки. Неужто в какой-то момент машина свернула с главной дороги и оказалась в глубине парка? Он постарался вспомнить проделанный маршрут, но благодаря телефонному звонку часть пути отсутствовала в его памяти. Он даже не мог вспомнить, на какой свет и в какую сторону повернул на последнем перекрестке. Однако далее машина ехала только прямо, и значит, еще не поздно вернуться назад, к этой злополучной развилке. Ни одной живой души не было вокруг. Дорога превратилась в темную узкую аллею. Он снизил скорость, прижался к правой обочине, чтобы развернуться, и ветви стоящих у дороги деревьев зашуршали по крыше машины. Свет фар разрушал пугающий мрак аллеи. Он остановил машину, приоткрыл окно и, повернув ключ в замке зажигания, выключил мотор. Все вокруг погрузилось в звенящую тишину. Не было слышно ни лая собак, ни отдаленного шума дороги, только какие-то хлюпающие звуки воды, как посреди болота, на котором растут деревья. Дорога оказалась более узкой, чем он предполагал, и не позволяла машине развернуться. Чтобы добраться до более широкого участка, необходимо было возвратиться, проехав некоторое расстояние задним ходом.

Он повернул ключ зажигания, чтобы завести машину, но не услышал даже щелчка стартера. Вокруг была та же зловещая тишина. Тогда он поочередно нажал ногой педали газа и тормоза, но они не оказали никакого сопротивления. Также не реагировали педаль сцепления и рычаг переключения передач. Еще никогда в жизни его машина не была настолько беспомощной.

Он сидел, прикидывая предстоящие расходы на ремонт машины, все это только усилило тревогу. Неужели ему придется в темноте добираться до заправочной станции? Сначала необходимо хотя бы вернуться на главную дорогу. А есть ли в бардачке фонарик? Неужели закончился бензин и понадобится буксировка? В каком-то смысле это хорошо, что он был здесь один, так как собственного волнения ему и так хватало с лихвой.

Он еще раз проверил педали, зажигание, коробку передач, но все безрезультатно. Счастье, что еще работают фары и панель приборов. Закрыв окно, он нажал кнопку замка. Долго ему здесь сидеть? Когда же появится хоть кто-нибудь и…

Мобильный телефон! А ведь он до последнего момента противился покупке этого телефона. Ему казалось, что с появлением трубки он попадет под постоянный контроль и уже никогда не сможет остаться наедине с самим собой. Зачем людям эти мобильные телефоны? Неужели их жизнь действительно настолько пуста, что они так боятся остаться в полном одиночестве и нуждаются в постоянном общении? Как он ругал тех беспечных водителей, которые позволяли себе одновременно вести машину и болтать по телефону. И вот, впервые в жизни, он сам теперь надеется получить помощь посредством столь ненавистного ему предмета. По крайней мере, он уже не чувствовал такой безнадежности.

В мобильном телефоне была записная книжка, однако он не внес в нее ни одного абонента, так как всегда полагался на собственную память. Набрав номер домашнего телефона, он стал ждать, надеясь, что она не включила автоответчик и сама возьмет трубку. Поссорившись с ним, она часто включала автоответчик, особенно когда ждала его ответного звонка. Но на этот раз она сама взяла трубку.

— Это я, — сказал он.

— И что? — последовал холодный ответ, после которого он еще больше удивился тому, что она сама взяла трубку.

— У меня сломалась машина.

— Как это?

— После твоего звонка я… — Он не рискнул признаться, что заблудился, так как прекрасно знал возможную реакцию. — Я поехал другой дорогой, хотел развернуться, но двигатель заглох и теперь не заводится.

— Что значит — другой дорогой?

— Ну, я…

— Понятно, значит, заблудился, — сказала она с презрением. — Ну и где ты теперь?

— Я не знаю.

— Тебе не сложно хотя бы посмотреть на указательный знак? Или ты и с этим не в состоянии самостоятельно разобраться и ждешь моей помощи?

— Здесь нет никаких указательных знаков. Может быть, проблема в двигателе, и я сам смогу разобраться.

— Не смеши меня! Ты же ничего не понимаешь в машинах!

Когда они ругались, он не мог сидеть спокойно, поэтому открыл крышку капота и вышел из машины. Ему казалось, что ей будет сложнее оскорблять движущуюся мишень. Склонившись над капотом, он сказал «ясно». На самом деле свет фар падал только на деревья, и перед его глазами была темнота, которая, казалось, и поглотила все механизмы капота.

— Так.

— Ты же даже не понимаешь, на что смотришь!

— Здесь слишком темно, нет никакого освещения.

— Да где же ты?!

— Возможно, я заехал в парк или… подожди-ка. — Он захлопнул крышку капота, вытер руки о брюки и вернулся к дверце машины. — Здесь много дорожек, и никакого освещения… Здесь как-то… — он нажал ручку дверцы, — странно тихо.

— Что случилось? — спросила она после долгой паузы.

— Подожди секунду.

Дверь не открывалась. Заглянув в окно машины, он увидел, что оставил ключи в замке зажигания. Запертыми оказались и остальные двери. Машина была оснащена системой автоматического закрывания окон и дверей, и какое-то, возможно совсем небольшое, повреждение в электросети смогло полностью парализовать все остальное оборудование. Но почему же этот сбой не коснулся фар и освещения панели приборов?

— Ну что там у тебя? — снова спросила она.

— Ключи… остались… внутри машины. — Он еще раз дернул ручку дверцы, но она не поддалась.

— Ты хочешь сказать, что не можешь открыть машину?

— Я… Слушай, у тебя есть страховая карта, на которой номер службы техпомощи?

— Где-то должна быть, а где твоя карта?

— В бардачке.

— Понятно, а машина закрыта.

— Похоже, что так.

За паузой, выражающей крайнее неудовольствие от создавшейся ситуации, последовали слова снисхождения:

— Ну ладно, оставайся на месте, я сейчас приеду к тебе. Мы можем вызвать техпомощь или подождать до утра. Я, между прочим, уже собиралась лечь спать, но теперь вынуждена забрать тебя, иначе ты промокнешь и заболеешь.

Что значит «промокнешь»? Он поднял голову и посмотрел на темное, чистое небо — ни звезд, ни облаков. В это время она обычно ложится в постель и смотрит новости. Может быть, идет прогноз погоды? Она сейчас дома, а он здесь, рядом с запертой машиной, и без пальто.

— А как ты найдешь меня?

— Слушай, я хорошо знаю все местные дороги и знаю, где ты мог заблудиться.

— Я даже не помню, чтобы по пути домой был парк.

— Это потому, что ты никогда ничего вокруг не замечаешь.

— Я повернул сразу за перекрестком со светофорами.

— Ясно. Я поняла, где ты застрял.

— Твой звонок отвлек меня от дороги, и я заблудился. Ты заметишь мою машину по включенным фарам.

— Я только оденусь и сразу еду к тебе, буду через несколько минут.

— Хорошо, жду.

— Пока!

Связь прервалась. Стоя в темноте, он еще долго прижимал к щеке телефон, как будто хотел почувствовать в нем прохладную и в то же время теплую кожу ее руки. Прощание немного затянулось для столь обычного разговора.

Ему так хотелось снова набрать домашний номер, убедиться, что телефон в порядке, и еще раз услышать ее голос. Но этот звонок лишь усилит ее недовольство. Она тут же начнет насмехаться над ним, скажет, что он ее задерживает и не дает спокойно одеться.

Конец разговора вернул его внимание к тому, что происходило вокруг. Он явно слышал шум ветра и отдаленные звуки легкого плеска воды, как будто где-то что-то хлюпало. Ему так захотелось снова оказаться внутри машины — спрятаться, укрыться от пугающей его действительности.

Она скоро приедет, успокаивал он себя, ведь сломанная машина застряла всего в нескольких минутах езды от дома. Однако в любую минуту может начаться гроза и нарушить телефонную связь. А вокруг нет никакого укрытия, только закрытая машина. Можно, конечно, найти большой камень, разбить стекло и таким образом открыть дверцу, но это лишь увеличит расходы на ремонт. Дождь еще не начался — он подождет и на улице, тем более что за ним уже скоро приедут. По крайней мере, она должна быть уже в дороге. Надо срочно найти повод, чтобы позвонить ей. Фары начали гаснуть. Удивительно, что они вообще все это время проработали. Казалось, сначала их переключили с дальнего света на ближний, а теперь от обеих фар исходило лишь тусклое мерцание. Паника нарастала как снежный ком — свет фар давал хоть какую-то надежду, что жена заметит его машину. Теперь-то уж позвонить ей просто необходимо.

Он судорожно нажал кнопку повтора. Так было гораздо проще, чем заново набирать весь номер. После четырех гудков включился автоответчик, и он едва сдержался, чтобы не разбить трубку. Конечно, дома никого нет, ведь ее машина уже мчится по плохо освещенным улицам в сторону парка. Но обнаружить его автомобиль теперь стало крайне трудно, потому что еще недавно горящие фары сейчас совсем погасли. Ситуация осложнялась и тем, что он не помнил номер ее трубки. Он никогда не звонил ей на мобильный телефон, полагая, что за рулем звонок может отвлечь внимание от дороги и привести к аварии.

Можно, конечно, оставить машину здесь и попробовать дойти до ближайшей освещенной улицы. Неужели она не заметит его одинокую фигуру на фоне деревьев? Однако он боялся отойти от машины, которая была единственной знакомой вещью в окружающей его темноте. Аккумулятор наверняка сел, и он даже не мог, разбив окно, посигналить жене. Оставалось только одно — ждать.

Он бы сейчас все отдал лишь за один ее звонок! Ну пожалуйста, пожалуйста, позвони! Мне просто необходимо сказать тебе, что… Неожиданно телефон зазвонил, и он нажал кнопку соединения.

— Алло!

— Я уже близко, — раздался ее голос.

— Слушай, у моей машины почти погасли фары! Ищи темную дорогу или, может быть, въезд в парк…

— Я знаю, — сказала она напряженным голосом. — Из-за дождя плохо видно.

Он представил себе, как она медленно едет вдоль улиц и внимательно вглядывается в дорогу.

— Из-за дождя? Разве идет дождь?

— Льет как из ведра!

— Тогда я не понимаю, где ты находишься. Здесь сухо.

До него доносились только непонятные хлюпающие звуки, похожие на дыхание сырой земли.

— Я в трех кварталах от перекрестка.

— Где я повернул?

— Да. Вокруг одни дома. Я думала, здесь уже начинается парк. Наверное, он будет дальше… Мне казалось, это рядом, но…

Из трубки доносились странные звуки — ее машина явно ехала по лужам, работали дворники и раздавались раскаты грома. Он поднял голову — все тихо, на небе ни облачка.

— Что — «но»?

— Я вижу закрытые ворота, ты не мог через них проехать.

— Возможно, их закрыли после того, как я проехал.

— Хорошо. Вернусь к светофору и еще раз проверю эту дорогу. Может быть, я тебя просто не заметила.

— Проверь ворота.

— За ними начинается парк. Ты сказал, что ты на какой-то аллее?

— Здесь деревья, кусты, похоже, где-то болото. Я на грунтовой дороге.

— А…

Что-то странное появилось в ее голосе.

— Я вижу… Подожди… Мне показалось, что это ты, но…

— Что? — сказал он, пристально вглядываясь в темноту. Может быть, она сейчас смотрит на него, а он ее не замечает.

— Нет, ведь это не ты. Похоже на твою машину, но это не может быть она. Нет… это не ты, это не твоя…

— Что случилось?

Фары окончательно погасли.

— Пожалуйста, продолжай говорить! Просто разговаривай все время со мной!

— Да что там у тебя происходит?

— Я должна все время слышать твой голос, прошу тебя, только не молчи!

Его охватила паника. Страх разрывал теперь их обоих, и он чувствовал, что должен продолжать говорить с ней, не замолкая ни на минуту.

— Не бойся. Что бы там ни было. Ты же слышишь мой голос? Я говорю с тобой, просто слушай меня. Я люблю тебя! — Он понял, что ей необходимо это услышать. — Все хорошо. Я хочу, чтобы ты мне тоже что-нибудь сказала, но…

— Нет, говори ты. Я должна слышать твой голос, знать, что ты жив, потому что это не… нет, этого не может быть…

— Ш-ш-ш… Я же говорю с тобой.

— Объясни мне еще раз, где ты находишься.

— Я стою рядом с машиной. Здесь темно и тихо, вокруг деревья. Я слышу звук воды, судя по всему, здесь недалеко болото. Воздух теплый и влажный, но дождя нет. И мне… мне не страшно. — Ей важно было это услышать. — Я спокойно жду тебя, и все хорошо. Я знаю, ты меня скоро найдешь, и мы поедем домой. Все… все будет хорошо.

— Здесь идет сильный дождь, и я… — она судорожно глотнула воздух, — и я вижу твою машину.

Неожиданно пошли помехи. Шум начал нарастать, потом все смолкло и ее голос исчез в темноте. Он нажал кнопку повтора, но вспомнил, что позвонить может только она и ему остается лишь ждать звонка. Телефон молчал. Вокруг была полная тишина.

«Надо вернуться к перекрестку, — промелькнуло у него в голове. — Она все еще может меня найти».

Он уже было размахнулся, чтобы выкинуть трубку в невидимое болото… А вдруг телефон еще заработает и можно будет снова услышать ее голос, хоть на секунду. Нет, надо положить трубку в карман, чтобы не потерять ее в темноте.

Он снова посмотрел в небо и выставил руку — ни капли.

Здесь идет сильный дождь, и я вижу твою машину.

Филип Рейнс и Харви Уэллс Рыбина

Кэтчи слышит первой.

— Ба! Шум в земле!

Спитмэм выбирается из глубин сна, освобождает Кэтчи из сонных объятий, прислушивается к беспорядочному шуму за стенами хижины.

— Слышишь? Это под скалой, ба! Глубоко под скалой, зовет народ!

— Как скажешь, как скажешь.

Не переставая ворчать, Спитмэм набрасывает свою длинную накидку и отпирает дверь. Ночь холодна, как могильный камень, но Спитмэм тяжело опускается на колени и прикладывается ухом к одной из плит на дорожке.

— Ты услышала ее, — тихо говорит она девочке. — Эти удары точно идут из-под земли. И там громадное существо!

Они обходят соседей, переходя от одной хижины к другой, но люди уже не спят. Теперь уже все слышат глухие удары, словно ребенок забавляется с барабаном, и жители собирают лопаты, кирки, мотыги и отправляются в ночь. Лучше всех слышит Паддо, и почти три дюжины крестьян идут следом за ним через огороженное пастбище, перепрыгивают через небольшой ручеек в соседней канаве, потом через заболоченную равнину, простирающуюся на две мили от последней хижины до самых ущелий гор Каг. Паддо ведет их по дуге, далеко обходящей деревню, и вот удары уже становятся такими сильными, что плоские камни под ногами вздрагивают.

У земляного вала, ограничивающего болотистую низину, Паддо расчищает площадку и, как перед этим Спитмэм, приложив ухо к земле, прислушивается.

— Треск идет отсюда и вправо! — кричит он.

Мужчины перехватывают поудобнее лопаты и кирки и начинают копать, а женщины берутся за мотыги и разгребают торф, чтобы канава была как можно шире. Дети размахивают лопатами — они отбрасывают всякий мусор, и вскоре образуется черная дыра. Спитмэм взяла с собой железную лампу, в ее маленькой чашке горит слабенький огонек, но он все же дает достаточно света, чтобы осмотреть работу, хотя крестьяне в силу привычки стараются держаться от огня подальше.

Через некоторое время они выкапывают ров футов десять в ширину и продолжают копать вглубь, через верхний твердый слой земли, через чернозем. Пять, семь, девять футов, пока кирка Агги не натыкается на следующий слой. «Валлоу!» — раздается ее радостный крик, и сильный удар снизу выбивает из рук кирку. Еще один шлепок, и она подбирает полы одежды и начинает карабкаться наверх.

— Здорово чихнул! — кудахчет Паддо.

— Здорово? — кричит Агги, как только ее вытягивают наверх. — Да ты отыскал какого-то монстра!

И пока люди не стали копать дальше, Паддо ползает по краям рва и отмечает участок при помощи своего хитроумного изобретения, от которого крестьяне приходят в восхищение.

— Паддо, — кричит Полетт, — по-твоему, в эту дыру должен провалиться весь мир?

Но люди копают и разгребают десятифутовые канавы вдоль трех линий, отмеченных Паддо, углубляются на пять, семь, девять футов, и постепенно предмет в земле обретает очертания.

— Это что, крылья?

— Нет, на крыльях не бывает чешуи.

— Какие крылья, это же хвост!

И правда, это самый большой хвост, какой им довелось когда-либо видеть, он бьется в глубине земли. Только Спитмэм знает его настоящее имя, она называет его плавник.

— Так это рыбина? — спрашивает Старая Солли.

— Ох, я слишком устала, чтобы давать имя всему, что появляется из земли. Я возвращаюсь в постель. Девочка?

— Ты еще не успеешь уснуть, как я приду! — кричит Кэтчи своей бабушке.

Но Спитмэм только презрительно фыркает — эта девчонка не уйдет, пока все не закончится, так что она прикрывает лампу и гасит пламя; небо уже достаточно посветлело, можно копать и без огня. Спитмэм устало ковыляет обратно к неглубокой канаве, огибающей деревню.

Копать вглубь уже некуда, и люди начинают очищать находку. Дерри и его сестренка Кафф бегут обратно в деревню к кузнецу и возвращаются с двумя корзинками, полными инструментов — молотки и долота, которыми дети обычно разбивают птичьи яйца в гнездах на скалах. Люди разделяются по трем откопанным сторонам канавы и расчищают хвост, но он шевелится и выгибается, и земля осыпается со стенок рва. Перед самым рассветом Молодая Солли и Спег привязывают хвост соломенными веревками, чтобы он не мешал работать. Теперь дело идет быстрее, кусты с поверхности рыбины выкопали и отбросили подальше, и стало лопатами легче разгрести землю. Рыбина дрожит, а ее спина больше, чем у самого большого барана.

Солнце поднялось над самой высокой вершиной Каг, и только тогда люди решили, что работа закончена.

— Но это не рыбина!

— Спитмэм сказала, что это — плавник. Значит, рыбина.

— Все равно это какое-то чудовище.

Половина зверя еще скрыта под слоем земли, но и того, что расчищено, достаточно, чтобы повергнуть в изумление. Сбоку виднеется белое брюхо, из которого по всей длине, до самого хвоста, привязанного соломенными веревками, торчат не менее четырех дюжин ног. По всему телу до массивного хвоста пробегают судороги, словно все существо состоит из единого обнаженного мускула земли. От очередного рывка внезапно обнажается голова — гладкая, с маленькими щелочками-глазками и отверстиями ноздрей.

— Не рыбина это, что бы вы ни говорили. Смотри, какая пасть, — поместится пятеро людей.

— Десять!

— Мы ее оставим наполовину в земле, по крайней мере, пока не вызовем Смотрителя. Кери?

— Па?

— Бегом в деревню и расскажи Хаммелю о рыбине.

Вот и все. Много разговоров о невиданно большой рыбине, но люди покидают вырытые в земле канавы, видят озаренные солнцем вершины Каг, видят небо и широкий простор воды между скалами, и рыбина становится для них просто еще одной громадной вещью в этом мире. Хвост больше не натягивает веревки, животное лежит смирно, из нескольких ран в яму сыпется мелкий песок. Люди строят догадки относительно каменной шкуры, кое-кто считает ее гранитной, но люди устали, по одному, по двое они расходятся, чтобы наверстать упущенное за утро время.

Остались только трое ребятишек и Кэтчи.

— Давай спорить.

— О чем, Дерри? — спрашивает Рабби.

— Это самка или самец?

— Дерри! — Кафф морщится от развязности Дерри, но принимает игру. — Это самец, потому что ползает в земле, совсем как ты, Дерри, когда звал бабку во время шторма.

— Это самка, — заявляет Дерри. — Только девчонка могла родиться так глубоко под землей. Рабби?

— Самец.

— Кэтчи?

А не может быть это что-то другое? Она размышляет, но не успевает присоединиться к спору, как ребятишек отвлекают крики появившегося вдалеке Хаммеля.

— Прочь отсюда, поросята!

Дети соскакивают со спины рыбины и пускаются врассыпную.

Как только появляется новый зверь, жители деревни в первую очередь обращаются к Спитмэм за именем, а потом просят Хаммеля присмотреть за находкой. Смотритель — это весьма приблизительное определение для человека, который отказался от жизни и работы в деревне ради своего зверинца, куда забирал все необычные предметы и зверей. Хаммель был довольно угрюмым типом, и ребята хорошо знали его высокую фигуру и бородатое лицо — он частенько гонял их со скал, от птичьих гнезд. Смотрителя знали и опасались, как опасаются прибоя, подтачивающего прибрежные скалы.

— Твоя спина слабовата для переноски такой рыбины в зверинец, — поддразнил его Дерри.

— Зато достаточно сильна, чтобы я мог наподдать озорникам.

— Ты только грозишься, Смотритель, — продолжает Дерри, но перебирается на другую сторону канавы вместе со своей сестренкой Кафф.

Хаммель почесывает белое брюхо рыбины и задумчиво смотрит на песок, вытекающий из ее порезов.

— Бедняга, — бормочет он и отчего-то смотрит только на Кэтчи. — И почему они оставляют мне только умирающих?

Кэтчи ничего не отвечает. Кому придет в голову горевать над рыбиной?

В полдень Спитмэм и Кэтчи сидят на просохшей после дождей лужайке у своей хижины. Перед ними на плитах дорожки разложены камешки самых разных видов, а в высоком небе ярко светит жаркое солнце. Голова Кэтчи занята только новой рыбиной. На Спитмэм сыпется град вопросов, она пропускает их мимо ушей, отвечает лишь на некоторые, Кэтчи всегда бурно реагирует на появление чего-то нового. Много времени прошло с тех пор, как Кэтчи стала ее правой рукой, и за все это время она ничуть не утолила жажду познания открываемого мира.

— Ба, рыбина из воды?

— Рыбина принадлежит воде, но никак не из воды.

— Но если рыбина принадлежит воде, будет лучше вернуть ее в воду. Спег может свить крепкие веревки, и мужчины дотащат ее до великой воды…

— Не великой воды, Кэтчи, сколько раз тебе говорить? Она называется море.

— Дотащить до воды-моря и…

Спитмэм крепко стискивает запястье Кэтчи:

— Девочка, умерь свои фантазии.

Спитмэм критически осматривает последний пестрый камешек из тех, что Кэтчи собрала вдоль изгороди у хижины Агги. Она греет его между ладонями, дует, как дуют на пальцы в морозный день, а потом кладет в рот. Спитмэм перекатывает его языком во рту, пока не убеждается в его пригодности, только тогда выплевывает на руку, шепчет заветное слово и кладет камешек в ряд вместе с остальными.

— Море не примет эту рыбину, — поучает она Кэтчи. — Это каменная рыбина, а не водная. Ты же знаешь, что вода не дружит с камнем.

Кэтчи потирает запястье и обдумывает услышанные слова, а ее взгляд устремляется ввысь и вдаль, выше мошкары, роящейся над изгородью, над россыпью ветхих хижин, ютящихся на краю старой деревни, через болотистую луговину, заросшую колокольчиками, к самым вершинам гор, которые сторожат противоположный берег их острова. Это мир камня, то есть не из камня, а всего того, что может соседствовать с камнем — земли, гальки, овец, капусты и фиалок.

— Для чего земля производит таких никчемных существ? — спрашивает она.

Ответ на ее вопрос существует. Кэтчи понимает это по улыбке Спитмэм, которая не затрагивает плотно сжатые губы, словно бабушка опасается выпустить секреты изо рта. Спитмэм дольше всех прожила здесь и знает все. Люди заняты обработкой земли, сбором птичьих яиц среди скал, и у них не остается времени, чтобы подумать, почему их деревня стала такой маленькой, или вспомнить, какой большой она была прежде. Но Спитмэм не жалеет времени, она собрала все воспоминания, отброшенные людьми, и теперь таит в себе знание, словно пережидая долгую зиму. И Кэтчи видит, что Спитмэм ждет знамения, что эта зима кончилась, поэтому она так часто и внимательно смотрит в небо.

И еще Кэтчи прекрасно знает, что торопить бабушку бесполезно, да и камни на траве стучат друг о друга, разговаривают. Вот еще один стукнулся о землю; так с помощью Спитмэм и Кэтчи камни выстраиваются в определенном порядке, и скоро на лужайке появляется целый выводок разных зверей.

— Имена, — требует бабушка, показывая на фигуры.

— Лесная мышь.

— Это?

— Змея.

— Какая змея, девочка?

— Болотная змея.

— А это?

— Кузнечик. Бабочка. Слепень.

— И последний?

— Этого я не знаю, ба.

— Это полевка, девочка. Конечно, она очень маленькая, но истинный размер не выложишь такими камнями. Все они — порождения земли, запомни это, не то что та рыбина, рожденная скалами. Они будут жить, если вода или ветер не убьют их.

Ладонь Спитмэм больно шлепает по затылку, как будто вбивая новые знания.

— Запомни, имена очень важны. Имена разграничивают мир, устраняют ошибки, предупреждают страхи. Не преуменьшай значения имен, без них все обратится в грязь и мусор.

Спитмэм опускает голову, словно бросает очередной камень.

— А теперь расскажи мне все, что слышала о безымянной рыбине.

Дни проходили, и в деревне уже никто не толковал о новой рыбине. Разговоры можно было услышать только среди тех, кто боронил землю перед севом, или охотился на птиц, или выискивал гнезда на скалах. Еще новости можно было узнать от ненастного неба. Это было еще важнее. Голова Кэтчи всегда требует новостей, и она первой замечает перемены в воздухе и темную дымку над горизонтом. Спитмэм требует, чтобы она рассказывала о каждой морщинке на небе, и Кэтчи выкладывает новости.

— К нам идут два шторма, — медленно говорит она, и все остальные темы мгновенно забываются, ведь шторм — это самое страшное, что может произойти.

— Я помню последнюю бурю, — говорит Агги, пока Спитмэм обследует ее дочь Кери, страдающую от колик в животе. — Помнишь, как разметало хижину Келлика? Бедняга считал, что он спасется в погребе, но ветер обрушил стены. После этого парня долго мучили припадки. Еще бы! Целую неделю он провел как в могиле. Сейчас плохое время года.

— Ветер всегда к несчастью, — говорит Спитмэм и умолкает.

Хоть она и произнесла имя ветра, но говорить о нем не намерена. Он имеет для нее слишком большое значение, эта уверенность таится где-то в самой глубине головы Кэтчи.

— Верно, все ветры грозят бедой, но кажется, что с каждым новым штормом они становятся все злее. И все разные в разные времена года.

— Не стоит болтать об этом. А теперь, Кери, тебе лучше отвернуться. Не хватало еще, чтобы ты орала в моей хижине.

— Ой, бабушка, не делай этого!

— Помолчи. Девочка, найди-ка мне инструмент потоньше.

В хижине Спитмэм все инструменты для ее занятий хранятся в котелках и чайниках, развешанных на крючках по стенам. Их великое множество, некоторые инструменты спрятаны в запечатанных кувшинах, и даже Кэтчи не разрешено их трогать. Требуемые сейчас предметы лежат в плетеной корзине, и Кэтчи осторожно отодвигает в сторону лампу, чтобы добраться до них. Огонь заперт в лампе, но он готов вырваться в любой момент, и Кэтчи знает, что нельзя относиться к нему легкомысленно. Наконец она достает нужные предметы.

Одной рукой Спитмэм твердо удерживает подбородок Кери, чтобы ее голова не дернулась, а второй берет резак и быстро делает продольный разрез на груди. Кери жалуется на щекотку, но Агги только шикает на дочь и внимательно смотрит, как Спитмэм раздвигает края надреза, чтобы проникнуть в грудную полость.

— Вытащи это, — приказывает Спитмэм.

Кэтчи проворно вытаскивает трех каменных птенцов и кладет их на землю. Они пытаются встать, но тотчас падают. Спитмэм быстро закрывает разрез на груди Кери, замазывает его густой глиной из стоящей под рукой корзинки и присыпает песком.

— Молодец Кери, никакого нытья.

— Можно теперь посмотреть, бабушка? Это птицы?

— Это котята, Кери, кроме последнего — скворца.

— Ты знаешь все имена. — Кери поражена познаниями Спитмэм.

Она молча сползает со скамьи и выходит из хижины.

— Ее отец был таким же, — говорит Агги после ухода дочери. — Из него прорастали птицы или рыбы и всякие бесполезные вещи, пока прямо из черепа не выросло дерево. Больше у него никогда не возникало такого желания.

С этими словами Агги окидывает взором ветхие хижины, стоящие на самом краю деревни, и добавляет:

— Да и кто теперь мог бы ощутить такое желание?

— Люди должны соответствовать своему названию, в этом вся суть.

— Да, Спитмэм, ты права.

Наконец Агги тоже уходит, и тогда Спитмэм встает у двери и вглядывается в небо, а Кэтчи привязывает птенцов за лапки и усаживает их в корзину.

— Я отнесу их Хаммелю, — говорит она.

— Не задерживайся, девочка. Первый шторм придет сегодня вечером.

— Я вернусь засветло.

— Договорились.

Короткий путь лежит через болотистую низину, но Кэтчи решает сделать круг и проходит через деревню к скалам. Отсюда тропинка круто спускается на берег, а Кэтчи, постояв немного на краю, сворачивает к тому месту, где до сих пор лежит огромная рыбина. В воздухе сердито кричат злобные бакланы и крачки — так называет их Спитмэм, но для Кэтчи это всего лишь птицы, и она обходит несколько утесов, чтобы лучше видеть море.

Море. Вот еще одно название, данное Спитмэм. Большинство людей слышали это название, но предпочитают не говорить, и даже не думать о нем. Люди недолюбливают воду, так говорят многие. Если подойти близко, вода может утащить за собой, а еще вода терзает землю, разрушает постройки, образует трясины и грозит поглотить их остров. Вода убивает. Воздух ненавидит. Огонь и убивает и ненавидит одновременно, и быстро распространяется вокруг лампы, если предоставить такую возможность.

Здесь, у берега, приближение шторма ощущается острее, так что Кэтчи подхватывает корзинку и во всю прыть бежит к тому месту, где лежит рыбина. Хаммель слышит ее шаги издалека.

— Теперь ты пришла поиздеваться над животным, Кэтчи?

Лицо ее вспыхивает от негодования на несправедливое обвинение.

— Ба приняла птенцов из груди Кери.

— А почему ты не отнесла их в зверинец?

— Она сказала отнести их прямо к Хаммелю. А ты здесь, а не в зверинце.

— Да уж, тут ты права.

Хаммель спрыгивает со спины рыбины и забирает у нее корзинку. Без церемоний он сдергивает с нее платок и вытаскивает ослабевших птичек.

— Котята и скворец, — говорит Кэтчи.

— Я не спрашивал, как их зовут, — бросает Хаммель, но смягчает свой тон улыбкой. — Названия не имеют значения.

Пока Хаммель рассматривает птиц, Кэтчи наклоняется надо рвом и разглядывает рыбину. Большая часть туши уже выкопана, перевязана множеством веревок, а поверх рыбины Хаммелем проложены балки. Даже в таком положении рыбина вздрагивает с такой силой, какую Кэтчи могла предположить только в море или шторме. Кожа рыбины уже немного побледнела и шелушится, а под осыпающимся верхним слоем проглядывает новый, с разводами, как на кружеве. Кэтчи подходит ближе, потом еще ближе, чтобы можно было дотронуться до шкуры неизвестного зверя, сквозь которую повсюду проросли цветки со странными головками. Тюльпаны, однажды назвала их Спитмэм.

— Зверь утратил волю, — говорит Кэтчи, обернувшись к Хаммелю.

— Тело утратило волю, — поправляет ее Смотритель. — Не путай одно с другим.

Кэтчи раздвигает цветы и дотрагивается до шкуры. Под ней, в самой глубине существа, угадываются пустота и слабое движение пойманного воздуха, как будто пойманная песня, но очень тихая.

— Там, в… — Кэтчи вспоминает нужное слово. — В легких звучит какой-то мотив.

Хаммель осторожно заворачивает птенцов в платок.

— Сейчас на легкие слишком сильно давит массивное тело. В подходящей стихии — например, в воде — тело было бы легче. Вот только это каменная рыбина, она никогда не была в воде. Эти легкие не знали ничего лучшего, но все же в них звучит свой мотив. В этом своя тайна.

— Что такое тайна?

— Это неизвестность.

— А что такое неизвестность?

— Все мировые секреты.

— Секреты? А, это вещи, не имеющие названия, — говорит Кэтчи, имея в виду те вещи, которые не имеют особого значения, по мнению Спитмэм.

Хаммель отряхивает руки и поднимает сверток.

— Некоторые так говорят.

— И бабушка так говорит.

— И Спитмэм тоже.

Кэтчи забирает пустую корзинку, а Хаммель спускается на балки и начинает обрывать цветы со шкуры рыбины. Спитмэм захочет, чтобы Кэтчи подготовила хижину к приходу шторма. Существо в земле все равно умирает, и Кэтчи не видит смысла в затее Смотрителя. И все же она медлит.

— И что дальше? — кричит ей снизу Хаммель.

— Ничего.

— Хочешь что-то спросить?

— Хочу спросить, — запинаясь, начинает Кэтчи, но все же задает свой вопрос: — Это самец или самка?

Она ждет ругани, но, к ее удивлению, Хаммель хохочет:

— Это самка, поросенок!

— Значит, бедняжка.

— Точно.

— Будь осторожнее, Смотритель. Надвигается шторм.

— Спасибо, буду.

Кэтчи на прощание машет рукой и в последний раз окидывает взглядом рыбину. Какая в ней тайна? Но в воздухе сильнее чувствуется приближение шторма, так что она самой короткой дорогой бежит к хижине.

Во время шторма совсем плохо.

Еще до его начала Спитмэм замазала вход смолой, смешанной с глиной. Сама Спитмэм на удивление спокойна и определяет самый страшный момент бури с такой легкостью, словно напрямую общается с небесами. Кэтчи и раньше приходилось убеждаться, что ее бабушка относится к бурям с таким равнодушием, словно речь идет о приготовлении чая или одалживании стула для посетителя у ближайшей соседки, Молодой Солли. Она долгое время молча жует травинку, а потом говорит, ни к кому не обращаясь:

— Нет, видно, не в этот раз.

— Что такое? — спрашивает Кэтчи.

Но бабушка только улыбается в ответ и ничего не говорит, так что Кэтчи наклоняется и поправляет переложенную соломой посуду.

От шторма нельзя укрыться. Не успела Спитмэм укрепить дверь, как первые порывы внезапно встряхнули камни стены, и ветер стал ломиться и в дверь, и в окошко. Ничуть не сомневаясь в прочности своего жилища, Спитмэм успокаивает Кэтчи, словно малого ребенка. Они остаются в полной темноте, опасаясь зажигать лампу. Это единственная уступка Спитмэм страхам обычных людей, и Кэтчи украдкой замечает, что бабушка бросает гневные взгляды на виновницу ее слабости.

У ветра есть собственный голос, и он достаточно силен, но во время бури звучит не только он. Кэтчи прислушивается. Вот резкий свист из щелей покрытой дерном крыши, вот вздохи и хлопанье створок окна. А кроме издаваемых предметами звуков, раздаются еще и голоса населяющих воздух существ. Свист, уханье, стоны, взвизги всех птиц, которые может себе представить Кэтчи. Птиц с крыльями, птиц, покрытых шерстью, птиц с плавниками, птиц всех видов. И совсем слабый ее собственный стон, едва слышный в объятиях Спитмэм.

— Вспоминай названия существ, чьи крики ты слышишь, — говорит Спитмэм, стараясь ее отвлечь. — Держись за названия, моя девочка.

Из всей какофонии звуков Кэтчи выделяет птичьи голоса.

— Чайки. Кошки.

— А остальные?

— Бабуины. Тигр.

— Еще, девочка.

Спитмэм встряхивает ее за плечи, и Кэтчи немного ободряется, но в следующее мгновение слышит совершенно непохожие на звериные крики звуки. Слова. Кэтчи слышит слова.

— Бабушка, бабушка, там люди!

— Успокойся. Это всего лишь люди ветра.

— Чего они хотят?

Кэтчи уже чуть не плачет. Она слышит, как женщина из урагана летает вокруг хижины все быстрее и быстрее, так что оказывается одновременно со всех сторон, и бранит ее за то, что Кэтчи принадлежит к другому миру, смеется над ее тонкими костями и хрупким сердцем, а больше всего — над ее страхами.

Но Спитмэм опять улыбается и ничего не говорит, только прижимает голову Кэтчи к своему плечу. Она нежно укачивает ее в своих объятиях, пока шторм не стихает.

После шторма все отлично.

Двери хижин распахиваются настежь, все выходят наружу и любуются обновленным миром, хотя и оглядываются с опаской, но каждый знает — на этот раз шторм никого не унес. Люди открывают окна и сметают с дорожек сбитые ветром ветки. Начинаются разговоры о глубоких царапинах на дверных косяках, люди гадают о зверях, у которых такие огромные когти; и они приходят со своими вопросами к Спитмэм, но она пожимает плечами и закрывает перед соседями дверь хижины. Дети гоняются за птицами, отставшими от шторма. Те хлопают крыльями и подпрыгивают, по они оказались в другом мире, стали тяжелее, и крылья больше не могут их держать.

Потом крестьяне снова начинают доверять небу, прячут свои сомнения, наполняют корзины мясом, вооружаются молотками и, пританцовывая вокруг разбитых валунов, идут по тропинке до ровного песчаного берега. Там они рассаживаются на охапках прибрежного тростника, помогают друг другу справиться с тяжелыми башмаками, обвязанными для надежности сплетенными из соломы веревками. Кафф и Кери визжат, когда их матери обмазывают их ботинки глиной, Дерри дразнит небеса, бросая вверх камни и оскорбления. В конце концов обутые люди выстраиваются веером на берегу, и Спег подает знак, ударяя колотушкой по огромному валуну. В ответ раздаются вопли и свист, и крестьяне устремляются к кромке воды.

Весь пляж усыпан телами тех, кого шторм лишил возможности двигаться. Мужчины и женщины в воде держатся как можно ближе друг к другу — они ни на миг не забывают о ее злобной хитрости. Люди с песнями топчут тяжелыми башмаками студенистые тела умирающих рыбин. Более мелкие жители моря выброшены на берег, и дети дробят конечности котов, черепах и соколов — но никто не задумывается над названиями, для них это просто рыбы.

Как и на каждой охоте, Спег не перестает подбадривать людей криками:

— Скалы идут! Убирайтесь прочь, вода и ветер! Идут скалы, они сильнее вас!

Кэтчи одним ударом сокрушает кобру, оглядывает пляж, пробегает несколько шагов и бьет по малиновке.

— Скалы сильнее! — кричит она, но не попадает в такт с остальными, поскольку в голове ее крутится так много новых мыслей.

Перед ней в воде открывается другой мир, в котором кобра охотится за малиновкой, а та вспархивает на ветку платана, а в тени платана скрывается медведь, таскающий из воды лососей.

Все это наводит ее на воспоминания о большой рыбине и музыке в ее легких, но в этот момент перед глазами блестит очередная находка, и Кэтчи отряхивает студенистую массу с ботинок, чтобы бежать дальше. Крик Кафф отвлекает ее от охоты:

— Кэтчи!

Кафф подошла к самой воде, где водятся большие рыбы.

— Что там такое, Кафф? — кричит Кэтчи, но девочка снова зовет ее, и в голосе слышится испуг. — Кафф, тебя схватила вода?

Кафф показывает вниз на рыбину — огромное существо, не меньше пяти футов длиной. У нее тонкие руки с пальцами, и существо цепляется ими за песок, пытается заползти в воду, оставляя на берегу извилистый след. Все ее тело покрыто песком, а в волосах запутались водоросли, но взгляд Кэтчи проникает сквозь студенистое тело — внутри находится скумбрия и злобно косится на нее глазом.

— Это тоже рыбина? — шепотом спрашивает Кафф.

— Должно быть, рыбина, — отвечает Кэтчи. Она смотрит, как волны прибоя стремятся забрать с собой непонятное существо. — Видишь, вода хочет получить ее назад.

— Но, Кэтчи, это же человек.

— Нет, Кафф. Только мы — люди.

— Кэтчи, у нее же волосы, как у моей мамы, длинные пальцы, как у Старой Солли, и ей больно, как мне было больно, когда я разбила колено. У нее должно быть свое имя.

Интересно, слышит ли их рыбина? Сама она явно пытается что-то сказать, пуская пузыри изо рта, но Кэтчи решает, что это существо может говорить только под водой. Бедная рыбина.

Бедная женщина. Стоящей рядом девочке Кэтчи говорит что-то о стремлении выжить и еще какие-то пустяки, но при этом не называет никаких имен.

Это тоже часть тайны.

— Кэтчи, может, она хочет получить имя?

Все хотят получить имя. Кэтчи перебирает все имена, которым ее научила Спитмэм, но ни одно из них не подходит рыбине, а ее тщетные усилия трогают сердце. Какое еще имя можно назвать? Но Кэтчи не успевает ничего придумать, потому что раздается окрик Спега:

— Отойдите подальше от этого зверя!

Кэтчи и Кафф отступают, а на их место бегут Молодая Солли и Гедди с колотушками наготове.

— Ненормальные, вы что, забыли, на что способна вода?

Гедди, мать Кафф, отвешивает дочери подзатыльник. Кэтчи отходит на несколько шагов назад. Она надеется еще раз взглянуть на рыбину и прочесть вопрос в ее глазах, но люди заслонили ее своими телами, раздаются глухие удары башмаков и деревянных колотушек, и вскоре Кэтчи уже не может различить тело рыбины на песке, да еще слезы застилают глаза и сердце трепещет, как пойманная птица.

— Еще кого-то принесла для зверинца, Кэтчи?

— Нет, Смотритель, я пришла одна.

— А что ты принесла?

— Принесла вопрос.

— И какой же?

— Что такое тайна?

Хаммель подергал себя за бороду и внимательно глянул на Кэтчи. Потом протянул ей большие ножницы.

— Сначала помоги мне освободить шкуру рыбины.

Прошедший шторм прорвал кожу рыбины во многих местах, и из прорех полезли всякие растения. Кусты, уже с ягодами, встали вдоль хребта кудрявой щеткой, трава выросла прямо из кожи. Тюльпаны окрасились в яркие желтые и красные цвета, а по бокам все заросло ковром росянки вперемежку с маками. Как у старого мужа Агги, дерево проросло сквозь череп. Все это, видимо, вызывает зуд, и рыбина постоянно натягивает веревки, чтобы потереться боками о стенки рва. Откуда-то снизу время от времени доносится потрескивание.

До прихода Кэтчи Хаммель начал с хвоста, он выдергивает растения, расчищает шкуру. И сейчас он продолжает работу, а рядом с ним Кэтчи воюет с зарослями папоротника. Оба хранят молчание, и Кэтчи хочется повторить вопрос, но Смотритель не прерывает работу. Наконец он решает заговорить.

— Так ты спрашиваешь, что такое тайна?

— Да, Смотритель.

— Ты была на охоте этим утром?

Кэтчи почему-то испытывает стыд и не отвечает, да этого и не требуется, ведь почти все жители деревни участвуют в охоте, а Смотрителю это, очевидно, не нравится.

— И ты там что-то увидела?

— Смотритель, там была рыбина, похожая на женщину. Совсем как человек.

— И что?

— Есть люди земли, то есть скал, есть люди ветра. У ветра есть птицы, и у воды есть птицы. У воды есть рыбы, и у земли есть свои рыбы. Почему, Смотритель?

Хаммель показывает рукой в сторону болота:

— Что там?

— Болота. Скалы. Земля.

— Верно, земля. — Он поворачивается в сторону моря: — А там?

— Море. Вода.

Хаммель указывает наверх.

— Ветер. — Кэтчи замечает темную полосу над горизонтом. — Шторм.

— А в лампе Спитмэм?

— Огонь.

Поочередно загибая пальцы, Хаммель перечисляет:

— Земля. Вода. Воздух. Огонь. Это все, все основное. Эти стихии соперничают друг с другом, стремятся уничтожить остальных. Но не всегда. Так было не всегда.

— Было время, когда вода не охотилась за людьми? — Кэтчи отрывается от созерцания небосклона. — Время, когда шторм не убивал людей?

— Да, Кэтчи. Было время, когда все стихии объединились и вместе создали настоящих людей, птиц и рыб. Но потом стихии разделились и стали воевать друг с другом. Теперь у ветра имеются свои птицы, рыбы, даже люди. И у воды тоже.

Хаммель пощипывает шкуру рыбины, теребит бороду. Клубок вырванных растений скатывается на самое дно рва.

— Точно так же и земля имеет свой народ, и птиц, и рыб.

— И огонь тоже? — спрашивает Кэтчи.

— Так говорят, хоть никто и не пытался выпустить его наружу, чтобы проверить.

— И так будет всегда?

— Да, пока одна из стихий не уничтожит остальные. Но этого не произойдет никогда.

— Почему? Земля сильнее всех!

— Сильнее, но ветер быстрее. Ветер летает быстро, но вода изменяет форму. Вода изменчива, но огонь может воспламенить весь мир. Огонь зажигает, но земля восстанавливается. Так и идет. Каждая стихия нуждается в трех остальных.

Кэтчи выдирает куст одуванчика из шкуры рыбины, сдувает с него тысячи легких белых звездочек.

— И поэтому все они держатся вместе?

— Так говорят.

— А как считаешь ты, Смотритель?

— В этом и кроется тайна, о которой ты спрашиваешь. — Хаммель похлопывает ладонью по расчищенному куску шкуры, — Тайна — это клей, при помощи которого все миры прочно держатся в наших сердцах. Когда-нибудь они сольются в одно целое. Сейчас тайна слаба — всего лишь мимолетный блеск в глазах незнакомого существа, маленькая искра на берегу моря. У нее не хватает сил. И в этой рыбине содержится тайна, но она не сможет существовать долго. Посмотри на эти цветы, кусты, ростки деревьев — если ничего не делать, дней через пять от рыбины не останется и следа. Вот так.

Кэтчи вспоминает каменных птиц, вынутых из груди Кери, вздрагивает, представив себе, как чувствовал себя муж Агги с деревом в голове. Хаммель прав — все связано.

Кэтчи долго обдумывает все сказанное. Она врезается ножницами в сплетение веток в самой гуще кустов, потихоньку очищает от растительности бок рыбины и покачивается на балках. Пригнувшись под паутиной натянутых веревок, она прокладывает путь к голове, пока не опускается на самое дно рва, и голова уже нависает над ней, загораживая небо, как нависают скалы над пляжем. В этой пещере Кэтчи слышит, как шелестит трава, она снова прислушивается, и слышит шорох крыльев, но за всем этим ухо улавливает музыку внутри рыбины.

Глаза рыбины, маленькие, но выразительные, таящие боль и страх, приковывают взгляд Кэтчи. Она видит в них еще что-то, похожее на выражение глаз женщины, найденной утром на берегу. Там какая-то тайна, но она ускользает, улетает за пределы окружающего мира и влечет за собой Кэтчи сильнее, чем когда бы то ни было.

Хаммель молча работает рядом, и Кэтчи задает следующий вопрос:

— Почему ты помогаешь рыбине?

— Мне ее жаль.

— И только?

— Только поэтому.

Она кладет ладонь на морду рыбины — бедняжка! — и краем глаза замечает надвигающийся шторм. На этот раз разрушений не избежать, Кэтчи это знает.

— Я спасу тебя, рыбина, — говорит Кэтчи, но так тихо, что ее не слышит даже Хаммель.

Эти слова Кэтчи повторяет про себя все время, пока они со Смотрителем чистят шкуру.

Если приближаются два шторма подряд, жители деревни спорят между собой, который из них будет яростнее, но на этот раз ни у кого нет сомнений, что приближающаяся вторая буря гораздо сильнее первой. Никогда еще воздух не был таким плотным, что его можно потрогать, как скалу. Темная полоса занимает чуть не половину горизонта, и кое-кто говорит, что горы и шторм образуют челюсти, готовые сомкнуться вокруг деревни со всеми ее жителями.

Люди сидят у дверей своих хижин, поглядывают на серое небо над головой и приближающиеся черные тучи. Почти никто не разговаривает, только иногда старшие подзывают детей и посылают их в дома. Один за другим люди машут рукой соседям и исчезают за дверьми. Отовсюду слышится стук камней, укрепляющих окна и двери.

Кэтчи шепотом зовет рыбину, но ветер уже хлещет ее по коленям, и она окликает бабушку.

— Ба, пора закрывать хижину!

Спитмэм не отвечает, она безотрывно наблюдает за небом. Много часов подряд она смотрела в небо и прислушивалась к ветру. Кэтчи опасается, как бы Спитмэм совсем не превратилась в скалу, но та неожиданно наклоняется вперед, широко открывает рот, но молчит, потом открывает рот еще шире, но опять не произносит ни звука, наконец глотает что-то и смыкает губы.

— Она здесь, девочка, она приближается! — внезапно кричит Спитмэм.

— Кто приближается, ба?

— Вот она, вот она! — восклицает Спитмэм и машет рукой на небо, но Кэтчи видит только клубящиеся тучи и птиц, летящих впереди, словно они увлекают шторм за собой.

— Вот она! На крыльях бури! Она набралась смелости так дерзко бросить мне вызов! — продолжает кричать Спитмэм, задрав голову. — Иди, иди, посмотрим, что ты здесь найдешь!

— Ба, пора закрыться в хижине. Шторм уже совсем близко.

— Никогда! — вопит Спитмэм, и отблеск бури бушует в ее глазах. — Она идет, и я должна встретить ее как следует.

— Кто, ба? Кто идет?

— Моя сестра. Неужели ты ее не видишь?

Кэтчи не успела сказать «нет», как Спитмэм схватила ее за руку и затащила в дом. На краткий миг Кэтчи решила, что бабушка все же собирается укрыться от бури, но дверь осталась открытой настежь, и маленькие пока вихри закружились по полу, разметав приготовленную для укладки посуды солому. Спитмэм не обратила на это внимания; она устремилась в дальний угол, к запретной для девочки корзине, откуда вытащила сначала запечатанный кувшин с водой, а затем и сосуд с огнем.

— Сначала дотронься до огненного сосуда, девочка.

Кэтчи подчиняется и с опаской прикасается к пестрой поверхности глиняной посудины. Стенка теплая, она дрожит, как нарушенный сон, и сосуд поворачивается от ярости того, кто заключен внутри.

— А теперь потрогай кувшин.

Кэтчи протягивает руку к кувшину. Он отлит из тяжелого стекла, сверху — пробка из соломы, пропитанной смолой. Внутри беспрестанно колышется вода. Как только палец Кэтчи прикасается к поверхности, вода устремляется к этой точке и оставляет после себя на стенке крошечное существо. В его глазах горит такая ненависть, что Кэтчи отступает назад.

— Ба, там в воде…

— Вот-вот.

— Так это ты!

— Это сестра.

— А в сосуде?

— Тоже моя сестра — огненная.

Кэтчи переступает с ноги на ногу и размышляет о Спитмэм-рыбе, которая беззвучно проклинает их обеих.

— Ба, как это может быть?

— Ох, это длинная история, и сейчас не надо бы ее пересказывать. Задолго до появления нашей деревни я охотилась за своей водяной сестрой на берегу моря — ставила ловушки и терпеливо выжидала. А еще я целые вечера просиживала у лампы и заманивала вторую сестру из огненного мира при помощи сухого трута.

— Так в лампе заключен мир огня? — спрашивает Кэтчи.

— Вокруг нас есть и ветер, и вода, и земля, но огню нужна особая преграда, и этот сосуд — клетка для моей огненной сестрицы.

— А твоя сестра, бабушка, — говорит Кэтчи, начиная понемногу понимать происходящее, — она идет вместе с бурей?

— Да, это последняя сестра.

— Идет за тобой?

— За тем, что у меня есть.

— Что это?

— Она идет за именами.

С этими словами Спитмэм очень широко открывает рот, старается раздвинуть губы как можно шире, а потом наклоняется к Кэтчи, чтобы та могла заглянуть ей в горло. Там, в глубине, позади языка слабо поблескивает белый сверкающий камешек, и через него проходят все слова Спитмэм.

— Ты видела? — спрашивает Спитмэм, выпрямляясь.

— Там какая-то драгоценность?

— Самая большая драгоценность. Там хранятся все имена, когда-либо существовавшие в мире.

— Откуда они взялись?

— Они пришли к нам из прошлого. Когда мир раскололся, когда ветер и вода превратили землю в отдельные острова, а все люди разделились между водой, воздухом, землей и огнем, имена чуть не пропали в пространствах между отдельными мирами. И что бы тогда стало с нами? Мне нет места в мире, где нет имен. Вот почему я собрала их все, спрятала во рту и ушла на этот остров. Постепенно я научилась управляться с ними и поняла, насколько полезны имена для определения вещей. Вся деревня выросла из этих имен. Каждый из людей получился из моей слюны и имени, хранящегося во рту.

Кэтчи поражена — Агги, Кафф, Кери — всех произвела на свет бабушка.

— Но, бабушка, в чем сила имен?

— А о чем я тебе всегда говорила? Что я рассказывала об именах?

— Они связывают.

— Верно. Они связывают и определяют. Хорошо подобранное имя может помочь отыскать любую мелочь в целом мире. А теперь подумай обо мне и трех моих сестрах.

Кэтчи начинает говорить, но очень медленно, она впервые осознала силу имен.

— Если имена связывают, они способны объединять. Если они способны объединять, они могут собрать всех сестер в одно целое.

— Отлично сказано, девочка. Я хочу снова стать целой. Я устала от этой четвертинки мира и от людей, которые клянчат у меня имена для каждого ублюдка, который попадается им на глаза. А теперь помоги мне. Возьми сосуд с огнем, а я захвачу кувшин с водой, и мы поймаем упрямую сестрицу.

Получив задание, Кэтчи освобождается от объятий Спитмэм и берется за ручку стоящей на полу лампы. Спитмэм прикручивает фитиль, уменьшая огонь, берет кувшин с водой и сосуд с огнем, и выводит Кэтчи за дверь, прямо в объятия шторма.

В воздухе кружатся тучи пыли. Буря присматривается к ним.

— Держи лампу и жди, — бормочет Спитмэм. — А, вот и она.

Теперь и Кэтчи различает в клубах туч огромное лицо, точную копию Спитмэм. Женщина словно смотрит на них с неба, и вихри другого мира струятся в ее волосах.

— Ох, ба, — стонет Кэтчи. — Это слишком опасно. Как ты собираешься с ней сладить?

Спитмэм усмехается.

— Сестра хочет заполучить имена. Надо только открыть рот, и она будет наша. Я одолею тебя, буря!

С криком «Сестра!» Спитмэм разевает рот навстречу небу, так что и птицы, и ветер, и ее сестра могут видеть мерцание имен в ее горле. Тогда Спитмэм-ветер вытягивается в длинную стрелу.

В этот краткий миг Кэтчи находит решение.

— Ба?

Спитмэм, не закрывая рта, поворачивается к Кэтчи. Она наклоняется, все еще глядя на сестру, но лицо Спитмэм опустилось, и рука Кэтчи мгновенно взлетает вверх и проникает в раскрытый рот. Спитмэм рычит, но Кэтчи просовывает руку еще глубже. Ей нужен только один момент, и вот пальцы уже схватили камень.

Спитмэм выплевывает руку Кэтчи вместе с проклятиями.

— Прочь, девчонка, я сотру тебя в порошок!

Но Кэтчи уже отскочила назад. В одной руке она крепко сжимает камень, хранящий имена, а в другой — горящую лампу. Она бежит мимо запертых хижин, через канаву, перепрыгивает с камня на камень на болоте. Следом за ней бежит Спитмэм, яростно сжимая кувшин и огненный сосуд, а по небу в окружении туч и стай ворон летит ее сестра.

Кэтчи запыхалась от бега. Вот она уже у края рва.

— Смотритель! Выходи, мы спасем рыбину! — кричит она.

— Кэтчи? — Хаммель выбирается из кокона тряпья на дне канавы. — Твой разум сдуло ветром?

Кэтчи гордо протягивает руку.

— Смотритель, я получила имена, теперь мы спасем рыбину.

Хаммель выпутывается из веревок и поднимается наверх.

— Имена? Они есть только у Спитмэм.

— Она их украла! — гневно кричит Спитмэм. — Верни сейчас же, или я переломаю тебе все кости.

— Вот как, Спитмэм, — спокойно произносит Хаммель.

— Хаммель, это тебя не касается.

— И твоих сестер тоже?

Кэтчи прыгает к Смотрителю, подальше от угроз разъяренной бабушки.

— Смотритель, ты знаешь сестер?

— Я прекрасно их знаю, — говорит он Кэтчи, искоса поглядывая на Спитмэм. — Спитмэм и я слишком давно знакомы. Ты не слышала? Я был первенцем Спитмэм. Я был ее первым Кэтчи.

— Но ты променял меня на этих животных и свой зверинец, Хаммель. И это после всех моих забот и знаний, которые я тебе дала.

— Животные нуждаются в заботе, Спитмэм.

— Это не важно. Только имена имеют смысл.

— Ведьма! — кричит Хаммель. — Это имена раскололи мир. Люди делят мир на части благодаря именам, и каждую часть снова делят и делят, пока не остается никакой тайны, только стихии и жажда новых имен.

— Не может быть мира без имен для тех, кто в нем живет, ты и сам это знаешь, и эти никчемные твари только подтверждают мою правоту.

— Имена требуются только для того, чтобы разделить мир на части.

— А что же держит его, Хаммель?

— Мировая тайна.

— И никаких имен? Прячься в свою нору и отдай мне мою девочку.

Руки Спитмэм заняты сосудом и кувшином. Стеклянные стенки содрогаются от ярости запертой там воды, глиняный сосуд вздрагивает от предвкушения свободы, но Спитмэм все же тянется к Кэтчи. Она отступает назад, но нога скользит, и Кэтчи падает в переплетение веревок. Кэтчи готова закричать, но над ними нависло лицо сестры-бури.

— Приветствую, сестра, — разносится между тучами гулкий голос. — Как приятно, что ты организовала эту встречу.

Один вихрь, словно рука с длинными пальцами вырывает у Спитмэм кувшин, поднимает его в воздух, вертит и швыряет в болото. Стекло треснуло, но не разбилось, и сестра-вода вгрызается в стенку зубами. Кувшин разлетается на мелкие осколки.

— Сестра! — протяжным голосом восклицает сестра-вода, и длинное щупальце из лужицы на месте разбитого кувшина тянется к лицу Спитмэм. — Так много земли, так много ветра, почему мало воды?

С этими словами она издает пронзительный вопль, на который откликаются подземные источники, и болото, и море. На краткое мгновение над миром возникает напряжение, сродни тому, что удерживает каплю перед падением. А потом из-под земли выбиваются гейзеры, и потоки воды обрушиваются на болотистую низину. Кусты мгновенно всплывают, кочки переворачиваются, а вода хлещет из-под каждого камня.

— Дорогая сестра, — откликается сестра-буря хором птичьих голосов. — Так много воды ни к чему, мой ветер быстро высушит твои моря.

Буря подхватывает струи воды, изгибает их, сплетает в клубок, и над миром несется невиданный поток воды и ветра. Все затягивает туманом, окружающий мир теряет свои очертания.

Если стихии так разбушевались, наверно, пришел конец всему, понимает Кэтчи, но она не собирается отказываться от своей цели. Ветер забрасывает ее жидкой грязью и не дает выпутаться из веревок. С трудом освободившись от пут, Кэтчи покачивает в руке лампу и смотрит на языки огня, пляшущие за металлической решеткой. Что дальше? Решение не успевает оформиться в слова, а Кэтчи уже изо всех сил швыряет лампу на рыбий хвост.

— Ты рыба! — кричит Кэтчи.

В первые секунды ничего не происходит, слабый огонек едва мелькает. Но вот трава на спине животного начинает потрескивать, вверх поднимается столб дыма. Огонь разгорается быстро. Ветки вспыхивают ярким пламенем, семена взрываются искрами, каждая искра зажигает очередной костер, и склон туловища превращается в огненные джунгли. Одна за другой лопаются перегоревшие веревки, рыбина извивается и испускает чудовищный рев.

— Прочь отсюда! — кричит Смотритель и вытаскивает Кэтчи наверх.

Но они оказываются между горящим зверем и клубком сцепившихся сестер. Кэтчи чувствует стремление рыбины выбраться из канавы, но существуют уже две рыбины — каменная и та, что появилась из пламени. Она вплавляется в тело первой и растворяется в нем.

— Там две рыбины! — кричит Кэтчи и пытается вырваться из рук Смотрителя.

Но перед ней уже только одно создание, оно бьется в горящей канаве. Сверху раздается рев и заставляет Кэтчи поднять голову. Из завихрений бури и воды появляется еще одна, точно такая же рыба, она ревет и бьет хвостом.

— Третья рыбина! — кричит Кэтчи.

Третье существо отрывается от клубов туч, скользит между прядей волос сестры-бури и движется к канаве. Рыба из воздуха шлепается на своих сестер, раздается гулкий удар, от которого и Спитмэм, и Смотритель, и Кэтчи едва не падают. На них летят искры и горящие ветки.

Где же последняя рыба? Не успевает Кэтчи задуматься, как четвертое существо заявляет о себе плеском в образовавшемся озерце. Оно бьет хвостом, изгибается крутой дугой в отчаянной попытке оторваться от земли. Происходит последнее воссоединение, и время останавливается. Земля, вода, воздух и огонь прекращают борьбу. Все вокруг замирает. Быстрее мысли спазм сотрясает все стихии, проходит через Кэтчи, проходит через весь мир.

— Ба! Смотритель! — кричит Кэтчи.

Земля исчезла из-под ног, руки не двигаются в застывшем воздухе, а ее крик превращается в невнятное бормотание. Мир ждет. В этом новом небытии целая и невредимая рыбина бьет хвостом и плавает по кругу. Мир ждет. Осталось сделать что-то еще. Камень в руке Кэтчи вздрагивает и напоминает о себе.

Камень.

Кэтчи бросает имена рыбине, как недавно бросала горящую лампу, и камень истощает себя в этом порыве, выбрасывая все новые и новые имена, пока не настает очередь последнего, и это название рыбина принимает. Кит. Кит принимает свое имя и откликается на него глухим ревом.

Мир ждет.

«Что еще? — мысленно спрашивает Кэтчи у кита. — Ты теперь одно целое, ты получил имя, что еще?»

И кит снова откликается своей песней.

Тогда Кэтчи открывает рот и дает киту еще одно имя. Оно совсем не такое, какое могла дать Спитмэм или народ, живший в прошлом, это имя не принадлежало камню, отброшенному Кэтчи. Это имя назвала она сама, и только она знает его. Новое создание, крик счастья, частично бедное существо, частично большой зверь, частично обещание большего.

Мир просыпается.

Кит принимает и это имя, отплывает немного дальше и поет другую песню для Кэтчи.

Мир возродился.

Кэтчи выходит вперед и выкрикивает это совершенно новое имя, рожденное ее чувствами и новой песней кита, а он слушает, а взамен дарит Кэтчи новую тайну, и девочка смеется, ведь тайне требуется новое имя, и оно должно соответствовать содержанию тайны, чтобы выявить ее, но не раскрыть раньше времени, и эта игра будет длиться вечно. Кит и Кэтчи идут по всему миру, дают имена звездам и землям, несчастным созданиям, за которыми ухаживал Хаммель, и даже тем хрупким пустотам, которые образовались из-за борьбы Спитмэм и ее сестер. А потом кит и Кэтчи снова и снова обходят весь мир с новыми песнями и новыми именами для тайн, и все повторяется, как удары огромного хвоста.

Дейл Бейли Голод: Исповедь

Что до меня, так я никогда не боялся темноты. Меня пугал Джереми — это он подбрасывал черных пластмассовых пауков в коробку со школьным завтраком, это Джереми своим дьявольским утробным шепотом («Я иду за тобой, Саймон») пугал меня на пороге сна, и он же разражался глупым смехом в стиле Винсента Прайса[37] — «Уа-ха-ха-ха», словно отвратительный безумный фокусник, когда считал, что шутка зашла слишком далеко. Уже к тому времени, когда я только начал ходить, моя психика была травмирована, и я вздрагивал каждый раз, когда сворачивал за угол.

Припоминаю один такой случай. Мне было всего пять лет, и я заснул на диване в гостиной. Проснувшись, я увидел перед собой Джереми в ужасной маске, купленной по случаю Хэллоуина — с рогами и сморщенной кожей, с жуткими оскаленными зубами. Вот только в то время я еще не знал, что передо мной Джереми. До того самого момента, когда он разразился своим безумным хохотом. Но было уже поздно.

Все стало еще хуже, когда мы уехали из Старквилля. Новый дом был намного меньше, и нам пришлось спать в одной комнате. Сначала это меня обрадовало. Тогда мне минуло семь лет, и я испытывал безграничную любовь к старшему брату, которая свойственна только маленьким детям. Дело в том, что, когда он не изводил меня ужасами, Джереми был самым лучшим старшим братом в мире. К примеру, стоило ему выиграть в лотерее билет на бейсбол, он без колебаний подарил его мне, поскольку в тот день играли «Викинги», а это была моя любимая команда в тот год.

Но вот соседом по спальне Джереми оказался ужасным. Он как раз вступил в тот подростковый возраст, когда голос предательски срывается, когда мальчики проводят массу времени в ванной комнате, проверяя, как растут волосы и… ну вы и сами все понимаете, ведь вы тоже были детьми. Так что по ночам мне приходилось туго. Я даже не мог обратиться за помощью к матери. Она сильно болела, и на ее лице всегда было выражение крайней усталости и раздражения. Кроме того, они с отцом часто разговаривали напряженным шепотом, так что каждый из нас старался не беспокоить родителей без крайней необходимости.

Мы с Джереми были предоставлены сами себе в своей спальне. Комната не представляла ничего особенного — узкая, с высоким потолком, сдвоенной кроватью и лампой, стоящей на ящике из-под молочных бутылок. За окном высилось наполовину засохшее дерево дикой яблони, которое Джереми называл Дикарем, на сотню футов простирался искореженный асфальт дорожки, во дворе соседа покоился на чурбаках проржавевший насквозь автомобиль 1974 года выпуска, а дальше начинался лес. Мы жили на самом краю города, и уличные фонари в этих местах отсутствовали, так что по ночам было совершенно темно.

Вот тогда он и начинал терроризировать меня всякой чепухой, которую видел в кино или еще где-нибудь. «Я слышал, когда копали котлован под этот дом, нашли целую кучу костей», — начинал он, а дальше следовала идиотская история о том, что здесь было индейское захоронение, и всякая прочая чушь. Спустя несколько минут я уже едва мог дышать от страха. И вот тогда Джереми демонстрировал свой дурацкий хохот. «Расслабься, Сим, — говорил он потом. — Я же просто пошутил».

Он всегда раскаивался — в самом деле раскаивался, каждый мог это понять, стоило только заглянуть в его глаза, но на следующую ночь все повторялось сначала. Можно подумать, он совершенно не помнил, что было накануне. А после своих рассказов Джереми преспокойно погружался в сон, оставляя меня одного в темноте переживать ужасы преисподней, или параллельных миров, или еще какой-нибудь чепухи, в которую он загонял меня своими россказнями.

Днем было не намного лучше. Наш дом стоял на старой извилистой улице, по одной стороне которой рос лес. Среди малочисленных соседей не было ни одного ребенка. Словно кто-то сбросил на этот район бомбу направленного действия, уничтожившую всех, кому не было двадцати лет, — одну из пресловутых нейтронных бомб, только настроенную на возраст людей.

Вот так и проходило мое детство — заполненные тоскливой скукой дни и бессонные ночи. Это было худшее лето в моей жизни, и впереди не ожидалось ничего хорошего, кроме очередной новой школы осенью. Вот почему примерно через неделю после переезда я со скуки забрел в подвал. Никто не позаботился распаковать вещи, сваленные туда после приезда — никто вообще ни о чем не заботился тем летом, и я надеялся отыскать в одной из коробок своего плюшевого медвежонка. Мистер Пушистик знавал лучшие дни, после шести лет интенсивного использования он буквально облысел — лишился всего ворса до последнего волоска. Я только недавно избавился от привычки таскать его с собой, повсюду, куда бы ни шел. Я понимал, что вероотступничество влечет за собой неприятные последствия — Джереми целый год наседал на меня, убеждая отказаться от игрушки, но отчаянные времена требовали отчаянных мер.

Только я освободил Пушистика из коробки с разрозненными частями конструктора и старыми фигурками персонажей «Звездных войн», принадлежащих Джереми, как случайно заметил завернутый в тряпки продолговатый сверток, лежавший перед топкой. Я не собирался задерживаться в подвале дольше, чем это было необходимо, — там странно пахло, а свет, проникающий через высокое пыльное окошко, имел необъяснимый зеленоватый оттенок, как вода в пруду, в котором нельзя купаться. Но, к собственному удивлению, я обнаружил, что вместе с медвежонком все же подошел к печке.

Кто-то плотно засунул сверток под решетку, и я тянул его изо всех сил, а когда добился своего, пребольно шлепнулся на задницу. Зато сверток с металлическим звоном выскочил из щели. Мгновенно забыв о медвежонке, я потер ушибленное место и принялся изучать находку. Теперь, когда я достал его, было видно, что сверток замотан испачканными сажей тряпками и перетянут коричневой бечевкой. Он был не больше двух футов длиной.

Я развязал узел и потянул бечевку. Сверток развернулся сам собой и представил моему взору набор покрытых ржавчиной штырей с большими шляпками, приблизительно футовой длины. Я поворошил тряпье, из него выпал скальпель и еще какие-то инструменты, полностью заржавевшие, как и штыри. Среди них был большой старый деревянный молоток, зловещего вида нож для рубки мяса и зауженный к концу стержень, похожий на те, что используются мясниками для заточки ножей. Последней показалась большая вилка с ручкой из слоновой кости.

Я нагнулся и поднял вилку.

И в этот момент услышал за своей спиной скрип ступеней.

— Мама тебя за это прибьет, — сказал Джереми.

От неожиданности я подпрыгнул и оглянулся через плечо. У подножия лестницы, прислонясь спиной к расшатанным перилам, стоял брат. Вот тогда я вспомнил мамино предостережение не спускаться в подвал. Там был грязный, утрамбованный до плотности бетона земляной пол, а мама всегда боялась, что мы испачкаем одежду.

— Не прибьет, если ты ей не расскажешь, — возразил я.

— Кроме того, ты крутишься около печки, — добавил Джереми.

— Я и близко к ней не подходил.

— Наверняка подходил.

Джереми пересек подвал и присел на корточки рядом со мной. Я смотрел на него сверху вниз. Должен честно признаться: я не был идеальным ребенком, поводом для зависти соседей. Я был тощим непривлекательным мальчишкой, глядящим на мир через пару толстенных линз. Джереми даже как-то потратил солнечный полдень на то, чтобы с их помощью поджечь муравейник. Мать называла меня подменышем, поскольку во мне проявились черты чьего-то чужого генофонда.

В отличие от меня, Джереми уродился светловолосым и симпатичным и уже сейчас был широкоплечим. Он был тем ребенком, с которым приятно зайти в кафе, приветливым и сообразительным, способным очаровать окружающих. Вот и сейчас он продемонстрировал свою обаятельную улыбку и хлопнул меня по плечу.

— Господи, Сим, да это же какое-то древнее старье. Интересно, сколько лет оно тут провалялось?

— Не представляю, — ответил я, но при этом вспомнил, как хозяин дома говорил отцу, что дом построен лет сто пятьдесят назад, на что папа тихонько пробормотал, что с тех пор им явно никто не занимался.

Джереми поднял с пола один из штырей, и у меня сжалось горло от непонятного предчувствия. Он повертел железку в руках и уронил на пол.

— Противно держать ее в руках.

— Так ты не станешь рассказывать маме? — спросил я.

— Не-а. — Казалось, он на мгновение задумался. — Потому что этот скальпель может мне пригодиться, чтобы препарировать Пушистика. — Он окинул меня издевательским взглядом, а потом снова хлопнул по плечу. — Ты должен больше мне доверять, братишка.

В следующую секунду я услышал, как за ним захлопнулась дверь подвала.

Оказалось, я настолько сильно сжимал в руке вилку, что ручка стала горячей. На руке побелели костяшки. Я чувствовал себя так странно, что просто выронил вилку на пол. Потом собрал инструменты, снова завернул их в тряпку и засунул на прежнее место, под решетку.

К тому времени, когда я поднялся наверх, мысли о находке вылетели у меня из головы. Но не совсем. Я не думал о свертке, по крайней мере сознательно, но все же он остался у меня в памяти. Так бывает, когда выключаешь в комнате свет, — вся мебель остается на своих местах, и ты ощущаешь ее в темноте. Так и боль не исчезает до конца. Даже если принять лекарство, боль остается где-то внутри, как острые скалы скрываются под плавно текущим потоком. Боль никогда не проходит. Она напоминает о себе, как камень в кармане.

Также и этот сверток не давал о себе забыть всю долгую ночь после того, как Джереми наконец заснул, и весь следующий день, и еще одну ночь. Я даже не удивился своему поступку, когда обнаружил, что подкрадываюсь к двери в подвал. Никто не видел, как я стянул сверток и унес в спальню. Никто не заметил, как я прятал его под кроватью. Мама весь вечер проплакала перед телевизором (она делала вид, что смотрит передачу, но я слишком хорошо ее знал), а отец все еще не пришел с работы. Кто знает, где был Джереми?

Начались занятия в школе, и теперь мама не так часто плакала, а если это и случалось, то в те часы, когда нас не было поблизости. Родители почти не разговаривали, лишь однажды за ужином отец поинтересовался у Джереми, как идут его тренировки в футбольной команде. И почти каждую ночь, стоило погасить свет, Джереми начинал свои ужасные истории. Он притворялся, что на него напал вампир, и начинал шумно метаться на кровати, чтобы я слышал его через узкое пространство, разделяющее наши постели.

— А-а-ах, — стонал он. — А-а-ах. — От сдавленного шепота невозможно было укрыться. — Сим, когда он покончит со мной, он примется за тебя.

Я сжимал в объятиях Пушистика и уговаривал его не бояться, а потом снова раздавался этот дурацкий хохот.

— Расслабься, Сим, ты же знаешь, что я просто дразню тебя.

На следующую ночь он сменил тему:

— Сим, ты веришь в привидения? В таком старом доме, как наш, должны были умереть многие люди.

Я не отвечал, но размышлял над этим несколько дней подряд. После начала занятий прошло уже две недели. Джереми обзавелся новыми друзьями и по вечерам болтал с ними по телефону. У меня было достаточно времени, чтобы подумать. Я даже подошел к отцу и спросил его.

— Постарайся не быть таким глупым, — сказал он мне. — Никаких привидений нет, и это всем давно известно. А теперь успокойся. Я попробую кое-что объяснить твоему брату.

Таким образом, я получил отрицательный ответ; да я и сам не верил в привидения. Но в то же время я допускал, что существует нечто более сложное, чем духи. Нечто вроде персонажей из хороших книг. Вряд ли их можно встретить на улицах, но все же они кажутся достаточно реальными. Возможно, привидения похожи на них. В моем понимании они испытывали чувство отчаяния, не получив в своей жизни того, чего страстно хотели. Может быть, они завидовали, или были голодны, или что-то в этом роде. А иначе, зачем бы им слоняться по старым отвратительным кладбищам, если можно отправиться на небеса, или куда-то еще. Вот такие выводы я изложил Джереми после нескольких ночей напряженных раздумий, когда все детали сложились у меня в голове.

— Голодны? — повторил он. — Господи, Сим, это самая глупая идея, которую я когда-либо слышал. — Он начал нарочито шумно метаться по кровати и испускать гнусавые стоны, по его понятиям соответствующие голосам привидений. — О-о-о-о, — протяжно завывал он. — О-о-о-о! Я привидение, немедленно дайте мне бифштекс. О-о-о-о, я хочу хлопьев с молоком!

Я хотел объяснить, что совсем не это имел в виду, но не мог подобрать слов. В конце концов, я был еще ребенком.

— Знаешь, Сим, никому не рассказывай об этой глупости. Как и твой дурацкий медведь, которого ты постоянно таскаешь за собой, такие мысли заставляют меня стыдиться, что я твой брат.

Я понимал, что он говорит это несерьезно, — Джереми постоянно надо мной подшучивал, но чувства Пушистика были задеты.

— Не плачь, Пушистик, — прошептал я ему. — Он совсем не хотел тебя обидеть.

Спустя несколько дней Джереми, вернувшись из школы, выглядел непривычно озабоченным. Сначала я не обратил на это внимания, поскольку день не задался с самого утра. Спускаясь к завтраку, мы с Джереми нечаянно подслушали, как отец говорил маме, что собирается взять ее машину на целый день. Мама что-то ответила, но так тихо, что ни один из нас не разобрал ее слов, а потом снова заговорил отец.

— Ради бога, Мэриэм, на свете много семей, имеющих только одну машину на всех.

После этого отец выскочил из дома, а через несколько секунд мы услышали, как захлопнулась дверь маминой спальни. Мы с Джереми ничем не показали, что слышали их разговор, но за завтраком брат шлепнул меня по затылку, чтобы я поскорее очистил тарелку. Так что я знал, он расстроен, и не удивился, когда Джереми в тот день вернулся после футбольной тренировки несколько молчаливым.

Однако все оказалось совсем по-другому. Когда вечером мы погасили свет в спальне и остались наедине, Джереми непривычно серьезно спросил меня:

— Сим, куда делись те инструменты?

— Какие инструменты? — удивился я.

— Те, старые ржавые железки, которые ты нашел в подвале прошлым летом?

Только тогда я вспомнил, что перенес сверток в спальню и засунул под кровать. Какая глупость! Я уже был готов признаться, что взял их из подвала, но Пушистик как будто толкнул меня в бок. Он был очень чувствительным и, наверно, до сих пор не простил Джереми.

— Представления не имею, — ответил я, немного подумав.

— Знаешь, сегодня днем я спускался в подвал, — сказал Джереми. — Их там нет.

— И что?

— Мне это не нравится, вот и все.

— Почему?

Джереми долгое время не отвечал. По улице за окном прошла машина, фары на минуту осветили комнату. Тень от Дикаря сплясала на потолке танец скелета, потом его поглотила ночь. Короткая вспышка света только сгустила темноту в спальне.

— Сегодня в школе я поговорил с одним парнем, — снова заговорил Джереми. — Когда я сказал ему, где живу, он удивился и воскликнул: «Не может быть! Это же дом Дикого Пса Мэллера!» Я спросил, какого пса он имеет в виду. «Мэллера, его в нашем городе каждый знает».

— А я не знаю, — заметил я.

— Я тоже не знал, — сказал Джереми. — И тогда этот парень рассказал мне всю историю. Он начал с того, что в нашем квартале совсем нет детей, и, как я ни старался, я и впрямь не мог вспомнить хоть одну соседскую семью с детьми. Сим, в нашем районе нет ни одного ребенка, кроме нас.

Я не мог не признать, что он прав. Именно тогда я понял, что не видел никого из ребятишек с тех пор, как мы сюда переехали. Получилось как с той картинкой, что спрятана между бесформенных цветных пятен и разрозненных черточек. Можно бесконечно пялиться на рисунок и ничего не увидеть, но, стоит посмотреть под определенным углом, и — бам! — картинка как на ладони. Если однажды ее рассмотреть, уже никогда не потеряешь. Я вспомнил наших ближайших соседей — тощего мужчину, который все время копается в неисправном моторе ржавого автомобиля, и его жену-толстуху. Они не были старыми — обоим около тридцати лет. Они стояли у калитки и смотрели, как мы приехали. Мама тогда еще с надеждой спросила, есть ли у них дети, но оба только рассмеялись, словно давая понять: никто не станет привозить ребятишек в такое место.

И еще они не предложили помочь — а ведь люди всегда помогают друг другу перенести мебель, уж я-то знаю, мы часто меняли дома. Я видел, что отец, перетаскивая коробки, с каждым разом становится все мрачнее и мрачнее, наконец, он остановился и сказал им:

— Что, увидели нечто интересное?

По маминому лицу я понял, насколько она рассердилась. Как только они зашли в дом, мама, как рассерженная змея, зашипела на отца:

— Фрэнк, почему бы тебе не придержать язык? Если б ты помалкивал, мы не оказались бы в такой ситуации.

Но все это не относится к делу. Важно то, что Джереми оказался прав. Ни в одном из стоящих поблизости домов не было детей.

— Теперь понял? — спросил Джереми. — И я могу тебе объяснить — вся причина в Диком Псе Мэллере.

— Но здесь жила пожилая женщина, — возразил я. — Мы видели ее в первый день после приезда. Она отправилась в приют для престарелых.

— Я не о ней тебе толкую, глупыш. Речь идет о том, что произошло сотню лет назад, когда здесь были фермы и дома стояли далеко друг от друга.

— Вот оно что, — протянул я.

Должен признаться, мне не нравилось, куда он клонит. Плюс ко всему, в спальне стало еще темнее. В большинстве случаев, когда выключается свет, глаза постепенно привыкают к темноте и предметы выступают смутными очертаниями, так что можно хоть что-то увидеть. Но в нашей комнате ночь казалась темнее, чем где бы то ни было, темнота просто давила на глаза. Оставалось только надеяться на луну, но та ночь оставалась безлунной.

— По словам того парня, — продолжал Джереми, — этот тип жил со своей матерью, потом она умерла, и Мэллер жил один. Он был уже почти старым, во всяком случае ему было много лет. И еще он был кузнецом.

— Как это — кузнецом?

— Сим, временами ты кажешься еще глупее, чем на самом деле. Кузнец — это очень смуглый человек, который делает подковы и всякие вещицы из железа.

— Так он был черным?

— Нет! Суть в том, что он делал вещи из железа, понял? Вот почему я рассказал о тех инструментах, что нашел в подвале.

— Это я их нашел, — возмутился я.

— Как скажешь, Сим. Дело в том, что, как только я упомянул те железки, парень, с которым мы разговаривали, вытаращил глаза и чуть не начал заикаться. «Не может быть!» — воскликнул оп.

Джереми сделал паузу и глубоко вдохнул. В этот момент тишины я услышал тихий звон, словно два куска металла прикоснулись друг к другу. Тогда я догадался, что затеял Джереми. Он разыгрывал меня. Этот термин я усвоил в тот раз, когда забыл Пушистика в кабинете доктора Бейнбриджа, еще в Старквилле, после исключения из школы. Тогда я проскользнул обратно в кабинет и услышал, как доктор говорил матери: «Мэриэм, вы должны понять, что при таком давлении в семье нет ничего удивительного, что мальчик разыгрывает родных».

Позже я попросил доктора Бейнбриджа объяснить его слова, и он сказал, что люди иногда говорят совсем не то, что есть на самом деле, если они очень расстроены или огорчены. А вот теперь Джереми это проделывал со мной, поскольку был огорчен из-за мамы и ее размолвок с отцом. Он хотел меня напугать, вот и все. Он даже разыскал под моей кроватью сверток с инструментами и тихонько позвякивает железками. Если бы я не догадался, я бы мог сойти с ума. Я бы сильно испугался — ведь испугался же мистер Пушистик, я чувствовал, как он дрожит у моей груди.

— Ты слышал? — спросил Джереми.

— Ничего не слышал, — ответил я, потому что не собирался подыгрывать Джереми.

Он ничего больше не сказал, и мы оба лежали в темноте и прислушивались, и на этот раз я действительно ничего не слышал. Вот только в спальне стало еще темнее, чем когда-либо. Я пошевелил пальцами перед самым лицом, но ничего не увидел.

— Мне показалось, что я что-то услышал, — сказал Джереми, и теперь в его голосе слышалась дрожь. Он очень искусно притворялся, и я не мог не восхищаться его способностями. — И это было бы очень плохо, — добавил Джереми, — потому что этот Мэллер был сумасшедшим, как загнанная крыса.

— Сумасшедший? — повторил я, крепче прижимая к себе Пушистика.

— Полным безумцем, — серьезно подтвердил Джереми. — Тот парень в школе рассказывал, что на фермах всегда было полно детей. В каждой семье их было чуть ли не по десятку. И вдруг один из ребят пропал. Сначала никто ничего не понял — дети частенько убегали из дома, но примерно через неделю пропал еще один ребенок. Тогда люди всполошились. Пропала маленькая девочка, и никто не мог предположить, что она могла сбежать от родителей. Ей было всего семь лет.

— Как и мне?

— Верно, Сим. Она была твоей ровесницей.

И в тот момент я опять услышал тихое позвякивание — так стукались друг о друга спицы у нашей бабушки. Вероятно, Джереми снова встряхнул сверток.

— Черт, — пробормотал он с неподдельным страхом. Его старания были достойны «Оскара» или другого приза.

Джереми включил свет. Это был поистине гениальный ход — «видишь, я ничего не выдумываю», но на самом деле он наверняка сам все подстроил. Я осмотрелся, но свертка нигде не было видно, хотя без очков, я мало что мог разглядеть. Все вокруг было расплывчатым, даже лицо Джереми, маячившее передо мной с соседней кровати. Я зарылся поглубже под одеяло, не выпуская из рук Пушистика.

— Это было где-то там, — сказал Джереми. — Под твоей кроватью.

— Я ничего не слышал, — сказал я.

— Нет, серьезно, Сим. Неужели ты ничего не слышал?

— Лучше бы ты выключил свет, — добавил я, чтобы показать, что нисколько не боюсь. — Мама здорово рассердится.

— Ладно, — согласился Джереми, но по его голосу было понятно, что эта угроза его не пугает.

Еще днем она сказала мне, что больна. Я постучался к ней в спальню сразу после занятий в школе, отворил дверь и увидел, что мама сидит в темноте. Она сказала, чтобы я шел в свою комнату. Там стоял странный запах, как после того случая, когда Джереми нечаянно столкнул меня с дороги, и я сильно разбил коленку. Тогда мама забинтовала пораненную ногу и сказала, что мне надо поскорее уснуть. Она дала выпить какой-то микстуры и отправила в постель, сама тоже выпила это лекарство. А потом пришел Джереми и приготовил ужин из замороженных полуфабрикатов. Он сказал, что мама не в состоянии подняться, а я сильно испугался и предложил вызвать врача. Джереми рассмеялся и посоветовал мне поскорее поумнеть.

В тот вечер после ужина мы ждали отца, но Джереми вдруг заявил, что не удивится, если отец никогда больше не вернется домой, после того как мама всегда встречает его упреками и бранью. Возможно, он был прав, поскольку нам пора было отправляться спать, а отец так и не появился.

Джереми знал, что никто не обратит внимания на свет в спальне.

Мы оглянулись по сторонам. Комната выглядела как обычно. Призы Джереми поблескивали на небольшой полочке, которую отец смастерил специально для его наград. В окно несколько раз подряд ударился мотылек, словно очень хотел попасть внутрь.

— Ты уверен, что ничего не слышал?

— Ну да.

Джереми пристально посмотрел мне в глаза.

— Ну, ладно, — сказал тогда он и выключил свет.

Снова за окном прошла машина, и снова скелет Дикаря сплясал джигу на потолке. В доме было так тихо, что я слышал долгие вздохи Джереми. Я ждал, что он снова начнет свои рассказы, а пока спел песенку для Пушистика. Эту песенку пела мне в детстве мама, и в ней говорилось о маленьких лошадках на лугу.

А затем Джереми опять заговорил.

— Никто ни о чем не подозревал, — сказал он, — пока не исчез третий ребенок — маленький мальчик, тоже примерно твоего возраста, Сим. И тогда кто-то случайно вспомнил, что все пропавшие дети проходили мимо дома Мэллера по дороге в школу. Тогда несколько родителей вечером собрались вместе и пошли к нему спросить, не заметил ли Мэллер что-нибудь подозрительное.

Мне стало холодно. Хотелось попросить Джереми закрыть форточку, но он продолжал рассказывать свою дурацкую историю.

— Как только Мэллер отозвался на их стук из-за двери, — говорил Джереми, — люди поняли, что тут что-то не так. Внутри было совсем темно — ни одного огонька, и еще дурно пахло, как в свинарнике. Они видели только его силуэт, да еще его ввалившиеся глаза слабо поблескивали в темноте. Родители задали вопрос, не заметил ли он, куда пошли дети, и тут началось самое странное. Мэллер заявил, будто не видел никаких детей, но при этом он заметно нервничал и пытался закрыть дверь. Тогда один из мужчин зажег фонарь, и все увидели его лицо. Мэллер уже несколько дней не брился и был очень худым, но не это самое главное. В свете фонаря его лицо казалось черным, словно измазанным краской, только это была не краска. Знаешь, что это было, Сим?

Я достаточно наслушался историй Джереми, чтобы догадаться, что это было, но не мог пошевелить губами. Мистер Пушистик просто трясся от страха. Он дрожал не только от испуга, но еще и от злости на Джереми за его попытки испугать меня.

— Сим, это была кровь, — сказал Джереми.

И тогда я снова услышал этот звук — шорох металла. Как будто мясник в своей лавке правит лезвие ножа. И Джереми тут же спросил:

— Ты слышал?

— Нет, — ответил я.

Мы помолчали, прислушиваясь.

— Что же произошло? — спросил я, поторапливая Джереми поскорее закончить историю.

Я ждал, чтобы он рассказал конец и расхохотался своим смехом сумасшедшего, а потом признался, что дурачит меня.

— Он побежал, — продолжил Джереми. — Он побежал в свой темный дом и кинулся к подвалу, как раз туда, где ты нашел покрытые ржавчиной инструменты. Только это была не ржавчина, Сим. Это была засохшая кровь. А знаешь, что еще они там обнаружили?

Я опять услышал шепот металла — жжих, жжих, жжих, этот звук, когда мясник поправляет нож, и его руки движутся так быстро, что сливаются в одно неясное пятно. Но Джереми продолжал говорить.

— Они нашли пропавших детей, — сказал он, и его голос вдруг стал очень далеким. Этот звук заглушал в моей голове его слова — жжих, жжих, жжих. — Сим, они все были мертвы, — говорил Джереми. — И Мэллер тоже вскоре умер. Люди убили его на месте, даже не отдавая под суд. Они убили его тем же способом, каким он убил их детей.

Я с трудом пошевелил пересохшими губами.

— И как он это делал?

— Он пользовался теми длинными гвоздями — помнишь, наподобие вертелов? Мэллер бил детей по голове или как-то иначе оглушал их, а потом прибивал этими гвоздями к земле — бам, бам, бам, так что они не могли встать. А знаешь, как он поступал потом?

Джереми не ждал моего ответа, он уже не мог остановиться, слова так и сыпались с губ.

— Потом Мэллер пускал в ход скальпель. Он разрезал их и… — У Джереми дрогнул голос. Еще один мастерский прием. — И потом он начинал есть, Сим. Он поедал их еще живыми…

Джереми внезапно замолчал, а звук стал таким громким, что от него содрогались стены — ЖЖИХ, ЖЖИХ, ЖЖИХ. В комнате так похолодало, что мое дыхание в темноте превращалось в пар.

— Господи, что это за звуки? — простонал Джереми, а затем начал метаться и хныкать, как всегда поступал — будто хотел закричать, но боялся.

Мистера Пушистика колотила дрожь, и должен признаться, в ту минуту я испытывал ненависть к Джереми, такую сильную, что ощущал ее физически — как старый пенни под языком. Внезапно темнота стала тяжелой и буквально пригвоздила меня к кровати. И еще этот холод. Я окоченел, такой стужи я никогда не испытывал раньше.

— Господи, Сим, — завизжал Джереми. — Прекрати это! ПРЕКРАТИ ЭТО!

Пушистик все так же дрожал от страха в моих руках, и я ненавидел Джереми за его испуг, я не могу этого отрицать, но я все же попытался встать. Я действительно попытался. Только темнота была слишком плотной и тяжелой. Она текла, похожая на свежий, еще не застывший цемент, и вдавливала нас с Пушистиком в матрас.

Кровать Джереми ходила ходуном. Он хрипел и метался. Я услышал глухой удар, как будто упал кусок твердой резины, а потом удары по дереву — бам, бам, бам. Прозвучал протяжный стон, а потом Джереми закричал — отчаянный вопль вырывался из глубины его легких. Я действительно мог восхищаться его мастерством, если бы не был так зол. Никогда раньше он не заходил так далеко. Я словно наблюдал за артистом в расцвете его таланта. Раздался еще один стон, последовали удары деревянного молотка, потом все эти звуки повторялись снова и снова. Так долго, что я сбился со счета. Я только понял, что Джереми перестал кричать, но не помнил, в какой момент это случилось. Остались лишь звуки глухих ударов, это продолжалось какое-то время, но потом и они прекратились. Все затихло.

Стало очень тихо. Ни единого звука.

Тяжелая темнота липла к коже и прижимала к кровати. Все, что я сумел, — это кое-как разлепить губы и выдавить одно-единственное слово.

— Джереми?

А потом ждал. Очень долго ждал, что раздастся этот дурацкий смех, что Джереми торжествующе объявит, это и на этот раз он меня поймал, признается, это была шутка. Уа-ха-ха-ха.

Но смех так и не раздался.

Вместо этого до моего слуха донеслось чье-то чавканье. Словно кто-то, кому целое столетие не давали еды, наконец дорвался до съестного и теперь бесконечно долго чмокает губами, чавкает и хлюпает. Я лежал так целую вечность и не мог пошевелиться.

Возможно, это продолжалось несколько часов, не знаю точно. Внезапно я обнаружил, что все стихло. Все звуки исчезли.

Я еще немного подождал хохота Джереми. А потом случилось невероятное. Я уже не лежал в постели. Я стоял между кроватями возле ящика из-под молочных бутылок, на котором находилась лампа, и чувствовал непреодолимую усталость. Ноги болели, словно я простоял так целые сутки. Все тело болело. Каждая его клеточка.

А в голове крутились эти безумные мысли о привидениях и голоде, о том, как голоден должен быть Дикий Пес Мэллер после стольких лет, проведенных в подвале дома. О том, что он, вероятно, все это время провел в ожидании кого-нибудь, кто был бы так же голоден, как и он сам.

Мои размышления были абсолютно бессмысленными, но я никак не мог их прогнать. Я просто стоял неподвижно между кроватями. Я чувствовал, что у меня мокрое лицо — все лицо, и рот, и все остальное. Наверно, я плакал.

Я только стоял и ждал, что Джереми расхохочется смехом безумца и скажет, что все это было игрой. И еще должен признать: я боялся. Я очень боялся.

Но я боялся не темноты.

Господи, помоги мне, я боялся включить свет.

Скотт Эмерсон Булл Мистер Слай задержался на чашечку кофе

Мистер Слай и страх были давними знакомыми, хотя их встречи обычно проходили по инициативе мистера Слая и на его условиях. Он никак не ожидал столкнуться со страхом во вторник, в половине первого ночи в круглосуточно работающем магазине, когда выбирал между баночкой колумбийской смеси и кофейным напитком без кофеина с ореховым ароматом. Но на этот раз страх поступил по-своему.

О решении страха возвестило появление парня. Он ворвался в магазин и заорал:

— Все назад! Это ограбление!

Мистер Слай смял в руке пустую пластиковую чашечку из-под кофе и бросил ее на пол. Черт побери! Он же знал, что надо взять необходимый товар и не задерживаться. Сделай он так, мог бы избежать неприятной ситуации. Но соблазнился на добавочную порцию напитка, и теперь работа, ожидающая его дома, откладывается. Придется сначала разобраться с этим.

— Пошел, толстяк! Тебя это тоже касается.

Мистер Слай обернулся на голос. Первое, что он увидел, — это пистолет. Парень, держащий его в руке, не представлял собой ничего особенного: обычный местный хулиган с выбеленными волосами и дурно воспитанный. Зато пистолет был большой, как пушка. Мистер Слай ненавидел огнестрельное оружие. Бам, бам, бам — и от тебя остается только уродливая куча мусора. Мистер Слай предпочитал ножи. Это оружие требовало мастерства и близости противников. Нечто вроде любовной близости, но без последующего сюсюканья.

— Как скажешь, — произнес он. — Сегодня твоя очередь командовать.

Парень показал дулом пистолета на дверь задней комнаты, где мистер Слай присоединился к молоденькой индианке, до этого сидевшей за кассой, и прилично одетой женщине лет тридцати, тоже зашедшей купить кофе. Он оглянулся в поисках окна или второй двери, но другого выхода из комнаты не было. Ничего хорошего!

— Ладно. Теперь на пол!

Мистер Слай повернулся к парню. Ему пришлось смотреть сверху вниз, поскольку парень был дюймов на восемь ниже.

— Ты хочешь, чтобы мы сели или легли лицом вниз? — спросил он.

— Что?

Мистер Слай заглянул в налитые кровью глаза грабителя. И не заметил ни малейшего признака интеллекта.

— Ты требуешь, чтобы мы сели на пол или легли лицом вниз?

— Лицом вниз, — ответил парень.

Обе женщины повиновались. Мистер Слай остался стоять.

— Почему ты требуешь от нас это? — спросил он.

— Потому что я так хочу, вот и все, ясно?

Мистер Слай пожал плечами:

— Я поступил бы по-другому. Предполагаю, ты планировал пустить пулю в затылок каждому из нас.

— Может, и так, — кивнул парень.

Одна из женщин всхлипнула.

Мистер Слай покачал головой.

— Ради чего? Из-за сотни баксов в кассе? Какой в этом смысл? — Он изобразил пистолет большим и указательным пальцами и приставил его к собственному виску. — Разве ты не хочешь видеть наши лица, когда будешь спускать курок?

Парень прищурился:

— Для чего это мне, черт побери?

— Не хочешь, чтобы видели твое лицо?

— Проклятие! На пол, толстяк! Быстро!

— Ладно, ладно. Но я хочу оказать тебе услугу и просто сяду на пол. Если будешь стрелять, я хочу, чтобы ты видел мое лицо.

— Замолкни и садись!

Мистер Слай сделал, как было приказано, стараясь сдержать свой гнев. При росте шесть футов восемь дюймов и весе в три с половиной сотни фунтов он мог голыми руками свернуть шею этому панку, но пистолет уравнивал шансы. Он опустился на пол и скрестил ноги.

— А теперь не двигаться! Я выйду отсюда, но, если услышу, что кто-то двинулся, вы все покойники. Понятно?

Мистер Слай кивнул.

Парень выскочил из комнаты, и в зале что-то громыхнуло. Скорее всего это была касса. Прилично одетая женщина села и повернулась к мистеру Слаю:

— Чего вы добиваетесь?

Мистер Слай улыбнулся. Он понимал, что женщина испытывает первую стадию страха, которую он сам определил как недоверие. Это состояние, когда ваш мозг отказывается принять то, что происходит, а тело полностью подчиняется обстоятельствам. Мистер Слай видел это по испарине, выступившей на лбу женщины, и по красным пятнам на ее щеках. Интересно, она уже обмочилась? Так случалось с большинством людей, и мистеру Слаю это очень не нравилось. Как можно наслаждаться ощущением ужаса в мокрых трусах?

— Должен заметить, несколько минут назад вы показались мне грубой, — сказал он.

— Что?

Мистеру Слаю не понравилась эта женщина. Совсем не понравилась.

— Я счел вас грубой в тот момент, когда вы ринулись вперед и перехватили у меня чашечку с кофе. Надо быть более терпеливой.

— Вы сошли с ума? В любой момент этот тип может вышибить из нас мозги, а вы читаете нотации о терпении? Это все, что вас беспокоит?

— Возможно, не только это.

— Ну ладно. А теперь не пора ли нам договориться, как действовать, чтобы остаться в живых?

У него возникло сильнейшее желание шлепнуть женщину по губам, но мистер Слай сдержался.

— В любом случае он намерен нас пристрелить, — сказал он. — Так почему вы собираетесь испортить мне удовольствие от последних минут жизни?

— О господи! Он и в самом деле сумасшедший.

— Вне всякого сомнения, — сказал мистер Слай с улыбкой.

Послышались приближающиеся шаги грабителя, и женщина снова легла на пол. Парень явно выглядел обеспокоенным.

— В ящике кассы всего семьдесят пять долларов. Где остальные деньги?

— Я тебя предупреждал, — вставил мистер Слай.

— Заткнись, — Грабитель ткнул пистолетом в сторону девушки-индианки. — Поднимайся и открывай сейф.

— Я не уверена, что смогу его отпереть, — ответила девушка, поднимаясь.

Слезы заливали ее симпатичное смуглое личико. Мистеру Слаю она понравилась. Ему понравилась и сверкающая серьга в ноздре, и острые соски, натянувшие фирменную футболку с названием магазина. Девушка явно испытывала опьяняющую смесь крайнего ужаса и покорности. По крайней мере, в ней наверняка остались силы для сопротивления или хотя бы для сохранения собственного достоинства в этой ситуации.

— Просто расслабься и попробуй, — посоветовал ей мистер Слай.

— Разве я спрашивал у тебя совета? — огрызнулся парень.

— Нет, не спрашивал. Я прошу меня извинить. Я и сам ненавижу, когда кто-то вмешивается в мою работу.

— Мужик, у тебя в голове какое-то дерьмо.

— Ты не знаешь и половины того, что у меня в голове.

Грабитель и девушка вышли из комнаты. Мистер Слай слышал, как они разговаривают, но не смог разобрать ни слова. Женщина снова села на полу:

— Вы хотите, чтобы нас всех убили?

— Не совсем так. Я просто хочу выяснить, на что он способен.

— И к какому же выводу вы пришли?

— Я предполагаю, что один из нас должен погибнуть.

— О, это ужасно. Неужели это вас не тревожит?

— Не очень. Мне кажется, что именно вам предназначено получить пулю.

У женщины отвисла челюсть.

— Простите?

Мистер Слай нагнулся поближе и зашептал:

— Насколько я понимаю, единственный шанс состоит в том, что вы сделаете угрожающее движение в его сторону. Грабитель отреагирует, возможно, при этом он прострелит вам голову, но зато я смогу его одолеть.

— Вы с ума сошли!

— Может быть, но это хороший план.

— Да это бред. Мне грозит гибель.

— Я не говорил, что план идеален.

— Ладно, а почему мне предстоит стать первой? Почему бы вам не взять первый удар на себя?

— Потому, что, если он пристрелит меня, вам не удастся с ним справиться, и тогда следующая пуля будет вашей. А следом он скорее всего пристрелит и девушку. А если я до него доберусь, я сумею свернуть ему шею. Тогда девушка и я останемся живы.

— Все равно это бред.

— Что ж, леди, если у вас есть идея получше, я жду с нетерпением.

Из-за двери показался пистолет, а следом за ним и грабитель.

— Чем вы тут занимаетесь, черт побери?

— Размышляем, как тебя убить, — ответил мистер Слай.

— Мужик, еще немного, и я тебя пристрелю. И тебя. — Парень махнул пистолетом в сторону женщины. — Быстро на пол.

— Нет. — Женщина выпрямилась. — Если он сидит, я тоже буду сидеть.

Комната взорвалась клубами дыма и кофейными гранулами. Пуля проделала четырехдюймовую дыру в банке с колумбийской смесью кофе, стоящей на полке над их головами. У мистера Слая от грохота зазвенело в ушах. При виде улегшейся на пол женщины он с трудом удержался от усмешки.

Парень направил пистолет на мистера Слая:

— Следующий выстрел будет направлен ниже. Усвоил урок?

— Усвоил и запомнил.

Грабитель вышел из комнаты. Мистер Слай уловил запах мочи.

— Страх может стать нашим союзником, — сказал он женщине.

— Боже милостивый, мы все погибнем, — простонала она.

«Да, наверно», — подумал мистер Слай, но вскоре его мысли изменили направление.

Он вспомнил о ящичке из орехового дерева, оставшемся дома. О том самом, в котором хранились ножи. Хотелось бы иметь при себе хоть один из них, но мистер Слай никогда не выносил ножи из дома, поскольку не хотел, чтобы при нем обнаружили оружие. Если удастся выбраться из сегодняшней переделки, он, пожалуй, изменит это правило.

— Страх несет с собой ясность, — сказал мистер Слай. — Он прочищает мозги. Не стану отрицать, что я испуган, но я стараюсь усвоить полученный опыт и извлечь пользу из этой ситуации. Такой случай выпадает нечасто.

Женщина подняла голову и посмотрела на него. Ее бледное лицо было сплошь усеяно красными пятнами.

— Не хочу знать, чем вы занимаетесь в свободное время, понятно?

Мистер Слай улыбнулся. В следующий момент в торговом зале прогремел выстрел.

— Мне кажется, она не сумела открыть сейф, — заметил он.

Женщина уронила голову на руки и зарыдала.

Грабитель ворвался в комнату. Пистолет в его руке, казалось, стал больше, словно раздулся после стрельбы по достойной мишени. Парень явно нервничал. Или принятый перед ограблением наркотик прекратил свое действие, или он понял, во что ввязался.

— Ладно. Бумажники. Драгоценности. Все, что у вас есть. Бросьте на пол.

Женщина села и вытряхнула сумочку. Мистер Слай окинул взглядом содержимое: кошелек, тушь для ресниц, губная помада. Баллончик со слезоточивым газом откатился к его ноге. Мистер Слай посмотрел на женщину, поймал ее взгляд, потом снова посмотрел на баллончик.

— Мне не нужен весь этот мусор. Только деньги и кредитки. — Парень навел пистолет на мистера Слая: — И ты тоже. Выкладывай бумажник, и побыстрее.

Мистер Слай изучающее глянул на пистолет, пытаясь рассчитать возможную траекторию пули и расстояние до парня. Потом потянулся к заднему карману, где лежал бумажник, но тут же остановился.

— У меня всего двадцать долларов. Мне нужна была только банка кофе и упаковка прокладок.

Парень напрягся:

— Прокладки?

— Должен признаться, я собирался сегодня немного развлечься, но она вместо этого попросила меня купить прокладки.

— Вытаскивай бумажник.

Мистер Слай снова перевел взгляд на пистолет. Он прикидывал, сможет ли остаться в живых, если получит пулю в живот. Если учесть слой жира, то шанс выжить достаточно велик, но тогда не избежать долговременного пребывания в больнице да еще утомительных расспросов полицейских. Только этого ему и не хватает — объясняться с копами, не способными вычислить, сколько будет дважды два.

— Я не могу его вытащить, — сказал мистер Слай.

— Это еще почему?

Он показал рукой на правый передний карман.

— Это проблема всех толстяков, — сказал мистер Слай. — Брюки слишком тесные. Если тебе нужен бумажник, я должен встать на ноги.

Парень отступил на шаг назад. Мистер Слай видел, как тот пытается оценить обстановку. Ситуация явно была ему не по вкусу, но, к счастью, жажда наживы одержала верх.

— Ладно, поднимайся, но медленно.

Мистер Слай рассмеялся в душе. Он и не смог бы подняться быстро. Мышцы ног напряглись, чтобы приподнять его вес. Он чувствовал себя старым медведем гризли перед решительной схваткой. И мог только надеяться, что выглядел таким.

— Так значительно лучше, — сказал он, выпрямляясь во весь рост. — Ноги совсем затекли.

Парню пришлось поднять голову, чтобы посмотреть в лицо мистера Слая, возвышающегося над ним. Некоторая часть его задиристости испарилась, но все же он протянул руку за бумажником.

— Тебе это совсем не нравится? — Мистер Слай потянулся к правому карману брюк. — Человек должен любить свою работу, какой бы она ни была. Ты не согласен?

Грабителя ничто не могло остановить.

— Отдай бумажник.

— Как скажешь.

Мистер Слай остановил время. Он мог делать это по своему желанию, как защитник в футболе, когда входит в зону, или гонщик, преодолевающий двухсотмильный барьер скорости. Все вокруг замирает, когда держишь ситуацию под контролем. Он видел, как рука выскочила из-за спины. Заметил выражение ужаса на лице напротив, потом тень удивления, когда парень понял, что единственным оружием мужчины была всего лишь расческа. Обычная пластмассовая расческа. И он видел, как зубцы полоснули по щеке грабителя.

Пистолет выстрелил, но пуля прошла мимо. Парень отшатнулся назад, к двери, потом закричал, увидев клочья кожи, оставшиеся на сломанных зубьях расчески. Женщина схватила баллончик и брызнула в лицо парню. Ой! По открытой ране это было очень больно. Пистолет упал на пол, и мистер Слай ногой отшвырнул его в сторону. А потом нанес решающий удар по голове, сваливший противника на пол, словно мешок с картошкой.

— Мой отец-пьяница говорил только дельные вещи, — объявил мистер Слай, стряхивая с расчески полоски кожи. — Пластмассовая расческа может стать очень полезной в умелых руках, если ты окажешься без оружия в центре заварушки в баре.

— Прекрасно, — сказала женщина, направляя баллончик в сторону мистера Слая. — Теперь, мне кажется, нам пора убираться отсюда.

— Справедливо замечено, — кивнул он. — Только сначала я должен его связать.

Пока он связывал грабителя по рукам и ногам упаковочным шпагатом, женщина продолжала направлять баллончик на мистера Слая.

— Мы должны проверить, как там девушка, — заметил он. — Посмотрим, погибла она или нет.

— Вы первый.

Мистер Слай первым вошел в торговый зал магазина. Девушку индианку они обнаружили под прилавком. На лбу расплылся багровый синяк. След от пули виднелся на сейфе.

— Он и в самом деле был просто любителем, согласны? — сказал мистер Слай, поворачиваясь к женщине. — Я рад, что с ней все в порядке, а вы?

Прежде чем женщина успела ответить, он вырвал у нее баллончик с газом.

— Извините. Я не люблю, когда на меня направляют подобные предметы.

Женщина отскочила за прилавок. Мистер Слай заметил на ее лице тревогу и рассмеялся.

— Неужели вы верите всей той чепухе, что я наговорил?

— Ну, не знаю.

— Вам не надо меня бояться. — Он достал упаковку прокладок и бросил их в пластиковую сумку с логотипом магазина. — Думаю, можно обойтись без кофе. Я и так уже получил достаточный заряд бодрости. А как вы?

Женщина молча следила за ним взглядом.

Мистер Слай направился к выходу, но, подойдя к двери, выглянул на пустынную улицу и вернулся.

— Вы не возражаете, если я кое-что прихвачу с собой?

— Ни в коем случае.

Он снова прошел в заднюю комнату и вышел оттуда с парнем на плече.

— А это на всякий случай, чтобы вы ненароком не начали сочувствовать неудачливому грабителю, — сказал он, возвращая женщине ее водительские права.

— Вряд ли такое возможно, — ответила она.

Мистер Слай со своей ношей пошел к выходу.

— Подождите, — окликнула его женщина. — Мне кажется, я должна вас поблагодарить.

— Не за что, — обернулся он с улыбкой. — Это самое забавное приключение за все последние годы.

С этими словами мистер Слай вышел из магазина и растворился в темноте.

Меган Уолен Тернер Младенец в банковском сейфе

Хранилище городского банка Эллиотвиля появилось новое помещение, оборудованное сейфами для хранения ценностей. В Эллиотвиле редко происходят перемены, и любые новшества всегда привлекают внимание горожан; но все же для того, чтобы не оставалось никаких сомнений в том, что о новой услуге узнал каждый житель, банк арендовал рекламный щит почти в самом центре города и разместил на нем плакат с надписью: «Мы сохраним для вас ваше сокровище».

Гомер Донелли, президент банка, сам придумал этот девиз и крайне им гордился. Он являлся не только президентом банка, но и директором-распорядителем, а также председателем совета попечителей. Его семья когда-то основала этот банк. В приемной до сих пор стоит старинный железный сейф, с которого все начиналось.

Нельзя сказать, чтобы жители города были такими уж богачами, но они вполне преуспевали благодаря своему трудолюбию и, по мысли Гомера, должны были иметь хоть какие-нибудь фамильные ценности, чтобы хранить их в сейфе. И если бы его спросили о нравах, царивших в Эллиотвиле, он с уверенностью ответил бы, что здесь живут добропорядочные граждане; поэтому можно представить себе, какой шок он испытал, придя однажды утром в банк, спустя всего неделю после того, как повесили рекламный щит, и обнаружив, что кто-то оставил младенца в банковском сейфе.

Этот банковский сейф для приема вкладов в ночное время на самом деле являл собой узкое отверстие в наружной стене банка со спускным желобом, наподобие щели в почтовом ящике или в отделе возврата книг в публичной библиотеке. Предполагалось, что клиенты могут совершать вклады даже тогда, когда банк закрыт, для этого они должны вложить деньги вместе с бланками о сумме вклада в конверт, потянуть на себя рычаг, поместить конверт на желоб и отпустить рычаг. Таким образом деньги в конвертах отправлялись бы сквозь стену и попадали в ящик, установленный непосредственно под спускным желобом. И там, внутри банка, они находились бы в полной безопасности, чтобы наутро быть оформленными.

Банковский день начинался с того, что служащие первым делом проверяли ящик ночного сейфа; и поскольку Гомер приезжал на работу раньше кассиров, он часто делал это лично. Вот почему именно он нашел младенца. Девочка, завернутая в одеяло, безмятежно спала в ящике на груде конвертов с вкладами.

Если бы Гомер обнаружил, что ящик пуст и все ночные вклады исчезли, он и то был бы потрясен меньше. Утратив дар речи, он трясущимися руками развернул листок бумаги, приколотый к детскому одеялу, боясь, что он уже знает о содержании записки. Так и есть. Замысловатым, изысканным почерком в ней было написано: «Наше сокровище, просим сохранить для нас».

Гомер застонал, и ребенок зашевелился. Банкир молча ретировался. Он отправился на поиски охранника, который должен был находиться в здании банка всю ночь.

— Ты уволен, — объявил он.

— Не понял, — сказал охранник.

— Уволен, — повторил Гомер.

— Но…

— Никаких «но», — прервал Гомер, — Уволен. Прошлой ночью, пока ты читал свой журнал или клевал носом, или одному богу известно, чем ты тут занимался, кто-то подбросил младенца в ночной банковский сейф.

— Подбросил что?

— Младенца! — закричал Гомер и поднял указательный палец, — в ночной банковский сейф!

— Живого? — спросил охранник, побледнев.

— Ну конечно! — завопил Гомер, и, словно в подтверждение, из ящика донесся пронзительный плач.

— О боже, — вымолвил охранник, — Черт меня побери! — Он поспешил через весь банк и заглянул в ящик, Гомер следовал за ним по пятам.

Охранник Пепас был старше Гомера — все же отец троих взрослых детей и дед пятерых маленьких. Он откинул одеяло с ребенка и внимательно на него посмотрел. Приподнял ножки и повертел ручки, младенец тем временем заревел еще громче.

— Бедненькое мое сокровище, — сказал Пепас. — Ты ударился? Нет, ты не поранился. Выглядишь отлично, и все отлично, не волнуйся. — Осторожно подсунув свою огромную руку под голову, он поднял младенца и устроил его себе на плечо. — Да, драгоценный, — говорил он, — ты у папочки на ручках.

И, слушая этот низкий голос и укачиваясь на плече, ребенок успокоился. Глазки открылись, и младенец посмотрел из-за плеча охранника на Гомера. Гомеру почудилось, будто потолок в хранилище обрушился ему на голову.

— Ну как она?

— Просто замечательно, — ответил Пепас. — Но я не уверен, что это — девочка. С младенцами всегда так — никогда не поймешь, пока не посмотришь.

— Конечно же, это девочка. Любой идиот вам скажет, что это — девочка. А почему она так себя ведет? Что с ней такое?

— Думаю, она голодна, — заметил охранник.

— Я, пожалуй, вызову полицию, — заявил Гомер.

— Сначала вызовите мою жену, — посоветовал охранник.

Гомер позвонил в полицию, но миссис Пепас, жившая через два дома от банка, на четверть часа опередила всех четверых городских полицейских. Она постучала в стеклянные двери главного входа и помахала бутылочкой.

Гомер пошел ей открывать.

— Где ребенок? — спросила она. — Где это маленькое сокровище?

— Она вон там, — ответил Гомер.

— Она? — бросила миссис Пепас через плечо, так как спешила пройти к ребенку. — Вы что, смотрели?

Что ж, с тех пор как на Главной улице перевернулся грузовик с куриным пометом, это было первое событие, несколько взбудоражившее Эллиотвиль. Полицейские прибыли к зданию банка с включенными мигалками и ревущими сиренами. Миссис Пепас велела полицейскому, первым вошедшему в банк, вернуться к машинам, стоявшим снаружи, и выключить все, так как они разбудили ребенка, который до этого наелся из бутылочки и уже спал. Один за другим приходили на работу служащие и кассиры, и всем хотелось подержать на руках малышку. Это определенно была девочка, примерно трех месяцев от роду. Она держала в ручке серебряную погремушку, похожую на крошечную гантель, только с одной стороны гантели шарик побольше, с другой — поменьше. Еще при ней было зубное кольцо, тоже серебряное и круглое, как браслет, с занятными шишечками и гребешками, чтобы сосать. Кроме записки, никаких других знаков, но которым можно было бы определить личность девочки, не было. Но кем бы она ни была, то обстоятельство, что ее подбросили в ночной банковский сейф, казалось, ничуть ее не беспокоило. Она одинаково улыбалась всем окружающим ее людям без разбору. Интересно, подумал Гомер, чувствует кто-нибудь из них то же потрясение, что и он, когда заглядывает девочке в глаза?

Он заявил о своем временном праве на то, чтобы оставить у себя ребенка, и как раз выслушивал подробные наставления от женщины-полицейского, когда приехала представительница Ведомства по защите детей. Ею оказалась высокая дама в деловом костюме с иголочки, в короткой юбке и остроносых туфлях на шпильках. Она выхватила младенца из рук Гомера и, перекинувшись парой фраз с полицейским, вынесла ребенка через двери банка. У Гомера было такое чувство, будто его ограбили. Сквозь стеклянные двери он видел, как женщина устраивает ребенка в пластиковое сиденье. Сверкнула молния, и ударил гром. Утром, когда Гомер шел в банк, было солнечно, но сейчас, средь бела дня, стало темно, как ночью, и полил дождь. Даме из ВЗД пришлось поставить сиденье с ребенком на тротуар рядом с открытой дверцей автомобиля, готового скрыться с места преступления, и опуститься на колени, чтобы натянуть ремни через голову ребенка. Нет, конечно, автомобиль вовсе не участвует в преступлении, напомнил себе Гомер. И безусловно, ребенка не похищают. Просто у него такое чувство.

— Ах, — сказала миссис Пепас, — у меня остались ее погремушка и зубное кольцо. Пойду и отдам их этой женщине.

Гомер, не отрывая взгляда от плачущего ребенка, жестом остановил ее, подняв руку:

— Скажите, любезная миссис Пепас, вы не могли бы сперва зайти ненадолго в хранилище? — Он подталкивал возражавшую миссис Пепас, направляя ее в помещение хранилища банка мимо двери толщиной восемнадцать дюймов. — Подождите здесь, — попросил он и поспешил через весь банк назад к главному выходу.

Он подхватил младенца одной рукой, вытащив его из сиденья. Он начисто забыл все, что рассказывала ему женщина-полицейский о том, как поддерживать голову ребенка. Но когда он сгреб девочку, то с радостью обнаружил, что она, как футбольный мяч, точно уместилась на сгибе его локтя.

— Простите, — обратился он к представительнице ВЗД, которая уставилась на него в изумлении. — Мы кое-что забыли.

Вспомнив то чувство, с которым он принес победное очко своей команде в решающей игре за первенство среди средних школ, Гомер открыл локтем двойные двери и вошел в банк. Он быстрым шагом прошел через операционный зал прямо в хранилище, потянув на себя тяжелую дверь, прежде чем войти. Дверь на огромных петлях была безукоризненно отрегулирована. Медленно, но неуклонно она открывалась под силой своей гигантской тяжести.

Внутри хранилища, сам себе поражаясь, но при этом храбро решив идти до конца, Гомер передал ребенка в руки миссис Пепас. Он снова вышел и столкнулся лицом к лицу с чрезвычайно раздраженной дамой из ВЗД.

— Просто забыли погремушку, — сообщил Гомер, когда дверь хранилища закрылась за ним с почти беззвучным щелчком электромагнитов. Гомер обернулся. — О боже мой, — сказал он. — Должно быть, я задел дверь. Миссис Пепас! — позвал он, нажимая кнопку рядом с небольшой решеткой, установленной у двери. — Миссис Пепас, кажется, я случайно закрыл дверь хранилища. Мне очень жаль. Замок здесь с часовым механизмом, и мне придется его переустановить. Для того чтобы выяснить код, понадобится несколько минут. Надеюсь, с вами и с ребенком все будет хорошо. Не беспокойтесь о воздухе, хранилище проветривается. И у нас установлена двусторонняя связь — как раз для подобных случаев. — Он отпустил кнопку, прервав ответ миссис Пепас.

Гомер улыбнулся даме из ВЗД:

— Очень жаль. Не займет и минуты, — Он отправился к себе и принес брошюру с инструкцией по эксплуатации хранилища.

Часть кода содержалась в брошюре, но другие части в целях безопасности хранились где-то еще. Гомеру пришлось звонить своей тетке, чтобы выяснить ее часть кода, и поскольку было семь часов утра, она не проявила огромного удовольствия. Конечно, все эти цифры она не помнила наизусть и сказала Гомеру, что перезвонит. Гомер сделал еще несколько звонков — матери, юристу, мэру и своему приятелю — окружному судье Эллиотвиля. Все это заняло у него некоторое время. Между звонками Гомер широко улыбался даме из ВЗД, а эта самая дама из ВЗД просто кипела от злости и, размахивая детским сиденьем, всем своим видом напоминала Злую Колдунью Запада, вознамерившуюся забрать с собой Тотошку.

Следуя указаниям инструкции и тому, что написано на страницах, вырванных из блокнота, Гомер принялся открывать дверь в хранилище. Он нажимал кнопки — одну за другой — в определенном порядке, делая перерывы между каждым нажатием, чтобы прочитать и перечитать инструкцию, пока наконец не пришел его юрист.

— Ну вот и все, — сказал Гомер.

Он быстро постучал по клавишам панели, добавив несколько цифр, и дверь послушно отворилась.

Миссис Пепас вышла с ребенком на руках, и Гомер мягко направил ее в сторону своего кабинета.

— Пожалуйста, идите туда и не останавливайтесь, — пробормотал он, но путь им преградила представительница ВЗД, постукивая острым носком своих туфель на шпильках.

— Будьте любезны, думаю, мы уже достаточно времени провели здесь. Я забираю ребенка, сейчас же.

— Нет, — заявил Гомер и бочком проскользнул мимо нее.

— Как это — нет?! — возопила она устремившись вслед за ребенком в кабинет Гомера, опережая юриста.

— Она останется здесь. Мы о ней хорошо позаботимся.

— Боюсь, этот вопрос совершенно не подлежит обсуждению, мистер… мистер… — Она забыла его имя. — Необходимо, чтобы ребенка в условиях больницы осмотрел педиатр и провел обследование на предмет наличия у ребенка признаков недоедания, а также какой-либо болезни. Потребуется провести доплерографию и рентгеноскопию. И еще нужно сделать вакцинацию: БЦЖ, АС, АКДС, гепатит А, гепатит Б. Она не может здесь оставаться.

Гомер с улыбкой прослушал весь этот список ужасов и вытолкнул вперед упирающегося юриста:

— Это — Харви Бентвелл. Он вам все объяснит. — Гомер похлопал своего юриста по плечу, надеясь, что этот жест красноречив настолько, чтобы напомнить Харви о том, что в таком небольшом городке, как Эллиотвиль, совсем не много найдется мест, где личный счет пополняется с той же регулярностью, что в банке.

После чего он и миссис Пепас с ребенком отправились на поиски пеленального столика.

Харви Бентвелл улыбнулся, но дама из ВЗД не была настроена улыбаться, тогда Харви, вздохнув, взял себя в руки и начал долго вещать на латыни. Из всего сказанного самыми важными оказались слова «in loco parentis». Харви объяснил, что, если говорить с точки зрения права, ребенка не бросили, а просто передали на попечение банка, а потому нет необходимости прибегать к услугам Ведомства по защите детей — безусловно, прекрасной и уважаемой организации, — чтобы позаботиться о девочке. Банк сделает это сам. Он лично уже позвонил врачу-педиатру и патронажной сестре и вызвал их на дом, то есть в банк, чтобы обследовать младенца.

ВЗД заявила, что это совершенно неслыханно и в высшей степени возмутительно. Харви все улыбался.

— Отдайте мне ребенка, — потребовала ВЗД.

Харви Бентвелл покачал головой.

— Я все равно заберу у вас ребенка.

Харви снова покачал головой.

Что ж, можно себе представить, какой разразился скандал, но Харви Бентвелл был не просто каким-то там адвокатишкой из захолустья — он являл собой образец хорошего провинциального юриста, так что в конце концов от аргументов, представленных Ведомством по защите детей, не осталось камня на камне. Оно было не в состоянии обеспечить девочку домом лучшим, чем это мог сделать банк, и ведомству так и не удалось придумать ни одной причины в рамках закона, почему банкам нельзя выступать опекунами детей. Судья настоял на том, чтобы ребенка принесли на слушания, и девочка пронзительно кричала во время всего заседания.

И было из-за чего. Погода вела себя безобразно. В тот день, когда девочку одевали перед тем, как отвезти в суд, еще утром небо было ясным, но как только ее вынесли к машине, вспыхнула молния, ударил гром и полил сильный дождь. Все вокруг, казалось, наполнилось тенями, что вызывало беспричинное беспокойство. На улице прямо перед ними упал светофор. Электрические лампочки во всех уличных фонарях зажглись вдруг среди дня и все как одна взорвались. Идя от машины к зданию суда, Гомер почувствовал невидимое присутствие каких-то людей за сплошной стеной дождя. Он поспешил подняться по ступеням и войти в здание. Оказавшись внутри, он обнаружил, что все вокруг так и норовят забрать у него дитя. Добрые с виду люди предлагали подержать плачущего младенца, убеждая его в том, что у них лучше получится утешить его, ссылаясь при этом на свой опыт общения с детьми. У меня трое детей; я — бабушка; у меня тоже маленький ребенок. Гомер по мере сил и возможности вежливо отказывался. Он не намерен кому бы то ни было отдавать ребенка. Снимая пальто, он на мгновение поставил детское кресло для автомобиля на землю у своих ног. Не успев вытащить руку из второго рукава, он посмотрел вниз и с ужасом увидел, как кресло с ребенком ускользает от него. Резко обернувшись, он поймал даму из ВЗД, которая, согнувшись в три погибели позади него, засунула руку под край кресла и тянула его по полу. Изобразив застенчивость, она подняла кресло за ручку.

— Она плачет, я просто возьму ее на…

Но Гомер держался за другую сторону ручки. Он вырвал ребенка из рук женщины и поспешил прочь, пальто его так и осталось висеть на одном рукаве и, шурша, волочилось по мраморному полу.

А ребенок все кричал. Малышку невозможно было утешить до тех пор, пока ее не внесли в помещение банка, где она мгновенно уснула, как и подобает уставшему младенцу. По всей видимости, дама из ВЗД восприняла это как личное оскорбление и заверила Гомера, что будет пристально за ним наблюдать.

Гомер сказал, что ему все равно и что она может наблюдать за кем угодно и за чем угодно, а пока ребенок останется в банке.

В помещении с сейфами для хранения ценностей поставили детскую кроватку. Кто-то из служащих смастерил гирлянду из монет и долларовых банкнот и повесил над кроваткой. Все по очереди носили девочку в специальном ранце у себя на груди, когда беседовали с посетителями, продавали ценные бумаги, принимали вклады и считали деньги. Во время перерывов они кормили ее из бутылочки молочной смесью и ждали, когда она отрыгнет. Гомер преодолел свою робость перед детьми и позволял ей сидеть у себя на коленях, пока занимался делами банка. Судья еще прежде потребовал, чтобы ребенку выписали свидетельство о рождении, и Гомер сам лично заполнил его. Он дал ей имя Драгоценное Сокровище Донелли, но никто не называл ее иначе, как Пенни.

По вечерам мистер и миссис Пепас вместе приходили на работу, и миссис Пепас подавала своему мужу ужин на подогретой тарелке в комнате для персонала. После ужина она снова кормила девочку и укладывала ее в кроватку в помещении с сейфами для хранения ценностей. Затем дверь в хранилище запирали и включали двустороннюю связь, чтобы миссис Пепас услышала, если вдруг малышка проснется среди ночи. Гомер велел установить в хранилище видеокамеру, чтобы можно было еще и видеть ее, но каждую ночь девочка спала безмятежно, как ягненок. Утром к ней заходил Гомер или кто-нибудь из кассиров, они будили ее и делали все необходимое, чтобы подготовить к новому дню. На всем свете не было ребенка, за которым присматривали бы так тщательно, как за младенцем из банка, но, несмотря на это, девочка выглядела вполне здоровой. У нее не подтекал нос, не болели зубы, и она никогда не капризничала. Это был обычный жизнерадостный ребенок с неизменной улыбкой на лице.

Но она никогда не покидала стен банка. Служащие как-то раз собрались взять девочку на прогулку в коляске, которую купили специально для нее, но она так заплакала, что ее сразу же привезли обратно, после чего Гомер объявил, чтобы никто больше не брал ребенка на улицу, за пределы банка. Поначалу в этом не было ничего удивительного. В банке, где так много пространства, всегда было чем заняться. Горожане привыкли уворачиваться от трехколесного велосипеда, когда приходили обналичивать чеки. У девочки было свое кассовое окно понарошку и игрушечные деньги. Днем она подсаживалась к Гомеру, когда он работал. Он научил ее управляться с кодовым замком на старом железном сейфе, стоявшем в приемной, и ей нравилось снова и снова поворачивать диск, класть в сейф и доставать из него свои любимые погремушку и зубное кольцо, с которыми она играла до сих пор. Но девочка никогда их там не оставляла. Она носила их с собой, куда бы ни пошла, не расставаясь ни на минуту, как если бы эти талисманы напоминали ей о родителях, которые оставили свою Пенни в банке для сохранности.

К тому возрасту, когда предполагалось, что ей пора в детский сад, Пенни умела считать до тысячи, знала таблицу умножения на девять, складывала и вычитала числа в уме и уже самостоятельно читала. Безусловно, существует закон, по которому дети по достижении определенного возраста должны ходить в школу, и именно тогда снова вмешалось Ведомство по защите детей. Та же самая дама в остроносых туфлях объявилась в дверях банка первого сентября и поинтересовалась, почему Пенни не в школе. Гомеру пришлось звонить Харви Бентвеллу, а Харви — привести с собой преподавателя и предъявить целую пачку справок, разумеется правильно оформленных, в которых Пенни разрешалось обучаться на дому, хотя всем ясно, что речь шла о занятиях не дома, а в банке.

В ВЗД, должно быть, решили, что на этот раз у них получится выиграть дело, потому как они снова потащили всех в суд со словами, что нет такого закона, по которому опекуны могут держать детей в заточении всю жизнь. Харви возразил, что Пенни вовсе не находится в заточении, просто банк — ее дом и ей нравится быть там. Ей не хочется выходить на улицу. ВЗД заявила, что ни один обычный ребенок не захочет сидеть взаперти. На что Харви заметил, что Пенни — не обычный ребенок, и это была истинная правда. Внимательно наблюдая за людьми, Гомер пришел к выводу, что большинство из них действительно слегка обалдевают, когда впервые заглядывают ей в глаза. С виду девочка ничем не отличалась от других детей: она так же весело играла и с удовольствием гоняла на двухколесном велосипеде по залам после закрытия банка, когда ей никто не мешал, но если вы смотрели в ее глаза, казалось, перед вами — источник покоя, ну что ж, и единственное слово, которое в связи с этим приходило Гомеру на ум, это — спокойствие. По крайней мере, когда она находилась в банке. Лишь однажды Гомер стал свидетелем того, как слегка затуманилась эта безмятежность, — это случилось во время слушания дела в суде по вопросу об опекунстве. Она уже не плакала во время заседаний, как раньше, когда была младенцем. Все-таки ей, в конце концов, уже было пять лет, и Пенни прекрасно владела собой. Она сидела на деревянном стуле, сложив ручки на коленях, ножки ее болтались, не доставая до пола, — такая удивительно спокойная и благовоспитанная маленькая девочка с кожей цвета кофе и темными волосами, вьющимися тугими кудряшками, как у барашка.

Судья настаивал, чтобы Пенни явилась на слушания, но Гомер в свою очередь настоял на том, чтобы судья сам прибыл в банк и поговорил с ней хотя бы раз перед принятием постановления по делу. Гомер проводил судью от дверей банка через операционный зал и приемную к себе в кабинет, где ждала Пенни. Он предложил Пенни встать и поздороваться с господином судьей за руку, а сам внимательно наблюдал за выражением лица судьи, когда тот наклонился и посмотрел ей в глаза, беря ее за ручку.

Гомер довольно улыбнулся и тихонько прикрыл за собой дверь кабинета. Он продолжал улыбаться, когда приобнял озадаченного Харви за плечи.

— Ну вот, Харви, мы готовы, — сказал он.

Судья вышел спустя двадцать минут и вызвал заинтересованные стороны к себе в кабинет.

— Я склоняюсь к решению оставить ребенка под единоличной опекой банка Эллиотвиля, — объявил он всем. — Девочка производит благоприятное во всех отношениях впечатление, она счастлива и ухожена.

— Если не считать, что она никогда не покидает здания банка, ваша честь, — заметил юрист от ВЗД.

— Да, это так, но я исхожу из того, что это происходит в соответствии с желанием самого ребенка, а не вследствие наложения ограничения со стороны банка.

— Есть наложение ограничения или нет, ваша честь, но это — противоестественно. У ребенка — психическое расстройство. Она нуждается в лечении.

Пока стороны обменивались аргументами, Гомер сидел невозмутимо. Он совершенно не беспокоился. Пенни добилась желаемого воздействия.

ВЗД предъявило детского психиатра, который заявил, что Пенни необходима медицинская помощь — может, лекарства или даже госпитализация. Харви Бентвелл признал, что, возможно, это и болезнь, но заявил, что Пенни вела себя так с самого младенческого возраста и что ни один суд в мире не может сказать, что опекун не вправе решать вопросы, связанные с выбором лечения ребенка. Неужели у уважаемого судьи есть основания полагать, что банк не отвечает требованиям, предъявляемым опекунам?

— Да, — перебила его дама из ВЗД, вскочив с места, — банк вовсе никакой не опекун. Ребенку нужны отец и мать. Ей нужна семья, которая помогала бы ей справиться с беспричинными страхами, связанными с внешним миром. Вот где ее семья?

— Мы — ее семья, — вежливо напомнил Гомер.

— Вы? — переспросила мадам ВЗД. — Приведите хоть один пример, как вы помогли ей справиться со страхом. Насколько я вижу, вы ничего не делаете, а только потакаете ее слабости.

— А вы видели нашего ребенка в банке?

Мадам ВЗД категорически отказывалась заходить в банк. Она так и не была внутри банка с того самого дня, когда нашли Пенни.

— В таком случае, как вы можете судить, заботятся о девочке или нет?

— Нет никакой заботы. Вспомните хотя бы один случай, когда кто-нибудь из взрослых помог этому ребенку преодолеть страхи.

— Миссис Пепас помогает мне. — Ко всеобщему изумлению, Пенни заговорила. — Когда я боюсь, она мне помогает.

— Продолжай, — ласково сказал судья.

— Иногда я боюсь, что какие-то бабайки за стенами банка придут и заберут меня. Иногда их тени приходят ночью. Я их вижу.

— И?

— Тогда я зову миссис Пепас. Она говорит, это просто тени, а тени сами по себе не могут никому ничего сделать. И что мне не нужно бояться. А нужно просто притвориться, что это тени кроликов. И что любая тень, если присмотреться к ней получше, окажется тенью кролика. И еще она говорит, что мне надо взять погремушку, потому что моя погремушка всегда со мной, и мое кольцо. — Она подняла руку и показала зубное кольцо, которое сейчас сидело на ее запястье как браслет. — Она говорит, что я должна поднять погремушку в сторону теней и сказать: «Ты — кролик», — и тогда мне уже будет не страшно.

— Ну и как, получается? — спросил судья заинтересованно.

— Да.

Судья посмотрел в сторону ВЗД и многозначительно поднял бровь. Представительница ВЗД была вне себя. В конце концов она фыркнула и язвительным тоном бросила, что как это, должно быть, правильно — учить ребенка махать погремушкой в сторону чего-то там, что ему мерещится за стенами банка.

Она присела на корточки перед Пенни:

— Дорогая, это все просто глупости. Мы хотим, чтобы ты это поняла. Нет никаких чудищ. Нет никаких плохих бабаек. Никто и ничто снаружи банка не хочет тебя забирать. Это же ерунда какая-то, разве ты этого не видишь?

Пенни спокойно посмотрела не женщину.

— Но ведь снаружи банка — ты, — сказала она наконец. — И ты хочешь меня забрать.

Мадам ВЗД вспыхнула до корней волос и резко выпрямилась:

— Ваша честь, ребенок болен. Ей нужна помощь.

— Ваша помощь? — спросил судья.

— Наша помощь.

— Я так не считаю. — Последовал удар молотком, и Пенни вернулась домой в банк.

После этого еще долгие годы ВЗД снова и снова пыталось вмешиваться, но безуспешно, и Пенни выросла в банке в целости и сохранности, по существу ничем не отличаясь от девочек своего возраста. Когда ей исполнилось шестнадцать, она сдала экзамен, подтвердивший соответствие уровня ее знаний требованиям школьной программы, и представительница ВЗД опять поинтересовалась, какое будущее ожидает ее, если она никогда не покинет банк Эллиотвиля. Пенни объяснила, что она записалась на заочные бухгалтерские курсы и собирается стать банковской служащей. Дама из ВЗД, слегка поседевшая, но все такая же настырная, чуть не задохнулась. Но Сокровище почти достигла возраста своего совершеннолетия. И хоть ВЗД и уговаривала, и угрожала, тут уж ее ведомство оказалось бессильно.

Для того чтобы отметить свою наступившую юридическую независимость, Пенни проколола уши, распрямила свои кудряшки и окрасила кончики волос в желтый цвет. Ее забавляло, что люди так удивлялись при виде ее. Клиенты банка, которых она знала всю свою жизнь, шарахались от нее, но стоило им посмотреть ей в глаза, они сразу же понимали, что перед ними — прежняя, та самая Пенни. Они с облегчением расплывались в улыбках и принимались восхищаться ее волосами, и висящими сережками, и необычным, парадоксальным стилем ее одежды: на ней были камуфляжная рубашка с бретельками, юбка в складку и поверх всего — практичная шерстяная кофта на пуговицах с карманами для ее погремушки и зубного кольца, с которыми она по-прежнему не расставалась, куда бы ни пошла.

Она работала накануне своего восемнадцатого дня рождения (или того дня, в который, судя по документам, восемнадцать лет назад она могла родиться), когда в дверях банка возникло странное замешательство. Пенни оторвала взгляд от денег, которые считала в эту минуту, и посмотрела сквозь стеклянное окошко, отделявшее ее от операционного зала. В дверном проеме стояла чрезвычайно высокая женщина в черной юбке и пиджаке, в руке она держала черный блестящий портфель. На мгновение Пенни показалось, что это — дама из ВЗД, но прибывшая женщина выглядела намного эффектнее. Ее светлые волосы отливали серебром, а кожа была белой как молоко. Даже отсюда, когда их разделял весь зал, Пенни заметила, какие поразительно синие глаза у незнакомки. Она ступила в помещение банка, как королева в сопровождении свиты, и свита ее состояла из существ, может даже более примечательных, хотя и менее привлекательных, чем она.

Среди них были один тролль, один вампир, несколько угрюмых на вид гномов, три или четыре бледно-зеленоватых насмешливых типа и лишь несколько животных с неприятными рогами и зубами, — все они толпились, частично скрытые туманом, валившим через дверь.

— Там что, дождь? — спросила Пенни. Утром в этот день было солнечно.

Царственная особа в черном, должно быть, услышала сквозь стекло голос девушки. Она подошла к Пенни и поставила свой портфель возле окна.

— Я хотела бы взять с хранения племянницу, — объявила она суровым голосом, четко произнося все свистящие звуки.

От волнения у Пенни пересохло в горле.

— Простите? — спросила она, сглотнув.

— Мою племянницу, — повторила женщина. — Я желаю взять с хранения мою племянницу. — Она заглянула ей за плечо, кивнув в сторону открытой двери в хранилище и помещение с сейфами для депозитов. — Она должна быть где-то тут у вас. Уверена, вы заметите наше семейное сходство. Отец ее — простой смертный, и я сильно сомневаюсь, что она пошла в него.

Пенни быстро наклонила голову и нажала кнопку, которая вызвала тревожный сигнал в кабинете Гомера. Он сразу же бросился в операционный зал, замедлил шаг и остановился, увидев всю эту разношерстную толпу. Затем, не спеша, он прошел за конторку и оказался рядом с Пенни.

— Эта дама желает взять свою племянницу с хранения, — сказала Пенни Гомеру.

Они оба уставились друг на друга.

— И немедленно, — потребовала женщина по ту сторону окна.

— В-в-в… — сказал Гомер.

— Вы положили ее на хранение? — спросила Пенни.

— Нет. Не я. Моя сестра со своим мужем положила младенца сюда, но теперь я веду их дела. Я хотела бы взять ее.

По тону, каким она произнесла «я веду их дела», можно было сразу понять, что ничего хорошего неизвестным Пенни отцу и матери это не предвещало.

— Разве первоначальная вкладчица — покойная? — задала вопрос Пенни.

— Покойная?

— Умерла? — уточнила Пенни.

— Нет, еще нет.

— Что ж, в таком случае, боюсь, ей придется самой осуществить изъятие.

— Это невозможно.

Пенни повернулась к Гомеру.

— Может быть, подписи на бланке об изъятии будет достаточно? — обратилась она к нему.

— М-м, хм-м, да, п-полагаю, что да, — ответил Гомер.

Пенни, очень внимательно рассматривая бумаги перед собой, просунула через окно бланк об изъятии.

— Бланк следует заполнить и подписать, — строгим голосом произнесла она.

Элегантно одетая особа по ту сторону окна взяла лист бумаги двумя пальцами за уголок и посмотрела на него с отвращением.

— Вам нужно, чтобы это подписали?

— В противном случае мы не можем передать вам то, что было сдано на хранение, — объяснила Пенни.

— Очень хорошо, — сказала женщина.

Тряся бумагой перед собой, она вышла из банка. За ней потянулись вампир, тролль, зеленые парни, а также все прочие разномастные противные типы.

Гомер вздохнул. Пенни довольно потерла руки.

— Это — первый раз, — сказала она.

Та женщина вернулась на следующий день, сопровождаемая ливнем и туманом. Другие клиенты банка расступились, освобождая проход к окошкам, за которыми работали служащие. Женщина направилась к совсем другому окну, но Пенни удалось незаметно проскользнуть за конторку и поменяться местами с находившейся там служащей как раз перед тем, как ее тетка закончила свое перемещение по залу.

— Мою племянницу, — произнесла она и сунула в окно заполненный бланк.

Пенни изучила бланк, склонив голову набок, чтобы прочитать замысловатую подпись.

— Вы ведь сказали, что ваша сестра со своим мужем оставили дочь на хранение, не так ли?

— Да, это так, — ответила женщина.

— Я ужасно сожалею. Поскольку это совместный вклад, для разрешения изъятия нам также требуется и его подпись тоже.

— Но вчера вы об этом не говорили, — прошипела женщина.

Никто не справлялся лучше Пенни, когда нужно было иметь дело с капризными клиентами.

— Я страшно сожалею, — произнесла она официальным серьезным голосом, — но нам действительно необходимо иметь обе подписи.

Женщина схватила листок с конторки и умчалась из банка, вытягивая за собой шлейф тумана, а потом, не сделав и нескольких шагов по улице, она исчезла. Пенни наблюдала за всем этим через стеклянные двери банка.

— Это — уже второй раз, — сказала она.

Когда женщина вернулась с бланком, подписанным, как заметила Пенни с облегчением, двумя людьми, девушка одобрительно покачала головой и произнесла:

— Они не поставили дату.

— Вы шутите.

— Нет. Боюсь, необходимо…

Женщина щелкнула пальцами, и Пенни вздрогнула, когда ручка соскользнула с конторки и послушно вскочила прямо в протянутую руку. Женщина взглянула на небольшой перекидной календарь, висящий рядом с кассовым окном, и аккуратно вписала дату в бланк.

— …чтобы дату ставили владельцы подписей, — закончила Пенни, когда ручка снова оказалась на конторке.

— Девушка, мне это не нравится.

— Я действительно прошу прощения, — сказала Пенни кротко, смиренно опустив глаза, и когда вампиры, тролли, русалки, чудища и другие любимчики колдуньи исчезли вслед за туманом, она улыбнулась, но уже совсем другой улыбкой и сказала Гомеру: — Это — третий.

На другой день она сообщила женщине, что, поскольку бланк об изъятии вклада заполнялся вне стен банка, его нужно заверить у нотариуса.

— У кого?

— У нотариуса.

— Продолжайте, — поторопила женщина.

Гомер подал голос. Все эти дни он стоял рядом с Пенни, стараясь держаться изо всех сил, готовый помочь в любую минуту.

— Нотариус — это должностное лицо, в обязанности которого входит засвидетельствование подлинности подписей на документах, а также оформление разного рода юридических актов.

— У каждого нотариуса есть своя печать, — объясняла Пенни. — Они присутствуют при подписании документа и затем ставят на него свою печать, и только после этого документ имеет юридическую силу. А до тех пор, — она протянула бланк обратно женщине, — до тех пор это — всего лишь листок бумаги. — Она широко улыбнулась.

Особа по ту сторону окна со свистом сделала вдох и задержала дыхание до тех пор, пока Пенни не показалось — вот-вот она поднимется над полом, словно воздушный шар, или с шумом разорвется, как тот же шар, но перекачанный. Женщина обвела взглядом стены зала, в надежде увидеть хоть какое-нибудь оружие, но, не найдя ничего, снова повернулась, сверкнув глазом.

— И где мне найти этого вашего нотариуса? — поинтересовалась колдунья. — Где? Они не растут на деревьях там, откуда я родом, и пока я сумею устроить так, чтобы вырос хотя бы один, на это уйдет время, а я не могу терять его попусту.

— О, — задумчиво сказала Пенни, — я — нотариус. Я могла бы пойти с вами.

Она почувствовала, как Гомер в ужасе сжал ее запястье, но повернулась к нему, подбадривая взглядом.

— Раз так — очень хорошо, — произнесла ужасная женщина. — Раз так — пойдемте.

Пенни вслед за женщиной вышла из банка. Туман немного рассеялся, и сквозь него пробивались лучи солнца. Пенни, продолжая идти с опущенными глазами, заметила тем не менее, что тени у некоторых самых страшных существ из свиты женщины походили на кроликов. Она, как и женщина, вошла в туман и увидела, что окружавший ее мир исчез прежде, чем полностью испарилась дымка, и она стоит теперь посреди раскисшей дороги. По обе стороны дороги простирались залитые водой поля под низкими тучами. Редкие голые деревца чернели среди заброшенных полей. Дождь лил не переставая, а колдунья шла впереди нее по дороге. Короткая юбка и портфель исчезли. Теперь на колдунье развевалось длинное черное одеяние с капюшоном, откинутым назад, а на плече висела сумка.

— Идемте, — велела она, и Пенни повиновалась.

Прямо перед ними вырос сказочный замок, который должен был бы сиять на солнце с развевающимися на ветру флагами, но вместо этого он стоял мрачный, мокрый и поникший посреди унылого пейзажа.

До замка идти было минут двадцать, но Пенни хватило и пяти минут, чтобы промокнуть насквозь. Грязь налипала на ботинки, и они становились все тяжелее и тяжелее. Девушка обратила внимание на то, что дождь не попадал на колдунью, которая по-прежнему была совершенно сухой, но у вампиров вид был жалкий, да и безволосые тролли выглядели не намного лучше. И только русалки — все-таки водные создания — не страдали от дождя. Хотя, впрочем, они совсем не привыкли к грязи. Русалки поскальзывались, то и дело хватаясь друг за друга, чтобы не упасть. Но они были очень противными существами, даже по отношению друг к дружке, поэтому, когда одна из них теряла равновесие, другая так и норовила столкнуть ее совсем. А упавшая цеплялась за подолы проходящих сестер и тоже валила их на землю, так продолжалось до тех пор, пока все они не сплелись в ползущий клубок, злобно шипящий и царапающийся. Пенни с интересом наблюдала, как тролль наступил на одну из русалок, и тогда все они вместе ополчились на него. Мимо пролетала гарпия, которая сразу же приняла сторону тролля и стала бить русалок крыльями, обзывая их нехорошими словами и толкая обратно в грязь. Русалки отвечали тем, что хватали ее за перья и выдирали их пучками. Гарпия вопила от бешенства и выкрикивала ругательства. Вампиры остановились поглазеть. Различные волкообразные существа и ползающие чудища с перепончатыми крыльями протискивались между зеваками, чтобы лучше видеть. Пенни, шедшей за вампирами, гоже пришлось остановиться. Она запустила пальцы в мокрые от дождя волосы и выжала из них воду. В эту самую минуту что-то коснулось ее лодыжек, и она подпрыгнула от неожиданности. Черный кролик со злобными красными глазками проскакал мимо нее широкими прыжками, ему, очевидно, тоже хотелось взглянуть на битву; но ясно было и то, что он сильно нервничал из-за такого количества зубов и клыков вокруг.

Сверкнула молния, одновременно грянул гром, и все виновато уставились на колдунью, второпях пришли в себя и поспешили дальше. Они прошли между полуразрушенных, скорее всего заброшенных домов, жавшихся друг к другу за обширным пространством топкой грязи, где, наверное, некогда росли сады. Пенни показалось, что один или два человека следили за ними из разбитых окон. Когда они дошли до ворот замка, то увидели, что деревянные створы разрушены, а петли сломаны. За воротами валялись разбросанные по всему двору камни, их как будто вытолкнуло из земли внезапным морозом. Русалки снова стали спотыкаться, а тролль на них зарычал, но они стремглав наперегонки побежали в парадный зал, где перед двумя тронами стояла колдунья, торжествующе улыбаясь. На одном из тронов сидела женщина, почти точь-в-точь похожая на колдунью: с кожей, белой как молоко, и длинными волосами, что струились по плечам, подобно водопаду при лунном свете. Открытые глаза ничего не выражали, женщина сидела на троне, опутанном густой паутиной, которая не давала ей встать, крепко удерживая руки и ноги, облепила веки и губы, пышные локоны волос. И хотя она была неподвижна, как статуя, Пенни с первого же взгляда приметила, что если сестра ее — воплощение жестокости, то королева — сама доброта. У обеих женщин глаза были голубые, но если у сестры — голубые, как лед, то у королевы — голубые, как чистое небо. Рядом с ней сидел ее муж, тоже опутанный паутиной, во все глаза следивший за колдуньей. Кожа у него была приятного кофейного цвета, а черные волосы вились тугими кудряшками, как шерсть новорожденного барашка. Пенни с неловкостью вспомнила о собственных волосах, из которых она выжала тяжелую воду, и теперь они снова обретали свой обычный, кудрявый вид.

В зале стояла тишина, если не принимать во внимание стук дождя и изредка раздававшееся шипение или рычание любимых спутников колдуньи. Она взметнула руку, и все перестали шипеть и рычать, только дождь продолжал идти.

— Вы все еще здесь? — обратилась колдунья к неподвижным фигурам. — Как мне повезло, что я застала вас дома. Ах да, конечно, вы могли бы сделать для меня совсем ма-аленькое одолжение. — Она улыбнулась. — О, это — пустяк, совершеннейший пустяк, но я знаю — вы с радостью поможете мне. Видите ли, нам с вами нужно заново заполнить этот бланк.

Она протянула руку, и Пенни поспешила к ней, чтобы отдать бланк об изъятии вклада. Колдунья подошла к трону и подняла безвольную руку королевы. Из воздуха возникло гусиное перо — черное и блестящее, — и колдунья вложила его в безжизненные пальцы.

— Подпиши, — приказала она, и пальцы стали водить пером по листку бумаги, в то время как голубые глаза королевы были пусты. — Дату, — процедила колдунья сквозь зубы, и перо снова задвигалось.

Колдунья переместилась к трону короля и подняла его руку. Он слегка повернул голову, и взгляд его встретился с глазами Пенни.

Колдунья сложила его пальцы вокруг гусиного пера.

— Ну не волнуйся из-за пустяков, — сказала она. — Мы ведь теперь так близки. Сделай для меня эту малость, и мы почти покончим с этим. Ты будешь моим, и принцесса будет моей, моими будут корона и скипетр, и ничто уже не будет противостоять мне — правительнице Королевства. — Она улыбнулась ему. — Еще чуть-чуть, и принцесса — моя. Подпиши, — велела она. — Дату. — (И перо задвигалось.) — Это ведь ты придумал, не так ли? Спрятать ее, а также корону и скипетр, когда вы поняли, что вам не победить меня своим ничтожным добродетельным волшебством, и мне пришлось потратить восемнадцать лет на то, чтобы выманить ее наружу, я посылала своих любимцев одного за другим проникнуть сквозь холодную сталь и преодолеть все эти ужасные условности. Неужели вы думали, что я ничего не знаю? — Она выпрямилась. — Но если даже мне не удалось до нее добраться, то вам — и подавно. Итак, она не подозревает о том, какой силой обладает, а я уж позабочусь о том, чтобы она никогда не узнала. — Зажав бланк между пальцами — большим и указательным, с длинным ногтем, — она повернулась к Пенни: — Теперь ваш черед, наш дорогой друг нотариус.

Пенни стояла, засунув руки в карманы своей шерстяной кофты, и смотрела на нее. Колдунья уставилась на Пенни, она впервые разглядела девушку в тяжелых ботинках и в юбке со складками, которые странно сочетались с практичной шерстяной кофтой и черно-желтыми волосами, сережками и чистыми голубыми глазами.

Пенни вынула руки из карманов. В одной руке она держала зубное кольцо, в другой — погремушку. Она спокойно указала погремушкой на колдунью.

— Нет… — взвизгнула колдунья. — Нет…

— Ты — кролик, — решительно произнесла Пенни.

Гомер пришел в гости спустя несколько недель, он привел с собой всех остальных людей из банка — служащих, кассиров, охранника мистера Пепаса и его жену. Они показались в облаке тумана на дороге перед замком. Грязь высохла, исчезла вместе с русалками, троллями, вампирами и нависавшими черными тучами. Поля вновь зазеленели, и крестьяне повсюду восстанавливали свои хозяйства, разрушенные войной во время короткого правления Темной Правительницы. Пенни со своими родителями встречала гостей на дороге, потом они все вместе пошли к заново отремонтированному замку. Когда они проходили мимо маленькой деревни на пути к воротам замка, Гомер обратил внимание на деревянные ящики, приставленные к заборам, в каждом саду.

— Клетки, — объяснил король, улыбаясь дочери. — У нас развелось слишком много кроликов.

Поль Лафарг Плач по Уру

Когда началась война, мы с Джейн лежали в постели. Люди, проезжавшие мимо нашего дома, высовывались из окон машин, и их крики «Война! Война!» неслись сквозь голые ветви деревьев. Последний раз такой подъем наблюдался после того, как женская баскетбольная команда Коммонстока выиграла право сражаться в турнире Северо-Восточного региона, где и проиграла впоследствии, как мне кажется.

Я испытал приступ разочарования. После длительных сомнений в течение всей зимы Джейн наконец-то решила примерить костюм, который я купил ей ко дню рождения, и мы были в самом начале процесса раздевания. Но война есть война, и надо пойти посмотреть, в чем дело, даже если это и не сулит ничего хорошего. Вместе с Джейн мы спустились на первый этаж и уселись на кожаном диване. Диктор новостей демонстрировал карту страны, которая выглядела точно как штат Нью-Йорк.

— Наши войска высадились в портовом городе Нью-Йорке, — сказал он, а потом пояснил, что тот город, конечно, назывался иначе, но военные предпочли употребить это название, поскольку истинное наименование было слишком трудным для запоминания. — Сопротивление оказалось слабее, чем мы ожидали, — сообщил диктор.

— Наши ракеты и снаряды осветили небо над городом, — продолжал военный корреспондент с места событий. — Повсюду царит полнейший хаос. Люди разбегаются в разные стороны.

— Конечно, они разбегаются, — заметила Джейн, подцепляя пальцем бретельку бюстгальтера. — В них же стреляют.

— Те, кто сохранил здравый смысл, остаются в своих домах, — доложил военный корреспондент.

Я почему-то вспомнил свое детство, проведенное в настоящем Нью-Йорке. Однажды посреди ночи я ускользнул из дому и прошел по Бродвею до самого универмага Вулворта. На улицах было полно людей, которых я мог испугаться, если бы встретился с ними днем. Зато ночью они совершенно не казались опасными. Это были просто такие же жители города, как и я сам. Между нами моментально возникла негласная договоренность оставить друг друга в покое. Не думаю, что был счастлив в то время, — иначе зачем бы я отправился на улицу посреди ночи? Но, оглядываясь в прошлое, я нахожу это воспоминание радостным.

— Дамы и господа, сейчас к вам обратится министр, — объявил диктор.

На экране появился министр.

— Разрешите мне дать вам кое-какие разъяснения, — произнес он. — Мы намерены вести эту войну, как если бы это была война.

— Неграмотный повтор, — поморщился я.

— Ш-ш-ш, — остановила меня Джейн.

— Наши действия будут исполнены самого воинственного духа, — продолжал министр. — Мы будем вести себя по-воински.

— Нет такого слова, — возмутился я.

— Ты замолчишь или нет?

— И нас ничто не остановит, — закончил министр. — Вопросы есть?

Я поднял руку:

— Вы умеете разговаривать по-английски?

— Министр тебя не слышит, — сказала Джейн.

На телевидении решили, что мы хотим посмотреть на ракеты и бомбы, и на экране появились ракеты и бомбы. Город исчез из виду — можно было рассмотреть только светящиеся следы снарядов и взрывы.

— Интересно, кто там остался в живых? — спросил я.

— Военный корреспондент утверждал, что все разошлись по домам.

— Так это и есть их дома, — заметил я.

— Больше нет.

Я положил руку ей на поясницу, погладил пониже лопаток.

— Иногда ты бываешь такой прозаичной.

— Что в этом плохого?

— Может, и ничего.

— Я иду в постель, — заявила Джейн.

— В постель или спать?

— Спать.

— Тогда я еще немного посижу здесь.

— Как хочешь.

Джейн ушла наверх. Потолок слегка вздрогнул, когда она сбросила один ботинок, потом то же повторилось со вторым. Я лежал на диване и смотрел, как падают бомбы. Вероятно, я задремал, потому что внезапно мне показалось, что они бомбят Нью-Йорк, но не современный Нью-Йорк, а темный и грязный город, каким он запомнился мне с детства. Как будто наши ракеты, управляемые со спутников, смогли проникнуть в воспоминания и разрушить то, чего уже давно не существовало. Я закричал, а может быть, мне только приснился этот крик. Когда сон закончился, через жалюзи просвечивало солнце, а телевизор продолжал работать.

— Мы разговариваем с экспертом по развалинам, — говорил утренний диктор. — Скажите, какие основные ошибки присущи людям, оставшимся под руинами?

Я стер сон с лица и потрогал щеку, на которой осталась вмятина от рубца на кожаной обивке дивана. Как шрам.

Я преподаю английский язык. Долгие годы я хотел стать университетским профессором, даже выполнил почти все, что для этого необходимо, но в последний момент решил, что не смогу преподавать в университете. В моем представлении преподаватель университета должен быть сродни проповеднику, способному встать посреди толпы верующих и громовым голосом уверенно поведать истину. Когда бы я ни пытался вообразить себя на месте проповедника, мои слушатели постепенно отходили все дальше и дальше, пока я не оставался один посреди пустой площади, и мой слабый голос не мог достичь ушей верующих; мои слова не могли убедить даже меня самого. По этой причине я оставил магистратуру и стал учителем английского языка в различных группах: подготовки для тестирования при поступлении в университет, изучения основ языка для самых маленьких, редактирования текстов и в группе изучения американского разговорного языка для способных иностранных студентов, которая была моей любимой. Мои ученики прожили в этой стране не один год, иногда даже всю свою жизнь, но до сих пор не могли ощутить себя полноправными гражданами. На занятиях мы разыгрывали различные жизненные сценки, в которых эти молодые люди могли почувствовать себя — хотя бы на время занятий — частью нации. Суммарная плата за преподавание во всех группах была все же ниже ставки университетского профессора, но у Джейн была хорошая работа на кладбище, и это нас устраивало.

В первый день после начала войны мне предстояли занятия в группе разговорного американского языка. По первоначальному плану группе предлагалось разыграть сцену между ковбоями и индейцами, что позволяло обратиться к корням американской истории. Моим ученикам это не понравилось. Они хотели играть в войну, и к моему приходу уже разделились на два отряда. Миссис Стародубцева, оптик, встала во главе наступающего отряда, в состав которого кроме нее входили миссис Дайал и Лиза Михаэльс, хорошенькая девушка, работавшая в судебном архиве. Их противниками были миссис Сингх, мисс Барабанович и Георг Поулиадис, специалист по ландшафтам, который, как я подозревал, посещал занятия из-за своей неразделенной страсти к миссис Стародубцевой.

— Мы разобьем вас в пух и прах, — заявила миссис Стародубцева.

Должен признать, она была красавицей, в своем роде конечно.

— Ни за что, — усмехнулся Георг Поулиадис.

— Вот увидите, мы сделали это, — сказала миссис Дайал.

— Увидите, что сделаем, — поправил я.

Атакующему отряду я приказал подождать в холле. Тем, кто должен был защищаться, предложил занять оборонительные позиции позади парт. Мы пользовались помещением младшего класса средней школы, где стояли небольшие парты, привинченные к полу. Они вполне могли сойти за окопы или небольшие постройки, которыми, по моему мнению, могли воспользоваться наши враги.

— Хорошо, дамы, — объявил я. — Атакуйте!

Дверь класса распахнулась настежь, но в первый момент мы никого не увидели. Зато раздался голос миссис Стародубцевой:

— Начинался обстрел!

— Начался, — поправил я.

— Бум! — крикнула Лиза Михаэльс. — Бах!

Вошла миссис Стародубцева.

— Я — бронированная колонна, — проинформировала она защитников. — Вы можете стрелять, но это бесполезным будет.

— Будет бесполезно.

— Пах! — крикнул Георг Поулиадис.

— Георг, вы уже мертвы. Вы были убиты во время обстрела.

— Разве я, по-вашему, выгляжу мертвым?

— Не важно, как вы выглядите. Это представлено.

— Это представление, — сказал я. — Или моделирование.

Вошла миссис Дайал.

— Морская пехота! — объявила она.

— Моторизованная пехота, — выкрикнула Лиза Михаэльс из-за ее спины.

— Снайпер, — объявила мисс Барабанович. — Пехота уничтожено!

— Уничтожена.

— Но не вся, — возразила Лиза. — Одному снайперу со мной не справиться.

— Георг, ляг на пол.

— Да здравствует революция!

— Нет, в самом деле, — сказала миссис Сингх, — я сдаюсь, это слишком глупо.

Но игра продолжалась. По мере того как мои ученики обстреливали и бомбили друг друга, возникла необходимость отметить тех, кто был убит.

— Почему бы вам не снимать обувь с убитых, — предложил я. — А те, кто успел погибнуть во второй раз, могут снять носки.

Участники игры согласились, и вскоре защитники «крепости» остались босыми, обуви лишились также и весьма хорошенькие беленькие ножки Лизы Михаэльс. Только миссис Стародубцева, настаивая на своей неуязвимости, осталась обутой. Миссис Дайал размахивала черной теннисной туфлей и кричала: «Оденьте ее! Оденьте ее!», несмотря на мои неоднократные замечания по поводу глагола.

Георг Поулиадис подкрался к миссис Стародубцевой.

— Я ваш пленник, — объявил он.

Миссис Сингх сидела в дальнем углу класса, скрестив руки на груди.

— Только не говорите, что я должна еще и ползать, — говорила она.

— Все ползают, — возразил Георг. — Для того и война. Когда я был во Вьетнаме, мы все время двигались ползком.

Он почти положил голову на колени миссис Стародубцевой.

— Пол очень холодный, — пожаловалась Лиза Михаэльс. — Как долго еще будет продолжаться эта война?

К шести часам сражающиеся пришли к выводу, что пора заключить перемирие: каждый получает свою обувь, и атакующие должны купить пиццу на всех к следующему четвергу, когда занятия продолжатся.

— Это ваш долг как победящей стороны, — сказала мисс Барабанович.

— Победившей, Надя, — поправила ее миссис Стародубцева.

— Не указывай, как я должна говорить, — рассердилась мисс Барабанович.

Я поспешил выпроводить всех из класса, опасаясь нового витка сражений. Когда класс опустел, я сел на свое место, за учительский стол, и задумался. Не оказал ли я плохую услугу, позволив своим ученикам играть в эту игру? Но нет, если это помогает им чувствовать себя американцами, значит, все в порядке. Кроме того, разве новые роли не помогли им немного расслабиться? Я вспомнил теннисную туфлю в руках миссис Дайал, вспомнил Лизу Михаэльс на полу, ее босые ножки и коралловые ноготки на изящных пальчиках.

Я пошел домой и попытался немного вздремнуть. Со двора доносился какой-то металлический стук — динк, динк, — и я вышел, чтобы выяснить, в чем дело. Мой сосед Грубер что-то копал на заднем дворе.

— Эй, Грубер, что ты делаешь?

— Просто копаю.

Его дворик был разделен на участки при помощи колышков и веревок.

— Похоже, ты задумал что-то грандиозное.

— Это только начало, — ответил Грубер. — Вернее, даже не начало. Это только подготовка.

— А что это будет?

— Увидишь.

— Хорошо, но не мог бы ты копать потише? Окна моей спальни как раз выходят на эту сторону.

Я показал на окна.

Грубер пообещал копать как можно тише, и я поднялся наверх. Но он возбудил во мне беспокойство. Наверно, и мне надо что-то сделать в связи с началом войны. Я спустился вниз и включил телевизор. Министр уже появился на экране, как будто поджидал меня.

— Наши вооруженные силы проводят политику ограниченного сдерживания, — произнес он.

Журналистка в студии подняла руку и спросила, чем отличается политика ограниченного сдерживания от регулярного сдерживания.

— Ограниченное сдерживание — это сдерживание, которое себя ограничивает, — ответил министр.

Я все еще оставался внизу, когда пришла Джейн. Она плюхнулась на диван и стащила с ног тяжелые ортопедические ботинки, которые начала носить не так давно.

— Я весь день провела на ногах, — сказала она, потирая ступни.

— Дай-ка я сам этим займусь, — предложил я.

Джейн нельзя назвать самой красивой женой на свете. Она большая и мягкая. Ее слишком много, особенно от подбородка до талии, зато брови тоненькие, и это делает ее похожей на ребенка или инопланетянку. Что мне в ней нравится и что в первую очередь привлекло мое внимание к этой женщине, так это ее откровенность. Может, она и не совсем такая, какой я хотел бы ее видеть, но я точно знаю, какая она, по крайней мере, мне так кажется.

— М-м-м… — Джейн прикрыла глаза.

— Трудный день?

— Ты помнишь миссис Аллсоп?

— Ту даму, что торгует садовым инвентарем? Она что, умерла?

— Разбилась насмерть в дорожном происшествии на Восемнадцатом шоссе.

— О господи. Какое время для смерти.

— Что ты имеешь в виду?

— Я хотел сказать, что сейчас идет война.

— Люди не перестанут умирать из-за того, что началась война.

— Я понимаю. — Я сам не мог объяснить свои слова. — Что ты хотела бы на ужин?

— Что-нибудь поплотнее, — ответила Джейн. — Я здорово проголодалась.

— Из китайской кухни?

— Прекрасно. Если только буду знать, что ем.

Джейн не нравится, если я пытаюсь ее чем-то удивить. Однажды я заказал «любовное гнездышко» — корзинку жареной лапши с креветками и цыплятами внутри, а она отказалась это есть. Во-первых, название блюда показалось ей смехотворным, а во-вторых, она хотела видеть, что берет в рот. Пирожки исключались из меню, так же как и все, в чем содержалась хоть какая-то начинка. По мнению Джейн, пирожки с начинкой были блюдом из шпионского арсенала.

— В этих глупостях есть что-то непристойное, — говорила она. — Неудивительно, что тебе нравятся такие вещи.

Когда я начал встречаться с Джейн, я еще не отказался от университетской карьеры. Перейдя в школьные учителя, я, возможно, разочаровал ее. Даже если это и так, Джейн быстро избавилась от своего недовольства. Она занимает должность административного директора городского кладбища; жизнь и смерть в ее руках. Ей не на что жаловаться.

Я заказал цыпленка с орехами кешью и овощами, жаренными в масле.

— Как ты считаешь, война благотворно отразится на твоем бизнесе? — спросил я.

Джейн пожала плечами:

— Наши войска направляются в Вашингтон. Не думаю, что нам придется их хоронить.

— Но все же, война в какой-то мере повысит интерес к мысли о смерти.

— Смерть не требует повышенного внимания, — заметила Джейн. — Она сама но себе имеет огромное значение.

— А Грубер роет какую-то яму, — сказал я.

— Грубер вечно занимается всякими глупостями, — ответила Джейн. — Помнишь историю с баскетбольной площадкой?

— Это верно.

— Что за несчастье на наши головы.

— Можно сказать, катастрофа.

Принесли еду из китайского ресторанчика, и мы поужинали, сидя перед телевизором.

— Наши войска заняли позиции на западных подступах к Уотертауну, — известил диктор.

Уже не требовалось объяснять, что этот город не был настоящим Уотертауном и имел совершенно другое название. К этому времени мы уже стали понимать язык войны.

На следующее утро я отправился в городской универмаг, чтобы купить кое-какие пособия для занятий в начальной группе. В отделе игрушек я заметил миссис Сингх, она вертела в руках зеленый пластмассовый автомат. Мы пожелали друг другу доброго утра, и миссис Сингх спросила, пригодится ли ей оружие с искровым разрядом.

— Для чего? — удивился я.

— Для самообороны.

Я попытался вспомнить, не говорили ли дикторы телевидения о необходимости покупки оружия с искровым разрядом. Но за эти дни дикторы говорили о необходимости такого количества вещей, что я никак не мог удержать их в памяти.

— Но это всего лишь игрушка, — сказал я миссис Сингх.

— Конечно игрушка. Неужели вы думаете, что я буду покупать настоящее оружие?

— Погодите-ка. Это для наших занятий?

— Миссис Дайал обзавелась превосходным распылителем, который бьет на расстояние в пятьдесят ярдов. — Миссис Сингх отложила автомат и взяла в руки пару оранжевых водяных пистолетов, — Я не уверена, что она им воспользуется, но мы должны быть готовы ко всему.

— Прошу вас, не приносите оружие в класс, — сказал я. — И передайте миссис Дайал, чтобы она тоже не приносила свой распылитель.

Миссис Сингх насмешливо фыркнула:

— Не только она вооружилась. Мы все приобрели средства защиты и нападения.

Все?

— Вам не потребуется оружие на занятиях. Я собираюсь дать другое задание.

— Отлично, — кивнула миссис Сингх и понесла пистолеты к расчетному узлу.

Я пошел следом с набором фигурок для скотоводческой фермы.

— На занятиях не нужно оружие, — повторил я.

— Но ведь так приятно иметь его у себя, не правда ли? До встречи в четверг.

Она помахала мне коробкой с пистолетами и вышла к своей машине. Я расплатился за скотный двор и постарался не думать, что случится, когда подойдет время следующих занятий. Ученики в младшей группе прослышали про наши занятия в четверг и тоже захотели играть в войну. Я объяснил им, что игра в войну не поможет им справиться с тестированием при поступлении в университет, и стал расставлять фигурки животных, при помощи которых собирался иллюстрировать следующую тему. Переубедить группу не удалось.

— Война! Война! — кричали ученики и хлопали крышками привинченных к полу парт.

Такой энтузиазм вызвал у меня тревогу. Большая часть ребят пришла на занятия только по настоянию родителей, и раньше мне ни разу не приходилось замечать в них такой целеустремленности. В итоге я согласился на игру в войну, но с одним условием: вместо звукоподражаний «бух» и «бах» атакующие должны выкрикивать слова из списка, который мы проходили на прошлой неделе, а обороняющиеся будут отвечать словарными определениями этих слов. Все согласились на мои требования, и половина учеников покинула класс, а затем они ворвались, выкрикивая: «Странствующий! Расслабленный! Возмещение!» и другие слова из нашего списка. Поначалу обороняющиеся выкрикивали определения, но, поскольку ответы были гораздо длиннее, атакующие получили убийственное преимущество. Защита свелась к недопустимо коротким фразам, вроде «Никогда» и «Умри, свинья», а вскоре и атакующие перешли на «бах!» и «бум!».

— Слова! Используйте слова! — кричал я им.

Но было слишком поздно. Защитники перешли в контрнаступление, и их противники отступили в холл. Кто-то бросил в противника мелком, все бегали и прыгали по коридорам школы, потом высыпали во двор, выкрикивая односложные слова, совершенно бесполезные для прохождения тестирования. Не знаю, кто из них выиграл в этой игре, но я точно потерпел поражение. Я поехал домой, сбросил ботинки и улегся на диван. Телевизор был включен, — вероятно, кто-то из нас утром забыл его выключить, а может быть, вышло секретное постановление Конгресса, предохраняющее телевизоры от выключения в военное время.

— Наши войска у ворот Сиракуз, — вещал военный корреспондент.

В Сиракузах у меня были родственники — сестра моей бабушки, ее дети и внуки. Однажды летом, еще до того, как отец переехал в Техас, мы ездили к ним в гости. Я помню, как мы с кузенами играли во дворе, помню их полный набор фигурок из «Звездных войн». Мои родители ругались на крыльце. Я открыл для себя, что почти безо всякого усилия могу превратить их слова в совершенно непонятные звуки, и теперь уже был не уверен, что родители ссорились. Я продолжал играть. Маленькие пластмассовые пришельцы гонялись за людьми в зеленой траве. Мои кузены стали оглядываться на громкие возгласы родителей.

— Они всегда так делают, — сказал я, хотя до этого дня родители никогда не ругались между собой.

Мы продолжили игру. В конце лета мой отец уехал в Техас, чтобы работать на огромном ускорителе, который должны были построить посреди чистого поля. Позже я узнал, что проект был заморожен, а дело не пошло дальше рытья котлована, но отец так и не вернулся домой.

Я выключил телевизор и закрыл глаза. Через окно доносилось звяканье лопаты Грубера, хотя он и старался копать как можно тише. Мне подумалось, что моя жизнь течет в неправильном направлении. После отъезда отца Нью-Йорк перестал казаться счастливым городом, поэтому я вместе с Джейн переехал в Коммонсток и занял предложенное место учителя. Каждый раз, когда мне предстояло сделать выбор, существовало два варианта — хороший и плохой, я каждый раз выбирал наиболее благоприятный из них. Так как же случилось, что все обернулось так плохо?

— Мы ожидаем, затаив дыхание, — произнес военный корреспондент с экрана.

Я выключил телевизор.

Джейн застала меня лежащим на диване. Она с неодобрением посмотрела в мою сторону — обычно она занимала диван в конце дня — и села в зеленое кресло, которое мы прозвали Беспокойным креслом.

— Господи, как я устала, — вздохнула она. — Ты купил что-нибудь на ужин?

— Нет, — ответил я. — А ты?

Джейн прикусила губу, как бывало всегда, когда она размышляла. Хорошая тактика: создается впечатление, что она с трудом удерживается от каких-то резких замечаний.

— Я весь день была на работе, — сказала Джейн. — Я весь день работала.

— И что же?

— А у тебя было свободное время. Разве ты не ходил в универмаг?

— Они там покупали оружие, — ответил я.

— Кто это — они?

— Я думаю, все.

Джейн включила телевизор.

— Не делай этого, — попросил я.

— Не указывай, что я должна делать, — бросила она и выключила телевизор.

— Все равно, — продолжал я, — ты слишком много ешь. Посмотри на себя, у тебя даже руки стали слишком большими.

Безбровый лоб Джейн собрался в морщинки, и ее серые глаза стали казаться больше. В следующую минуту я услышал, как ее машина выезжает со двора. Ортопедические ботинки остались там, где она их сбросила, — перед Беспокойным креслом.

Через полчаса Джейн вернулась и привезла жареного цыпленка. Она даже не позаботилась переложить его на тарелку, просто поставила на кухонный стол контейнер, отрывала куски и отправляла в рот. Я заглянул к ней:

— Ты привезла что-нибудь для меня?

— Не-а.

В черном пластиковом контейнере остался лишь скелет цыпленка.

Я выехал на Восемнадцатое шоссе и свернул на север, к Торговому центру на Белой речке, где был книжный магазин Вальдена, работающий до девяти вечера. Я вошел в магазин и стал осматривать полки в поисках книги, которая подтвердила бы, что для меня еще не все потеряно, разве что лишь на пару часов. Но весь отдел художественной литературы был посвящен домашним любимцам и одиноким женщинам Нью-Йорка, а общественно-популярная литература добавляла к этим двум темам еще руководство по уходу за садом. На столе новинок я обнаружил альбом фотографий, посвященных чудесам Месопотамии. Конечно же, ни одно из этих чудес не сохранилось до наших дней, поэтому на фотографиях запечатлелись те каменистые ущелья, пологие холмы и поля, где раньше стояли древние города и цвели сады. Поясняющий текст повествовал об удивительных сооружениях, построенных древними шумерами и жителями Вавилона, — пирамидах, поднимавшихся к самым небесам; о механических солдатах, чьи бронзовые мечи блистали в лучах солнца; о водяных часах, указывающих фазу луны и не нуждающихся в корректировке в течение сотни лет; о серебряных птицах, поющих в садах по ночам. «Секреты механики, благодаря которым стали возможны такие чудеса, безвозвратно утеряны», — сообщала книга. «Утеряны, утеряны, утеряны». Перечисление древних чудес казалось бесконечным. «Утеряны, утеряны, утеряны!» Я положил фотоальбом на место и в конце концов купил календарь с видами Земли, какой она могла быть сфотографирована из различных точек Солнечной системы.

По пути домой я остановился у круглосуточно открытого ресторанчика и заказал себе омлет с сыром и беконом. У стойки бара сидел Георг Поулиадис, потягивал кофе и наблюдал за телевизионной трансляцией баскетбольного матча.

— Добро пожаловать в мое убежище, — сказал мне Георг.

— Спасибо.

— Как дела дома?

— Что ты имеешь в виду?

— Ты ведь спасаешься?

— Спасаешься — это, пожалуй, слишком сильно сказано, — возразил я.

— Тебе лучше знать, — пожал плечами Георг.

Как правило, я не обсуждаю с учениками свою личную жизнь, но Георг выглядел таким всезнающим, словно имел возможность заглянуть ко мне в сердце. Я не мог ему ничего объяснить без того, чтобы не поведать всю историю с самого начала. Итак, пока мой омлет остывал, я рассказал, как бросил занятия в университете и как с того момента все пошло из рук вон плохо. Может, стоило прислушаться к советам моего преподавателя, доктора Глосса, карлика с неправдоподобно густыми бровями, предостерегавшего от преследования ложных целей, но как я тогда мог отличить ложную цель от истинной?

— Ого, — прервал меня Георг. — Когда вы в последний раз занимались сексом?

— Мы были на пути к этому, когда началась война.

— Вот в этом и состоит ваша проблема.

— Ты так думаешь?

Омлет на тарелке затвердел и превратился в нечто неопределенное и явно несъедобное. Я поковырял его вилкой.

— Секс, — повторил Георг, словно открывая величайшую тайну бытия. — Секс является причиной появления детей.

Я спросил Георга о его любви к миссис Стародубцевой.

Он поднес ко рту чашку с кофе.

— Любовь — это слишком сильно сказано, — ответил он.

Я поблагодарил его за совет, расплатился за несъеденный ужин и поехал домой. Джейн уже была в постели. Я погладил ее по плечу и спросил, не хочет ли она заняться любовью. Но она притворилась спящей. Она лежала неподвижно, повернув лицо к будильнику, заведенному, чтобы разбудить нас утром и поставить на ноги.

Несколько следующих дней мы с Джейн ходили друг вокруг друга на цыпочках, то вверх, то вниз. Наша армия овладела Сиракузами и двинулась дальше, на Рим и Трою. Я продолжал преподавание в группе для начинающих и в группе для профессионалов. Никто из учеников больше не проявлял желания поиграть в войну, да я бы им этого и не разрешил. Я усвоил полученный урок. Тем не менее появились признаки того, что этот урок еще не закончен. Однажды в полдень я вошел в магазин садового инвентаря, чтобы выразить свое соболезнование детям миссис Аллсоп. Я не встречался с миссис Аллсоп, если не считать ежегодных визитов в ее магазин за семенами травы для грязной заплатки на заднем дворе, которая, несмотря на все мои усилия, так и оставалась грязной заплаткой. И все же я решил, что было бы неплохо выразить сочувствие ее детям. Настали трудные времена, и я считал, что мы должны сплотиться. Мы должны совершать добрые поступки, дать понять окружающим, что относимся к ним по-доброму и с уважением.

Магазин садового инвентаря оказался закрытым. Возвращаясь к своей машине, я заметил миссис Стародубцеву, стоящую на пороге ее магазинчика оптики. Дама размахивала предметом, смахивающим на игрушечный пистолет.

— Ты ведьма! — кричала миссис Стародубцева. — Я тебя убью!

Слово «убью» она произнесла как «куплю».

Я машинально поправил произношение и спросил, что происходит.

— А вы как думали? Война!

Миссис Стародубцева ретировалась в свой магазинчик и вывесила табличку «Закрыто». В тот день в Коммонстоке оказалось очень много закрытых магазинов. Куда подевались их хозяева? Вскоре я наткнулся на троих учеников из моей группы, стоявших на коленях рядом с кинотеатром. Все они были босиком. Я не стал останавливаться, чтобы спросить, чем они занимаются.

Джейн уже была дома и лежала на диване, прикрыв глаза рукой.

— Все сошли с ума, — сказала она.

Оказалось, что дюжина людей явилась на кладбище и улеглась на автомобильной стоянке. Они утверждали, что убиты, и не желали двигаться с места. Служебный транспорт не мог выехать, и двое похорон пришлось перенести на более позднее время.

— Они были обуты? — спросил я.

— Ты знаешь об этом?

— Мои ученики упоминали о происшествии, — солгал я.

— Они дискредитируют само понятие смерти, — заявила Джейн. — Никакого уважения к тем, у кого действительно есть причина скорбеть.

— Может, у них действительно есть повод для скорби.

Джейн передернуло.

— Извини.

Я погладил ее по руке.

— Мне кажется, что я абсолютно ничего не понимаю.

— Мне тоже.

— Да, но ты к этому привык.

Я не знал, что ей на это ответить, так что предпочел подняться в спальню и лечь. И опять услышал, как работает у себя во дворе Грубер. Я не взглянул, что он делает, просто лежал на спине, смотрел в потолок, на солнечные пятна и тени деревьев с набухшими почками. Может, так и стоит жить: не двигаться, только предполагать, что происходит вокруг, руководствуясь доносящимися извне звуками и изменением освещенности. Конечно, существует еще и проблема пропитания, но, если долго лежать без движения, наверно, можно привыкнуть обходиться без пищи.

Пришел четверг, и вместе с ним занятия в группе разговорного американского языка. Я приехал в школу к четырем часам и стал ждать своих учеников. Никто не пришел. В четверть шестого незнакомый юноша в красной курточке постучал в дверь и спросил, кто заказывал пиццу. Я расплатился и поставил коробку на учительский стол. Может быть, мои ученики зайдут попозже, а может, ее обнаружит кто-нибудь другой, если в школе остался хоть один живой человек.

Позади автомобильной стоянки, в гуще кустарника, миссис Сингх и мисс Барабанович сидели на спине Лизы Михаэльс.

— Снимай туфли, — сказала миссис Сингх, шлепая Лизу сломанной веткой. — Ты убита. Лиза, разувайся!

Мисс Барабанович сняла с ног Лизы беговые туфли, и женщины встали.

— Мы убили ее, — сказала мне миссис Сингх, помахивая оранжевым водяным пистолетом.

Лиза тоже поднялась и попыталась отряхнуть грязь с блузки. Лицо у нее тоже было в грязи и мокрое от слез.

— Что мне теперь делать?

Она посмотрела на меня.

— То, что делают все убитые люди, — ответила миссис Сингх. — Что хочешь, то и делай.

— Могу я п-получить свои туфли?

— Ни в коем случае.

— Пожалуйста, — попросила Лиза.

Миссис Сингх сунула туфли под мышку.

— Пошли, Надя. Мы только что выиграли битву.

Мисс Барабанович оглянулась на Лизу через плечо.

— Ползи, — прошипела она.

Лиза печально посмотрела на свой испорченный костюм, на грязную блузку. Потом опустилась на четвереньки и поползла прочь. Я не находил слов. Она допустила ошибку? Может, надо ее поправить? В конце концов, идея снимать туфли с побежденных принадлежала мне.

— Лиза, — окликнул я, — хочешь пиццы?

Она не ответила. Должен признаться, я смотрел ей вслед, пока девушка не скрылась из виду.

Война зашла слишком далеко. Может, если бы я сделал заявление, если бы взял на себя ответственность за все происходящее, если бы призвал людей снова надеть обувь и открыть магазины, она закончилась бы? В крайнем случае люди, которые сейчас убивали друг друга, могли бы объединиться против общего врага, то есть меня, человека с двумя ногами, которого можно было убить только дважды, как и всякого другого. Меня убили бы, и на этом все могло закончиться. Пока я шел по городу — а мне захотелось пройти пешком, хотя здание школы отстояло от центра города почти на целую милю, — я пришел к интересному выводу. Какое бы решение я ни принимал в своей жизни, хорошее или плохое, оно толкало меня к этому моменту, и не важно, чем я занимался, я все равно оказался бы здесь. Я расправил плечи и твердой походкой зашагал мимо закрытых жалюзи витрин магазина оптики, мимо магазина садового инвентаря, мимо салона подарков, где продавались куклы и одежда для животных. Все они были закрыты. Как и публичная библиотека, и историческое общество, и даже Первый республиканский банк. Мне пришло на ум, что, даже если бы я мог превратиться в другого человека, я все равно выбрал бы этот путь, потому что, кроме меня, больше некому совершить этот поступок.

Я вышел на небольшую площадь, ограниченную зданиями пресвитерианской церкви, муниципалитета и банка. Два или три десятка человек стояли на коленях перед входом в муниципалитет. Огромное количество полицейских, некоторые даже в шлемах, окружили толпу. Один из полицейских держал мегафон.

— Мы получили приказ разогнать сборище, — объявил он. — Пожалуйста, немедленно разойдитесь.

— Мы не можем, — крикнул кто-то из людей, — Мы мертвы!

Полицейский замолчал.

— Послушайте! — воскликнул я. — Это же полный абсурд! — Несколько человек обернулись в мою сторону, — Ваша игра официально объявляется законченной! Те, кто занимается в моих группах, могут вернуться в школу, и мы выясним, кто победил, при помощи логики. — Те, кто смотрел на меня, отвернулись. — Выслушайте меня!

Но произошло то, чего я всегда боялся: чем больше я говорил, тем дальше от меня оказывались люди. Наконец ко мне подошел полицейский.

— Сэр, мы справимся с этим.

— Я только хотел сказать им…

— Прошу вас, сэр, это наша работа.

Горло у меня перехватило, и я испугался того, что могло произойти, если бы я снова заговорил. Я покинул площадь и свернул на Кленовую улицу. Позади раздались крики. Потом послышался резкий щелчок, и в воздух поднялась струя зеленого дыма. Я не знал, что там происходит, и так и не смог выяснить. Даже «Коммонсток газет» промолчала об этом происшествии, как будто и площадь, и все, кто на ней был, выпали из поля зрения. Если я правильно помню, главной темой номера стала выставка роз в соседнем городке Иствуде, и две полосы занимала статья о росте напряженности в мире.

Я пришел домой и включил телевизор. В новостях показывали Нью-Йорк, поскольку то место, в котором сражались наши войска, стало слишком ужасным. А здесь люди стояли вдоль своих домов и размахивали американскими флагами. Светловолосый парнишка, завидев камеру, прошелся колесом. Босые пятки мелькнули в воздухе.

— Деннис! — позвал его отец. — Деннис, иди сюда!

— Как вы можете видеть, — рассказывал военный корреспондент, — ситуация в городе контролируется.

Дальше следовал репортаж о небольших беспорядках, потом камера показала часовых, охраняющих гору ботинок. Министр в своем выступлении перед представителями прессы призвал их к спокойствию.

— Мы провели конфискацию ножных принадлежностей противников, — сказал он, — чтобы лишить их возможности передвигаться в вертикальном положении.

Я не мог вынести его манеру речи. Почему он сказал «ножные принадлежности», если имел в виду обувь? А «передвигаться в вертикальном положении», вместо того чтобы просто ходить? Люди стояли на коленях в центре Манхэттена.

— Сейчас вы видите их на коленях, — продолжал министр. — Но мы не остановимся, пока не поставим их на четвереньки.

Я пожалел, что Джейн нет дома и не с кем обсудить речь министра. Может, на почве общей неприязни к министру мы сошлись бы во мнении. Настал вечер, потом ночь. Я вышел во двор. Грубер работал при электрическом свете. Он закончил копать и теперь изготавливал кирпичи из глины и соломы.

— Привет, Грубер, — окликнул я соседа и подошел к проволочной сетке, разделяющей наши владения. — Ты не видел мою жену?

— Нет, не видел.

— Ты делаешь кирпичи.

— Верно.

Рядом с забором лежала стопка готовых кирпичей. Я взял один и внимательно осмотрел его. На поверхности кирпича отпечатались буквы: ГРУБЕР.

— Эй, да на этом кирпиче написано твое имя!

— На всех кирпичах.

— В самом деле?

— Угу. На это ушла уйма времени.

— А для чего это?

Грубер явно пожалел о том, что принял участие в разговоре.

— Я хочу, чтобы люди узнали обо мне, — сказал он.

— Это здорово. Послушай, ты не мог бы передать моей жене, что я ее ищу, если она придет домой?

— Передам.

— Грубер, а что ты строишь?

— Ты увидишь, — ответил он.

Я увижу, Богом клянусь, я увижу.

Я отправился на поиски Джейн. Улицы Коммонстока опустели, на площади никого не было, только несколько ботинок валялось перед фонтаном. Я поискал Джейн в универмаге и в парке, в Торговом центре на Белой речке и в ресторанчике — убежище Георга Поулиадиса. Потом решил, что она все еще на работе, и поехал на кладбище. В окнах офиса не было света, но ее машина находилась на стоянке. Я припарковался рядом и вышел.

— Джейн! — позвал я и постучал в дверь офиса. — Джейн!

Не получив ответа, я двинулся в глубь кладбища. Стояла прекрасная ночь, на деревьях уже распустились цветы и наполнили воздух своими ароматами. Мои ботинки поскрипывали на засыпанной гравием дорожке. Идти было приятно, и я не останавливался. В голову пришла мысль о том, что я совершил ошибку, выбрав Коммонсток. Слишком близко к Нью-Йорку, всего полтора часа езды на машине. Надо было перебираться в Орегон или Монтану, где природа до сих пор оказывала свое влияние на жизнь людей. «Джейн!» Но теперь не было смысла задумываться над этим. Что выбрал, то и выбрал; позже, если придется, я могу изменить свою жизнь. «Джейн!»

— Я здесь! — внезапно откликнулась она.

Джейн лежала на полоске травы между двумя могилами и смотрела в небо.

— Прекрасная ночь, не правда ли? — сказал я.

— Спокойная, — согласилась она.

Я улегся рядом.

— Я не могла вернуться домой, — продолжала Джейн. — Извини.

— Все в порядке. Я тоже не хотел возвращаться домой.

— Что мы теперь будем делать?

— Георг Поулиадис считает, что нам надо завести детей.

— Георг Поулиадис — подлец, — сказала Джейн. — Помнишь, как он разрисовал листья, чтобы туристы решили, что настала осень?

— Ты права, — согласился я.

— Я могла бы остаться здесь, — сказала Джейн.

— Я тоже.

— И что мы будем делать?

— Не знаю.

Я подумал обо всех людях, которых знал, и о том, чем они занимались. О своих учениках, которые сейчас гонялись друг за другом по улицам с игрушечными ружьями, о Грубере и его кирпичах, о докторе Глоссе, читающем лекции, о моем отце, работающем на ускорителе, который никогда не будет построен, о матери, разговаривающей из своей квартирки по телефону с подругами, о миссис Аллсоп, которая всю жизнь занималась продажей садового инвентаря, а теперь лежит в могиле где-то неподалеку. Мне показалось, что именно сейчас мы свободны, даже если мы не всегда были свободны, и настанет время, когда мы снова лишимся свободы.

— Я не думаю, что мы должны что-то делать, — сказал я и обнял Джейн за плечи.

— М-м-м, — ответила она.

Мы ничего не делали. Ночь продолжалась. Где-то вдалеке, на самом краю кладбища, я услышал трель серебряной птицы, которой мы еще никогда не видели, но обязательно увидим, когда закончится этот год.

Майк О'Дрисколл Молчание падающих звезд

Ничто не вечно. В течение жизни сердце мужчины успевает сделать около двух тысяч пятисот миллионов ударов, женское — на пятьсот больше. Это большие числа, но не бесконечные. Горизонт есть всегда, и не важно, насколько далеким он может показаться. Вместо того чтобы задумываться об этом, люди говорят о совершенной красоте природы, о ничтожности человеческой жизни в сравнении со временем, которое потребовалось для того, чтобы создать горы и камни. Забавно, насколько тяжелее сказывается на душе время, нежели все эти миллиарды доломита и земли. Несколько лет назад один рейнджер обнаружил нечто, припавшее к корням мескитового дерева, что стоит у входа в каньон Ханаупа. Формой оно было похоже на труп человека. Охваченный любопытством, он присел на корточки и дотронулся до останков. Тело, или что бы это ни было, находилось в настолько высушенном состоянии, что мгновенно начало рассыпаться, и когда подул легкий ветерок, останки превратились в прах.

Теперь невозможно сказать, что же это было на самом деле и что именно явилось причиной натурализации тела — высокая температура воздуха или время.

Сто шестнадцать градусов выше нуля по Фаренгейту[38] — такая жара в июле случается раз в пятьдесят лет. Всякий оказавшийся здесь в такое пекло без воды имеет несколько вариантов существования. Можно попробовать найти тень, которая, если вам повезет, понизит уровень обезвоживания примерно на пятнадцать процентов. Или можно просто присесть отдохнуть, вместо того чтобы идти, этим вы сэкономите около сорока процентов. Но температура земли здесь вполовину выше температуры воздуха. Идеальным выходом было бы найти место в тени, которое висело бы над землей.

Если очень повезет и найдется такое место и у вас хватит ума не снимать одежду, тем самым сохраняя еще двадцать процентов влаги, тогда без источника воды вы протянете, самое большее, два дня при температуре сто двадцать градусов. Если не все сложится так хорошо, то будете потеть, выделяя две пинты воды в час. В результате неполучения равного количества жидкости в вашем организме начнется процесс обезвоживания. Появится тошнота, так как испарится пять процентов массы тела. Когда исчезнет десять процентов, появится дрожь в руках и станет труднее дышать. Из-за потери жидкости кровь сгустится и сердцу будет все сложнее выталкивать ее в конечности. Где-то между потерей пятнадцати и двадцати процентов воды вы умрете.

Из всего вышеописанного следует сделать вывод, что только одна вещь вечна — это то время, в течение которого вы будете мертвы. Не существует никакой реальной взаимосвязи между моими мыслями и внедорожником, который медленно едет на юг. Даже когда он съезжает на обочину и останавливается недалеко от высохшего соляного озера, распростертого по поверхности долины, я не могу точно сказать, что случится дальше. Я не желаю предполагать. Даже когда ничего не случается, я не очень удивляюсь.

Я внимательно изучаю овальное соляное плато в бинокль. Должно быть, индейцы гонялись по нему на лошадях, потому что это место называется Ипподром. В северной его части находится обнаженный кусок скалы, которая зовется Трибуной, но на ней нет зрителей. И никогда не было. Под горным хребтом, с которого я веду наблюдение, есть заросли карликового дуба и странноватого дерева юкки. Севернее растут кактусы «бобровый хвост», чуть выше, на крутых склонах горной цепи Ласт-Ченс, видны заросли можжевельника и карликовой сосны. Солнечный блик привлекает мое внимание, и я бросаю взгляд в сторону автомобиля. Но внизу все остается неподвижным. Я снова смотрю на соляное озеро, притворяясь, что не чувствую холодка, пробирающего до костей. В последний момент отворачиваюсь и утираю пот с лица. Губы потрескались от жажды, и пыль постоянно оседает во рту. В моем внедорожнике, припаркованном в полумиле южнее, есть достаточно воды, но я и не думаю туда возвращаться. Что бы здесь ни происходило, мне крайне важно это увидеть.

На поверхности озера сдвигается тень. Когда я делаю попытку найти ее, все, что удается увидеть, — это камни, разбросанные по испещренной поверхности. Я очень внимательно осматриваю их в надежде увидеть ящерицу или грызуна, зная в то же время, что эта местность не населена животными. Вокруг лишь тишина, ни дуновения ветерка, ни шелеста в мескитовых деревьях. Внезапно что-то попадается мне на глаза, и волосы начинают шевелиться на голове. Движение столь медленное, что я сомневаюсь, происходило ли оно вообще. До того момента, когда что-то снова сдвигается еще на дюйм. С такого расстояния кажется, что предмет весит от восьмидесяти до ста фунтов. Я осматриваю валуны, находящиеся рядом, но ни один из них не сдвинулся. Только этот, тень которого, кажется, растворилась в резких лучах солнца, в то время как он опять смещается. Ветра нет, поэтому движения не поддаются никаким объяснениям. Все россказни, слышанные мною о камнях, имели хоть какую-то логическую основу, но тому, что я вижу здесь, нет разумного объяснения.

Разве что тот внедорожник и что бы то ни было внутри. Я оглядываюсь на то место, где он стоял, но его там нет. Внимательно изучив дорогу с севера на юг, мне не удается обнаружить автомобиль. Я осматриваю дно озера, надеясь, что он мог отъехать по нему, но вижу лишь разбросанные камни. Солнце стоит в зените, однако я точно знаю, что не перегрелся. Нет ощущения покалывания в руках и ногах, сердцу не тяжело. Возможно, потому, что ваш покорный слуга дышит осторожно. Я пристально гляжу на грунтовую дорогу, и кажется, делаю это целую вечность, высматривая какую-либо деталь, которую мог упустить из виду. Тем не менее не видно даже облака пыли или чего-то подобного, что указывало бы на пребывание человека.

Парень был одет в джинсы и просторную футболку, женщина — в шорты, футболку и бейсболку. Он стоял, глядя под капот японского внедорожника. У дороги валялась опрокинутая ржавая печка, чуть дальше были видны два ряда каменной кладки. Это было единственное, что напоминало о здании, которое давным-давно исчезло с лица земли.

На лице женщины появилась вымученная улыбка, когда я подъехал к «Тойоте RAV4» и вышел из машины.

— Вам нужна помощь?

— Думаю, мы просто перегрелись, — сказала она.

Я не смог распознать ее акцент.

Парень поднялся и вытер лицо футболкой.

— Чертов кондиционер, — сказал он. — Пожалуй, я слишком сильно гнал. Мы не привыкли к такой жаре.

Я кивнул:

— Сколько времени вы здесь торчите?

До того как женщина успела ответить, из заднего окна выглянула маленькая девочка.

— Генри Вудс, — обратилась она ко мне, прочитав надпись на моем жетоне, — вы полицейский?

— Нет, я рейнджер.

Женщина наклонилась и взъерошила волосы девочки.

— Рейнджер Вудс, познакомьтесь с Кэт. Я Софи Дэлони, а это мой муж Пол.

Пожав им обоим руки, я спросил Дэлони, нужно ли им что-нибудь. Он пожал плечами, усмехнулся и ответил:

— Вряд ли. Полагаю, вы скажете, что нам надо было взять напрокат американскую машину.

— Нет. Вам просто не повезло. — Я наклонился к двигателю и убедился в своей бесполезности как механика. — Это могло случиться с каждым.

— Да, вот с нами и случилось.

Я принес несколько бутылок воды из холодильника в моей машине и отдал их семейству. Дэлони пошел дальше разбираться с гайками и болтами, видимо, он не желал мириться с мыслью о своем бессилии что-то еще сделать, кроме как ждать, пока остынет двигатель.

— Как вы нас нашли? — спросила Софи Дэлони.

— У нас есть самолет, патрулирующий долину. Должно быть, они вас заметили и доложили на базу. Я находился на пункте Забраски, в двадцати милях к северу отсюда.

— Я его не видела, — заметила она, заслонив рукой глаза и смотря в безоблачное небо.

— Я видела, — сказала девочка.

— Неужели, милая? Ты не говорила об этом.

— Я говорила, но ты не слушала.

— Ребята, а откуда вы приехали? — спросил я.

— Из Англии, — сказала она, — мы живем в пригороде Лондона.

Девочка нахмурилась и покачала головой:

— Нет, Мы живем в Элстри.

— Я знаю, дорогая, но мистер Вудс вряд ли слышал об Элстри.

— Всегда хотел побывать в Англии, — сказал я, — только вот времени не нахожу.

— Вы обязательно должны его найти и приехать.

Дэлони наконец понял, что двигатель не остынет быстрее, если даже он очень этого пожелает, и решил присоединиться к нам.

— А куда вы направлялись? — спросил я его.

— Судя по создавшейся ситуации, недалеко. Можете порекомендовать, где в этих краях можно остановиться?

— В часе езды отсюда есть кемпинг в местечке Стоувпайп-Вэлз.

Не знаю, почему я не упомянул о гостинице в Фернэнс-Крик, ведь она находилась ближе.

— А там есть бассейн? — тонким голоском спросила девочка.

— Конечно, — кивнул я.

Софи выпила немного воды, вытерла рот рукой и спросила:

— Можно ли привыкнуть к такой жаре?

— Дышите осторожно, — ответил я, — тогда это не будет так больно.

Спустя четверть часа я посоветовал Дэлони попробовать еще раз. Двигатель было завелся, но затем заглох. Дэлони снова сделал попытку, и на этот раз все заработало.

— Ну вот, — сказал я, — теперь все должно быть в порядке, только следите за датчиком температуры.

— Спасибо за помощь, офицер Вудс, — сказала Софи. — Мы очень ценим это.

— Для этого я здесь, — ответил я.

Они сели в машину.

— Еще раз спасибо, — обернулась Софи.

Я наблюдал, как семья уезжала: ребенок, высунувшийся в окно вместе с матерью, которая пристально глядела на меня. Оставшись один у руин Гринуотер, я попытался представить себе, что она увидела. Мне было любопытно, заметила ли она что-то в моих глазах, о существовании чего я не подозревал.

Я платил государству за аренду бунгало, что находилось недалеко от Стоувпайп-Вэлз. Хотя это был небольшой домик и я жил в нем вот уже шесть лет, все же за это время я не накопил столько вещей, чтобы заполнить все свободное место. Рэй Хэннефин говорила, что он выглядел необжитым и, уж если мне так не нравилось в нем, почему бы не попросить о другом месте жительства. Она была убеждена, что я застрял в этой дыре, слишком много времени провел в долине и должен непременно подать заявление о переводе. Но я не испытывал ненависти ни к Долине Смерти, ни к бунгало. И хотя раньше я представлял, как однажды уеду, но годы спустя пришел к выводу, что нашел то место, которое искал всю жизнь. И это не только из-за уединения — из-за самой долины, она просто захватывает тебя всего.

Я сидел в баре у Аркана и пил мексиканское пиво. Было тихо и немноголюдно: с дюжину посетителей, в основном парочки, несколько завсегдатаев, играющих в пул, пара-тройка знакомых, сидящих на высоких табуретах у стойки. Кении Роджерс, или кто-то вроде него, расположился у музыкального автомата. Молодой латиноамериканец за стойкой флиртовал с девушками. Я привлек его внимание, парень налил еще пива, поставил передо мной, бросив сердитый взгляд, и вернулся к сеньоритам, дабы тренировать на них свое обаяние. Джейми работал тут уже почти два года и все еще жаловался, что посетители плохо с ним обходятся. «Из-за того, что мексиканец» — так он мне объяснил. Я ответил: «Нет, это потому, что ты не свой». — «Думаешь, мне от этого легче?» — спросил он. «Да, — ответил я, — мы все здесь чужаки».

Это был, пожалуй, самый длинный разговор за все время нашего знакомства. Мне не очень хорошо удаются светские беседы. Обычно я разговариваю, когда у меня есть что сказать. Видимо, это мой недостаток. Хэннефин считает разговоры смазкой для общества, это то, что делает нас людьми, даже когда не несет смысла. Для меня это звучит неубедительно. Все, что мы говорим, что-то да значит, даже если мы совсем не то имеем в виду. Хотя, надо признаться, у этой женщины такой способ хорошо работает. Она может достучаться до других, в силах дать им понять то, что хочет сказать, не произнося этого вслух. Может быть, именно это и сделало ее таким хорошим егерем, да что там, однажды Хэннефин станет заместителем начальника.

Я отхлебнул немного пива и уставился в зеркало за стойкой, высматривая что-нибудь, что могло бы вытащить меня из недр собственного «я». Это уже вошло в привычку. Я наблюдал за другими людьми, представлял себе их разговоры или чувства и соображал, делало ли это меня более похожим на человека. Иногда я видел других мужчин, таких же, как я, с тем же легким голодом в глазах, в то время как они искали что-то или кого-то, кто мог бы помочь им найти смысл жизни.

— Привет, рейнджер.

Я вгляделся в парня, который вытянул меня из раздумий.

— Я был прав. — Это был тот самый мужчина, чей внедорожник перегрелся. — Я говорил Софи, что это ты.

Я увидел ее, сидящую за столиком с дочерью. Девочка помахала мне.

— Вы остановились в мотеле?

— В том, который вы посоветовали, — сообщил Дэлони. — Э-э, слушайте, с меня выпивка.

Я было хотел отказаться, но тут взгляд мой снова остановился на Софи Дэлони, и она улыбнулась.

— С удовольствием, — сказал я, — выпью еще пива.

Пока он заказывал, я подошел к столику.

— Рейнджер Вудс, какой сюрприз, — сказала Софи, жестом приглашая присесть. — Вы здесь живете?

— В миле отсюда.

— А где твоя шляпа? — спросила девочка.

— Мне она нужна, чтобы защититься от солнца, но не от звезд.

— Ты выглядишь по-другому, но я тебя все равно узнала. А папа думал, что это не ты.

— О, да у тебя глаз-алмаз!

— А как это?

— Это значит, что ты много всего замечаешь, — пояснила Софи, гладя дочь по головке. Интересно, что же такое увидела малышка, что не должна была видеть? — Раз уж вы не на дежурстве, ничего, если мы будем звать вас Генри?

— Конечно, — сказал я.

Дэлони вернулся с двумя бутылками «Дос-Эквис», бокалом красного вина и соком для девочки. Я все еще чувствовал себя неловко, однако в компании с Софи почему-то все было гораздо проще. Она так руководила застольной беседой, что мне не приходилось много говорить, а в основном слушать: рассказы об их жизни в Англии. Она преподавала историю в старших классах, Дэлони работал архитектором. В первый раз они побывали в Америке девять лет назад, когда поженились. Молодая пара провела неделю в Нью-Йорке. Теперь они решили посмотреть Запад вместе с дочерью. Вначале был Лос-Анджелес, семейство пробыло там четыре дня, «голливудствуя и диснейлендствуя», как сказал Дэлони, при этом закатив глаза. Затем были двое суток в Лас-Вегасе и сегодня после полудня — поездка в долину по шоссе номер 178. Тогда объезд по Гринуотер показался неплохой идеей. Обаяние Софи дало мне возможность почувствовать себя нормальным человеком. Время от времени я терял это ощущение и был ей весьма признателен, когда оно вновь возвращалось.

Я отошел заказать напитки еще раз, и когда вернулся, Дэлони стал расспрашивать о долине.

— Что здесь следует обязательно посетить?

— А сколько у вас времени?

— Один день.

— Не пытайтесь забить его до отказа.

— Он все равно не послушает, — сказала Софи. — У Пола все должно быть как в самой настоящей экспедиции.

Он засмеялся:

— Ладно, скажите, что нельзя не посетить.

— Стоит вам лишь приглядеться, — после некоторого раздумья ответил я, — как сразу заметите те вещи, которые на первый взгляд не видны.

Мне было интересно, поняла ли Софи, что может видеть то, чего нет.

Она начала было что-то говорить, но Дэлони перебил жену:

— Я, пожалуй, посмотрел бы ближние достопримечательности. Например, Бэдуотер и, возможно, призрачный город.

— Примерно в получасе езды на северо-запад есть Клорайд-Сити — город со старой серебряной шахтой. Не сказал бы, что в нем много интересного, но с утеса над городком открывается превосходный вид на долину.

— Спроси про камни, — попросила девочка.

— Про камни?

— Папа говорил, что они движутся.

Дэлони выглядел несколько смущенным.

— В путеводителе сказано, что сильные порывы ветра передвигают их по поверхности высушенного озера. — Он произнес это скептическим тоном, хотя было видно, что ему хотелось, чтобы я его убедил в правдоподобности сказанного. — Говорят, они оставляют следы на песке.

Я отхлебнул из кружки.

— Я тоже это слышал.

— А ты видел, как они двигаются? — спросила девчушка.

— Нет, никогда.

— Я все равно хочу на них посмотреть, — заявила она.

— Может быть, и увидишь, — сказал Дэлони, — но завтра мы едем смотреть призрачный город, договорились?

— Тебе не будет скучно, — добавил я.

Софи смотрела на меня. Кажется, она не ощущала, насколько явным был ее взгляд, и даже, наверное, не понимала, что я это заметил. Я гадал, что ее так заинтересовало в моем лице, может, что-то в нем открывало больше, чем я хотел показать. На лице ее, под глазами и на переносице, были разбросаны веснушки. Софи была прекрасна. Я всей душой желал узнать, что было у нее на уме в тот момент, но Дэлони наклонился к жене и что-то прошептал ей. Я не смог расслышать, что именно. Она рассмеялась, краснея, и я не понял, что это значило, затем сказала, что Кэт пора спать. Я улыбнулся, давая ей понять, что все в порядке, однако, как мне показалось, она была сконфужена. Софи предложила Дэлони посидеть еще немного, если он хочет. Тем не менее я чувствовал себя раздраженным, злившимся из-за того, что она уходит. Хотелось, чтобы он помолчал.

— Мне тоже пора, — сказал я, вставая. — Завтра рано вставать.

— Не вопрос, Генри, — ответил Дэлони. — Спасибо, что помог.

Я повернулся к Софи:

— Приятно было познакомиться, — пожал ей руку, используя этот официальный жест для того, чтобы коснуться ее кожи. В этом не было ничего компрометирующего. — Желаю хорошо провести время. И тебе тоже, Кэт. Помни, у тебя глаз-алмаз, следи им за родителями.

Софи нахмурилась, будто озадачиваясь моими словами. Я покинул бар и отправился в безмолвную темноту. До бунгало было меньше мили, однако та прогулка показалась мне самой долгой в жизни.

До своего переезда в долину я проживал на побережье. Работал помощником шерифа в округе Сен-Луи Обиспо. Служба шла хорошо, и я даже задумывался о месте шерифа в будущем. У меня была женщина, и я даже верил, что она и есть «та самая». Но все сложилось не так, как я рассчитывал. Случилось то, о чем я не мог и подумать, один из тех случаев, какие никто не может предвидеть. Не было времени на раздумья, и я действовал инстинктивно. В Межамериканском совете защиты настаивали на том, что это была самозащита, но я, как и все, знал, что у мальчишки не было оружия. После расследования все начало рушиться, и отношения с моей подружкой становились все холоднее. Неделю спустя она меня бросила, я уволился и провел следующие полтора года, разъезжая по Среднему Западу, жалея себя и слушая песенки о сожалении. Жизнь в Долине Смерти излечила меня от этого. Как сказал Роберт Фрост, та дорога, по которой ты идешь, — это та, что ты выбрал, а над той, что осталась позади, не стоит больше раздумывать. Приехав сюда, я работал волонтером, спустя шесть месяцев стал рейнджером и с течением времени понял, что назад пути нет.

Некоторые люди не могут с этим смириться. Этим утром я принял звонок — требовалось проверить автомобиль, припаркованный у прииска под названием Квокенбуш. Там, на заднем сиденье, находилась собака, немецкая овчарка. Язык ее вывалился из пасти. При виде меня она слабо стукнула хвостом по сиденью. Стекло было приспущено на полдюйма, но, несмотря на это, температура внутри машины, должно быть, была около ста тридцати градусов по Фаренгейту. Я потратил двадцать минут на поиски водителя, спускавшегося в то время с Голдбелт Спринг. Он оказался тучным парнем, одетым в шорты и майку, кепка с надписью «49ers» покрывала его коротко остриженную голову. С ним были женщина и двое детей, мальчик и девочка, на вид десяти-одиннадцати лет.

— Это ваш грузовик припаркован внизу у прииска? — спросил его я.

— Да, «чероки».

— Ваша собака там умирает.

— О черт, — охнул он. Пошатываясь, мужчина начал спускаться. — Проклятие, я знал, что это случится.

Они всегда это говорят. Что вместо оправдания их поступка лишь сгущает краски. Он мычал что-то о том, как не хотел оставлять животное на привязи и как жена твердила, что таковы правила, так что, по правде, на самом деле это не его вина, он просто хотел позаботиться о собаке. Я подвел хозяина к авто, потребовал открыть его и вытащить пса наружу. Глаза собаки остекленели, тело было неподвижно.

— Она еще жива, — сказал хозяин животного. — Я чувствую стук ее сердца.

— Отойдите в сторону, — сказал ему я.

Я вынул пистолет из кобуры, приставил дуло к туловищу собаки и спустил курок.

Женщина закричала.

— Господи Иисусе, — сказал мужчина, — проклятие, вы убили ее!

— Нет, — ответил я, — это сделали вы.

Я поднялся и проверил машину на предмет какого-либо еще нарушения правил, помимо жестокого обращения с животным, за которое я мог бы привлечь к ответственности этого сукиного сына. Отдав ему штрафную квитанцию и оставив хоронить своего питомца в пыли, я уехал.

Я двигался по дороге Сэлин-Вэлли, когда услышал продирающийся сквозь шумы по рации голос Райделла. Он сообщал о происшествии в Хидден-Вэлли. Я сообщил ему свое местонахождение.

— С дороги съехал автомобиль, двое пострадавших, — уточнил он. — Постарайся оказаться там как можно скорее. Хэннефин уже в пути, она едет с Грейвпайн.

Я развернул свой внедорожник, взбив тучу пыли, и направился на север. Сердце бешено стучало, как будто я знал, что увижу, когда прибуду на место, но на самом деле я понятия не имел, чего именно ожидать.

Когда же я увидел перевернутый внедорожник, лежащий за десять ярдов от дороги, ощущение предвкушения исчезло, оставив меня смутно разочарованным. Пятеро подростков сидели полукругом недалеко от машины. Один из них, светловолосый парень, на вид лет восемнадцати, поднялся и подошел ко мне.

— Кажется, Шелли сломала ногу, — сказал он, кивая в сторону остальных, — и Карл, похоже, сильно ударился рукой.

— Ты водитель?

Он немного замешкался, прежде чем кивнуть.

— Ты употреблял алкоголь? Курил травку?

— Нет, что вы, ничего такого. Просто слишком круто повернул, наверное.

Вся компания была в синяках и порезах, но лишь двоим, тем, кого назвал водитель, сильно досталось. Шелли мучила сильная боль. Я накладывал ей шину, когда прибыла Хэннефин и взялась за остальных. После того как мы их подлатали, было решено посадить Карла и Шелли в машину Хэннефин, и еще двоих — в мою. Парень, что был водителем, хотел сесть рядом со мной, но я покачал головой и протянул ему двухлитровую бутылку воды:

— Возьми.

— Зачем? — Он выглядел сбитым с толку. — О нет, вы же не хотите сказать, что я должен дожидаться здесь?

— Машина техпомощи уже в пути из Фернэнс-Крик. Будет здесь через три часа.

Путь в Грейвпайн занял около часа. Двое ребят на заднем сиденье помалкивали большую часть времени. Они или были слишком ошеломлены случившимся, или боялись сказать что-либо, что могло бы подставить их приятеля. А может быть, они чувствовали мою неловкость, чувство беспокойства, преследующее меня весь день. Я ожидал какого-то откровения, но все, что я чувствовал, было ощущение того, что я задаюсь совсем не теми вопросами.

Машина «скорой помощи» ожидала нас в пункте Грейвпайн, чтобы забрать двоих подростков с повреждениями в травмпункт, что в долине Амаргоза. Оставшиеся двое сказали, что подождут, пока в Грейвпайн приедет машина техпомощи с их автомобилем и водителем. В комнате для персонала на пункте Хэннефин приготовила свежий кофе, пока я глядел из окна на горы, окаймляющие кратер Убехебе. Она что-то сказала, но я не услышал, что именно, и не переспросил ее об этом.

— С прошлой недели что-нибудь изменилось? — спросила она.

— Они остались прежними, — промолвил я, хотя знал, что моя собеседница не имела в виду горы.

Она подала мне кружку дымящегося кофе.

— Ты в последнее время слишком ушел в себя.

Я чувствовал себя усталым и нерасположенным к такого рода разговору.

— Генри, что тебя беспокоит?

Я потянул немного кофе, пытаясь привести мысли хоть в какой-то порядок.

— Так приятно слышать, что ты не потерял шарм и навыки общения.

— Извини, Рэй. — Я заставил себя улыбнуться, — Просто задумался над парой вещей.

— Может, я чем-то помогу?

Мне нравилась Рэп, даже очень нравилась, но не более того. Я не искал с ней близости. Мне никогда не удавалось правильно объяснить подобные штуки, такие, как чувства или их отсутствие.

— Нет, это всего лишь вещи, в которых я сам должен разобраться. Это не то, что имеет жизненно важное значение.

— Одна голова хорошо, а две лучше.

— У меня нет проблем.

— Ах да, я забыла, — ответила она, — у тебя же никогда не бывает проблем.

Хэннефин прикусила нижнюю губу, дабы не сказать еще что-нибудь в этом духе. Я не знал, что именно она хотела добавить, да и не очень хотел это знать. Я чувствовал себя пустым, пустым и безжизненным, как пласт соли.

Выпив кофе, я поставил чашку.

— У меня нет проблем, вызывающих бессонницу.

— Мне кажется, тебе стоит с кем-нибудь поговорить.

— Я все время общаюсь с людьми.

— Нет, Генри. Если бы это было так, ты не терял бы связь.

— Увидимся, Рэй, — сказал я, покидая комнату отдыха. Хэннефин была моим другом, но это не означало, что она знала меня, как свои пять пальцев. Все не так просто.

Поначалу я ничего не замечал на дороге. Я промчался мимо Трибуны по левую руку и проехал в южную сторону еще с милю, затем, несколько озадаченный, остановился. Взял рацию с намерением высказать главному управлению все, что я о них думаю. Но до того как на том конце успели ответить, я вышел из машины и стал наблюдать за облаком пыли, что появилось вдали с южной стороны. Я схватил с приборной панели бинокль. Между мной и тучей поднятой пыли посреди дороги остановился автомобиль. Облако продолжало перемещаться дальше на юг, как будто его взбивал еще один автомобиль, который я не мог видеть. Горячий сухой воздух струился по непокрытой коже рук, он выпаривал всю влагу изо рта. Пока я наблюдал за облаком, подул ветер, которого я не почувствовал, и рассеял его.

Вокруг внедорожника все оставалось неподвижным. Я вскарабкался вверх по склону на юго-запад, в сторону кустика карликового дуба. Оттуда я посмотрел на дорогу, сначала на свой внедорожник, затем на другой, который находился в полумиле или чуть меньше от меня. Я присел под кустом, достал из кобуры девятимиллиметровый «зиг зауэр» и положил его на землю. Солнце медленно заходило за гору позади меня, но жар от него как будто не убывал, а, наоборот, становился сильнее. Неожиданное движение попало в поле моего зрения. В бинокль я увидел мужчину, который вылез из машины и подошел к краю грунтовой дороги. Он просто стоял и смотрел на дно высохшего озера, как будто перед ним была прекрасная картина, а не жара и опустошение. К нему присоединились двое, встав по обе стороны. Я попытался разглядеть, что привлекло их внимание, но не увидел никакого движения, даже эти чертовы глыбы были неподвижны. Тень горы скрывала край Ипподрома.

Появился четвертый наблюдатель. Я видел, как губы его шевелились, когда он указывал на противоположный край соляного озера. В такой тишине звук распространяется на большое расстояние, тем не менее я не услышал ни слова. Что-то насторожило меня в его поведении, в его манере держать большой палец руки за ремнем на поясе. Это вызывало ощущение оцепенения и обособленности. Через пару мгновений первые трое направились на восток поперек соляного озера. Четвертый же постоял еще немного, пока они не отошли на двести-триста ярдов, затем не спеша последовал за ними, держась на расстоянии. Над его головой закружился краснохвостик. Когда он остановился поглядеть на птицу, та упорхнула на север. Полоски узких перистых облаков гонялись друг за дружкой, как будто не хотели сливаться. Пот бисером стекал из-под соломенной шляпы по моему лицу, в то время как я пытался представить себе скрипящий звук шагов незнакомцев по треку, чтобы хоть как-то заполнить тишину.

Во всем происходящем не наблюдалось никакого смысла.

Длинные тонкие тени следовали за ними, цепляясь за сухую глину, как цеплялись бы пальцы умирающего от жажды человека. Силуэты становились все меньше по мере того, как скрывались вдали. Я сполз вниз по склону к своему внедорожнику и поехал к югу, пока не достиг их авто. Я хотел было вызвать на связь Райделла, но плохо представлял, что ему сказать. Все, что я увидел, — несколько человек, передвигающихся по поверхности трека на своих двоих, в точности как до них это проделывали многочисленные приезжие. Но если в происшедшем не было ничего загадочного, почему же мое сердце билось так часто? Почему я не мог отделаться от предчувствия, что все идет неправильно?

Я стоял на обочине. Больше не было возможности увидеть незнакомцев, и я должен был признать, что единственный выход — последовать за ними. Странные, сбивающие с толку ощущения струились сквозь мое тело. Перед глазами возникали вспышки, в ушах что-то бренчало. Я направился в сторону ушедшей четверки. Хотя поверхность была твердой и сухой, как кость, все же я обнаружил вереницу следов. Они были довольно четкими, но меня беспокоило то, что вместо четырех пар отпечатков была видна лишь одна. Я постарался не думать об этом и занялся подсчетом времени, которое мне понадобится, чтобы догнать компанию. Через полчаса я уже должен был их увидеть, но на горизонте все еще никого не появилось. Я ускорил шаг. Горы, что простирались на север и запад, вонзались вершинами в небо, открывая раны, кровь из которых капала на горизонт и поверхность озера. Десятью минутами позже я остановился и прислушался. Ничего: ни щебета птиц, ни свиста ветра, ни голосов. Снова я достал пистолет, направил дуло вверх и выстрелил два раза. И был потрясен, когда не услышал ни звука. Я уставился на пистолет и увидел, что рука трясется. Я чувствовал отдачу и запах кордита в стоячем воздухе, отвергающий тишину. Проверил магазин, убедился, что два патрона были использованы. Не хватало лишь звука, осознание этого делало мою изоляцию еще более полной. Если звук не мог существовать здесь, тогда что же могло? Вглядевшись в цепь гор, обрамляющую долину с двух сторон, я понял, что даже воспоминания были ненастоящими в этом месте. Я чувствовал себя самым одиноким человеком на свете, даже мертвые не составили мне компанию. Ориентируясь на западный пик, я направился в сторону Рэйстрек-роуд.

Мне понадобилось около часа, чтобы найти свой внедорожник. К тому времени на долину спустилась ночь. Я уставился в небо, пораженный всеобъемлющей темнотой. Луны не было, и ночь казалась чернее обычного, будто с неба пропала половина звезд. Это казалось единственно разумным объяснением такой тьмы. Я сел в машину, взял рацию. Хотелось поговорить с кем-нибудь, услышать знакомый голос, но меня остановило сомнение, которое я был не в состоянии объяснить. Ощущение заблуждения не покидало меня, оно стало еще сильнее. Поначалу оно казалось беспочвенным, до того момента, когда я достал бутыль воды из холодильника, повернул ключ зажигания и включил фары. Дорога передо мной была пуста, и я остался наедине с упавшими звездами.

Я сидел в машине на стоянке. В теле чувствовалась сильная усталость, та, что не проходит несколько часов кряду. Рука моя лежала на ручке двери, но я не мог двигаться. Я наблюдал, как приезжали и уезжали машины, как люди проходили мимо, будто бы все было в порядке и ничего не случилось. Я даже увидел Софи Дэлони. Она шла через парковочную площадку, держа за руку дочь. Остановившись на полпути, она оглянулась и с улыбкой помахала мне. Казалось, Софи не замечала людей вокруг, и я понял, что мозг мой перестает соображать, что я просто теряюсь в ее присутствии. Я подумал, возможно, она хотела что-то сказать, что-то недоговорила мне. Я осознал, что делаю ошибку, отпуская ее так, не пообщавшись еще хотя бы раз.

Но не успел я подойти к ней, как сам Дэлони прошел мимо, хотя, по-видимому, он меня не заметил. Он нес два огромных чемодана, которые затем уложил в багажник машины. На моем виске вздулась вена и начала пульсировать. Капли пота нависли на бровях, несмотря на то что солнце уже садилось и в машине работал кондиционер. Дэлони занял место водителя и завел «тойоту». Его жена стояла у пассажирской двери. Снова посмотрела в мою сторону. Софи глядела в упор, однако я знал, что она смотрит не на меня. Что бы ни выражало в тот момент ее лицо, я знал, что это ничего не значило. К тому времени как я вылез из авто, она уже сидела возле Дэлони и их машина выезжала со стоянки.

Позднее в тот день я сидел в баре у Аркана и потягивал пиво. Обеспокоенный тем, что мне довелось увидеть, я пытался подвести логическое основание к странному происшествию, но из этого ничего не выходило. Ощущение, что я думал о ком-то другом, прочно засело в моей голове. Я не был хозяином своей судьбы и понятия не имел, куда иду. Быть может, я слишком долго пробыл в долине. Возможно, настало время уйти. Вот только я не был уверен, что смогу сделать это.

Старина Аркан собственной персоной появился в баре и попытался изобразить хозяина, что делал довольно часто. Он утверждал, что является прямым потомком одного из первопроходцев, пересекших Долину Смерти, но никто в это не верил. Его бывшая жена говорила, что Аркан — прирожденный Билл Джуд. Я наблюдал, как он переходит от одного гостя к другому, тщательно избирая тех, от кого бы ему хотелось получить поощрение за его гостеприимство. Слава богу, я не оказался среди них.

Я поймал себя на том, что думаю о Софи Дэлони. Это было то, о чем я был не вправе думать; мысли, доставляющие в одинаковой степени и боль, и наслаждение. Но я все равно позволял себе их. У некоторых жизнь была полна уверенности, моя же, казалось, вся состояла из слов «а что, если…» и «может быть». Было неудивительно, что она более не казалась мне по-настоящему реальной.

Я заказал еще пива и уставился в зеркало за стойкой бара. Люди в отражении, похоже, имели цель в жизни, знали, что делают и куда направляются. Если бы я наблюдал достаточно долго, принимая во внимание все детали, то, возможно, выяснил бы, как сделать свою жизнь более реальной. Аркан прицепился к компании японцев, сидевших за круглым столом в противоположном конце бара. Джейми пытался очаровать блондинку на другом конце стойки. Было видно, что ей скучно, и, похоже, она терпела ту чушь, что нес Джейми, лишь за неимением других вариантов времяпрепровождения. Мне было любопытно, получалось ли что-нибудь у настоящего Джейми, в отличие от его двойника в зеркале. Там же была и Софи Дэлони, она стояла в нескольких футах за моей спиной и наблюдала, как мое отражение наблюдает за ней. Или это ее отражение наблюдало за нами. Могут ли зеркала вбирать в себя звук так, как они делают это со светом? Не думаю. Я ничего не слышал: ни музыки, ни разговоров, даже звона стаканов. Прошло достаточно времени, прежде чем я опомнился и поздоровался. Однако Софи меня опередила. Она забралась на высокий табурет рядом со мной и завладела вниманием Джейми.

Он моментально оказался возле нас. Она указала на мою полупустую бутылку «Дос-Эквис», попросила его принести такую же и бокал «Мерло». Я не ожидал ее вновь увидеть. Она пожала плечами и сказала, что у них был длинный день. Поехали в Бэдуотер, там Дэлони решил пройтись по соляному плато. Он прошел полмили, когда начало припекать, и вернулся к машине. Затем семья поехала в Клорайд-Сити. Софи не смотрела на меня, пока рассказывала все это, она глядела на парня в зеркале, который был поразительно похож на меня, но чьи мысли не были схожи с моими. Нотки боли в ее голосе выдавали какое-то внутреннее смятение. Я хотел успокоить ее, сказать, что все наладится. Но думать о том, что скажешь, было легче, чем произнести это вслух.

Я спросил, видела ли она там привидения. Моя собеседница покачала головой и улыбнулась. Никаких призраков, только пыль, жара и тишина. Я понял про тишину, но, по всей видимости, она ожидала увидеть нечто большее, чем привидения. И почему вторая волна поселенцев Клорайд-Сити ничему не научилась у первой? Я сказал Софи, что в мире гораздо больше дураков, чем можно себе представить. Золото не было единственной иллюзией, что притягивала людей в долину.

Я это сказал на полном серьезе? Не был в этом уверен. Интересно, видел ли Дэлони что-нибудь, когда находился на соляном озере по ту сторону Бэдуотер, и задавался ли вопросами о странных, необъяснимых видениях. Но я не увидел признаков его существования в зеркале и не подумал спросить. Софи хотелось узнать о моей жизни, и я рассказал ей о том, что было важно, и еще то, от чего на лице ее заиграла улыбка. Она сказала, что Пол хочет еще одного ребенка. Она не могла решить, что делать. Мечты и желания, к которым она когда-то стремилась, в большинстве своем не были осуществлены. У нее на уме было много того, что ей хотелось бы исследовать. Я понял, что она никогда не говорила об этом мужу.

А потом он пришел, похлопал меня по спине и по-собственнически чмокнул Софи в щеку. Она сразу притихла, ушла в себя. Я пытался возобновить с ней разговор, но его голос все время вторгался в мои мысли. Произносимые им слова ничем не выделялись из общего шума в баре, из этой колеблющейся смеси звуков, чье действительное предназначение было чуть большим, нежели просто заполнение собой тишины. Чувство отчаяния росло во мне, пока я наблюдал, как Софи все больше замыкается. Улыбка исчезла с ее лица, а морщинки у глаз напоминали о мечтах, которым не суждено уже было сбыться.

Дэлони спрашивал, возможно ли присоединиться к маршруту сто девяносто, который направлялся на восток, но не возвращаться потом обратно своим ходом. Я ответил, что это сделает путь на шестьдесят-семьдесят миль длиннее и большая его часть будет пролегать по плохой грунтовой дороге. Он кивнул и сообщил, что завтра они, возможно, поедут окольным путем из долины. Я спросил, что же он надеялся там увидеть. То же, что и все, ответил Дэлони; он хотел своими глазами увидеть, как движутся камни, или хотя бы посмотреть на следы, оставшиеся от их передвижения.

В ответ на его слова я сказал, что никто не видел этого и он не будет исключением. Он ответил, что верит мне, но лучше один раз увидеть, чем семь раз услышать.

Я наблюдаю за сгущающимися тенями. То, как они передвигаются по горам или по песчаным дюнам, показывает, насколько переменчива действительность. Кажущееся твердым на самом деле имеет такую же непрочную сущность, как шепот или ложь. Это всего лишь игра света и тени, что делает неизвестное узнаваемым, она из незнакомых поверхностей высекает формы, нам знакомые. Мы какое-то время глядим на эти лица или фигуры, мы рады, что они что-то для нас значат, даже если не можем произнести их названия или имена. А затем мы моргаем, и когда снова смотрим, то видим, что лицо изменилось так, что невозможно его узнать. Мы пытаемся припомнить знакомые черты, нам нужно еще раз посмотреть на него, чтобы убедиться в том, что это именно тот, о ком подумали, но возникает новое изображение, которое стирает старое. Точно так же невозможно увидеть сразу две лицевые стороны прозрачного куба. Одна сторона всегда прячется за другой. Мы опять закрываем и открываем глаза и видим, что не осталось даже лица — лишь тень, что движется по поверхности горы, скользит по всем ее темным местам. Это была одна из тех иллюзий, что заставляли меня почувствовать меньшую уверенность в нише, занятой мной в этом мире.

В то утро я проснулся, неуверенный, что я тот, за кого сам себя принимаю. Я принял душ, оделся и позавтракал, ощущая себя незваным гостем в собственном доме. Сел в машину, поговорил с Райделлом по рации и поехал к Охотничьей горе с чувством, что наблюдаю, как кто-то другой примеряет мою жизнь. Я надеялся найти там, куда ехал, какие-либо неопровержимые факты, что-то, к чему я мог бы прицепиться, но я выяснил только то, что все меняется. Мне не нужно было видеть это собственными глазами, чтобы просто знать. Даже лесок карликовой сосны и можжевельника сегодня находился дальше по склону горы, чем вчера.

Весной, после зимних проливных дождей, дикие цветы в некоторых местах превращают долину в яркие вспышки красного, пурпурного и оранжевого. Невозможно было представить, что эта красота и выжженный, бесплодный ад суть одно и то же. Если такое обширное пространство изменялось с позиции геологии в одну секунду, как можно мечтать о том, что мы останемся такими же, какими были?

Все эти голоса, которые я слышал по рации, — как я мог быть уверен, что они говорили со мной? Если я не был уверен в том, кем являюсь, тогда как они могли знать, что я тот, кто им нужен? Поэтому, когда голос Райделла раздался из динамика, я не имел ни малейшей уверенности, что это точно он. Нужно было доехать до Фёрнэнс-Крик и встать рядом с ним. Но даже тогда нельзя было бы утверждать.

Я услышал Хэннефин — или кого-то, чей голос был похож на ее, — она спрашивала, где я. Я хотел ей ответить, но когда начал говорить, понял, что мне нечего ей сказать. Я уже знал, где нахожусь и куда направляюсь. Не было ничего, что Хэннефин, или голос, который, возможно, ей принадлежал, могла сделать для меня, чего я не мог бы сделать сам.

У человека, которым я стал, больше не было иллюзий. Он видел вещи такими, какие они есть на самом деле. Пока он ехал мимо стеатитовых приисков, через равнину Улида и на север, в Хидден Вэлли, он знал, что земля наблюдает за ним. Он слышал скрип юкки, отдаленный рокот гор, вялый вздох легкого ветерка. И среди этих звуков он слышал и себя, он говорил обычным своим голосом, спокойным тоном, понятными словами, он рассказывал им все, что нужно знать, так, как он это всегда знал. Только говорил это не он.

Внедорожник стоит, съехав с грунтовой дороги на край соляного озера. Передняя пассажирская дверь открыта. Я бросаю взгляд на пик Убехебе. Движения в мескитовых зарослях не видно. Подхожу к машине сзади и всматриваюсь внутрь сквозь ветровое стекло. За задним сиденьем лежат два больших чемодана. Иду дальше вокруг автомобиля, пока снова не оказываюсь у открытой двери. Протягиваю руку внутрь за рюкзаком на заднем сиденье. Внутри его нахожу напоясную сумку, в ней около четырехсот долларов наличными и блокнотик с туристскими чеками. Там же лежит бумажник фирмы «Найк» с тремя паспортами, водительское удостоверение и документы на прокат автомобиля. Я секунду смотрю на фотографии, затем убираю все вещи обратно в рюкзак. На полу рядом с водительским сиденьем лежит видеокамера фирмы «Сони», модель Hi 8, пленка на три четверти записана. Я сажусь на подножку, вытягиваю ноги и пытаюсь решить, что делать дальше. Последнее, чем мне хотелось бы сейчас заниматься, — просматривать пленку, но я знаю, что если не сделаю этого, то никогда не найду ответы на вопросы. Открываю видоискатель, нажимаю кнопку «пуск», но на экране лишь синева. Нажимаю и держу кнопку перемотки, слушаю, как жужжит моторчик, пока на экране все движется в обратную сторону, туда, где оно уже было. Я вижу, как тени вытягиваются к западу от горной цепи Коттонвуд и как сгущается полоска облака и перелетает обратно по небу. Минуту спустя я отпускаю кнопку, и пленка крутится вперед.

Софи Дэлони с дочерью выходят из апартаментов в Стоув-пайп-Вэлз, держась за руки. Они останавливаются на полпути по парковочной площадке, Софи оборачивается, улыбается и машет рукой, затем идет дальше к «RAV4». Далее вид меняется: теперь показан кратер Убехебе с северной стороны. Он протянулся на полмили по диагонали и на пятьсот футов в глубину. Девчушка появляется на экране справа, Дэлони — слева. Что-то заслоняет вид на пару секунд, я не могу разглядеть, что это — рука или часть лица на очень близком расстоянии. Дэлони рассказывает, как сформировался кратер, при этом авторитетность его сомнительна. Ребенок жалуется на жару. Следующее изображение — Софи и девочка стоят перед дорожным указателем у перекрестка Тикеттл. На экране слева появляется Дэлони. Его дочь начинает выстукивать ритм по чайникам и горшкам, навешанным на деревянный крест знака. Софи и Дэлони танцуют вокруг нее, движениями подражая индейцам из кино. Выглядят они по-дурацки, но девочка смеется. Никто, похоже, не заметил одну-единственную тень, которая проскользнула по горной поверхности за их спинами.

Внезапно все меняется: на экране — семейство в машине, они улыбаются и машут руками. Через пару секунд я осознаю, что звук отсутствует. Они выходят из «тойоты» и направляются прямо на камеру, лица их заполняют экран. Я ожидаю, что вот-вот произойдет смена обстановки, но вместо этого Дэлони подходит ближе, ракурс смещается немного влево и показывает его в профиль, в то время как он проходит мимо того места, где стоит камера. Мать и дочь тоже попадают в кадр, камера поворачивается, по мере того как они проходят к краю дороги. Улыбки исчезли с их лиц, обе стараются не смотреть в камеру. Но вот что-то вынуждает Софи взглянуть в объектив и произнести лишь одно слово, возможно, она сказала «пожалуйста». Проходит мгновение, она берет девочку за руку и выходит на соляное озеро. Через пару секунд Дэлони вытирает лицо и следует за ними. Камера поворачивается влево, наезжает на Трибуну и нескончаемо долго показывает обнаженную породу. На экране ничего не меняется, даже когда я нажимаю и держу кнопку перемотки вперед. Я отпускаю ее и вижу, что объектив ушел вверх и показывает чистое, безоблачное небо. Пленка почти кончилась. Последний кадр — Софи, Дэлони и ребенок уже на расстоянии трехсот ярдов от камеры, они становятся все меньше и меньше, уходя по поверхности соляного озера. Они не оглядываются. Потом экран становится синим.

У меня заболела голова, а жара стала почти невыносимой. Я кладу камеру на сиденье, уже понимая, что нужно делать. В своей машине я хватаю рацию, нажимаю кнопку вызова и называю свое имя. Вместо голосов я слышу лишь сигнал обратной связи и помехи. Я делаю еще попытку, но все, что доносится, не похоже на людские голоса. Я не слишком храбрый человек, чтобы делать это, но никого другого нет. Загружаю полдюжины бутылок с водой в рюкзак, беру бинокль и отправляюсь на соляное плато.

На испещренной поверхности нет никаких следов. Я прохожу пятьсот ярдов на восток, это чуть дальше, чем то расстояние, на котором я видел их на пленке, перед тем как она кончилась. Скорее всего они пошли посмотреть на камни или хотя бы на их следы. Гляжу на север, там косые лучи солнца смазывают очертания Трибуны. Заслоняя глаза, перевожу взгляд на юг и выбираю несколько разных по размеру камней, разбросанных по засохшей грязи. Здесь почти ничего нет, кроме них, никаких признаков жизни. Я иду на юг и пытаюсь не думать о пленке и о выражениях их лиц, когда они устало проходили мимо камеры. Спустя почти двадцать минут я уже иду среди молчаливых, неподвижных камней. Хотя я не хочу этого признавать, мне не нравится их настороженное безмолвие. Не желаю думать о том, что они видели. Инстинктивно кладу руку на «зиг зауэр», что висит у меня на бедре, ощущая спокойствие, когда прикасаюсь к пистолету. В голове формируется картина происходящего — тот призрачный взгляд Софи, когда она в последний раз посмотрела в камеру, перед тем как взять за руку дочь и отправиться в путь. Хочется думать, что она ушла, не оглядываясь, но я отнюдь не уверен в этом.

Я битый час пытаюсь что-то найти среди камней. Поверхность земли плоская, камней не так много, и они не такие большие, чтобы служить прикрытием для существа большего размером, чем геккон. Наконец, когда солнце заходит за пик Убехебе, я сажусь на валун, чувствуя головокружение и тошноту. Выпиваю около полулитра теплой воды, оставшейся поливаю голову. Смотрю в бинокль и вижу два внедорожника там, где я их оставил. Пара пыльных часовых, следящих за озером. Перевожу взгляд на север и вздрагиваю от вспышки света из-за гор, что возвышаются над Рэйстрек-роуд. Опять поворачиваю бинокль к машинам, внимательно осматриваю склоны над ними, в надежде увидеть что-нибудь в кустах наверху. Я опускаю бинокль и чувствую стеснение в груди. Дышу медленно, зажав голову между колен. И вот теперь, в первый раз в жизни, я увидел его. Тонкий след в форме желобка в засохшей почве. Он заканчивается у камня, лежащего между моих ног. Думаю, его не было, когда я присел, но я не уверен. Я немного этим напуган, и чувство страха растет, когда я замечаю еще следы, которые завершаются у камней недалеко от меня. Пытаюсь представить себе поверхность, пористую от дождя, и ветер, дующий со скоростью сто миль в час, который сдвигает с места камни, но все эти фантазии тщетны.

По спине бегут мурашки, и по какой-то необъяснимой причине воздух становится холоднее. Тишина пугает, и когда я слышу звук двух выстрелов, то не раздумывая оставляю все размышления о камнях. Беру рюкзак, вынимаю из кобуры пистолет и трусцой бегу в направлении пальбы. Я не думаю о том, что могло случиться, или о том, во что мог их втянуть Дэлони. Вместо этого я стараюсь сконцентрироваться на том, как добраться туда, как вычислить их местонахождение, даже если больше не слышно никаких звуков, которые могли бы помочь мне в поиске.

Я пробегаю мимо машин, они стоят на дороге где-то в полумиле слева от меня. Ничего неузнаваемого мне на глаза не попадается. Я бегу еще с милю и понимаю, что направляюсь в сторону Трибуны. Я не поворачиваю назад, это бессмысленно. Даже если я не найду там ничего живого, все равно я должен посмотреть.

У Трибуны никого нет. Я выпиваю еще бутыль воды, чтобы не так ощущать отчаяние, которое я испытываю. Тени вытягиваются поперек озера к породе, они окрашивают поверхность в кроваво-красный цвет. Некоторое время я пристально гляжу на глыбы, теряя связь со временем. Их здесь около дюжины, они разбросаны вокруг Трибуны и вместе образуют широкий круг. Видели ли они Софи? Я вытираю пыль и грязь из своих неверящих глаз и, когда снова открываю их, вижу, что камни подвинулись ближе. Последние лучи солнца освещают свежие следы их передвижения. Сердце мое бешено колотится, а пояс вокруг груди стягивается еще сильнее. Сначала я думаю, что у меня сердечный приступ и я умираю, однако через пару минут понимаю, что это невозможно. Я сосредотачиваю взгляд на ближайшем камне. В высоту он восемнадцать дюймов, в длину чуть больше, весит примерно триста фунтов. Земля абсолютно сухая, ветра нет, ни дуновения. И даже если я не видел этого своими глазами, я допускаю, что камень сдвинулся с места. Поздно что-либо предпринимать. Я не испытываю никаких чувств, когда поворачиваю в сторону дороги.

К тому времени, когда я добираюсь до машин, уже почти стемнело. «RAV4» стоит пустой, как руина. Я сижу в своем авто и пытаюсь связаться с главным управлением, чтобы доложить о пропавших, но снова не получаю сигнала. В темноте раздается лишь мой собственный голос. Я продолжаю делать попытки выйти на связь, но никто не отвечает. Спустя некоторое время возвращаюсь к «тойоте». Камера так и лежит там, где я ее оставил, — на сиденье, пленка в ней остановлена на том же месте. Нажимаю кнопку «пуск» и всматриваюсь в синий экран в попытке разглядеть то, что скрывается по ту сторону синевы. Я с минуту прокручиваю пленку, но это лишь пустая трата времени. Как только я собираюсь остановить просмотр, синий фон сменяется белым, который постепенно превращается в пористый узор. Он двигается взад-вперед по экрану. Затем в быстрой последовательности раздаются три выстрела — первые звуки на пленке с момента, показанного у перекрестка Тикеттл. Я спокоен, не чувствую страха, до тех пор, пока не проходит еще минута и раздается четвертый выстрел, после чего экран становится черным.

Оказавшись снаружи, я вглядываюсь в темноту и вижу вырисовывающийся на фоне трека еще более темный и мрачный силуэт Трибуны. Он не придвинулся ближе, говорю я себе, хотя я не могу более доверять своим ощущениям. Проходит час, и я забираюсь в свой внедорожник. Никто не появился. Я снова пытаюсь связаться с управлением, на этот раз у меня наконец-то что-то получается, слышен голос, докладывающий о внедорожнике на треке. Я быстро выключаю рацию, выпиваю еще воды и стараюсь не представлять себе камни, собирающиеся на соляном озере. Я думаю о голосе, который я услышал, и о том, что этот голос говорил. Разговаривая лишь с самим собой, я отвечаю:

— Вы ничего здесь не найдете. — И после минутного молчания прибавляю: — Они исчезли.

Что-то услышав, я вылезаю из машины. Подхожу к краю дороги, ощущаю тяжесть навалившейся на долину ночи. Я ничего не вижу, но все равно всматриваюсь. Я знаю, что камни продвигаются с юга. Я твержу себе, что кто-то должен был их услышать, кто-нибудь придет. Уверенность в этом меня поддерживает. Я не могу не слушать, поэтому, когда они останавливаются, это меня шокирует. Затем, до того как я это осознаю, они продолжают движение, теперь направляясь на запад, в сторону дороги. У меня не осталось сил. Сажусь на землю и жду, когда кто-нибудь приедет, хотя и знаю, что никто сюда не направляется, никто не должен. Правда в том, что у меня такое же право быть здесь, как и у темноты. Здравый смысл здесь лишний, это он не должен находиться здесь. Рассудок не в состоянии объяснить камни, что катятся, стоны ночи или хлопья небес, которые тихо падают на землю. Все это смог бы объяснить я, было бы время.

Джон Вудворд Ода Мифическому Зверю

Паоло Бачигалупи Девочка-флейта

Девочка-флейта сжалась в темноте, не выпуская из маленьких бледных рук прощальный подарок Стивена. Госпожа Белари будет ее искать. Слуги будут рыскать по всему замку, как дикие псы, заглядывая под кровати, в чуланы, за винные стойки, всеми потрохами алчущие вынюхать ее. Белари так ни разу и не узнала, где пряталась девочка. Это слуги всегда находили ее. Белари просто расхаживала по залам, предоставляя слугам возможность заниматься поисками девочки. Слуги уверены, что знают все места, где она может затаиться.

Девочка-флейта переменила положение тела. Хрупкий скелет уже устал от неудобной позы. Она потянулась, насколько позволяло тесное пространство, после чего снова свернулась в комочек, вообразив себя кроликом, вроде тех, что Белари держит в клетках на кухне: маленькие, пушистые, с влажными добрыми глазами, они могли сидеть и ждать часами. Девочка-флейта призвала все свое терпение и старалась не обращать внимания на боль, о которой заявляло скорченное тело.

Скоро ей придется обнаружить себя, иначе госпожа Белари потеряет терпение и пошлет за Берсоном — начальником охраны. Тогда Берсон притащит своих шакалов, и они снова начнут охотиться, обыскивая каждую комнату вдоль и поперек, распрыскивать на полу феромон и по неоновым следам в конце концов обнаружат ее потайное место. Ей надо покинуть убежище до прихода Берсона. Госпожа Белари всегда наказывает ее, если прислуге приходится тратить время на оттирание феромона.

Девочка-флейта снова поменяла позу. Ноги начали затекать. Она боялась, что косточки хрустнут от напряжения. Удивительно, как легко у нее все ломалось. Достаточно ей легонько удариться о край стола, и вот она опять разбивалась вдребезги, а Белари злилась из-за такого неаккуратного обращения с собственностью, в которую вложено столько денег.

Девочка-флейта вздохнула. По правде, ей уже давно пора выходить из своего укрытия, но так хочется еще насладиться тишиной, когда рядом — никого. Ее сестра Ния никогда этого не понимала. А вот Стивен… он все понимал. Когда девочка-флейта рассказала ему о своем убежище, то решила: он простил ее, потому что добрый. Но теперь она лучше узнала его. Стивен хранил секреты посерьезнее, чем те, что были у глупенькой девочки-флейты. Никто даже и не догадывался, какие большие секреты он хранил. Девочка-флейта повертела крошечный флакончик в руках, ощущая его гладкую стеклянную форму, отдавая себе отчет, что за янтарно-желтые горошинки содержатся внутри. Ей так его недоставало. Уже.

Откуда-то донеслись чьи-то шаги. Послышался тяжелый скрежет металла по камню. Девочка-флейта посмотрела через щель своей импровизированной крепости. Под ней внизу находилась кладовая замка, заставленная продуктами. Опять Мирриам искала ее, шарила за ящиками с охлажденным шампанским, приготовленным для приема гостей Белари сегодня вечером. Ящики шипели и испускали белый дым, когда Мирриам с трудом отодвигала их в сторону, чтобы заглянуть поглубже в темное пространство за ними. Девочка-флейта знала Мирриам еще с тех пор, когда они обе были детьми и жили в городе. Теперь они отличались друг от друга как жизнь и смерть.

Мирриам выросла, груди ее стали пышными, бедра — широкими, розовое лицо сияло улыбкой и радовалось своей судьбе. Когда они обе появились у Белари, девочка-флейта и Мирриам были одного роста. Теперь же Мирриам стала взрослой женщиной, она была на целых два фута выше девочки-флейты и предназначалась для услаждения мужчин. А еще она отличалась преданностью. Она прекрасно служила Белари. Делала все с улыбкой, прислуживать было для нее счастьем. Они все были так настроены, когда пришли в замок из города, — Мирриам, девочка-флейта и ее сестра Ния. Но потом Белари задумала превратить сестер в девочек-флейт. Мирриам продолжала расти, а девочки-флейты должны были стать звездами.

Мирриам приметила груду сыров и окороков, сложенных небрежно в углу. Она подкралась к сырам, а в это время девочка-флейта следила за ней сверху, посмеиваясь над подозрениями толстушки. Мирриам приподняла огромный круг датского сыра и уставилась в образовавшуюся дыру:

— Лидия? Ты там?

Девочка-флейта покачала головой. «Нет, — подумала она. — Но ты почти угадала. Год назад я была бы там. Я смогла бы сдвинуть сыры, пусть и с трудом. Но ящики с шампанским — это уж чересчур. Я никогда не оказалась бы за шампанским».

Мирриам выпрямилась. На лице ее выступил пот от усилия, с которым она двигала все эти тяжелые предметы здесь, в кладовой замка Белари. Лицо Мирриам ярко блестело, словно яблоко. Она утерла лоб рукавом.

— Лидия, госпожа Белари начинает сердиться. Ты очень эгоистичная девочка. Ния уже давно ждет тебя в репетиционной комнате.

Лидия молча кивнула. Да, Ния уже пришла бы в репетиционную комнату. Она была хорошей сестрой. Это Лидия была плохой. Той, которую всем приходилось искать. Из-за Лидии наказывали обеих девочек. Белари перестала взыскивать только с Лидии. Ей доставляло удовольствие наказывать обеих сестер, чтобы чувство вины заставляло их быть покладистыми. Иногда это срабатывало. Но не в этот раз. Не теперь, когда Стивена не стало. Лидии сейчас нужна тишина. Нужно такое место, где никто ее не видит. Где она одна. Как это тайное место — она однажды показала его Стивену, он еще оглядел ее убежище своими удивленными печальными глазами. Глаза у Стивена были карими. Когда он смотрел на нее, ей казалось, что глаза его почти такие же добрые, как у кроликов Белари. Глядя в такие глаза, она чувствовала себя в безопасности. Можно было провалиться в эти надежные карие глаза и не волноваться о том, что поломаешь хоть одну косточку.

Мирриам тяжело уселась на мешок с картошкой и сердито огляделась вокруг, рассчитывая на то, что ее видят.

— Какая же ты эгоистка. Плохая, себялюбивая девочка, раз заставляешь нас всех искать тебя.

Девочка-флейта кивнула. «Да, я эгоистка, — подумала она. — Я эгоистичная девочка, а ты — женщина, хоть мы и одного возраста, к тому же я хитрее тебя. Пусть ты и умная, но не догадываешься, что самые лучшие укромные местечки находятся там, где никто не ищет. Ты заглядываешь и под, и за, и между, но никогда не смотришь наверх. Я ведь сейчас над тобой и наблюдаю оттуда, так же как Стивен наблюдал за всеми нами».

Мирриам нахмурилась и поднялась на ноги.

— Ну и ладно. Берсон обязательно тебя найдет. — Она отряхнула пыль с подола юбок. — Слышишь меня? Берсон обязательно найдет тебя. — Она покинула кладовую.

Лидия дождалась, когда Мирриам уйдет. Ее задело то, что Мирриам права. Берсон бы ее нашел. Он находил ее всякий раз, когда она слишком долго выжидала. Время тишины складывалось из многих драгоценных минут. И длилось оно, пока Белари не начинала терять терпение и не звала своих шакалов. И тогда считай — очередное убежище утрачено.

Лидия в последний раз покрутила тоненькими пальчиками крошечный флакончик из дутого стекла, который дал ей Стивен. Прощальный подарок — она понимает это теперь, когда он умер и больше не будет утешать ее после особых жестокостей Белари. Она подавила слезы. Нет времени плакать. Берсон, наверное, уже ищет ее.

Она вставила пузырек в надежную щель, плотно закрепила его между каменной кладкой и грубо обтесанной деревянной полкой, на которой она пряталась, затем медленно отодвинула вакуумную банку с красной чечевицей в сторону, пока не образовался проход. Выскользнула сквозь него из-за банок с бобовыми, выстроившихся стеной на верхних полках в кладовой.

Недели ушли у нее на то, чтобы сдвинуть задние банки и расчистить для себя место, но зато из банок получилось прекрасное укрытие. Здесь никто никогда не искал. Это была ее крепость из банок, наполненных плоскими безобидными бобами, и если проявить настойчивость и терпеть напряжение, можно часами сидеть за этой батареей, сжавшись. Она полезла вниз.

«Осторожно, осторожно, — думала она. — Мы не хотим сломать ни одной косточки. Нам нужно беречь наши косточки». Она свесилась с верхней полки и аккуратно вернула на место пузатую банку красной чечевицы, затем по полкам соскользнула вниз, на пол кладовой.

Стоя босыми ногами на холодных плитах, устилавших пол, Лидия внимательно осмотрела свое убежище. Да, оно по-прежнему выглядело замечательно. Последний подарок Стивена там, наверху, был в безопасности. Невозможно представить себе, что кто-нибудь — пусть даже изящная девочка-флейта — способен поместиться в том маленьком пространстве. Никто даже не заподозрит, что она сюда отлично укладывается. Девочка была тоненькой, как мышь, и иногда помещалась в самых удивительных местах. За это, наверное, стоит поблагодарить Белари. Она повернулась и поспешила прочь из кладовой, решив про себя, что если слуги и поймают ее, то пусть это случится как можно дальше от ее последнего спасительного укрытия.

Добравшись до обеденного зала, Лидия почти поверила, что сможет незаметно попасть в репетиционную комнату. Тогда ее, наверное, не накажут. Белари добра к тем, кого любит, но непреклонна, если ее разочаровывают. И хотя из-за чрезмерной хрупкости Лидию никогда не били, но для нее существовали другие виды наказания. Лидия подумала о Стивене. Какая-то часть ее души даже порадовалась за него, ведь он теперь недосягаем для мучительных пыток Белари.

Лидия тихонько прокралась вдоль стены обеденного зала и укрылась за листьями папоротника и цветущими орхидеями. Сквозь пышную растительность она едва видела длинную черную поверхность обеденного стола — слуги ежедневно натирали его до зеркального блеска и постоянно накрывали сверкающим серебром. Она внимательно осмотрелась, не видит ли ее кто. Комната была пуста.

Насыщенный теплый аромат растений напомнил ей о лете, хотя в горах за стенами замка свирепствовала зима. Когда они с Нией были помладше, еще до операций, то бегали в горах между сосен. Она плавно двинулась между орхидей: эта из Сингапура, другую привезли из Кении, а еще одна — полосатая, как тигр, — изобретение Белари. Лидия дотронулась до изысканного цветка, восхищаясь его огненным цветом.

«Мы с сестрой — прекрасные пленницы, — подумала она. — Такие же, как и ты».

Листья папоротника задрожали. Из-за зелени выскочил какой-то человек и набросился на нее, как волк. Его руки вывернули ей плечи. Пальцы впились в бледную плоть, и Лидия открыла рот, когда пронзившая боль парализовала ее. Она упала на каменный пол аспидного цвета, сложившись бабочкой, а Берсон придавил ее сверху.

Она хныкнула, ударившись о камень, сердце ее бешено забилось от неожиданного броска Берсона из засады. Она стонала, дрожа под тяжестью его тела, лицо ее было прижато к гладким серым плитам замка. На каменном полу рядом с ней лежала бело-розовая орхидея — невольная жертва нападения Берсона.

Не сразу, сперва убедившись в том, что она не сопротивляется, Берсон позволил ей шевельнуться. Он перестал наваливаться всем своим огромным весом, отодвигаясь от нее, словно танк, который откатывается назад от раздавленной им лачуги. Лидия заставила себя сесть. Наконец она встала, покачиваясь, — бледная, худенькая девочка, совсем маленькая рядом с нависшим над ней чудовищем — начальником охраны госпожи Белари.

Громадное тело Берсона являло собой горы литых мускулов, иссеченные бороздами страшных шрамов, — воплощение силы и жестокой готовности к сражению. Мирриам болтала, что прежде он был гладиатором, но она вечно все выдумывала, а Лидия подозревала, что шрамы скорее достались ему от его дрессировщиков, так же, как она сама получала нее наказания от Белари.

Берсон схватил ее за запястье, крепко удерживая ее. Несмотря на всю непреклонность, хватка его была осторожной. После того первого раза, когда все закончилось катастрофическими переломами, он хорошо знал, какую нагрузку способны выдерживать ее кости, чтобы не рассыпаться при этом на кусочки.

Лидия попыталась высвободить руку, проверяя его хватку на прочность, но затем смирилась с пленением. Берсон присел на корточки, чтобы сравняться с ней ростом. Воспаленные глаза с расширенными зрачками изучающе разглядывали ее, наливаясь кровью по мере того, как сканировали инфракрасную вибрацию ее кожи.

Исполосованное лицо Берсона постепенно утрачивало зеленоватый маскировочный оттенок. Теперь, когда он стоял на открытом пространстве, цвет камня или листвы ему был ни к чему. Но впрочем, рука, держащая пленницу, побледнела, словно присыпанная мукой, становясь такой же белой, как и ее кожа.

— Где ты пряталась все это время? — прорычал он.

— Нигде.

Красные глаза Берсона сузились, брови сдвинулись, нависнув над глубокими ямами, излучавшими вопрос. Он понюхал ее одежду, пытаясь уличить Лидию. Поднес свой нос близко к ее лицу, волосам, втянул запах рук.

— Кухня, — пробормотал он.

Лидия вздрогнула. Налившиеся кровью глаза внимательно рассматривали ее, добиваясь дополнительных подробностей, наблюдая за непроизвольной реакцией ее кожи: вспыхнувший румянец будет означать, что она разоблачена и ей не скрыться от его пытливых глаз. Берсон улыбнулся. Охота доставляла дикую, безумную радость его натуре ищейки. Трудно определить, как сочетались качества шакала, пса и человека в этом существе.

Высшим счастьем для него было охотиться, завладевать добычей и убивать.

Берсон выпрямился, довольный собой. Достал из мешка стальной браслет.

— У меня есть для тебя кое-что, Лидия. — Он надел украшение ей на запястье. Браслет обвился как змея вокруг ее тоненькой ручки и со звоном защелкнулся. — Теперь не спрячешься.

По руке Лидии пошел ток, она закричала, судорожно забившись, так как электричество пронзило насквозь ее тело. Берсон подхватил ее, когда отключился ток, и сказал:

— Я устал искать имущество Белари.

Он улыбнулся плотно сомкнутыми губами и толкнул ее в направлении репетиционной комнаты. Лидии пришлось подчиниться.

Белари находилась в зале для представлений, когда Берсон привел к ней Лидию. Вокруг суетились слуги — расставляли столы, пристраивали круглую сцену, устанавливали освещение. Стены были завешены бледной муслиновой тканью, через которую проходили электрические разряды, — вздымавшаяся оболочка из заряженного воздуха потрескивала и вспыхивала всякий раз, когда к ней приближался кто-либо из слуг.

Белари, казалось, не обращала внимания на затейливый мир, сооружаемый вокруг нее, она просто бросала распоряжения координатору проекта. Воротник ее черного бронежилета был расстегнут — все же от деятельности, свойственной человеку, ей стало жарко. Она бросила короткий взгляд на Берсона и Лидию, затем снова обратилась к слуге, которая не переставая черкала что-то на экранчике мини-компьютера.

— Я желаю, чтобы сегодня все было идеально, Тания. Все на своих местах. Все только безукоризненное. Безупречное.

— Да, госпожа.

Белари улыбнулась. Красота ее лица была вылеплена с математической точностью, с расчетом всех фокусных групп, с учетом всех средств и методов улучшения внешности, выработанных прежними поколениями. Коктейли для профилактики заболеваний, противоопухолевые ингибиторы, чистящие клетки, и «Ревития» позволили Белари сохранить физический облик двадцативосьмилетней женщины, тогда как постоянный прием «Ревитии» Лидией остановил рост ее организма на уровне мучительного периода подросткового возраста.

— И чтобы как следует позаботились о Верноне.

— Ему понадобится собеседник?

Белари покачала головой:

— Нет. Уверена, он ограничится тем, что будет надоедать мне. — Она поежилась. — Отвратительный тип.

Тания хихикнула. Холодный взгляд Белари заставил ее угомониться. Белари оценивающе осмотрела зал для представлений.

— Хочу, чтобы здесь было все. Еда, шампанское, все. Хочу, чтобы гости сидели близко, чувствуя друг друга, когда девочки будут выступать. Чтобы было тесно. Очень интимно.

Тания кивнула и сделала еще несколько записей, стуча по клавишам. Она работала с персоналом, уверенно передавая приказы. Слуги в наушниках сразу же получат распоряжения и отреагируют на требования своей госпожи.

Белари продолжала:

— Я хочу, чтобы «Тингла» было вдосталь. И шампанского. Это возбудит их аппетит.

— Но тогда все закончится оргией.

Белари рассмеялась:

— Вот и отлично. Хочу, чтобы все запомнили этот вечер. Чтобы запомнили наших девочек-флейт. Особенно Верной. — Ее смех затих, уступив место выразительной улыбке, не скрывающей ее чувств. — А он разозлится, когда узнает о них. Но все равно захочет купить. И предложит хорошую цену, как и остальные.

Лидия разглядывала лицо Белари. Неужели эта женщина не осознает, насколько явно она демонстрирует свои чувства к исполнительному директору «Пендант энтертейнмент». Лидия однажды уже видела его за кулисами. Она и Стивен подсматривали, как Верной Веир трогал Белари, и наблюдали, как та сперва смущалась от его прикосновений, но потом уступила, мобилизовав свои актерские способности, чтобы изобразить покоренную женщину.

Верной Веир сделал Белари знаменитостью. Он оплатил все расходы по ваянию ее тела и сотворил из нее звезду, как теперь, в свою очередь, она вкладывает деньги в Лидию и ее сестру. Но господин Веир за свою помощь получал плату, был этаким фаустовским дьяволом. Стивен с Лидией видели, как Веир наслаждается Белари, и Стивен еще шепнул ей, что, когда Веир уйдет, Белари вызовет к себе Стивена и повторит всю эту сцену, но тогда уже Стивен будет в роли жертвы, ему, как и ей, придется притворяться, что он счастлив подчиниться.

Мысли Лидии резко оборвались. Белари повернулась к ней. На ее шее все еще виднелся воспаленный рубец — результат нападения Стивена, хоть она и сосала, словно леденцы, средство для заживления ран. Должно быть, ее очень раздражает, что у нее шрам на таком видном месте, подумалось девочке. Она ведь так следит за своей внешностью. Белари, казалось, поймала на себе взгляд девочки. Поджав губы, она поправила ворот бронежилета, прикрывая след на теле. Ее зеленые глаза сузились.

— А мы искали тебя.

Лидия склонила голову:

— Простите, госпожа.

Белари провела пальцем по подбородку девочки-флейты и приподняла ее опущенное лицо так, чтобы встретиться глазами.

— Мне следовало бы наказать тебя за то, что ты тратишь мое время.

— Да, госпожа, простите. — Девочка-флейта опустила взгляд. Белари не станет ее бить. Слишком дорого обойдется восстановление. Лидия гадала, что на этот раз использует Белари: электричество, изоляцию или еще какое-нибудь тщательно продуманное унижение.

Но вместо этого Белари указала на стальной браслет:

— Для чего это?

Берсон не стал уклоняться от вопроса. Он не боялся. Он был единственным из всех слуг, кто не боялся. По крайней мере, это его качество приводило Лидию в восторг.

— Чтобы следить за ней. И бить током. — Он улыбнулся, довольный собой. — Браслет не вызывает никаких физических повреждений.

Белари покачала головой:

— Она нужна мне сегодня без всяких украшений. Сними его.

— Она же спрячется.

— Нет. Она хочет стать звездой. Отныне она будет хорошей, правда, Лидия?

Лидия кивнула.

Берсон пожал плечами и невозмутимо снял браслет. Он придвинул свое громадное, изрезанное шрамами лицо к уху Лидии:

— Не вздумай прятаться на кухне в следующий раз. Я все равно тебя найду. — Он выпрямился, удовлетворенно улыбаясь. Лидия, прищурившись, смотрела на Берсона, поздравив себя с победой, ведь Берсон так и не догадался, где находится ее укрытие. Но затем, поймав улыбку Берсона, вдруг засомневалась: а если он уже все понял и просто играет с ней, как кошка с покалеченной мышью?..

Белари произнесла:

— Спасибо, Берсон, — и молча оглядела огромное существо, так похожее на человека, но двигающееся со смертоносной быстротой, присущей диким зверям. — Ты усилил нашу охрану?

Берсон кивнул:

— Твое поместье в безопасности. Мы проверяем весь остальной персонал на наличие скрытых нарушений порядка.

— Нашли что-нибудь?

Берсон помотал головой:

— Весь персонал любит тебя.

Голос Белари зазвенел:

— То же самое мы думали о Стивене. А теперь я вынуждена носить бронежилет в собственном поместье. Я не могу позволить проявлений падения моей популярности. Это слишком влияет на мою стоимость.

— Я все сделал.

— Если мои акции упадут, Верной заставит меня подключиться к системе ТачСенс. Я этого не вынесу.

— Понимаю. Больше провалов не будет.

Белари неприязненно посмотрела на чудовище, нависшее над ней.

— Ладно. Тогда пойдем. — Она махнула рукой Лидии, подзывая. — Твоя сестра уже давно ждет тебя. — Она взяла девочку-флейту за руку и повела ее из зала для представлений.

Лидия оглянулась украдкой. Берсон пропал. Слуги спешили, расставляя на столах срезанные орхидеи, но Берсон исчез — то ли слился со стенами, то ли умчался по своим охранным делам.

Белари потянула Лидию за руку:

— Ну и заставила ты нас поломать голову со своими прятками. Я уж думала, нам придется снова разбрызгивать феромон.

— Простите.

— Ничего страшного. На этот раз. — Белари улыбнулась ей сверху вниз. — Ты нервничаешь перед сегодняшним выступлением?

Лидия мотнула головой:

— Нет.

— Нет?

Лидия пожала плечами:

— Господин Веир купит наши акции?

— Если заплатит достаточно денег.

— А он захочет?

Белари улыбнулась:

— Уверена, что захочет, обязательно. Ты же уникальна. Как и я. Верной любит коллекционировать редкую красоту.

— А какой он?

Улыбка Белари стала натянутой. Она подняла голову, устремив взгляд вперед, — казалось, ее интересовал только путь, которым они шли по замку.

— Когда я была девочкой, очень маленькой, намного младше тебя, задолго до того, как стать знаменитостью, я часто ходила играть на детскую площадку. Как-то раз туда пришел один человек и стал смотреть, как я качаюсь на качелях. Он захотел со мной подружиться. Мне он не понравился, но стоило ему приблизиться, я почувствовала, как кружится голова. Все, что он говорил мне, имело абсолютный смысл. От него неприятно пахло, но я не могла оттолкнуть его. — Белари встряхнула головой. — Чья-то мать прогнала его. — Она снова посмотрела вниз на Лидию. — У него был химический одеколон, понимаешь?

— Контрабандный?

— Да. Из Азии. Запрещенный у нас. Вот и Верной такой же. У тебя мурашки по коже, но все равно к нему тянет.

— Он трогает тебя.

Белари грустно взглянула на Лидию:

— Ему нравится мой жизненный опыт старухи в сочетании с телом юной девушки. Но вряд ли он выделяет только меня. Он всех трогает. — Слегка усмехнулась. — Но кроме тебя, возможно. Ты слишком драгоценна для этого.

— Слишком хрупка.

— К чему такая грусть? Ты — уникальна. Мы сделаем из тебя звезду. — Белари алчным взглядом окинула свою протеже. — Твои акции взлетят вверх, и ты станешь знаменитой.

Из своего окна Лидия наблюдала за тем, как съезжаются гости Белари. Аэромобили в сопровождении охраны змейками скользили низко над соснами, в темноте мигали зеленые и красные бегущие огоньки.

Ния подошла к Лидии и встала за ее спиной.

— Уже приехали.

— Да.

На деревьях толстым слоем лежал снег, похожий на взбитые сливки. Метались голубые лучи поисковых прожекторов, выхватывая время от времени из темноты то снег, то деревья в лесу. В тени сосен притаились дозорные лыжники Берсона, в надежде выследить с помощью датчиков инфракрасные следы незваных гостей. Их лучи скользили по древним обломкам лыжного подъемника, который тянулся наверх из самого города. Проржавевший, он стоял беззвучно, и только ветер иногда налетал на сиденья и толкал тросы. Пустые кресла равнодушно покачивались в морозном воздухе — они тоже стали жертвой каприза Белари. Она ненавидела конкуренцию. Теперь она одна была покровительницей города, который сверкал далеко внизу, в долине.

— Тебе надо одеться, — сказала Ния.

Лидия повернулась, чтобы внимательно разглядеть свою сестру-двойняшку. Черные бездонные глаза смотрели на нее из-под крошечных век. Кожа бледная, лишенная какого бы то ни было цвета, изящная худоба подчеркивала тонкость ее кости. Лишь одно было у нее настоящим, у них обеих — собственные кости. Именно это в первую очередь привлекло внимание Белари, когда им было всего по одиннадцать лет. Вполне взрослыми, чтобы Белари смогла забрать их у родителей.

Лидия снова посмотрела в окно. Внизу, в узком пространстве горной долины, желтыми огоньками переливался город.

— Ты скучаешь? — спросила она.

Ния придвинулась ближе:

— Скучаю по чему?

Лидия кивнула вниз на мерцающий свет:

— По городу.

Их родители были стеклодувами, занимались старинным ремеслом, пришедшим в упадок, несмотря на разумно налаженное производство, — они своим дыханием создавали изящные вещицы, под их внимательным взором песок плавился и принимал нужную форму. Как и все ремесленники города — гончары, кузнецы, живописцы, — они переехали в поместье Белари в надежде обрести ее покровительство. Случалось, аристократы, приезжавшие к Белари, обращали внимание на кого-либо из художников, и тогда влияние счастливчика возрастало. Так, Нильсу Кинкэйду удалось разбогатеть благодаря благосклонности Белари; он варил железо по ее желанию, снабжая крепость огромными воротами ручной ковки и сады незаметными на первый взгляд скульптурными сюрпризами: лисицы и дети выглядывали из зарослей люпина и аконита летом и из глубоких сугробов зимой. Теперь он достаточно знаменит, по крайней мере для того, чтобы выпускать собственные акции.

Родители Лидии тоже обратились за поддержкой, но Белари не сочла их ремесло достойным своего внимания. Вместо этого она заинтересовалась биологическим чудом — оказывается, у них были дочери-близнецы, такие хрупкие, светловолосые, они глядели на мир васильковыми глазами, не мигая, будто впитывали в себя все чудеса гор в ее владениях. С тех пор благодаря деньгам, что родители близнецов выручили за своих детей, их дело процветало.

Ния легонько подтолкнула Лидию, ее призрачное лицо было серьезным.

— Скорее оденься. Тебе нельзя опаздывать.

Лидия отвернулась от своей черноглазой сестры. Мало что осталось в них от первоначального облика. В течение двух лет они росли в замке под наблюдением Белари, а затем начались пилюли. Прием «Ревитии» в возрасте тринадцати лет зафиксировал их функции на основе матрицы юности. Затем настал черед вставить чужие глаза, забранные у другой пары близнецов в одной из дальних стран. Иногда Лидия задавалась вопросом, глядят ли две смуглые девочки где-нибудь в Индии на мир глазами цвета васильков или бродят по грязным улочкам своих деревень, ориентируясь только по тому, как звуки отскакивают от стен из коровьего кизяка или как стучат по пыли их тросточки, которые они держат перед собой.

Лидия внимательно всматривалась в ночь за окном своими украденными черными глазами. Аэромобили один за другим высаживали гостей на посадочных площадках, затем расправляли легкие прозрачные крылья и отдавались на волю горному ветру, который уносил их прочь.

Последовали другие курсы терапии: пигментные препараты выкачали всю краску из кожи, сделав девочек бледными, как маски театра Кабуки, бесплотными тенями их прежних — загорелых под горным солнцем детей. А потом начались операции. Она вспомнила, как приходила в себя после каждой удачной операции — искалеченная, неделями не способная шевельнуться, несмотря на то что сквозь широкие отверстия игл доктор заливал в ее немощное тело средства для срастания ран и питательные растворы. Каждый раз после операции врач брал ее за руку, утирал пот с бледного лба и шептал: «Бедное дитя. Бедное, бедное дитя». После чего приходила Белари и радовалась результатам, говоря, что Лидия и Ния скоро станут звездами.

Снег, сорванный с сосен порывами ветра, кружил вихрем вокруг прибывающих представителей элиты. Гости спешили сквозь вьюживший снег, а в это время голубые лучи прожекторов лыжного дозора Берсона шарили по лесу. Лидия вздохнула и отвернулась от окна, уступив в конце концов беспокойным уговорам Нии, что следует одеться.

Стивен и Лидия ходили вместе на пикники, когда Белари отсутствовала в поместье. Они обычно покидали огромное серое здание замка Белари и очень осторожно шли по горным лугам. Стивен всегда поддерживал ее, показывая, куда ставить хрупкие ступни среди ромашек, васильков и люпина, пока с отвесных гранитных скал их взорам не открывался вид на город далеко внизу. Со всех сторон вздымались вершины, покрытые ледниками, — горы окружали долину, словно великаны, которые присели на корточки, чтобы посовещаться; даже летом с их ликов не сходил снег, белевший, как бороды мудрецов. Вдвоем они устраивались на краю пропасти и ели то, что приносили с собой, а Стивен рассказывал истории о том, каким мир был до появления поместий, до того, как благодаря «Ревитии» знаменитости стали бессмертными.

Он рассказал, что когда-то эта страна была демократической. Что люди даже голосовали за своих сеньоров. Что они могли свободно разъезжать по любым поместьям, куда им только хотелось. Все могли, подчеркивал он, не только звезды. Лидия знала, что есть такие места на побережье, где до сих пор все так и происходит. Она слышала об этом. Но ей трудно было в это поверить. Все же она — дитя поместья.

— Это правда, — уверял ее Стивен. — На побережье люди избирают своего руководителя. Это только здесь, в горах, все иначе. — Он улыбался ей, слегка щуря глаза, — его явно веселило недоверчивое выражение ее лица.

Лидия рассмеялась:

— Но кто же тогда платит за все? Кто, кроме Белари, даст денег на ремонт дорог и строительство школ? — Она сорвала астру и покрутила ее меж пальцев, разглядывая, как фиолетовые спицы лепестков почти полностью скрывают желтую сердцевину цветка.

— Сами люди.

Лидия снова засмеялась:

— Как же они смогут? У них едва хватает денег на то, чтобы прокормить себя. И как они узнают, что надо делать? Если бы не Белари, то никто и не знал бы, что следует починить или исправить. — Она отбросила в сторону астру, желая, чтобы та слетела со скалы. Но вместо этого ветер подхватил цветок, и он упал рядом с ней.

Стивен подобрал астру и легким движением смахнул ее в пропасть.

— Это правда. Им не обязательно быть богатыми, они просто вместе трудятся. Думаешь, Белари знает все на свете? Она нанимает советников. И люди могут делать точно так же, как она.

Лидия покачала головой:

— Такие люди, как Мирриам? Управлять поместьем? Это же дикость какая-то. Никто ведь не будет ее уважать.

Стивен нахмурился:

— Все равно это правда, — упрямо повторил он.

И может, потому, что он нравился Лидии и ей не хотелось, чтобы он сердился, она согласилась, что, возможно, все так, как он говорил, в душе понимая: Стивен — просто мечтатель. Поэтому он был таким милым, пусть даже и не знал, как на самом деле устроен мир.

— Тебе нравится Белари? — неожиданно спросил Стивен.

— Что ты имеешь в виду?

— Она тебе нравится?

Лидия удивленно посмотрела на него. Карие глаза Стивена напряженно изучали ее. Она повела плечами:

— Она хорошая сеньора. Все накормлены и ухоженны. Совсем не так, как в поместье господина Веира.

Стивен скривился от отвращения:

— Ничто не сравнится с поместьем Веира. Он просто дикарь — сажает своих слуг на кол. — Юноша помолчал. — Но все же посмотри, что Белари с тобой сотворила.

Лидия нахмурилась:

— А что тебе во мне не нравится?

— Ты же не настоящая. Посмотри, какие у тебя глаза, кожа и… — он отвел глаза в сторону, голос его дрогнул, — …какие кости. Смотри, что она сделала с твоими костями.

— А что такое с моими костями?

— Ты же с трудом ходишь! — внезапно вскричал он. — Ты должна была бы уметь ходить!

Лидия обеспокоенно огляделась вокруг. Стивен высказывался очень критически. А вдруг кто-нибудь услышит? Это только кажется, что они одни, но всегда какие-нибудь люди оказываются неподалеку — агенты безопасности скрываются на склонах, кто-то просто гуляет. Может, и Берсон где-то здесь, слился с пейзажем — каменный человек, притаившийся среди скал. Стивену однажды жестоко досталось, тогда он понял, что значит иметь дело с Берсоном.

— Но я умею ходить, — яростно шепнула она.

— Сколько раз ты ломала себе то руку, то ногу, то ребро?

— В этом году — еще ни разу. — Она гордилась собой. Она научилась быть осторожной.

Стивен усмехнулся с недоверием:

— А знаешь, сколько раз я ломал кости за всю свою жизнь? — Он не стал дожидаться ответа. — Ни разу. Ни одной косточки. Никогда. Ты вообще помнишь, каково это — ходить и не беспокоиться, что можешь споткнуться или стукнуться обо что-нибудь или о кого-нибудь? Ты же словно из стекла.

Лидия покачала головой и отвела взгляд:

— Я стану звездой. Белари собирается разместить наши акции на рынке.

— Но ты не можешь ходить, — сказал Стивен. В его глазах читалась жалость, и это рассердило Лидию.

— Очень даже могу. И хватит об этом.

— Но…

— Да! — Лидия мотнула головой. — Кто ты такой, чтобы говорить мне, чем я занимаюсь? Посмотри лучше, что Белари делает с тобой, но ты же все равно ей верен! Может, меня и оперировали помногу, но, по крайней мере, она не забавляется со мной.

Это был единственный раз, когда Стивен рассердился. Лицо его вспыхнуло от гнева, и на мгновение Лидии показалось, что он ударит ее и разобьет вдребезги. В глубине души ей даже хотелось этого: так он хотя бы избавит их от жестокого разочарования, назревавшего в отношениях между ними, двумя слугами, — каждый из них считал другого рабом.

Но Стивен овладел собой и перестал спорить. Он попросил прощения и взял ее за руку, они молча смотрели, как садится солнце, но было уже слишком поздно, и спокойствие нарушилось. Мысли Лидии вернулись к тем временам до операций, когда она бегала беззаботно, и, хоть она никогда не признается в этом Стивену, у нее было чувство, будто он сорвал корку с раны и теперь она болезненно кровоточит.

Зал, заполненный возбужденной публикой, набравшейся «Тингла» и шампанского, гудел от предвкушения. Муслиновая ткань на стенах вспыхивала молниями, когда гости Белари, в искрящихся шелках, увешанные сверкающим золотом, шумно веселились, перемещаясь по комнате яркими группами, то сходились вместе, беседуя, то со смехом расходились, чтобы обойти по кругу всех присутствующих.

Лидия плавно скользила между гостей, ее бледная кожа и прозрачное платье на фоне кричащих красок и чрезмерной роскоши казались островком непритязательности. Кое-кто из гостей с любопытством поглядывал на нее — необычную девочку, бродившую среди них, пока все развлекались. Но они тут же забывали о ней. Всего-навсего еще одно существо Белари, может и любопытное с виду, но не представляющее никакой ценности. Внимание гостей всегда переключалось на какие-то, как им казалось, более важные разговоры, что велись вокруг. Лидия улыбнулась. «Очень скоро, — подумала она, — вы узнаете, кто я». Она прижалась к стене, недалеко от стола, ломившегося от закусок, на котором возвышались горы из тонких сандвичей, кусочков мяса, стояли блюда с сочной клубникой.

Лидия обвела взглядом толпу. Сестра Ния, одетая в такое же прозрачное платье, находилась в другом конце комнаты. Белари стояла в окружении знаменитостей и сеньоров поместий, в зеленом платье, под цвет глаз. Она улыбалась, явно чувствуя себя непринужденно, пусть даже без ставшего уже привычным бронежилета.

Верной незаметно подошел к Белари сзади и погладил ее по плечу. Лидия видела, как хозяйка вздрогнула и напряглась от прикосновения Веира. Неужели он не заметил? А может, он из тех людей, что получают удовольствие оттого, что внушают людям отвращение? Белари улыбнулась ему, вновь овладев своими чувствами.

Лидия взяла маленькую тарелочку с мясом со стола. Мясо, политое сверху восстановленной малиной, было сладким на вкус. Белари любила все сладкое, вот и сейчас в конце стола она ела клубнику, беседуя с исполнительным директором «Пендант энтертейнмент». Пристрастие к сладкому — еще один побочный эффект употребления «Тингла».

Белари заметила Лидию и подвела Вернона Веира к ней.

— Тебе нравится это мясо? — спросила она с легкой улыбкой.

Лидия кивнула, аккуратно дожевывая.

Улыбка Белари стала шире.

— Ничего удивительного. У тебя есть вкус к хорошим продуктам. — Ее лицо горело от «Тингла».

Лидия порадовалась, что кругом были люди. Когда Белари принимала слишком много «Тингла», то ее охватывали сумасбродные желания. Однажды она натерла тела сестер клубникой, так что их бледная кожа стала красной от сока, а потом, возбудившись из-за чрезмерной дозы, заставила Лидию языком слизывать сок с тела Нии, а Нию — проделать языком то же самое со своей сестрой; Белари же наблюдала за ними, наслаждаясь таким декадентским зрелищем.

Белари выбрала ягоду клубники и предложила ее Лидии:

— Вот. Съешь одну, но не испачкайся. Я хочу, чтобы ты выглядела безупречно. — Ее глаза блестели от возбуждения.

Лидия отогнала от себя воспоминание и взяла ягоду.

Верной разглядывал Лидию.

— Твоя?

Белари ласково улыбнулась:

— Одна из моих девочек-флейт.

Верной опустился на колени и стал еще более пристально рассматривать ее.

— Какие у тебя необыкновенные глаза.

Лидия застенчиво опустила голову.

Белари пояснила:

— Я их заменила.

— Заменила? — Верной посмотрел на нее снизу вверх. — Не изменила?

Белари просияла:

— Мы ведь оба знаем — все, что красиво, не бывает искусственным. — Она наклонилась и погладила Лидию по белесым волосам, довольно улыбаясь своему созданию. — Когда я получила ее, у нее были самые красивые синие глаза. Похожие на те цветы, что растут здесь в горах летом. — Покачала головой. — Но я их заменила. Они были красивы, но смотрелись не так, как мне хотелось.

Верной снова выпрямился:

— Она поразительна. Но не так красива, как ты.

Белари ядовито усмехнулась:

— И именно поэтому ты хочешь, чтобы меня подключили к ТачСенс?

Верной пожал плечами:

— Это новый рынок, Белари. С твоей хваткой ты сможешь стать звездой.

— Я уже звезда.

Верной улыбнулся:

— Но ведь «Ревития» очень дорогостояща.

— Мы всякий раз с тобой возвращаемся к этой теме, не так ли, Верной?

Верной сурово взглянул на нее:

— Я не стал бы спорить с тобой, Белари. Ты прекрасно справляешься со всем. Достойна каждой монеты, вложенной в твою переделку. Я не знаю актрисы лучше тебя. Но это же «Пендант», в конце концов. Ты могла бы давным-давно выкупить долю своих акций, если бы не была так зациклена на бессмертии. — Его взгляд стал холодным. — Если хочешь быть бессмертной — подключишься к ТачСенс. Мы уже встречаем широкое признание на рынке. Это — будущее бизнеса развлечений.

— Я — актриса, а не марионетка. Мне совсем не нужно, чтобы люди влезали в мою шкуру.

Верной повел плечами:

— Все мы платим свою цену за нашу известность. Куда движется рынок — туда и мы должны стремиться. Никто из нас не свободен по-настоящему. — Он многозначительно посмотрел на Белари. — Разумеется, нет, если мы хотим жить вечно.

Белари ответила лукавой улыбкой:

— Возможно. — Она кивнула Лидии: — Беги, уже почти пора. — Снова повернулась к Вернону: — Мне хотелось бы, чтобы ты кое-что увидел.

Стивен передал ей пузырек за день до своей смерти. Лидия еще спросила его, что это за золотистые леденцы — крошечные, размером меньше ее мизинчика — в пузырьке. Она улыбалась подарку, радуясь, но Стивен оставался серьезным.

— Это — свобода, — сказал он.

Она мотнула головой, не понимая.

— Если у тебя есть выбор, ты управляешь своей жизнью. И тогда не обязательно быть любимой вещью Белари.

— Я не ее вещь.

Он покачал головой:

— Если тебе когда-нибудь захочется сбежать, — он поднял пузырек, — это тебе поможет.

Стивен вложил пузырек в бледную руку и сжал ее пальцы. Флакончик был из дутого стекла. Может, он из мастерской родителей, мелькнуло в ее голове. Стивен продолжил:

— Мы здесь ничего не значим. Только такие люди, как Белари, имеют власть. В других местах, в других частях мира все иначе. Даже самые ничтожные люди что-нибудь да значат. Но здесь, — он печально улыбнулся, — все, что у нас есть, — это наши жизни.

К ней вдруг пришло понимание. Ей захотелось отодвинуться, но Стивен крепко удерживал ее.

— Я не говорю, что тебе это нужно прямо сейчас, но когда-нибудь, возможно, понадобится. Может быть, однажды ты поймешь, что не желаешь больше иметь дело с Белари. Какими бы дарами она тебя ни осыпала. — Он мягко сжал ей руку. — Это очень быстро. Почти не больно. — Его карие глаза смотрели на нее с нежностью и добротой — она всегда замечала, какой у него взгляд.

Это был дар любви, пусть и толкавший ее на неправильный путь; но только для того, чтобы доставить ему радость, она кивнула, согласившись принять пузырек и спрятать его в своем укрытии, просто на всякий случай. Она еще не знала тогда, что он уже выбрал для себя смерть, что бросится с ножом на Белари и почти достигнет цели.

Никто из присутствующих не заметил, когда девочки-флейты заняли свои места на главном помосте. Они — чудесные создания, бледные ангелы — стояли там обнявшись. Лидия прижалась ртом к горлу сестры, чувствуя, как под белой-белой кожей часто бьется ниточка пульса. Кожа пульсировала под языком, пока она искала крошечное отверстие на теле сестры. Лидия ощутила влажное прикосновение языка Нии на собственном горле, он зарывался в ее плоть, как маленькая мышка, желавшая пристроиться поуютней.

Лидия замерла, снисходительно выжидая, когда зрители обратят ни них внимание, полностью сосредоточившись на собственном выступлении. Она ощутила дыхание Нии, как расширяются ее легкие внутри хрупкой грудной клетки. Лидия тоже вдохнула. Они начали играть: сперва раздались звуки из нее самой — из открытых клапанов в ее теле, а затем зазвучали ноты из Нии. Ясный звук, от которого перехватывало дыхание, полился из их тел.

Грустная мелодия умолкла. Лидия отвела голову и сделала вдох, воспроизводя движения сестры, затем снова прижалась к ней губами. На этот раз Лидия целовала ее руку. Рот Нии искал тонкое отверстие на ключице. Их тела источали музыку — печальную и прозрачную, как они сами. Ния выдыхала в Лидию, и воздух из ее легких летел сквозь кости Лидии, окрашенный чувством, словно теплое дыхание сестры оживало внутри ее тела.

Гости, стоявшие вокруг помоста с девочками, замолчали. Тишина стала распространяться по залу, как круги на воде от камня, брошенного в безмятежный пруд, она быстро захватывала пространство от источника звуков до самых дальних уголков. Все взгляды теперь были обращены к бледным девочкам на сцене. Лидия почти физически ощущала, как взоры людей жадно вонзились в нее. Она передвигала руками под платьем сестры, тесно прижимаясь к ней. Руки Нин касались ее бедер, нажимая клапаны на изогнутом теле. Когда они обнялись по-новому, толпа издала страстный вздох — шелест их собственных желаний обрел звучание музыки.

Руки Лидии нашли нужные клавиши на сестре, ее язык еще раз коснулся горла Нии. Пальцы пробежались по косточкам позвоночника Нии и, найдя внутри нее кларнет, стали поглаживать клапаны. Она выпустила теплое дыхание в сестру и почувствовала, как Ния дышит в нее. Звук Нии, насыщенный и мрачный, и ее собственный, ярче и выше, лились контрапунктом — неспешно рассказанная история о чем-то запретном.

Они стояли обнявшись. Их тела были устроены так, чтобы рождать музыку, звуки чарующе переплетались, послушные движениям рук, скользившим по телам, мелодия нарастала, как волна. Внезапно Ния сорвала с Лидии платье, а пальцы Лидии разорвали платье на Нии. Их тела обнажились — бледные чудесные существа из волшебного мира музыки. Потрясенные гости вокруг них открыли рты от изумления: теперь мелодия зазвучала ярче — ей не мешали прилипающие одежды. Засияли музыкальные элементы, вживленные в девочек: отверстия из кобальта на позвоночниках, блестящие клапаны и клавиши из меди и слоновой кости, встроенные по всему скелету, — в этих телах сочетались сотни всевозможных инструментов.

Рот Нии медленно перемещался по руке Лидии. Она извлекала из Лидии чистые, сверкающие, как капли воды, звуки. Поры Нии сочились стенаниями страсти и греха. Их объятия становились все неистовей, превращаясь в хореографию похоти. Зрители сдвинулись ближе, сплетаясь телами, — возбужденные зрелищем обнаженной юности, звучанием музыки.

Лидия смутно, как сквозь туман, видела обращенные к ним глаза, раскрасневшиеся лица. «Тингл» вкупе с этим представлением воздействовал на гостей. В зале становилось жарко. Они с Нией медленно опустились на пол, обнимаясь все более чувственно и изощренно, напряжение страсти музыкального соперничества увеличивалось по мере того, как переплетались их тела. Годы целенаправленной подготовки предшествовали этому мгновению, такому тщательно выверенному соединению гармонизированной плоти.

«Мы исполняем порнографию, — подумалось Лидии. — Порнографию ради наживы Белари». Она мельком увидела сияющую от удовольствия покровительницу, остолбеневший Верной Веир сидел рядом. «Да, — мысленно обратилась она, — смотрите на нас, господин Веир, любуйтесь порнографией, которую мы вам показываем». Но потом настал ее черед играть на своей сестре, языком и пальцами водить по клавишам Нии.

Это был танец обольщения и уступки. Они подготовили много других танцев — сольных и в дуэте, целомудренных и непристойных, — но для дебюта Белари выбрала именно его. Мощь музыки, интенсивной и напряженной, все нарастала, пока наконец они с Нией не легли на пол — истощенные, все в поту, — голые близнецы, сплетенные в звучащем сладострастии. Музыка их тел смолкла.

Все вокруг боялись шелохнуться. Лидия чувствовала вкус соли на коже сестры, когда они застыли. Свет в зале погас, что означало — представление закончено.

Публика взорвалась аплодисментами. Зажглись огни. Ния выпрямилась. Губы ее растянулись в довольной улыбке, когда она помогла Лидии встать на ноги. «Вот видите? — говорили глаза Нии. — Мы будем звездами». Лидия поняла, что она, как и сестра, улыбается. Несмотря на то что Стивена больше нет, несмотря на жестокое обращение Белари, она улыбалась. Восхищение зрителей ласкало ее, словно целебный бальзам, доставляющий удовольствие.

Они поклонились в первую очередь Белари, как их учили, выражая почтение своей госпоже, матери-богине, создавшей их. Белари улыбнулась этому жесту, хоть и отрепетированному, и присоединилась к аплодисментам гостей. Люди громко хлопали великолепной грации девочек — Ния и Лидия с изяществом поклонились четыре раза по сторонам света, подобрали свои платья, спустились со сцены и, в сопровождении огромного Берсона, направились к своей покровительнице.

Гром аплодисментов не умолкал, пока они шли через зал к Белари. Наконец Белари взмахнула рукой, хлопки затихли, и воцарилась почтительная тишина. Положив руки на хрупкие плечи девочек, она с улыбкой обратилась к собравшимся гостям:

— Дамы и господа, перед вами наши девочки-флейты.

И снова обрушился шквал аплодисментов, еще один, заключительный взрыв восторга, после чего гости стали переговариваться, обмахиваться, чувствуя, как горят их собственные тела, возбужденные выступлением сестер.

Белари ближе придвинула к себе девочек-флейт и шепнула им:

— Вы хорошо справились. — Она осторожно обняла их.

Глаза Вернона Веира блуждали по обнаженным телам Лидии и Нии.

— Ты превзошла себя, Белари, — сказал он.

Белари слегка наклонила голову в ответ на комплимент. Рука не выпускала плечо Лидии, цепко удерживая свою собственность. Голос Белари ничем не выдавал напряжения. Она выглядела радостной, вполне довольной собой, но пальцы больно впивались в кожу Лидии.

— Они у меня — лучшие.

— Какая незаурядная работа.

— К тому же дорого обходится, если они вдруг поломают кости. Косточки у них ужасно хрупкие. — Белари, ласково улыбаясь, любовно посмотрела вниз на девочек. — Им уже и не вспомнить, как это — ходить и не думать об этом.

— Все самое прекрасное на свете хрупко. — Верной дотронулся до щеки Лидии. Она едва сдержалась, чтобы не отшатнуться. — Должно быть, не просто было их создать.

Белари кивнула:

— Они так замысловато устроены. — Она провела пальцем по отверстиям на руке Нии. — Звучание каждой ноты зависит не только от расположения пальцев на клавишах, но также и от того, с какой силой они прижимаются друг к другу или к полу, согнута ли рука или выпрямлена. Мы заморозили уровень гормонов, чтобы девочки перестали расти, и только потом начали конструировать инструменты. От них требуется колоссальное мастерство, чтобы одновременно играть и танцевать.

— И как долго вы их готовили?

— Пять лет. Всего семь, если учесть время, затраченное на операции.

Верной покачал головой в удивлении:

— А мы ничего даже не слышали о них.

— Вы бы все испортили. Я собираюсь сделать из них звезд.

— Мы тебя сделали звездой.

И вы же свергнете меня, если я вдруг запнусь.

— Итак, ты выпустишь их на рынок?

Белари улыбнулась ему:

— Конечно. Я оставлю себе контрольный пакет акций, но остальные — продам обязательно.

— Станешь богатой.

Белари усмехнулась:

— Более того — стану независимой.

На лице Вернона отразилось крайнее разочарование.

— Полагаю, это означает, что мы не будем подсоединять тебя к ТачСенс.

— Полагаю, не будете.

Напряженность между ними была очевидной. Верной раздумывал, выискивая слабое место, в то время как Белари сжимала свою собственность, глядя ему в лицо. Глаза Вернона сузились.

Словно читая его мысли, Белари сказала:

— Я их застраховала.

Верной горестно покачал головой:

— Белари, ты меня дискредитируешь. — Он вздохнул. — Полагаю, мне стоит поздравить тебя. Иметь таких преданных подданных, такое состояние — ты достигла большего, чем я мог себе представить, когда впервые встретился с тобой.

— Мои слуги преданы, потому что я хорошо к ним отношусь. Они просто счастливы служить мне.

— А твой Стивен с этим согласился бы? — Верной махнул рукой в сторону стола с закусками, в центре которого стояло угощение из мяса, спрыснутое малиновым соком и украшенное ярко-зелеными листьями мяты.

Белари усмехнулась:

— О да, даже он. Знаешь, когда Майкл и Рене как раз собирались начать разделывать его, он посмотрел на меня и сказал: «Спасибо». — Она пожала плечами. — Хоть он и пытался меня убить, но у него также было страстное желание угодить, даже так. Уже в самом конце он попросил прощения, сказал, что лучшие годы своей жизни он провел, служа мне. — Она театральным жестом утерла слезу. — Ума не приложу, как это случилось, — он так любил меня и одновременно желал, чтобы я умерла. — Она отвела взгляд от Вернона и оглядела остальных гостей. — Впрочем, именно поэтому я решила, что лучше подать его к столу, чем просто посадить на кол в назидание. Мы любили друг друга, пусть он и оказался предателем.

Верной, полный сочувствия, пожал плечами:

— Многие люди не расположены к системе поместий. Ты пытаешься им объяснить, что гораздо лучше обеспечиваешь их безопасность, чем это было прежде, и все равно они возражают, — Он многозначительно взглянул на Белари. — А иногда даже более того.

Белари повела плечом:

— Ну, мои-то подданные не возражают. По крайней мере, так было до Стивена. Они меня любят.

Верной ухмыльнулся:

— Как и все мы. В любом случае, подать его на стол в таком виде… — Он взял тарелку со стола. — У тебя безупречный вкус.

Лицо Лидии застыло, когда она поняла, о чем они говорят. Она посмотрела на расставленные тарелки с красиво нарезанным мясом, затем перевела взгляд на Вернона, который подцепил вилкой кусок и отправил его в рот. В животе у нее все перевернулось. Лишь благодаря своей подготовке ей удалось сохранить неподвижность. Верной и Белари продолжали беседовать, но все мысли Лидии сейчас были только о том, что она ела своего друга — того, кто был так добр к ней.

Гнев стал закипать в ней, наполняя возмущением каждую клеточку тела. Ей страстно захотелось наброситься на свою самодовольную госпожу, но она понимала — ярость эта бессильна. Она слишком слаба, чтобы сразиться с Белари. Слишком мала, и косточки ее чересчур хрупки. Белари превосходит ее во всем, с ней невозможно тягаться. Лидия задрожала, охваченная отчаянием, но вдруг в голове ее зазвучал голос Стивена — он шептал ей мудрые слова утешения. Она сумеет одолеть Белари. При этой мысли ее бледная кожа порозовела от удовольствия.

Словно что-то почувствовав, Белари взглянула на нее сверху вниз.

— Лидия, пойди, оденься и возвращайся. Хочу познакомить тебя и твою сестру с каждым из присутствующих, прежде чем сделать вас достоянием общественности.

Лидия пробиралась к своему тайному месту. Пузырек все еще там, если, конечно, Берсон не нашел его. Сердце ее застучало молоточком: а что, если флакончик пропал, что, если чудовище уничтожило прощальный подарок Стивена? Она крадучись шла по слабо освещенным служебным коридорам, которые вели на кухню, тревожно замирая при каждом шаге.

В кухне кипела работа, повсюду сновали слуги, занятые приготовлением блюд для гостей. Лидия почувствовала дурноту. Может, на этих подносах еще лежат останки Стивена. В печах трещал огонь, гремели заслонки духовых шкафов, тем временем Лидия тихонько прошла мимо всей этой суматохи, скользнув вдоль стен неприкаянной бледной тенью. Никто не обратил на нее внимания. Все усердно трудились на Белари, ни о чем не задумываясь и без каких-либо угрызений совести выполняли все ее распоряжения — рабы, самые что ни на есть настоящие. Покорность — это все, что было нужно Белари.

Лидия мрачно усмехнулась про себя. Если покорность — это то, что любит Белари, то Лидия будет просто счастлива по-настоящему предать ее. Она замертво упадет на глазах у всех гостей, и звездный час ее госпожи будет испорчен, она опозорит Белари и разрушит ее надежды на обретение независимости.

Лидия проскользнула в дверной проем — в кладовой было тихо. Все были заняты тем, что подавали на стол, бегали, высунув языки как собаки, чтобы накормить ораву гостей Белари. Лидия побродила среди запасов, мимо бочек с маслом и мешков с луком, оставив позади огромные гудящие холодильники, в стальных недрах которых целиком помещались коровьи туши. Она подошла к широким высоким стеллажам в конце кладовой и полезла к самой верхней полке, где хранились бобовые, мимо банок с консервированными персиками, помидорами и маслинами. Отодвинула в сторону банку с чечевицей и очутилась в своем укрытии.

Она пошарила рукой в узкой щели тайника, и на мгновение ей показалось, что пузырек пропал, но в следующую минуту она уже сжимала крошечный флакончик из дутого стекла.

Лидия слезала вниз со всеми предосторожностями, опасаясь переломов, хотя ей стало смешно, что она еще о чем-то беспокоится, ведь теперь это скорее всего уже не имеет значения, после чего поспешила назад — через кухню, мимо озабоченных и покорных слуг, далее по служебному коридору, полная решимости покончить с собой.

Торопливо передвигаясь по темным коридорам, она улыбалась, радуясь тому, что ей больше никогда не придется красться по неосвещенным залам и прятаться от глаз аристократии. Свобода была в ее руках. Впервые за долгие годы она управляла своей судьбой.

Неожиданно выскочил Берсон, он материализовался из полумрака, его черная кожа стала принимать свой естественный цвет. Он вцепился в нее и рывком заставил остановиться. Лидия напряглась всем телом, вдруг оказавшись в плену. Ей было трудно дышать, суставы хрустели. Берсон сгреб обе ее руки в огромный кулак. Другой ручищей он приподнял ей подбородок, сверля ее лицо взглядом своих воспаленно-красных глаз, выискивая в черных глазах ответ на свой вопрос:

— Куда направляешься?

Из-за огромного роста его ошибочно можно принять за глупца, подумалось ей. Из-за громкого медлительного голоса. Из-за мутного, как у зверя, взгляда. Но в отличие от Белари, он был очень наблюдательным. Лидия задрожала, ругая себя за опрометчивость. Берсон внимательно разглядывал ее, ноздри его раздувались, чуя запах страха. От его глаз не укрылось то, что она покраснела.

— Куда направляешься? — спросил он снова. Голос звучал угрожающе.

— Назад к гостям, — пролепетала Лидия.

— А где была?

Лидия попыталась пожать плечами:

— Нигде. Переодевалась.

— Ния уже на месте. Ты опаздываешь. Белари спрашивала о тебе.

Лидия ничего не ответила. Ей нечего было сказать, чтобы отвести от себя подозрения Берсона. Она пришла в ужас при мысли о том, что ему захочется посмотреть, что у нее в руках, и он обнаружит стеклянный пузырек. Слуги говорят, Берсона обмануть невозможно. Он всегда все находит.

Берсон молча смотрел на нее, ожидая, что она сама себя выдаст. Наконец произнес:

— Ты ходила в свою норку. — Обнюхал ее. — Нет, она не в кухне. В кладовой. — Он расплылся в улыбке, скаля крепкие острые зубы. — Наверху.

Лидия затаила дыхание. Берсон ни одну задачу не оставлял без решения. Его так обучили. Он окинул ее взглядом с головы до пят.

— Ты нервничаешь. Потянул воздух. — Потеешь. Боишься.

Лидия упрямо мотала головой. Маленький флакончик в ее руках был скользким, Лидия боялась, что выронит его или пошевелит пальцами и привлечет к нему внимание. Берсон потянул ее за руки вверх, пока их лица не оказались на одном уровне — нос к носу. Его кулак сжимал ее запястья так, что ей показалось — еще немного, и они треснут. Он впился взглядом в ее глаза:

— Очень напугана.

— Нет. — Лидия снова замотала головой.

Берсон расхохотался, в этом смехе она услышала презрительную жалость.

— Наверное, ужасно осознавать, что в любую минуту можешь разбиться. — Его каменная хватка разжалась. Кровь прилила к ее рукам. — Ладно, оставь себе свою норку. Я не выдам твой секрет.

На мгновение Лидия оцепенела, не понимая, что он сказал. Она стояла перед великаном — офицером охраны, — не смея шевельнуться, тогда Берсон махнул в раздражении рукой и плавно отступил назад во мрак, сливаясь с темнотой.

— Иди.

Лидия пошла, спотыкаясь, — ноги ее подгибались, едва не отказывая. Она заставила себя идти, не останавливаясь, представляя себе, как глаза Берсона прожигают ее бледную спину. Она все гадала, продолжает ли он следить за ней или уже утратил интерес к безобидной худенькой девочке-флейте — зверушке Белари, которая прячется в шкафах, заставляя слуг повсюду искать эгоистичную малютку.

Лидия качала головой в изумлении. Неужели Берсон так ничего и не заметил? Берсон, такой могучий, оказался слеп — он настолько привык внушать всем ужас, что уже не отличал чувство страха от чувства вины.

Новые толпы поклонников окружили Белари — эти люди понимали, что очень скоро она станет независимой. Как только девочки-флейты появятся на рынке ценных бумаг, Белари станет почти такой же влиятельной, как Верной Веир, будет признана не только как актриса, но и как создательница талантов. Лидия пошла прямо к ней, сжимая в кулачке пузырек со свободой.

Ния стояла около Белари и разговаривала с Клэр Парановис из телевизионной компании Эс-Кей-Нэт. Ния изящно кивала всему, что говорила ей женщина, она вела себя так, как ее учила Белари, помня наизусть правила: всегда быть вежливой, никогда не задирать нос, разговаривать только с удовольствием, быть открытой, но при этом знать, что говорить. Только так нужно иметь дело с прессой. Если преподносить им все на блюдечке, они не будут копать глубже. Ния хорошо справлялась со своей ролью.

На какое-то мгновение Лидию вдруг укололо чувство сожаления о том, что она собралась сделать, но вот она была уже рядом с Белари, и Белари, улыбаясь, знакомила ее с мужчинами и женщинами, которые тут же бросались к ней, выражая свой безумный восторг. Мгуми Стори. Ким Сонг Ли. Мария Блист. Такаши Ганди. Еще и еще имена — всемирная братия журналистской элиты.

Лидия улыбалась и кланялась, в то время как Белари отгоняла многочисленные руки, которые тянулись к девочке с поздравлениями, — ей следовало защищать свою хрупкую собственность, в которую вложено столько денег. Лидия исполняла все в точности, как ее натаскивали, но при этом сжимала в потной ладошке пузырек — маленькое сокровище, обладающее огромной силой, способной решить ее судьбу. Стивен был прав. Маленьким людям подвластно лишь уйти так, как им того хочется, но порой даже это невозможно. Лидия смотрела, как гости едят кусочки мяса Стивена, нахваливая его сладкий вкус. Порой даже уйти, как хочется, невозможно.

Она отвернулась от толпы поклонников и из фруктов и ягод, пирамидами высившихся на столе для закусок, извлекла одну-единственную ягоду клубники. Сначала она обмакнула ее в сливки, затем обваляла в сахаре и попробовала, что получилось на вкус. Выбрав другую ягоду, красную и нежную, она взяла ее длинными и тонкими пальцами — сладкое средство, способное примирить с горькой свободой, которую она заслужила.

Она сковырнула большим пальцем крошечную пробку из флакончика и высыпала драгоценные янтарно-желтые горошинки на сочную ягоду. Интересно, больно будет или быстро? Хотя, впрочем, какая разница, ведь она получит свободу. Она вскрикнет и упадет на пол, и все гости отпрянут, потрясенные утратой, постигшей Белари. Белари будет унижена и, что более важно, лишится такой ценности, как близнецы-флейты. И снова окажется в похотливых руках Вернона Веира.

Лидия не сводила глаз со смертоносной ягоды. «Сладкая, — подумала Лидия. — Смерть должна быть сладкой». Она заметила, что Белари наблюдает за ней с ласковой улыбкой, — без сомнения, ей приятно, что кто-то еще, как и она, питает слабость к сладкому. Лидия внутренне ликовала, предвкушая то мгновение, когда Белари станет свидетельницей ее мятежа. Она поднесла клубнику к своим губам.

Вдруг ее осенила новая идея, словно кто-то шепнул ей на ухо.

В миллиметре от смерти Лидия застыла, затем повернулась и протянула ягоду клубники своей госпоже.

Она предлагала ягоду со всем почтением, со смирением существа абсолютно подчиненного. Склоняя голову, она преподнесла ягоду на бледной ладони, призвав все свое умение, изобразила верную подданную, отчаянно желающую угодить. Она затаила дыхание, не замечая больше никого и ничего вокруг. Все гости, их разговоры — все исчезло. Наступила кромешная тишина.

Остались только Белари и ягода клубники. И застывшее мгновение восхитительной вероятности.

Кевин Брокмейер Краткий курс истории мертвых

Когда слепец прибыл в город, он перво-наперво заявил, будто пропутешествовал по пустыне, состоявшей из живого песка. Он-де умер, а потом — хлоп! — вдруг оказался в пустыне. Эту историю он рассказывал всем, кто соглашался послушать. Рассказывал и мерно кивал головой в такт звукам людских шагов. С его бороды и вправду потоком сыпался рыжий песок. По словам слепца, пустыня была голая и безлюдная. И шипела на него, точно змея. Вот по этой-то пустыне он шагал много-много нескончаемых дней, пока сыпучие дюны вдруг не взвились из-под ног, хлеща его по лицу, затем всё неожиданно успокоилось… и принялось биться, словно огромное сердце. Он ясней ясного слышал этот звук.

Слепец говорил: лишь в тот миг, когда о его кожу крохотными стрелами бились мириады летящих песчинок, он как следует осознал, что и впрямь умер.

Джим Сингер, державший бутербродную неподалеку от памятников, утверждал иное. Якобы он ощутил покалывание в кончиках пальцев — и перестал дышать.

— Это все мое сердце, — повторял он, постукивая себя по груди. — Ну надо же, в собственной постели!

Перестав дышать, он закрыл глаза, а когда снова открыл их, то увидел себя в поезде. В полуигрушечном поезде вроде тех, на которых в парках развлечений катаются дети. Рельсы вились среди густого леса, только вот золотисто-коричневые стволы при ближайшем рассмотрении оказались жирафами, чьи длинные шеи тянулись к небу, словно сучья деревьев. Поднялся ветер и начал сдувать пятна со спин у жирафов. Пятна кружились, как листья, подхваченные движением поезда.

Ему, помнится, понадобилось некоторое время, чтобы понять: биение, которое он слышал, не имело ничего общего с перестуком колес по рельсам.

Девушка, которой нравилось стоять под тополем в парке, рассказывала, что нырнула в океан цвета сушеных вишен. Поначалу вода подхватила ее и удержала на поверхности, и она долго лежала на спине, бесцельно плавая кругами и распевая по очереди все популярные песни, которые знала. Однако потом зарокотал гром, облака неожиданно лопнули, и сверху посыпались… шарикоподшипники. Целый дождь шарикоподшипников, прямо-таки ливень.

— Я стала глотать их, — рассказывала девушка, поглаживая растрескавшийся ствол старого тополя. — Я проглотила их много-много… Сама не знаю зачем.

Наглотавшись, она отяжелела, точно мешок со свинцом, и стала медленно погружаться в глубину океана. Мимо нее проносились косяки рыб, ярко сверкающих синей и золотой чешуей… А отовсюду раздавался тот самый звук, что слышали и все остальные, — биение колоссального сердца.

Вот так каждый рассказывал о своем переходе оттуда — сюда, и их удивительные истории различались не меньше, чем сами жизни этих десяти миллиардов людей. Рассказы именно о смерти были куда менее разнообразны. В конце концов, прервать земные дни человека может лишь ограниченное количество причин. Остановится сердце, или что-то произойдет с головой, или случится одна из этих новомодных болезней… А вот путь перехода был у каждого свой. И за все время не повторился ни единого разу.

Лео Палей, например, говорил, будто видел, как атомы его тела начали разбегаться в разные стороны, словно укатившиеся мраморные шарики, вот только разбежались они по всей Вселенной, ни больше, ни меньше. А потом взяли и собрались вместе прямо из ничего. Если же верить Ханбингу Ли, он очнулся в теле фруктовой тли, вгрызающейся в спелый персик, — и прожил с ней всю ее короткую жизнь. А Грациелла Кавазос вовсе произносила всего четыре слова: «Из меня пошел снег!» И всё, и лишь застенчиво улыбалась, когда кто-нибудь интересовался подробностями.

Одним словом, истории вправду были совершенно неповторимыми — каждая из десяти миллиардов. Единственным, что кочевало из одного рассказа в другой, было вышеупомянутое биение — то ли барабан, то ли насос.

Кое-кто утверждал, будто этот звук по-прежнему можно было услышать. Стоило только сосредоточиться и подождать, и он проявлялся сквозь все прочие городские шумы — гудки и тормоза автомобилей, звон колокольчиков на дверях ресторанов, цокот и шарканье обуви по тротуарам. Доходило до того, что группы людей собирались где-нибудь в парке или на крыше здания просто для того, чтобы послушать. Они усаживались спинами друг к дружке и тихо сидели… «Ба-дум. Ба-дум. Ба-дум…» Прислушиваться к заветному биению было все равно что пытаться проследить за птицей в полете. Бот она отрывается от земли, взмывает в вышину, превращается в точку и наконец совсем пропадает из виду…

Люка Симс в первую же неделю по прибытии в город обнаружил старый мимеограф и надумал издавать газету. Теперь по утрам он стоял перед кафе на набережной реки и раздавал людям оттиски. Газета называлась «Листок новостей и размышлений Л. Симса». Один из выпусков «Листка Симса», как по-простому называли газету горожане, был полностью посвящен проблеме этого звука. В частности, выяснилось, что по завершении перехода биение продолжало слышать менее двадцати процентов проинтервьюированных Люка людей. Но почти все сходились на том, что оно всего более походило, да попросту не могло быть ничем иным, кроме как биением сердца. А значит, вставал вопрос об источнике звука. Сердца горожан никак не могли его производить, ведь они больше не бились. Старик Махмуд Касим, например, полагал, что речь шла не о настоящем звуке, а, скорее, о воспоминании. Он так считал потому, что, когда-то услышав, более не мог его уловить, и тем не менее звук по сей день отдавался у него в ушах. А вот женщина, торгующая браслетами возле реки, была уверена, что то билось сердце самого мира — кипящее и сверкающее место, сквозь которое ей довелось падать по пути в город.

«Что же до вашего покорного слуги, — так завершалась статья, — я разделяю мнение большинства. Лично я всегда подозревал, что биение, которое мы слышим, есть пульс тех, кто еще продолжает жить. Живые носят нас в себе, словно жемчужины. Мы остаемся здесь лишь до тех пор, пока о нас помнят…»

Люка сам понимал, что метафора с жемчужинами получилась неуклюжей, поскольку жемчужина всегда переживает устрицу, причем намного. Однако первое правило газетного бизнеса гласит: изволь успевать к сроку. Так что стремление к совершенству Люка уже давным-давно не обременяло.

Каждый день в город прибывали все новые люди, и тем не менее город безотказно их принимал. Так, идя но улице, за многие годы вроде бы изученной во всех мелочах, совершенно неожиданно можно было обнаружить не только новое здание, но даже целый квартал. Карсону Маккохрену, водителю одного из лаково-черных уличных такси, приходилось перерисовывать городскую карту чуть ли не каждую неделю. Благо ему по двадцать-тридцать, а то и по пятьдесят раз на дню приходилось брать пассажира — новичка в городе, и к тому же доставлять его по адресу, о котором он, Карсон, прежде слыхом не слыхивал! Народ прибывал из Африки, Азии, Европы и из обеих Америк. Из шумных мегаполисов и с крохотных островков, затерянных посреди океана… Таков уж был обычай живых: со временем все они умирали. Однажды появился старый-престарый музыкант. Едва попав в город, он пошел в квартал, сплошь выстроенный из красного кирпича, и принялся играть на своем аккордеоне, извлекая из инструмента медленные, печальные вздохи. А еще был ювелир — совсем молодой парень, что устроился на углу Кленовой и Кристофер-стрит и стал продавать бриллианты, вправленные в серебро. На том же самом углу уже лет тридцать как обосновался ювелирный магазинчик Джессики Офферт, но появление конкурента Джессику ничуть не расстроило. Наоборот, она каждое утро приносила ему кружечку свежего черного кофе, и они посиживали у него в гостиной, точно старые друзья, попивая кофе и обсуждая городские сплетни. Ее лишь удивляла его молодость… Но что поделаешь, в те дни в город прибывало огромное количество молодых. Многие были попросту детьми, и они либо носились у Джессики под окном на рокочущих скейтбордах, либо мчались куда-то на площадку для игр. Одному мальчику с пятном от клубники на щеке нравилось воображать, будто деревянные лошадки, на которых он качался, были настоящими живыми лошадьми — теми, что он привык кормить и чистить дома, на ферме… пока не погиб вместе с ними во время бомбежки. Другому нравилось стремительно сбегать вниз по склону. Он молотил пятками гравий и думал о родителях и двоих старших братьях, еще остававшихся в живых. Ибо они у него на глазах оправились от той же болезни, что медленно, но верно свела в могилу его самого. Паренек не любил об этом рассказывать…

А произошло это все во время войны. Правда, никто не мог достоверно припомнить — какой именно.

Время от времени кто-нибудь из мертвых — конечно, из тех, кто едва завершил переход, — по ошибке принимал город за Рай небесный. Это заблуждение очень скоро развеивалось. В самом деле, что за Рай, где утром ты просыпаешься от рева и грохота мусоровоза, где тротуар пестрит пятнышками жевательной резинки, а с реки несет тухлой рыбой? Ну и Адом город, естественно, тоже не мог быть. Трудно вообразить, чтобы в Аду существовали булочные и пекарни, чтобы там рос кизил, чтобы там бывали пронзительно-синие дни, от красоты которых аж ломит в затылке… Таким образом, город не являлся ни Раем, ни Адом… Впрочем, к обычному миру он тоже ни в коей мере не принадлежал. Его обитатели все больше склонялись к убеждению, что он являл собой некое продолжение жизни, нечто вроде внешней комнаты — и в ней они задержатся лишь до тех пор, пока о них будет помнить хоть кто-нибудь из живых. Умрет последний, с кем они были лично знакомы, — и придется перенестись куда-то еще. И ведь правда, жители города действительно в основном исчезали лет через шестьдесят-семьдесят после прибытия. Рассказывали о некоторых мужчинах и женщинах, что задерживались на гораздо более долгий срок, измерявшийся столетиями… Но такие россказни бытуют всегда и везде, и как знать, можно ли им верить?

У каждой соседской общины имелось место сбора — такое место, куда люди сходились обменяться новостями из мира живых. В квартале памятников для этой цели служила колоннада, в складском районе — таверна под названием «Одна-единственная», а около оранжереи, стоящей в центре тепличного хозяйства, работал «Русский чайный дом» Андрея Калатозова. Калатозов разливал чай из медного начищенного самовара и подавал фарфоровые чашки на полированных деревянных подносах. Его жена и дочь умерли несколькими неделями раньше его самого. Их погубил взрыв старой мины, обнаружившейся в семейном саду. Андрей видел в кухонное окно, как это случилось… Лопата жены ударила по какому-то куску металла, до того изъеденному ржавчиной и обросшему землей за множество десятилетий, что никто и не догадался, что это было такое… пока оно не взорвалось. Через две недели Андрей взял бритву и рассек себе горло, надеясь на встречу с родными на небесах. И эта надежда сбылась. Теперь дочь и жена улыбались посетителям, принимая у них пальто около входа. Калатозов все посматривал на них, нарезая лимон и раскладывая ломтики на блюдце… Счастливейший человек, что уж тут говорить! Чем бы на самом деле ни являлся город, для него это точно был Рай. Теперь он с утра до вечера слушал разговоры посетителей, обсуждающих свежие слухи о войне. Американцы снова поссорились с Ближним Востоком. Китай, Испания, Нидерланды, Австралия — все не ладили между собой. Бразилия вовсю разрабатывала новый мутагенный вирус, способный противостоять какой угодно вакцине… А может, не Бразилия, а Италия? Или Индонезия?.. Ходило столько слухов, что разобраться не представлялось возможным.

Время от времени в подобные центры общения забредали те, кто умер всего день-два назад. Когда они входили в таверну или чайную, оказывались на прибрежном рынке или у колоннады — кругом них тотчас собирались легионы умерших и принимались требовать новостей.

Вопросы звучали обычно одни и те же.

— Ты где жил?

— Про Центральную Америку что-нибудь слышно?..

— А правду говорят про полярные шапки или все болтовня?

— Кузена моего не встречал? Он в Аризоне жил, Льюис Зайглер его звали…

— А на Африканском побережье что происходит, не в курсе?

— Ну расскажи нам, ну расскажи хоть что-нибудь…

Киран Пател большую часть жизни — а прожила она чуть не сто лет — занималась тем, что продавала бусы туристам около одной из бомбейских гостиниц. Она говорила: последнее время ее родину посещало все меньше путешественников, но по большому счету это не имело значения, поскольку ее страна пришла в изрядный упадок. Бусы из слоновой кости, которыми она в изобилии торговала в молодости, сперва стали редким товаром, а последнее время почти вовсе исчезли. Немногочисленные уцелевшие слоны сидели по клеткам в зоопарках иных государств. На закате дней своих под видом «доподлинных бус из слоновой кости» Киран сбагривала туристам соответствующего цвета пластиковые шарики, массовое производство которых успешно наладили корейские фабрики. Но и это, собственно, имело весьма мало значения. Туристы, которых привлекал ее лоток, в жизни не распознали бы подделки.

Шестнадцатилетний Джеффри Фэллон явился из Парк-Фоллс, штат Висконсин. Он сообщил, что боевые действия еще не распространились от побережий в глубь страны, а вот зараза уже добралась — чему сам он был живым подтверждением.

— Ну, не живым… ходячим, лучше сказать, — поправлялся парнишка.

Супостатом первоначально был Пакистан. Потом — Аргентина и Турция, а дальше он начинал путаться.

— Чего вы от меня-то хотите? — пожимал он плечами. — Я, собственно, больше всего по своей девчонке скучаю…

Эту девчонку звали Трейси Типтон, и она любила брать его за мочку уха зубами, а передние зубы у нее были неровные, и когда она так делала, все его тело напрягалось и звенело подобно гитарной струне. Он думать не думал о своих ушах до того дня, когда она впервые потянулась к ним губами… Но вот теперь он был мертв — и только про них и думал. Кто бы мог предугадать, а?..

Еще был мужик, что день-деньской катался вверх-вниз на эскалаторах торгового пассажа на улице Гинза. Он никому не называл своего имени. Когда люди спрашивали его о последних прижизненных воспоминаниях, он лишь энергично кивал головой, громко хлопал в ладоши, произносил «Бум-м!» и делал жест, как будто рассыпал конфетти.

В центре города стояли громадные здания из стекла и пластика, чьи зеркальные окна отражали небо и облака. Несколько сотен кварталов — и небоскребы сменялись домами попроще: из камня, кирпича и дерева. Правда, происходила эта смена весьма постепенно, а улицы были так оживленны, что можно было отшагать подряд несколько часов и тогда лишь заметить, как изменились архитектурные стили. Вдоль тротуаров тянулись кинотеатры, спортивные залы, несчетные магазины, баскетбольные площадки и всевозможные прочие заведения. От библиотек до табачных лавочек, от прачечных до химчисток. А еще в городе имелись многие сотни храмов — правду сказать, не менее чем по сотне в каждом квартале. Пагоды, мечети, часовни и синагоги стояли, зажатые между овощными рынками и пунктами видеопроката, — лишь вздымались высоко в небо кресты, минареты и купола. На самом деле многие мертвые успели отбросить свою прежнюю религиозность, ибо убедились: реальное посмертие очень мало походило на ту блистательную будущность, что при жизни обещало им священство. Но не меньше было и тех, кто, наоборот, продолжал страстно придерживаться своей веры, а также новообращенных. Сермяжная правда состояла в следующем: никто доподлинно не знал, что его ожидало по окончании пребывания в городе. А из того факта, что после смерти ты покамест не встретился со своим Богом, отнюдь не следовало, что этого однажды не произойдет…

Именно такой философии придерживался Хосе Тамайо, раз в неделю работавший добровольным сторожем церкви Святого Сердца. По воскресеньям он ждал у западной двери, пока не закончится вечерняя служба, а когда прихожане растворялись в лабиринтах городских улиц — мыл пол, протирал алтарь и скамейки, пылесосил подушечки для причастия. Покончив с этим, он выходил наружу и осторожно преодолевал спуск из семнадцати ступенек — туда, где стоял слепой и разглагольствовал о своем путешествии через пустыню, — и шел к себе домой через улицу. Хосе когда-то повредил колено во время футбольного матча, и теперь, стоило ему как следует вытянуть ногу, в суставе взрывалась крохотная звездочка боли. Последствия травмы никуда не делись даже после перехода, и Хосе воздерживался от долгах и далеких прогулок. Собственно, поэтому он и подрабатывал в церкви Святого Сердца: она была попросту ближайшей. В юности он был методистом и принадлежал к единственной некатолической религиозной организации, существовавшей в городке Хуан-Тула. Теперь он часто вспоминал о том, как они с одноклассниками по воскресной школе проникли в церковную кладовку и стибрили упаковку из шести баночек шипучки. Тут как раз явился учитель, и они поспешно прикрыли дверь, и только узенький лучик света проникал в щель, выхватывая из темноты ручку тележки, нагруженной складными стульями. Плотно упакованных стульчиков было много — может, сорок, а то и все пятьдесят. Хосе явственно помнил, как смотрел на эту тележку, вслушиваясь в учительские шаги, а пузырьки газировки лопались у него на языке и щекотали небо…

Мертвых часто удивляли подобные воспоминания. Они могли месяцами не вспоминать о домах и дворах, где довелось вырасти, о былых взлетах к славе и падениях в бездны стыда, о работе, повседневной жизни и увлечениях — обо всем, что заполняло и постепенно поглотило их жизни, — и вот поди ж ты, какой-нибудь мимолетный, незначительный эпизод прожитого являлся на ум по тысяче раз за день.

Женщина, просившая подаяние в подземке, припоминала, как некогда уплетала булочки с крабами и хреном на каком-то причале в Чесапикском заливе. Мужчина, что зажигал газовые рожки в театральном квартале, вспоминал, как вытащил баночку консервированных бобов из самой середины пирамиды, выложенной в супермаркете, — и ощутил забавную гордость, когда остальные баночки остались стоять на местах. Андреас Андреопулос, программист, все сорок лет своей взрослой жизни сочинявший компьютерные игры, вспоминал, как прыгал под деревом, чтобы сорвать листочек, как открыл модную лавочку, где можно было понюхать издающих аромат насекомых, и еще — как однажды он написал свое имя на боку запотевшей пивной кружки. Эти малозначительные воспоминания постоянно вертелись в его мыслях, настолько перевешивая все остальные, что впору было задуматься, — а не в них ли состоял весь смысл прожитой жизни?.. Иногда Андреас подумывал о том, чтобы объединить их в автобиографию, — только эти мелочи, а о работе и семье даже не упоминать… Автобиографию он собирался писать от руки на нелинованной бумаге. К компьютеру он больше прикасаться не намеревался.

А еще в городе были места, где собирались такие толпы народу, что невозможно было двинуться с места, не задев чью-нибудь руку, или бедро, или брюшко. По мере прибытия мертвецов таких уголков становилось все больше. Не то чтобы в городе перестало хватать места для всех обитателей, — просто, если людям хотелось собраться вместе, это происходило в конкретных точках, и толпы все время росли. Те, кто дорожил своим уединением, научились их избегать. Если же они хотели непременно посетить открытую площадь в районе памятников или фонтаны в квартале неоновых огней, — им пришлось бы ждать, пока население оскудеет. Такое обычно происходило во время войны, голода или эпидемий.

Парк возле реки, несомненно, был самым оживленным из всех посещаемых и многолюдных мест в городе. Там имелся ряд белых павильонов и длинный газон с настоящей живой травой. Вдоль дорожек продавались воздушные змеи и прохладительные напитки, а нагромождения валунов делили берег на множество аккуратно закругленных бухточек. Как-то раз из одного павильона вывалился мужчина с длинной седой бородой и пышными белыми волосами и побрел сам не зная куда, наталкиваясь на прохожих. Всем, кто видел его, сразу стало ясно, что он только-только совершил переход. Он рассказал, что при жизни был вирусологом. Последние пять дней ему пришлось карабкаться по ветвям гигантского клена, так что одежда вся пропиталась сладким соком и липла к телу. Кажется, он полагал, что и все бывшие в парке лазали с ним вместе по дереву. Когда кто-то спросил его, как же он умер, он тяжело вздохнул и долго молчал, прежде чем ответить:

— Это верно, я помер… Спасибо, напомнили, а то я без конца забываю. Все-таки они сделали это, сукины дети! Нашли способ, как все похерить… — Выдрал из бороды сгусток кленового сока и поинтересовался: — Эй, а заметил кто из вас это мерное буханье в древесном стволе?..

Вскоре после этого город и начал запустевать.

Однокомнатный офис «Листка новостей и размышлений Л. Симса» помещался в одном из старейших городских зданий, сложенном из темного, как шоколад, кирпича и больших блоков серебристого гранита. С верхних этажей шпалерами свисал бледно-желтый мох, достигая козырька над входной дверью. По утрам Люка Симс принимался крутить свой мимеограф, и солнце щедро лилось в комнату сквозь эти полотнища мха, окутывая все теплым сиянием, густым и желтым, как масло. А временами, когда Люка смотрел в окошко на город, ему казалось, будто он смотрит сквозь стену вянущего леса.

К семи часам он обычно успевал отпечатать несколько тысяч экземпляров своего листка и нес их в кафе у реки, чтобы вручать прохожим. Ему нравилось думать, что каждый, кто брал у него газетку, прочитывал ее и потом передавал кому-то другому, чтобы и тот в свою очередь поступил так же… Правда, он знал, что так происходило далеко не всегда. По дороге домой он обязательно замечал хотя бы несколько экземпляров своего листка торчащими из мусорных баков, и бумага уже жухла на солнце. Тем не менее, заглядывая в кафе, он обязательно видел двадцать-тридцать людских голов склоненными над последним выпуском «Листка Симса». Последнее время он писал все меньше статей о городских событиях и все больше — о мире живых, черпая сведения из интервью с новоприбывшими. Большинство из них составляли жертвы так называемой эпидемии. Люка подметил: эти люди необычно часто моргали, щурились и терли глаза. Оставалось гадать, было ли это следствием той напасти, что свела их в могилу.

Каждый день Люка видел сквозь витрину кофейни одни и те же лица. СОТНИ ЖЕРТВ ВИРУСА В ТОКИО! — сообщали заголовки «Листка». — НОВЫЕ ЦЕНТРЫ РАСПРОСТРАНЕНИЯ ВИРУСА ОБНАРУЖЕНЫ В ЙОХАННЕСБУРГЕ, КОПЕНГАГЕНЕ, ПЕРТЕ! Эллисон Браун, что пек на кухне сладкие булочки, всегда ждал, чтобы Люка ушел, и лишь потом просматривал заголовки. Его жена была поэтессой из тех, что имеют обыкновение с капризным видом околачиваться поблизости, дожидаясь, пока он не прочтет ее наисвежайшие творения, — а он терпеть не мог, чтобы за ним вот так наблюдали. ИНКУБАЦИОННЫЙ ПЕРИОД МЕНЕЕ ПЯТИ ЧАСОВ! ЗАРАЗИШЬСЯ В ПОЛДЕНЬ — УМРЁШЬ ЕЩЁ ДО ПОЛУНОЧИ! Шарлотта Сильвэн маленькими глоточками потягивала кофе, выискивая в газете упоминания о Париже. Она не была в Париже вот уже пятьдесят лет, однако продолжала считать его своим родным городом. Однажды она увидела в первых строках статьи слово «Сена», и ее пальцы невольно стиснули бумажный листок… Но оказалось, что то была всего лишь опечатка — имелось в виду слово «сиена», то бишь охра, и свидание с домом снова не состоялось. ВИРУС РАЗНОСИТСЯ ПО ВОЗДУХУ И ПО ВОДЕ. ДВА МИЛЛИАРДА УМЕРШИХ В АЗИИ И ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЕ! Май Мастада Рю любила играть в слова. Каждое утро она дважды прочитывала «Листок Симса»: первый раз — ради содержания статей, а второй — выискивая случайные либо скрытые интересности вроде палиндромов и анаграмм, да просто букв своего собственного имени, раскиданных по другим словам. Она находила их безошибочно. «СУТОЧНАЯ СМЕРТЬ» ПЕРЕСЕКАЕТ АТЛАНТИКУ. СМЕРТНОСТЬ ДОХОДИТ ДО СТА ПРОЦЕНТОВ!

Люди, имевшие обыкновение ходить по городу от двери к двери, — евангелисты и мелкие торговцы, податели разного рода петиций и переписчики жителей, — все эти люди начали замечать кое-что странное. Они в один голос утверждали, что число горожан пошло на убыль. Там, где всего несколько недель назад было буквально не протолкнуться, теперь обнаруживались пустые комнаты и безлюдные здания. Да и на улицах заметно поубавилось народу. И не то чтобы люди перестали умирать, — наоборот, нынче они мерли как никогда. Они прибывали тысячами, сотнями тысяч — каждый час, каждую минуту. Целыми домами, школами, селениями. Но на каждого, только что проделавшего переход, приходилось по двое-трое исчезнувших. Рассел Хэнли продавал метлы, собственноручно связанные синтетическими веревками из кедровых веток. Так вот, он сказал, что город уподобился дырявой кастрюле.

— Сколько в нее воды ни лей, — заявил Хэнли, — она тут же вся как есть вытекает!

У него был лоток в квартале памятников. Там он вязал свои метлы и прямо на месте предлагал их многочисленным прохожим… которых последнее время насчитывалось какие-то жалкие сотни. И если их нынешняя псевдожизнь объяснялась, как в то верил Рассел, исключительно памятью живых, то что должно было произойти, когда эти самые живые, все сколько их есть, соберутся в городе? Что будет, когда та, другая, большая «кастрюля» — мир живых — окончательно опорожнится?

Не подлежало сомнению лишь одно — город в самом деле менялся. Жертвы эпидемии появлялись в нем, чтобы очень быстро исчезнуть, иногда буквально в считанные часы. Так исчезает весенний снег, который ночью окутывает землю, а утром бесследно тает от солнечного тепла. Однажды в сосновый квартал прибыл мужчина, облюбовал пустой магазинчик, нарисовал на витринном стекле цветным обмылком объявление: РЕМОНТ ЧАСОВ ШЕРМАНА. БЫСТРО И ПРОСТО! СКОРО ОТКРОЕМСЯ! — после чего затворил дверь, прошаркал куда-то в глубь помещения… и более не возвращался. Еще один сказал женщине, у которой провел ночь, что сходит на кухню за стаканом воды, а когда через несколько минут она его окликнула — не отозвался. Женщина стала искать его. Окошко рядом с туалетным столиком оказалось открыто, как если бы он выбрался на балкон… Вот только ни там, ни где-либо еще его так и не оказалось. Как-то раз ветреным и солнечным вечером в городе в полном составе появилось население маленького тихоокеанского островка. Эти люди устроились было на плоской крыше большого паркинга… лишь для того, чтобы исчезнуть еще до заката.

Перемены особенно бросались в глаза городским старожилам. Ни один из них понятия не имел, сколько же времени он здесь находится, и тем более — сколько каждому из них осталось; тем не менее в их пребывании здесь уже был устоявшийся распорядок, нечто такое, на что с определенностью можно было рассчитывать по завершении перехода. Каждый всенепременно обретал здесь дом, работу и общество друзей — причем все это на шесть-семь десятилетий. Понятно, о новых семейных кланах речи не шло, потому что никто здесь не старился, но вот собрать кругом себя родных и близких людей — это мог всякий.

Так, Мариама Эквензи почти тридцать лет подряд обитала на первом этаже небольшого здания в квартале белых мазанок. Это была рослая, стройная женщина, не утратившая неповторимой девической осанки. Она носила платья из батика такого цвета, каким дети рисуют солнце, так что соседи за несколько кварталов замечали ее приближение. Мариама работала в одном из множества городских сиротских приютов. Сама она считала себя неплохой учительницей, вот только дисциплину поддерживать не умела. Ей в самом деле частенько приходилось вверять своих подопечных заботам других взрослых, пока она гонялась за неслухами, сбегавшими с уроков. Она читала младшим ребятишкам книги о долгих путешествиях и о животных-оборотнях, а детей постарше водила в музеи и парки, после чего помогала им делать уроки. Многие из них вправду очень плохо себя вели, а слова употребляли такие, что Мариама поневоле краснела, но сердиться на них было превыше ее сил. Как она, бывало, ни притворялась разгневанной, ребятня видела ее насквозь. Таков уж был тяжкий крест Мариамы. Был у нее один паренек, Филипп Уокер, при малейшей возможности сбегавший на торговую улицу. Ему страшно нравилось удирать от топочущей сзади «училки», и она в самом деле не могла его поймать, пока он сам не валился на крылечко или скамейку, задыхаясь от хохота. Так вот, однажды он свернул в какой-то переулок, а когда выскочил с другого конца — «училка» так и не появилась. Час спустя Филипп вернулся в приют, пребывая в полной растерянности: и куда она подевалась?..

Вилле Толванен каждый вечер гонял шары в баре на углу Винной улицы и Восьмой. Приятели у него там были те же самые, что и при жизни. У них была любимая песенка еще с тех времен, когда они направлялись в Оулу, чтобы там выпить:

Постепенно все они умерли — и так или иначе добрались до уютного маленького бара по тому самому адресу. Каждый по очереди вошел сюда, сомневаясь и осторожничая, — и, поди ж ты, вот они, наши ребята, вот они у бильярдных столов! Так вся компания заново и собралась. Вилле был последним, кто присоединился, и, увидев друзей, обрадовался, точно мальчишка. Он пожимал им руки, а они хлопали его по спине. Он пожелал непременно купить всем выпивку, чтобы промочить горло.

— Никогда больше… — начал он и от волнения не смог договорить, но друзья поняли, что он имел в виду.

Он все улыбался, чтобы скрыть невольные слезы, и кто-то запустил в него арахисовой шелухой, а он отбил ее ладонью, и она полетела на пол, но это не имело значения, потому что пол и без того был сплошь усыпан этой шелухой, и она поскрипывала под ногами… Многие месяцы после смерти Вилле не пропускал ни единого вечера в баре, и поэтому, когда однажды он не явился, друзья сразу почуяли неладное и отправились на розыски. Для начала они посетили его комнату над скобяной лавкой неподалеку и долго колотили в дверь кулаками, а потом вскрыли замок с помощью нескольких игральных карт. Там стояли ботинки Вилле, лежали его часы, его куртка… Вот только сам он бесследно исчез.

Этан Хесс, вирусолог, по барам не шатался. Он предпочитал прикладываться к небольшой металлической фляжке, которую носил по-бойскаутски на поясе. Тридцать лет до самой своей смерти он пристально наблюдал за тем, что творилось в его области знаний, читал научные журналы, прислушивался к кулуарным сплетням на конференциях… Временами ему начинало казаться, будто каждое правительство, какое ни возьми, каждая могущественная группировка, каждая сколько-нибудь самостоятельная сила в мире — все они занимались одним и тем же: поисками совершенного вируса, способного передаваться всеми мыслимыми путями, распространяясь среди населения подобно кругам от камешка, брошенного в воду. Теперь он понимал, что кому-то из исследователей определенно улыбнулась удача. Но вот как они применили свой вирус?.. Это оставалось для Этана загадкой. Сообщения новоприбывших были слишком краткими, да и особой точностью не отличались… В общем, в один прекрасный день ученый заперся в туалете Музея искусств и там принялся плакать навзрыд, бессвязно выкрикивая что-то насчет воздуха, воды и съестных припасов.

— Успокойтесь, пожалуйста, — пытался увещевать вызванный кем-то охранник. — Может, лучше выйдете оттуда? Здесь сколько угодно воздуха и воды…

Он очень старался утешить вирусолога и говорил медленно, самым убедительным тоном, но Этан лишь кричал:

— Все!.. Все!.. — и один за другим до отказа выворачивал краны над раковинами.

Ничего более вразумительного от него так и не дождались, а несколькими минутами позже, когда охранник все-таки высадил дверь, Этана за нею уже не было…

Казалось, отворились некие ворота, рухнула плотина: город извергал своих жителей, отпускал своих мертвецов. Они во множестве покидали его пределы, и очень скоро городские парки, бары, торговые центры практически опустели.

И вот однажды, вскоре после того, как последний ресторан закрыл свои двери, слепой стоял на церковных ступенях, поджидая хоть кого-нибудь, готового выслушать историю его странствий. Длился день, но никто не шел мимо, и слепой уже задумался, а не пришел ли конец всем и всему. Может, все случилось, пока он спал? Или в те полминуты нынче утром, когда ему померещился запах подгоревшего меда?.. Все-таки он расслышал гудки нескольких машин, донесшиеся с разных сторон, а еще минут через двадцать — скрежет притормозившего состава подземки. После этого лишь ветер вздыхал, носясь между зданиями города… Но вот и ветер начал стихать и наконец пропал окончательно. Слепой напрягал слух, силясь уловить хоть какой-нибудь звук, свидетельствующий о присутствии человека… все тщетно.

Он приложил ладони ко рту.

— Эй! — закричал он во все горло. — Эй!..

Никто ему не ответил.

И вот тогда слепого посетило пугающее сомнение. Он поспешно прижал руку к груди… Ибо ему почудилось, будто сердцебиение, которое он явственно слышал, могло оказаться его собственным.

Нина Кирики Хоффман Потерянный

Субботним утром после Дня Благодарения я провела свой баскетбольный мяч по улице до самой школы. Школьная баскетбольная площадка была огорожена высоким забором, так что не надо было тратить полдня в погоне за мячом при неудачном броске в щит. За площадкой простирался огромный пустырь. В домах с застекленными дверьми, выходившими на улицу, проживало немало подростков. Стоило пару раз подбросить мяч, и на площадке сразу появлялись игроки.

Хорошо, если среди них были еще девочки. Если приходили только парни, да еще выше и сильнее меня, они забирали мяч и не допускали до игры. Приходилось ждать, пока они не устанут или их не позовут домой, только тогда мяч возвращался ко мне.

Иногда на площадку заходил Дэнни Ортега. Хоть он и недавно поступил в школу, как и я, но ростом превосходил многих старшеклассников. Он обычно забирал мяч и отдавал мне, а потом добавлял:

— Бекки, сколько раз тебе говорить? Зови меня, как только тебе захочется поиграть.

Иногда я так и делала. Иногда не хотела его беспокоить.

Я хочу сказать, что боялась истощить нашу дружбу. На Дэнни я могла бы любоваться весь день. Мне очень нравилось, как он выглядит — высокий и стройный, с черными глазами и шелковистыми ресницами, смуглой кожей цвета жженого сахара и мягкими черными волосами. Мне нравилось, как он со мной разговаривает, как ровно звучит его голос, ведь он не знал, о чем я думаю, глядя на него. Я старалась не злоупотреблять своими просьбами. Не хотелось изменять наши отношения. Он спокойно общался со мной и не нервничал, как некоторые парни, когда девчонки с ними заигрывали.

Но и без встреч с Дэнни я не могла жить.

То субботнее утро выдалось прохладным и ясным, что меня очень порадовало. Весь День Благодарения и в пятницу шел дождь. В нашем случае это была самая подходящая погода для праздника. Худшего Дня Благодарения я не припомню. Может быть, мамочка и дед образумятся и не станут приглашать отца на Рождество. С тех пор как в прошлом году погибла моя сестра Мириам, отец с мамой не могут находиться под одной крышей или наедине в одной комнате.

Я открыла ворота в заборе, что окружал баскетбольную площадку, и бросила мяч в правый щит. Звук удара мяча обо что-то твердое мне очень нравился: он призывал к прыжку.

В углу площадки, под самым забором, лежал какой-то паренек, как будто ветер загнал туда мусор. У него были длинные спутанные волосы с застрявшими в них листьями, на бледном лице виднелись грязные разводы, а одежда выглядела очень странно — запылившиеся обтягивающие штаны и рубаха из темно-синего бархата с золотым кантом и красным вышитым цветком на груди. Босые ступни почернели от грязи, а белевшие лодыжки казались замерзшими.

Я поймала отскочивший мяч и осталась у ворот, размышляя, не лучше ли будет уйти. В этом районе некого было опасаться, за исключением парочки хулиганов, которых обычно можно было заметить издали и убежать, не нарываясь на неприятности. Паренек казался маленьким, а я была достаточно сильной. Но он выглядел очень странно.

Даже не понимаю, почему я решила, что передо мной мальчишка.

Глаза на бледном лице открылись. Серебристо-голубые. Ни у кого из моих знакомых я не встречала таких глаз — словно луч солнца в замерзшей льдинке. Мальчик смотрел на меня.

Я еще разок стукнула мячом и подумала о маме. Если намечалась посадка деревьев, или очистка пляжа, или день помощи бездомным перед Днем Благодарения, она непременно принимала участие во всех этих мероприятиях, да еще тащила с собой меня, моего брата-близнеца Джеффа и старшую сестру Мириам, когда та еще была жива.

После ее смерти мама изменилась. Раньше она была социальным работником и общалась с людьми, которым требовалась помощь. А теперь ушла на административную работу. Мама перестала заставлять нас помогать людям. Она больше не хотела, чтобы мы приводили домой бездомных. Она даже не хотела видеть наших друзей. Иногда мне казалось, что она предпочла бы, чтобы у нас их совсем не было.

Джеффу было проще: он мог довольствоваться электронной почтой и коллективными играми в Интернете. У него было множество друзей, с которыми он никогда не встречался, и это было к лучшему. В школе у него почти не было приятелей.

Маме нравилось такое положение, она в любой момент могла открыть дверь в его комнату и убедиться, что Джеф на месте. Ее не интересовало, скольких демонов, пришельцев или бандитов убивает ее сын.

Я после несчастного случая с Мириам забросила все факультативные занятия и до сих пор не могла найти им замену. Каждый раз, уходя из дома, я оставляла записку для мамы. Она до сих пор выходила из себя, если я была далеко от дома. Это начинало сводить меня с ума.

Парень сел и протер глаза. Его кожа была такой бледной, что напоминала изнанку грибной шляпки, а под глазами залегли тени.

Я сделала несколько шагов в его направлении, постукивая мячом об асфальт.

Он уставился на меня во все глаза. Чем ближе я подходила, тем сильнее чувствовала отвратительный запах. Можно подумать, что он спал в канализационном люке.

— Привет. — Я опять ударила мячом, поймала его на отскоке. — Ты в порядке?

— Мирнама?

Я положила мяч на асфальт и села на него. У мальчишки был такой странный акцент, что я не поняла его ответа. В голосе звучала странная плавность, какой я не слышала ни в английском или испанском, ни даже во французском, который начала изучать в этом семестре.

— Ты в порядке? — снова спросила я.

По его виду нельзя было сказать, что мальчишка ранен. Нигде не видно крови. Скорее всего, это просто бездомный. Безусловно, ему не мешает помыться, и он выглядит голодным и замерзшим.

— Бузелала зенда.

Он потер ладони перед лицом. Потом сделал треугольник из указательных и больших пальцев, поместил губы в этот треугольник и воспроизвел какой-то очень холодный звук. Затем накрыл ладонями уши и снова сказал что-то холодное.

Этот холод его слов резанул мне слух. Непонятно, как это могло быть — слова вонзились, словно ледяные ножи. А вдруг он скажет еще что-то в этом роде?

Парень поморгал, а потом я услышала:

— Говори? Пожалуйста? Говори?

Я сделала глубокий вдох и задержала дыхание на несколько секунд. Наверное, лучше было бы уйти отсюда. С другой стороны, последние слова уже были похожи на нормальный разговор.

— Кто ты такой? — спросила я, хотя лучше было бы спросить «Что ты такое?»

Он произнес несколько слов, из которых я поняла только «ля-ля», потом нахмурился.

— Мак, — наконец сказал он, потрогал пальцами губы, словно удивляясь слетевшим с них звукам, а потом повторил: — Мак.

— Мак? — переспросила я.

Он дотронулся до красного цветка на груди.

— Мак.

— Тебя назвали по имени цветка? Похоже, у тебя неприятности.

Парень опять потер руки, улыбнулся.

— Неприятности? — Вместе с этим словом улыбка слетела с его лица.

Я встала и подняла мяч.

— Знаешь, тебе не стоит тут оставаться.

Я могла проводить его в приют для бездомных или хотя бы дать денег на автобус.

Парень вскочил на ноги. Он оказался на два дюйма ниже меня и выглядел довольно тщедушным.

— Ты голоден? — спросила я.

— Голоден, — прошептал он.

За моей спиной скрипнули ворота. Я обернулась. Шуг Келли, первый забияка во всем районе, приближался со своей знаменитой ухмылкой на губах.

— Привет, Бекки, привет. Мы здесь практически одни в это прекрасное осеннее утро. Что может быть лучше? А как зовут твоего маленького хорошенького приятеля?

При первой же возможности я всегда старалась убежать от Шуга Келли. В прошлый раз, когда он загнал меня в угол, то не стал меня бить. Он попытался меня поцеловать и хватал за грудь, хоть там еще и не выросло ничего такого, за что можно было уцепиться.

Я заслонила собой Мака и оглянулась в поисках подходящей кандидатуры, чтобы отвлечь внимание Шуга. Примерно в квартале от нас Тейлор Харрисон подстригал свой газон, а мимо дверей школы шла Венди Алкола со своей беленькой собачонкой. Оба они были слишком далеко, недостаточно сильны, и нас не связывали приятельские отношения.

— Привет, Шуг.

Я протянула руку за спину и почувствовала, что ладонь Мака ухватилась за мою. Его рука оказалась тонкой, теплой и более сильной, чем могло показаться с первого взгляда. Я шагнула навстречу Шугу и, как только поравнялась с ним, со всех сил ударила мячом в живот. Он охнул и согнулся пополам. Я дернула Мака за руку, и мы оба проскочили мимо хулигана. Мяч так и продолжал подпрыгивать на площадке.

— Я еще доберусь до тебя, Сильвер! — визгливо крикнул нам вслед Шуг.

Я оглянулась на бегу. Шуг все еще тяжело дышал в центре поля, а мы к тому времени успели преодолеть половину пустыря. Пока расстояние между нами не выросло вдвое, я не сбавляла скорость.

Мак бегал прилично. Но я забыла, что мальчик босой. Как только я притормозила на тротуаре перед своим домом, он сильно сжал мою руку, и я остановилась. Он приподнял ногу, и мы оба уставились на ярко-красную кровь на его ступне.

— О господи! Ты на что-то наступил?

— Порезался.

— Заходи в дом. Я заклею порез пластырем.

Парень оперся на мое плечо и захромал по дорожке к нашему дому.

На ковре остались кровавые следы. Мама меня убьет. К счастью, она полчаса назад ушла играть в теннис со своей приятельницей Валери и вернется только после ланча с тетушкой Ариадной. Может, я успею все убрать до ее прихода.

Я провела Мака в ванную комнату на первом этаже и усадила на крышку унитаза.

— Сиди здесь, — сказала я и побежала наверх за аптечкой.

Было уже позднее утро субботы, как раз время просыпаться для Джеффа. Как только я пронеслась мимо его комнаты, он крикнул что-то в приоткрытую дверь своей спальни, но я уже схватила аптечку и побежала вниз.

Мак ахнул, когда я отвернула кран, чтобы намочить салфетку и промыть рану.

Вероятно, там, откуда он появился, где мальчики так странно одеваются и получают имена в честь цветов, не существует водопровода. Мне не приходилось читать о таких странах, хотя я и не пропускала занятий.

Я промыла рану Мака и нащупала осколок стекла. Кровь уже пропитала салфетку. Как только я осторожно выдернула осколок, кровь попала мне на руку и обожгла ее.

О боже! Я забыла о болезнях, которые можно получить через кровь других людей. Неужели Мак заразный? Он выглядит худым и голодным, но я не заметила никаких признаков кожных или иных заболеваний. Все равно его кровь не может причинить вреда, если не попадет в ранку, верно? Я вымыла руки с мылом и щеткой, но даже после этого кожу пощипывало.

С досады я прикусила нижнюю губу. Ладно, что бы ни случилось, отступать уже поздно. Мне стало не по себе. Отогнав неприятные мысли, я принялась за дело. В конце концов, даже если я заболею, у меня останется время, чтобы попрощаться со всеми, кого я люблю. Не так, как случилось с Мириам. Она смеялась и шутила за завтраком, поддразнивала маму и отца, игнорируя их вопросы относительно планов на вечер, а к полуночи ее уже не стало. Все уже привыкли, что каждую пятницу она уходит, не спрашивая разрешения, и никто не ожидал, что этот вечер будет чем-то отличаться от остальных.

Осколок стекла я положила на край раковины, и Мак тотчас же уставился на него. Рану я накрыла маленькой салфеткой с антибиотиком, а потом заклеила куском широкого пластыря. Будем надеяться, что ее не потребуется зашивать. Мак потрогал пластырь, погладил его пальцем, словно никогда раньше не видел ничего подобного.

— Бузе? Кедала, — пробормотал он.

— На каком языке ты говоришь?

— Зе? А, на фейанском. Извини. Так вот что вы делаете с ранами! Это лечит?

Он снова потрогал пластырь.

— Он предохраняет рану от попадания инфекции.

Кто же этого не знает? Неужели им не знаком пластырь, там, в Индии? В Сибири? Откуда же он появился?

Мак осторожно взял в руку осколок стекла; он был примерно в полдюйма длиной и очень тонкий. Парень нахмурился, потом посмотрел на меня.

— Давай выбросим его, чтобы больше никто не порезался.

— Выбросим?

Я открыла дверцу под раковиной и вытащила корзинку для мусора.

— Положи его туда.

Он уставился на использованные бумажные полотенца, зубные нитки и ватные шарики, потом снова посмотрел на стекляшку.

— И этого достаточно, чтобы…

Я помолчала, ожидая продолжения, но его не последовало.

— Брось его туда, — снова сказала я.

Он кинул стекло в корзину, и я убрала ее на место.

— Ну вот. Хочешь позавтракать?

Он кивнул.

— Тебе бы лучше сначала помыться. Если мама тебя застанет… Лучше принять душ.

Я-то уже привыкла к его запаху, но при мысли о встрече с мамой вспомнила, насколько отвратительно от него воняло. Я окинула парнишку взглядом. У нас примерно один размер. У меня бедра пошире, и грудь уже начинает расти, но в джинсах есть ремень, а для футболки фигура не имеет значения.

— Душ? — повторил он.

— Пойдем.

Я провела его в свою комнату и принялась рыться в платяном шкафу, пока не отыскала старые джинсы и темно-синюю футболку с выцветшим логотипом на спине. Хорошо бы еще позаимствовать у Джеффа пару нижнего белья. Оно пригодится Маку, если учесть, что…

От дальнейших мыслей мое лицо вспыхнуло.

Мак заинтересовался вещами на моем столе. В частности, старым глобусом, купленным на распродаже. Ему было не меньше тридцати лет, и многие страны с тех пор уже изменили свои очертания. И коллекцией камней со всех геологических экскурсий, на которые брал меня отец. Ему нравилось выкапывать из земли старые вещи и кристаллы. И мне тоже. Мне всегда казалось, что мы можем отыскать клад. Во время поездки в Кордильеры мне посчастливилось отыскать несколько красивых кристаллов кварца, но ни один из них не был совершенным. Собирать после прилива агаты мне понравилось еще больше. Меньше труда, легче собирать, можно обойтись резиновыми шлепанцами и все время проводить на пляже.

Я не ходила за камнями с тех пор, как отец ушел. Он получил право посещать нас по субботам после полудня. Каждый уикенд он вел нас с Джеффом ужинать, а потом в кино. Это доводило меня до бешенства.

Мак потрогал обложку моей «Энциклопедии млекопитающих», на которой красовался тигр. При этом он широко распахнул глаза.

— Ты никогда раньше не видел тигров? — спросила я.

Он покачал головой.

— Что ж, я тоже не видела. Только на картинках и по телевизору. Ты готов идти в душ?

— Бекки? — произнес он.

— Что?

— Тебя зовут Бекки?

— А? Ах да. Извини. Я спросила твое имя, но не назвала своего. Меня зовут Бекки Сильвер. А как ты узнал?

— Шуг сказал. Бекки, а что такое душ?

В моей голове промелькнули некоторые догадки. Может быть, он умственно отсталый. Может быть, он прибыл откуда-то издалека. А может, он разыгрывает меня. Или он вообще существует только в моем воображении? Наверно, Шуг стукнул меня по голове, да так сильно, что я до сих пор не могу очнуться и лежу на асфальте. Я брежу. Какой парень в центре американского города, далекого от портов и аэропортов, связанных с другими странами, мог заявить, что не знаком с душем?

Я не права. Может, здесь, в Спорес-Ферри, штат Орегон, совершил посадку космический корабль? Случались вещи и более странные.

— Ну, — протянула я, — ты знаешь, что такое ванна?

— Бадья? Емкость с водой?

— Верно. — Я протянула ему джинсы и футболку. — Я покажу тебе душ.

Даже если он меня разыгрывает, я могу ответить тем, что сделаю вид, будто принимаю все за чистую монету.

Я привела его в ванную комнату наверху и открыла душевую кабину.

Он заглянул внутрь, потом посмотрел на меня.

— Ну ладно. Вот это — гель для душа, это вроде мыла. Ты наливаешь его на губку и трешь кожу. Это — шампунь. Ты знаешь, что такое шампунь? — Я потрогала его волосы. Они были тусклыми и жесткими. Возможно, он никогда их не мыл. — Надо намочить волосы, втереть шампунь, потом сполоснуть водой. Повторить еще раз, и волосы станут чистыми. — Потом я показала на краны: — Это горячая вода, а это — холодная. — Показала душевую головку: — Вода льется оттуда. Встаешь под нее и моешься.

Мак тронул пальцем кран.

— Это вода?

— Если повернуть, будет вода.

Он нахмурился.

— Смотри сюда.

Я протянула руку и повернула кран горячей воды.

— Зе!

Я закрыла кран.

Мак отвернул кран, подставил руку под струю падающей воды. Потом закрыл кран и посмотрел на меня. Тогда я открыла шкафчик, вынула большое пушистое полотенце и мочалку.

— Ты знаешь, что такое полотенце и мочалка?

Мак кивнул.

— Бекки? Что ты тут делаешь?

В дверях появился Джефф и уставился на нас.

— Это мой друг Мак. Он собирается принять душ.

— Он? Так это мальчик?

— Да. Джефф, у тебя найдется чистое белье?

Джефф поскреб затылок, ушел и вскоре вернулся с парой белья. К счастью, мама только вчера вечером занималась стиркой, так что вещи были совсем свежими.

— Тебе понятно, как обращаться с нашей одеждой? — спросила я у Мака.

Он оглянулся на футболку и джинсы, которые я положила на раковину, потом нагнулся и посмотрел, как застегнуты мои брюки.

— Выглядит несложно, — ответил он.

— Молния на джинсах может тебя покалечить, если не соблюдать осторожность, — вставил Джефф.

— Молния?

Я продемонстрировала работу молнии и протянула джинсы Маку.

— Ческа, — пробормотал он.

— Пацан. Вот поэтому мы и носим белье, — сказал Джефф.

— Спасибо, — поблагодарил его Мак.

Я отвернула кран горячей воды, и вскоре от струи пошел пар. Потом добавила холодной, чтобы не обжигало кожу, и повернулась к Маку.

— Все в порядке? Ты понял, как мыться?

Мак кивнул. Несколько раз подряд. Мы с Джеффом вышли и закрыли за собой дверь.

— Ну и что это за придурок? — спросил меня Джефф.

Я пожала плечами.

— Не имею понятия. Его зовут Мак. Я его нашла на баскетбольной площадке. Тебе не кажется, что он просто морочит мне голову?

Джефф подергал себя за нижнюю губу, потом покачал головой.

— Он вызывает какое-то странное ощущение.

— Ощущение чего-то нездешнего, — подсказала я.

— Верно. Он какой-то чужой.

— Так ты не думаешь, что все это лишь представление?

Джефф накрутил прядь волос на палец, затем тряхнул головой.

— Знаешь, я могу и ошибаться.

Мы спустились вниз. Я сегодня позавтракала хлопьями, молоком и бананом, но это было уже давно. Неплохо было бы испечь блинчиков. Маку не помешает что-нибудь поплотнее.

Джефф достал с полки пачку сладких хлопьев и высыпал себе в рот целую горсть, причем немалая часть полетела на пол. Я была так озадачена, что даже не сделала ему замечания.

К тому времени, когда Мак спустился вниз, я успела замесить на пахте жидкое тесто в большой миске, и сковорода на плите уже зашипела, когда на нее попала капля воды. Джефф сидел за столом с тарелкой наготове. Он поставил масло и кленовый сироп и налил три стакана молока, правда, после моей просьбы.

Мак хорошо помылся. Теперь можно было заметить, что у него симпатичное худощавое лицо с заостренным подбородком, сияющие льдисто-голубые глаза с серыми ободками, черные ресницы загибаются наверх. Темные волосы, еще влажные после мытья, спускаются по спине до самого пояса. Очень странно было видеть его в моей одежде — он выглядел в ней почти нормально.

— Привет, — сказал брат. — Я — Джефф.

— Черт, я забыла о хороших манерах. Мак, это мой брат Джефф. Джефф, это Мак.

Джефф протянул руку. Мак посмотрел на нее и в ответ протянул свою. Джефф пожал ее. Мак улыбнулся.

— Ты ведь голоден, не так ли? Садись. Можешь начать с молока, а я пока пожарю блинчики.

Я бросила в сковородку кусочек масла, и оно мгновенно растаяло. Кухня наполнилась домашними ароматами. Вскоре на сковородке уже жарились три первых блинчика.

— Молоко, — произнес Мак. Он взял стакан и одним махом выпил все молоко, ни разу не переведя дыхание. — Ох, спасибо тебе.

— Если хочешь, можешь выпить еще, — сказала я и показала на третий стакан.

Он приподнял брови, потом посмотрел на свой живот и взял молоко. На этот раз он выпил его помедленнее.

На блинчиках появились и стали лопаться пузырьки. Я перевернула их. Первая партия обычно получалась немного темноватой. Я переложила содержимое сковородки на тарелку Джеффа и сразу же залила очередную порцию. Джефф вздохнул от удовольствия, положил на блинчик кусочек масла и макнул его в кленовый сироп. Он уже поднес кусок ко рту, но замер с вилкой в руке.

— Но Мак наш гость. Разве ты не должна в первую очередь угостить его?

— Я не возражаю, — вставил Мак.

— Это экспериментальная партия.

Я перевернула блинчики; они получились золотисто-коричневыми и чудесно пахли. Ровно через полторы минуты я сложила их в чистую тарелку и поставила перед Маком. Он взял в руки вилку и нож, потянулся к маслу и сиропу, пододвинутым к нему Джеффом. Я тем временем залила очередную порцию и жестами предложила Маку последовать примеру Джеффа. Первый же кусок поверг его в изумление. Он закрыл рот, а глаза широко распахнулись. Потом он закашлялся. Ему не стоило отправлять в рот такой же огромный кусок, как это сделал Джефф.

Кашляя, Мак держал руку у рта. Довольно быстро он справился и наконец проглотил первый кусок. Он запил его молоком и отрезал кусочек поменьше.

— Хочешь чего-нибудь еще?

Он покачал головой, закончил жевать, проглотил и только потом ответил:

— Мне нравится. Это просто не совсем то, что я ожидал.

— Ну что, пацан, расскажи нам свою историю, — сказал Джефф.

Его тарелка уже опустела.

Я положила ему уже готовые блинчики и налила на сковородку следующую порцию теста для себя. Если Джефф поедает блинчики быстрее, чем я успеваю жарить, следующие три штуки придется готовить самому.

— Мою историю, — повторил Мак. Он прищурился и посмотрел на потолок. — Не знаю, с чего начать.

— Откуда ты здесь появился? — спросила я.

— Из места под местом внутри места три места назад.

Что бы это значило?

— Это место имеет название? — решила я уточнить.

— Фейала Дарежда.

Да уж, помог!

— И там нет душа?

— Такого, как у вас, нет. Если я хочу, чтобы вода что-то сделала, я должен поговорить с водой, а не с металлическими предметами, которые говорят с другими металлическими предметами, а те говорят воде, что она должна сделать, насколько должна быть горячей и когда течь, а когда остановиться.

Мы с Джеффом переглянулись. Может, Мак — сумасшедший? Может, нам стоит приготовиться на случай, если он начнет буйствовать? Вдвоем мы с ним справимся.

— А как ты разговариваешь с водой? — спросила я.

Мак съел еще три кусочка блинчика, потом осмотрелся по сторонам.

— Здесь есть вода? В этом мире вода немного не такая, как у меня дома, но все же это вода, и я могу с ней поговорить. Она не умеет слушать, но она постарается.

Я сняла с полки еще один стакан, наполнила его водой из-под крана и поставила перед Маком.

Мак погладил рукой воздух над стаканом, нахмурился, слегка пошевелил пальцами, произнес непонятную мелодичную фразу, а потом повернул руку ладонью вверх. Вода поднялась из стакана и мокрым шаром опустилась на его ладонь.

— Ого! — воскликнул Джефф и, открыв рот, откинулся на спинку стула.

Из моей груди вышел весь воздух, и я никак не могла вдохнуть снова. Даже голова закружилась.

— Она не привыкла, чтобы с ней разговаривали, — сказал Мак, поглаживая пальцами дрожащий шарик. — Она с трудом понимает, как ей поступить. Тсилла. — Водяной шар еще раз вздрогнул. — Бекки, протяни свою руку. Тсутелли.

Я подняла ладонь и увидела, что пальцы дрожат.

Шар перелетел из руки Мака в мою. Одно мгновение он сохранял круглую форму, потом расплескался по ладони. И он был теплым. Я наливала в стакан холодную воду.

Я снова попыталась вдохнуть, но воздух не шел в легкие. Словно в моей груди что-то оборвалось.

Ладонь стала мокрой.

Вода перемещалась по воздуху без помощи насоса или шланга.

Наконец я смогла сделать вдох. Я прижала к щеке мокрую ладонь, дотронулась пальцами до губ. Что это?

— Она настоящая? — шепотом спросил Джефф.

— Что-то горит, — заметил Мак.

Я обернулась и сняла сковороду с огня, потом повернула ручку, чтобы погасить пламя. Блинчики дымились. Руки у меня все еще дрожали. В животе что-то плескалось и булькало.

— Эй, пацан, а ты можешь это повторить? — спросил Джефф.

— Почему ты называешь меня пацаном?

Я поднесла сковороду к мусорному ведру и вывалила свой второй завтрак. Приготовление блинчиков внезапно стало казаться слишком сложным занятием. Схватив с полки коробку с сухими завтраками, я уселась между Джеффом и Маком и высыпала несколько шариков себе в ладонь.

— Меня зовут Мак, — продолжал странный парень.

— Это прозвище для неразумных малышей. Тебе придется изменить его.

Глаза Мака превратились в голубые льдинки.

Я разжевала шарики сухого завтрака, проглотила их и сказала:

— Джефф, а ты знаешь, сколько воды содержится в твоем теле?

Джефф вздрогнул, потом расслабился и опустил плечи.

— В теле каждого человека? — продолжала я, удивляясь, что голос звучит довольно спокойно.

Мак посмотрел на меня, и его глаза приобрели нормальный вид.

— Бекки, ты напугана?

— Да.

— Разговором с водой?

— Ну да.

И многими другими вещами. А вдруг он сумасшедший? На руке еще сохранились капли воды, и это придавало некоторую достоверность происходящему. Так значит, когда он говорил о других мирах…

— А с чем еще ты можешь разговаривать?

Мак немного напрягся.

— С силами и элементами. Погодой. Растениями, животными и пустотой между ними. Там, откуда я пришел, в подземном мире, каждый может разговаривать на этих языках. Наверху никто не обладает подобными способностями; всю работу они выполняют при помощи рук. Воду они носят в ведрах или бадьях, иногда перемещают ее при помощи труб и акведуков. Они могут убедить воду только падать.

Взгляд Мака переместился куда-то вдаль, потом он опять посмотрел на нас.

— А у вас здесь магия прикосновения. Вы дотрагиваетесь до чего-то, и из-за этого что-то происходит. — Мак махнул рукой в сторону плиты. — Ты трогаешь эту круглую белую штуку, и появляется пламя; тебе не приходится раздувать его или говорить с огнем. Вы трогаете металлический рычаг в душе, и вода начинает течь откуда-то из другого места. В той комнате, куда Бекки привела меня сначала, она дотронулась до предмета на стене, и на потолке вспыхнул свет.

— Мак? — Джефф наклонился вперед на стуле. — Нет, ты определенно пацан. А что ты можешь сделать такого, чего мы не можем?

— А что вы не можете делать? — спросил Мак.

Мы оба замолчали. Если он считает магией выключатель на стене, то как ему объяснить, что нормально, а что нет?

— Как давно ты появился здесь? — поинтересовалась я.

— Когда я пришел, была ночь. Я видел дома и огни. Я видел людей в окнах, но побоялся подойти к дверям. Здесь все выглядит не так. Не так, как в последнем мире, где я побывал, и не так, как в мире перед этим. — Мак положил голову на стол лицом к стене. — Все, что я хочу, так это вернуться домой, но каждый раз, когда я прохожу через врата, я оказываюсь все дальше и дальше.

Я положила руку ему на плечо. А потом задумалась, не слишком ли это фамильярно для тех мест, откуда он явился. Но Мак только вздохнул и повернулся ко мне.

— Мой отец выручил бы меня, если бы знал, где я. А теперь, наверно, я слишком далеко забрался.

Я легонько погладила его по спине; кажется, он не возражал. Мак снова вздохнул, затем выпрямился.

— Я отыскал в темноте это огороженное место и вошел внутрь. Если в темноте и бродили какие-то чудовища, то забор удержал бы их снаружи. Так я и заснул. А когда проснулся, там была ты, Бекки. В том месте, где я побывал раньше, я вообще не смог отыскать людей, только звери, которые хотели сожрать все, что двигалось.

— А как ты попал сюда? Ты говорил о каких-то вратах…

Мак кивнул.

— Моя матушка запретила мне пользоваться вратами, но я отыскал способ обойти ее запрет. Вот только они стали работать как-то неправильно. Я назвал им конечную цель путешествия, но оказался совсем в другом месте. А у вас здесь есть врата?

— Ничего похожего. То есть ничего, о чем нам было бы известно.

— Это вроде путешествия вдоль луча, как в «Звездном Пути»? — спросил Джефф.

Мак посмотрел на меня.

— Вряд ли это одно и то же, — возразила я. — Там они перемещаются на сравнительно небольшие расстояния — от планеты до корабля или с одного звездолета на другой. Мак определенно прибыл из более далеких мест. Здесь у нас нет таких средств передвижения, Мак.

— Я никогда не вернусь домой, — прошептал он так тихо, что я едва услышала.

— Ты можешь остаться с нами.

Комната Мириам находилась рядом с моей, и никто не заходил туда с тех пор, как она умерла.

— Ты сошла с ума? — воскликнул Джефф.

Я удивленно посмотрела на него.

— Мы же не знаем, на что он еще способен кроме разговора с водой. А вдруг это опасно? И кроме того, что скажет мама? Она больше не рада незнакомцам в нашем доме.

— Он может остаться до тех пор, пока мама его не выгонит. А может быть, он поживет с отцом?

Насколько это возможно? Отец не принадлежал к числу спасателей всего человечества, как мама. А в последние дни он и вовсе вел себя не слишком приветливо. Мне даже показалось, что он больше не хочет быть отцом.

— Бекки… — заговорил Джефф.

— Мне надо уйти? — спросил Мак.

— Ой, ради бога! Ну куда ты пойдешь? У тебя нет денег, у тебя даже нет обуви — я могу дать тебе пару ботинок, но вряд ли они подойдут. Хотя носки будут в самый раз. Что ты собираешься есть? Где ты будешь спать? А вдруг ты заболеешь?

Лицо Мака медленно расцвело в улыбке. Какая же чудесная у него была улыбка! Я чуть не растаяла.

— Спасибо, Бекки. — Он опять посмотрел вдаль. — Ты уже дала мне все, в чем я нуждался. Я вымылся и согрелся, я поел, и у меня есть время подумать. Теперь я смогу сам о себе позаботиться. — Он что-то пробормотал. — Когда-нибудь я запомню, что у нас разные наречия.

— Кстати, о наречиях, — сказал Джефф. — Как ты можешь разговаривать по-нашему?

— Замерзшие слова, — сказала я.

— Что?

Мак кивнул. Он сложил указательные и большие пальцы в треугольник и поместил его вокруг рта.

— Это заклинание подействовало. Я сам наложил его.

Он опустил руки, разбив треугольник.

— Ты и заклинания можешь накладывать? — спросил Джефф.

Мак вопросительно наклонил голову.

— Это слово слетело с моих губ, когда я пытался описать процесс. Оно существует в вашем мире. Вы тоже умеете творить заклинания?

Джефф покачал головой.

— У нас существуют разные истории о людях, способных творить заклинания — ведьмах, колдунах, но большинство людей убеждены, что их давно нет на свете.

Мак нахмурился.

— Каждый год перед праздником Хэллоуин по телевизору показывают ведьм, — заметила я. — Особенно на Си-Эн-Эн, они каждый раз объясняют суть праздника.

— Это совсем не те очаровательные ведьмы, которые могут творить чудеса одним взмахом руки, — возразил Джефф. — Они просто утверждают, что в их верованиях есть место чудесам.

Мак, удивленно подняв брови, переводил взгляд с меня на Джеффа и обратно.

— А в вашем мире есть сказки о всяком волшебстве? — спросила я.

— Так у вас есть сказки и о волшебной стране? — Он изумленно посмотрел на меня, улыбнулся, потом засмеялся и покачал головой. — У вас действительно есть сказки о волшебной стране?

— О волшебной стране? — Я никак не могла понять, чему он радуется.

— Фейала Дарежда?

— Так по-вашему, это Волшебная Страна?

Он снова улыбнулся. Я впервые заметила, что его зубы немного сужаются к низу. Это мне кое о чем напомнило.

— Можно, я взгляну на твои уши?

Он перестал улыбаться, убрал волосы с той стороны, которая была ко мне ближе, и наклонил голову, хотя на лице читалось явное непонимание.

Его ухо не было чрезмерно заостренным, но и круглым его тоже нельзя было назвать. Ничего похожего на гигантские лисьи уши, нарисованные в книгах сказок. Просто небольшой уголок, как у волка.

— Об этом говорится в ваших сказках? — спросил он. — О том, что у жителей Волшебной Страны остроконечные уши?

Я кивнула.

— Это правда?

Не успел вопрос сорваться с губ, как у меня возникло ощущение, словно я слишком долго каталась на карусели. Неужели я и впрямь сижу в своей кухне и болтаю с незнакомцем о волшебстве?

— Ну… В основном.

— А уши у тебя почти нормальные, — вставил Джефф.

Мак вернул волосы на место.

— Мой отец — человек. — Он стал очень серьезным. — А в ваших волшебных сказках…

В этот момент дверь распахнулась, и в кухню, весело насвистывая, стремительно ворвалась мама с теннисной ракеткой в руке. При виде Мака она остановилась.

Я посмотрела на часы. Еще только одиннадцать часов. Она не собиралась возвращаться так рано. У нее был намечен ланч.

— Что-то случилось с тетей Ариадной?

— Нет, — медленно произнесла мама. — Валери подвернула лодыжку, и нам пришлось закончить пораньше. — Кто у тебя в гостях?

— Мама, это Мак.

Мама протянула руку. Мак пожал ее.

— Здравствуй, Мак, — сказала мама. — Я — миссис Сильвер.

— Миссис Сильвер, — кивнул Мак.

Обычно она говорила моим друзьям, чтобы они называли ее Tea.

Мама прошла через кухню к чулану и повесила ракетку.

— Так ты готовишь завтрак для друзей? — спросила она, вернувшись.

— Да, — ответила я. — Хочешь еще блинчиков, Мак?

Я даже не заметила, когда он успел опустошить свою тарелку.

— А разве ты не будешь есть? — спросил Мак, а Джефф тут же добавил:

— Я бы не отказался от добавки.

— Ой, правда! Я же сожгла свою порцию. Жаль, что я погасила огонь, но сковорода быстро нагреется. Мама, а ты не хочешь блинчиков? У меня еще достаточно теста.

— Я через час иду на ланч с Арией. Не забудь все прибрать, когда закончишь. Хорошо, Бекки?

— Конечно.

Мама, вероятно, совсем растерялась. Я без всяких напоминаний убирала за собой уже несколько лет. Убирала. Постой-ка. Я забыла о пятнах крови в холле. Похоже, мама ничего не заметила, но все равно надо постараться вычистить ковер как можно скорее. Вот только как отчистить кровь? Особенно такую странную, как у Мака?

— Бекки, на Маке твоя футболка, я не ошиблась? — спросила мама.

Значит, она не совсем растеряна. Я не надевала эту вещь месяца три, а она все еще помнит ее.

— Опля. Мак, не забудь, что нам надо постирать твои вещи.

— А что случилось с ее одеждой?

— Испачкалась, — ответила я.

— Мак — мальчик, — вмешался Джефф.

Мама нагнулась, чтобы заглянуть в лицо Мака, посмотрела на меня, потом на Джеффа. Потом опять на Мака, а он улыбнулся ей и приподнял брови.

— Так это не та девочка из группы поддержки? А я могла поклясться…

— Мама, ну что ты! — воскликнула я. — Если у Меган Эннис длинные черные волосы, это еще не значит, что они с Маком похожи!

Хотя теперь, когда мама упомянула о ней, я вспомнила, что у Меган такая же худощавая фигура и тонкие черты лица, и даже голубые глаза, как у Мака.

Мама выпрямилась.

— Откуда же ты тогда?

— Из школы.

— А почему он принес к нам свою грязную одежду?

Господи, это еще хуже, чем обычно. До смерти Мириам она не позволила бы себе задавать такие бестактные вопросы при гостях. Мама вызвала бы меня в другую комнату, а там уже расспросила бы обо всем. А может, сама бы привела Мака домой и велела нам не обижать его.

— Он в ней пришел, мама. Ему надо было переодеться, помыться и позавтракать. Теперь он чувствует себя лучше.

— Может, мне стоит уйти, — сказал Мак.

Я уже решила, что мама с ним согласится.

— Мама… — начала я, чтобы остановить ее.

Но она села рядом с Маком и взяла его за руку.

— Что случилось? — спросила она ласково, как прежде, когда работала с бездомными.

Я уже целый год не слышала, чтобы она так разговаривала. Раньше ей всегда удавалось разговорить моих друзей и убедить выложить все, что они не решались сказать даже мне. Эта ее способность тоже бесила меня. Как они могли разговаривать с ней на такие темы, о которых не могли поболтать со мной? Этому могло быть одно объяснение: выяснив, в чем дело, мама знала, что делать, и обычно ее старания не оказывались тщетными. Я на это не способна.

Мак безотрывно смотрел на маму. По его щеке поползла слеза, он смахнул ее ладонью и продолжал смотреть.

— Я не могу отыскать дорогу домой, — сказал он.

Мама обняла его обеими руками.

Она не обнимала меня вот уже четыре года. Предполагалось, что я уже взрослая, и даже если бы она попыталась меня обнять, я бы ей этого не позволила. Мак был лишь немного моложе меня, а мама стала немного старше, но у них это почему-то получилось.

Мак уткнулся лицом в ее плечо и тоже обнял ее, а мама продолжала держать его в кольце своих рук и что-то тихонько бормотала. Она не говорила, что все будет хорошо. Она никогда не обещала такого, даже до смерти Мириам. Мама считала, что нет ничего хуже, чем невыполнимое обещание.

Она просто поддерживала его.

Я встала из-за стола и принялась за следующую порцию блинчиков, хотя они не могли найти места ни в моем желудке, ни в моих мыслях. Мама давно перестала заботиться о заблудших овечках. Она стала нормальным взрослым человеком, такой же далекой, как и большинство родителей. Я знала таких, которые ответили бы «Прекрасно, дорогая» на сообщение о том, что я отведала на ужин жаркое из гремучей змеи.

Я успела положить несколько блинчиков Джеффу, три штуки себе и даже парочку на тарелку Мака, только тогда мама освободила его из своих объятий. Прервав возню у плиты, я села за стол и стала есть.

— Дорогой, — заговорила мама, — чем мы можем тебе помочь?

— Боюсь, вы не сможете ничего сделать, — прошептал Мак. Он поднял голову. — Возможно, найдется что-то полезное в ваших сказках?

— Моих сказках? — удивилась мама. — Но я не рассказываю сказок.

— В волшебных сказках. Не говорится ли в них о вратах в другие миры?

Мама взяла его за плечи и немного отодвинула назад, чтобы заглянуть в лицо мальчика.

— Ты хорошо себя чувствуешь?

А вдруг мама решит, что Мак — сумасшедший? Она знала, куда отправить детей с проблемами психики, то есть знала, в каких клиниках округа есть места для несовершеннолетних. Мне захотелось заставить Мака замолчать.

А он вытер слезы с лица обеими руками.

— Все в порядке, я прекрасно себя чувствую.

— Я бы так не сказала, — с улыбкой заметила мама. Она ласково усадила его на прежнее место за столом. — Давай подумаем, что мы можем сделать. Ты и в самом деле хочешь вернуться домой?

— Больше всего на свете.

— Есть какой-нибудь способ связаться с твоими родителями?

Она поднялась со стула, взяла с телефонного столика блокнот и ручку, открыла чистую страницу и посмотрела на Мака.

— Я не знаю.

— Ты не помнишь номер своего телефона?

Мак озадаченно обернулся ко мне.

Я принесла трубку телефона и протянула ее Маку.

— О боже, — воскликнула мама.

Мак взял трубку обеими руками, легонько, не нажав ни одной кнопки, прошелся пальцами по панели, сосредоточенно сдвинул брови.

— Голоса? — прошептал он. — Голоса через этот предмет уносятся в воздух? Путешествуют и снова приходят сюда?

— Правильно.

Он поднес трубку к уху, потом опустил.

— Он разговаривает только с другими телефонами, — сказала я. — Вряд ли у твоих родителей есть такое устройство.

— Ты права.

— А какой у них адрес? — спросила мама.

Мак снова оглянулся на меня, потом посмотрел на маму.

— Они не живут вместе. Мой отец поселился в… — Мак что-то промурлыкал по-своему. — Но он много путешествует, а мама живет в… — Очередное мурлыканье.

— О боже, — повторила мама. — Как ты сказал называется та страна, откуда ты приехал?

— Фейала Дарежда.

— А на каком континенте она находится?

— Она не на… континенте. Это в подземном мире.

Мама посмотрела на меня. Я глянула на Джеффа. Как мы могли ей это объяснить? А вдруг она сочтет Мака идиотом? Может, лучше рассказать маме всю правду? Правду. Это еще одна вероятная ловушка.

Но мама не сдавалась и решила сменить тему.

— Как зовут твоих родителей?

Мак произнес несколько слов на своем языке, потом с досадой шлепнул себя по губам.

— Мою мать зовут Ночная Тень, а имя отца — Гарриэт, принц Силисции.

— Мне кажется, они хиппи, — заключила мама, — иначе как можно было дать тебе такое имя? А они будут тебя искать?

— Я уверен, отец уже ищет меня. Но, боюсь, он не сможет найти. Я забрался слишком далеко от дома. А от матери я уехал год назад, чтобы пожить с отцом, так что она, вероятно, и не знает, что я потерялся.

— И никаких посещений?

Мак опять взглядом обратился ко мне за помощью.

— Ты не навещал маму регулярно?

Он покачал головой.

— Она предложила дать ей знать, если мне будет что-то нужно, но мама очень занята. У нее еще трое маленьких детей, и мама считает, что я могу сам о себе позаботиться.

Мама промолчала, но Мак без слов понял ее и покраснел.

— Если бы я смог ее известить, она бы немедленно пришла. Но я не знаю, как это сделать.

— Как бы ты смог ее известить, если даже не знаешь, что такое телефон?

— Я бы отправил ей послание — запечатал бы его в капсулу, пустил в полет между мирами, сказал бы капсуле, где находится дом, и передал бы ей свое желание перенестись туда. — Мак осмотрел все, что было на столе. — Капсула, — пробормотал он и поднял солонку. — Потом посмотрел на меня и поставил солонку обратно. — Может быть…

— Как далеко отсюда твой дом? — спросила мама.

Мак опять покачал головой.

— Очень далеко.

— А как ты добрался до нас?

— Я пытался вернуться домой, но каждая попытка уводила меня все дальше, я понял, что заблудился.

— Ты ехал на автобусе? Автостопом? Поездом? На чем ты путешествовал?

— Я прошел через врата.

Мама посмотрела на меня.

Я пожала плечами.

— Ни номера телефона, ни адреса, ни официальных имен, неизвестны даже континент и способ передвижения, — констатировала мама. — Это сложно.

— Можно, он останется у нас, пока что-то выяснится? — спросила я.

У мамы затуманился взгляд. Но быстро прояснился. Новая мама вернулась.

— Нет, — сказала она. — Я позвоню в несколько благотворительных учреждений и отыщу ему временный приют, а в понедельник встречусь с представителями администрации, и тогда мы решим, что делать дальше.

— Ты собираешься отправить его в приют на праздничный уикенд?

Мама раздраженно скривила губы.

— Мы совсем не знаем тебя, — обратилась она к Маку своим «новым» голосом. — Извини, но я не могу тебе доверять.

— Все в порядке, — кивнул Мак. — Я пойду. Теперь я уверен, что смогу сам о себе позаботиться.

Джефф схватил его за руку.

— Ты не можешь уйти.

— Почему?

— Ты ведь не рассказал нам, на каких еще языках можешь разговаривать.

Мама выпрямилась на стуле. Джефф заинтересовался чем-то кроме компьютера? Такое не часто случалось за последний год.

— Бекки, не могла бы ты принести мне его одежду? Может, на ней сохранились какие-нибудь ярлыки.

— Ты не возражаешь? — спросила я Мака.

Я еще надеялась, что все будет в порядке. Если ее взволновала разгадка этой проблемы, значит, наша «старая» мама где-то неподалеку.

Мак кивнул.

— Одежда осталась на столе в ванной комнате, — сказал он.

Я поднялась наверх и нашла костюм Мака, свернутым в узел в раковине. Там же лежали мокрое полотенце и мочалка, из душа все еще капала вода. Полотенце и мочалка отправились в корзину с грязным бельем, а кран я завернула потуже.

Господи, как же воняло от его тряпок. Они были еще ужаснее, чем я помнила. Бархат весь пестрел пятнами грязи, ворс топорщился от пыли, только вышитый на груди цветок оставался чистым. Я дотронулась до него и тут же отдернула руку — пальцы словно обожгло.

Я вспомнила, что от крови Мака руку тоже обожгло. Заговоренная кровь? Я уже не знала, чему верить.

На колене его штанов было особенно отчетливое пятно; как только я до него дотронулась, серо-голубая высохшая пахучая клякса отвалилась и на пол упал маленький пурпурный листик в форме паука. Я подняла его. Никогда не видела таких листьев. От него пахло одновременно нашатырем и земляникой. Убийственная смесь.

У своей комнаты я задержалась, чтобы положить листик в альбом для рисования.

На кухне мама протянула руку к одежде и тут же поморщилась.

— Господи, где же ты побывал?

— Я не знаю названий этих мест, — ответил Мак.

— Наверно, в болоте. Ой-ой-ой. — Мама прошлась пальцами по воротнику. — Ткань была чудесной, пока не запачкалась. — Она дотронулась до цветка и тоже отдернула руку. — Статика?

— На нем охранное заклятие. Его наложила моя мама. — Мак протянул руку и с печальным видом погладил цветок. — Не знаю, насколько оно сильное. Наверно, благодаря ему я спасся от тех зверей.

— Звери? — переспросила мама. — Заклятие?

Я ударила его под столом ногой, но Мак только удивленно посмотрел на меня.

— В этой стране только маленькие дети верят в волшебные сказки, — сказала я.

— Кто-то наложил заклятие на сознание взрослых? — спросил он.

— Ну… — протянул Джефф.

— Разве ты и Джефф — маленькие дети?

Вот еще один хороший вопрос. Мама заинтересованно подняла голову, явно ожидая ответа. К счастью, в этот момент зазвенел дверной звонок. Мы переглянулись, и я встала из-за стола.

— Сейчас вернусь.

На пороге стоял Дэнни Ортега.

— Привет, Бекки, — сказал он.

Я успела забыть о том, что произошло утром, и теперь растерянно смотрела на него. Любовалась чудесной улыбкой.

— Ты ничего не потеряла? — спросил Дэнни.

— А что?

Он протянул мне спущенный баскетбольный мяч. На его оболочке черным несмываемым фломастером была сделана надпись СИЛЬВЕР.

— Ой!

Мой мяч пришел в полную негодность. Может, удастся его снова накачать?

— Ты кого-то здорово разозлила, а?

Дэнни повернул мяч, и я увидела, что оболочка распорота ножом. Меня передернуло от негодования.

— Шуг Келли, — сказала я.

— Сколько раз тебе говорить? Надо было вызвать меня.

— Было еще совсем рано.

— Он ударил тебя?

— Нет, нет. Это я стукнула его мячом в живот и убежала.

— Не сладил с тобой, так отыгрался на мяче. Придется поговорить с этим подонком. Уж слишком он вспыльчивый. — Дэнни перевел взгляд на мячик. — Вряд ли ты сможешь его залатать, — заметил он.

Я взяла у него мяч и прижала к груди. Скоро Рождество. Можно просить отца о чем угодно, даже о новом красно-белом мяче фирмы «Уилсон». Я уже поняла по нашему с Джеффом прошлому дню рождения, что чувство вины у отца компенсируется изобилием подарков. Хотя все равно жаль. Старый мяч был мне добрым другом. Помогал на площадке.

— Спасибо, что принес его, — сказала я Дэнни.

— Не за что. Хотел убедиться, что у тебя все в порядке, сестренка.

Он взлохматил мне волосы. Сестренка. Жаль.

— Хочешь блинчиков?

Сковорода давно остыла, но тесто еще осталось. Раньше Дэнни нередко заходил к нам позавтракать.

— Конечно!

И мы вместе пошли обратно на кухню.

Джефф протягивал Маку стакан с водой.

— Покажи маме то, что недавно демонстрировал нам, — сказал он, — и тогда ей придется поверить.

— Нет, — воскликнула я, уронила мяч на пол и бросилась вперед.

Мак взглянул на мое лицо и поставил стакан на стол. Потом он перевел взгляд на что-то за моей спиной.

— Всем привет, — поздоровался Дэнни, входя на кухню.

Я с трудом перевела дыхание. Что случилось с Джеффом? Нельзя, чтобы Мак обнаружил свои способности. Неизвестно, как воспримет это мама. Если уж мы с Джеффом онемели от удивления после его разговора с водой, маме может стать совсем плохо.

Хорошо хоть, Мак меня послушался.

— Дэнни, это Мак, — сказала я. — Мак, это мой друг Дэнни.

Мак поднялся со стула и протянул руку.

— Рад, — сказал Дэнни и пожал его ладонь.

— Здравствуй, Дэнни, — каким-то бесцветным голосом приветствовала его мама.

— Здравствуйте, Tea. Как поживаете?

— В основном неплохо, Дэнни, — ответила мама. — Но сейчас у меня возникла проблема. Или этот парень меня обманывает, или он сумасшедший, но по какой-то причине мои мозги не могут в этом разобраться.

Дэнни наклонил голову набок и испытующе посмотрел на Мака.

— Он не обманывает, и он не сумасшедший, — заявил Джефф.

— Что это? — спросил Мак, показывая на мяч.

Я оглянулась и подняла с пола свой бедный испорченный мяч, а потом протянула его Маку.

— Ой, — воскликнул он. Тонкие пальцы прошлись вдоль разреза, брови удивленно приподнялись. — Шуг его убил?

— Да, — вздохнула я.

— Это твое оружие.

— Нет, это моя игрушка.

— Это твой друг. Он защитил нас. — Мак еще раз ощупал разрез. — Но он не совсем мертв.

Мак что-то забормотал над спущенным мячом на своем певучем языке, не переставая водить пальцами по прорехе. Края разреза расплывались, таяли под его прикосновениями и срастались. Я потрясла головой, не веря своим глазам. Поморгала. На мяче не осталось никаких следов разреза.

Я взглянула на маму. Она изумленно протирала глаза.

— А как он дышит? — спросил Мак самого себя. — Воздух попадает внутрь и остается. — Он повернул мяч и исследовал пальцами поверхность, пока не наткнулся на клапан. — Воздух, заходи, — сказал Мак.

Мяч снова стал упругим.

Мак стукнул им о пол. Знакомый звук. Мак улыбнулся и стукнул еще, на этот раз направив мяч ко мне. Я только протянула руку и поймала его.

— Черт побери, — воскликнул Дэнни.

Мама никак не могла перестать моргать.

— Ну, пацан, — произнес Джефф.

Мак посмотрел на него, потом на маму и Дэнни.

— Вот еще кое-что, что вы не можете сделать, — сказал он и улыбнулся.

— Это здорово, — сказал Джефф. — Отлично. Сделай что-ни-будь еще в этом роде для мамы. Мам, ты ведь не отошлешь Мака, правда? Если он говорит, что потерялся, значит, это так и есть, понимаешь?

— Нет, — шепотом ответила мама.

— Ты волшебник? — спросил Дэнни. — У тебя есть еще какие-то трюки?

Мак задумался, опять посмотрел на меня, вопросительно подняв брови.

— Я не думаю…

— Волшебник, — прошептала мама и кивнула.

— Волшебник, это тот, кто занимается волшебством? — спросил Мак. — Может быть, и так. Хотя вряд ли это правильно.

— Ты же не фокусник, — возразила я. — А у нас волшебниками называют фокусников, которые выступают перед публикой и демонстрируют разные трюки и тщательно подготовленные чудеса. Мак, ты ведь этим не занимаешься.

— Когда ты делал это с мячом, — заговорил Дэнни, — ты ведь говорил на другом языке, правда?

— Это был язык лечения и язык воздуха, — ответил Мак.

— Другие языки, — опять шепотом повторила мама.

— А еще он может разговаривать на языке воды, — вмешался Джефф. — Могу поспорить, он может разговаривать и с землей, и с огнем.

— Воздух и вода у нас не совсем такие, как у тебя в стране, — медленно сказала я. — Но ты все же можешь с ними разговаривать.

— Да.

— И они тебя слышат и отвечают.

— Да.

— Чуть раньше ты говорил о том, чтобы отправить послание отцу.

— Да.

— А ты можешь поговорить вот с этим? — Я положила мяч на пол и взяла со стола солонку. Потом открыла ее и высыпала соль прямо на стол.

— Я…

Я протянула ему пустую солонку и серебряную крышечку.

— Ты говорил, что твой отец — человек. Но он мог бы прийти за тобой, если бы получил послание?

— Да, моя мать помогла ему овладеть секретами перемещения.

— И что тебе еще нужно, чтобы отправить послание?

— Нечто такое, что могло бы проскользнуть через врата между мирами. — Мак перевел взгляд на солонку. — Наречие, чтобы объяснить этому предмету, куда следует добраться и как попасть сюда. Частицу этого мира, принадлежащую только ему, чтобы врата могли открыться в нужный момент. Бумагу. Что-нибудь для написания текста. И немного удачи.

Я взяла у мамы блокнот и ручку и пододвинула Маку.

Он сел за стол. Понюхал блинчик, улыбнулся Джеффу и положил кусочек блинчика в солонку. Мак потрогал бумагу и удовлетворенно кивнул, посмотрел на ручку, потом на меня. Я забрала у него ручку и продемонстрировала, как она действует. Он улыбнулся, наклонился над столом и стал писать. Вероятно, из-под пера у него выходили буквы, но мне никогда не приходилось видеть ничего подобного ни в одном алфавите. Мама сильно побледнела, но продолжала молча наблюдать за Маком.

Дэнни подошел ко мне, протянул руки, и я передала ему мяч. Он повертел мяч между ладонями. Мое имя осталось на оболочке, но оно стало ярче, словно надпись сделали заново. Дэнни покачал головой, дважды хлопнул себя ладонью по лбу, снова покачал головой. Потом вернул мяч и взял меня за руку.

Никогда раньше он этого не делал. Его ладонь была теплой, сухой и сильной. Где-то в глубине сознания мелькнула мысль: «Почувствуй и запомни».

Мак закончил письмо, вырвал листок из блокнота, а потом поднес ладони к тексту и пошевелил пальцами. Строчки задрожали и стали мерцать.

Рука Дэнни так напряглась, что мои косточки затрещали, но он вовремя опомнился и ослабил хватку. Я подняла голову и заглянула ему в лицо. Никаких эмоций.

— Мак, — окликнула мама.

— Миссис Сильвер?

Мак положил письмо на стол, выпрямился и посмотрел ей в глаза.

— Только дети верят в волшебные сказки.

— Разве только они?

Мама вздрогнула. По ее щеке скатилась слеза.

— Вера в сказку приносит боль.

— Почему?

Она заметно напряглась.

— Если ты существуешь, почему бы не случиться другим чудесам? Если ты можешь отправить послание между мирами, почему я не могу снова поговорить с дочерью?

— Вы можете поговорить со своей дочерью, — сказал Мак и посмотрел на меня.

— С другой дочерью, которая умерла.

Воцарилась тишина.

— Через те врата я никогда не проходил, — наконец сказал Мак.

— А люди проходят через те врата?

— Каждый когда-нибудь проходит, но я ни разу не встречал тех, кто вернулся бы обратно.

Из маминой груди вырвались рыдания. Ее плечи бессильно опустились, и она заплакала. Мак положил руку ей на колено. Мама закрыла глаза, откинула голову на спинку стула. Из-под опущенных ресниц катились слезы.

Я не знала, что делать. На похоронах Мириам я не могла ни о чем думать, только вспоминала о ней, представляла, как буду тосковать по своей сестре, и негодовала по поводу несправедливости. Я полностью отдалась своим переживаниям. И сама в тот момент хотела умереть.

У меня не было ни сил, ни времени задуматься, как чувствует себя наша мама.

С тех пор печаль время от времени возвращалась ко мне, но она была уже не такой острой и не столь длительной. Теперь я уже знала, что не остановлюсь посредине, у меня были силы, чтобы пережить свое горе и жить дальше.

О чувствах мамы я могла догадываться только потому, что она отказалась от тех занятий в своей жизни, которые так много значили для нее прежде. Например, она больше не занималась помощью бездомным.

Мама накрыла своей ладонью руку Мака, лежащую на ее колене, а другой рукой прикрыла лицо. Через пару минут она перестала всхлипывать и взяла себя в руки.

— Извините, — прошептала она.

Мак пожал ее руку, потом отпустил ее.

— Я должен отослать письмо. Я знаю, что отец обо мне беспокоится. Надеюсь, у меня получится.

— Да.

Мак свернул листок в манере оригами, и у него получилась маленькая замысловатая фигурка. Он засунул ее в солонку, завернул серебряную крышечку и держа в ладонях поднял к лицу. Полилась плавная незнакомая речь. Солонка трансформировалась на глазах. Сначала она изменила форму и стала похожа на яйцо, наполовину стеклянное, наполовину серебряное, затем вокруг него образовалась сверкающая радужная завеса и яйцо почти скрылось за ней. Глазам стало больно, и я на мгновение отвела взгляд.

Джефф наклонился на стуле и пристально смотрел на яйцо. Оно задрожало, качнулось в одну сторону, потом в другую, а затем исчезло, сопровождаемое высоким негромким звуком, напоминающим свисток далекого поезда.

— Она закрыла врата для меня, — произнес Мак. — Но может, послание пройдет сквозь врата.

Спустя тридцать секунд в нашей кухне прямо из воздуха появились мужчина и женщина. Они были ниже и стройнее любого из взрослых, виденных мной раньше, но с детьми их никак нельзя было спутать. У мужчины на непокрытой голове вились каштановые волосы, а глаза были серо-голубыми. Он выглядел вполне обычно, если не считать, что на нем были кольчуга, оливково-зеленый плащ и серебряный диск на лбу. Женщина была еще ниже, чем я, приблизительно четырех с половиной футов ростом. Заостренные кончики ушей выглядывали из копны длинных черных волос, а голубые льдинки глаз были в точности такими же, как у Мака. Ее странное одеяние больше напоминало черную лозу, обвившую тело, чем костюм из ткани.

Мужчина и женщина тотчас устремились к столу, схватили Мака в объятия и разразились целым водопадом певучих фраз. На лице Мака засияло такое счастье, что я не могла долго на него смотреть. Я сжала руку Дэнни и опустила голову.

Женщина отступила на шаг назад и обхватила голову Мака ладонями с длинными пальцами. Потом поцеловала в лоб и стала бранить. Он кивал и кивал, потом наконец оглянулся на отца, а тот обнял его и тоже заворчал, хотя и с улыбкой на лице.

Прошло не меньше пяти минут, прежде чем они обратили на нас внимание. Мужчина легонько стукнул Мака по затылку и, все еще улыбаясь, посмотрел на нас с Дэнни.

Один взгляд, одна его улыбка, и я ощутила теплую волну одобрения, любви и благодарности. И еще горечь безотцовщины. Не понимаю, как такое могло прийти мне в голову, я ведь никогда не испытывала страданий по поводу ухода своего отца. Я просто поняла.

Дэнни ощутимо расслабился за моей спиной. Он кивнул. Мужчина тоже кивнул, потом улыбнулся маме и Джеффу. Они оба зашевелились на своих стульях.

Мужчина наконец отпустил плечи Мака, выпрямился, что-то сказал Маку, и тот обернулся к нам.

— Это мой папа! — объявил он, едва не прокричав эти слова.

— Я уже поняла, — ответила я дрожащим голосом.

— А это моя мама. Они вместе искали меня. Они никогда ничего не делали вместе!

Женщина потрепала Мака по щеке, легонько хлопнула его по губам, а потом окинула взглядом всех нас. Она улыбалась, но ее улыбка выглядела совсем иначе: так улыбаешься, когда кто-то берет твою картину, а ты не намерена была ее показывать. Женщина тоже произнесла несколько слов.

— Она благодарит вас за заботу обо мне, — перевел Мак.

— Добро пожаловать, — сказала мама, и ее голос тоже дрогнул.

Отец Мака повернулся к моей маме и что-то спросил. Ответил Мак. Тогда мужчина выпустил руку сына и подошел к маме. Он взял ее за обе руки и заглянул в глаза. Мама все еще плакала, она не всхлипывала, просто слезы катились по ее щекам. У меня сердце сжалось.

Мужчина что-то пробормотал, и Мак снова стал переводить.

— Он говорит, что никто не знал, жив я или нет, но теперь они нашли меня, и здесь оказались люди, которые проявили заботу обо мне. Он говорит, что с другой стороны врат кто-нибудь обязательно позаботится и о вашей дочери.

Мужчина сжал мамины руки. Она прикрыла глаза, потом моргнула, чтобы стряхнуть слезы с ресниц, и улыбнулась.

— Ох, я надеюсь, что так и будет, — прошептала мама.

Мужчина прикоснулся к ее щеке и снова заглянул в глаза.

Женщина что-то сказала, и Мак кивнул.

— Спасибо. Спасибо вам всем. Мама говорит, что этот мир отличается от ее родных мест, и она не знает, безопасно ли здесь оставаться. Она хочет забрать меня с собой и… готовить для меня еду. Она никогда не готовит. То есть никогда не готовила раньше. Что?

Его отец отошел от мамы, подошел к женщине и Маку, обнял их обоих, заговорил.

— Энергетическое поле здесь другое, и врата могут трансформироваться, так что нам придется уйти прямо сейчас, — переводил Мак. — Сам я не смогу пройти через врата, не смогу заставить их открыться, но мама и папа без труда проведут меня с собой. — Мак вырвался из объятий отца и кинулся ко мне: — Бекки! Спасибо, ты спасла мне жизнь. — Он схватил меня за руки и поцеловал в щеку.

У меня опять возникло ощущение легкого ожога — и от губ, и от рук.

— Дэнни. — Мак поцеловал его в щеку. — Джефф. — И ему достался поцелуй. — Миссис Сильвер. — Мак прикоснулся губами к ее щеке.

Дэнни и Джефф были явно шокированы, а мама погладила его по щеке и улыбнулась. Женщина обнаружила на столе свернутую и дурно пахнущую одежду Мака, что-то тягуче пропела над ней, поводила над тканью пальцами, и внезапно костюм стал чистым. В кухне запахло жасмином и горячими солнечными лучами.

— Можно, я оставлю себе твою одежду? — спросил Мак.

— Конечно, — ответила я странным, слишком высоким голосом.

Мак собрал свою старую одежду и вложил мне в руки.

— Хочешь, я оставлю тебе свою одежду? У меня больше ничего нет, чтобы тебе подарить.

— Конечно, — опять согласилась я.

Мак снова обнял меня и вернулся к своим родителям. Его отец что-то приветливо сказал всем нам. Потом они все взялись за руки, отец Мака произнес какую-то фразу, серебряный диск у него на лбу сверкнул, и все они пропали.

Я судорожно прижала к груди одежду Мака. Солнечный луч, жасмин и немного ванили. Вся грязь других миров исчезла.

Я прижалась щекой к вышитому цветку мака и приготовилась к тому, что он снова обожжет кожу.

Нет, кажется, ничего не случилось.

— Это… было… Он был здесь? — спросила мама. Она уставилась на тарелку с остатками блинчиков. — Что это? Массовая галлюцинация? — пробормотала она.

— Он поцеловал меня, — сказал Дэнни. — Поцеловал меня.

— И меня тоже поцеловал, — сказал Джефф и скорчил рожу.

— Он с другой планеты, — заметила я, — Может быть, у них это имеет другое значение.

— Никогда никому не рассказывай, — предупредил Дэнни. — Никогда.

— Не расскажу. — Я взяла его за руку. — И ты не будешь ни о чем рассказывать, хорошо?

— Да. — Дэнни удивленно поднял брови. — Конечно. Скажите, мы все еще здесь? И сегодня субботнее утро? Мне показалось, что я попал куда-то в другое место.

Мы все подошли к окну и выглянули наружу. Задний двор был освещен солнцем. На облетевшем конском каштане гомонили скворцы. Лужицы после вчерашнего дождя блестели вокруг клумб. Наш зимний сад.

— Суббота, — сказала мама и прижала руку к щеке, где ее кожи коснулись пальцы мужчины. — Мне кажется, будто пролетели годы. — Она подошла к раковине, плеснула в лицо холодной водой, потом тщательно вытерла полотенцем. Затем глянула на кухонные часы. — О боже! Уже почти полдень. Через пять минут я должна встретиться с Арией в кафе.

Мама схватилась за край раковины и покачнулась. Ее щеки вспыхнули румянцем и снова побледнели.

— Мама! Как ты себя чувствуешь?

— Не знаю. — Она повернулась и посмотрела на меня. Ее взгляд стал мягким и спокойным. — Никак не могу поверить в то, что произошло. Но сейчас мне лучше.

Я бросилась к ней и потащила за собой Дэнни.

— Посмотри, — сказала я, протягивая одежду Мака.

Мама дотронулась до вышитого цветка мака и отдернула руку. Наши взгляды встретились.

— Защита, — сказала она. — Ты хотела испытать ее на мне?

— Да.

— Ребятки, а не сделаете ли вы мне одолжение: не пойти ли нам всем в кафе позавтракать? Я понимаю, что это глупость, но сейчас мне не хочется никого из вас выпускать из виду.

— Я пойду домой, — сказал Дэнни.

— Нет, пойдем с нами, Дэнни. Пожалуйста.

— Хорошо, — согласился он после недолгих сомнений.

Я нырнула в кладовку и переоделась в куртку Мака. Цветок мака согревал меня. Щеки и руки покалывало. Все тело охватила теплая волна. Я обняла себя за плечи. Сегодня произошло самое чудесное приключение. Пока еще прошло слишком мало времени, чтобы понять, что же я нашла, и слишком недавней была потеря, чтобы осознать, чего я лишилась.

Что же произошло?

Нечто, что потрясло мир.

Приключение на этом закончилось?

Я прижала руку к цветку и поняла, что ничего не закончилось.

— Бекки? — окликнула меня мама. — Пойдем.

Пойдем.

Дэн Хаон Пчелы

Фрэнки, сынишка Джина, просыпается со страшным криком. Это стало случаться часто, два-три раза в неделю, в разное время — в полночь, в три часа ночи, в пять утра. Резкий, бессмысленный вопль будит Джина подобно острой зубной боли. Хуже этого звука Джин ничего не может вообразить. Так кричит ребенок, умирающий насильственной смертью — если он падает с крыши, или попал в какую-нибудь машину, которая отрывает ему руку, или его терзает доисторическое чудовище. Именно такое приходит Джину в голову каждый раз, когда он вскакивает с постели от этого вопля. И он бежит с бьющимся сердцем в детскую и видит, что Фрэнки сидит в кровати с закрытыми глазами и с разинутым округлившимся ртом, будто поет рождественский гимн. Фрэнки словно в состоянии транса, и если его в этот момент сфотографировать, то, глядя на снимок, можно подумать, будто он приготовился проглотить большую ложку мороженого, а не испускает этот ужасающий звук.

«Фрэнки!» — кричит Джин и хлопает мальчика по щекам. Это срабатывает. Крик внезапно обрывается, Фрэнки, сонно моргая, смотрит на Джина, потом падает на подушку и, немного поворочавшись, затихает. Он, посапывая, засыпает, он всегда снова засыпает. Но Джин даже спустя месяцы не может удержаться от того, чтобы склониться над мальчиком, прижать ухо к его груди и убедиться, что тот и вправду дышит, а сердце бьется. Так происходит каждый раз.

Этому нет никакого объяснения. Утром малыш ничего не помнит, и несколько раз, когда удавалось разбудить его в разгар такого приступа, он был просто сонным и раздраженным. Один раз жена Джина Кэрен трясла мальчика до тех пор, пока он через силу не открыл глаза. «Милый, — сказала она. — Милый, тебе приснился страшный сон?» Но Фрэнки лишь захныкал. «Нет», — ответил он, озадаченный и недовольный оттого, что его разбудили, вот и все.

Они не могут найти закономерность в этих приступах. Это может случиться ночью в любое время, в любой день недели. Вне зависимости от того, что мальчик ест и чем он занимается в течение дня, и это не связано, насколько они могут судить, с каким-либо физическим недугом. Весь день Фрэнки кажется вполне нормальным и веселым.

Несколько раз они водили сына к педиатру, но и врач ничего толком не может сказать. Доктор Бэнерджи говорит, что физически ребенок здоров. Она добавляет, что для его возраста — Фрэнки пять лет — подобные вещи не являются чем-то необычным. И что чаще всего такие нарушения проходят сами собой.

— Не было ли у него какой-либо душевной травмы? — спрашивает доктор. — Чего-нибудь необычного в семье?

— Нет-нет, — уверяют они дуэтом.

И доктор Бэнерджи пожимает плечами.

— Вам, родители, скорее всего, не стоит волноваться, — улыбается она. — Как бы трудно не было, надо просто потерпеть.

Но доктор никогда не слышала этих криков. Наутро после «кошмаров», как их называет Кэрен, Джин чувствует усталость и раздражение. Он работает шофером в «United Parcel Service», службе по доставке посылок, и весь следующий после очередного приступа день, пока он колесит по улицам в фургоне, ему подспудно, неотступно слышится едва различимый, но навязчивый звон. Он останавливается на обочине и прислушивается. Летняя листва шелестит, задевая ветровое стекло, проносятся по шоссе машины. В кронах деревьев цикады выводят свою дрожащую, похожую на звук работающей пароварки трель.

Что-то скверное давно уже следует по пятам, думает Джин, и вот оно подобралось уже совсем близко.

Когда он вечером возвращается домой, все опять нормально. Они живут в старом доме на окраине Кливленда и иногда после обеда вместе возятся на маленьком огороде, устроенном на заднем дворе, — помидоры, цукини, бобы, огурцы. А Фрэнки тем временем прямо на земле играет в «Лего». Или же они гуляют по окрестностям, Фрэнки — впереди на велосипеде, с которого недавно сняли дополнительные, страховочные колеса. Они устраиваются на диване и вместе смотрят мультики, или играют в настольные игры, или рисуют цветными карандашами. Когда Фрэнки ложится спать, Кэрен садится за кухонный стол заниматься — она учится на курсах медсестер. А Джин отправляется с журналом или романом на веранду покурить, он обещал Кэрен бросить, как только ему исполнится тридцать пять. Сейчас Джину тридцать четыре, а Кэрен — двадцать семь, и ему все чаще приходит в голову, что он не заслуживает такой жизни. «Мне невероятно повезло», — думает он. «Счастливчик», — как обычно говорит его любимая кассирша в супермаркете. «Счастливого вам дня», — улыбается она, вручая Джину чек за оплаченный товар. И как будто делится с ним частичкой своего простого спокойного счастья. Это напоминает Джину, как много лет назад старенькая сиделка в госпитале взяла его за руку и сказала, что молится за него.

Сидя в шезлонге и затягиваясь сигаретой, он, помимо воли, думает о той сиделке. О том, как она, наклонившись, причесала ему волосы, а он смотрел на нее, с ног до головы в гипсе, мучаясь от похмелья и белой горячки.

Когда-то давно он был совсем другим человеком. Пьяницей, чудовищем. В девятнадцать лет Джин женился на девушке, которая от него забеременела, и принялся медленно, но верно разрушать их жизни. В двадцать четыре, угроза для себя и окружающих, он бросил жену и сына в Небраске. Он думал, что тем самым сделал им одолжение, хотя все еще, вспоминая это, чувствовал себя виноватым. Спустя годы, завязав, он даже пытался разыскать их. Ему хотелось признать свою вину, покаяться, пусть поздно, но дать денег на ребенка. Но их нигде было не найти. Мэнди больше не жила в том маленьком городке в штате Небраска, где они встретились и поженились, и неизвестно куда переехала. Ее родители умерли. Похоже, никто не знал, куда она делась.

Кэрен не знала всей этой истории. К счастью, она не проявляла любопытства к прошлому Джина, хотя ей было известно, что он пил и у него бывали тяжелые времена. Она также знала, что он прежде уже был женат, но не вникала в подробности. Например, не знала о еще одном его сыне. Не знала, что однажды ночью он бросил семью, даже не собрав вещи, просто уехал на машине, с фляжкой между колен, как можно дальше на восток. Она не знала и об автомобильной аварии, катастрофе, в которой он едва не погиб. Она не знала, каким отвратительным типом он тогда был.

Она славная, Кэрен. Может быть, немного замкнутая. И, по правде говоря, ему было стыдно — и даже страшно — представить, как она отреагировала бы на правду о его прошлом. Стала бы она по-настоящему доверять ему, узнай всю ту историю? И чем дольше они были вместе, тем меньше он был склонен к откровенности. Джин думал, что сумел избавиться от своего прежнего «я». И когда Кэрен забеременела, незадолго до их свадьбы, он сказал себе, что появился шанс начать все заново, все исправить. Вместе, он и Кэрен, купили дом, и этой осенью Фрэнки пойдет в детский сад. Он описал полный круг, вернулся как раз к той точке, где его прежняя жизнь с Мэнди и их сыном Ди Джеем полностью развалилась на куски. Он смотрит, как Кэрен подходит к двери и обращается к нему через сетку от насекомых. «Думаю, пора спать, любимый», — ласково говорит она, и он отбрасывает прочь эти мысли, эти воспоминания. Джин улыбается ей.

В последнее время у него странное состояние. Его вымотали несколько месяцев регулярного вскакивания по ночам. Ему трудно снова заснуть после приступов, которые случаются с Фрэнки. Утром, когда Кэрен его будит, он часто какой-то заторможенный, оглушенный — как те, кто участвует в голодовке. Он не слышит будильник. Когда Джин с трудом встает с постели, ему требуется время, чтобы взять себя в руки. Внутри у него все сжимается от раздражения.

Он больше не тот, каким был прежде, и уже давно. Однако все же не может не беспокоиться. Говорят, что после нескольких лет «спокойного плавания» может нахлынуть вторая волна влечения; пройдет пять или семь лет, и все вернется, без предупреждения. Он уже подумывает, не начать ли снова ходить к «Анонимным алкоголикам», хотя не бывал там довольно давно — с тех пор, как повстречал Кэрен.

Не то чтобы он вздрагивал всякий раз, когда проходит мимо винного магазина, или чувствовал себя не в своей тарелке в обществе приятелей, весь вечер довольствуясь содовой и безалкогольным пивом. Нет. Проблема возникает ночью, когда он спит.

Ему стал сниться старший сын, Ди Джей. Возможно, это связано с его тревогой о Фрэнки, но вот уже несколько ночей подряд ему является Ди Джей, в возрасте пяти лет. Во сне Джин пьян и играет в прятки с Ди Джеем на заднем дворе дома в Кливленде, где они живут сейчас. Там растет толстая плакучая ива, и Джин видит, как мальчик появляется из-за нее и бежит по траве, счастливый, беззаботный, как бежал бы Фрэнки. Ди Джей оборачивается через плечо и смеется, и Джин, спотыкаясь, пускается за ним вдогонку, самодовольный, глупый, пьяный папаша. Видение настолько реально, что, даже проснувшись, он все еще чувствует себя пьяным. И избавляется от этого только несколько минут спустя.

Однажды утром, после того как Джин в очередной раз, особенно ярко, увидел все тот же сон, Фрэнки, пробудившись, жалуется на забавное чувство. «Вот здесь», — говорит он, показывая на лоб. Нет, это не головная боль. «Это похоже на пчел! — поясняет малыш. — Жужжащих пчел». Он трет рукой бровь: «Там, внутри головы». Он на минуту задумывается. «Ну, как будто пчелы бьются в окошко, когда залетят в дом и хотят оттуда выбраться». Такое объяснение ему нравится, он стучит себя пальцами по лбу и гудит для наглядности: «З-з-з-з-з-з-з-з».

— Тебе больно? — спрашивает Кэрен.

— Нет, щекотно, — отвечает Фрэнки.

Кэрен с тревогой смотрит на Джина. Она укладывает Фрэнки на кушетку и просит закрыть глаза. Через несколько минут малыш с улыбкой приподнимается и заявляет, что все прошло.

— Милый, ты уверен? — беспокоится Кэрен. Она откидывает назад волосы и прикладывает ладонь ко лбу сына. — Жара нет, — говорит она.

А Фрэнки нетерпеливо вскакивает: ему просто необходимо найти игрушечную машинку, которая закатилась под стул.

Кэрен достает один из своих учебников, и Джин видит, как она озабоченно перелистывает страницы. Она ищет третью главу — «Нервная система», задерживается то на одном, то на другом абзаце, просматривая перечень симптомов.

— Наверное, придется еще раз сводить его к доктору Бэнерджи, — говорит Кэрен.

Джин кивает, вспомнив слова врача про «душевную травму».

— Ты боишься пчел? — спрашивает он Фрэнки. — Они тебе действуют на нервы?

— Нет, — говорит мальчик. — Вовсе нет.

Когда Фрэнки было три года, его ужалила пчела, чуть выше левой брови. Они были все вместе на прогулке и тогда еще не знали, что Фрэнки — «умеренный аллергик» на пчелиные укусы. Спустя несколько минут после укуса лицо у Фрэнки распухло, глаза заплыли. Он стал сам на себя не похож. Джин, наверное, в жизни так не пугался, как в тот раз, когда он, прижимая головку сына к своей груди, думая, что тот умирает, бежал вниз по тропе, к машине, чтобы отвезти малыша к врачу. Сам же Фрэнки был абсолютно спокоен.

Джин откашливается. Ему знакомо то ощущение, о котором говорит Фрэнки, — он сам испытывал эту странную легкую вибрацию в голове. И как раз сейчас он снова ее чувствует. Он трогает бровь кончиками пальцев. «Душевная травма», — проносится у него в мозгу, но думает он не о Фрэнки, а о Ди Джее.

— Ты чего-нибудь боишься? — спрашивает Джин у Фрэнки. — Ну хоть чего-нибудь?

— Знаешь, что страшнее всего? — говорит Фрэнки, выкатив глаза, изображая испуг. — Есть такая тетя, без головы, она ходит по лесу, ищет ее: «Верните… мне… мою… голову…»

— Господи, где ты услышал такую чушь! — восклицает Кэрен.

— Мне папа рассказал, — отвечает Фрэнки. — Когда мы ходили в поход.

Джин краснеет еще до того, как Кэрен бросает на него укоризненный взгляд.

— Прекрасно, — говорит она. — Просто замечательно.

Он старается на нее не смотреть.

— Мы просто рассказывали друг другу страшные истории, — оправдывается он. — Мне казалось, ему будет смешно.

— Боже мой, Джин! И это при его-то кошмарах! О чем ты только думал?

Это плохое воспоминание, из тех, которые Джину обычно удается отогнать. Внезапно перед ним предстает Мэнди, его бывшая жена. Сейчас у Кэрен то же выражение лица, какое было у Мэнди, когда он напивался. «Ну что за идиот! Ты что, спятил?» — сердилась Мэнди. В то время казалось, что Джин ни на что не способен. И когда Мэнди на него орала, у него сводило живот от стыда и немой ярости. «Я стараюсь, — думал он, — я же, черт возьми, стараюсь». Но что бы он ни делал, все было не так. Это чувство крепко в нем засело, и в конце концов, когда стало совсем невмоготу, он ее ударил. «Зачем ты делаешь из меня дерьмо? — стиснув зубы, прохрипел он. — Я тебе не ослиная задница». И когда Мэнди взглянула на него, он ее стукнул так, что она упала со стула.

Он повел тогда Ди Джея на карнавал. Мэнди это не понравилось: была суббота, и Джин слегка выпил. Но в конце-то концов, думал он, Ди Джей ведь и его сын тоже. И у него есть право общаться с собственным сыном. А Мэнди ему не начальник, хотя ей, наверное, этого и хотелось. Ей доставляло удовольствие вынуждать Джина ненавидеть себя.

Особенно ее взбесило, что он повел Ди Джея на «Центрифугу». Потом он понял, что это была ошибка. Но Ди Джей сам умолял пойти туда. Мальчику только что исполнилось четыре года, а Джину — двадцать три, и он казался себе невероятно старым. Ему хотелось немного развлечься.

К тому же никто не предупредил, что нельзя брать Ди Джея на такого рода аттракционы. Когда он провел Ди Джея через турникет, билетер даже улыбнулся, мол, «вот молодой папаша хочет порадовать ребенка». Джин подмигнул Ди Джею и ухмыльнулся, глотнув из фляжки мятного шнапса. Он чувствовал себя хорошим отцом. Как ему хотелось в детстве пойти с собственным папой на карнавал!

Вход в «Центрифугу» был похож на люк, ведущий в большую серебристую летающую тарелку. Оттуда доносился рев «диско», и когда они вошли, музыка загремела еще громче. Это была круглая комната, со стенами, затянутыми чем-то мягким. Джина и Ди Джея поставили спиной к стене и пристегнули по бокам ремнями. От шнапса стало тепло и радостно. Взяв сына за руку, Джин почувствовал, что его прямо распирает от любви. «Приготовься, малыш, — шепнул он, — Похоже, это будет нечто!»

Дверь в «Центрифугу» плотно закрылась со звуком, похожим на тяжелый вздох. А потом стены, к которым они были пристегнуты, начали медленно вращаться. И когда они стали двигаться все быстрее, Джин крепко сжал руку Ди Джея. Через мгновение мягкая подкладка ускользнула куда-то и центробежная сила прижала их к быстро вращающимся стенкам, как железо к магниту. Джин почувствовал, что губы и щеки оттягиваются назад, и от полной беспомощности он рассмеялся.

И тут Ди Джей закричал: «Нет! Нет! Останови! Останови это!» Вопли были ужасные, и Джин еще крепче сжал руку сына. «Все в порядке, — прокричал он, с напускной веселостью, стараясь перекрыть громовую музыку. — Все о'кей! Я здесь, рядом!» Но мальчик в ответ заплакал еще громче. Его крик будто хлыстом гнал Джина по кругу, многократно отражаясь от крутящихся стенок трека. Когда «Центрифуга» наконец остановилась, контролер пристально посмотрел на Ди Джея, который громко всхлипывал. Джин ловил хмурые, осуждающие взгляды других посетителей.

Он чувствовал себя отвратительно. Он ведь был так счастлив, думая, что вот, наконец они вдвоем, отец и сын, вместе переживают незабываемое приключение. А теперь его сердце переполнено разочарованием. Ди Джей не перестал плакать, даже когда они ушли с аттракциона и гуляли по лужайке, даже когда Джин пытался его отвлечь, соблазняя сладкой ватой и игрушечными зверушками, набитыми конфетами.

«Я хочу домой, — хныкал Ди Джей. — Хочу к маме! Хочу к мамочке!» Джину было больно это слышать. Он скрипнул зубами. «Отлично, — процедил он. — Пойдем домой к твоей мамочке, маленькая плакса. Клянусь богом, никогда больше с тобой никуда не пойду». И он слегка встряхнул Ди Джея. «Господи, ну что случилось? Посмотри, над тобой уже смеются. Видишь? Они говорят: „Поглядите на этого большого мальчика — он ревет, как девчонка“».

Воспоминание наплывает неожиданно. Он совсем забыл об этом случае, а теперь все снова возвращается. Те давние крики были чем-то похожи на вопли Фрэнки посреди ночи и так же внезапно, без предупреждения, возникли в его памяти. А на следующий день воспоминание о том крике встает перед ним с такой ясностью, что приходится припарковать служебный грузовик на обочине. Он закрывает лицо руками. Какой ужас! Он тогда, должно быть, показался своему сыну настоящим чудовищем.

Сидя в фургоне, Джин думает о том, что хорошо бы найти способ связаться с ними — с Мэнди и Ди Джеем. Он хотел бы признаться, как был виноват, и дать им денег. Он сидит, прижав пальцы ко лбу, а мимо проезжают машины, и из дома, напротив которого остановился Джин, выглядывает какой-то старик в надежде, что ему привезли посылку.

«Где они могут быть?» — недоумевает Джин. Он пытается представить себе город, дом, но видит лишь пустоту. Вообще-то, Мэнди есть Мэнди — она должна бы уже отыскать его, чтобы потребовать алименты на ребенка. Ей доставило бы удовольствие выставить Джина этаким отцом-паразитом; она обратилась бы в какую-нибудь контору, чтобы привлечь его к ответу.

Сейчас, в фургоне, на обочине дороги, ему внезапно приходит в голову, что они мертвы. Он вспоминает ту аварию, в которую попал на выезде из Де-Мойна.[39] Если бы он в тот раз убился, они никогда об этом не узнали бы. Он вспоминает, как очнулся в госпитале и старушка-сиделка сказала: «Вам очень повезло, молодой человек. Вы должны были бы умереть».

«Может быть, они умерли, — думает Джин. — Мэнди и Ди Джей». Эта мысль пронзает его как молния. Конечно, в этом все дело. Вот почему они ни разу не связались с ним. В этом нет сомнения.

Он понятия не имеет, что делать с этим озарением. Это смешно, похоже на самоистязание, паранойю, но именно сейчас, со всеми их страхами по поводу Фрэнки, Джин оказывается во власти еще и этих переживаний.

Он возвращается с работы, и Кэрен смотрит на него с тревогой.

— Что случилось? — спрашивает она, и Джин пожимает плечами. — Ты выглядишь ужасно.

— Ничего, — отвечает он.

Но ее взгляд остается подозрительным. Она качает головой.

— Я сегодня снова водила Фрэнки к врачу, — сообщает Кэрен через минуту.

Джин садится рядом с ней за стол, на котором разложены ее учебники и тетрадки.

— Ты, наверное, считаешь меня чересчур нервной мамашей, — говорит она. — Я думаю, что слишком поглощена всякими болезнями, в этом все дело.

Джин качает головой.

— Нет, вовсе нет, — отвечает он и чувствует, как пересохло в горле. — Ты права. Лучше перестраховаться, чем потом жалеть.

— Мда-а, — задумчиво тянет Кэрен. — По-моему, доктор Бэнерджи меня уже просто ненавидит.

— Ну уж нет, — протестует Джин. — Никто не может тебя ненавидеть.

Ему стоит больших усилий нежно улыбнуться. Хороший муж, он целует ей ладонь, запястье.

— Постарайся не беспокоиться, — просит он, хотя у самого нервы на пределе. Он слышит, как Фрэнки отдает кому-то команды на заднем дворе.

— С кем он там разговаривает? — спрашивает Джин.

— Наверное, с Бубой, — отвечает Кэрен, не глядя. Буба — это воображаемый приятель Фрэнки.

Джин кивает. Он подходит к окну и выглядывает на улицу. Фрэнки целится в кого-то, изображая большим и указательным пальцами пистолет. «Я попал в него, попал!» — кричит Фрэнки, и Джин видит, как сын прячется за дерево. Фрэнки совсем не похож на Ди Джея, но, когда его голова показывается среди свисающих ветвей ивы, какая-то вспышка, что-то неясное заставляет Джина невольно вздрогнуть. Он стискивает зубы.

— Этот раздел сводит меня с ума, — жалуется Кэрен. — Я нервничаю всякий раз, когда читаю про «наихудший сценарий». Это странно: чем больше узнаешь, тем меньше в чем-то уверен.

— Что сказала доктор на этот раз? — спрашивает Джин. Он стоит, неудобно согнувшись, все еще глядя на Фрэнки, и ему кажется, что в углу двора кружатся и скачут какие-то темные пятна. — С ним, похоже, все в порядке?

— Да, насколько они могут судить, — пожимает плечами Кэрен и качает головой, глядя в учебник. — Он вроде бы здоров.

Джин кладет ладонь ей сзади на шею, и Кэрен откидывает голову, повинуясь движениям его пальцев.

«Я никогда не верила, что со мной может случиться что-то на самом деле ужасное», — сказала она однажды, вскоре после их свадьбы. Это его испугало. «Не говори так», — прошептал он. А Кэрен рассмеялась: «Какой же ты суеверный. Это очень мило».

Он никак не может уснуть. Неожиданное предположение, что Мэнди и Ди Джей мертвы, прочно засело в его мозгу. Он шевелит ногами под одеялом, стараясь устроиться поудобнее. Он прислушивается к мягкому стуку старой электрической пишущей машинки, на которой Кэрен печатает домашнее задание для курсов: буквы выстреливают с таким звуком, словно трещат насекомые. Когда Кэрен наконец подходит к кровати, он закрывает глаза, притворяясь спящим. Но в мозгу все те же отрывочные, быстро меняющиеся образы: его бывшая жена и сын, как череда фотоснимков, которых у него не было, которые он не хранил. «Они мертвы, — твердо, отчетливо заявляет ему внутренний голос. — Они погибли при пожаре. Сгорели заживо». Голос, который это говорит, не похож на его собственный. И внезапно Джину видится горящее жилище. Это трейлер, где-то в окрестностях маленького городка. Черный дым валит из открытой двери. Пластиковые окна покоробились и уже начинают плавиться, а дым вздымается в небо, как из старого паровоза. Внутри ничего не видно, только потрескивающие языки оранжевого пламени, но он уверен, что они там, в трейлере. На мгновение он даже видит дрожащее, выглядывающее из окна лицо Ди Джея, его рот неестественно широко открыт, округлен, как будто он поет.

Джин открывает глаза. Кэрен ровно дышит рядом, она спит. Он осторожно выбирается из постели и бесцельно слоняется в пижаме по дому. Они не мертвы, старается он убедить сам себя. Останавливается возле холодильника и пьет молоко прямо из бумажного пакета. Это старый прием, еще из тех времен, когда он выходил из запоя и вкус молока слегка уменьшал тягу к алкоголю. Но сейчас это не помогает. Сон, видение страшно его испугало. Он садится на диван, в накинутой на плечи парке, уставившись в телевизор. Идет какая-то научная передача — ученая дама исследует мумию. Мумию ребенка. Это череп, но не совсем гладкий — кусочек кожи над глазницами неплохо сохранился с древних времен. Губы оттянуты, и видны маленькие, неровные, как у грызуна, зубки. Глядя на экран, он опять не может не думать о Ди Джее и быстро, по своей обычной привычке, оборачивается через плечо.

Глен Хиршберг Пляшущие Человечки

После полудня мы побывали на Старом еврейском кладбище, там, где зеленый свет пробивается сквозь листву и косо ложится на могильные плиты. Я боялся, что ребята умаялись. Двухнедельный маршрут в память о Холокосте, организованный мной, привел нас и на поле Цеппелина в Нюрнберге, где проволока, протянутая у земли, скользила в сухой ломкой траве, и на Бебельплатц в Восточном Берлине, где призраки сожженных книг шелестели страницами белых крыльев. Мы проводили бессонные ночи в поездах, шедших на восток, в Аушвиц и Буркенау, а наутро — устало брели через поля смерти, отмеченные памятниками и табличками. Все семеро третьекурсников колледжа, вверенные моей опеке, были абсолютно измотаны.

Со своего места на скамье, стоящей у дорожки, извивавшейся между надгробий и возвращавшейся к улице Йозефова, я наблюдал, как шестеро из моих подопечных беззаботно болтают около последнего пристанища рабби Лёва. Я рассказывал им историю этого раввина и легенду о глиняном человеке, которого он создал и потом оживил. Теперь их ладони ощупывали надгробие. Ребята на ощупь разбирали буквы иврита, которые не могли прочесть, и, посмеиваясь, бубнили «Эмет» — слово, которому я научил их. Прах оставался безучастным к их заклинаниям. Как-то я сказал им, что «Вечный Жид» не может взять на себя бремя работы, потому что его сущностной характеристикой является скитание и одиночество, и с тех пор они стали именовать нашу маленькую группу «Коленом Израилевым».

Думаю, есть учителя, которым нравится, когда студенты принимают их за своего, особенно летом, вдали от дома, колледжа, телевидения и знакомого языка. Но я никогда таким не был.

Впрочем, в этом я оказался не одинок. Неподалеку от себя я заметил притаившуюся Пенни Беррн, самую тихую участницу нашей группы и единственную не еврейку, внимательно глядевшую на деревья своими полуприкрытыми равнодушными глазами, сложив ненакрашенные губы в подобие улыбки. Ее каштановые волосы были плотно затянуты на затылке безупречным «хвостиком». Заметив, что я смотрю на нее, она отошла в сторону. Не то чтобы я недолюбливал Пенни, но она часто задавала неуместные вопросы и заставляла меня нервничать по причине, которую я не мог объяснить.

— Слушайте, мистер Гадэзский, — натренированно и безукоризненно произнесла она. Она заставила меня научить ее правильно произносить мою фамилию, проговаривая вместе утрированные согласные так, чтобы они сливались воедино на славянский лад, — а что это за камни?

Она указала на мелкие серые камешки, выложенные поверх нескольких близлежащих надгробий. Те, что лежали на ближайшей к нам плите, поблескивали в теплом зеленом свете, точно маленькие глазки.

— В память, — ответил я.

Решил было отодвинуться, чтобы освободить ей место на скамье, но понял, что от этого мы оба лишь почувствуем себя еще более неловко.

— А почему не цветы? — удивилась Пенни.

Я сидел неподвижно, прислушиваясь к шуму Праги за каменной стеной, окружавшей кладбище.

— Евреи приносят камни.

Несколькими минутами позже, догадавшись, что я ничего не собираюсь добавлять, Пенни удалилась следом за остальными членами «Колена Израилева». Я проводил ее взглядом и позволил себе еще несколько умиротворенных мгновении. «Наверное, пора собираться», — подумал я. Сегодня нам еще оставалось посмотреть на астрономические часы, сходить на вечернее представление в кукольном театре и утром самолетом отправиться домой, в Кливленд. Ребята устали, они не возражали подольше задержаться здесь. Семь лет подряд я вывозил учащихся в такую своеобразную познавательную поездку.

— Потому что ничего веселее вам в голову не пришло, — весело сообщил мне один из них как-то вечером на прошлой неделе. Потом он сказал: — О боже, я же просто пошутил, мистер Джи.

И я успокоил его, подтвердив, что всегда понимаю шутки, просто порой «делаю вид».

— Что правда, то правда, — согласился он и вернулся к своим спутникам.

И теперь, потерев ладонью короткий ежик волос на голове, я встал и моргнул, когда у меня перед глазами вновь всплыла моя польская фамилия, выглядевшая точно так же, как та, что была выгравирована среди прочих имен на стене синагоги Пинкас, которую мы посетили сегодня утром. Земля поплыла под моими ногами, могильные камни скользнули в траву, я зашатался и тяжело осел.

Когда я поднял голову и открыл глаза, «израильтяне» сгрудились вокруг меня — рой повернутых назад бейсбольных кепок, загорелых ног и символов фирмы «Найк».

— Я в порядке, — быстро сказал я, встал и, к своему облегчению, обнаружил, что действительно хорошо себя чувствую. Я понятия не имел, что со мной только что произошло. — Оступился.

— Похоже на то, — сказала Пенни Берри, стоявшая с краю всей группы, и я постарался не смотреть в ее сторону.

— Ребята, пора отправляться. Еще многое нужно посмотреть.

Меня всегда удивляло, что они выполняли все мои распоряжения. Это абсолютно не моя заслуга. «Пафос дистанции» между учителем и студентами — возможно, древнейший взаимно принятый действующий ритуал на этой земле, и его сила больше, чем можно представить.

Мы миновали последние могилы и прошли через низкие каменные ворота. Необъяснимое головокружение прошло, и я ощутил лишь легкое покалывание в кончиках пальцев, когда напоследок вдохнул глоток этого слишком густого воздуха, насыщенного запахом глины и травы, прорастающей сквозь тела, уложенные очень глубоко под землей.

Проулок около Старо-Новой синагоги был запружен туристами со своими кошельками, путеводителями и широко раскрытыми ртами. Они глазели на ряды лавчонок вдоль тротуара, из которых прямо-таки сыпались деревянные куколки, расшитые молитвенные шапочки — кипы, «ладошки» амулетов хамса; эти совсем новые стены, подумалось мне, — не более чем модифицированная разновидность гетто. Это место стало воплощением мечты Гитлера — Музеем Вымершей Расы. Земля снова стала уходить из-под моих ног, и я зажмурил глаза. Когда я открыл их, туристы расступились передо мной, и я увидел лавочку в покосившейся деревянной повозке на громадных колесах с медными обручами. Она катилась в мою сторону, и куколки, прибитые к стене лавчонки, бросали зловещие взгляды и перешептывались. Тут из-под них высунулся цыган с серебряной звездочкой, приколотой на носу, и ухмыльнулся.

Он тронул ближайшую к нему марионетку, заставив ее раскачиваться на своей ужасной тонкой проволочке.

— Лоо-хуут-ковай дииваад-лоу, — произнес он, и после этого я очутился лежащим ничком на улице. — Сувэнирэн.

Не знаю, как я перевернулся на спину. Кто-то перевернул меня. Я не мог дышать. Мой живот казался раздавленным, словно что-то тяжелое давило на него, и я дернулся, поперхнулся, открыл глаза, и свет ослепил меня.

— Я не… — сказал я, моргая. Я даже не был уверен, что все это время пролежал без сознания, просто не мог отключиться больше чем на несколько секунд. Казалось, я был во тьме целый месяц, судя по тому, с какой силой свет ослепил меня.

— Доо-бри ден, доо-бри ден, — произнес голос над моей головой, и я дернулся, вскочил, увидел того самого цыгана из лавочки и едва не вскрикнул. Потом он коснулся моего лба.

Он был всего лишь человеком в красной кепке «Манчестер Юнайтед», а его добрые черные глаза внимательно вглядывались в меня. На прохладной руке, которую он положил мне на лоб, было обручальное кольцо, и серебряная звездочка в его носу блестела в дневном свете.

Я хотел было сказать, что все в порядке, но из моих уст снова вырвалось только «Я не…». Цыган сказал мне что-то еще. Язык мог быть чешским, словацким или румынским. Я не слишком хорошо их различаю, и у меня что-то приключилось со слухом. Я ощущал болезненное, непрестанное давление в ушах.

Цыган встал, и я увидел, что мои студенты, сгрудившиеся за ним, разом загомонили. Я качнул головой, пытаясь их успокоить, и тогда почувствовал их руки, старающиеся поднять и усадить меня. Мир перестал вращаться. Земля стала неподвижна. Телега с марионетками, на которую я не хотел смотреть, возвышалась неподалеку.

— Мистер Джи, вы в порядке? — спросила одна из студенток пронзительным голосом, почти в панике.

Тогда Пенни Берри опустилась на колени рядом со мной, взглянула прямо на меня, и я словно увидел, как работает ее мозг за спокойными глазами, серебристыми, словно озеро Эри, покрывшееся льдом.

— Так вы не… что? — спросила она.

И я ответил, потому что у меня не было выбора.

— Я не убивал своего дедушку.

Они помогли мне дойти до нашего пансиона неподалеку от Карлова моста и принесли мне стакан «воды с медом» — одна из наших дорожных шуток. Это было то, что догадалась подать официантка в Терезине — «городе, отданном нацистами на откуп евреям», как провозглашали старые пропагандистские фильмы, которые мы смотрели в музее — хотя мы просили «воды со льдом».

Какое-то время «Колено Израилево» сидело на моей постели, тихонько переговариваясь друг с дружкой, наполняя для меня стакан. Но примерно через тридцать минут, когда я уже не находился в положении «килем вверх», что-то бормоча, и, как и прежде, выглядел угрюмым, солидным и лысым, они зашныряли вокруг, позабыв обо мне. Один из них швырнул карандашом в другого. На время я сам забыл о тошноте, переворачивающей все у меня в животе, дрожи в руках и марионетках, колыхавшихся на своих проволочках у меня в голове.

— Эй, — окликнул я ребят. Пришлось повторить это дважды, чтобы привлечь их внимание. Так я обычно и делаю.

В конце концов Пенни заметила и сказала, что «учитель пытается что-то сказать», и они постепенно затихли.

Я положил свои трясущиеся руки на колени.

— Ребята, почему вы не выберетесь в город и не сходите посмотреть на астрономические часы?

Они нерешительно переглянулись.

— Правда, — сказал я им, — ведь со мной все в порядке. Когда еще вы окажетесь в Праге?

Они были хорошие ребята, и еще несколько секунд они стояли в растерянности. Однако постепенно потянулись к двери, и я подумал, что выпроводил их, когда Пенни Берри остановилась передо мной.

— Вы убили вашего деда? — спросила она.

— Нет, — грозно проворчал я, и Пенни моргнула, а все остальные повернулись и уставились на меня. Я сделал глубокий вдох, почти добившись контроля над своей интонацией. — Я не убивал его.

— Да? — сказала Пенни.

Она отправилась в эту поездку просто потому, что для нее это было самое интересное занятие, за которым она могла провести каникулы. Она давила на меня, потому что подозревала, что я могу рассказать ей о чем-то куда более увлекательном чем пражские достопримечательности. И она всегда была готова слушать.

Или, быть может, она просто была одинока и смущена ребячеством других учащихся, ей не свойственным, и всем тем огромным миром, частью которого она себя в полной мере еще не ощущала.

— Это просто глупости, — сказал я. — Ерунда.

Пенни не пошевелилась. Перед моим мысленным взором маленький деревянный человечек на своем черном крепеже дрогнул, колыхнулся и начал раскачиваться из стороны в сторону.

— Мне нужно записать кое-что, — сказал я, пытаясь произнести это мягко. Потом я солгал: — Возможно, я покажу тебе, когда все запишу.

Пять минут спустя я находился один в своей комнате со свежим стаканом «медовой воды», ощущая на своем языке песок. Солнце пустыни обжигало мою шею, и это ужасное прерывистое шипение гремучей змеей свистело у меня в ушах, и впервые за долгие годы я почувствовал, что вновь вернулся домой.

В июне 1978 года, в день окончания занятий в школе, я сидел в своей спальне в Альбукерке, Нью-Мехико, не думая ни о чем, когда вошел мой отец, сел на краешек моей кровати и сказал:

— Я хочу, чтобы ты кое-что для меня сделал.

За девять лет мой отец почти никогда не просил меня что-ни-будь сделать для него. Насколько я могу судить, ему редко что-нибудь требовалось. Он работал в страховой конторе, возвращался домой ровно в 5.30 каждый вечер, около часа перед обедом играл со мной в мяч или иногда прогуливался вместе со мной до магазина, где продавалось мороженое. После обеда он сидел на черной кушетке в маленькой комнатке, читая детективы в бумажных переплетах до 9.30. Все книжки были старыми, с яркими желтыми или красными обложками, изображавшими мужчин в непромокаемых плащах и женщин в черных платьях, обтекавших изгибы их тел, словно деготь. Иногда я нервничал из-за одного вида этих обложек в руках отца. Однажды я спросил его, почему он вообще читает такие книги, и он покачал головой.

— Все эти ребята, — сказал он таким голосом, словно он разговаривал со мной с другого конца длинной жестяной трубы, — откалывают такие штуки!

Ровно в 9.30 каждый вечер мой отец выключал лампу рядом с кушеткой, гладил меня по голове, если я еще не ложился, и шел спать.

— Что ты хочешь, чтобы я сделал? — спросил я его тем июньским утром, хотя мне было почти все равно. Это был первый выходной день, начало летних каникул, меня ждали месяцы свободного времени, и я совершенно не представлял, чем займу их.

— То, что я тебя попрошу, ладно? — ответил мой отец.

— Конечно.

И тогда он сказал:

— Хорошо. Я скажу дедушке, что ты приедешь.

Потом он оставил меня сидящим на кровати и раскрывшим рот от удивления и ушел на кухню звонить по телефону.

Мой дед жил в семнадцати милях от Альбукерка в красном домике из саманного кирпича посреди пустыни. Единственным признаком человеческого присутствия вокруг были развалины маленького индейского поселка, примерно в полумиле оттуда. Даже сейчас самое большее, что я помню о доме своего деда, — это пустыня, пересыпающая и несущая бесконечный прилив красного песка. С крыльца я мог видеть пуэбло, источенный углублениями, точно гигантский пчелиный улей, отломившийся с одной стороны, покинутый пчелами, но шумящий, когда ветер проносится сквозь него.

За четыре года до этого дед перестал звать меня в гости. Потом он отключил свой телефон, и с тех пор никто из нас его не видел.

Всю свою жизнь он умирал. У него была эмфизема и еще какое-то странное заболевание аллергического характера, от которого его кожу покрывали розовые пятна. В последний раз, когда я виделся с ним, он сидел в кресле в своей безрукавке и дышал через трубку. Он был похож на кусок окаменевшего дерева.

На следующее утро, в воскресенье, отец положил в мой походный спортивный рюкзак коробку новых нераспечатанных вощеных упаковок бейсбольных карточек и транзисторный приемник, который мне подарила моя мать на день рождения годом раньше, затем сел со мной в наш перепачканный зеленый «датсун», который он все собирался вымыть, да так и не удосужился.

— Пора в дорогу, — сказал он мне своим механическим голосом, и я был слишком потрясен происходящим, чтобы сопротивляться. За час до этого утренняя гроза сотрясала весь дом, но сейчас солнце было высоко в небе и обжигало все вокруг своим оранжевым сиянием. На нашей улице пахло креозотом, зеленым перцем и саманной грязью.

— Я не хочу ехать, — сказал я отцу.

— Будь я на твоем месте, я бы тоже не хотел, — ответил он мне и завел машину.

— Я его совсем не люблю, — жаловался я.

Отец лишь посмотрел на меня, и на какое-то мгновение мне почудилось, что он хочет обнять меня. Но вместо этого он отвел взгляд, переключил скорость и вывел машину из города.

Всю дорогу до дедушкиного дома мы следовали за грозовым фронтом. Должно быть, он двигался точно с той же скоростью, что и мы, потому что машина ничуть не приближалась к нему, но и он не удалялся. Гроза просто отступала перед нами, как большая черная стена пустоты, как тень, покрывающая весь мир. Время от времени росчерки молний пробивали тучи, словно сигнальные ракеты, освещая песок, горы и далекий дождь.

— Зачем мы едем? — спросил я, когда отец сбавил скорость, внимательно вглядываясь в песок на обочине в поисках автомобильной колеи, которая вела в сторону дома дедушки.

— Хочешь порулить? — Он кивком предложил мне перебраться со своего сиденья к нему на колени.

И снова я был удивлен. Мой отец всегда охотно играл вместе со мной в мяч, но он редко придумывал сам, чем бы можно заняться вместе. И сама эта мысль — посидеть у него на коленях, в его объятиях — была для меня непривычна. Я ждал этого чересчур долго, и нужный момент миновал. Снова приглашать меня отец не стал. Сквозь ветровое стекло я глядел на мокрую дорогу, уже местами подсыхавшую на солнце. Весь этот день казался далеким, точно чей-то чужой сон.

— Ты ведь знаешь, что он был в лагерях? — спросил отец, и, хотя мы и ползли со скоростью черепахи, ему пришлось нажать на тормоза, чтобы не пропустить нужный поворот. Никто, на мой взгляд, не принял бы это за дорогу. Она не была отмечена никаким опознавательным знаком — лишь небольшим следом на земле.

— Ага, — отозвался я.

То, что он был в лагерях, — пожалуй, единственный факт, известный мне о моем дедушке. Он был пленным. После войны он пробыл в других лагерях почти пять лет, пока сотрудники Красного Креста разыскивали оставшихся в живых его родственников, никого не нашли, после чего ему ничего больше не оставалось, как оставить всякую надежду на чью-то помощь и выкарабкиваться своими силами. Когда мы съехали с главной дороги, вокруг машины начали появляться небольшие песчаные смерчи, задевавшие багажник и крышу машины во время пути. Из-за только что миновавшей грозы они оставляли на крыше и ветровом стекле рыжеватые следы, похожие на те, что остаются, если раздавить жука.

— Знаешь, что я теперь обо всем этом думаю? — проговорил мой отец своим обычным невыразительным голосом, и я почувствовал, что наклоняюсь к нему поближе, чтобы расслышать его слова сквозь шуршание колес. — Он был тебе дедом еще меньше, чем мне — отцом.

Он потер рукой залысину, еще только начинавшую появляться на его макушке и похожую на растекающийся желток яйца. Этого я за ним никогда прежде не замечал.

Дом моего деда вырос из пустыни, точно погребальный курган друидов. У него не было определенной формы. С дороги было видно единственное окно. Никакого ящика для писем. Ни разу в своей жизни, подумалось мне, я не ночевал здесь.

— Папа, пожалуйста, не оставляй меня здесь, — попросил я, когда он притормозил приблизительно в пятнадцати футах от входной двери.

Он взглянул на меня, и уголки его рта опустились, плечи напряглись. Потом он вздохнул.

— Всего три дня, — произнес он и вылез из машины.

— Останься со мной, — заныл я и тоже выбрался наружу.

Когда я стоял рядом с ним, глядя мимо дома на дальний пуэбло, он сказал:

— Твой дед не позвал меня, он позвал тебя. Он ничего тебе не сделает. И он не просит ни от кого из нас слишком многого.

— Вроде тебя.

Немного погодя очень медленно, словно вспоминая, как это делается, отец улыбнулся.

— Или тебя, Сет.

Ни улыбка, ни фраза меня не подбодрили.

— Запомни одно, сынок. У твоего деда была очень тяжелая жизнь, и не только из-за лагерей. Он работал на двух работах в течение двадцати пяти лет, чтобы содержать мою мать и меня. И он был в полном восторге, когда родился ты.

Это удивило меня.

— Правда? А как он узнал?

Впервые на моей памяти мой отец покраснел, и я подумал, что, возможно, поймал его на лжи, но тогда я не был уверен в этом. Он продолжал смотреть на меня.

— Ну, он приезжал в город что-то покупать. Пару раз.

Мы еще немного постояли там. Над скалами и песком проносился ветер. Я больше не чувствовал запаха дождя, но, казалось, мог ощутить его вкус на губах, совсем немного. Высокие наклоненные кактусы то тут, то там виднелись на пустынной равнине, точно застывшие фигуры, когда-то нарисованные мною и сбежавшие от меня каракули. В то время я постоянно рисовал, пытаясь передать форму предметов.

Наконец хлипкая деревянная дверь в саманную лачугу с легким стуком отворилась, и вышла Люси, а мой отец подтянулся, коснулся своей залысины и вновь опустил руку.

Она не жила здесь, насколько мне было известно. Но когда я прежде бывал в доме моего деда, я заставал ее там. Я знал, что она работает в каком-то фонде помощи жертвам Холокоста, что она была из племени индейцев навахо и что она всю жизнь готовила для моего деда, мыла его и составляла ему компанию. Когда я был маленьким и моя бабушка была еще жива и нам еще разрешалось навещать деда, Люси водила меня в пуэбло и смотрела, как я вскарабкиваюсь на камни, заглядываю в пустые провалы и слушаю, как шумит ветер, выгоняя из стен тысячелетнее эхо.

Сейчас в черных волосах Люси, водопадом спускавшихся ей на плечи, появились седые прядки, я заметил полукруглые линии, похожие на три кольца, на ее смуглых обветренных щеках. В то же время меня тревожило то, как ее грудь оттопыривала простую грубую хлопчатобумажную рубашку, в то время как ее глаза были направлены на меня, черные и неподвижные.

— Спасибо, что приехал, — сказала она, будто я имел возможность выбирать. Когда я не ответил, она посмотрела на моего отца. — Спасибо, что привезли его. Нам пора возвращаться.

Я бросил вопросительный взгляд на отца, потому что Люси уже уходила, но он только принял свой обычный вид. И это меня разозлило.

— Пока, — сказал я ему и направился в сторону дома.

— До свидания, — услышал я его голос, и что-то в его интонации насторожило меня; она была слишком печальной. Я вздрогнул, обернулся, и мой отец спросил: — Он хочет меня видеть?

Он выглядел худым, подумалось мне, совсем как еще один колючий кактус. В протянутой руке он держал мой рюкзак. Если бы он заговорил со мной, я бы побежал к нему, но он смотрел на Люси, которая остановилась у края зацементированного пола патио около входной двери.

— Думаю, нет, — сказала она, вернулась за мной и взяла меня за руку.

Не сказав больше ни слова, мой отец бросил мне рюкзак и забрался в машину. На мгновение его глаза под козырьком встретились с моими, и я сказал:

— Подожди. — Но отец меня не слышал. Я повторил это громче, и Люси положила руку мне на плечо.

— Так надо, Сет, — сказала она.

— Что — надо?

— Сюда. — Она показала в сторону противоположной стороны дома, я пошел за ней следом и остановился, когда увидел построенный на скорую руку индейский хоган.

Сарайчик стоял рядом с низким серым разлапистым кактусом, который я всегда представлял себе границей двора своего деда. Он выглядел прочным с его земляными стенами, с выщербленными, грубо вырубленными деревянными подпорками, крепко вколоченными в землю.

— Ты теперь тут живешь? — выпалил я, и Люси взглянула на меня в упор.

— Да, Сет. Я сплю на земле. — Она отдернула завесу из шкуры в передней части хогана и скрылась внутри, я последовал за ней.

Мне думалось, что внутри должно быть прохладнее, но все было совсем не так. Дерево и земля удерживали жар, не пропуская света. Это мне не нравилось. Напоминало домик колдуньи из «Сказок братьев Гримм». И пахло внутри пустыней: раскаленным песком, жарким ветром и пустотой.

— Здесь ты будешь спать, — сказала Люси. — И здесь мы будем работать.

Она склонилась на колени и зажгла свечу из пчелиного воска, поставив ее в центре земляного пола в поцарапанном дешевом стеклянном подсвечнике.

— Нужно начинать прямо сейчас.

— Начинать что? — спросил я, стараясь перебороть в себе очередной приступ дрожи, рождаемый во мне отсветом свечи, плясавшим на стенах комнаты. У дальней стены, заправленные под маленький балдахин, сделанный из металлических стержней и брезента, лежали спальный мешок и подушка. Моя кровать, предположил я. Рядом с ней стоял низкий передвижной столик на колесиках, а на столе — еще один подсвечник, надтреснутая глиняная миска, коробок спичек и Пляшущий Человечек.

В своей комнате в пансионе в Чехии за пять тысяч миль и через двадцать лет, отделявших меня от того места, я отложил свою ручку и залпом выпил целый стакан тепловатой воды, оставленной мне моими учащимися. Потом я поднялся и подошел к окну, глядя на деревья и улицу. Я надеялся увидеть своих ребят, размахивающих руками, галдящих и смеющихся. Утята, радостно бегущие к своему пруду. Вместо этого я увидел свое собственное лицо в оконном стекле — расплывчатое и бледное. Я вернулся к столу и взял ручку.

Глаза Пляшущего Человечка состояли из одних зрачков, вырезанных двумя ровными овалами на самом сучковатом дереве, какое мне только доводилось видеть. Нос был простой зарубкой, а рот был огромен: гигантская буква «О», точно вход в пещеру. Я был потрясен этой куклой еще до того, как заметил, что она двигалась.

Двигалась — полагаю, это слишком неточное определение. Она… качалась. Раскачивалась то туда, то сюда на кривой черной сосновой палке, проходившей прямо через ее живот. В приступе панического ужаса после ночного кошмара я рассказал об этом своему товарищу по комнате в колледже. Он учился на физическом, и в ответ он поведал мне что-то об идеальном балансе, принципах маятника, законе тяготения и вращении Земли. В первый и последний раз в тот первый момент я поднял со стола этот крепеж, и Пляшущий Человечек стал качаться быстрее, раскачиваясь в такт ударам моего сердца. Я быстро отпустил рукоятку.

— Возьми бубен, — сказала Люси из-за моей спины, и я оторвал взгляд от Пляшущего Человечка.

— Что? — переспросил я.

Она указала на стол, и я догадался, что она имела в виду глиняную миску. Я ничего не понимал и не хотел, чтобы все это продолжалось, но я растерялся и чувствовал себя по-дурацки под пристальным взглядом Люси.

Пляшущий Человечек, находящийся на дальнем конце своей рукоятки, качнулся ко мне, распахнув рот. Стараясь вести себя естественно, я быстро выхватил из-под него миску и вернулся туда, где, опустившись на колени, сидела Люси. В миске плескалась вода, и от этого натянутая на миску кожа казалась влажной.

— Вот так, — сказала Люси, склонилась ко мне совсем близко и ударила по коже бубна. Звук был глубокий и мелодичный, точно голос.

Я сел рядом с Люси. Она ударила снова, в замедленном повторяющемся ритме. Я положил руки там же, где лежали прежде ее, и, когда она кивнула, ударил пальцами по коже.

— Хорошо? — спросил я.

— Сильнее. — Люси залезла в карман и вынула длинную деревянную палочку. Отсветы огня попадали на палочку, и я увидел резьбу. Сосна и под ней корни, изгибавшиеся по всей длине палочки, точно толстые черные вены.

— Что это? — спросил я.

— Погремушка. Ее сделал мой дед. Я буду стучать ею, пока ты играешь, как я тебе показала.

Я ударил в бубен, и звук прозвучал как-то мертвенно в этом душном пространстве.

— Ради бога, — резко сказала Люси. — Сильней!

Она никогда не была особенно дружелюбна со мной. Но прежде она была настроена менее враждебно.

Я изо всех сил ударил ладонями, и после нескольких ударов Люси отклонилась назад, кивнула и продолжила наблюдать. Вскоре она подняла руку, взглянула на меня и встряхнула погремушкой. Звук, который та издавала, был больше похож на жужжание, словно внутри находились осы. Люси встряхнула ее еще несколько раз. Потом ее глаза закатились, спина изогнулась, и мои руки застыли на бубне, а Люси прорычала:

— Не останавливайся.

После этого она монотонно запела. Внятной мелодии не было, был непонятный напев, то поднимающийся немного выше, то опускающийся, то вновь поднимающийся немного выше прежнего. Когда Люси взяла самую высокую ноту, земля под моими скрещенными ногами словно задрожала, как будто из песка выскальзывали скорпионы, но я не смотрел вниз. Я думал о деревянной фигурке позади меня и не оборачивался. Я бил в бубен, смотрел на Люси и молчал как рыба.

Мы продолжали свое занятие очень долго. После первого приступа страха я был как будто погружен в транс. Мои кости вибрировали, и воздух в хогане был тяжелым. Я не мог отдышаться. Маленькие струйки пота текли по шее Люси, за ее ушами и в вырезе рубашки. Под моими ладонями бубен тоже пропитался потом, и его кожа стала скользкой и теплой. Пока Люси не прекратила свое пение, я не ощущал, что сам раскачиваюсь из стороны в сторону.

— Проголодался? — спросила Люси, поднимаясь и стряхивая землю с джинсов.

Я вытянул руки перед собой, ощущая кожей покалывание, и понял, что мои запястья были расслаблены, словно во сне, даже когда руки зачарованно повторяли ритм, которому меня научила Люси. Когда я встал, пол под ногами, казалось, был непрочным, как дно надувной лодки. Я не хотел оборачиваться, но все же обернулся. Пляшущий Человечек слабо качался, хотя никакого ветра не было.

Я снова обернулся, но Люси уже вышла из хогана. Мне не хотелось оставаться там одному, поэтому я выпрыгнул через занавеску из шкуры, зажмурился от резкого солнечного света и увидел своего деда.

Он был усажен в инвалидное кресло, поставленное посередине между хоганом и задней стеной своего дома. Должно быть, он был там все то время и я не заметил его, когда входил, ведь, если его состояние серьезно не улучшилось за те годы, что я его не видел, он не мог передвигаться в своем кресле сам. А выглядел он куда хуже, чем раньше.

Его кожа облезала. Я видел свисающие изжелта-розовые лохмотья. То, что открывалось под ними, было еще отвратительнее — бескровное, бесцветное и иссохшее. Дед напоминал шелуху от зерна.

Рядом с ним на проржавевшей голубой тележке стоял цилиндрический баллон кислородного аппарата. Прозрачная трубка шла от горлышка на крышке аппарата к голубой маске, закрывавшей нос и рот моего деда. Над маской из-под набрякших век глаза моего деда следили за мной, и в них не было заметно никаких проявлений жизни. Оставь его здесь, подумал я, и его глаза просто забьет песком.

— Входи, Сет, — позвала меня Люси, ни словом не обратившись к моему деду, словно и не замечая его присутствия.

Я взялся за ручку сетчатой двери и почти вошел в дом, когда услышал, как он что-то произнес. Я остановился, обернулся и увидел, как его затылок бился о спинку кресла. Вернувшись, я заглянул в его лицо. Глаза оставались закрытыми, кислородный аппарат работал, но маска запотела, и я вновь услышал шепот.

— Руах, — сказал он. Так он всегда звал меня, когда ко мне обращался.

Несмотря на жару, я почувствовал, как моя кожа покрывается мурашками. Они бегали по ногам и рукам. Я не мог пошевельнуться, не мог ответить. «Мне бы следовало сказать „привет“, — подумал я. — Сказать хоть что-то».

Вместо этого я ждал. Несколько мгновений спустя кислородная маска вновь запотела.

— Деревья, — произнес голос-шепот. — Крики среди деревьев.

Одна из рук моего деда поднялась примерно на дюйм с ручки кресла и упала на прежнее место.

— Потерпи, — сказала стоявшая у двери Люси, — Пойдем, Сет.

В этот раз мой дед ничего не сказал, и я прошмыгнул мимо него в дом.

Люси выложила передо мной бутерброд с болонской копченой колбасой, пакетик кукурузных чипсов «Фритос» и пластиковый стаканчик яблочного соку. Я взял колбасу, понял, что даже вообразить себе не могу, что съем ее, и положил обратно на тарелку.

— Надо поесть, — сказала Люси, — у нас впереди — долгий день.

Я немного поел. В конце концов Люси села напротив меня, но ничего больше она не сказала. Она просто жевала веточку сельдерея и наблюдала за тем, как снаружи меняется освещение, пока солнце медленно пробиралось к западу. В доме стояла тишина, столы и стены были пусты.

— Можно я у тебя что-то спрошу? — наконец задал я вопрос.

Люси мыла мою тарелку в раковине. Она не обернулась, но и не сказала «нет».

— Чем мы там занимались?

Никакого ответа. Через дверь кухни мне была видна комната моего деда, крашеный деревянный пол и единственное коричневое кресло, приставленное к стене напротив телевизора. Мой дед проводил каждое мгновение своей жизни в этом доме уже пятнадцать лет или больше, а там не было никаких следов его пребывания.

— Это Путь, правда? — спросил я, и Люси перекрыла в кране воду.

Когда она повернулась, выражение ее лица было таким же, как и весь день — немного насмешливым, немного злым. Она сделала шаг к столу.

— Мы проходили это в школе, — объяснил я.

— Правда?

— Мы многое изучаем про жизнь индейцев.

Улыбка, скользнувшая по лицу Люси, была жестокой. Или, может быть, усталой.

— Молодцы, — сказала она. — Пойдем. У нас мало времени.

— Это нужно, чтобы моему дедушке стало лучше?

— Твоему дедушке ни от чего не станет лучше.

Не став дожидаться меня, она распахнула сетчатую дверь и вышла на жару. На этот раз я заставил себя остановиться за креслом деда. Я мог слышать шипение кислородного аппарата, напоминавшее ручеек, убегающий в раскаленную землю. На этот раз из шипения не доносилось никаких слов, я последовал за Люси в хоган, и шкура на двери плотно закрыла вход.

Весь день я играл на водяном бубне, пока Люси пела. Когда снаружи воздух стал прохладнее, хоган дрожал и земля тоже дрожала. Что бы мы ни делали, я чувствовал в этом силу. Я был бьющимся сердцем какого-то живого существа, а Люси — его голосом. Однажды я поймал себя на мысли, что не знаю, кого мы тут освобождаем или приманиваем, и я остановился. Но наступившая тишина была еще ужасней. Эта тишина была похожа на то, как будто ты сам — мертв. И мне показалось, я услышал за своей спиной Пляшущего Человечка. Если бы я склонил голову, прекратив стучать, я почти убежден, что услышал бы его шепот.

Когда Люси в конце концов поднялась на ноги и вышла, ни слова мне не сказав, был уже вечер, и пустыня ожила. Я сидел, сотрясаемый ритмом, исходившим из меня, и чувствовал, как песок принимает его. Потом я тоже встал, и ощущение непрочности вновь нахлынуло на меня, сильнее, чем прежде, как будто сам воздух дрожал, грозя соскользнуть с поверхности Земли. Когда я выбрался из хогана, то увидел черных пауков на стене дома моего деда и услышал ветер, кроликов и лай первых койотов где-то в западной стороне пустыни. Мой дед сидел, почти сползая с кресла, в том же положении. Он жарился на солнцепеке весь день. Люси была в патио, наблюдая, как солнце тает в отверстой пасти горизонта. Ее кожа блестела, а волосы были влажными там, где они касались ее ушей и шеи.

— Твой дед хочет рассказать тебе историю, — сказала она, и ее голос прозвучал измученно, — и сейчас ты его послушаешь.

Голова моего деда тяжело приподнялась, и мне захотелось, чтобы мы снова были в хогане, продолжали действо, чем бы оно ни было. По меньшей мере там я двигался, стучал, извлекая звуки из бубна наружу. Сетчатая дверь захлопнулась, и мой дед взглянул на меня. Его глаза были очень темными, темно-карими, почти черными, и ужасно знакомыми. Неужели мои глаза выглядели так же?

— Руах, — прошептал он, и я не был в этом уверен, но его шепот казался сильнее, чем прежде. Кислородная маска запотела и осталась запотевшей. Шепот продолжал доноситься, словно Люси отвернула на кухне кран и оставила его открытым.

— Ты узнаешь… сейчас… и тогда этот мир… не будет больше… твоим… — Мой дед шевельнулся, точно какой-то гигантский распухший песчаный паук в центре своей паутины, и я слышал, как шуршат лоскутья его кожи. Над нашими головами все небо стало красным.

— В конце войны… — просвистел мой дед. — Ты… понимаешь?

Я кивнул, прикованный страхом к месту, где стоял. До меня доносился звук его дыхания, я видел, как вздымались ребра, расширяясь и вздрагивая. Кислородный аппарат притих.

«Он сам дышит? — подумал я. — Он в состоянии делать это?»

— Несколько дней. Понимаешь? Прежде чем пришла Красная Армия… — Он закашлялся. Даже его кашель звучал теперь более явственно.

— Нацисты увезли… Меня. И тех цыган. Из… нашего лагеря, В Челмно.

Я никогда прежде не слышал этого слова. И с тех пор, кажется, тоже. Но когда мой дед проговорил его, новый отчаянный приступ кашля вырвался из его горла, а когда миновал, кислородный аппарат снова шипел. Но мой дед продолжал шептать:

— На смерть. Понимаешь? — Судорожный глоток кислорода. Шипение. Тишина.

— На смерть. Но не сразу. Не… прямо. — Судорожный глоток.

— Мы приехали… На поезде, на открытой платформе. Не в вагоне для скота. На запад. В сельский район. Вокруг — ничего, только деревья. — Под маской его губы дрогнули, а над ней его глаза совершенно закрылись. — Тогда в первый раз. Руах. Все эти… гигантские… зеленые… деревья. Невообразимо. Подумать только — что-то… известное нам на этой земле… может прожить так долго. — Его голос все угасал, быстрее, чем солнечный свет. Еще несколько минут, подумал я, и он снова замолчит, останется дыхание и сипение кислородного аппарата, и я буду сидеть здесь, во дворе, позволяя вечернему ветру обдувать меня.

— Когда они сгрузили… нас с поезда, — сказал мой дед, — на один миг… клянусь, я почувствовал запах… листьев. Сочных зеленых листьев… свежей зелени. Потом прежний запах… Единственный запах. Кровь в грязь. Вонь… шедшая от нас. Моча, говно, гнойные раны… — Его голос доносился чуть слышно, дыхание еле шевелившихся губ было не заметно, и все же он продолжал говорить.

— Последняя молитва… людей… перед смертью. От них будет пахнуть лучше, от мертвых. Так один из молившихся… молился, и выходило по его молитве.

— Они привели нас… в лес. Не в бараки. Их было так немного. Десять. Может, двадцать. Похожи на опоссумов. Ни единой мысли в голове. Мы пришли ко… рвам. Глубоким. Как колодцы. Уже наполовину заполненным. Они нам сказали: «Стоять смирно… Не дышать».

Сперва я подумал, что последовавшая тишина — для усиления эффекта. Он давал мне это почувствовать. И я почувствовал это: землю, мертвых людей, повсюду вокруг нас были немецкие солдаты, показывавшиеся из песка в черных униформах с бледными лицами. Тут мой дед завалился вперед, и я стал звать Люси.

Она подошла и положила одну ладонь на спину моего деда, а вторую — на шею. Спустя несколько секунд она выпрямилась.

— Он спит, — сказала она мне. — Оставайся здесь.

Она отвезла моего деда в дом, и ее долгое время не было.

Присев, я закрыл глаза и попытался заглушить в себе голос дедушки. Спустя какое-то время я подумал, что слышу жуков и змей и что-то гораздо большее, распластавшееся за кактусами.

Казалось, я также мог чувствовать на своей коже белый и прохладный лунный свет. Сетчатая дверь хлопнула, и я открыл глаза, чтобы увидеть, как Люси направляется в мою сторону, мимо меня, и относит корзинку с едой в хоган.

— Я хочу поесть здесь, снаружи, — быстро сказал я, и Люси обернулась, взявшись рукой за занавес из шкуры.

— Долго мне тебя ждать? — спросила она, и повелительная нотка в ее голосе заставила меня поежиться.

Я остался стоять на месте, и Люси пожала плечами, отпустила занавес и бросила корзинку с едой к моим ногам. В корзине я обнаружил разогретую банку консервированного перца, поджаренный хлеб с коричным сахаром и две завернутые в целлофан веточки брокколи, напомнившие мне миниатюрные деревья. В моих ушах звучало бормотание дедушки, и, чтобы отвлечься от этого звука, я начал есть.

Как только я закончил, Люси вышла, взяла корзинку и остановилась, лишь когда я заговорил.

— Пожалуйста. Поговори со мной немного.

Она посмотрела на меня. Взгляд был тем же. Будто мы никогда даже не встречались.

— Иди поспи. Завтра… будет большой день.

— Для кого?

Люси поджала губы, и вдруг мне показалось, что она готова разразиться градом слез.

— Иди спать.

— Я не буду спать в хогане, — сказал я ей.

— Будешь.

Она стояла, и ее спина была теперь обращена ко мне. Я попросил:

— Просто скажи мне, каким Путем мы идем.

— Путем Врага.

— А как это?

— Не важно, Сет. Твой дед думает, что это поможет ему говорить. Он думает, это поддержит его, пока он будет рассказывать тебе то, что ему необходимо рассказать тебе. Не беспокойся о Пути. Побеспокойся о своем дедушке, хотя бы раз.

Мой рот раскрылся от удивления, и мою кожу обожгло, точно она дала мне пощечину. Я было запротестовал, но потом понял, что, может, она права. Всю жизнь я представлял себе дедушку задыхающимся нелепым чудовищем в инвалидном кресле. И мой отец позволял мне это. Я заплакал.

— Прости меня, — попросил я.

— Не извиняйся передо мной. — Люси направилась к сетчатой двери.

— А ты не думаешь, что для них уже поздно? — крикнул я ей вослед, ужасно разозлившись сам на себя, на своего отца и на нее тоже. Жалея своего деда. Чувствуя жалость и страх.

Люси снова вернулась, и свет луны залил белые прядки в ее волосах. Скоро, подумалось мне, она вся будет седой.

— Я имел в виду врагов моего деда, — сказал я. — Этот Путь ничего не может сделать нацистам. Правда ведь?

— Его враги — внутри него самого, — сказала Люси и оставила меня.

Несколько часов, как мне показалось, я просидел на песке, наблюдая за созвездиями, вспыхивавшими в черноте одно за другим, точно салюты. Я слышал, как на земле копошатся ночные существа. Я подумал о трубке во рту моего деда и невыразимой боли в его глазах — потому что это была именно боль, как думаю я теперь, не скука, не страх — и о врагах, находившихся внутри него. И тогда постепенно меня все же сморило. Я все еще чувствовал вкус поджаренного хлеба во рту, и звезды сияли все ярче. Я лег на спину, упершись локтями. И наконец бог знает в котором часу я заполз внутрь хогана, под брезентовый балдахин, сделанный Люси для меня, и заснул.

Когда я проснулся, Пляшущий Человечек качнулся ко мне, и я сразу же понял, где я видел такие же глаза, как у дедушки, и прежний страх вновь заставил меня содрогнуться. Интересно, как ему это удалось? Резьба на лице деревянного человечка была примитивной, черты — грубыми. Но его глаза были глазами моего деда. Они были той же своеобразной, почти овальной формы, с одинаковыми маленькими разрезами у переносицы. Те же слишком тяжелые веки. То же выражение или его полное отсутствие.

Я замер и затаил дыхание. Все, что я видел, были эти глаза, танцующие надо мной. Когда Пляшущий Человечек принял строго перпендикулярное положение, казалось, он тут же прекратил двигаться, будто бы изучая меня, и я вспомнил кое-что из того, что мне рассказывал о волках мой отец.

— Они не суетятся, — сказал он. — Они ждут и наблюдают, ждут и наблюдают, пока не понимают, как им следует поступить, и тогда загоняют добычу. Наверняка.

Пляшущий Человечек начал покачиваться. Сперва в одну сторону, затем — в другую, потом — обратно. Все медленнее и медленнее. Если он совсем остановится, подумалось мне, я умру. Или изменюсь. Вот почему Люси лгала мне о том, что мы делали здесь. Это и была причина того, что моему отцу не позволили остаться. Одним прыжком вскочив на ноги, я обхватил Пляшущего Человечка за неуклюжее тяжелое деревянное основание, и оно снялось со стола с едва различимым легким звуком, точно я выдернул из земли сорняк. Я хотел бросить его, но не посмел. Вместо этого, согнувшись, не глядя на свой сжатый кулак, я боком подошел к выходу их хогана, отбросил в сторону занавес из шкуры, швырнул Пляшущего Человечка на песок и вновь задернул занавеску. Потом я присел на корточки и стал слушать.

Я сидел там на корточках, съежившись, довольно долго, следя за входом, ожидая заметить, как Пляшущий Человечек проползет под шкурой. Но шкура оставалась неподвижной. Я сел на землю и наконец снова проскользнул в свой спальный мешок. Я не ожидал, что опять засну, но все же заснул.

Аромат свежего поджаренного хлеба разбудил Меня, а когда я открыл глаза, Люси ставила поднос с хлебом, сосисками и соком на красное тканое одеяло на полу хогана. На моих губах чувствовался вкус песка, и я ощущал песчинки на своей одежде, между зубами и на веках, точно меня похоронили этой ночью и снова откопали.

— Поторопись, — сказала мне Люси тем же ледяным тоном, что и вчера.

Я отбросил в сторону спальный мешок и замер на месте, глядя на Пляшущего Человечка, наблюдавшего за мной. Все мое тело оцепенело, и я яростно глянул на Люси и крикнул:

— Как это чучело снова сюда попало?

Даже когда я еще произносил это, я понял, что хотел спросить совсем о другом. Мне хотелось знать, когда он вернулся. Сколько времени он качался здесь, пока я не знал об этом?

Не шевельнув бровью и даже не взглянув на меня, Люси пожала плечами и вновь села.

— Твоему дедушке хочется, чтобы он был с тобой, — сказала она.

— Я не хочу.

— Пора становиться взрослым.

Осторожно отодвинувшись как можно дальше от ночного столика, я сел на одеяло и поел. На вкус все было сладким, и на зубах чувствовался песок. Моя кожа зудела от усиливавшейся жары. У меня были еще кусок поджаренного хлеба и половина сосиски, когда я положил свою пластиковую вилку и взглянул на Люси, которая устанавливала новую свечку, укладывала рядом со мной водяной барабан и перевязывала волосы красной подвязкой.

— Откуда оно взялось? — спросил я.

Впервые за этот день Люси посмотрела на меня, и на этот раз в ее глазах точно стояли слезы.

— Я не могу понять вашу семью, — сказала она.

— Я тоже не могу.

— Твой дедушка хранил это для тебя, Сет.

— С каких пор?

— С того времени, еще до твоего рождения. До того, как родился твой отец. Прежде чем он вообще представил себе, что ты можешь появиться на свете.

На этот раз, когда чувство вины пришло ко мне, оно смешалось со страхом того, что это скоро кончится, и меня прошиб пот, и я почувствовал, что, должно быть, заболеваю.

— Тебе нужно поесть как следует, — прикрикнула на меня Люси.

Я взял свою вилку, расплющил кусок сосиски на поджаренном хлебе и сунул хлеб в рот.

Я ухитрился откусить еще несколько раз. Как только я отодвинул тарелку, Люси швырнула бубен мне на колени. Я играл, а она пела, и стены хогана, казалось, вдыхали и выдыхали воздух, очень медленно. Я чувствовал себя словно под действием наркотика. Потом я подумал: а что, если это так и было? Может, они прыснули чего-нибудь на хлеб? Был ли это следующий шаг? И к чему? К тому, чтобы уничтожить меня, думал я, почти завороженный. «Уничтожить меня», и мои руки слетели с бубна, а Люси остановилась.

— Ладно, — сказала она. — Должно быть, уже хватит.

Потом она, к моему удивлению, резко пододвинулась, заправила пряди моих волос мне за уши, затем коснулась моего лица на мгновение, когда она брала у меня бубен.

— Пришло время твоего странствия, — сказала она.

Я уставился на нее. Стены, как я заметил, вновь стали недвижимы. Странное чувство во мне усиливалось.

— Какого странствия?

— Тебе будет нужна вода. И я соберу для тебя еду. — Она выскользнула за занавес, и я вышел вслед за ней, потрясенный, и почти налетел на кресло с моим дедом, стоявшее у самого выхода из хогана, у него на голове лежало черное полотенце, чтобы его глаза находились в тени. Он был в черных кожаных перчатках. Его руки, подумал я, должно быть, горят, точно в огне.

В тот же момент я заметил, что Люси больше не было с нами, шипение из кислородного аппарата стало более отрывистым, и губы моего деда шевельнулись под маской.

— Руах.

В это утро мое прозвище прозвучало почти с любовью.

Я ждал, не в силах отвести взгляд. Но шипение кислорода снова стало ровным, похожим на шелест листвы под порывом ветра, и мой дед больше ничего не произнес. Прошло несколько мгновений, и вернулась Люси, несущая красный рюкзак, который она вручила мне.

— Следуй за знаками, — сказала она и повернула меня лицом в противоположную сторону от дороги, в голую пустыню.

Борясь за свою жизнь, я сбросил ее руку со своего плеча.

— Знаки чего? Что я буду делать?

— Найдешь. И вернешься обратно.

— Я не пойду.

— Пойдешь, — холодно произнесла Люси. — Знаки будет легко различить и определить их положение. Я знаю. Все, что тебе нужно, — это быть внимательным.

— Что ты знаешь?

— Первый знак, как мне было сказано, будет оставлен у высокого цветущего кактуса.

Она указала пальцем, но в этом не было необходимости. Примерно в сотне ярдов от дома моего деда из песка торчал колючий зеленый кактус, подпираемый с обеих сторон двумя своими миниатюрными двойниками. Маленькое семейство кактусов, борющееся за жизнь посреди пустыни.

Я взглянул на деда, сидевшего под своим черным капюшоном, на Люси с горящими глазами, вперившимися в меня. Завтра, подумалось мне, мой отец приедет за мной, а я вряд ли смогу найти дорогу обратно.

Потом вдруг я почувствовал, что веду себя глупо, мне стало тошно, и я снова ощутил чувство вины. Не понимая, что делаю, я протянул ладонь и коснулся руки деда. Кожа под его тонкой хлопчатобумажной рубашкой подалась под моими пальцами, точно мятая наволочка на подушке. Она не была горячей. В ней вообще не ощущалась жизнь. Я отдернул руку, и Люси зло взглянула на меня. Мои глаза наполнились слезами.

— Пошел отсюда, — сказала она, и я побрел в глубь песков.

Я совершенно не уверен в том, что жара усиливалась по мере того, как я отходил от дома своего деда. Но мне так казалось. Я чувствовал, как волосы скручиваются на голых руках и ногах крошечными завитками, точно опаленные. Солнце выжгло небо добела, и, чтобы не чувствовать рези в глазах, смотреть приходилось все время только вниз. Обычно, когда я бродил по пустыне, я опасался скорпионов, но — только не в тот день. Сейчас было невозможно вообразить что-либо, что быстро бегало бы, жалило или дышало. Кроме меня.

Не знаю, что я собирался найти. Следы, помет животного или что-то издохшее и сухое. Вместо этого я обнаружил насаженную на иголки кактуса записку на желтом листке почтовой бумаги. На ней была надпись «Пуэбло».

Осторожно, чтобы не уколоться об иглы, окружавшие листок, я снял записку с кактуса. Надпись была сделана черными крупными буквами. Я бросил взгляд в сторону дома дедушки, но ни его, ни Люси уже не было. Хоган с этого расстояния смотрелся глупо, точно детский шалаш.

Только не пуэбло, подумал я. Мне даже не хотелось смотреть в том направлении, не то, что идти туда одному. Уже тогда я услышал доносившийся оттуда шепот, зовущий меня, невероятно похожий на дедушкино сипение. Я могу пойти к дороге, подумал я. Двинуться по направлению к городу, вместо того чтобы идти к пуэбло, и подождать проезжающий грузовик, который подвезет меня до дома. Рано или поздно грузовик должен был там проехать.

И я пошел к дороге. Но когда я уже добрался до обочины, я повернул в направлении пуэбло. Не знаю почему. Я чувствовал, что выбор не в моей власти.

Путь, как ни странно, оказался очень коротким. Не проезжало ни единой машины. В пыльной дали не возникло ни единого дорожного знака, способного указать путь в известный мне мир. Я смотрел, как асфальт вздымался, изгибаясь на солнце, и думал о своем дедушке в лесах Челмно, копающем могилы среди длинных зеленых теней. Люси положила лед в термос, который она дала мне с собой, и кубики льда стучали по зубам, когда я пил.

Я шел, глядя в пустыню, и пытался разглядеть хоть какую-нибудь птицу или ящерицу. Я был бы рад даже скорпиону. Но я видел лишь песок, далекие бесцветные горы и белое солнце — мир, лишенный жизни и ее отголосков, словно поверхность Марса, и такой же красный.

И даже единственный попавшийся мне по пути дорожный указатель с надписью «пуэбло», был насквозь проржавевшим, облепленным песком, с буквами настолько стершимися, что название этого места уже невозможно было прочесть. Я никогда не видел здесь других людей — ни души. Даже название «пуэбло» было для этого места слишком громким.

Это были два ряда пещер, вырытых в стене, образованной передней наветренной стороной утеса. Верхний из них был длиннее нижнего, так что вместе они создавали что-то похожее на гигантскую треснувшую губную гармонику, на которой играл ветер пустыни. Крыши и стены верхнего ряда пещер провалились. Вся эта постройка больше походила на монумент, поставленный здесь в память о людях, которых больше не существовало, чем на место, где они прежде жили.

Нижняя цепь пещер была в основном нетронута, и, когда я подходил к ним, ступая по щебню из каменных осколков, я чувствовал, как ветер затягивает туда мои ноги. Казалось, провалы постепенно засасывали в себя пустыню. Я остановился перед ними и прислушался.

Я ничего не услышал. Я смотрел на расколотые, почти что квадратные проемы окон, входы, лишенные дверей и ведущие туда, где прежде находилось жилье, низкие пещеры в полумраке, в которых были грязь и камни. Весь пуэбло сжался здесь, вдыхая песок десятком мертвых оскаленных ртов.

Я подождал еще, но на открытом воздухе становилось слишком жарко. Если враги моего деда находились внутри него, вдруг подумал я, и если мы вызывали, выманивали их, куда же тогда они переходили? Наконец я нырнул в ближайший вход и остановился в сумраке.

Через несколько мгновений мои глаза привыкли к темноте, но смотреть было не на что. Вдоль оконных проемов занесенный ветром песок лежал волнами и холмами, точно миниатюрная рельефная карта пустыни, находившейся снаружи. У моих ног лежали маленькие камешки, слишком крошечные, чтобы под ними могли укрыться скорпионы, и несколько костей животных размером не больше моего мизинца, которые притягивали взгляд прежде всего своим изгибом и идеальной белизной.

Тогда, словно мое вторжение послужило сигналом к началу какого-то волшебного механического представления, моих ушей коснулся звук. По стенам что-то юркнуло, разбегаясь. Не было никакого тревожного стука. Никакого шипения. И раздавшиеся вдруг шаги послышались так тихо, что сперва я по ошибке принял их за пересыпающийся на подоконнике и прохладном глиняном полу песок.

Я не вскрикнул, но шарахнулся назад, мои ноги потеряли опору, и я осел на пол, подняв термос, когда мой отец шагнул ко мне из тени и сел, скрестив ноги, в противоположной стороне комнаты напротив меня.

— А… — только проговорил я, и слезы залили мое лицо, а сердце бешено застучало.

Отец ничего не сказал. Из кармана своей рубашки, застегнутой на все пуговицы, он вытащил пачку сигаретной бумаги и кисет с табаком и потом свернул сигарету, сделав несколько быстрых и умелых движений.

— Ты же не куришь, — сказал я, а мой отец зажег сигарету и с неприятным хрипом втянул дым в легкие.

— Много ты знаешь, — ответил он.

Красная точка на конце сигареты была похожа на открытую рану на его губах. Вокруг нас, покачиваясь, успокаивался пуэбло.

— Почему дедушка зовет меня Руах? — быстро и напряженно проговорил я.

Но отец только сидел и курил. Запах дыма неприятно щекотал мои ноздри.

— Боже, пана. Что происходит? Что ты здесь делаешь, и…

— Ты не знаешь, что означает «руах»? — спросил он.

Я покачал головой.

— На иврите это «дух».

Было похоже на то, что я ударился оземь. Я не мог заставить себя дышать.

Мой отец продолжал:

— В разном значении. Это зависит от того, для чего ты используешь это слово. Иногда оно означает «призрак», иногда — «дух», как Божественное Дуновение. Дух жизни, который Бог вдохнул в свои творения.

Он бросил свою сигарету в песок, и красный огонек вспыхнул, словно глаз, перед тем как закрыться.

— А иногда оно означает «ветер».

В тот миг, когда к моему телу вновь вернулась способность дышать, я ощутил, что мои ладони уперлись в землю. Песок, который я чувствовал своими ладонями, был прохладным и влажным.

— Ты ведь не знаешь иврита, — сказал я.

— Кое-что пришлось узнать.

— Почему?

— Потому что он и меня тоже так называл, — ответил мой отец, свернул новую сигарету, но не зажег ее. Какое-то время мы просто сидели. Потом отец произнес: — Люси приглашала меня две недели тому назад. Она сказала, что время пришло, сказала, что ей нужен человек для… церемонии. Кто-то, кто бы спрятал это, а потом помог тебе отыскать. Она сказала, что это важно для ритуала.

Потянувшись назад, он достал коричневый пакет из упаковочной бумаги с завернутым верхним краем и бросил его мне.

— Я не убивал ее, — сказал он.

Я вытаращил на него глаза, и их снова обожгли слезы. Песок осторожно касался моей кожи на ногах и руках, заползал в шорты и рукава, как будто искал путь внутрь. В присутствии моего отца не было ничего ободряющего. Он ничем не помогал мне. Я разозлился и рванул пакет к себе.

Первым, что я увидел, раскрыв пакет, был глаз. Он был желто-серым, почти высохшим. Но все же — не до конца. Потом я увидел сложенные остроконечные черные крылья. Мохнатое, изломанное тельце, свернувшееся крючком. Если бы не запах и этот глаз, я бы принял все это за маскарадное украшение на Хэллоуин.

— Это летучая мышь? — прошептал я.

Когда я отшвырнул от себя этот пакет, меня стошнило.

Мой отец оглядел стены вокруг, отвернувшись от меня. Он не сделал и движения в мою сторону. «Он — часть этого замысла, — пришла мне на ум жуткая мысль, — он знал все, что они делали», — и потом я отбросил эту мысль. Этого не могло быть.

— Папа, я не понимаю, — умоляюще проговорил я.

— Я знаю, что ты еще мал, — сказал отец. — Он не говорил со мной, пока я не собрался ехать в колледж. Но ведь времени уже не осталось, верно? Ты видел его.

— Почему я вообще должен всем этим заниматься?

В ответ на это пристальный взгляд моего отца скользнул по мне. Он дернул головой, поджав губы, как будто я спросил о чем-то совершенно невообразимом.

— Это твое наследство, — ответил он и поднялся.

Обратно к саманному дому моего деда мы ехали в тишине.

Поездка заняла меньше пяти минут. Я не мог даже подумать, о чем бы еще спросить. Я взглянул на отца, мне хотелось кричать на него, бить его, пока он не расскажет мне, почему так поступает.

Но он вел себя как обычно. Он и раньше мало говорил, даже когда водил меня в магазин покупать мороженое. Мы приехали к саманной хижине, и он наклонился через меня, чтобы толчком открыть дверь, но я вцепился в его руку.

— Папа, да скажи же мне наконец, зачем эта летучая мышь.

Мой отец повернул рычажок кондиционера вправо, затем влево. Он всегда так делал и всегда впустую — выключатель не срабатывал.

— Ни для чего, — сказал он. — Это символ.

— Символ?

— Люси сама расскажет тебе.

— Но ты-то знаешь? — Теперь я почти орал на него.

— Я знаю только то, что мне рассказала Люси. Эта летучая мышь символизирует кожу на кончике языка. Это Говорящий Бог. Или что-то с ним связанное. Он проникает туда, куда никто другой проникнуть не может. Или помогает другому туда проникнуть. Я так думаю. Извини, больше ничего не знаю.

Мягко, положив мне руку на плечо, он вытолкнул меня из машины, прежде чем мне настала пора удивиться, за что же он извинялся. Но он удивил меня, крикнув мне вслед.

— Обещаю тебе, Сет. Это — последний раз, когда тебе приходится сюда приходить. Закрой дверь.

Ошеломленный, запутавшийся и напуганный, я хлопнул дверцей и потом смотрел, как машина отца растворяется в первых вечерних тенях. Скоро я почувствовал перемену в воздухе: ночная прохлада сочилась сквозь сухой, как марля, день, точно кровь через повязку.

Мой дед и Люси ожидали в патио. Ее рука лежала у него на плече, а длинные волосы были собраны на затылке, и без этого темного обрамления ее лицо казалось гораздо старше. А его — теперь полностью открытое взгляду, выглядело похожим на резиновую маску, которую изнутри не поддерживали кости черепа.

Кресло моего деда медленно со скрипом проехало через патио на утрамбованный песок, направляемое руками Люси. Я ничего не мог сделать и только смотрел. Кресло остановилось, и мой дед внимательно взглянул на меня.

— Руах, — сказал он. В его голосе не улавливались интонации. Но в нем не было также и разрывов, никаких судорожных глотков там, где прежде дыхание прошлой ночью покидало его.

— Дай это мне.

То ли мне показалось, то ли это был просто порыв ветра, но пакет дернулся у меня в руке.

Это будет в последний раз, сказал отец. Я неуверенно шагнул вперед и выронил бумажный пакет на колени деда.

Двигаясь все еще не быстро, но быстрее, чем мне доводилось видеть, мой дед с силой прижал пакет к своей груди. Его голова качнулась вперед, и мне пришла на ум сумасшедшая мысль, что он станет петь ему колыбельную, точно ребенку. Но он лишь закрыл глаза.

— Хорошо, хватит, я говорила тебе, что оно действует не так, — сказала Люси и взяла у него пакет, осторожно коснувшись его спины.

— Что он сейчас делал? — потребовал я у нее ответа. — Что сделала летучая мышь?

Люси снова медленно растянула губы в улыбку.

— Жди и смотри.

Потом она ушла, а мы с дедом остались одни во дворе. Тьма наплывала с далеких гор, словно волна густого тумана. Когда она достигла нас, я закрыл глаза и не чувствовал ничего, кроме мгновенно нахлынувшего холода. Я открыл глаза, и мой дед все еще смотрел на меня, подрагивая головой. Совсем как волк.

— Мы копали, — сказал он. — Сначала — мы все. Углубляли ямы. Такая черная грязь, такая липкая и мягкая, как будто копаешься руками… внутри какого-то животного. Все эти деревья склонялись над нами. Сосны. Громадные белые березы. Кора гладкая, как кожа младенца. Нацисты не давали… ничего пить. Ничего есть. Но они… не следили за нами. Я сидел рядом с цыганом, около которого я спал всю… Всю войну. На единственной прогнившей доске. Мы согревали друг друга. Смешивалась кровь… наших ран.

Болезни. Вши. Я… не знал его имени. Четыре года бок о бок друг с другом. Никогда не знал… Мы не понимали друг друга и не пытались понять. Он собирал…

Кашель сотряс все тело моего деда, и его глаза стали дикими, полезли из орбит, и я подумал, что он не может дышать, и едва не завопил, зовя Люси, но он собрался с силами и продолжил.

— Пуговицы, — сказал он, — Ты понимаешь? Он затачивал их о камни, обо все, что попадалось. Пока они не становились… острыми. Не для того, чтобы убивать. Не как оружие. — Снова кашель. — Как инструмент. Чтобы вырезать.

— Вырезать, — механически повторил я, точно во сне.

— Когда он голодал. Когда он… Просыпался от собственного крика. Когда ему приходилось видеть детей… Тела, болтавшиеся на виселицах… Пока первые вороны не слетались выклевывать им глаза. Когда шел снег и… Нам приходилось идти… Босыми… Или оставаться на улице всю ночь. Этот цыган вырезал.

Снова глаза моего деда вздулись в глазницах, как будто готовые взорваться. Снова раздался кашель, сотрясающий его так, что он едва не падал с кресла. И снова он заставил свое тело успокоиться.

— Подожди, — хватал он ртом воздух. — Ты подождешь. Ты должен.

Я ждал. Что мне еще оставалось делать?

После долгой паузы он произнес:

— Двух маленьких девочек.

Я в изумлении уставился на него. Его слова обвивали меня, точно нити кокона.

— Что?

— Слушай. Две девочки. Схожие до неразличимости. Вот что… цыган… вырезал.

Смутно, той частью сознания, что оставалась не вовлеченной в это, я удивился, как кто-то мог говорить, что две фигурки, вырезанные бог знает из чего заточенным краем пуговицы, — это две одинаковые девочки. Но мой дед кивнул.

— Даже в самом конце. Даже в Челмно. В лесах. В те моменты… Когда мы не копали, а… Сидели. Он шел прямо к деревьям. Клал на них ладони, словно они были теплыми, и плакал. В первый раз за всю войну. Несмотря на то, что мы видели. На все, что мы знали… Он не плакал до того момента. Когда он вернулся, у него на руках… Были полосы от сосновой коры на ладонях. И когда все остальные спали… Или мерзли… Или умирали… Он работал. Всю ночь. Под деревьями.

— Каждые несколько часов… прибывали новые партии. Людей, ты понимаешь? Евреев. Мы слышали поезда. Потом видели их…

Меж стволов деревьев. Худые. Ужасные. Похожие на ходячие ветки. Когда нацисты… Начали стрелять… Они падали без единого звука. Хлоп-хлоп-хлоп из автоматов. Потом — тишина. Эти существа, лежащие среди листвы. В сырой грязи.

Просто убивать было скучно… для нацистов, конечно. Они заставляли нас сбрасывать тела… В ямы, прямо руками. Потом закапывать их. Руками или рыть землю ртами. Рыть ртами. Грязь и кровь. Клочья человеческого тела в твоих зубах. Многие из нас ложились наземь. Умирали на земле. Нацисты не должны были… приказывать это нам. Мы просто… Сталкивали все мертвое… В ближайшую яму. Не было никаких молитв. Не было последнего взгляда, чтобы посмотреть, кто это был. Это был никто. Ты понимаешь? Никто. Могильщики и мертвецы. Никакой разницы.

— И все-таки каждую ночь этот цыган вырезал.

— К рассвету… На новой партии… Нацисты пробовали… Что-нибудь новое. Раздевали всю партию… Потом выстраивали их… на краю ямы… По двадцать, тридцать сразу. Потом стремит на спор. Простреливали тело. Стараясь, чтобы оно… Разваливалось напополам… Прежде чем упадет. Распахнувшись, точно цветок.

— Весь следующий день. И всю следующую ночь. Копали. Ждали. Вырезали. Убивали. Хоронили. Снова и снова. Наконец я разозлился. Не на нацистов. За что? Злиться на людей… За убийства… За жестокость… Словно сердиться на лед за то, что он замораживает. Этого… Следует ожидать. И вот я разозлился… на деревья. За то, что они стояли там. За то, что были зелеными и живыми. За то, что не падали, когда пули в них попадали.

— Я начал… Кричать. Пытался. На иврите. По-польски. Нацисты посмотрели на меня, и я понял, что они не будут в меня стрелять. Вместо этого они смеялись. Один начал хлопать. Ритмически. Понимаешь? — Каким-то образом мой дед поднял свои слабые руки, оторвав их от ручек кресла, и соединил. Они встретились с хрустом, как две высохшие ветки.

— Этот цыган… Только смотрел. И плакал. И… Кивал…

Все это время глаза моего деда, казалось, набухали, словно в его тело было закачано слишком много воздуха. Но сейчас воздух вырвался из него, и его глаза погасли, и веки опустились. Я подумал, что он снова уснул, как это было прошлой ночью. Но я все еще не мог пошевелиться. Смутно я понимал, что пот, покрывший мое тело за день, остыл на коже, и я мерз.

Веки моего деда открылись, совсем чуть-чуть. Казалось, он подсматривает за мной изнутри своего тела, или гроба.

— Я не понимаю, как цыган узнал… Что это уже был конец. Что настала пора. Может быть, просто потому, что… Проходили часы… По полдня… Между партиями. Мир становился… Тише. Мы. Нацисты. Деревья. Трупы. Были места и похуже, я думаю… Если бы не этот запах. Может быть, я спал. Да, должно быть, потому что цыган потряс меня… За плечо. Потом протянул то, что он сделал. Он заставлял это… Раскачиваться… Фигурка двигалась. Туда и сюда. Вверх и вниз.

Мой рот открылся, и челюсть отвисла. Я стал камнем, песком и ветром, проносившимся сквозь меня и ничего от меня не оставлявшим.

— «Жизнь», — сказал мне цыган, по-польски. Первые слова по-польски, которые я впервые от него услышал. — «Жизнь. Понимаешь?» — Я покачал… головой. Он повторил снова: — «Жизнь». И тогда… Я не знаю, как… Но я и правда… Понял. Я спросил его: «Так, ты?» Он достал… из карманов… Двух девочек, держащихся за руки. Я не замечал… Эти руки прежде. И я понял. «Мои девочки, — сказал он снова по-польски. — Дым. Их нет больше. Пять лет назад». Это я тоже понял. Я взял у него фигурку. Мы ждали. Спали бок о бок. В последний раз. Потом пришли нацисты. Они поставили нас. Нас было пятнадцать. Может, меньше. Они что-то сказали. По-немецки. Никто из нас не знал немецкого. Но для меня… В конце концов… Эта команда значила… надо бежать! Цыган… Просто стоял там. Умер на месте. Под деревьями. Остальные… Я не знаю. Нацисты, которые поймали меня… Смеялись… Мальчишка. Немного… Постарше тебя. Он смеялся. Нелепый со своим автоматом. Слишком большим для него. Я посмотрел на свою руку. Державшую… Фигурку. Деревянного человечка. Я понял, что кричу: «Жизнь!» Вместо «Шема!» «Жизнь». Потом нацисты попали мне в голову. Бах.

И вместе с этим единственным словом мой дед откинулся назад и замер.

Он почти сполз со своего кресла. Мое оцепенение продлилось еще несколько мгновений, и потом я замахал перед собой руками, словно мог отогнать от себя рассказанное им, и так был занят этим, что сперва даже не заметил, как тело моего деда, судорожно выгнувшись, напряглось и забилось в конвульсиях. Жалобно заныв, я опустил руки, но к тому моменту спазм миновал, и мой дед склонился глубоко вперед и не шевелился.

— Люси!!! — изо всех сил завопил я, но она уже успела выйти из дома и с трудом вываливала моего деда из инвалидного кресла прямо на землю.

Ее голова резко склонилась над его лицом, когда она сорвала с него кислородную маску, но, прежде чем их губы соприкоснулись, мой дед закашлял, и Люси откинулась назад, на спину, рыдающая, натягивая маску ему на рот.

Мой дед лежал там, куда его бросили, груда костей среди песка. Он не открывал глаз. Кислородный аппарат шипел, и голубая трубка, протянувшаяся к его маске, наполнялась влажным туманом.

— Как? — прошептал я.

Люси утерла слезы.

— Что?

— Он сказал, что ему попали в голову.

И едва я произнес эти слова, я впервые ощутил, как холод медленно поднимается через мои кишки в желудок, потом — в горло.

— Прекрати это, — сказал я.

Но Люси осторожно продвинулась вперед, осторожно положила голову моего деда себе на колени. Она не обращала на меня внимания. Над нами я увидел луну, наполовину погруженную в зазубренный край черноты, как прикрытый перепонкой глаз ящерицы-ядозуба. Я нетвердым шагом бродил у боковой стены дома и, не думая ни о чем, забрался внутрь хогана.

Оказавшись внутри, я задернул занавес, чтобы укрыться от взгляда Люси, своего деда и этой луны и изо всех сил прижал колени к груди, чтобы пригвоздить это леденящее чувство к тому месту, где оно ощущалось. Я долго оставался в таком положении, но, стоило мне закрыть глаза, и я видел людей, распадающихся на части, точно бананы, из шкуры которых выдавливали мякоть, конечности, разбросанные по голой черной земле, как ветки деревьев после грозы, ямы, полные обнаженных мертвых людей.

Я понял, что мне бы хотелось, чтобы он умер. В тот момент, когда он рухнул вперед в своем кресле, я надеялся, что он умер. И за что, в самом деле? За то, что он был в лагерях? За то, что рассказал мне об этом? За то, что он был болен и мне приходилось быть этому свидетелем?

Но чувство вины скользнуло в этих мыслях с тревожащей быстротой. И когда все прошло, я осознал, что холод просочился к моим ногам и достиг моей шеи. От холода мои уши заложило, язык был словно покрыт клеем — выход во внешний мир был для меня запечатан. Все, что я мог слышать, был голос моего деда, похожий на ветер, который швырялся песком внутри моей черепной коробки. «Жизнь». Он внутри меня, понял я. Он занял мое место. Он становился мной.

Я прижал ладони к ушам, но это было бессмысленно. Перед моим мысленным взором пронеслись два последних дня, игра на бубне и заунывное пение, мертвая летучая мышь — Говорящий Бог в бумажном пакете, прощальные слова отца, а тот голос бил в мои уши, подстраиваясь под ритм пульса. «Жизнь». И наконец я понял, что сам загнал себя в ловушку. Я был один внутри хогана, в темноте. Если бы я обернулся, то, наверное, мог бы увидеть Пляшущего Человечка. Он качался надо мной, широко раскрывая рот. И тогда все было бы кончено, было бы слишком поздно. Поздно могло быть уже сейчас.

Нащупав его позади себя, я вцепился в тонкую черную шею Пляшущего Человечка. Я чувствовал, как он качается на своем креплении, я был почти готов к тому, что он извернется в то время, когда я изо всех сил старался встать на ноги. Он не вывернулся, но деревянная поверхность подалась под моими пальцами, точно живая кожа. В моей голове продолжал биться новый голос.

У моих ног на полу лежали спички, которыми Люси зажигала свои церемониальные свечи. Я быстро схватил коробок, потом швырнул резную фигурку наземь, куда она упала на свое основание и, перевернувшись лицом вверх, уставилась на меня. Я сломал спичку о коробок, потом — еще одну. Третья спичка загорелась.

Одно мгновение я держал пламя над Пляшущим Человечком. Жар дарил прекрасное ощущение, подбираясь к моим пальцам, ослепительно яркое живое существо, загонявшее холод обратно, в глубь меня. Я уронил спичку, и Пляшущий Человечек исчез в вихре пламени.

И тогда, растерявшись, я не знал, что делать. Хоган был хижиной из грязи и дерева, а Пляшущий Человечек — горсткой красно-черного пепла, которую я расшвырял ногой. Еще замерзший, я выбрался наружу, сел, вытянув ноги, прислонясь к стене хогана, и закрыл глаза.

Звуки шагов разбудили меня, я сел прямо и обнаружил, к своему изумлению, что уже настал день. В напряжении я выжидал, боясь посмотреть вверх, и потом все же поднял взгляд.

Мой отец, склонясь, сел рядом со мной на землю.

— Ты уже здесь? — спросил я.

— Твой дедушка умер, Сет, — сказал он и коснулся моей руки. — Я приехал забрать тебя домой.

Привычный шум в коридоре пансиона привел меня в себя перед возвращением моих студентов. Один из них помедлил за моей дверью. Я ждал, задержав дыхание, жалея о том, что не потушил свет. Но Пенни не стала стучаться, и по прошествии нескольких секунд я услышал ее осторожные аккуратные шаги, раздававшиеся, пока она не дошла до двери в свою комнату. И вновь я был наедине с моими марионетками, моими воспоминаниями и моими ужасными подозрениями, тем, что было во мне всегда.

Таким я остаюсь и сейчас, месяц спустя, в моей простой квартире в Огайо. С телевизором, к которому не подведен кабель, с пустым холодильником и единственной полкой для книг, заставленной учебниками. Я вспоминаю, как вытаскивал себя из болезни, которую я все никак не мог стряхнуть с себя — и не мог сделать из-за единственного мгновения, все еще заставляющего меня содрогаться, мгновения, пережитого во время той последней поездки домой вместе с моим отцом.

— Я убил его, — сказал я отцу, и, когда он спокойно взглянул на меня, я рассказал ему все — о цыгане деда, о Пляшущем Человечке, о Пути.

Он сказал мне:

— Это глупости, Сет. — И какое-то время я думал, что так оно и было.

Но сегодня я думаю о рабби Лёве, его големе, существе, которое он удивительным образом наделил жизнью. О существе, которое могло ходить, разговаривать, думать, видеть, но не могло чувствовать. Я думаю о своем отце, каким я его запомнил. Если я прав, то его постигла та же участь. И я размышляю о том, что, пожалуй, сам ощущаю себя живым лишь в те мгновения, когда гляжу на собственное отражение на лицах своих учеников.

Я понимаю, что, возможно, в те дни, проведенные у моего деда, со мной ничего не случилось. Но это могло произойти задолго до моего рождения. Если дед принял от цыгана предложенную в дар жизнь, то мы с отцом были простым продолжением этой жизни. Мы ничем особым не отличались и не выделялись от остальных людей.

Но я не могу не думать о тех могилах, которые я увидел во время летней поездки, и миллионах людей в них. Не могу не думать о тех, кто не лег в могилу, а просто стал дымом.

И я понимаю, что наконец могу чувствовать, что я всегда это чувствовал. Просто не знал — как назвать? А это был Холокост, с ревом несущийся сквозь поколения, как волна радиации, уничтожая в тех, кого коснется, способность доверять людям, испытывать радость или любовь и принимать ее — любовь — в ответ.

И в конце концов, так ли это важно, кто выбрался тогда из лесного ада — мой дед или его голем, искусно вырезанный старым цыганом?

Теодора Госс Лили, с облаками

Каблучки Эленор Толливер цокали по мостовой: цок-цок, цок-цок, словно лошадь неслась легким галопом, умей лошадь галопировать в туфлях сорокового размера. Эленор шла, припадая на одну ногу, — довольно странная походка для женщины, купившей только на прошлой неделе бледно-лиловый костюм в дорогущем магазине «Лорд энд Тейлор». Нет, в самом деле, нужно признать, зря она купила эти узкие лодочки, думала Эленор, цокая по Элм-стрит. Левая туфля в особенности сдавливала мозоль, отчего ее походка, как мы уже заметили, напоминала легкий галоп. Но никакого противоречия с внешним обликом здесь не было, ибо Эленор, несмотря на свой бледно-лиловый костюм и подходящую по цвету сумочку, всем своим видом напоминала лошадь.

Во всех Элиотах всегда отмечалось что-то лошадиное. Мужчины крепко сидели в седле, метко стреляли и пили виски. Их женщины заправляли обществом в Эштоне, Северная Каролина. Любой Элиот мог продемонстрировать вам фундамент дома, разрушенного во времена, которые они до сих пор между собой называли Войной. Если внимательно присмотреться, то среди кустов сирени можно было увидеть обрубок колонны. Когда дочь семейства в свои безответственные двадцать лет убежала с негром-шофером, ее имя вымарали чернилами из семейной Библии.[40] Элиотов отличали богатство и респектабельность. По воскресеньям они занимали первые две скамьи в методистской церкви.

Эленор была типичной представительницей клана Элиотов. Хотя ее лицо приближалось по размерам к обувной коробке, его вытянутость подходила к ее типу красоты — угловатой и дорогостоящей. Чарлз Толливер считал себя везунчиком, потому как ему удалось заполучить старшую дочь Элиотов, когда он был всего лишь младшим партнером в юридической конторе ее отца. А вот к младшей, например, он не приблизился бы и на милю, несмотря на все ее приданое.

«Бедняжка Лили», — думала Эленор, цокая мимо скобяной лавки, где дела шли совсем плохо теперь, когда в пятнадцати милях по шоссе открылся новый «Уол-март».[41] Не тянула она на одну из Элиотов, эта ее сестра-неудачница, не угловатая, как все, а круглая, с испуганными карими глазами и фигурой, которую Эленор не в самые свои удачные минуты называла упитанной. Вместо того чтобы учиться в колледже «Душистый вереск»,[42] где получили образование три поколения женщин Элиот, она отправилась в школу искусств, в Нью-Йорк. Там она познакомилась с каким-то художником и, надо полагать, вышла за него замуж. Эленор так и говорила друзьям — «надо полагать». В конце концов, никто из них не был приглашен на бракосочетание сестры с Андрашем Хорватом, и хотя впоследствии Лили написала им письмо, с каких это пор ей можно доверять? Вспомнить хотя бы, как она в девятом классе прожгла школьную форму Эленор, оставив на ней горячий утюг. Художник погиб в авиакатастрофе. Он совершал полет один и скорее всего, как рассказывала Эленор друзьям, был пьян. Эленор тогда предполагала, что Лили переедет обратно в Эштон. Но сестра осталась в Нью-Йорке.

С этой мыслью Эленор подошла к воротам, наполовину сорванным с петель. Сам забор покосился под тяжестью жимолости, пытавшейся через него перелезть. Как это похоже на Лили — вернуться не в дом Эленор, где они с Чарлзом поселились после смерти ее отца, а в эту развалюху с облупленной краской и свисающими с крыши водосточными желобами. Люди могут подумать, будто Эленор отказалась принять сестру. Какая поразительная несправедливость. Она поместила бы Лили в спальню для гостей, где во всех ящичках шкафов лежат лавандовые отдушки. И у них с Джейн была бы общая ванная комната.

Эленор улыбнулась, вспомнив о своем успехе в деле эволюции. Джейн родилась с песочными волосами и угловатыми чертами, как у всех Элиотов. Все наперебой твердили, что когда она вырастет, будет такой же привлекательной, как ее мать. В последнем табеле успеваемости из колледжа Святой Екатерины сестра Мишель сделала приписку: «Джейн смышленая девочка и могла бы многого добиться, если бы только проявляла большее рвение». Католики все-таки дают отличное образование девочкам.

Ритм цоканья, видимо, впился в ее подсознание, потому что Эленор повторила его, постучав по двери: тук-тук, тук-тук. Она ждала, теряя терпение, пока кто-нибудь откроет дверь, а тем временем рассматривала ногти с маникюром недельной давности, выкрашенные «Розовой фантазией Шанель».

Особа, открывшая дверь, могла оказаться экономкой или больничной сестрой, но тем не менее протянула руку и голосом, который Эленор позже всем описала как «типично нью-йоркский, знаете ли, хотя я уверена, она очень милая женщина», пригласила Эленор в дом.

— Меня зовут Сара Голдштейн. Лили, вероятно, писала обо мне.

Эленор воздержалась от замечания, что Лили редко писала письма и что даже ее последняя открытка с изображением статуи Свободы была следующего содержания: «Умираю от рака. Возвращаюсь домой 7 июня, в 14:30, аэропорт Шарлотт. Нельзя ли прислать за мной Чарлза? Много багажа. Целую, Лил». Чарлз проговорил об этом ее багаже весь обед, все никак не мог уняться.

— Знаешь, что она привезла? — Он подложил себе на тарелку еще картофельного пюре. За последние два года его талия заметно увеличилась. Если он не перестанет так много есть, то у него будут бедра, как у женщины. И спортом он отказывался заниматься, делая исключение только для гольфа. — Картонные коробки. Черт знает сколько картонных коробок. Кажется, я потянул спину, пока таскал их в машину.

Эленор тогда произнесла: «Чарлз», ведь за столом не говорят «черт». Джейн самодовольно скривилась, потому что все в наше время говорят «черт». Даже у сестры Мишель один раз вырвалось это слово, когда мелок раскрошился о доску.

— Позвольте мне убедиться, что она проснулась, — сказала Сара. Она обошла картонные коробки, разложенные на полу в гостиной, и открыла противоположную дверь. Что-то произнесла, но Эленор не расслышала, после чего снова закрыла дверь. — Ей нужна минутка, чтобы собраться с силами. Перелет ее очень утомил. — Она обвела жестом коробки. — Из-за всего этого нас очень долго не пропускала охрана аэропорта. Можно подумать, мы везли оружие. Не хотите ли чаю?

Эленор ответила, что с удовольствием. А ведь Чарлз даже не упомянул, что Лили приехала не одна. «Впрочем, Чарлз никогда не замечает некрасивых женщин», — подумала Эленор, глядя на задницу Сары, исчезнувшую за другими дверьми, надо полагать кухонными. И зачем только некоторые рядятся в красновато-коричневый цвет?

Эленор обошла гостиную, гулко топоча по деревянному полу. Никакой мебели, одни коробки. Все-таки Лили следовало приехать к ней. Джейн, вероятно, смогла бы одолжить Лили свой телевизор, хотя бы на то время, пока она в школе. Эленор посмотрела в окно на разросшуюся жимолость. А вот в их дворе Чарлз всегда коротко подстригает траву, чтобы практиковаться в гольфе. Когда Джейн исполнилось семь лет, они построили бассейн, чтобы она могла приглашать друзей на вечеринки у воды. Летом вокруг бассейна всегда полно молодежи в купальных костюмах, молодые люди полеживают на шезлонгах и пахнут, как кокосовые орехи. Джейн одна из самых популярных девушек в школе.

Эленор снова посмотрела на коробки. Клейкая лента с одной из них была сорвана и валялась на полу, скомканная в липкий коричневый клубок. Эленор потянулась, чтобы открыть коробку, больше от скуки, чем из любопытства, но тут в комнату вернулась Сара.

— Я поставила чайник. Не сразу разобралась с плитой. Лили очень не хотелось уезжать из той нашей квартиры. По ее словам, она провела там счастливейшие годы своей жизни. Мне лично все равно, но посудомоечной машины действительно не хватает. Там у нас было все — даже тостер для рогаликов. Впрочем, не обращайте на меня внимания, просто я немного соскучилась по Нью-Йорку. Думаю, она уже может вас принять. Входите же. Я принесу чай, когда он будет готов.

Лили изменилась. Она лежала на двуспальной кровати — первом предмете обстановки, который Эленор пока увидела в доме, — натянув одеяло до плеч. Щеки, прежде всегда кругленькие и розовенькие, теперь провисли к подушке желтыми мешочками. Ее плоть словно растаяла — остался лишь маленький острый носик. Даже руки, лежащие поверх одеяла, напоминали растекшиеся лужицы. И она была лысой.

— Элли. — Голос ее звучал как эхо, словно она говорила со дна колодца. — У тебя не найдется сигаретки? А то Сара запрещает мне курить.

Из гостиной до Эленор донесся резкий звук — с картона срывали липкую ленту.

— Она считает, что сигареты вредят моему горлу, но на самом деле они мне помогают, Элли. Без них мне плохо думается.

На тумбочке рядом с кроватью стояли оранжевые пластиковые бутылочки с таблетками — полупустые и полные. Эленор дважды их пересчитала и получила два разных числа.

Значит, вот она какая теперь, Лили. Та самая Лили, которая не умела о себе позаботиться и вечно принимала неправильные решения. Та самая Лили, только сморщенная и некрасивая. Умирающая Лили.

Стула в комнате не было. Эленор присела на край кровати, и он тут же под ней прогнулся.

— Думаю, Сара совершенно права. Посмотри, до чего тебя довело курение.

— Сара всегда права. — Лили раздраженно качнула головой. — Я так разозлилась, когда узнала, что Андраш спал с ней почти с самого первого дня, как мы с ним поженились. Но он говорил, что такого хорошего менеджера, как она, у него никогда не было. Она находила для него галереи и все такое. Отличные галереи. А когда она переехала к нам, то стала вести хозяйство. Она превосходный менеджер. — Ее голосок затих. Она лежала, прижавшись одной щекой к подушке и закрыв глаза, как лист пергамента, который несколько раз свернули, а потом снова разгладили.

Эленор выпрямила спину и положила сумочку на колени. Вот, значит, каков был брак ее сестры с тем великим художником. Бедная, глупая Лили.

— Я не понимаю, почему ты остановилась здесь с этой женщиной, вместо того чтобы вернуться домой к своей семье. — Эленор говорила спокойно, словно обращаясь к лошади, заартачившейся перед барьером. Когда Лили теряла способность здраво мыслить, всегда приходилось прибегать к спокойствию. Как, например, в тот раз, когда она отказалась появиться на балу, устроенном в честь дебютантки Эленор. — Женщина, с которой твой муж… хм. Будь это мой дом, я сразу выставила бы ее за порог.

Лили открыла глаза и опустила руку на колено Эленор.

— Элли, дело обстояло по-другому. Поначалу я злилась, но потом поняла, что все это не имеет значения. Я сама пригласила ее переехать к нам. Она ютилась в крохотной квартирке в Бруклине, а у нас был целый огромный этаж. Она занималась уборкой и оплачивала счета. Она и кухню взяла бы на себя, но мне самой хотелось готовить. Знаешь ли, им обоим нравилась моя стряпня. Даже когда у меня что-то подгорало, они не сердились.

Элли накрыла своей наманикюренной рукой руку Лили. Под ладонью оказалось что-то холодное и дряблое.

— А после того, как она переехала, он продолжал с ней спать? — Лучше сразу узнать такие вещи, как бы неприятны они ни были.

Лили убрала свою руку из-под чужой ладони, словно та перегрелась.

— Зато он рисовал меня. Спал с ней, а рисовал меня. Ее он никогда не рисовал, ни разу. Такие чудесные картины. Элли, ты обязательно должна посмотреть картины.

— Ромашковый чай, — объявила Сара, открывая дверь. — Не помешала?

— Сара, ты обязательно должна показать Элли картины. — Лили снова замотала головой из стороны в сторону.

— Эй, нужно успокоиться, — сказала Сара, — иначе весь твой сон насмарку. Я положила в чай чуточку меда, — обратилась она к Эленор, передавая ей глиняную кружку, разрисованную желтыми пчелами.

— Видишь, я же говорила, что она отличный менеджер, — произнесла Лили. — Не знаю, что бы я делала без нее после смерти Андраша. Деньги ведь кончились, знаешь ли. Она распродала его картины по всем стоящим галереям и оплатила мое лечение. — Лили подняла руку, но потом уронила ее, и та безжизненно свесилась с кровати. Тогда Сара взяла ее руку, положила на одеяло и погладила. Лили закрыла глаза. Без этих карих пятнышек она выглядела неестественно бесцветной, словно уже превратилась в труп.

— Думаю, нам следует сейчас ее оставить, — тихо сказала Сара, — Она устала. Может быть, завтра утром у нее будет больше сил.

Эленор последовала за ней из спальни, ломая голову, что мог увидеть Андраш Хорват в этой женщине с ее красновато-коричневым задом и седыми волосами, которые выглядели так, словно их остриг мужской мастер. «Выбирая женщин, художники проявляют довольно своеобразный вкус», — подумала она.

Перейдя в гостиную, Сара сказала:

— Я рада, что вы пришли навестить Лили сегодня. Думаю, она недолго протянет. Может быть, и мужа захотите привести? Лили говорила, у вас есть еще и дочь?

Элли закивала, барабаня ногтями по кружке. Что обычно принято говорить любовнице зятя?

— Наверное, я приведу Джейн. Свою дочь, Джейн. — Разумеется, она не собиралась приводить Джейн. Да и Чарлз никогда не любил визиты к больным. Он даже родную мать не навестил в доме для престарелых перед ее смертью.

Сара разглядывала гостью несколько секунд, затем посмотрела в окно, туда, где жимолость перелезла через забор.

— Лили хотела, чтобы вы взглянули на картины. — Наклонившись, она открыла первую попавшуюся картонную коробку. Многие из них теперь были распечатаны. Из коробки она извлекла холст без рамы.

На картине была изображена Лили. Но такая Лили, какой она никогда не была в реальной жизни. Лили удлиненная и белая, как лист бумаги. Лили с незабудками вместо глаз. А на следующем холсте у Лили были рога: коротенькие гнутые спиральки, похожие на морские раковины. На другой картине Лили держала в левой руке гранат. Лили, с бабочками, закрывшими всю голову. Цветок лилии, который тоже, вероятно, был Лили. Голубая, как небо, Лили, с облаками, проплывающими над ее грудью. Бесконечные Лили, все разные и все — Эленор вовремя прикусила язык, пока с него не сорвалось это слово, — красивые.

Сара показала на картину с облаками:

— Разумеется, у него были всевозможные сюжеты, но перед смертью он рисовал только Лили. Эту картину он нарисовал на большом холсте, с солнцем вместо левого глаза. Я подарила ее Гуггенхайму.[43]

— Подарила? Вы подарили картину?

Лили что-то говорила насчет нехватки денег. «Интересно, — внезапно подумала Эленор, — во сколько оцениваются работы Андраша Хорвата?»

Сара уставилась на Эленор и продолжала на нее смотреть, пока та не начала переминаться с ноги на ногу.

— Андраш завещал свои работы мне. Точно так, как завещал мне Лили. Он знал, что я позабочусь обо всем. — Она опустила картины на пол. — Андраш многое подмечал. Как-то раз он рассказал, что его прадед был женат на ведьме, или женщине, которая жила на дереве, что-то в этом роде. Там, на его родине. — Она улыбнулась и пожала плечами. — Черт возьми, я сама ничего не знаю. Но вы можете увидеть это в его картинах. Если он рисовал камень, то камень был похож на змею, и каждый раз, когда вы потом станете смотреть на этот камень, он будет вам казаться змеей, потому что Андраш прав. Это действительно змея, хотя в то же время это камень. И тогда, возможно, каждый камень начнет вам казаться змеей, или цветком, или куском хлеба. Иногда я думаю, что он поэтому и погиб. Он летел на самолете. Что, если в тот момент он что-то увидел — в самом деле увидел? Ему было наплевать, что он мог разбиться. Если как следует об этом подумать, то становится страшно. Возможно, с искусством всегда так. — Сара снова повернулась к окну. — Он и людей видел тоже. Меня он видел отлично. Однажды он сказал: «Я никогда не стану тебя рисовать, Сара. Мне не нужно тебя рисовать, потому что ты в точности такая, как есть». Но Лили он видел лучше, чем кто-либо другой на земле.

Цок-цок, выстукивали по мостовой каблучки Эленор. Она цокала домой, потому что скоро предстояло кормить Чарлза обедом. Она приготовит ему пюре. С какой стати ей думать о его весе? Мужчины всегда выглядят солиднее с небольшим брюшком. Она приготовит пюре и горошек и поинтересуется у Джейн, как дела в школе, и Джейн напустит на себя самодовольный вид, а потом, возможно, они все сыграют в «Монополию».

Неужели действительно так поздно, половина шестого? Эленор посмотрела на небо и увидела вдруг Лили, с облаками, проплывающими над ее грудью. Вместо левого глаза у нее было солнце. Эленор попыталась представить Лили с обвисшей желтой кожей и лысой головой, утонувшей в подушке. Но голова у Лили была закрыта бабочками, а в левой руке она держала гранат.

Цок-цок, продолжали стучать каблучки, быстрее и быстрее, и наконец, несмотря на мозоль, Элли перешла на настоящий галоп, проносясь по миру, где царствовала Лили, одна бесконечная Лили. Элли размахивала сумкой, как маятником, а из ее перманента, сделанного только на прошлой неделе, на мостовую сыпались шпильки.

Карен Трэвисс Человек, который ничего не делал

Проезжая по дороге, Джеф заметил у обочины мальчишку лет пяти-шести, который сидел на краешке выброшенного матраса. Сначала ему показалось, что ребенок пытается открыть бутылку лимонада, но чем ближе он подъезжал, тем яснее ему становилось видно, что мальчик делал бутылку с зажигательной смесью.

Джеф снизил скорость так, что машина почти поползла, а потом и остановился. Выключить двигатель в таком месте он не осмеливался. В придорожной траве кивал головкой нарцисс, попеременно заглушали друг друга визг электродрели и музыка, грохотавшая из открытого окна. Его не успокоило то, что кругом все было так же, как и всегда; он опустил стекло в окне автомобиля дюймов на шесть.

Ребенок пытался засунуть в горлышко пивной бутылки какие-то тряпочки. Время от времени он прерывал свое занятие, поднимал бутылку, чтобы рассмотреть ее содержимое на свет, вздыхал и продолжал указательным пальцем проталкивать тряпочку в горлышко бутылки.

Какое-то мгновение Джеф обдумывал, не выйти ли из машины и не отобрать ли у малыша эту штуку. Потом к маленькому мальчику подошел ребенок постарше, одетый в новый спортивный костюм с символикой «Манчестер Юнайтед». Он нагнулся над ним, как заботливый старший брат, и осторожно забрал бутылку. Паренек осмотрел фитиль, просунул его в бутылку поглубже и вернул ее мальчику.

Вот так это делается. Потом оба мальчика одновременно подняли глаза на Джефа.

— Антихрист! Проклятый Антихрист! — заорали они.

И бутылка — к счастью, фитиль они не подожгли — описала дугу в воздухе и разбилась, чуточку не долетев до водительской дверцы. Оба мальчика, не оглядываясь, побежали по дороге в другую сторону.

Он мог бы — и должен был — выйти из машины и отобрать у мальчишки смертоносную игрушку. Ему следовало отвести ребенка домой и отчитать его мать за то, что по ее недосмотру этот кроха мог стать причиной гибели и разрушения. Джеф должен был что-то сделать.

Но не сделал. Он же в Харсли Райз, а времена сейчас тревожные: в этом захудалом микрорайоне все будто с ума посходили. Он нажал на газ и помчался в центр города.

— Не понимаю, почему он должен быть моим ближайшим соседом, — сказала женщина в кабинете для личных обращений граждан. Пахло от нее дешевым маслом и духами «Иссей Мияки», и в небольшом помещении, обшитом пластиковыми панелями, было трудно не обращать внимания на такое сочетание ароматов. — Он же Антихрист. Неужели вы ничего не можете сделать? Переселить его куда-нибудь или еще что-нибудь придумать?

К представителям местной власти не так уж редко обращались с подобными просьбами. С тех пор как Джеф Блейк начал проводить прием населения в этом центре, к нему уже обращались двое избирателей по поводу того, что военный радар тревожит их гоночных голубей, а также человек, обклеивший свою квартиру на последнем этаже кулинарной фольгой, чтобы помешать военной разведке засылать свои сообщения в его жилище. Он хотел получить пособие на усовершенствование дома, чтобы на всякий случай экранировать помещение листовой сталью.

— Откуда вам известно, что он Антихрист, миссис Эйвери? — поинтересовался Джеф. Он тихонько прикусил себе щеку изнутри, чтобы не засмеяться. Нельзя потешаться над избирателем за неделю до выборов. — Я хочу сказать, нельзя же просто пойти к нему и выселить этого типа без всякого повода. Суд потребует обосновать подобные действия.

— Он само зло. Абсолютное зло.

— Ну, много есть людей совсем не симпатичных, миссис Эйвери. Нельзя же их из-за этого считать дьяволами.

— С тех пор как он переехал, на нашей улице творятся одни несчастья. Этот негодный старик со странностями живет один. Детишки от него в ужасе.

— Допустим, но почему вы решили, что он Антихрист?

Какое-то мгновение она непонимающе смотрела на него, как будто потрясенная самим этим словом. Потом женщина шумно вздохнула и начала рыться в сумочке. Когда она наклонила голову, он заметил темные корни, — ежик ее крашеных рыжих волос уже отрос. Пока она проводила раскопки, на стол полетела пачка сигарет с пониженным содержанием смол, стукнулся о пластиковую столешницу крошечный тонкий мобильник последней модели.

— Вот, взгляните, — сказала она наконец, протянув ему помятую газетную вырезку.

Это была статья из бульварной газетки с заголовком: «В муниципальном микрорайоне, как предупреждает отшельник, ожидается появление Антихриста». Автор пересказывал бессвязные разглагольствования человека, предсказывавшего, что в новом тысячелетии Зверь появится в бедном жилище. Предсказатель, как сообщалось в статье, жил в доме без электричества, телефона и водопровода, но следил за событиями в мире, общаясь со своего огорода с космическим разумом. Он утверждал, что узнать Антихриста можно будет по хаосу и разрушениям, которые тот оставит за собой.

Джеф отдал вырезку миссис Эйвери.

— А я думал, что по числу шестьсот шестьдесят шесть, — сказал он.

— Что по числу?

— Можно будет опознать сатану.

Миссис Эйвери сердито глянула на него. У нее было маленькое плоское суровое лицо, тонкие губки и широкий нос, — как и у большинства жителей этого района. Вырожденцы, решил он, поскуливая про себя от беспомощности. Вслух он свою точку зрения высказывать не станет, даже в разговорах со своей женой Бев. Он втайне сожалел, что рабочий класс уже не тот, что поколение его отца; тогда-то это были квалифицированные рабочие, которые дочиста отмывали парадное крыльцо своего дома, бедные гордые чистюли, ужасавшиеся самой мысли о том, что что-то можно купить в рассрочку.

— Вы совсем не так засмеетесь, чтоб вам пусто было, когда он примется за дело, — заявила женщина. Она встала и повесила на плечо сумку. — И не рассчитывайте, что я стану за вас голосовать. В следующий раз я подам петицию.

Но ведь это всего лишь один голос. А за него здесь большинство, целых семь тысяч, что с того, что абсолютное господство его партии в местном совете держится благодаря всего лишь одному депутатскому месту. И он, как глава местного отделения партии, не сомневался, что это место от него никуда не денется. Он без сожаления наблюдал, как она уходит. «Что за глупая корова», — сказал он себе.

Он собрал бумаги и отправился домой. Он вернется вовремя. Не придется брать готовый ужин в ресторане, чтобы задобрить обиженную Бев, которая молча дулась, когда в очередной раз напрасно пропадал ужин, оставленный в духовке на медленном огне.

Пока он искал в портфеле ключи от машины, раздалась трель его мобильника. Он положил кейс на крышу автомобиля и достал из кармана пиджака трубку — да, телефон у него был намного большего размера, совсем не такой новенький и модный, как шикарная игрушка этой двинутой миссис Эйвери.

— Джеф Блейк.

— Джеф, это Уоррен. У нас тут кое-какие проблемы.

— Боже, а когда у нас их нет?

Из трубки доносились звуки, говорящие о том, что собеседник находится в баре.

— Ты что, звонишь из клуба сотрудников?

— Да.

— А мне казалось, что ты сейчас должен быть на выезде, агитировать за Грэма. Да, помощник из тебя еще тот…

— Ну так вот, дело как раз касается Грэма.

В трубке послышалось потрескивание, шум на заднем плане вдруг прекратился, так что можно было предположить, что Уоррен перебрался в какой-то более уединенный уголок.

— Он влип в большие неприятности.

— И что на этот раз? Вождение в пьяном виде?

— Он скачивал порнуху из Сети. А подключался через сеть совета.

— А кому об этом известно?

— Знают только несколько человек. Сотрудники отдела информационных технологий, отдела внутренних расследований и наш главный.

— Ну что, завтра с самого утра жду тебя вместе с ним у себя в кабинете. Первым делом ко мне, понял? Я хочу с этим разобраться.

Джеф сел в машину, просидел несколько минут, погрузившись в молчаливое отчаяние, и только потом повернул ключ зажигания и тронулся с места. Услышав у себя над головой шум соскальзывающего предмета, а затем глухой стук позади машины, он резко нажал на тормоза. Посмотрел в зеркальце заднего вида: его портфель, упав с крыши машины, раскрылся, и теперь бумаги разбрасывало по дороге ветром.

— Что за чепуха, — сказал он. Теперь ему уже казалось, что проще, пожалуй, разобраться с Антихристом, на которого жаловалась миссис Эйвери.

В коридоре муниципалитета, по которому Джеф ходил в свой кабинет, висел написанный маслом портрет одного из лорд-мэров Викторианской эпохи. Джефа картина всегда раздражала. По мере приближения к ней фигура на портрете приобретала нелепый вид, лицо лорд-мэра становилось круглым, глаза — выпученными, как у мультипликационных героев, но когда Джеф оказывался совсем рядом, картина снова превращалась в реалистичный портрет почтенного человека. Джеф понимал, что все дело в том, как падает свет, выхватывая завихрения мазков и подчеркивая фактуру красочного слоя. Но в последнее время все казалось ему зловещим, наполненным мрачным смыслом.

Грэм Вэнс уже сидел в кабинете и более всего напоминал школьника, которого следует хорошенько отшлепать. Глядя на его лицо, можно было подумать, что гримеры постарались добавить лишних лет совсем молодому человеку: нарисовали морщины, припудрили лицо, надели седой парик, и стоит ему только все это с себя стряхнуть, как он снова станет симпатичным мальчишкой.

«Ну давай же, пригнись хотя бы, засранец, — подумал Джеф. — Я тебе покажу, как рисковать большинством голосов за нашу партию». Он подался вперед, опираясь локтями о стол.

— Ну зачем же ты, черт тебя побери, выходил туда через сеть совета? Ты же знаешь, что за ними ведется наблюдение.

Грэм пожал плечами:

— Что я такого сделал?

— Ты загружал на компьютер порно с участием малолетних.

— Ничего подобного.

— А еще ты разослал эти фотографии по электронной почте всем своим приятелям-извращенцам. Не лги мне.

Вэнс казался потрясенным, но только самую малость. Он сделал возмущенное лицо:

— Это касается только меня лично. Я просто смотрел фотографии, и там были подростки, а не маленькие дети. Это же не то же самое, как если бы меня застукали вдвоем с малолеткой, верно?

— Я просто не верю своим ушам. Меня от тебя тошнит.

— Докажи-ка, что я сделал что-то противозаконное.

— Кто-нибудь, наверно, взял бы и доказал, но меня больше волнует, что об этом подумают избиратели. — Джеф бросил взгляд на лежащую на столе распечатку: тысячи строк, в каждой www, com и какие-то невразумительные буквы, — понять можно только некоторые слова, например «спелые школьницы» и «мальчик в туалете». — Ты входишь в состав подкомитета по социальному обслуживанию. Что ты собираешься делать?

— А я должен что-то сделать?

— Я посоветовал бы тебе уйти в отставку, но выборы уже совсем скоро, и нам придется оправдывать тебя перед журналистами.

На лице Грэма не было видно особого раскаяния.

— Да что все засуетились из-за такой чепухи, честное слово.

— Из-за чепухи? А вождение в пьяном виде и проститутка, у которой ты побывал во время командировки во Францию?

— Да в общем-то это безобидные штучки. И ничего выходящего за рамки.

— Не знаю, и меня как-то не тянет вдаваться в этот вопрос. Это работа отдела внутренних расследований. Для нашей партии ты просто бомба замедленного действия. — Джеф решил больше не пытаться пристальным взглядом заставить его извиниться и откинулся в кресле. — После выборов, если за нас снова проголосуют — и если ты останешься…

— Без моего места вы лишитесь решающего большинства в совете, — заявил Грэм. — Ты что, хочешь, чтобы нас потеснила оппозиция? Незачем выносить сор из избы, — Он сделал паузу, — Ты же можешь убедить нашего главного не обсуждать этот вопрос в комитете по стандартам, да?

— Не могу обещать, — ответил Джеф, с неудовольствием понимая, что по голосу его ясно, что это блеф. — А теперь проваливай, больше не хочу от тебя слышать ни слова.

После ухода Грэма он долго сидел в кабинете один, закрыв дверь, и пытался разобраться с полученной корреспонденцией. Ну да, мужчины смотрят в интернете порнуху, но это же просто человеческие слабости. Может, им повезет, и окажется, что Грэм не совершил ничего криминального. Попозже нужно будет встретиться с главой отдела внутренних расследований, просто чтобы узнать, какими ему представляются масштабы данной проблемы.

А ведь в это время ему следовало заниматься агитацией. Нельзя надеяться, что преимущество в одно место сохранится само по себе.

Зазвонил телефон.

— Возьми же трубку, черт побери, — проворчала Бев, зарывшись лицом в подушку, и натянула на голову одеяло.

Джеф посмотрел на будильник: почти полночь. Звонивший оказался репортером из местной газеты.

— Как вы прокомментируете сегодняшние беспорядки, советник Блейк?

Вначале эти слова просто не укладывались в сознании. Слово «беспорядки» Джефу пришлось прокрутить в голове.

— Какие беспорядки?

— А я думал, что вы уже знаете. В данный момент в Харсли Райз поджигают дома, то и дело происходят стычки между полицией и жителями. На месте сейчас работают около ста двадцати копов.

Джеф почувствовал, что его волной захлестнула паника: «Скандал по поводу порнушки, нарушение правопорядка, журналисты устраивают из этого балаган, катастрофа на выборах».

— Я с вами свяжусь, — ответил он и бросил трубку.

Джеф оделся и только на полпути к гаражу вспомнил, что ушел, не сказав Бев, куда направляется, да он и сам не знал, по какой дороге сейчас поедет.

Но еще на подъезде к Харсли нельзя было не заметить зарева над молодежным досуговым центром и отъезжавшие оттуда полицейские фургоны с включенными синими мигалками. На последней машине, проехавшей мимо него, была эмблема полицейских отрядов соседнего графства: должно быть, вызвали подкрепление. Позади загудел клаксон, он прижался к обочине, и мимо пронеслась, заехав на островок безопасности, пожарная машина.

Уже за два квартала он слышал лай собак, звон разбитых стекол, время от времени — одобрительные возгласы. Как на футбольном матче. А потом до него стали доноситься и запахи: бензин, дым, выхлопы дизельного топлива. Он повернул за угол, где двое мужчин забивали досками разбитое окно магазина, и двинулся дальше с черепашьей скоростью.

Услышав, как о заднее стекло что-то глухо ударилось, он резко нажал на тормоза. Машина остановилась. Он обернулся, ожидая увидеть толпу с метательными орудиями, но ничего такого не обнаружилось. Потом кто-то изо всех сил застучал в окошко со стороны пассажирского места.

— Боже…

— Джеф, разворачивайся. Ты что, черт возьми, спятил? — Это была Гвен Хиллиер, которая, как и он, входила в число трех советников муниципалитета Харсли-Райз. Он опустил стекло. Она бешено жестикулировала, как будто обезумевший распорядитель гонок. — Разворачивайся, говорю тебе. Припаркуй машину в дальнем конце Стенли-стрит.

Для того чтобы снова подойти к нему, Гвен понадобилось несколько минут. Она оперлась на тросточку и все никак не могла отдышаться. В стеклах ее очков отражалось тусклое алое зарево.

— Я живу здесь уже шестьдесят лет, но никогда еще не видела их в таком состоянии, — сказала она. — Вам-то, конечно, откуда об этом знать, вы же живете в Вейл-Энде. Мне пришлось спасаться бегством. Мне! Они пришли в бешенство и начали указывать на меня, заявляя, что именно по вине муниципалитета сюда вселили этих самых.

— Кого это — этих самых? Полчища приспешников сатаны?

— Не надо так шутить. Иди-ка на Бартон-Кресент и посмотри сам. Тебя они не узнают, верно? Ты же здесь никогда не бываешь.

«Я же глава совета, — подумал Джеф. — Они решат, что мне следует сделать что-то, соответствующее моей должности». Он направился к центру поселка трусцой, но совсем скоро — он и не предполагал, что средний возраст обойдется с ним так немилосердно, — запыхался и перешел на шаг, почти что заковылял. И вот, добравшись до места, где центральная дорога микрорайона проходила через Бартон-Кресент, он увидел сцену, напоминавшую картины Иеронима Босха.

Небольшой фургон лежал на боку, объятый пламенем. Пожарная команда тушила его из шланга, но каждые несколько секунд им приходилось отскакивать в сторону, потому что кучка молодых людей кидала в них кирпичами и бутылками. Позади них другая бригада пыталась попасть в дом, из окон первого этажа которого вырывались языки пламени. Кордон полицейских в защитных масках и со щитами, которые применяются во время массовых беспорядков, отталкивал орущих жителей, освобождая дорогу. Куда бы Джеф ни глянул, везде взору представали безобразные сцены разрушения и насилия, а еще неприятно было видеть, сколько малышей подбирали обломки, а затем швыряли их в гущу дерущихся.

И телерепортеры было уже на месте. Джеф заметил их в тот момент, когда они как раз увидели его. К нему тут же бросились, уклоняясь от летящих в них бутылок, оператор и репортер.

— Советник Блейк, как вы объясните происходящее?

Из-за установленной на камере лампы, слепившей его ярким белым светом, Джефу было уже ничего не видно, и думал он только о том, как неряшливо он, должно быть, выглядит без строгого воротничка и галстука.

— Это… это возмутительное бесчинство, — ответил он. Тут же запустился тот самый автопилот, на котором произносят речи все политики. — Это дело рук горстки разбушевавшихся хулиганов, возможно даже не местных.

— А что вы скажете тем, кто заявляет, что это вы позволили Антихристу поселиться в микрорайоне, где живут семейные люди, а потом не стали обращать никакого внимания на требования его выселить?

— Скажу, что говорить такое в наши дни, в нашу эпоху — полный бред. Мы живем не в Средние века. Кто-то просто нашел повод напиться и начал все варварски крушить, и я обещаю, что мы проведем подробное расследование.

Лампу выключили, и он немного поморгал, разгоняя маячившие перед глазами желтые силуэты. Он снова оказался один в море всего этого хаоса.

На секунду он замер и ощутил полную беспомощность. Внутренний голос призывал его что-нибудь предпринять, но в голову не приходило ничего дельного. За несколько футов от него разбился на кусочки кирпич, и тогда Джеф стряхнул с себя оцепенение и бросился к машине. Он никогда не видел ничего подобного. Какой же скандал разразится с утра. К нему шагала старший офицер полиции в сопровождении двух сержантов. Тыльной стороной ладони она вытирала лоб, в другой руке несла форменную фуражку с шашечками.

— Хорошо, что я вас встретила, — сказала она. — Тут все просто с ума посходили. Кто только придумал всю эту чепуху насчет Антихриста?

— Все эти проклятые журналисты, — ответил Джеф. — Проклятые журналисты.

У входа в муниципалитет, на ступеньках роскошного портика в стиле Палладио,[44] ожидала съемочная группа из Японии. Джеф пару минут наблюдал за ними из окна конференц-зала.

— Вы на них только посмотрите, — сказал глава местного правительства. — Они даже с задней стороны здания разместили спутниковые линии связи.

— Теперь мы не можем пожаловаться, что до нас никому нет дела, верно, Ленни? — Джеф сел и начал листать пачку утренних газет, большинство из которых украшали заголовки со словами «беспорядки» и «Антихрист», набранные семьдесят вторым кеглем. — Добро пожаловать в Деннингтон, город чокнутых.

— Он задерживается, — сообщил глава правительства. — Наверняка остановился, чтобы оценить масштаб разрушений.

— Вельзевул?

— Нет, глава жилищной службы.

— Ты уже говорил с отделом внутренних расследований по поводу той дряни, которую качал из Сети Грэм Вэнс?

— Да.

— Ну и что же?

— Все весьма серьезно. Было бы неплохо, если бы он отказался от своей должности в подкомитете по социальному обслуживанию. И еще отделу внутренних расследований кажется, что нам следует передать дело в полицию.

— Так вот насколько все плохо.

— Решать, конечно, тебе, ты же лидер партии.

«Ты мог бы и сам принять решение по этому поводу», — подумал Джеф. Но ведь только невероятно отважный глава правительства может решиться вывалять в грязи главных политических деятелей своей партии за несколько дней до выборов, и такой поступок был бы совершенно не в духе Ленни Макэндрю. Кроме того, пристрастие Грэма Вэнса к порнографии на данный момент было не самой злободневной проблемой.

Собравшиеся были не столько подавлены, сколько сбиты с толку. Все говорили о затратах на ремонт и о слабых местах условий арендного договора, а то самое слово произнести никто не хотел. Но Джеф почувствовал, что обязан это сделать.

— Что мы предпримем по поводу ситуации с Антихристом?

— Просто сделаем заявление о том, что добьемся выселения участников беспорядков и не станем терпеть антиобщественное поведение, — ответил Ленни. — Спишем все на повальную истерию.

Джеф посмотрел на главу жилищной службы. Тот пожал плечами:

— Теперь они грозятся разделаться с типом из дома на Стенли-стрит.

— Так что, значит, тогда они сражались не с тем антихристом, да?

— Послушайте, сэр, я просто передаю вам их слова. Они хотят, чтобы мы его выселили. И заявляют, что завтра устроят шествие к зданию муниципалитета. Мы могли бы ему посоветовать переселиться добровольно, ради его же безопасности.

— Но он-то не обязан уезжать.

— Да, он совершенно ничего не обязан.

— И у нас совсем нет повода его выселить? За ним нет просрочки платежей?

— Он абсолютно ничего предосудительного не сделал, просто стал жертвой тех, кто указал на него пальцем.

Никто не шевельнулся. Джеф окинул взглядом собравшихся за столом.

— Самое время нам его навестить и обнадежить, — сказал Джеф. — Возможно, старший офицер полиции Дэвис согласится пройтись со мной завтра по Харсли-Райз. Пока встревоженные граждане не начали еще позировать журналистам у дверей муниципалитета. — Он собрал бумаги и направился в свой кабинет.

В коридоре он столкнулся с главой отдела внутренних расследований. Кроме того, что она считала нужным соблюдать правила, ему о ней было ничего не известно. Ему всегда казалось странным, что за названием, предполагающим работу с цифрами, скрывается в действительности внутренняя полиция.

— Вы хотели со мной поговорить? — спросил Джеф.

— Мне просто хотелось знать, осознаете ли вы, насколько серьезно обстоят дела с материалами, которые просматривал через Сеть советник Вэнс.

— Как я понимаю, дело совсем скверное.

— Нам просто необходимо привлечь полицию и показать им загруженные из Сети файлы. Вы же дадите мне возможность передать им материалы, не так ли?

— Как только разберусь с ситуацией в Харсли-Райз, — пообещал он, но, произнося эти слова, он уже знал, что найдет повод все-таки этого не делать.

Если бы не десятки телевизионных бригад, огромное количество полицейских и два дома с забитыми окнами и обугленными рамами, Харсли-Райз в то утро выглядел бы точно так же, как любой другой микрорайон. На тротуаре бультерьер в модном шипованном ошейнике рвал черный мешок с мусором. Какой-то мужчина приставил лестницу и красил рамы второго этажа в чрезвычайно живенький желтый цвет. На крыше паба «Герцог Бэкингем» рабочий устанавливал спутниковую антенну.

— Здесь следят за собственными домами, правда не все, — сказала старший офицер полиции Дэвис. Сидя на заднем сиденье полицейской машины, она строго соблюдала дистанцию между собой и Джефом. Он чувствовал, как от нее пахнет кожаными ремнями, крахмалом из аэрозоля и такой же «Шанелью», как у Бев. — Половина жителей уже выкупили дома в собственность. Бьюсь об заклад, цены на недвижимость после вчерашнего немного упали, да?

Патрульный автомобиль двигался как раз так, как следовало в подобной ситуации: не слишком быстро, так что оба пассажира могли наблюдать за происходящим, но и не слишком медленно, чтобы не стать мишенью для брошенных кирпичей. Возле витрин магазинов, неподалеку от автобусной остановки, два констебля беседовали с женщиной, прогуливавшейся с коляской.

Церковь Петра и Павла была сложена из красного кирпича, колокольня ее казалась какой-то жалкой и нерешительной, а доска для объявлений шелушилась оборванными листочками… Если допустить, что силы тьмы стягиваются в этот район, то не похоже, что Господь бросил сюда своих воинов. На вытоптанной лужайке перед церковью стояли человек сто женщин и несколько мужчин, и большинство взяли с собой детишек разного возраста, которые явно скучали. Почти все держали плакаты, опустив их, как копья, так что лозунгов Джеф прочесть не мог. Двое мальчишек уже фехтовали плакатами, как мечами.

— Я смогу их от этого отговорить, — сказал Джеф. — Высадите меня здесь, и я пойду поговорю с ними.

На старшего офицера полиции Дэвис его намерение, судя по всему, не произвело особого впечатления.

— Может, мне пойти туда с вами?

— При виде униформы они могут снова сорваться.

Ему показалось, что она чуть было не фыркнула, но сдержалась. Джеф все же молча вылез из машины; на него подуло прохладным утренним ветерком. Двадцать ярдов, отделявшие его от лужайки, показались вдруг очень большим расстоянием. Он быстро бросил взгляд через плечо, чтобы знать, где припарковалась полицейская машина.

Когда он подошел поближе, собравшиеся у церкви обернулись и уставились на него. Лицом к нему стояла девочка с плакатом, он уже мог прочитать слова у нее на футболке: «Уничтожим зло немедленно». И внезапно он узнал стоящую рядом с ребенком женщину, ту, у которой были видны темные корни крашенных в ярко-рыжий цвет волос, а на шее висело несколько золотых цепочек, напоминавшие гирлянду.

— Миссис Эйвери, — обратился он, — вы… возглавляете эту делегацию?

Она прищурилась. В руке у нее была зажженная сигарета, которую она держала подальше от своей дочки, так что дымом дышали чьи-то чужие дети.

— Теперь-то вы пришли с нами поговорить, верно?

— Да, если вы этого хотите. — Он почувствовал, что собравшиеся сомкнулись вокруг него. Пусть это только женщины и дети, но по спине у него побежали мурашки. — Я могу чем-то вас обнадежить и успокоить?

— Просто выселите этого ублюдка. Или мы будем устраивать марши протеста по всему городу, пока вы этого не сделаете.

— Вы же понимаете, что я не могу вести переговоры, пока сохраняется угроза применения силы.

Миссис Эйвери стряхнула пепел с окурка.

— Нельзя будет обвинять людей, если они не выдержат и сорвутся. Мы же говорили, что те типы — воплощенное зло. А вы-то сами и не верите, что здесь появился Антихрист, да? — Она сделала шаг в его сторону. Ростом она была на голову его ниже, но при этом ей все-таки удавалось наводить на него ужас. — Вы пойдете и встретитесь с ним. Он живет по соседству со мной. На Стенли-стрит. Остальные всего лишь его прислужники.

Джеф хотел было предложить позвать викария, чтобы уже вместе с ним подробно обсудить вопрос об Антихристе, но тут ему в голову пришла мысль, достойная политика.

— Ну что ж, миссис Эйвери, — сказал он. — А знаете, что я сейчас сделаю?

— Потрясите же меня этим известием.

— Я собираюсь пойти на Стенли-стрит, постучаться к нему и поговорить с…

— С мистером Хоббсом.

— Да, поговорить с мистером Хоббсом и показать вам, что он всего-навсего одинокий старик. Простой смертный. А детишки, возможно, боятся его, потому что он кричит на них, когда они играют слишком близко от его сада. Не кажется ли вам, что это было бы более разумным объяснением?

Миссис Эйвери с полуулыбкой погасила свою сигарету высоким каблучком. Она взяла дочку за руку, чтобы та встала поближе к ней.

— Пойдем, Кейли, подними повыше плакат и иди за дяденькой. — Она жестом швейцара из шикарной гостиницы указала ему дорогу. — Только после вас, советник Блейк.

«В худшем случае, — думал Джеф, — старичок выйдет нам навстречу и пригрозит тростью. Тогда можно будет тихонько войти и предложить ему переехать в славную новую квартирку в центре города, в дом, где всегда поблизости обслуживающий персонал и есть общие залы для отдыха, можно, наверно, предложить ему и денежное пособие, чтобы помочь обосноваться на новом месте». Он не останавливался и чувствовал, что миссис Эйвери все еще шагает следом, но держится все дальше и дальше от него. Когда они вышли на Стенли-стрит, она крикнула:

— Дом двадцать семь.

Дома с обеих сторон казались вполне ухоженными; на одном в приоконных ящиках росла герань, на фасаде другого висело декоративное колесо телеги, выкрашенное в красный и синий цвета. Но полосы газонной травы между домами шириной в фут высохли и почернели.

Казалось, что дом посредине совершенно не вписывается в эту улицу. Джеф снова посмотрел на него. Глянул на желоб под кровлей, на линию крыши — все как будто плавно соединялось с соседними домами. И все-таки дом производил впечатление чего-то чуждого этому месту.

Он положил руку на калитку. На начищенном кованом железе не было никаких следов ржавчины. Дорожка к двери была безукоризненно вымощена камнями разного размера, и кругом не было никаких растений, ни одного сорнячка, одна только голая земля. Он поднял руку, чтобы постучать в дверь, безупречно ровно окрашенную серой краской.

Дверь распахнулась. Мужчине, стоящему перед ним, было лет под семьдесят, выглядел он совершенно заурядным. На нем были серые вельветовые брюки и серый жакет; он улыбался. Похоже, серый — его любимый цвет. И в тот момент на Джефа повеяло холодом, как будто он открыл дверцу холодильника.

Он обернулся, чтобы сказать: вот видите, миссис Эйвери, он просто… Но она стояла слишком далеко. На расстоянии, с которого можно запустить камнем, собралась небольшая толпа, все они смотрели на этот дом, а потом начали швырять кирпичами в ту сторону. Один кирпич отлетел от оконного стекла и ударил Джефа по ноге, и тогда старик схватил его за руку и втащил в прихожую, где они оказались в безопасности.

— Так вы мистер Хоббс, — сказал Джеф. Ушибленная нога болела. Он потрясенно глянул на свои брюки, а потом решил, что в окна, должно быть, вставлены ударопрочные двойные стекла. — Хорошо, что вам не разбили окно.

— Этого можно не опасаться. Я так и думал, что вы зайдете ко мне, советник, — ответил Хоббс. — Проходите, садитесь.

В гостиной у Антихриста стояли два серых кресла, обитые полубархатом, телевизор и простенький сервант из сосны. На полочке над газовым камином не было ни одной фотографии и никаких безделушек, только дорожный будильник, который показывал 10:23. Повыше на стене, там, где принято вешать зеркало, висела вышивка в рамке. Это была, как водится, воодушевляющая цитата: «Для торжества зла необходимо только одно условие — чтобы хорошие люди сидели сложа руки».[45]

Через несколько секунд появился Хоббс, он нес поднос с кофейником и двумя фарфоровыми чашечками кофе. Аромат от напитка шел восхитительный.

— Не выношу кружек, — сказал старик. — Пить следует из приличных чашек, верно, советник Блейк?

— Спасибо. — Кофе обжег ему губы. — Мне представляется, последние несколько недель вам пришлось непросто.

— Да что вы, брошенные камни никогда не касаются этого дома. Обо мне не беспокойтесь.

— Простите…

Хоббс казался приятным благовоспитанным старичком.

— Они решили, что вы Антихрист. Не хотелось бы вам на время куда-нибудь переехать, ради вашей же безопасности? Мы прямо сейчас можем поселить вас в новую квартиру. И возместим ваши расходы по переезду, само собой.

Хоббс потягивал кофе, будто размышляя над полученным предложением. На лице его не было морщин, глаза были ясны, но при этом он все же казался старым.

— Мне здесь нравится, — сказал он наконец. — Я же не обязан переезжать, не так ли?

— Мы не можем вас заставить, мистер Хоббс. Вы ничего плохого не сделали. Но мы беспокоимся о вашей безопасности и не хотим, чтобы возобновились беспорядки.

— Тогда я останусь. Мне здесь нравится.

— Но…

Хоббс поднял худую ухоженную руку, вежливо и настойчиво призвав собеседника замолчать. По этому жесту можно было предположить, что когда-то он занимал важные должности.

— Но я и есть Антихрист, советник Блейк. Они не могут причинить мне вреда.

«Ну вот, приехали», — подумал Джеф. И те спятили, и этот не в своем уме. Может, ему нравится быть в центре внимания. Может, ему от этого становится не так одиноко.

— Понятно, — с опаской заговорил он. — А что будет, если они приведут… хм… здешнего викария и попробуют выдворить вас отсюда, прибегнув к силе Божьей?

Впервые за все это время на лице Хоббса пробежала тень досады, и он слегка наморщил лоб.

— Теперь вы надо мной насмехаетесь, советник Блейк.

«Надо ему подыграть». Джефу вспомнились занятия в воскресной школе, и в голову ему пришла мысль, за которую он и ухватился.

— Если вы Антихрист, то почему приехали в Харсли-Райз? Почему, например, не на Ближний Восток?

— Все дело в атмосфере. — Хоббс встал и посмотрел на кофейник, а потом снова наполнил обе чашечки. — Здесь для меня вдоволь подходящего сырья: кругом равнодушие, мнительность и трусость. Вы считаете себя христианином, советник?

— Полагаю, да.

— В таком случае вам, наверно, думается, что в каждом человеке есть частичка Бога. А я лично считаю, что всякий несет в себе частичку меня. — Он засветился обаятельной улыбкой, мгновенно превратившись в любимого доброго дядюшку. — Говоря политическим языком, я назвал бы себя выразителем мнения оппозиции.

Какое-то время Джеф не отрывал от собеседника взгляда. Тот казался нормальным во всех отношениях и совершенно безобидным. Если не считать его молодого и при этом старческого лица, а также отсутствия всякой жизни на участке перед домом и этого холодного-холодного воздуха. Джеф видел, как воздух вылетает у него изо рта и повисает тонким облачком, но при этом ему было совсем не холодно. На часах теперь было 11:15. Джеф машинально наклонил голову, чтобы осушить чашечку кофе. Он рассчитывал, что напиток уже остыл и у него будет отличный повод попрощаться.

Кофе обжег ему рот. Он вздрогнул.

— Все еще горячий, — отметил Хоббс. — Мне проводить вас к выходу?

— Спасибо. — Джеф встал. Ему пришлось окинуть помещение взглядом, прежде чем он понял, где дверь. — Но вы все-таки подумайте о том, что я вам говорил, да?

— А вы о том, что говорил я. — Он улыбнулся. — А по поводу Грэма Вэнса особенно не переживайте, правильно?

Джеф замер на месте, и в голове его возник вопрос, но он решил оставить его при себе. Он подошел к окну и легонько постучал костяшками пальцев по стеклу. Обычное тонкое стекло, одинарное, а вовсе не двойное ударопрочное. Вот тогда-то ему захотелось убраться подальше от этого дома, и никогда в жизни не случалось ему еще так сильно чего-то желать, как сейчас.

Полицейская машина была припаркована на достаточном расстоянии.

— Окна ему ни разу не разбивали, даже кирпичами, черт возьми, — сказал сидевший за рулем констебль. До этого он все время молчал. — Никто из нас не хочет подходить к этому дому.

Машина тронулась. Джеф сцепил пальцы, чтобы унять дрожь, и стиснул их так, что они побелели. Все еще болели обожженные губы.

Кабинет главы правительства выходил окнами на площадь, так что Джеф отлично видел толпы протестующих, которые расхаживали возле здания. С одной стороны подтягивалась возглавляемая миссис Эйвери армия рассерженных женщин с малышами; с другой собралась группа поменьше, несущая плакаты с призывами типа «Прислушайтесь к молчаливому большинству!» и «Позвольте нам жить спокойно!».

На плакатах сторонников миссис Эйвери красовались менее обоснованные призывы. Джеф прочел один из лозунгов: «Изгоним их огнем». А на футболке одного из малышей было написано: «Сатона среди нас».

— Судя по орфографии, все наши усилия по повышению уровня образования в Харсли пропали даром, — сказал Ленни Макэндрю и начал жевать шоколадное печенье.

Оба стояли у окна в ожидании. На нейтральной полосе между двумя лагерями сновали телевизионщики и полицейские; они расспрашивали демонстрантов так, как велел им профессиональный долг.