Ловушка для людей

Кошмарный мир

Снова Лэнигену приснился этот сон, и он проснулся от собственного хриплого крика. Он, выпрямившись, сел на постели и вглядывался в окружающий его фиолетовый сумрак. Зубы его были стиснуты, а на губах застыла судорожная ухмылка. Он услышал, что сзади его жена Эстелла зашевелилась и тоже села. Лэниген не смотрел на неё. Всё ещё во власти своего сновидения, он ждал осязаемого доказательства реальности мира.

В его поле зрения вошло медленно ползущее кресло. Оно пересекло комнату и с мягким стуком ударилось о стену. Мышцы лица Лэнигена слегка расслабились. Затем он ощутил прикосновение руки Эстеллы, прикосновение, которое должно быть успокаивающим, но которое обожгло, как укус шершня.

— Вот, — сказала она. — Выпей.

— Нет, — ответил Лэниген. — Я уже в порядке.

— Всё равно выпей.

— Нет, спасибо. Со мной действительно всё в порядке.

Он и в самом деле уже высвободился из железной хватки кошмара. Он снова ощутил себя самим собой, и мир снова был привычен и реален. Это было главным для Лэнигена, он не хотел уходить из этого родного мира прямо сейчас, даже если речь шла всего лишь о снотворном и о том расслабленном покое, который оно могло дать.

— Снова этот сон? — спросила Эстелла.

— Да, тот самый… Мне не хочется говорить об этом.

— Хорошо, хорошо, — сказала Эстелла.

(«Она мне потакает, — подумал Лэниген. — Я напугал её. Да и сам напугался»).

Она спросила:

— Милый, который час?

Лэниген посмотрел на свои часы.

— Шесть пятнадцать.

Но как только он это произнёс, часовая стрелка судорожно прыгнула вперёд.

— Нет, сейчас без пяти семь.

— Ты ещё поспишь?

— Не думаю, — ответил Лэниген. — Пожалуй, я уже встану.

— Хорошо, дорогой, — сказала Эстелла. Она зевнула, закрыла глаза, потом снова открыла их и спросила: — Милый, ты не думаешь, что тебе было бы неплохо связаться с…

— Он мне назначил на сегодня в двенадцать десять, — ответил Лэниген.

— Это хорошо, — сказала Эстелла. Она снова закрыла глаза и вскоре уснула. Лэниген смотрел на неё. Её каштановые волосы превратились в бледно-голубые, и она один раз тяжело вздохнула во сне.

Лэниген вылез из постели и оделся. Он был довольно крупный мужчина, на улице такого сразу выделишь. Черты его лица были на редкость выразительны. У него была сыпь на шее. Больше он ничем не отличался от всех остальных. Если не считать, конечно, что ему регулярно снился ужасный сон, доводящий до безумия.

Он провёл следующие несколько часов на парадном крыльце своего дома, наблюдая, как в предрассветном небе вспыхивают Новые и Сверхновые звёзды.

Позже он решил прогуляться. И, конечно же, ему повезло, не пройдя и двух кварталов, наткнулся на Джорджа Торстейна. Семь месяцев назад, в миг слабости духа, он неосторожно рассказал Торстейну про свой сон. Торстейн был пухлый, сердечный малый, твёрдо верующий в самосовершенствование, дисциплину, практичность, здравый смысл и в иные ещё более скучные добродетели. Его чистосердечная и простодушная выкинь-из-головы-эти-глупости позиция принесла тогда Лэнигену на короткий миг облегчение. Но сейчас это раздражало. Конечно, люди вроде Торстейна — это соль земли и опора нации, но для Лэнигена, ведущего безнадёжную схватку с неосязаемым, Торстейн из докучливого надоеды превратился в божье наказание.

— Здорово, Том! Как дела, парень? — приветствовал его Торстейн.

— Прекрасно, — ответил Лэниген, — просто отлично.

Он кивнул, изображая максимальное дружелюбие, и зашагал было дальше под плавящимся зелёным небом. Но от Торстейна так просто не отделаешься.

— Том, мальчик, я думал над твоей проблемой, — сказал Торстейн. — Я очень беспокоился за тебя.

— Это очень мило с твоей стороны, — ответил Лэниген, — но право же тебе не следовало так затрудняться…

— Я это делаю потому, что хочу это делать, — сказал Торстейн, и Лэниген знал, что он, к сожалению, говорит чистую правду. — Меня интересуют люди и их заботы, Том. И всегда интересовали. С детства. А мы с тобой долгое время были друзьями и соседями.

— Это, конечно, верно, — тупо пробормотал Лэниген. (Когда ты нуждаешься в помощи, то хуже всего, что ты вынужден её принимать).

— Прекрасно, Том, я думаю, что небольшой отдых — вот что тебе сейчас нужно.

У Торстейна всегда был простой рецепт для чего хочешь. Как врачеватель душ, практикующий без лицензии, он всегда прописывал лекарство, доступное страждущему.

— Я никак не могу взять отпуск в этом месяце, — сказал Лэниген. (Небо теперь было апельсиново-розовым, три сосны засохли, а какой-то дуб превратился в кактус).

Торстейн сердечно засмеялся.

— Он никак не может взять сейчас отпуск! А ты об этом хоть задумывался?

— Вроде нет.

— Тогда задумайся! Ты устал, напряжён, замкнут в себе и весь на взводе. Ты перетрудился.

— Но я неделю был на больничном, — сказал Лэниген. Он бросил взгляд на свои часы. Золотой корпус стал свинцовым, но время, кажется, они показывали точно. Прошло почти два часа с начала их беседы.

— Этого недостаточно, — говорил Торстейн. — Ты всё равно оставался здесь в городе и слишком близко к своей работе. Ты должен прикоснуться к природе, Том. Когда ты в последний раз ходил в поход?

— В поход? Я, кажется, вообще ни разу в походах не был.

— Ну, вот видишь! Парень, тебе надо пожить среди настоящих вещей. Не среди домов и улиц, а среди гор и рек.

Лэниген глянул на часы и с удовлетворением отметил, что они снова стали золотыми. Он был рад — в своё время заплатил 60 долларов за корпус.

— Деревья и озёра, — продолжал Торстейн восторженно. — Ощущение травы, растущей под твоими ногами, зрелище величественных горных пиков, марширующих на фоне золотого неба…

Лэниген покачал головой.

— Я ездил в деревню, Джордж. Ни фига не помогло.

Торстейн был упрям.

— Ты должен вырваться из искусственного окружения.

— А оно всё кажется одинаково искусственным, — ответил Лэниген. — Деревья или здания — какая разница?

— Здания строит человек, — подчеркнул Торстейн. — А деревья создал Бог.

У Лэнигена были некоторые сомнения как относительно первого, так и относительно второго; но он не собирался делиться ими с Торстейном.

— В этом, конечно, что-то есть. Я подумаю.

— Ты должен это сделать, — сказал Торстейн. — Я, кстати, знаю отличное местечко. Это в Мэйне, Том, и там как раз есть такое прелестное озерцо…

Торстейн был мастак по части бесконечных описаний. К счастью для Лэнигена, их внимание было отвлечено. Загорелся дом, стоявший неподалёку от них.

— Эй, чей это дом? — спросил Лэниген.

— Семьи Мэкльби, — ответил Торстейн. — Второе возгорание за месяц. Везёт им!

— Может, нам следует поднять тревогу?

— Ты прав. Я сам это сделаю, — сказал Торстейн. — И помни, что я тебе сказал насчёт этого местечка в Мэйне, Том.

Торстейн повернулся, чтобы идти, но тут случилось нечто довольно забавное. Как только он ступил на тротуар, бетон под его левой ногой стал жидким. Захваченный врасплох Торстейн позволил ноге погрузиться в него по щиколотку, а инерция первоначального движения бросила его вперёд, лицом на мостовую.

Том поспешил помочь ему, пока бетон не затвердел.

— С тобой всё в порядке? — спросил он.

— Кажется, вывихнул лодыжку, — пробормотал Торстейн. — Но всё нормально, идти я смогу.

Он заковылял прочь, чтобы сообщить о пожаре. Лэниген остался наблюдать. Он решил, что пожар возник в результате спонтанного самовозгорания. Через несколько минут, как он и ожидал, пламя погасло в результате спонтанного самозатушения.

Нельзя радоваться бедам ближнего своего, но Лэниген не смог сдержать смешка при мысли о вывихнутой лодыжке Торстейна. И даже стремительный селевой поток, затопивший Мэйн-стрит, не смог испортить его хорошего настроения.

Но потом он вспомнил о своём сне, и его снова охватила паника. Он поспешил на назначенную встречу с доктором.

Приёмная доктора Сэмпсона на этой неделе была маленькой и тёмной. Старый серый диван исчез, вместо него стояли два кресла в стиле Луи Пятого и висел гамак. Изношенный ковёр переткался заново, а лилово-коричневый потолок был прожжён сигаретой. Но портрет Андретти был на своём обычном месте на стене, и большая бесформенная пепельница сияла чистотой.

Внутренняя дверь открылась и высунулась голова доктора Сэмпсона.

— Привет, — сказал он, — одну минутку.

Голова исчезла.

Сэмпсон был точен. То, чем он там был занят, отняло у него лишь три секунды по часам Лэнигена. А секундой позже Лэниген был распростёрт на обитой кожей кушетке со свежей бумажной салфеткой под головой. А доктор Сэмпсон спрашивал:

— Прекрасно, Том, ну как наши дела?

— То же самое, — ответил Том. — Только хуже.

— Сон?

Лэниген кивнул.

— Давай разберём его ещё раз.

— Я предпочёл бы этого не делать, — сказал Лэниген.

— Боишься?

— Даже больше, чем раньше.

— Даже сейчас, здесь?

— Да. Именно сейчас.

Наступила целительная, многозначительная пауза. Затем доктор Сэмпсон сказал:

— Ты уже говорил раньше, что боишься этого сна, но никогда не говорил мне, почему ты его так боишься.

— Ну… Это будет звучать слишком глупо.

Лицо Сэмпсона было серьёзным, спокойным, строгим- лицом человека, который ничего не считает глупым, который физически не способен найти что-либо глупым. Возможно, это была маска, но маска эта, по мнению Лэнигена, внушала доверие.

— Хорошо, я расскажу, — внезапно сказал Лэниген, но тут же запнулся.

— Давай, — сказал доктор Сэмпсон.

— Ну, это оттого, что я верю, что когда-нибудь, каким-то образом, я сам не понимаю как..

— Да, продолжай, — сказал Сэмпсон.

— Да, так вот мир из моего сновидения станет реальным миром.

Он снова запнулся, затем продолжил с напором.

— И в один несчастный день я проснусь и обнаружу, что я в том мире. И тогда тот мир станет реальностью, а этот — всего лишь сновидением.

Он повернулся, чтобы увидеть, как подействовало на Сэмпсона его безумное признание. Если доктор и был поражён, он этого не показал. Он спокойно раскуривал свою трубку от тлеющего указательного пальца левой руки. Потом он загасил палец и сказал:

— Да. Продолжай.

— Что продолжать? Это всё, и всё дело именно в этом!

На розовато-лиловом ковре появилось пятнышко размером с четвертак. Оно потемнело, разбухло и выросло в небольшое фруктовое дерево. Сэмпсон сорвал один из пурпурных стручков, понюхал, положил на стол. Он посмотрел на Лэнигена твёрдо, печально.

— Ты уже рассказывал мне раньше про этот свой кошмарный мир, Том.

Лэниген кивнул.

— Мы обсудили его, проследили истоки, раскрыли его смысл для тебя. В последние месяцы, как мне кажется, мы установили, почему тебе необходимо терзать себя этими кошмарами и ночными страхами.

Лэниген кивнул с несчастным видом.

— Но ты отказываешься посмотреть правде в глаза, — продолжал Сэмпсон. — Ты каждый раз забываешь, что мир твоих снов — это сон, только сон и ничего больше, сон, управляемый произвольными законами, которые ты сам же и создал для удовлетворения нужд твоей психики.

— Хотелось бы мне в это верить, — сказал Лэниген. — Загвоздка в том, что этот мой треклятый кошмарный мир странно логичен.

— Ерунда, — ответил Сэмпсон, — это всё потому, что твоя иллюзия герметична, замкнута на себя, сама себя питает и поддерживает. Поведение человека определяется его взглядами на природу окружающего мира. Зная эти взгляды, можно полностью объяснить его поведение. Но изменить эти взгляды, эти допущения, фундаментальные аксиомы почти невозможно. Например, как можно доказать человеку, что им не управляет какое-нибудь секретное радио, которое только он один слышит?

— Я, кажется, начинаю понимать, — пробормотал Лэниген. — Со мной что-то похожее?

— Да, Том, с тобой что-то вроде этого. Ты хочешь от меня доказательств, что этот мир реален, а мир твоих снов — фальшивка. Ты предполагаешь, что сможешь выкинуть из головы все эти фантазии, если я смогу представить тебе такое доказательство.

— Именно так! — воскликнул Лэниген.

— Но дело в том, что я не могу тебе его дать, — сказал Сэмпсон. — Природа мира очевидна, но недоказуема.

— Слушайте, док, но ведь я не так серьёзно болен, как этот парень с секретным радио, а?

— Ну, конечно, нет. Ты более логичен, более рационален. У тебя есть сомнения в реальности мира, но, к счастью, ты также подвергаешь сомнению и свои иллюзии.

— Тогда давайте попробуем, — сказал Лэниген. — Я понимаю, что вам это трудно, но я постараюсь воспринять всё, что в силах буду воспринять.

— Это в общем-то не моя область, — сказал Сэмпсон. — Такими делами занимаются метафизики. Боюсь, что я не слишком силён в этих вещах…

— Давайте попробуем! — взмолился Лэниген.

— Ну, хорошо, давай.

Сэмпсон задумался, наморщил лоб. Затем сказал:

— Мне кажется, что, поскольку мы исследуем этот мир с помощью своих чувств, то, следовательно, должны в своём анализе опираться на свидетельство этих чувств.

Лэниген кивнул, и доктор продолжал.

— Итак, мы знаем, что вещь существует постольку, поскольку наши чувства утверждают, что она существует. Каким образом можно проверить достоверность наших наблюдений? Путём сравнения их с сенсорными ощущениями других людей. Мы знаем, что ощущения нас не обманывают, если ощущения других людей относительно существования какой-либо вещи согласуются с нашими.

Лэниген обдумал всё это и сказал:

— Значит, реальный мир — это просто то, что о нём думает большинство людей?

Сэмпсон скривил губы и ответил:

— Я же тебе говорил, что не силён в метафизике. Но всё же я думаю, что это было приемлемое доказательство.

— Да, конечно… Но, док, предположим, что все эти наблюдатели заблуждаются. Например, предположим, что существует много миров и много реальностей. Предположим, что это одна только грань существующего из бесконечного их числа. Или предположим, что природа реальности обладает способностью меняться и что каким-то образом я могу постичь это изменение…

Сэмпсон вздохнул, выловил маленькую зелёную летучую мышь, запорхнувшую под полы его куртки, и машинально прихлопнул её линейкой.

— Тут-то и зарыта собака, — сказал он. — Я не могу опровергнуть ни одного из твоих предположений. Я думаю, Том, что нам лучше было бы ещё раз пройтись по твоему сну с начала и до конца.

Лэниген скривился.

— Мне бы действительно не хотелось этого делать. У меня предчувствие…

— Я знаю, — сказал Сэмпсон, слабо улыбаясь, — но это помогло бы нам разобраться раз и навсегда, не так ли?

— Возможно, так, — сказал Лэниген. Он набрался храбрости и (совершенно, кстати, напрасно) произнёс:

— Ну, хорошо, этот мой сон начинается так…

И как только он начал говорить, ужас охватил его. Он чувствовал головокружение, слабость, страх. Он попытался подняться с кушетки. Лицо доктора маячило над ним. Он увидел отблеск металла, услышал голос Сэмпсона:

— Кратковременный приступ… попытайся расслабиться… думай о чём-нибудь приятном…

Затем то ли Лэниген, то ли мир, то ли оба сразу канули в небытие.

Лэниген пришёл в сознание. Прошло, а может быть и нет, какое-то время. Могло случиться, а может и нет, всё что угодно. Лэниген сел, выпрямился и посмотрел на Сэмпсона.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Сэмпсон.

— Я в порядке, — ответил Лэниген. — А что со мной было?

— Тебе стало плохо. Ничего страшного.

Лэниген откинулся назад и попытался успокоиться. Доктор сидел за столом и что-то писал. Лэниген закрыл глаза и досчитал до двадцати, затем осторожно снова открыл их. Сэмпсон всё ещё писал.

Лэниген оглядел комнату, насчитал пять картин на стенах, пересчитал их снова, поглядел на зелёный ковёр, нахмурился, снова закрыл глаза. На этот раз он считал до пятидесяти.

— Ну что, продолжим разговор? — спросил Сэмпсон, захлопнув тетрадь.

— Нет, не сейчас, — ответил Лэниген.

(Пять картин. Зелёный ковёр).

— Ну, как хочешь, — сказал доктор. — Кажется, наше время истекло. Но можешь ещё прилечь в передней, прийти в себя…

— Нет, спасибо, я пойду домой, — ответил Лэниген.

Он встал, прошагал по зелёному ковру, оглянулся, посмотрел на пять картин и на доктора, который ободряюще улыбался ему вслед. Затем вышел в переднюю, пересёк её, через внешнюю дверь вышел в коридор, по коридору прошёл к лестнице и по лестнице спустился к выходу на улицу.

Он шёл и глядел на деревья, на ветвях которых зелёные листья шевелились слабо и предсказуемо под лёгким ветерком. На улице было оживлённое движение, и транспорт, в полном соответствии со здравым смыслом и правилами движения, вперёд двигался по правой стороне улицы, а назад — по левой. Небо было голубым и очевидно оставалось таким долгое время.

Сон? Он ущипнул себя. Щипок во сне? Он не пробудился. Он закричал. Иллюзорный крик? Он не проснулся.

Он был в знакомой обстановке своего кошмара. Но сейчас кошмар длился гораздо дольше, чем в прошлые разы, и кончаться не думал. Следовательно, это был уже не сон. (Сон — это просто более короткая жизнь, а жизнь — более длинный сон). Лэниген совершил переход, а может быть, переход создал Лэнигена. Невозможное свершилось, потому что оно было возможным в мире Лэнигена, но назад путь отрезан, потому что в этом мире невозможное невозможно.

Мостовая никогда больше не расплавится под его ногами. Над ним высилось здание Первого Национального Городского банка. Оно стояло здесь вчера и будет стоять здесь завтра. Нелепо мёртвое, лишённое возможности выбора и перемен, оно никогда не превратится в гробницу, в самолёт или в скелет доисторического монстра. С унылым постоянством оно будет оставаться зданием из стали и бетона, бессмысленно доказывая это своё постоянство, пока не придут люди с инструментами и не начнут скучно разбирать его.

Лэниген шёл по этому окаменелому миру, под голубым небом, затянутым у горизонта неподвижным маревом. Это небо, казалось, обещало нечто, чего оно никогда не могло дать. Машины двигались по правой стороне улицы, люди пересекали улицы на перекрёстках, разница в показаниях часов составляла минуты и секунды.

Где-то за пределами города была сельская местность, но Лэниген знал, что трава там не растёт под чьими-нибудь ногами, она просто стоит. Да, она, конечно, тоже растёт, но медленно, незаметно, так что органы чувств этого не воспринимают. И горы были всё такими же чёрными и высокими, но они были похожи на гигантов, захваченных врасплох, в середине шага и обречённых на неподвижность. Никогда больше не промаршируют они на фоне золотого (или пурпурного, или зелёного) неба.

Таков был этот замороженный мир. Таков был этот медленно изменяющийся мир, мир предписаний, рутины, привычек. Таков был этот мир, в котором ужасающие объёмы скуки были не только возможны, но и неизбежны. Таков был этот мир, в котором изменение — эта подвижная, как ртуть, субстанция была превращена в тягучий, вязкий клей.

И в результате этого магия мира феноменов была уже здесь невозможна. А без магии жить нельзя.

Лэниген закричал. Он орал, а вокруг него собирались люди и глядели на него (но никто ничего не предпринимал и ни во что иное не превращался), а затем появился полицейский, как это и должно быть (но солнце ни разу не изменило свой облик), а затем приехала карета скорой помощи (но улица не менялась и на карете не было ни гербов, ни гербариев и у неё было четыре колеса, а не три или двадцать пять), и санитары доставили его в здание, которое стояло именно там, где оно и должно было стоять, и какие-то люди стояли вокруг него и не изменялись и не могли измениться, они задавали ему разные вопросы в комнате с безжалостно белыми стенами.

Они прописали отдых, тишину, покой. К несчастью, это был именно тот яд, с помощью которого он когда-то пытался спастись от своего кошмара. Естественно, ему вкатили лошадиную дозу.

Он не умер, для этого яд был не настолько хорош. Он просто сошёл с ума. Его выписали через три недели как образцового пациента, прошедшего образцовый курс лечения.

Теперь он живёт себе и верит, что никакие изменения невозможны. Он стал мазохистом — наслаждается наглой регулярностью вещей. Он стал садистом — проповедует другим святость механического порядка вещей.

Он полностью освоился со своим безумием (или безумием мира) во всех его проявлениях и примирился с окружением по всем пунктам, кроме одного. Он несчастлив. Порядок и счастье — смертельные враги, и Мироздание до сих пор так и не смогло их примирить.

Dreamworld (1968) пер. Евгений Ануфриевич Дрозд