Лето придёт во сне. Запад

Глава 1

Обрыв

Машина, дожидавшаяся нас на берегу, была великолепна – огромная, блестящая и чёрная как ночь; тёмные стёкла в мельчайших деталях отражали плывущие по небу пушистые облака. Отразили они, к сожалению, и меня, за секунду до того, как один из гориллоподобных мужиков, что молчаливо сопровождали Ховрина всю дорогу, распахнул заднюю дверцу. Отражение мне совершенно не понравилось: опухшее, измазанное засохшей под носом и на губах кровью, растрёпанное, в лохмотьях красного платья и красных же чулок. Последнее почему-то расстроило меня больше всего: эти остатки былой роскоши сейчас выглядели до ужаса пошло.

Мужик попытался затолкать меня на заднее сиденье, но я упёрлась ногой в порог, а руками ухватилась за дверцу. Не потому, что и впрямь таким образом наивно надеялась избежать заготовленной мне участи: просто совсем не сопротивляться было бы как-то неправильно. Подумала даже закричать, но вспомнила, что при нашей высадке из катера на причале присутствовали какие-то люди, и они не обратили ни малейшего внимания на четырёх мужиков, волокущих избитую девчонку. Вряд ли мои крики произведут на них больше впечатления.

А в следующую секунду на помощь держащему меня мужику подоспел второй, вдвоём они очень легко подавили моё символическое сопротивление, и я оказалась в машине, при этом сильно впечатавшись лицом в бархатистую обивку заднего сидения. Невелика беда – лицо всё равно давно онемело.

В унисон хлопнули дверцы. Мне придали сидячее положение, стиснули с двух сторон. Слева сел один из конвоиров, и я даже не имела ничего против этого: по крайней мере, к нему можно было привалиться, чтобы продолжать держаться вертикально. Но вот справа оказался Ховрин, который даже не приближался ко мне во время поездки на катере. Впрочем, наивно было надеяться, что он и дальше намерен не докучать мне своим обществом.

Вблизи мой теперь одноглазый недруг выглядел ещё хуже. Он явно чувствовал себя плохо; возможно, испытывал боль, что и неудивительно, учитывая неприятную красноту и припухлость, которая начинала расползаться по его лицу из-под повязки. Ну ничего, тут мы, можно сказать, на равных: мне тоже больно.

Через босые ступни (кроссовки у меня почему-то отобрали вместе с рогаткой) в тело передалась еле заметная вибрация. Я не сразу поняла, что это бесшумно завелась машина, на переднее сидение которой сели ещё двое сопровождающих Ховрина дуболомов. Стёкла этого, несомненно, очень дорогого авто были прозрачны как слеза, я увидела за ними синее спокойное море, белый причал и катер, на котором мы приплыли. Потом пейзаж покачнулся, сдвинулся в сторону – машина разворачивалась, собираясь уезжать.

Внезапно на мою щёку обрушился удар. Не знаю, насколько сильный: способность чувствовать боль изрядно притупилась за последние дни, – но достаточный для того, чтобы моя голова запрокинулась, а зубы лязгнули.

Ховрин бешено смотрел на меня единственным покрасневшим глазом.

– Что, тварь, молчишь? Правильно, молчи, пока можешь. Недолго осталось, скоро запоёшь на все лады! Знаешь, куда я тебя везу?

Смотреть на его лицо было неприятно, и я опять скосила глаза за окно; там, впереди, под чёрный капот убегала серая дорога с редкими кустиками травы на обочине, а справа тянулось море. Мне захотелось повернуться и посмотреть, что находится с другой стороны машины, но голова снова запрокинулась от удара. В ухе зазвенело. Сквозь этот звон я не сразу расслышала, что шипит мне в лицо Ховрин, стиснув пальцами мои щёки и брызгая слюной.

– …комната в подвале, и ты там будешь первой! А стены этой комнаты – последним, что ты увидишь! Но смотреть на них тебе долго не придётся. Рассказать, что я сделаю в первую очередь?

На этот раз отвернуться мне не дала сжимающая лицо рука, но глаза я всё-таки отвела: куда лучше видеть кусочек неба и кусочек моря за окном, чем искажённое бешенством, трясущееся лицо Ховрина. А неба там теперь стало больше, чем моря: машина шла на подъём.

– В первую очередь я сделаю с тобой то же, что ты сделала со мной! Выну тебе глаз. Но я буду делать это медленно, чтобы ты хорошо прочувствовала, как это – с глазом расставаться! Потом выдеру тебя во все дыры. А когда мне надоест тебя драть, тебя выдерут мои парни. А когда и им надоест – я выну тебе второй глаз!

Я смотрела в окно. Теперь там совсем не осталось моря, одно небо. Синее, глубокое, с плывущими по нему величественными горами облаков. Вот было бы здорово, если после смерти не окажется никакого ада или рая, если я просто превращусь в такое облако и буду неспешно плыть по небу нежась в лучах солнца… На секунду я очень ясно увидела землю с огромной высоты. Синюю блестящую морскую гладь, зелень и желтизну береговой полосы, серую ленту дороги, карабкающуюся в гору. Вроде такие дороги зовутся серпантином? И кажущуюся сверху очень маленькой чёрную машину, мчащуюся по этому серпантину опасно близко к краю…

– А что я буду делать с тобой дальше ещё не придумал, – Продолжал шипеть Ховрин, вдавливая пальцы в мои щёки. – Но одно могу обещать – умрёшь ты очень не скоро. А когда, наконец, сдохнешь, я отправлю твои глаза Доннелу в банке с формалином, пусть порадуется!

Прозвучавшее имя Ральфа тряхнуло меня коротким ознобом. Начиная с момента, когда я, в последний раз гуляя по Оазису, решила закончить свои затянувшиеся мытарства, прыгнув из окна Ховриновского люкса, мне удалось научиться думать о себе в прошедшем времени. А за дни, проведённые в тёмном подвале, куда меня приказала запереть Ирэн, эта способность только закрепилась. Я уже не считала себя живой, не надеялась на спасение, и желание у меня осталось лишь одно – чтобы всё поскорее осталось позади и наступил долгожданный покой. Но сейчас Ховрин – возможно, с помощью угроз, а возможно, напоминанием о человеке, который немало для меня значил, – сумел пробить брешь в моей отрешённости. И мне стало страшно. Я наконец-то начала в полной мере осознавать, на что себя обрекла роковым выстрелом из рогатки.

Наверное, в моих глазах отразилось это понимание, потому что Ховрин вдруг убрал руку, чуть отстранился, словно любуясь произведённым эффектом, и широко ухмыльнулся.

– А знаешь, как именно я достану твои глаза? – спросил он тихим, почти ласковым тоном. – Очень аккуратно, чтобы не повредить и отправить Доннелу в целости и сохранности: он же должен узнать глаза своей маленькой сучки, правильно? Так вот, сначала на веки ставится…

Машину слегка тряхнуло. Я оторвала заворожённый взгляд от шевелящихся, как дождевые черви, губ Ховрина и увидела, что море снова появилось в окне, чуть-чуть, снизу. Совсем рядом, как если бы правыми колёсами машина ехала над ним по воздуху. Вот ещё чуть-чуть в сторону, совсем незначительный поворот…

Решение пришло мгновенно, и так же мгновенно отреагировало на него тело. Словно внутри меня распрямилась туго натянутая пружина, давно ждущая своего часа. Словно я снова стреляла из Пчёлки, зная, что выстрел этот – последний и решающий, только на этот раз сама была и снарядом, и тяжами, и безжалостной рукой, направляющей выстрел в цель.

Ни Ховрин, ни его молодчики не успели среагировать, когда я змеёй метнулась вперёд, между двумя передними сидениями, обеими руками вцепилась в руль и, повиснув на нём всей тяжестью, вывернула вправо. Только водитель издал нечленораздельный вскрик, судорожно попытался выровнять тяжёлую машину, – но и он опоздал. Капот резко подался в сторону, передние колёса на миг зависли над пустотой, а потом автомобиль накренился и с глухим металлическим стоном рухнул с обрыва в море.

Удар об воду не показался мне страшным. Куда хуже было до этого, когда машина, врезавшись передним бампером в крутой откос под дорогой, кувыркнулась через крышу, попутно с торжественным звоном растеряв все стёкла. Я этого не видела: в момент первого удара меня швырнуло назад, на сиденье, прямо на Ховрина, который сдавленно вопил. Потом сбоку навалилась пахнущая одеколоном тяжесть, и я оказалась зажата между двумя мужскими телами, что наверняка и спасло мне большую часть здоровья, а возможно, и жизнь. Раздался ужасающий скрежет: машина упала на крышу, проехала ею по камням, пока не достигла того места, где откос вертикально обрывался в море. Тут наступили мгновения, как мне показалось, удивительной тишины и невесомости, в которой парили я, мои конвоиры и Ховрин в обрамлении сияющей на солнце россыпи битого стекла – картина, достойная быть запечатлённой в памяти навечно. Затем раздался громовой всплеск, автомобиль содрогнулся последний раз и начал вперёд капотом погружаться в зелёную морскую воду…

Погрузиться целиком ему не удалось: глубины у берега хватило только на то, чтобы скрыть передние окна вместе с водителем и пассажиром, так что не знаю, погибли ли они от удара, или, не сумев выбраться, захлебнулись уже в воде. Так или иначе – их я больше не видела. Мне вода добралась до глаз, но, не будучи пристёгнутой, я легко сумела потянуться вверх, удерживая голову на поверхности. Волны прибоя, накатывая одна за другой, покачивали погрузившуюся почти вертикально искорёженную машину, и мне понадобилось время, чтобы даже просто разобраться, где верх, а где низ, не говоря уже о поиске пути к спасению. Беспомощно барахтаясь в тесном пространстве, отплёвываясь от плещущей в нос и рот воды, я, наконец, сумела упереться ногами во что-то, позволяющее занять более-менее устойчивое положение и оглядеться.

Первое, на что наткнулся взгляд, – безумный, выкатившийся из орбиты единственный глаз Ховрина почти вплотную к моему лицу. Я в панике подалась назад, снова окунулась с головой в воду, ухватилась руками за что-то мягкое и податливое, вынырнула и чуть не закричала, увидев, что держусь за безвольное тело мужчины, недавно сидящего слева от меня. Его голова, ставшая сейчас неправильной формы, лицом вниз покачивалась на воде, медленно приобретавшей розовый оттенок.

Оттолкнувшись, я сумела встать коленями на спинку переднего сидения, оказавшуюся теперь внизу, ладонями упёрлась в искорёженный потолок. Заднее стекло, на удивление, уцелело, только покрылось густой сеткой трещин, и выбраться через него не представлялось возможным. К счастью, боковые окна, скрытые водой лишь наполовину, были совсем рядом. Для того чтобы выбраться в одно из них, мне пришлось бы переползти через бездыханное тело мужчины, за которое я только что цеплялось, но это не казалось мне непреодолимой задачей. Неприятно, не более того. Живой он был куда страшнее.

И я уже примерилась, как половчее подтянуться, чтобы сделать это, не порезавшись многочисленными осколками, торчащими из рамы, когда сбоку раздались перхающие натужные звуки.

От неожиданности мои руки дёрнулись, ладони скользнули по потолку, и я в третий раз окунулась в солёную розоватую воду. Вынырнула, ошарашенно моргая и тряся головой. Забавно устроена психика – за какие-то секунды я успела напрочь забыть про Ховрина, главную причину моих злоключений. А ведь он всё это время был рядом, единственный, кроме меня, выживший в тесном плене искорёженного металла. И так же, как я, тратил массу усилий просто на то, чтобы держать голову над водой. Вот только давалось ему это явно тяжелее.

По лицу недруга стекала кровь, и было непонятно: не то его просто порезало осколками разлетевшегося рядом бокового стекла, не то он ранен серьёзнее. Повязка, до этого прикрывающая выбитый мною глаз, теперь ослабла, сбилась на лоб и не давала разглядеть, что же там с его головой. Пустая глазница смотрела страшно и угрожающе, тогда как уцелевший зрачок, наоборот, пялился на меня с нескрываемым страхом. Казалось, Ховрин пытался что-то сказать, но из раззявленного рта вырывались лишь хрипы и бульканье.

Я замерла в неустойчивом положении, не зная, что собирается делать враг. Хочет ли просто поскорее выбраться отсюда, или его цель – я? Почему он не предпринимает никаких действий, а только беспомощно сипит, вытягивая подбородок вверх, над колышущейся поверхностью воды?

Несколько долгих секунд я провела в немыслимом напряжении, ожидая, что вот-вот Ховрин протянет руки и ими, холодными и мокрыми, схватит меня, притянет к себе, стиснет горло… Но время шло, а этого не происходило. Не происходило вообще ничего, и тишину разбитого вдребезги затопленного салона нарушал только плеск волн да хрипы моего недруга.

Наконец я позволила себе прийти к выводу, что, если Ховрин до сих пор ничего не предпринял и не сделал никаких движений, кроме вращения глазом и хлопанья губами, то и бояться нечего. Возможно, при падении машины с обрыва он благополучно сломал себе позвоночник и теперь частично парализован, а может, ему зажало ноги: в любом случае у меня не возникло желания нырять, чтобы проверить это. И, почти сразу снова забыв про Ховрина, я перевела взгляд на разбитое боковое окно – намеченный мною путь к свободе. Он был совсем рядом, и единственной преградой к нему служила покачивающаяся на воде разбитая голова одного из Ховриновских молодчиков. Но, решив, что её можно будет использовать как опору, я потянулась вперёд и решительно ухватилась руками за ощетинившиеся осколками края окна. В конце концов, в моём положении несколько порезов на ладонях и теле – небольшая цена за спасение. Мёртвый мужик ткнулся макушкой мне в грудь, и я сжала зубы, приготовившись одним рывком вытолкнуть себя наружу, заранее втягивая живот в страхе перед стеклянными зубами теперь уже мёртвого автомобиля…

– Хрррааа…. – донеслось сбоку, но на этот раз я даже не вздрогнула, просто повернула голову.

Мутный глаз Ховрина больше не вращался бессмысленно в глазнице, а смотрел прямо на меня, губы вытягивались вперёд, словно для поцелуя, из горла доносился настойчивый непрерывный хрип.

Медленно отпустив окно, я замерла в нерешительности. Разве можно сейчас просто взять и уйти? Не пора ли уже научиться доводить начатое до конца? А то, что я начала и не закончила в роскошном пентхаусе Айсберга, волне возможно и логично завершить сейчас.

Наверное, Ховрин что-то прочитал в моём взгляде: его глаз выпучился сильнее, заметался из стороны в сторону, как пойманная в ловушку крыса. Хрипы стали громче, вода вокруг шеи заволновалась, но ни его руки, ни другие части тела так и не показались на поверхности, благодаря чему я окончательно убедилась в полной беспомощности моего врага.

Что ж, тем лучше.

Я чуть сместилась влево, придвинувшись к Ховрину, и он, оскалив зубы, занудел надрывно, на одной ноте:

– Ннннннн…. ннннннаааа

Неотрывно глядя в его единственный глаз, я думала о том, что, наверное, нужно что-то сказать, как-то поставить точку в наших с ним непростых отношениях, дать понять, что победа в итоге осталась за мной. Да-да, за простой девчонкой, которую он не рассматривал ни как возможного противника, ни даже как человека.

«Жалеешь о том, что связался со мной?» – хотела спросить я. – «Жалеешь, что год назад в ресторане не выбрал другую? Что не отцепился от меня, когда проиграл аукцион? Что не успокоился, даже потеряв глаз? Надеюсь, что очень жалеешь, потому что ты мог остаться в живых и ещё несколько лет пить коньяк и курить сигары, пока твоё дряхлое тело само не отказалось бы тебе служить».

Но этого я ему не сказала. Не сказала вообще ничего: любые прозвучавшие сейчас слова были бы глупыми и ненужными. Может быть, в фильмах такое и выглядит уместно, но и то лишь потому, что рассчитано на зрителя. А нам с Ховриным слова не понадобились: мы поняли друг друга и так, будто в эти минуты установилась между нами неуловимая, но неразрывная связь, сделавшая нас почти одним целым. По крайней мере, я ощутила страх и боль Ховрина, его беспомощную ярость и отказ верить в происходящее, так ясно, словно всё это было моим… Должно быть, ненависть способна сблизить людей не меньше, чем любовь.

В последний момент перед тем, как я протянула руки и положила их на поросшую редкими седыми волосами голову Ховрина, выражение его лица изменилось. Непримиримая злоба уступила место мольбе, а протест – пониманию.

– Нннннее… – задребезжал он, бешено вращая глазом, но я уже подалась вперёд, перенося вес тела на руки, погружая его лицо под воду, и дребезжанье сменилось бульканьем.

Сколько времени продолжались судорожные рывки под моими ладонями? Вряд ли долго, учитывая, что Ховрина наверняка изрядно покалечило ещё при падении машины с обрыва, – но для меня эти секунды растянулось до бесконечности. Руки онемели от усилий, которые я прикладывала, чтобы не дать голове врага показаться над водой. Такие усилия были лишними, хватило бы и куда меньшего, но я до дрожи в мышцах давила вниз, с омерзением ощущая под ладонями колючие волосы и шершавую кожу, желая только того, чтобы всё это скорее закончилось. И постепенно пузыри воздуха, вырывающиеся на поверхность из-под моих рук, стали совсем маленькими пузырьками, а потом и вовсе исчезли. Вода ещё колыхалась, но я чувствовала, что это уже не сопротивление, а просто судороги умирающего тела. Тем не менее, преодолевая отвращение и непонятный страх, начавший закрадываться в сердце, я дождалась, пока не стихли и они.

Когда в разбитом салоне вновь воцарилась тишина, нарушаемая только плеском волн снаружи, я медленно вытащила руки из воды и уставилась на них, почти уверенная в том, что после содеянного они изменились. Но ладони остались прежними: бледными, дрожащими, уже начинающими сморщиваться от влаги, – на них не оказалось несмываемой крови или прилипших волос, ничего, говорящего о том, что было совершено этими руками минуту назад.

Я не сдержала судорожного всхлипа, на миг обморочно прикрыла глаза, а когда открыла, то увидела, что затылок Ховрина, как бледная медуза, медленно поднимается из воды…

Думаю, мне даже повезло, что я так испугалась. Не пришлось осторожничать, выбираясь наружу сквозь разбитое вдребезги окно. Вместо этого я скользнула в него рыбкой, одним движением покинув мёртвую машину, и даже не оцарапалась осколками стекла. С головой погрузилась в морскую воду, но на этот раз не со страхом, а с облегчением. Вода здесь была уже не розовой, но, как и положено чистой морской воде, – прозрачной, чуть зеленоватой, звонкой. Вынырнув и панически махая руками, я устремилась к берегу. Проехала животом по торчащему со дна камню, неловко нащупала босыми ступнями дно, оказавшееся неожиданно близким, выпрямилась в воде по пояс. Оглянулась.

Багажник машины возвышался из пологих прибрежных волн, подобно чёрному надгробному памятнику. Он не опустился на дно, не всплыл на поверхность, и даже Ховрин не лез наружу в окно, выискивая меня своим единственным глазом, как я успела вообразить за те секунды, что отчаянно гребла к земле. Ховрин остался внутри, мёртвый. Мёртвый ли?

Не чувствуя под собой ног, оскальзываясь на илистых камнях, я выбралась из воды и без сил опустилась на узкую полосу гальки, отделявшую море от обрыва. Над головой с жалобными криками проносились чайки, совсем как в оставшемся где-то за морем Оазисе. Шум прибоя и посвист ветра над волнами тоже были привычны до обыденности, и я никак не могла осознать, что нахожусь уже совсем в другом месте. На материке. На свободе.

Тело, начавшее сохнуть под ровным бризом, вместе с каплями воды теряло и незамеченное до этого онемение. Ко мне возвращалась боль. Не только в разбитом лице, но и новая, обретённая, надо думать, при падении. Ныла спина, не сильно, но очень глубоко и въедливо. Опухая на глазах, пульсировало правое колено. Гудела голова, и, проведя ладонью по лбу, я без удивления обнаружила на ней кровь.

Мокрое красное платье, и до этого пребывавшее в плачевном состоянии, казалось, вот-вот просто расползётся по швам. От таких же красных в сеточку чулок остались лишь жалкие ремки, болтающиеся на лодыжках. Я с досадой сорвала их и бросила в прибой.

Наверняка следовало задуматься о том, куда я могу пойти в таком виде, кроме как прямиком в полицию, но сейчас меня куда больше волновало другое. Перед внутренним взором всё ещё стояла тёмная вода внутри салона разбитого автомобиля и зловеще медленно поднимающийся из неё затылок Ховрина. Ничего больше я увидеть не успела, но и этого хватило, чтобы сейчас не иметь возможности думать о чём-то другом. Конечно, голова моего недруга могла всплыть просто потому, что я перестала давить на неё ладонями, или, может, в тот момент волна чуть побольше и посильнее других качнула машину, потревожив мертвеца, вот и… Но я не могла отделаться от мысли, что Ховрин не умер и что сейчас он сидит на прежнем месте, поднимая вверх окровавленное лицо, жадно хватая губами воздух и ожидая помощи. И помощь, несомненно, придёт. Рано или поздно люди в одной из проезжающих наверху машин увидят разбитый автомобиль в прибрежных волнах.

В отчаянии я заломила начинающие мёрзнуть пальцы и тоскливо посмотрела на плещущийся у ног прибой. Снова идти в воду, плыть к машине, заглядывать в одно из окон, чтобы проверить, действительно ли я покончила с Ховриным, сил не было. Но и просто уйти, не узнав правды, я не могла. Не могла потом изо дня в день ожидать нового его появления в моей жизни. Уж он-то точно не пустит всё на самотёк и разделается со мной в следующий раз, если я дам ему такую возможность. Но пугала меня даже не угроза для жизни, а неизвестность. Я боялась, что Ховрин превратится в вечно преследующую меня тень, что отныне он будет в каждом тёмном углу, за каждой закрытой дверью, он станет бесшумно ступать за мной по безлюдным дорогам и заглядывать в окна по ночам… если сейчас я не поставлю на всём этом жирную точку.

Я поднялась, застонав и застучав зубами, в полном ужасе от того, что мне предстоит снова приблизиться к зловещей машине, чуть не ставшей моим гробом. От того, что я могу увидеть внутри неё. От того, что мне, возможно, придётся лезть внутрь и снова держать под водой отвратительную ховриновскую голову…

Но я не успела осуществить задуманное. Наверху, над обрывом, раздался приближающийся шум мотора, и я, мгновенно вспомнив, где и в каком виде нахожусь, метнулась от воды к каменистой стене обрыва, прижалась к ней, замерев. Машина наверху приближалась, судя по звуку – на приличной скорости, и я уже начала надеяться, что она проследует мимо, но внезапно почти у меня над головой взвизгнули тормоза, и шум мотора заглох. Хлопнули дверцы. Раздались возбуждённые голоса.

Стараясь по возможности держаться вплотную к укрывающему меня склону, я затрусила прочь, подальше от места происшествия. Но уже через десяток шагов правое колено, уже опухшее до безобразия, отчаянно разболелось. Зашипев сквозь зубы, я попыталась продолжить путь медленнее, припадая на одну ногу, но к боли в ноге внезапно добавилось сильное головокружение, а с ним накатил такой приступ тошноты, что меня скрючило в три погибели. Опустившись на корточки, я принялась содрогаться в рвотных позывах. Желудок мой пустовал уже несколько дней, поэтому наружу выплеснулось лишь немного морской воды, которой я наглоталась при погружении, но и этого хватило, чтобы силы окончательно покинули меня. Голова продолжала кружиться, небо и море менялись местами, и я, внезапно потеряв интерес ко всему на свете, опустилась на мокрую гальку, внезапно показавшуюся мне мягкой, как перина…

В жизни всё повторяется дважды,

Но в виде драмы только однажды,

А во второй раз насмешки вроде бы,

В виде пародии, только пародии.

Эти строчки всплыли из глубин моей памяти, когда я пришла в себя и обнаружила, что лежу в постели, в одиночной палате, с полным отсутствием одежды на теле и перебинтованной головой. Совсем как два года назад, в клинике Оазиса. Дежавю оказалось так сильно, что первым сделанным мною движением было судорожное ощупывание лица. Я почти верила в то, что обнаружу на нём плотную повязку, прикрывающую свежие раны, но пальцы наткнулись на тёплую кожу. Испустив невольный вздох облегчения, я уронила руку на постель и уже спокойнее стала вспоминать всё недавно произошедшее. А чем больше вспоминала, тем больше преисполнялась уверенности в том, что, вопреки продолжающим вертеться в уме стихотворных строчкам, вместо предсказанной ими пародии, мне предстоит ещё одна драма. Возможно, она же – заключительная.

Если я оказалась в больнице (а где же ещё?) то здесь явно не обошлось без полиции. А если вспомнить, что изначально мы с Яринкой попали в Оазис именно с лёгкой полицейской руки, то можно ли исключать повтор такого варианта развития событий? Может ли полиция ближайшего к острову города быть в курсе этого соседства? Скорее всего, да.

Хотя, с другой стороны, чем мне это может грозить? Возвращением в Оазис? Но теперь, когда Ховрина нет в живых, его мести можно не бояться, а Ирэн вряд ли захочет уничтожать вернувшийся в её собственность товар. Её будет выгоднее меня подлечить и продать новым владельцам, как она и грозилась сделать изначально. В этом, конечно, нет ничего хорошего, но я хотя бы получу отсрочку. И может быть из того места, куда меня продадут, сбежать будет легче, чем из Оазиса?

Но тут память подсунула мне на удивление чёткое и объёмное изображение искорёженного автомобильного салона, затопленного отвратительно розовой водой. Я прогнала его усилием воли до того, как успела снова увидеть поднимающуюся на поверхность голову Ховрина, но прогнать последующие за этим мысли было не так просто.

Что, если Ховрин не умер? Что, если его сумели спасти? И что, если, едва придя в себя, он вспомнит о том, кто устроил случившуюся автокатастрофу и кто потом пытался его добить?

Белая, как и всё в этой палате, дверь приоткрылась. Меня опять захлестнуло чувство дежавю, и я бы совсем не удивилась, увидев входящую Машуту или нашего доктора. Но вошедший, хоть и был, судя по халату, несомненно, доктором, всё же оказался мне незнаком. Пожилой сухопарый мужчина остановился на пороге, слегка удивлённо глядя на меня. Я тоже смотрела на него, ожидая хоть каких-то новостей, но гость ограничился сухим замечанием:

– Ожидалось, что ты придёшь в себя позже.

И с этим он развернулся, явно собираясь уходить, чего я допустить никак не могла.

– Подождите! Сударь! Скажите, где я?

Мужчина обернулся через плечо. Помедлил, но ответил:

– В городской больнице. Тебя обнаружили на месте автокатастрофы. Автомобиль, в котором ты ехала, упал с обрыва в море.

Ай, спасибо, дорогой, очень ценная информация! Я уже открыла рот, чтобы задать новый вопрос, много новых вопросов, но вдруг поняла, что не знаю о чём спрашивать и зачем вообще это делать. Спросить как называется город, в котором находится больница? А какой мне прок с его названия? Спросить что будет со мной дальше? Но врач – это не оракул, вряд ли он предскажет моё будущее. Спросить о состоянии моего здоровья? Но судя по самочувствию, я уже знаю, что всё не так уж плохо, как следовало бы ожидать после всего случившегося. Да и смысл беспокоиться о здоровье, когда на кону жизнь?

И я спросила только одно. Даже не спросила, а произнесла одно слово:

– Полиция?

Доктор по-совиному моргнул. Он смотрел мне не в глаза, а на правую щёку, и я вдруг осознала, насколько дико выглядит моё разрисованное сосновыми лапками лицо и тело здесь, за пределами Оазиса. Интересно, что подумали люди, обнаружившие меня?

Наконец доктор ответил так же кратко, как я спросила:

– Полиция в курсе.

И вышел.

Я прикрыла глаза. Ну вот. Разумеется, найдя на месте смертельной аварии столь диковинную птицу, полицейские не могли остаться безучастны. И наверняка некоторые из них, те кто положением повыше да знают побольше, сообразили, откуда взялось такое чудо. Да и доктор не задал мне ни одного вопроса, ни проявил ни малейшего участия. Уже знает, откуда я и куда вернусь? Или ему просто велели не интересоваться странной пациенткой, которая всё равно долго здесь не пробудет? В любом случае такая отстранённость тоже о многом говорит, и значит, в ближайшее время мне стоит ожидать возвращения в Оазис.

Я покосилась на окно. Попробовать убежать? Но даже если по счастливому стечению обстоятельств моя палата расположена на первом этаже, далеко ли я убегу голая? А если разорву простыню и сооружу из неё что-то вроде тоги, убегу ли хоть чуть-чуть дальше?

И я решила просто ждать. Увы, бывают ситуации, когда ничего другого просто не остаётся.

В течение ближайшего часа ко мне зашла нянечка, принесла еду. И еда, и нянечка являли собой такой поразительный контраст с похожими событиями двухлетней давности, что моё дежавю разбилось на тысячу осколков. Вместо ослепительной блондинки Машуты – хмурая женщина с унылым пучком бесцветных волос, ещё не пожилая, но странным образом выглядевшая почти старухой из-за бремени забот на лице. Вместо исходящего ароматным паром обеда со свежими фруктами на закуску – вязкая серая овсянка и остывший несладкий чай.

Всё это женщина молча поставила на стол. Не на маленький сервировочный столик на колёсах, что были в клинике Оазиса, а на громоздкое, с металлическими ножками и поцарапанной столешницей, старинное чудовище в углу. Выпрямилась, посмотрела на меня.

– Здравствуйте. – Я попыталась улыбнуться как можно более доброжелательно, но получила в ответ лишь мрачный кивок. Женщина тяжело зашагала к дверям.

– Простите, сударыня, – я предприняла ещё одну попытку, – Мне нужно поговорить с доктором, можно его позвать?

– Ещё чего! – буркнула нянечка неожиданно зычным протяжным голосом. – Будет он к тебе по вызову бегать! Жди вечернего обхода, ты здесь не одна.

– Но у меня особый случай! – Заторопилась я. – Я попала в аварию и…

– И что? – перебила женщина. – Думаешь, только ты попала в аварию? Это травматология, милочка! И ты не самая тяжёлая из больных.

– Но… – я не могла придумать, как пробиться сквозь эту плохо скрытую враждебность. – Но… мне действительно срочно! Погибли люди и, возможно, мне тоже угрожает опасность…

– А вот с этим пусть полиция разбирается, – Не дрогнула тётка. – А наше дело маленькое.

Я начала злиться.

– Хорошо, тогда скажите доктору, что мне стало хуже! Он обязан прийти и оказать помощь.

Женщина по-хозяйски облокотилась о дверь, окинула меня насмешливым взглядом, в котором, однако, сквозило любопытство.

– И откуда же ты такая расписная да нахальная свалилась? Иностранка чтоль? Так не похоже. Да и забрали бы тебя уже отсюда, иностранку.

– Заберут, – буркнула я, ловя себя на том, что смотрю куда угодно, только не на эту серую, как пыль, женщину. В Оазисе я так привыкла видеть вокруг себя только красивых и нарядных девушек, что её вид был просто физически неприятен.

Возможно, нянечка это почувствовала, заговорила уже откровенно враждебно:

– Вот и жди, пока заберут. А здесь права не качай. Нашлась, цаца!

Дверь захлопнулась, и я снова осталась одна. Невесело задумалась. Зла на нянечку не было. Если она говорит правду (а обманывать ей незачем) то здесь наверняка и впрямь полно других больных, между которыми она мечется, как белка в колесе, целый день. В конце концов, это не маленькая клиника Оазиса, где с одной единственной пациенткой носились как с писаной торбой. Что ни о каком милосердии, конечно, не говорило – всего лишь забота владельца о функционале своей собственности, – но всё-таки болеть там было куда приятнее.

К еде я не притронулась: выглядела она слишком уж неаппетитно, а я, надо признать, привыкла кушать вкусно и в куда более приятной обстановке. Зато сумела встать, дойти до окна, выглянуть на улицу – но и там меня не ждало ничего утешительного. До земли оказалось метров семь, а внизу серел унылый больничный дворик с чахлыми кустиками и старыми скамейками. Ни пальм тебе, ни павлинов…

Было пасмурно, часов в палате не наблюдалась, и какое-то время я развлекала себя тем, что пыталась угадать, сколько времени провела без сознания. Там, у моря, когда я сидела под обрывом, гадая, покончено ли с Ховриным, солнце клонилось к закату. Но сейчас снова день, и выходит, что я проспала весь вечер и всю ночь. А значит, и ждать уже недолго.

Словно в ответ на эту мысль дверь приоткрылась, и я вновь увидела на пороге доктора. Но на меня он не смотрел, да и выглядел иначе. Вежливая, даже заискивающая улыбка теперь гуляла на его губах, а голос, которым он обратился к кому-то, кого я ещё не видела, звучал елейно:

– Проходите, прошу, она здесь. Может, подать каталку?

Послышались приближающиеся шаги, и я напряглась всем телом, вцепившись в край одеяла, но стараясь держать перебинтованную голову гордо поднятой. Кто бы ни явился за мной, Ирэн ли, полиция ли, но моего страха им не видеть. Не дождутся.

Но в дверях появился худой парень с почти наголо бритой головой, одетый в гражданское.

– Каталку? – переспросил он у доктора. – Разве она не встаёт?

Я вздрогнула при звуках его голоса – настолько знакомым он мне показался.

– Встаёт, встаёт! – засуетился доктор. – Просто я подумал, что вам будет удобнее…

– Нет, спасибо, – отрезал молодой человек. – Оставьте нас пока.

– Да, конечно, – доктор торопливо прикрыл дверь, и мы остались со странным гостем наедине.

Двумя широкими шагами он приблизился к моей кровати и спросил своим очень знакомым голосом:

– Как ты, бэби?

– Бранко?!