Лора. Путешествие в кристалл

II

Прошло два года, в течение которых я проработал с большой пользой, и все это время я не видал Лоры. Она проводила вакации в деревне и вместо того, чтобы присоединиться к ней, я был вынужден предпринять с дядюшкой геологическую экскурсию в Тироль. Наконец, в один прекрасный летний день Лора появилась у нас красивее и любезнее, чем когда-либо.

— Ну, вот, — сказала она мне, протягивая обе руки, — ты нисколько не похорошел, мой славный Алексис, но у тебя хорошее лицо честного малого, и это заставляет любить тебя и уважать. Я знаю, что ты сделался вполне рассудительным и остался по-прежнему трудолюбивым. Ты не разбиваешь более витрин коллекции головою, под предлогом прогулки в аметистовые жеоды и достижения вершин стекловидно-молочных кварцев. Ты видишь, что в силу того, что ты постоянно повторял в бреду, я знаю названия твоих излюбленных гор. Теперь ты сделался математиком, это более серьезно. Я хочу тебя поблагодарить и вознаградить тебя доверием и подарком. Да будет тебе известно, что я выхожу замуж и, с позволения моего жениха, прими от меня мой свадебный подарок.

Говоря это, она одной рукой указала мне на Вальтера, а другой надела на мой палец хорошенькое белое сердоликовое колечко, которое я так давно видел на ее пальчике.

Я был ошеломлен и никак не мог себе представить, что я могу сказать или сделать, чтобы выразить мое унижение, ревность и отчаяние. Должно быть, я удачно затаил все это в себе и имел совершенно беспристрастный вид, так как, когда я хорошенько понял, что совершается вокруг меня, я не заметил ни неудовольствия, ни насмешки, ни удивления на благодушных лицах дядюшки, моей кузины и ее жениха. Я находил, что очень легко отделался от вспышки, которая могла сделать меня ненавистным или смешным в их глазах; я заперся в свою комнату, положил перед собой на стол кольцо и стал смотреть на него с горькой иронией, вызванной обстоятельствами.

Это был необыкновенный сердолик, это был твердый, очень красивый камень, испещренный темными и просвечивающими жилками. Пристально всматриваясь в них, я почувствовал, что они распространяются вокруг меня, что они наполняют мою маленькую комнатку до потолка, и что они обвивают меня, как облаком. Сначала я испытывал мучительное ощущение, похожее на потерю сознания, но мало-помалу облако рассеялось, распростерлось в обширном пространстве и незаметно перенесло меня на закругленную вершину горы, где оно вдруг зарделось в средине золотисто-красным отблеском, сквозь который я увидал, что Лора сидит подле меня.

— Друг мой, — сказала она мне на неведомом, знакомом ей одной языке, смысл которого открылся мне внезапно, — не верь ни одному слову из всего того, что я говорила при нашем дядюшке. Это он сам, видя, что мы любим друг друга и что ты еще слишком молод для того, чтобы жениться, выдумал эту басню, чтобы не дать тебе отвлекаться от твоих занятий; но будь покоен, я не люблю Вальтера и, кроме тебя, никому не буду принадлежать.

— Ах, моя дорогая Лора! — вскричал я. — Вот наконец-то ты снова заблистала любовью и красотой, как я видел тебя в аметисте! Да, я верю, я знаю, что ты меня любишь, и что ничто не может нас разъединить. Объясни же мне, почему в нашей семье ты всегда выказываешь столько недоверия или насмешки?

— Я могла бы тебя спросить в свою очередь, — ответила она, — почему в нашей семье я вижу, что ты некрасив, неловок, смешно и дурно одет, между тем как в кристалле ты прекрасен, как ангел, и задрапирован всеми цветами радуги; но я не спрашиваю тебя об этом, я это знаю.

— Научи меня этому, Лора! Ты, которая все знаешь, поведай мне тайну казаться тебе ежечасно и повсюду таким, каким ты видишь меня здесь.

— То же, дорогой мой Алексис, бывает с тайнами наук, которые вы называете естественными: тот, кто их знает, может утверждать, что вещи существуют и как они существуют, но когда дело идет о том, почему они существуют, тогда всякий высказывает свое мнение. Я очень хотела бы высказать тебе мое мнение о странном феномене, который освещает нас здесь, одного по отношению к другому, полным светом, между тем как в мире, называемом миром фактов, мы видим друг друга лишь сквозь тени относительной жизни. Но мое мнение будет не более, как моим мнением, и если б я высказала его не здесь, а в другом месте, то ты счел бы меня за безумную.

— Выскажи мне его, Лора; мне кажется, что здесь мы находимся в мире правды, а что в ином месте все иллюзия и ложь.

Тогда прелестная Лора заговорила со мною так:

— Тебе небезызвестно, что в каждом из нас, живущем на земле, находится две личности, совершенно разные в действительности, хотя бы они и сливались в понятии нашей земной жизни. Если мы верим в наши ограниченные чувства и в нашу несовершенную оценку, то мы имеем только одну душу или, говоря словами Вальтера, известное одухотворение, которому суждено угаснуть вместе с отправлениями наших органов. Если, наоборот, мы поднимемся над сферой положительного и ощущаемого, то чувство таинственное, не поддающееся названию, непреоборимое, говорит нам, что наше «я» не лежит только в наших органах, но что оно связано неразрывно с жизнью вселенной и что оно должно пережить то, что мы называем смертью.

То, что я напоминаю тебе здесь, вовсе не ново; под всеми религиозными или метафизическими формами люди верили и всегда будут верить в устойчивость этого «я»; но я, которая говорю с тобой в стране идеала, я думаю, что это бессмертное «я» только частично заключается в видимом человеке. Видимый человек есть не более как результат испарения человека невидимого, и этот последний, истинное единение его души, реальный божественный образ его жизни, остается от него сокрытым.

Где он и что он делает, этот цвет вечного разума, в то время как душа совершает свое тяжелое и суровое странствие? Он где-то во времени и пространстве, так как время и пространство суть необходимые условия всякой жизни. Во времени, если он предшествовал человеческой жизни, а если он должен следовать за ней, то он ее сопровождает и охраняет до известной степени, но он не в зависимости от нее и он не считает свои дни и часы по одному и тому же циферблату. В пространстве он, несомненно, также состоит в положительном и частом соотношении с человеческим «я», но он не раб его и он простирается в сферах, границ которым не знает человек. Понял ли ты меня?

— Мне кажется, что да, — ответил я ей, — и чтоб резюмировать твое объяснение самым обыкновенным образом, я скажу, что у нас две души: одна, которая живет в нас и нас не покидает; другая, которая живет вне нас и которой мы не знаем. Первая служит нам для временной жизни и, видимо, угасает вместе с нами; вторая дает нам возможность жить вечно и беспрестанно обновляется в нас или, скорее, это она обновляет нас и питает, никогда не истощаясь, все серии наших постепенных существований.

— Что за чертовщину пишешь ты тут? — крикнул подле меня резкий и жесткий голос.

Облако разлетелось, унося с собою сияющий образ Лоры, и я очутился в моей комнате, сидя перед моим столом и набрасывая последние строки, которые Вальтер прочел из-за моего плеча.

Так как я в оцепенении смотрел на него, ничего не отвечая, то он продолжал:

— С каких это пор занимаешься ты философскими нелепостями? Если при помощи этого рода гипотез намереваешься ты подвинуться вперед в практической науке, то я не могу тебя поздравить… Полно, оставь этот прекрасный манускрипт, и пойдем на обед в честь моей помолвки.

— Возможно ли, дорогой мой Вальтер, — ответил я, бросаясь в его объятия, — чтобы из дружбы ко мне ты поддался на притворство, недостойное серьезного человека? Ведь я прекрасно знаю, что Лора не любит тебя и что ты никогда не мечтал сделаться ее мужем.

— Лора тебе сказала, что она меня не любит? — произнес он с насмешливым спокойствием, — Это очень возможно, а что касается меня, то если я и думаю жениться на ней, то, несомненно, с очень недавнего времени; но твой дядюшка давно уже решил это с отсутствующим отцом Лоры, а так как Лора не сказала «нет», то я должен был согласиться сказать «да»… Не думай, что я влюблен в нее; мне, право, некогда задавать моему воображению работу, чтоб найти в этой доброй маленькой особе сказочные совершенства. Она не нравится мне, а так как она очень благоразумна, то в данное время и не требует от меня большего. Позднее, когда мы проживем целые годы вместе и когда наши желания будут согласоваться настолько, что мы хорошо поведем наше хозяйство и удачно воспитаем наших детей, я не сомневаюсь, что мы будем чувствовать друг к другу добрую и прочную дружбу. А до тех пор нужно будет немало поработать, чтоб обобщить наши идеи долга и взаимного чувства. Следовательно, ты можешь мне сказать, что Лора меня не любит, и этим нисколько не удивишь меня и не оскорбишь. Я был бы даже удивлен, если бы она меня любила, потому что я никогда не мечтал нравиться ей, и я несколько встревожился бы за ее разум, если бы она видела во мне Адониса. Прими же положение вещей таким, каково оно есть, и будь уверен, что оно таково, каким должно быть.

Я нашел Лору одетой к обеду. На ней было платье из тафты жемчужно-белого цвета, с отделкой из розового газа, которое смутно напоминало мне мягкие и теплые тона сердолика, но лицо Лоры показалось мне убитым и как будто отцветшим.

— Поди ко мне, всели в меня доверие и бодрость, — сказала она мне откровенно, подозвав к себе, — Я много плакала сегодня ночью. Это не потому, чтобы Вальтер мне не нравился, и не потому, чтобы мне не хотелось выходить замуж. Я знала давным-давно, что меня предназначают ему, и у меня никогда не было намерения оставаться старой девой, но когда наступает минута расстаться со своей семьей и со своим домом, то всегда делается тяжело. Будь весел, чтобы помочь мне забыть все это или вразуми меня, чтоб я сделалась снова веселой и верила в будущее.

Насколько язык и физиономия Лоры показались мне непохожими на тот язык, который я слышал, и на ту физиономию, которую я видел в светящемся облаке сердолика! Она с такой пошлостью покорялась своей судьбе, что я хорошо понял иллюзию моей грезы, но, странная вещь, я не чувствовал более никакого горя при мысли, что она действительно выходит замуж за Вальтера. Ко мне вновь вернулось чувство дружбы, возбужденное во мне ее заботами и добротою, и я радовался даже при мысли, что буду жить подле нее, так как она предполагала поселиться в нашем городе.

Обед прошел очень весело. Мой дядюшка поручил его Вальтеру, который, как человек положительный, любил хорошо поесть и заказал его одному из лучших наемных поваров Фишгаузена. Лора также не пренебрегла заняться им, а гувернантка украсила его несколькими блюдами, приготовленными на итальянский манер и приправленными острыми пряностями и добрым старым рейнвейном. Вальтер ел и пил за четверых. Дядюшка разошелся до того, что за десертом начал говорить любезные мадригалы по адресу гувернантки, которой было не более сорока лет, и хотел открыть с ней бал, когда молодые друзья Лоры заиграют на скрипках.

Я вальсировал с моей кузиной. Вдруг мне показалось, что ее лицо засветилось какой-то необыкновенной красотою и что она говорит со мной горячо в быстром вихре вальса.

— Уйдем отсюда, — говорила мне она, — здесь можно задохнуться. Пройдем скорее мимо этих зеркал, отражающих огни свечей в нескончаемой дали. Разве ты не видишь, что это образ бесконечного и что мы должны избрать именно этот путь? Пойдем, немножко храбрости, порыв, и мы скоро очутимся в кристалле.

В то время, как Лора говорила мне это, я слышал насмешливый голос Вальтера, кричавшего мне, когда я проносился мимо него.

— Эй, ты, будь внимателен! Не так близко к зеркалам! Ты хочешь и их перебить? Этот мальчик настоящий майский жук, готовый удариться головою обо все, что блестит.

Подали пунш. Я подошел к нему одним из последних и очутился сидящим подле Лоры.

— На, — сказала она, подавая мне прохладный нектар в прекрасном хрустальном богемском бокале, — выпей за мое здоровье и будь повеселее. Знаешь ли, что у тебя ужасно скучающий вид и что твое рассеянное лицо мешает мне забыться, как бы мне хотелось?

— Как можешь ты хотеть, чтоб я был весел, моя добрая Лора, когда я вижу, что ты сама не весела? Ты не любишь Вальтера; зачем же торопиться выходить замуж без любви, когда ты могла бы полюбить… другого?

— Мне не позволено любить другого, — ответила она, — так как мой отец выбрал для меня Вальтера. Ты не знаешь всех подробностей этого замужества. Тебя считали слишком молодым, чтоб сообщать тебе это, но для меня, которая моложе тебя, ты не ребенок, и так как мы воспитывались вместе, то я должна сказать тебе правду.

Сначала мы были предназначены друг для друга; но прежде ты выказал себя большим лентяем, затем сильным педантом и теперь, несмотря на твое доброе желание и ум, еще не знают, к какой карьере ты способен. Я говорю это тебе не для того, чтобы тебя огорчить; я лично нахожу, что время для твоей будущности еще не потеряно. Ты развиваешься, ты сделался трудолюбивым и скромным. Ты легко можешь сделаться всемирным ученым, как мой дядюшка, или ученым специалистом, как Вальтер; но мой отец, желающий, чтоб я была замужем, когда он вернется жить со мною, поручил дядюшке и моей кузине Лизбете найти мне мужа старше меня возрастом, то есть немножко старше тебя, и занимающегося очень положительными науками. Он считает, что несчастное начало его коммерческой карьеры произошло именно из-за его недостаточного образования и возбужденного воображения, поэтому он хочет иметь зятя, опытного в какой-нибудь отрасли промышленности.

Теперь мой отец устал от путешествий и разных приключений и, по-видимому, доволен своим положением; он посылает мне довольно большую сумму в приданое, но он не хочет лично пристроить меня. Он уверяет, что слишком отвык от наших обычаев и что выбор, сделанный для меня другими родственниками, будет удачнее, чем тот, который он сделает сам или даже посоветует.

Таким образом, план моей бедной матери разрушается: она хотела соединить нас с тобой; но ее больше нет на свете, и надо признаться, что данное положение вещей делает более уверенным и мое и твое будущее. Ты, без сомнения, не желаешь еще так скоро обзаводиться семьей, и у тебя нет ни состояния, ни определенного положения, так как ты еще сам не знаешь своего призвания.

— Ты говоришь обо всем этом с большим спокойствием, — ответил я ей. — Очень возможно, что меня находят еще слишком молодым для того, чтобы жениться, но это недостаток, от которого легко исправиться при доброй воле. Если бы от меня не скрыли все то, что ты сейчас открыла мне, то я не был бы ни лентяем, ни педантом… Я не допустил бы дядюшку Тунгстениуса увлечь меня в исследование ученых гипотез, разрешить которые мало и его и моей жизни, и к которым я, быть может, вовсе не имею специального таланта и пылкой страсти. Я слушался бы советов Вальтера, я изучал бы практическую науку и промышленность: я сделался бы кузнецом, углекопом, геометром или химиком; но ведь еще не так много лет потеряно. То, чему учит меня дядюшка, не бесполезно: все естественные науки находятся в тесной связи между собою, и знание почвы ведет меня прямым путем к изысканиям и эксплуатации полезных минералов. Дай мне два или три года, Лора, и у меня будет положение, ручаюсь тебе в этом, я буду человеком положительным. Неужели ты не можешь подождать меня немножко? Неужели ты так торопишься выходить замуж? Неужели ты не чувствуешь ко мне никакой дружбы?

— Ты забываешь, — возразила Лора, — одну очень простую вещь, а именно, что через три года я, также как и ты, буду старше тремя годами и что, следовательно, между нами никогда не будет разницы в годах, требуемой моим отцом.

И так как Лора говорила это смеясь, то я разразился упреками против нее.

— Ты смеешься, — сказал я ей, — а я страдаю, но тебе это решительно все равно, ты не любишь ни Вальтера, ни меня; ты любишь только замужество, мысль называться мадам и носить перья на твоей шляпке. Если б ты меня любила, то разве ты не могла бы постараться повлиять на твоего отца, который, вероятно, не бессердечный человек и менее стоит за свои идеи, чем за твое счастье? Если б ты меня любила, разве ты не поняла бы, что я также тебя люблю и что твое замужество с другим разбивает мне сердце? Ты плачешь, расставаясь с деревенским домом и с твоей кузиной Лизбетой и с твоей гувернанткой Лореданой, а, может быть, также и с твоим садом, с твоей кошкой, с твоими чижиками; но для меня у тебя нет ни одной слезинки, и ты просишь меня развлечь тебя, чтобы забыть свои маленькие привычки, в которых воспоминание обо мне не играет никакой роли!

И когда я говорил это с пренебрежением, вертя в сжатой руке мой пустой бокал, так как я не смел взглянуть на Лору из боязни, что она сердится на меня, я увидал вдруг отражение ее лица в одной из выемок богемского хрусталя. Она улыбалась, она была обворожительно прекрасна, и я услыхал, как она говорит мне:

— Будь же спокоен, большой ребенок! Разве я не сказала, что люблю тебя? Разве ты не знаешь, что наша земная жизнь есть лишь тщетная фантасмагория и что мы навсегда соединены в прозрачном и сверкающем мире идеала? Разве ты не видишь, что земное «я» Вальтера затемнено едким дымом каменного угля, что у этого несчастного нет никакого воспоминания, никакого предчувствия вечной жизни, и что в то время, как я наслаждаюсь на светлых вершинах, где лучи призмы блестят самыми чистыми огнями, он думает лишь о том, как бы погрузиться в густые потемки глупого антрацита или в глухие каверны, где свинец поражает своим ужасающим холодом каждый зародыш жизненности, каждый порыв к солнцу? Нет, нет, Вальтер может обвенчаться в этой жизни лишь с бездной, а я, дочь неба, я принадлежу миру красок и формы; мне нужны дворцы со сверкающими стенами, жилки которых дрожат в свободном воздухе и блеске дня. Я чувствую вокруг себя непрестанный полет, и я слышу гармонический трепет крыльев моей истинной души, вечно возносящейся к высотам; мое человеческое «я» не может принять рабства Гименея, противоречащего моему истинному назначению.

Вальтер оторвал меня от очарования этого видения, упрекнув меня в том, что я пьян и любуюсь моим собственным лицом, отражающимся в хрустале бокала, Лоры не было уже подле меня. Я не знаю, сколько минут тому назад она ушла, но до тех пор, пока Вальтер не заговорил со мною, я отчетливо видел ее прелестное лицо в хрустале. Я пытался увидать там и лицо Вальтера, но с ужасом заметил, что оно не отражается и что этот ясный хрусталь отталкивает отражение моего друга, как будто его приближение превратило бокал в кусок угля.

Приближался вечер; Лора вновь начала танцевать с каким-то неистовством, как будто ее легкомысленный характер желал выразить протест против откровений ее идеального существа. Я почувствовал себя сильно утомленным шумом этого маленького праздника и ушел никем не замеченный. Я по-прежнему жил в части здания, отделенной от квартиры дядюшки ботаническим садом; но так как я был назначен помощником смотрителя музея на место Вальтера, получившего повышение, и так как я ревниво охранял ученые сокровища, порученные моему надзору, то я пошел через минералогическую галерею.

Я направлялся вдоль витрин, освещая свечою ящики и не глядя перед собою, когда я почти столкнулся с какой-то странной личностью. Меня это не могло не удивить, так как ключи от этой галереи находились лишь у меня одного.

— Кто вы такой? — сказал я, поднося мой фонарь к ее лицу и принимая грозный тон, — Что вы здесь делаете и каким путем попали вы сюда?

— Умерьте ваш неуместный гнев, — ответил мне странный незнакомец, — и знайте, что так как я принадлежу к семье, то я знаю все входы и выходы этого дома.

— Вы не принадлежите к семье, так как я сам принадлежу к ней и не знаю вас. Вы сейчас пойдете со мной к моему дядюшке Тунгстениусу и объяснитесь с ним.

— В таком случае, мой маленький Алексис, — возразил незнакомец, — так как ты, несомненно, Алексис, ты принимаешь меня за вора!.. Знай же, что ты сильно в этом ошибаешься, тем более что лучшие образцы этой коллекции были доставлены мною, и большинство из них было прислано в дар. Конечно, твой дядюшка Тунгстениус меня знает, и мы сейчас пойдем к нему, но прежде мне хочется поговорить с тобой и спросить у тебя несколько объяснений.

— Объявляю вам, что этого не будет, — сказал я ему. — Вы не возбуждаете во мне никакого доверия, несмотря на ваш богатый персидский костюм, и я не знаю, как понять ваш наряд на человеке, который говорит на моем языке без всякого иностранного акцента. Вы, без сомнения, хотите усыпить мои подозрения, притворяясь, что знаете меня, и вы хотите выскользнуть у меня из рук, чтоб я не узнал…

— Мне сдается, что ты намерен арестовать и обыскать меня, — возразил незнакомец, глядя на меня с пренебрежением. — Это пыл послушника, мой маленький друг! Конечно, очень похвально принимать горячо к сердцу обязанности своей службы, но надо знать, с кем имеешь дело.

Говоря это, он схватил меня за горло железной рукою, но сдавил меня лишь настолько, чтоб помешать мне кричать и вырваться; он вывел меня из галереи, двери которой оказались открытыми, и не выпуская из рук, проводил меня до сада. Там он заставил меня сесть на скамейку, сел рядом со мною и сказал мне со смехом, столь же странным, как его фигура, костюм и манеры.

— Ну, вот, сделай мне удовольствие узнать меня и попросить извинения у твоего дядюшки Назиаса за то, что ты принял его за взламывателя чужих дверей. Признай во мне бывшего мужа твоей тетки Гертруды и отца Лоры.

— Вы! — вскричал я. — Вы!

— Назиас — это мое заграничное имя, — ответил он. — Я приехал из глубины Азии, где, благодаря Бога, устроил довольно хорошо свои дела и сделал много ценных открытий. Теперь я принят при персидском дворе, и шах относится ко мне с величайшим уважением, так как я доставил ему некоторые редкости. Если я обеспокоил себя в моих важных занятиях и приехал сюда, то вовсе не с намерением украсть в вашем маленьком музее какие-нибудь жалкие драгоценности, которыми даже самый незначительный индийский властелин не пожелал бы украсить пальцы ног или носы своих рабынь. Но оставим это, и скажи мне, вышла ли замуж моя дочь?

— Нет еще, — ответил я пылко, — и она выйдет не скоро, если вы примете во внимание истинное влечение ее сердца.

Дядюшка Назиас взял мой фонарь, который он поставил подле нас под скамью, и поднес его к моему лицу, как я сделал это относительно него несколько минут перед тем. Его лицо не было так грозно, как мое, оно было скорей насмешливо, но полно холодной, неумолимой, непоколебимой иронии. Так как он свободно рассматривал меня, то я имел время рассмотреть и его.

В моих детских воспоминаниях отец Лоры был человек полный, дородный с добродушной и улыбающейся физиономией. Тот, который находился у меня перед глазами, был худ, желт и представлял собою энергический и в то же время хитрый тип. Он носил маленькую, очень черную бородку, довольно сильно напоминавшую козлиную, и его глаза приобрели какое-то демоническое выражение. На его голове была шапочка из тонкого черного, как вороново крыло, меха и его платье, затканное золотом и отделанное вышивками, было необыкновенно богато. Кусок великолепного индийского кашемира опоясывал его талию, и ятаган, отделанный сверкающими драгоценными каменьями, висел сбоку. Не знаю, солнце ли Востока, сильное ли утомление от путешествий, привычка ли к большим опасностям или жизнь, требующая хитрости и смелости переродили его до такой степени, или мои воспоминания были совершенно неверны, но только я никак не мог его узнать, и я все еще сомневался, не разговариваю ли я с каким-нибудь наглым лжецом.

Это подозрение дало мне силы выдержать его железный взгляд с такой гордостью, которой он, по-видимому, остался вполне удовлетворен. Он поставил фонарь на скамью и сказал мне спокойным тоном:

— Я вижу, что ты честный малый, и что ты никогда не старался соблазнить мою дочь. Я вижу также, что ты наивен, сентиментален, и что если ты ее любишь, то вовсе не из тщеславия, но, судя по твоим словам, ты влюблен и тебе очень хотелось бы, чтоб я порвал брак, на который согласился. Заруби себе хорошенько в мозгу, дорогой мой племянник, что если бы я и порвал его, то не в твою пользу, потому что ты не более, как мальчик, и я не вижу в твоем лице никакой особой энергии, которая обеспечивала бы блестящую будущность. Ответь же мне совершенно бескорыстно и искренно, что такое представляет из себя этот Вальтер, о котором мой шурин Тунгстениус и его кузина Лизбета писали мне столько похвального?

— Вальтер самый достойный человек на свете, — ответил я, не колеблясь. — Он откровенен, правдив и безукоризненного поведения. Он не лишен ума, знаний и уверенности выдвинуться в практической науке.

— И у него есть место?

— Он его получит через полгода.

— Прекрасно, — сказал дядюшка Назиас, — это вполне подходящий мне зять, но ему придется подождать, пока он не получит звания своей должности. Я человек, не меняющий своих идей, и я сейчас познакомлюсь с ним и объявлю это ему. Что же касается тебя, то постарайся как можно скорее забыть Лору, а если ты хочешь скоро сделаться смелым, умным, богатым и деятельным, то приготовься сопровождать меня. Я уезжаю через несколько дней, и от тебя зависит, чтобы я взял тебя с собою. А теперь пойдем, посмотрим, узнает ли меня семья и сделает ли она мне лучший прием, чем ты.

Я не чувствовал в себе храбрости следовать за ним. Я был разбит усталостью. Мой дядюшка Назиас был далеко не симпатичен мне и ничуть не обещал оправдать мои надежды, но замужество Лоры откладывалось, и мне казалось, что за шесть месяцев могут совершиться такие важные события, которые совершенно изменят положение вещей.

Когда я проснулся при первых лучах пробуждающегося дня, меня очень удивило, что Назиас находится в моей комнате; он растянулся в моем кожаном кресле и так крепко спал, что мне захотелось поскорей одеться, пока он не открыл глаза. Он был до такой степени неподвижен в утреннем полумраке, что если б я увидал его таким в первый раз, я испугался бы его, как призрака. Оп был как-то странно холоден, но дышал совершенно правильно и так спокойно, что его напряженное лицо совершенно изменилось. В таком положении он казался спокойнейшим человеком, и его странная некрасивость уступала место странной красоте.

Я уже приготовился бесшумно выйти из комнаты, чтоб идти заниматься, когда он сам собою проснулся и взглянул на меня без всякой надменности и пренебрежения.

— Ты удивлен, — сказал он мне, — видя меня в твоей комнате, но да будет тебе известно, что вот уже более десяти лет я не сплю на кровати. Этот способ сна был бы для меня невыносим. Самое большое, если время от времени, в мои ленивые дни, я ложусь в шелковый гамак. Кроме того, привыкнув к свите, я не люблю спать один. Вчера вечером я нашел дверь твоей комнаты приотворенной, и вместо того, чтоб задохнуться под пуховым одеялом, которое мне постелила Лора, я вошел к тебе и завладел твоим кожаным креслом, которое нахожу очень удобным. Ты хоть и храпишь довольно громко, но я воображал, что сплю под рычанье львов, рыскающих вокруг моего бивуака, и ты напомнил мне довольно приятные ночи волнений.

— Я очень счастлив, дядюшка, — ответил я ему, — что мое кресло и мое храпенье вам нравятся, и прошу вас пользоваться ими, сколько вам будет угодно.

— Я хочу отплатить тебе за твою любезность, — сказал он. — Пойдем теперь в мою комнату, мне надо с тобой поговорить.

Когда мы пришли в его комнату, которую велел приготовить для него дядюшка Тунгстениус (это была лучшая комната в здании), он показал мне свой багаж, скудность которого меня поразила. Все состояло из платья и из шапочки, из маленького чемоданчика с бельем, из желтого фуляра и еще более маленькой бронзовой шкатулочки.

— Вот, — сказал он мне, — способ без затруднений путешествовать с одного конца нашей планеты на другой, и когда ты усвоишь себе мои привычки, ты увидишь, что они превосходны. Надо будет начать с того, чтобы похудеть и потерять со щек яркие розы твоего германского типа, а для этого нет лучшего режима, как мало есть, спать совершенно одетым на первом попавшемся стуле и никогда не останавливаться больше трех дней под одной и той же кровлей. Но прежде чем брать на себя твою судьбу, чем я окажу тебе немалую милость, я хочу выслушать от тебя несколько искренних объяснений, и ты ответишь мне так, как будто бы ты находился перед…

— Перед кем, дорогой дядюшка?

— Перед дьяволом, готовым поломать твои кости, если ты солжешь, — ответил он со своей злой улыбкой и адским взглядом.

— Я не имею привычки лгать, — сказал я ему. — Я человек честный и не даю клятв.

— Прекрасно, в таком случае отвечай! Что это за история о разбитой витрине, о галлюцинациях путешествия в кристалл, о которой мой шурин во время твоей болезни два года тому назад писал мне что-то очень смутное, и о которой я вчера вечером заставил Лору рассказать мне некоторые подробности? Правда ли, что ты желал мысленно проникнуть в жеод, испещренный аметистовыми кристаллами, что ты думал, что действительно проник в него и видел в нем мою дочь?

— К несчастию, все это правда, — ответил я. — У меня было необыкновенное видение, я разбил витрину, я сделал себе рану на голове, мной овладела горячка, я рассказал о моем видении с убеждением, которое оно во мне оставило, и в течение некоторого времени меня считали сумасшедшим. А между тем, дядюшка, я вовсе не сумасшедший; я выздоровел, я чувствую себя хорошо, моя работа совершенно удовлетворяет моих профессоров, поведение мое не отличается никакими странностями и ничто не делает меня недостойным быть мужем Лоры, если бы вы не поручили помолвить ее с другим, который не добивался ее руки, между тем как я…

— Здесь дело касается не Лоры, — сказал дядюшка Назиас с нетерпеливым жестом. — Дело идет о том, что ты видел в кристалле. Я хочу это знать.

— Вы хотите меня унизить, я это прекрасно вижу, сказать мне, что я не в своем разуме, чтобы затем доказать мне моими же собственными признаниями, что я не могу жениться на Лоре…

— Опять Лора! — гневно вскричал Назиас. — Вы надоедаете мне с вашими глупостями! Я говорю вам о серьезных вещах, и вы должны мне отвечать серьезно. Что вы видели в кристалле?

— Если вы этого непременно желаете, — ответил я ему, раздраженный в свою очередь, — то, что я видел в кристалле, гораздо прекраснее, чем то, что вы видели или увидите когда-либо в ваших путешествиях. Вот вы гордитесь и возноситесь, потому что вы побывали, быть может, в Океании или перешли Гималаи. Это детские игрушки, дорогой дядюшка! Да-с, это нюрнбергские игрушки в сравнении с тем чудным и таинственным миром, который я видел так, как вот вас сейчас вижу, и по которому я путешествовал!

— Ну, в добрый час! Вот так-то и надо было говорить! — сказал дядюшка, мрачное лицо которого вдруг сделалось мягким и ласковым. — Ну, рассказывай же, дорогой мой Алексис, я тебя слушаю.

Удивленный интересом, который возбуждало в нем мое приключение, и в то же время рискуя попасть в ловушку, я поддался удовольствию рассказать то, что сделалось для меня таким определенным и дорогим воспоминанием, то, что никто еще не хотел выслушать серьезно. Я должен признаться, что на этот раз у меня был несравненный слушатель. Его глаза сияли, как два черных бриллианта, его полуоткрытый рот, казалось, жадно пил каждое мое слово; он поддакивал с энтузиазмом, прерывал меня в радостных экстазах, похожих на мычание, извивался, как ящерица, в порывах конвульсивного смеха, а когда я кончил, он заставил меня начать снова, назвать каждый период моего путешествия, каждый пейзаж фантастической страны, расспрашивая меня о расстоянии, протяжении, высоте, ориентологии каждой горы, каждой долины, как будто вопрос касался реальной страны, которую можно исследовать реально, а не на крыльях пылкого воображения.

Когда он перестал горячиться, я подумал, что с ним можно говорить разумно.

— Дорогой дядюшка, — продолжал я, — вы производите на меня впечатление сильно экзальтированного ума, позвольте мне сказать вам это. Что эта страна существует где-нибудь во вселенной, в этом я не могу сомневаться, потому что я ее видел и могу ее описать; но чтобы полезно было разыскивать ее на нашей планете, этому я не в состоянии поверить. Следовательно, нам нечего искать к ней пути иначе, как в предугадывательных способностях нашего ума и в надежде жить в ней когда-нибудь, если наша душа так же чиста, как бриллиант, эмблема ее несокрушаемой природы.

— Дорогое мое дитя, — ответил Назиас, — ты не знаешь, о чем говоришь. Ты имел откровение, и ты его не понимаешь. Ты не выяснил себе того, что наша маленькая планета была огромным жеодом, и наша земная кора есть язык, а внутренность ее испещрена восхитительными кристаллизациями, гигантскими по отношению к тем маленьким возвышенностям на поверхности, которые мы называем горами, а которые, в сущности, по отношению к целому подобны коже с апельсина по отношению к величине огромнейшей тыквы. Это тот мир, который мы называем подземным, и он-то и есть истинный мир величия; кроме того, существует, несомненно, обширная часть поверхности, еще незнакомая человеку, где какая-нибудь расщелина или глубокая выемка ведет к области драгоценных каменьев и оттуда можно видеть открытое небо чудес, которые ты видел в твоей грезе. Это, дорогой мой племянник, единственная мечта моей жизни, единственная цель моих долгих и тяжелых путешествий. Я убежден, что эта расщелина или, вернее, это вулканическое отверстие, о котором я тебе говорю, существует в полосах, что оно правильное и представляет собою форму кратера в несколько сот лье в диаметре и в несколько десятков лье в глубину; наконец, я убежден, что блеск этого собрания драгоценных каменьев в глубине и есть единственная причина северных сияний, как это ясно доказала тебе твоя греза.

— То, что вы говорите, дорогой дядюшка, не основано ни на каком здравом геологическом понятии. Моя греза представила мне в большом размере известные формы, минералогические образцы которых в малом виде находились у меня перед глазами. Отсюда вытекает логический вывод, который привел меня в волшебный мир кристалло-геодической системы. Но что знаем мы о внутренней организации нашей планеты? Насколько возможно, мы уверены лишь в одном, что в тридцати или тридцати трех километрах глубины жар до того силен, что минералы могут существовать лишь в расплавленном состоянии. Как же предположить, что туда можно спуститься? Может ли человек не сгореть на пути туда, а ведь это, как вы не можете не согласиться, вовсе не благоприятствует упражнению его исследовательных способностей. Что же касается северных сияний…

— Ты просто школьник, желающий выказать себя ученым человеком, — возразил дядюшка. — Я прощаю тебе это, вас так воспитывают, и к тому же я знаю, что знаменитый Тунгстениус берет на себя объяснять все, не принимая во внимание таинственных инстинктов, которые у некоторых людей глубже и сильнее, чем способности обманчивых наблюдений, которыми так тщеславится твой дядюшка. Освободись с сегодняшнего же дня от бесплодных диссертаций моего шурина и слушай только меня одного, если ты хочешь стать выше пошлого педантизма. Ты инстинктивно видящий естественник, не мучай же своего ума, чтобы не сделать его слепым.

Знай, что я тоже ясновидящий и что при дивном свете моего воображения я очень мало забочусь о ваших мелких научных гипотезах. Гипотезы, апологии, индукции, — вот невидаль! Я тысячами могу предложить вам гипотезы, и все они будут хороши, несмотря на то, что будут противоречить одни другим.

Посмотрим, что значит ваш интенсивный жар и ваши минералогические материи на расстоянии тридцати трех километров глубины! Вы идете от известного к неизвестному, и вы думаете, что владеете ключом всех тайн. Вы знаете, что в глубине сорока метров жару одиннадцать градусов и что жар этот увеличивается на один градус стоградусного термометра тридцатью тремя метрами. Вы делаете вывод, и вы рассуждаете о том, что происходит в двух или трех тысячах километров под землею, не думая о том, что этот жар, констатированный вами, происходит, быть может, от редкого воздуха в глубине колодца, между тем как в больших внутренних пространствах, неизвестных вам, быть может, циркулируют массы воздуха, сильные ураганы, которые в продолжение тысяч веков питали известные вулканические очаги, тогда как в других местах они, при помощи воды, навсегда угасили предполагаемую энергию центрального огня. Вы знаете, кроме того, что этот центральный огонь не играет никакой необходимой роли в земном существовании, так как вся жизнь, находящаяся на поверхности, есть исключительно работа солнца. Следовательно, ваши познания суть чистейшие гипотезы, которые ничуть не увлекают меня и которые к тому же естественно парализуются предположением об отверстии в полюсах. Почему, если полюсы достаточно плоски в смысле центростремительной силы, действующей на них беспрестанно, они не могут быть глубже, чем предполагают, в силу реакции центробежной силы, давящей всегда к экватору? А если полюсы имеют отверстие в глубину тридцати трех километров, что в действительности очень незначительно, то каким образом жар мог бы выдерживать с того времени, как глубина этой пропасти находится в соотношении с ледяным климатом занимаемой ими местности?

— Извольте, дядюшка, вы говорите о ледяном климате полюсов. Вам небезызвестно, что теперь верят в существование свободного моря на северном полюсе. Путешественники, которым удалось к нему приблизиться, видели туман и летающих птиц, признаки воды, отделившейся от ледников; присутствие птиц доказывает сносность температуры. Следовательно, если там есть порядочная глубина, то, очевидно, есть море, а если есть море или даже озеро, то нет кратера, куда можно спуститься, и ваша гипотеза, смелейшая из всех гипотез науки, падает в воду.

— Но какой же ты болван! — с грубой злобой крикнул дядюшка Назиас. — Каждый морской бассейн есть кратер, я не говорю вулканический, но кратер, выемка огненного свойства, и если ты веришь в существование полярного моря, то ты допускаешь необходимость огромнейшей рытвины, чтобы его заключать. Остается узнать, пуста эта рытвина или наполнена водою. Я говорю, что она пуста, так как очаг какого-нибудь извержения постоянно наполняет ее, и что через нее проходят электрические феномены северных сияний, феномены, о которых ты, конечно, хотел что-то сказать мне. Я допускаю, что она испускает мягкую теплоту, так как, если ты непременно стоишь на том, то я признаю очаг ее в средине, но очень далеко от геодической кристаллизации, которую я надеюсь достигнуть. Да, я льщу себя этой надеждой и я хочу этого, и я достаточно исследовал экваториальный мир, чтоб быть вполне уверенным, что земная поверхность очень бедна драгоценными каменьями, даже в действительно богатых странах, и я принял твердое решение отправиться эксплуатировать те страны, где центростремительная сила держит и концентрирует их несоизмеримое месторождение, между тем как центробежная отталкивает к экватору лишь жалкие осколки, оторванные от обедневших краев планеты.

Признаюсь, что мой дядюшка Назиас показался мне совсем сумасшедшим, и что, боясь, что им вот-вот овладеет порыв бешенства, я не смел более ему противоречить.

— Объясните же мне, — сказал я ему, чтоб несколько изменить оборот разговора, — что за горячий интерес, что за пылкое любопытство побуждают вас к исканию месторождения драгоценных каменьев, которые я не могу причислить к воображаемым, но которые, с вашего позволения, я считаю труднодобываемыми.

— И ты еще спрашиваешь! — пылко вскричал он. — Ах, это потому, что ты не знаешь ни силы моей воли, ни ума, ни тщеславия. Это потому, что тебе неизвестно, какими терпеливыми и упорными спекуляциями я мог достаточно обогатиться, чтоб предпринимать огромные дела. Я сейчас объясню тебе это. Ты знаешь, что я уехал пятнадцать лет тому назад в качестве приказчика одного торгового дома, торговавшего плохенькими драгоценностями на Востоке, пользуясь наивностью населения. Наша элегантная отделка в золото и грань маленьких простых стеклянных камешков очаровывали женщин и полудиких воинов, которые несли мне в обмен старинные драгоценности и настоящие тонкие каменья очень высокой цены.

— Позвольте вам сказать, дорогой мой дядюшка, что подобная торговля есть…

— Торговля есть торговля, — возразил дядюшка, не давая мне времени высказать мою мысль, — и люди, с которыми мне приходилось иметь дело, со своей стороны считали меня за дурака. В некоторых местностях, где добывают драгоценные каменья, они, давая мне булыжник, поднятый ими под ногами, думали, что издеваются надо мной гораздо более, чем я в действительности издевался над ними, меняя на драгоценный камень, который им ничего не стоит, произведение нашей европейской промышленности, которое, в общем, что-нибудь да стоило. Они удивлялись даже моей щедрости, и когда я замечал, что она становится им подозрительна, я прикидывался дураком, суеверным человеком или трусом; но я не буду останавливаться на этих подробностях. Тебе достаточно будет знать, что от маленького народа я скоро перешел к маленьким владыкам, и что мои кристаллы, отделанные в медь, им одинаково кружили голову.

От успеха к успеху, от обмена к обмену я достиг того, что обладал очень дорогими драгоценными каменьями и мог уже обратиться к богачам цивилизованных стран. Тогда я отдал торговому дому полный отчет в возложенном на меня поручении, я завязал ему полезные сношения с варварскими племенами, которые я посетил, и, не переставая быть ему полезным, я завел на мой собственный счет иную торговлю, которая состояла в продаже или в обмене настоящих драгоценных каменьев. На этом ремесле я сделался знающим торговцем, искусным менялой, и составил себе состояние.

Таким образом, я мог бы теперь иметь дворец в Испагани или в Голконде, виллу у подножия Везувия, феодальный замок на Рейне, спокойно, как принц, проедать мою ренту, не заботясь о северном или южном полюсах и не интересуясь тем, что творится в твоей голове, но я не создан для покоя и беспечности; доказательством этому может служить то, что, узнав о твоем видении, я решил все оставить, рискуя впасть в немилость персидского шаха, чтобы приехать сюда и расспросить тебя.

— А также для того, чтоб заняться замужеством вашей дочери!

— Замужество моей дочери это только подробность. Я никогда не видал моей дочери в кристалле, а тебя я видел.

— Меня? Вы видели меня в кристалле? Значит, вы также видите в нем?

— Вот прекрасный вопрос! Разве без этого я поверил бы твоему видению? Кристалл, видишь ли ты, — а под кристаллом я понимаю всякую минералогическую субстанцию, хорошо и отчетливо кристаллизованную, — есть не то, что думает о нем толпа; это таинственное зеркало, которое в известную минуту получило впечатление и отражение великого зрелища. Зрелище это изображает собою превращение в стекловидный вид нашей планеты. Называйте это кристаллизацией, если вам угодно, для меня это безразлично. Кристаллизация, по вашему мнению, есть действие, посредством которого составные части крупинок минерала соединяются после того, как были рассеяны током? Пусть этот ток будет огневой или ледяной, мне это все равно, и я объявляю, что по отношению к примитивным субстанциям вы знаете не больше, чем я. Я допускаю раскаление примитивного мира, но если я соглашусь с тобой в существовании еще действующего очага, то я объявляю, что он пылает в центре бриллианта, который есть стержень планеты.

Кроме того, между этим колоссальным драгоценным камнем и корой из гранитов, служащих ему краями, открываются галереи, гроты, огромнейшие промежутки. Это действие оседания, которое, очевидно, оставило большие пустые пространства, и эти пространства, когда там водворилось спокойствие, наполнились самыми великолепнейшими, самыми драгоценнейшими каменьями. Это там-то рубин, сапфир, изумруд и все эти богатые кристаллизации кремнезема, смешанного с алюминием, то есть просто песок, смешанный с глиной, возвышаются гигантскими колоннами или спускаются со сводов пространными жилами. Это там малейший драгоценный камень превосходит величиною египетские пирамиды, и тот, кто увидит это зрелище, будет самым богатейшим из алмазчиков и самым знаменитейшим из натуралистов. Помимо всего этого, этот кристальный мир я видел в обломке, отколовшемся от сокровища, в восхитительном драгоценном камне, показавшем мне твое лицо рядом с моим, точно так же, как ты видел Лору рядом с тобою в другом драгоценном камне. Это откровение экстранаучного порядка, оно дается не всем, и я хочу им воспользоваться.

Для меня вполне очевидно, что мы оба владеем известным даром ясновидения, данным нам Богом или дьяволом — это все равно — и который нас непреклонно влечет к открытию и завоеванию подземного мира. Твоя греза, более полная и блестящая, чем мои, великолепно подтверждает то, что я предчувствовал, а именно: что дверь волшебного подземелья находится на полюсах, а так как северный полюс наименее недоступный, то к нему-то мы и должны направиться как можно скорее…

— Позвольте мне хоть передохнуть, дядюшка! — вскричал я, выходя из терпения и из границ вежливости. — Или вы смеетесь надо мною, или вы примешиваете к некоторым очень несовершенным ученым понятиям детские химеры больного мозга.

Назиас не вспылил, как я того ожидал. Его убеждение было так искрение, что он удовольствовался лишь тем, что рассмеялся над моим недоверием.

— Надо, однако, с этим покончить, — сказал он. — Я должен констатировать факт: или ты видишь в кристалле, или ты не видишь; или твое чутье идеального существует, несмотря на глупости твоего материалистического образования, или эти глупости угасили его в тебе по твоей же вине. В этом последнем случае я предоставляю тебя твоей жалкой судьбе. Приготовься же выдержать решительное испытание.

— Дядюшка, — ответил я с твердостью, — нет необходимости в испытании. Я не вижу, и я никогда не видел в кристалле. Мне снилось, что я вижу в нем то, что рисовало мне мое воображение. Это просто была болезнь, которая теперь прошла, я это чувствую с той минуты, как вы хотите показать мне очевидность этих лживых призраков. Благодарю вас за урок, который вы пожелали мне дать, и клянусь вам, что он послужит мне на пользу. Позвольте мне вернуться к моей работе и никогда больше не возобновлять разговора, который для меня слишком тяжел.

— Ты не укроешься от моих исследований! — воскликнул Назиас, глядя с иронией на мою попытку отворить дверь, которую он предусмотрительно запер на ключ так, что я этого и не заметил. — Я не привык к неудачам, и я приехал из глубины Персии не для того, чтоб уехать, ничего не узнав. Не пытайся освободиться от моих исследований, это совершенно бесполезно.

— Чего же вы требуете и какую тайну хотите вырвать у меня?

— Я требую очень простую вещь, а именно, чтобы ты взглянул на предмет, хранящийся в этой маленькой шкатулке.

Тогда он отпер маленьким ключиком, хранившимся у него на шее, бронзовый ящичек, на который я уже обратил внимание, и поднес к моим глазам бриллиант такой чистоты, такой ясности, такой необыкновенной величины, что я не мог выдержать его блеска. Мне показалось, что восходящее солнце заглянуло в комнату через окно и сконцентрировалось в этом бриллианте со всей силой своего утреннего сияния. Я закрыл глаза, но это было бесполезно. Красное пламя наполнило мои веки, ощущение невыносимого жара проникало до самого моего мозга. Я упал, как пораженный молнией, и я не знаю, потерял ли я сознание или видел в лучах этого сверкающего драгоценного камня нечто такое, в чем я мог отдать себе отчет…

В этом месте моих воспоминаний есть большой пропуск. Только после этого таинственного происшествия могу я объяснить влияние, произведенное на меня Назиасом. Нужно думать, что я не делал более возражений его странной утопии, и его геологические фантазии казались мне, без сомнения, истинами высшего порядка, которые я не дерзал оспаривать. Решившись следовать за ним на границы света, я добился от него лишь того, что он воспрепятствует дядюшке Тунгстениусу распоряжаться рукой Лоры до нашего возвращения, и со своей стороны дал ему слово не поверять никому, даже в минуту прощания, даже письмами цель гигантского путешествия, которое мы собирались предпринять.

Вот что произошло между мною и моим дядюшкой Назиасом, как я, по крайней мере, предполагаю; так как повторяю, что для меня смутно все происшедшее в день, следовавший за сценой, которую я только что передал, и до дня нашего отъезда. Мне кажется, что я припоминаю, что весь этот день я провел лежа на кровати, разбитый усталостью, что на следующий день на рассвете Назиас разбудил меня, приложил мне ко лбу какой-то невидимый амулет, в одну минуту вернувший мне силы, и мы покинули город, не предупредив никого, не унося с собой пожелания и благословения семьи и, что, наконец, мы быстро достигли порта Киля, где нас ожидал корабль, принадлежавший моему дядюшке, вполне готовый к путешествию по полярным морям.