Ловец человеков

Глава 5

После недолгого, но с удовольствием, купания в реке, Курт ощутил, что стало словно бы легче думать; хотя, может статься, что просто ушло чувство неопределенности, преследовавшее его до разговора с Каспаром, и его рассказ, которому сам пивовар не придал значения и мог бы вовсе не упомянуть, всколыхнул стоячую воду мыслей, словно брошенный камень. Кругами, накладываясь одна на другую, стали тесниться версии, сметая друг друга и временами путаясь, однако теперь хотя бы было, из чего избирать.

Первое, что после услышанного приходило в голову — сын барона не умер в полном смысле этого понятия, а стал тем, кого, строго говоря, нельзя было почитать ни живым, ни мертвым, и его отец не просто знает об этом, но и скрывает, что, впрочем, понятно. Тогда становится ясным и поведение капитана, который всеми силами тщится защитить своего господина от гнева людей и Конгрегации, которая при всех своих переменах во многом все ж таки не потерпит существования подобной твари.

Но могло быть и так, что неупокоенный дух мальчика — просто точно так же первым делом родившаяся в голове крестьянина мысль, и даже если стриг действительно существует, на что указывает весьма многое, и имеет отношение к замку, о чем тоже говорит не один факт, то это может быть кто угодно другой, хоть, в самом деле, тот же барон.

Когда Курт вернулся в трактир, его уже дожидались Бруно и двое стражей замка, довольно молодой солдат немногим старше него и боец в уже солидном возрасте, оба настороженные, опасливые. Бродяга оплатой за свои услуги выбрал обед и, договорившись с Карлом о времени, ушел, не соизволив попрощаться ни с ним, ни с господином следователем. Оставив до поры свои размышления над этой загадочной личностью, Курт подсел к солдатам.

Спрашивать о разгуливающих по ночам призраках он, разумеется, напрямую не стал и долгое время потратил на то, чтобы просто разговорить этих двоих, отвечающих попервоначалу односложно и неохотно; наконец, после долгого блуждания вокруг да около, удалось вытянуть, что барона при дневном свете все же видели, но по ночам в основной башне замка начинаются странности. Тех, кто не уходил ночевать домой, в Таннендорф, ограничивали в перемещении внешним коридором и караульным помещением; капитан пояснял, что Курценхальм страдает бессонницей и любит побродить в одиночестве по комнатам и коридорам, а любой встречный привнесет в его и без того не лучшее состояние лишнюю раздражительность и беспокойство. К слову сказать, сам Мейфарт имел вход в жилую башню в любое время дня и ночи, и его присутствие, похоже, никаких досадных чувств в бароне не вызывало…

К концу разговора солдаты разоткровенничались; Курт не раз замечал, что тяга человека поделиться страшной историей порой сильнее, чем желание рассказать новую шутку, услышанную недавно. Вот и теперь, перебивая друг друга, оба собеседника шепотом поведали о том, что иногда, по слухам, ночами в окнах башни виден свет, который, конечно, может быть и свечою в руке бессонного барона Курценхальма, однако же кое-кто готов поклясться, что свет этот озарял фигуру тонкую, быструю и малорослую, хотя и капитан, имеющий возможность быть в башне ночью, и барон, и старый вояка, которому единственному дозволено заглядывать туда после наступления темноты — все они люди сложения крепкого, а росту высокого. А случалось, что и света никакого не было, горели только факелы в стенах, а то и того не бывало, но все же замечали, как проходит по коридорам быстрая тень…

Верить ли последнему сообщению, Курт еще не решил, однако отложил ее в памяти до времени. Судя по всему, солдаты давно ожидали возможности поделиться с кем-либо всем, что увидели и услышали, а также надумали; между собою все было обсуждено, похоже, не единожды, и теперь, поняв, что их готовы выслушивать, они говорили все более охотно. Когда Курт собирался уже отпустить этих двоих, явился еще один; Бруно, как оказалось, за свою плату не просто исполнил поручение, но даже и сверх того — родственникам тех из стражей, кого не застал дома, он велел передать, что их ожидает майстер инквизитор для беседы. Возможно, опасался, что, не сумев поговорить со всеми, Курт снова пошлет его бегать по домам, а может, надеялся, что кто-нибудь из солдат вернется домой после полуночи и, согласно переданному ему повелению, немедленно отправится на допрос, подняв господина следователя с постели…

Новопришедший подтвердил все сказанное с подробностями, более из области эмоций, нежели содержательности, и когда тема уже исчерпалась, Курт поинтересовался (довольно мягко), почему никто в деревне не знает о происходящем в замке Курценхальма, и не просочилось даже слухов. О том, по какой причине никто из солдат не явился к представителю Конгрегации, чтобы довести все сказанное до его сведения, он не спросил — это подразумевалось. Все так же перебивая друг друга, стражи зашептали, что капитан, когда кто-то из них попытался узнать у него, что происходит, пообещал поворотить голову затылком вперед каждому, кто будет совать нос не в свое дело, а также всякому, кто начнет распространяться о тайнах барона.

В том, что майстер инквизитор вызовет их для беседы, никто не сомневался, а посему сами на эту беседу солдаты не напрашивались, дабы не вызвать на себя подозрений и гнева Мейфарта; теперь же, когда всем известно, что на допрос они явились не по своей воле, их обвинить не в чем, если только майстер Гессе не расскажет капитану об их откровенности…

Заверив каждого, что ни словом не обмолвится, пока для того не будет крайней необходимости, и взяв со стражей ответное слово, что никто из них не станет передавать Мейфарту содержания их беседы, Курт отпустил солдат восвояси.

За составление отчета он уселся тут же, едва только выпроводив свидетелей за дверь; когда он закончил, солнце низошло к горизонту, став похожим на огромное ярко-красное яблоко. Спустившись вниз, не то к раннему ужину, не то к позднему обеду, Курт уселся за стол, ничего уже не говоря — трактирщик сам бросился сооружать трапезу для гостя. Подперев голову руками, он смотрел в стол, размышляя над всем услышанным сегодня и понимая, что в голове сам собою вызревает план на нынешнюю ночь, и в этом плане, к сожалению, пункта «выспаться» не значилось…

Молча проглотив то, что перед ним поставили и снова не заметив, что, Курт подозвал Карла, велев, если явятся оставшиеся двое из замковой стражи, передать, чтобы пришли завтра, и поднялся к себе. Случиться могло все, что угодно, а посему, взяв снова Евангелие и лист бумаги, он потратил еще около часу, чтобы оставить сведения о том, где и почему будет пребывать этой ночью — на случай, если в трактир он больше не вернется. Испытывая некоторую совестливость за свои опасения, Курт рассудил, что все же дело это может повернуться неожиданно, а посему тому, кто придет, не приведи Господь, при необходимости на его смену, надо знать истину. Составив самому себе слабо понятные пояснения, Курт сложил лист, убрал Новый Завет в сумку и, заперев дверь, подполз под стол, всунув письмо неведомому последователю под поперечину, скрепляющую доски столешницы.

Когда он готов был выйти, солнце уже цеплялось краем за горизонт, стекая за ломаную линию края земли. Снаружи уже спала жара, однако безветрие еще обволакивало остатками духоты, и шагал Курт неспешно — отчасти, чтобы не париться, а отчасти потому, что времени впереди было еще предостаточно…

Возвращался он утром, с первой росой, чувствуя себя разбитым, злым и вдобавок полным болваном.

Вчерашним вечером, дойдя до окрестностей замка, Курт обследовал местность вокруг, выбирая наиболее благоприятную точку, и убил на это часа полтора. Наконец, избрав для наблюдения взгорок, поросший кустарником, и убедившись, что ветви будут скрывать наблюдателя, оставляя его невидимым для дозора на башне, Курт уселся у полувысохшей бузины, прислонившись спиною к стволу, обхватил колени руками, уткнувшись в них лбом, и закрыл глаза. Оставалось еще часа два или три до полной темноты, и их вполне можно было употребить с пользой, а именно — для сна. Надо было лишь расслабиться, умерив дыхание, постаравшись, чтобы не он втягивал воздух, а тот словно бы сам собою проникал в легкие, и начать считать — медленно, ритмически, не думая ни о том, что предстоит, ни о впивающихся в шею комарах, ни о том, собственно, что надо уснуть. После «двухсот сорока» счет не то чтоб сбился, а только числа стали повторяться, уплывать вдаль, тускнеть, а когда Курт открыл глаза, было уже темно.

Судя по положению звезд в безоблачном небе, проспал он столько, сколько и намеревался, может, с небольшой погрешностью в четверть часа. Дело близилось к полуночи, и он устроился поудобнее, глядя на редкие, невнятные огни факелов в окнах основной башни.

Около часу Курт добросовестно всматривался, видя неподвижность и слыша безмолвие; от скуки начал припоминать все, что преподавали и что вычитал сам о стригах, гулях и подобных им созданиях. Прочнее всего в памяти сидело «statura fuit eminenti, pallido colore, corpore normalis»,[22] вычитанное неизвестно где и когда…

От академических данных мысли сами собою перетекли к историйкам, которые вечерами пересказывали друг другу курсанты, и еще через час он предпочел передвинуть свой узкий меч так, чтобы тот лежал на коленях, а рукоять была как можно ближе; спиной майстер инквизитор втиснулся в ствол бузины, слушая шорохи ночи вокруг, которые вдруг стали казаться либо шагами, либо вздохами, а то и вовсе голосами, шепотом окликающими его. Огни факелов в темной туше замка стали перемещаться, и, понимая, что это уже фокусы утомленного зрения, Курт прикрывал глаза, чтобы дать им отдых, но тут же открывал снова, воображая, как к нему, пока он сидит вот так, зажмурившись, подбирается тонкая бледная тень с торчащими вперед клыками, жаждущими крови.

Когда снедавшие его страхи почти переросли в оцепеняющую панику, Курт попробовал молиться, одновременно ощущая невыносимое смущение перед самим собой за свое малодушие; однако слова о долине смертной тени отнюдь не подбодрили, и он начал припоминать все похабные песенки, которые сохранила память. Ненадолго стало легче, однако когда над его головой мелькнула тень летучей мыши или, может, совы, сердце бухнуло где-то в животе и едва не остановилось вовсе, ладони покрылись противной липкой испариной, и Курт замер, ругая себя последними словами.

Охвативший его почти ужас прошел лишь через минуту и прошел не полностью, оставив неприятный осадок; теперь он боялся не только того, что может возникнуть из темноты вокруг, но и того, что появиться может нечто, чего бояться не следует, и опасался еще и своего страха. Уже под утро в одном из окон прошел силуэт, но, судя по медлительности движений и форме оного, это был капитан либо барон, а может, тот старый солдат, который из всей стражи единственный посвящен в происходящее.

Когда тьма расступилась, освобождая место предрассветным сумеркам, страхи минувшей ночи стали казаться глупыми и неоправданными, а когда начало светать, Курт почувствовал такой сжигающий стыд за все, о чем думал, сидя под этим кустом, что даже мелькнула мысль — наверное, не стоит рассказывать об этом и на исповеди…

Спускаясь со взгорка, он матерился и на затекшую поясницу, и на ночной холод, и на росу, собравшуюся на нем, и на самого себя. Майстер инквизитор, с неподдающимся объяснению самоистязанием думал он, взбешенно лупя сапогами по влажной траве. Представитель великой и устрашающей Конгрегации. Трясся, как заяц, под кустом, боясь пошевелиться…

На подходе к трактиру злость на бессмысленно потраченное время, на свою слабость, на весь мир стала бескрайней и глубокой, и дверью он хлопнул, войдя, так, что проснулся Карл. На беднягу трактирщика, и без того напуганного гневным выражением его лица, он прикрикнул, затребовав завтрак здесь же и теперь, отчитал за задержку и, поев, ушел наверх. Вопреки ожиданиям, уснул он сразу же и — без снов.

Выйдя из сонного оцепенения, которому предался совершенно и глубоко, Курт еще некоторое время лежал неподвижно, смотря в потолок и пытаясь по тени от окна разобраться, который теперь час дня. Предположив по вытянутому ромбу, застрявшему над дверным косяком, что сейчас, должно быть, часов около четырех пополудни, он сел на постели, потирая глаза и отгоняя вновь вернувшиеся мысли о своем никому не известном позоре, пережитом прошедшей ночью у замка Курценхальма. Вдоволь избичевав себя всеми пришедшими на ум эпитетами, Курт вдруг вспомнил о том, что еще было сделано вчера и, перебирая все уже сказанное в новых сочетаниях, кинулся на пол, под стол, выдернув из-под поперечины сложенный лист бумаги. Торопливо придвинув к себе свечу, он зажег ее и поднес к язычку пламени бумагу с текстом, который сейчас недоставало сил не то что перечитать, но и просто осмотреть беглым взглядом. Бросив прогоревший лист на пол, Курт с неприлично мстительным удовлетворением наступил на хрустнувший пепел сапогом и перевел дыхание.

Все, скомандовал он сам себе. Довольно. Пора об этом забыть; у всех бывают и неудачи, и такие моменты, за которые потом бывает совестно. Можно было поручиться, что многим из наставников академии, привычно считающимся неколебимыми и решительными, тоже было бы кое-что порассказать…

Вниз он сошел уже в более спокойном расположении духа; Карл, попавшийся ему на пути, видно, памятуя утренний нагоняй, учиненный майстером инквизитором, сжался, бормоча пожелания доброго дня, и притиснулся к стене, давая ему пройти. От того, чтобы извиниться, Курт удержал себя с величайшим усилием; просто улыбнулся, демонстрируя расположение, и попросил обеда. Карл испарился молча и моментально.

В зале его дожидались двое солдат, не пришедших на беседу вчера. Проведя довольно беглый опрос и не услышав, как и ожидал, ничего нового, Курт отпустил обоих весьма скоро, перейдя к насыщению; выяснять, что из его трапез считается обедом, а что завтраком или чем иным, Курт давно закаялся. Режим дня складывался в буквальном смысле как Бог на душу положит, и с этим, похоже, предстояло смириться. За неполных три месяца, которые прошли со дня выпуска, распорядок сна и бодрствования не менялся, соответствуя тому, каким он был в академии, и сейчас их довольно бессистемное чередование несколько напрягало.

Сейчас Курт решал, стоит ли отправиться в замок для беседы с Курценхальмом, или лучше отложить это до завтра; сегодня предстояла встреча с тем, кто доставит, если повезет, ответ на его запрос, и уж на нее-то опаздывать не следовало. Втыка за опоздание ему, конечно, не сделают, однако, если вдруг что-то выйдет не так, и он задержится слишком надолго или, как знать, не сможет прийти вовсе, корить его будут уже не за необязательность и не за то, что курьер прождет зря, а за то, что вызвал своим отсутствием излишнее беспокойство.

Решив, в конце концов, что с бароном успеется поговорить и завтра поутру, Курт окликнул трактирщика, велев к вечеру приготовить настоятельского жеребца. Во-первых, несчастное животное наверняка застоялось в тесном своем обиталище, и не помешало бы устроить ему прогулку. А во-вторых, сейчас к Курту привыкли уже настолько, чтобы жителей Таннендорфа не пугали его поездки неведомо куда; в том, что слова «ведение расследования» не привнесли в их жизнь сколь-нибудь существенных изменений, крестьяне убедились, и если оное расследование, не дай Бог, затянется на неделю-другую, следователя и вовсе перестанут замечать.

Время, оставшееся до поездки к месту встречи, Курт потратил на то, чтобы еще раз перечитать свои записи, которые потом должны быть предоставлены для отчета вышестоящим, и переписал одну страницу заново, обнаружив нестыковки в логике и стиле. И еще долго изучал те два письма, что привели его сюда — рассматривал, поворачивая так и эдак, разбирая каждую букву, стараясь понять, почему при взгляде на них опять начинает болеть голова, как в тот день, когда он впервые обратил на них внимание. Что-то было в этих нескольких строчках, что-то помимо информации, содержащихся в них, но что это такое, он никак не мог увидеть.

Перестав ломать голову в буквальном смысле, Курт бросил взгляд на солнце, боясь упустить назначенный час, и, спрятав бумаги, вышел, рассудив, что лучше уж явиться раньше, чем заставлять ждать курьера от обер-инквизитора Штутгарта…

Жеребец оказался еще не готов, поскольку его снаряжанием опять занимался Карл-младший, который, судя по всему, помня, сколь недовольным остался майстер инквизитор в прошлый раз, теперь все делал неторопливо, вдумчиво, но от этого не более хорошо. Вновь отпихнув мальчишку в сторону, Курт заседлал нервно топчущегося коня сам.

К месту встречи он поехал далеко в обход, давая коню порезвиться, а себе — размяться; с трудом удерживаясь в седле при особенно сильных рывках, он припомнил, что с тех пор, как оставил академию, никаким упражнениям не посвятил ни минуты, и подумал, что стоило бы вырвать час-другой, чтобы не забыть то, чему обучался. Конечно, как и предупреждали, основное время следователя проходит в размышлениях и разговорах, но — как знать, что может произойти? А вдруг, в самом деле, придется вот так, лицом к лицу, со стригом? Или с Мейфартом, который решит пойти до конца, чтобы прикрыть хозяйские тайны?..

При мысли об этом стало не по себе; он припомнил капитана, в глаза которому смотрел, подняв голову, вспомнил, как внатяг сидела на его плечах куртка и какой меч оттягивал ремень — таких теперь не куют, вчерашний день; однако этот пережиток Курту возможно было бы удержать разве что двумя руками, а капитан, естественно, управляется одной. Если и впрямь тот решит устранить надоедливого следователя, преклонный возраст, подумал он кисло, значения явно иметь не будет. Ну, разве что, удрать от него — уж бега-то капитан вряд ли выдержит…

Да и, если даже Мейфарт помутится рассудком настолько, чтобы решиться на убийство инквизитора, вряд ли он станет нападать вот так, в открытую; конечно, ясно, как день, что он и сильнее, и опытнее, но — как знать, чему теперь учат в академии будущих следователей… И предпочтет что-нибудь вроде яда или ножа в спину. Яда у него, само собой, нет — откуда? — а вот в спину…

Вообще-то, защищаться именно от подобных внезапностей и обучали тщательнее всего; «такая служба, — пояснял мессир Сфорца. — Меньше всего вам пригодится умение отмахиваться от оравы солдат в чистом поле и больше всего — не дать себя зарезать в переулке». Однако отличник боевой и идеологической подготовки Курт Гессе что-то сомневался, что поножовщину с капитаном он вынесет больше минуты.

Надо брать этого старого вояку за горло, решил он, сворачивая к реке, где ожидала встреча. Завтра поговорить с бароном и постараться найти, к чему в его ответах можно прицепиться, а потом — арестовать Мейфарта или хоть вынудить его к настоящим, чистосердечным показаниям. В конце концов, воспользоваться показаниями солдат; при соответствующей обработке хоть один из них да должен согласиться выступить свидетелем. Иначе тот и впрямь от долгого нервничанья сделает что-нибудь, о чем потом пожалеют оба: капитан — когда будет висеть над углями, прикрученный к лестнице, а Курт — когда будет читать отходную, истекая кровью…

О капитане он перестал думать внезапно — там, где он собирался ожидать появления гонца из Штутгарта, уже стоял конь с пустым седлом, а рядом, неподвижно, глядя на воду, человек в дорожном плаще и глубоко надвинутом капюшоне. На перестук копыт настоятельского жеребца тот не обернулся, даже взгляда не повернул; спешившись, Курт приблизился, кашлянул, привлекая внимание.

Человек повернулся медленно, и в сгустившихся сумерках, в тени капюшона, не было видно, смотрит ли он на заставившего его ждать следователя с укором или же нет. Однако, напомнил себе Курт, стараясь держаться независимо, это просто курьер. А он — дознаватель, у которого непредсказуемое расписание.

— Хорошая лошадь, — сказал он тихо; фигура напротив пожала под плащом плечами.

— Обычная. К тому же конь.

— Хорошо идет?

— Смотря каков груз.

— И как сегодня?

— Доставлен, — отозвался курьер и снял капюшон. Лицо под ним оказалось усталым, с заметными даже в этом полумраке кругами у нижних век; интересно, вдруг подумал Курт, а каково расписание у самих курьеров? Возможно, сейчас, вернувшись из Таннендорфа, этот человек отправится куда-нибудь на другой конец страны…

— Плохо выглядите, — не сдержался он, демонстрируя медальон, взглянул на Знак курьера и кивнул; тот усмехнулся:

— А кому сейчас легко… Прошу вас, ответ на ваш запрос. Мне ждать?

Курт мгновение размышлял, вертя в руках переданное ему послание, тоже запечатанное под сургуч; потом кивнул, разламывая печать, и остановился, замявшись.

— Вам посветить? — понимающе предложил курьер, и он благодарственно улыбнулся.

— Да, пожалуйста.

«Огниво должно быть всегда при себе, — поучали в академии, как видно, впустую. — Инквизитор без огня — это абсурд». Что-то господин следователь в последние несколько дней откровенно тупит…

Нетерпеливо пробежав взглядом по строчкам, Курт насупился. Сведения о бродяге по имени Бруно оказались исчерпывающими, интересными, но к делу отношения не имеющими; никаких уточнений больше не требовалось, и он тяжело вздохнул, поднося к зажженному курьером огарку свечи краешек письма. Стоило ради этого беспокоить вышестоящих…

— Спасибо, — кивнул он, бросая догорающую бумагу на траву. — Больше ничего, вы свободны.

— Еще одно, — задувая свечу, возразил курьер. — Я уполномочен спросить, не хотите ли вы передать что-либо на словах, и не нужна ли помощь.

Помощь… В том, что она не требуется вовсе, то есть, не понадобится позже, Курт сомневался, однако же ответил, что — нет, не нужна; при первом же деле, первой же трудности кричать «помогите» не самое лучшее начало карьеры.

Распрощавшись с курьером, он галопом домчал до трактира, успев поймать еще не спящего Карла и передать ему жеребца, и, поднявшись к себе, снова взялся за Евангелие; теперь просто ради того, чтобы скоротать время до утра, ибо спать еще не хотелось, а больше заняться было попросту нечем.

На беседу с Курценхальмом он отправился, когда солнце поднялось полностью; на этот раз Курт пошел пешком, во-первых, потому что было лень возиться с седлом, а во-вторых, чтобы по пути, не торопясь, еще раз взвесить все, что надо будет спросить и сказать. Было еще и в-третьих, о чем господин следователь старался не думать: он оттягивал тот момент, когда надо будет заговорить с бароном…

Ночью прошел дождь, и теперь дорога была укрыта слоем липкой грязи, пристающей к подошвам и отягощающей ноги, словно колодками. Ближе к полудню все просохнет, но сейчас идти было неловко, словно ступая по маслу, а посему Курт поворотил с дороги в подлесок, где трава была хоть и сырой, но зато чистой.

Уже завидя кровлю замка сквозь деревья, он вдруг услышал, как резко распрямилась ветка шагах в десяти в сторону, потом что-то зашуршало, хлюпнуло и, наконец, стихло. Застыв на месте, Курт вцепился в рукоять так, что побелели пальцы, а костяшки заныли от напряжения; в голове разом промчались несколько мыслей — первая о том, что снова кто-то обретается невдалеке от замка, и надо проверить, кто это. Вторая — что сейчас день, и навряд ли там, за кустами, есть то, чего он так боялся ночью. Третья мысль была ругательная, и именно стыд перед самим собою за вновь воскреснувшие свои страхи понудил Курта сдвинуться с места и медленно направиться в сторону смолкнувших звуков.

Когда он, уже напряженный, как струна, почти не дыша, раздвинул ветви и шагнул вперед, наполовину выдернув из ножен оружие, то едва не выругался — вслух и неприлично. На полянке был Бруно: присев на корточки, он распутывал сложное пересечение прутьев и веревок, а подле него лежала тушка зайца, только что извлеченная из силка. Обернувшись на шипение стали за своей спиной, тот на мгновение опешил, а потом, бросив наземь свое противозаконное орудие ловли, широко улыбнулся, глядя на вооруженную руку Курта с насмешкой.

— Ваше инквизиторство… — поклон был само издевательство. — Да вы ранняя пташка, оказывается.

— Чем это ты здесь занимаешься? — загнав меч обратно, хмуро поинтересовался Курт; тот пожал плечами.

— Браконьерствую.

— Однако, откровенно, — хмыкнул он.

Бруно расплылся в карикатурно-благодарственной улыбке еще больше и смиренно возвел глаза к небу.

— А как же, — вздохнул он тяжко, — разве можно с вашим высокоинквизиторством — и не откровенно? Откровенные показания, как известно, уменьшают вину, хотя и увеличивают время жарки.

Курт постарался успокоиться, однако — всему же есть предел, подумал он зло, а уж его терпению и подавно…

— Хватит паясничать, — процедил он сквозь зубы, всеми силами сдерживаясь, чтобы не повысить голос.

— Простите недостойного раба Божьего, майстер Гессе, — покривился тот. — Теперь вы меня вразумили, и я…

— У тебя проблемы, Бруно? — не выдержал он. — Так может, разрешим их просто?

Бродяга округлил глаза, глядя на Курта с непритворным изумлением, и неприязненно хмыкнул, окинув его долгим взглядом с головы до ног.

— Это как же, ваше инквизиторство? — уточнил он почти презрительно. — Вам-то свободно решать что свои проблемы, что чужие, с оружием и этой вот висюлькой…

— Полегче, Бруно, — предупредил он, нахмурившись. — Это уже переходит границы позволительного… Но раз так — хорошо.

Курт отстегнул меч, под настороженным взором Бруно снял с шеи медальон — впервые за последние более чем два месяца; неспешно прошагав к кусту ежевики, навесил его на ветку и кинул меч на траву.

— Оружия у меня нет, — произнес он, снова развернувшись к бродяге. — А вот тут висит Знак инквизитора; почем знать, чей он. На мне его нет. Ergo, я не при исполнении, а стало быть, обыкновенный человек. Что теперь?

— Нарываетесь на драку, ваше инквизиторство?.. Нет уж, увольте.

— Струсил? — улыбнулся Курт; тот сжал зубы.

— Мама твоя пусть тебя боится, — резко отозвался Бруно. — Хочешь, чтобы я тебе рожу расквасил, а меня за это потом над углями, как колбасу? Хренушки.

— Струсил, значит, — подытожил он, сделав пару шагов вперед; бродяга был одного с ним роста, и так, в одном коротком шаге от него, Курт смотрел прямо в глаза — злые и нетерпеливые. — Значит, не в Знаке дело и не в оружии. Просто кое-кто — Hasenfuss.[23]

— Не доводи меня, — предупредил Бруно угрожающе; он приподнял бровь:

— А то что? Ты расплачешься, и я всю жизнь буду терзаться угрызениями совести?

К тому, что первый удар он пропустит, Курт был готов; однако, к своему удивлению, он успел перехватить взметнувшуюся к его лицу руку — попросту, ладонью за кулак — и одернуть вниз, вынуждая Бруно почти упасть вперед, на подставленное колено. Колено вмялось туда, где сходились ребра, и по тому, как заныл сустав, было понятно, что чуть бы сильнее — и ребра бы треснули; не давая ему распрямиться, Курт добавил все тем же коленом в лицо и завершил свой урок вежливости тем, чему в академии не учили — ладонью в нос, снизу вверх, ломая его и опрокидывая противника на спину.

— Чтоб тебя!.. — хрипло прогнусавил Бруно, скорчившись на мокрой траве. — Сволочь, ты мне нос сломал!

— Да неужели, — хмыкнул Курт, ощущая неприличное для служителя Христова удовлетворение. Оправив чуть сбившуюся куртку, он присел рядом с Бруно на корточки, упершись коленом в землю, и пояснил самым сочувственным тоном: — Ничего, хрящи срастаются быстро. А кровь сейчас остановится, главное — не вставай.

Тот пробормотал непонятное, прижимая к носу ладони, и глянул снизу вверх с бессильной ненавистью.

— Лежи, лежи, — благожелательно улыбнулся Курт. — Ты полежи, а я тебе поведаю пока одну историю, дабы скоротать время. Послушаешь?

Бруно не ответил, и он, кивнув, продолжил:

— Стало быть, вот такая история. Жил в одном городе мальчик, и был он пятым ребенком в семье. Довольно рано он уразумел, что, если он не стремится всю свою жизнь донашивать обноски и доедать объедки, надо попытаться что-то в своей жизни переменить, а как он был мальчик умный, то поступил в университет.

Бруно притих, перестав бормотать сквернословия, и взглянул на него настороженно.

— В университете он проучился полтора года, когда однажды на городском рынке повстречал девицу, приехавшую с родителями на торг. Как принято говорить в таких случаях, страсть вспыхнула внезапно… Оная страсть полыхала четыре дня, после чего девица уехала домой, а студент остался учиться. И, может, забыл бы он о ней, если бы через пару месяцев она не возникла вновь — в слезах и ужасе. Как легко догадаться, в любопытном положении. Наш мальчик был человеком честным, и как человек честный женился, невзирая на свои семнадцать лет и тот факт, что девица была подневольной, каковым и он стал, сочетавшись с нею браком. Для того, кто появился на свет и вырос в городе, для свободного по праву рождения — весьма самоотверженный поступок… Родители у девицы оказались не мед, бытие в деревне оказалось сложным и удручающим, однако ведь любовь… любовь…

— Что б ты в этом понимал, монашья твоя душа! — зло процедил Бруно.

— Верно, — легко согласился он, кивнув. — Ничего. Пока Бог миловал. Только одна поправка — я не монах, и монашеских обетов я не давал. Но это к делу не имеет касательства. Итак, мальчик наш прожил в деревне довольно долго, а поскольку был не дурак, и руки росли не из седалища, то научился многому, вплоть до каменщицкого ремесла. Нельзя сказать, чтобы девицына семья стала кататься сыром в масле с его приходом, однако ребенок не голодал, а жена не ходила в тряпье. Если б ее родители не оттягивали на себя значительные расходы и не безобразили жизнь ежедневными придирками, можно было б сказать, что он был счастлив. Только однажды поздней осенью ребенок упал в реку — а река уже начинала подергиваться льдом, было морозно; рядом находилась только жена нашего мальчика, которая, естественно, кинулась ребенка вытаскивать. Провозилась она довольно долго: плавать не умела, берег высокий, ребенок брыкается — мальчику двух с половиной лет ведь не объяснишь, что он этим мешает спасению… Оба в итоге простудились и скончались — истаяли за неделю. Что теперь держало нашего студента в деревне? — Курт посмотрел в потемневшие глаза перед собой и кивнул. — Правильно; ничего. Однако, когда парень собрал вещички, появились солдаты графа, владеющего этой деревней. Дело все было в том, что он по молодости и горячности забыл поинтересоваться законами, существующими во владениях оного графа. А закон был таков: раз женившись на крепостной, становишься крепостным навеки. К этому закону давно не прибегали, ибо давно не находилось такого… гм… беззаветного человека, который бы связал свою судьбу с кабальной девицей. Об этом законе, вообще говоря, забыли. А вот граф вспомнил — весьма кстати. Парень уж и просил, и выкупиться предлагал — но нет. Не освободили. Граф, правда, оказался с юмором; он предложил уговор: парень как все-таки хоть чему-то научившийся в университете будет натаскивать грамоте хозяйских детей, и по прошествии пяти лет обретает свободу. Детишки у графа были еще хуже родителей жены, но — свобода! Nomen dulce libertatis…[24]

— Где тебе знать… — начал Бруно; он перебил довольно резко:

— А вот тут ты ошибаешься. Но и это к делу тоже не относится… Итак, припомнив все то, что почти уже запамятовал за ненадобностью, студент взялся за новую работу. Однако же выяснилось, что не все так легко, ибо на него положила глаз хозяйская дочка. Что поделаешь, пришлось уступить; ведь не тайна, что случается, когда отказываешь подобным девицам — они рассказывают своим отцам такие побасенки, что после начинаешь сокрушаться, что и вправду всего этого с ней не сотворил. И все бы ничего, но во-первых, слишком мало времени миновало со смерти жены, и любые связи с женщинами воспринимались как… предательство, что ли. Во-вторых, графская дочка оказалась со странными привычками; любила поиграть в инквизицию. И добро бы себя видела в роли жертвы — так нет, она предпочитала роль истязателя. Ну, а в-третьих, парень благоразумно рассудил, что уж за пять-то лет этакого бесчинства вполне есть шанс обрюхатить и ее. Что тогда с ним сотворит ее отец, лучше было и не воображать. Собственно говоря, можно будет считать, что ночные забавы с дочкой — это такая разминка перед общением с графом. Ergo, все взвесив, парень плюнул на все и, собравшись, весной по первопутку ушел. Можно было бы рвануть в какой-нибудь город, и, прожив там год и день, обрести свободу — закон! — но парень был не дурак. Понимал, что после его побега дочка наверняка пожаловалась папе (вскроется же ее недевичность когда-нибудь), да еще и присочинив что-нибудь насчет изнасилования. А с преступником город связываться может и не захотеть, и если в будущем парня найдут и потребуют к выдаче — как знать, могут ведь и выдать… Но Германия большая, приткнуться всегда найдется, где; а поскольку жизнь в деревне научила многому, голодным не оставался. А однажды — вот удача! — натолкнулся в своих блужданиях на деревеньку — такую тихую, никому не надобную, где никто никем не интересуется, даже ее собственный владетель. К тому же, один умирающий старик через священника завещал парню свою конуру… Наверняка ты рассказал ему свою историю; я прав? Да уверен, — не дожидаясь ответа, сам себя подтвердил Курт. — Так, может, и осталось бы все никому больше не ведомым, но вот только все пережитое довольно ощутимо изранило душу. Так, Бруно Хоффмайер? Появилась злость — на весь мир и на всех вокруг. И бесшабашность, которой раньше не было. Поскольку ты ведь умный парень и понимаешь, что всю жизнь ты здесь не высидишь, кто-нибудь рано или поздно донесет. И бегать вечно тоже нельзя. Так что, по большому счету, терять нечего. Правда, затеять ссору с приезжим инквизитором — все равно не самая здравая затея; инквизитор ведь любопытный, Бруно. Инквизитор ведь отправит своим запрос и узнает, кто ты такой. Интересно, почему я узнал это так быстро? Ты в розыске не только за изнасилование, но еще и за околдование, ибо насилие имело место неоднократно, а это возможно лишь в случае малефиции; наши-то понимают, откуда ветер дует, однако дела это не меняет — тебя ищут и, в конце концов, найдут… Или ты хотел, чтобы тебя взяли?

— Думаешь, ты самый умный? — произнес тот устало, и Курт пожал плечами:

— Не самый, разумеется. Но не глупец. И ты, невзирая на твои весьма скудоумные поступки, тоже не болван, как я уже сказал. И жизнь эта тебе не нравится. Ведь так?

— Это ты к чему? — все еще не обнаруживая стремлений подняться, но уже убрав ладони от лица, спросил Бруно с подозрением.

— Знаешь, мне не помешал бы расторопный помощник — на кое-что я просто не могу расходовать время.

— «Помощник» — это мальчик на побегушках? Или штаны за тобой стирать?

— Не исключено, — самым дружелюбным образом улыбнулся Курт. — Ты мне подходишь.

Бруно засмеялся, но тут же умолк, шипя от боли в переносице.

— А меня это не е…т, ясно? — сообщил он непререкаемо. — Выносить не могу вашу братию, и иметь к вам отношения не желаю.

— Предпочитаешь копаться в выгребных ямах за плошку каши? Горбатиться на тех, кто тебе в подметки не годится? У тебя полтора курса университетского образования; не Бог весть что, но перед ними, перед всеми, ты отец мудрости. Не зазорно?

— Что тебе от меня надо! — почти с отчаянием выговорил Бруно.

— А может, мне просто жаль умного парня, который загоняет себя в угол.

— Вот уж в твоей жалости я точно не нуждаюсь. А если ты уж так обеспокоен моей участью, оставь меня — мне. На Инквизицию я работать не буду.

— Хочешь обратно, к хозяину? — спросил Курт с нелицемерным интересом. — Воображаю, с какой радостью он тебя примет. А уж дочка-то…

— Я исчезну раньше, чем попаду туда. Уж поверь. Чем еще запугивать будешь?

— Ты ведь знаешь, что бывает за покушение на инквизитора? — голос Курта просто сочился медом; Бруно вздрогнул. — Не просто «как колбасу» над углями, как это ты верно подметил. Тебе наденут повязку, закрывающую нижнюю часть лица, затем чтобы ты не задохнулся, и дабы раньше времени не обгорели легкие. И будут смачивать ее в течение казни. Знаешь, так можно продержаться часа два-три; но ты парень выносливый, посему, думаю, ты — все пять…

— Ты… ты сказал, что не при исполнении!

— Следователей Конгрегации не при исполнении не бывает, — возразил он, расстегивая куртку; сдвинув воротник далеко книзу, открыл плечо и полуобернулся к лежащему Бруно спиною, позволяя рассмотреть Печать во всех детальностях — выжженную в день выпуска эмблему Конгрегации, аббревиатуру академии и личный номер выпускника. — Это как раз на случай, когда Знак потеряется, будет похищен, да и мало ли что может приключиться с вещью, — пояснил Курт, застегиваясь. — Это не потеряешь. Посему ты, друг мой, поднял руку на инквизитора, ведущего дознание. Так что? Будешь работать, или к побегу от хозяина присовокупим обвинение в покушении?

— Вероломный сукин сын! — с бессильной яростью прошипел тот; Курт улыбнулся.

— «Вероломный»? Слова я ведь тебе не давал, посему — ничего и не преступал. Я жду ответа, Бруно.

Тот прикрыл глаза, медленно заливаясь не бледностью даже — бесцветностью, и дышал опасливо, точно боялся, что с неловким выдохом сорвутся с языка слова, о которых потом пожалеет; может статься, так оно и было. Наконец, снова взглянув в лицо человека, сидящего над собою, тот натужно кивнул, смотря ему в глаза с нестерпимым ожесточением.

— Согласен, — выцедил Бруно так тихо и напряженно, что на мгновение и впрямь стало жаль его.

— Превосходно, — кивнул он. — Теперь вот что. Сколько тебе? Двадцать один?.. Мы ровесники; в наших общих интересах предлагаю упростить общение и перейти на «ты». Меня зовут Курт, — он протянул руку вперед. — Вставай.

За поданную ладонь Бруно не взялся — поднялся сам, осторожно потягивая носом; отступивши на два шага назад, посмотрел Курту в глаза, прищурясь, и осведомился:

— А с чего ты взял, твое инквизиторство, что я просто не исчезну из Таннендорфа?

— Хочешь, расскажу, что у нас бывает за побег? — ответил вопросом же он; Бруно выдержал взгляд еще секунду и отвернулся.

— Нет. Не хочу.

— Правильно, зачем тебе кошмары по ночам…

— И что я теперь должен делать? — перебил тот. — Бегать впереди и кричать «расступись, едет Гнев Божий»?

— Для начала начни избирать выражения в моем присутствии, — серьезно произнес Курт, снова надевая Знак и пристегивая оружие. — Больше замечаний делать не буду. Это — понятно?

— Еще бы…

— Пока — свободен, — кивнул он, указав на сиротливую заячью тушку в траве. — Забирай свою… добычу и ступай домой. Когда потребуешься, я тебя найду.

— А платить мне за работу будут? — поинтересовался Бруно с кривой усмешкой, совершенно очевидно предвидя ответ; Курт пожал плечами, взглянувши на него с почти искренним благоволением, и улыбнулся:

— Даже не знаю; дай подумать. Кроме того, что я фактически дарю тебе жизнь?.. не наглей, Бруно.

От того, как посмотрел на него бывший студент, Курту стало совестно; ведь и без того уже унизил парня дальше некуда, напомнил он самому себе. Кроме простого человеческого сострадания к тому, кому и так несладко, надо бы припомнить, что, хоть монашеских обетов и впрямь дадено не было, однако же, следовало блюсти душевную чистоту. А именно — не ломать надломленную былину…

— Да брось, — чуть смягчился он. — Теперь ни граф, ни еще кто на тебя своих прав не предъявит. Тебе предложено покровительство Конгрегации; поверь, ничего ужасающего в этом нет.

Бруно не ответил; одарив его еще одним ожесточенным взглядом, молча развернулся и зашагал прочь.

К замку Курт брел медленно, глядя в траву под ногами и пытаясь понять, погрешил ли он против верности принципам Церкви, проявив сегодня такую несдержанность. С одной стороны, в споре с Бруно проснулся старый, почти забытый Курт, который отвечал на шутку оскорблением, а на оскорбление ударом. Это, несомненно, было не слишком хорошо. С другой — статус Конгрегации требовал приструнить зарвавшегося насмешника; ведь с тех пор, как перестали брать под стражу за каждое опрометчивое слово, за умение заварить нужную травку от суставной боли, когда основанием перестало быть «publicus setentia»[25] — многие восприняли пришедшее на смену жестокости милосердие как слабость. Странное дело, с безрадостной усмешкой подумал Курт, пиная попавшуюся под ногу сухую ветку, уйдя с улицы, он обнаружил, что в среде законопослушных подданных бытуют уличные законы и уличные понятия. Тот, кто подставил другую щеку, кто простил врага и благословил проклинающего, почитался не благочестивым, а слабым; и он был уверен, что, начни он говорить с крестьянами Таннендорфа на языке учтивости и незлобия, его заклевали бы не хуже, чем новичка в какой-нибудь уличной шайке.

Любой подданный может обратиться в суд, если его оскорбил сосед. А что будет, если суда за оскорбление затребует следователь Конгрегации после разговора с таким вот Бруно? Да засмеют — в лучшем случае…

А ведь в ближайшем времени, привыкнув, что от стука в дверь не надо вздрагивать, а от приезжего следователя — прятаться в подвал, люди расхрабрятся окончательно, и таких, как Бруно, станет больше. Любая попытка защититься, не дать себя сожрать совершенно, будет восприниматься как «возврат к старым порядкам»; и сколько будет крику… А что будет лет через пятьдесят? Через сто? Не станут ли захлопывать дверь перед носом со словами «а … я вашу Конгрегацию»?..

Уже подойдя к самым стенам замка, Курт подумал о том, не поступит ли сейчас так же барон Курценхальм. Оставалось надеяться на то, что, живя отшельником многие годы, тот не осознал еще до конца всех перемен, совершившихся в Инквизиции, и сохранил к ней прежнее, опасливо-почтительное отношение.

Сейчас, только завидев человека у ворот, дозорный исчез с башни без слов, а через несколько мгновений загрохотала открываемая решетка; входя во двор замка, Курт еще не успел подумать о том, насколько обнадеживающим либо же настораживающим является подобная поспешность — навстречу ему вышел Мейфарт, и по его лицу было ясно видно, что в голове старого вояки вызрел какой-то план.

— Я рад, что вы явились, майстер Гессе, — поприветствовал Курта капитан, однако в голосе его особенного веселья не было заметно. — Сегодня я сам полагал найти вас.

— Вот как? — осторожно произнес он, не зная, как к этому отнестись и что думать, и воззрился на Мейфарта вопрошающе; тот отвел взгляд.

— Я так понимаю, вы здесь, чтобы говорить с господином бароном, вы ведь собирались… Но я прошу вас сначала уделить время мне, поверьте, это важно.

— Хорошо, — согласился Курт все еще настороженно, стараясь понять, надо ли ожидать и впрямь удара в спину, и повел рукой, приглашая капитана идти впереди.

До самой комнаты тот шагал молча, выпрямившись, словно на эшафот, и сапоги впечатывались в плиты пола решительно. На что-то тот отважился, вывел Курт, однако не похоже было, чтобы — на убийство…

— Прошу вас, — торжественно произнес Мейфарт, когда дверь за их спинами затворилась, и указал на все тот же увесистый табурет; сам он остался стоять, глядя мимо Курта и вцепившись пальцами в ремень; только теперь он вдруг заметил, что капитан замковой стражи сегодня не вооружен.

— Я слушаю вас, — подбодрил он, упершись в столешницу локтями.

— Я… — Мейфарт помялся, кашлянул, поднял взгляд к нему и снова отвел глаза. — Я хочу сделать признание.

Этого он ожидал менее всего; надеялся, да, но не вот так, а после долгого, утомительного убеждения, со всеми возможными доводами и, быть может, даже запугиванием…

— В чем?

— В убийстве, — тихо ответил капитан и посмотрел ему в глаза — теперь решительно и твердо.

На мгновение Курт оторопел — не того он ждал; капитан самоочевидно лгал ему, и помимо собственных заключений этому свидетельством было выражение его лица, его взгляд, движение век — человек напротив говорил неправду, и это еще выражаясь мягко. Ergo, Мейфарт не подумал об устранении следователя — вместо этого он решил просто выгораживать барона, пусть даже ценой жизни…

— В убийстве… — повторил Курт, тягостно вздохнув, и опустил подбородок в ладони. — Двоих крестьян?

— А в каком же еще; да.

— Ясно. И за что же вы с ними так?

Капитан отвел взгляд снова и опустился на свою лежанку, нервно потирая колени ладонями и глядя в пол у своих ног.

— Разве это важно?

— Еще бы, — совершенно серьезно кивнул Курт. — Конечно.

— Хорошо, раз так, — равнодушно откликнулся Мейфарт, не меняя положения и все так же не поднимая взгляда. — Эти двое давно меня раздражали. Они всех раздражали. Я всем оказал услугу, избавившись от них. Этого вам довольно?

— Допустим ненадолго, — отмахнулся он. — Но вы что же — загрызли их? Может быть, они и не вызывали теплых чувств, но как же надо взбесить человека, чтобы…

— Нет, что вы, майстер Гессе. Придать ране рваный вид, словно от зубов — это не так сложно; все равно никто не рассматривал.

— И как же вам удалось убить обоих — так, что никто даже отбежать не успел? Почему рядом с телами не было крови?

— Я ведь признался, — раздраженно вскинул голову Мейфарт, — чего же вам еще!

Курт вздохнул — устало и невесело.

— Капитан, возможно, вы не знаете, но одного только признания уже давно недостаточно. Нужны доказательства.

— Какие? Свидетели? Их не было. Что вам еще нужно? Убежать… Убежать они не успели, потому что не ожидали… того, что произошло.

— А кровь?

— Послушайте, майстер инквизитор, это ведь не ваша епархия, ведь так? — вдруг сорвался Мейфарт. — Я совершил убийство по обычной, естественной причине, и я требую, чтобы меня передали светскому суду. Безотлагательно.

— Все, капитан, — резко оборвал его Курт, поднявшись. — Молчите. То, что вы сейчас говорили, было, что называется, без протокола, и слушал я вас единственно из любопытства. Лгать вы умеете скверно и не продумываете очевидных мелочей.

— Я…

— Молчите, — повторил он, повысив голос. — Послушайте теперь меня. Если вы будете настаивать на признании, вас впрямь придется посадить под арест. И представить светским властям; в этом вы правы. Но если вас повесят за лжесвидетельство, капитан, этим вы господину барону не поможете, а напротив, лишите его столь преданного помощника в делах и в жизни. А оставшись в одиночестве, он и вправду сойдет с ума. Вы что же — этого хотите?

— Не понимаю, о чем вы толкуете, — побелев, как снег, отозвался Мейфарт, тоже вставая; Курт покривился:

— Да бросьте. Все вы прекраснейшим образом понимаете, а главное, капитан, что все понимаю я. Посему давайте оставим это; я требую встречи с бароном, немедля, и если вы сей же миг не проводите меня к нему, я возвращусь с соответственными предписаниями и не один. Это — понятно?

— Господин барон сейчас не может ни с кем видеться, — тихо, но решительно возразил тот; Курт нахмурился.

— Почему? Он болен и без сознания? Уехал? Умер? Если нет — он может говорить.

— Господин барон сейчас не в лучшем расположении духа, и…

— А мне на это наплевать, — резко оборвал он. — Я начинаю терять терпение, капитан; если вам так пожелалось умереть перед толпой — ради Бога, только меня в это не вовлекайте. Отправляйтесь к ближайшему судье и сдавайтесь ему, а мне предоставьте заниматься расследованием. А оно предполагает встречу с бароном. Сейчас же.

Мейфарт остался стоять — неподвижный и молчаливый, не сделав ни шагу, не возразив, не согласившись, и Курт, пожав плечами, развернулся к двери.

— Значит, мне придется искать его по всему замку.

— Постойте! — метнувшись ему наперерез, почти крикнул тот; встал на пути. — Постойте, я прошу вас, майстер Гессе… Послушайте, ведь вам нужен обвиняемый; я признался. Сам, по доброй воле. Если я не могу объяснить каких-то мелочей — я просто забыл, но я вспомню. Майстер Гессе…

— Мне не нужен обвиняемый, — возразил он, — мне нужен виновный.

— Послушайте…

— Капитан, — не на шутку испугавшись, что тот сейчас сделает глупость, произнес Курт как можно решительнее, — если немедленно вы не отойдете от двери, я буду расценивать это как посягательство на мою жизнь. А когда вас арестуют, я все равно поговорю с вашим хозяином. Отойдите.

Капитан остался стоять, не делая, однако, больше попыток перекрыть ему путь, и Курт решительно рванул на себя дверь, выйдя в коридор. Мейфарт стоял неподвижно еще мгновение, а потом бросился ему вслед; понизив голос, попросил:

— Майстер Гессе… пожалуйста…

— Где покои барона? — сухо поинтересовался он; капитан не ответил, и Курт зашагал к двери в основную башню, думая о том, что может встретить его там.

— Я прошу вас… — уже обессилено прошептал Мейфарт, догоняя его и идя рядом.

Он не ответил, не обернулся, ускорив шаг; переступил порог двери и остановился, глядя вправо и влево, в бесконечность коридора. Рядом был проход к лестнице на второй этаж, чуть дальше — еще один, и Курт замялся, выбирая, куда войти. Капитан маячил за спиной, что несколько выбивало из колеи и мешало думать связно.

— Где покои барона? — повторил он, развернувшись к Мейфарту. — Я не буду ждать до второго пришествия.

— Майстер Гессе…

Итак, капитан даже не допускал мысли о том, чтобы причинить вред следователю; это подбодрило, придав уверенности, и он решительно взял Мейфарта за локоть, глядя тому в глаза.

— Где покои барона? — снова спросил он, уже жестко и строго. — Проводите меня немедленно.

Тот смотрел мимо — за спину, таким взглядом, словно увидел призрак; Курт обернулся.

У проема, ведущего к лестнице, стоял старик в старомодном длинном камзоле, явно знававшем и лучшие времена. Старик смотрел на Курта тяжелым взглядом запавших глаз, темных, как ночь, и на мгновение от этого взгляда стало не по себе, будто и впрямь ниоткуда явился призрак, чтобы попенять гостю за столь вольное поведение в его вотчине.

— Барон Эрнст Лотар фон Курценхальм? — смог выдавить из себя Курт, следя за тем, чтобы голос не сорвался; тот медленно кивнул, и ему показалось вдруг, что сейчас старик заплачет, так исказились черты его лица.

— Вы инквизитор? — коротко спросил он.

Голос у барона оказался едва слышимый и точно бы какой-то надтреснутый; Курт невольно склонил голову.

— Да… Теперь это называется следователь Конгрегации…

— Какая разница, — печально отозвался тот, разворачиваясь и кивая на дверь. — Прошу вас… Нам надо поговорить.

Идя вслед за старым владетелем замка, Курт все больше чувствовал себя холопом, которого вызвали к хозяину, дабы устроить нагоняй; его ли пресловутая память о собственном прошлом была тому причиной, или же все дело было в том спокойствии, с которым воспринял его появление Курценхальм, но все никак не выходило сбросить с плеч ощущение, что ничего бы он не добился, не пожелай барон побеседовать с ним, пусть даже господин следователь был бы увешан инквизиторскими Знаками с ног до головы…

Коридор, по которому его вел Курценхальм, был освещен едва горящими факелами, зажженными через один, так, чтобы можно было различить путь, но не освещать его целиком; вероятно, дело было в экономии смолы. Капитан шагал следом, тяжко воздыхая, и Курт еле удерживался от того, чтобы нервно оборачиваться на каждом шаге…

— Прошу вас, майстер инквизитор, — все так же тихо проронил барон, распахнув третью дверь от лестницы, и вошел первым; Курт осторожно прошагал в комнату, озираясь. — Присаживайтесь.

Он посмотрел в сторону табурета, такого же, как в комнате капитана, безыскусного и тяжелого; медленно прошел к нему, сел, следя за тем, как барон опускается на потемневшую от времени скамью у противоположной стены. Мейфарт, войдя, застыл у двери, глядя на Курта просительно и настороженно.

— Вы хотели говорить со мной, — даже не спросил — известил барон, смотря в сторону и не особенно следя за реакцией гостя. — Я вас слушаю.

Курт выпрямился, силясь захватить взгляд Курценхальма; не преуспев, решительно выдохнул и спросил довольно резко:

— Первым делом, господин барон, я хочу узнать вот о чем: вы повелели вашему капитану взять вину на себя, или же это его собственная инициатива?

От того, как тот вздрогнул, он испытал гордость и похвалил себя за правильно избранную линию поведения, дозволившую обратить разговор так, как надо. Мейфарт у двери шагнул вперед и тут же окаменел, кусая губы.

— Взять вину… — Курценхальм перевел взор на своего подданного, глядя с такой безграничной растерянностью, что стало ясно — нет, капитан придумал это сам. — Клаус?..

— Значит, не вы, — вслух вывел Курт, стараясь не дать хозяину замка времени опомниться и не упустить свою маленькую победу. — В таком случае, могу сказать следующее. Ваш капитан подложил вам, прошу прощения, большую свинью, ибо, даже если у меня и могли возникнуть какие-то сомнения в вашей причастности, то теперь их уж точно нет; он так старался отвести мое внимание от вас, что лишь больше привлек его. Посему мой второй вопрос: вы ничего не хотите мне сказать? Сейчас, сами, добровольно?

Курценхальм не ответил, снова уставившись в сторону и не глядя на него; Курт вдруг подумал о том, что на самом-то деле он ничего точно не знает, что сейчас, если уж начал с такого наскока, продолжать придется в том же духе, а стало быть — озвучить свою версию происходящего. Которая, если окажется ошибочной, сведет все, чего он добился, на нет; в лучшем случае барон поднимет его на смех, а в худшем — капитан выставит его вон, и самое обидное заключалось в том, что воспротивиться он вряд ли сможет. Конечно, потом предписания и поддержка, это он говорил верно, однако же за это время можно уничтожить все следы преступлений, а также додумать все то, что капитан не смог придумать с ходу. Доказывай потом, что не превысил полномочий и не оскорбил владетельного господина и его подданного безосновательными подозрениями…

— Господин барон, ведь вы понимаете, что не сможете более утаивать того, что происходит, — продолжал он, все еще не решившись ни на что, и, почти ощутив, как Курценхальм сжал зубы, подавляя тягостный вздох, осторожно спросил: — Вам известно, какие слухи уже ходят в Таннендорфе?..

По тому, как подобрался Мейфарт, и по взметнувшемуся к нему взгляду старого барона Курт понял, что на верном пути; осмелев, он продолжил:

— Не усугубляйте ситуацию, прошу вас. Поговорите со мной, пока еще вы можете говорить со мной.

— Вы что же — запугиваете?.. — начал капитан; Курценхальм резко поднялся, отмахнувшись так, что тот прикусил язык.

— Помолчи, Клаус. Все верно. Когда-нибудь этому должен был настать конец, юноша прав…

В голосе этом было столько тоски, так тяжело падали слова, что Курт даже не стал возмущаться в ответ на столь непредставительный эпитет, употребленный в его отношении. Вместо этого он тоже встал, сделав шаг навстречу барону, и посмотрел выжидающе, призывая завершить свою мысль.

— Пойдемте, майстер инквизитор, — вздохнул тот, прошагав к двери, отстранил капитана решительным движением и вышел в коридор.

Курт двинулся следом, снова слыша за спиной шаги Мейфарта; теперь шаги были понурые и унылые, а сам старый вояка время от времени разражался тяжким воздыханием. К тому времени, как, пройдя сквозь еще один коридор, барон открыл следующую дверь тяжелым, как копье, ключом, стало казаться, что замок Курценхальма подвержен заклятью, раздвигающему внутреннее пространство, оставляя снаружи видимость маленькой постройки. Никогда бы не подумал, глядя извне на эту каменную коробку, что в ней может быть столько переходов, такими бесконечными туннелями тянущихся в темноту…

Отпертая дверь вела на лестницу — такую же темную, без единого факела или хоть светильника; Курт приостановился, и капитан налетел на него, едва ли не втолкнув на первую ступеньку вслед за бароном.

— Прошу прощения, — не оборачиваясь, все тем же почти шепотом сказал тот, шагая вперед уверенно и быстро. — Мы здесь уже привыкли без света… Лестница короткая, не беспокойтесь.

Ступеньки оказались разной ширины и находились на разной высоте; спотыкаясь, Курт воображал себе, как открывается потайная дверь, ведущая в проход на очередном витке, его сопровождающие делают шаг, и он остается на лестнице в одиночестве, а напротив, бездыханный, холодный, быстрый, как сама смерть…

Лестница кончилась внезапно, выведя в очередной коридор, на этот раз освещенный, хотя и скудно, тремя факелами; два из них горели по обе стороны двери, у которой сидел, привалившись к стене, солдат немногим моложе капитана Мейфарта; увидя вошедших, он поднялся, вытянувшись, и воззрился на Курта с настороженным ожиданием.

— Впусти нас, Вольф, — велел барон обреченно; солдат не пошевелился, продолжая смотреть на гостя, и спросил еле слышно:

— Господин барон, неужели?.. Ведь он…

— Инквизитор, я знаю. Отопри дверь, немедленно.

Тот еще мгновение стоял недвижно, то ли порываясь сказать еще что-то, возразить, заспорить, то ли просто оттягивая тот момент, когда придется сделать то, чего делать не хотелось, и, наконец, сняв с пояса такой же огромный, древний ключ, каким барон отпирал дверь на лестницу, решительно повернул его в скважине.

— Вот то, что вы хотели видеть, — сказал Курценхальм чуть слышно и указал в раскрывшийся проход, озаренный изнутри неверным светом — не то светильника, не то свечи. — Проходите. Не беспокойтесь, сейчас он смирный.

Курт медленно приблизился к двери, стараясь увидеть то, что скрывалось за тяжелой створкой; все трое смотрели на него с ожиданием, и чтобы после своей заминки на лестнице не выглядеть полнейшим трусом, он, мимовольно задержав дыхание, переступил порог одним широким шагом.

Он не увидел гроба, окруженного свечами, открытого ли, накрытого ли крышкой; не было тяжкого холодного воздуха, пропитанного пылью, и тот, кого он ждал увидеть впавшим в дневную спячку, сидел на убранной постели, подогнув под себя ноги, и читал книгу в кожаном переплете, положив ее себе на колени и близко склонившись к свече.

Барон и Мейфарт вошли следом, закрыв дверь за собою и оставив старого Вольфа в коридоре; мельком бросив взгляд на то, как Курценхальм поворачивает в замке ключ, он снова посмотрел на того, кто все так же сидел с книгой, даже не повернув в их сторону головы.

Возраст его Курт определить затруднился — с одинаковой вероятностью возможно было дать ему и шестнадцать, и двадцать; лицо было тонким, белым, почти прозрачным, и свет огня, казалось, отражался от него. Однако того, о чем писали в справочниках, не было — не было выражения бесстрастности на этом лице, о котором упоминалось обыкновенно, на этом лице была заинтересованность прочитанным, настолько почти детское переживание эмоции, что от этого стало не по себе.

— Альберт, — тихо позвал барон, подойдя к его постели, осторожно тронул за плечо. — Альберт, посмотри на меня.

Тот оторвался от книги не сразу, медленно приподняв голову и посмотрев на Курценхальма отсутствующе; тот наклонился ближе, указав на Курта одним взглядом.

— Этот человек хочет поговорить с тобой. Хорошо?

— Хорошо, папа.

Этот голос он едва расслышал; барон выпрямился, встретившись глазами с Куртом, и кивнул:

— Вы можете говорить с ним. Сейчас он спокоен и сделает все, что вы скажете.

Он заставил себя сдвинуться с места, хотя подходить к Альберту Курценхальму не было ни малейшего желания; однако мысль, постепенно доходящая до его сознания, требовала подтверждения. Остановившись рядом с ним, снова погрузившимся в чтение, Курт протянул руку, невольно задержав ее, все не решаясь прикоснуться; наконец, собрав все силы, тронул кончиками пальцев тонкое запястье, так и не сумев принудить себя коснуться шеи, поблизости от его зубов.

Запястье было теплым. И биение пульса ощутилось совершенно четко.

— Альберт? — не сумев удержать облегченного вздоха, позвал он; тот остался сидеть неподвижно, по-прежнему уставившись в книгу, и Курт наклонился, заглянув ему в глаза. Зрачки были темными, а радужка — светло-серой, узкой от темноты.

Нервно сглотнув, все еще не уверившись сполна, Курт проверил последнее, что еще оставалось; медленно, видя, как позорно подрагивает рука, приблизил ладонь к бледным губам, замерев так на несколько мгновений, достаточных, чтобы уловить размеренное, спокойное дыхание.

Итак, что бы здесь ни происходило, Альберт фон Курценхальм был жив, хоть, скорее всего, и не совсем здоров.

— Мне так и не смогли сказать, что с ним, — тоскливо прошептал барон за его спиной.

— Альберт, — снова позвал Курт, присев перед ним на корточки и заглянув в лицо. — Посмотри на меня. Что ты читаешь?

— «Правдивая история о лондонском стриге в Париже», — неохотно отрываясь от страниц, откликнулся тот и вздохнул. — Крайне печальная история.

— Почему?

— Откуда такой вопрос? В итоге данной истории стриг был схвачен, — словно бы удивленный недогадливостью собеседника, пояснил тот. — Однако же я утверждаю, что укус подобного существа не приводит к образованию его подобия.

Курт поморщился; фразы Альберт фон Курценхальм строил, соединяя прочитанные слова в нужном порядке, а кое-какие из них даже цитируя неизменными.

— Ты много читаешь? — продолжил он, бросая взгляд на внушительный стол у стены напротив, заваленный многочисленными томами; тот кивнул с гордостью.

— Весьма много крайне полезных и удивительных книг, сочиненных знающими людьми. Частью они весьма неправильны, но встречаются и таковые, коим можно доверять с полной серьезностью.

— А что, кроме этого, ты читаешь еще?

— Я прочел «De Nugis Curialium»[26] несколько раз; склонен возразить автору, что демоны не водворяются в человеческое тело, а лишь сами люди живут подобным образом.

— Я тоже читал, — возразил Курт осторожно, — однако же тебе не кажется, что для дамы, а уж тем паче с положением, несколько странно перегрызать горло детям по ночам?

Альберт тяжело вздохнул, снисходительно улыбнувшись; надо заметить, зубы у него были вполне нормальные, хотя некоторая лекарская помощь им не помешала бы.

— Так то женщина, слабое создание без большого ума, который помутился и того более от совершившегося с нею. Ведь я не трогаю ни отца, ни моих подданных.

Сейчас было самое время задать вопрос о двоих убитых, однако Курт все никак не решался, боясь вывести парня из того равновесия, в котором он пребывал, и как знать, что тогда может быть…

— Ни разу? — спросил он осторожно; тот умолк, воззрившись на собеседника в упор, и во взгляде медленно начал разгораться злой огонек.

— Сей вопрос мне крайне оскорбителен, или вы меня во лжи обвиняете? — осведомился он, наконец; голос сорвался в шипение, и тонкие пальцы на переплете книги сжались. — Или сравнить меня желаете с бездумными бродягами, живущими во рвах и склепах?

— Нет, — как можно спокойнее возразил Курт, едва сдерживаясь, чтобы не отодвинуться от него. — Просто всякое бывает в жизни. Случается, что приходится применить силу — ради того, чтобы защитить себя, скажем. Неужто ни разу не приходилось?

— Не хочу говорить о подобном! — шепотом крикнул тот, выпрямившись, как мачта. — Не твоего ума это недостойного дело, и не желаю более выслушивать подобное! Прочь уйди, чужак, или не стану более сдерживать себя!

— Альберт, нельзя! — словно щенку, скомандовал барон, и тот замолчал, глядя на Курта с той же злобой. — Мы ведь договаривались, что никого, кто со мною, трогать нельзя, ты помнишь?

— Я помню, папа, — с бессильным высокомерием отозвался тот. — Однако же пускай он прекратит говорить непотребства о твоем наследнике. Если я о чем говорю, оно таковое и есть!

— Хорошо, — согласился Курт, поднимаясь. — В самом деле, я болтаю не то. Читай дальше, больше не стану тебя отвлекать. Ты не против, если я посмотрю на твои книги ближе?

— Конечно, однако же, ничего из комнаты не выносить; это принадлежит мне всецело.

Он молча подошел к столу, перебирая переплеты и дешевые, уже местами износившиеся обложки; «De Lamiis»[27] Вейера, «Praeceptorum»[28] Нидера, «De Natura Demonum»[29] Лоренцо, немецкого переиздания…

— Господи, что за вздор… — прошептал он непроизвольно себе под нос одними губами, перебирая книгу за книгой; Альберт фон Курценхальм, не отрываясь от чтения, покривил лицо.

— Я слышал это. Ежели вам не по нраву мое собрание, прошу вас удалиться из моего обиталища сей же миг.

— В самом деле, прошу вас, — тихо попросил барон, глядя на Курта почти умоляюще. — Сейчас вы все равно ничего не добьетесь. Полагаю, теперь вам лучше говорить со мной… и не здесь.

Он положил обратно брошюрку, на мгновение задержав взгляд на Курценхальме-младшем, снова вперившемся в страницу, и зашагал к двери. Когда барон запер ее снаружи, Курт вздохнул, словно вынырнув из воды; все-таки, парень производил впечатление гнетущее, и ему никогда не удавалось понять тех, кто от чистого сердца, зачастую и без всякой мзды, берет на себя труд присматривать за душевнобольными…

— Что за дикое собрание библиотеки? — не выдержал он; барон схватил его за локоть, понизив голос:

— Прошу вас, не здесь. Здесь он нас слышит.

Курт остановился, глядя на хозяина замка настороженно, силясь увидеть тень либо издевки, либо же все того же помешательства в его глазах; тот потянул его к лестнице, окончательно утратив свою выдержанность.

— Я не шучу; прошу вас, пойдемте вниз.

И Курценхальм, и капитан молчали весь обратный путь до покоев барона, где Курт снова утвердился все на том же табурете, капитан опять замер у входа, а барон обессилено опустился на скамью, по-прежнему не глядя в глаза своему незваному гостю.

— Итак? — поторопил его Курт. — Я не совсем понял то, что вы сказали. Повторите еще раз. Он слышал нас — из-за двери в том коридоре?

— И услышал бы со двора замка, ежели бы вы говорили чуть громче обыкновенного, майстер инквизитор, поверьте мне, — кивнул тот. — Мой сын… не в себе; да, но тому виною его болезнь. С самого детства он не переносит громких звуков, резких запахов, вкусов, которые не пресны… Он не выносит яркого света, а от света солнечного покрывается ожогами, словно смерд, оставленный у столба в солнцепек! — старик уронил лицо в ладони, сдавив пальцами виски. — Я устал. Это гнусно, так говорить о собственном ребенке, но я устал. Я сам едва ли не схожу с ума от всего этого, от темноты, от тишины, от безлюдья, от него самого!

— А книжки поумнее вы не могли ему достать? — не сдержался Курт.

— Да, — сокрушенно кивнул барон, — это было моей ошибкой… Но поймите, я лишь научил сына читать — разве в этом я мог увидеть что-то дурное? Для ребенка, вечно запертого в каменном мешке, надо же было иметь что-либо, дабы скоротать время! Он ведь был спокойным, тихим мальчиком, он все понимал, а потом, когда он попал в библиотеку… Ему подвернулась книга о стриге, и он словно лишился рассудка. Он решил, что это — о нем; ведь все так точно сходилось…

— Почему вы сказали всем, что сын ваш умер?

— Он стал… нервным…

— Опасным?

— Господи, я не хотел это проверять! — барон поднял голову, глядя на него с тоской и бессилием. — Понимаете ли… Ведь и вы тоже поначалу не могли убедить себя в том, что он живой человек; ведь так? Вы, образованный и знающий… А чего же я мог ожидать от своих крестьян? Вообразите себе это — «наследник нашего барона кровопийца»; вот что стали бы кричать! И вы, ваши братья, первыми поддержали бы их!

— Неправда, — возразил Курт оскорбленно. — А если вы и в самом деле полагаете, что Конгрегация принесет вашему сыну лишь зло, зачем теперь решились рассказать?

— Затем, что вы были правы: вечно это длиться не может. Я устал. Я не знаю, что делать. Я… я скоро могу умереть, годы берут свое; и тогда мой сын останется в одиночестве… — фон Курценхальм поднялся, подойдя к Курту вплотную, и ему показалось, что старик вот-вот заплачет. — Послушайте… Мне говорили, что теперь все изменилось, что теперь Инквизиция стала рассудительнее и не всех подряд… простите, если я говорю не то, но вы должны меня понять…

— Успокойтесь, — тоже вставая, тихо попросил Курт. — Успокойтесь, господин барон, и сядьте обратно. Сядьте, я прошу вас.

— Я не знаю, как мне быть…

— Я знаю, — решительно оборвал он, насильно потянув Курценхальма к скамье, усадил. — Теперь послушайте меня. Сейчас вы мне ответите на один вопрос, и мы поговорим о судьбе вашего сына. Хорошо?

— Как скажете, — обессиленно отмахнулся тот; Курт кивнул.

— Итак. Двоих крестьян убил он?

— Наверное. Больше — кто же еще… — снова почти шепотом отозвался старик. — Бывало, я давал ему гулять по двору, когда вся стража расходилась по домам; нельзя же держать его вечно взаперти… Бывало, он пропадал… Вы заметили, что сложения Альберт хрупкого, и решетка ворот для него оказалась достаточной, чтобы протиснуться; это случилось раз, другой, третий, и всегда он возвращался, никому не причинив вреда. Я старался, я очень старался уследить за ним, но не на цепи же выгуливать собственного сына? Вот когда были найдены тела, я… я лишил его прогулки, и он третью неделю сидит вот так, в книгах.

— Для начала, эти книги у него следовало бы отнять.

— Попытались бы вы… Он становится бешеным, и опасен бывает не только для окружающих, но и для себя; когда я лишь намекнул ему, что их не надо более читать, Альберт едва не разбил себе голову, в кровь искусал собственные руки… Что же — связывать его?

— Да, — безапелляционно отрезал Курт. — И давно надо было. Начнем с того, что ту, самую первую, книжонку надо было отобрать и швырнуть в очаг тотчас же. Эти книги, которые стали его единственным общением, сломали ему не только язык; он живет в мире этих книг. Ваш сын уверен, что он — страшное потустороннее существо, он наслаждается этим, а вы, вместо того, чтобы разубедить его, лишь поддерживаете это заблуждение!

— Но что я могу сделать!

— Надо было сразу обратиться к нам. Те самые изменения в Конгрегации, о которых вы говорили, не вчера начались, и никто не причинил бы вашему мальчику вреда.

— Вам меня не понять; у вас нет детей… Я так боялся… — старик посмотрел на него, уже едва не плача. — Но сейчас — вы ведь поможете сейчас?

— Боюсь, не оказалось бы поздно… — вздохнул Курт с искренним сочувствием, снова садясь. — Конечно, смерть от руки Конгрегации ему не грозит, успокойтесь. Он невменяем, и даже если убийство совершил он, что, похоже, доказано, он не может нести наказания за то, чего, скорее всего, даже не помнит.

— Что с ним будет? — хмуро спросил капитан от двери; Курт повернулся к нему.

— Скорее всего, ему придется теперь жить в доме призрения; в отдельных покоях, под присмотром особых лекарей, священника и… Поверьте, у нас есть люди, которые знают, что делать, лучше меня. Сейчас я могу только отправить отчет с описанием ситуации и ждать здесь.

— Вы говорили, — продолжил Мейфарт, — что среди крестьян ползут слухи. Если слухи станут… Если дойдет до крайностей — вы защитите его?

— Разумеется.

— А что будет с господином бароном? — не унимался тот; Курт вздохнул.

— Господин барон будет оплачивать содержание своего сына. Для чего (вы меня слышите?) придется вернуть ваши владения в должный вид и снова начать получать доход. Может, хоть это вынудит вас припомнить, что у вас обязанности не только по отношению к ребенку, но и к своим подданным. Так лучше будет всем.

— А Альберт? — слабо подал голос старик. — Ему будет лучше?

— Я не знаю, — честно ответил Курт, стараясь не отводить взгляда. — Но вот это все — вы сами сказали, вечно так нельзя. Стало быть, принимайте мое решение как данность, это единственный выход и для него, и для вас.

— Спасибо, — проронил барон чуть слышно.

Полагалось ответить «это моя работа», однако Курт только снова вздохнул, молча поднявшись и направившись к двери. Так же безмолвно Мейфарт распахнул ее и повел его по коридору к лестнице.