Летучий голландец, или Причуды водолаза Ураганова

С Урагановым мы случайно познакомились в Москве, в Можайских банях. Валерий — сильный, плотный человек лет двадцати восьми и волосатый, как обезьяна, — работал водолазом в Южном порту столицы.

В разговоре он любил вворачивать английские словечки. Английский он освоил самоучкой за время своих прошлых путешествий на океанографическом судне «Богатырь».

Судьба у Валерия с виду обычная: служил на флоте десантником, потом выучился на водолаза, устроился на судно, проплавал лет пять, пока не бросил якорь в Москве. Женат, двое детей: дочь и сын.

Заранее хочу предупредить, что в этих историях нет точности магнитофонной записи. Водолаз бывал подчас велеречивым, отвлекался и перескакивал с одного на другое. Я же записал его удивительные рассказы такими, какими они осели, и, вероятно, несколько изменились в моей памяти.

ПРИШЕЛ И УШЕЛ

…Обогнув мыс Доброй Надежды, оставив стороной ЮАР, наш «Богатырь» взял курс на мозамбикский порт Мапуту.

Он находится к юго-западу от устья знаменитой реки Лимпопо. Ну, той самой, где «плачет печальный гиппопо» и сердито ждет нашего доктора Айболита.

Красоты далекой Африки мне расписывать не приходится, все видели по телевизору, в «Клубе путешественников». Правда, вредных насекомых кругом — тучи. Но мы были надежно привиты от тропических болезней.

Это я к тому говорю, чтобы не подумали, что там, на крайнем юге, жизнь — сахар.

Взять ту же рыбалку. У нас пошел и лови на здоровье. Скорее всего, не поймаешь. А там — как бы тебя не поймали. Не на поплавок смотришь, а по сторонам и вверх: чтобы бегемоты, крокодилы не подкрались и обезьяны с веток не напали. И все равно наш старпом однажды не уследил: юркая макака у него кепку с головы сняла и темные очки с носа. Потом он эти же самые очки — на дужке оправы его инициалы накорябаны — купил у базарного торговца, случайно выбрав из доброй сотни других. А ту кепку макака, наверное, до сих пор носит.

Ну так вот, сошли мы на берег в Мапуту. Навстречу — резчик-негр с лотком сувениров. Я сразу приценился к древней африканской маске — их при тебе могут изготовить из любого полена — и, пока торговался, отстал от своих. Беспокоиться не стал: вот же оно море — высится над домишками с нашим «Богатырем» — и зашел в портовую харчевню освежиться.

Взял ананасного соку со льдом и сел в одиночестве под гудящим вентилятором. Чтобы его лопасти вращать — с электричеством там туго, — старый велосипед приспособили. Сидит на нем хозяин и педали вхолостую крутит, а от велика привод к вентилятору. Но не все время жмет, а только когда посетители бывают. К счастью, они заходят редко, и он почти весь день отдыхает.

Я его вежливо успокоил: сейчас, мол, быстро допью и смотаюсь. А он тоже человек вежливый. «Что вы? — заволновался. — Сидите сколько вам влезет!»

Ну, в русского матроса может влезть много, если соком не ограничиваться.

Хотел уже уходить, но тут входит новый гость, белый бородач. Хозяин его быстренько обслужил и — снова на велосипед. Бородач, конечно, подсел ко мне.

Разговорились…

Он сразу догадался, что я с «Богатыря» — такие суда не часто заходят. Оказалось, он португалец, зовут Анвало, у меня память на имена будь-будь! Механиком в порту работает, сознательный парень: когда Мозамбик завоевал независимость, он не сбежал на родину, в Португалию, как другие белые.

А, собственно, где его родина? Я и сам толком не знаю. Да и родился ли он вообще — вот в чем загвоздка! Странно? Сейчас поймете.

Жил он раньше в поселке золотоискателей на реке Замбези, недалеко от границы с Замбией. Затерянный поселок, богом забытый. Домов двадцать. Глушь… Все жители — белые. Аборигены избегали этого места. Боялись из-за табу.

Когда Анвало впервые попал сюда, то очень удивился: все деревья и дома в поселке кособокие. Наклонены набок. Даже колоколенка церкви криво стоит.

Новички старожилов не слушали, пытались строить прямые, нормальные дома. Но раз в год возникал сильный ветер и месяц дул в одну сторону, и с таким постоянным нажимом, что доски в стенах и крышах постепенно, почти незаметно, смещало — и строения, если не разваливались, становились кособокими. У каждого дома — снаружи и изнутри — подпорка против этого загадочного явления. А так жить вполне можно. Ко всему привыкаешь.

Самое главное, ветер тот был не только бедствием, но и неизмеримым благом. Любопытно, что никогда ни в одной семье, кто бы ни жил в поселке, не рождались дети!

Откуда ж тогда они брались?

Все по-странному просто, их приносил… ветер. Да-да!

Как только он кончался, увлекая с собой клубы пыли и неосторожных кур, и в домах наконец открывались после месячного заточения окна, на улице оказывались невесть откуда появившиеся либо мальчуган, либо девочка.

Жители завороженно следили, к кому пойдет ребенок. А он вдруг уверенно сворачивал к какому-нибудь дому и словно ни в чем не бывало приветливо говорил: «Здравствуйте, папа и мама!»

Бывают же чудеса!

Такое, подчеркну, случалось раз в год, и ребенок всегда был только один — мальчик или девочка, от пяти до семи лет.

Вначале жители думали: может, ветер их из Замбии приносит? В таком случае, почему же они белые?..

Все в поселке были богачами, кроме старика Жозефа и его старухи Марии. Они ни детей не имели, ни счета в банке, ни машины. Жозеф был самым что ни на есть неудачником. С теми крупицами золота, которые он намывал, перебивался со своей женой, как говорится, с хлеба на квас.

Старики с завистью смотрели, как к соседям каждый год приходят то мальчик, то девочка — эдакие чистенькие, ухоженные, вежливые и умные.

«Кто же к нам пойдет?» — с грустью оглядывали они свое бедное жилище.

Но судьба, она, как ветер, переменчива. Ветер неожиданно задул с другой стороны и выпрямил дома… А на улице остался семилетний мальчишка.

Чумазый, босой, штаны в заплатках, ноги в цыпках, палец в носу, в волосах колючки. Стоит оглядывается, будто дом себе побогаче выбирает.

Все, кроме Жозефа, поскорей окна захлопнули — вдруг надумает к ним пожаловать! И свернул мальчишка к его лачуге.

— Здравствуйте, папа и мама! — звонко поздоровался он со стариками, не верящими своему счастью.

Так у них появился сын. Конечно же они вымыли, отчистили его, обрядили во все новое, купленное на последние крохи в местной лавке, а старую одежду, в которой он пришел, закинули на чердак.

В поселке была своя школа, где детей обучал начальным знаниям пожилой учитель — такой же неудачник, как и старик Жозеф. На свои деньги жители могли бы пригласить лучших преподавателей, что раньше и делали. А так как те быстро бросали свои занятия ради более прибыльного ремесла — промывки золота, то и пришлось ограничиться одним учителем, который оказался никудышным золотоискателем. Ребятишек, научившихся читать, писать и считать, затем отправляли в дорогие школы-интернаты Европы.

Мальчишка попался старикам бедовый. Он стрелял из рогатки, дрался с пай-мальчиками соседей, устраивал шумные взрывы — чего-чего, а динамитных шашек у каждого золотоискателя навалом.

Напрасно старики вразумляли его: возьмись за ум, веди себя прилично, хорошо учись, бери пример с других ребят! — он был неисправимым сорванцом. Такого озорника поискать — жизни не хватит. Отчаянный тип! Мэр поселка даже не на шутку задумывался над тем, чтобы построить тюрьму. Она, мол, как раз пригодится к тому времени, когда мальчишка вырастет. И мэр наверняка осуществил бы свое намерение, особенно после того как малолетний хулиган поставил ему ночью на подоконник кокосовый орех с нарисованной светящимися красками жуткой рожей и громко постучал в стекло!..

Старику Жозефу вскоре стало помаленьку везти, золотых крупинок в его лотке становилось больше, и он ретивее пилил мальчишку: «У тебя со временем все будет, раз мне везет. Ты уж постарайся быть хорошим…»

Мальчишка поскучнел, притих, начал вежливо улыбаться и даже не давал сдачи, когда его нечаянно забижали другие, что нередко случается в ребячьих играх. Отец с матерью не нарадовались на него, считая, что он взялся за ум.

За ум-то он взялся, но не с той стороны. Когда прошел год, и вновь задул тот странный ветер, и все сидели взаперти дома, старики вдруг хватились сына: куда-то пропал!.. Его нашли на чердаке. Он стоял в прежних обносках у оконца, за которым пылил вихрь.

Мальчишка грустно взглянул на них — они и слова не успели сказать! — отворил раму и спрыгнул в летящий мимо ветер. Только и всего.

Он бесследно исчез, а к соседям после затишья пришла вторая девочка в белом платьице с синим бантиком.

— … Эту историю и поведал мне Анвало в той харчевне, — продолжал Валерий. — Я, понятно, заявил ему: «Ври-ври, но знай меру, приятель!»

— Да хочешь знать, тот мальчишка — был я! — обиделся Анвало.

Мы молча смотрели друг на друга.

— Правду говорит, правду! — подал голос взмокший хозяин харчевни, вертя педали. — Я знаю — он мне уже говорил!

— А откуда тебе известно про девочку с бантиком, если тебя утром ветром унесло?

— Я недавно встречал в порту нашего прежнего мэра, — ответил Анвало. — Он мне и рассказал.

Ну, тут уж, сами понимаете, крыть было нечем. Тем более другие сведения, сообщенные им, рассеяли мои последние сомнения. Ветер забросил его в джунгли, удачно зацепив единственной лямкой от штанов за сук дерева. Анвало долго скитался, попал в приют при католической миссии — там были мастерские, как в нашем ПТУ, и он выучился на механика.

Назад, в поселок, его не тянуло, а от мэра потом он вскользь узнал, что его приемные родители умерли.

— Такая вот перелетная судьба, — закончил Ураганов. — Запало мне с тех пор в душу. Не захотел Анвало смириться. Каким пришел, таким и ушел…

— Нет, ты погоди, погоди, — хватал Валерия за простыню знакомец толстяк Федор, мы отдыхали после парилки в предбаннике. — А как твой Анвало в косой поселок попал? Ответь!

Толстяк был из тех людей, что смеются над анекдотом позже всех, причем очень громко, в уже наступившей тишине. Он злился потому, что не знал: смеяться ему тут надо или грустить?

— Спросил ты у него? — настаивал он.

— Что я, дурак? — обиделся Ураганов. — Откуда он сам-то знал?! Очнулся, как медведь после спячки, видит — стоит на какой-то улице, вокруг косые дома…

— При чем тут медведь? — взревел толстяк. — Да и тот, наверное, даже после спячки помнит, что с ним раньше было!

— А он не медведь, — отрезал Ураганов. — Не помнил. Ну не помнил он!

— Ты вот всегда все помнишь? — вступился за далекого Анвало другой наш знакомый — кучерявый детина Глеб.

— Ну, бывает… После премии иногда и не помню чего, — угрюмо кивнул толстяк Федор. — Но все, что до премии, помню!

И пошло, и поехало… Переругались!

Потом, когда мы выпили по традиционной кружке пива в баре со странным прозвищем «Сайгон», недалеко от бань, толстяк помягчел и примирительно заметил:

— Ты, Валера, не обижайся. Конечно, чего только там не бывает.

— Именно, — поддержал его Глеб. — Вон, я читал, английского капитана Кука людоеды съели.

— Капитана не в Африке съели! — вскричал Ураганов. — И давным-давно!

И опять стали спорить, доказывать, ссориться.

КРУПНЫЕ МУРАШКИ

— Слушай, Вит, а почему нам от оспы прививку перед плаванием не делали?

— Надобности нет. По данным ЮНЕСКО оспа побеждена всюду. Даже детям теперь прививку не делают. Хорошо!

— Еще бы! Некрасиво, когда идет летом девушка в платье без рукавов, а на руке — следы!

Мы, я и Вит, лежим под палубным тентом за экватором и лениво говорим обо всем на свете. Вит — по-настоящему Витаутас — литовец. Вообще-то он родился и живет в Москве. Учится в аспирантуре биофака МГУ. Познакомились мы с ним на Неглинной, 14, в Центральном прививочном пункте для отъезжающих за границу. Нам вкатили по уколу от желтой лихорадки и холеры. И оказалось, что мы назначены на один и тот же корабль.

Повезло мне с поездкой! С новым товарищем — тоже… Работы на «Богатыре» хватало, но и свободного времени было достаточно: больше, чем на берегу. Там оттрубил свое — и, считай, день кончился, а здесь время тянется прекрасно и бесконечно и работа, словно отдых. Купайся сколько влезет, рыбу лови — это по мне. Или умно рассуждай с Витом, развивайся.

Я не удивлялся, что он такой начитанный. Про талант и не говорю. Сколько было, наверное, желающих попасть в экспедицию под начало знаменитого академика с тропической фамилией Сикоморский! А взяли со всей кафедры только Вита.

Так, значит, болтали мы с ним в свободный часок под палубным тентом, а башку мне сверлила мысль: сказать или не сказать про одну важную вещь? Я выдержал только до вечера.

Вся штука в том, что месяц назад на дне Красного моря нашел я бутылку. Спрятал ее. И молчок.

Эдакая посудина из обожженной глины, чуть побольше, чем от «рижского черного бальзама»! Запечатана намертво, тоже глиной, и на затычке загадочные знаки выдавлены. И, главное, внутри что-то булькает, если потрясти. А что, если… Вот это «если» и хотелось узнать.

Когда стемнело, я засунул бутылку за пояс под рубашку и явился в каюту Вита. Почему я так долго терпел и только сегодня решился? Завтра ж у меня день рождения, а даже такие события у нас на борту лимонадом отмечают.

Я закрыл на задвижку дверь и, под удивленным взглядом дружка, поставил свою находку на откидной столик.

Эх, зря я не отнес ту бутылку сразу академику Сикоморскому. Но кто же знал, что произойдет…

— Ну-ка, ну-ка, — Вит сразу заинтересовался. Вертел ее так и сяк. Наконец уставился на старинные письмена на затычке и наморщил умный лоб. Затем стал листать всякие словари, стоящие на полке. И ведь разобрался, черт бы его побрал!

— Древнегреческий язык, — сдавленным голосом произнес он. — Две тысячи лет до нашей эры.

— А что там? — оторопел я.

— Вино… — пробормотал потрясенный Вит. — Сейчас тысяча девятьсот семьдесят пятый. Значит, оно 3925-летней выдержки… Здесь написано, что бутылка с вином была найдена в Сиракузах в пятидесятом году новой эры, когда ей уже было две тысячи, открыта и тут же вновь запечатана!

Вот это да… Значит, предчувствие меня не обмануло!

— А вдруг оно в уксус превратилось? — слабо пробормотал я. — Или морская вода внутрь попала?

— Вода навряд ли, — определил он.

Любопытно, что и ему не пришло в голову показать бутылку академику или хотя бы археологу. У нас был на судне один бородач, он всегда искательно заглядывал мне в глаза перед каждым погружением: «Уж вы, батенька, не пропустите какую-нибудь археологическую реликвию и на мою долю!..» Видал бы он нас сейчас, когда я тоненьким напильничком с трудом отпиливал горлышко у реликвии. Правда, вначале Вит запротестовал, увидев напильник.

— Зато буквы на пробке целы останутся, — успокаивал я.

Все опасения насчет уксуса тут же рассеялись, когда отделилось горлышко. Каютку заполнило ароматом, как на парфюмерной фабрике, куда нас еще в седьмом классе водили на экскурсию. Иллюминатор был открыт, и аромат учуяли даже на палубе.

— Странный нынче запах у моря, — послышался голос штурмана. — Виноват, — ответил вахтенный, — это я брился и порезался. Пришлось прижечь духами «Коти», которые дочке купил в Танжере.

Вит поспешно закрыл иллюминатор. Мы завороженно глядели на благоухающую бутылку.

— Сколько лет тебе стукнуло? — спросил Вит.

— Двадцать пять.

— Ну, была не была… Давай!

И отлил себе густого, как деготь, вина на донышко стакана.

— За твои четверть века! — Он поколебался, сунул палец в стакан и лизнул. — Вкусно!

Я, окаменев, смотрел на него. Он и не заметил то, что вдруг я узрел. Крохотный, короче фильтра от сигареты, огненный пухлый человечек соскользнул у него с макушки и, уменьшаясь, зыбко растаял в дырочке на пуговице рубашки.

Я помотал головой — ничего. Жара, что ли, на меня повлияла?

Вит, улыбаясь, опрокинул стаканчик в рот. И тут по спине у него — позади аспиранта на переборке висело зеркало, явившее мне эту потрясающую картину! — пробежали толпой вверх к плечам огненные, смешливые, зыбкие коротышки. Один из них, кувыркнувшись, свалился в стакан и, прежде чем тоже исчезнуть, клянусь, показал язычок.

— Т-ты в-видел? — Вит остолбенело смотрел на дно стакана.

— Крупные Мурашки… — дрожа выдохнул я. Почему я их так назвал — не знаю, просто почувствовал, что это именно они, а не что-нибудь другое. Слова прозвучали как будто внутри меня самого: «Крупные Мурашки».

— Ах, так! — вскричал я, быстро налил себе и тоже выпил.

Вит даже попятился, беззвучно раскрывая рот.

От меня как бы отделилась облаком, всплескивая расплывчатыми руками, какая-то Несусветная Дрожь… Ее очертания размылись, и она, хихикнув, пропала!

Теперь Вит нерешительно взял стакан.

И началось!

Чего только не было: и Мелкие Мурашки, и Крупные, и Холодный Озноб — он охватывал нас сзади ледяными объятиями… Я всех почему-то сразу узнавал, словно старых знакомых.

От огненного напитка троилось в глазах. Трое Витаутасов и трое моих «я», отражаясь в зеркале, провозглашали замысловатые тосты за мое крепкое здоровье.

Эх, братцы, вино 3925-летней выдержки являло нам те еще чудеса! Будто щедро тратило все те видения, что накопило в веках за эти бесконечные годы. Может, оно оживило эти бездушные понятия, как бы выталкивая их из нашего подсознания? Во всяком случае так потом пытался невразумительно объяснить ученый Вит.

В хорошенькую компанию мы попали!

Обнявшись, мы дружно стучали ногами и пели «Подмосковные вечера». Последнее, что я помню, — громкий стук в дверь.

Утром мы проснулись с головной болью. Стоит ли рассказывать о том, какую выволочку нам устроили! Оказывается, пришлось ломать дверь, чтобы прорваться к нам в каюту. Ну и видик, наверное, был у нас, когда мы спали возле лежащей на полу пустой посудины.

Тут же списали бы, голубчиков, на берег, да берег далеко.

Сам академик Сикоморский снимал с нас «стружку».

— Вы не водолаз! — Намек на меня. — А уж от вас-то я такого никак не ожидал! — Это он Виту. — Ваша научная карьера так хорошо начиналась…

Мне пришлось вступиться за него. Я свободно могу продолжить свою карьеру в Южном порту столицы, а Виту где найти новую аспирантуру? Рассказал все начистоту и выдал себя зачинщиком, что и было на самом деле.

— Напраздновались до чертиков, — переживал академик. — Плетет тут несусветное.

— Вот именно! — осенило меня.

Я сбегал в каюту и мигом вернулся со злополучной бутылкой.

— Хоть капелька да осталась, попробуйте сами.

— Вон отсюда! — загремел Сикоморский.

— Тогда ты лизни, — приказал я Виту и, что называется, выдавил ему последнюю капельку из бутылки на палец.

Вит робко слизнул ее.

Крошечный, меньше фильтра от сигареты, огненный смешливый коротышка соскользнул с макушки аспиранта и, все более уменьшаясь, зыбко исчез в дырочке пуговицы его рубашки…

Мы долго молчали втроем.

— Никому об этом не рассказывайте, — пробормотал академик, когда к нему вернулся дар речи. — Все равно никто не поверит…

Вот такие случаются истории за экватором в далеких южных морях. Мне и сейчас кажется, что ничего этого не было. И Виту — также. Но что прикажете делать с академиком Сикоморским?

Он же видел. Видел… Сам!

МЕСТЬ

Раньше я был неисправимым волокитой. Увижу интересную девушку — сразу пристану. Ничего меня не останавливало — я сильный человек, разве что подковы не ломаю! — на танцах ухажеров нахально плечом отодвигал, чтоб даму пригласить. Остерегались меня парни.

Но после одного случая, не поверите, сдерживаюсь. Рефлекс культуры появился. Вдруг мало ли что случится…

В то лето судно «Богатырь» временно ошвартовалось в порту города Сочи. Несмотря на жару, весь модный — в новом австралийском кожаном пиджаке и канадских шнуровых ботинках, сошел я на берег.

Погулял по городу. Стемнело… Огни витрин и реклам остались где-то позади.

Хотел было повернуть обратно, но увидел за служебным домиком на конечной остановке троллейбуса холм — наверх вела длинная деревянная лестница к какой-то белой низкой стене, откуда доносилась музыка.

«Танцплощадка», — определил я. И полез на холм по этой бесконечной скрипучей лестнице. Лез и морщился: очень жали новые ботинки. Да и жарко в них, зато ни у кого таких нет! Молодой еще был, глупый.

Строение, куда я стремился, оказалось, увы, летним кинотеатром. Афиша приглашала на старый фильм.

Ладно, решил посмотреть картину. Там, в зале, можно хоть незаметно ботинки снять и пальцы размять.

Билеты продавала симпатичная девушка лет двадцати, она так и стреляла подведенными глазками.

— Дети до шестнадцати лет не допускаются, — сказала она.

— А если по блату? — ухажеристо подмигнул я.

— Ой вы какой! — захихикала она.

— Какой? — браво развернул я плечи.

— Прыткий, — погрозила она пальчиком.

Ну, и пошло, и поехало… После фильма я провожал Галочку домой. Она снимала «комнату» — деревянный сарай, с оконцем под крышей, — возле верхней площадки той самой длинной лестницы на холме. С ходу напросился на чай.

— Только ненадолго. У меня жених строгий, — и она впустила меня в сарай, закрыв за мной дверь на крючок.

Знал бы я, к чему это приведет, сразу бы дунул прочь кубарем по лестнице.

В сарае было уютненько. Стены обшиты сухой штукатуркой, крашеный пол, мебелишка, большая кровать.

— Просторно у вас, — говорю. — Знаете, как нам тесно в наших каютках! Жарко, правда? Можно пиджак снять?

Галочка не возражала. Я повесил пиджак на спинку стула. И тут обратил внимание на гладкий обструганный шест, метров трех длиной, чуть потоньше кисти руки.

— Удочка на акул? — Я и тогда был остроумным.

— Вы скажете… — залилась смехом Галочка. — Завтра жених из плавания вернется и телеантенну на шесте установит.

Упоминание о женихе я всерьез не принял. Наверняка присочинила.

Затем я, помявшись, попросил разрешения снять свои тесные канадские ботинки.

— Пожалуйста, — улыбнулась она. — Я вам тапочки дам.

Только снял ботинки и надел тапочки, как с улицы донесся скрип лестничных ступенек под грузными шагами.

— Скорей переобувайтесь! Это жених раньше срока вернулся!

Я поспешно обувался, а тревожный скрип ступенек становился громче. Едва успел зашнуровать один ботинок, к нам мощно постучали.

Завороженно смотрел я на стальной крючок, который, выпрямляясь, выполз из гнезда, — дверь распахнулась. В ее проеме возникли ножищи, а выше — медная пряжка с якорем на ремне! Весь человек в двери не вмещался. Подняв вслед за Галочкой голову, я увидал в оконце под сводом крыши широкое разгневанное лицо.

Мы, испуганно онемев, смотрели на него. Я машинально завязывал шнурки второго ботинка.

— Ой, Владик… — прошептала девушка.

— Угу, — буркнул жених. Лицо его в оконце исчезло, и он, пригнувшись по пояс, шагнул в сарай.

Все дальнейшее происходило в полном молчании.

Взгляд Владика упал на жердь для телеантенны. Он схватил эту трехметровую палку. Я встал и зажмурился, прощаясь с жизнью. Сопротивляться такому «шкафу» было просто немыслимо!

Осторожно приоткрыл глаз…

Владик, ни слова худого не говоря, снял со стула мой кожаный пиджак, продел сквозь оба рукава жердь. Потом и меня самого засунул в него, так что в локтях затрещало. А пиджак любезно застегнул на мне на все пуговицы.

Я безмолвно стоял с растопыренными руками: концы жерди далеко торчали из рукавов в разные стороны, словно крылья.

Затем жених достал из комода черные перчатки, надел их на концы жерди и даже примотал веревочкой, чтоб не соскакивали. Взяв жердь за перчатку, Владик боком, бережно вывел меня из сарая наружу — на верхнюю площадку лестницы. Повернул к себе спиной и дал такого пинка, что я подумал: сейчас попаду на луну.

Мне казалось: я лечу! На самом деле мои ноги почти невесомо, с необыкновенной быстротой, отсчитывали ступеньки лестницы — всего несколько секунд потребовалось, чтоб одолеть головокружительный спуск. Слыша свист ветра в ушах, рухнул в дремучую бузину.

Парочка, ворковавшая под кустом, с диким криком вскочила и бросилась прочь.

— Помогите! — попытался я их остановить. Куда там! Словно растаяли вдали!

Подняться я сумел, встав сначала на колени. И тут только сообразил, какую мне месть уготовили.

Представьте себе: шагает по ночной улице человек с растопыренными на три метра руками в черных перчатках. «Спасите!» — бросается он к случайным прохожим, словно желая вобрать их в свои немыслимые объятия. Даже запоздалые гуляки удирали, как от привидения.

Наконец меня осенило. На конечной троллейбусной остановке за окном одинокого домика виднелась голова дежурной. Уж ей-то я сумею объяснить!

Но диспетчерша с воплем выскочила из будки и помчалась куда глаза глядят.

Так мы бежали какое-то время и оба кричали: «Помогите!»

В домах зажигался свет, на балконы выскакивали полуодетые люди и с ужасом смотрели на эту погоню.

Кто-то догадался позвонить в милицию. Принесся милицейский «газик». Оперативники вовремя подхватили упавшую в обморок женщину.

— Родные! — всхлипывая, кричал я, летя к ним со всех ног.

— Не подходи! — рассыпались они в стороны. — Окружай его!

А какой-то тип зловеще советовал с балкона:

— По ногам стреляйте! Убежит!

Меня спасли. Освободили от ненавистной жерди. На строгие вопросы в отделении я мрачно отвечал, что надо мной подшутили незнакомые хулиганы. Сведения, данные мной о том, что я первый день в Сочи и ни в чем не замешан, подтвердились. Меня под дружный смех отпустили из милиции. А ту жердь — ничего юморок? — подарили на память.

Я машинально нес ее до самой набережной, пока не опомнился и не выкинул, раскрутив над головой, далеко в море.

ГОНКОНГСКИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

— Кто как, а я от буржуазной заграницы не в восторге, — заявил Ураганов, закуривая сигарету «Мальборо». — Вещи, которые делает трудовой люд своими умными руками, мне нравятся — не буду врать. Работать они умеют — это у них не отнимешь. А вот порядки…

Мы настроились в предвкушении очередной истории…

— В тот желтый осенний день наше судно бросило якорь в порту Гонконг, Сянган — по-китайски, расположенном близ континентального Китая. «Чайна» — по-английски, «Чина» — на других языках. Вероятно, отсюда и произошло слово «чай», — с удивлением определил водолаз.

С чая, кстати, все и началось… Не стану вам рассказывать о контрастах этого большого города. Не буду описывать небоскребы и лачуги, японские автомобили и велорикш и весь тамошний «блеск и нищету куртизанок». Не хочу перечислять дефицитные тряпки, которыми завалены витрины магазинов и лавочек. Не город, а мечта фарцовщика. Впрочем, ему там делать нечего — всего хватает! Спекуляция идет по крупному счету — наркотики, страхование жизни, рисовый и бензиновый бизнес, глобальная контрабанда. Вообще-то «контрабандами» я назвал бы полицейских — они с бандами безуспешно борются. А банд там, увидите, хватает. Темные, издерганные люди, упавшие на дно местного общества, объединяются в шайки и буквально проходу не дают угнетенному населению. Приезжим тоже от них рикошетом достается. Я лично такое испытал, никому не пожелаю.

Сошел я с группой матросов и научных сотрудников на берег: туда-сюда, потерялся в толчее. Однако не беспокоился, и напрасно, недаром на борту предупреждали — лучше ходить по трое, все-таки помощь от товарищей при любом случайном чепе.

В какой-то лавке купил я японские часы-хронометр на массивном браслете из явно поддельного золота, потому что те часы стоили один доллар. Да я и сам знал, что их делают где-то в трущобах Сингапура, нелегально доставляют сюда и толкают по дешевке. Идут часы не больше месяца, сколько ни заводи, а потом даже не тикают. Типичная халтура, и никакой гарантии Второго московского часового завода.

Потом даже гвозди можно ими заколачивать, ничего с часами не сделается. Зато остается шикарный браслет, такой в других странах долларов пять стоит. Хотя и он — одна видимость, пластик под металл отштампован и набит внутри, в звеньях, мелкой свинцовой дробью. Внутри этой дроби тоже, наверное, какая-то дрянь вроде металлических опилок. А сами опилки — тем более не опилки, а суррогат. Все натуральное на западном Востоке дорого стоит!..

После такой серьезной траты валюты у меня в кармане осталась лишь мелочь, разве что чайку попить. Английские чайные там на каждом шагу, наследие колониализма, с виду обычные забегаловки. Заглянул я в чайную в пять вечера, на файв-о-клок, — по-английски, по японским часам.

Чай так чай. Выбрал укромный уголок и пью. Рядом сидит толстый тип. Пьем себе чай из суррогатно-фарфоровых чашек и неторопливо беседуем на английском наречии. Толстяк оказался из Малайзии, живет там в столице Куала-Лумпур. Хороший человек, как вы еще узнаете, отзывчивый.

Вдруг хозяин, карлик с косой, в народном халате, объявляет перерыв. Мы, естественно, расплачиваемся — и, нате вам, он бросает мой двадцатипятицентовик обратно на стол и говорит, что фальшивый.

Меня аж в холодный пот бросило — нет, позвольте! — я деньги от нашего кассира получал, тот ничего подобного не допустит — валюта! — хоть ее в судовой кассе и много: за все с любого берега платить надо, даже за пресную воду.

Я, конечно, крепко возмутился. Но мой сосед-малаец только усмехнулся и выложил за меня свой четвертак. И не уходит — ждет, пока я отвозмущаюсь.

А хозяин шасть за стойку и, как сейчас помню, дерг за какой-то рычаг на стене.

Тут пол под нами сразу провалился, и мы рухнули вниз вместе со столом и стульями. Жалко, без хозяина. Люк захлопнулся, мы выругались: я по-русски, сосед по-малайски.

Попались! Вокруг бетонный подвал и в углу легкая деревянная лесенка к железной дверце. Мы руки об нее отбили, пока к нам не спустились несколько дюжих парней — по пистолету в каждой руке!

Дело — дрянь… Выворотили бандиты у малайца карманы и конфисковали пятьдесят два доллара. С меня много не возьмешь. Я насчет этого держался спокойно: у меня всего-то двадцать пять центов, да и те вроде фальшивые.

Гангстеры поглядывают в мою сторону и о чем-то переговариваются, словно сомневаются: я это или нет?

— Русиш? — спрашивают. — «Богатир»?

— Вот хватятся меня на корабле, — объясняю я им по-хорошему. — Начнут искать! «Интерпол» тоже не дремлет, — вставил на всякий случай.

А они мне с юмором объясняют:

— Ваше положение безвыходное, дорогой господин. Здесь недавно из цирка слона украли, и то не нашли. Даже гордые британцы не знали, из какого мяса они бифштексы, пардон, наворачивали в местном «Английском клубе».

— Ну, съесть меня не удастся, — храбрюсь я.

Бандиты горячо заверили, что есть меня не собираются. Дорого, говорят, не по карману. Они выкуп потребуют. Если за меня не заплатят две тысячи долларов — в принципе дешево оценили! — то придется мне проститься с жизнью. Никакой «Интерпол» не найдет!

Да, положеньице… Представил я себе мысленно нашего пароходного кассира Ермолаева, отсчитывающего им купюры, и чуть зубами не заскрипел от бессильной злости.

Мне-то еще цветочки, а моему малайцу — ягодки. Эти злодеи вслух решили его ликвидировать, чтобы потом не донес. А он — что же вы думаете? — примирился со своей участью. И вдруг потребовал вкусной еды, выпивки и сигару. Последнее, так сказать, желание. Его хладнокровию позавидовать можно. Я так считаю: он напоследок подумал, что слишком жирно им будет с отобранными деньгами. Желание у него тоже какую-то стоимость имеет — им меньше достается.

Гангстеры отнеслись к малайцу с пониманием. Им понравилось, что он не кричит, не ползает на коленях, а относится к своему исходу разумно и мужественно, как настоящий мужчина.

Мне до него далеко. Кусок в горло не полез бы при такой перспективе.

Приносит ему сам хозяин поднос, на нем чашка с рисом и кусочками морепродуктов, бутылочка виски дрянного, судя по этикетке, и настолько большая сигара, что по одному ее виду можно судить, какая она вонючая.

Я лихорадочно думаю, что бы такое героическое предпринять. Это только в кино один безоружный человек кучу бездельников с пистолетами мигом выводит из строя.

А малаец лопает за обе щеки, наворачивает. Даже ему жарко стало: расстегнул молнию на своей куртке донизу. Под курткой он голый: ни рубашки, ни майки.

Гляжу я на него — уж на что у меня нервы крепкие — в глазах закружилось! Про слабонервных злодеев пока умалчиваю.

Так уж водится: у всякого нормального человека бывает только одно лицо. Были, правда, когда-то сиамские близнецы, у них и то лишь два лица. У малайца же — три, если считать голову! На груди — второе, на животе — третье. Щекастые, губастные, носы плоские, глазки бегают. И все эти три морды губами чмокают, чавкают, хотя пока что одна ест…

Ну, у нас с гангстерами немая сцена: замерли, некому сказать: «Вольно!»

А малаец раскуривает сигару и вставляет ее в губы второй морде, что на груди. А третьей — подносит стаканчик. Сам ест, другая — покуривает, третья, прихватив нижней губой стаканчик, посасывает виски!

Картина, достойная Рубенса.

Гангстеров словно ветром сдуло из подвала! Лишь скрипела, покачиваясь, дверца…

Ну, тут мы тоже деру! Выскочили прямо в чайную — ни души. А на выходе прозрачная табличка висит, наоборот не прочитаешь: «Закрыто на обед» или «Ушел на базу». Пока я дверь отпирал, малаец себе из ящика кассы полсотни взял. И можно понять: ведь его же ограбили, а «втроем» он, самое большее, на пятерку напил, наел и накурил.

— Ты хоть куртку застегни, — только и успел я посоветовать, когда мы вылетели на улицу. И разбежались в разные стороны.

Я раньше своей группы на корабль вернулся. Заглянул к нашему кассиру и молча, с чувством, пожал ему руку. Он не понял: «Больше денег не дам, не проси!»

Я на берег больше не высовывался, да нас и не выводили. В тот же день мы отчалили, и мне удалось, прощаясь с лоцманом, незаметно передать ему письмо в полицию с указанием времени, места и примет действующих лиц.

После Сянгана мы где только ни побывали, пройдя Тихий океан, а затем свернув через Торресов пролив в Индийский. Потом через Малаккский пролив вышли в Южно-Китайское море и стали на якорную стоянку у берегов Сингапура. Рядом — Малайзия!

В Сингапуре мы совершили культпоход в цирк. Там давали прощальные гастроли артисты из столицы Малайзии — города Куала-Лумпур.

Клоуны у них слабоваты против наших: куда им до Никулина и Карандаша вместе с Олегом Поповым! Но всех поразил номер под названием «Трехмордый человек». Выходит на арену толстяк, садится за столик и проделывает все, что мой малаец совершал в подвале у гангстеров. Он!

Хотел я к нему сбежать с дружественными объятиями с самого верхнего ряда, но не решился — представление идет, международный скандал!

Но когда он под дружные аплодисменты закончил номер и направился к выходу, я все-таки не выдержал и помчался к нему.

— Вальера! — оторопев, заорал он на весь цирк.

Мы обнялись на глазах у всей публики, и нас тоже наградили дружными аплодисментами.

Ученые и моряки удивлялись: откуда это я циркача знаю?

Пришлось скромно ответить, что у меня на любом берегу друзья.

В тот же день наш «Богатырь» снялся с якоря и взял курс к родным берегам. Стоял я на палубе, и мне казалось, что различаю на оконечности волнолома, вдающегося в море, моего малайца. Он махал большой соломенной шляпой.

По щекам у меня текли слезы — так закончил свой рассказ Валерий Ураганов.

Мы словно очнулись от наваждения, вызванного историей водолаза, в Можайских банях.

— Как же так?.. — пробормотал Федор.

— Откуда эти самые морды взялись? — начал выпытывать Глеб.

— Как только я увидел его в цирке, сразу понял, — усмехнулся водолаз. — Ну, вероятно, тушь! У нас-то привыкли к синим наколкам, а там, в Азии, тебе их любого цвета сделают, только плати. Или хирургические подтяжки кожи. А самое главное, думаю, он виртуозно владел разными мышцами груди и живота. Если уж в цирке под яркими прожекторами всех ошеломил, то в подвале чайной при свете пыльной лампочки, сами понимаете, каков эффект!

— Настоящий артист! — согласились мы.

СЕАНСЫ ИГЛОУКАЛЫВАНИЯ

Исследуя Тихий океан, «Богатырь» временно остановился напротив города Себу, раскинувшегося на восточной стороне одноименного острова на Филиппинах. Набережные Себу буквально забиты автомашинами, а порт — всевозможными пароходами и суденышками.

В той же акватории стояло не менее знаменитое, чем наше, американское судно «Альфа Хеликс» — плавучая лаборатория океанографического университета Скриппса. Всемирно известный биолог Пьер Схоландер, возглавляющий ученых на плавучей лаборатории, нанес визит вежливости академику Сикоморскому — руководителю нашей экспедиции.

Вторую неделю я маялся жесточайшим радикулитом — профессиональной болезнью водолазов и шоферов. Ничего не помогало: ни датское лечебное белье, ни индийский змеиный яд, ни французские «токи Бернара». Корабельный врач сам страдал, глядя на мои мучения. Добрая душа, он на четыре килограмма похудел, пока массировал мне поясницу. Он испробовал на мне все средства, какие знал. Подвязывал мне и марлевый пояс с зашитой в нем шерстью своей любимой собаки — спаниеля Дика — три года его вычесывал для медицинских целей. И без толку! Радикулит не на шутку приковал меня к койке. Раньше он у меня циклически повторялся каждые три года, но никогда не был столь свирепым. Те, кого он прихватывал, меня поймут. А те, кто этого счастливо избежал, поверят.

Даже сам Пьер Схоландер меня осмотрел и беспомощно развел руками:

— Я специалист по атеросклерозу у лосося и нервным волокнам кальмара, понимаю толк в обмене веществ ламантина, а против радикулита бессилен. — И посоветовал обратиться в специальную клинику на берегу, где лечат от всех болезней иглоукалыванием.

Здоровье единственного водолаза дороже валюты, и меня срочно доставили на автомашине в ту клинику на окраине Себу.

Это был трехэтажный дом, возведенный из массивного железобетона, с широкими окнами. По зеленому двору вдоль голубого бассейна гуляли выздоравливающие в длинных махровых халатах. Главный врач заверил сопровождающего меня старпома, что все со мной будет в лучшем виде. Поместят в удобную палату с цветным видеомагнитофоном и телефоном, приставят трех очаровательных массажисток, все блюда, мол, могу заказывать сам: у них там кухня разных стран и народов…

— Положите в общую палату, — превозмогая боль, перебил его я, — с простым народом. Я не капризный миллионер. Можете даже поставить койку в коридоре, если встанет дешевле!

— Мы лечим не народ, а болезни, — сухо возразил врач.

Но мой демарш произвел впечатление: подняли на лифте на второй этаж, провезли на каталке мимо двухметровой бронзовой статуи тибетского монаха — по преданиям, основателя древней науки иглоукалывания, и хотя вкатили все-таки в отдельную палату, зато без всяких видеомагнитофонов. По Сеньке и шапка! Надо уметь за себя постоять.

Пришел другой врач, попроще внешностью, грубо помял поясницу и остался доволен исторгнутыми из меня криками.

— Через три дня будет как новенький, — пообещал он старпому.

По-научному иглоукалывание называется — чжень-цзю-терапия. Как вы, надеюсь, слышали, она (он, оно) — универсальный метод лечения и основана на приемах раздражения организма в различных точках тела. Искусство — сложное: выбор точек, их сочетание, направление и глубина укола… Плюс к этому еще и окуривают точки полынносигаретным «цзю» — специальным составом — из хитрых трубочек. В общем, лечат все болезни, включая плешивость. Причем сами иглы исключительно золотые. В золотое воздействие больные почему-то больше верят.

Чудесная наука! Уже после второго сеанса сильная боль слегка отпустила меня. С нетерпением ожидаю третьего, заключительного действа. И, как всякий выздоравливающий, начинаю капризничать: плохо, мол, работает «эркондишен» — не подаю виду, что кондиционер, может, не приспособлен для дыма от моих махорочных сигарет «Памир».

Проснулась и жалость, что отказался от видеомагнитофона: сколько бы на выбор кинофильмов просмотрел — днем и ночью! Лучше всякого кинофестиваля! За три дня моей болезни судовая касса не обеднела бы. Такое не часто встречается: полежать в клинике на острове Себу.

Между прочим, интересуюсь: кто там время от времени так истошно орет за стенкой? Говорят, неизлечимо больной с норвежского парохода.

Выстукиваю ему в стену международной «морзянкой»: крепись, браток, ты не один! Он стучит в ответ: спасибо, помираю! Я ему: ты — не сухопутная крыса, собери всю волю в кулак! Он мне: собрал, не помогает. Заявляю медсестре:

— Человек человеку волк?! Что ж ваша хваленая чжень-цзютерапия? Норвежца на ноги поставить не можете! Наверное, полынносигаретного «цзю» жалеете?

— Врач с ног сбился, — извиняется она. — Никак традиционные древнекитайские методы не помогают. Приходится экспериментировать, искать другие точки. Терять нечего, рак у матроса. Все равно один исход.

— Доиграетесь, — проворчал я, — мучители. Не даете человеку последние деньки спокойно пожить.

И словно накаркал!

После обеда за стеной вдруг раздался такой вопль, что у меня кровь заледенела в жилах. Затем послышался мощный удар — и по стене, отделяющей меня от норвежца, пошла ветвистая трещина. «Землетрясение!» — подумал я, выскакивая в окно со второго этажа. И бегом подальше от здания. Весь мой радикуло-полиневрит как рукой навсегда сняло!

И не только, гляжу, у меня хворь пропала. Во двор с легкостью посыпались тяжелобольные со всех отделений! Самое странное, грохот раздается только изнутри здания, от стен куски бетона вместе с арматурой отваливаются, а земля под ногами даже не колышется. Всю клинику как в шторм раскачивает. Будто она из парусины и в ней бешеный мамонт от стены к стене мечется! Из окон вылетают письменные столы, кровати, медицинские шкафы, золотым веерным блеском вспыхивают в воздухе летящие иглы.

Пробив стекло, взвилась в небо бронзовая статуя тибетского монаха — основателя чжень-цзютерапии. Он летел с такой скоростью, словно еще засветло хотел попасть на родину — в Тибет!

Примчались пожарники, полиция, смотрят, разинув рты, а здание прямо на глазах разваливается. Слава богу, почти всем удалось спастись. Всем, кроме моего врача и норвежца.

Матрос так и погиб под развалинами, а врача того вытащили, да поздно. Из последних его слов картина несколько прояснилась. Экспериментируя, он уколол матроса в какую-то неожиданную точку (какую — не успел сказать), и норвежец так от этого разбушевался, что ударами кулаков развалил клинику! Силы его не то что удесятерились — утысячерились! В свой минутный взрыв он вложил всю подспудную жизненную мощь. Судя по результатам, он бы пожил еще не один год…

Мужественный был матрос, настоящий мужчина. Жаль, я его в глаза не видел. Побушевал он на прощание.

Поскольку я тогда прошел не весь курс иглоукалывания и понес моральный ущерб, с меня не только ничего не взяли в виде платы за лечение, но и выдали сто пятьдесят долларов за нервное беспокойство.

Так что возможности человека до конца не изучены, не раскрыты…

ШОТЛАНДСКИЙ ЗАМОК

— Верите ли вы в привидения?

Таким вопросом огорошил меня Ураганов.

Я честно ответил, что нет, но хотелось бы. Человеку вообще свойственно верить в таинственное, фантастическое. Наверное потому, что он смертен и во многом неудачлив, а любые чудеса дают какую-то надежду на реальность несбывшегося. Они как бы манят: вдруг невероятное произойдет и с тобой!..

— Как известно, — поведал Валерий, — всякими привидениями особенно славится Великобритания. А ведь ее жители — сдержанный, рассудительный народ, начисто лишенный французского легкомыслия. Однако, говорят, в той же Франции с привидениями слабовато. А в Англии, Шотландии — что ни замок, то с привидениями. Не гнушаются они и загородными домами. В общем обожают старину. Чем старинней любое строение, пусть даже деревенский амбар, тем вероятней встреча с ними.

Наш «Богатырь» стал на якорную стоянку в рыболовном порту Абердин Грампианской области, самого крупного города Северной Шотландии. Абердин-на-Дону — так назвал бы я его в честь реки Дон, в излучине которой он и находится. Есть там поблизости еще и другая река Ди, но у нее не столь звучное название.

Абердин — изумительный, романтичный город. Островерхие дома сложены из светло-серого гранита, а здания главной улицы Юнион-стрит облицованы разноцветным мрамором. Так и кажется, что сейчас по узким улочкам проскачут герольды, объявляя о рыцарском турнире.

И они проскакали в тот день, когда мы сошли на берег, но объявили о традиционном кельтском фестивале. На зеленых лужайках парка собрались гэлы — обитатели северозападной части острова, наследники старых кланов — в ярких народных костюмах. Англичане называют их хайлендерами — горцами.

Гэлы играли на своих крикливых волынках и отплясывали старинные танцы.

Любимое их развлечение на фестивале — бросание длинного бревна. Наш «Илья Муромец» — боцман Нестерчук — не удержался и под шумные овации бросил бревно-ближе всех. Ликованию гэлов не было предела!

Группа разделилась: одни разбрелись по парку, глядя на шумный праздник. Другие завернули в ближайший «паб» отведать знаменитого «эля». Остальные направились в магазины за сувенирами. И я как-то остался один.

Побродил по улицам и вышел к древнему замку с башенками и решетчатыми окнами. От нечего делать я присоединился к группе туристов. Прежние владельцы замка — лэрды одного из шотландских кланов — принадлежали к родовой шотландской знати. Что означает звание «лэрд», а не «лорд» — не берусь объяснить, лучше не спрашивайте. Я в средневековых званиях и должностях не разбираюсь: не могу отличить графа от барона. По-моему, все графы — худые, а бароны — толстые.

Сквозь лабиринт низких коридоров мы попали в главный, Каминный зал. Последний в роду лэрд погиб на рыцарском турнире несколько веков назад. Его мощи захоронены в этом сводчатом зале, а над местом погребения установлена статуя самого бывшего хозяина.

Она выполнена в натуральный рост, вырезана из мореного дуба и раскрашена: от синей шотландской шапочки с орлиными перьями до золотых шпор на сапогах. На камзоле — синий Андреевский крест по белому полю, шотландцы считают своим покровителем святого Андрея. На боку — настоящий меч в ржавых узорных ножнах. Внушительная скульптура. Как говорится, «статуя командора»!

Гид — тощий юноша — не забыл, конечно, сообщить, что нам посчастливилось попасть в замок с привидением. Мол, очень редко древняя статуя оживает и разгуливает по ночам в пустынном замке, строго наблюдая за тем, чтобы все сохранялось в первозданном виде. По-моему, это обязанности завхоза.

Никаких нововведений привидение не одобряет и в последнее свое появление испортило, например, проводку. Поэтому пришлось отказаться от электричества и перейти исключительно на древнее освещение.

За окнами начало темнеть, и нам раздали свечи с металлическими чашами, как у рапир, только вывернутыми наоборот, чтобы тающий воск не падал на пол.

Задержавшись из любопытства в одном из зальчиков, я потерял экскурсию из виду, заблудился в бесчисленных переходах, стал шутливо кричать «ау» — никто не откликался.

За решетчатыми окнами стало совсем темно. Я не на шутку испугался: застанут здесь меня одного, что подумают! Затем я испугался, что не застанут. Вдруг про меня забыли?..

Так оно и вышло. Сквозь светлое стеклышко оконного витража я увидал в скупо освещенном дворе, как экскурсовод расстался с посетителями, закрыл за ними и за собой кованую калитку, сел в малолитражку и укатил. Гуд бай!

Почему я не закричал? Не стал колотить в окно? Или хотя бы не помахал своей свечой?

Я кричал, но никто не услышал. Махал свечой, но она уже догорала. А колотить по витражам — я вам не варвар, никакой зарплаты не хватит расплатиться.

Что делать? Телефона у них нет — видите ли, лэрд не одобряет. Сторожа, по-видимому, тоже нет. Иначе бы он давно прибежал, когда я кричал.

Повторяю: положение явно двусмысленное. Если меня все-таки найдут, представьте себе утренние шапки газет: «Русский водолаз…» — и тэ дэ. На борту меня, конечно, хватятся, но панику поднимать не станут. Подождут хотя бы до утра. В крайнем случае, свяжутся с консулом в Эдинбурге, поставят в известность. Знают: водолаз — парень надежный. Значит, произошло что-то непредвиденное. Сам вывернется.

Оставалось одно: дождаться утренних посетителей, смешаться с ними и выскользнуть из замка. Можно, правда, попытаться открыть окно… Окна не открывались.

Свеча погасла, и сразу со всех сторон надвинулась темнота.

Я прилег на дубовую лавку, но нервное возбуждение не давало мне заснуть. Потрескивала старая мебель, слышались шорохи, и казалось: глухо позванивает оружие, развешанное на стенах…

Вам смешно, а я встал и снял со стены короткий палаш. С ним чувствовалось увереннее.

И тут из-за створок дверей на пол упал дрожащий свет… Я невольно сжал в руке свой меч, а потом обрадовался: «Неужели сторож?»

— Наконец-то, — громко воскликнул я. Поверят — шотландцы гостеприимные люди. Ну, вышло недоразумение. Не рубить же голову?

Я подбежал и решительно распахнул двери в зал.

За ними стоял… сам старик лэрд в полном боевом облачении со свечой в руке! Вернее, похожая копия статуи.

— А! — глаза его радостно вспыхнули, когда он увидал у меня палаш. Поставил свечу на пол и стал со скрипом тащить свой двуручный меч из ножен, что-то бормоча на непонятном наречии.

Я начал сбивчиво объяснять ему, что со мной произошло. Он с интересом прислушивался и вдруг спросил на ломаном английском языке:

— Англичанин?

— Да нет! — вскричал я.

— Да или нет? — возмутился он. — Опять парадоксы, увертки, шуточки! Не выкручивайся!

Хорошо, что меч у него словно присох к ножнам и не хотел их покинуть.

Я невольно подумал: «Одно из трех: или он просто случайный безумец, помешанный на старине? Или сторож, повредившийся от средневекового окружения и нацепивший на себя обноски из гардероба лэрда? Или тронутый сотрудник музея, работающий по ночам под привидение?» Во всех случаях — передо мной сумасшедший. А с ними, как известно, спорить нельзя. Им надо потакать в их причудах, тогда они успокоятся.

Любопытно, я не подумал о четвертом варианте: а что, если это сам лэрд? Тем более что статуя куда-то исчезла из зала. Но безумцы хитры: он мог ее потихоньку вынести, пока я дремал на скамье.

Почти всю ночь мы с ним мило проболтали. Он жаловался, что позабыл английский язык, и зачастую не понимал меня.

Теперь-то я полагаю: сам язык за века видоизменился. Многое мы поняли бы, если бы к нам кто-нибудь обратился на древнерусском?.. Понять мы бы его поняли, но далеко не все.

Время от времени сэр старик вспоминал, что он воин, снова принимался сверкать глазами и тащить меч из ножен. Но тут же быстро забывал о нем — типичный атеросклероз! — и начинал бормотать про битвы, стычки и поединки, в которых он-де участвовал. Я поддакивал.

Он высмеял мою одежду. Современные наряды были не по душе лэрду: юбки на женщинах слишком коротки, выше колен, штаны на мужчинах невероятно длинны — ниже колен. А какая безвкусица! Платье почти однотонно. Прославленная шотландская клеточка напоминает теперь расцветку кирпичных труб. Вспомнили бы то прекрасное время, когда одна штанина была, допустим, голубая, а другая желтая или «спелого золота» — его подлинное выражение!

Смеялся он громко и вызывающе: ни тебе добродушия, ни иронии.

«Здорово вошел в роль, — подумал я. — Вероятно, в далеком прошлом смеялись только над тем, что казалось глупостью. Больше ничего не вызывало и улыбки. Потом лишь, постепенно, появились разные оттенки: от благодушного смешка до хихиканья. Раньше, уверяю вас, только хохотали».

Нудный, в общем, старикашка оказался, а так ничего. Мы даже подружились и обменялись головными уборами: он мне дал свою синюю «пилотку» с перьями, а я ему — полотняную кепочку с надписью «Tallinn».

Мой безумец был довольно занятной личностью. Рассказывал мне разные легенды, из которых я ничего не понял. Спел простуженным тенорком песню клана — развлекал, как мог. Отдавая отчет своему положению, он пылко, по-моему искренне, ругал современную жизнь, которую, мол, иногда наблюдает ночью из окна. Впрочем, ему понравились «цветные тарахтящие, самодвижущиеся повозки» — автомобили. Однажды он был свидетелем столкновения двух машин. Это произвело на него невыразимое впечатление. Словно на полном скаку сшиблись два рыцаря! Теперь он понимает, почему «повозки одевают в латы», как коней перед турниром. Если бы у него, лэрда, в свое время было бы несколько таких тарахтелок, он запросто завоевал бы Англию! В чем я не сомневался.

Ему не нравились яркие фонари на улицах: они-де мешают людям спать, бросая свет на окна домов. Такое же освещение как-то устроили в замке — оно слепило глаза! — пришлось бедняге долго помозговать, прежде чем он догадался разбивать выключатели, лампочки и перерубать провода.

— Очевидно, ток на вас не действует, — с иронией заметил я старику. — Могло так тряхануть!

— Трясло, — согласился он. После этого он окончательно облысел и перестали болеть последние зубы.

Наконец вздорный старик мне надоел. Я снова улегся на скамью, а он все шаркал по залу, ворчал, вероятно, разыскивая уже недействующую электропроводку. Он же не знал, что из-за него, дурня, покончили в замке с выдающимся изобретением Эдисона.

Я уснул…

Разбудил меня утром тот же экскурсовод. Вытягивая тонкую шею, он выговаривал мне, что ложиться на экспонаты строго запрещено. Рассеянный малый — наверняка посчитал за посетителя из своей новой группы, которая вовсю глазела на сонного тетерю.

Отругав, он обернулся было к группе, но вдруг, покраснев от гнева, уставил палец на мою голову:

— Это еще что, извините, пожалуйста?

Тут только я почувствовал на собственной голове что-то тяжелое.

— Безобразие! — Гид сорвал с моей головы… деревянную шапочку лэрда. И решительно направился к статуе, благополучно стоявшей на прежнем месте.

На прежнем-то на прежнем. Да на макушке у нее красовалась моя кепочка с надписью: «Tallinn»!

Сняв кепку, гид гневно вернул ее мне, а синюю шапочку с перьями нахлобучил на лысину статуи. Экскурсия продолжалась. Гид был настолько разгневан, что не заметил того, что заметил я…

На судне я сообщил лишь полправды: случайно оказался запертым в крепости-музее. И схлопотал выговор за ротозейство. Хорошо, что панику, как я и ожидал, никто не стал вчера поднимать.

Признаюсь: заменить шапочки я никак не мог, даже во сне! Ведь статуя лэрда, чем особенно гордился гид, была монолитной. Она вырезана целиком: от перьев до самых шпор из ОДНОГО куска дерева…

Теперь думайте что хотите.

Продолжая свое плавание вдоль берегов Шотландии, мы еще посетили город Элгин на берегу залива Мори-Ферт. Наши ходили на экскурсию в тамошний замок. Я сразу отказался — еще до того, как узнал, что меня не возьмут, — хватит с меня приключений!

Я осторожно намекнул замолчавшему Ураганову:

— А может, гид приврал ради красного словца? Может, статуя на самом деле — сборная?

— Не лунатик, — обиделся Валерий. — Такого за собой не замечал. Не обменивал же я шапочки! Я тут захватил один документик. Вот! — он достал из портфеля и протянул мне листок.

Это был официальный ответ на фирменном бланке с печатью из шотландского города Абердина: «В ответ на Ваше любезное письмо о якобы странном происшествии, случившемся с Вами в замке лэрда, подтверждаем, что указанная Вами статуя действительно вырезана из целого куска шотландского дуба, и в настоящее время шапочка по-прежнему составляет со статуей неразрывное целое. Любопытный факт, приведенный Вами, удостоверяется и показаниями гида г-на Дугласа. Благодарим Вас за интересное сообщение и приобщаем Ваше письмо к другим историческим документам, имевшим место в XVII, XVIII, XIX и середине XX века. С уважением». Дата и размашистая подпись: д-р такой-то.

Интересно…

— Неужели они сами нарочно все подстроили для рекламы? — задумчиво пробормотал Валерий. — Но в таком случае: откуда они знали, что я пришлю письмо как доказательство?

— В математике есть закон больших чисел, — ответил я. — Вон в той же лотерее кто-нибудь да выигрывает.

— Так что ж, они устраивают такие штуки каждый день? — озадачился водолаз. — Сотни лет подряд?!

— Кто знает… — пожал я плечами.

СКЛАД РОММЕЛЯ

В конце 1968 года пришло наше судно в ливийский порт Эс-Сидер, бросили якорь — брызги попали на парадный китель боцмана Нестерчука. Он принюхался к лацканам:

— Можно смело пароходные танки заправлять — чистая солярка!

Вот вам и лазурное Средиземноморье. Сколько стран по берегам — не сосчитать — и свои отходы — в море. Скоро мусор будут на ракетах в космос выбрасывать, дешевле станет. Или всем — каюк! Вон у пингвинов на полюсе в крови ртуть нашли, а раньше находили только в термометрах. Ну, ладно…

В порту Эс-Сидер группу наших ученых и моряков, и меня в том числе, отпустили на несколько часов на берег. Я, как назло, забыл свои сигареты на борту, и вдруг страсть захотелось курить. А вся наша компания, во главе со старпомом, подобралась некурящая. Отстал немного от своих и решил, по домашней привычке, стрельнуть сигаретку у какого-то лохматого парня, стоявшего возле большого крытого грузовика.

Парень сонно окинул меня одурелым взглядом — не привык, наверное, чужих угощать, — однако сигарету дал. Закурил я, а он, пошатываясь, побрел в подворотню. «Пьяный, — думаю, — накачался!» Тут выскакивает рядом из двери с табличкой «Агентство путешествий» суетливый щекастый господин, кричит на меня: «Делом надо заниматься!» И тащит за собой. В голове моей словно дурман какой, ноги ватные — ничего не соображаю…

Лишь потом понял, что случайно наркотика накурился… Правильно говорят: «Кури свои».

Оказалось, щекастый господин мимоходом нанял прямо на улице того лохмача грузчиком и спутал его со мной. Я тоже был в джинсах и с волосами до плеч. Будто в тумане помню, как послушно догрузил грузовик консервными ящиками, бидонами с водой, а затем… провал памяти. Видимо, заснул в кузове, иначе почему я в нем проснулся, как выяснилось, почти через сутки? Положение — швах. Понимаю, что доказать ничего не смогу, лучше и не пытаться: документы ведь у старпома. Нет, выкручиваться надо как-то по-другому.

— Нанял тебя, получил деньги — работай! — приказывает господин.

— Ну, допустим, это я, хоть это и не я. Сколько «не мне» заплатили? — спрашиваю.

— Пятьдесят долларов!

Вижу — врет! Глазки прыгают. Раз-де сам грузчик не помнит, зачем ему правду говорить? Прошу:

— Верните меня в город, там деньги возвращу. А он расхохотался:

— Кто ж из-за тебя, патлатого, восемьсот километров назад возвращаться будет. Экспедицию завернуть захотел? Меньше надо «травку» курить!

Вот тут только я и понял, как далеко нахожусь от Эс-Сидера и как сюда попал. «Травка», значит?.. Огляделся толком вокруг: стоят в распадке между холмами две машины — грузовик и «лендровер». Двое пожилых мужчин, переругиваясь на немецком языке, палатку устанавливают и кричат мне: «Шнель! Шнель!» Побыстрее поворачивайся, работай, тебя, мол, не лясы точить взяли!

Помог я им палатку установить, сам размышляю: «А не угнать ли ночью машину… Но разве дорогу обратно найдешь?»

За выходом из ущелья до самого горизонта пустыня тянется, ветер песок метет.

— Сам-то откуда? — спросил меня хозяин после обеда, когда мы подкрепились консервами. — Акцент у тебя чудной.

— Из Москвы, — машинально брякнул я и спохватился: — Из Австралии! Зовут Валери.

Он снова захохотал:

— А я Джон Свенсен. Можешь меня просто Джоном звать. Ты парень с юмором, люблю таких. Работа у нас тоже забавная, — он покрутил головой и доверительно сообщил, косясь на немцев: — У меня в Эс-Сидере конторка по путешествиям, эти две машины — все мое богатство. Я сам себе и шофер, и проводник, и шеф. Подрядили меня на месяц. Говорят, что геологи. Они такие же геологи, как я Уланова, а ты Плисецкая. Слыхал о русских балеринах, «москвич»?

— Еще бы!

— Если будешь себя по-умному вести, возьму в компаньоны, — пообещал Джон. — Большими деньгами пахнет, парень. Очень!

— Согласен, — прикинулся простачком. — Если сотняжка, другая обломится, то…

— Сотняжка, другая — тысяч! — прервал Джон. — Я тебя, идиота, потому в дело беру, что один, боюсь, не совладаю. Быстрей дело сделаем, скорей вернемся.

— О’кэй, — уныло буркнул я. Авось что-нибудь да придумается. — А кто же они тогда, если не геологи?

Немцы между тем ползали по скалам с геологическими молотками, принюхивались к склонам, точно ищейки.

— Они из ФРГ, — сказал Джон. — Слышал я вчера их разговор. Когда-то служили в североафриканском экспедиционном корпусе. Смекаешь?

— Нет, — честно признался я.

— Были тут во вторую мировую, — продолжал шеф. — Теперь эти вот «геологи» ищут что-то… А что?

— Вот именно, — поддакнул я.

— Именно вот! — обрадовался Джон моей понятливости. — Соображай: зачем они сюда, на край света, подались? К тому ж на геологические поиски надо разрешение брать, а у них его нет. Не кретин, вижу!

— В шнурок не сморкаетесь, — похвалил я его.

— Как-как?.. В шнурок? — до слез рассмеялся Джон.

— Ага. И мух ноздрей не бьете! Джон на камни сполз от смеха.

— У вас там все в вашей «Москве» такие головастые?

— До одного, и то последнего, — ответил я. — Крайнего сзади.

Джона прямо доконало. Насмеялся всласть.

— Ешь — потей, работай — мерзни, — добавил я.

И мы потели днем и мерзли по ночам. То колесили по пустыне, то застревали на безлюдных горных дорогах. «Геологи» начали ссориться, упрекать земляк земляка в дырявой памяти, тыча друг другу под нос топографические карты, а мы помалкивали себе. Ведь наше дело обслуга, на нас не капает, а денежки идут: чем больше дней, тем выше заработок. Однажды забрались мы в новое ущелье. Каменистая мелкая речонка течет, спотыкается. Хоть пыль с себя смыли…

Посовещались «геологи» между собой и подошли к нам. Ладно, говорят, откроем правду: пещеру одну разыскать нужно. В ней, мол, военный склад двадцать шесть лет назад спрятан: оружие, консервы, обмундирование и, самое главное, армейская казна в сейфе. Они, дескать, бывшие интенданты. Сами оприходовали имущество на месте.

Тогда им было по двадцать семь лет — значит, теперь по пятьдесят три года.

Довольный Джон, незаметно мне подмигнув, стал выпытывать: почему раньше не докумекали склад поискать? Те полагали, что все давным-давно найдено. Однако, по их нынешним сведениям, — ничего подобного. Короче, живы теперь из всех, кто про склад знал, наверное, лишь они двое. И готовы поделиться: мол, им — две трети, нам — треть всего, если поможем склад найти и ценности.

Джон присвистнул:

— Давно бы так!

А я подумал: «Если что-то найдем, в случае чего, потом в порту их разоблачить сумею».

Опять между бывшими интендантами вспыхнул спор, зашелестели карты. Никак не могут вспомнить, где та пещера. Ночью ведь прятали. Помнят, горы были, заброшенная дорога и невысоко подниматься…

Джон взял руководство на себя: для начала осмотрелся вокруг, их направил в одну сторону, а со мной двинулся в другую.

Я пошел с Джоном только потому, что все-таки надеялся обратный путь в Эс-Сидер у него выведать и топать туда пешедралом. Возьму из машины воду во флягах, консервы. И будь что будет!

— Слушай, а где наш порт? — вроде ненароком спросил я, поднимаясь вслед за шефом.

— Черт знает, — пропыхтел он. И махнул рукой: — Там где-то. А может, и там… Компас не взял.

— «Дурень стоеросовый!» — мысленно обругал его я.

Бродили мы, спотыкаясь, чуть ли не до вечера. С каждого перевальчика открывались новые спуски и подъемы, забытые дороги и тропы, обвалы и оползни. Джону все время казалось: глядишь, и найдется та пещера…

Стало темнеть. Мы повернули обратно.

И на тебе — заблудились. Увлеклись, отмахали незнамо куда до полной темноты. Джон, кретин эдакий, компас, видите ли, забыл. А на приметы беспамятный. Да и я особо к дороге не приглядывался. Впрочем, окрестности вокруг друг на дружку похожие, будто под копирку делали.

Кричали до хрипоты — никто не откликается. Вначале шеф надеялся, что немцы догадаются в машинах фары зажечь. Но если и зажгли, все равно ни малейшего огонька не видно, куда ни глянь. Выстрелов и подавно не слыхать, потому что никакого оружия в снаряжении не было. Автомобильных гудков также не слышно. Вероятно, далече забрели. Тьма… Одно небо мерцает…

Мы из сил выбились. Собственно, и идти нельзя в темноте: ногу сломаешь. Закурил я сигарету — шеф мне из своих запасов пачку в день выдавал — и при быстром свете спички вдруг увидел… Спичка погасла.

Я зажег новую.

— Спички береги, — проворчал, обернувшись, Джон и тоже замер.

Чуть правее меня, в нагромождении скал, виднелась дыра на месте выпавшей глыбы.

— А ну, а ну…

— Да ладно, — заволновался и я. Хоть и о другом у меня душа болела, тоже ведь не каменный. Азарт в любом человеке есть.

Джон взобрался по осыпи, запалил свою зажигалку и протиснулся в отверстие…

— Валери-и-и! — донесся усиленный эхом крик. — Сюда-а-а!

Словом, чего темнить? Верно говорят: не знаешь, где потеряешь, а где найдешь. Дорогу мы потеряли, а склад нашли!

Вдоль узкого прохода — навалом ящиков, мешков, бочек, контейнеров… Даже горную пушчонку обнаружили и снаряды к ней.

— Стрельнем? — предложил я.

— Ты что? — оторопел Джон. — Сразу интенданты прибегут! — словно и не мечтал еще минуту назад их найти. — Теперь все это наше, — горячо зашептал он. — Завтра утром разыщем стоянку, никому ни слова, сворачиваем лавочку. Хватит, скажем, надоело. И домой! А потом заарендуем складское помещение и потихоньку все барахло туда перевезем. Понял?

— Понял, — обрадовался я. Меня больше всего устраивало, что наступает конец мытарствам и завтра отчаливаем в Эс-Сидер. Я уже предвкушал, какую головомойку устроят мне на корабле! Наверняка меня, болвана, по сию пору ищут… Но за находку склада мне ведь что-то да полагается, если властям заявить. Все же неплохой подарок для корабельной кассы. Не с пустыми же руками вернусь! Простят…

Когда Джон, не щадя своей зажигалки, обнаружил наконец и сейф, я, дурень, совсем размечтался: «На вознаграждение за находку, возможно, построят новое океанографическое судно и назовут моим именем!» Я с ходу предложил откантовать сейф наружу и разнести его из горной пушки: не терпелось поглядеть, что там внутри.

— Опять ты с пушкой, — вытирал пот с лица неугомонный Джон. — Надо бы это отметить! — Он достал из ближайшего ящика бутылку шампанского, звучно откупорил, и мы приложились к пенистой струе. Да и пить хотелось — воду из фляжек давно выпили. Знали бы мы, что почти два дня подряд придется пить одно шампанское — не коньяк же «Мартель»! — не радовались бы. Воды вокруг не было, наверное, на десятки километров.

Спали мы бог знает на чем, а в пещере имелись тюки одеял, походные складные кровати, даже гамаки. Что называется, сапожники без сапог. Вообще, нам пришлось ко многому привыкать: обходиться без воды, питаться всухомятку тушенкой, к тому же поначалу и мерзнуть. В пещере было очень холодно, мы проделали в одеялах дырки для головы и носили их на манер мексиканских пончо. Но нет худа без добра: от этого холода, вероятно, и консервы, и шоколад неплохо сохранились.

Свой лагерь мы так и не нашли, как ни искали! А ведь для этого делалось немало: вооружались цейсовскими биноклями, уходили по одному километров за пять, чтобы не потеряться, а потом и за десять со снаряжением военного связиста, разматывая за собой бесконечный проводок и уныло сообщая по полевому телефону: «Нет, не видать!»

Затем стали ходить на разведку вдвоем — Джон, возможно, боялся, что я вдруг что-нибудь ценное в пещере найду и перепрячу.

Стрелять в воздух, правда, не стреляли — по известной причине. А было из чего: стрелковое оружие — в приличном состоянии, густо смазано. Не склад, а мечта Робинзона.

С проклятым сейфом мы тоже помучились: ни кирка, ни кувалда, обнаруженные на складе, его не берут. Небольшой, гад, килограммов сто весит, а ничего с ним сделать нельзя. До того рассвирепели, что откантовали ко входу и на дно обрыва сбросили — метров тридцать летел. Ухнул, точно бомба, но свою пасть — прощай надежды! — так и не открыл, даже не помялся. Оставили сейф там до поры, всегда к нему спуститься можно, а от посторонних глаз — щебнем засыпать.

Джон принялся составлять опись «трофейного» имущества в штабном блокноте с футляром из свиной кожи. Сейчас-то легко сказать: к чему все это? Надо было запастись провиантом, запомнить хорошенько место и куда-нибудь к людям топать. Ан нет, только время теряли зря.

Вторую ночь опять дремали на ящиках: лень кровати устанавливать. Сон не шел. Нервы совсем разболтались…

Утром Свенсен, лежавший в метре от меня, протянул не глядя руку, взял у моей щеки початую плитку шоколада и давай хрумтеть. А ведь у самого под носом раскрытый ящик конфет стоит!

— Чего у меня берешь? — рассмеялся я и, тоже не вставая, зачерпнул рядом с ним пригоршню конфет.

— А ты чего — у меня? — вскочил Джон. — Ах, ты так! Давай все делить! — очертенел он.

Поначалу я его затею словно за игру принял. От скуки почему б не позабавиться? Сели мы и, как полудурки, принялись конфеты и шоколад возле себя насыпать. Куча у меня получалась заметно выше…

— Так долго, — спохватился Джон. — Лучше будем ящики считать.

Вижу, не на шутку он дележ затеял. Нельзя позволить ему все заграбастать: ведь тогда прости-прощай мечта о премии за такой склад, нет, не лично мне, а в конечном счете — обществу.

Стали ящиками делить шоколад, чай, кофе, консервы: тебе — мне, тебе — мне… Упарились.

— И так — долго, — озадачился Джон Свенсен. Тогда он, кретин, многократно измерил рулеткой всю огромную пещеру и разделил все припасы приблизительно пополам, решительно проведя попавшим под руку куском мела линию-границу прямо по ящикам и контейнерам.

— Теперь согласен?

— Согласен, — не сразу ответил я, придирчиво примеряясь глазами к разделу.

— А ну-ка с моей половины… — Джон невежливо вытолкнул меня по другую сторону границы.

— Ты бы еще колючую проволоку поставил! — насмешливо посоветовал я. — Вон ее сколько! — и показал на здоровенные мотки.

— И поставлю! Поживем, увидим.

Уселись мы, каждый на своей половине, и внимательно следим: как бы кто чужое к себе не унес. Ситуация смехотворная лишь на первый взгляд. И у того, и у другого, помимо припасов, оружие имеется.

Уже и спать боялись.

— Чего не спишь? — спросил я.

— Стерегу, — буркнул он. Я даже не рассмеялся.

— Сейф! — внезапно вспомнил Джон. — Как мы его поделим? Ты там что-то про пушку говорил? — вскользь заметил он.

А что немцы вдруг услышат — начисто забыл.

Выкатили мы горную пушчонку на дорогу, когда-то сузившуюся до тропы от частых оползней. Установили в надежном месте, зарядили и нацелили на блестящий внизу сейф. Я поднес к глазам бинокль и махнул рукой:

— Пли!

Сейф разворотило с третьего выстрела — прямым попаданием. В сетке окуляров бинокля было четко видно, как посыпались по камням деньги и желтой россыпью хлынули золотые монеты!

Вдруг Джон больно схватил меня за плечо, я обернулся — миллионнотонная гора, сдвинутая от сотрясения, медленно ползла на нас…

— Ходу! — завопил я. Мы драпали без оглядки по тропе минут пятнадцать, слыша позади грозный, неумолчный гул оползня и грохот камнепада. Только вконец запарившись, осмелились обернуться: за поворотом ближайшего холма поднималась туча пыли…

Мы с опаской побрели назад.

Прежний вид неузнаваемо изменился. Дорога пропала, сейф исчез, все накрыла холмом гигантская каменная груда. Джон чуть не заплакал…

— Кончай, — оборвал его я и потянул за рукав. — Путь далек лежит. Долго бродили мы по горному лабиринту. И долго не могли оторвать губы от воды случайно обнаруженной речонки, петляющей между скалами.

— Бери, — утолив жажду, одновременно сказали мы, протягивая друг другу: он — половину шоколадки, я — завалявшуюся в кармане конфету. И оба чуть не задохнулись от смеха. Вот ведь в пещере такой дележ устроили, а тут последним поделились.

Здесь и нашли нас бывшие интенданты — машины немного ниже по речке стояли. Мы ничего не стали рассказывать. А они, сытые по горло неудачами, напуганные далекими пушечными выстрелами и грозным горным обвалом на горизонте, потребовали немедленного возвращения в порт.

В Эс-Сидере я честно поведал всей команде о своих злоключениях и получил от капитана новый строгий выговор, на этот раз с занесением в личное дело.

— Вы его больше на берег не выпускайте, — сердито посоветовал старпом.

— Только в Одесском порту, — в сердцах пообещал капитан.

И сдержал свое слово: полгода на корабле держал безвылазно — под воду меня как водолаза отпускал, на сушу — нет. На то он и капитан, чтоб слов на ветер не бросать.

АГЙЯ

— Когда я жил на одной лестничной площадке с Логофетом… — толстяк Федор, завидуя историям водолаза, насладился эффектом от упоминания о своем соседстве с известным футболистом. И продолжил: —…У меня был один друг. Он работал инкассатором. За это его ранили бандиты двумя пулями. Одну медики вынули, другую трогать не стали. Она осталась где-то в груди в неопасном месте. Решили: сама обрастет тканями, вроде подкожной мозоли. А затем друг посмотрел фильм «Три мушкетера» и стал ходить в секцию фехтования. На тренировке его противник сделал ловкий выпад рапирой, а не заметил, что с острия соскочила шишечка. Проткнул бы он моего начинающего друга насквозь, да рапира наткнулась на свинец в груди. Так пуля, которая чуть его не убила, спасла ему жизнь! Каково? — удивлялся Федор.

Мы тоже поудивлялись, и Валерий раздумчиво заметил:

— А в Африке и не то бывает. Вот с нашим боцманом несколько лет назад в Эфиопии такое случилось…

Толстяк Федор обиженно поглядел на него.

— В Аравийском море на судне забарахлил двигатель, — невозмутимо начал водолаз, — и мы, чудом миновав Баб-эль-Мандебский пролив, добрались до порта Асэб дружественной страны.

Ремонт затянулся, неполадки оказались серьезными. И администратор провинции выделил нам свой «лендровер» для четырехдневной поездки по стране. Чего попусту загорать на Красном море? По жребию выбрали десятерых человек, и меня, конечно. Везет!

В пять утра с трудом разместились счастливчики в машине и покатили к озеру Тана, километров, по-моему, аж за пятьсот!.. Ну, за один день не доедешь, в шесть вечера совсем темно, как отрубает день — вокруг почти экваториальная Африка! Дорога порой серпантином виляет над глубоченными каньонами, в темноте ездить опасно. Много любопытного увидели мы по пути: ровную саванну с одинокими зонтичными акациями и баобабами, окруженную со всех сторон поднимающимися друг над другом волнистыми горами; густую бахромчатую зелень тропических лесов; стаи черно-белых «порез», которых здесь не считают обезьянами, потому что их мордочки похожи на человеческие лица; внимательных антилоп со штопором закрученными рогами, неподвижно стоявших в тени зарослей. Вдоль дороги попадались деревеньки из хижин «тукулей» с жердевыми плетеными стенами и островерхими соломенными крышами; православно-христианские церкви — бедные и побогаче — с узорными крестами на кровле; мусульманские мечети с куполами, похожими на половинку яйца…

Как ни петляла дорога, но она шла строго в одном направлении, и поэтому сидящим у окон приходилось полдня изнывать на солнцепеке в тридцатиградусную январскую жару и лишь затем блаженствовать в тени, когда жгучее светило переваливало зенит. Большой зануда, боцман Нестерчук надоел всем своими капризами. С утра до двенадцати он ехал в тени, и вот, по справедливости природы, стало его припекать. Минут сорок он терпел, потом принялся ворчать:

— Вообще-то надо поступать по-товарищески, — обратился он к тем, кто наконец-то оказался в теневой стороне, — независимо от того, как вначале сел. Утром ведь не очень жарило! Теперь, предлагаю, нужно каждые два часа меняться местами.

И приходилось меняться: ему ничего не докажешь. Такой уродился — нытик.

Если кому надо по необходимости выйти, ноет:

— Время тратим…

Когда же ему самому понадобится, весело приказывает:

— Стоп, машина! Перекур, ребята. Так и быть, разомните косточки, — будто для всех постарался, заботливый. Заночевали на полпути к озеру Тана в каком-то городке в маленьком отеле «Турист» вроде барака-мазанки, крытом гофрированным железом, с рядом дверей и оконцев.

На высоченном дереве во дворе дремала громаднейшая птица — очень пернатый хищник. Дерево стояло по соседству с дверью боцмана. Птица сразу не понравилась Нестерчуку, руками на нее замахал, кричит: «Кыш отсюда, кыш!» Хозяйка гостиницы удивлялась: «Сто лет птичка на дереве живет, никому не мешала!»

«Орла» прогнать боцману не удалось, вякнул тот с высоты что-то по своему и опять задремал.

Ничего с ним не поделаешь — явление природы. Вздохнул боцман и сел на ступеньках под общей лампочкой читать толстенный детектив. Читает, кивает головой — привычка такая — и глаза вверх задирает — с опаской на «орла «поглядывает. Хозяйка была набожная, сразу его зауважала. Кастрюльку горячей воды ему для бритья персонально вскипятила. Шофер Богале потом рассказывал: она решила, что боцман на ночь Библию читал и мысленно с богом разговаривал, когда на небо смотрел.

Утром мы побродили по городку, и боцман решил непременно заглянуть к ювелиру: обручальное кольцо стало ему мало, хорошо бы расширить. Если все мы за плавание в дальних морях похудели, то он, наоборот, поправился. Зашли в тесную мастерскую, в уголке сам мастер притулился перед маленьким горном и железным столом с разными хитрыми инструментами. Среди них я паяльник увидел — наш, отечественный! — из пионерского набора «Умелые руки». Обратился Нестерчук к мастеру по-английски со своей просьбой. «Ван момент!» — оживился кустарь. Мол, мигом!.. «А сколько будет стоить?» — «Ван быр». Дескать, один быр! Снял он при помощи мыла кольцо с пальца боцмана. «Сейчас растянет, — заулыбался боцман, — замучило проклятое».

Не успел он опомниться, как умелец просунул внутрь золотого кольца напильник и — жжик, жжик! — принялся расширять… Что тут с нашим боцманом стало, побелел, как серебро! Еле отнял свое обручальное у мастера. «Вы что?» — кипит Нестерчук, а тот непонимающе улыбается.

Дернул я пострадавшего за рукав, на пол показал: вокруг золотые пылинки сверкают, а в углу мусорное ведро стоит и веник. Проглотил еще какие-то слова боцман и, не моргнув глазом, выложил за работу один быр. Кольцо, правда, пришлось ему теперь впору.

А умелец гостеприимно прощается:

— Заходите еще!

Вся группа, кроме самого боцмана, от беззвучного смеха содрогается.

Затем я себе с ходу джинсы купил — удобны для путешествия. А для боцмана — тоже на пятидесятом году захотелось пофорсить — нигде подходящего размера нет. Все эфиопы худощавые, стройные. А он никак не унимается: «Может, где-нибудь под прилавком?..» Ну, человек!

В конце концов приехали все-таки в город Бахр-Дар, он-то и стоит на берегу озера Тана, откуда берет начало Голубой Нил, как Ангара — из Байкала.

На улицах высились ряды пальм, кое-где на них среди бела дня садились дикие белые гуси. Чудеса!.. Но расстроенный боцман их в упор не замечал, а когда ему показывали, отмахивался:

— Мне бы ваши заботы!

Шофер Богале огорчался, что мы не побываем в национальном природном парке Аваш, где на воле живут львы и леопарды.

— Не попадем, и отлично! — заявил боцман, узнав о том, что у входа в заповедник висит строгое предупреждение: «Вы совершаете путешествие на собственный риск. За вашу жизнь администрация парка ответственность не несет!» — хотя исправно берет плату за въезд по два быра с человека — заранее, вперед, а то вдруг он не вернется.

Остановились мы в отеле «Гийон», прямо возле Тана, в парке с могучими баобабами, на которых густо сидели натуральные носатые туканы и крупные стервятники с голыми шеями. В озере плавали дикие пеликаны, издали напоминая парусные лодки.

Мы гуляли по берегу, фотографировались… Боцман вдруг сказал, что минут на десять отлучится, город посмотрит, а сам отправился брюки себе высматривать.

В одиночку, проверено, ходить хлопотно. Пацаны — чистильщики обуви, уличные торговцы пристают — проходу нет. Кинулся от них боцман от ворот отеля через улицу — чудом его «фольксваген» не задавил, чуть ли не по пяткам проехал!..

А ведь Африка не Подмосковье. В ней до сих пор много чего загадочного. Мы вот еще по пути заметили: гонят ли пастухи черных горбатых быков вдоль шоссе, цепочку мулов или осликов «агйя» — похоже на наше «и-го-го», правда? — обязательно перед самым носом машины ударят палкой животину, и та сигает на другую сторону дороги с риском потерять хвост.

Мы спрашивали шофера Богале: зачем они это делают? Он белозубо улыбался: машина от животного как бы отсекает злого духа. Бык, мул или ослик сразу теряют свой дурной характер, становятся терпеливыми и послушными. Смешно, да? Суеверие?.. Если люди хранят и соблюдают свои особые обычаи, значит, как говорится, нет дыма без огня. Конечно, в древности никаких автомобилей не было. И наверняка тех осликов гоняли поперек тропы прямо перед носом бегущих верблюдов. Главное, результат: как ни странно, ослики во все века изменялись для хозяина в лучшую сторону.

И с нашим боцманом случилось неожиданное! Вот тебе и суеверие… Вернулся он, и мы его не узнаем. Словно подменили.

Тихий такой, вежливый, предупредительный. Скажет просто так кто-то из нас: «Сейчас бы минералки попить», — боцман тут же кидается в бар отеля и летит назад с запотевшей бутылкой местной минеральной воды «Амба». Плату за нее принимать не хочет, отнекивается:

— Ерунда. Какие могут быть счеты? Чудаки вы, право! Про все свои капризы забыл и даже про злополучные брюки.

Видать, та машина начисто отрезала от боцмана его злого духа. Неузнаваемым стал, что твой эфиопский ослик!

Наняли мы большой катер, поплавали на нем по краю бесконечного озера — так боцман всю дорогу палубу шваброй драил, чтобы сделать приятное мотористу, и до того довел невозмутимого эфиопа, что тот швабру отнял и в пеликана запустил. Хоть она и денег стоит! Нейлоновая.

А каким безрассудным смельчаком стал Нестерчук! Неожиданно начал раздеваться:

— Хочу, — говорит, — искупаться. Зафиксировать, так сказать, свое тело в озере Тана!

Напрасно его пугали крокодилами.

— Видали мы ваших крокодилов!..

Тогда я важно надул щеки и строго произнес:

— Запрещаю.

— Слушаюсь, — щелкнул босыми пятками боцман и стал быстро одеваться. А ведь вполне мог зафиксировать свое тело где-нибудь в желудке крокодила, если не целиком, то по частям. Хоть крокодилов мы и не видели, но, говорят, их там тьма-тьмущая. Достоверно известно, что два американца решили переплыть залив озера на пари: кто быстрее? Переплыл только один, отставший. Затем боцман пристроился в отеле за старой туристкой ее здоровенную спортивную сумку, зонтик и плед носить. Навьючится, словно «агйя», и семенит позади. Она принимала его услуги как должное. А чаевые он не брал, точно осел. Хорошо хоть со стороны пристойно выглядело: старушке помогает — джентльмен.

Но мы-то знали, в чем тут дело.

Начали мы в обратный путь собираться. А новый характер боцмана никому покоя не дает. Таскает он сумки и портфели в машину, суетится. Загодя выгадывает себе такое место в «лендровере», чтобы, не дай бог, в тени оказаться. Целый ящик «Амбы» купил в дорогу на свои быры.

Что делать?.. И шофер Богале тихонько нам говорит:

— Надо бы его снова под машину толкнуть, а не то на всю жизнь «агйя» останется.

Клин-де клином вышибают! Пришлось постараться…

Разогнался Богале на «лендровере» во дворе, а мы разом сильно толкнули ничего не подозревающего боцмана прямо перед бампером на газон.

— С ума сошли! — взревел Нестерчук, растянувшись на траве.

А один из наших, еще ничего не зная, бежит из отеля с чемоданчиком и кричит:

— Неплохо бы «Амбы» в дорогу взять! Боцман как заорет:

— На свои быры покупай! — А затем: — Пока мне деньги за ящик с минералкой не вернете, никуда мы не поедем!

И давай, давай… Полез в машину и занял теневое место.

Мы чуть не расцеловались на радостях. Прежним стал!

Но на этом его приключения не кончились. Если уж судьба хочет наказать человека, то не останавливается на полпути. Проверено.

Вот думали вы когда-нибудь: что же такое обычная тень? Та самая, которую отбрасывают разные предметы и живые существа. С ней в почти экваториальной Африке творятся чудеса. Например, в полдень ее может и не быть совсем. В другое время у тебя могут появиться целых три, разной длины и густоты! Спрашивается: бывает ли у кого-нибудь вдруг чужая тень?.. У меня лично появлялись одновременно две: одна — тощий верзила, другая — пузатый коротышка. Мои?! Наши и чужие тени ведут загадочную жизнь. Они могут смешиваться и с силуэтами других людей. Идет тебе навстречу прохожий, его тень слилась с твоей, и у нее возник нос на затылке. Хорошо, насовсем не остался, а то ходить бы с двуносым отражением.

Не поверите, в городе Бахр-Даре мне рассказывали про абсолютно Лысого человека, который разгуливал с явно чужой, кудрявой тенью. Где он ее подцепил — неизвестно. Сам не ведает, полудикий кочевник. Для него и границ не существует: сегодня в Эфиопии, завтра в Кении, через месяц в Судане. Куда верблюды идут, туда и он.

Я сам не верил, пока подобное не увидел.

Итак, отправились мы на «лендровере» в обратный путь — к порту Асэб, где стоял наш «Богатырь». И, пожалуйста, у капризного боцмана внезапно разыгрался застарелый артрит. Богале сказал, что тут невдалеке за горой есть радоновый источник. Как рукой боль снимает у закоренелых ревматиков, злостных радикулитчиков и неисправимых артритников.

Остановили машину, закрутили от пронырливых обезьян все окна и стали карабкаться в гору по узкой тропке, петляющей среди острых камней. Боцман ковылял позади… Высоко поднялись, машина внизу — крохотная, сердце ходуном ходит. Потом через перевал спустились к источнику.

Из железной трубы, воткнутой куда-то в глубь скалы, шел вулканический пар и бойко капала целебная влага. Старухи бережно собирали ее в бутылки. Под концом трубы была каменная яма, наполненная той же парящей водой. Богале посоветовал боцману разуться и подержать ноги в этой ложбине.

Через полчаса Нестерчуку впрямь заметно полегчало, и мы двинулись в обратный путь.

Боцман шел теперь довольно резво впереди всех и обогнал крестьянина с мулом, взбирающихся по узкой тропе. Когда тропка пошла вниз, мул внезапно заупрямился, и мы невольно остановились. А боцман спокойно спускался себе к машине, не оглядываясь. Крестьянин рассердился на ушастого упрямца и стукнул его палкой, тот сразу резво понесся к дороге.

Услышав сзади цокот копыт, боцман обернулся и увидел мчащегося на него во весь опор четвероногого. Вместо того чтобы уступить тропу и взобраться на камни, он побежал вниз. Так они оба с нарастающей скоростью, уже не в силах остановиться, сбегали с горы. Преследователь оказался более быстрым — у подножия он налетел на боцмана, и они покатились в кусты. Затем поднялись, к счастью, невредимые. Мул затрусил в сторону деревни, а Нестерчук, прихрамывая, направился к машине. Все облегченно рассмеялись.

И тут я замер от изумления. Сбоку от животного семенила тень человека, а у боцмана рядом вроде бы вышагивала ушастая четвероногая тень.

Нестерчук забрался в машину, мул скрылся за поворотом, и наваждение кончилось. Больше никто этого не заметил. Впрочем, крестьянин, проходя следом мимо машины, странно посмотрел на боцмана и покачал головой.

Путешествие продолжалось, боль отпустила Нестерчука, и я вскоре забыл о происшествии. Мало ли что могло почудиться?

На ночлег остановились в том же отеле «Турист».

Устроившись в гостинице, мы без Богале, который сразу завалился спать, вышли прогуляться по городу. Зажглись фонари, и я вдруг вновь увидал, что рядом с боцманом вышагивает тень мула.

Пока никто, тем более прохожие, ничего не заметил, я поспешно уговорил всех вернуться в гостиницу: время, мол, уже позднее, попадешь еще в случайную неприятность, да и пропуски у Богале. Сделали кипятильником кофейку со сгущенкой, заели московским печеньем, покалякали о том о сем и разошлись спать.

Мне не спалось. Я не выдержал, пошел и разбудил боцмана. Узнав в чем дело, он расхохотался.

— Ты того?.. — И покрутил пальцем у виска.

— Давай выйдем!

Нестерчук, продолжая смеяться, вышел вслед за мной на залитый лунным светом двор и сразу осекся, узрев большую ушастую тень у своих ног. Боцман в отчаянии поворачивался и так и сяк, но не мог избавиться от своего странного безмолвного сопровождающего.

— Что ж делать, а? — У него даже дыхание перехватило. — Как я в Москву вернусь?! — Будущее внезапно предстало перед ним во всей ужасающей наготе.

— Лучше спроси: как ты завтра на улицу выйдешь? — заметил я. — А в Москве ты теперь можешь в цирке выступать.

Боцман схватился за голову, тень мула повторила его движения.

— Надо сказать Богале… — И Нестерчук внезапно воспрянул духом. — Он местный, может, что придумает!

Ничего не понимающего сонного Богале вытащили во двор в одном белье. Он сразу нахмурился, увидав злополучную тень.

— Вы с ним обменялись, — серьезно заявил шофер. — Придется завтра вернуться, найти хозяина мула и решить на месте.

Всю ночь мне снились жуткие зарубежные сны…

Утром я рассказал все нашим пораженным спутникам, и мы под прикрытием своих теней бережно провели бледного боцмана к машине.

Того крестьянина удалось разыскать легко. Про удивительного мула уже знала вся деревня возле источника.

Хозяин долго отказывался от обмена. Ему, видите ли, очень лестно, что его четвероногий помощник стал знаменитым, а тень тени его славы падала и на владельца. Пришлось дать сто быр, на меньшую сумму он не соглашался.

Но одного согласия мало: необходимо было провести эксперимент. И вот мул, погоняемый хозяином, и боцман снова взобрались на ту же гору.

Деревенские жители, чтобы не мешать ответственному делу, собрались внизу, запрудив дорогу. Останавливались автобусы, выскакивали разъяренные водители, высовывались в окна пассажиры, и все тотчас замирали, узнав о предстоящем. Даже маленьким детям, коих женщины носят за спиной, закрывая одеялом, скинули покрывала с головы, чтобы те могли посмотреть редкостное представление.

Боцмана вся эта суета не занимала, он был по-прежнему бледен, но железно решителен. Им двигала лишь одна благородная цель: любой ценой вернуть свою многострадальную тень. Позволено спросить: а почему бы не поставить его и мула рядом в той же деревне или, на худой конец, там же их и столкнуть? Пробовали. Нестерчук даже влезал верхом, надеясь на чудо, но чуда не получалось. Каждый оставался при «своих» — чужих тенях. Потому и решили сделать попытку в том же самом злополучном месте — на горной тропке.

По сигналу Богале боцман побежал вниз, а крестьянин ударил палкой мула. Нестерчук особо не спешил, давая возможность помчавшемуся за ним животному снова сбить его с ног возле тех же кустов.

Неизвестно, чем бы это кончилось, если б в эксперимент не вмешалась толстая женщина на велосипеде. Она внезапно вылетела из-за перевала и понеслась вслед за мулом, безуспешно пытаясь затормозить. Столкновение было неизбежным!

Нестерчук, мул и велосипедистка смешались в одну кучу!.. Когда женщина, спасаясь, поспешно покатила прочь, рядом с ней скакала тень мула. Сам ошалелый четвероногий убежал, истово крича, в деревню — опять с тенью боцмана. А наш страдалец остался — с пышной тенью женщины.

Разъяренный крестьянин, осыпая всех проклятиями, и слышать больше не хотел ни о каком новом, тройном обмене. И грозил пожаловаться в полицию, хотя и получил вознаграждение.

Так и уехали ни с чем. Вернее, боцман — с другим приобретением.

И сколько б потом ни твердил корабельный врач про «лженауку», так и этак направляя рефлектор лампы на несчастного Нестерчука и недоверчиво рассматривая его необычный силуэт на стене, ничего нельзя было поделать.

Новая тень у боцмана стойко держалась до самой Москвы и там еще доставляла хозяину немало хлопот. Нестерчуку в солнечные дни приходилось сидеть дома либо ходить повсюду под ручку со своей видной, крупной женой. И она на это не жаловалась.

— Я затем не раз встречал боцмана, у него теперь вполне нормальная тень. А поумневший под чужим небом корабельный врач сказал мне, что это как с африканской болезнью, вызываемой амебой. У нас для нее нет подходящего климата и питательной среды, и больные через две недели сами по себе выздоравливают, — закончил историю Ураганов.

Мы молча поглядели на свои короткие тени, лежащие на полу, и удовлетворенно вздохнули.

— Нет, ты, правда, по соседству жил с Логофетом? — вдруг спросил Федора Глеб.

СТЕПАНИШНА

Случилось это на острове Сахалин. «Богатырь» стоял тогда в порту Корсаков по соседству с супертраулером, своего рода мощным плавучим заводом, сделанным в ГДР и начиненным всякой автоматикой и электроникой. Специальные эхолоты указывают плотность, вес и глубину проплывания рыбных косяков, и сразу видно, стоит ли выметывать простым нажатием кнопки гигантский трал, куда свободно может влезть двадцатитрехэтажный дом. Семнадцати рыбакам в разделочном цехе только успевай управляться с механизмами, когда по конвейеру пойдет рыба: филе прессуется, попадает в целлофановые сорокакилограммовые пакеты — и в морозилку, а из отходов получается рыбная мука.

И что интересно: никак нельзя перевыполнить план ни более быстрым вытягиванием трала, ни ускорением обработки рыбопродуктов — тут же срабатывают запломбированные спецпредохранители, и все останавливается.

Таким образом супертраулер сам себя бережет от бездумных энтузиастов — иначе он из ремонта не вылезал бы. А ремонт производят не где-нибудь в порту приписки, а исключительно у черта на куличках — на верфях Штральзунда на Балтийском море.

В общем, конец двадцатого века!

Было это осенью, и захотелось мне поохотиться, команду пернатой дичью побаловать. Выпросил я у одного рыбака с супертраулера ружьишко — они же все местные, в Корсакове живут, — тот еще «кроки», самодельную карту нарисовал: где утки водятся. И в путь!

Отъехал на автобусе по асфальту вдоль побережья Охотского моря километров тридцать и высадился в какой-то заброшенной рыбацкой деревеньке. Почти все дома заколочены: с появлением мощных рыбацких судов прибрежный лов стал нерентабельным, вот и подались люди кто куда. Правда, сейчас хотят вновь в прибрежье лов возродить — после того как многие страны установили у своих берегов многомильную рыболовецкую зону.

Странное ощущение не покидало меня: после своего современного судна «Богатырь» и супертраулера я как бы попал в далекое прошлое. Вокруг старые рубленые дома со мшистыми бревнами, рассохшиеся шлюпки со смолеными днищами, бездомные коты, стремительно перебегающие открытое пространство улицы. И лес уже подступил к деревне, на крыльце «Чайной» росло деревце. На песке валялись влажные водоросли морской капусты и зеленые обрывки от японских сетей, выброшенные морем…

Я углубился в лес. Блукал, чавкая сапогами, по окраинам заросших болотцев, постреливал в мало пуганных уток, если можно было их достать, не раздеваясь. Попутно срывал особый сахалинский папоротник, который островитяне научились у местных корейцев вкусно мариновать…

Стало темнеть, и я почувствовал, что заблудился. Знать-то знал: в какой стороне осталось море, там и шоссе, но понимал, что не сумею на него засветло выбраться. Завязнешь еще по пути в этих болотистых местах.

Решил правильно: выбрать местечко посуше, развести костерок, похлебать утиного варева, нарубить лапника для постели и переночевать. Только выбрался на большую поляну, как увидал — хоть перекрестись! — избу на курьих ногах. На трубе филин сидит, перышки чистит, а по лужайке перед домом зебра бегает.

Вот те раз…

Я не из робкого десятка: ружье наперевес и подхожу к избушке.

— Здравствуй, добрый молодец, — раздается сзади голос.

Чуть ружье не выронил.

Обычная старушка из лесу идет. В очках. С корзиной, полной папоротника.

— Здорово, баба-яга, — осторожно поздоровался я. Старушка обиделась:

— Какая я тебе яга? — говорит. — Я обыкновенная пенсионерка, бывшая колхозница. Мать лесника. А зовут меня — Степанишна.

— Не знаю, как вас там зовут, а обстановочка для яги подходящая, — бодрился я.

— Вы про дом, что ли? — махнула сухой ручкой старушка. — Мой сын-лесник — народный умелец, сам все выстругал: и резные наличники на окнах, и курьи лапы за-место фундамента.

— А зебру он тоже выстругал? — спросил я. — Тогда почему ж это изделие народного умельца траву ест?

— Лошадь она, — хихикнула бабка. — Скучно здесь, в лесу, вот я и раскрасила ее в полосочку. Веселее смотрится. Как в сказке.

Ну, чудачка!

— А филин тот, — и показал на трубу, — кем нарисован?

— Сова, — подчеркнула Степанишна, — сама приблудилась. Птенцом ее выкормила. Днем спит, ночью летает.

— Хорошо, что хоть вы не летаете, — рассмеялся я, закинув ружье за спину.

Степанишна странно посмотрела на меня. Понял ее взгляд по-своему: а что, мол, он за человек? Объяснил ситуацию и попросился на ночлег.

— Пожалуйста, — пригласила в избу Степанишна. Жилище внутри совсем успокоило меня, когда увидал в красном углу цветной телевизор на батареях и комнатную антенну.

— По спутнику связи через станцию «Орбита» передачи смотрим из России, — похвасталась Степанишна.

Она ощипывала моих уток и рассказывала, как они тут неплохо живут с сыном-лесником среди красивой природы. У них там, за домом, хозяйство имеется: корова, подсвинки, индюшки… Огород свой, корюшка в ручей из моря заходит — жить можно. Скучно бывает, понятно, но теперь с новым телевизором стало гораздо веселее.

Сама она, Степанишна, страсть как сказки любит: от своей бабушки невесть сколько их помнит и сама сочиняет. К ней даже из Южно-Сахалинска ученые люди приезжали — сказки на магнитофон записывать.

Тут я ей тоже кое-что порассказал.

— В жизни еще почище сказки случаются, — заметил ей. — Вот я раньше фотографом с другом Серегой на кладбище работал. Схоронили как-то старика, а у могилы Серега пятерых родственников сфотографировал — на долгую светлую память. Деньги они, как положено, вперед заплатили, оставили адреса. Сделал он снимки и разослал по почте. И вдруг заявляются к нему все пятеро, фотографии под нос тычут: «Что это?» Смотрит внимательно: отличный глянец, все шестеро, как живые. «Вот именно, шестеро!» — ужасаются они. Их-то ведь пятеро было. Оказалось, шестым с краю тот дед стоит. Да еще и, шутник потусторонний, улыбается среди всех печальных родных. Болел он долго — наверное, рад, что наконец отмучился. А вы говорите — сказки… Вот спутник связи, по которому вы передачи ловите, похлеще всякой сказки! — зевая, закончил я.

— Врать ты здоров, — покачала головой Степанишна. — Ложись-ка лучше спать, фотограф.

Лег я на большую резную лавку с львиными мордами и быстро заснул.

Проснулся от детского плача…

Трое маленьких детишек в избе, и с ними — дылда лет пятнадцати, акселератка. Ходили в лес за папоротником, тоже заблудились и, слава богу, на домик Степанишны наткнулись.

Она их утешает: переночуете, а утречком, на рассвете, сын-лесник запряжет лошадку и домой отвезет. Все поуспокоились, только за родителей волнуются, которые сейчас за них переживают. Один только самый маленький бутуз хнычет: он, видите ли, «зебры» испугался.

— Она из зоопарка убежала, — успокаивает его дылда-акселератка. — Правда, бабушка?

Бабка и им объяснила, что лошадь покрасила. А бутуз упорствует: ладно, а тогда почему она, Степанишна, летает? Он, мол, видел, как она над лесом кружилась!

Вот дети пошли — фантазеры!

— Почудилось тебе, — рассердилась акселератка. Но мальчонка на своем стоит: видел и видел!

— Не спорьте, — добродушно засмеялась Степанишна. — Ну летала. Я сына-лесника высматривала: идет он или нет с обхода.

«Ну и бабка-сказочница, — подумал я. — Как заправляет! Недаром из Южно-Сахалинска приезжали ее записывать».

Акселератка даже примолкла. А мальчонка возликовал:

— Что я говорил!

А другие малыши удивились:

— Как так летаете, бабушка?

— Долго, учиться пришлось, возраст не тот, — призналась она. — Вы же во сне летаете?

— Летаем. Так то во сне!

— И у меня сначала так было. Летаю-летаю во сне, приоткрою глаза — нет, не летаю. Снова закрою — вновь летаю. Открою — опять нет. А однажды так быстро глаза открыла — парю на полметра прямо над кроватью!

Так, мол, постепенно и натренировалась Степанишна летать не только во сне, но и наяву. Главное, нужный момент поймать и не упустить!

Сказки, они ведь, по ее словам, рядом с человеком живут. Не спугнуть бы только. Вот хотя бы недавно ей домовой приснился, она так быстро глаза раскрыла, что он еще секунды две на печке сидел. Испугался и скрылся!

Заулыбались детишки. А глаза у них слипаются. Устали. Уложила она их отдохнуть на широченную кровать вместе с акселераткой. Та, как и я, старушке не поверила. Да ведь чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. Сладко уснули дети…

И я снова уснул.

Проснулся опять от тихого разговора Степанишны с наконец явившимся сыном-лесником. Тот удивлялся: откуда в избе такой «лесоповал», словно в общежитии мелиораторов. Сообщила ему мать, что гости заблудились.

— Бывает, — проговорил лесник. — Утром отмою от краски лошадь, домой их отвезу. И этого, — про меня, — к шоссейке подброшу.

— Сама могу отвезти. Привыкла чуть свет вставать, а ты спи себе, намаялся.

— Нет, маманя. А не то вы детям своими байками голову забьете. И сам-то с вами чудаком прослыл… Однажды, не поверите, мне показалось, что вы летаете, — усмехнулся он. — Надо же!

На рассвете кто-то бесцеремонно меня растормошил. Стоит надо мной лесник в подштанниках.

— Скорей! Скорей! Я с ума сошел! — подтащил к раскрытому окну: — Глянь!

Скачет по лесной опушке «зебра». А над ней весело летят гуськом: впереди сова, за ней Степанишна и трое улыбающихся ребятишек. Вспомнил тут я оторопело старушкины слова: «Главное, момент не упустить!»

Весь сон сразу покинул, оглянулся: одна лишь акселератка в широкой кровати спит.

— Видишь? — чуть не плача трясет меня за плечо лесник.

— Ничего не вижу, — вздрогнул я. Пусть сами разбираются. Хорошо, что одетым вчера лег, схватил ружье и рюкзак. За порог — и деру!

Только на шоссейке опомнился.

Такая вот невероятная быль. А говорят: «Супертраулер, супертраулер!..»

ИСТИННОЕ ЛИЦО

Надеюсь, вы помните по истории «Крупные Мурашки» моего друга Вита, аспиранта Витаутаса, — с ним мы справляли мой злополучный день рождения на Красном море. Вернувшись из плавания, мы продолжали дружить и в Москве.

Конечно, на корабле мы виделись чаще, несмотря на то что там тоже своей работы хватало. Но, так сказать, и на берегу он от меня не откачнулся, хотя какие могут быть общие интересы с простым водолазом.

Как-то после спора со мной он раздосадованно сказал: «Жить бы тебе под водой, Ураганов!» Догадываюсь — не пенек с ушами, — он терпел меня, как Дон-Кихот верного Санчо Пансу. Поначалу я и был при Вите за оруженосца, телохранителя и посыльного. И ни капли не обижался. Ведь я обычный, рядовой человек, не аспирант, и даже без высшего образования.

Разумеется, Вит пытался подтянуть меня до своего уровня, давал разные книжки для развития. Однако я стойкий: каждый раз месяца этак через два возвращал ему очередной том, из вежливости прочитав только предисловие, пока он не махнул рукой на мое самообразование. Я прочел в жизни всего две книги: «Молодую гвардию» и «Человека-амфибию» — и расширять этот список не собирался. В школе на уроках литературы я отвечал лучше всех, потому что не обременял память ничем, кроме учебника. С Витом испытанный номер не проходил. В отличие от учительницы он требовал личного мнения о произведениях. А откуда его взять?

Я считаю, что все делятся, помимо других категорий, еще на две группы: рассуждающих книгочеев и людей ахти иного действия. Первые — им достаточно переживаний имеете с героями книг, а другие — те действуют сами. О них-то обычно и пишут. Если б не было таких, как и, о ком писать? О читателях?

Даже на ученых коллег Вита я производил впечатление своей неповторимостью. Помню их громкий смех, когда я сказал, что прыгал в океан с мачты корабля «по-солдатски». «Солдатиком?» — машинально переспросил кто-то. «А я что сказал?» — солидно кивнул я в ответ.

Нет, я, скорее, был у Вита как Пятница у Робинзона. Не подумайте, что скрываю свою начитанность. Спасибо кино и телевидению — лет через пять все знаменитые книжки поголовно экранизируют.

А Пятницу я упомянул потому, что он тоже был из не очень начитанных, зато Робинзон никогда с ним не расставался. Это я к тому: образованных много, а поговорить по душам Виту не с кем, кроме как со мной. Постепенно он стал доверять мне и самое сокровенное. Я личность непосредственная, на меня не давят литературные примеры, поэтому могу дать жизненный дельный совет. А то и помочь — особенно, если не просят. Когда очень уж просят, любой кинется на выручку. Не заслуга, верно?

Суть в том, что Вит неожиданно влюбился. На его месте я бы поступил точно так же. Все так поступали, увидев ЕЕ! А я сразу про себя решил — не по Сеньке шапка Мономаха.

Лариса была исключительной особой лет двадцати трех. Когда она шла по улице, у всех встречных мужчин шеи сворачивало. Иные даже останавливались, чтоб подольше посмотреть вслед, как она плывет яхточкой, со всей положенной оснасткой международного класса «Супердракон». Красивая до умопомрачения. Не удивлюсь, что слабаки могли и действительно тронуться. Только не я. А объект она для этого подходящий. С ней станется.

Познакомились мы с Ларисой на одной приятельской вечеринке: полумрак, хрусталь, вкрадчивая музыка, растворимый кофе. Как в лучших домах Москвы.

Кто-то опрометчиво ее привел, а потом уж не мог к ней прорваться, чтобы увести.

По-моему, она не сразу предпочла Вита, хотя и танцевала с ним, и разговаривала. Я больше опасался за танцы — Витаутас неуклюж, зато за беседы на любые темы я был хладнокровен. Ему дай рот раскрыть — заговорит до смерти на четырех языках: нашем, литовском, английском и греческом — древнем и современном. Это я лишь пиджин-инглиш знаю: когда английские слова произносят точь-в-точь, как они пишутся, не пропустив, боже упаси, ни одной буквы.

На всякий случай, как только они оказывались рядом, я мгновенно подсаживался и вставлял всякие умные замечания, чтоб Вит еще ярче вырисовывался на моем фоне. Так любой бы настоящий друг сделал.

Мое присутствие их почему-то поначалу раздражало, но я был неумолим: решил парня поддержать, не остановлюсь на полпути. Выручу до конца.

И не ошибся. От непонятной мне робости Вит то и дело становился молчаливым, но я не дремал и подкидывал сухих щепок в огонек. Когда, исчерпав достоинства и недостатки погоды за окном и в мировом размахе, Вит опять потерянно сник, я жизнерадостно спросил:

— Вит, правда, что ананасы растут из земли прямо по одному.

Непривыкшая Лариса обалдело глянула на меня, так взмахнув ресницами, что трепыхнулся мой чуб, будто на сквозняке.

А Вит сразу оживился:

— Не помнишь, что ли, в Африке на плантациях?..

— Ах да, припоминаю… Мы еще тогда с тобой целый мешок ананасов купили — стандартный, сорок пять килограммов, — и вдвоем за целый день еле управились.

— Как управились? — широко раскрыла она голубые глазищи.

— Как, как, — мечтательно ответил я. — Съели.

— А когда вы в Африке бывали? — приятно удивляясь, повернулась она к Виту.

Тут-то и пошла Африка минут на пятьдесят. И мне немножко внимания перепало, раз я удосужился вместе с Витом побывать в дальних краях.

Исчерпали Африку…

А я наготове. И озабоченно спрашиваю друга:

— Тебе домой не пора?

— Куда?.. — оторопел он.

— Слушай, если ты так бездумно будешь время терять, ты никогда докторскую диссертацию не закончишь! — беспокоюсь я.

— Не докторскую, а кандидатскую. И уже закончил, — отмахнулся он.

— Вы в аспирантуре? — заинтересовалась Лариса. — А где?

И, пожалуйте, еще на полчаса об университете.

Речь у Вита так и журчит. А я тоже слушаю и горжусь. Со мной не пропадешь. Сам с собой даже я нигде не пропаду!

Чудесная девушка. И, главное, красота у нее не истуканная, не холодная, самоуверенная, а живая, мягкая, добрая…

Полчаса истекло. Я продолжаю стараться. Вспомнил последнюю книгу, которую мне безуспешно давал почитать Вит.

— Не помню, — попытался я наморщить лоб, — роман «Процесс» Юлиан Семенов сочинил?

Ну, они оба разом вскинулись, начали меня просвещать, а затем, забыв обо мне, заспорили о каком-то Кафке.

Короче, показал я друга Ларисе со всех сторон: за один вечер она его больше узнала, чем за месяц бы, если бы я не вмешался.

С тех пор Вит повадился заявляться ко мне домой чуть ли не по ночам и говорить часами о своей ненаглядной, пока сам не заснет на стуле.

Да, замечательная девушка. И профессия соответствующая — искусствовед, столь тонкий она человек. Впрочем, она бы могла быть и детским врачом, такую доброту излучало ее лицо.

Они встречались Каждый день. Меня они не избегали и милостиво позволяли иной раз погулять с ними, сходить в кино или кафе. Это еще больше расположило к ней мою ершистую натуру. Ведь не перевелись еще подруги, которые перво-наперво стараются отвадить дружков-товарищей то ли из глупой ревности, то ли по неистребимой привычке собственниц.

Лариса была другой: спокойной, дружелюбной, доверчивой, ни тебе малейшего раздражения, обиды… Одним словом, идеальная.

Честно говоря, таких не бывает. Что меня и настораживало. Наверное, потому и появилось какое-то опасение, предчувствие… Неясная тревога ныла в душе, как от далекого скрипа дерева на пустынном лугу. Со мной такое нередко случалось где-нибудь на охоте: или дальний дергач скрипит, или дерево в тишине где-то, а где — не видно. И непременно к грозе.

Я не мастак копаться в ощущениях, но заметил, что мое странное предчувствие возникало в тот неуловимый миг, когда я отводил взгляд от Ларисы и затем снова смотрел на нее. А не смотреть было трудно. Она притягивала. И вот те мгновения невольно оставляли промелькнувшее впечатление чего-то чужого, какой-то лжи…

Затем я сделал неожиданное открытие. Если дома я старался вспомнить ее лицо, оно вдруг возникало совсем не тем, другим: жестким, злым, расчетливым…

Я пытался осторожно выведать у Вита, а какое воспоминание остается у него, но недаром говорят: все влюбленные слепы. Он по-прежнему видел ее будто наяву — мягкой, доброй красавицей. Ну а я мог судить вроде бы непредвзято. Я уже говорил, что, как человек волевой, запретил себе в нее влюбляться, я ей не пара. «Ему б кого-нибудь попроще…» — поется в известной песне. Это про меня.

Оглядываясь назад, я полагаю, что немаловажным стал прискорбный случай с фотоаппаратом. Однажды в парке имени Горького — знаете каменную беседку над Москвой-рекой? — я их сфотографировал пару раз своим «Киевом», хотя Лариса и отнекивалась, говорила: не любит сниматься… Еле уломал.

Затем она внезапно захотела запечатлеть Вита со мной. Мы приняли достойную позу, положив друг другу руку на плечо. А Лариса села на балюстраду и, наводя аппарат на резкость, батюшки мои, слегка откачнулась назад, потеряла равновесие и…

Ее мы удержали, а мой «Киев» нет.

Она так расстроилась, запереживала:

— Новый куплю!..

На то я и водолаз, чтоб новый не покупать. Разделся, нырнул на дно — и будьте любезны! Естественно, потом с фотоаппаратом пришлось повозиться дома, пока привел в порядок. А пленке, конечно, каюк!

Тогда и шевельнулась у меня непрошеная мысль: «Не нарочно ли она это устроила?» Но зачем?

Понятно, не сразу нашел я ответ. Где там! Целый месяц прошел…

Видимо, главным явились слова Ларисы, которые как-то вырвались вскользь.

— Какая вы красивая! — не удержавшись, сказал я.

— Красивая, когда на меня смотрят.

Ее слова меня ошеломили, потому что, в отличие от Вита, я их понял буквально. Значит, когда не смотрят, она — другая? А ведь это похоже на мои загадочные ощущения. Все постепенно становилось на свои места. Так, так, так…

Но как же, позвольте, увидеть Ларису, не смотря, не глядя, не глазея на нее?!

Задача… Ну что ж! Я не из тех, кто отступает. Не простые проблемы приходилось решать и в трущобах Гонконга, и в знойных африканских пустынях, и в мрачных шотландских замках!

В Южном порту столицы имелся знакомый механик, по призванию художник-самоучка. Для Доски почета он всех лучших людей производства, кроме меня, в красках изображал, особенно удавались ему портовые активистки. Я и попросил его сделать портрет Ларисы. Причем не впрямую нарисовать, не с натуры, а исключительно по памяти.

И организовал случайную встречу. Сидим мы втроем: Лариса, Вит и я — на террасе в парке Горького, едим мороженое. Тут и причаливает к нам мой художник-самоучка.

— А я только что о тебе подумал! — искренне воскликнул я, уже опасаясь, что он вдруг не придет. — Легок на помине!

— Извини, опоздал, — смутился он, взглянув на свои самодельные часы.

— Куда? — сделал я большие глаза.

— Ты чего?.. А-а, — вспомнил он наш уговор. И, как ему казалось, ловко выкрутился: — Вчера я к тебе домой опоздал. А сегодня, думаю, дай-ка поищу тебя-его, — показал он на меня пальцем, — где-нибудь в парке.

Можно подумать: мы в райцентре живем.

Лариса и Вит переглянулись, наверняка посчитав, что и мой приятель — обалдуй под стать мне.

Познакомил я их. Механик-художник взял себе стаканчик вина для вдохновения и глаз с Ларисы не сводит. И хотя она к этому привычная, что-то все-таки ее обеспокоило. Вероятно, к простому любованию у моего самоучки примешивалось нечто профессиональное, этакий изучающий взгляд технического порядка: где на нее белил не пожалеть, где нежно-розовый колер подпустить.

— Акварель! — причмокнул он губами.

— А вы кем работаете? — вот тут-то забеспокоилась она. С высоты прошедшего времени я это отчетливо представляю.

— Механиком, — не выдал он свой талант. — Да-да, вы, Лариса — как акварель, — поспешно поддержал я его.

— Не масло же, — передернул плечами растяпа-самоучка.

Ну, он точно вроде меня — прямой человек. Я-то думал, он схитрил, когда правильно назвал свою профессию.

А теперь он, будьте любезны, явно вознамерился порассуждать о том, чем ее, видите ли, рисовать: масляными или акварельными красками.

Еле перевел я разговор на другое и постарался, чтоб он здесь не засиживался. Как только я между прочим сообщил, что в павильон «Пльзеньский» привезли чешское пиво, он галантно попрощался: «Извините за компанию!» и сразу заторопился туда. Я даже опасался, что он недостаточно ее изучил и все старания пойдут прахом. Самоучка заметил мое волнение и уже на ходу значительно произнес: «У меня глаз — алмаз!» — и быстро удалился в сторону чешского пива.

— Странный какой-то — рассмеялась колокольчиком Лариса.

— Очень, — подтвердил я. И не менее загадочно добавил: — Не тем занимается.

Вит ничего не сказал, он смотрел на Ларису, как ягненок на зеленый луг. А, точнее, будто каторжник Жан Вальжан из-за решетки на свободу. Читали «Отверженных» Виктора Гюго? Там в предисловии об этом написано.

Механику я дал на творческую работу весь завтрашний воскресный день. Если я прав, представляю, как ему придется помучиться.

Сам я тоже не терял времени даром…

Поймите правильно, у меня и в мыслях не было сделать кому-то плохое, той же Ларисе или Виту. Тем более — ему. Простая любознательность! Но теперь я понимаю, что не только. Я беспокоился за Вита, за его судьбу.

Иначе почему бы я связался с художником-самоучкой именно тогда, когда вдруг узнал, что Вит и Лариса решили пожениться? Вероятно, я предчувствовал, что моя прямолинейная интуиция не подведет.

И она не подвела.

В ту же субботу я не удержался и пригласил жениха и невесту на воскресенье вечером в гости к самоучке.

— Зайдем, посидим. Да вы ж помните, художник, в «Пльзень» от нас убежал, — уговаривал я их.

Брови у Ларисы чуть дрогнули.

— По-моему, он механик, — осторожно сказала она.

— Механик, — весело кивнул я. — А в свободное время — художник. Ну, не ахти какой, не Паоло Веронезе, а наш современный самоучка, вы уж не взыщите…

Мы с Ларисой встретились глазами, она холодно улыбнулась, и я почувствовал: она поняла.

— А ты, — она впервые обратилась ко мне на «ты», — таким… только прикидываешься? — сухо спросила она.

— Вы это заметили? — широко улыбнулся я. Она была прекрасна и во гневе!

Вит растерянно таращился на нас.

Она повернулась на каблучках и пошла прочь. Вит побежал за ней…

В воскресенье мы с ним все же зашли к самоучке. Лариса неожиданно дала Виту от ворот поворот, даже разговаривать с ним не хотела, не открывала дверь и на истошные звонки по телефону не отвечала. Он был не в себе, осунувшийся, пришибленный, и никак не мог осознать, что же произошло.

У механика-художника вид был не лучше. На трех подрамниках стояли три женских портрета, написанные акварелью. Он безуспешно заканчивал четвертый и ругался:

— Черт! Это не она! Ну не она, пропади пропадом! Все четыре женских портрета были схожи между собой: те же хищные глаза, капризная морщинка на лбу, жесткие складки у носа, злые, своевольные губы…

Вит безучастно скользнул взглядом по работам, а самоучка продолжал ругаться: не похожа и не похожа!..

— На кого? — спокойно спросил я.

— На деда твоего… — пробубнил он и в ярости разорвал лист ватмана. — Та была — глаз не отвести, а эта… мегера… бестия…

— Кто «та»? — опять спросил я. — Кто «эта»?

— Да Лариса ваша вчерашняя! — вспылил он.

— Лариса?! — Вит очнулся. И едко засмеялся, пристально поглядев на портреты. — В карикатурах и то более похоже бывает!

— Взгляд художника… — пробормотал я.

— Чего? — прищурился Вит.

— И тем не менее это она. — Я присел на забрызганный давно засохшими красками диванчик.

Вит постучал себя пальцем по виску.

Ладно. Пришлось мне полезть в карман пиджака. Я выложил на стол цветной снимок, девять на двенадцать, который щелкнул вчера украдкой на террасе, когда отходил за сигаретами и незаметно достал многострадальный «Киев» из своей спортивной сумки. И хотя фотограф я неплохой и в свое время, о чем вы знаете, работал в фотоателье на пару с дружком Серегой, все-таки опасался неудачи, профессионально зная, что иные лица на снимках выходят невыразительными и подчас искаженными. Поэтому-то я и не надеялся лишь на себя и попросил механика-художника посодействовать, а затем уж сравнить результаты. Так оно надежней, предусмотрительно решил я. Подстраховался.

Вит и наш хозяин уставились на фото.

На нем была, несомненно, та самая незнакомая девушка, что и на акварелях. Сходство поразительное!

Нет, все-таки мой самоучка — способнейший художник. Правда, он и механик хороший. Ну, да талантливый человек везде мастер, если чем-то займется честно.

— Ты хочешь сказать… — начал Вит и умолк.

И он, и художник оторопело посмотрели на меня.

— А чего говорить? — хмыкнул я. — Факт налицо. Лариса!

— Шутки твои дурацкие, — сердито покачал головой Вит. — Это не Лариса…

— Вот-вот, это не Лариса, — подхватил я, — а это не ты, и указал на притененную листвой дерева фигуру справа на снимке.

Вит вгляделся и узнал себя, свой пиджак и рубашку…

Затем медленно обернулся на портреты…

Первый раз столкнулся я с тем, что совпали взгляд бездушного механизма — фотоаппарата и взгляд художника, пусть и самоучки. Повторяю, сходство было поразительным. Так раскрыть внутренний мир человека!

Витаутас молча ушел, я понимал, что ему надо побыть одному — такой удар! — а мы с механиком остались потолковать о превратностях жизни.

Мне почему-то вспомнилось, как мать в шутку говорила: «Ты хороший, когда спишь». По-видимому, в поговорке большая правда: во сне никто не притворяется.

Ларису я и Вит увидели только через год. Она по-прежнему прекрасна и по-прежнему не одна.

Мне было легче ее тогда понять, я тоже всю жизнь прикидываюсь таким-этаким…